Часть VIII. Христианство и мир

В наши дни многие в буквальном смысле «ищут Бога». Это совсем не значит, что наша эпоха более религиозна, чем предыдущая. Новизна, исключительность ее не в этом. Раньше, сравнительно недавно еще, религия была само собой разумеющейся частью жизни (не только личной, но и общественной), частью культуры и цивилизации. Общество и государство не спрашивали человека, верует ли он, но относились к нему так, как если бы он сам считал веру и религию не нуждающимися в обоснованиях и доказательствах.

Когда ребенок поступал в школу, перед началом учения, да и перед каждым уроком, обязательно читалась молитва о том, чтобы школьная премудрость была «Церкви и Отечеству на пользу, родителям на утешение». В числе прочих предметов всем без исключения ученикам, веровали они или нет (ибо вопрос этот, повторяю, не подлежал обсуждению), преподавался Закон Божий. Перед вступлением в брак следовало исполнить, как говорилось тогда, «религиозный долг» – пойти на исповедь к священнику и получить от него свидетельство. Государство и общество считались существующими по воле Божией и во исполнение Божия замысла, служащими Богу и находящимися под Божиим покровительством. Итак, религия была непременной частью жизни, и предполагалось, что человеку естественно верить, а неверие мыслилось как своего рода ненормальность, если не преступление.

Так вот: новизна нашей эпохи в том, что положение не просто изменилось, но стало прямо противоположным. Нормальным и само собой разумеющимся признается теперь не вера, а неверие. И если раньше человека учили Закону Божию, то теперь его с малых лет обучают неверию, прививают ему такое учение о нем самом, в свете которого вера и религия предельно вредны и социально опасны.

Конечно, не всюду в миpe с религией борются, не всюду пытаются ее очернить и изгнать из жизни, но почти всюду – и это важно подчеркнуть! – она рассматривается теперь как исключительно «частное дело человека», не имеющее и не могущее иметь никакого отношения к его общественной, политической и культурной жизни. Даже там, где человек совершенно свободен верить или не верить, исполнять или не исполнять свой «религиозный долг», общество, государство, культура живут так, как если бы никакого Бога не было. А такое отношение к религии, в котором, если можно так выразиться, нет никакого отношения, т.е. ни одна из сторон жизни не отнесена к религии, называется секуляризмом, от латинского слова saeculum, буквально означающим на языке римского права то, что не принадлежит Церкви, религии, Богу.

Так вот, секулярным стал сейчас весь миp. В лучшем случае он говорит человеку: «Если хочешь – веруй, но только ни в коем случае не вмешивай религию ни в одну область жизни – ни в науку, ни в искусство, ни в политику, ни в хозяйство. Ей там места нет!» И вот над судьбой религии в этом секулярном миpe, где она не столько запрещена (ибо, в конце концов, веровать, молиться, быть в личном общении с Богом запретить невозможно), сколько отрезана от жизни во всех ее проявлениях, стоит задуматься и верующим и неверующим. Почему? Да потому, что такое положение при ближайшем рассмотрении приводит к абсурду, к бессмыслице и, что неизмеримо трагичнее, – к самому настоящему порабощению человека.

«Помилуйте, – возразят на это неверующие, да и многие верующие, – при чем тут порабощение, если человек свободен верить или не верить? И разве для самой религии не лучше, чтобы она была частным делом и, значит, – предельно добровольным, а не обязательным, как было раньше? Разве не лучше для всех, когда каждый занимается своим делом: ученые – наукой, политики – политикой, агрономы – земледелием, а религиозники – отправлением своих обрядов, и никто друг другу не мешает? Не в таком ли размежевании смысл свободы?»

На эти вопросы я отвечу прежним утверждением. Размежевание, что лежит в основе секуляризма и изгоняет религию в сферу «частного», рано или поздно приводит к порабощению человека, и, добавлю, к такому порабощению, при котором неверующий порабощен неизмеримо больше, чем верующий. Ибо то, что на современном языке называется тоталитаризмом, есть прямое неизбежное следствие секуляризма.

К подобному выводу приходят сегодня многие. Даже среди неверующих философов на Западе все больше крепнет, все чаще высказывается убеждение, что современный тоталитаризм укоренен в идеологиях, упраздняющих вертикальное измерение человека и в конечном счете сводящих все в нем к земному и материальному.

Все это не значит, что в своих беседах я собираюсь призывать к обязательному насаждению религии. Быть может, одной из причин зарождения секуляризма как раз и была прежняя «обязательность» религии. Речь пойдет о том, к чему приводит вполне определенное восприятие религии и ее места в жизни. Этому мы и посвятим дальнейшие наши беседы.

В прошлой беседе я говорил о секуляризме – теории, безраздельно воцарившейся в современном миpe. Согласно ей религия должна быть «частным делом» человека, не имеющим никакого отношения к его общественной, гражданской, хозяйственной или культурной жизни: «Веруй, если хочешь, но не смей вмешивать свою веру в дела, к ней не относящиеся!» Я утверждал, что теория эта, если до конца ее продумать, неизбежно ведет к самому настоящему порабощению человека, и притом не столько верующего, сколько неверующего.

Попробую сегодня объяснить, на чем основано такое утверждение, идущее, казалось бы, вразрез с господствующей в наши дни уверенностью, что подобное размежевание религии и жизни лучше всего способно обеспечить свободу обеих.

Остановимся прежде всего на ключевом определении религии и веры как «частного дела». Ибо определение это при мало-мальски серьезном рассмотрении оказывается столь же абсурдным, как понятие «красные чернила». Религию можно и должно определять как дело личное, но никоим образом – и сейчас мы увидим почему – как «дело частное». Религия есть дело личное в том смысле, что субъектом веры всегда является человек, человеческая личность, а не безличный коллектив. Сознательно верить за меня не может никто. И в той мере, в какой религия есть встреча человека с Богом, она естественно и необходимо дело личное.

Однако то же можно сказать едва ли не о всех явлениях и измерениях человеческой жизни – например о языке. У всех русских общий язык, и тем не менее каждый должен овладеть им лично, сделать его своим языком, ибо «языка вообще», как чего-то безличного, в сущности, нет, а есть язык Пушкина, язык Толстого, язык Чехова, и все это тот же русский язык, получивший индивидуальную окраску и, так сказать, живущий лично. И столь же лично верует в человеке его «я», и во всех проявлениях этой веры участвует его личность.

И здесь мы подходим к самому главному – к тому, что составляет неотъемлемую сущность религии. Вера моя – действительно личная, но направлена-то она на Бога, а значит – на «Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым», на Того, от Кого всё в миpe, вся жизнь в ее неисчерпаемой глубине и богатстве и знание о Ком потому и называется религией (т.е. связью²¹⁵), что оно связывает все воедино, пронизывает смыслом всю жизнь.

Но что же означает тогда определение религии как «частного дела»? Если сама сущность религии в том, что через нее все становится отнесенным к Богу, то как понимать требование, чтобы она не имела никакого отношения к другим, якобы «нерелигиозным» областям жизни? Как может связь перестать связывать? Как может знание перестать знать? Как может любовь перестать любить? Как может движение перестать двигаться? Надо понять, что никакой религии как «частного дела» никогда и нигде не существовало. Не существовало по той простой причине, что религия и возникла как связь, как выход за пределы только индивидуального, только частного, как отношение к жизни, как объяснение жизни и творческое на нее воздействие. Сказать человеку: «Тебе дозволяется религия, но только как твое частное дело» – все равно что запереть его в темной комнате с правом иметь сколько угодно книг и картин. Но какой толк от книг и от картин в темноте?

Так приходим мы к первому выводу: абсурдна сама основа секуляризма, сам принцип размежевания религии и жизни. Ибо религия по самой сути своей есть отношение к жизни, поэтому никакой «религии в себе» никогда не было и не будет.

Но тем страшнее то, что многие верующие в наши дни начинают постепенно сдаваться секуляризму изнутри, находя его теорию вполне приемлемой. «Мне дают возможность ходить в церковь и молиться, а в дела внешнего миpa я не вмешиваюсь». Так в общих чертах рассуждают люди, внутренне подчинившиеся секуляризму, согласившиеся, чтобы их религия была «частным делом», не имеющим никакого отношения к жизни.

Но в том-то и дело, что такая сдача означает измену самой сущности религии, приводит к ее перерождению. Ибо что могут означать тогда слова Символа веры: «Верую во Единого Бога, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым»? Что может означать молитва: «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли»? И не становится ли тогда наша религия в конце концов изменой тому Богу, именем Которого мы своими руками отдаем миp и жизнь злу, врагам Божиим? Ведь, как сказано в одном из посланий апостола Павла, цель человеческой истории в том, чтобы Бог был всё во всем (1Кор. 15:28). Иными словами, цель ее в том, чтобы все сотворенное и призванное к бытию Богом наполнилось Божественной жизнью. По этой причине и истинная религия направлена на весь миp и всю его жизнь, стремится вернуть их к Богу, спасти и преобразить.

Вот почему сведение религии к «частному делу», в котором так часто видят условие ее свободы и нормальных отношений с государством, обществом и культурой, оборачивается на деле трагическим сужением, а то и прямым извращением религиозного сознания.

Таковы вопросы, над которыми следует задуматься и о которых мы будем говорить в следующей беседе.

Вера в Бога не может не выражать себя в определенном отношении к миpy, человеку и обществу, т.е. не быть оценкой, не приводить в той или иной мере к участию. Вот почему, говорил я в прошлых моих беседах, ошибочна та теория взаимоотношений между религией и обществом, т.е. государством, политикой, культурой и т.д., которая доминирует в наши дни и согласно которой религия есть только «частное дело» каждого человека, целиком отрезанное от его остальной, «светской», так сказать, жизни.

Она ошибочна по существу, ибо никакой религии как «частного дела» никогда не существовало и религия всегда была отношением, связью, всегда выражала себя в этой связи. И теория эта, говорил я, опасна по своим следствиям, как приводящая рано или поздно к порабощению человека, ибо в ней заложено семя тоталитаризма.

Остановимся сегодня на втором моем утверждении. С первого взгляда оно может показаться голословным. Действительно, идея полного размежевания религии и общественной жизни, религии и государства, религии и политики, экономики, культуры обеспечивает как будто свободу каждой из этих областей, а тем самым – свободу человека. Я верю в Бога, ты не веришь, но что нам мешает совместно трудиться в одной химической лаборатории, киностудии или газете? Я не вмешиваюсь в обряды твоей веры, ты не навязываешь их мне, и все, кажется, обстоит благополучно, а главное – мы свободно живем в свободном миpe.

Все это так до тех пор, пока не продуманы до конца все выводы из этой так либерально, так демократически выглядящей теории. А между тем она с самого начала ограничивает религию: оставайся, дескать, замкнутой в себе! Она навязывает ей свое собственное определение, не спрашивая, соответствует ли это определение внутренней сущности религии.

Христианская религия, например, целиком основана на идее проповеди. Евангелие от Марка заканчивается словами Христа: Идите в миp весь и проповедуйте Евангелие всей твари (ср.: Мк. 16:15). Христос не говорит: «Стройте храмы, совершайте в них свои обряды, свой христианский культ, а в чужие дела не вмешивайтесь». Но если есть в истории религии пример вмешательства ее не только в «чужие» дела, но и во всю человеческую жизнь, то это как раз христианство, не оставляющее нейтральной ни одну область жизни и измеряющее искренность своих последователей их отношением к нищим, убогим, больным и страждущим. Иными словами, объектом христианства, христианской проповеди с самого начала была жизнь во всем ее многообразии. «Я пришел, – говорит Христос, – чтобы имели жизнь, и жизнь с избытком» (ср.: Ин. 10:10).

И вот христианству говорят: «Жизнь не ваше дело, ваше дело – культ» и вдобавок называют это «свободой религии». Но дело в том, что и сам культ, к которому хотят свести все христианство, каждым обрядом, каждым символом своим свидетельствует о проповеди, об отношении, об отнесенности христианства ко всему. «Сами себя, и друг друга, и всю нашу жизнь Христу Богу предадим»²¹⁶ – эти слова все время звучат за богослужением христиан. Но что же означает это «всю нашу жизнь», как не все то, что мы делаем, чем живем, с чем связаны, к чему призваны? «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся»²¹⁷ («Мы приносим Тебе Твое, приносим о всех и обо всем»²¹⁸) – вот вершина Божественной литургии, главного богослужения Церкви. Что же означают эти слова, как не веру, что все в этом миpe – от Бога и Божие и само назначение богослужения, или культа, в том, чтобы относить к Богу «всех и вся».

Уже одних этих примеров достаточно, чтобы признать сведение религии к культу, ограничение ее стенами храма извращением и подменой. А если общество, государство, культура присваивают себе право определять, в чем состоит сущность и главное выражение моей религии, то где же здесь свобода? Так вскрывается несостоятельность теории, полностью отсекающей религию от жизни и жизнь от религии. И не только несостоятельность, но и порочность этой теории, основанной на лжи, о которой отлично известно самим ее защитникам – поборникам секуляризма. Они знают, что, говоря о «свободе религии», лгут. Знают они и то, что культ, который якобы свободен и к которому якобы сводится религия, на деле так же опасен для них, как и открытая пропаганда религии. Ибо культ этот, повторяю, каждым своим обрядом свидетельствует о совсем иной сущности религии, чем та, какую навязывают ей секуляристы.

Но, порабощая религию, и значит – верующих, секуляризм, как ни парадоксально, в еще большей степени порабощает неверующих. Освобожденные от обязательного вероучения и культа, от всего, что омрачало взаимоотношения религии и культуры, неверующие должны были бы наконец стать окончательно свободными.

Но свободны ли они? Об этом – в следующей нашей беседе.

В прошлой беседе я говорил, что теория, согласно которой религия, будучи «частным делом», должна быть отделена от всех других областей жизни, приводит в конечном счете к порабощению верующих и в еще большей степени – к порабощению неверующих.

Остановимся сегодня на этом утверждении, которое, я знаю, многим может показаться парадоксальным и голословным. Мне могут заметить, что если верующим теория эта и вправду сулит некоторые ограничения, то уж для тех, кто с религией не связан, она означает гарантию полной свободы. И добавят, пожалуй, что как ни прискорбно такое ограничение религии, но оно неизбежно, и виновата в нем сама религия, точнее – те, кто веками насильно навязывали ее человеку, ограничивая его свободу. Поэтому, скажут они, религию следовало «поставить на место», отделив от тех областей жизни, которые она произвольно подчинила себе и контролировала, ибо только отказ от религиозного контроля обеспечивает свободу человека. Но посмотрим, так ли это.

Достаточно и беглого взгляда, чтобы убедиться в безнадежной порочности этого возражения. Ибо, в конце концов, ничто не привело к большему порабощению человека, чем изгнание религии на задворки жизни, низведение ее до «частного дела» и отождествление с «культом». Почему это так? Да потому, во-первых, что те самые общество, государство и культура, которые во имя свободы освобождались от «религиозного контроля», не могут существовать и никогда не существовали без некоего теоретического обоснования, также предполагающего своего рода контроль.

Никакое общество не может существовать, не зная, для чего оно существует, на каких принципах основано, каким идеалами должно себя измерять. Из этого следует, что никакое общество нигде и никогда не достигало свободы в отвлеченном смысле, т.е. понимаемой как возможность каждому делать что угодно, жить по принципу «чего моя левая нога захочет». Всюду и всегда свобода определялась по отношению к тем принципам и понятиям, которыми руководствовалось данное общество и которые отвечали на вопрос, для чего и как оно существует. Всюду и всегда каждое общество считало себя вправе налагать на человека некоторые обязанности по отношению к себе и по отношению к другим своим членам – обязанности как «положительные» (воинскую повинность для защиты общества, налоги для обслуживания общества, подчинение законам, обеспечивающим мир и порядок в обществе), так и «отрицательные» (запрет нарушать общественный порядок, грабить, убивать, насильничать и т.п.).

Все это означает, что понятие свободы неотделимо от того, как понимает и определяет себя, чем и во имя чего живет общество. Но это означает также, что всё, поистине всё в общественной жизни и, стало быть, в жизни каждого ее участника зависит в конце концов от этого самоопределения общества, от идей и идеалов, которыми оно само себя измеряет. Здесь-то и встает со всей остротой вопрос о том, каково место религии в этом самоопределении, а значит – и в жизни общества.

Можно написать, да уже и написаны, сотни книг с обличением тех страшных злоупотреблений в государственной, общественной и культурной сферах жизни, которые были допущены религией вообще и христианством в частности во времена, предшествовавшие секуляризму, т.е. отмеченные тесной связью между религией и обществом. Отрицать эти злоупотребления, рисовать эти времена в розовых тонах, утверждать их как идеал – значит попирать элементарную правду, лгать и обманывать.

Но каковы бы ни были эти злоупотребления, остается и та правда (бесконечно важная для нас сегодня), что до зарождения, а затем и воцарения секуляризма человеческое общество не считало себя самоцелью, не провозглашало себя высшей и абсолютной ценностью и потому не видело в каждом человеке лишь составную часть целого, полностью ему подчиненную. Только в нашу эпоху общество сказало человеку: «Единственная цель и содержание твоей жизни – служить мне, ибо „я» и только „я» абсолютно. Никакой другой жизни, никакой другой цели у тебя нет и быть не может». И вот я утверждаю: религия и только религия ограничивала этот абсолютизм общества, религия и только религия, сколь бы сама она ни подчинялась обществу, сохранила хотя бы идею свободы, автономии человеческой личности. И потому изгнание ее из общества, провозглашение ее «частным делом» приводит, не может не привести к новому, неизмеримо более страшному порабощению человека.

Повторю еще раз: это утверждение звучит в наши дни странно. Для подавляющего большинства людей вся идея свободы в том, чтобы освободить их жизнь от обязательного присутствия религии. Но они не понимают, что если нет религиозного осмысления человека, а значит, отнесенности человека к тому, что над обществом, над землей, над материей, даже над самой жизнью, то рано или поздно либо общество, либо материя, либо жизнь как стихийная сила подчиняют и порабощают человека и свобода становится абсолютным абсурдом.

Можно и нужно критиковать измены религии самой себе, можно и нужно вскрывать всякую ложь, всякое ханжество. Но гораздо важнее задаться вопросом: что происходит с человеком, когда эта религия, самая несовершенная и самая грешная, исчезает из миpa?

«Религия порабощает человека» – сколько раз мы слышали это утверждение, лежащее в основе всей антирелигиозной пропаганды! Но, взглянув на духовное состояние общества, сбросившего с себя наконец «бремя средневековья», мы убеждаемся, что одновременно с этим освобождением, с этим низведением религии до «частного дела» началось порабощение человека, подобного которому еще не было, пожалуй, во всей мировой истории.

А началось оно потому (и об этом я говорил в прошлой беседе), что общество, отвергшее религиозное понимание человека, рано или поздно провозглашает высшей ценностью само себя, т.е. фактически подменяет собою Бога. И потому требует от человека, чтобы тот ему не только служил, но безраздельно принадлежал и, сверх того, еще и поклонялся. А так как общество – понятие слишком расплывчатое и отвлеченное, то от его имени говорит партия или государство. Таким образом, мы видим, что некая часть общества безапелляционно, своей волей решает, что она и только она представляет собою целое. «Мы говорим вам за вас и от лица вас, ибо мы это и есть вы. И так как мы – это вы, то мы знаем, что хорошо и что плохо для вас. Мы знаем, куда вас вести, в чем ваша цель, и только мы одни можем вас к этой цели привести. Безраздельно подчиняясь нам, вы всего лишь исполняете свое желание, ибо, не забудьте, мы – это и есть вы». Вот страшная логика общества, до конца и безраздельно отождествившего себя с абсолютом. И вот почему это общество неизбежно заканчивает порабощением человека.

Мне возразят: «А разве раньше, в эпоху, когда общество опиралось на религию, не было рабства, крепостного права, инквизиции, преследования инакомыслящих?» Отвечаю: да, было! Но вот мы и судим, и осуждаем все это во имя той самой религии, которую тогдашнее общество признавало своей. А самое главное – мы утверждаем (и это нетрудно доказать историческими примерами), что только внутри того общества, каким бы ни было оно несовершенным, как бы ни погрешало оно против собственных основ, родилась и выросла та идея свободы, та идея свободной личности, во имя которых сегодня в окружающей нас тьме мы можем сказать обществу, государству, партии: «Нет, ты не абсолют! Нет, ты не все на свете, не единственная ценность, не единственная цель!» Только потому, что веками возвышался над миpoм как его идеал и вдохновение, как самая прекрасная и возвышенная истина образ Спасителя на Кресте, принесшего Себя в жертву ради божественного призвания человека, – только потому и можем мы сегодня сказать обществу, требующему от нас абсолютного подчинения: «Самый маленький, самый слабый и, по земному человеческому рассуждению, ничтожный человек ценнее и важнее всех обществ, всех государств, всех партий, всех программ, всех идеологий!»

Вот сейчас в миpe много говорят о правах человека и их защите. Но откуда бы взялись эти права и во имя чего возможно было бы их защищать, если бы не выросшее из христианского корня убеждение, что абсолютная ценность – только человек, только личность, единственная и неповторимая, все же остальные ценности, в том числе государство, общество и культура, в силу их безличности, суть ценности относительные, чье назначение – лишь ограждать высшее достоинство и истинную свободу человека.

Я сказал, что идея абсолютной ценности человека – религиозного происхождения. Да, ибо из другого источника вывести ее невозможно. В природе, в истории, в науке часть всегда меньше целого и этому целому подчинена, от него получает жизнь и ему служит. И если человек – только от природы или только от общества, то он лишь часть, полностью подчиненная им как целому. И только если над ними есть нечто высшее, чему они сами подчинены, – только тогда возможно увидеть в человеке носителя и отсвет этого высшего, утверждать его права, защищать его свободу.

И, может быть, теперь мы поймем, почему обожествившее себя общество стремится загнать религию в затхлое пространство «частного дела», запереть в немногочисленных храмах, свести к культу, запретить ей отнесение себя к миpy, обществу, истории и культуре. Ибо знает оно, это общество, ставшее до конца идолом, что, пока звучат в миpe слова о Боге, пока жива вера в Него, окончательное порабощение, окончательное растворение человека, в чем бы то ни было, невозможно. Ибо и слова эти, и вера эта являют нам реальность души, о которой раз навсегда, на все времена сказано в Евангелии: Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить (Мф. 10:28).

Поэтому все споры о винах, ошибках и прегрешениях христиан в истории, все обвинения в адрес прошлого кажутся едва ли не ничтожными в сравнении с тем, что происходит в миpe, когда отрицается реальность человеческой души – того, что, возвышая человека над прочим творением Божиим, не дает ему поработиться миpoм сим.

Все мыслители, все философы, все идеологи всегда употребляли ставшее ныне избитым выражение «иерархия ценностей».

Так называли они то, что ищет – знает он это или нет – каждый человек: умение различать главное и второстепенное, особо выделять то, по отношению к чему находится место и всему прочему. Так, если для меня на первом месте стоят деньги и материальное благополучие, то вся моя жизнь пойдет по одному руслу, если высшая ценность для меня – свобода, то по другому, если слава и власть – по третьему и т.д.

Но вот мне кажется, что нашу эпоху можно определить в первую очередь как колоссальный ценностный кризис. Во все предшествующие эпохи люди так или иначе были объединены более или менее общей иерархией ценностей. Ее можно было по-разному воспринимать и толковать, по-разному воплощать в жизнь, но тем не менее именно она давала общий тон, общую окраску жизни, обществу и культуре. Были эпохи, когда во главу угла ставили Истину с большой буквы и ее исканию подчиняли все остальные ценности. Были эпохи, сосредоточенные на славе и богатстве, определявшиеся борьбой за всевозможные «свободы» и т.д. Но чего, в сущности, хочет так называемый современный человек? И знает ли он сам ответ на этот вопрос?

Кто-то однажды сказал, что жизнь каждого человека всегда определяется «абсолютно желанным»²¹⁹, т.е. тем, чего хочет он больше всего. Но что происходит, когда такая «абсолютно желанная» истина или ценность сама начинает исчезать из внутреннего видения? Когда огромные общества, неслыханно, небывало оснащенные техникой, наукой, знанием, не знают, чего они, в сущности, хотят? Хорошо выразил это молодой поэт Иосиф Бродский в заключительных строчках своего стихотворения «Остановка в пустыне»²²⁰:

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

<...>

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

В этих удивительных строчках все верно, и прежде всего верна последовательность вопросов. В пустыне, где на минуту останавливается поэт и, только остановясь, видит, что это – пустыня, разом возникают вдруг все вопросы. Оказывается, суматоха, движение, шум, вся небывалая лихорадка, в которой денно и нощно живет человек, скрывали от нас то, что на деле мы в пустыне, и не знаем, куда зашли, что рядом, а что «там, впереди...» И не зная этого, не знаем и того, в чем наш общий долг и общая жертва. Ибо долг определяется знанием целей и направлений, а жертва – знанием долга.

Одни кричат (да так громко, будто знают, о чем говорят): «Свобода!» И кажется, что больше всего на свете хотим мы свободы, освобождения. Но достаточно ли этого слова – «свобода»? Не требует ли оно немедленного продолжения, наполнения смыслом и содержанием? Свобода для чего? Свобода делать что? Сколько мнимых «освобождений» на наших глазах привело к страшному и реальному порабощению! Ибо если не знает человек своего «абсолютно желанного», то, конечно, не знает и того, для чего нужна ему свобода. Страшная ложь всех современных воплей о свободе в том, что понятие свободы предполагает некое целостное видение человека, понимание его как существа, к свободе способного. Но как может быть способным к свободе, как может жаждать и искать освобождения тот, кого те же самые «освободители» тут же определяют как существо, всецело детерминированное вне его существующими реальностями – материей, пищей, экономическими отношениями? И если иерархия ценностей такова, то бессмысленно включать в нее понятие свободы.

Другие кричат О счастье. Но тут же сводят это счастье кто к удовлетворению физиологических потребностей, кто к «уровню жизни», кто к политическому устройству... И снова, снова упираемся мы в те же вопросы : «Куда зашли мы? <...> К чему близки мы? Что там, впереди? <...> И ... в чем наш общий долг?»

И пока не поймем мы источника этой растерянности, пока в резком, неподкупном свете дня не увидим, что за всей нашей суматохой, за безумным движением нашей цивилизации просвечивает все страшнее, все очевиднее голая и мертвая пустыня, пока не сделаем, как сделал поэт, остановку в пустыне, не посмотрим ввысь, на небо, на звезды и вглубь – в себя и в свою душу, пока не откроем в себе жажды «абсолютно желанного», – все то, что внушают нам крикливые всезнайки, все то, во имя чего призывают нас к жертвам, останется мучительно-пустой и, главное, расчеловечивающей болтовней.

Мы призваны заново обрести иерархию ценностей, ибо без нее не жить нам человеческой жизнью. И все лучшее в наши дни подспудно определяется только этим исканием. И можно увидеть, пожалуй, первые очертания этой еще невидимой миpy, но насущной, как хлеб и вода, истины. И почему в наши дни видят или предугадывают эти очертания только те, кто оказывается вне суматохи технократической цивилизации, – поэты, мыслители, мечтатели? Почему нуждаемся мы в тишине и сосредоточенности, чтобы это «абсолютно желанное» услышать, увидеть, сделать опять своим? Об этом мы и попытаемся поговорить в следующих беседах.

В прошлой беседе я говорил об иерархии ценностей и о том, что отсутствие ее в современном миpe есть источник того глубочайшего духовного кризиса, который миpoм этим переживается.

Люди спорят о свободе и освобождении, о счастье и путях его достижения, о жизни и ее улучшении, не связывая ни одно из этих понятий с мало-мальски целостным восприятием человека, которого хотят освободить, за чье счастье борются и чью жизнь хотят улучшать. Когда-то Владимир Соловьев издевался над узколобыми позитивистами a la тургеневский Базаров, сводившими всю жизнь к материи, всего человека – к физиологии, все проблемы духа – к экономике, но одновременно твердивших, что «Человек – это звучит гордо»²²¹. Все это учение, говорил Владимир Соловьев, можно свести к одному парадоксу: «Люди произошли от обезьян, давайте любить друг друга!»²²².

Но в сущности, эта шутка русского философа – не такая уж и шутка или, вернее, она обернулась в нашем двадцатом веке страшной и кровавой трагедией, ибо во имя этой «свободы», этого «счастья» и этого «улучшения жизни» апостолы и проповедники новых идеалов так поработили, в такую глубину несчастья загнали человека, такой жуткой и безрадостной сделали его жизнь, что весь миp пронизан теперь страхом, злобой и страданием.

Но вот все продолжается эта скверная шутка. Освобождение, счастье, светлая и привольная жизнь, «мы наш, мы новый миp построим...» И, конечно, так и будет продолжаться, пока не вернемся мы к истинной иерархии ценностей. Ибо в идеологиях, предлагаемых нам как панацея от всех зол, как самый научный, самый окончательный ответ на все вопросы более всего поражает отрицание того, что можно было бы назвать «высшими ценностями» и по отношению к чему становится ясно, что высоко, а что низко.

Когда-нибудь все поймут, что объединяющим началом всех этих идеологий, как бы далеко во все прочем ни отстояли они друг от друга, является ненависть к высшему. Отсюда общая их ненависть к религии, страстное стремлении разложить и уничтожить ее всеми доступными способами: от открытого гонения до псевдонаучного «развенчания» аргументами, не имеющими к подлинной науке никакого отношения. Ибо началом и основой иерархии ценностей должен быть, без сомнения, Бог. «Если Бога нет, – говорил Достоевский, – тогда все позволено»²²³. Тогда, действительно, воцаряется та бездумная путаница понятий, в последнем итоге которой «свободой» называется рабство, «счастьем» – горе, а «светлой жизнью» – серое, до конца обезличенное существование человеческого стада. Ибо если нет Бога, то нет человека, чье имя «звучит гордо». Ибо без Бога нет и того, что веками называлось «душой», – того, что делает и счастье и свободу, саму жизнь человеческими, что придает им глубину и высоту, которой лишено бытие протоплазмы.

Про дерево, про камень и даже про животное нельзя сказать, что они свободны или рабы, ибо понятия эти к ним не относятся. Относятся они только к человеку, несводимому к законам материального существования. А несводимость человека к этим законам засвидетельствована тем, что он с первых шагов своих на земле начал произносить слово «Бог», которым обозначал Дающего всему смысл и содержание, объяснение и цель.

Да, конечно, и само это чувство Бога, и основанная на нем иерархия ценностей углублялись и очищались. И когда смог человек увидеть Бога в Распятом на кресте, когда смог в крушении этом увидеть торжество любви, правды и человечности, душа его достигла полного развития. Лишь тогда стало ясно, зачем нужна ему свобода и в чем истинная ее суть, что означает таинственное слово «счастье» и еще более таинственное слово «жизнь». И из этой души выросла небывалая по своей глубине и красоте культура. Над миpoм засияло отражение конечной истины, красоты и добра, в свете которых евангельские слова о Царстве Божием и его пришествии стали самой заветной молитвой человека, тут, только тут начал он по-настоящему грезить о свободе, счастье и новой жизни.

И эту высокую правду, эту бессмертную душу человека возненавидело все низкое в миpe и восстало против них. Оно сделало эти слова своими, но только затем, чтобы надругаться над ними, чтобы заставить человека забыть подлинный их смысл. Ведь кому-то и нужно, чтобы человек не просто стал рабом, но рабство свое назвал «свободой», не просто стал несчастным, но несчастье свое приучился бы называть «счастьем», не просто погряз в серости безличного существования, но называл бы это «жизнью». И потому необходимо, прежде всего, освобождение человека от паутины страшной и всеобъемлющей лжи. Но это освобождение возможно лишь тогда, когда заново найдет человек свое высшее и узнает, что имя этому высшему – Бог.

Мировая история состоит из великого множества событий – войн, революций, побед, поражений, открытий. Человека с детства учат запоминать эти события, определять их смысл и влияние на экономику, культуру, общественное сознание. И вот среди множества событий, великих и малых, есть в мировой истории событие, ни с чем не сравнимое по его значению для судеб человечества. В последние десятилетия многие стараются его замолчать, вытравить память о нем. С этим событием борются как с принадлежащим не только прошлому, но и современности, о нем спорят, его «разоблачают» как не бывшее. И вот выходит, что событие, которого, по утверждению некоторых, и вовсе и не было, живет в памяти людей уже две тысячи лет и, больше того, изнутри определяет мысли, поступки и самосознание миллионов.

Событие это – распятие и смерть на кресте Иисуса Христа по приговору римского губернатора Понтия Пилата. Описанное в Евангелии, оно не перестает поражать нас, сколько бы мы о нем ни читали. Почему был казнен нищий, бездомный Учитель, о Котором все говорили, что Он никакого зла не сделал (см.: Лк. 23:41)? Откуда эта ненависть к беззащитному Праведнику? И, наконец, почему эта казнь, этот Крест так запомнились, приобрели такую непобедимую власть над человеческим сердцем?

Верим мы в Бога или нет, мы не можем отрицать, что человечество веками соединяло с этим событием некий особый смысл, видело в нем символ чего-то бесконечно значительного и прямо относящегося к жизни всех и каждого. Символ чего же?

Всмотримся в это событие так, как если бы только что о нем узнали. И первое, о чем говорит оно нам, – это о великой и иррациональной силе зла в миpe. Христос не произносил ничего, кроме слов любви, не звал ни к чему, кроме совершенства и правды. И если есть на земле образ совершенного Человека, то это Он, Христос. И вот Он предан, распят, убит. И это сделали люди – такие же, как мы, не хуже и не лучше. Призыв к любви и заповедь добра потребовали от них слишком многого, и они этого не вынесли.

Второе, что узнаём мы, вдумываясь в распятие и смерть Христову, – это то, что мы, вопреки всему, остаемся с Ним, Распятым, с Жертвой, а не с палачами.

Мы не можем забыть Человека на кресте, и, глядя на Него, открываем в себе любовь и сострадание, но главное – осуждаем это распятие. Мы говорим: «Этого не должно было быть! Это неправда и зло!» Распятый Христос превращается в суд над миpoм, в Его распятую, но живую совесть. Мы живем в миpe, где попирают и распинают добро, где палачи торжествуют над жертвами. Как и тогда, две тысячи лет назад, мы смотрим на это распятие, на это попрание добра и соучаствуем в нем своим молчанием, страхом, инстинктом самосохранения... Но в нас живо сознание, что такое соучастие есть предательство и зло. И в этом наша память о Христе, в этом наше человеческое самоопределение.

Есть внешняя история – блеск и успехи, взлеты и падения. И есть история невидимая – история пробуждения человеческой совести, история победы человечности в людях. Символ этой истории – Крест. И созерцая его, мы снова и снова, сколько бы ни падали, ни изменяли, делаем свой человеческий выбор: быть с Жертвой, а не с палачом, с любовью, а не с ненавистью.

Так символ величайшей трагедии преображается в символ победы.

Вот уже много недель миp живет в отравленной атмосфере ненависти, страха, угроз, голого насилия. Но страшнее всего – водопадом заливающая миp ложь. Давно потеряли исконный свой смысл слова «свобода», «мир», «человеческие права» и т.д., ибо именно они больше всего облеплены ложью, служат прикрытием какой-то чудовищной карикатуры. И неизбежно у каждого из нас возникает вопрос: «Что можем против всего этого мы, исповедующие Христа Господом, Учителем и Спасителем миpa?»

Увы, отвечая на этот вопрос, христиане сами оказываются разделены, и, может быть, в это разделение и нужно вдуматься прежде всего, ибо оно происходит вокруг другого, самого важного и поистине решающего вопроса: как понимать верность Христу в миpe, о котором в самом Священном Писании сказано, что он лежит во зле (1Ин. 5:19)?

Одни христиане отвечают на него примерно так: «Дела миpa нас не касаются. Наше дело – спасать свою душу. Мы должны хранить себя для вечности. Ведь и Сам Христос не вмешивался ни в какие политические и общественные конфликты, утверждая, что Царство Его не от миpa сего (Ин. 18:36)». Другие отвечают совсем иначе: «Христианам не может быть безразлична судьба миpa, про который Самим Христом сказано, что Бог так возлюбил его, что отдал Сына Своего (Ин. 3:16). Христос призвал нас к исполнению заповеди любви – к заботе о бедных, голодающих, больных, пребывающих в заточении. И только тот, кто потеряет душу свою (т.е. отдаст себя на служение ближнему), спасет ее для вечности».

Итак, два ответа и два призыва: уйти от миpa в духовные катакомбы, ожидая наступления Царства Божия, и, напротив, – отдать себя делу Христову в миpe, разделяя все его заботы и нужды.

Какой же ответ верный? Может быть, неверна сама постановка вопроса, не отвечающая подлинному учению Христа о пути Его учеников в миpe сем? Может быть, истина не в одном из ответов, несмотря на частичную правду обоих, а в их сопряжении, парадоксальном по человеческим меркам, но единственно верном на деле. И это парадоксальное по видимости сопряжение можно выразить так: «Да, высшей и последней ценностью, сокровищем сердца для христиан, вне всякого сомнения, должно быть грядущее Царство Божие, ради которого мы призваны, если нужно, оставить все мирское. Да, наша жизнь, по слову апостола Павла, сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3:3), и мы призваны к внутренней свободе от миpa. В свете Христа и открытого, явленного, дарованного Им Царства Божия все мирские ценности относительны, ибо проходит образ миpa сего (1Кор. 7:31). Да, Христос никогда не говорил, что совершенство, справедливость, свобода и т.д. восторжествуют в этом миpe, на этой земле, и не от Него идет та легкомысленная, но одновременно страшная теория прогресса, во имя которого весь миp залит кровью. «О небесном помышляйте, не о земном» (ср.: Кол. 3:2) – говорит апостол Павел. И потому первый наш ответ на все происходящее в миpe – это всегда: «Да приидет Царствие Твое!»

Но – и тут наталкиваемся мы на парадокс, извечно присущий христианской вере, – сама эта свобода от миpa, сама верность Царству обрекает нас на постоянную борьбу в миpe. Если бы Христос проповедовал всего лишь духовный уход от миpa, заботу исключительно о внутренней, духовной жизни, то Он не был бы распят на кресте, Его не возненавидела бы как преступника земная власть. Ибо «миp сей» не допускает никакой свободы от себя. В лице своих не только правителей, но и ценностно-идеологических систем он требует от нас беспрекословного подчинения и служения ему как новому идолу.

Но свобода от миpa означает для нас, христиан, свободу поступать в миpe сем как Христос. А Христос проповедовал, Христос обличал зло, ложь и лицемерие, Христос исцелял, Христос учил и всем этим непрерывно бросал вызов миpy сему, который и распял Его. Нам говорят: «У вас есть храмы, вам никто не мешает молиться в них, а остальное – не ваше дело!» Но как быть, если именно в храме, в молитвенном уходе от миpa мы и слышим слова Христа: «Шедше в миp сей, проповедуйте Евангелие всей твари» (ср.: Мк. 16:15), а значит, «любите, помогайте, служите, не принимайте зла и не служите идолам»? Что нам делать, если то Царство Божие, ради которого мы призваны бросить все, есть Царство любви, и значит, служения, жертвы вплоть до отдания жизни за други своя? Поэтому правы и те и другие, дающие и один и другой ответ, но правы, если только хранят как одну обе правды: и правду свободы от миpa, правду неотмирного царства, но и правду нашей христианской ответственности в миpe. Только в этом, двуедином ответе раскрывается нам путь Христов в миpe сем – в миpe, про который Христос сказал: «В миpe печальны будете, но мужайтесь: я победил миp» (ср.: Ин. 16:20).

В эти дни, когда над миpoм вновь сгустились тучи ненависти, страха, насилия, зла, когда мы так явственно ощущаем разгул каких-то безличных темных сил, ничто, казалось бы, не раскрывается так очевидно, как бессилие перед ними человека. «Что могу я, соломинка, песчинка, капля воды в необъятном бушующем океане?» И вот опускаются руки, и хочется закрыть глаза, заткнуть уши, перестать реагировать. Пусть кто-то, неизвестно где, определяет мою судьбу, решает за меня, что плохо, а что хорошо, что нужно, а что нет... И сами собой приходят на ум будто бы многовековой «народной» мудростью выношенные истины: «Сила солому ломит», «Против рожна не попрешь» и множество подобных...

Но так ли это? И не в том ли единственная победа всех темных сил, неуклонно завоевывающих наш многострадальный миp, что им всегда удается представить наше бессилие как нечто самоочевидное, внушить нам, будто у человека нет другого пути, как перестать быть личностью, раствориться в массе, превратиться в один из нулей, прибавленных в несметном количестве к полностью отчужденной от них единице?

Вопрос «Так ли это?» я обращаю к своей вере и к Богу, Который даровал мне эту жизнь не затем, чтобы я сделался ничтожным винтиком страшной и загадочной машины. И Бог отвечает, вернее, уже ответил мне, и этот ответ дан раз навсегда в одном Человеке, в Его личности, неизменно возвышающейся над всякого рода безличностью. Ибо о чем все Евангелие, как не о победе Христа над всем, к чему извечно пытаются свести человека – и таким образом расчеловечить его – силы зла?

Нам говорят о «законах истории», о «правоте масс», нас призывают к слепой вере в эти слепые законы и безличные массы, нам постоянно твердят, что «сила солому ломит». Но ничто из этого не применимо к тому, о чем говорит Евангелие. Более того, все это им, Евангелием, опровергается. Если спустя две тысячи лет я не просто знаю о Христе, но и верую в Него, если события Его жизни, ничтожные с точки зрения «законов истории», остаются для меня и для миллионов людей средоточием и исполнением всей мировой истории, если ни грохот танков, ни рев самолетов, ни вопли пропаганды, ни глухие стены бесчисленных тюрем не могут с этим ничего поделать, остается признать, что законы эти не законы вовсе, что не в них последняя правда о человеке и миpe.

«Сила солому ломит»... Но вот достаточно одному человеку во имя Христово, во имя правды и добра отвергнуть этот закон, не подчиниться ему, как по всему миpy проходит какой-то таинственный ток и начинает действовать таинственный, но непреложный закон: Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным (Мк. 4:22). Одного-двух свидетелей Христа сажают в тюрьму; одного борца за правду ссылают подальше от людей. Но вот их имена произносятся с благодарной радостью и верой миллионами людей, и сами имена эти становятся силой и победой. И опять стелется по земле лукавый и трусливый шепот: «Бросьте! Силы слишком неравны, борьба слишком бессмысленна». И опять большинство сдается – то самое большинство, что всегда готово по приказу сверху вопить в исступлении: Распни, распни Его! <...> Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть... (Ин. 19:6, 7). Но вот выходит, что словами этими уничтожается неправедный закон, но вот оказывается, что сама смерть, к которой закон этот приговаривает, становится победой. Где, в чьей памяти остались законники-фарисеи и стоящие за ними «массы»? А распятый Царь миpa продолжает владычествовать над сердцами тех, кто и поныне верны Ему.

Итак, не будем поддаваться лукавым «законам истории», согласно которым в миpe торжествуют лишь слепые «силы» и безличные «массы». Над ними, над этими «законами» и этими «силами», уже совершается Страшный суд, о котором сейчас, накануне Великого поста, мы слышим в чтениях Церкви. И как сказано в Откровении святого Иоанна Богослова: Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний (Откр. 22:11–13).

Христос воскресе!

Ни одно утверждение христианства не вызывает такого отрицания, такого недоверия, таких насмешек, как утверждение, что Христос воскрес, что в истории человечества – пусть в одном Человеке – смерть была побеждена, или, как писал апостол Павел, поглощена... победою (1Кор. 15:54), поглощена Жизнью.

Это отрицание, это недоверие, эти насмешки начались с первых шагов апостольской проповеди. По свидетельству книги Деяний апостольских, одного из самых ранних христианских документов, апостол Павел, придя в Афины, центр тогдашней образованности, был встречен с интересом и допущен выступить среди ареопага (Деян. 17:22) перед философами и учеными тех дней. И пока он говорил о Боге вообще, его слушали. Но когда дошел до огненного средоточия своей веры – восстания Христа из мертвых, почтенные мудрецы рассмеялись и сказали: Об этом послушаем тебя в другое время (Деян. 17:32), твердо зная, что подобной чепухи ни в какое «другое время» слушать не станут.

И вот смех этот продолжает звучать в наши дни с разных, так сказать, позиций. Афинские философы и ученые были людьми религиозными, ведь именно греческая философия и величайший ее представитель Платон выносили и обосновали идею бессмертия человеческой души, и многим это кажется убедительным и поныне. Но именно потому, что греки так твердо верили в бессмертную душу, проповедь Воскресения звучала для них чепухой и бессмыслицей.

Веками убеждали они себя и других, что тело – всего лишь темница, в которой томится, ожидая освобождения, бессмертная душа. Веками старались они доказать, что смерть – это и есть желанное ее освобождение, веками прививали своим последователям презрение к телу как к грубой материи. И вдруг какой-то никому не известный проповедник на ломаном греческом языке утверждает, что истина – не в бессмертии души, а в воскресении этого самого тела и что смерть – последний враг, который будет истреблен. И это было так неслыханно, до такой степени наперекор всему выношенному греческой философией, всему блестяще доказанному Платоном в его доселе знаменитом диалоге «Федон», что вызвало не гнев, а только смех. То было отрицание Воскресения с позиции бестелесного идеала, из презрения к вещественному миpy и материи. Понятно, что для носителей такого мироощущения воскресение тела могло казаться только абсурдом.

Потом, уже ближе к нашему времени, стали высмеивать и отвергать сам этот идеализм. Во имя чего же? На сей раз во имя другой крайности – последовательного материализма. Это было отрицание, прежде всего, самой души, про которую идеализм утверждал, что она бессмертна; отрицание всего духовного, не поддающегося чувствам и эмпирическому изучению. А поскольку материя знает только смерть, только вечный закон распада и исчезновения всякого личного бытия, воскресение тела было осмеяно вновь.

Итак, двойное отрицание: со стороны тех, кто хочет только духа и потому не хочет материи, и со стороны тех, кто хочет только материи и потому не хочет духа. Идеализм и материализм, отрицающие друг друга, но вместе единым фронтом отрицающие Воскресение! И вот веками идет эта игра в прятки, веками качаются эти качели – от идеализма к материализму, от материализма к идеализму. А между ними, как непоколебимая и вечным светом озаренная скала, возвышается христианство, про которое с самого начала было сказано, что оно для иудеев соблазн, а для еллинов безумие (1Кор. 1:23), и которое с неизменной твердостью заявляет, что и дух и материя – одинаково от Бога, одинаково Божии, а потому разделение их смертью есть трагедия и зло, трагедия и грех. Ибо весь замысел Божий о миpe – это и есть замысел Воскресения: дух, торжествующий в материи, и материя, пронизанная духом.

Смеются одни – и исчезают во тьму; смеются другие – и тоже исчезают. Вчерашние философии вызывают смех сегодняшних школьников, а завтра будут смеяться над теми, кто с напыщенной серьезностью провозглашает свою истину как непреложную сегодня. А верующие, освещенные пасхальной радостью, как бы не слыша этого смеха, тихо произносят: «Христос воскресе!» Но эти почти неслышные в грохоте миpa слова оказываются громче любых деклараций преходящей мирской мудрости. И за две тысячи лет не было такого, чтобы не раздалось в ответ ликующее: «Воистину воскресе!»

Поистине, как сказано в Евангелии, которое читается в светозарную ночь Пасхи, свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1:5).

Когда, по рассказу Евангелия, многие из тех, кто следовали за Иисусом Христом, отошли, не выдержав высоты и максимализма Его учения и призыва, Он обратился к двенадцати ученикам, которых Сам избрал, и спросил: Не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6:67) И в ответ на это апостол Петр воскликнул: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6:66).

В этом возгласе можно услышать желание уйти, последовать примеру тех, кто попробовали и бросили, вернулись к своей, как мы говорим, «обычной» жизни, но одновременно и сознание того, что поступить так невозможно. В самом деле, к кому нам идти? Можно ли, услышав эти слова, узнав этого Человека, просто отойти, забыть, вернуться в будни, к текущим делам? Это восклицание Петра прозвучало почти две тысячи лет назад, но продолжает звучать и теперь, выражая глубочайшую духовную трагедию, которая вошла в миp вместе с Христом и Его учением и в которой решается в последнем счете судьба миpa и каждого из нас. Ибо тогда начался и продолжается по сей день отход, отречение от Христа не только отдельных «христианских» миров, но культуры и общества как таковых.

Знамения и сам опыт этого отхода так хорошо знакомы нам! Как часто, передвигаясь по улицам современного города в шуме и грохоте машин, в сутолоке вечно бегущих куда-то озабоченных прохожих, мы натыкаемся на сдавленную огромными новыми зданиями маленькую, всеми забытую церковь. Люди пробегают мимо, уже не замечая этот чудом уцелевший осколок давно забытого, исчезнувшего миpa. А ведь когда-то церковь эта была средоточием всей окрестной жизни, тут бился пульс ее, сюда несли люди все свои радости и печали, тут, в крещальной купели, начинался их жизненный путь, тут протекал он и колокольным звоном обозначался, и отсюда же начиналось последнее их путешествие – в вечность, к Богу, к Его свету. И вот ушли, бросили, не выдержали... Людям показалось, что все звучавшее в церкви, все, о чем она напоминала и свидетельствовала, мешает жизни, мешает счастью и тому пресловутому «прогрессу», вера в который заменила для них веру в Христа, в Его учение, в Его призыв.

Миp ушел от Бога и продолжает уходить от Него, поклоняясь другим, новосозданным богам. И этот соблазн ухода знаком каждому из нас. Как и жившим тогда, в дни Христа, нам так же трудно и попросту невозможно принять эти страшные слова об «узком пути», о любви к Богу, о постоянном усилии, постоянной борьбе (и в первую очередь с собою), о том, что мы призваны Бога и любовь Его ставить превыше всего и ими жить. И насколько же легче, кажется, отдаться суете «настоящей» жизни, искать ее маленьких, доступных радостей и, главное, не задумываться ни о чем! А именно к этому призывает нас современная цивилизация, вся целиком построенная на идее земного счастья и удовлетворения земных потребностей. Люди спорят, как достичь этого счастья, выдумывают все новые теории, как идти к нему, но согласны между собою в главном: небо не нужно!

Но разве не удивительно в свете всего сказанного, что одновременно с этим отходом большинства никогда не исчезает из миpa и то меньшинство, которое на все соблазны и сомнения могло бы ответить и отвечает словами апостола Петра: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. Среди нас живут, по нашим улицам ходят, внешне ничем от нас не отличаясь, те, чьи лица, чьи глаза, если вглядеться в них, отражают какой-то таинственный свет, как если бы они знали и видели то, что не видно и неведомо другим, как если бы эти глаголы вечной жизни были для них самоочевидной истиной.

Ведь вот, заметим и подчеркнем, апостол Петр не сказал Христу: «Мы не уйдем от Тебя, потому что у Тебя помощь в житейских невзгодах, потому что у Тебя утешение, защита от несчастий, спокойствие и безопасность», нет. Да этого и не обещал Христос тем, кто следовали за Ним. Ничего не сулил Он ученикам Своим, кроме страданий, преследований и отвержения: В миpe будете иметь скорбь (Ин. 16:33). Так почему же остается Петр? Почему с каким-то почти отчаянием восклицает: Господи! к кому нам идти? Потому, отвечает сам же апостол, что Ты имеешь глаголы вечной жизни.

Что это за «вечная жизнь»? Только ли та потусторонняя, загробная, о которой мы, в сущности, ничего не знаем, в отличие от земной, которая здесь и сейчас? Конечно, нет. Глаголы вечной жизни – это свет, льющийся из самого образа Христа. Это то, что в Нем, только у Него. Это внезапно вспыхивающая радость о том, что подлинная жизнь, вечная не только своей бесконечностью, но, главное, своим содержанием, – вот она! И тот же Петр, увидев на горе исходящий от Христа свет, воскликнет: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4).

И вот узнает сердце, что невозможно уйти от этой любви, от этого света, от этой радости, вне которых все в конечном итоге тьма и бессмыслица. И так до самого конца одни будут уходить, другие же на все соблазны, на все сомнения и на вопрос Самого Христа: Не хотите ли и вы отойти? отвечать: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. О, если бы и мы могли пребывать среди этих верных!

К нам снова приближается Рождество. Уже наступил предрождественский пост, уже поют в храмах «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситесь!» Уже пронизывает морозный воздух таинственным ожиданием, таинственной радостью, как если бы ждали кого-то близкого и родного. И вот наступило уже время, когда можно отсчитывать дни и часы, оставшиеся до радостной встречи.

Каждый год в миpe происходит все то же чудо. Ведь вот, сколько веков прошло с того дня, когда родился где-то очень далеко, на другом конце миpa этот Младенец. И как далеко от нас все это: пещера, ясли, пастухи, звери, звезда... Далеко не только во времени, но и психологически. Действительно, мы живем в миpe, которому все это чуждо, если не враждебно; в миpe, где правят наука и техника, где все рассматривается с точки зрения земного, материального счастья, в миpe, пронизанном цифрами и статистикой. Где ему, этому миpy, найти время вслушаться в древние сказания? Откуда у здешнего человека возможность остановиться, прервать бешеный ритм жизни, взглянуть на небо, задуматься при виде этой таинственной звезды? миp говорит ему: «Все это – детские сказки, пережитки прошлого, все это не нужно современному человеку, мешает трезвой, планомерной работе, а потому –– долой все это!»

Но вот приходит Рождество, и чудо совершается. Над миpoм на несколько часов воцаряется этот Младенец, не имеющий ни власти, ни могущества, напротив – символ беззащитности и слабости. Чтобы уразуметь чудесность этого события, надо ощутить всю его парадоксальность. В самом деле, все, о чем повествует, к чему призывает Евангелие, противоречит логике, по которой живет миp. В миpe все подчинено древнему принципу: «Горе слабым, горе побежденным!» Но единственное, что не удалось победить всем сильным и победителям миpa, – это рассказ о Младенце в пещере, о бездомном Учителе, о распятом Боге.

Допустим на минуту, что рассказ этот, как утверждают враги христианства, – выдумка, легенда, что ничего подобного не было. Но и тогда остается вопрос: почему и как возникла такая легенда? Почему и как эта, а не другая легенда так прочно, так надолго завоевала человеческое сердце и живет в человеческой памяти как самое прекрасное, самое чистое воплощение человеческой мечты? Не значит ли это, что человек на последней глубине своей отвергает ту логику силы и борьбы, которую навязывает ему миp и по которой, чтобы жить, надо все время что-то ненавидеть? Не доказывает ли это, что на деле он тянется всей душой к другой логике – к логике добра и прощения, любви и радости?

Вот вопросы, которые каждый год встают перед нами в эти удивительные предрождественские дни, когда миp словно приводится в волнение звездой, грядущей к вифлеемской пещере. Сильные, власть имущие, вершители судеб – все те, кто в орденах и лентах принимают парады, произносят грохочущие на весь миp речи, вечно кому-то грозят, кого-то обличают, – по-прежнему прячутся от этих вопросов, как прячутся они и от живых людей, от всякого прямого общения. Больше того, они по-прежнему думают, что в их власти вопросы эти попросту отменить, перечеркнуть, что в их власти уничтожить самую память о Младенце. И вот пытаются утопить ее в потоке антирелигиозной литературы, уже пятьдесят лет учат, что ничего подобного не было, пятьдесят лет подряд хотят любыми способами задавить, разрушить, развенчать веру насмешками, угрозами и прямым насилием вплоть до смерти. У них все: и оружие, и школы, и печать. Они в любую минуту могут заставить всех слушать себя. И все это впустую. Молчит, пятьдесят лет молчит Церковь, изгнанная на задворки жизни, молчат верующие, и кажется, что молчит Сам Христос. Но это молчание сильнее всего водопада слов, всех враждебных усилий. История повторяется, или, вернее, это все та же история. Ведь и тогда власть в лице Ирода попыталась немедленно уничтожить то, что ей, казалось бы, совсем не угрожало. Но даже страшное избиение детей, навеки связанное с именем Ирода, не смогло ничего против беззащитного Младенца.

И опять пройдут века, и одно запомнится истории: что в XX веке христианской эры, в эпоху величайшего расцвета науки и техники, какие-то ироды снова пытались – и как пытались! – уничтожить, замолчать Рождество. И запомнится еще как чудо XX века то, что попытка эта снова не удалась. Парады парадами, торжества торжествами, достижения достижениями, а в храмах, озаренных все тем же светом, наполненных все той же любовью, звучат сейчас, как и столетия назад, слова удивительных предрождественских песнопений: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!»

Еще несколько недель, и торжествующе загремит ангельское славословие: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14) и радостное утверждение: «С нами Бог! Разумейте, язы́цы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!» Все в миpe проходит: падают и исчезают во тьме те, у кого, казалось, была вся власть, вся сила: ироды, гитлеры, сталины... Ничего не остается от них, кроме развалин, кроме ужаса и горя. Но никогда не проходит и не ослабевает память о Том, Кто в час последней немощи, последнего поражения, в час, когда сгущалась над Ним вся злоба и вся тьма миpa, сказал: В миpe скорбны будете, но мужайтесь: Я победил миp (Ин. 16:33).

Недавно по московской радиостанции передавали беседу некоего кандидата философских наук Гаркавенко²²⁴, посвященную свободе совести и тому, как сочетается эта свобода с атеистическими убеждениями.

Трудно представить себе что-либо более лживое, более лицемерное, чем эта беседа. Если бы Гаркавенко призывал огнем и мечом уничтожить религию во имя абсолютной истины атеизма, это было бы более приемлемо, более правдиво, чем весь набор его лживых утверждений, рассчитанных, по-видимому, на невежество слушателей и, конечно, на полную свою безнаказанность, ибо хорошо известно, что, несмотря на существующую будто бы в Советском Союзе «свободу совести», сторонники иного мнения ответить кандидату философских наук не могут.

Но на целом ряде утверждений Гаркавенко стоит остановиться, и не только для того, чтобы вывести его, так сказать, на чистую воду, уличив в самой бесстыдной лжи, но и потому, что свобода совести – тема центральная для человека и заслуживающая самого пристального внимания. «Свобода совести – одно из великих завоеваний человечества!» – так торжественно начинает свою беседу Гаркавенко. И продолжает: «Путь к нему вел через мрачную эпоху средневековья. Он отмечен страшными вехами крестовых походов и костров инквизиции». И даже свобода совести, провозглашенная так называемыми буржуазными революциями, не была, по мнению Гаркавенко, осуществлена на деле, ибо «свобода совести в буржуазном миpe, – говорит он, – всегда понималась, как свобода веры в любого бога, но отнюдь не как свобода не верить ни в какого бога, и тем более, не как свобода активных выступлений против религии». Особенно обрушивается Гаркавенко на царскую Россию: «При царизме каждый подданный Российской империи должен был верить в Бога. Со дня рождения до самой смерти Церковь контролировала духовную жизнь человека, насилуя его совесть и разум».

Все эти утверждения Гаркавенко заключают в себе долю правды. Но только долю, которая, вставленная в рамку лжи, сама оказывается ложью. Нет никакого сомнения в том, что свобода совести, понимаемая как полная свобода не столько верить или не верить (ибо можно ли проконтролировать, что у человека в душе?), сколько как свобода соблюдать или не соблюдать внешние предписания религии и, что еще важнее, как свобода открыто обсуждать и анализировать основные ее утверждения, – что такая свобода совести и вправду сравнительно позднее явление. Верно и то, что на протяжении веков религия и государство были связаны между собою органическими узами и религия в известном смысле служила опорой государства, занимая в нем привилегированное положение.

Все это, как я только что говорил, лишь доля правды. Дело в том (и об этом важном факте Гаркавенко умалчивает), что современный атеизм, т.е. полное отрицание Бога, да еще на основании науки, есть также явление очень позднее – во всяком случае, как сформировавшееся направление мысли. Ведь даже великие борцы за свободу совести и явные враги христианства, вроде Вольтера, Дидро и других так называемых «просвещенцев», были людьми по-своему религиозными – деистами, признававшими существование Высшей силы, Высшего существа, но понимавшими это иначе, чем господствующая религия. Отсюда следует, что до сравнительно недавнего времени религиозность как таковая признавалась естественной характеристикой человека практически всеми, и спор шел внутри религиозного миpa, а не вне его. То был спор религиозных людей о Боге, о вере и обрядах, но не спор верующих с неверующими. Крестоносцы, о которых говорит Гаркавенко, воевали против приверженцев других религий, а не против атеистов, которых тогда попросту не было. А перенесение в отдаленное прошлое ситуации и умонастроения более поздних времен противоречит элементарным методам науки. Ибо каждую эпоху нужно понимать исходя из собственных ее предпосылок. Для прошлого такой предпосылкой была всеобщая религиозность, а потому и свобода совести не могла изначально возникнуть как свобода религиозного плюрализма, т.е. свобода верить как заблагорассудится. И лишь затем, в порядке диалектического развития этой идеи появилась идея религиозной свободы, допускающей возможность неверия, или атеизма. Ведь Гаркавенко как будто забывает, что, оперируя словом «совесть», он оперирует именно религиозным понятием. Никакой «совести» в материалистическом мировоззрении, в материалистическом понимании человека нет и быть не может: есть «классовое сознание», есть «физиологические инстинкты», есть «коллективный разум» – все что угодно, только не совесть. Совесть возможна, когда человек не сведен без остатка к материи. А этого-то и не может быть в материализме. Поэтому и свобода совести – понятие также религиозное.

В дальнейших наших беседах мы рассмотрим, откуда понятие это возникло и как развивалось. Сейчас же укажем еще на одну ложь Гаркавенко, касающуюся опять-таки прошлого. Дело в том, что в царской России, т.е. до революции, свобода совести была осуществлена, но ее отменила советская власть. Вот факт, о котором Гаркавенко ничего не говорит. В 1905 году появился закон о свободе совести, позволявший атеистам оставаться атеистами и даже печатно защищать свои идеи. А вот печатно защищать религию в России стало невозможно с 1917 года, остается невозможным и сейчас. И это тоже факт. И нет никакой свободы совести, а есть крайне урезанная и все время урезаемая «свобода культа», совсем не равнозначная свободе совести. В царской России печатались собрания сочинений атеистов – Белинского и Добролюбова, Писарева и Чернышевского, в России же советской не печатают сочинений ни Хомякова, ни Соловьева, ни Федорова, ни Бердяева. И даже единственный церковный журнальчик, разрешенный властью²²⁵, фактически не имеет права разоблачать атеизм, а должен безостановочно восхвалять атеистическую власть.

Повторяю: на лжи, на умалчивании фактов далеко не уедешь. А вот на религиозном и специфически христианском корне идеи свободы совести остановиться следует.

"миp во зле лежит» (ср.: 1Ин. 5:19). Как не вспомнить эти слова святого Иоанна Богослова в Новом Завете, глядя на все происходящее в миpe. Конечно, в каком-то смысле миp и всегда лежал во зле: сильные всегда пожирали слабых, всегда было много несправедливости, страданий, жестокости. Но есть в нашем миpe, в нашем времени нечто такое, что выделяет его из всех других эпох, что делает торжествующее в нем зло особенно кошмарным. Это нечто есть та страшная ложь и двусмысленность, прикрываясь которыми зло в наши дни выдает себя за добро.

Когда какой-нибудь Чингисхан завоевывал народы, сжигал города и уничтожал своей дикой силой целые царства, он не оправдывался. Он не заявлял на весь миp, что он кого-то «освобождает», кому-то «помогает» и вообще действует в согласии с высшей моралью и логикой исторического процесса. Завоевание так и называлось завоеванием, порабощение – порабощением и рабство – рабством. И от раба в то время не требовалось ежеминутно заявлять, что он свободен, а от гонимого – что он не подвергается гонению. И потому жестокости было, возможно, даже больше, но лжи и лицемерия, буквально разъедающих современный миp, – гораздо меньше. Между тем для каждого человека, т.е. не для абстрактного человечества, а для каждой конкретной и неповторимой личности, эта ложь, это лицемерие в тысячу, в миллион раз страшнее, чем само зло, не выдающее себя за добро.

В Евангелии сказано: Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26). То, что происходит сейчас, наносит непоправимо ужасный вред душе человека, т.е. его внутренней целостности, а лучше сказать – самой его человечности. Да, человек становится все ближе к тому, чтобы приобрести весь миp, и нет предела его самоуверенности и самодовольству. И вот, как ни страшно подумать, но этот самодовольный миp чем дальше, тем больше напоминает огромную тюрьму, где заключенным вменяется в обязанность постоянно кричать, как они свободны и счастливы. А если долго кричишь об этом, – то рано или поздно сам начнешь верить, что так оно и есть. И когда человек, увидев на воротах тюрьмы надпись «Свобода», верит этой надписи, это означает, что душа его повреждена.

Именно перед такой опасностью мы стоим, и к ней привели нас десятилетия лжи. Той лжи, когда словам придается смысл, обратный изначальному; той лжи, когда пропаганда, т.е. прямое извращение правды, становится главным, если не единственным, оружием. И если понять это, становится понятным и то, почему главный враг этой пропаганды – неизменно религия, почему Евангелие, небольшая книжица, которая говорит только о любви и терпении, милосердии и сострадании, прощении и незлобии, оказывается для власть имущих страшнее всех других. Не будем обманываться: Евангелие обращено отнюдь не только к верующим. Вера – это тайна души, это личный дар, который не может быть вручен принудительно. Но учение Христа, как оно записано в Евангелии, даже помимо личной веры имеет свое объективное содержание. И вот оно-то и является смертельной опасностью для всех владычествующих на земле при помощи лжи. Ибо объективное содержание Евангелия в том, что оно провозглашает правду, стоящую выше всех частных интересов и соображений, единственной основой подлинно человеческой жизни.

Вот уже две тысячи лет Христос непрестанно как бы говорит людям: у вас ничего не выйдет, вам ничего не удастся без правды. Над каждым человеческим утверждением, над каждым нашим словом и делом возвышается Он как живая правда, вскрывая и судя всякую их ложь. Вот строится колоссальная империя, и в жертву ей приносятся целые поколения, целые народы. Откуда мы знаем, что она строится на лжи и потому не имеет в себе подлинного основания? От Христа. Ибо политик, экономист, философ, патриот, обыватель – каждый со своей точки зрения, каждый в своей перспективе примет эту ложь и примирится с ней. Политик сошлется на логику мировой истории, на интересы какого-то класса или военного блока. Философ докажет, что империя эта основана на «самой передовой» идеологии и потому имеет право на «тактическую ложь». Патриот скажет, что величие и слава Родины – превыше всего. Обыватель признает, что «своя рубашка ближе к телу» и потому незачем рисковать своим маленьким житейским благополучием.

Но вот – Христос... Достаточно однажды вглядеться в Него, однажды вникнуть в Его учение, чтобы в пух и прах разлетелись все лукавые доводы и оправдания и вошла в наше сознание, в нашу совесть неподкупная правда. Какая польза человеку, если он весь миp приобретет, а душе своей повредит? Какая польза от империй, построенных на грубой силе, где единственный довод – танки? Какая польза от идеологии, отводящей человеку роль удобрения для безличного коллектива? Какая польза от патриотизма, закрывающего глаза на добро и зло? И какая польза от мелкого обывательского счастья в миpe, пронизанном страхом, ненавистью и угрозами? Вы слышали, что сказано древним... <...> А я говорю вам... (Мф. 5:21–22) – так учит Христос. Учит всегда и везде искать правду и через это находить ту радость, которую никто не сможет отнять и которая лишь одна даст нам подлинное, а не призрачное счастье.

Поэтому ученик Христа и мог сказать: Мы ничего не имеем, но всем обладаем (2Кор. 6:10). Кто обладает правдой, кто делает ее ежедневно, ежечасно мерилом всех поступков, всех мыслей, всей жизни, тот поистине обладает всем, ибо ему ничто не страшно. В знаменитом монологе Бориса Годунова у Пушкина несчастный царь говорит про совесть: «Но если в ней пятно единое случайно заведется, душа сгорит»²²⁶. В нашем миpe сгорает душа на огне лжи и лицемерия. И только возврат к правде – возврат прежде всего личный – может прорвать эту жуткую паутину лжи. И отдельные люди повсюду уже начали этот возврат, и от каждого из нас зависит мужественно и безбоязненно последовать за ними.

Коротко говоря, вся беседа Самарского²²⁸ – это попытка уличить баптистов, и не только баптистов, но и верующих вообще, в лицемерии и противоречиях, в аморализме и ханжестве. Пересказывая услышанную им проповедь баптистского проповедника, автор начинает с христианской заповеди о любви к врагам и непротивлении злу силой, на которой, как он говорит, особенно настаивал проповедник, и старается показать абсурдный характер этой заповеди. Вот его слова: «А как ты, братец, поступишь, если на твоего отца нападут бандиты? Неужели ты не защитишь его, а только скажешь им: „Вы делаете нехорошее дело, вы мои враги, но я люблю вас, очень люблю!»? Разве это нравственно – оставить человека в беде? Разве, отказываясь от сопротивления злу, вы не облегчаете тем самым его распространение? Могут ли честные советские люди, хотя бы и верующие в Бога, выполнять такие нелепые и противоестественные требования Священного Писания? Конечно, нет». Такова первая часть радиобеседы Самарского.

Самарский, я думаю, отлично знает, что для легкого торжества над баптистскими проповедниками он недопустимо упрощает Евангелие и учение Церкви. В Евангелии действительно сказано: «Не противься злому, и если ударят тебя в правую щеку – подставь левую» (ср.: Мф. 5:39) и т.д. Но ведь сказано: «если ударят тебя», а не твоего отца, брата, вообще другого человека. Иначе говоря, ты призван не только не отвечать злом на личную обиду, но и защищать слабого, если его обижает более сильный. Ибо призыв Не противься злому исходит из заповеди и только по отношению к ней имеет смысл. Все Священное Писание, вся история Церкви полны призывов безбоязненно защищать всех, кто страдает от зла, насилия, неправедных судей и т.д. Кроме того, христианство всегда учило защищать – если нужно, то и силой – Родину, общественный порядок и мораль, ибо человек живет в грешном и падшем мире, а не в Царстве Божием. Но автор, по-видимому, не понимает или не хочет понять, что обуздание зла – это одно, а ненависть – совсем другое.

Далее господин Самарский сам себе противоречит. Ибо назвав заповедь о непротивлении злу и любви к врагам вредной и бессмысленной, он во второй части беседы обрушивается на американских президентов Трумэна и Джонсона²²⁹, баптистов по вероисповеданию, за то, что они применяют силу, употребляют оружие и т.д. Но разгром врага (в примере Самарского это Япония, которая при Трумэне была врагом Соединенных Штатов, действовавших тогда заодно с Советским Союзом) можно считать делом либо правым – но тогда Трумэн и Джонсон поступают в согласии с Самарским, либо неправым – но тогда незачем обличать христианскую заповедь как вредную. Можно не соглашаться с политическими целями и Трумэна и Джонсона, но это вопрос политических убеждений, а не отношения к силе как таковой. И насколько мне известно, советские христиане-баптисты принимали участие в Отечественной войне. Таким образом, рассуждения Самарского оказываются злостной натяжкой и самой грубой подтасовкой.

Но далее Самарский обрушивается на Самого Христа, и тут ложь его достигает полного цинизма. Как доказательство того, что христианство оправдывает вражду между людьми, он приводит следующие слова Христа: Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение. Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся (Лк. 12:49, 51). Ложь здесь, прежде всего, в самом методе цитирования. Из приведенного места совершенно ясно, что огонь, о котором говорит Христос, – это огонь любви, веры и жертвенности, которым Сам Он объят. Ибо, произнеся эти слова об огне, Христос тут же прибавляет: Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится (Лк. 12:50). Отсюда видно, что Он говорит о Своей вольной смерти, огонь которой Ему хотелось бы низвести на землю. Дальнейшие слова Христа о разделении также не вызывают сомнений: Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех: отец будет против сына и сын против отца; мать против дочери и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей (Лк. 12:52–53). Смысл их ясен: учение Христа, вера в Него – вот что разделяет людей. Одни поверят – другие нет, одни услышат – другие нет, одни соблазнятся – другие нет. Но пусть Самарский и ему подобные приведут хоть одно слово Христа, оправдывающее разделение в обычном смысле или призывающее убеждать насилием. Да, над миролюбием христиан часто издевались, как и над призывом христианства к терпению, милосердию, состраданию. Однако никто еще, кажется, не доходил до утверждения, будто Христос насаждал среди людей вражду и желал послать на землю истребительный огонь. До такой грубо циничной лжи не опускался даже первый глава Союза безбожников Емельян Ярославский²³⁰.

И, наконец, последнее. В конце своей беседы господин Самарский снисходительно хвалит баптистов за то, что они учат своих приверженцев хорошо трудиться, не пьянствовать, не хулиганить, не воровать, почитать родителей, уважительно относиться к окружающим. Но тут же заявляет, что все эти моральные требования являются общечеловеческими и не зависят от религиозности. Допустим, хотя это и спорно, ибо какой «общечеловеческой» моралью можно объяснить или оправдать террор, десятилетиями царивший на шестой части земного шара? Что же касается баптистов, то ведь они проповедуют не только нравственную жизнь. Как и все христиане, они говорят о высшем назначении человека и о том, как бесконечно ценна перед Богом каждая личность. И за это их ненавидят и, не давая отвечать, преследуют клеветой, как делает это в своей радиобеседе Самарский. И само усердие Самарского показывает, что именно огонь веры пугает и страшит его и потому все средства хороши, чтобы угасить его.

«Глас Господень на водах...»²³¹ С этим радостным песнопением выходит или, лучше сказать, выходил когда-то крестный ход из храма в день Крещения, направляясь к реке, к озеру, к любой воде для торжественного, а на языке Церкви «великого», водоосвящения. Вслушаемся в слова молитвы, читаемой в этот день над водой: «Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни единоже слово довольно будет к пению чудес Твоих»²³². Трижды повторяется это утверждение, дающее своего рода тон всему празднику. И вот мы снова как будто в самом начале всего, на заре мироздания, когда, по слову Библии, Дух Божий носился над водою (Быт. 1:2). Словно впервые открывает человек глаза и, увидев миp, поражается его красоте и величию, славит Творца.

Историки религии, психологи, философы единодушно утверждают, что смысл и корень всякого праздника – в выходе из времени в сверхвременное и вечное, в возврате к той силе и глубине восприятия, которая притупляется и утрачивается в суете обыденной жизни. И, может быть, ни в одном празднике не ощущается, не переживается это так сильно, как в космическом по замыслу празднике Крещения Господня, или Богоявления. Дух Божий... над водой – это вначале, а теперь – «Глас Господень на водах...». Вода уже в самых первобытных верованиях человека есть первоматерия мироздания, таинственная и животворящая основа всякой жизни всего сущего. И как в каждой капле воды может отразиться все небо, так отражается и сияет вечно-божественной красотой в лоне вод лик миpa.

Но вот священник продолжает: «Ты бо хотением от несущих во еже быти приведый всяческая (т.е. Своею волею привел все из небытия в бытие, – Прот. А.Ш.), Твоею державою содержиши тварь и Твоим промыслом строиши миp. Ты от четырех стихий тварь сочинивый, четырьмя времени круг лета венчал еси. Тебе трепещут умныя вся силы, Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе слушает свет, Тебе трепещут бездны, Тебе работают источницы. Ты простерл еси небо яко кожу, Ты утвердил еси землю на водах, Ты оградил еси море песком, Ты ко отдыханием воздух пролиял еси. Ангельския силы Тебе служат, архангельстии лицы Тебе кланяются, многоочитии херувими и шестокрилатии серафими, окрест стояще и облетающе, страхом неприступный славы Твоея покрываются. Ты бо, Бог сый неописанный, безначальный же и неизглаголанный, пришел еси на землю, зрак раба приим, в подобии человечестем быв. Не бо терпел еси, Владыко, благоутробия ради милости Твоея зрети от диавола мучима рода человеча, но пришел еси и спасл еси нас. Исповедуем благодать, проповедуем милость, не таим благодеяния. Естества нашего роды свободил еси, девственную освятил еси утробу рождеством Твоим. Вся тварь поет Тя явльшагося. Ты бо Бог наш на земли явился еси и с человеки пожил еси. Ты и Иорданския струи освятил еси, с небесе низпославый Святаго Твоего Духа... Сам убо, Человеколюбче Царю, прииди и ныне наитием Святаго Твоего Духа и освяти воду сию».

Скажите: кто и где еще в миpe произносит такие слова, способен на эту космическую радость и благодарность? И что выше, благороднее и прекраснее – поднимать к небу кулаки и отрицать Бога во имя какого-то нудного материализма или же ощутить божественное происхождение, божественную природу самой этой материи? Где же настоящий материализм, настоящая любовь к материи, подлинное любование ею? Вот недавно, когда три представителя человечества достигли наконец недостижимой высоты, у них не нашлось других слов, кроме вечных слов вечной книги, кроме вечно детского рассказа о божественной радости, божественном «Добро зело» (ср.: Быт. 1:31) всему мирозданию²³³.

И вот мы снова живем в космическую эпоху. И с высоты космоса какими маленькими и ничтожными кажутся все человеческие ссоры и разделения, та муравьиная суета, что заполняет нашу жизнь! Но ведь именно эта суета, это низведение жизни до сплошных будней и было источником восстания человека против Бога, против божественного происхождения и божественного назначения миpa. Лишь после того как человек сам решил стать маленьким и ничтожным, свел себя к экономике и «производственным отношениям», предал свою свободу сына Божия и возненавидел собственное величие, – лишь тогда стали ненавистны ему слова хвалы и благодарения и он решил убить в себе эту космическую радость. Восстание рабов, восстание ничтожного против великого! И вот на наших глазах восстание это развенчивает себя.

Как бесконечно устали мы от скучных речей, от низменных идеологий, от казенного оптимизма безрадостных вождей, все сулящих какую-то муравьиную уравниловку в будущем, а в настоящем весь миp, всю жизнь наполнивших страхом, убожеством и тоской! И как хорошо знать, что есть, что не умерла в миpe эта чистая бескорыстная хвала, это любование миpoм, эта любовь к Богу в нем и к человеку в Боге. «Велий еси, Господи, и чудны дела Твоя, и ни единоже слово довольно будет к пению чудес Твоих...» «Исповедуем благодать, проповедуем милость, не таим благодеяния...» Да, не таим, не утаиваем. Сколько бы ни старались загнать веру в темное подполье, она всегда пробивается наружу, и рано или поздно человек приходит к ней, ибо для нее он создан и не может жить без нее, как без воздуха, любви и красоты. И возвращаясь к ней, человек возвращается к своему началу в самом глубоком смысле этого слова. К началу как основе, к началу как главному вдохновению, к началу как к тому, что определяет собою весь рост, весь путь, все свершения.

В праздник Богоявления провозглашает Церковь во всеуслышание, что миp, в котором мы живем, есть миp Божий, Богом созданный и к Богу идущий. Провозглашает и то, что на все человеческие измены и падения ответил Бог явлением в миp Сына Своего, освятившего жизнь и вернувшего ее к Богу И провозглашая это, радуется и благодарит. И эта радость, это благодарение, что сильнее хулы и ненависти, оказываются победой, вечно побеждающей миp.

Благоволение – вот, пожалуй, одно из самых важных, самых нужных слов, когда-либо прозвучавших на нашей земле. Его возвещали ангелы в ту далекую рождественскую ночь: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14), и с тех пор так часто произносили люди. Но сколько бы ни произносили, оно остается все таким же далеким и недостижимым.

Благоволение – благая, добрая воля. Воля – это то, что движет нами в наших поступках, та функция нашего сознания, благодаря которой мы приводим собственную жизнь в соответствие с нашими взглядами, нуждами, убеждениями. Про одного человека мы говорим, что у него «железная» воля, про другого – что воля у него «слабая». И мы знаем, что если уж очень чего-либо захотеть, то это желание становится достижимым. Так вот, что же такое эта «добрая воля», это благоволение, возвещенное и заповеданное людям в Евангелии? Конечно, это в первую очередь воля, направленная на добро, пронизанная добром.

Обычно наша воля исходит из чувства самосохранения, из постоянной необходимости бороться за жизнь либо из стремления к успеху, власти, богатству. Ежедневное добывание пищи, элементарная нужда в жилье, отдыхе и хотя бы минимальной обеспеченности – вот один из источников воли. А другой ее источник – похоть власти и силы.

У одного вся воля направлена на то, чтобы сохранить и защитить себя и свое, у другого – на то, чтобы подчинить себе других, сокрушив их самодостаточность. «Воля против воли, человек против человека, сила против силы» – вот формула миpa, которая веками уже превращает его на наших глазах в настоящие джунгли. «В борьбе обретешь ты право свое»²³⁴ – так с детства учат детей. Учат воспитывать свою волю и одновременно отдавать ее другим – тем, кто якобы руководит этой самой бесконечной борьбой. И миp наполнен поэтому страхом, недоверием и безостановочной мобилизацией воли. Чья воля окажется сильней, кто сдастся и уступит первый? И неудивительно поэтому, что многие, не выдержав этого постоянного напряжения, этого закона джунглей, начинают в самой воле видеть принцип зла и проповедуют полное отречение, отказ от нее. Такова, например, глубоко пессимистическая философия Шопенгауэра, немецкого философа прошлого века, изложенная им в книге «миp как воля и представление». Под влиянием учений далекой Индии Шопенгауэр пришел к убеждению, что счастье невозможно без полного отказа от всякой воли, от всех желаний, что счастье, в сущности, совпадает с небытием – с растворением в безличной и, следовательно, безвольной природе, с неким метафизическим самоубийством. Индусы называют это состояние «нирвана», что означает полное отсутствие желаний, отсечение всякой воли.

Вот так и противостоят друг другу два мировосприятия – то, которое весь миp видит как сплошную борьбу воль, борьбу не на жизнь, а на смерть, и то, которое во имя внутреннего спокойствия отказывается не только от воли, но и от того, что волю определяет, – от личности. Один, человек воли, говорит: «В борьбе обретешь ты право свое». Но человек, от воли готовый отречься, отвечает ему: «Сердце тайно просит гибели, тихо просится на дно»²³⁵. И вот единственность христианства в том, что оно в равной мере и с одинаковой решимостью отказывается от обоих мировосприятий, признает их не только неверными, но и глубоко искажающими природу человека. Оно провозглашает, что человек есть личность, а личность есть то, что хочет, волит, личность есть жажда и стремление, т.е., прежде всего, воля. Но христианство провозглашает также, что воля, как и всё в миpe, пала и извратилась, стала злой волей. Железная она или слабая – она все равно злая, ибо направлена почти всегда на себя и хочет себе либо невозмутимости и покоя, либо власти и могущества.

Но приходит Христос и говорит больному, исстрадавшемуся, раздавленному человеку: Хочу, очистись (Мф. 8:3). И в миp входит благая, добрая воля – благоволение. Добрая воля – это, следовательно, та воля, что направлена на другого, и направлена силой, светом и радостью любви. «И проходил Он через всю Галилею, возвещая Евангелие Царствия и исцеляя всякий недуг и всякую язву в людях» (ср.: Мф. 4:23).

Злая воля – это воля, оторвавшаяся от любви, направленная на то, что любви не заслуживает. Ибо в конечном счете христианство открывает, что любви – полной, беспримесной личной и настоящей – заслуживает только человек, только другая личность. Можно много, долго, очень красиво говорить о «счастье человечества» и не любить человека. Этой псевдолюбовью к «человечеству», к «дальнему» наполнен миp. Но настоящая любовь – всегда личная, от сердца к сердцу, от человека к человеку. И только этой любовью очищается и преображается воля. И только в этой любви открывается наконец то счастье, к которому всегда своей волей направлен, всегда стремится человек. Вот эту любовь и возвещает благоволение.

Научая отрекаться от «себя» и «своего», христианство говорит, что тот, кто не отречется от них, не может быть учеником Христа. Но это отречение – не нирвана, не безучастность индусского аскета, добившегося полного умерщвления воли. Это отречение есть преображение воли любовью. Ибо отрекаешься от себя ради другого, ибо отдаешь ему свою жизнь, ибо заботишься о нем, и в этой любви и заботе, в этой самоотдаче находишь вдруг себя и свое счастье.

Об этом и была великая радость, которую возвещали ангелы в ночь Рождества, воспевая: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение.

Еще один год окончился, еще один начинается. Он перед нами, как белый лист, на котором ничего еще не написано. Что же будет написано или, вернее, что мы сами на нем напишем? Чего мы хотим, чего каждый из нас ждет от этого таинственного будущего?

В ответ на это кто-нибудь, возможно, пожмет плечами и скажет: «Глупый, ненужный вопрос! Разве что-нибудь зависит от нас? Разве нас о чем-нибудь спросят, примут во внимание наши надежды?

Разве опыт ушедших, канувших в небытие лет не убеждает, что каждый из нас – всего лишь микроскопический и легко заменяемый винтик огромной и безличной машины? Разве есть кому-нибудь дело до других? И не лучше ли отбросить все пустые мечты и желания, поступив так, как поступают миллионы людей в новогодний вечер: выпить, повеселиться, пошуметь и этим хмельным весельем заглушить несносный бой часов? Что будет – то будет, нечего об этом думать: прожили год, проживем и другой. Только бы без громких фраз, пустых надежд и никчемных мечтаний!»

Так рассуждает, так чувствует огромное большинство людей, и чем больше проходит времени, тем очевиднее становится бесчеловечность систем, в которых каждому из нас приходится жить, тем сильнее соблазн не думать, не надеяться, не мечтать, а погрузиться в маленькое тепло личной жизни и предоставить заполнение этого белого листа кому-то или, вернее, чему-то другому – тому, что все равно ни о чем нас не спросит. Об этом сказал когда-то во всем разуверившийся поэт: «Сердце тайно ищет гибели, тихо просится на дно». И как ни странно, но именно об этой гибели, об этом дне напоминает так часто наше тяжелое новогоднее веселье.

И потому так трудно, преодолевая шум этого невеселого веселья, довести до сердца скептика другой вопрос: «А что, если это не так? А что, если все подлинное, все самое глубокое и значительное в миpe совершалось лишь тогда, когда именно человек, а не безличная машина, решал всем наперекор, что белый лист – это вызов ему, когда, преодолевая сомнение и страх, лень и отчаяние, в какую-то непостижимую минуту свободно и мужественно принимал этот вызов?»

Что это – риторика? Благочестивые прописи? Совсем нет. Ибо только в этом решении человека и раскрывается, пожалуй, та правда о миpe и жизни, про которую нам с детства внушали, что она-то и есть неправда! Нам твердили о «процессах» (экономических, исторических и т.п.), о «законах природы» (вечных и неизменных), о «научно обоснованной», на всех весах проверенной идеологии и главное – о том, что мы – ничто и весь смысл нашей жизни в том, чтобы до конца с этими процессами слиться, безоговорочно эти законы принять, целиком этой идеологии подчиниться.

Но стоит на минуту остановиться, задуматься, отбросить эту чуть ли с молоком матери вошедшую в нас пропаганду, и открывается, что все наоборот. Что по-настоящему живет и запоминается и действует в миpe только то, что от свободной человеческой личности, от ее совести, мужества и решимости. Что по-настоящему прозвучали и продолжают звучать в миpe только те голоса, которые считались заглушенными навеки. Что по-настоящему влияют на миp только те, кого называли врагами «поступательного движения истории», безумцами и преступниками.

Откуда сегодня звучат их голоса? Из психиатрических лечебниц, куда загоняют насильно, из ледяного молчания лагерей, из тюрем, из подполья – из непобедимой, непреодолимой, вечно торжествующей свободы человеческого духа. Про тех, кто всерьез, раз и навсегда приняли слова, сказанные две тысячи лет назад: И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить (Мф. 10:28). Если что-нибудь доказывают ушедшие в прошлое года, весь опыт нашей страшной эпохи, то именно это: по-настоящему побеждает только тот, кто отказывается быть винтиком, кто сбрасывает с себя рабство, фальшивые догматы и доктрины, кто изнутри выбирает свободу, преодолевая в себе привычный липкий страх.

И если в эту новогоднюю пору, вглядываясь в белый лист перед собой, мы вспомним, что от каждого из нас реально зависит, чем будет он заполнен; если поймем, что в миpe не пропадает ни одно слово правды, ни одно дело любви, ни одно проявление мужества; если в нашей душе, укрепленной молитвой, верой, надеждой и любовью, зазвучат радостные и вечные слова Христа: Мужайтесь: я победил миp (Ин. 16:33), то войдет в нас и та сила духа, что одна только способна побеждать.

«С Новым годом, с новым счастьем!» – этими словами принято приветствовать друг друга в новогоднюю ночь. Но если ударение в них падает на «новый», т.е. на обновление, ожидаемое от будущего, то именно о мужестве, о высвобождении духа, о прорыве к внутренней свободе надлежит подумать нам в эти новогодние дни. В миpe все очевиднее нарастает борьба между тем, что обезличивает людей, лишая их всякой надежды на будущее, и непобедимым человеческим духом, который один, без всякой земной помощи торжествует над силами зла.

В этом смысл новогоднего приветствия.

В эту пору года вспомнился почему-то и по-новому вошел в сердце евангельский рассказ о десяти прокаженных, которых встретил и исцелил Христос. Они были больны страшной, неизлечимой болезнью, отделены от людей, приговорены к постоянной изоляции от жизни. И вот эти прокаженные попросили Христа исцелить их, и Господь сделал это. Они ушли, чтобы согласно закону получить свидетельство о своем исцелении, право вернуться в человеческое общество и зажить нормальной жизнью. И когда получили все, чего хотели, только один из десяти вернулся поблагодарить Христа. Только один, и притом из самаритян, к которым евреи относились враждебно. И Христос сказал ему: Не десять ли очистились? где же девять? Как они не возвратились воздать славу Богу..? (Лк. 17:17–18).

Вспомнился же этот евангельский рассказ – и именно теперь, когда мы опять стоим на пороге таинственного, неведомого будущего, – потому, должно быть, что он сохраняет все свое значение в наши дни. Всматриваешься в миp, в его сверхсложную жизнь, в этот невероятной энергией движимый человеческий муравейник и вдруг поражаешься тому, как мало в нем благодарности и хвалы, как пронизан он сверху донизу страхом всех перед всеми, а главное – претензиями и жалобами, попреками и обличениями.

И, может быть, именно это отсутствие благодарности и хвалы больше чего бы то ни было являет нам всю низкопробность и рабскую сущность жизни, какую сулят нам наши мудрые вожди со всеми мировыми организаторами и заправилами грядущего счастья. Правда, они требуют себе благодарности и хвалы за мудрое руководство, за каждый кусок хлеба, за каждый метр жилплощади, за солнечный свет, за крышу над головой; весь этот серый, безрадостный миp завесили они огромными плакатами, воспевающими его как высшее достижение. Но посмотрите на лица идущих под этими плакатами, марширующих в этих парадах, выкрикивающих хором эти хвалебные лозунги – посмотрите и ужаснитесь их равнодушию, безучастию, бездонной печали!

Нет, конечно, не об этой казенной благодарности, не об этой казенной хвале идет речь. Это всего лишь жалкая карикатура того совсем иного, что почти исчезло с лица земли. С тех пор как закрыли над нами небо, объявив его «пустым»; с тех пор как авторитетно провозгласили от имени науки, что для счастья и полноты жизни никакого неба и не требуется, – с тех пор, иными словами, как некого стало благодарить всей душой, всем разумением, всем существом, с тех пор исподволь, но неизбывно стало меняться у человека само восприятие жизни и стал он постепенно превращаться в раба. Ибо раб – тот, кто по видимости благодарит хозяина за каждый кусок хлеба, а про себя ненавидит и проклинает его.

Нет, это равнодушие, эта безучастность на лицах – не только от пресловутых «жизненных трудностей», но прежде всего от бессмыслицы жизни, от отсутствия в ней той тайной радости, того глубинного смысла, которые зависят не от хлеба, удобств и т.п., а только от прикосновения к высшему и чистому, от опыта неба и небесного в душе. И настоящая благодарность, подлинная хвала – это и есть ответ человека на такой опыт, это и есть засвидетельствование себе самому и другим божественной глубины жизни.

Не случайно в самом сердце христианского опыта и веры стоит богослужение, которое с первых же дней названо было христианами Евхаристия, т.е. благодарение. Не мольба, не просьба, не рабское поклонение, не страх наказания – т.е. не то, из чего выводят религию жалкие враги ее, обо всем судящие по своему опыту и в доступных им понятиях, а то, о чем они как раз не имеют никакого понятия, никакого опыта.

Вот уже две тысячи лет воскресенье за воскресеньем ждем мы того момента, когда достигает наша вера, наша любовь, вся наша жизнь этих простых, вечных и окончательных слов: «Благодарим Господа». И на этот призыв отвечаем мы от имени всего миpa, от имени всех людей, от имени всего существующего: «Достойно и праведно», и входят в наше сердце та благодарность и та хвала, в которых каждый раз по-новому оживает миp, воскресает жизнь, загорается свет, побеждается всякое рабство, уныние, страх и печаль. И становимся мы в этой благодарности свободными, ибо только свободный может благодарить, только благодарностью изживается страх, только хвала узнает в темном и страшном миpe присутствие и силу Божественной любви. «Достойно и праведно»! В эти начальные дни года проверяешь свою совесть, к себе обращаешь слова Христа: Как они не возвратились воздать славу Богу? – и снова узнаёшь, что в этой свободной благодарности и хвале – начало подлинного освобождения, подлинного достоинства человека. Там же, где нет ее, – тьма порабощения и страха, унижения и безличности.

Христос воскресе!

В эти пасхальные дни, когда не по заслугам, не по делам нашим, а действительно по милости и дару Божию получаем мы, верующие, столько радости и света, как-то особенно сжимается сердце за всех, этой радости, этого света не ощущающих, за всех неверующих, которыми каждый из нас окружен и с которыми связан неразрывными человеческими узами. «Мы», «они»... Но для Бога нет «нас» и нет «их», а есть только люди, на каждого из которых направлен луч Божественной любви, направлен свет, который, по слову церковной молитвы, «просвещает всякого человека, грядущего в миp»²³⁶.

Но почему оказывается этот свет столь недейственным, почему не пробивает он тьму? Почему огромное большинство людей не видит его и живет так, как если бы его не было? Почему то, что не только очевидно для нас, но и составляет главную, всеобъемлющую радость нашей жизни, – почему остается оно для них закрытым, несуществующим, а порой и враждебным? Ведь если мы, как сами утверждаем, верим в Бога Творца, в Бога Спасителя, в Бога-Любовь, если ежедневно исповедуем эту свою веру, то не можем не верить и в то, что все люди задуманы и сотворены для вечной любви, вечной радости и причастия Богу. Но вот не видим мы этого. Почему?

И, может быть, именно в эти радостные пасхальные дни с особой силой угадываешь в себе самом горький ответ на эти вопросы: «Не из-за нас ли это, все время декларирующих свою веру, но бессильных передать ее глубину и правду, и бессильных потому, что сами мы не живем этой глубиной и этой правдой?»

Как часто вера становится для самих верующих делом чисто внешним: любовью к обрядам, к старине, к собственным, наконец, «религиозным переживаниям»! Между прочим, все это отлично понимают безбожники, которые не слишком боятся религии, пока она сведена к внешнему. «Пожалуйста, молитесь, сколько хотите, целуйте свои иконы, играйте в свою „Святую Русь» – все это никому не мешает!» Но ведь не об этом говорил, не об этом томился Христос в ожидании, пока разгорится принесенный Им на землю огонь! И не указывает ли, если вдуматься, само это внешнее – храмы, иконы, обряды – на нечто иное, не зовет ли оно к чему-то неизмеримо более глубокому? К чему? Да к самой той любви, которой любил Сам Христос и заповедь которой оставил нам как единственное мерило христианства: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:35). Но любовь Христова не есть ли любовь ко всем, за кого Он умер, а стало быть и к тем, кто не знают, не слышали о Нем?

Как часто приходится выслушивать рассуждения о «правах» и «интересах» верующих! Но ведь Христос ничего не говорил о «правах», а единственный настоящий «интерес» верующих в том, чтобы разгорался огонь Христов в сердцах всех людей. Но вот сдались мы, и принимаем всякие поблажки из рук одержимых ненавистью к Христу, и соглашаемся, чтобы религия наша ограничена была непроницаемыми стенами древних храмов, за стенами которых пусть творится что угодно.

Речь не о том, чтобы лезть на рожон, кричать о Христе на площадях – этого не делали и сами апостолы. Они тоже молились за власть, они тоже подчинялись законам гнавшей их империи и не отрекались от общества, в котором жили, но... И это «но» – решающее: они подчинялись власти, они молились за власть лишь постольку, поскольку и власть эта, и законы, и общество не противоречили не просто их вере в Христа (ибо верить не может запретить ни одна земная власть), но самоочевидному их призванию – свидетельствовать о Христе всем людям.

Горе мне, если не благовествую! (1Кор. 9:16) – восклицает апостол Павел, проведший почти всю жизнь в изгнаниях и узах. И вот его проповеди до сих пор не могут заглушить никакие запреты. И для кого горе – не благовествовать, тот находит и пути благовестия, тот не сводит веру к своим религиозным нуждам, интересам и эмоциям, тот в каждом человеке узнаёт объект Христовой любви, тот знает, что послан Христом в миp быть Его свидетелем.

Нам скажут: «Ведь это опасно!» Но можно спросить: а когда же это было безопасно? Во все эпохи, в самых что ни на есть «христианских» государствах и обществах быть свидетелем Христа, носителем Его любви и правды, проповедником Его учения всегда означало терпеть непонимание и гонения, одиночество и страдание. Но только на этом пути достигал христианин подлинной радости и подлинного счастья.

И не об этом ли напоминает нам Пасха – этот свет, воссиявший из бездонной ночи креста, страдания и смерти? Увы, нет Пасхи без Великой пятницы, а Великая пятница – это крест, это страшная ненависть к свидетелям истины, это вечное отвержение миpoм правды и любви. И если еще раз дал нам Господь вкусить от этой пасхальной радости, то не для того ли, чтобы разгорелся в нас огонь любви к братьям нашим, не знающим Христа? Не для того ли, чтобы мы вполне уразумели слова Христа: В миpe будете иметь скорбь; но мужайтесь: я победил миp (Ин. 16:33).

Христос воскресе!

На праздник Преображения, согласно древнему обычаю, совершается в православных храмах освящение фруктов и овощей. И это побуждает нас спросить себя: в чем смысл этого древнего обряда? Что значит вообще – «освящение»? Ибо освящение плодов на Преображение – только один из таких обрядов. Если же раскрыть богослужебную книгу под названием «Требник», то мы найдет там особые службы для освящения и нового дома, и поля, и огорода, и колодца. Словно ко всему миpy обращена Церковь своим благословением и освящением, словно распростерта над всем благословляющая рука Божия. Итак, в чем состоит освящение, почему с незапамятных времен испытывали люди нужду в нем?

Скажем сразу, что для безбожной пропаганды все эти обряды безоговорочно отождествляются с грубыми суевериями, в которых она видит всю сущность религии. А суеверия, как известно, проистекают от страха. Человек боится: боится отравы, боится неурожая, боится пожара, боится других людей. И вот, религия, дескать, предлагает помощь в избавлении от этого страха. Окропи фрукты, или огород, или дом святой водой – и Бог защитит их, а тем самым и тебя. Одним словом, грубое невежество, суеверие и обман! Но представляя дело так, безбожная пропаганда никогда не останавливается ни на молитвах, ни на обрядах, связанных с этими «суевериями». Выходит, что какие-то обманщики в лице духовенства эксплуатируют страх и невежество простых людей, оперируя непонятными магическими заклинаниями.

Но если вслушаться в эти молитвы, вглядеться в эти обряды, если хоть раз в жизни пережить радость светлого преображенского полдня, когда совершается это освящение, то ясно будет, что обманывает не Церковь, а безбожная пропаганда. Именно она, пропаганда эта, а вовсе не молитва Церкви пронизана страхом, недоверием, потребностью развенчать все, что выше и глубже ее упрощенного подхода. Ибо первое, что мы видим, слышим, переживаем в молитвах и обрядах освящения, – это радость и благодарность. Но где страх, там не может быть радости и благодарности, и наоборот: где радость, там нет уже страха. В страхе, – говорит святой апостол Иоанн Богослов, – есть мучение (1Ин. 4:18). Но именно мучения, проистекающего от страха и недоверия, нет в том свете, что изливается праздником Преображения. Но о чем же эта радость и это благодарение?

В одном стихотворении Осипа Мандельштама, посвященном главному христианскому богослужению – литургии, есть удивительная строчка: «Взять в руки целый миp, как яблоко простое»²³⁷. Тут, может быть, лучше всего – ибо так просто, так по детски – указан источник радости и благодарения, пронизывающих христианскую веру. В яблоке – и, конечно не только в яблоке, но и во всем в миpe – вера эта видит, узнает и принимает дар Божий, наполненный любовью, красотой, мудростью, говорящий о той безмерной Любви, что создала миp и жизнь и дала их нам как нашу жизнь. Сам миp есть плод Божественной любви к человеку. И только через миp узнает человек Бога и любит Его ответной любовью, и любит свою жизнь, а тем самым и жизнь миpa претворяет в дар Богу. Наше падение, наш грех в том, что мы ко всему привыкаем, и потому все в миpe, включая нас самих, оказывается будничным, низменным, пустым: яблоко – только яблоком, хлеб – только хлебом, человек – только человеком. Мы знаем их вес, внешний вид, функции, мы все знаем о них, но не знаем уже их самих, ибо не видим света, просвечивающего через все в мире. И вечное назначение веры и Церкви в том, что она помогает нам греховную привычку эту преодолеть, позволяя заново увидеть то, что разучились мы видеть, почувствовать то, что разучились мы чувствовать, пережить то, что сами мы уже не в состоянии пережить.

Вот освящает священник хлеб и вино, поднимает их к небу, и вера узнаёт в них Хлеб жизни, узнает жертву и дар, узнает причастие Жизни вечной. Вот в день Преображения приносим мы в храм яблоки, груши, виноград, овощи – и сам храм претворяется на миг в таинственный сад, в тот блаженный Рай, где началась жизнь человека и встреча его с Богом. И как первый человек, когда раскрыл глаза и увидел миp, о котором Сам Бог сказал, что все в нем хорошо весьма (Быт. 1:31), обрадовался и возблагодарил Бога, так и мы, увидев миp, словно впервые, как отражение Божией мудрости и любви, радуемся, и благодарим. И в этой радости и благодарении очищается, обновляется, возрождается наша жизнь.

Нет, не отрицаем мы материю, как утверждает лживая безбожная пропаганда, и не отвергаем ее, а напротив – одухотворяем, ибо радостно и благодарно приемлем ее как дар Божий. «Небо и земля исполнены славы Твоей»²³⁸, – поем мы. И смысл освящения в том, что, благодаря ему, слава эта пробивается сквозь наше заснувшее сознание и очищается наш слух, очищается наше зрение и сама жизнь становится хвалой, радостью, благодарением. «А как же зло, страдание, смерть?» – спросят нас. На это ответим так: «Если до конца просветимся мы этим светом, если по-настоящему примем в себя это освящение, то победа над злом начнет совершаться в нас самих. И поглощена будет смерть победою (1Кор. 15:54), ибо мы живем в миpe, где жил и вечно пребывает Христос. И ничто не разлучит нас с Ним, если только полюбим Его, отдадим Ему себя целиком и повсюду увидим свет Его присутствия, любви, победы».

Вы знаете, должно быть, что в Монреале, в Канаде, закончился на днях международный съезд христиан, посвященный вопросам веры и церковной жизни²³⁹. Об этом съезде я и хочу сказать несколько слов сегодня.

В работе его участвовало до пятисот представителей христианских церквей, съехавшихся буквально со всего света. Целью съезда было совместно обсудить вопросы, стоящие перед христианами в сложном, разделенном, бесконечно расширившемся и одновременно бесконечно сузившемся миpe. Расширившемся – потому что человек, как никогда прежде, ощущает себя в нем словно в царстве безграничных, захватывающих дух возможностей; сузившемся – потому что техническое и культурное развитие связали воедино страны и континенты, еще недавно казавшиеся навеки разделенными, укрепили у людей чувство принадлежности к единой человеческой судьбе и истории. И часто слышат: «Вам нет места в этом едином миpe, вам нечего делать в этом потоке общечеловеческой истории! Вы и ваша вера безнадежно устарели! Какое отношение к нам, людям XX века, эпохи космических полетов и небывалых научно-технических возможностей, имеют события, о которых вы говорите, – все то, что произошло две тысячи лет назад на задворках Римской империи с каким-то нищим Учителем?»

И вот христиане съехались в Монреаль. Конечно, не только затем, чтобы ответить на этот вопрос, но, прежде всего, чтобы спросить самих себя: «Кто мы? В самом деле лишь вымирающее племя, арьергард некогда великой армии, дающей последнее, заведомо проигранное сражение?» И в светлой, просторной аудитории монреальского Технологического института, где все говорит о современном миpe, о его достижениях и надеждах, поднимается на трибуну совсем молодой негр из далекой Африки. И когда он говорит о вере и о том, как она помогает ему найти свое место, свое служение в этом стремительно меняющемся миpe среди кипящего моря страхов, лицо его сияет необычайным светом! Вот пастор из Восточной Германии, вот молодой русский монах, еще вчера инженер, а сегодня епископ, вот чех, француз, американец...

Странный это «арьергард» – сплошь из молодежи, которая знает все о космосе и современной науке и нашла в вере, в любви к Христу и Его учению не убежище, а то, что самым прямым образом относится к XX веку, устремленному в необозримую даль. Ибо именно в наши дни совсем по-особому звучат евангельские слова о Боге, возлюбившем миp, о человеке, призванном стать богом, о вере, любви и надежде, призванных преобразить миp и жизнь.

Не только христиане, но и множество других людей по всему миpy раскрывают в себе сегодня то, что всегда было движущей силой веры, – стремление невозможное сделать возможным, обновить то, что пришло в упадок. Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48). Разве не эти слова привили человечеству ту жажду совершенства во всем, ту тягу к преодолению всех границ, к восхождению на вершины жизни, что определяет сознание лучших людей нашего времени?

Нет! Рано религию сдавать в архив! миp сам, ощупью и еще не зная того, приходит к религиозному вдохновению, к тому огню, о котором другие слова Христа: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как томлюсь, пока он разгорится!» (ср.: Лк. 12:49–50).

Недавно в венгерском журнале «Tarsadalmi Szemle» появилась статья видного теоретика марксизма Иосифа Лукаша²⁴⁰, посвященная современным проблемам марксистской критики религии. Статья эта очень показательна и симптоматична, во-первых, потому, что написана она «изнутри» марксистского мира, с позиции, казалось бы, восторжествовавшего марксизма, т.е. с позиции тех, для кого отмирание религии должно бы быть самоочевидным фактом. Знаменательна и симптоматична она, во-вторых, потому, что в ней, как я постараюсь далее показать, намечается существенно иной, чем прежде, подход к религии и тактика борьбы с ней.

Но начнем с первого пункта. Лукаш pro forma²⁴¹ отмечает повсеместное ослабление религии, уменьшение числа верующих и так дальше. Я говорю pro forma, потому что, будь это действительно так, не было бы причины писать статью, ибо на деле говорит о растерянности марксистских теоретиков не только перед «живучестью» религии, но и перед тем, что к ней все более переходит инициатива в руководстве человеческой совестью и даже разумом. С марксистской точки зрения, религия допустима только как пережиток прошлого, и потому ее следует мыслить как нечто предельно реакционное, и не только в политическом плане, но и в плане умственном. Ибо религия, находясь на стороне исторически обреченных меньшинств, должна отстаивать безнадежно устарелые идеи и взгляды.

Итак, «религия должна»... Однако в этом «должна» кроется вся трагедия марксистского догматизма, которую можно свести к простому, но мучительному вопросу: что делать, когда факты не только не соответствуют теории, но открыто ей противоречат? Вопрос этот и составляет подлинную тему всей статьи Лукаша. Ибо на деле мы видим во всем миpe обновление религиозных сил, религиозного вдохновения. Второй Ватиканский собор²⁴², потрясший самые основы монолитного, казалось бы, здания Римско-католической церкви, наполнивший всю ее новыми идеями и новыми поисками... Объединение во Всемирный Совет Церквей²⁴³ таких протестантских исповеданий, которые еще недавно представлялись прочно разделенными... Жажда единства, дух диалога, открытость культуре, глубокая взволнованность вопросами социального устройства, справедливости, мира во всем миpe – все это никак не результат упадка и отмирания. Колоссальный успех – и не только в христианских, но и в научных кругах – такого ученого и мыслителя, как покойный священник Тейяр де Шарден²⁴⁴, показывает, что после столетий охлаждения между миpoм религии и миpoм науки снова начался творческий взаимообмен. Лет сорок назад, например, убежденный христианин лишь с большим трудом мог получить кафедру в Парижском университете, а сегодня это стало обычным явлением.

Больше того: налицо, как я уже сказал, не только возрождение творческих сил религии, но и переход к ней инициативы. Здесь также достаточно одного примера: когда весной 1963 года покойный папа Иоанн XXIII²⁴⁵ издал свою знаменитую энциклику Расет in terris («Мир на земле»), он обратился в ней не только к верующим католикам, но и ко всем людям доброй воли. И разве не показательно, что люди доброй воли во всем мире отозвались на нее? Совсем недавно в Нью-Йорке состоялось совещание представителей решительно всех направлений, всех оттенков мысли: христиан и буддистов, магометан и евреев, гуманистов и атомных ученых, политиков всех лагерей, философов всех школ, включая и марксистов. Оно было посвящено разбору энциклики и ее применению к мировым проблемам. Какой потрясающий факт – верующие и неверующие, люди враждебных лагерей, объединенные энцикликой Римского престола, главой Католической церкви! Все это требует объяснения, истолкования, и статья Лукаша и призвана их дать. Но автору, увы, хотелось бы представить возрождение религиозного творчества как «арьергардный бой», как попытку обреченных отсрочить час конца. Однако это слишком неубедительно, и в конце концов Лукаш признает, что марксистам следовало бы принять инициативу религии и вступить, где это возможно, в практическое с ней сотрудничество. Как далеко все это от Маркса с его убеждением, что как только изменятся социально-экономические условия, религия отомрет! Но что еще важнее, здесь налицо изменение внутри самой марксистской идеологии, связанное с реакцией на религиозное возрождение. Оказывается, что в противовес религии нужно разработать новую теорию социалистического гуманизма, новую теорию личности и, наконец, новую коммунистическую мораль. Но разве сам этот призыв не вскрывает с предельной ясностью крах марксизма как всеобъемлющего мировоззрения? Действительно, в нем не было и нет места ни гуманизму, ни личности, ни морали, в нем нет ничего, кроме экономического детерминизма. В том-то и драма марксизма, что вся его теория исходит не из личности, морали и духовных ценностей, а напротив, считает их чем-то производным от материи и экономических отношений. Да и откуда взяться им в миpe, где человек целиком определен материей и «есть то, что он ест»?

Арьергардный бой, и это пора признать, ведут сегодня не люди религии, а марксистская догматика. Именно она, а не религия, оказалась не в силах удовлетворить разум и творческую силу человека, его жажду истины и свободы. И потому статья Лукаша – симптом, и очень серьезный, начавшегося идеологического развала.

Каждый год одна неделя во второй половине января посвящается участниками экуменического движения молитве о единстве всех христиан. В этой неделе или, вернее, в молитвах и службах этой недели участвуют все христиане: и католики, и протестанты, и православные. Начало ей еще в 1930-е годы положил простой католический священник отец Кутюрье, учитель одной из католических школ города Лиона во Франции. С тех пор обычай этот распространился по всему миру, по всем христианским исповеданиям.

И вот в связи с этой неделей уместно поговорить о том действительно небывалом движении к единству, которое за последние десятилетия охватило верующих всех церквей и которое принято называть экуменическим – от греческого слова экумени (οικουμένη), означающего «вселенная» и указывающего на вселенский, или всемирный, характер этого движения. Все знают, конечно, что на протяжении столетий христиане были разделены, и не только разделены, но находились во враждебных отношениях между собой. Если христианство началось с беспрецедентного опыта единства, так что именно на это единство как главное доказательство истинности новой веры указывали ранние защитники христианства, – то продолжалось оно, увы, не слишком долго. Уже в середине XI века в результате почти полного отчуждения западной, латинской, части Римской империи от восточной, греческой, произошло первое глубокое разделение между христианами Востока и Запада. Западная церковь с центром в Риме начала свое самостоятельное развитие в рамках сложной, богатой, а подчас и трагической европейской истории, Восточная же, или, как она сама себя определила, Православная, Церковь, продолжала жить своей жизнью почти без всяких связей с Западом. А политическая борьба, завоевания, крестовые походы – все это постоянно усугубляло вражду, взаимное недоверие и резкую полемику между двумя половинами когда-то единой Церкви. В XVI веке разразился еще один кризис, на этот раз внутри Западной, или, как она стала называть себя, Католической, церкви. Под влиянием новых идей, навеянных Возрождением, а также в результате глубокого морального упадка церковного общества внутри нее возникло движение против Рима, закончившееся отделением от католичества так называемых протестантских церквей.

Это печальное дробление христианского мира, сопутствуемое спорами, враждой, борьбой, а иногда, увы, и кровопролитными религиозными войнами, бесконечно ослабило христианство и привело к постепенному отходу от него миллионов людей. Современный атеизм, или секуляризм, т.е. отказ от религии как руководящей силы в индивидуальной и общественной жизни, в культуре, науке и прочих областях человеческой деятельности, одной из главных причин имел, без сомнения, печальное зрелище воюющих церквей, бесконечных обвинений и торжества ненависти там, где, по учению общего Учителя всех христиан, должна торжествовать любовь. Ибо Христос не только все учение Свое отождествил с одной заповедью – новой заповедью любви, но и провозгласил любовь отличительным признаком верующих в Него: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:35). Но, увы, нужен был отход части человечества от христианства, нужен был отрыв от него культуры, государства и общества, нужна была страшная война и обвал целого миpa, чтобы христиане вспомнили наконец, какая заповедь, какой призыв находится в самом сердце их веры и учения.

Вскоре после Первой мировой войны, по инициативе главы лютеранской церкви Швеции Зёдерблома²⁴⁶, возникло движение, получившее название «Жизнь и работа». В 1925 году на всемирной конференции, объединившей в Стокгольме представителей протестантских и православных церквей, решено было, что различия в вероучении не должны служить препятствием совместной работе христиан на пользу всех людей, т.е. практическому, жизненному исполнению заповеди любви. Через два года, в 1927 году, в Лозанне (Швейцария) положено было начало второму интерконфессиональному движению, названному «Вера и церковный строй» и стремившемуся к воссоединению уже самой веры, т.е. к устранению идейных расхождений между христианами. В 1937 году оба движения провели одновременно в Оксфорде и Эдинбурге повторные свои конференции, которые выявили глубину и объем стремления христиан к сближению, взаимопониманию, а в итоге и к объединению. На этих конференциях летом 1937 года решено было объединить оба движения, но из-за войны произошла отсрочка, и только в 1948 году в Амстердаме (Голландия) они слились воедино, дав начало Всемирному Совету Церквей с главным центром в Женеве (Швейцария). К 1959 году в этот Совет вступили практически все православные и протестантские церкви миpa, но в нем все еще отсутствовала могучая Римско-католическая церковь. Однако и там наступили решительные перемены. В 1959 году папа Иоанн XXIII, сменивший строго консервативного и непримиримого к иноверным Пия XII²⁴⁷, объявил о созыве на 1962 год Вселенского собора Католической церкви в Риме. Этот собор, названный Вторым Ватиканским, продолжался с перерывами четыре года, с осени 1962-го по зиму 1965-го, и принял ряд решений, коренным образом изменивших всю духовную атмосферу Католической церкви. Рим широко открыл двери встречам и общению как с протестантами, так и с православными. Продолжая дело своего предшественника папы Иоанна XXIII, новый папа Павел VI²⁴⁸ не только словом, но и делом показал свою решимость преодолеть накопившиеся за века препятствия. Дважды совершил он поездку на Восток, где произошли его знаменательные встречи с патриархом Константинопольским Афинагором²⁴⁹ – старейшим по чести епископом Православной Церкви.

Такова внешняя история экуменического движения, заменившего на протяжении каких-нибудь тридцати-сорока лет прежнюю вражду искренним и открытым диалогом между разделенными христианами. О содержании этого диалога, о смысле этого движения, о его надеждах и трудностях мы поговорим в следующей нашей беседе.

В прошлой беседе, посвященной молитве о христианском единстве, я говорил о внешней истории так называемого экуменического движения, т.е. движения, направленного к воссоединению разделенных христианских церквей. Я говорил, что каждый год в конце января участники этого движения во всем миpe посвящают одну неделю молитве о единстве, которая повсеместно отмечается собраниями, дискуссиями и т.д. Сегодня мы попытаемся вдуматься в то, что разделяет христиан сейчас, во второй половине XX века, какие препятствия стоят на пути к их воссоединению.

Как я уже говорил, основные исторические моменты, с которыми связано нарушение единства Церкви, – это, во-первых, окончательное разделение в середине XI века христианского Запада и христианского Востока, т.е. католичества и Православия, и, во-вторых, глубокий кризис западного христианства в начале XVI века, в результате которого из католичества выделился протестантизм. Таким образом, разделение привело к созданию трех основных типов, или выражений, христианства: Православия, католичества, протестантства, и говорить как о разделении, так и о воссоединении христиан – значит говорить, в первую очередь, о трех идеях, или воплощениях, одной христианской веры и о том, как каждое из них относится к другим. Но чтобы правильно, честно и всесторонне проблему эту поставить и сформулировать, чтобы избежать страстных и часто несправедливых обвинений, на которые, увы, столько потрачено христианских сил в прошлом, необходимо прежде всего понять, что в разделении христиан повинны два ряда, или два типа, причин, которые не следует смешивать. С одной стороны, это причины внешние, исторические, и прежде всего политический распад древнего греко-римского миpa, который на многие века отделил латинский христианский Запад от греческого, или византийского, христианского Востока, воздвиг между ними стену культурного, психологического и, наконец, языкового отчуждения. С другой стороны, это причины внутренние, относящиеся уже к собственно вере, а именно различное переживание самого содержания христианства, или, как говорят специалисты, различия догматические.

Начнем с первого ряда причин, поскольку для миллионов людей внешнее, увы, всегда важнее внутреннего, а потому причины эти и оказались в конечном итоге роковыми. Думаю, всякий поймет, что для самой ранней истории христианства, для первых его исторических шагов совершенно исключительную важность представлял тот факт, что развитие Церкви началось в политически и культурно едином мире – в Римской империи. Римская империя объединяла тогдашнее культурное человечество в двух планах – в плане политическом, где царил латинский гений организации и права, и в плане культурном, где торжествовала так называемая эллинистическая, т.е. греко-восточная цивилизация. Можно сказать, что к моменту появления христианства, т.е. в первые десятилетия нашей эры, миp был объединен западным организационно-правовым началом и восточной культурой. Таким образом, сама Римская империя была как бы синтезом латинского Запада и греческого Востока, и именно этот синтез оказался первой средой, где началось воплощение новорожденного христианства в истории. Ни один историк не станет отрицать, что с первых шагов распространения новой веры на территории империи, т.е. от персидской границы до Испании и от Сахары до Англии, в Церкви прослеживаются два осмысления, два переживания христианства, из которых одно можно назвать западным, другое – восточным. И очень сильно упрощая, далее, западное переживание можно назвать скорее организационно-юридическим, или правовым, чем мистическим, восточное же – скорее философско-мистическим, в большей степени направленным на внутреннее, чем на внешнее.

Возьмем для ясности такое центральное для христианства понятие, как грех. Его можно переживать в первую очередь как преступление, за которое человек должен понести наказание, как вину, которую он должен загладить. Если таково понятие греха, то определенную окраску получает и связанное с ним понятие спасения. Спаситель есть Тот, Кто снимает с человека вину, принимая и ее и наказание за нее на Себя, удовлетворяя этим божественную справедливость. Таково, повторяю, в упрощенном виде – западное понимание. Но грех можно переживать и как болезнь, как несчастье, как страшную катастрофу. Тогда и Спаситель будет переживаться как Тот, Кто побеждает и изживает эту болезнь в Себе и катастрофу эту превращает в конечном итоге в победу. Замечу, что ни одно из обоих переживаний попервоначалу не исключало другого: то были два различных акцента, но внутри единого согласия, внутри единства в главном. И вся история ранней Церкви есть история того, как силы центробежные, т.е. несущие несогласие, все время уравновешивались силами центростремительными, т.е. радостным переживанием всеми христианами сущностного своего единства.

Но, конечно, этим центростремительным силам очень помогало именно внешнее, т.е. политическое и культурное единство грекоримского миpa, которое проявлялось и в школьном образовании, и в административной системе, и в легкости передвижения, и в относительной безопасности, обеспеченной стеной римских легионов на границах империи. Все это создавало раму единства, в которой воплощало себя и единство Церкви. Но когда рама эта стала трещать, когда политическое и культурное единство греко-римского мира оказалось под угрозой, тогда и христианство и Церковь очутились в новых условиях. Тут-то и был заложен первый, внешний ряд причин постепенного отчуждения и разделения. Рассказ об этом мы продолжим в следующей беседе, где попытаемся объяснить, как из внешних, исторических причин создались условия, в которых более глубокое, духовное разделение стало почти неизбежным. Эту трагедию христианского разделения мы должны понять для того, чтобы перейти затем к спокойно-глубокому обсуждению проблем христианского воссоединения и единства. Ибо то единство, которое составляет предмет и цель экуменического движения и о котором молятся христиане всех церквей каждый год не есть нечто легкодостижимое и поверхностно-эмоциональное, но единство в вере, т.е. коренное согласие в самом главном, самом конечном вопросе человеческого бытия.

Продолжая сегодня ряд бесед, посвященных ежегодной неделе молитвы о христианском единстве, я остановлюсь сегодня на самой сущности того, что все еще продолжает разделять христиан на разные, как мы говорим, «вероисповедания», а также на преодолении этих разделений, о чем и молятся участники экуменического движения. Я говорил на прошлой неделе о двух основных кризисах, что привели сначала к разделению единого христианского миpa на Восток и Запад, т.е. Православие и католичество (XI век), а затем разделению христианского Запада на католичество и протестантство (XVI век). Эти основные разделения в каком-то смысле остаются определяющими и поныне, ибо три главных течения, на которые распался изначально единый и мощный поток христианства, соответствуют трем основным интуициям, или восприятиям, того, что вошло в миp с Евангелием – благовестием об Иисусе из Назарета Иудейского, распятом в тридцатых годах нашей эры римским губернатором Палестины Понтием Пилатом.

Учение Самого Христа записано было в сравнительно краткой форме Его учениками, но это такое простое на первый взгляд учение оказалось источником столь глубокой духовной реакции и столь мощных духовных сил, что даже само разделение христиан по вопросу о нем парадоксальным образом свидетельствует о его глубине и жизненности. О мертвых текстах, о мертвых учениях не спорят с такой страстью и таким напряжением спустя тысячу лет – так спорят только о том, что относится к конечным вопросам жизни и смерти. Итак, очень сильно упрощая и схематизируя, можно сказать, что каждое из названных нами главных выражений христианства сосредоточило свой внутренний взор на чем-то относящемся, несомненно, к самой его сущности, вложило все свои духовные силы в какую-то очень важную его интуицию.

Начнем с Рима, и не потому, что католичество является численно самой большой ветвью христианства, а потому, что в той диалектике разделения, о которой мы говорим, понять католическое «ударение», быть может, легче всего. Христос не просто учил. Он выбрал из числа Своих учеников двенадцать человек, чтобы те продолжали Его дело. Он основал видимое общество – Церковь, Он учредил в ней духовную власть. Таким образом, христианство вошло в миp не только как учение, но и как организация с особым внутренним устройством, дисциплиной, формами жизни и т.д. И произошло это потому, что христианство было в первую очередь учением о любви, восстанавливающей среди людей некогда разрушенное единство жизни. Церковь как видимое общество есть, таким образом, необходимый вывод из христианского учения, результат его применения к жизни и его распространения в миpe. И вот можно сказать, повторяю, упрощенно и схематически, что римское католичество – это в первую очередь восприятие христианства как строго оформленного общества, призванного действовать в миpe и истории. Ударение сделано здесь на организации, наделенной силой и властью и, подобно войску, основанной на принципе вольного, но абсолютного подчинения. Организация требует закона, правил, инструкций, и потому в католичестве само учение Христа преподносится прежде всего как новый и абсолютный закон, как свод правил, обнимающих собой жизнь и каждого отдельного человека, и всего человеческого общества.

Переходя к протестантству, можно сказать, что оно началось как протест против искажения принципов организации и закона, положенных в основу католичества. Ибо если учение Христа, несомненно, предполагает Церковь, то с такой же несомненностью обращено оно и к отдельному человеку, к личности, к ее живой и личной вере. Церковь основана на вере, но верить, т.е. внутренне принимать Христа, может только личность. Отсюда ударение протестантства на личной вере, отсюда в историческом плане связь его с индивидуализмом, т.е. обостренным переживанием личной свободы и личной ответственности. Протестантизм не отрицает Церкви, но Церковь в его понимании как бы непрестанно рождается из согласия в вере отдельных личностей. Напротив, в католичестве именно вера Церкви передается и сообщается ею отдельным людям, и подчинение вере Церкви служит для них залогом спасения. Говоря современным языком, можно сказать, что католичество устанавливает примат целого и общего над единичным, а протестантизм – примат частного и личного над целым.

Что же можно сказать о Православии – третьем, а с нашей, восточной точки зрения, первом из трех этих течений? Мы называем его первым не потому, что с позиции узкого конфессионализма защищаем старшинство или превосходство Православия, но потому, что оно даже исторически осталось той формой или тем пониманием христианства, которые когда-то были общими всему христианскому миpy. История Востока и история Запада сложились по-разному, и сегодня ни один католик не будет спорить с тем, что историческое развитие католичества в его современной форме началось с распада Римской империи, в эпоху варварских нашествий, когда в Западной Европе, разделенной на множество мелких государств, Рим и римские епископы оказались единственной объединяющей и организующей силой. Также ни один протестант не отрицает, что протестантизм родился как реакция на упадок католичества в эпоху Возрождения. Но в том-то и дело, что история православного Востока была прежде всего другой. С этого мы и начнем следующую нашу беседу²⁵⁰.

В Евангелии сказано: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). В словах этих дано предельно простое, но и самое глубокое определение человека, ибо нет человека без сокровища. Это значит – без той ценности или без того устремления, идеала, цели, которые он считает для себя самыми важными. Таким сокровищем может быть что-то очень возвышенное – например мир всего миpa, братство всех людей, личное совершенство, а может быть и что-то грубо материальное, эгоистическое – личный успех, богатство и власть. Но, повторяем, нет человека без такого сокровенного и почти подсознательного устремления, или, другими словами, без жизненного идеала. В конечном итоге и каждый отдельный человек, и каждое общество, и целая эпоха оцениваются не только по тому, что им удается или не удается совершить и исполнить, но и по отношению к этому идеальному видению, этому сокровищу: «Скажи мне, в чем твое сокровище, и я скажу тебе, кто ты».

И вот нам постоянно повторяют: «Мы строим счастливую жизнь!» Больше того, строительство «счастливой жизни» употребляют как главный аргумент в борьбе против религии, провозглашая эту жизнь тем последним сокровищем, ради которого можно и нужно отречься от религии. Но хочется спросить: а что такое эта «счастливая жизнь»? В чем ее счастье?

«Счастье» – удивительное, таинственное слово. Религия знает его давно и так же давно провозглашает, что именно счастье есть мера и содержание полной человечности, именно оно есть двигатель человеческой жизни. Человек хочет счастья как воздуха.

Но в чем состоит это счастье? И здесь, в ответе на этот вопрос, раскрывается вся разница между религиозным и нерелигиозным подходом к человеку. И как важно, чтобы те, кого все время оглушают упрощенно-ложными представлениями о религии, поняли наконец эту разницу! Религия утверждает, что подлинное счастье человека духовно, что оно внутри него как знание некоего прекрасного, бесконечно светлого и любовного замысла о человеческой жизни и как его собственная любовь к этому замыслу. Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26) – говорит Христос. Не повредить душе, т.е. той правде и любви, тому чувству ценности и высокого назначения жизни, которое мы находим в себе, а напротив, отдать себя достижению этой правды и служению ей – вот счастье, вот радость, про которую Христос говорит, что ее «никто не отнимет у нас» (ср.: Ин. 16:22). Как неверно думать, что счастье и цель жизни выносятся религией за пределы земного бытия – в загробный миp! Кем же, как не первыми проповедниками христианства, повторялся всегда как заповедь и почти как приказание этот призыв к счастью: «Радуйтесь! И снова скажу: радуйтесь! Непрестанно радуйтесь! О всем благодарите!» (ср.: Флп. 4:4; 1Фес. 5:18).

Благодарение, радость – вот что христианство поставило во главу угла, вознесло над миpoм как подлинное назначение человека. Но это радость о чистоте, правде и свободе, о возможности обновленной жизни. Эта радость призывает к труду и усилию, к непрестанной самопроверке и самоуглублению, к жизни по совести. Другого пути к счастливой жизни нет и не может быть, пока человек есть человек, а не робот и не животное. По природе своей он выбирает узкий и высокий путь. Но даже само продвижение по этому пути несет в себе счастье, ибо человек на нем трудится над собой, делает себя тем, чем он должен стать, – свободным духовным носителем человечности во всей ее полноте.

В новогоднюю ночь люди издавна приветствуют друг друга словами: «С новым счастьем!» И ни в чем, пожалуй, не проявляется так неиссякаемая вера в счастье, в саму возможность его, как в этом традиционном приветствии, произносимом раз в году под бой часов.

Казалось бы, почти все в жизни постоянно разрушает в нас эту веру. «На свете счастья нет!» – восклицает Пушкин в одном из своих самых печальных, усталостью и разочарованием пронизанных стихотворений. И ему вторят все великие писатели и поэты, задумывавшиеся над горькой судьбой человека в миpe. И вот, несмотря на все это, человек в новогоднюю ночь упрямо, с вызовом судьбе говорит о «новом счастье». И потому хочется его спросить: «Какого же счастья ты ждешь, чего хочешь?»

Действительно, нет, пожалуй, более неуловимого и неопределимого понятия, чем счастье. Ведь даже когда как будто приходит оно и дается нам, то оказывается неизбежно таким мимолетным, таким хрупким. Как сказал другой замечательный поэт: «Что счастье? Чад минутной речи, одна минута на пути»²⁵¹. Да, в конце каждой встречи стоит разлука, а в конце всего – разлука смерти. И как можно еще, казалось бы, говорить о счастье? Есть люди – и их много, – которые счастье человеческое полагают в чем-то внешнем: в условиях существования, в материальном успехе, во власти, силе, безопасности... Вот уже много десятилетий живут миллионы людей под властью учения и идеологии, обещающих насадить на земле всеобщее «научно обоснованное» принудительное счастье, утверждающих, что счастья, как, впрочем, и всего другого на земле, можно достичь, лишь всецело подчинившись предписаниям этой идеологии. Но, думаю, незачем больше доказывать, что теория такого счастья провалилась, превратившись в одну из самых страшных идей, когда-либо существовавших на земле. Миллионы людей принесены ей в жертву, во имя ее задушена свобода, и само слово «счастье» в устах людей, все еще проповедующих эту идеологию, звучит как нестерпимая ложь. Вряд ли об этом счастье мечтают люди в новогоднюю ночь.

Тогда о чем же? Неужели же только о том, чтобы жить стало немного лучше и легче, чтобы появилось больше вещей, больше денег, немножко больше свободы? Но это мы называем не счастьем, а всего лишь, употребляя тюремный термин, «облегчением участи». И вот, если бы человек нашел в себе мужество глубоко и правдиво вдуматься в свою жизнь, вглядеться в это неуловимое и неопределимое счастье, он понял бы, что, говоря о нем, желая его себе и другим, он говорит на самом деле о чем-то предельно серьезном и важном – о конечном смысле и назначении своей жизни.

И прежде всего говорит он о собственной духовной сущности, собственном духовном призвании. Ибо, с одной стороны, то счастье, которого он так безрассудно, так самозабвенно ждет и ищет всю жизнь, оказывается невозможным в миpe, наполненном страданием, болезнями, злобой и смертью, и все сколько-нибудь мудрое и глубокое в человеческой культуре говорит ему словами Пушкина: «На свете счастья нет...» С другой стороны, очевидно, что не сдается человек на этот мудрый приговор, а продолжает ждать и искать. И это доказывает, что такое искание присуще человеку и не оставляет его, а значит, есть оно где-то, это счастье, и только бы узнать, в чем оно. Но, может быть, пора вспомнить простые, на века сказанные слова блаженного Августина: «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя».

Многие скажут на это: «Ага, религия! Вечная ее уловка – то, чего нет тут, обещать в каком-то таинственном „там»! Слышали, и больше не хотим! Хотим хоть минуту счастья, но здесь, на земле, в этой известной нам единственной жизни!» Но говорят так люди, увы, не знающие христианства и вольно или невольно повторяющие клеветнические суждения о нем. Потому что христианство говорит о счастье не «здесь» и не «там», а о таком счастье, по отношению к которому все различия между «здесь» и «там», по сути, исчезают. Ведь радость, возвещенная и дарованная людям во Христе не зависит от «здесь», не зависит от «там», как и вообще ни от чего не зависит, будучи той радостью, которую, по слову Христову, никто не отнимет от нас. Ибо эта радость, это счастье – во встрече и узнавании. Во встрече с Тем, Кто приходит к нам с такой любовью, отдает Себя нам с такой полнотой, что замирает сердце от ответной любви; в узнавании такой глубины и такой красоты, что замирает ум от благодарности и света.

Таков опыт христианского счастья – опыт, данный нам Христом. Да, христианство зачастую говорит о земной жизни скорбно и сурово; да, в Евангелии много слов об узком пути в подвиге и слезах, о том, что в миpe будете иметь скорбь (Ин. 16:33). Но это так только потому, что в поисках мимолетного счастья не видит человек или не хочет видеть счастья, которое уже дано, которое в любую минуту может стать нашим, и уже навсегда, так что и сама смерть не сможет отнять его. Не видит, мечется, ищет его повсюду и рано или поздно приходит к все тому же печальному выводу: «На свете счастья нет».

Но оно есть, только гораздо глубже и гораздо выше. Оно есть тогда, когда поднимает человек глаза к небу или же нисходит в глубину сердца и там, в тишине и мире, находит Того, Кто создал нас для Себя и навеки возлюбил, и потому не успокоится сердце наше, пока не найдет Его, и в Нем – счастье.

Вот опять скоро как бы остановится на секунду время, и человек, тоже на секунду, еще раз задумается о счастье и произнесет слова о «новом счастье». Но пусть знает он, что это счастье здесь, рядом, и станет нашим, как только мы откроем ему наше сердце, ищущее счастья. Всем нашим слушателям, поздравляя их с наступающим Новым годом, мы пожелаем от всей души этого глубокого и высокого, единственно нерушимого и вечного счастья.

Когда-то в прошлом, а в общем совсем не так уж давно, в сочельник, или канун Рождества, постились, т.е. ничего не ели, до первой звезды. Ждали ее дети, эту первую звезду, вглядывались в темное морозное небо, и когда наконец загоралась она на небосклоне, приходила радость. И приходила она не от чего-то внешнего, ощутимо вещественного, материального. Бедный оставался бедным, богатый – богатым, а радость была одна. Радость – какое таинственное слово и какое странное чувство! Отчего зажигается оно в душе? Задуматься об этом лучше всего, быть может, в наступившие рождественские дни.

Рождество всегда было, есть и останется чистой радостью. Чистой, потому что рождается она не рассудочно и не в порядке личном, как радость о чем-то только своем, а как такая радость, в которой по-новому, первозданной ясностью начинает светиться миp и жизнь в нем. «Поповщина, мракобесие, суеверие!» – слова эти останавливаются у порога рождественской радости и дальше идти не могут. Ни омрачить, ни убить эту радость они не в силах, как не смогла убить елку и огни свечей «самая передовая» из всех идеологий. Но совершается, пожалуй, даже обратное, когда праздничная радость ставит под вопрос сами эти идеологии, как бы погружая их в раствор, проверяющий на правду или ложь, на глубину или поверхностность, на человечность или античеловечность. «Прибавочная стоимость» и Вифлеем, «классовая борьба» и Слава в вышних Богу, «диамат» и одинокая звезда на морозном небе. Что сильнее и жизненнее, что дает радость, а что навязло в зубах как опостылевшая, бессмысленная риторика, наполняющая собой все речи и резолюции только потому, что никто не знает, чем ее заменить?

В романе Солженицына «В круге первом», позорно запрещенном на родине его автора, есть страшная глава о Сталине. Называется она «Старость»²⁵². Один, отрезанный от всего миpa, задыхающийся от страха, подозрительности, недоверия ко всему и всем, уже больной, Сталин находится ночью в своем забронированном, засекреченном кабинете. И Солженицын пишет, вернее, своим литературным гением вживается в его мысли: «Ну ладно. Понастроить себе памятников – еще побольше, еще повыше (техника к тому времени разовьется). То, что называется монументальная пропаганда. Поставить на Казбеке памятник, и поставить на Эльбрусе памятник – и чтобы голова была выше облаков. И тогда ладно, можно умереть – Величайшим из всех великих, нет ему равных в истории Земли.

И вдруг он остановился: Ну а... – выше? Равных ему, конечно, нет, ну а если там, над облаками, выше глаза поднимешь – а там?..

(Он опять пошел, но медленнее).

Вот этот один неясный вопрос иногда закрадывался к Сталину. То есть неясного тут ничего не было. Давно было доказано то, что надо, а что мешало – то опровергнуто. Доказано было, что материя не уничтожается и не возникает. Доказано было, что у Вселенной нет границ. Доказано было, что жизнь легко возникает в теплом океане. Доказано было, что нельзя доказать, что Христос был. Доказано было, что всякие исцеления, видения, предсказания и передача мыслей на расстоянии – бабушкины сказки.

Но ткань нашей души, то, что любим мы и к чему привыкли, создается в нашей юности – и никогда после. Воспоминания детства, никогда не уходящие из нас, за последнее время оживились в Иосифе сильно.

Ведь до девятнадцати лет рос он на Ветхом и Новом Завете, на житиях святых и церковной истории. Он прислуживал на литургиях, был певчим на клиросе и как любил петь „Ныне отпущаеши» Строкина! Он и сейчас споет – не соврет. И сколько раз за одиннадцать лет училища и семинарии он прикладывался к иконам и всматривался в загадочные их глаза!

Даже в своей юбилейной биографии он пожелал видеть этот снимок: выпускник духовного училища Джугашвили в сером подряснике с круглым глухим воротом; матовый, как бы изнуренный моленьями, отроческий овал лица, длинные волосы, подготавливаемые к священнослужению, строго прибраны, со смирением намазаны лампадным маслом и напущены на самые уши. <...>

Того самого церковного инспектора Абакадзе, который изгнал Джугашвили из семинарии, Сталин не велел трогать. Пусть доживает старик.

А когда третьего июля перед микрофоном пересохшее горло его сжалось страхом и слезной жалостью к себе (потому что не бывает сердец, совсем не способных к жалости) – не случайно с губ его сорвалось „братья и сестры». Ни Ленин, ни кто другой из вождей нарочно бы не придумал обмолвиться так.

Его же губы сказали то, к чему привыкли с юности».

Так пишет Солженицын о самом страшном, действительно выпавшем из человечества Сталине. В мертвой пустыне, им же самим созданной, в одиночестве, повисшем над морем крови, в пытке страхом растворилось, погибло все, исчезло все. А может быть, всех ближайших уничтожил, погубил, только вот пусть старик семинарский доживает... И в минуту ужаса с губ срывается: «Братья и сестры!»

Вот прочтешь эту главу, всю эту удивительную, страшную книгу, и ясно становится, как холодно и темно в миpe и что не спасти его ни программам, ни идеологиям, ни реформам. Все разрушают страх, подлость и ненависть. Но против тайной радости они бессильны. И эту радость, эту вечную возможность радости возвещает нам Рождество. Вот говорит ангел пастухам: Я возвещаю вам великую радость... (Лк. 2:10). И радость эта – Ребенок, и радость эта – Мария, Мать Его, и радость эта о том, что ни забыть, ни заглушить, ни уничтожить все это уже нельзя. Все равно Рождество возвращается, как зажигается на зимнем небе эта одинокая звезда. Опять прощение, опять Бог, любящий и милосердный, опять вечность, приникающая к земле, наполняющая ее светом и любовью!

Кто бы вы ни были, мои далекие слушатели, и где бы вы, в каких условиях, счастливых или горестных, ни находились, к вам, как и ко мне, обращен свет рождественской звезды, радость рождественского славословия. «С нами Бог, разумейте, язы́цы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!» – с этой победной вестью вошло в миp христианство, и с тех пор не умирала на земле вера, что есть эта радость и никто не отнимет ее у нас.

С любопытством, страхом и надеждой встречаем мы опять Новый год, опять говорим друг другу: «С Новым годом, с новым счастьем!», опять чего-то ждем, на что-то надеемся. За спиной – триста шестьдесят пять дней, еще один оторванный, изжитый кусок жизни, впереди – таинственное, неизвестное будущее. Будем ли мы в следующем году встречать Новый год, доживем ли? Будет ли наша жизнь хоть немного лучше, светлее и счастливее?

Когда-то Новый год встречали с молитвой, прося помощи Божией и стараясь подвести духовные итоги минувшему, духовно подготовить себя к будущему. Потом забыли о молитве, захлопали пробки шампанского, стали встречать Новый год каким-то животным весельем, точно хотели заранее набраться этого веселья накануне страшного будущего. А ведь если вдуматься, то о чем говорит, о чем напоминает он нам, этот Новый год? Прежде всего, конечно, о необратимом потоке времени. Может быть, потому-то и стараемся мы так веселиться, так кричать и шуметь под полуночный бой часов, что хотели бы забыть об этом страшном владычестве времени над нами. Вот ушла, безвозвратно ушла еще часть жизни, канула в небытие, откуда никогда не вернуть ее, и значит, еще больше приблизился тот страшный обрыв, к которому стремится поток времени и которого не избежать. Действительно, вечный пир во время чумы! И об этом знает сердце, этого боится сознание, и вот все пытаются заглушить это знание и эту боязнь искусственным весельем и хлопаньем пробок.

Все это я говорю не затем, чтобы напугать, не затем, чтобы подлить горечи и отравы в человеческое веселье, нет! Я знаю, что человеку естественно стремиться к счастью, больше того – что он создан для полного, беспримесного счастья. Я не верю в религию страха и запугивания: скоро-де наступит смерть, устрашитесь и перестаньте шуметь! Но я говорю это потому, что сама моя вера подсказывает мне: то, что мы называем «счастьем», на деле слишком часто есть бегство от подлинного счастья, стремление забыться, уйти в небытие от всепроникающей печали. И именно под Новый год уместно напомнить, что к жизни и счастью зовет нас сама вера. «Смерть и Время царят на земле, ты владыками их не зови».

Кто же Владыка, кто дает подлинное счастье? Конечно, Тот, Кто принес «жизнь с избытком» (ср.: Ин. 10:10), Кто заплакал при виде мертвого друга Лазаря, Кто сказал: Радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16:22).

И именно под Новый год, в те самые минуты, когда ощущается это страшное отстукивание времени, та отмеренность и краткость его для нас, мы можем и должны понять, что все в миpe нас так или иначе обманывает, суля счастье, – все, кроме раз и навсегда вспыхнувшего над миpoм зарева Божественной любви. Не бойся, только веруй (Мк. 5:36), – говорит человеку Христос. И что же есть вера, как не таинственно воцаряющаяся в душе уверенность, что этот поток времени стремит меня не к страшному и бессмысленному обрыву, в котором все навеки исчезает, не к «раковинному гулу небытия»²⁵³, но к Тому, Кто от извечно ждет меня, – к такой любви, к такому счастью, такому свету, по сравнению с которыми все кажется ничтожным. Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1Кор. 2:9) – вот слова, вот вопль счастья, родившийся от веры! И тогда совсем по-другому встречаешь и слушаешь эту ночь, этот бой часов, этот из глубины вечности приходящий к нам сигнал. Сквозь ненужный и невеселый шум новогоднего «веселья» слышишь, как затихает миp – остаются только звездное небо и тишина: «В небесах торжественно и чудно!»²⁵⁴ И душа замирает от прикосновения «мирам иным», и всем существом своим знаешь, что не для одной этой мелкой и суетной, вечно ускользающей, вечно стареющей жизни создан я, но для того чтобы вместить божественную вечность, познать последнюю тайну любви, приобщиться к «жизни нестареющей».

Все это – от веры. И как трудно передать, дать почувствовать ее бедными человеческими словами! Все как будто выходит не так и не о том, но вера живет и таинственно передается от сердца к сердцу:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что все слышимое нами –

Только отзвук искаженный

Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,

Что одно на целом свете –

Только то, что сердце к сердцу

Говорит в немом привете?²⁵⁵

Вот с этим, хотя и в словах выраженным, и все же немым приветом обращаюсь я к тебе, милый и далекий друг, в эти новогодние дни и часы. Где бы ты ни был и кто бы ты ни был – верующий или неверующий, близкий по духу или далекий, мне хочется сказать тебе, что мы все равно вместе в этом потоке времени, которого не остановить никаким забытьем и никакой мишурой. И когда ты услышишь звон новогодних часов, вспомни: «Смерть и Время царят на земле, ты владыками их не зови»!

Побеждена смерть, смыслом и светом наполнено время. Не страшно будущее, если в сердце любовь, надежда и вера; полна счастьем жизнь, если наполнена она добром, благодарностью и истиной; жив Бог – жив и человек, поглощена смерть победою. Все время в тебе, во мне, во всем миpe загораются лучи, которых тьме уже не поглотить, приходят и начинаются здесь и сейчас вечная жизнь, вечное счастье!

В Евангелии рассказано, – и именно этот рассказ читается в храме под Новый год, – как в собрание мудрых людей вошел Господь, и Ему дали книгу, и Он прочитал из пророка Исаии: «Я пришел отпустить измученных на свободу, Я пришел возвестить благую весть, Я пришел проповедать лето Господне благоприятное» (ср.: Лк. 4:18–20). С этим летом благоприятным, с Новым годом, с новым и вечным счастьем!

Я давно не касался в этих беседах темы радости. Между тем христианство есть религия радости, хотя этого так часто не чувствуют сами христиане и отрицают враги христианства. Чтобы понять это, достаточно вслушаться в слова Евангелия. Я возвещаю вам великую радость (Лк. 2:10), – сказано в начале Евангелия от Луки, а кончается оно рассказом о том, как апостолы с горы Вознесения возвратились в Иерусалим с великою радостью (Лк. 24:52). О радости, которой никто не может отнять (см.: Ин. 16:22) говорит Сам Христос; к радости призывает апостол Павел (см.: 1Фес. 5:16); радостью светится все богослужение Церкви; «радость моя» – называет каждого приходящего к нему преподобный Серафим. И когда исчезает радость из сердца верующего, что-то радикально меняется в самой вере.

«Но что это за радость? Как достичь ее, да и возможна ли она вообще?» – часто спрашивают даже искренне верующие люди. Действительно, на свете, казалось бы, очень мало радостного, очень мало причин радоваться. Как сказал когда-то поэт: «Люди, будьте строги <... > пусть смеются боги, дети и глупцы»²⁵⁶. И другой поэт: «И на строгий твой рай силы сердцу подай»²⁵⁷. В самом деле, как можно радоваться, когда вокруг так много страданий, несправедливости, жестокости, злобы? Как можно радоваться в этом тленном, смертном, все время ускользающем от нас миpe? И вот признаком религиозности и веры сами христиане часто начинают считать грусть и безрадостность. А враги религии в свою очередь спешат упрекнуть христианство в том, что оно лишает жизнь радости, фиксирует человеческое сознание на смерти и загробном миpe, наполняет душу страхом последнего суда. Но не есть ли радость и вправду признак легкомыслия или средство забвения от слишком тяжелого бремени забот и страданий? Вопросы эти очень важны, особенно в наше время. С одной стороны, вряд ли можно сомневаться, что миp отходит от религии и веры. И отходит совсем не потому, что наука «доказала», будто Бога нет и верить в него – удел «отсталых», а в первую очередь потому, что религия ставит перед ним слишком глубокие, слишком серьезные и своей глубиной и серьезностью слишком страшные для него вопросы. И вот люди прячутся от них, уходят в суету и заботы о своей жизни, a миp предлагает им всевозможные средства такого забвения. С другой стороны, всевозможные земные идеологии сознательно хотят выкорчевать религию, чтобы превратить человечество в послушное стадо, в безличный «коллектив». И здесь и там, и в легкомысленном настроении человеческого большинства, слишком погруженного в земную жизнь, чтобы спрашивать о ее смысле, и в открытом гонении на религию под угрозой оказывается не чья-то индивидуальная вера, а сама возможность сохранить то, что до сих пор было главным в жизни человека, сознавал он это или нет. Но для того, чтобы по-настоящему ответить на отход современного человека от веры, чтобы вернуть вере ее истинное место в жизни, недостаточно философских споров, есть Бог или нет, как недостаточно и постоянных напоминаний о нашей смертности.

Быть может, повсеместный отход от веры и на бытовом, и на идейном уровне объясняется прежде всего тем, что радость перестала быть основной тональностью веры самих христиан. Выйдя из Иерусалима на проповедь Христа, апостолы назвали свою веру Евангелием, т.е. благой, или доброй, а значит, и радостной вестью. И сами они наполнены были радостью, ликованием, светом. И именно эта радость, а не доводы и доказательства победили миp, приведя его к новой вере. И в сгущающейся вокруг нас мгле не подействует, пожалуй, никакой другой ответ, кроме нашей радости. миp устал, смертельно устал от споров и доказательств. Люди веками спорят и даже льют кровь, и все равно нет выхода из их разногласий. Мы не переспорим миp никакими доказательствами, и если победим его, то только той радостью, какую дает нам наша вера и особенность которой в том, что ни люди, ни страдания, ни сама смерть не могут ее отнять.

Но тогда по-прежнему остается вопрос: о чем она, эта радость, как достичь ее и как жить в ней? Ответ снова дается в Евангелии : «И возрадовались ученики, – говорит оно, – увидев Господа» (ср.: Ин. 20:20). Радость веры – не от выкладок и доказательств, а от Того, о Ком наше сердце говорит нам, что Он есть Сама Радость, Сам Свет, Само Добро, Сама Истина, от возможности видеть и узнавать Его. И возрадовались ученики, увидевши Господа. И что же вся наша вера, вся наша Церковь с небесной красотой ее обрядов, с ее иконами, этим просветом, прорывом в небо, как не сплошное видение радости, как не общение с радостью, подобной которой нет на земле? Но если все это не отнесено к таинственному присутствию Христа, если все это не средство видеть, слышать, любить Его, тогда оно страшный и бессмысленный обман.

Вот в полутёмной церкви начинается служба. Вслушаемся в тихое, берущее за душу пение. К чему призывает оно? «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему»²⁵⁸ – это призыв приблизиться, увидеть Того, Кто здесь, с нами. Не думать и размышлять о Нем, а приблизиться и припасть к Нему. Это призыв к радостной встрече. И как ответ на эту встречу, на это видение несется радостное: Благослови, душе моя, Господа...²⁵⁹ (Пс. 103:1). И вот тогда входит в душу и наполняет ее та радость, о которой мы говорим. Не мутное веселье миpa, после которого неизменно наступает похмелье и разочарование, не мимолетные радости, после которых тьма жизни становится ещё гуще, не забвение и даже не утешение, а твердое, спокойное и радостное знание: «Господь защитник моей жизни, кого убоюся?» (Ср.: Пс. 26:1.) Не бойтесь, – говорит Христос, – Я победил мир (ср.: Ин. 16:33), и мы верим Ему. Да не смущается сердце ваше (Ин. 14:1, 27), – говорит Он, и наше сердце перестает смущаться. Радуйтесь (Мф. 28:9), – говорит он, и радость входит в нас, и нет силы, способной ее уничтожить.

Еще один год уходит. Еще раз готовимся мы встречать с надеждой и страхом неизвестное будущее. Еще раз мы как бы останавливаемся на минуту и раздумываем о смысле этой всегда текущей, всегда уходящей жизни, о том, куда ведет нас этот таинственный поток времени.

В конце прошлого века большой русский философ и поэт написал свою знаменитую строчку: «Смерть и Время царят на земле...» И тут же прибавил: «Ты владыками их не зови». И в этом кажущемся противоречии между двумя строчками заключена вся глубина, весь трагизм человеческого существования на земле.

Действительно, не только все течет, ускользает, уходит, но и каждый уходящий час приближает нас к таинственному и кажущемуся таким страшным в своей бессмысленности обрыву. Каждый из нас может сказать о себе словами эпиграфа к лермонтовскому «Мцыри»: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю». И, пожалуй, нет человека, который хотя бы раз в жизни, наедине с собой, в страшную своей простотой и беспощадной правдивостью минуту не спросил себя: «Зачем жить, если есть смерть, если вся жизнь – сплошное стремление обладать тем, чего все равно не удержишь, желание того, что все равно выпадет из наших мертвых рук?» Этот ужас знал Генрих Гейне, написавший: «Мы всё спрашиваем, спрашиваем, пока комок глины не заткнет нам рот, но разве это ответ?» И иногда кажется, что суета, наполняющая миp, надрывная декламация о построении какого-то лучшего миpa, бесконечная борьба за власть, бессмысленное преследование одних людей другими – все это только средство заглушить в человеке подспудное знание о том, что «Смерть и Время царят на земле». Люди боятся тишины, одиночества, углубления в себя, потому что там им открывается правда слов Льва Толстого: «И после глупой жизни придет глупая смерть».

Вот почему на последних своих высотах вся наша культура, все наше искусство пронизаны печалью. Вот почему там, где человек по-настоящему задумался, – там нет уже места бравурным призывам, ложной бодрости, фальшивому оптимизму программ. Христос плачет над умершим другом Лазарем, и весь миp отзывается слезами расставания и разлуки. Может быть, мы и Новый год встречаем с нарочитым шумом и гамом, заливая эту встречу вином, прикидываясь веселыми и беззаботными именно потому, что при бое часов на секунду разверзается перед нами черная бездна, в которую все мы несемся, и чем дальше, тем быстрее. И так ясна становится правда тютчевского стиха: «Кто смеет молвить до свиданья сквозь бездну двух или трех дней?»²⁶⁰

Но Владимир Соловьев, сказав предельно правдивые слова: «Смерть и Время царят на земле», прибавляет: «Ты владыками их не зови». Что это значит и что изменится от того, назову я смерть и время «владыками» или нет? Не есть ли это все та же бравада, ложь самому себе, попытка скрыть собственный страх, собственную печаль? И не более ли прав величайший философ пессимизма Шопенгауэр, пришедший к выводу, что единственный путь для человечества – это отказаться от жизни как воли и представления, уйти в такую внутреннюю пассивность и безучастность, где, собственно, уже нет никакой разницы между жизнью и небытием нирваны? На этот вопрос отвечают два следующих стиха Владимира Соловьева. Сказав: «Ты владыками их не зови», он продолжает: «Все, кружась, исчезает во мгле, неподвижно лишь солнце любви». Вот оно, то единственное слово, которое можно без страха поставить подле слова «смерть», ибо любовь, по слову Писания, крепка, как смерть (Песн. 8:6).

Любовь не примиряется со смертью и временем, любовь побеждает их. Вот вечное откровение, вечная истина христианства. В любви нет страха, – восклицает любимый ученик Христа Иоанн, – но совершенная любовь изгоняет страх (1Ин. 4:18). Весь миp пронизан страхом – страхом смерти прежде всего. И только тот, кто любит, свободен от страха, ибо уже отдал себя, отдал свою жизнь и имеет ее в другом. И когда Христос возвещает людям жизнь вечную, когда Церковь каждый год радостно воспевает: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», речь идет не о каком-то биологическом чуде и не о языческом царстве теней, где бессмертные души томятся в бесплодной вечности. Речь идет о чуде любви, о победе над смертью той Любви, которая так любила, что отдала Себя смерти, саму смерть наполнив любовью, и тогда затрепетала смерть, и гроб стал живоносным гробом, и вошло в миp неслыханное, невероятное обещание: «Воскреснут мертвии, и востанут сущии во гробех, и вси земнороднии возрадуются»²⁶¹.

Любовь не только крепка, как смерть, но в поединке со смертью оказывается сильнее. Сначала смерть поглощает Христа, думая, что здесь – конечное ее торжество. Но твердыня небытия не знает, что Отдавший ей Себя сделал это из любви, а потому изнутри преодолел страшное разделение, разлучение и распад. Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1Кор. 15:17), – говорит апостол Павел. Но Он воскрес, и стало возможно жить в миpe, побеждая его той любовью, что сильнее смерти. Стало возможно не спрашивать ни о чем, зная, что главный ответ на все – любовь, что ею преодолевается страх и что в тех, кто отдали себя любви, уже царствует вечная жизнь. Ибо, как сказал тот же Владимир Соловьев, «нет отрады не отдавшему себя»²⁶².

Встречая Новый год, некоторые гадают. Но гадать не нужно, ибо будущее закрыто от нас. Мы ничего не знаем, мы не смеем «молвить „до свиданья» сквозь бездну двух или трех дней». Но одно мы можем знать в совершенстве: отведены ли нам дни, недели или же долгие годы жизни, умрем ли мы в этом беспощадно надвигающемся новом году или через много-много лет, мы можем наполнить любовью, претворить в любовь все, что нам дано, и в этой любви иметь уже здесь и сейчас ту вечную жизнь, которую «уготовал Бог любящим Его» (ср.: 1Кор. 2:9).

В эти дни, когда просиял в нас на краткий миг свет пасхальной радости, невольно спрашиваешь себя: почему в миpe так мало любви? Ведь вот только что пели мы: «И ненавидящим нас простим вся Воскресением». Но проходит Пасха, и снова отовсюду – из газет, из радио, из телевизора – льется поток ненависти, осуждений и обличений. Всюду враги, всюду страх, всюду вооруженные до зубов люди стерегут этого врага, готовые вцепиться ему в горло. Нам скажут: «Так было и будет всегда. Ваши христианские рассуждения о любви к врагам – это бесплодная романтика, бред, от которого пора очнуться».

Неужели это так? Неужели сказанные когда-то и до сих пор памятные нам слова о заповеди новой, о любви, которая сильнее смерти, – неужели все это ложь? Но тогда чем и во имя чего жить? Ну хорошо, мы уничтожим, раздавим всех врагов. И что же? Насытив свою ненависть, заживем на их крови, на их могилах счастливой жизнью с цветочками и клумбочками? Но разве перестанем мы тогда ненавидеть и создавать себе все новых врагов?

Да, надо иметь мужество признать: миp живет не любовью, а ненавистью. Но надо иметь еще больше мужества сказать этому миpy «нет» и всерьез спросить себя: что значит любить, как жить любовью и откуда любовь эту черпать? Мне думается, что одна из причин, все усиливающих ненависть в миpe, та, что любовь к ближнему вытеснена любовью к дальнему. Именно к этому призывал фанатичный антихристианин, немецкий философ Ницше, который и сказал: «Любовь к ближнему мы заменим любовью к дальнему». Сказал, но не выдумал. Ибо в мире уже существовала идеология, основанная как будто на любви, а на деле упраздняющая любовь и оборачивающаяся ненавистью. Коммунизм тоже хочет людям счастья. Но где эти люди, кто они? В миpe все конкретно, индивидуально, лично, неповторимо, в идеологии же ничего от этого не остается. «Рабочий класс», «капиталисты», «классовые враги» – все это в конечном итоге абстракции. Но парадокс любви в том, что любить и быть любимым может только живой, конкретный человек – иначе говоря, только личность. Любовь – всегда прорыв сквозь безличное к личному, сквозь безымянное, анонимное, массовое к индивидуальному и конкретному. Сказать: «Я люблю всех людей» – то же, что сказать: «Я не люблю никого». Вот почему все движения и идеологии, рождающиеся вроде бы из любовного порыва к несчастным, обездоленным, порабощенным, всегда рано или поздно оборачиваются ненавистью. И вот почему христианское учение о любви есть, прежде всего, учение о личности.

Современный миp настаивает на любви к человеку вообще и ради этого собирательного, отвлеченного человека готов раздавить и уничтожить личность. Христианство очень мало, почти ничего не говорит о человеке вообще, но сосредоточивает всю свою любовь, все свое внимание на личности. Евангельская арифметика невыносима для современного миpa, ибо Христос призывает пастуха оставить девяносто девять овец, дабы найти одну заблудившуюся. Нам все время твердят о подчинении части целому, Евангелие все время говорит о служении целого части. «Но, – спросят меня, – откуда и как возникает любовь к личности? Напротив, не легче ли, не естественнее ли любить именно „дальнего», человека вообще, человечество? Личность не ограниченна ли всегда, не слишком ли мала, достойна ли моей любви?» На все это христианство отвечает: «Да, любить человека как личность очень трудно и только своими силами невозможно». И напоминает нам слова Христа: Без Меня не можете делать ничего (Ин. 15:5). Полюбить личность можно, лишь твердо веря в то, что личное – божественно и вечно, что во всем личном светит иногда очень глубоко скрытый Божественный свет, что личное, иными словами, от Бога.

Вот почему по-настоящему встретиться, по-настоящему полюбить друг друга человек с человеком могут только в Боге. Если нет Бога, про Которого сказано, что Он «любовь есть», если нет этого личного Начала всех личностей, то не только нет личности, но нет и не может быть любви. И прав Синявский²⁶³, сказавший, что в Бога нужно верить не потому, что Он помогает, и не по каким-либо иным причинам, а только потому, что Он есть. Только если Он есть, встреча двух человек, пусть самая мимолетная, – не бессмыслица, не пустая случайность, а чудо любви, откровение нового миpa. Бог любовь есть (1Ин. 4:8) – какие удивительные слова! Но тогда и миp «любовь есть», и жизнь «любовь есть»; тогда каждый миг времени, каждый взор, брошенный на самое малое, – все это дар и возможность любви, встреча с любовью.

Как передать изнемогающему в этом миpe ненависти человеку, что если есть на свете счастье и радость, то они всегда даются любовью и в любви? Только напомнив слова апостола Павла, которые он произнес, достигнув вершины веры и неразлучной с ней радости: Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. <...> Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. <...> Достигайте любви... (1Кор. 13:2–3, 8; 14:1).

Я хочу сказать сегодня несколько слов о том, какой смысл вкладывает христианство в понятие «ближний». Это понятие всем известно, но совсем не так просто, как кажется. Современные Христу иудеи мало кого так ненавидели и презирали, как самарян – народ, живший в северной части Палестины и придерживавшийся других обычаев и преданий, чем они. И на все века их ненависть, недоверие и презрение к самарянам стали символом нашего собственного отчуждения от всех «чужих», «не наших», «не таких, как мы», будь то по цвету кожи, по обычаям и навыкам, по культуре и т.п. И потому такое исключительное, центральное и вечное значение приобретает притча Христа о милосердном самарянине.

В этой притче рассказывается о том, как человек, пострадавший от разбойников, был брошен израненный на большой дороге. И вот двое «своих», т.е. людей из того же народа, одних с ним по крови и языку, увидев его, прошли мимо. А проезжий самарянин сжалился и, подойдя, перевязал этому человеку раны, привез его в гостиницу и позаботился о нем. А на другой день, – говорится далее, – отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе (Лк. 10:35). И вот Христос заключает эту притчу вопросом: «Кто был ближний человеку тому?» (ср.: Лк. 10:36).

Притча эта – не только о жалости и сострадании к человеку, впавшему в несчастье. Смысл ее куда глубже, ибо главная тема здесь – кто наш ближний?

Мы много говорим и сами слышим о всеобщем равенстве, о необходимости обеспечить всем одинаковые права, уничтожить все перегородки между людьми. Все эти слова воспринимаются нами как отвлеченные и примелькавшиеся. Но Христос никогда не проповедовал отвлеченных теорий. Он всегда начинал не с принципов, а с самой жизни. В жизни же теории и принципы сплошь и рядом оказываются пустым звуком. Вот поселился среди нас кто-то «чужой», и мы мгновенно забываем про все теории, видя в нем только его чуждость, инаковость по отношению к нам. И выходит, что в миpe, где произнесено столько прекрасных слов о равенстве и братстве, очень страшно оказаться «чужим». Христос же показывает нам, что теории здесь недостаточно. Теория может научить «любви к дальнему», о которой говорил Фридрих Ницше. Дальнего любить легко. Легко любить отвлеченную «жертву колониализма и эксплуатации», легко проповедовать равенство с теми, с кем не встречаешься каждый день, не живешь бок о бок. И трудно, оказывается, принять чужого как своего, не как «равного» даже, но как ближнего. А ведь в этом, и только в этом, весь смысл Христовой притчи. Теория не спасает и не помогает, когда в нашу жизнь входит вот этот «чужой» и хочет от нас не отвлеченного «равенства», не «прав» и даже не помощи, а любви и признания его (а не отвлеченной «жертвы» чего бы то ни было) ближним, т.е. желанным и необходимым участником общей жизни.

Вот чего хочет всякий человек и чего никогда не поймет, не вместит в себя отвлеченная и холодная теория. Теория относится ко всем вообще и потому ни к кому. А человек хочет быть не «человеком вообще», а самим собой. Ему как хлеб, как воздух нужны те, кто любят и принимают его как своего ближнего.

Итак, кто же наш ближний? Тот, кто вошел в нашу жизнь сегодня, пусть случайно, пусть ненадолго. Тот, чьи глаза встретились с нашими так, что мы пережили это как встречу с единственным и неповторимым – с тем, кто стал в этой встрече моим ближним.

Теория всегда разбивается о жизнь. Но в жизни всегда возможно это чудо встречи и признания, чудо извлечения «человека вообще» и «чужого» из безличности и анонимности, чудо претворения его в ближнего. Пока же это чудо не вошло в нашу жизнь, пока мы не пожелали его – мертвы наши фарисейские теории, и нет в них места для живого человека.

Христианство есть религия не только воспоминания, но и ожидания. И ничего нельзя понять в христианской вере вне этого непостижимого, но реального их соединения.

С одной стороны, вряд ли нужно доказывать, что все в христианстве пронизано одним всеобъемлющим воспоминанием о Христе. В историческом плане явление Христа, Его жизнь и учение, описанные в Евангелии, – все это относится к прошлому, с которым связывает нас память. И с этой точки зрения, все христианство, действительно, есть память о Христе, передаваемая из поколения в поколение, знание о Нем, вечно претворяемое в знание Его Самого.

И именно эта память, это знание о прошлом, вечно претворяемое в живое присутствие, и составляют сущность христианского опыта. Оказывается, что происшедшее тогда, две тысячи лет назад и известное мне через эту непрерывность памяти, определяет мою сегодняшнюю жизнь так, как ничто иное в прошлом и настоящем. Ибо чудо этого воспоминания, определившего веру христиан, в том, что прошлое здесь становится настоящим, что Христос, живший тысячелетия назад, этой верой познается как живущий сейчас, как любящий и любимый, как близкий и бесконечно нужный, как Тот, Кто вошел и постоянно входит в мою жизнь, наполняя ее новым содержанием и новой силой.

Доказать, что это так, что это чудо действительно и постоянно совершается – невозможно, ибо оно познается только в опыте самой веры. И потому так никчемны все споры о религии, в том числе все попытки «научно» развенчать и сокрушить христианство. Ибо факт остается фактом: только про одного Человека, жившего на нашей земле, в нашем времени, в нашей истории, миллионы людей вот уже две тысячи лет утверждают, что Он жив, что память о Нем постоянно претворяется в знание Его Самого и в жизнь с Ним.

Но именно это воспоминание, претворяемое в присутствие, делает христианскую веру также и ожиданием. Христос не только пришел, но приходит постоянно, придет и в конце, и вся жизнь христиан в глубочайшем смысле определена ожиданием пришествия. Враги христианства упрекают верующих в том, что они, ограничив свои надежды и интересы «загробным миpoм», перестали заботиться о миpe земном. Но это грубое и примитивное заблуждение, потому что само земное время, а значит, и наша теперешняя жизнь обрели для верующих в Христа новый смысл, новое содержание. Ибо в этот, а не в какой-то другой миp, в это время, в эту жизнь пришел, в них пребывает Христос и мы знаем Его и живем с Ним здесь и сейчас, а не в каком-то таинственном «грядущем».

Ожидание христиан есть, прежде всего, ожидание любящих: только тот, кто любит, – ждет, и только тот, кто ждет, – любит. И вот сама жизнь становится ожиданием, которое все время исполняется в присутствии и памятью о присутствии, которая все время переходит в ожидание. Все в этом миpe, все в этой жизни озарено для верующего этой памятью и этим ожиданием. Уже и к самому миpy относится он иначе, чем все, ибо в него пришел Христос; уже и время приобретает для него другой смысл, ибо оно есть время пришествия и присутствия Христа; и уже не остается малых дел, нет «главного» и «второстепенного», ибо все в свете этого пришествия и присутствия становится бесконечно важным, бесконечно ответственным. Я ничего не могу, не вправе считать неважным – ни одно произнесенное мною слово, ни одного человека, хотя бы на мгновение входящего в мою жизнь, ни одно дело, на меня возложенное, ибо сам религиозный мой опыт раскрывается в том, что и миp, и время, и жизнь наполнены присутствием Христа.

Идеологи безбожия утверждают, что царство всеобщего счастья наступит на земле в некоем прекрасном будущем, а все прошлое и настоящее есть лишь этапы движения к этому «будущему» и борьба за него. А религиозный опыт говорит, что здесь и сейчас, в теперешней моей жизни, решается каждый миг, со Христом ли буду я или против Христа, послужу или изменю Его присутствию. И потому подлинная религиозная жизнь никогда не может быть уходом в духовный эгоцентризм. Истинно верующий в Христа никогда не скажет, что ему нет дела до происходящего в миpe. Все христианство говорит о спасении миpa, а не от миpa.

Да, христиане часто изменяли главному замыслу христианства, часто впадали в духовный эгоцентризм, но если понять настоящее место, настоящую силу этой памяти и этого ожидания, понятно станет и то, почему подлинный смысл христианской веры – только в любви, как и в надежде деятельно осуществить ее в этой жизни.

Не странно ли, что во всех своих нападках на религию антирелигиозная пропаганда почти никогда не говорит о святых? А ведь они занимают в нашей религиозной жизни огромное место, и каждый день церковного года посвящен памяти не одного, а нескольких, иногда даже десятков святых. Кроме того, всем святым особо посвящено первое воскресенье после праздника Троицы.

Святые! Современному, на прагматический, общественно-деловой лад настроенному человеку, само это слово должно казаться анахронизмом, чем-то предельно чужим, потусторонним, оторванным от реальной жизни. Какие-то древние старцы в пустынях, изможденные постом и молитвой, заживо погребенные в пещерах или монастырских кельях... Кому теперь все это нужно? Как все это далеко от наших проблем, наших интересов и исканий!

Но справедливо ли это впечатление? Не следует ли здесь, как и в других наших расхожих мнениях, кое-что пересмотреть, переоценить, заново продумать? Не имеет ли и ко мне отношение тот несомненный, десятки тысяч раз засвидетельствованный факт, что в каждую эпоху, в каждой стране, в каждом поколении были люди такие же, как я, но пошедшие этим странным, трудным, узким путем? Почему они это сделали? Что заставило их избрать этот путь?

Нам все время твердят о героях труда, героях войны, героях космоса, нас призывают подражать им. Но для чего же исключать из этой семьи героев духа, которые всяким иным достижениям предпочли нравственное совершенство? Если всегда были и есть люди, способные во имя чего-то отречься от себя, от своего благополучия и безопасности, то не значит ли это, что способность к такому самоотречению – самая высокая в человеке? И тогда те, кого мы называем святыми, т.е. герои духа и нравственного подвига, заслуживают по крайней мере не меньшего внимания, чем герои всех других областей человеческой жизни. Как писал когда-то В. Розанов, всю свою жизнь боровшийся с христианством и при этом любивший его более всего на свете: «Христианство – без буйства, без вина и опьянения – есть полная веселость; удивительная легкость духа; никакого уныния, ничего тяжелого! Аскеты и мученики были веселы, одни в пустынях, другие идя на муки. Какой-то поток внутреннего веселья даже у таких, даже в такие минуты, гнал с лица всякую тень потемнелости...»²⁶⁴

Это писал Розанов – тот самый, который в других своих писаниях осуждал христианство за то, что оно, дескать, лишает простую земную жизнь смысла и радости.

Но можно и не читать Розанова. Достаточно вглядеться в образ святого Серафима Саровского, простого русского человека, с юношеских лет ушедшего в монастырь и потом привлекавшего к себе тысячи людей со всех концов России. Его жизнь – а жил он в XIX веке, т.е. совсем недавно, совсем близко к нам, – была сплошным пожаром радости, разгоравшимся все сильнее и сильнее, так что под самый конец он приветствовал каждого приходящего к нему словами: «Радость моя!» А совсем в другой стране, за столетия до нас, жил святой Франциск Ассизский, который тоже отказался от всего – от дома, родни и даже от одежды. Всю свою жизнь посвятил он «прекрасной даме Бедности». И вот, преисполненный какой-то небывало ликующей радости, он слагает песнь всей твари, включив в свою радость и «брата солнце», и «сестру луну», и звезды, такие светлые и нежные, и ветер, и воду, такую полезную и смиренную, драгоценную и чистую! О чем же эта радость? Конечно, об открывшемся смысле жизни, о единстве, чистоте и красоте миpa, заново обретенного в Боге. Ибо все зло в миpe – от разлада между тем, чего хочет человек, и тем, как он живет. И потому святость, будучи обретенной целостностью жизни, – это не исключение, а возврат человека к подлинной, Богом данной ему человечности.

Все христианство – сплошной призыв к совершенству. И не только призыв, но и явление совершенства в образе Христа, ибо мера всякого совершенства для христиан – Сам Христос. И встретив, уверовав, полюбив Христа, человек знает, что у него теперь только один путь – путь совершенства: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48). И стоит только стать на путь прощения и любви, на путь искания Духа Святого, как миp наполняется светом, а в сердце воцаряется радость. Вот почему мы так любим святых. Они для нас – доказательство того, что этот путь возможен, что «Духом Святым всякая душа оживится, чистотою возвышается и светлеется»²⁶⁵. Святые вдохновляют нас, зовут на путь восхождения, по которому идут сами. Они помощники каждому в подвиге приближения к Богу, т.е. в обретении полноты человечности.

Недавно погиб в автомобильной катастрофе под Парижем молодой русский священник отец Петр Струве²⁶⁶. Ехал туманной ночью к больному в пригороде, не увидел грузовика перед собою и, налетев на него, был убит на месте. Я хочу сказать о нем несколько слов не потому только, что я лично хорошо его знал, а потому, что русским людям по всему пространству нашей Родины хорошо и нужно узнать о нем.

Не знаю, помнит ли еще молодежь гремевшее когда-то по всей России имя знаменитого деда этого священника – Петра Бернгардовича Струве²⁶⁷. Он был одним из основоположников русского научного марксизма, издателем эмигрантского революционного журнала «Освобождение», профессором экономики. Но, конечно, важнейшим фактом не только биографии П.Б. Струве, а всей духовной истории России был его отход вместе со знаменитой группой «Вехи»²⁶⁸ от марксизма и революции, изживание им, как и его друзьями, бесплодия материализма. Я говорю о деде отца Петра, чтобы дать почувствовать его корни, атмосферу, его воспитавшую. Это была атмосфера беззаветного, бесстрашного служения Родине и тем духовным ценностям, которые она воплощала на протяжении своей тысячелетней истории.

После революции Петр Бернгардович Струве с многочисленной семьей оказался за рубежом, где до самой смерти в сороковых годах продолжал свою научную и идейную работу. За рубежом, в Париже, родился и внук его Петр. Казалось бы, ребенку, никогда не видевшему Родины, не дышавшему ее воздухом, так легко было раствориться в чужой среде, стать для нее своим. Но вот нога отца Петра никогда не коснулась родной земли, а был он с ног до головы, в каждой клеточке души и тела насквозь и всецело русским. Жил в Париже, учился во французской школе, стал врачом. Но ничто из всего этого не изменило сущности его русской души и призвания. Даже физически в последние годы был он больше всего похож на Чехова с его интеллигентской бородкой и близорукими глазами, равнодушием к одежде и материальным благам миpa сего.

Первым призванием молодого Петра стала медицина. Он сделался врачом. Но врачом в старом русском, «земском» стиле. В одном из самых бедных кварталов Парижа открыл он свой кабинет, и уже через несколько лет слава о враче-бессребренике вышла за пределы этого квартала, и к нему потянулась беднота буквально со всех концов огромного города. Так вдали от Родины воскресил он, и без всякой позы, просто и самоочевидно, эту старую традицию, этот образ русского врача и путь его жизни как служение.

Но и этого было мало внуку знаменитого русского общественного деятеля. Годы его детства и юности оказались годами расцвета на Западе, и особенно в Париже, Русского студенческого христианского движения²⁶⁹, Религиозно-философской академии Бердяева²⁷⁰, «Православного дела» матери Марии²⁷¹, Парижского богословского института²⁷². Когда в начале 20-х годов советская власть выслала за пределы Родины группу, может быть, самых блестящих, самых талантливых и творческих представителей русского духовного Ренессанса XX века, она не знала, что тем самым дала возможность этому духовному взлету продолжиться еще на несколько десятилетий за рубежом. Подумать только, что к этой группе принадлежали самые крупные русские мыслители – Булгаков²⁷³, Франк²⁷⁴, Лосский²⁷⁵, Бердяев, Степун²⁷⁶! И вот в нищете, отрезанные от родной страны, но с неумирающей любовью к ней, они продолжили этот духовный подвиг, который в эти же годы был под запретом и гонением в России. В те двадцатые-тридцатые годы в Париже была совсем особая, незабываемая атмосфера, которую хорошо выразил один русскоэмигрантский поэт: «Но веял над нами какой-то таинственный свет, какое-то легкое пламя, которому имени нет»²⁷⁷. Тут дописывал свою богословскую систему смертельно раненный раком горла отец Сергий Булгаков, тут гремел против всех удушителей свободы Николай Александрович Бердяев, здесь создавал свою удивительную книгу «Непостижимое»²⁷⁸ Семен Людвигович Франк, тут в заботах о бедных, в полном самоотдании готовилась к мученической смерти в немецкой газовой камере монахиня Мария, бывшая русская революционерка и подруга Блока. Тут люди, потерявшие Родину, прошедшие огонь междоусобицы, растерявшие, казалось, все в жизни, шли в монахи, чтобы служить вечному идеалу Святой Руси, отрицавшемуся и попиравшемуся безбожной властью.

Вот в этой атмосфере рос – и духовно и умственно – молодой Петр Струве. И когда стали один за другим уходить в вечность последние великие могикане русского духовного возрождения, когда появилась угроза пресечения этой традиции, ему стало ясно: нельзя ей дать пресечься. И он стал священником, соединив это новое свое служение со служением врача. Теперь он уже мчался на своем автомобильчике в любой час дня и ночи не только с сумкой врача, но и со словами надежды и утешения, с крестом и Святыми Дарами. И как слава о русском враче далеко вышла за пределы его квартала, так и священство его стало притягивать к нему старых и молодых, создавать вокруг него новую духовную семью алчущих и жаждущих правды, вечного, небесного. Потянулись к нему и французы, и он стал служить для них по-французски, и через него многим начала приоткрываться красота и глубина Православия.

В эпоху движения к христианскому единству отец Петр не мог остаться равнодушным, и можно было видеть его, в светлом подряснике, приветливого, горячего, радостного, всюду, где люди встречались, чтобы пересмотреть веками наросшие разделения и непонимания. Еще прошлым летом он был в Швеции, на Всемирном христианском съезде в Упсале²⁷⁹. Неизвестно, когда он спал, когда находил время для жены и четырех детей, неизвестно, когда не было в его доме толпы людей – ожидающих приема больных, молодежи, спорящей о вечных вопросах, стариков, ищущих утешения. Уже это была не жизнь, а горение и сгорание. Еще раз по-новому вспыхнул идеал, старый вечный русский идеал жертвенной самоотдачи и служения.

И так он и ехал в эту последнюю свою ночь в далекий пригород, в дожде и в тумане, к кому-то, к ближнему, к тому, кто нуждался в нем. Ехал только потому, что в Евангелии навсегда дано одно простое правило: «Я был болен, и вы пришли ко Мне; Я был в темнице, и вы посетили Меня» (ср.: Мф. 25:36). Это был канун праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы – праздника Христианского студенческого движения, праздника воцерковления всей жизни. И в эту ночь суждено было сгореть до конца этой свече, но сгореть так, чтобы свет ее отныне разгорался. И да будет известно, что в наш век, в наше материалистическое и смутное время все живет и не умирает в миpe служение Христа в тех, кто любит Его и верит в Него.

Скоро исполнится уже тридцать пять лет со дня смерти в Париже замечательного священника отца Александра Ельчанинова²⁸⁰. При жизни – а умер он сравнительно молодым, всего пятидесяти четырех лет отроду, – его знали немногие: те, с кем он работал, прихожане, небольшой круг молодежи. И, как это часто бывает, известность пришла к нему после его смерти – вдруг все поняли, что среди них жил замечательный человек, что от него шел свет, изливалась радость, сияло добро. Потом вдова его собрала записки, дневники, конспекты лекций и проповедей, и получилась удивительная книга, скромно названная «Записи». И вот книга эта вышла уже в третьем изданий²⁸¹, переведена на разные языки, оказывается нужной людям. Только на Родину автора вход ей воспрещен²⁸², как и всему, что говорит о Боге и духе, о небе и вечности. Темы эти под запретом, ибо они опасны для тех, кто вот уже полвека упорно стремятся вдолбить в людские умы, что ни Бога, ни духа, ни неба, ни вечности нет. Но, конечно, все эти запреты бесполезны: мы знаем, что «Записи» отца Александра Ельчанинова уже и сейчас ходят в России по рукам, знаем, что и там они оказываются нужны – нужнее, может быть, чем где бы то ни было. Ибо, как пишет в предисловии к книге вдова отца Александра, «особенно, может быть, важна эта книга для современного человека, приходящего от светской современной культуры к... Церкви, так как и сам он (отец Александр. – Прот. А.Ш.), пришел к священству через врата светской культуры, через годы общественной и педагогической деятельности и через все трудности русской трагической судьбы»²⁸³.

Но сначала несколько слов о самом отце Александре Ельчани-нове²⁸⁴. По рождению своему он принадлежал к многим поколениям военной семьи. Родоначальник ее, рыцарь Алендрок, вышел из Литвы на службу князю Василию Темному²⁸⁵, и отец Александр любил эту свою коренную связанность с русским прошлым. Но к его рождению ничего уже не оставалось вещественного от этого прошлого, и имение их, в пределах которого были истоки Волги, давно уже не принадлежало семье. Отец его умер рано, когда Александру было всего двенадцать лет. Семья жила на пенсию, и он уже в гимназии зарабатывал уроками и платил за учение свое и брата. Позже он сам себя содержал во время обучения в Петербургском университете. По окончании университета он был оставлен при нем для научной работы по кафедре истории и в то же время примкнул по многим дружеским связям к представителям верхов русской культуры, достигшей блестящего расцвета в начале нашего века. Это время отмечено движением в Церковь и проповедью веры в утерявшем ее русском обществе. Движение это возникло в группе писателей, богословов и церковных деятелей, с которыми посильно работал и молодой студент Ельчанинов, предрекая этим путь всей своей жизни.

Его старший друг и наставник отец Сергий Булгаков так вспоминает те годы: «То было светское пастырство, проповедь веры среди одичавшего в безбожии общества, и ей отдавался он, будущий пастырь, ранее своего пастырства. Во всей этой работе собирания духовных сил против безбожия и равнодушия он являлся неизменным и незаменимым тружеником и сотрудником, смиренным и преданным исполнителем того, что на него возлагалось. Имя его должно быть вписано в историю нашего церковного просвещения, как и новейшего движения христианской мысли в России. Этому содействовали и его личные свойства, особое очарование юности. Когда он появлялся со своим лучистым ласковым взглядом, навстречу ему раскрывались сердца и появлялись улыбки». Особенная дружба, начавшаяся еще с детства, связывала его с будущим священником и знаменитым богословом отцом Павлом Флоренским. Под его влиянием и по собственной склонности он поступил в Московскую духовную академию в нынешнем Загорске и одновременно принял участие в только что основанном московском Религиозно-философском обществе²⁸⁶, став первым его секретарем. Тогда же принимал он участие в начинаниях, задуманных, чтобы преодолеть традиционную зависимость Церкви от государства и ставивших своей задачей приближение общественного устройства к евангельскому идеалу. Он сам вспоминал, как ночью где-то в подмосковном лесу читал и пояснял рабочим Евангелие, за что и получил от полиции штраф в сто рублей, будучи заподозрен в политической неблагонадежности. Потом война, военная служба, потом педагогическая деятельность на Кавказе. Как вспоминает одна из его тогдашних учениц, «его преподавание более, чем что-либо иное в гимназии, осуществляло ее основную идею – школу радости, творчества и свободы».

Позже, когда революционная буря рассеяла многих, отец Александр оказался с семьей во Франции, в Ницце, где первое время занимался сельским хозяйством, совмещая это с уроками русского языка. Но к этому времени стало ясно, что светская педагогика не могла больше удовлетворять его и другое, более высокое призвание влекло его к себе. «Я получил письмо от отца Сергия Б[улгакова], – вспоминал он, – где он настойчиво советует мне принять священство. Я был поражен. Сначала мне стало страшно, как бывает страшно, когда почувствуешь судьбу, рок. Я понял сразу, что это невозвратимо, что это моя судьба». Священство дало новое вдохновение его жизни; сам он в первые дни после рукоположения записал: «Какая радость быть священником! Священство – единственная профессия, где люди поворачиваются к тебе самой серьезной стороной и где сам все время живешь всерьез». Отец Сергий Булгаков писал, что отец Александр как священник «представлял собою явление необычайное и исключительное. Ибо он воплощал в себе органическую слиянность смиренной преданности Православию и простоты детской веры со всей утонченностью русского культурного предания». Чем он становился для людей, подходивших к нему на исповедь, мы видим из многих признаний: «Для меня он был олицетворением Божией правды на Земле, – читаем мы в одних воспоминаниях. – Лучше, яснее, проще и мудрее его я никого не знал. В общении с ним открывался самый короткий путь к Богу. <...> Как часто одна мысль, что придется пред ним каяться, останавливала от греха».

Но отцу Александру был отведен короткий срок священства: всего восемь лет. Его только что перевели из Ниццы в Париж, в кафедральный собор, когда он умер.

В прошлой моей беседе я рассказывал о замечательно светлом образе священника отца Александра Ельчанинова, скончавшегося вот уже скоро как тридцать пять лет тому назад в Париже, – рассказывал о его жизни, участии в религиозно-философском движении России начала этого века, о принятии им священства в 1928 году и смерти от жестокой болезни в расцвете духовных сил. Семья отца Александра собрала отдельные его записи, отрывки из бесед, конспекты проповедей, и получилась небольшая книга, скромно названная «Записи». И вот эти «Записи» выдерживают уже несколько изданий, переводятся на другие языки, оказываются насущно нужными все большему кругу читателей. Только домой, на Родину, нет им доступа, и потому я приведу сегодня несколько отрывков из этой книги, чтобы слушатель мог почувствовать удивительную тональность этой большой, простой, любящей души – души человека, который до конца нашел себя в священстве и пастырстве.

«До священства, – пишет отец Александр, – как о многом я должен был молчать, удерживать себя. Священство для меня – возможность говорить полным голосом». И дальше: «Нет другого утешения в страданиях, как рассматривать их на фоне „того мира»; это и по существу единственно верная точка зрения. Если есть только этот мир, то всё в нем – сплошь бессмыслица: разлука, болезни, страдания невинных, смерть. Все это осмысливается в свете океана жизни невидимой, омывающей маленький островок нашей земной жизни. Кто не испытал духновений „оттуда» в снах, в молитве? Когда человек находит в себе силы согласиться на испытание, посылаемое Богом, он делает этим огромный шаг вперед в своей духовной жизни»²⁸⁷.

«Что такое постоянное чувство неудовлетворенности, беспокойства – обычное наше чувство, как не заглушенный голос совести, говорящий в нас, помимо нашего сознания и часто помимо нашей воли, о неправде нашей жизни. И пока мы живем наперекор данному нам светлому закону, этот голос не умолкнет, так как это голос Самого Бога в нашей душе, – продолжает отец Александр. – Обратное же, то редкое чувство полной удовлетворенности, полноты и радости, есть радость соединения божественного начала нашей жизни с общей гармонией и божественной сущностью миpa»²⁸⁸.

«Почему всякое „наслаждение», „сладость» – грех? – спрашивает отец Александр. – Потому что момент наслаждения есть момент усиления личного самочувствия, и, чем острее наслаждение, тем глубже мой разрыв со всеобщей гармонией. От наслаждения – к самолюбию, от самолюбия – к разложению гармонии, от разложения – к смерти».

«Все размышляю о тексте: Если бы вы были от миpa, то миp любил бы свое... (Ин. 15:19). Признак, что мы Христовы, – наши страдания; и чем больше мы страдаем, тем больше, значит, мы не от миpa. Почему все святые вслед за Христом страдали? Соприкосновение с миpoм и погружение в него дает боль последователям Христа, а безболезненными себя чувствуют только дети миpa сего. Это – вроде безошибочной химической реакции.

Как бы ни был человек праведен и чист, а есть в нем стихия греха, которая не может войти в Царство Небесное, которая должна сгореть; и вот грехи наши горят и сгорают нашими страданиями»²⁸⁹.

«Жизнь, – пишет он далее, – это драгоценный и единственный дар, а мы безболезненно и беспечно тратим ее, забывая о ее кратковременности. Мы или с тоской смотрим в прошлое, или ждем будущего, когда будто бы должна начаться настоящая жизнь. Настоящее же, то есть то, что и есть наша жизнь, уходит в этих бесплотных сожалениях и мечтах.

Мнение о нас других людей – вот то зеркало, перед которым позируют почти все без исключения. Человек делает себя таким, каким хочет, чтобы его видели. Настоящий же, как он есть на самом деле, неизвестен никому, включая часто и его самого, а живет и действует некая выдуманная и, приукрашенная фигура. Это стремление к обману так велико, что человек в жертву ему приносит, искажая свою природу, даже самого себя – единственное и неповторимое, чем является каждая человеческая личность.

Зато как пленяет всякий раз встреча с человеком, свободным от этой язвы, и как мы любим в детях, не вошедших еще в полосу сознательности, их полную простоту и непосредственность. Но возможна и сознательная борьба, приход к простоте от этой ослож- ненности. Во всяком случае осознать в себе присутствие этого зла – половина дела»²⁹⁰.

Вот еще одна замечательная запись: «Как бы мы ни были слабы и худы порознь, но так радостно чувствовать, что для всех нас – одно самое главное»²⁹¹.

«Гордый слеп и глух к миpy, – записывает отец Александр, – миpa он не видит, а только свое во всем отражение.

Болезнь – вот школа смирения, вот где видишь, что нищ, и наг, и слеп.

Как утешить плачущих? – Плакать вместе с ними»²⁹².

И еще: «Когда тебя охватит чувство злобы к кому-либо, то представь себе, что и ты и он должны умереть, – и как перед этим станет ничтожна его вина и как неправа твоя злоба, как бы она ни была права формально»²⁹³.

И далее: «Для веры страшна не отрицательная полемика, не испытание ее умом – это испытание она выдержит. Ей страшна в нас слабость духа, „сердечное отступничество"(выражение Киреевского²⁹⁴).

Те, кто хотят доказательств своей веры, – на ложном пути. Вера – свободный выбор, и там, где есть хотя бы скрытое даже от самого себя желание доказательств, – нет веры»²⁹⁵.

И последний фрагмент: «Как затруднено для нас приближение к Богу, для некоторых особенно, где всё – и сама природа, наследственность, весь состав человека ставят стену между ним и Богом.

Вот тип человека, часто встречающийся: в нем соединение трех черт – 1) гордость, вера в свои силы, упоение своим творчеством; 2) страстная любовь к земной жизни; 3) отсутствие чувства греха. Как такие люди могут подойти к Богу? Таковы, как они есть, – они безнадежно изолированы от Бога, лишены даже потребности в Нем. И этот тип культивируется современной жизнью – воспитанием, литературой и т.д. Идея Бога вытравлена в его душе, и какие нужны катастрофы, чтобы такой человек мог возродиться!»²⁹⁶

Вот отрывки из «Записей» покойного отца Александра Ельчанинова. За каждой из них – несомненный опыт, несомненное опытное знание, и именно это делает эти записи столь ценными в наши дни, когда так истерлись все слова и когда единственным доказательством остается живой духовный опыт человека.

В этом году исполнилось 20 лет с того дня, когда а страшном лагере смерти Равенсбрюк была сожжена или, точнее, буквально принесла себя в жертву любви замечательная русская женщина – монахиня мать Мария Скобцова²⁹⁷. Жизненный путь, приведший ее к этому одновременно страшному, трагическому, но и славному концу, был длинным и сложным.

Лиза Пиленко родилась в богатой семье неподалеку от черноморского городка Анапы²⁹⁸. Как и многие благополучные и одаренные юноши и девушки ее поколения, она с ранней молодости жила страданиями других. Отсюда первый ее период – революционный. В те же годы революционной деятельности она сближается через своего первого мужа, Димитрия Кузьмина-Караваева, с поэтами-символистами, особенно с Блоком и Белым²⁹⁹. Ее видели часто на знаменитой «башне» Вячеслава Иванова³⁰⁰, и с тех пор в ее жизнь вошла поэзия. Много позже, ставши монахиней, она не переставала писать стихи, и отзвук ее творчества, проникнутого глубоким состраданием к человеку и одновременно радостью религиозного созерцания, останется в истории русской литературы навсегда.

Пришла война, а затем революция. Лиза Пиленко активно участвовала в работе социал-революционеров, вместе с ними потерпела крушение, когда власть захватили большевики. В 1920 году она покидает Россию с волной эмигрантов и начинает новый этап жизни – беженское странствие. Со своим вторым мужем Скобцовым, двумя маленькими детьми и старушкой-матерью попадает наконец в Париж, тогдашнюю столицу русской эмиграции, и здесь находит постепенно свое настоящее призвание: в деятельной любви и всецелой самоотдаче. Но все это происходит у нее вместе с возвратом к живой христианской вере. Вернувшись в Церковь, она начинает деятельно трудиться в Русском студенческом христианском движении. Семейная жизнь складывается опять неудачно и в марте 1932 года Елизавета Скобцова принимает монашеский постриг, и с тех пор вся русская эмиграция, а ныне и весь миp знают ее как мать Марию. Ей становится тесно в рядах движения, и в 1935 году она основывает «Православное дело» – организацию, задачей которой была помощь и покровительство неимущим и больным.

В те годы я сам знал мать Марию и часто бывал у нее. Старый дом на бедной и невзрачной парижской улочке, маленький двор, два-три деревца, в глубине – гараж, переделанный в церковь... В доме с утра до ночи толчея, суета: бедные, оборванные, безработные люди, выброшенные за борт. Всех здесь кормят, всем ищут работу и главное – принимают всех радостно и по-братски. И в центре всего – крупная, краснощекая, всегда улыбающаяся женщина в монашеской рясе с быстрыми движениями, вся в каком-то никогда не останавливающемся, никогда не обрывающемся порыве. Она готовит на кухне суп, подметает лестницу, пишет иконы на сырых стенах церкви-гаража, вышивает облачение, а вечером сидит в полуосвещенной бедной гостиной, жадно слушая и с жаром обсуждая доклад.

Кого только тут не было в эти вечера: так, навсегда запомнилась ассирийская голова Бердяева; хриплый голос – рак горла – отца Сергия Булгакова; тончайший, хрупкий, нежный облик Константина Васильевича Мочульского³⁰¹... Суп, бедняки, госпитали – это все днем, а вечером – глубочайшие проблемы жизни, поэзии и культуры. Она сидит под лампой, вышивает, и эти ее облачения – всегда белые, пасхальные, сияющие цветами. И ничего во всем этом формального, ханжеского, обрядоверческого, но всегда полет и счастье любви, свободной веры.

Затем гром и ужас Второй мировой войны: Париж занят немцами, начинается погоня за евреями, за резистантами³⁰², в конце – за русскими военнопленными. Мы еще не знаем, скольких людей в эти страшные годы спасла мать Мария до того дня, когда остановился перед домом «Православного дела» немецкий грузовик и ее вместе с сыном Юрием и священником отцом Димитрием Клепининым³⁰³ увезли навсегда. К счастью, мы знаем немногие подробности крестного пути матери Марии – сохранились воспоминания тех, кто шел вместе с нею по этому пути или урывками видел ее. Вот что писала одна русская женщина, тоже попавшая в немецкий лагерь: «Я была в другом блоке, и частые встречи, конечно, были немыслимы. Беседы наши всегда происходили во дворе лагеря. Матушка в летнем пальто вся ежилась от холода и физически, как и все, была измучена ужасными условиями жизни в Равенсбрюке. На это она, впрочем, мало жаловалась, а больше ее угнетала моральная атмосфера лагеря, исполненная ненависти и звериной злобы. Как-то на перекличке она заговорила с одной советской девушкой и не заметила подошедшей к ней же женщины-эсэсовки. Та грубо окликнула ее и стеганула со всей силы ремнем по лицу. Матушка, будто не замечая этого, спокойно докончила начатую по-русски фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та ее даже взглядом не удостоила. Она мне потом говорила, что даже в эту минуту никакой злобы на ту женщину не ощущала – „будто ее совсем предо мной нет"». О смерти матери Марии известно то, что она наступила в марте 45-го года, и по слухам мать Мария заменила собой другую женщину, назначенную на сожжение в печи. «Матери Марии, – пишет другая свидетельница, – было приказано оставить свои очки. Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали. Пришел грузовик, и их всех увезли. Больше ее не видели».

С тех пор прошло двадцать лет, и мученический подвиг этой удивительной монахини постепенно становится известным: сначала в Париже вышел сборник памяти матери Марии и ее стихи³⁰⁴; затем совсем недавно, в этом году, в Англии появилась прекрасная книга о ней под названием «Одна бесценная»³⁰⁵. Знаем, что и в России имя и образ матери Марии становятся все более известными. На ней оправдываются слова Христа: «Зерно, если, пав в землю, не умрет, не оживет» (ср.: Ин. 12:24). И нам нужно помнить мать Марию как путеводный свет в нашей жизни. Вокруг нас все та же злоба, все тот же эгоизм, все та же трусость. И если женщина, воспитанная на стихах Блока, сама поэт и художник, открыла в себе огонь веры и любви, так просто и радостно принесла себя в жертву, то правда о миpe и человеке – в ней и ей подобных, а не в злобе и темноте. Поистине, «свет во тьме светит, и тьме его не объять» (ср.: Ин. 1:5).