Часть VII. Праздники.

С сентября издревле начинался церковный год. И хотя в наши дни этого никто почти не знает, в начале осени уместно подумать о том отношении к времени или, вернее, о том понимании его, что заложено в самих словах «церковный год». Антирелигиозная пропаганда потратила и продолжает тратить много сил на борьбу с религиозными праздниками. Их развенчивают как выдумку и обман, как первобытные мифы, не имеющие и не могущие иметь в наше время никакого смысла.

Между тем само количество всевозможных статей и брошюр, посвященных борьбе с праздниками, сам объем этих усилий довольно красноречиво свидетельствует, что праздники живучи и что вытравить их из человеческой жизни невероятно трудно. Сколько ни разоблачай христианство и евангельские рассказы о рождении Христа, сколько ни называй елку «новогодней», а всё же зажжется она в темные декабрьские дни, и звезда будет на ней в память той звезды, что сияла над вифлеемской пещерой. И все это вместе взятое – и звезду, и елку, и огоньки свечей, отражающиеся радостью в детских глазах, – никогда не свести ни к «диалектическому материализму», ни к «научно-атеистическому мировоззрению».

И почему нужно в весеннюю ночь, когда христиане празднуют «праздников праздник и торжество торжеств», мобилизовать толпы комсомольцев, чтобы те криками и бранью заглушали слова, лучше, прекраснее которых нет на земле: «Ныне вся исполнишася света, небо и земля и преисподняя, да празднует убо вся тварь восстание Христово, в нем же утверждается»? И вот кричат, надрываются, а Пасха все так же сияет, все так же радует, как и тысячу лет назад.

Но, может быть, стоит вдуматься в смысл церковного года, которым на протяжении столетий осмыслялась и освящалась жизнь миллионов? Вдуматься – вместо того чтобы распространять клевету, будто бы жизнью этих людей почему-то владела столько времени самая грубая ложь. Вдуматься и осмыслить эту удивительно органичную ткань праздников, придающих каждому времени года свою особую окраску, особую глубину: и свет Рождества, и светлую печаль поста, из которой вырастает радость Пасхи, и наполненные летним солнцем праздники Вознесения и Троицы, и августовскую, предосеннюю глубину Преображения и Успения... Выдумки, обман, миф? Допустим. Но почему же не попытаться понять и сам этот «миф», и стоящий за ним в высшей степени глубокий подход к жизни?

Ясно одно: человек не может жить без праздника, без празднования. Социологи, и притом совсем не религиозного направления, – такие, например, как Дюркгейм⁴⁶, давно уже доказали научно и объективно, что праздник принадлежит самой глубокой, самой первичной основе человеческой жизни и культуры. Не было общества, не было цивилизации без праздников. И даже в самом антирелигиозном, воинствующе безбожном обществе праздник остается, и создается свой, пусть и безбожный, круг праздников: «женский день», «день труда», день того, день сего... Остается и праздничный обряд, или ритуал: процессия и парад, пение и музыка, цветы и веселье, отдых и пиршество. Поэтому вместо того чтобы развенчивать праздник как «религиозный дурман», следовало бы задуматься над самим его фактом и местом в человеческой жизни. Можно праздновать одно и не праздновать другое, но не иссякающая нужда в празднике все равно остается. Так вот, откуда она, что выражает, чему соответствует, на что указывает в природе человека?

Не было ни одного человеческого сообщества, сколь угодно первобытного, которое не имело бы своих праздников. Что же мы знаем о них? Две основные вещи. Во-первых, праздник связан с жизненным циклом, в котором чередуются труд и отдых. Чтобы жить, человек должен работать, но он не может работать без отдыха, причем отдых – возможность не работать – ощущается им всегда как радость. Это первый и самый очевидный корень праздника, но в то же время не только не единственный, но и наименее важный фактор в становлении праздника как праздника.

Другой корень праздника – это осмысление через него самого труда и отдыха. Животные тоже живут ритмом, в котором чередуются физическое усилие и покой, им тоже нужна передышка. Но этот покой, эта передышка остаются физиологическими явлениями, не преображаются в радость праздника. И со своей точки зрения антирелигиозная пропаганда, основанная на материалистическом мировоззрении, права и последовательна, отрицая праздники религиозные, но не права и непоследовательна, заменяя их праздниками гражданскими. Ибо в свете того представлении о человеке, которое неизбежно при материалистическом мировоззрении, понятен и необходим только животно-физиологический ритм труда и отдыха. Отдых требуется здесь как зарядка организма для новой работы: каждый день нужно столько-то часов сна, каждую неделю – выходной день, каждый год – столько-то недель передышки. Но всё это с утилитарной подкладкой: вернуть организму его силы, его, так сказать, производственный потенциал. Однако даже самый что ни на есть первобытный человек не просто отдыхал – он праздновал. Это значит, что все дни усилий и труда не просто прерывались для него сном и отдыхом, а прорастали в радостную возможность увидеть плод собственных усилий, стать чистой радостью и смыслом. Через праздник и празднование труд переставал быть тяжелой лямкой, борьбой за существование, безрадостной вереницей дней и ночей. Он осмысливался, становился в результатах своих предметом созерцания, одухотворялся и очеловечивался.

Сколько бы ни пели гимнов труду, он всегда связан с физическими усилиями и утомлением. Но эти усилия, это утомление человек принимает и преодолевает, когда они увенчиваются не просто материальным успехом, но внезапно преобразуются в чувство свободы, радости и полноты жизни. Вот это и есть праздник на первоначальной его глубине – праздник как высвобождение жизни из-под власти непреложного закона, непреложной необходимости. И потому человек не просто отдыхает, но и празднует и потому вкладывает в праздник свое понимание жизни, ее цели и смысла. И потому через праздник, вернее, через празднующего человека мы лучше всего поймем смысл всякой веры, всякого мировоззрения. Перефразируя древнюю поговорку, можно сказать: «Скажи мне, что ты празднуешь, и я скажу тебе, кто ты».

Вот опять просиял и остался в прошлом ни с чем не сравнимый праздник Пасхи, снова наступили будни. И значит, вернулась опостылевшая, оскомину набившая рутина труда и отдыха, рутина механически исполняемых действий, бесконечного повторения одного и того же.

На какой-то лучезарный миг праздник врывается в эту рутину, побеждает ее, но после она затем вступает в свои права и после этого лучезарного прорыва становится еще более тягостной, беспросветной. И не значит ли это, что назначение праздника – свидетельствовать о каком-то неблагополучии нашей жизни, о воцарении в ней серой рутины, день за днем, год за годом ее съедающей? Праздник как бы говорит, что не в этой рутине, не в этих буднях смысл нашего бытия, что потеряно в нем самое главное – та радость, та «жизнь с избытком», о которой возвещает Евангелие.

И может быть, именно здесь объяснение той ненависти к религии, которая прививается детям чуть ли не с колыбели, изливается с университетских кафедр и составляет часть общеобязательной идеологии. Ибо пока есть праздник, вспыхивающий в нас особым светом и особой радостью, не может человек до конца примириться с серой бессмыслицей будней, но в сердце его продолжают жить мечта и ожидание, жажда и алкание совсем иного. И пока это так, он не принимает того, о чем так горестно и так безнадежно-правдиво сказал Блок, предчувствовавший наше страшное будущее:

Будьте ж довольны жизнью своей

Ниже травы, тише воды.

О, если б знали, дети, вы

Холод и мрак грядущих дней!⁴⁷

Но ведь именно этого и хотят, к этому и стремятся насаждающие свою безрадостную идеологию – к тому, чтобы довольствовались люди жизнью «ниже травы, тише воды», чтобы забыли о празднике, примирились до конца с буднями и даже полюбили их. Насадители этой идеологии ненавидят религию, но равным образом ненавидят и искусство, в котором звенит та же печаль по празднику, та же тоска по жизни преизбыточествующей, то же ожидание нечаянной радости. Что такое их «социалистический реализм», как не предписание воспевать серые будни, безостановочную суету гигантского муравейника. О, торжество скуки и приземленности, ненависть к таинственной глубине, без которой не может жить человек, отрицание света и радости!

Но не удается им убить праздник, не удается заставить человека принять будни за норму жизни! Приходит светлая ночь Христова Воскресения, и люди устремляются к пасхальной радости, часто не зная, о чем она, но чувствуя, что тут светит некая глубочайшая правда о жизни. Можно сколько угодно разоблачать и высмеивать христианство с «научных» позиций, можно вытеснить религию на задворки жизни и отгонять молодежь от храмов, можно повторять до бесконечности, что религия – «удел рабов». Но ничего нельзя поделать против факта, а факт в том, что именно в идеологии серых будней видит человек рабство и именно в христианском празднике предчувствует освобождение. И этим фактом разоблачается идеология, сводящая всего человека к экономике, всю историю – к борьбе за пропитание, всю мировую культуру – к жалкой пропаганде. В эту идеологию никто уже не верит, никого она не вдохновляет, ничью жизнь не объясняет и объяснить не может. А христианское учение о падении человека с божественной высоты, об утрате им подлинной жизни, о неправде и ущербности падшего миpa, как и о том, что можно вернуться к истинной глубине, к празднику и свету, – это учение, сколько бы его ни высмеивали, продолжает питать душу и привлекать людей, озаряя их бытие новым смыслом и новой красотой.

И обо всем этом – Пасха, и в этом ее настоящая сила. Когда из печали Великой пятницы переходим мы в белую тишину Великой субботы, а потом в светозарное ликование пасхальной ночи, нам открывается глубинная правда о жизни. Великая пятница есть по видимости торжество избравших «будни», отрицающих возможность праздника и света, желающих, чтобы они были забыты, словом – торжество тьмы. Но торжество это оказывается непрочным: во тьме загорается свет и озаряется изнутри живоносный гроб, и снова входит в мир призыв радоваться. И вся жизнь становится ожиданием и нарастанием света, и каждый день уже озарен тем, что произошло тогда, две тысячи лет назад, когда женщины, шедшие плакать на гроб, встретили воскресшую Жизнь и услышали: «Радуйтесь!» И озарен также тем, что еще только приходит, только предощущается, только нарастает – окончательной победой этой радости.

Только бы нам не забыть, не изменить празднику, только бы осталось в нас воспоминание и ожидание его, только бы сделалась наша жизнь вечным претворением будней в праздник, как сказано: Но печаль ваша в радость будет (Ин. 16:20).

Христос воскресе!

После всякого праздника неизбежно наступают будни. И если праздник был большой и радостный, будни эти так часто кажутся еще серее и безнадежнее, и еще труднее погрузиться в них, снова растворить в них свою жизнь. Точно вспыхнул какой-то свет, точно все было им озарено, все было другим, и вот стало опять безрадостным, безнадежным...

Но это, конечно, от человеческой слабости, от нашей неспособности удержать, сохранить счастье, свет и радость неумирающими. Ведь счастье не умирает, ведь свет и радость, вспыхнувшие в празднике, не обман, не иллюзия, не самовнушение. Но они, в сущности, только для того и даны были нам, чтобы с них могло начаться просвещение этих самых будней, этой безрадостной, глухой и серой повседневности. И давно пора понять, что будни – огромная духовная проблема современного миpa – быть может, важнейшая из проблем, такая, от которой зависит сама судьба человека.

Ибо будни – это, по сути дела, плод современности, изнанка всех его достижений и прогресса. Лицевая сторона современности выглядит действительно празднично. Насколько больше удобств, насколько легче жить! Как просто теперь путешествовать, добывать пищу, обогреваться, наслаждаться, как говорят, всеми благами жизни! Электричество, водопровод, самолеты, потрясающая медицина... Сколько революций, направленных на облегчение жизни и, как будто, ее очеловечение! В самом деле, как далеко ушли мы от пещерного человека, прикованного к безостановочному труду! Но вот вглядываемся в лицо, в выражение глаз «современного человека» с электричеством и водопроводом и находим в них такую тоску, какой, пожалуй, не знали прежние люди. Это тоска будней, это тоска существа, которому много дано, но которое и само уже толком не знает, чего хочет.

В самом деле, каким страшным и бессмысленным сделался труд, какой суетной и будничной жизнь, какой далекой и недостижимой простота и радость природы! Как теперь все тесно, как не осталось простора для мечты и творческого одиночества, как умирает постепенно свобода! Вот это и есть будни, это все и наваливается на человека, когда наутро после праздника звучит безрадостный треск будильника и надо опять вставать, одеваться, растворяться в толпе других людей, направляющихся, словно стадо, к постылой и неинтересной работе. Думать не надо, кто-то уже подумал за тебя и все разъяснил в газете, директиве, приказе. Но, быть может, самая суть будней в том, что сквозь них ничего не просвечивает, они никуда не ведут и ничего не обещают. Когда оглушенный работой человек возвращается домой, ему хочется не жить, а спать, когда же наконец наступает выходной день, он желает одного: забыться, оглушить себя, не думать о завтрашних буднях. И заботливая власть предлагает ему убогий отдых и нехитрые развлечения, а в конце – унылую, едва обеспеченную старость. И так для каждого, всегда, без всякого просвета. Будни, повторяю, – это прежде всего духовное явление, это глубочайшая, страшная неправда о самой жизни, о самом призвании человека.

И потому-то власть, которая провозглашает себя самой что ни на есть «передовой», «научно обоснованной» и знающей секрет счастья, так хочет уничтожения религии, так озабочена религиозными праздниками. Она знает, что добиться своего сможет лишь тогда, когда эти будни, прерываемые животным отдыхом, станут для человека нормой, если привыкнет к будням, если забудет он о празднике и о том, что жизнь осмысливается через праздник. Ибо что такое религиозный праздник? Что такое Рождество, радостью и светом которого мы все еще продолжаем жить? Это – прорыв человека в глубину, на которой открывается подлинная сущность жизни, – в глубину, где ему начинает светить свет подлинной человечности. Нет, праздники – это не отрицание труда и необходимости трудиться. Но они не дают свести всю жизнь к бесчеловечному ритму рабского труда и животного отдыха. Они говорят о любви и радости как подлинном смысле жизни, они расширяют наше сознание изнутри, приобщая его высшей судьбе миpa, всего человечества и каждого отдельного человека. Относя будни к себе, праздники просвещают их, превращая из бессознательной реакции на смену жизненного ритма в путь и средство.

Вот минуло Рождество. Погасли огни елок, разошлись люди из радостью и светом залитых храмов, но душа по-прежнему полна удивительными словами о Младенце в яслях, о таинственной звезде, о Матери, слагающей в Своем сердце все эти непонятные для Нее события. Наступают будни, и мы выходим в холоде и темноте на привычную свою работу. Но разве не лег таинственный отсвет праздника на все привычное и будничное вокруг нас? Те же хмурые и усталые лица, но разве не озарены они изнутри – для нас хотя бы – всем, что в эти праздничные дни узнали мы о человеке и его назначении, о той неслыханной любви, небывалой радости, потрясающей чистоте, для которых он создан? Разве это темное городское небо над нами – не то, с которого излилась и все еще льется на землю радостная песнь о мире и благоволении? Разве эта женщина, эта девушка – не сестра Той, что когда-то в нищих яслях, в холодной пещере спеленала и любовью навеки окружила единственное Свое Дитя? Разве невозможно здесь, сейчас все то же чудо любви, рождающейся из встречи глаз, из улыбки, из того вечного привета, что сам есть отсвет небесной любви?

И вот уже будни – не будни. Пускай все так же трудно и утомительно, пускай все так же темно. Но горит сердце таинственным праздником, радостным светом, горит хотя бы возможностью веры, надежды и любви. И вот этого-то света не объять серой тьме будней.

Я говорил в прошлой беседе, что праздник – всякий праздник, а особенно религиозный – рождается из чувства свободы и одновременно выявляет, воплощает и выражает глубинную человеческую жажду свободы. Я говорю про свободу не внешнюю только, политическую или гражданскую, а про ощущение самой жизни как свободы. Ибо на деле (и это составляет первичный опыт человека) все в миpe, все в жизни, наоборот, так или иначе связывает, сковывает, подчиняет нас. Человек – раб времени, раб пространства, раб своей наследственности или физической комплекции, климата, условий, в которых живет, раб неумолимого устремления жизни к неизбежному концу.

И чем больше живет человек, чем дальше уходит от детства, тем очевиднее для него эти со всех сторон сковывающие его границы. О, конечно, в пределах этих границ, в отведенном ему пространстве и времени он еще кое-как свободен. Но чем выше и тоньше духовный строй человека, тем очевиднее для него призрачность и ограниченность этой свободы, тем глубже его печаль, его вздох о свободе подлинной. «...Всегда в темноте, всегда в тесноте, в такой тесноте и такой темноте!»⁴⁹ – написал поэт о человеческой жизни. И только грубо-примитивный человек, живущий минутой и низменными радостями, не чувствует глубокой правды этих строк. Вся культура, все искусство, вся поэзия пронизаны печалью, которая составляет, по всей вероятности, самое подлинно человеческое чувство. И печаль эта – именно о скованности и ограниченности жизни, о тленности и хрупкости всего в миpe. Да, только в детстве не знает человек этой печали, но потому детство, даже самое бедное, и представляется взрослым как сплошной праздник. «Взрослость» приходит к человеку тогда, когда в нем самом начинает убывать праздник, когда легкое и радостное ощущение жизни как открытого окна в ликующее весеннее утро со всеми его неограниченными возможностями сменяется ощущением ее как темницы. И тогда входит в человека эта печаль, которая, несмотря на все попытки заглушить ее, всегда ощущается им внутри, если только он правдив и честен с собой.

И только по отношению к этой печали можно по-настоящему понять самую последнюю суть христианского опыта веры. Убогие пропагандисты хотят вывести религию из элементарного страха перед таинственным, особенно из страха смерти, но это грубое упрощение. На деле – и этого, пожалуй, никогда не понять примитивной антирелигии – вера зарождается именно здесь, в этой первичной, глубокой, тонкой и высокой печали души – в печали, без которой человек был бы грубым и низменным животным. Христианство называет ее «печалью по Боге» (ср.: 2Кор. 7:10). Ибо если человек, несмотря на весь опыт своей ограниченности, хрупкости и смертности, жаждет чего-то иного, если он, другими словами, не может признать этот опыт окончательным, а все стремится выйти за его пределы, то откуда же берется эта печаль? Никто в миpe, кроме человека, не знает ее, а вот человек, сколько бы ни убеждал его опыт, все повторяет, как какое-то заклинание: «Бессмертие, вечность, дух, свобода...» И то же искусство, которое отражает человеческую печаль, является одновременно носителем и выразителем этой мечты о чем-то несбыточном, о прорыве туда, о чем земной опыт не имеет ни малейшего представления: «Не успокоится сердце наше, – говорит блаженный Августин, – пока не найдет Тебя»⁵⁰. Эту-то печаль и тоску о свободе христианство и называет «печалью по Боге».

Христианство в каком-то смысле согласно с теориями, которые признают человека ограниченным, детерминированным. Да, конечно, настоящей, подлинной свободы нет в том миpe, каков он есть, и прав мудрец, называющий мечту о ней детской мечтой: уходит детство, кончается праздник, остается глухая стена повседневности. Но христианство говорит, что свобода эта есть, что праздник возможен и уже празднуется, что печаль ваша в радость будет (Ин. 16:20). Ибо сама эта печаль есть свидетельство о Боге, о миpe радости, любви и свободы, для которого создан человек и к которому, сам того часто не зная, он стремится. «Не успокоится сердце наше...» Вот это беспокойство-то, ничем не утолимое, – оно и есть для христиан главное свидетельство о Боге. А ведь сколько раз пытались его утолить! Не было века или эпохи, когда кто-нибудь не провозглашал окончательное решение всех проблем, всех исканий человека: «Вот истина, и она должна дать полную уверенность, полное спокойствие!» Но на деле ничто никогда этого спокойствия не давало. Вот и у нас уже пятьдесят лет утверждают: «Истина найдена – вся она в этой теории, в этой доктрине; пройдет еще столько-то лет, и будет построено общество, которое даст человеку полное счастье». Но проходит пятьдесят лет – и мы стоим у разбитого корыта. Кто верит сегодня в эту мертвую доктрину? Никто, хотя все обязаны денно и нощно восхвалять и провозглашать ее как истину.

Можно без преувеличения сказать: ничто, кроме Бога и веры, не может не только дать человеку счастье, но и по-настоящему ответить на его исконную печаль о подлинной жизни. Где человек находит Бога, где зажигается в нем свет веры – туда возвращается праздник, там восстанавливается потерянная вместе с детством целостность, и об этом слова Христа: Будьте как дети (ср.: Мф. 18:3) и Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Мк. 10:15). Быть как дети – это и означает возврат к жизни как радости и свободе.

Посмотрите на святых: что больше всего поражает в них, как не радость, как не полное спокойствие в этой радости, как не та внутренняя свобода, которая дается только уверенностью в обретенной истине? И потому Церковь всегда празднует, и потому вся жизнь верующего определяется ритмом внутренней подготовки, нарастания праздника и самим празднованием. Печаль остается, но эта печаль о том, что я не могу целиком отдаться свободе и радости, ибо слишком скован еще собственным злом и мелочной суетой. Печаль эта уже не отрицает праздника, а ведет к нему, и никакое зло не может победить и разорить того таинственного света, что зажегся в душе, той радости, которой никто не отнимет. И в конечном итоге именно этой радостью и свободой праздника, счастьем восстановленной жизни побеждает вера серую, беспраздничную идеологию, которой нечего дать человеку.

«Величай, душе моя!» – как много праздничных песнопений Православной Церкви начинаются этими словами, этим удивительным призывом⁵². Но в них раскрывается глубокая и прекрасная правда, и прежде всего – о самом человеке.

Празднование – это всегда радость о некой духовной правде, о таинственной реальности, которая в шуме и заботах жизни совсем не видна, скрыта, и вдруг – о чудо! – раскрывается и наполняет душу светом. Можно привести такое сравнение: человек почти всегда живет с опущенной головой – он торопится, бежит, ему нужно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, не налететь на кого-нибудь, не ушибиться; человек всегда занят, всегда поглощен жизнью. Но бывает, что в этой суете и занятости внезапно поднимешь голову – и увидишь небо, увидишь бездонный синий свод и торжественную красоту белых облаков, почувствуешь, что над миpoм совершается какой-то праздник, в который нам некогда вступить, в котором некогда принять участие, – что-то совсем иное, совсем непохожее на нашу обычную жизнь, а вместе с тем к нам обращенное всем своим светом, всей своей радостью. Так вот, праздник есть именно такой прорыв в иное, о чем так трудно поведать нашими обыденными словами, то, что наполняет все сердце, всю жизнь неожиданным ликованием.

«Величай, душе моя!» – для «трезвого», «рационального», «позитивно мыслящего» человека слова эти, по всей вероятности, ничего не значат. Его душа никогда ничего не величает, и потому он считает, что и самой души-то нет. Ум – да, это понятно: ум – это то, что может вычислить, объяснить, организовать, воля тоже не представляет особых загадок. Но вот душа – что это такое? И ответить можно лишь так: душа есть способность этот тайный праздник почувствовать, в эту радость включиться и ею освятить всю жизнь, всю ее тяжесть, всю ее сумрачность, о чем свидетельствует это вот «Величай, душе моя!».

Люди, лишенные религиозной интуиции, всё хотят объяснить религию как-то рационально – желанием человека что-то получить, от чего-то защититься, на что-то опереться, и в этом видится им недостойная человека «зависимость». И как объяснить им, что все это, если и есть, то указывает лишь на недостаток религиозной веры, а не на ее сущность, которая совсем в ином? Вот часами стоят тысячи людей в храме, горят свечи, жарко, душно, и все льется и льется один призыв, одно ликующее поздравление – «Радуйся!»: «Радуйся, Еюже радость воссияет; радуйся, Еюже клятва исчезнет... радуйся, заре таинственного дне!» Это акафист – одна из наиболее любимых и распространенных служб в Православной Церкви. Тут нет ни просьбы, ни страха, ни мольбы о помощи, а сплошное «Радуйся!», точно стоят все эти люди перед чем-то несказанно прекрасным и чистым, светлым и радостным, любуются им и не устают в этом любовании.

И вот это слово «любование» лучше и проще всего выражает, может быть, самый глубокий источник веры. Неверующий, будничноделовой человек ничем не любуется, ничему по-настоящему не радуется и видит во всем только то, что доступно земному взору. Вера же начинается с ощущения, которое хорошо выразил в своем стихотворении Владимир Соловьев:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?⁵³

В Евангелии Христос говорит: «Будут смотреть глазами, и не увидят» (ср.: Мф. 13:14). И сколько на свете таких людей, которые утверждают, что видят, которые изобрели множество точнейших аппаратов, чтобы все как можно лучше разглядеть, и остаются слепцами, и не видят, не слышат того, что вызывает это ликующее «Радуйся!», это «Величай, душе моя!». Да, конечно, можно попытаться объяснить, почему, как и во что я верю. О вере написаны тысячи богословских и философских книг, у нее есть рациональное и даже научное обоснование. Но никакое словесное объяснение не сравнится с тем моментом на всенощной под Благовещение, когда после долгого нарастания службы раздается наконец эта долгожданная, удивительная песнь: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая: радуйся...»⁵⁴ – точно весь мир со всей его мукой и страданием, со всей его усталостью, завистью и мелочной суетой вдруг очищается, и в нем начинает сиять какая-то нездешняя весна. Что это – эмоции, надрыв, самовнушение? Нет, это прорыв в ту правду о миpe, жизни и о себе, которую забывает человек, – правду о чистоте первозданной души, о возможности вздохнуть всей грудью. И открывается то, что с предельной несомненностью заставляет сказать: «Да, вот правда, вот красота, с которыми ничто в миpe не сравнится; это небо сходит на землю, это душа находит то, чего она жаждет и слепо, мучительно ищет!»

Нам внушают все время, что мир постигается наукой, рассудком, расчетом, и мы не спорим – на своем месте, в своих пределах наука прекрасна и необходима. Мы только говорим и свидетельствуем: есть еще и другой способ постижения миpa жизни или, вернее, того, что наука как таковая постичь в них бессильна. Есть еще мир и жизнь как объект любования и празднования, любви, благодарности и хвалы. И этот способ их постижения – не менее реальный, не менее нужный, чем тот, научный. Зачем, во имя чего обеднять человека, зачем a priori и по приказу лишать его того, что составляет «единое на потребу» (ср.: Лк. 10:42)? Невольно закрадывается мысль, что именно это празднование, это любование и ненавидят больше всего враги религии. И ненавидят не случайно, а потому, что человек, открытый для всего этого, есть человек, прежде всего, свободный – тот, кто бескорыстно, от полноты любви говорит: «Радуйся!», кто обращается к себе удивительным призывом: «Величай, душе моя!» Как заставишь его поверить в ту скучную ложь о жизни, что годами плетет казенная идеология? И радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16:22), – сказал Христос.

В тесноте и скорби миpa тихо и невидимо совершается праздник веры, трепещет и сияет светом душа, наполняясь небесной радостью. «Днесь весна благоухает и новая тварь ликует»⁵⁵, – поет Церковь. И что в миpe может отнять, заглушить это ликование? В нем находит человек себя и свою бессмертную душу. И никогда для того, кто нашел свою душу, «звуков небес заменить не могли... скучные песни земли»⁵⁶.

Сентябрем начинается почти невидимо, незаметно для миpa новый церковный год, а значит – тот круг праздников и памятей, которым издавна мерит Церковь всю жизнь миpa и человека в нем. И вот первый праздник этого нового круга – Рождество Богородицы.

В своих беседах я не раз говорил, что Мать Иисуса Христа, Пречистая Дева Мария, занимает в вере и учении Церкви исключительное место. Образ Богоматери с Младенцем на руках – один из самых главных, глубоких и любимых символов особого Ее почитания. Можно сказать, что христиане никогда не устают духовно любоваться этим образом и всем тем, что за ним стоит.

Атеистическая пропаганда объясняет почитание Божией Матери пережитками язычества, выводя его из обожествления природы с ее производительными силами. Христианство-де унаследовало от язычества древние культы плодородия, а образ Марии – не что иное, как новое воплощение всевозможных астарт и афродит. Однако, как я уже не раз говорил, основным свойством казенной антирелигиозной пропаганды нельзя не признать поразительную нечестность. Она никогда не дает возможности читателю или слушателю проверить ее утверждения фактами и текстами. Ибо достаточно взглянуть хотя бы на одну икону Божией Матери, услышать лишь некоторые из молитв, с которыми издревле обращаются к Ней христиане, принять участие в любом из праздников в Ее честь, чтобы уразуметь всю несопоставимость «женских культов» языческой древности и почитания Той, Кого Церковь называет «честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим». Там, в язычестве, – сплошь безличная природа с ее стихийными влечениями; здесь, в христианско-церковном почитании Пречистой Девы, все одухотворено, все пронизано удивительным светом, все свидетельствует о предельной высоте подлинной человечности, свободной от гнета только природного, только материального, только биологического.

Откуда же мог войти в наш мир этот образ, сияющий небесной красотой, абсолютным добром, лучезарной свободой? Ответ только один – из Евангелия, из того малого по объему, но бесконечно глубокого по смыслу, что сказано в нем о Матери Иисусовой. И все почитание Марии на протяжении двух тысячелетий – не что иное, как вечное созерцание Ее в вифлеемской пещере с Младенцем в яслях, а затем одиноко стоящей у Креста, на котором распят Ее Сын. Вечное созерцание, вечное узнавание и из этого узнавания – радость и любовь, по собственному Ее слову: Се бо, отныне ублажат Мя вcu роди (Лк. 1:48).

И вот первый в году праздник посвящается Ей, Ее пришествию в мир. Евангелие не рассказывает об этом событии, но каким-то необъяснимым чудом передаются из поколения в поколение имена Ее родителей – Иоакима и Анны, и духовно восстанавливается образ дня, когда родилась Та, Кому суждено было стать Матерью Бога. Восстанавливаются не внешние, бытовые его особенности, а вечный смысл, состоящий в том, что рождение Богоматери подготовлено всем ходом человеческой истории, и в том еще, что рождению Ее, прежде чем стать началом нашего спасения, надлежало стать и неким завершением. Завершением чего же?

В наши дни много говорят о наследственности, о законах генетики, еще до рождения человека предопределяющих, каким ему быть. Да и в бытовом просторечии не говорим ли мы про кого-нибудь, что он «весь в отца», «весь в мать»? В каждом из нас скрещивается, каждого из нас так или иначе определяет множество линий этой самой наследственности. Что же воплотилось, нашло свое выражение и исполнение в Марии? Ответим так: века человеческой веры и праведности, поколения людей, искавших и обретавших смысл жизни не в низменном, но в высоком. Как годами, десятилетиями готовит терпеливый садовник рождение совершенного цветка, совершенного плода и, когда наконец те появляются, он радуется и торжествует – так и в праздник Рождества Богородицы празднуем мы увенчание многовекового, хотя и невидимого миру приготовления, роста, созревания. Не безнадежна жизнь, не безнадежно человечество, не безнадежен мир, если наряду со злом удалось им вырастить и явить образ такой красоты, такого совершенства!

Это праздник той тайной истории, о которой не пишут историки, не сообщают газеты, – истории сокровенного роста добра, любви, духовной свободы. Это праздник человеческого ответа на призыв Бога, ибо в лице Марии все человечество наконец говорит Богу «да!», принимает всю высоту и глубину Его замысла о миpe. В Марии сияет тот образ человека, какой хотел видеть, создавая его, Сам Бог. В Ней смирение претворяется в свободу, верность – в силу, послушание – в царскую власть. «Радуйся, Царице !»⁵⁷– поет Церковь. И что в сравнении с этим вся земная сила, вся земная власть с их муравьиным копошением?

С Рождеством Марии загорается в миpe заря нового и таинственного дня⁵⁸. О если бы могли мы увидеть, почувствовать, воспринять его свет и силу!

Когда-то в древности год начинался не в январе, как сейчас, а в сентябре. И для христиан, для Церкви он открывался двумя большими праздниками – Рождеством Богородицы и Воздвижением Креста. Дня нашей деловой и озабоченной эпохи, для всей нашей жизни, состоящей из сплошных будней, праздники эти, даже само их название, похоже, ничего уже не значат, отдают какой-то отжившей древностью. «Все это для стариков и старух, не для нас, не для нашего времени!» И так рассуждают не только присяжные борцы с религией, насадители казенного атеизма, но, увы, и большинство простых людей, в том числе молодежи. Этому во многом способствуют зачастую сами верующие, которые любят и хранят традиции своей веры, но не задумываются о глубоком и, не побоюсь сказать, вечно революционном их смысле. Они сами так часто создают впечатление, что их вера, их Церковь – действительно явления прошлого, остатки какого-то рухнувшего миpa, который можно любить и помнить, но не больше.

Между тем такой подход к вере, религии и Церкви абсолютно не соответствует Евангелию. Мы не можем, не имеем права забыть слова Христа об огне, который Он пришел низвести на землю (Лк. 12:49). Христос говорил также: На суд пришел Я в мир сей, чтобы не видящие видели, а видящие стали слепы (Ин. 9:39), говорил о мече (см.: Мф. 10:34) и разделении (см.: Лк. 12:51), а не об успокоенности тихого, мироотрешенного быта. Поэтому в каждом празднике, в каждом установлении Церкви нужно искать и находить ту частицу огня, что в них заложена и которую мы, верующие, сами перестали ощущать, которой сами перестали жить.

Вернемся теперь к двум праздникам, с которых Церковь начинает свой, как она говорит, «годовой круг» – свое странствие по человеческому времени.

Первый из них – Рождество Богородицы, т.е. рождения Девы Марии, Матери Христа. Праздник этот удивителен прежде всего тем, что о событии, которое в нем вспоминается, в Евангелии не сказано ничего. Евангелие говорит о Деве Марии, уже обрученной Иосифу, готовящейся стать Матерью Иисуса Христа. Те поэтические подробности Ее рождения, о которых рассказывается в праздничной службе, пришли не из Евангелия, а из преданий, слагавшихся десятилетиями и столетиями и постепенно вошедших в живую память верующих. Историчность, фактичность этих подробностей не важна. Важна та особая любовь, которой с самых ранних времен окружена была Матерь Божия в сознании христиан и которая направляла самое пристальное их внимание на главные события Ее жизни и прежде всего – на само вхождение Ее в мир, на светлую тайну Ее рождения.

Ребенок, детство – вот что оказывается так часто особо важным для христианства и даже темой его праздников: Рождества Христова, Рождества Богородицы. И, быть может, нам, людям XX века, людям миpa, которому больше всего не хватает светлой тайны детства, следовало бы особенно помнить об этом.

Вот близится к концу год, наполненный такими страшными, такими трагическими событиями⁵⁹. И мы уже почти привыкли жить в постоянном страхе и напряжении, нам так крепко вбили в голову громкие слова о «поступательном движении» истории, о «светлом будущем» человечества! Христианство же все время призывает нас уйти от этой одержимости прогрессом и перенести все внимание на саму жизнь, на это драгоценное, кратко отмеренное нам время, на свет и радость, которые с такой полнотой переживают дети. Ибо, когда рождается человек, мир начинается сызнова и снова открывается в нем возможность любви, совершенства, чистоты. Ибо вся суета, весь грохот современности – ничто по сравнению с тем, как радостно и светло открыты на жизнь глаза ребенка.

«Если не будете как дети» (ср.: Мф. 18:3) – как часто повторяется это в Евангелии! И Дева Мария, Богоматерь, есть для Церкви олицетворение детски целостного подхода к жизни – подхода, которого лишают нас зло и грех, зависть и страсть. Вот почему праздник Рождества Богородицы зовет каждого из нас, во-первых, всмотреться в образ вечной красоты, затмить и осквернить которую ничто в миpe не способно, и, во-вторых, в самих себе восстановить то вечное детство, которое мы предали.

А через несколько дней после Рождества Богородицы – Воздвижение Креста Господня. Крест как путь жизни, Крест как победа, Крест как всесокрушающая сила – другая постоянная тема христианства, ибо «прииде Крестом радость всему миру»⁶⁰. И вот воздвигается он, возносится в этот день высоко над молящимися, и вся Церковь внимает удивительным словам: «Крест – красота Церкви». Ибо Крест для верующих – символ любви, символ жертвы, этой любовью приносимой; символ послушания, терпения и, наконец, символ победы: «Сим победиши»⁶¹. Победы, достигнутой не подлостью и угодничеством, не эгоизмом и приспособленчеством, не трусостью и мелочными компромиссами, но одиноким мужеством, безраздельной любовью, несокрушимой верой в то, что добро и истина все равно сильнее.

Вот умирает замученный Сын Человеческий. Все кончено, «реальная сила» еще раз победила, и, казалось бы, нечего больше ждать, не на что надеяться. Но на дворе уже год 1968, а образ Распятого, не имевшего земной силы и власти, и светлая тень Креста, позорного орудия неправедной казни, все так же возвышаются над миpoм, и ничто не может вытравить их из человеческого сердца и памяти.

Мы живем в страшное время – время, про которое можно сказать словами Писания: «Люди будут издыхать от страха грядущих бедствий» (ср.: Лк. 21:26). Страшно, темно, холодно в миpe... И вот начинает Церковь новый годовой круг, и с самого начала, как свет, озаряющий этот путь, – два видения, два образа: Ребенок и Крест, два символа земного бессилия, навсегда ставшего самой великой, самой непобедимой из всех действующих в миpe сил.

Воздвижение Креста Господня – древний праздник с «тяжелой» сакральной византийской торжественностью. Многие века в соборных храмах совершался этим днем чин Воздвижения Креста. Архиерей, стоя посреди храма в окружении сонма духовенства, поднимал его над толпами молящихся, осеняя все четыре стороны света, а хор в это время громогласно воспевал: «Господи, помилуй!» То был праздник христианской империи, родившейся под знаком Креста в день, когда он явился императору Константину с надписью «Сим победиши», праздник торжества христианства над иноверными царствами и цивилизациями, праздник того христианского миpa, что распался на наших глазах.

Этот торжественный чин будет совершаться и в нынешнем году, и как всегда прозвучит песнопение: «Крест – хранитель всея вселенныя, Крест – красота Церкви, Крест – царей держава...»⁶³ Но вокруг храмов будет по-прежнему громыхать огромный город, безучастный к этому торжеству, а миллионы людей в нем – по-прежнему жить повседневными радостями и горестями, никакого отношения к празднику не имеющими. Итак, праздник торжества христианства в миpe, где христианство, похоже, потерпело поражение, откуда оно изгнано, где оно либо преследуется, либо всего лишь терпимо. Но что же тогда мы празднуем? О чем все же это торжество? Как дерзаем мы повторять, что Крест – несокрушимая победа?

Увы, надо признать, что многие, очень многие христиане не нашли бы, – что ответить на эти вопросы. Они привыкли к тому, что Церковь вытеснена из общества, культуры, образования – словом, отовсюду, на задворки жизни. Они довольствуется тем, что им с нескрываемым презрением позволяют исполнять свои обряды, лишь бы вели себя тихо, послушно и не мешали миру строить жизнь без Креста, а значит – без Бога, без веры, без молитвы. Эти усталые христиане едва ли вспоминают, что сказал Христос в ночь предательства: В миpe будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16:33).

Думается, однако, что если мы совершаем праздник всемирного Воздвижения Креста, если повторяем древние слова победы и торжества, то не только ради воспоминания о былой славе, но и с тем, чтобы глубже уяснить, что значит победа в христианском понимании. Может быть, только теперь, лишенные внешней силы, неисчислимых богатств и поддержки царств – всего того, что представлялось символами победы, мы придем к мысли, что победа эта, пожалуй, не была настоящей. Да, золотом, серебром и драгоценными камнями разукрашен был тот крест, что воздвигался руками священников над толпами молящихся. Но ни золото, ни серебро, ни драгоценные камни не способны затмить изначальный смысл Креста – орудия позорной и мучительной казни, к которому был прибит гвоздями всеми брошенный, задыхающийся от боли и жажды Человек.

Нужно найти мужество спросить себя: не потому ли и погибли все христианские царства, не потому ли поражением обернулась победа, что ослепли мы, христиане, к конечному смыслу главного символа, решив, что смысл этот можно заменить золотом и серебром и Бог хочет от нас лишь поклонения Кресту как некоему внешнему знаку? Но почитать Крест, но воздвигать Крест, но воспевать победу Креста – не значит ли все это, что христианская вера есть вера в Распятого, что Крест есть знак того единственного поражения, которое лишь в ту меру, в какую оно принимается как поражение, становится победой и торжеством?

Нет, не для внешнего торжества, не для внешней победы пришел в мир Христос. Ему предлагали царство, но Он отказался от него. И в момент предательства Он сказал: «Неужели вы думаете, что Я не могу умолить Отца Моего послать легионы ангелов, которые защитили бы Меня?» (Ср.: Мф. 26:53.) Но никогда не был Христос Царем больше, чем в те минуты, когда, окруженный улюлюкающей толпой, шел к Голгофе, неся на плечах тяжелый крест. Никогда не была так очевидна Его царственная сила, как в час, когда вывел Его Пилат к беснующимся врагам с терновым венцом на голове, в красном одеянии, осужденного на смерть, и сказал: Се, Царь ваш! (Ин. 19:14). И тайна христианства, как и залог его победы, – в радостной убежденности, что через это осуждение и распятие воссияла в миpe любовь Божия, открылось Царство, над которым ничто в миpe не властно. И принять эту истину каждый из нас должен всем сердцем, во всей полноте веры и надежды, без чего не имеют смысла никакие внешние победы, никакие «христианские миры».

И, может быть, необходимо было внешнее поражение христианского миpa, чтобы очистилась наша вера от всякой земной гордыни, от надежды на внешнюю силу, внешнюю победу, чтобы очистилось наше видение Креста Христова, который по-прежнему возносится над нами и над миpoм, даже если мы и мир не видим его. Возносится и побеждает, несмотря ни на что. «Крест – хранитель всея вселенныя». И в каких бы ни был человек потемках, сколь ни торжествовало бы в миpe зло – сердце знает и слышит: Мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16:33). Знает, слышит и этой тайной победой, всегда побеждающей, только и живет. Об этом будем мы думать, когда увидим возносимый руками священника Крест Христов.

Кто в нашу бурную, деловую, деляческую эпоху помнит праздник Введения во храм Богородицы? Кто, кроме малой горстки верующих, празднует его, знает, в чем его смысл, чувствует его радость и духовную нужду в нем? Кто вообще знает о духовной силе праздника?

Вот прошли только что перед нашими глазами грандиозные торжества по случаю «пятидесятилетия Октября», и хочется спросить, в чем же состоял сам праздник, есть ли в нем что-нибудь из того, что называлось когда-то хорошим словом «празднование». Ну, конечно, отдых от работы, всегда желанный, всегда приятный; ну, плакаты, флаги, речи, суета, парад и железный грохот всевозможных смертоносных машин; ну, наконец, хороший случай поесть, выпить, пообщаться с друзьями, освободиться на краткое время от лямки повседневности. Все это – праздник, но все ли это, что нужно для праздника?

Когда-то, во времена еще не столь давние, но, кажется, тысячелетиями отделенные от нас, жизнь измерялась, в первую очередь, религиозными праздниками. О, конечно, не все знали в точности смысл и содержание каждого из них, не все шли в церковь. Для многих, может быть даже для большинства, праздник был так же, как и сейчас, в первую очередь возможностью выспаться, поесть, попить, отдохнуть. И все-таки, думается, каждый чувствовал, даже если и не сознавал ясно, что праздник – это прорыв в жизнь чего-то высокого и светлого, соприкосновение с миpoм каких-то иных реальностей, напоминание о чем-то, что забывается и заглушается буднями, суетой и усталостью повседневности. Даже сами эти слова: Введение во храм, Рождество, Богоявление, Сретение, Благовещение, Пасха, Вознесение, Преображение – своей торжественностью и инаковостью по отношению к обыденному, таинственной красотой своей о чем-то напоминали, к чему-то звали, на что-то указывали: «Забудь, забудь о грешном миpe, вздохни небесной глубиной»⁶⁵. Да, праздник был как бы вздохом человека о какой-то утраченной, но манящей красоте, о возможности иного. И не случайно все те, кто хотят насадить на земле серое материалистическое счастье, борясь с религией, борются в первую очередь с праздниками. Ибо им ненавистен сам этот вздох, для них нестерпимо это окно, приоткрывающееся вдруг в небесную глубину. Ибо, пока помнит человек об этой глубине, пока в душе его совершается хоть иногда тихий, таинственный праздник, пресной, мелкой и убогой кажется ему эта программа принудительного земного счастья, этот оптимизм ограниченности и слепоты! Да, на минуту можно увлечься грохотом парадов, речами, льющимися из всех громкоговорителей. Можно повеселиться в праздной толпе, вкусно поесть, выспаться, поболтать... Ну а потом? Вот пришло утро первого послепраздничного дня, и что осталось? Поблекшие от дождя плакаты и тяжелый угар в голове. Наш мир стал будничным, беспраздничным, и даже прививки казенных праздников не снимают с него этой печати, ибо сущность праздника составляет вхождение в иную реальность, в мир духовной красоты и света. Но если этой реальности нет, если праздновать по существу нечего, то никакими искусственными приемами праздника не создать.

Вдумаемся на минуту в то, что и как празднует Церковь, о чем ее праздники. Вот приближается к нам теперь праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы – такой тихий, скромный и незаметный по сравнению с грохотом только что пронесшихся над нами торжеств. О чем он? Тема его простая: маленькую Девочку родители приводят в храм. Ничего необычного – тогда, почти две тысячи лет назад, все в Иерусалиме так делали, то был распространенный обычай, ибо привести ребенка в храм означало ввести его жизнь в соприкосновение с Богом, задать ей конечную цель и назначение, осветить изнутри светом высших ценностей. Но вот, как повествуется в песнопениях праздника, священник берет и вводит эту Девочку туда, куда никто, кроме священников, не смел входить, – в место, называемое Святое святых, в самую таинственную, самую священную глубину храма. Имя Девочки – Мария, это будущая Мать Иисуса Христа, т.е. Та, через Кого по вере христиан Сам Бог приходит в мир к людям как Человек, чтобы разделить их жизнь, раскрыть божественное и вечное ее содержание. Что это – сказки и легенды древности, не имеющие никакого отношения к нашей жизни, или же тут поведано и раскрыто нам нечто такое, о чем иначе, в простых человеческих словах, может быть, и не скажешь, но что прямо и непосредственно относится к нам, к теперешней нашей жизни?

Вот был грандиозный и благолепный храм, гордость Иерусалима, и веками люди верили, что только в нем, за его стенами из тяжелого камня, может человек соприкоснуться с Богом. Но священник ввел маленькую Марию в самое священное его место, и мы сейчас поем: «Пречистый храм Спасов вводится в храм Господень»⁶⁶. А потом Христос сказал: Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его (Ин. 2:19), а евангелист прибавляет: Он говорил о храме тела Своего (Ин. 2:21). Смысл всех этих событий, всех этих слов, всех этих воспоминаний прост: отныне храмом становится сам человек, отныне не камни и не алтари, а человек, его душа, ум, тело, вся его жизнь – вот священный и божественный центр миpa, вот новое Святое святых. Один храм, живой и человеческий, входит в другой, каменный, и изнутри завершает его смысл и назначение. Перемещается центр тяжести религии, больше того – перемещается центр тяжести самой жизни. В мир входит учение, которое ничто не ставит выше человека, ибо Сам Бог принимает человеческий образ, являя этим, что назначение человека – божественное. С этого момента и начинается, собственно, человеческая свобода. Не человек для общества и государства, а они для него, и нет в миpe ничего над ним, сам миp для него – дар Божий, данный ему для исполнения его божественной судьбы.

Вот и сейчас у нас разрушаются храмы, и разрушающие их думают, что с разрушением этим придет конец религии, что человек забудет об ином своем назначении, кроме как быть винтиком огромной подавляющей его машины. Но оказывается, что это не удалось. Ибо с тех пор, как вошла маленькая Мария в Святое святых, Она, Ее человечность, Ее жизнь стали храмом, а через Нее – жизнь всех людей , и каждого человека. И когда празднуем мы Введение Богородицы во храм, мы празднуем и этот божественный смысл человеческой жизни, высоту и свет человеческого призвания – то, что не стереть, не выкорчевать из нашей памяти.

Через несколько дней христиане начнут духовно готовиться к празднику Рождества Христова, начнут медленное восхождение к свету, радости, утешению, которые веками изливаются от вифлеемской пещеры, от видения Матери с Младенцем, принимающим поклонение и любовь от неба и земли, от людей и животных, от мудрецов с Востока и пастухов с близлежащего пастбища.

Когда-то подготовка эта, восхождение это были ясно ощутимы: изменялся сам воздух, которым дышал человек, изменялись ритм и тональность всей его жизни. Наступал Рождественский пост и с ним – стремление очистить свой внутренний взор, углубить свою жизнь, приготовить себя к вечно повторяющейся встрече с Самим Богом, приходящим в миp в образе Ребенка и восстанавливающим в нас целостность, чистоту, радость, свойственные детству и так быстро, так безнадежно растрачиваемые во «взрослой» жизни.

В наши дни это чувство приближения Рождества Христова ушло из миpa. миp – по крайней мере в его внешней жизни, заботах и делах – отошел и все дальше отходит от всего, что еще так недавно придавало смысл этим делам и заботам, как бы относя их к чему-то беспредельно высокому и безмерно глубокому. Именно это измерение глубины и высоты, это глубинное ощущение, что миp и жизнь в нем не исчерпываются видимым, практическим, будничным, что за всем в миpe стоит и светит нечто иное, нарастает таинственный праздник, мерцает нечаянная радость, – все с это какой-то непонятной страстью изгоняется из миpa его теперешними вождями и учителями, которым хотелось бы вытравить в нас всякую память о том, что нельзя взвесить, измерить, употребить в производстве.

Мы живем в бесконечно тусклом, скучном, обедневшем и, добавлю, поглупевшем миpe. Я не вижу Бога – значит, никакого Бога и нет. Человеку нужна для жизни пища – значит, весь человек из материи и сам материя. Умирая, человек исчезает из видимого, материального миpa – значит, никакого другого, т.е. духовного, невидимого, измерения у этого миpa нет и т. д. Но ведь вся эта до бесконечности упрощенная, плоская, нищая логика прежде всего бесконечно глупа. И эта глупость, это упрощенство, эта нищета сознания выдаются за последнее слово науки, за самое передовое мировоззрение! И во имя этого плоского мировоззрения изгоняется из жизни, преследуется, высмеивается все истинно высокое и глубокое, что могло бы наполнить ее смыслом, просветить и преобразить.

И именно этому состоянию миpa нужно ужаснуться в дни, когда опять начинает приближаться к нам один из самых радостных, но и самых глубоких по смыслу праздников, когда надежды и радости исполненное слово «Рождество» опять начинает звучать, пусть едва слышно, над миpoм с его деловито-безрадостной суетой.

У западных христиан эти недели перед Рождеством издревле называются латинским словом adventum, означающим «пришествие, приближение». И именно это слово лучше всего передает смысл, настроение и тональность времени года, когда укорачиваются дни, природа погружается в свое зимнее умирание, в холод и тьму, но одновременно зажигаются в этом холоде и тьме, все более разгораясь, свет и тепло таинственного, духовного Солнца.

«Приближается Господь...»⁶⁷ – скоро запоют в храмах. Мы, конечно, знаем, что означает приближение праздника в нашем будничном, житейском опыте. Мы всегда ждем – ждем дня, когда можно хоть на короткий срок оторваться от изнурительного труда, отдохнуть и выспаться, ждем маленьких радостей, встреч с близкими, развлечений, поездок. Но в глубине души мы знаем, что все это, если и придет к нам, то тут же уйдет опять, исчезнет, будет поглощено неумолимым, все уносящим и растворяющим потоком времени. В глубине души мы знаем, что с этим потоком времени приближаются к нам старость, усталость, немощь и наконец – страшный, бессмысленный обрыв смерти. И этим приближением все отравлено в нашей жизни, ибо в ней, по слову поэта, «все, кружась, исчезает во мгле»⁶⁸.

Но вот, говорит вера, но вот, утверждает Церковь, «приближается Господь». Приходит, приближается то, над чем уже не властно ни время, ни смерть, ни разлука. Загорается свет, в котором ответ на все наши мучительные сомнения, на наш страх, на наше малодушие. И свет во тьме светит, – восклицает апостол Иоанн в начале своего Евангелия, – и тьма не объяла его (Ин. 1:5). Уже не бессмысленно отстукивают часы свои минуты и секунды, уже не в страшное и непонятное небытие стремится поток времени. Уже не пуста эта смена, всегда одинаковая, дней и ночей, месяцев и лет. Весь миp становится ожиданием, все в нем изнутри направлено на эту неслыханную встречу, обращено к разгорающейся на горизонте таинственной заре. Я возвещаю вам великую радость (Лк. 2:10) – с этих слов начинается христианское благовестие. И слова эти звучат в нашем темном, холодном миpe, как звучали две тысячи лет назад, когда их услышали пастухи на пастбище близ Вифлеема.

Что же нам делать? Поднять глаза к небу, освободиться от внутренней прикованности к суете и материи, от порабощенности земному. Дать в душе своей место этой тишине, на глубине которой становится слышно приближение, пришествие. Дать в душе место празднику Рождества, а значит – вере, надежде, любви, и в них – победе!

Праздник Рождества, восхождение к которому мы начали в эти дни, изначально был для христиан праздником космическим и, значит, имеющим значение не только для каждого из нас, но и для всего миpa.

В отличие от многих других религий, как древних, так и современных, христианство нельзя свести к частному, индивидуальному, только ко мне, к моему (пусть самому возвышенному, самому, так сказать, «религиозному») интересу, к моей лишь жизни. Действительно, многие религии ограничиваются этим, как бы говоря человеку: «Занимайся самосовершенствованием, заботься о своей душе, наслаждайся своими религиозными переживаниями. И какое тебе дело до того, что происходит в миpe, до его истории, до других людей, до всего, что объединяется у них общим словом „проблемы»? Итак, какое тебе дело до земных проблем, живи небом, и ничего больше не нужно».

Но если бы таков был призыв христианства к человеку, то совершенно непонятно, необъяснимо – ибо в конце концов не нужно – было бы и то как раз, что составляет сущность праздника Рождества Христова, всю его глубину, радость и, я бы сказал, неслыханность. Ведь сущность этого праздника в том, что небо приблизилось к земле, и приблизилось не затем, чтобы обесценить землю, оторвать нас от нее как от чего-то ненужного и даже по сути своей плохого и вредного, а затем, чтобы раскрыть настоящий смысл земли и земного, осветить их, по словам рождественского песнопения, «Солнцем правды», осмыслить «светом разума». Говоря о космическом значении Рождества, я имею в виду то, что по-гречески слово κόσμος означает, во-первых, миp как целое и, во-вторых, миp как отражение высшей красоты, высшего смысла, высшего добра, т.е. не как хаос, или беспорядочное взаимодействие безличных материальных сил, а как раскрытие того, что заложено в нем Богом.

Носитель этого смысла, этой красоты, этого добра – человек. Ему, человеку, миp дан, или дарован, Богом. И так как человек сотворен свободным, он волен употребить этот дар и на добро и на зло. Человек может претворять природу в пищу, радость и жизнь. И ту же природу может он претворять в смерть, страдание и уродство. И вот, говорит христианская вера, человек в гордыне, в себялюбии своем сделал миp света и жизни миpoм тьмы и смерти. миp стал хаосом, страданием, умиранием. И вот, чтобы спасти свое творение, восстановить миp в его первозданной красоте, сделать его снова таким, каким он изначально задуман, создан, дарован человеку, – приходит в миp Христос, Сын Божий, Сын Человеческий, т.е. Бог, до конца отдающий себя человеку, и Человек, до конца наполненный Божественной жизнью.

И весь праздник Рождества являет и провозглашает космическое измерение этого события. Уже Евангелие на языке образов и символов показывает участие в нем всего миpa, т.е. человека и природы, материи и разума, времени и пространства – всего, что вкладываем мы в само слово «миp». Евангелие повествует о ночном небе и таинственной звезде над вифлеемской пещерой, о яслях, о мудрецах с Востока, о пастухах с поля. «Небо и земля веселятся»⁶⁹, – говорит рождественское песнопение. Небо приникло к земле, земля внемлет небу. Небо нисходит, земля приемлет, земля возносится. «Христос с небес, встречайте! Христос на земле, возноситесь!»⁷⁰ Да, все это – великая религиозная поэзия, все это – символы и образы. Но в поэзии этой, в этих символах и образах раскрывается, повторяю, самое глубокое, самое насущное содержание христианской веры, и нам сейчас, в наши дни нужно с особенной силой осознать это содержание.

Ибо именно этот, космический, смысл христианства – охват им всего миpa, всей вселенной, всего сущего – отвергается земными властями, отвергается ограниченной земной мудростью. О, они согласны еще нехотя допустить христианство как «частную» религию. «Запирайтесь в своих храмах, пойте там свои непонятные древние молитвы, но только при условии, чтобы все это – ваш Бог, ваши обряды, ваша вера – не имело никакого отношения, никакой связи с настоящей жизнью!»

Но пока празднуется на земле Рождество Христово, это отношение и эту связь уничтожить не удастся. Ибо в них весь смысл, вся радость этого праздника, в них источник твердой веры, что не может быть ни миpa, ни жизни в нем без отнесенности их к Богу. миp без Рождества есть тьма и бессмыслица, хаос и страдание. Без него природа молчит, без него небо пусто и земля мертва, без него живем мы на огромном космическом кладбище, суетясь, ссорясь и споря в ожидании вечного молчания смерти.

Но вот оказывается, что «детский» рассказ о Младенце, родившемся в далекой стране две тысячи лет назад, один только и способен бессмыслицу наполнить смыслом, тьму осветить светом, страдание и горе претворить в радость. Ибо он есть рассказ, а лучше сказать, откровение о том, что не пусто небо, не бессмысленна земля, не мертва в материальности своей природа, не бессилен человек и не абсурдна история. Вокруг этой пещеры, озаренной светом звезды, вокруг этого Младенца, лежащего в яслях, вокруг этой Матери и этого старца, этих мудрецов, этих пастухов – вокруг них и по отношению к ним поистине воссоздается миp, превращаясь в космос, по слову поэта «горящий звездной славой и первозданною красой»⁷¹. Все снова обретает смысл, все снова находит свое место – и разум, и сердце, и душа, и время, и пространство, и ночь, и день, и вся жизнь, и вся вселенная. Ибо над всем восходит Солнце Правды и все озарено светом разума.

Еще ничего не сказал этот Младенец, но в самом образе Его мы обретаем «радость великую», о которой в ту ночь пели ангелы: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14). Правда, свет разума, мир, благоволение... В эти слова надо вдумываться и вживаться в дни, когда приближаемся мы к празднику Рождества Христова.

С конца ноября Церковь вступает в предрождественский период. Начинается Рождественский пост – время ожидания, время приготовления, время все более глубокого раздумья о смысле этого ни с чем не сравнимого праздника. Сокращаются дни, удлиняются ночи, над миpoм воцаряются холод и мгла... Но в этой темноте, в этом холоде кто-то словно зажег свечу и приглашает нас вглядеться в ее свет: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!»⁷² Этими словами начинается удивительное предрождественское время. И как передать смысл его нашими простыми человеческими словами? Как дать почувствовать смысл и значение его для нашей повседневной жизни? Почему нужны эти сорок дней, эти длиннейшие зимние недели, прежде чем вспыхнет всем своим светом рождественская радость, загорятся тысячи свечей на тысячах елок и станет снова тепло, светло и хорошо?

Первое, о чем хочет нам сказать, что хочет донести до нас время рождественского поста, т.е. ожидания и приготовления, это, я думаю, вот что: как же мы далеко! В шуме и суматохе повседневности, в заботах каждого дня, в тысячах слов, в грохоте событий мы теряем это чувство. Нам кажется, что эта шумная, несущаяся куда-то жизнь, вся сплошь занятая только внешним, – она-то и есть единственно настоящая жизнь, что только так можно и должно жить. И вот первое, что мы должны почувствовать, – это расстояние, отделяющее нас от подлинной жизни. «Издалече пришли мы», – говорят таинственные восточные люди, пришедшие поклониться Младенцу Христу. И нас тоже приглашают, зовут вернуться «издалече». Ибо она затерялась, исчезла куда-то, эта настоящая жизнь, которую мы иногда так ярко ощущали в детстве, – жизнь, наполненная чистотою, добром, любовью, счастьем.

Мы потеряли ее, и вокруг нас злоба и усталость, зависть и равнодушие... И действительно, зябнет в этой ледяной ночи наша душа. А Рождественский пост говорит: «Но она есть, настоящая жизнь; и над нами светит звезда, всегда зовущая к свету, к любви, к славословию. Она зовет нас оторваться от суматохи, углубиться в себя, внутренне, духовно увидев то, что мы уже почти разучились видеть».

«Легенды, басни, сказки!» – твердит антирелигиозная пропаганда. И пока мы остаемся в суете, в этой действительно приземленной жизни, мы почти верим этой пропаганде. Каким далеким, ненужным, чуждым реальности кажется все это: и вифлеемская пещера, и пастухи, и ангелы, и люди, издалече пришедшие поклониться неведомому Младенцу. Но вот мы встряхнулись, вот услышали откуда-то из бесконечного далека доносящееся пение: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» В тишине совести, когда спадают цепи повседневного, мы начинаем постигать, что «реальность», которую привыкли считать единственной, есть на деле бесконечно длящееся наваждение. В этой тишине совести то, что казалось нелепой сказкой, в лучшем случае – бесполезным украшением, начинает светиться иным, новым светом, иным, высшим смыслом. Нас зовут подняться – вот смысл Рождественского поста. «Христос на земли, возноситеся!» Это правда еще об одном измерении человеческой жизни: не только вперед, но и вверх, не только вовне, но и внутрь, в глубину, к последнему и сокровенному смыслу. Нас приготовляют к тому, чтобы мы увидели первозданную красоту и чистоту жизни – Младенца с Матерью, для которых на шумной, деловитой, всегда занятой собою земле не оказалось места.

И тайна этого рождения новой жизни совершается вне города, вне привычных дел и суеты, но в пустыне, в пещере, среди растений и зверей. Люди не узнают, a миp Божий принимает, люди не замечают, но свет, зажегшийся ночью в пустыне, уже никогда не погаснет, не исчезнет. И те, кто ищут, кто живут жаждой и голодом высокого и чистого, идут к свету и находят его. Это таинственные мудрецы, взиравшие всю жизнь не себе под ноги, не в землю, а в небо – в миp, «горящий звездной славой и первозданной красой». И эти простые пастухи, исполнявшие там, на поле, свой скромный человеческий долг, в этой простой верности полагавшие смысл своей жизни – они тоже видят, тоже находят, они первые слышат слова торжествующей песни: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14).

Вот первый и такой глубокий смысл этого предрождественского времени, в которое мы вступаем. Его вопрос, его призыв обращен к каждому из нас и звучит так: «Чем ты живешь? В чем твое главное сокровище, твоя главная радость? Уверен ли ты, что все занимающее тебя каждую минуту, каждый час, все месяцы, все годы твоей жизни – это и есть самое важное, высокое и прекрасное? Не чувствуешь ли ты, как далек от того внутреннего обещания, которым светилась когда-то человеческая жизнь?»

Сколько растрачено, сколько забыто, сколько предано! Но, может быть, еще не поздно: может быть, выйдя сейчас в холодную морозную ночь, можно снова посмотреть на небо, увидеть звезды и задуматься над растраченной, все время ускользающей в небытие и мрак жизнью, начать медленное возвращение? Вот об этом, только об этом Рождественский пост. Снова и снова говорит он нам, сначала тихо, потом все явственнее, все сильнее: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» Он зовет вглядеться в эту встречу, в эту славу, в это восхождение; зовет вздохнуть из самой глубины нашего существа и захотеть всей душой иного. Это время, когда перемена становится возможной, когда, несмотря на все, мы снова начинаем верить в глубокий и вечный смысл жизни, в ее возможное преображение.

Так вот, соберемся с силами, вглядимся в издалече приближающееся к нам Рождество и сами выйдем к нему навстречу!

За сорок дней до Рождества начинается – и издревле, с давних пор начиналось в Церкви – приготовление к этому великому празднику: начинается Рождественский пост.

«Опять, – скажут мне, – вы о каких-то архаических обычаях, о том, что не имеет ни малейшего отношения к нашей жизни – о постах, обрядах, суевериях! Поймите же, нам не нужно всего этого, нам чужда вся эта поповщина, эти ссылки на древность, эти попытки заговорить нас, может быть, и красивыми, но бессмысленными словами!»

Отвечаю: будь это так бессмысленно, будь это лишь осколком прошлого, я, видит Бог, не говорил бы об этом. Но что если не «заговариваю» вас, а вы сами, весь наш миp заговорены потоками бессмысленных слов, загромождены ложью, искажающей нашу жизнь? А что если в этом «ненужном», «устарелом» вы расслышите, найдете то же, что и тысячи ваших современников, внезапно проснувшихся от тяжелого, мучительного, бессмысленного сна и ощутивших возможность жить по-другому? Вот я произнес в начале этой беседы простые слова – «приготовление к празднику». Знаем ли мы еще, что такое праздник и что значит праздновать? Ну да, конечно: не пойти на работу, выспаться, поесть лучше обыкновенного, выпить, погулять... Простая передышка в убийственной череде будней, животный отдых, делающий еще более мучительным завтрашнее возвращение на работу. И все?

Но я убежден, что хотя бы подсознательно каждый из нас ощущает, что это как раз не все. И одна из главных печалей теперешней жизни в том и состоит, что не осталось праздника в наших тоскливых «праздниках», что ушло из них главное – прикосновение к нашей душе, то, что без слов, но так убедительно говорит нам, что не так и не тем живем мы, что не на то направлено наше внимание, что жизнь уходит, утекает, исчезает без смысла, без радости, без чего-то, что одно есть настоящее.

А ощущаем мы это потому, что каждый из нас хоть однажды в жизни, и обычно в детстве, пережил радость праздника. Ибо что такое праздник? Разве это не чувство некой радости, пережитой будто впервые, как у детей, когда они в первый раз видят море или когда вводят их туда, где сияет огнями елка, и хочется воскликнуть: «Как хорошо, как чудно!» Но именно таково, в сущности, переживание праздников, которыми отмечено и размерено все время церковного года.

Вот сейчас, в конце ноября, когда такими короткими и сумрачными становятся дни, когда темнеет и холодеет замерзающий в своей зимней спячке миp, когда почти несбыточной мечтой кажутся радость весны и сияние лета, незримо для огромного большинства людей начинаем мы ощущать приближение Рождества. О, еще так далеко оно, словно бледная полоса зари на все еще темном горизонте! И все же само время становится ожиданием, приближением, начинает восприниматься как некое движение. Вокруг нас, да и в нас самих, продолжается все та же суета, бессмысленной чередой бегут все те же будни... Но вот Церковь говорит, обращаясь к моей душе, ко всему моему существу: «Задумайся, остановись на минуту, почувствуй, каким новым и таинственным светом начинают светиться дни!..»

Сорок дней... Почему сорок? И напоминает Церковь: «Помнишь ли рассказ Библии, самой чудесной, самой божественной из всех написанных книг, о том, как сорок лет шествовал по пустыне целый народ к земле обетованной, к избавлению от рабства? Как сорок дней и сорок ночей шел пророк Илия к горе, где обещана ему была встреча с Богом, как постился сорок дней в пустыне Сам Христос, прежде чем начать проповедь о Царстве Божием? Итак, „сорок» на языке этой книги означает приготовление, ожидание – то духовное движение и странствие, которое дает направление, а потому и смысл твоей жизни».

Пост! Нет, это не только перемена пищи в силу никому не понятных древних правил, но прежде всего усилие, цель которого – проверить, оценить, испытать свою жизнь. Испытать по отношению к тому празднику, который начинает приближаться – празднику рождения в нашем времени, на нашей земле Младенца, к Которому потянется и двинется весь миp как к высшей радости, высшей красоте, высшему добру. Ибо если есть они, эти радость, красота, добро, если нет в миpe ничего прекраснее и чище, чем образ Матери с Младенцем в яслях, чем ночь, ослепительно сияющая ангельским славословием, – если все это снова дается нам как дар свыше, то как не начать жить этим приближением, как не преодолевать им царящую в миpe бессмыслицу?

Вот какие мысли приходят на ум, а лучше сказать, ложатся на сердце, когда узнаем мы о начале Рождественского поста. И то, что еще недавно казалось непонятным архаическим обычаем, оживает вдруг как не только понятное, но и бесконечно нужное. Ибо чем была бы наша жизнь без этой возможности претворить ее саму в ожидание и приготовление? Вот почему в Рождественском посте, в этом приготовлении к Рождеству – наша радость и наша надежда.

Приближение Рождества Христова заставляет вспомнить главное утверждение христианства о том, что в Человеке Иисусе к нам пришел Бог. Пришествие Бога в образе человека, рождение на земле Младенца Иисуса, радостная встреча и узнавание Его миpoм – все это от начала составляет сущность христианской веры и проповеди. «Христос рождается – славьте! Христос с небес – встречайте! Христос на земле – возноситесь!» Эти слова рождественского песнопения выражают то же, что ежедневно повторяют христиане в своем Символе веры, исповедуя Христа как «Сына Божия Единороднаго... нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося... и вочеловечшася».

И это же утверждение от начала и до наших дней составляет главный предмет нареканий против христианства, которое объявляется древним мифом, неприемлемым для современного человека. Ему, этому современному человеку, со школьной скамьи внушают, что и на небе-то никакого Бога нет, что Он выдуман людьми как объяснение всего, не объясненного пока наукой. А христианство призывает его поверить в Бога, сошедшего с неба, родившегося как Младенец, «включившегося», так сказать, в человеческую жизнь и земную историю!

И вот этот уверенный в себе, в своем разуме, научившийся летать в космос современный человек говорит: «Детская сказка, суеверие, обман!» И одни эту «сказку» продолжают по привычке считать красивой и даже нужной для детей, для праздничного настроения, другие же отбрасывают ее целиком, как мешающую человеку всерьез заняться устройством своего земного счастья.

И что же можем мы, христиане, противопоставить этому отвержению Рождества, а вместе с ним и веры? Спорить, доказывать? Но спорить можно только тогда, когда у спорящих есть хотя бы общий язык, какая-то общая почва, когда спор идет в тех же понятиях, в той же перспективе. Но как объяснить, что такое музыка глухому от рождения?

Поэтому признаем сразу: бессмысленно доказывать Рождество, т.е. пришествие в миp Самого Бога, тому, кто раз и навсегда решил, что все в миpe подчинено лишь таблице умножения. Ибо ему для начала необходимо уразуметь, что всегда существовала, как существует и сейчас, другая перспектива, другое восприятие, или, попросту говоря, другой опыт миpa, человека и жизни – опыт, несводимый к той самой науке, посредством которой пытаются в наши дни разрешить все проблемы бытия. Уразуметь же это нетрудно, лишь бы наш современный человек был честен сам с собою и умел думать. Ибо никакая идеология, претендующая быть «научной», ни одного из коренных вопросов жизни так и не решила.

С полной готовностью признаем, что наука – разумеется, наука настоящая – достигла невероятных успехов не только в космической, но и в любой области. Внешний, физический человек живет лучше, передвигается быстрее, излечивается надежнее, чем прежде. Но когда от вопроса как? – как технически разрешить ту или иную проблему, как улучшить материальное благосостояние человека – мы переходим к вопросу что? – что есть сама жизнь, что есть добро, истина и красота, для чего дано нам сознание или, тем более, в чем смысл жизни – вся наша наука оказывается бессильна. Перед лицом жизни и смерти, любви и страдания, перед лицом всего подлинного и насущного науке, оказывается, нечего сказать. Или, вернее, ей остается повторять то, что было сказано тысячи лет назад и к чему на этом уровне прибавить ничего нельзя: Будем есть и пить, ибо завтра умрем (Ис. 22:13).

И внезапно вся окружающая жизнь с ее заботами, борьбой и суетой, с ее газетами и радио предстает нашему взору как нескончаемая мышиная возня, как непрестанная и, увы, тщетная попытка заглушить единственно важный вопрос, что обращен к сердцу и душе каждого человека: «Для чего ты живешь? Неужели и правда лишь затем, чтобы пить, есть и завтра умереть?» И пережив всю безысходность этой возни, всю безнадежность этой попытки, он, человек, обретет, быть может, другую перспективу – ту, в которой только и можно уразуметь, что готовимся мы праздновать в Рождество Христово.

И именно в возвращении ума, души и сердца к вопросу вопросов: в чем смысл нашей неповторимой жизни? – заключается и смысл того приготовления к Рождеству, что издревле называлось в Церкви Рождественским постом. Не воздержание наше от еды, не внешнее наше нужно Богу, а то, чтобы в душе у нас началось Рождество через приближение к нам богочеловеческой жизни.

«Рождественский пост», «предпразднство», «навечерие Рождества»... В какую даль, в какое забвение ушли эти слова, эти понятия, которыми когда-то измерялась человеческая жизнь, с которыми связан был уже непонятный почти никому теперь строй души и сознания!

Ушло, забыто, растоптано не только шумом и суматохой современной жизни, но и сознательным желанием уничтожить именно этот строй.

Но есть что-то неистребимое в человеке: ощущение, как нарастает праздник во времени, чувство приближающихся сроков... И человеку современному это нужно не меньше, чем всякому другому, ибо без такого одухотворения времени он превращается в машину или в животное. Праздники созданы людьми, но к людям пришли они из той духовной глубины, на которой соприкасается человек с таинственной сущностью своей жизни. И среди этих праздников немного найдется столь прекрасных, глубоких и именно нужных человеку, как Рождество Христово.

В Евангелии не сказано, в какой точно день и даже в какое время года родился Иисус Христос, и насадители казенного безбожия давно уже твердят о «нехристианском» происхождении праздника Рождества. Действительно, задолго до появления христианства существовал в Римской империи, да и за ее пределами, праздник, справлявшийся в конце декабря. Это был праздник Солнца, или, по-латыни, Natalis Soli invicti dei (День рождения Солнца, непобедимого божества), и совершался он в дни зимнего солнцестояния, в тот таинственный и важнейший для природы момент, когда после самого короткого дня и самой длинной ночи начинается таинственное, сперва почти неприметное возрастание света – восхождение «непобедимого Солнца» к весенней победе над умирающей зимой. Человек всегда ощущал и праздновал эту победу света, даже не зная научного ее объяснения. И пожалуй, тогда-то и праздновал, и радовался больше, чем теперь, когда всё ему «объяснили» и убожество антирелигии выступило во всей своей полноте. Говорят: «Человек праздновал и радовался, ибо ничего не знал, а теперь наука всё объяснила, в том числе и то, почему вращается Земля вокруг Солнца, то отдаляясь, то приближаясь к нему. С какой же стати ему теперь радоваться?» Как будто объясненная, разгаданная тайна перестает быть тайной в другом смысле, по-прежнему вызывая радостное изумление перед тем, как премудро задуман миp, перед извечно повторяющимся чудом всеобщего обновления!

Пора давно понять, что вся антирелигия, весь пресловутый научный атеизм, вся бесконечно скучная в своей казенщине пропаганда есть не что иное, как сплошной лакей Смердяков из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Тот, правда, говорит не про религию, а про поэзию, но совершенно очевидно, что и к поэзии этот персонаж прилагает то же мерило, что и ко всему остальному, превосходящему его разумение. «Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит?»⁷³ Но развенчав и разоблачив таким образом поэзию, Смердяков по-настоящему раскрывает свою сущность, точно определенную Иваном Карамазовым: «Это лакей и хам, передовое мясо, впрочем»⁷⁴. Так и антирелигия, выдающая себя за нечто весьма передовое, есть на деле сплошное упрощение, грубое лакейство и хамство. Так, она думает развенчать Рождество, указав на его «дохристианские истоки», а между тем сами христиане до сих пор называют Христа в рождественских песнопениях «Солнцем правды» и «Светом разума», связывая Его образ с главной темой дохристианского праздника – солнцем и светом. И для них всегда важна была не точная дата рождения Христа, а то, что означало это рождение для миpa.

Укорачиваются дни, убывают свет и тепло. Как темно, как холодно в миpe! И зябнет не только тело: за этим холодом и оледенением так очевидно проступает самая страшная и неизбывная для всего живого тема смерти. Все застывает, все умирает в природе. И вот в этом холоде, в этой тьме загорается и начинает возрастать свет, а с ним и жизнь, и тепло, и радость. Придет весна, миp снова оживет, наполнится ликованием, пищей... Да, это язычество, но одновременно и та правда, которую возвещают, хотя и так безрадостно, апостолы «научного» мировоззрения. Но и это – не вся правда, говорит христианство. Еще не исчерпана до конца таинственная глубина мироздания. Над солнцем физическим и космическим светит высшее Солнце правды. Над светом земным горит и торжествует Свет разума. Посреди ночи не только природы, но и человеческой истории, посреди холода и тьмы, злобы и ненависти, разделения и страха приходит беззащитный Ребенок – не очередной повелитель или законодатель, не бог грома и молнии, не страшный призрак, а Тот, Кого Церковь с такой нежностью называет «Отроча младо»⁷⁵. И к этому пришествию, открывающему нам такую Красоту, такую Правду, такую Любовь, от которых захватывает дух и исходит радостью сердце, готовимся мы в предрождественские дни. «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» – в упоении поет Церковь, возвещая нам самую радостную из всех тайн, самое высокое из всех откровений.

И пусть бубнит свое казенная пропаганда, пусть по- смердяковски «развенчивает» и «разоблачает»! Что может она против Рождества, против Отроча млада в вечно сияющей пещере, на руках у вечно радостной Матери, среди пастухов и зверей? В свете приходящего праздника тает лед, растворяется тьма и слышатся слова вечной правды о миpe и человеке: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14).

Приближается Рождество. Уже скоро запоют в православных храмах: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!»

Удивительно это, одному лишь религиозному опыту знакомое, чувство приближения, нарастания, ожидания. За несколько недель до праздника неприметно меняется само качество времени, само восприятие миpa и жизни. «Христос раждается!» – утверждение это в категориях нашей земной, обыденной логики попросту лишено смысла. С одной стороны, не только верующему, но и всему остальному миpy известна эта новость, давным-давно переставшая быть новостью: Вифлеем, пещера, звезда, Мать с Младенцем, смиренные пастухи и звери... Для одних это осколок детства, для других – одна из тех легенд, которые, сколь бы ни были они по-своему прекрасны, уже «изжили себя», не имеют, не могут иметь отношения к нашей действительности, к нашей столь далекой от всех легенд жизни. Для третьих же все это – просто бессмыслица, и притом вредная, тот самый «опиум», что отвлекает человека, как они говорят, от его «насущных задач».

Да, кое-где в миpe зажгутся елки и на несколько дней усилится суета, посмеются, порадуются дети беловолосым длиннобородым Дедам Морозам, хлебнет человек несколько часов отдыха, отоспится, и снова все кончится, и снова наступят все те же будни до следующего праздника. Рождество так Рождество, а то и любой другой праздник, не все ли равно в конце концов, что празднуют, если сулит этот праздник передышку, отдых, прорыв сквозь серую череду рабочих дней... Старая легенда, старая сказка! Полезная, нужная только как сигнал, контролирующий бессмысленный ритм труда и отдыха.

Но вот, может быть, потому-то и хранит Церковь так бережно это предрождественское время – время приближения, нарастания, ожидания. Ибо и вправду невозможно без этого приготовления так запросто перешагнуть человеку из будней в праздник. Обезличенный трудом, усталый, сам уже почти ставший машиной, он способен ощутить лишь некую смену физиологического ритма, только погрузиться в такой же безличный, пустой и физический отдых. Труд – отдых, отдых – труд: труд, весь направленный к отдыху, отдых, необходимый все для того же труда. Но как, говоря словами поэта, «как дошли мы до жизни такой?»⁷⁶ Когда до конца растворилась наша жизнь в этом животном ритме? Когда исчез из нее не отдых, необходимый нашим мускулам, а праздник, необходимый нашей душе? И вот еще далеко этот праздник, еще много дней впереди. Но радостно, хотя и тихо пока, говорит нам Церковь: «Христос раждается!» и этим вносит в нашу жизнь какую-то другую логику, дает ей какое-то иное измерение.

«Но ведь Христос давно родился! – отвечает наш холодный скептический разум. – Родился, а потом умер, и ничего в миpe не меняется, все так же в нем холодно, неуютно и тоскливо. Та же злоба, та же усталость, тот же страх!» «Да, – отвечает Церковь. – Если рождение Его – лишь дело прошлого, лишь одно из светлых воспоминаний, на мгновение радующих, но неспособных ничего изменить, тогда нет, конечно, в этих словах, в этой вести никакого смысла.

Но Церковь не говорит «родился», она говорит «раждается». И нас призывает обрадоваться этому рождению, и нас призывает встретить его и вознестись. Нет, мы не были тогда, две тысячи лет тому назад в той пещере. Мы не свидетели, не участники событий, совершавшихся в ту звездную ночь. И потому весь смысл праздника в том, чтобы событие это было заново явлено и даровано нам как возможность участвовать в нем и увидеть то, чего мы не видели, и понять то, чему как будто нет места в нашей жизни.

И вот легенда внезапно перестает быть легендой, сказка – сказкой, частицей всечеловеческого фольклора. Когда Христос родился, никто Его не узнал, не встретил, кроме горстки смиренных, безымянных людей. Когда Он умер, смерти его тоже не заметил погруженный в свои дела и заботы миp. Но вот, таинственным и непостижимым образом дошли до меня через эти самые «сказки» и «легенды» это рождение, и эта смерть, и эта ни на какую другую не похожая жизнь. И обо всем этом я узнаю теперь со слов Церкви, что значит оно для меня и для моей и жизни в этом, таком трудном, больном и страшном миpe.

Это ко мне обращена весть: «Христос раждается!» И от меня, только от меня, зависит пройти мимо нее, рассеянно улыбнувшись, или задуматься, вглядеться, вслушаться и отнести эту весть ко всей моей жизни, ко всему моему миру. А вдруг она, и только она, способна преодолеть закон этого миpa, до конца подчинивший меня бессмысленному ритму труда и отдыха (бессмысленному потому, что сколько ни трудись и сколько ни отдыхай, впереди все равно все тот же конец). А вдруг эта весть, и только она, изменит время, наполнив его изнутри новым смыслом, превратив в непрерывное нарастание света и радости?

Итак, вглядимся, вслушаемся, вдумаемся в неслыханную весть: «Христос раждается, славите!» Вот древние слова, становящиеся – если только я приму их – словами новыми. Нет, они не о том, чтобы еще раз соблюсти «старый добрый обычай», но о том, что составляет вызов всему духовному строю современности, всему устроению нашей жизни, дабы снова засиял в ней некогда утраченный смысл.

Чем больше праздник, тем раньше начинает Церковь готовить нас к нему, раскрывая его смысл и значение в жизни каждого.

Так, за сорок дней до Рождества начинается в церкви Рождественский пост – время собирания души, время проверки нашей иерархии ценностей. Время, когда каждый из нас призывается спросить себя: «Что главное для тебя, чем живешь ты на глубине своего существа?»

Уже в канун праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы поется в церквах и первое рождественское песнопение. В самый торжественный момент всенощной раздаются как радостное оповещение, как ликующее утверждение слова: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите (т.е. встречайте. – Прот. А.Ш. ) ! Христос на земли, возноситеся!» Еще раз в нашем темном, запутанном, полном страданий миpe раздается эта потрясающая весть. Весть о том, что было давным-давно и каким-то непостижимым образом остается навсегда новым и неслыханным. Ведь вот сколько веков празднует миp Рождество Христово, как привыкли мы, казалось бы, к этому празднику, озаряющему радостью зимние потемки... Но когда звучит темным холодным вечером «Христос раждается», то словно впервые входят в душу и это удивление, и эта радость, и это ощущение торжества, света, победы!

Но спросим себя: что же готовимся мы праздновать, о чем наша радость, в чем это ощущение победы? И хорошо бы еще до того, как зажгутся и засияют по всей земле миллионы елок, прежде чем наступит праздничная суета, заслоняющая духовное содержание праздника, вдуматься в это содержание, внутренним взором как бы следя за таинственной звездой, что возносится над небосклоном и движется к пещере и Ребенку, для Которого не нашлось крова на нашей земле... Мы так привыкли к этому евангельскому рассказу, что с трудом осознаем всю его новизну, не перестающую быть новизной, сколько бы ни продолжалось человечество на этой земле.

И, конечно, первое, что не может не поразить нас, – это то, что в начале нашей веры, в начале всех ее воспоминаний и празднований мы находим Ребенка. Я убежден, что ничего не поймет в христианстве тот, кто не почувствует этой самой первой тайны. Исцеление, возрождение, спасение приходят к нам в образе Младенца Иисуса.

Мы живем в очень «взрослом» миpe, где очень взрослые люди, уверенные в своем знании и опыте, берутся разрешить все проблемы и непрестанно всех поучают. Но что такое «взрослость», как не исчезновение в человеке детскости, т.е. восприятия жизни как дара и сплошной радости? Именно со взрослостью входит в человека недоверие и, может быть, самое страшное – убежденность в том, что это недоверие, эта подозрительность сильнее добра. Достаточно взглянуть на наш взрослый миp, весь ощетинившийся недоверием, вооруженный до зубов, исполненный лжи и потому – страдания. Все в нем обманывают друг друга, прикрывая этот обман громкими фарисейскими фразами, которым давно уже никто не верит.

Но вот, осознав еще раз тот страшный тупик, куда зашли мы со всей своей «взрослостью», сумеем мы, быть может, – нет, не понять еще, а хотя бы почувствовать краешком души силу, свет и радость, вечно исходящие от единственного в миpe Ребенка, повитого пеленами в пещерных яслях, окруженного самыми простыми людьми да еще животными, Ребенка, Чей дом – вселенная, а кровля – небо с вифлеемской звездой. В этом Ребенке вся беззащитность, но потому и вся сила добра. И если, как учит христианство, сам Бог, Сам Спаситель приходит на землю в детском образе, то не потому ли, что нет спасения во «взрослой» силе и хитрости, нет спасения во всей земной мудрости, в могуществе и непогрешимости «взрослого» разума.

И что возвещает нам этот божественный Ребенок самым Своим явлением? То, что все в миpe ложь, кроме любви, доверия и того благоволения, о котором поют ангелы в радостную рождественскую ночь: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. И потому приготовление к Рождеству начинается – должно начаться! – с возрождения той детскости, что заглушена в нас «взрослостью», но продолжает жить на глубине нашей души. И прежде всего – с возрождения способности удивляться, радоваться и верить. Только возродив не умиравшую в нас до конца детскость, т.е. отказавшись от привитой жизнью недоверчивости, научившись воспринимать жизнь как дар, сможем и мы понять, что совершилось тогда в ту ночь, в той пещере, и постепенно раскрыться изнутри навстречу силе и радости, которые несет нам песнь «Христос раждается».

Таков смысл тех недель, в которые мы вступили, того поста, что начинается в Церкви за сорок дней до праздника. Ибо если миp начинает готовиться к Рождеству по-своему – елками, подарками, суетой, то и в нашей душе должно начаться приготовление, но только духовное, которое состоит в созерцании света, который вновь будет нам дан, и дара, который мы вновь получим.

Так длилось веками: приходил этот единственный, ни с каким другим не сравнимый вечер, загоралась на зимнем небе первая звезда. Как ее ждали, как ей радовались! Наступала рождественская ночь – особая, тихая, точно весь мир боялся потревожить покой Ребенка, Который на одну эту ночь воцарялся над всей землей, воцарялся Своей слабостью и беспомощностью, чистотой и радостью. Мы снова слушали рассказ про ангелов, явившихся пастухам, и как будто сами слышали раздающееся из бесконечных высот Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14). Мы как будто видели эту озаренную светом ночную пещеру и в ней на руках у Матери Младенца Христа в окружении животных. Рождество было возвратом всего миpa к ясности детства, заново вспыхивающим огоньком веры в то, что последняя правда – не за силой, а за этой Божественной слабостью.

Потом пришли люди, которые заявили, что все это ложь и дурман, а рождественскую ночь и ее правду о человеке заменили своей правдой о материи с ее законами и о «прибавочной стоимости» и т.п. Они не только учили, но долгие годы пытались с тупой жестокостью выкорчевать из нашего сердца и памяти Рождество Христово вместе со словами о миpe и благоволении. «Мы наш, мы новый миp построим», – говорили они, – миp без неба и без звезды, без царственного Младенца, без мудрецов с Востока, обретших в вифлеемской пещере всю славу, всю глубину, всю мудрость. Все было перепробовано, все испытано, чтобы убить в человеке Рождество: грубые насмешки, насилие, сама смерть. И что же – удалось? Нет, не удалось!

Вот опять приходит этот вечер, вот загорается вечная звезда и во всем мире наступает тишина. Ее будут нарушать, ее будут «разоблачать», но люди все равно услышат эту торжественную и светлую тишину Рождества. Да, не все пойдут в церковь, не все одинаково поймут этот праздник, но где-то в самой глубине души каждый знает, что нет ничего выше, чище, прекраснее, чем рассказ о Царе-ребенке и Его Матери, о простых пастухах с поля и мудрецах с Востока. Если положить на одну чашу весов Рождество, а на другую все толстенные тома о классовой борьбе и экономических законах, то вся их тяжесть не перевесит легкости праздника. Не странно ли: большой поэт, завершая круг своего творчества, в грохоте и суете нашей эпохи нашел последнее, высшее вдохновение не в них, а все в той же рождественской пещере. Это Пастернак, вслушайтесь:

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на Деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества⁷⁷.

Это написано как будто о нас, о людях двадцатого века, о нашей взбаламученной эпохе, о переполненной страхом и страданием нашей земле. Это мы стоим в темноте, словно в сумраке хлева, это мы, отравленные злобой и подозрительностью, разучились понимать друг друга и едва подбираем слова... И вот в эту рождественскую ночь кто-то будто раздвигает эти потемки, убирает какое-то препятствие, и звезда Рождества снова озаряет Деву и ясли, и в их озарении просветляемся и мы.

Можно долго объяснять, во что мы, христиане, верим, о чем свидетельствует и возвещает Рождество, но, как сказал кто-то мудрый, если нужно объяснять, то объяснять не нужно. В рождественские дни, во всяком случае, объяснять ничего не хочется. Ведь сидя в темном зале и слушая подлинно вечную музыку, мы молчим и отдаемся ей, разговоры и обсуждения начинаются после, как и попытки объяснить друг другу то, что было так ясно и просто, пока мы слушали. То же происходит с верой, то же и с Рождеством. Великий французский поэт Поль Клодель⁷⁸ вернулся к вере, когда после долгого и мучительного кризиса почти невольно зашел в собор Парижской Богоматери. Это случилось в день Рождества. И внезапно он понял извечную, поразительную «детскость Бога». Слова «Будьте как дети» (ср.: Мф. 18:3) означают в устах Христа не отречение от знания, опыта и мудрости, но возвращение к тому, что утрачивается нами вместе с детством: к цельности восприятия, к умению всецело отдаваться радости. На Рождество Бог является нам в образе детства с его первозданной чистотой, и миp с любовью склоняется перед этим Ребенком, вручая Ему себя, и помнить об этом в наши дни важнее всего.

Прежде всех философий, прежде всякого анализа нужно почувствовать и принять правду и красоту Рождества, которая веками сияла тысячами свечей в радостных детских глазах. Нужно почувствовать и принять правду и красоту человеческого образа, явленного в трех мудрецах, всю жизнь отдавших исканию и нашедших Ребенка, пещеру, звезду. «Издалече пришли мы»⁷⁹, – говорят они, и мы тоже всегда идем издалека: из пустыни жизни, от тусклой ее повседневности, от уродства и страдания. Ни книгам, ни рассуждениям не убедить нас. Остается и жжет мучительный вопрос: есть ли правда на земле, есть ли то, что бесспорно, к чему всегда можно вернуться, чтобы вздохнуть полной грудью и найти ответ? И вот чистое зимнее небо и та далекая звезда, на которую, как мы слышали у Пастернака, оглянулся один из волхвов. Не оглянуться ли и нам, не вернуться ли издалече к вечному Младенцу, у которого столько света, столько радости, столько жизни?

Два воскресных дня, предшествующих празднику Рождества Христова⁸⁰, посвящены в Церкви воспоминанию тех, кого она называет в своих молитвах и песнопениях «праотцами» и «отцами», т.е. предками Христа.

Речь идет, конечно, не о физическом родстве, а о родстве духовном, т.е. о людях, что на протяжении многих веков как бы подготовили пришествие в миp, явление в миpe Иисуса Христа. Среди этих духовных предков Христа мы вспоминаем прежде всего Авраама, которого апостол Павел называет «отцом верующих» (ср.: Рим. 4:17; Гал. 3:7), ибо с его послушания воли Божией, с его веры начинается, по христианскому учению, история спасения, находящая свое завершение и исполнение во Христе. Вспоминаем сына Авраамова Исаака и внука его Иакова. Вспоминаем Моисея, выведшего народ свой из рабства на свободу. Вспоминаем пророков, праведников, святых, которые, по слову церковной молитвы, «в каждом поколении прославили Бога»⁸¹.

В чем же смысл для нас, для нашей веры этого воспоминания, этого обращения вглубь человеческой истории? Почему воспоминание это необходимо нам сегодня? Прежде всего потому, что, вспоминая этих бесконечно отдаленных от нас во времени людей, эти десятками веков отдаленные от нас события, мы утверждаем, что история человечества исполнена глубокого духовного смысла, что смысл этот открыт нам и что мы сами – участники этой истории, и участники не пассивные, но активные.

А вспомнить и утвердить это особенно важно в наши дни, ибо миp, в котором мы живем, и идеологии, которые им владеют, навязывают нам совсем другое понимание истории. Да в миpe и всегда, по существу, сталкивались два понимания истории и, что еще важнее, два понимания того, какое место занимает в ней человек, т.е., каждый из нас.

Не случайно, конечно, атеистическая и материалистическая идеология, говоря об истории, никогда не говорит о человеке. Она говорит о «классах» и «классовой борьбе», об обществе и «законах», жизнь общества определяющих. Человек в этой материалистической истории растворен в какой-то абстракции – в том или ином «классе», а человеческое самосознание (если о нем вообще заходит речь) называется «классовым». Историю тут творят не люди, а безличные «массы», подчиненные безличным «законам».

Таким образом, отдельный человек в идеологии материализма есть всего лишь топливо истории, но никак не ее цель. Как уголь или нефть имеют ценность не сами по себе, но лишь в меру своего сгорания, превращения в энергию, так и человек для безбожного материализма существует не сам по себе, но лишь как своего рода уголь и нефть исторического процесса. Если же он и для этого непригоден, его нужно «вывести в расход».

Из такого понимания истории и человека в ней неизбежно вырастает тот страшный «архипелаг ГУЛАГ», о котором так правдиво, глубоко и, можно сказать, окончательно поведал всему миру Александр Солженицын. Ибо он доказал неопровержимо, раз и навсегда, что всякая идеология, рассматривающая человека лишь как средство истории, как топливо исторического процесса, не может не подчинить его своему пониманию исторической целесообразности.

Так вот, христианское понимание истории и человека в ней раскрывается как противоположность этой расчеловеченной, обездушенной схеме. Ибо христианство всегда было обращено к истории и задолго до материализма провозглашало, что миp и его бытие во времени направлены к раскрытию некой цели, к раскрытию некоего смысла. Но христианство всегда утверждало и утверждает, что носитель этой цели и этого смысла, свободный участник и подлинный творец истории не безличные «законы экономики», не «производственные отношения» и т.д., а человек во всей его полноте, единственности и неповторимости, т.е. личность.

На обращенный к нему таинственный зов Авраам ответил свободным согласием. Он сказал Богу «да», хотя мог сказать «нет». Но он сказал «да», и это «да» стало началом исторического процесса, приведшего к событиям Рождественской ночи. И это «да», и это «нет» каждый из нас волен произносить ежедневно, ежечасно. Перед нами всегда стоит выбор между добром и злом, тьмой и светом, свободой и рабством.

Вот в рабстве и заледенелости лагеря смерти писатель, который болен раком, решает не сдаваться, говорит «да» не злу и лжи, а добру и истине и оказывается сильнее всех безличных «сил», всех «законов» и «исторических необходимостей». И его одинокий голос, можно сказать без всякого преувеличения, меняет ход истории. Казалось бы, что может один человек против сильнейшего государства, против всемогущей партии, против до мелочей разработанной системы нажима и устрашения? Оказывается, может все!

И вот эту внутреннюю силу человека, эту власть его над историей утверждает и празднует Церковь в последние два воскресения перед Рождеством. «Что могу я один против всех?» – спрашивает человек. «Ты можешь всё!» – отвечает христианская вера. И поскольку это так, то не бессмысленна и сама история, не бессмысленна и жизнь каждого из нас. Рождество Христово – это праздник, это торжество подлинной силы, подлинной человечности над всем, что расчеловечивает и порабощает человека.

«Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» Вот уже несколько недель, как раздается в церкви эта весть, радость и новизна которой никогда не могут иссякнуть. И, конечно, весь смысл подготовки к празднику Рождества Христова, которая начинается за сорок дней до него, в том, чтобы мы могли очистить, просветить наше сердце, наш ум, сделать их снова вместилищем самого радостного из всего, что дано было узнать человеку. «Се, возвещаю вам радость великую» (ср.: Лк. 2:10) – с этих слов ангела пастухам, сторожившим стадо в Рождественскую ночь, начинается Евангелие, начинается христианство. И, может быть, труднее всего вместить, понять человеку именно то, что радость, ни на какую земную не похожая, составляет самую сущность христианства. Христиан давно уже обвиняют в том, что религия для них – всего лишь бегство от трудностей и печалей жизни, своего рода компенсация. Туг, в миpe, все, мол, плохо, но где-то когда-то будет зато хорошо. И действительно: слишком часто мы забываем, что радость, которую возвестил тогда, в ту ночь, ангел, и та радость, которую ощущали ученики, возвращаясь в Иерусалим после отшествия от них Господа и о которой евангелист Лука говорит: «И возвратились они в Иерусалим с радостью великою» (ср.: Лк. 24:52), – радость эта была не о чем-то в будущем, не о том, что называют мрачным и тоскливым словом «загробное», а о том, что уже пришло, уже явлено, уже дано нам, о чем Сам Христос сказал: «Радости этой никто не отнимет у вас» (ср.: Ин. 16:22).

Каждый христианский праздник, да, в сущности, и каждый день, есть не только напоминание об этой радости, но всегда, снова и снова, дарование ее. Так, каждое утро в храме радостно воспевают: «Бог Господь, и явися нам, благословен грядый (т.е. приходящий. – Прот. А. Ш.) во имя Господне»⁸². И эта песнь означает, в сущности, ежедневное празднование Рождества, радость о пришествии Христа в миp тогда, две тысячи лет назад, и о том, что Христос всегда грядет, всегда приходит к нам. Но, конечно, полным своим светом, всей своей силой вспыхивает и зажигает наше сердце эта радость великая в дни, когда нарочито празднует Церковь рождение в маленьком городке Вифлееме – и даже не в городе, а за пределами его, в пещере, – Божественного Младенца.

Холодно и темно в миpe в эти короткие декабрьские дни. Так скупо льется солнечный свет, так мертва в своей ледяной скованности природа. И в этой темноте, в этом холоде сначала как бы вполголоса, а затем все сильнее, все радостнее звучит эта удивительная песнь-призыв: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» Давайте вслушаемся не только в музыку этих удивительных слов, но и в их смысл, и не только в вечный, но и в тот, какой имеют они для нас сейчас, сегодня, для этих вот условий, для жизни каждого из нас во всей ее единственности и неповторимости.

«Христос раждается, славите!» Подчеркну сразу: не родился, а рождается, как если бы событие, совершившееся много веков назад, продолжало совершаться и поныне. И, конечно, именно таков смысл этого «раждается», ибо весь смысл нашей веры в том, что совершившееся тогда, почти два тысячелетия назад, совершилось с тем, чтобы стать событием для нас, в нашей жизни, в нашей судьбе. Это мне возвещает ангел «радость великую» и возвещает ее как мою радость; это моя жизнь призвана стать встречей с Богом, приходящим в образе Ребенка, стать радостью, чистотой, блаженством. Пусть мое сердце будет пещерой, в которой загорелся этот спасительный свет, вся моя жизнь – этим миpoм, горящим звездной славой Божественного откровения. Христос приходит ко мне, и моя жизнь становится славословием: «Христос раждается, славите!»

А за этим – второй призыв: «Христос с небес, срящите!» И снова: встречайте сегодня, сейчас, и это значит, освободитесь от всего мешающего нашей жизни стать встречей с самым главным, самым драгоценным – тем, что Евангелие называет единым на потребу (Лк. 10:42), о чем говорит: Ищите же прежде Царства Божия (Мф. 6:33).

И наконец последнее: «Христос на земли, возноситеся!» Вся христианская вера, вся христианская жизнь в этом одном: Бог пришел на землю, чтобы мы поднялись на небо; Бог снизошел, чтобы мы возносились, ибо где Бог, там небо, там вечный свет, там смысл и истина, там радость. Бог на земле – и потому земля освящается, и потому наша жизнь становится восхождением.

Вот смысл песнопения, которым готовит нас Церковь к празднику Рождества Христова, вводя в его великую радость. И даже если нет у нас возможности в эти подготовительные к празднику недели чаще ходить в церковь, хоть сколько-нибудь освободиться от сковывающих забот и треволнений жизни, попробуем запомнить и как можно чаще повторять в сердце эти три утверждения, три призыва: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!» И увидим, как незаметно будет входить в сердце и возрастать там та радость великая, с которой начинается Евангелие и в которой сущность нашей веры.

Вот начинает, пока что издали, сиять радостный свет приближающегося Рождества. На христианском Западе предрождественское время получило уже в древности название adventum, что означает по-латыни «пришествие». Действительно, за несколько недель до Рождества миp начинает жить его приближением, скорым пришествием. Мы начинаем вглядываться духовным взором в ту даль, где загорается свет. Да и все христианство, вся церковная жизнь основаны на приближении и ожидании, с одной стороны, и пришествии и встрече – с другой. Так, перед величайшим из всех праздников Пасхой Церковь на целых семь недель погружается в светлую печаль поста; так, перед каждым праздником всегда есть несколько дней «предпразднства»; так и эти короткие, темные, почти зимние дни поздней осени постепенно отогреваются нарастающим светом, теплом, радостью Рождества. И это потому, что ритм ожидания и исполнения, приближения и пришествия отвечает глубинной потребности человека.

Ко всем бесконечным определениям человека можно прибавить и определение его как существа ждущего. По сравнению со столетиями, на которые простирается историческая память человечества, каждому из нас – и я уже не раз говорил об этом – отведен очень малый отрезок времени. Этот малый отрезок, это мгновение в океане времени мы называем жизнью. Как поучительно и как грустно, гуляя по кладбищу, видеть на могильных плитах два числа, в которых выражена вся человеческая жизнь, короткая и длинная: год рождения – год смерти. И знак тире между этими числами стал бы символом безнадежности, не будь человек наделен способностью и, больше того, не будь он призван претворять содержание этого символа изнутри. Чем? Присущим ему ожиданием. Без этого ожидания, без этой надежды обрести высший смысл и полноту жизнь наша была бы лишь физиологическим процессом, случайным пузырьком в океане мирового бытия.

Едва заканчивается время бессознательно-детского счастья, как человек начинает жить ожиданием. Да и в самом детстве не составляет ли одну из главных его радостей постоянное ожидание, что вот-вот совершится, вот-вот наступит что-то чудесное? Многие помнят и, думаю, никогда не забудут, как ждали они, когда откроются двери и засияет всеми своими огнями рождественская елка. Ожидание это остается и у взрослых, но в них оно борется уже с другим ожиданием, полным страха, – с ожиданием несчастий, болезней и наконец смерти. И все же, хотя в жизни человека куда больше горестей и разочарований, не покидает его надежда на радость.

Но ведь и христианство учит, что Христос пришел в миp как ответ на человеческое ожидание, как исполнение неумирающей надежды. Вспомним удивительные детали, сопровождающие евангельский рассказ о Младенце Христе. Вот таинственные мудрецы с Востока, всю жизнь посвятившие ожиданию того, чего ждет в конечном счете каждый человек, и идущие за звездой принести свои дары неведомому Царю. Вот старец Симеон, всю жизнь ожидавший своего Спасителя, встречающий Его в храме и приемлющий на руки со словами: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко... яко видесте очи мои спасение Твое (Лк. 2:29–30). Вот пастухи, ожидающие рассвета и внезапно ослепленные небесной славой и ангельским славословием. И далее, куда ни приходит Христос, всюду ждет Его людское страдание, но и неизбывная надежда. Вот вопрошающая самарянка у колодца, вот расслабленный, чающий исцеления, вот богатый юноша, ищущий праведности, вот хромые, увечные, слепые – все израненные жизнью и почти разуверившиеся в ней. И исцеляющий ответ на это ожидание, а главное – сопутствующая этому ответу радость даются всегда, всем – даже на кресте, даже разбойнику, умирающему рядом в тех же мучениях. Вот, в сущности, самая краткая формула христианской веры: Пришедший тогда и Даровавший такую радость приходит опять и опять. И всякое Его пришествие к нам мы, христиане, называем праздником.

Еще несколько недель, и запоют в храмах: «Приближается Христос. ..» Поют и сейчас, чтобы мы ждали и готовились с верой, любовью и радостью. Мы всегда ждали, мы всегда ждем. Опыт христианской веры не только в том, что мы знаем и любим Приходящего, но и в том, что это ожидание Его сильнее страха перед неизвестностью и страданиями, пустотой и смертью. Не оставлю вас сиротами; приду к вам (Ин. 14:18), – говорит Он. Кто и когда обращался так к человеку, зная, что самое страшное в его жизни – неизбывное сиротство, одиночество на пути к концу? Во Христе вся наша жизнь стала ожиданием Знаемого, Любимого, Вечного, и в этом ожидании встречи растворяются одиночество, печаль, страдания. Как бы ни было темно в короткие декабрьские дни, мы знаем, что темноту их победит свет Рождества; как бы ни было темно в миpe, темноту его побеждает свет Христов. Миp снова сияет детской радостью, ожиданием пришествия и победы. Только бы сердце наше открылось этой радости ожидания, увидело это пришествие, ощутило эту победу!

Праздник Рождества, бывший на протяжении веков одним из самых любимых в народе праздников, вряд ли понятен тому, кто не разделяет религиозного подхода к человеку. Бог, становящийся Человеком, – каким неслыханным абсурдом звучат эти слова не только для отрицающих Бога, но и для тех, у кого сам человек без остатка умещается в материалистическую схему! Ибо Рождество Христово – это праздник определенного понимания человека, определенного видения его места в мире.

Подавляющее большинство людей наивно верит, что пресловутая научно-атеистическая пропаганда (т.е. псевдонаучное безбожие) направлена против Бога на том основании, что сама идея Его ограничивает, порабощает человека. А так как и «объективное» изучение природы не находит в ней Бога, а в человеке обнаруживает только «природное», то антирелигиозная пропаганда представляется этому большинству одной из научных теорий.

И даже те, кто стоят за свободу веры и возмущаются препятствиями, которые чинятся верующим, вполне согласны с тем, чтобы вера была ограничена сферой частного и никакого отношения ни к общественной жизни, ни к науке не имела.

Но все это – страшная ошибка и преступная слепота! Ибо, по существу, совсем не Богом и даже не наукой с ее объективными методами занята торжествующая у нас антирелигиозная пропаганда. Она занята исключительно человеком, и идея Бога ненавистна ей не как «порабощающая» человека, а как возвышающая его над природой и материей, не дающая ему быть просто-напросто частью – частью природы, общества и т.п., безоговорочно подчиненной целому.

Возвысить человека над природой – значит признать его от этой природы свободным или хотя бы способным к такой свободе. Но эту-то свободу человека и ненавидят теории, которые выводят все не сверху, а снизу и все высшее подчиняют низшему. И потому у этих теорий только один настоящий враг – религия. Убрать, раздавить этого врага – и не будет никакой свободы, останутся только безличный «закон природы», безличная материя, которым целиком подчинен человек.

Нет, праздник Рождества не фантазия, не детская сказка о Младенце в окружении наивных пастушков и зверушек – это провозглашение совсем иного понимания человека. И в наши дни праздник этот – вызов всякому снижению человека и растворению его в безличном. Ибо если, как утверждаем мы и как от начала утверждало христианство, Бог является в миpe как Человек, это означает, что человек существо божественное и призван явить в миpe Бога.

Ибо высшему не свойственно превращаться в низшее: человек не становится животным, животное не становится растением, растение не становится камнем. Верить в Богочеловека – значит верить в дух захватывающее призвание человека, значит как раз отрицать всякую религию рабства, отвергать образ бога-деспота, сидящего на недоступной высоте и распоряжающегося людьми, будто пешками. И верить в Бога, ставшего Человеком, – значит отрицать такого человека, который весь «снизу» и который только такой пешкой и может быть.

Рождество – праздник божественности человека и человечности Бога, праздник свободы настоящей, ибо раз навсегда данной, – свободы, которой не нужны таинственные явления Божества в символах грозной власти и всесокрушающей мощи, свободы, которая способна увидеть, полюбить и поклониться Богу в беззащитном Ребенке.

Более высокого явления и символа свободы нет, не было и не будет в миpe. Ибо если способен человек в вифлеемском Младенце ощутить Божество – значит, он свободен, если же нет, если он посмеивается над всем этим вместе с идеологическими Смердяковыми всех мастей и оттенков – значит, он еще раб и наслаждается своим рабством.

Приближается Рождество, и призывом к подлинному освобождению, к обретению человеком подлинной своей человечности звучат радостные слова: «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситесь!»

Приближается Рождество... О если бы могли мы, люди, все время спорящие о свободе, кричащие о ней на всех углах, познать всю глубину своего рабства и услышать эту по-настоящему освобождающую весть. Если бы могли мы засиять этой рождественской свободой изнутри! Тогда, действительно, не нашлось бы власти, не нашлось бы силы, способной снова нас поработить.

В Евангелии не указана точная дата рождения Иисуса Христа. Не указано даже время года, хотя, судя по тому, что в евангельском повествовании о Рождестве появляются пастухи, бывшие ночью при стаде, можно думать, что событие это произошло летом. Откуда же и как возникла дата 25 декабря?

Вопрос этот следует задать не из праздного любопытства, ибо из ответа на него выясняется отношение христиан к внешнему миру, еще не узнавшему Христа.

Дело в том, что распространение христианства в Римской империи совпало с последними попытками язычества организоваться в универсальную систему – культ Солнца. В 70-х годах III века нашей эры римский император Аврелиан сделал это культ государственной религией. Солнце почиталось там как источник жизни и потому – как верховное божество. Подобно всякому языческому культу, культ Солнца был обожествлением природы, ее животворных сил. Главным же его праздником считались дни так называемого зимнего солнцестояния, т.е. последние дни декабря, когда после наибольшего своего удаления от Солнца Земля начинает новое к нему приближение и происходит постепенное умножение света и тепла, которое сулит возвращение весны, воскресение природы и торжество жизни над зимним оцепенением. Астрономических законов вращения Земли вокруг-Солнца люди той эпохи еще не знали, и ежегодная победа света над тьмой, ежегодное возвращение жизни было для них делом чудесным и божественным. Виновником же этого чуда было солнце. Таким образом, солнечный культ стал последней великой религией язычества, а праздник зимнего солнцестояния в декабре – последним большим языческим праздником.

Именно в культе Солнца встретили христиане главного противника, именно он дал христианству последний бой. В начале IV века римский император Константин, прежний солнцепоклонник, обратился в христианскую веру. Кончилась эпоха гонений. Церковь получила возможность открыто и беспрепятственно устраивать свою жизнь, возводить храмы и, главное, проповедовать. По мнению историков, к моменту Константинова обращения христиане составляли не более десяти процентов населения империи. Причем принадлежали они почти целиком к населению городскому, земледельческий же слой христианством оставался почти не затронут. И вот необходимо было донести Евангелие, т.е. Благую весть о Христе как Спасителе миpa от греха и смерти, до этих девяноста процентов для обращения, т.е. победы над язычеством. Но истинная победа над ним могла быть достигнута не внешним принуждением, а только через раскрытие спасительной и универсальной истины христианства.

Главным же методом этого обращения Церкви было использование самих языческих верований, их сублимация, т.е. очищение и претворение, наполнение христианским содержанием. Так, в декабре язычники бурно праздновали событие, которое называли рождением Солнца, непобедимого бога. И в тот же день христиане стали праздновать Рождество Иисуса Христа как пришествие в миp подлинного – ибо духовного – Солнца, вхождение в миp подлинного – ибо духовного – света, подлинной – ибо духовной – победы. Поэтому в день Рождества Христова мы и поныне поем: «Рождество Твое, Христе, Боже наш, воссияло миру свет разума и научило поклоняться Тебе, Солнцу правды, и Тебя познавать с высоты восхода. Господи, слава Тебе!»⁸⁴

Как видим, христианство приняло привычную для язычников, для всей дохристианской культуры тему солнца как света и жизни и использовало ее для раскрытия своей веры. «Вы верите в солнце, – как бы сказала Церковь миру, – но природное солнце есть символ, отблеск и орудие иного, высшего Солнца, и в Нем свет, жизнь, победа. Вы прославляете рождение природного солнца, мы же зовем вас прославить рождение в миp Солнца правды, зовем возвести свой ум, свое внутреннее зрение от природного и тварного к духовному и несозданному!»

Так возник праздник, ставший исполнением предчувствия земной и природной религии. Вере в светоносность миpa, в победу света над тьмой и жизни над смертью – всему тому, что вкладывал человек в свое поклонение солнцу, христианство дало имя Христос. Таким образом, праздник Рождества Христова – это увенчание всей неистребимой в человеке жажды смысла, добра, полноты и одновременно начало новой религиозной эпохи. Эпохи не обожествления природы и ее слепых сил, а поклонения Тому, Кто над природой, хотя и отражен в ней, Кто сам источник всей жизни, ее содержание и цель.

Так было изнутри преодолено язычество, поклонение твари вместо Творца. Так освобожден был от порабощения миру и природе человек, принявший в себя небесный «свет разума». И об этом происхождении праздника Рождества Христова из победы над язычеством хорошо бы вспомнить в наши дни, когда отошедшие от Христа снова обожествляют природу и кланяются «богам чуждым». Ибо праздником этим христиане побеждали ложную веру, ниспровергали идолов и приводили к Христу Им спасенный, Им обоженный миp.

В евангельском рассказе о Рождестве Христовом – таком, казалось бы, кратком – заключено христианское учение о Боге, миpe и человеке.

Прежде всего обратим внимание на родословную Иисуса, открывающую Евангелие от Матфея и читаемую в храмах в последнее воскресенье перед Рождеством⁸⁵. Смысл этого долгого перечисления людей, о многих из которых почти ничего не сказано в самой Библии, не всегда понятен даже верующим и церковным людям. Тем более что заканчивается Иисусова родословная Иосифом, обрученным мужем Матери Иисуса, Марии, а между тем несколькими строками ниже в том же Евангелии сказано, что Она стала ожидать Ребенка прежде, нежели сочеталась с Иосифом. И Церковь сквозь все века пронесла свою веру в приснодевство Марии, т.е. в чудесное рождение Христа от Святого Духа и Девы. И вот на эту веру и направлены нападки воинствующего безбожия, стремящегося доказать противоречивость и абсурдность христианства.

Итак, что же значит эта длинная родословная? То, прежде всего – и это бесконечно важно для христианства, – что Рождество Христово имеет историю земного, человеческого своего приготовления, что оно плод не только Божественной инициативы, но и человеческой свободы, человеческого стремления и усилия. Именно в этом событии христиане исповедуют пришествие в миp Самого Бога в человеческом образе для спасения людей, для соединения Божественного и небесного с земным и человеческим.

Для христианства Ветхий Завет – книга (или, вернее, собрание многих книг) об истории миpa с сотворения его Богом до рождения в нем, вхождения в него того же Бога – есть рассказ о постоянном пересечении, постоянной встрече Божественной любви с человеческой свободой. Конечно, это не история в строго научном понимании этого термина, а символический рассказ, где упоминается только то, что понемногу раскрывает глубинные вехи истории: сотворение миpa, его отпадение в грех и зло и наконец спасение.

А постепенно раскрывающийся в этих вехах смысл как раз и состоит в утверждении человеческой свободы, свободного приятия человеком воли Божией, ответной его любви на любовь Божию. В каждом человеческом поколении Священная история отмечает людей, не только живших верой и любовью к Богу, но и обращенных этой верой, этой любовью к грядущей встрече человечества с Ним, к конечному соединению Бога и человека. И главное в истории их отношений то, что не насилует, не порабощает Бог человека, а хочет одного: чтобы тот свободно узнал Его в земной истории, уразумел и полюбил Божественный замысел, стал свободным сотрудником Бога.

Чтобы узнать и полюбить Бога в Ребенке, родившемся от никому не ведомой Девы, необходимо было явиться людям, из поколения в поколение углублявшим свое духовное видение, открытым действию Духа и явлению небесного в земном. Сколько нужно было верности и любви, праведности и послушания, чтобы возможно стало появление на земле Девы Марии, Чей образ навеки запечатлен в человеческой памяти и любви! Итак, родословная Христа есть символическое утверждение того, что не только Бог по безмерной любви Своей искони хотел спасения забывшего о Нем человека, но и в самом человечестве нарастала тоска об этом спасении, стремление воссоединиться с Источником жизни.

И поскольку не о физиологической или, как теперь сказали бы, «генетической» наследственности идет речь, а о духовной преемственности веры и любви, послушания и праведности, то дело не в физическом отцовстве, а в духовной принадлежности к семье Божией, в Боге и Богом живущей, плод которой составляют также Иосиф и Мария. Именно в этой семье Божией, созданной многими поколениями людей, живших высшим, открытых небу и небесному, остававшихся и на земле верными высокому призванию человека, рождается и возрастает Христос, Который есть ее плод и одновременно исполнение. Ничего не знаем мы из Евангелия об Иосифе, кроме того что он «был праведен» (ср.: Мф. 1:19), что этой праведностью было пронизано и его обручение Марии, и его отношение к таинственному, превосходящему земной разум событию, свидетелем и хранителем которого ему суждено было стать. Итак, смысл родословной Христа в том, что Рождество Господа связывается ею со всей человеческой историей. Все в миpe связано своего рода круговой порукой – и добро и зло. Как зло отравляет духовный воздух, отражаясь на всех нас, так и всякое добро, всякая праведность, даже неведомая миру, создает ту атмосферу добра и света, в которой возможно начаться нашему избавлению от зла и возвращению к Богу.

И потому так важно в эти предрождественские недели всматриваться духовным взором во все подробности евангельского рассказа о Боге-Младенце и распознавать в них столь часто забываемую нами правду о себе. Иисусова родословная, этот длинный ряд имен, многим из нас ничего не говорящих, свидетельствует, что на земле, в потемках греха и зла, постепенно нарастал свет веры, надежды, любви. Этим нарастанием света и приготовлялось приятие миpoм Христа, свидетельством о котором остается праздник Его Рождества.

В самом сердце евангельского рассказа о Рождестве Христовом мы находим образ Марии, Его Матери.

Вряд ли кто другой во всей истории религии, не говоря уже об истории христианства, привлек к себе столько внимания, столько любви, был источником такой чистой, незамутненной радости, как Дева Мария. Она появляется в самом начале Евангелия, затем в рассказе о браке в Кане Галилейской и наконец в самом конце – у креста, на котором распят Ее Сын. Сквозь годы и века возносится к ней ликующее приветствие: «Радуйся!» И нет дня, нет службы, нет, за малым исключением, молитвы, где не вспоминалась бы Та, о Которой, говоря словами Церкви, «радуется всякая тварь»⁸⁶.

И в эти предрождественские дни, когда начинает сиять впереди этот удивительный праздник, так уместно задаться вопросом: «О чем эта радость, что делает этот образ столь близким и родным, столь нужным и для нас?»

На этот вопрос лучше всего, может быть, отвечает одно предрождественское песнопение. В нем говорится о том, что рожденному в Вифлееме Иудейском Младенцу все принесли свои дары: земля – вертеп (т.е. пещеру), небо – звезду, восточные мудрецы – золото, ладан и смирну, ангелы – пение. А чем же одарили, вопрошает далее автор песнопения, что принесли Ему мы, люди? И отвечает: Матерь Деву. Это не просто метафора. Церковь выразила здесь свой глубочайший опыт, свое глубочайшее понимание всей тайны Рождества. И понимание это можно выразить так: в лице Девы Марии миp подарил Богу лучший свой плод – самое ценное, чистое и совершенное, чем возможно было ответить на любовь Божию.

Ведь если, как учит Церковь и как верим мы, Христос есть Бог, пришедший на землю даровать нам всю Свою любовь и этой любовью спасти нас, то необходимо было, чтобы нашлась в миpe ответная любовь, которая узнала бы и приняла это пришествие Божие и за всех нас, за все творение сказала бы Ему «да». И вот эту ответную любовь – чистую, свободную, а вместе с тем смиренную любовь, этот дар миpa Богу воплотила в Себе, выразила всем существом Своим Дева Мария. И это всегда чувствовали, больше сердцем и душой, чем рассудком, понимали люди, взирая на Ее образ – будь то у яслей с Младенцем, будь то у креста, в безмолвном страдании: Она – одна из нас, Она – наша, Она – как мы, хотя и безмерно чистейшая, безмерно совершеннейшая.

Но это значит, что по Ней, по Ее любви, по Ее совершенству, а не по тому ужасающему соединению низости и зла, которым так страшно отмечена история человечества, можно и должно заключать о сущности и назначении человека. Если была Она (а кто же мог взять и выдумать этот образ?), если была Она, то значит, не животное человек, как изо всех сил стараются внушить ему низводящие человечество до животного уровня и продолжающие учить, что человек есть лишь «то, что он ест»⁸⁷. Если хоть однажды произрастило человечество такой чистейший плод, то в нем и явлена, стало быть, подлинная сущность человека.

И об этом наша радость, об этом наша вера, обновляющаяся всякий раз, когда всматриваемся мы в образ Матери у яслей или повторяем удивительные слова: Се бо, отныне ублажат Мя ecu роди (Лк. 1:48). Она свободно приняла таинственный зов свыше и потому остается для нас вечным доказательством божественной свободы, присущей человеку, сколь бы ни был он принижен грехом и злобой. Отдав Себя целиком, без остатка, Она остается для нас свидетельством того, что величие и слава человека – в жертве и любви, в самоотдаче и служении, а не в горделиво-мелочном самоутверждении. Она навеки вознесла над миpoм свет любви, сострадания, верности, свет и тепло материнства, в котором ей усыновлен весь человеческий род. И, как говорится в другом церковном песнопении, Она «одна вводит Христа во вселенную»⁸⁸, Она дает Ему тело и земную жизнь, Она ограждает Его в младенческой беспомощности, Она дарит Ему себя, и в Ней происходит встреча навеки неба и земли, Бога и Человека.

На иконе Рождества Христова мы видим Ее рядом с Младенцем окруженной всем творением, ибо Она – средоточие и венец его. Над Нею звезда и ангелы, вокруг – пастухи и животные. И это значит, что в Ней все мы, весь миp, встретили, полюбили, приняли Христа, что не всё на земле зло и грех, что есть и эта светлая мера подлинной человечности.

«Что принесем Тебе, Христе?» – спрашиваем мы в рождественском песнопении. «Ибо все созданное Тобою принесло дары Тебе. Небо – звезду, земля – вертеп, ангелы – пение, мы же – Матерь Деву»⁸⁹. И вот земной наш дар Христу оказывается Его даром нам – даром, в котором земная Мать Христова становится нашей небесной Матерью, покровом вечной любви над нами.

«Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияло миру свет разума» – этими словами начинается главное песнопение Рождества Христова, которое бесконечно повторяется в дни праздника.

Для верующих и церковных людей словосочетание «свет разума» столь привычно, что о смысле его они уже и не задумываются. Для неверующих, если бы те и услышали его, оно непонятно и даже абсурдно. Что это за «свет разума» и зачем разуму какой-то дополнительный свет, когда сам разум и есть тот свет, благодаря которому мы живем на земле и без которого не обойтись ни в большом, ни в малом – от мытья посуды до прыжка в космическое пространство? А между тем, произнося или слушая эти слова рождественского песнопения, мы сами, зачастую неосознанно, касаемся наиболее важного и глубокого утверждения христианской веры, и потому над ними стоит задуматься.

Мы знаем, конечно, что религия вообще и христианство в частности отвергаются и даже преследуются в наши дни как раз во имя разума. Разум с помощью науки будто бы доказал, что вера есть в лучшем случае иллюзия, самообман, а в худшем – орудие, которым пользовались сильные миpa сего, чтобы держать в послушании всех остальных. Религия остается уделом темных и непросвещенных людей, всех, не достигших истинного, т.е. научного, миропонимания. Но настанет время, когда утвердится царство разума и науки, а человечество избавится от последних остатков религиозных суеверий. Такова официальная схема господствующего в наши дни рационалистического (от латинского слова ratиo, т.е. именно «разум») подхода к религии.

Должен сказать, однако, что неизмеримо более трагическим, чем такое рационалистическое отрицание религии, представляется мне своеобразный отказ от разума, слишком часто, увы, наблюдаемый среди самих верующих. Словно обидевшись на разум, именем которого атеисты развенчивают религию, они готовы, что называется, уступить разум диаволу. В ответ на рационалистическую критику христианства эти верующие утверждают, что вера их иррациональна и потому не нуждается в разуме, будучи вне его законов. Им кажется, что таким отречением от разума они спасают свою веру, делая ее неуязвимой для нападок рационализма. Как часто в ответ на вопросы, затрагивающие важнейшие стороны христианского учения, приходится слышать: «Это нельзя понять, в это нужно верить!»

На деле, однако, такая установка, такое развенчание разума в отместку за развенчание им религии, не только чужда христианству, но поистине противоположна ему. И об этом напоминают все те же слова главного рождественского песнопения: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума». Ибо истинно христианское учение утверждает, что разум, несмотря на то что он, как и все миpe, помрачен грехом, болен и требует исцеления, был и остается высшим даром Бога человеку. Сам Христос в Евангелии от Иоанна назван Словом (по-гречески Λόγος, что означает «смысл, разум, объяснение»). И в самый главный момент самого главного, самого священного из всех христианских богослужений – Божественной литургии произносятся эти слова: «Приносим тебе разумную службу»⁹⁰, которыми мы утверждаем божественную разумность христианской истины. И слова рождественского песнопения о «свете разума» означают, что с пришествием Христа, с явлением в миpe высшей мудрости, высшего разума и смысла начинается исцеление и просветление помраченного человеческого рассудка, воскрешение разума во всей его силе и глубине.

Поэтому так важно в эти предрождественские дни напомнить себе и друг другу, что нет в христианстве большего греха, чем уступка разума диаволу и слугам его, отречение от разума во имя «иррационализма», якобы присущего вере. Нет, диавол не умен, напротив, он носитель некой метафизической слепоты. Еще в древности безымянный автор псалма с горечью и ужасом воскликнул: Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога» (Пс. 13:1). Для него эти слова были верхом неразумения. И как можем мы, верующие, утверждать, что во Христе воссиял в миpe «свет разума», т.е. воцарился подлинный разум, и одновременно отрицать разум, уступая его врагам Божиим? Да не будет этого!

Нас часто ослепляют внешние успехи рационалистического знания, удивительные научные открытия. И если ученые, причастные этим открытиям, отрицают Бога, то нам кажется, что вере лучше уж спрятаться за тайну, за чудо, за иррационализм. Но это неверно. Ибо, хотя разум – это Божий дар, человек в свободе своей может оторвать его от Бога, объявить независимым. Конечно, разум и тогда остается разумом, остается Божиим даром и, занятый тем делом, на которое он направлен, выполняет его хорошо. Но, оторванный на глубине своей от Бога, разум уже не видит того, что скрыто за внешностью вещей, которой он только и занят. И разве не замечаем мы, как бессилен этот от Бога оторвавшийся разум в его подходе к главным вопросам жизни, ко всему, что над и за видимым миpoм?

Вот почему мы, христиане, призваны благодарить Бога за разум и все разумное, а вместе с тем молиться о просвещении нашего разума светом Христовым. И Рождество Христово утверждает возможность такого просвещения. Рождество Христово воссияло миру светом разума. И рано или поздно разум человеческий не может не обратиться к Источнику разума и света – к Богу, пришедшему в миp для его спасения.

«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» «Свет разума...» Может быть, ни в чем так не нуждается наш современный миp, как в том свете разума, о котором торжественно возвещает рождественская песнь. Действительно, нужно ли доказывать, что миp погружен в страшную, с каждым днем все более сгущающуюся тьму, а между тем погруженное в эту тьму человечество клянется и божится исключительно разумом, к нему одному апеллирует, только им оправдывает все свои безумные поступки, свое страшное, все ускоряющееся движение к пропасти? И если говорить о разуме, то, кажется, не было большего торжества, большей победы его, чем в той чудовищной вспышке атомного взрыва, которой ознаменовалась наша эпоха. Выходит, что все поистине безграничные силы и возможности разума, высшего из божественных даров, человек направил на изобретение оружия, которое, как мы знаем теперь, способно взорвать Вселенную. Десятки тысяч ученых в засекреченных лабораториях всю энергию, всю глубину ума своего отдают тому, чтобы год за годом наращивалась эта разрушительная дьявольская сила.

С другой стороны, и последователи тех идеологий, что во имя конечного и «научно обоснованного» счастья всего человечества обрекают на неслыханные страдания сотни тысяч людей, тоже действуют именем разума. Вот совсем недавно прогремело на весь миp свидетельство о зловещем «архипелаге ГУЛАГ», погубившем миллионы человеческих жизней. Во имя чего? Во имя «самого передового» и, значит, самого разумного решения всех человеческих проблем. Политика, угрожающая человечеству смертью, наука, угрожающая миру полным уничтожением, – и несмотря на это, везде и всюду разум. Почему же исходит от него эта зловещая тьма? Почему пронизан он ненавистью, страхом и только разделяет, только растит и множит непонимание и вражду?

Но, может быть, это не тот разум? Может быть, произошло с ним нечто такое, что затемнило его и сделало источником тьмы? И вот отходим мы от него и начинаем духовно следовать за той таинственной звездой, за которой пошли две тысячи лет назад мудрецы с Востока. Они тоже искали разума, мудрости, и именно этот поиск повлек их в такое странное путешествие. И что же увидели они? Нам так долго говорили о «неразумности» религии, так часто разоблачали ее именем «подлинной науки», что не сразу становится очевиден свет, льющийся из евангельского рассказа о звезде и пещере, о Ребенке и людях, пришедших к Нему.

Но вот приближаемся и мы. И первое, что чувствуем мы, люди XX века, гордые всеми достижениями разума, но им же израненные и измученные, – это освобождение. До чего далеким, до чего пустым и суетным кажется теперь, в свете этой удивительной, единственной в истории ночи, наш грохочущий миp! Какая тишина, чистота и простота! Здесь никто ничего не доказывает, не пропагандирует, да и какой ужасающей бессмыслицей показалась бы любая пропаганда, заявляющая, что Ребенок не может быть Богом, что Бога выдумали эксплуататоры, а если бы Он существовал, то был бы всесильным, устрашающим, жестоким... Но мудрецы с далекого Востока опускаются на колени перед этим Ребенком и в Нем узнают Бога. И всё здесь – мудрецы и пастухи, звери и вся ночная природа – как бы говорит нам из этой таинственной ночи: «Неужели не ясно вам, что Бог есть любовь, что не страхом, не чудесами, не всесокрушающей мощью хочет Он явиться нам, но только любовью и так, чтобы и наше сердце ответило Ему любовью?» И никнет, и рушится вся наша логика, и молчит наш затемненный разум, но начинает сиять, и на все века, свет подлинного разума.

Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14). Мы не знаем, как услышали и как записали эту небесную песнь пастухи, но знаем, что не могла она быть выдумана помраченным человеческим разумом и потому пришла к нам действительно свыше. И вот все меняется. Исчезает страх и загорается любовь, исчезает недоверие и умножается благоволение. Этот беспомощный, беззащитный Ребенок еще ничего не произнес, но в Нем видим мы для себя возможность совсем иной жизни, иного, любви и добра исполненного миpa. И главное, различаем в Нем иной, Божественный разум, иной, Божественный смысл, иную, Божественную истину, возносящуюся над миpoм. С нашим затемненным разумом мы оказались в тупике. Разум обещал нам свободу – и вот мы в рабстве, обещал счастье – и вот со всех концов миpa несутся вопли страдания, обещал миp – но нет места, где жизнь не подчинена приготовлению к войне, где не полыхает вражда. Но чем сильнее тьма в миpe, тем ярче свет Рождества, и к его свету мы можем идти.

«Рождество твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» И сделав хоть шаг на этом пути, мы немедленно узнаем по безошибочному свидетельству радости, зажигающемуся в сердцах, что тут, у яслей с Богомладенцем, – вся мудрость, все добро, вся красота. Тут падает пелена с нашего возгордившегося земного разума, и он в смирении начинает заново видеть и отражать вечный свет.

В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. <...> И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, Которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказали им пастухи. А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем (Лк. 2:1, 3–19).

Таков евангельский рассказ о Рождестве Христовом, о начале и источнике нашей веры, нашей радости. Трудно, ох как трудно принять все это теперешним людям, поверить в этот рассказ, кажущийся им детской сказкой, обрадоваться ему и в свете этой радости заново увидеть свою жизнь. И адресован этот рассказ не одному рассудку нашему, а чему-то неизмеримо более глубокому в нас – тому, что Евангелие и вся христианская традиция называет «сердцем». Рассудок говорит: «Такого не может быть, а значит, и не было!» А мы так привыкли проверять все только рассудком, что и сам рассудок этот разучились проверять на глубине нашего существа сердцем. Но только от этой глубины только от сердца знает рассудок о том, что, сам себе предоставленный узнать никак не может. Что знает рассудок о красоте, добре, о том, чем по-настоящему живет, чему по-настоящему радуется, о чем скорбит человек? Ровно ничего. Если спросить его о смысле человеческой жизни, о назначении человека, он сообщит нам лишь о желудке, требующем пищи, о теле, требующем отдыха, о животных влечениях, требующих удовлетворения.

И вот с тех пор как свел себя человек к рассудку, отбросил сердце и с ним вместе всю глубину жизни, с тех пор как стал строить он жизнь на удовлетворении своих физических нужд, каким чудовищно скучным, бесцветным и страшным стал миp! И весь этот страх, вся эта скука, вся эта пропаганда ложных идей доказывает одну простую истину: если нет Бога, если нет славы Господней, о которой говорит рождественское Евангелие и бесчисленные свидетельства всех времен, то нет, собственно, и человека, нет человеческой жизни, а есть лишь полуживотное прозябание, бессмысленный труд, бессмысленный отдых в пьянстве и разврате под одуряющий шум пропаганды.

Но Бог есть. Вслушайтесь в торжественную песнь: «С нами Бог, разумейте, язы́цы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!»⁹¹ Это уже не плоский рассудок – это весь человек, все существо его прорывается сквозь зловонный туман, окутавший Божий миp. Прорывается к небу, сияющему звездной славой, и созерцает во всем неизреченное присутствие Божие. И загорается сердце радостью о Боге, приведшем нас в бытие, о Боге, любящем нас и зовущем к жизни преизбыточествующей.

Пусть сказкой кажется рассудку рассказ о том, что произошло в дни императора Августа в маленьком городке Вифлееме. Но кто же выдумал это сказку? Откуда могла прийти она к человеку, если он – сплошь желудок, сплошь тело, сплошь «борьба за существование»? И если это выдумка, то почему живет и не умирает она без малого два тысячелетия? И вот приходится философов, ученых, инженеров, экономистов сажать в тюрьмы и психушки за то, что они верят в нее. За сказку не страдают, не умирают, за выдумки не держатся долго, да и время разрушает их, превращая в обломки минувшего. Но вот как только слышим мы: В те дни вышло от кесаря Августа повеление..., сердце и внутренний наш слух безошибочно узнают, что это не сказка, а весть о чем-то бесконечно важном и на все времена единственном. О том, чего не могло придумать человеческое воображение, и, значит, о том, что воистину было. Снова говорит нам таинственный голос: Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям..., и по тому, как принимает сердце эту радость, мы узнаем, что от Бога и о Боге она. Бог касается нашего сердца, Бог направляет наш взор на Младенца, Которого никому невозможно удалить из истории человечества. Бог открывает наш духовный взор, духовный слух, Бог изливает в наше сердце мир, радость и любовь.

Все это и есть праздник Рождества Христова, узнавание сердцем небесной правды, явленной на земле, – правды о том, что с нами Бог – вчера, сегодня, завтра и во веки веков.

«Отроча младо, Превечный Бог!» Этим ликующим отождествлением Ребенка, родившегося в вифлеемской пещере, с Богом и, значит, отождествлением Бога с этим Ребенком завершается одно из главных рождественских песнопений⁹³, составленное в VI веке знаменитым византийским песнописцем Романом Сладкопевцем. Вот это песнопение в русском переводе: «Сегодня Дева рождает Того, Кто вечен, и земля пещеру приносит Неприступному. Ангелы с пастырями славословят, волхвы совершают путь вместе со звездой, ибо нас ради родился малый Ребенок, Предвечный Бог».

Ребенок – Бог, Бог – Ребенок... Почему даже у слабых в вере, даже у неверующих не перестает радостью и умилением сжиматься сердце при созерцании в эти рождественские дни несравненного видения Девы-Матери с Младенцем, волхвов с Востока, пастухов с ночного поля, животных, неба и звезды? Почему мы так твердо знаем и всякий раз заново узнаем, что нет на скорбной нашей земле ничего прекраснее и радостнее этого видения, которое за много веков не удалось никому вытравить из человеческой памяти и к которому возвращаемся мы, когда некуда больше идти, когда, измученные суетой, злобой, безрадостными тупиками и пошлостью жизни, ищем спасения от них? Ведь в евангельском рассказе ничего не говорит Мать и, конечно, ничего не говорит новорожденный Младенец, как если бы и не нужно было никаких слов, ибо словами не объяснить, не передать смысл того, что совершилось тогда.

И все-таки попробуем. Не для того, чтобы объяснить и истолковать, нет! Но, как сказано в Писании, от избытка... сердца глаголют уста (Лк. 6:45), и невозможно человеку не попытаться этот избыток, эту полноту выразить, поделиться ими. Ибо соединение слов «Ребенок» и «Бог» – самое поразительное откровение, связанное с рождественской тайной. В каком-то глубочайшем смысле эта тайна обращена прежде всего к ребенку, продолжающему подспудно жить в каждом взрослом. К ребенку, который продолжает слышать то, чего взрослый уже не слышит, понимать то, что взрослый понимать разучился, и отвечать на это радостью, на которую наш скучный, усталый и циничный миp взрослых почти не способен.

Да, праздник Рождества есть «детский» праздник не только потому, что для детей, в первую очередь, зажигаются бесчисленные огни бесчисленных елок, но и в том гораздо более глубоком смысле, что, пожалуй, только дети не удивятся пришествию Бога на землю в образе Ребенка. И этот образ продолжает светить нам с икон, воплощаться в бесчисленных произведениях искусства, точно самое главное, самое радостное в христианстве есть то, что один поэт⁹⁴ так прекрасно назвал «вечной детскостью Бога».

Взрослые, беседуя о религии, неизменно превращают эти «религиозные беседы в глубокомысленные рассуждения на философские темы и хотят, чтобы все было научно, или, как они любят выражаться, «серьезно». И так же скучно и «серьезно» рассуждает о религии атеист, палящий по ней из своих научных и философских пушек. Нет у нас более презрительной оценки чего бы то ни было, чем выраженной в словах: «Это для малых детей!» Но дети подрастут, станут такими же «серьезными» и, хочется прибавить, такими же неспособными ничего понять, увидеть, услышать, как их родители.

Конечно, не случайно сказано в Евангелии: Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в Него (Мк. 10:15). И еще проще: «Будьте как дети» (ср.: Мф. 18:3). Что это значит? Это значит, что есть у детей то, чего нет обычно у взрослых или, вернее, что завалено, заглушено их «взрослостью». И прежде всего есть у детей способность восхищаться, радоваться, горевать и, главное, быть цельными и в радости, и в восхищении, и в горе. А еще – способность верить и любить всем существом. И, наконец, способность принимать всерьез то, к чему уже неспособен при всей своей «серьезности» всерьез относиться взрослый. Принимать всерьез мечту – то, что прорывает наш будничный опыт, наше циничное недоверие ко всему; принимать всерьез ту глубину, высоту и тайну миpa Божия и всего в нем, что открывается только детям, поэтам и святым.

И потому, только пробившись к ребенку, подспудно живущему в нас, радостная тайна пришествия Бога в детском образе может стать и нашим достоянием. Ребенок не имеет ни власти, ни силы, но вот в безвластии Своем оказывается Царем, в бессилии и беззащитности открывается дивная Его сила. Ребенок той далекой вифлеемской пещеры не хочет от нас ни страха, какой чувствуем мы перед земной властью, ни подчинения, какое выказываем мы перед земной силой. Он хочет войти в наше сердце не устрашением, не доказательствами Своей силы и власти, но только любовью. Как Ребенок Он отдает Себя нам, и как Ребенка можем мы только полюбить Его и, в свою очередь, отдать Ему себя.

В миpe царят насилие, устрашение, порабощение, и от них освобождает нас Богомладенец Христос. Только любви, свободной и радостной, хочет он от нас, только того, чтобы отдали мы Ему свое сердце, как отдаем его на этой земле беззащитному, до конца доверяющему нам ребенку.

В праздник Рождества Христова являет нам Церковь главную и самую радостную тайну христианской веры – тайну ее как свободной, никем не навязанной нам любви, той, что способна в Ребенке Иисусе увидеть, узнать, полюбить Бога и, увидев, узнав и полюбив, стать даром новой жизни.

В этой беседе мы попытаемся вглядеться и вдуматься в то, что всегда составляло сущность праздника Рождества Христова, – образ Ребенка, повитого пеленами в яслях и принимающего радостно-любовное поклонение мудрецов с Востока, пастухов, всей природы, наконец, всего миpa.

Почему Ребенок? Так можно выразить вопрос, лежащий в основе нашего благоговейного размышления. Христианская вера говорит, что в Человеке Иисусе к нам, людям, явился Сам Бог. Вера утверждает, что в Иисусе Христе совершилось то соединение Бога и Человека, для которого созданы были миp и сам человек, что в Нем, во Христе, Бог стал Человеком, дабы человека приобщить Божественной жизни, или, как говорили святые учители Церкви, обожить его.

Но и при этой вере, определяющей сущность христианства, всю его радость и надежду, остается вопрос: почему Ребенок? Почему главной иконой христианства на все века остается образ Младенца на руках Матери? Почему бесконечно повторяется в рождественскую ночь это неслыханное утверждение: «Отроча Младо, Превечный Бог», словно именно в этом Ребенке открывает Себя Бог самым полным и вечным образом, словно и сейчас Христос для нас – не только Учитель, проходящий города и села с проповедью любви и Царства Божия, не только Страдалец, распятый на кресте и вольно принимающий смерть, не только из мертвых воскресший Господь и Царь нашей жизни, в Которого мы верим как в «грядущаго со славою судити живым и мертвым», но прежде всего и во веки веков – Ребенок, Младенец, лежащий бессловесно в яслях и этим младенчеством Своим царствующий над нашим сердцем?

И, может быть, именно в нынешнее лукавое, злое и жестокое время нам особенно нужна радостная тайна этого божественного младенчества. Почему? Да потому, во-первых, что миp наш стал безнадежно «взрослым» и во «взрослости» своей – серым, безрадостным, пустым. Никто в нем друг другу не верит так, как верит ребенок. Все отравлено подозрением, страхом, расчетливостью, все теории, которыми набивают нам голову, так скучны и безрадостны! И потому, во-вторых, что, борясь с Богом, этот «взрослый», жестокий и безрадостный миp утверждает, что мысль о Боге возникла в человеческом сознании от страха, что верить в Него – признак рабства, ибо образ Бога – это образ деспота, требующего от своих рабов слепого подчинения под страхом лютых наказаний. Свирепый царь, сидящий высоко в небе и грозящий оттуда людям, – вот карикатура на Бога, созданная для того, чтобы легче было бороться с религией.

И вот падает, разрушается эта карикатура, эта страшная ложь на Бога, как только мы обращаем взор к явлению и образу Его, что даны нам в евангельском рассказе о Рождестве. Ибо какая же власть, какая сила у этого Младенца? Разве суть детства – не в полной беззащитности, не в полной зависимости от других? И вот именно в этой беззащитности, в этой зависимости является нам Бог, пришедший на землю. Ребенка нельзя бояться, его можно только любить. Ребенку нельзя не доверять, ибо сам он – всецелое доверие. Ребенка нельзя обидеть, ибо он беззащитен. Но именно этого, только этого хочет от нас Бог – нашей любви, нашего доверия, нашего открытого сердца. Нет, никакое принуждение не исходит от этого Младенца, лежащего в яслях! Он ничего не говорит, не требует, не навязывает, но вот воцаряется над нашей душой, нашим сердцем и нашей жизнью – воцаряется свободно и царствует только любовью, только верой, только надеждой.

У французского поэта Поля Клоделя есть замечательные слова. Описывая свое обращение к Богу в рождественскую ночь после долгих лет неверия, он говорит: «И я понял вечную детскость Бога». Он понял, что это всецелое доверие, эта абсолютная простота и чистота, доступные нам, людям, только в детстве и вместе с детством уходящие, все это и есть вечная сущность Бога, Который потому и являет нам Себя в образе Младенца.

Мы можем не заметить Его и в нашей взрослой суете пройти мимо, можем не придать Ему никакого значения. Но если тронуто наше сердце, если почувствовали мы хоть в самой малой степени Божественное смирение этого Ребенка, то никогда уже не вернемся к серой и безрадостной взрослости. Ребенок – это всегда радость, всегда счастье, всегда красота. И потому сказано нам, что если не станем снова как дети, не восстановим в себе утраченного детства в его цельности, радости и чудесности, то не увидим Царства Божия и ничего не поймем в последней тайне своей жизни.

«Отроча Младо, Превечный Бог...» Детство Бога, Бог как дар, лучезарный и радостный дар вечного детства – вот сущность праздника Рождества, вот источник его радости и его силы в нашей жизни.

В те дни, – читаем мы в Евангелии от Луки, – вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Марией, обрученной его женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей. И родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их, и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям. Ибо ныне родился вам в городе Давидове Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи, а Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем. И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было (Лк. 2:1–20).

Сколько раз слышали мы этот рассказ, как давно помним его, и вот, когда приходит снова эта ночь, когда наступает снова эта удивительная тишина, которую, кажется, ничто в мире нарушить не может, когда слышим мы слова: Ныне родился вам Спаситель, Который есть Христос Господь, все это ударяет в сердце, словно мы узнали что-то новое, неслыханное, что никогда не перестанет быть новым и неслыханным. Снова совершается чудо, льется с неба ангельская песнь, и никакой шум миpa сего не в силах ее заглушить. И чудо в том, что в рассказ этот не перестают верить миллионы людей, для которых каждый год рождается Спаситель, приходит Бог и Своим светом, смыслом и радостью освещает всю жизнь.

Менялись культуры, обычаи, навыки людей, человечество прошло через бесконечно сложное развитие, оставило далеко позади научные представления древности. Оно стало «взрослым», «трезвым», «серьезным», оно изучило тайны мироздания, оно готовится завоевать космические пространства... Но вера не умирает: от поколения к поколению, от сердца к сердцу передается все та же трепетная радость о том, что пришел в мир Спаситель, что распростерта над миром великая и вечная любовь, к которой все стремится, которая все собою животворит. Не исчезают, правда, люди, которые пищат откуда-то снизу, что Бога нет, что все рассказанное в Евангелии «ненаучно» и «некультурно». Но кто эти люди и кто дал им право так говорить? И почему все, что они говорят, пронизано такой бесконечной скукой, а этот рассказ Евангелия от Луки в своей бесхитростной простоте светится первозданной небесной красотой? Почему сотни и тысячи писателей, художников, поэтов веками вглядывались в эту ночь, в этот свет, в этих простых пастухов, в эту Мать с Младенцем, а все, что пишут самозваные защитники науки и культуры, не вдохновило ни одного подлинного произведения искусства? Кто написал поэму о «Капитале» Маркса? Никто никогда, и не напишет. А Рождество вдохновило, вдохновляет и будет вдохновлять миллионы людей. Вот какие удивительные строки написал в наши дни, после десятилетий борьбы с религией, Пастернак:

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали все пришедшее после,

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы,

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Все великолепье цветной мишуры,

Все яблоки, все золотые шары.

И дальше:

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на Деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества⁹⁵.

И так же, как гостья, смотрит она и сейчас на нас, спустя почти две тысячи лет. И мы знаем всем сердцем, всей душой, что ничего лучше, выше и прекраснее не было возвещено нам. В Евангелии сказано: Если... не будете как дети, не войдете в Царство Божие (Мф. 18:3). Так вот, пускай нас упрекают в детскости и несерьезности – что нам до этой серьезности, веками заливающей мир страхом и кровью, завистью и злобой, лишающей человека свободы и радости, творчества и любви! Бездомный Младенец в яслях, распятый Бедняк на кресте, воскресший Господь – вот наш вечно детский ответ этой сатанинской серьезности.

И радость Рождества, и глаза детей, в которых отражается жаркий свет рождественских свечей, – вот залог того, что не умрет вечный ребенок в человеке и своей детской и чистой мечтой, мечтой о Царстве добра, красоты и любви, победит умирающий в скучной злобе мир.

То, что принес Христос на землю, то, что столетиями хранит вера, то, что мы празднуем в эти светлые рождественские дни, составляет некий мистический центр человеческой памяти, и об этот центр, как о скалу, всегда разбиваются волны злобы, отрицания и ненависти. Тот же, кто вслушивается в глубину и высоту жизни, кто не до конца еще оглушен ее суетой, тот и сейчас слышит: Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!

Вот опять он с нами, этот удивительный праздник. Его хотели уничтожить, вытравить из человеческой памяти и сердца, его развенчивали как «суеверие», как «плод эксплуатации и невежества». Но ничего не вышло изо всех этих попыток: все остается на месте или, вернее, все в миpe неприметно движется, стремится к этой одинокой пещере с ее неярким светом, к этому Ребенку, к этой Матери. миp, как и тогда, живет своей жизнью, в нем все так же льется кровь, кипят страсти, сталкиваются интересы государств, а самым важным и животрепещущим считается то, что происходит в столицах, о чем пишут в газетах, спорят в парламентах, что называют «злобой дня». Разве только еще страшнее стали цифры, еще крупнее масштабы страха и войн, разрушений и страданий. И так же, как тогда, потерян во всем этом грохоте живой, конкретный человек – всегда жертва, всегда жалкая соломинка на волнах бушующего и равнодушного к нему океана.

Но когда приходит Рождество, когда затихает на несколько дней житейская буря и наступает праздничная передышка, мы невольно спрашиваем себя, в чем смысл этого праздника, почему он так нужен нам, что после стольких веков и вопреки всем гонениям не забыт. И думается, причина здесь в том, что Рождество открывает нам возможность иного подхода к жизни, напоминает о совершенно ином ее измерении. Чему радуемся мы в Рождестве? Рождению Ребенка. И событие это оказывается неизмеримо важнее и глубже всего того, что мы привыкли считать самым главным, – вернее, всего того, что нас заставляют считать таковым. Мы живем в невероятно «взрослом», невероятно «серьезном» миpe, а здесь – начало религии, которая призывает нас снова стать детьми и сама открывается явлением в миp беззащитного, бездомного Ребенка. А что такое детство, если не полнота радости, не открытость всему в миpe, не готовность все принять с радостью и полным доверием?

Мы считаем вершиной мудрости и разумности ничему не верить на слово, во всем подозревать подвох, саму жизнь рассматривать как «борьбу за существование» – ведь нас так учат, так воспитывают. А тут высшая мудрость жизни открывается в том, чтобы найти этого Ребенка, поклониться и принести Ему в дар все самое драгоценное. Ведь эти мудрецы, эти ученые с Востока, постигли все науки, постигли язык звезд, и вот длинным путем человеческого искания пришли к вифлеемской пещере, где отдали все свои богатства. Оказывается, счастье и радость не в том, чтобы иметь, а в том, чтобы отдать, не в том, чтобы владычествовать самому, а в том, чтобы с любовью признать над собою власть этого Ребенка, не в том, чтобы подчинять себе всех, а в том, чтобы всем послужить. Нам внушают, будто религия порабощает человека, приучает его бояться грозного Бога и делать добро из-под палки. А тут говорится о Боге, Который открывает Себя человеку не в силе, а в немощи, не в устрашающем образе небесного Владыки, а в беззащитном Ребенке. И весь миp становится светлым и прекрасным, ибо праздник Рождества являет то, что не требует насилия, не нуждается в доказательствах и обращено к нашей внутренней свободе. Хочешь – прими, поклонись, обрадуйся, войди в празднование; не хочешь – вернись к своей житейской мудрости с ее бескрылой и плоской логикой, с ее страхами и подозрениями. Хочешь – взгляни на небо, чтобы увидеть вечную звезду, зовущую человека ввысь; не хочешь – гляди в землю и думай только о земном. Но сама неистребимость Рождества свидетельствует о том, что человек не может удовлетвориться лишь землей, не может удовлетвориться лишь «взрослостью», жить лишь для «разумного» удовлетворения своих потребностей. В нем никогда не умирает ребенок с его безраздельной верой в таинственную глубину жизни, в то, что в конце всего как обещание, как цель, как путеводная звезда светит праздник.

И вот праздник этот опять с нами. В миpe зима и стужа, и ночи такие длинные, и дни такие короткие. Но люди знали всегда: когда холод и ночь достигают предела и всё на земле словно застывает, начинается незаметное поначалу нарастание света, приближение радости. В миpe по-прежнему темно и холодно, нас по-прежнему окружает зимняя стужа зла, страдания, смерти. Но в этой стуже и в этой темноте не умирает вера, в миp всегда возвращается праздник, и в празднике снова приходит Бог. Сколько бы мы ни изменяли Ему, сколько бы ни забывали Его в нашей человеческой гордыне, Он остается верен и возвещает нам все ту же великую радость. Только бы мы расслышали ее в будничной суете, только бы не предали в себе до конца наше детство! И тогда все становится возможно, и во всем начинает светиться радость Рождества, бессмертная и неистребимая.

В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. <...> И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, Которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! Когда ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказали им пастухи. А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем. И возвратились пастухи, славя Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было (Лк. 2:1, 3–20).

Вот рассказ евангелиста Луки о рождестве Христовом. В нем особенно надлежит нам вслушаться в ангельское благовестие: Я возвещаю вам великую радость! Вслушаться, потому что слишком часто мы забываем, что христианство начинается с возвещения радости великой, что начало его – радость, так же как бывает радостью и завершение его в свете и торжестве Пасхи. Забываем, ибо в миpe так трудно, тяжело, а часто и горестно! Уделом его продолжают быть страдание и разлука, болезнь и смерть, насилие и жестокость, ложь и несправедливость. Но вот христианство предлагает, больше того – требует от нас, чтобы мы противопоставили всему этому радость. Не ту скоропреходящую, хрупкую радость, что иногда выпадает нам в жизни, как бледный луч сквозь зимние тучи, не радость удовлетворения наших элементарных потребностей, не радость похмелья, нет, – а ту, что пришла свыше и о которой сказано в Евангелии, что ее никто не отнимет у нас (см.: Ин. 16:22).

Не нашлось места Младенцу в гостинице, и родился Он в пещере, и, спеленав, положили Его в ясли. Так нет, казалось бы, места и для радости свыше в нашей земной жизни. И вот Бог, пришедший к нам в образе этого Младенца, хочет, чтобы сердце наше стало пещерой и яслями, душа наша – пустыней, которая одна услышала ангельское славословие: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14). Ибо чудо и сила христианской веры в том, что эта радость великая возвещается, приходит, даруется нам сегодня, сейчас, как тогда, две тысячи лет назад, во всей своей полноте: с нами Бог, Он пришел и приходит! Он пришел в наш миp, на нашу многострадальную землю, чтобы быть навсегда, навеки приходящим, рождающимся в нашей душе, стучащим в двери нашего сердца.

Мы не вспоминаем – мы празднуем Рождество Христово, а это значит, что оно, совершившись однажды, совершается вечно, что сегодня мы можем участвовать в событии, радоваться событию, которое произошло столько веков назад. Все та же над миpoм ночь, все так же суетятся в нем люди, все так же нет места в нем для подлинно человеческой жизни и так мало веры и любви, радости и надежды! Но в том-то и радость этого праздника, что каждый из нас, подняв духовный взор к небу, может увидеть все ту же вечную и светлую звезду, зовущую, указывающую путь. Мы можем услышать ангельское славословие, а главное – пойти поклониться этому Божественному Младенцу и принять в сердце ни с чем не сравнимую радость. Что нужно для этого? Немного тишины, немного отказа от вечного подчинения суете, ибо как есть у нас радость, так есть и свобода, которой никто не может отнять. Эта свобода – внутри нас: свобода смотреть туда, куда миp не хочет смотреть, слушать то, что миp не хочет слушать, радоваться тому, чему миp радоваться не хочет.

Как, почему двинулись в путь таинственные мудрецы, последовавшие за звездой? Что и как в тишине и одиночестве пустыни услышали пастухи? Вокруг был все тот же миp, живущий своей жизнью, вечной погоней за хрупким счастьем... Но нашлись в нем немногие, кто в свободе своей удостоились услышать, увидеть, принять то, чего не услышал, не увидел, не принял даже до сего дня миp. Так вот, к этой свободе призваны мы, братья и сестры, к этой радости, к этой вере, к этой надежде. Да не смущается сердце ваше (Ин. 14:1), – сказал нам Христос. Да не смущается оно видимым торжеством и разгулом на земле зла. «Тайно родился еси от Девы»⁹⁶ – тайно, но эту тайну открывает нам устами ангела Бог, даруя ее как лучезарный, бесценный дар: Я возвещаю вам великую радость! Примем ее, услышим, впустим ее в нашу жизнь, и начнет в ней возрастать свет, про который сказано, что он во тьме светит и тьме его не объять (см.: Ин. 1:5). С нами Бог!

«В дни, когда император Август стал единым властителем на земле, прекратилось многобожие на небе»⁹⁷ – приблизительно так в переложении с церковнославянского языка звучат слова песнопения, с которого начинается торжественная служба Рождества Христова.

Те, кто знают хоть немного историю Римской империи, помнят, конечно, что император Август своим воцарением положил конец хаосу, войнам и разделениям, которыми наполнена была вторая половина последнего века до нашей эры. При императоре Августе наступили мир, единение и спокойствие. Впервые в истории появилось государство, видевшее своей целью всемирное единство, гармонию между разными народами, культурами и цивилизациями. Конечно, мы знаем сегодня, что на деле всемирная Римская империя обнимала собой небольшую часть земного шара и что за пределами ее возникали, развивались и умирали другие культуры и государства. Тем не менее некая, пусть символическая правда в этом утверждении была и есть. Древний Рим хотя бы в самосознании и самоощущении своем хотел видеть мир единым и благополучным, хотел той pax Romana⁹⁸, которой так гордились лучшие римляне. В империи Августа впервые за всю историю зажегся огонь вселенскости и человек ощутил себя всемирным существом.

И вот одновременно с установлением единоначалия Августа в далекой провинции его империи, чуть ли не на границе, неведомо для блестящего римского общества и всесильной императорской власти, вспыхнул другой огонь: в пригороде Вифлеема, крошечного палестинского городка, почти деревни, родился Ребенок.

Наверное, в ту ночь по всему земному шару родились десятки тысяч детей, и ничто, казалось, не говорило об исключительности именно этого рождения. Ничем – ни знатностью, ни богатством, ни связями – не замечательна была семья, где оно совершилось, и в переполненном городе не нашлось даже места для плотника и его Жены, так что они приютились на ночь в пещере, а новорожденного Младенца уложили в ясли.

И только потом, значительно позже, немногие участники этого скромного события вспомнили и сообщили совсем уж невероятные, по-видимому, его детали. И сообщили так, как сообщают длительное время спустя, когда прошлое озаряется светом происшедшего впоследствии. Сообщили о таинственной звезде, ярко сиявшей в ту ночь прямо над пещерой, о трех чужестранцах, пришедших откуда-то издалека, о пастухах, собравшихся около яслей. Но вот что важно: во всех этих рассказах сразу же зазвучало нечто, напоминавшее о вселенскости Августовой империи и одновременно поистине космическое: Слава в вышних Богу, и на земли мир (Лк. 2:14). Словно раздвинулись дали и все происшедшее тогда совершилось не в пустынном месте близ захолустного городка, не на задворках гигантской империи, а в сияющем космическом пространстве, сразу во всей вселенной, для всех людей, для всех времен, навсегда.

Почтенные ученые долго бились над удивительной загадкой: откуда эта вселенскость, эта всемирность у людей, никогда не покидавших своей полупустынной страны, вечно придавленных нуждой, – у этих пастухов, рыбаков, плотников? Но откройте Евангелие, самые первые страницы: нет, это не ошибка, не иллюзия! Не было в истории ничего подобного: все прежние религии говорили лишь о маленькой жизни – семьи, племени, народа и эту жизнь старались защитить, поставить под покров каких-то очень «своих», очень домашних божеств. Да, миp, по слову древнегреческого философа, был «полон богов»⁹⁹. Но боги эти, в сущности, отражали в себе не что иное, как разделение множества малых, самодовлеющих и самодостаточных мирков, страх человека перед другими людьми и перед непонятной природой, его нищету, слабость, беспомощность. А тут сразу: Я возвещаю вам великую радость (Лк. 2:10) – слова о мире и славе, о благоволении и любви, о земле и вселенной!

Итак, с двух концов миpa началось движение к единству, к единой человеческой судьбе. Но с тех пор пала великая Римская империя, а за ней и множество других империй, с тех пор написаны сотни тысяч книг по всем вопросам человеческой жизни, гигантского развития достигли научное знание и техника, раскрылись и продолжают раскрываться все новые возможности человека... Но вот не умерла память о том таинственном Ребенке, и как бы тихо ни звучали они, но все же слышны по-прежнему слова о Царстве любви, свободы и мира, которое принес Он людям. Приходит Рождество, и всё те же слова западают нам в сердце, и с той же вершины, пылающей звездной славой, слышна по-прежнему песнь: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14). И всё так же отзывается на нее человек лучшим, высшим, самым чистым, что в нем есть. Вспомним совсем недавнее стихотворение Пастернака на Рождество:

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали всё пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Все великолепье цветной мишуры...

И пусть скажут нам: «Но разве на земле мир? Не гораздо ли больше в нем разделения, ненависти, страха и жестокости? Отчего же так бессильно ваше Рождество всё на свете победить, преодолеть, преобразить?» Что ответить на это? Да, мы слабы и сами изменяем Младенцу, Которому с такой любовью радуемся. Мы недостойны Его, мы падаем, унываем, изнемогаем. Но всё же твердо знаем, что не было в миpe лучших, более прекрасных слов, чем сказанные тогда, не было мечты более правдивой, как нет и сейчас. Все остальное – страшный, кровавый тупик, и есть только один путь – за этой звездой, к этой слабым светом мерцающей пещере, к этому беззащитному Младенцу, к Его любви, к даруемому Им спасению.

«Издалече пришли мы» – так говорят таинственные мудрецы с Востока, пришедшие в Вифлеем поклониться никому не известному Младенцу. Никогда не перестанем мы удивляться этому странному повествованию, вдумываться в его таинственный смысл.

Всегда были, всегда жили среди людей не довольствующиеся обыденностью, той жизнью «тише воды, ниже травы», о которой в одном из самых горестных своих стихотворений говорит Блок, – те, кого все остальные называли в зависимости от обстоятельств либо мудрецами и пророками, либо чудаками и мечтателями. Но вот проходят годы, иногда столетия, и то, что казалось бредом безумца или беспочвенной мечтой, становится общепринятой истиной, входит в жизнь как самоочевидность. И не заключается ли смысл евангельского рассказа об этих мудрецах, волхвах, звездочетах, читавших язык звезд и вслед за звездой пришедших в Вифлеем, в таинственном несовпадении и даже противоречии между обывательским «здравым смыслом» и мечтой немногих избранников?

Действительно, кто мог поверить тогда, в ту звездную ночь, что Младенец, родившийся в пещере по недостатку места на постоялом дворе, в семье полунищего плотника, – Младенец этот завоюет миp так, как не завоевывал его ни один самый могущественный властелин? Ведь вот пало с тех пор и исчезло с карты множество империй, канули в вечность наполеоны, бисмарки, гитлеры, Сталины, а Младенец этот продолжает царствовать. Младенец, бродячий Учитель, распятый на кресте «Преступник»... Как могла эта странная, ни на что в миpe не похожая жизнь, этот единственный и несравненный образ занять такое место в истории? Историки напишут тысячи ученейших трактатов о чем угодно, но на этот вопрос всё равно никогда по-настоящему не ответят. А отвечают на него эти безумные мечтатели, эти одинокие мыслители, эти чудаки, которые ищут и жаждут не богатства, не славы, не власти, а только истины, последней и всеобъемлющей. Миp, общество, люди ничего не могут им дать, ничего не могут у них отнять, и потому они свободны.

Но и Сам Христос не думал о том, будут ли записаны Его слова, не заботился о земном успехе. Он обращался к толпам безграмотных рыбаков и из таких же рыбаков выбрал самых близких учеников. Он знал, что Его хотят убить и пошел прямо на смерть, был распят с двумя разбойниками и умер – вот, казалось бы, всё... Но сегодня, как и тысячу лет назад, для миллионов людей смысл их собственной жизни, как и всей мировой истории, заключен только в этой жизни, только в этом образе. И все это словно провидели трое таинственных мудрецов, издалече пришедших склонить свои головы и всю свою мудрость перед яслями в вифлеемской пещере.

Нам скажут: «Всё это выдумали потом, всё это написали годами позже!» Допустим. Но что же это меняет в существе дела? Не эти трое, так тысячи других таких же мудрецов, мыслителей, мечтателей проделали тот же путь издалече к Христу и в Нем нашли исполнение всех ожиданий, ответ на все вопросы и все на свете превосходящую радость. И прежде всего сама наша культура проделала этот путь издалече. Не странно ли: в Евангелии нет ни слова о культуре, искусстве, литературе или науке, но именно отсюда, из этой пещеры исходит многие века непостижимой глубины вдохновение, которым навеки отмечено с тех пор все человеческое творчество.

Достаточно одного примера. Когда самое «передовое», как оно себя называет, и самое безбожное государство показывает миру сокровища «своего» искусства, то это не соцреалистические изображения Ленина с рабочими, а иконы Рублева и храмы, им же расписанные. Правители этого государства при помощи самого мощного в миpe пропагандистского аппарата внушают всем, что Ленин был великий человек. Но Ленин не вдохновил ни одного произведения, которое не вызывало бы презрительного смеха у знатоков подлинного искусства. А Христос не только вдохновил, но и глубочайшим образом преобразил искусство изнутри. И это преображенное искусство засияло таким светом, такой глубиной и красотой, что перед ними померкло все остальное. И когда человек хочет узнать о самом сокровенном в себе, он всматривается в лики, на которых лежит отсвет одного-единственного Лица. Всматриваясь в пригвожденное на кресте Тело, он узнаёт о себе больше, чем из всех ученых изысканий. Вот, если можно так выразиться, «объективное чудо» христианства! И даже то, что оно вызывает такую ненависть, такое желание скрыть, истребить всепроницающий образ, есть лишь одно из доказательств объективности этого чуда.

«Издалече пришли мы...» Но мы всегда приходим издалече, когда идём к высокому, глубокому и истинному. Его не различишь в повседневной суете жизни, в грохоте внешних событий, в изнуряющей борьбе за существование. Оно требует от каждого хотя бы на короткое время стать мечтателем, чудаком, искателем. Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий... ищущий находит (Мф. 7:7). Нам хотят внушить, властно и грубо, что все уже найдено, определено и осталось лишь подчиняться и благодарить мудрое руководство, которое все за нас обдумало. Но Христос ничего подобного от нас не требует – напротив, Сам говорит нам: «Ищите», всю жизнь нашу призывает превратить в искание, ожидание, жажду. Он ждет от нас не слепого подчинения, но свободной встречи и свободного приятия, не пугливого обожания, но радостной любви, не сухого морализма, но милосердия и сострадания. Он предлагает не безличный и общеобязательный «рай на земле», но Царство света и истины сейчас и навеки. Готовы ли мы прийти к Нему издалече?

Еще одно Рождество, еще одно свидетельство, что не забыт, не предан в миpe Тот, Чье пришествие к людям навсегда связано с удивительными словами ангельской песни: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Слава, мир, благоволение – вот троякая мечта, троякая жажда человека, всегда остающаяся неутоленной. Слава – значит радость, вдохновение, полнота жизни; мир – значит, прекращение вражды и борьбы; благоволение – значит, всеобщая любовь, доверие и единство.

Увы, ни славы, ни мира, ни благоволения нет на земле, а если и встречаются они, то лишь изредка. Их подменяют другим, но от этой подмены еще страшнее, еще холоднее и бесчеловечнее делается жизнь. Слава подменяется грубой силой, мир – бряцанием оружия, благоволение – насилием всеобъемлющих, но пустых изнутри идеологий. И все-таки люди продолжают ждать, верить, надеяться. Если что и торжествует на земле, то это вера, что такая жизнь не настоящая, а та, настоящая, должна быть устроена по-другому, иметь в себе свет подлинной славы, подлинного мира, подлинного благоволения. Люди по-разному формулируют эту веру, но жить без нее не могут. Иными словами, человек не согласен с тем снижением своего образа, что навязывается ему извне, с тем сведением его жизни к внешним достижениям, о которых твердят казенные идеологи. И символом его веры, надежды и ожидания является Рождество. Оно приходит каждый год в зимней тишине и темноте, зажигая в них свет таинственной, необъяснимой радости.

Рационалист может сказать: «Какая чепуха! Неужели люди всё еще верят в ангелов, в звезду, в вертеп?» Да он и говорит это печатно, годами, десятилетиями, и все надеется, что люди перестанут наконец верить в Рождество и займутся «серьезным» делом. Но вот выходит, что люди продолжают верить в Рождество, а всезнайке-рационалисту не верят. Этому всезнайке хотелось бы изгнать из миpa не только Рождество, но даже поэзию, музыку и всякое другое художество подчинить своим рациональным планам. Однако ничего не выходит. Люди, как и тысячелетия назад, плачут и смеются, страдают и радуются, любят и молятся, и обо всем этом им говорят, во всем этом им помогают поэзия, музыка, искусство, а больше всего – таинственное слово «Бог». Будь Рождество только сказкой, только поэтичным мифом, оно не выдержало бы страшного напора «реальной жизни» и умерло. Но за этой «сказкой», за этим «мифом» стоит что-то другое, и мы знаем это. В Младенце, безмятежно возлежащем на руках у Матери среди пастухов и животных, мы различаем распятого на кресте Богочеловека. Мы слышим Его слова: «Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят» (см.: Лк. 23:34), слышим вопли: Распни, распни Его! (Лк. 23:21; Ин. 19:6), ощущаем весь мрак Его одинокого страдания. Да, на пришедшие с Ним славу, мир и благоволение люди до сих пор отвечают предательством и распятием. Но неужели возможно вытравить из памяти человеческой этот единственный в миpe образ, этот единственный в истории путь от Вифлеема к Голгофе и затем к всепобеждающей радости Воскресения?

Когда-то в древности праздник Рождества тоже назывался Пасхой, а слово «пасха» означает «переход». Ибо Рождество Христово – тоже о переходе, о вечном шествии человеческом к славе, полноте, победе. Пора понять, что Бог не философское утверждение, не математическая выкладка, что все споры о Нем на основе «научных» рассуждений – пустая трата времени. Пора понять, что Бог – это Тот, Кто является мне, обращается ко мне всей правдой, всей силой, всем светом Рождества и Пасхи, вифлеемской звезды и Голгофской ночи, Креста и Воскресения. И с тех пор как вошел в мир этот Младенец, с тех пор как мы знаем о Нем все то, что мы знаем, с тех пор как мы постоянно видим Его лик, слышим Его голос, Бог для нас – не доказательство, не вывод, а опыт, и опыт этот не уничтожить.

Мудрецам с Востока, достигшим вифлеемской пещеры в поисках Истины, дано было в ответ на их искание увидеть таинственное событие, которое изменило ход человеческой истории. Но ведь и нам заповедано искать. И всякий, кто ищет, кто не может удовлетвориться дешевыми ответами, кто способен различать небесный путь звезды, придет к той же ночи, когда засиял свет славы Божественной, когда загремела над миром ангельская песнь и вошел в миp Бог, указавший человеку истинную цель его жизни.

Едва только прикоснулись мы к радости Рождества, этого праздника мира и благоволения, излучаемых образом вифлеемского Младенца, как Евангелие призывает нас стать свидетелями страшной злобы против Него – злобы, которая уже никогда не прекратится, никогда не ослабеет, так что и в наши дни нет, кажется, у иных правительств и государств более насущной задачи, чем борьба с Христом и верующими в Него. Вот евангельский рассказ о первом ответе земной власти на радость, зажегшуюся в вифлеемской пещере:

Когда же Иисус родился в Вифлееме во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. Услышав это, Ирод царь встревожился... И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них; где должно родиться Христу? Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано через пророка... Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. Они, выслушав царя, пошли. И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою, и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну. И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. Когда же они отошли, – се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью и пошел в Египет... Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда сбылось сказанное через пророка Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет (Мф. 2:1–6, 7–14, 16–18).

Оставим в стороне вопросы, которые рассказ этот, несомненно, вызывает у современного читателя: кто были эти волхвы, пришедшие с Востока поклониться Христу, что за звезда привела их в Вифлеем, какие пророки предвозвещали рождение Спасителя в Вифлееме и т. д. Всеми этими вопросами много занимались исследователи Священного Писания, и ответы их представляют большой интерес. Но главное в этом рассказе другое – реакция Ирода. Из истории мы знаем, что Ирод, царствовавший в Палестине с ведома римских оккупантов и под их покровительством, был тираном, жестоким и несправедливым. И вот в этом евангельском рассказе дается нам вечный образ столкновения земной власти – власти, не имеющей иной цели, как всем силами укреплять и ограждать себя, – с тем, в чем видит она угрозу своей безопасности.

Как все это знакомо нам, и прежде всего страх и подозрительность Ирода! Чем, казалось бы, угрожал ему Младенец, для рождения Которого даже места другого не нашлось, как пещера? Но вот достаточно было таинственным мудрецам с Востока назвать этого беззащитного Младенца «Царем», как мгновенно пришел в действие механизм сыска и преследования. Вслушаемся опять: Тогда Ирод тайно призвал волхвов... Обязательно тайно, ибо знает такого рода власть, что действовать она может только тайно, и значит – беззаконно, несправедливо. И дальше: Пойдите, – говорит Ирод волхвам, – тщательно разведайте о Младенце... Так и слышится в этом наказ следователю: создать дело, тщательно подготовить его, чтобы не было промаха в готовящейся расправе. И непременная ложь: Известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. Сколько видели, сколько пережили мы такой лжи, помогающей исподволь подготовить удар. И наконец бессмысленная и кровавая расправа: чтобы уничтожить Одного – убить сотни, действовать наверняка, без риска, напролом и не для чего иного, как для сохранения вожделенной власти, у которой нет иной опоры, кроме насилия, жестокости и готовности убивать.

Свет Рождества – и тьма этой злобствующей власти, развращенной страхом и подозрением. Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение – и страшное, никогда не умирающее зловоление, мертвящее дыхание бесчеловечной власти, ее ненависть к свету, свободе и любви, желание искоренить их без остатка, отсутствие всякой жалости. Что этой власти до плача и рыдания матерей, не могущих, не хотящих утешиться?

Две тысячи лет прошло с тех пор. И все те же две власти противостоят друг другу на нашей многострадальной земле: власть властолюбцев, слепых в своем страхе, страшных в своей жестокости, и светлая власть вифлеемского Младенца. И как будто вся сила, вся мощь – у той, земной власти с ее полицией, следователями и вездесущими стукачами. Но только «как будто», ибо всегда светит над миpoм звезда, всегда сияет образ Младенца на руках Матери и не умолкает песнь: Слава в вышних Богу..., не умирают надежда, вера и любовь.

Проходит Рождество, но свет его остается с нами, а страх и злоба – там, за стенами дворцов, где сидят ироды, которые знают, что если и дано им мучить людей, то никаким мучением не уничтожить веры в Царя миpa Иисуса Христа.

Не успели еще отзвучать рождественские песнопения, как начинает приближаться к нам праздник Крещения Господня, или Богоявления. Об этом событии упоминают все четыре евангелиста. И это означает, что для понимания дела, совершенного Христом, и для нашей веры в Него событие это имеет огромное значение.

Евангелисты повествуют о том, как еще до начала Христовой проповеди появился некий Иоанн, живший дотоле в пустыне, который призывал людей раскаяться в их грехах. Тех, кто раскаивался, признавая греховность и нечистоту своей жизни, он крестил в реке Иордане, т.е. совершал символическое омовение их в воде, означавшее желание начать новую, чистую жизнь. Евангелист Марк пишет об этом так: Явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и иерусалимляне, и крестились от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои. Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и ел акриды и дикий мед. И проповедовал, говоря: идет за мною Сильнейший меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его; я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым. И было в те дни, пришел Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоанна в Иордане. И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, сходящего на Него. И глас был с небес: Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение (Мк. 1:4–11).

Таким образом, Иоанн не только призывал к раскаянию, но еще и утверждал, что его проповедь есть как бы приготовление к пришествию Другого, Сильнейшего – Того, Кто будет крестить Духом Святым. И вот этот Сильнейший, как назвал Его Иоанн, приходит и Сам крестится от Иоанна. И одновременно некое таинственное явление удостоверяет правду пророчества Иоанна, дабы Он мог сказать: «Да, это Тот, Чье пришествие я возвещал».

В этом кратком евангельском рассказе соединено, как мы видим, несколько тем, и нам нужно попробовать разобраться в них. Итак, прежде всего сам Иоанн, его проповедь покаяния и крещения. Иоанн принадлежит к числу тех духовных людей, чье назначение – явить обществу в определенный момент его бытия всю неправду, ложь и зло, которыми оно отравлено, вызвать, говоря современным языком, духовно-нравственный кризис, который поможет человеку увидеть собственное зло и пробудит стремление освободиться от него. И крещение, т.е. погружение в воду, служившую символом очищения и возрождения, как раз и означало коренное изменение жизни через раскаяние. Вот первое, что открывает нам евангельский рассказ, – то, что к началу проповеди Христа люди, к которым Он пришел, общество, где начиналось Его служение, переживали глубокий духовно-нравственный кризис, требовавший покаяния и внутреннего обновления.

Из рассказа евангелиста Марка следует, далее, что кризис этот сопровождался ожиданием Того, Кто восполнит и завершит дело Иоанна, претворит его крещение водой в таинственное крещение Духом Святым. И мы знаем, что ожидание это было ожиданием Христа, т.е. обещанного Богом Спасителя, Кого на протяжении веков возвещали все ветхозаветные пророки. Об этом прямо говорит другой евангелист, Лука:... народ был в ожидании, и все помышляли в сердцах своих об Иоанне, не Христос ли он... (Лк. 3:15). Таким образом, пришествие Иисуса Христа на Иордан есть явление Его как обещанного и предвозвещенного, или, иными словами, завершение и исполнение всех пророчеств о Спасителе. Именно об этом свидетельствует третий евангелист, Матфей. Иоанн, – пишет он, – удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду (Мф. 3:14–15).

Третья тема – крещение Самого Иисуса, погружение Его в иорданскую воду рукою Иоанна. Но если Он Спаситель, избавляющий людей от грехов, то зачем Ему крещение, этот символ греховности, раскаяния и жажды очищения? Однако на все сомнения Иоанна Иисус отвечает твердым требованием крестить Его, и Иоанн исполняет это требование. И вот христиане и Церковь веками всматриваются в водное погружение Того, в Кого они верят как в Спасителя и Бога, в смысл этого погружения для всего миpa, для всего человечества и для каждого из нас. И наконец четвертая и последняя тема: разверзшиеся по Иисусовом крещении небеса, таинственное явление над Ним голубя и голос с неба, удостоверяющий, что Иисус – Сын Божий.

Как видим, не одна, а, по меньшей мере, четыре темы, четыре измерения этого евангельского события соединены в празднике Крещения Господня. И каждая из них требует нашего уяснения. Что-то безмерно огромное, бесконечно важное совершилось в тот день, и вот празднуется вечно. Что же именно? На этот вопрос мы попытаемся ответить в следующей беседе.

В прошлой беседе я перечислил темы, сплетающиеся в евангельском рассказе о Крещении Господнем – событии, празднуемом Церковью каждый год. И первая тема здесь – значение этого события в земной жизни и служении Христа. Иоанн Предтеча проповедовал крещение как акт раскаяния и очищения. Принимающий от него крещение своим погружением в воду свидетельствовал, что сознает греховность прежней жизни, раскаивается в ней, ищет очищения, прощения и начала жизни новой. Но почему потребовал такого крещения Сам Иисус, Сын Божий, пришедший в миp исцелить грех Своею безгрешностью, приобщить человека к Божественной жизни? Этот вопрос, как мы знаем из Евангелия, был и в сердце Иоанна, ибо он спрашивал: Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? (Мф. 3:14).

И вот ответ Церкви на этот вопрос. Принимая крещение Иоанново, Христос отождествляет Себя со всеми людьми – со всеми без исключения грешниками, со всеми нуждающимися в прощении, спасении, возрождении. Отождествляет Себя со всеми и каждым, и значит – с любым из нас. Своим крещением Он свидетельствует, что пришел не для того, чтобы судить и осуждать, не для того, чтобы извне, с высоты Своего совершенства и Божества дать нам закон и правило, а для того, чтобы соединиться с нами, чтобы, став Одним из нас, сделать нас участниками Своей совершенной, безгрешной жизни. Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех миpa (Ин. 1:30), – говорит про Него Иоанн Креститель. В наш миp Христос вошел как Младенец. В Своем рождении Он принимает на Себя, делает Своею нашу человеческую природу. Сын Божий становится Сыном Человеческим. Но не для праведников, а для грешников и погибающих пришел Он на землю. Их возлюбил Он Своею жертвенною любовью, им отдает Себя и всю Свою жизнь. И вот в крещении Иоанновом Он, безгрешный, – с нами, грешными. Он, Спаситель, – с нами, погибающими. Ибо никакой грех не может преодолеть любви Бога к человеку. В начале Своего земного служения Он соединяется с грешным в крещении покаяния, подобно тому как в самом конце его вольно соединится с ним в смерти. Все это свидетельствует о том, что Христос хочет спасти нас любовью, и только любовью. А любовь – это всегда и соединение с тем, кого любят. И сколь же радостно для нас вечное это свидетельство, сколь утешительно это нисхождение Сына Божия в нашу израненную и затемненную грехом жизнь! Как сказано у пророка Исаии: Он взял на Себя наши немощи, понес наши болезни... и ранами Его мы исцелились (Ис. 53:4–5).

Но в крещении Господа нашего и Спасителя в иорданских струях есть и другой, еще более глубокий, еще более радостный смысл. И он раскрывается, даруется нам каждый год в день этого удивительного праздника. Вот после крещенской службы выходим мы, верующие, на водоосвящение. Вот раздаются торжественные и ликующие слова: «Глас Господень на водах...»¹⁰³ И раскрывается перед нами символическое значение воды. Вода есть жизнь, ибо без нее ничто живущее жить не может. Вода есть чистота, ибо без нее невозможно очиститься и обновиться. Вода отражает красоту неба и всего творения, и потому она есть отражение Божественной любви, Божественной красоты, Божественной жизни. И в эту воду погружается, с нею соединяется Бог, пришедший в миp для его спасения и возрождения. И снова наполняется миp красотой и смыслом, наполняется жизнью преизбыточествующей. Мир оторвался от Бога, забыл, перестал видеть Его и погрузился в грех, в темноту, в смерть. Но Бог не забыл миp и вот возвращает его нам в сиянии первозданной славы. «Жаждущий пусть приходит ко Мне и пьет; у верующего в Меня потекут потоки воды живой» (ср.: Откр. 22:17; Ин. 7:37–38). В этом миpe все, включая саму материю, само вещество ее, снова становится путем к Богу, общением с Ним, возрастанием в Божественной жизни. И потому в светлый и радостный день Богоявления мы празднуем пришествие Бога к Своему творению.

Мы не знаем в точности, что ощутил Иоанн, когда трепетной рукой прикоснулся к Спасителю, когда увидел разверзшееся небо и услышал глас свыше. Но был, несомненно был этот момент ослепительного света, когда миp открылся опять как миp Божий, очищенный, омытый, возрожденный, исполненный хвалы и благодарения. «Христос приходит обновить всю тварь», – поем мы в церкви. И это обновление мы празднуем, этому обновлению радуемся при виде священника, кропящего новой, святой, божественной водой сперва храм, затем нас, наши дома, окружающую природу, весь миp. Радуемся при виде людей, устремляющихся испить этой живой воды, льющейся в жизнь вечную, и приобщиться к жизни, исполненной Бога.

Ничего вокруг нас как будто не изменилось. Но внутренним взором, внутренним слухом сердца и души мы видим, слышим, ощущаем присутствие Бога в миpe, который Он так возлюбил, что отдал, погрузив в Него, Сына Своего Единородного. Итак, всякий жаждущий да приходит к Нему и получает дар воды живой – дар новой, чистой и возрожденной жизни.

Все таинственно, все непонятно на первый взгляд в евангельском рассказе о крещении Иисуса Иоанном Крестителем – в рассказе, который лег в основу древнейшего и величайшего праздника христианства – Крещения Господня. Но выслушаем сперва сам этот рассказ:

Явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и иерусалимляне, и крестились от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои. Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и ел акриды и дикий мед. И проповедовал, говоря: идет за мной Сильнейший меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его; я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым. И было в те дни, пришел Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоанна во Иордане. И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, сходящего на Него. И глас был с небес: Ты Сын мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение (Мк. 1:4–11).

Спросим себя: в чем смысл этого рассказа и, следовательно, в чем содержание и радость праздника, с таким воодушевлением отмечаемого каждый год верующими? И, прежде всего, кто этот таинственный Иоанн Креститель, который появляется у всех четырех евангелистов в самом начале их повествования и чье призвание – «приготовить путь Господень, сделать его прямым» (ср.: Мф. 3:3)? Образ Иоанна – это образ пустынножителя, аскета, покинувшего миp, а значит, одного из тех странных по мирским понятиям людей, чье назначение – пробуждать легко засыпающую, суетой притупляемую человеческую совесть, потрясать ее призывом раскаяться в зле, грехе и нечистоте нашей жизни. Но, в отличие от всех других проповедников нравственного возрождения, Иоанн одновременно возвещает пришествие Того, Кого сам называет Сильнейшим его. Евреи на протяжении многих веков жили ожиданием Мессии, т.е. Помазанника Божия, Спасителя, несущего людям освобождение от зла и греха. Пришествие Мессии и грядущее спасение составляет тему всех ветхозаветных пророчеств. Все они направлены к одному решающему событию, к одному великому Дню Господню, когда придет, воцарится и восторжествует сам Бог. Что день этот наступает и Спаситель уже пришел – об этом вся проповедь Иоанна. И в подготовке к этому пришествию – смысл крещения, т.е. погружения приходящих и кающихся в воду Иордана, которое совершал Иоанн.

В Ветхом Завете вода выступает как потоп, в котором Бог погубил зло миpa. Вода – гибель зла и начало очищения тварной природы. «Итак, – словно говорит своим крещением Иоанн, – наступает день суда над злом, очищения от него и спасения». И вот приходит к Иордану Иисус, и Иоанн, узнав в Нем Мессию, крестит Его.

Но что же означает это крещение? Ведь Пришедший к Иоанну – Сам Судия и Спаситель. О Нем были все пророчества, Его ожидало человечество, и подготовкой, знамением Его пришествия было, как мы сказали, и само крещение Иоанново.

На этот вопрос отвечает, и удивительным образом, праздник Крещения Господня. И первый смысл этого события, как раскрывают его молитвы и песнопения Церкви, – в самоотождествлении Христа с каждым человеком, а значит – и с каждым грешником. Безгрешный принимает на Себя наши грехи, становится жертвой за все зло и всю неправду, воцарившиеся в миpe. Погружаясь вместе с другими пришедшими к Иоанну в воду очищения, Он становится Одним из нас, навеки соединяет Себя с нами и через отождествление Себя с грешниками может и нас, грешных, отождествить со Своею праведностью и безгрешностью.

Второй смысл крещения Христова раскрывается в ликующем песнопении «Глас Господень на водах...». Когда Христос, Сын Божий, погружается в воду, бывшую с ветхозаветных времен символом потопа, т.е. смерти и наказания, она очищается, чтобы снова стать водою жизни, прозрачной для Божественного света и любви Божией. Таким образом, через воду, пронизывающую собою все в миpe, происходит воссоединение Бога с космосом, оторванным от Него и от подлинной жизни грехом и злом, – воссоединение, когда ликует вся тварь, принимающая в себя Своего Творца.

И, наконец, третий, заключительный смысл крещения Христова в том, что оно прообразует другое Его погружение – погружение в смерть, которое призвано окончательно разрушить ее владычество над миpoм. Все это уже как бы дано, заранее явлено в таинственной встрече Христа с последним пророком, носителем всей жажды, всех чаяний человечества; в Его встрече с самим творением, с самой материей, предназначенной отныне стать носительницей Духа Божия; в Его встрече со злом, разрушение которого уже началось, и с человеком, чье подлинное призвание раскрывается постепенно. «Трепетен бысть Предтеча»¹⁰⁴, – воспевает в этот день Церковь. И мы приобщаемся этой трепетной радости о пришествии к нам, для нашего спасения, возлюбленного Сына Божия – пришествии, включающем каждого из нас, всех людей, все творение, весь космос в благоволение Божие.

Есть удивительный церковный праздник – Сретение Господне. Мало кто теперь знает о нем, ибо он так часто приходится на будний, рабочий день, тонет в ритме и суматохе нашей такой обыденной, такой грубо материалистической жизни!

А когда-то он был одним из важнейших, самых радостных и значительных дней церковного года – одним из двунадесятых праздников, т.е. праздников, связанных с теми главными воспоминаниями Церкви, в которых она выразила и запечатлела свое переживание миpa, жизни и человека.

Слово «сретение» – церковнославянское и в переводе означает встреча. В чем же состоит и о чем говорит нам праздник Сретения Господня? Он посвящен воспоминанию и духовному созерцанию события, о котором рассказывается в Евангелии от Луки. Согласно этому рассказу, через сорок дней после рождения Иисуса Иосиф и Мария по обычаю того времени принесли Его в Иерусалим, чтобы представить пред Господа. Тогда был в Иерусалиме, – продолжает Евангелие, – человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый... и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля. Иосиф же и Матерь Его дивились сказанному о Нем. И благословил их Симеон и сказал Марии, Матери Его: се, лежит сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – и Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец (Лк. 2:25–35).

Мы вслушиваемся в этот простой, но такой удивительный рассказ и ощущаем, какой невероятной духовной красоты он исполнен. Как необычен, как прекрасен этот старец с Младенцем на руках и как таинственны его слова: Ибо видели очи мои спасение Твое! И постепенно начинаем постигать глубочайший смысл этого события, имеющий прямое отношение ко мне, ко всей моей жизни и к жизни всего человечества.

Вот из такого созерцания и выросли праздники. В них снова и снова сообщаются нам правда, радость и смысл, открывшиеся в решающие мгновения мировой истории. В чем же смысл, в чем радость этого Сретения – этой встречи? Я думаю, уже само слово «встреча» намекает на ответ. Что на свете радостнее встречи с тем, кого любишь, после долгой разлуки? И сколь многие из нас за последние годы пережили эту радость, когда после томительных лет разлуки, неизвестности, страха, волнений и тоски приходил наконец день встречи, и помнят, как стучало сердце, как застилало слезами глаза в последние минуты, когда уже подходил поезд, снижался самолет! Во всех песнях, во всей мировой поэзии встреча – всегда особое событие. «Предназначенное расставанье обещает встречу впереди»¹⁰⁶ – это из предсмертных стихов Есенина. А вот у Анненского: «Что счастье? Чад безумной встречи, одна минута на пути...»¹⁰⁷

Я цитирую и вспоминаю это, потому что вся жизнь – и это так ясно, не правда ли? – в каком-то последнем и самом глубоком смысле соткана из разлук и встреч, живет ожиданием встречи и есть, по существу, одна непрекращающаяся встреча с неизвестным будущим. Жизнь – это, действительно, ожидание. Но тогда не символ ли какого-то высокого и прекрасного ожидания, не символ ли подлинной человеческой жизни этот старец, всю жизнь ждавший? И ждавший не чего-то случайного, маленького, ограниченного, а такого света, который озарит все, такой радости, которая наполнит собою все, такого ответа, который станет ответом на все вопросы. И как удивительно, как несказанно хорошо, что этот свет, эта радость, этот ответ даны были ему в Ребенке. И вот словно видишь эти дрожащие старческие руки, принимающие любовно и осторожно сорокадневного Младенца, эти глаза, устремленные на маленькое Существо, эту внезапную, все заливающую собою хвалу: «Теперь Ты можешь меня отпустить с миром: я видел, я держал, я обнимал То Одно, что заключает в себе весь смысл жизни!» Симеон ждал, ждал всю свою долгую жизнь. И не значит ли это, что в своем все углубляющемся ожидании он духовно созерцал, предвосхищал эту встречу, так что вся жизнь его стала наконец сплошным «накануне»? Сколько, должно быть, бессонных ночей, сколько сомнений, сколько усилий! Но ведь и каждый из нас живет ожиданием какой-то встречи – встречи с любимым, встречи со счастьем, встречи (когда-нибудь, где-то там, на туманном еще горизонте жизни) со смертью... И не пора ли спросить себя: «Чего я жду? О чем все сильнее и настойчивее напоминает мне стук моего сердца и опадающие один за другим, как осенние листья, листки календаря? Преображается ли постепенно моя жизнь в ожидание встречи с главным?» Вот вопрос Сретения, и вот его ответ. Человеческая жизнь предстает в нем как прекрасное созревание души, все более углубляющейся, все более освобождающейся и очищающейся от мелочного, суетного, случайного. Само старение и увядание, удел каждого из нас, видятся здесь как возрастание и устремление ввысь, к тому последнему и сладостному мигу, когда от всей души, в полноте радости и благодарности говорят: «Теперь ты можешь отпустить меня, Владыко, с миром, ибо я видел. Видел свет, пронизывающий миp. Видел этого Ребенка, который принес в миp столько Божественной любви и отдает Себя мне!» Нет страха, нет неизвестности. Есть только мир, благодарность и любовь.

Вот то, что несет мне, нам, всему миру ныне забытый праздник Сретения – праздник встречи души с любовью, встречи с Тем, Кто дал мне саму жизнь как возможность ждать и этим радостным ожиданием претворять, преображать ее.

В начале Евангелия от Луки говорится о том, как на сороковой день после рождения Христа Иосиф и Мария, согласно религиозному обычаю того времени, принесли Его в храм. Тогда, – продолжает евангелист, – был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израиля; и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля. Иосиф же и Матерь Его дивились сказанному о Нем. И благословил их Симеон и сказал Марии, Матери Его: се, лежит сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – и Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец. Тут была также Анна пророчица, дочь Фануилова... достигшая глубокой старости, прожив с мужем от девства своего семь лет, вдова лет восьмидесяти четырех, которая не отходила от храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь. И она в то время, подойдя, славила Господа и говорила о Нем всем, ожидавшим избавления в Иерусалиме (Лк. 2:25–38).

Поистине все удивительно, все таинственно в этом рассказе, и однако в тайне этой трепещет нечто бесконечно радостное. И именно из этой радости вырос праздник Сретения, т.е. встречи Господа, совершаемый Церковью ровно через сорок дней после Рождества Христова. Попробуем в тайну эту вникнуть и радость ее осознать.

Итак, прежде всего – принесение Младенца в храм, чтобы представить пред Господа (Лк. 2:22), т.е. для посвящения Богу. Все наше общество, весь дух современной жизни так пропитаны эгоизмом – личным, семейным, групповым, – что нам, пожалуй, трудно понять такой поступок родителей. А между тем именно тут – раскрытие первой тайны и первой радости этого повествования, ибо оно – о посвящении новорожденного человека тому вечному, истинному и абсолютному, ради чего и дана нам жизнь. Именно тут выход из тупика, созданного в новейшие времена эгоизмом родителей и эгоизмом детей. Ибо, хотя современные родители, казалось бы, и жертвуют для детей всем, делается это, как правило, в угоду их собственному, глубинному эгоизму, заставляющему обзаводиться потомством «себе на радость». Дети же восстают на родителей в силу собственного эгоизма, ибо желают жить «для себя». И вот в этом коротком евангельском рассказе так сжато, но с такой замечательной ясностью раскрыто, что полнота жизни – всегда в отдаче себя и друг друга высшему и Божественному. В отдаче, через которую происходит осмысление самой жизни.

А вот старец Симеон, который принимает Младенца на свои немощные руки, воздает Богу хвалу, исполненную мира и радости. О нем сказано лишь одно: всю свою длинную жизнь он ждал. И это означало, что вся жизнь его сделалась ожиданием высшей полноты, немеркнущего света, всеобъемлющего ответа, что он прозрел и в прозрении своем увидел человеческую жизнь как направленную к предельному ее исполнению, как сплошное приготовление к тому главному дару, в котором и обретает она конечный свой смысл. В этой встрече Младенца праведным Симеоном Церковь всегда видела встречу Христа как Спасителя и Бога самим миpoм, самим человечеством. Встречу, в которой раскрывается тайна и всей человеческой истории, и каждой человеческой жизни.

История! Сколько ни говорят о ней как о носительнице какого-то «прогресса», чуть ли не обожествляя ее, но поколение за поколением исчезают в том же небытии, в той же пучине смерти, и перед лицом этого исчезновения всякие попытки возвеличить историю кажутся трагически смешными и суетными. А вот Евангелие говорит, что цель истории во встрече с истинным ее смыслом, что история и в целом, и в каждом отдельном человеке направлена к тому, что выше ее самой, – к тому, что вечно, божественно, исполнено жизни преизбыточествующей. Ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, – восклицает праведный Симеон. И, сходя в смерть с этим видением, старец Симеон не проваливается в бездну бессмысленного исчезновения, но вступает в свет и полноту той встречи, для которой созданы и к которой направлены вся жизнь, весь миp, все творение.

Ребенок и старец, начало жизни и конец ее. Принесение, посвящение, отождествление человека с высочайшим и божественным его призванием в начале и исполнение обещания, полнота осуществленного призвания, радостная встреча с самим Светом – в конце. О, если бы мог каждый из нас раскрыть свое сердце радостной тайне встречи как тайне самой жизни! Если бы могли мы почувствовать, что тут, в этом удивительном Сретении – спасение от одиночества и бессмыслицы жизни, от ужаса старения и умирания, от страшного зрелища человеческого муравейника, жители которого ищут мимолетного счастья на вселенском кладбище! Если бы могли мы ждать, как ждал праведный Симеон, всю жизнь свою претворивший в ожидание, и встретить ожидаемое, и принять его на свои руки, и обрести свет, побеждающий тьму!

«Благовествуй, земля, радость великую, пойте, небеса, Божию славу !»¹⁰⁸ Способны ли мы еще услышать и воспринять эту радость, увидеть эту славу? По мере того как строится на нашей маленькой планете общество и цивилизация, обращенные почти исключительно к земле и земному, сами слова «радость» и «слава» начинают постепенно исчезать из человеческого словаря. Исчезает, таким образом, целое измерение, огромный пласт человеческого опыта, человеческого интереса. Нам все твердят о каком-то идеальном, т.е. справедливом, сытом, мирном, «обществе будущего». Но от этих слов чем дальше, тем больше веет неизбывной скукой, тоской, буднями.

Про человечество можно сказать то же, что сказал Пушкин про своего «рыцаря бедного»: «Он имел одно виденье, непостижное уму»¹⁰⁹. Да, человечество было бедным, страдало много и часто от недоедания, несправедливости, жестокости и всяческого зла, но над всем этим высилось, сияло и наполняло своим светом всю жизнь, весь миp «непостижное уму» видение. «Непостижное» рассудочной науке, «непостижное» цифрам и статистическим выкладкам, оно наполнило миp несравненным по красоте и глубине искусством, оно оставило нам такую мечту о человеке, жизни и миpe, что теперь, когда человечество, похоже, стало его забывать, на земле сделалось тоскливо и темно. Знаний у современного человека как будто гораздо больше: в наших лабораториях можно вычислить все на свете, мы можем спокойно разговаривать с человеком, разгуливающим по Луне, мы знаем, какая будет погода, мы победили материю, время, пространство... Мы должны были бы жить в непрестанном удивлении и восхищении, в бесконечной радости, но живем в страхе, тоске и недоумении. В миpe слышен глухой ропот неудовлетворенности, как будто что-то вынули из самого сердца нашей жизни, как будто перегорела в ней самая главная, самая мощная лампочка, и даже поэт, певец и пророк будущего не находит других слов, кроме самых печальных и безнадежных: «О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!»

Что это было за видение, в чем была его радость и слава? Быть может, в эти дни, когда горстка верующих почти незримо для миллионов людей празднует праздник Благовещения, уместнее всего если уж не объяснить, то хотя бы намекнуть на это видение. Пройдя по всем музеям миpa, мы повсюду встретим картины на одну общую тему. На них изображена в свете и тишине уединенной комнаты Дева, а перед Ней – ангел с веткой в простертой руке. Он что-то сообщает Деве, а Та исполнена радостного изумления, смиренного приятия, веры и благодарности. Так и на православных иконах, и на полотнах ранних итальянских мастеров, и на картинах великих художников более позднего времени. Краткий рассказ Евангелия настолько поразил воображение человека, что он захотел навеки запечатлеть его в искусстве.

Благовещение – благая, радостная весть... Может быть, только в далеком детстве дан был нам этот опыт неслыханной, переполняющей сердце радости. Ученый-рационалист скажет: «Детские сказки, поповское невежество, грубое суеверие! Никаких ангелов нет, да и не являются они девам. Все это выдумки, отрывающие людей от полезной деятельности». Но откуда же тогда эти тысячи картин? Почему с такой любовью выписывает итальянский художник маленькое оконце на заднем плане, через которое льется такой ослепительный свет синего неба и такое исходит ликование от виднеющихся вдали холмов, виноградников, домов? Мы, конечно, не знаем, как в точности происходило все это. Мы не знаем, кто такой этот ангел – может быть, голос, говорящий на самой глубине души, что-то бесконечно сокровенное, что на минуту заливает сиянием и внешний миp. Но мы знаем – потому что веками повторяем – приветствие, наполнившее эту комнату: Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою (Лк. 1:28). Мы знаем, что это была благая весть о радости, что она однажды вошла, а значит, может и вновь войти в наш миp, в нашу жизнь. Мы знаем, что эта радость осталась запечатленной в красоте, добре, истине, что ею можно жить, ее можно видеть, о ней можно радоваться. Мы знаем главное: что это радость о присутствии в нас и среди нас Самого Господа

Благовещение – это и есть дарование «виденья, непостижного уму». Ум еще не понимает, а душа и сердце уже радуются, уже видят. Ум еще суетится, еще озабочен земным, а душа уже невозбранно дышит небом, наполняющим землю и пронизывающим ее своим светом. И всех нас включает в Себя эта Дева, всей своей цельностью и чистотой принимающая за нас и ради нас эту благую весть. И чем был бы миp, чем была бы вся наша жизнь, если бы кому-то удалось убить самую память об этой радости, выкорчевать без остатка этот весной и светом наполненный праздник Благовещения?

«Архангельский глас вопием Ти, Чистая: Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!»¹¹⁰ Веками подводила нас к этому пению длинная благовещенская всенощная. Горели свечи, благоухали цветы, все возвышеннее, все чище становилось на душе, и вдруг наконец как бы с самого неба нисходила к нам эта тихая песнь.

Пусть эта песнь и этот праздник сами по себе не имели ни власти, ни силы изменить жизнь, но они раскрывали человеку миp, в котором возможно было хотеть иной, чистой и радостной жизни, звали его к чему-то лучшему и высшему. Они делали возможными радость и любовь, искание и восхождение. Они сам миp и саму жизнь превращали в обещание и благовестие радости. И потому так страшно думать, что одни люди в своей слепоте хотят уничтожить все это, а другие готовы забыть, предать, выкинуть его из своей жизни. Неужели не поймут те и другие, что в миpe нечем будет дышать, когда уйдет из него этот призыв: «Благовествуй, земля, радость великую, пойте, небеса, Божию славу!»

Благовещение – как радостно звучало когда-то это слово, каким радостным был этот праздник весеннего света, праздник чистоты, праздник бесконечно радостной вести! В этот день, говорил наш народ, «птица гнезда не вьет». Прошли те времена, на смену празднику наступили какие-то всемирные будни, пришли мрачные, скучные люди и переменили сам образ жизни, сделали ее будничной и беспраздничной изнутри. «Таково, – сказали они, – научное представление о миpe, а все прежнее, все эти ваши „благовещения» и „пасхи» были обманом, тьмой, суеверием». И темно и тоскливо стало жить в этом миpe. Правда, люди эти попытались создать свои праздники: всякие там «дни тракториста» и т.д. Но никогда и ничто не смогло по-настоящему заменить ту радость, которой наполняли до краев и освящали жизнь праздники не выдуманные и навязанные, а такие, как этот – весенний и светлый день Благовещения.

И это приводит нас к все той же вечной теме, связанной с радостно-праздничным характером христианской веры. Ибо именно эту сторону христианства отрицает и замалчивает казенная антирелигиозная пропаганда. Она старается представить борьбу с религией как освобождение человека от страха и уныния, отчаяния и слепоты, как освобождение его для радости. Вся ее теория основана на одной-единственной предпосылке: религия – это страх и тьма. Но если исходная предпосылка неверна, то рушится и все построение, оказываясь ложью.

Речь идет не о «доказательствах» существования Бога или об «опровержении» их. Ибо от неверия к вере и от веры к неверию человек переходит не на основании доказательств: здесь никто никому никогда ничего не доказал. Речь идет о природе религиозного опыта, о месте его в жизни человека. С религией борются, потому что она, мол, вредна, а вредна потому, что основана на слабости, страхе смерти и т.п. Верующий – человек слабый, унылый и потому вредный. Вот теория, которую на все лады повторяют десятилетиями глашатаи «научного» безбожия. Но в том-то и дело, что теория эта насквозь ложная, опровергаемая всеми фактами, и если она до сих пор в ходу, то потому, должно быть, что сторонникам ее больше и сказать нечего. Но если признать, что религия – не страх и уныние, не капитуляция перед жизнью, а – радость и свет, тогда все спросят: «Почему же с ней борются, почему с детских лет внушают вражду к ней?» И вот десятилетиями продолжается этот обман, это полнейшее презрение к фактам, а следовательно, и к людям: «Долби и долби, рано или поздно дурачки эти нам поверят!»

Я говорю все это в дни, пронизанные светом Благовещения, когда, кажется, в самом воздухе звенит дивная по излучаемому ею ликованию молитва: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая: Радуйся...»

Войдите в церковь, вслушайтесь: здесь все о радости, все о свете, все о благой вести – о том, что с нами навсегда такая любовь, такая преизбыточествующая жизнь, от которых захватывает дух! Услышав все это, самый неверующий, самый рационалистически мыслящий человек должен бы, кажется, сказать: «Да, я чего-то не понимаю здесь, я не верю. Но нет сомнения, что люди эти радуются, и такой радости я не видел еще на земле!» Ибо поразительно то, что радость эта, как и этот свет, не зависят, в сущности, ни от чего. Две тысячи лет приходят они, изливаясь поистине свыше.

Я ничего не могу доказать, кроме самого этого факта радости. Я ничем не могу доказать, что таинственное это событие – это «Радуйся!», эта ошеломляющая весть, этот с неба упавший призыв – было на деле. Да, все это, действительно, звучит как легенда или сказка. Никакой наукой, никакой философией тут ничего не докажешь. Но вот мы собираемся в храме и начинаем это событие праздновать, а значит – вглядываться, вслушиваться, вживаться в его сущность, и оно становится для нас духовной реальностью, фактом, хотя и иного, таинственного порядка.

«Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божию славу!» Вслушавшись в эти слова, поэт когда-то написал: «Жду вселенского света от весенней земли»¹¹¹. Как поэт и, стало быть, человек, одаренный иным слухом, открытый иному знанию, он услышал, понял и выразил в словах все то, что совершается в этом празднике. Непонятно, неясно, ненаучно – да, конечно! Так же непонятно, как радостная волна любви в сердце, как чудо музыки, как все то, чего не сосчитать, не измерить, не изложить на языке химии или математики. Так же непонятно, как та глубина жизни, из которой вырастает самое для нас важное, самое насущное и невыразимое. Одно ясно: радость – всегда из глубины веры, и ею опровергается вся ложь, воздвигнутая врагами веры.

И эта радость, в сущности, наш единственный ответ, единственное и неопровержимое доказательство. Эта радость присутствует в христианстве с самого начала. Про учеников Христа, вернувшихся с Елеонской горы после Вознесения, сказано: «И они возвратились в Иерусалим с радостью великою» (ср.: Лк. 24:52). Этой радостью озарены все святые – от первого христианского мученика Стефана до русского старца прошлого века преподобного Серафима Саровского, который встречал всех приходивших к нему словами «Радость моя!». Про эту радость Христос сказал, что ее никто не отнимет у нас (ср.: Ин. 16:22). Никто и не отнял, и потому понятно, что о ней не говорят, ее замалчивают и отрицают все гонители христианства. Ибо действительно, что делать с людьми, чья радость ни от чего не зависит, но всем существом своим свидетельствует о вере? И вот остается лгать. Но нет лжи, которая рано или поздно не развенчала, не разоблачила бы саму себя.

«Благовествуй, земля, радость великую; пойте, небеса, Божию славу!» В религиозной традиции, в религиозной памяти христианских народов, да и в самой Церкви немного отыщется праздников столь радостных, столь светлых, как весенний праздник Благовещения. И вместе с тем ни одно евангельское событие не вызывает, кажется, у неверующего столько недоверия и скептицизма, как это: ангел, посылаемый с небес к юной Деве, странное обещание, непонятная беседа... Нет уж, если и готов скептик признать какую-то, как он говорит, «историческую основу» христианства, если и соглашается не все скопом отрицать, то никак не по отношению к этой «детской сказке». И выходит, что вся наша радость, весь этот взрыв ликования относятся к легенде, к мифу или, того хуже, к обману.

Но вот пройдите по музеям всех стран, и со всех стен будет сиять вам эта лазурь неба, этот радостно-трепетный лик ангела, обращенный к Деве, и Ее смирение, Ее неземная красота. Зайдите вечером под Благовещенье в храм и дождитесь торжественного мига, когда в наступившей тишине раздастся сладостная песнь, которой мы ждем целый год: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая: Радуйся...» Что это – обман, самообман, длящийся почти две тысячи лет? И если обман, то откуда и о чем эта совсем особая благовещенская радость? В такие минуты с небывалой ясностью обличается слепое и злобное недомыслие, с которым взирает на религию безбожие. Оно словно вечный, неистребимый Смердяков, с хихиканьем развенчивающий поэзию, ибо «кто же это говорит в стихах-с? Глупо-с и ненужно-с». И торжествует вечный Смердяков свою жалкую победу, и кажется ему, что со стихами покончено, ибо как можно всерьез защищать их? «Глупо-с», и дело с концом!

Но вот и после Смердякова люди не только пишут стихи, но и зачитываются ими, и они нужны им неизмеримо больше, чем та плоская утилитарная премудрость, которая, дескать, приведет человечество к полному и окончательному счастью. Однако и после всех «развенчаний» религии приходится собирать совещания по поводу «роста религиозности среди молодежи». Слышите: среди молодежи – не среди «уходящего» и «обреченного» поколения! Ибо вот чего никогда не поймет Смердяков: что есть другая, высшая правда – та, к которой неприменимы таблица умножения и химический опыт, неприменимы и все наши рассудочные, рациональные понятия. Эту правду открывает нам поэзия, и ее же, но на неизмеримо большей глубине, открывает религия.

Да, это, по видимости, «детский лепет», да, это своего рода «сказка»: был послан ангел Гавриил к деве Марии в Назарет, а потом «Радуйся!» и обетование, и сомнение, и смиренная готовность... И, конечно, неприменимы к этому таинственному повествованию все наши обычные «как?», «когда?», «каким образом?», как неприменимы они и к торжественному утверждению Библии: В начале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1:1). Ибо говорится в нем не о «событии» в нашем понимании, а о чем-то невыразимо более глубоком – о событии духовного порядка, об откровении душе и сердцу. И здесь, в этой плоскости оно всецелая правда, бесконечно более высокая, чем все наши земные, ограниченные «правды». И доказательство тому – радость, что вот уже две тысячи лет бьет ключом – и разражается светлым ливнем хвалы: «Благовествуй, земля, радость великую; пойте, небеса, Божию славу!» Ведь вот и пословица говорит: «Нет дыма без огня». Но каков же тогда должен быть огонь, что непрестанно горит, и светит, и греет, и очищает, и побеждает в нашем темном, холодном и таком плоском, таком смердяковском миpe!

Благовещение... Благая весть... Новость, не переставшая быть новостью, неслыханной и ослепительной. Самые свежие новости на другой день истлевают в желтеющих ворохах газетной бумаги, но вечно новой остается эта весть о спасении, о радости, о пришествии к нам Бога, и вечно новым остается это трепетное и смиренное: Се, раба Господня: буди мне по глаголу твоему (Лк. 1:38). И вечно новым остается сопряжение неба и земли, красоты небесной и красоты земной, божественного гласа и человеческого приятия. И все это – праздник Благовещения! И в храме в этот вечер вспоминается не о прошлом, не о том, чего мы не можем помнить, нет! Все это вновь и вновь совершается на нашей земле, на наших глазах, с нами, и мы свидетели и участники не «события», не «факта», а той таинственной глубины, что стоит за всеми событиями, за всеми фактами, – той глубины, в которой жизнь обретает наконец свой последний смысл, свою высшую цель, свою главную ценность. Христианство начинается с Благовещения, когда мы слышим небесный глас и принимаем его весть. Благовещение – праздник Божественной любви и человеческой свободы, – свободы, свободно приемлющей любовь. И поэтому: «Благовествуй, земля, радость великую; пойте, небеса, Божию славу!»

Вот скоро соберемся мы снова в храме и услышим эти слова: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая: Радуйся...», и то, что произойдет с нами, будет чудом прикосновения к неземному, к такой чистоте, такой любви, такому послушанию, которых мы не знаем в этом миpe и в наших отношениях. Все это снова будет дано нам как небесный дар, а приятие этого дара, слышание небесного гласа и послушание ему как раз и составляют сущность праздника, сущность веры, сущность христианской жизни.

«Благовествуй, земле, радость велию, пойте, небеса, Божию славу!» – вот постоянная тональность праздника Благовещения. И действительно, мало праздников, излучающих такую радость, такое ликование, как Благовещение, которое празднует Православная Церковь каждый год в первые дни весны, вспоминая благую весть, принесенную Деве Марии, и Ее приятие этой вести.

Что произошло, что совершилось в тот многими веками отделенный от нас день в маленьком галилейском городке Назарете? На этот вопрос, если ставить его всего лишь в плане земной истории и ее внешних событий, нет у нас, конечно, ответа. Перед нами лишь по-детски простой рассказ евангелиста Луки:

...Послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария. Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами. Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие. И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца. Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим. <...> Тогда Мария сказала: се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее Ангел (Лк. 1:26–35, 38).

Вот рассказ, который я называю детски простым. Действительно, ум современного человека, вылепленный целиком позитивизмом¹¹³, недоверием, если не открытой враждой ко всему, что недоказуемо при помощи таблицы умножения и эмпирической проверки, – такой ум сочтет его сказкой, вымыслом, пусть поэтичным и красивым, но к реальной жизни никакого отношения не имеющим. Как поверить, что ангел является Марии, беседует с Ней и предсказывает то, что противоречит всем известным нам законам природы, а Она принимает предсказание? Не насмешка ли это над умом, над наукой, над элементарной логикой? И что во всем этом радостного? Так вопрошает, не может не вопрошать наш маленький человеческий разум, которому мы с такой важностью и с таким легкомыслием приписали всеведение и всемогущество.

И на это вопрошание хочется ответить: «Смирись, маленький разум, прими ту простую истину, что многое тебе не только неизвестно, но и не может быть известно, пока ты не примешь светлую и радостную тайну, окружающую нас». Ибо о ней, об этой тайне, неведомой уму, но открытой и всегда открывающейся любви, смирению и радости, идет речь в беседе Девы Марии с ангелом. И как иначе рассказать о встрече неба и земли, Божественного и человеческого, вечного, небесного и земного, временного?

Что произошло тогда? Небо прикоснулось к земле, земля открылась небу. На какой-то дух захватывающей высоте сердце человеческое услышало призыв Божий и, услышав, приняло, ответило Богу: «да». Се, раба Господня, да будет Мне по слову твоему – этого не скажет влюбленный в себя, самоутверждением и самопревозношением живущий человек; этого не скажет гордыня, пронизывающая собою миp, в котором каждый стремится доказать, что он могущественнее, сильнее, умнее, хитрее других. Но вот это сказала, и сказала от имени всех нас, всех людей, от имени всего миpa Божия смиренная и чистая сердцем Дева. И вслушиваясь в Ее слова, мы переходим совсем в другое измерение жизни. И душа постигает всю красоту, глубину и силу этого смирения, которое одно открывает нам Бога, дарует нам небо и указывает нам путь. «Благовествуй, земле, радость велию, пойте, небеса, Божию славу!»

Ошибкой и ужасающей трагедией начинает представляться нам наша жизнь, этот окружающий нас злой, бездушный миp и все его бессмысленные вопли. Но вот из глубины праздника звучит тихое песнопение: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая: Радуйся...», и как будто исчезает куда-то весь шум, вся суета повседневности. Есть, говорит нам наше сердце, есть иной миp, пронизанный славой Божией, есть правда и чистота и добро, которые, сколько бы их ни затемняли, ни заглушали, ни отрицали, сияют над миpoм и очищают нам душу. Есть призыв, есть радостный и смиренный ответ, и нам нужно только принять его, сделать своим ответом, войти в это смирение, в эту чистоту, в этот свет.

Все это и есть праздник Благовещения. Бог говорит, Бог обещает, Бог призывает – и миp отвечает устами одной Избранницы, от века предназначенной сказать Богу наше «да», всех нас в Себе отдать Божественной любви. Подобно тому как открываем мы ставни и внезапно жилище наше, до тех пор темное и скучное, заливается ликующим светом весеннего солнца, так открывается и сердце наше, и входит в него свет и радость архангельского приветствия: «Радуйся!» Праздник прикосновения неба к земле, праздник принятия землею неба – действительно и в полноте. «Благовествуй, земле, радость велию, пойте, небеса, Божию славу!»

Христос всегда отказывался от земной власти, всегда учил, что Его Царство – царство любви, добра и света – не от миpa сего. Он говорил о Царстве, т.е. о силе и власти, о славе и могуществе, но не хотел ни силы, ни власти, ни славы, ни могущества в обыденном людском понимании. Он хотел, чтобы люди увидели, ощутили, приняли сердцем одно: подлинные слава, сила и власть в ином – в правде, любви, сострадании.

Но Христос знал наперед, что Его не услышат и не поймут. Он знал, что придут люди, которые возведут на Его учение страшную ложь, будто оно призывает примириться со злом и все в этой жизни уступить неправде и насилию. И в этой лжи – начало и корень той необъяснимой, на первый взгляд, ненависти к Христу, Его учению и Церкви. Ведь именно они, эта ненависть, эта ложь, эта клевета убедили многих, что в миpe борются два понимания жизни: антирелигиозное, которое требует счастья, свободы и справедливости сейчас, здесь, на этой земле, и религиозное, которое обещает их в загробном бытии, а здесь учит только смирению, покорности и терпению. Религия-де выдумана богатыми и сильными для эксплуатации слабых и бедных, чтобы обмануть их обещанием награды когда-нибудь потом, в какой-то иной жизни.

И именно эту ложь, эту клевету разоблачает Вербное воскресенье – праздник, в котором Церковь вспоминает каждый год за семь дней до Пасхи вступление Христа в Иерусалим.

Согласно Евангелию, за несколько дней до Пасхи, главного праздника евреев, Пасхи, когда Иерусалим был переполнен паломниками, Христос послал двух учеников с поручением привести Ему осла, на котором и въехал в Святой Город. И вот произошло нечто неслыханное: несметная толпа вышла навстречу нищему и бездомному Учителю, восседавшему на смиренном животном, и приветствовала Его как Царя, восклицая «Осанна», высоко поднимая пальмовые ветви и устилая путь Его своими одеждами. И Христос, прежде отказывавшийся принимать любое поклонение, приветствия эти принял и обращению к Нему как к Царю не воспротивился.

В чем же смысл этого события, единственного во всей земной жизни Христа? В том, что накануне Своей смерти – а Христос наперед знал и говорил ученикам, что идет на страдание и смерть, – накануне той внешней победы зла, когда оно покажется всесильным, Господь задумал воочию явить на земле правду и могущество Своего Царства. Принимая Его как своего законного Царя, народ видит в Нем подлинную власть – власть любви и правды. Пусть всего на несколько часов, всего лишь в одной точке земного шара, но Царство Христово, Царство Божие явлено было на земле, миp исповедал во Христе истинного своего Царя. И в торжестве этого Царства нам становятся понятны слова Господа, что Царство Его – не от миpa сего. На языке Евангелия "миp сей» означает власть порабощения и насилия, эгоизма и гордости, лжи и предательства. Но миp создан был не затем, чтобы всем этим стать, а для торжества Божией правды и Божией любви. И вот своим пришествием в миp сей Христос вносит в него то, что свыше – от Бога, а не от миpa. И Царство, которое не от миpa сего, воцаряется внутри миpa, вступает с ним в борьбу и побеждает.

Накануне этого праздника мы, христиане, собираемся в своих храмах, и наступает минута, когда тысячи рук поднимаются ввысь со свечами и вербами и как тогда, в Иерусалиме, гремит многоголосое приветствие: Осанна! Благословен грядый во имя Господне! (Мк. 11:9), и мы снова встречаем своего нищего, смиренного Царя, и перед лицом миpa, который Его ненавидит, отвергает, преследует, радостно утверждаем: «Ты Один – наш Царь, Ты Один – наш Господь!»¹¹⁴ «Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе!» Слышите – на земле, а не только на небе! Здесь, теперь, а не в загробном миpe!

И Царство приходит – приходит невидимо для внешнего миpa, воцаряясь в душах и сердцах, исполняясь в нашей любви и сострадании, в нашем мужестве и верности. Нет у этого невидимого Царства никакой земной силы, нет ни армии, ни богатств, ни правящего аппарата. Но каждый, кто хоть раз в жизни принял в себя это Царство, никогда его не забудет. Мы можем изнемогать, падать, предавать, но и тогда голос совести напоминает нам о силе, свете и красоте принесенного Христом Царства.

В Вербное воскресенье снова и снова приносим мы присягу нашему Царю и Господу. И молимся помочь нам, что бы ни случилось, оставаться верными Ему.

Последнее воскресенье перед Пасхой называется Вербным. В этот день мы вспоминаем, как за шесть дней до Своих страданий и смерти Христос вошел в Святой Город и был встречен восторженной толпой.

Вот рассказ Евангелия: И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне; и если кто скажет вам что-нибудь, отвечайте, что они надобны Господу; и тотчас пошлет их. Все же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: Скажите дщери Сионовой: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной. Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус: привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их. Множество же народа постилали свои одежды по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге; народ же, предшествовавший и сопровождавший, восклицал: осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне! осанна в вышних! И когда вошел Он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто Сей? Народ же говорил: сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского. И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, – дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников. И приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их. Видев же первосвященники и книжники чудеса, которые Он сотворил, и детей, восклицающих в храме и говорящих: осанна Сыну Давидову! – вознегодовали и сказали Ему: слышишь ли, что они говорят? Иисус же говорит им: да! разве вы никогда не читали: из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу? И, оставив их, вышел вон из города в Вифанию и провел там ночь (Мф. 21:1–17).

Чтобы понять всю глубину этого текста, чтобы почувствовать всю радость этого каждый год возвращающегося предпасхального праздника, вспомним, что торжественный вход в Иерусалим был единственным явным торжеством Христа на протяжении всей земной Его жизни. Он не искал никогда ни признания, ни власти, ни славы, не искал даже элементарного житейского благополучия. Лисицы имеют норы, – говорил Он, – и птицы небесные – гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову (Мф. 8:20). На все попытки прославить Его Христос отвечал решительным отказом. И все Его учение было учением о смирении и кротости: Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим (Мф. 11:29). От рождения в пещере до позорной смерти на кресте рядом с уголовными преступниками вся Его жизнь с нашей человечески-земной точки зрения, по нашим нормам и меркам была трагической неудачей. И чем ближе к концу, тем чаще оставляли Христа те, кто прежде ходили за ним толпой в ожидании чудес и исцелений, а при самом конце, мы знаем, оставили Его и ближайшие ученики.

Надо уяснить, что в центре христианской веры – действительно земная неудача, земная трагедия, земной крах. И на это часто указывали враги христианства, начиная с тех, которые насмехались над Распятым: «Других спасал, спаси теперь Самого Себя! Говорил, что Он – Сын Божий, сойди теперь с креста, и мы поверим Тебе» (ср.: Мф. 27:40–42). Но Он не сошел и ничего не ответил. Много веков спустя так же издевались над Ним Вольтер и прочие представители так называемого Просвещения, еще позже – Ницше и его последователи, носители идеи «сверхчеловека», и наконец в наши дни – бесчисленные кандидаты философских наук, пишущие по указке свыше популярные антирелигиозные брошюрки.

Прибавим, что порой сами христиане забывают о главном парадоксе своей веры, приписывая Христу земную силу и мощь, славу и успех, которые Он так решительно отвергал. И легко забывают страшные слова Евангелия о Его страданиях в Гефсиманском саду: И... начал скорбеть и тосковать (Мф. 26:37).

Но тогда совсем особое, ни с чем не сравнимое значение приобретает то единственное земное торжество и прославление Христа – прославление, которое Он Сам вызвал, которого Он Сам хотел. И мы знаем, что слова Осанна Сыну Давидову, которые выкрикивала толпа, и пальмовые ветви, которыми она, как символами победы, встретила Христа, – все это пахло политическим восстанием, ибо и слова и символы эти относились, по традиции, к царю, означали провозглашение Его царем и непризнание римского владычества. Слышишь ли, что они говорят? (Мф. 21:16) – спрашивали Христа враги. Но Он и тут не отрекся от этой хвалы, не назвал ее ошибкой. Итак, Он желал этого торжества накануне предательства, страданий и смерти; желал, чтобы хоть на несколько мгновений, хоть в одном месте было признано и провозглашено, что подлинная власть, подлинная слава не у тех, кто достиг ее внешней мощью, но у Того, Кто учил лишь любви.

Этот вход в Иерусалим навеки стал развенчанием власти, основанной на силе и принуждении, требующей нескончаемого восхваления. На несколько часов в Святом Городе просияло Царство света и любви, и люди узнали, приняли его и, самое главное, не могли с той поры забыть о нем. Создавались и погибали гигантские империи, переходили из рук в руки огромные территории, достигали неслыханной славы и уходили в небытие земные властители. «Какая слава на земли стоит тверда и непреложна?»¹¹⁶ – вопрошает поэт, и мы отвечаем: никакая. А Царство нищего и бездомного Учителя по-прежнему стоит и светит все тем же светом, все той же радостью, все тем же обещанием. И не только раз в году, на Вербное воскресенье, но всегда и во веки веков. «Да приидет Царствие Твое», – молятся христиане, и оно все время приходит, все время побеждает, даже если победа эта невидима и незаметна в грохоте земных и преходящих побед.

За неделю до Пасхи празднуется Вербное воскресенье, или Вход Господень в Иерусалим. Перед началом Страстной недели, посвященной воспоминанию о страданиях и смерти Христа, – светлый праздник, который и теперь, спустя почти две тысячи лет, остается

по-своему загадочным. Почему? Да потому, что событие это – торжественное вступление Христа в Иерусалим, восторженные толпы, встреча Его как царя восклицаниями «Осанна!» и, главное, тот факт, что Христос Сам захотел, Сам вызвал это торжество, – на первый взгляд противоречит всему, что мы знаем о Нем из Евангелия.

Ибо если чего избегал, от чего всегда уходил Христос на протяжении всего Своего земного служения, – это от внешнего успеха, от земной славы и власти. Апостол Павел определил земной облик Христа и образ Его служения словом «истощание», т.е. самоопустошение. «Христос, – говорит он, – истощил Себя, образ раба принял. В подобии человеческом был и смирил себя до смерти, смерти же крестной» (ср.: Флп. 2:7–8). Все христианское предание издревле применяло к Христу слова пророка Исаии о страдающем слуге Божием. Нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое. Он был презираем, и мы ни во что ставили Его (Ис. 53:2–4).

Но вот посреди всего этого смирения и самоумаления – слава, торжество, внешние признаки власти и господства! И многие столетия перед сумраком страстных дней вспоминают христиане это торжество. Внезапно поднимаются в переполненных храмах тысячи рук с вербами и зажженными свечами, и снова гремит, как тогда: «Осанна!» Но как часто, празднуя, мы забываем о смысле праздника! Как все в нашей жизни легко и незаметно превращается в обычай, в обряд, над смыслом которых не принято слишком задумываться! Что происходит, когда поднимаем мы вербы, приветствуя смиренного Учителя, въезжающего в Святой Город на осленке? Из евангельского чтения праздника известно, что тогда потрясеся весь град (Мф. 21:10). А во мне, в нас, совершающих этот обряд, происходит ли какое-нибудь потрясение? Или, исполнив его, мы с чистой совестью возвращаемся домой? И не потому ли от христианства отошли и отходят миллионы людей, что все оно стало древним и непонятным обрядом, про который сами верующие не знают, зачем нужно его блюсти. Поэтому постараемся вспомнить, вникнуть, вглядеться в то, что было тогда, дабы узнать, что совершается, что может совершиться сегодня.

Христос провозглашал приближение Царства Божия. Что есть Царство Божие? Победа над злом, торжество добра, света и любви, полнота знания и радости, мир в Духе Святом. Это Царство всех тех, кто узнали и приняли в Христе возможность иной жизни – жизни, торжествующей над злом и ненавистью, над разделением и распадом, а напоследок – над самой смертью. Это Царство «жизни нестареющей»¹¹⁷, это вечная радость знающих Бога и в Нем всем обладающих. И многие верили Христу, следовали за Ним, но все же не понимали Его учения о Царстве до конца. Им все казалось (как слишком многим кажется и теперь), что Христос говорит о нездешнем миpe, о том, что настанет в каком-то таинственном «после», а здесь и сейчас по-прежнему будут царить зло, грубая сила и ненависть, борьба «всех против всех». Ведь и сегодня враги религии говорят, что христианство всегда учило примирению со злом и несправедливостью в этом миpe, обещая блаженство в миpe будущем.

Ответ на все это – праздник Входа Господня в Иерусалим, светлое и радостное Вербное воскресенье. Люди того времени верили, что Иерусалим – Святой Город, где откроется Царство Божие, откуда начнется победа Бога. И Христос исполнил эту веру, как бы говоря: «Да, здесь и сейчас, на земле, в нашем времени и пространстве начинается победа света над тьмой, открывается Царство Божие!»

И вот Христос несколько часов был Царем на этой земле. И люди, такие же, как мы, встречали и принимали Его как Царя. О, они знали, конечно, что на смиренном животном восседает нищий Учитель. Они видели, как не похож Он на властителей, окруженных привычными символами земного могущества. Они понимали, наверное, что Его вход в Иерусалим был вызовом всем властям, что Царь этот воцарился без всякого насилия и устрашения, но только добром, только любовью, только обращением к сердцу человека. И потрясеся весь град, а вместе с ним потряслись основания всякой земной силы и власти. Словно кто-то произнес: «Разве это власть? Разве это сила? Не бойтесь, сила только в добре, власть только в любви, и нет, не должно быть другой силы, другой власти». И важнее всего то, что произошло это на нашей земле, в нашей истории.

Вот почему, поднимая свои вербы и воспевая «Осанна», мы, в сущности, вновь приносим присягу верности единственному, ни на кого не похожему Царю царей. И, вопреки собственной слабости и маловерию, заявляем: «Да, мы хотим быть верными Царству добра и любви, мы обещаем все в нашей жизни проверять только им!» И только от нас зависит, сдержать это обещание или изменить ему.

Опять подходят дни, когда вспоминаем мы этот удивительный евангельский рассказ: за шесть дней до Пасхи возвращается Иисус Христос в Иерусалим, откуда изгнали Его злоба, страх, зависть и ненависть врагов. Возвращается и знает, что идет на смерть: «Се, восходим в Иерусалим, – говорит Он на пути ученикам Своим, – и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и убьют Его» (ср.: Мф. 20:18). Он знает, что час Его пришел; знает, что люди, облеченные властью, уже бесповоротно решили уничтожить Его – избавиться от странного, беспокойного Учителя, одним Своим присутствием подрывающего их авторитет, власть и благополучие. Слишком много сказал Он книжникам и фарисеям правды, чтобы те могли и дальше терпеть Его. Христос знает все это, знает, что Он обречен, и вот, как говорит Евангелие, все-таки восходит в Иерусалим.

Но при входе в Святой Город происходит нечто необыкновенное. Христос неизменно уклонялся от прославления Его людьми и никогда не хотел принимать на Себя никакой власти над ними. Но вот за шесть дней до Своего страдания и смерти на кресте Он, по словам Евангелия, Сам выступает инициатором собственного прославления. Иисус посылает двоих учеников с приказанием привести Ему осла и садится на него, исполняя все, что за сотни лет до этого ранее предсказал древний пророк о Царе, который вступит в Иерусалим на смиренном животном. И при вступлении Христа в город навстречу Ему выходят толпы людей, которые постилают перед Ним свои одежды и, размахивая пальмовыми ветками, встречают его древним приветствием, относящимся к царю: Осанна! благословен Грядущий во имя Господне! (Мк. 11:9) Иными словами, они приветствуют в Его лице своего Царя, отдают Ему власть над собой, и Он принимает все это. И... потрясеся весь град (Мф. 21:10), – говорит Евангелие.

И вот веками уже мы спрашиваем себя: почему Христос захотел этого – Он, Который говорил, что Царство Его не от миpa сего, что Его удел в этом миpe – отвержение, страдание и смерть? И сейчас, за неделю до Пасхи, перед вступлением в печаль и мрак Страстной седмицы, мы празднуем Вербное воскресенье. Мы берем в руки все те же зеленые ветки, высоко поднимая их, и несется снова и снова все то же восторженное приветствие: Осанна! благословен Грядущий во имя Господне!

Вопрос о смысле этого праздника – краеугольный для всего понимания христианства. Если Христос захотел этого земного торжества, то для того, конечно, чтобы люди навсегда запомнили: хотя Царство Его и не от миpa сего, но оно для миpa сего – для нашей земли, для нашей жизни на ней, и Царство это имеет первостепенное значение, потому что все к нему отнесено и лишь в его свете получает свой смысл. На несколько часов, в одной лишь точке земного шара Христос становится царем. В нищем Учителе, не имевшем, где главу приклонить, не имевшем никакой земной власти и силы, люди признали истинную власть, истинную силу, в Нем, нищем, бездомном и вскоре осужденном, увидели своего Царя и Господа. Вот чудо, вот вечный смысл Входа Господня в Иерусалим – чудо, которое вспоминаем мы каждый год «прежде шести дней Пасхи»¹¹⁸. Ибо если простые люди, такие же, как мы, внезапно и хотя бы на короткое время увидели и поняли это, захотели такой власти и такого Царя, это означает, что на последней глубине тут и только тут смысл и власти и самой жизни. Ибо власть Христа проявляется не в силе, все себе подчиняющей, не во внешнем величии, вызывающем страх и трепет, а в любви и свободе.

Се, Царь твой грядет к тебе кроткий (Мф. 21:5) – нам даже в голову не приходит, что слово «кроткий» может быть применено к носителю власти. Кроткими и смиренными бывают рабы, подчиненные, а носитель власти только и делает, что кричит о своем могуществе, бряцает оружием и всем угрожает. Гордость за внешнее могущество собственной страны вошла в нашу плоть и кровь и всячески поощряется как нечто законное и необходимое. Но вот приближается, вечно приближается, сегодня, сейчас и уже не только к Иерусалиму, как две тысячи лет назад, но к моей стране, к моему городу, ко мне этот странный Царь, кроткий и смиренный, у которого нет никакой внешней силы, никакого «аппарата власти» – нет ничего, кроме бесконечной любви. Он не призывает к борьбе и восстанию, не выдвигает никаких программ, не говорит ни о каких реформах. Но вот уже две тысячи лет люди в тайниках души своей встречают Его, преклоняют перед Ним колена и радостно восклицают: Осанна! благословен Грядущий во имя Господне! И Он воцаряется, и Царство это никто не в силах у Него отнять.

Без Вербного воскресенья было бы невозможно несколько дней спустя понять, что, стоя перед Крестом и созерцая неизбывные страдания распятой на нем Любви, мы стоим перед Царем и созерцаем победу, а не поражение. Из Иерусалима Царя поведут на смерть, и это будет победное шествие. Его будут бить, оплевывать и, издеваясь, приговаривать: «Радуйся, Царь!» Но пройдут века, погибнет и обратится в пыль всякая земная мощь и всякая земная власть, сгниют в могилах все золотом осыпанные Тамерланы, наполеоны, Сталины, а над миpoм все так же будет возвышаться Крест и все так же будут предстоять ему люди, воспевая Распятому на нем: «Ты еси Един Царь, ты еси Един Господь!» Кто же победил? Тот, Кто всегда побеждает!

Вербное воскресенье – знак и радость победы Христовой в миpe, радостная наша уверенность, что только одному Царю и одному Царству нет и не будет конца.

«Прежде шести дней Пасхи» – этими словами в вечер Вербной субботы, за неделю до Пасхи, начинаем мы празднование Входа Господня в Иерусалим – входа торжественного, радостного, царственного.

Мы помним евангельский рассказ об этом событии и о том, как задолго до него, еще в Галилее, начал Христос Свое последнее восхождение в Святой Город, зная, что идет на предательство, распятие и смерть: Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам (Мф. 20:18). Помним и о том, как накануне вступления в Иерусалим воскресил Христос умершего друга Своего Лазаря, знаменуя этим начало собственного поединка со смертью. Помним и о том, наконец, как прежде чем вступить в город, Он приказал ученикам привести Ему ослицу с осленком, воссев на которых совершил Свое вступление.

И вот встретили его толпы народа с пальмовыми ветками в руках, и люди постилали на дороге свои одежды, и дети приветствовали нищего Учителя древним царским приветствием: Осанна! благословен Грядущий во имя Господне! (Мк. 11:9), и, как пишет евангелист, весь город пришел в движение (Мф. 21:10).

Итак, несколько часов ослепительного света и славы, радости и хвалы. И почти сразу свет этот гаснет, и вступаем мы в потемки Страстной седмицы и будем опять по часам, по минутам следовать за Христом на Его крестном пути, сквозь предательство ученика, одинокое единоборство с ужасом и отчаянием в саду, беснование толпы, малодушие Пилата, насмешки распинателей, и за тьмой и ужасом этих дней угадывать разгорающееся зарево Воскресения.

Но сегодня мы всей душой и сердцем, всем нашим существом вглядываемся в этот кратковременный свет царского входа в Иерусалим. И спрашиваем себя: почему захотел этого Христос, Который всегда уходил от всякого поклонения, от всякой земной славы? Не для того ли, чтобы явить нам возвещенное Им от начала, с первых же слов Его проповеди: Приблизилось Царство небесное (Мф. 4:17)? Не для того ли, чтобы открыть нам, что все дальнейшее – муки, крест и смерть – были и остаются на все века Его воцарением и победой? Ведь вот, пусть на самый краткий срок, на какие-то часы был Христос Царем на нашей земле, и люди, подобные нам, приняли Его как Царя, и дети их повторяли царское приветствие, и сияли над миpoм, пусть над одним лишь его местом, над одним городом, этот свет, эта слава, эта победа, это Царство. И для того-то и совершаем мы каждый год этот праздник, потому и воздеваем вербы и свечи с пением «Осанна», дабы не забыть, что ходим мы и теперь по земле, на которой воцарился Христос, которую Он явил как Свое Царство, как Ему принадлежащую, Им возлюбленную, Им и только Им данную нам как Его подданным, друзьям, ближним.

Что делает человек на земле? Нет в миpe ни единого клочка ее, за который не была бы пролита кровь, за который не погибали бы люди. Неприступные границы, неукротимая вражда, неуемная алчность, лютая жестокость – вот история всех племен и народов, государств и обществ, всего человечества. Но в день Входа Господня в Иерусалим, в Вербное воскресенье, которое празднуется «прежде шести дней Пасхи», мы в сущности совершаем самое простое дело – говорим Христу: «Это Твое!» Мы с радостью отдаем Ему миp и все, что в нем, со словами: «Мы хотим ходить по Твоей земле, хотим жить в Твоем Царстве, хотим этой невозможной в миpe детской радости. Приходи и воцарись: Ты един наш Царь!»

Мы всматриваемся в образ приходящего к нам Царя. О, сколько их приходило и приходит! Как часто мы слышали и продолжаем слышать грохот танков на мостовых наших городов, видим пушки, обращенные жерлами во все стороны, марширующие миллионы, превращение в грозную силу завоевания и порабощения! Но вот не в силе и грохоте приходит к нам один истинный Царь миpa, но как нищий Учитель, на бессловесном животном. Се Царь твой грядет к тебе кроткий (Мф. 21:5), никакой охраны, никаких солдат, никаких призывов. И не власти над нами хочет Он, а чтобы открылись наши сердца, и не внешней славой побеждает, а любовью. И потрясается город, и враги этого нищего Учителя с ужасом и удивлением признают: «Смотрите, весь миp идет за ним!» (Ср.: Ин. 12:19.) Именно здесь, в этом – единственная, ни на что не похожая радость Вербного воскресенья. Оно, как говорит церковное песнопение, «уверяет»¹¹⁹ т.е., в переводе на современный язык, «удостоверяет». Удостоверяет присутствие – не где-то в иных мирах, а здесь, посреди нас, – лучезарного и светоносного Царства Христова. Оно удостоверяет, далее, что Царство это не разрушимо никаким оружием, никакой силой, никакими угрозами, что Царство это доступно нам здесь и сейчас, что радость его никто не может отнять, ибо, по слову апостола Павла, «ничто в миpe, ни жизнь, ни смерть, не могут нас отлучить от любви Христовой» (ср.: Рим. 8:38–39). Оно удостоверяет, наконец, что Христос остается Царем навечно и Ему подобает слава во веки веков.

Это праздник Царства Божия, праздник нашей верности Христу, праздник нашей Ему присяги: Осанна в вышних! благословен грядый во имя Господне!

За неделю до Пасхи верующие празднуют Вербное воскресенье. В этот день вспоминают они торжественный вход Иисуса Христа в Иерусалим – торжественный и вместе с тем смиренный. Народ встречает Его как Царя радостными восклицаниями, с пальмовыми ветвями в руках, и, как говорит Евангелие, потрясеся весь град (Мф. 21:10). Но этот Царь не ищет никакой власти, кроме власти любви, ничего не дает, кроме свободы и радости; ничего не требует, кроме все той же любви, все той же свободы. Се Царь твой грядет к тебе кроткий (Мф. 21:5; ср.: Зах. 9:9) – этот текст пророка Захарии цитируется в евангельском отрывке, который положено читать за службой праздника. И именно здесь, в этом соединении смирения и царственности, власти и любви, торжества и свободы – вечный смысл и самого евангельского события, и праздника Церкви, называемого также Вход Господень в Иерусалим.

Как тогда, так и теперь миp живет пафосом земного могущества и славы, земного соперничества. Как тогда, так и теперь каждый хочет над кем-то властвовать, кем-то помыкать, руководить. «Цари народов, – говорит Христос, – властвуют над ними и господствуют. А среди вас да не будет так» (ср.: Мф. 20:25–26; Мк. 10:42–43). Религию вообще и христианство в частности нередко сводят к жажде власти, с одной стороны, и к готовности подчиниться – с другой. В религии видят унижение человека, порабощение его какому-то бесчеловечному абсолюту. В Боге усматривают проекцию человеческой тирании и рабства. Созданы и проповедуются целые теории о происхождении религии из эксплуатации одних людей другими, о ее связи с власть имущими, о классовом ее характере. Поэтому и освобождение человека связывается в них с избавлением от «религиозного дурмана», помогающего-де усыплять его обещаниями загробного воздаяния, лишающего воли к борьбе за улучшение земной жизни.

Но что делать с религией, в которой Сам Бог переживается и познается в образе Человека нищего и смиренного, но при этом абсолютно свободного, так что власть имущие мобилизуют против Него всю мощь государственного аппарата? Что делать с религией, которая никак не укладывается в прокрустово ложе антирелигиозных теорий, по которым все религии основаны непременно на страхе и слепом подчинении? Вот приближается к Иерусалиму нищий и бездомный Учитель, Который не имеет, где приклонить голову (Мф. 8:20, Лк. 9:58). Вот посылает Он двух учеников привести Ему осленка, и въезд в город на этом смиренном животном составляет все земное Его торжество, всю земную Его славу. Но навстречу Ему выходят огромные толпы, и потрясается город приветствиями, которые традиционно относились к царям: Осанна! благословен грядый во имя Господне! (Мк. 11:9; Ин. 12:13). И пусть на короткий момент, но нет никакой другой власти, никакого другого царства, бессмысленными и ненужными становятся все побрякушки, всякое устрашение и самовосхваление земных властителей. Христос учил: Познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8:32), и всё Его учение доказывает, что нет на земле власти, способной сломать и поработить того, кто знает истину и в ней обрел свободу. Можно на десятки лет превратить в тюрьму целую страну, но наступает момент, когда истина торжествует и власть дрожит перед ней. Ибо слово истины рано или поздно оказывается сильнее всех земных властей. Вот об этом и повествует нам Вербное воскресенье, вот эта свобода и есть содержание нынешнего праздника.

Религия, говорят нам, уводит все человеческие интересы в загробный мир. Но вот Царство свободы, любви и истины засияло на нашей земле, когда Христос вошел в земной город и Его встретили люди этого, земного миpa. Он учил, что быть свободным, любить и любовью преодолевать всякий страх нужно здесь и сейчас. Он учил, что вечное призвание свое человек осуществляет в этом, Богом созданном, Божественной красотой и смыслом наполненном миpe. И когда за всенощной под Вербное воскресенье наполняющие храм люди поднимают озаренные светом свечей вербы и снова раздается Осанна! благословен грядый во имя Господне! – в этот момент они не просто вспоминают, что случилось когда-то, бесконечно давно в бесконечно далеком городе, но здесь, сейчас снова приносят присягу на верность единственному Царю и Его Царству. Они снова обещают быть верными истине и любви, которые Этот Царь провозгласил, снова утверждают и провозглашают божественную свободу человека. Все остальное существует и подчиняет нас себе лишь в той мере, в какой оно этой истине, любви и свободе не противоречит.

Вербное воскресенье – это праздник освобождения, это праздник Царства Божия, явленного на земле. Да, мы знаем, что после света и радости этого дня мы погрузимся в печаль и тьму Страстной седмицы. Ибо земная власть не простит, не забудет Христу Его торжества, но присудит Его к смерти, сделает все, чтобы без остатка выкорчевать страшное для нее учение, этот невыносимый для нее призыв к свободе, любви и истине. Вербное воскресенье есть «предначинание креста»¹²⁰, как поется в одном церковном песнопении. Но мы знаем уже, что из самой глубины Страстной пятницы, на пути к Голгофе, к страданиям и к смерти раздадутся слова Христа: Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем (Ин. 13:31).

Одну из бесед я кончил вопросом: что же празднуют христиане? Ибо если человек лучше всего выражает себя именно в праздновании и если религия есть прежде всего радость о Боге, а потому праздник, то и христианство легче понять через его праздники, чем через отвлеченные богословские формулы.

Христианство, и особенно Православие, издревле воплотило свою веру и свое миропонимание в сети праздников, охватывающей весь год. Можно без преувеличения сказать, что верующий живет от праздника до праздника и эти праздники окрашивают для него всю последовательность времен года: осень и зиму, весну и лето. Антирелигиозная пропаганда особенно напирает на некоторые отрицательные стороны религиозных праздников – на то, в частности, что они сопровождаются пьянством, бездельем и т.д. Но, как я не раз говорил, сущность любого явления нужно оценивать не по его искажениям, а по его смыслу и идеальному назначению. Вот и о религиозных праздниках нужно судить по тому, как они задуманы, как следовало бы их праздновать, и тогда уже в свете положительного их замысла бичевать всегда возможные извращения и недостатки. И если узнать, в чем состоят, что воплощают, к чему призывают, на что указывают христианские праздники, то можно не сомневаться, что духовная красота и глубина их будет для нас очевидна. И для того, чтобы красоту и глубину эту хоть немного почувствовать, нет лучшего введения в христианские праздники, чем тот из них, который Православная Церковь всегда называла «праздником праздников» и который всегда составлял ни с чем не сравнимую радость всех верующих. Праздник этот – Пасха.

Пасха – не только главный, но и хронологически первый праздник Церкви. Христиане восприняли его от древнего еврейства, для которого он составлял главное религиозное событие всего года. И христианский смысл Пасхи лучше всего открывается в его связи – и положительной и отрицательной – с еврейским прообразом. Из Евангелия мы знаем, что Христос пострадал в дни еврейской Пасхи и что совпадение это было не случайно. В чем же его смысл? Что праздновали евреи на свою Пасху и почему апостол Павел называет Христа «нашей Пасхой»? Ибо Пасха наша, Христос, – пишет он христианам Коринфа, – заклан за нас (1Кор. 5:7). Отвечая на эти вопросы, мы вступаем в целое миропонимание, которое, при всей его архаичности для современного человека с его узко-техническим и плоско-утилитарным подходом к жизни, соответствует чему-то самому главному и глубокому в человеческой душе. И с этой точки зрения очень важно понять именно постепенное развитие, нарастание и взаимоотношение различных смыслов этого празднования.

Человек живет не только в природном, но и в историческом времени, что позволяет ему различать прошлое, настоящее и будущее, наполняет смыслом жизнь не только его собственную, но и всего человечества. За несколько столетий до Христа праздник Пасхи становится для евреев ежегодным воспоминанием об исходе из египетского рабства, о сорокалетием шествии через пустыню, о вступлении в землю обетованную. Но в проповеди и учении пророков эти события перерастают свой первоначальный, исторически ограниченный смысл, расширяются до пределов некоего всемирного видения. Праздник Пасхи становится праздником человеческой истории, ее движения от рабства к свободе, от печали к радости, от горького голода –пустыни к цветущим плодам обетованной земли. Так постепенно и природа, и история, и ожидание Царства Божия как Царства миpa и любви, свободы и счастья соединяются в одном праздновании, и Пасха становится символом самой жизни человеческой в ее устремлении к благому и радостному концу. Торжество весны прообразует грядущее космическое торжество; воспоминание о бывшем освобождении прорастает в ожидание последней, всецелой свободы; то и другое вместе открывают человеку конечную судьбу всего сущего.

И вот всем этим была, хотя бы по замыслу, Пасха во времена Христа. Но тогда понятно и то, почему оказалась она в центре всей евангельской истории; почему все, что составляет содержание нашей веры в Христа, так связано именно с пасхальными днями, обретает ключ в Пасхе. Христос проповедовал Царство Божие, о котором и прежде вещала, на которое и прежде указывала человеку красота мироздания. В ней, в этой красоте, в ее весеннем обновлении заложен символ и обещание какой-то последней, окончательной Красоты. Он проповедовал Царство, о котором мечтает и к которому стремится человек в истории; то Царство, в котором преодолевается ужас смерти, разлучения и распада. О Себе Христос учил, что в Нем, в Его жизни и особенно в Его жертвенной смерти совершается тот переход (что и означает еврейское слово «пасха»), которого жаждет весь миp: от рабства, времени и смерти к свободе, жизни и любви. Потому Христос и назван был Пасхой, потому и смерть Его в дни еврейской Пасхи как бы исполнила этот праздник, насытив его последним, уже вселенским смыслом; потому и стало Его воскресение главным предметом веры и радости христианства.

Пасха, повторяю, есть ключ к христианству, и сейчас, когда люди разучились воспринимать язык символов, необходимо хотя бы вкратце объяснить, что празднуют христиане в свой «праздников праздник»; как пасхальный цикл, обрамляющий собою практически весь год, наполняет его памятью о Христе, претворяет само время в некую икону Христа.

Все это кажется для многих далеким от реальной жизни и ее нужд. Но вдумаемся: так ли это?

В центре церковного года, в центре всего времени у христиан всегда находится праздник Пасхи. В прошлой беседе я говорил уже, что праздник этот задолго до Иисуса Христа нарастал сначала как празднование весеннего обновления природы, а затем, в Ветхом Завете, как праздник освобождения от рабства и грядущего торжества Царства Божия в истории. Христианство и Церковь включили в себя обе эти темы, соединив их в главном событии всей христианской веры – с воскресением Христа из мертвых.

Согласно Евангелию, Христос воскрес в первый день недели. По тогдашнему исчислению времени последним днем недели, ее увенчанием, была суббота – день седьмой. Это был одновременно и день покоя, и день торжественно-радостного прославления Бога в Его творении. Седьмой день и само число семь приобрели в древней религиозной символике значение полноты, завершенности, совершенства. Цифра семь – а надо помнить, что для всего древнего миpa цифры имели глубокое религиозно-символическое значение – стала символом этого миpa как космоса, о котором создавший его Бог сказал: «Добро зело» (ср.: Быт. 1:31). Поэтому и время миpa исчисляется цифрой семь – неделей из семи дней.

Для нашего современного, т.е. буднично-безрадостного, понимания миpa и времени все эти символы кажутся какими-то детски- наивными выдумками. Но речь, конечно, не о том, чтобы мы снова в эти символы поверили, а о том, чтобы понять выраженное в них мироощущение. Ведь вот мы все еще продолжаем жить в этом седмичном времени, и все попытки, самые рациональные, самые, казалось бы, правильные, заменить этот седмичный счет другим никогда почему-то не удавались. Не значит ли это, что в древнем счислении времени есть какой-то смысл, которого мы не понимаем только потому, что в своей рационалистической гордыне отказываемся признать всю серьезность и глубину древнего миропонимания?

А миропонимание это в простейшем его виде сводится к двум исконным, неистребимым измерениям, или аспектам, человеческого переживания и восприятия времени. С одной стороны, время, в силу самой его цикличности, заключенного в нем вечного круговорота, вечного возвращения, есть как бы образ миpa в его совершенстве и полноте. Жизнь заключена во времени и в нем выражает себя полностью, совершенно. Весна и лето, осень и зима, утро и полдень, вечер и ночь – все это этапы самой жизни, необходимые для ее самоисполнения. Это, так сказать, положительный, или, говоря языком религиозным, космический, смысл того времени, символом которого для древнего человека была цифра семь. Но, с другой стороны, время есть и самый очевидный, самый неизбежный образ рабства и смертности человека, как и всего в миpe. Из времени некуда выйти, оно мерно отсчитывает свои сроки, ведет все существующее к неизбежной смерти, и это выразил Владимир Соловьев, соединив в своей знаменитой строчке понятие времени с понятием смерти: «Смерть и Время царят на земле...»¹²³ Где время, там всегда смерть. Но время всюду, а потому и смерть пронизывает собой всю его ткань. Время – образ жизни, и время же – это образ смерти и путь к смерти. Все это заключено в том древнем мироощущении, которое выразило свое понимание времени цифрой семь, где она есть миp в его совершенстве и одновременно в его ограниченности и смертности, радость жизни и нарастающая в ней печаль смерти.

Современные идеологии, «развенчивая» эти старые верования, презирая их с высоты своего псевдонаучного величия, думают, что нашли ответ на глубочайшее вопрошание человека: в чем же смысл этой текучести, зачем дается эта радость, если за ней неизбежно следует разлука, распад, исчезновение, смерть? В действительности эти идеологии никакого ответа, конечно, не дают, и «счастье», которое они обещают, все равно упирается в ту же смерть. Но в том-то и дело, что пасхальная радость, которой на заре нашей эры христианство победило миp, была ответом на извечную тоску человека, на двойственность жизни как радости и одновременно умирания. Только теперь мы можем расшифровать с виду второстепенную, но для первых христиан важнейшую деталь Евангелия: Христос воскрес в первый день недели, т.е. в день, следующий за субботой и гораздо позже, уже при императоре Константине (в IV веке) заменивший собою как официальный день отдыха субботу, т.е. день седьмой. Именно этот день, день первый, стал почитаться как день воскресения, и даже безбожникам не удалось вытравить его название из нашего языка.

День первый нового времени, новой жизни – той, что воссияла из гроба и над которой, по слову апостола, смерть уже не имеет... власти (Рим. 6:9). Надо понять и почувствовать, что христианство начинается с нового ощущения времени – с ощущения, в котором время перестает быть связанным со смертью. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? (1Кор. 15:55) – тут вся сердцевина, весь огонь христианской веры. Смерть побеждена, смерть перестала быть безнадежной разлукой, в миpe началось Воскресение – наступил новый день, первый день нового творения, преодолевающий ограниченность времени, вносящий в него радость вечности и вечной жизни. Именно здесь – христианская основа Пасхи как нового ощущения и нового опыта времени.

Вера в воскресение Христа радикально меняет наше отношение к смерти. Смерть наполнена теперь светом, смерть перестала быть всеобессмысливающим обрывом. Во Христе она становится этапом жизни, шагом к воскресению всякой плоти, к тому конечному восстановлению всего в Боге, которое христиане и называют Царством Божиим. Надо подчеркнуть: это не просто вера в какой-то таинственный «загробный миp», ибо такую веру люди имели и до Христа, – нет, это вера именно в воскресение, т.е. в возвращение жизни во всей ее полноте и во всем ее совершенстве. «...Как будто все, что было и прошло, уже познало радость воскресенья...»¹²⁴ – этот стих Бунина хорошо передает пасхальное ощущение времени в христианстве. Вот почему Пасха есть «праздников праздник», то солнце, которое пронизывает и освещает собою все время, вот почему она ключ к христианству.

Пасхе предшествует долгая печаль Великого поста – время очищения, углубления человека в свою внутреннюю жизнь. Эта печаль приводит затем к Страстной неделе – воспоминанию день за днем, шаг за шагом того поединка со смертью, злом и распадом, что составляет высшую точку земной жизни Христа. И наконец все это растворяется в свете и радости пасхальной ночи, когда мы действительно узнаем опять и опять, что смерть упразднена и «жизнь жительствует»¹²⁵.

Слово «пасха» в переводе с еврейского означает «переход», а в еще более общем смысле – «перемена». На заре человеческой истории то был праздник весны, когда природа от смерти зимнего оцепенения переходит к новой жизни цветения и плодоношения. Человек всегда ощущал лежащий в основе жизни закон перемены и перехода и всегда праздновал, т.е. радостно переживал, этот праздник. Вот первый пласт, первое измерение пасхальной радости, и оно до сих пор живет в богослужении Пасхи, в словах: «Днесь весна благоухает и новая тварь ликует»¹²⁶.

Затем эта изначально-природная радость углубилась и расширилась: для евреев Ветхого Завета Пасха стала также ежегодным воспоминанием другого перехода, другой перемены – освобождения из плена египетского, шествия в землю обетованную. Из чужбины – на родную землю, из рабства – на свободу, из смерти плена и порабощения – в жизнь, исполненную свободы, от природного закона возрождения – к возрождению, составляющему смысл и радость всей истории и отдельной человеческой жизни. Как в природе холод и скованность зимы не окончательны и сквозь них начинает прорастать весна, благоухающая радостью новой жизни, так и в истории плен и рабство, унижение и изгнание не окончательны, и наступает всегда день освобождения и обновления.

И, наконец, последнее измерение Пасхи, последний ее пласт – это Пасха будущего, Пасха надежды. Каждый год в эту весеннюю ночь древние евреи не только вспоминали и радовались прошлому освобождению, но и утверждали свою надежду, что исход, начавшийся много веков тому назад, есть только начало окончательного торжества божественной правды в миpe.

И вот все эти три измерения, все эти три пласта, три смысла нужно почувствовать для лучшего проникновения в глубину и радость той Пасхи, которую уже два тысячелетия празднуют христиане. Иисус Христос пострадал и умер в дни Пасхи. И в пасхальные дни, т.е. в дни праздника весеннего возрождения и нового осмысления истории, ученики Христовы радостно объявили, что видели Его воскресшим. С тех пор Пасха навсегда стала праздником Воскресения и победы над смертью. В ней нашла конечное воплощение та правда, что всегда предощущалась человеком. Ибо все торжество ненависти и предательства, вся сгущенность зла, которую мы видим в последние дни жизни Христа, – все это оказалось не самой окончательной правдой о миpe и человеке – любовь и жизнь, прощение и свет восторжествовали. В человеческую память навсегда вошло удивительное воспоминание о том утре, когда женщины и ученики пришли на гроб возсиявшу солнцу (Мк. 16:2) и в сверкающей тишине этого утра услышали поразительную весть. И весть эта потрясла и продолжает потрясать миp: как и тогда, чернота ночи наполняется вдруг изнутри светом, и таинственная радость заливает сердце при звуке этих единственных, ни с чем не сравнимых слов: «Христос воскресе!» Пасха исхода, освобождения от рабства стала Пасхой последнего и всецелого торжества жизни. Принесенный ею свет остался в истории и стал источником веры и надежды человеческого рода, двигателем человеческого творчества.

Пасха, перемена, переход, благоухание весны, ликование воскресшей жизни, торжественное и трудное шествие к земле обетованной – здесь сплетается воедино, здесь находит свое выражение все самое высокое, самое чистое, самое глубокое, что есть в человеке. Его знание и уверенность, что природа и история, прошедшее и будущее исполнены смысла, устремлены к полной и совершенной радости, к торжеству победившей Жизни, ибо поглощена смерть победою (1Кор. 15:54). И как бы ни «развенчивали» Пасху бездарные антирелигиозные брошюрки, как бы ни боролась с нею атеистическая власть, неизменно будет приходить эта единственная весенняя ночь, и совершаться шествие, напоминающее о том, как шли на гроб женщины и ученики, исполняя долг любви и верности, и внезапно услышали: Радуйтесь ! (Мф. 28:9). Пасхальную радость гонят, но она возвращается, и в ликующих храмах снова звучат слова приветствия «Христос воскресе!», и гремит в ответ едиными устами, единым сердцем произносимое «Воистину воскресе!». И благоухает весна, и ликует новая тварь, и возрождается в человеке знание о подлинном назначении всего сущего, вера и надежда, что будет Бог всяческая во всех (1Кор. 15:28).

Христос воскресе! Воистину воскресе!

Как радостно слышать, как радостно произносить эти слова! Как радостно сознавать, что еще раз дано нам встретить на этой земле, в этом сумбурном и часто темном, злом миpe «праздников праздник» – Пасху Христову. Но потому, может быть, и дано, чтобы хоть на время забыть об окружающей тьме и злобе, сосредоточив свой внутренний взор на свете. Нет, не отмахнуться от этой тьмы, забыть о страдании и несправедливости, забыть о ненависти и вражде, погрузиться в некое «инобытие» – но вглядеться в то, что одно только может их преодолеть, сделав добро и свет сильнее тьмы и зла. Ибо самый страшный грех в конечном итоге – это поддаться тонкому искушению и признать зло нормой, в темноте и ненависти усмотреть «естественное» состояние миpa и человека, а все мечты о добре объявить прекрасной, но бесполезной грезой. Не слышим ли мы отовсюду постоянно: «Бросьте все это! Поймите, что в миpe действует железный закон: человек человеку – волк».

У Толстого есть где-то описание, да такое пронзительное, пасхальной ночи и девочек в беленьких платьях, из которых они очень скоро вырастают. Вот так, может быть, и мы выросли из своих детских мечтаний, стали трезвыми, рассудочными реалистами. Нас не проведешь уже ни прекраснодушием, ни доверием, ни любовью. И даже если кто и верит в Бога, то это странный Бог – бессильный в миpe, отданном диаволу.

И вот, вопреки всему этому «реализму», в котором многие видят верх жизненной мудрости, вопреки этой бесславной капитуляции перед злом, живет, торжествует и возвращается к нам Пасха как вызов и утверждение, как обещание и сила. «Ныне вся исполнишася света, небо же и земля и преисподняя, да празднует убо вся тварь восстание Христово, в немже утверждается»¹²⁷. Слышите? Не небо только, но и земля, и преисподняя, весь миp, вся тварь, все сущее наполнилось светом. Как полночь озаряется внезапно светом и радостью, когда входит в нее, разрывая тьму, первое «Христос воскресе!», так и весь миp, вся жизнь.

Ведь именно так когда-то, ранним утром, возсиявшу солнцу (Мк. 16:2), шли на гроб женщины, всюду сопровождавшие Христа. Тот гроб был для них гробом всех надежд. Все кончилось, казалось, страшной, бессмысленной смертью на кресте, и если ощущалось когда в миpe полное торжество зла и ненависти, подлости и трусости, то именно в те часы и минуты. Распни, распни Его! (Лк. 23:21) – как будто и сейчас слышим мы эти страшные вопли. «Железный закон»... Ему подчинились все – Пилат, солдаты, толпа. Была ночь, был ужас, и миp был таким, каким мы знаем и, увы, принимаем его сейчас. И оставалось только свои надежды с любовью похоронить; оставалось, как мы и сейчас говорим, отдать «последний долг», чтобы потом обо всем забыть, вернуться к так называемой нормальной жизни, где всегда торжествует зло.

Что в точности случилось, когда шли эти женщины ко гробу, мы никогда не узнаем. На это лишь намекает трепетная радость евангельского повествования – трепетная, но такой силы, что даже теперь, две тысячи лет спустя, взрывает привычное ко всему и во всем разуверившееся сознание. Кто-то встретил их и сказал: Радуйтесь! (Мф. 28:9). И не один, не двое, а многие вдруг узнали Его, и радость эта навеки вошла в их сердце. «Христос воскресе! Воистину воскресе!» Вот, в сущности, то, чем побеждало и побеждает христианство. Не доказательствами, не теориями, не догматами – нет, но пасхальной ночью, пасхальной радостью, пасхальным светом. «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем. Рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»¹²⁸ Если вы знаете в миpe слова лучше и прекраснее этих, то забудьте все сказанное. Но таких слов нет. Нет слов, в которых сильнее, яснее, проще была бы выражена эта победа, эта вера в то, что не зло и ненависть, а свет и любовь торжествуют на небе, на земле и в преисподней. Торжествуют тогда, когда мы открываем для них свое сердце, верим и живем ими.

Не оставлю вас сиротами; приду к вам... И возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 14:18; 16:22), – говорил Господь ученикам в ночь предательства. Радости любви нельзя отнять. Да, каждый из нас в свою меру все время проходит через эту ночь зла, ненависти, одиночества; да, опыт житейский все время говорит нам, что пора бросить мечтания и подчиниться «железному закону». «Да, слепы люди, низки тучи... и где нам ведать торжества?»¹²⁹ – как в неизбывной печали писал Блок. В житейском плане все это так. Но вот приходит Пасха, и снова даром даются вера, знание и радость о том, что ныне «вся исполнишася света».

Христос воскресе!

Христос воскресе!

Еще раз суждено нам было дожить до этого «праздников праздника и торжества из торжеств». Еще раз предлагается нам принять в себя радость, равной которой нет на земле, свет, с которым ничто не может сравняться, увидеть, почувствовать, осознать то, чего, по слову апостола, не видел... глаз, не слышало ухо, и не приходило... на сердце человеку, но что приготовил Бог любящим Его (1Кор. 2:9).

Христос воскресе! Как давно пытаются «развенчать» эту потрясающую весть, лишить смысла это приветствие! Нам пытаются доказать, что не только не воскрес Христос, но что Его никогда и не было, что все это выдумка и обман. А между тем тот же апостол говорит: Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1Кор. 15:17) – вот слова, вот вопль счастья, родившийся от веры! Лишите христианство этой пасхальной радости, отнимите у него Пасху – и что останется? Останется смутное воспоминание о странном Учителе, Его слова о любви и смирении, останется печальная история еще одной трагической неудачи. Останется циническая мысль: «Что может эта проповедь любви и братства в миpe, где все равно всегда торжествуют пилаты и иуды, фарисеи и начальники, где все и всегда построено только на силе, только на страхе, только на принуждении?!» И, собственно говоря, именно это и хотят доказать с незапамятных времен все враги Христа и христианства.

Уже тогда у креста, на котором страдал Христос, стояли они, эти враги, и смеялись: «Ты говорил, что Ты Сын Божий, так вот сойди со креста, и мы поверим Тебе. Уповал на Бога – так пусть Он поможет Тебе!» (ср.: Мф. 27:40–43). И Христос не сошел с креста, и Бог, по-видимому, не ответил на Его вопль: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46). И если этим воплем, этим страданием, этой смертью кончается христианство, то оно, действительно, конец всех надежд, всех иллюзий. Зло торжествует – окончательно и безоговорочно. Перед ним сдается все – и слабые попытки Пилата соблюсти справедливость, и любовь учеников, которые, бросив Его, бежали, и сострадание, и мужество. И остается тогда только принять печальную логику, давно уже нашедшую свое выражение в так называемой народной мудрости: «С волками жить – по-волчьи выть», «Сила солому ломит», «Своя рубашка ближе к телу»... И воцаряется в миpe такая беспросветная мгла, что хочется одного: как-нибудь прожить эту короткую жизнь, почаще уходя от нее в забытье. Остается поверить отчаянию блоковского стиха:

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

О, если б знали, дети, вы

Холод и мрак грядущих дней!

Но вот приходит пасхальная ночь. Именно ночь – когда нет обманчивого света, когда все погружено в темноту и, казалось бы, соответствует тому мраку, что царит на земле. И, повторяя то, что происходит каждый год на протяжении двух тысячелетий, собираемся мы в храме. Здесь тоже темно, а посередине – все тот же гроб с мертвым Страдальцем. Тихо звучат все те же печальные погребальные песни. Нам никто ничего не говорит, не объясняет – ни пропаганды, ни громких слов, ни утешений. Нет, мы не ждем человеческих слов и доказательств, которые все равно никогда ничего не доказали, но выходим из храма со свечами в руках. Какой слабый, какой прерывистый этот свет! И как мало его в этом во тьму погруженном миpe! Вот мы обошли храм и приблизились к закрытым дверям – так же, как когда-то, очень давно, женщины, пришедшие ко гробу и спрашивавшие друг друга: Кто отвалит нам камень от двери гроба? (Мк. 16:3). И над нами сегодня все тот же камень – камень неверия, камень миpa, живущего сегодняшним днем, миpa, в котором торжествуют только сила и страх.

Привален камень, закрыта дверь, и ветер пытается погасить слабое пламя свечей... Что можем мы против этой всемирной черноты и пустоты – мы, малая горстка людей, никем не признанных, над верой которых смеется и издевается миp? Кто пережил эту минуту молчания, сомнения и маловерия у закрытой двери, перед вечным камнем, тот знает, о чем я говорю. И вот слабый старческий голос произносит только два слова, все те же два слова: «Христос воскресе!» Два слова! Ни объяснений, ни доказательств, но лишь возвещение: «Христос воскресе!» И чудо совершается, всегда то же. Несется в ответ радостный вопль: «Воистину воскресе!» Принимает душа, принимает сердце, принимает эти два слова что-то самое глубокое и подлинное в нас. И трещит по всем швам эта ночь, это молчание, и отворяется дверь, и вступаем мы в ликование Пасхи, и узнаем знанием несомненным и неопровержимым, что еще раз на наших глазах совершилась победа. Победа над злом, победа над тьмой, победа над ненавистью, победа над страхом, победа над смертью. «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? < ...> Воскресе Христос, и жизнь жительствует»¹³⁰.

Обман? Самообман? Выдумка? Легенда? Психоз? Но неужели обман и психоз могут продолжаться две тысячи лет? Неужели так ничтожен и слаб человек, что все те же два слова могут снова и снова торжествовать в нем над лавиной объяснений и обличений, изливающихся на него десятилетиями?

Два слова, против которых нужно мобилизовать все ресурсы! Нет, нам нечего противопоставить всей этой злобе, кроме нашей пасхальной радости. Мы ничего не можем ни доказать, ни объяснить – не можем, да и не хотим. Но если есть на земле доказательство, то вот оно – пасхальная ночь, пасхальная радость, пасхальный свет: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Не бойся, малое стадо! (Лк. 12:32). Ибо возвещается сегодня победа всем слабым, всем маловерным, всем, кто постился и не постился, всем, кто ждал этой победы и кто не чаял ее. Всем открыта дверь, на всех изливается этот свет и эта радость. Христос воскресе!

Христос воскресе!

Произнося эти слова, мы празднуем Пасху. В них вкладываем мы всю нашу радость о том, что снова наступил этот «праздников праздник», это «торжество всех торжеств». В них вкладываем мы всю нашу веру, нашу надежду, нашу любовь. Веру – в то, что в конечном счете Бог и только Бог побеждает миp; надежду – на то, что сколь бы ни были мы недостойны света и торжества, по вере нашей и нам дано будет участие в них; любовь – как уже здесь и сейчас явленную сущность этого света и смысл этой победы. И чтобы выразить все это, дадим слово святому Иоанну Златоусту, чья пасхальная проповедь читается в эту светоносную ночь во всех храмах. Вот она:

«Если кто благочестив... да насладится этого доброго и светлого торжества! Раб благоразумный пусть войдет, радуясь, в радость Господа Своего. Если кто потрудился, постясь, да восприимет ныне награду. Кто трудился от первого часа, получит сегодня праведный долг; кто пришел в третий час, благодаря, да празднует; кто поспел к шестому часу, да ни в чем не усумнится, ибо не будет лишен ничего; кто пришел в девятый час, пусть не сомневается, пусть не боится; и наконец, кто только в одиннадцатый час поспел, да не страшится своего промедления, ибо добр Владыка и последнего принимает, как первого, и того, кто пришел в одиннадцатый час, Он утешает, как пришедшего в час первый. И последнего милует, и первому благотворит; и тому дает, и этого одаряет; и дела принимает, и намерения целует; и осуществленное почитает, как и только предположенное еще. Итак, войдите все в радость Господа Своего: и первые, и вторые получите награду; богатые и убогие, друг с другом ликуйте; воздержники и ленивцы, празднуйте; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь сегодня! Трапеза исполнена, насладитесь все... никто пусть не уйдет голодным, никто да не рыдает об убожестве своем, ибо явилось общее Царство! Никто да не плачет о прегрешениях, ибо прощение воссияло из гроба! Никто да не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя. Плененный смертью, Он разрушил ее; сошедши во ад, Он овладел им. И ад, вкусивши плоти Его, разгневался. И пророк Исаия, предвидя это, восклицает: „Разгневан ад, встретя тебя внизу». Разгневан, ибо упразднен; разгневан, ибо поруган; разгневан, ибо умерщвлен; разгневан, ибо низложен; разгневан, ибо связан. Он принял тело, а встретил Бога лицом к лицу; он принял землю и встретил небо; он принял то, что видел, но поглощен Невидимым. Где твое, о смерть, жало? Где твоя, о ад, победа? Воскрес Христос, и ты повергнут! Воскрес Христос, и пали бесы; воскрес Христос, и радуются ангелы; воскрес Христос, и жизнь жительствует; воскрес Христос, и нет смерти во гробе, ибо, восстав от мертвых, Христос стал началом жизни для усопших, Ему слава и держава во веки веков»¹³¹.

Эта проповедь Иоанна Златоуста звучит во всех церквах в пасхальную ночь, являя нам опять и опять всю бездонную глубину, весь бесконечный смысл радости, наполняющей сердце, когда слышим мы как бы из самого сердца ночи слова: «Христос воскресе!» и ответ на них, ответ этой радости: «Воистину воскресе!» Вот обошли мы крестным ходом в полночь храм и вот стоим у закрытых дверей и спрашиваем себя, как спрашивали жены-мироносицы, пришедшие ко гробу Иисуса: Кто отвалит нам камень от двери гроба? Как и тогда, вокруг нас не только ночь и тьма, вокруг нас враждебный миp, отказавшийся от Христа и, как тогда, жаждущий Его смерти, только бы не мешал Он им строить безбожное земное царство, созидать чудовищно-унылый муравейник. Мы все еще слышим этот вопль: Распни, распни Его! (Лк. 23:21). Мы стоим у наглухо закрытых дверей, окруженные этой злобой, неверием, равнодушием. Нас мало, и мы слабы, и вот-вот задует ветер огоньки наших свечей.

Но приходит момент, и как будто с самого неба, с какой-то дух захватывающей вышины падает эта короткая весть: «Христос воскресе!» И нет уже ни страха, ни одиночества, ни уныния, все наполняет таинственная радость – всю душу, все сердце, все сознание вкладываем мы в ответное утверждение: «Воистину воскресе!» И открываются двери, и входим мы в залитый светом храм, и, как сказал древний святой, «вся ночь становится светлее дня»¹³². Вся ночь становится одной победной песнью, одним ликованием: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Поют и радуются люди, и в них поет и радуется миp, ликует все творение.

И что же скажете на это вы, унылые и бездушные властители преходящих земных царств? Не удалось вам и никогда не удастся заглушить это «Христос воскресе!», погасить свет этой ночи, уничтожить эту радость. Она и есть наш ответ вам, и вы знаете его: здесь, а не у вас правда; здесь, а не у вас красота; здесь, а не у вас любовь, и потому здесь, а не у вас единственно подлинное счастье. Да, как воск от огня, рассеивается ложь ваших доктрин, вашей пропаганды от прикосновения этой радости. И сколько бы ни длилось еще ваше владычество, победа не за вами, а за Ним, вечно распинаемым и отвергаемым, но вечно живым, воскресающим, являющимся нам и говорящим : «Радуйтесь!» И, может быть, самое главное в этой радости как раз то, что в ней и только в ней возможен конец всякой вражды, всякого разделения. «Воскресения день, – поет Церковь, – просветимся, людие! Пасха, Господня Пасха!.. И ненавидящим нас простим вся воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

Кто бы вы ни были, где бы вы ни были, братья и сестры, к вам, к нам обращено это единственное во всем миpe и во все времена приветствие: «Христос воскресе! Воистину воскресе Христос!»

В эти послепасхальные дни невольно возвращаешься все к тому же вопросу: раз в этом неслыханном утверждении «Христос воскресе!» действительно вся суть, вся глубина, весь смысл христианской веры, раз, по слову апостола Павла, если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1Кор. 15:17), то что означает это для нашей, для моей жизни здесь?

Ведь вот прошла еще одна Пасха, и снова была эта удивительная ночь, мерцание свечей, нарастающее волнение; снова были мы в лучезарной радости службы, которая вся состоит как бы из одной ликующей песни: «Ныне вся исполнишася света, небо же и земля и преисподняя, да празднует убо вся тварь восстание Христово, в немже утверждается».

Но вот проходит эта ночь, и из ее света мы возвращаемся в миp, спускаемся на землю, снова вступаем в будничную, «реальную» жизнь. И что же? Все так же, как было, ничего не переменилось. И как будто ничто, решительно ничто на земле не имеет ни малейшего отношения к тому, что пелось в церкви. И в душу закрадывается сомнение: эти слова, прекраснее и возвышеннее которых нет на земле, – не иллюзия ли они? Их жадно впитывают сердце и душа, но холодный будничный разум говорит: «Мечта, самообман! Две тысячи лет прошло, и где же их исполнение?» И Боже мой, как часто христиане опускают голову и давно уже и не пытаются свести концы с концами! «Оставьте нам, – как бы говорят они миру, – эту последнюю драгоценность, последнее утешение и радость! Не мешайте нам в наших запертых храмах утверждать, что радуется и ликует весь миp! Не мешайте нам, а мы не будем мешать вам строить этот миp, управлять и жить в нем, как вам угодно».

Однако на последней глубине нашей совести мы знаем, что это малодушие, что этот минимализм, это внутреннее бегство несовместимы с подлинным смыслом и подлинной радостью Пасхи. Ибо Христос либо воскрес, либо не воскрес. И если воскрес, – а о чем же ином наше пасхальное ликование, вся эта светлым торжеством и победой пронизанная ночь? – если однажды в мировой истории совершилась эта неслыханная победа над смертью, то тогда и вправду все изменилось, все обновилось в миpe, знают об этом люди или нет. Но тогда и на нас, радующихся и ликующих, лежит ответственность за то, чтобы и другие узнали, поверили, вошли в эту победу и эту радость.

Древние христиане свою веру называли не «религией», а благой вестью и свое назначение видели в том, чтобы возвещать ее миру. Древние христиане знали и верили, что воскресение Христово – не просто повод для ежегодного празднования, а источник силы и преображения жизни и поэтому то, что слышали на ухо, возвещали с крыш (см.: Мф. 10:27). «Но что же я могу? – отвечает за меня мой трезвый, или, как говорят теперь, „реалистический» разум. – Как могу я возвещать, свидетельствовать – я, бессильная песчинка, затерянная в массах?» Но это возражение разума и так называемого здравого смысла – ложь, и, быть может, самая страшная и самая диавольская ложь современного миpa. Этот миp каким-то образом убедил нас, что сила и значение всегда только у «масс». Что может один против всех? Однако именно тут, именно по отношению к этой лжи и должно раскрыться во всей своей силе основное утверждение христианства, его ни на какую другую не похожая логика. Христианство утверждает, что один человек может быть сильнее всех. И именно в этом утверждении – благая весть о Христе. Помните удивительные строчки из «Гефсиманского сада» Пастернака?

Он отказался без противоборства,

Как от вещей, полученных взаймы,

От всемогущества и чудотворства,

И был теперь, как смертные, как мы.

Вот образ Христа: Человек без всякой земной власти, одинокий, всеми оставленный – и побеждающий. И далее:

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойдут.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты¹³⁴.

«И может загореться на ходу...» Вот в этом «может загореться» заключен ответ на все сомнения «трезвого» разума. О, если бы каждый из нас, знающих пасхальную радость, слышавших о победе, поверивших в то, что неведомо для миpa, но для него и в нем совершилась эта победа; если бы каждый из нас, забыв о количествах и массах, эту веру и радость передал хоть одному человеку; если бы эта вера, эта радость тайно присутствовали и в самом незначащем разговоре, в наших «трезвых» буднях, преображение миpa и жизни началось бы уже здесь, сегодня, сейчас. Не придет Царствие Божие приметным образом (Лк. 17:20), – сказал Христос. Да, ибо оно, Царство Божие, приходит в силе, свете и победе всякий раз, когда я, когда каждый верующий выносит его из храма и начинает им жить. И тогда миp все время, каждую минуту «может загореться на ходу».

Христос воскресе!

В пасхальную ночь, когда крестный ход, обойдя церковь, останавливается у запертых дверей ее и наступает последняя минута перед взрывом пасхальной радости, мы в глубине сердца задаем себе тот же вопрос, что был в сердцах женщин, пришедших рано утром, едва возсиявшу солнцу (Мк. 16:2), ко гробу Христа. Вопрос этот: Кто отвалит нам камень от двери гроба? (Мк. 16:3). Совершится ли это чудо, станет ли еще раз ночь светлее дня, наполнит ли нас еще раз эта ничем не объяснимая, ни от чего в миpe не зависящая радость, которая всю эту ночь и еще столько дней будет звучать пасхальным приветствием: «Христос воскресе! Воистину воскресе!»

Минута эта всегда приходит. Двери открываются. Мы входим в залитый светом храм, мы вступаем в ликующую пасхальную заутреню, но где-то в душе вопрос остается. Что все это значит? Что значит праздновать Пасху в миpe, наполненном страданием, враждой, ненавистью, войнами? Что значит воспевать «смертию смерть поправ» и слышать, что «мертвый ни един во гробе»¹³⁶, когда смерть все еще остается единственной земной достоверностью? Неужели Пасха, вся эта светлая ночь, все ликование – лишь минутный уход от реальности, лишь на краткое время даруемая нам возможность духовного забытья, за которым наступают те же будни, та же серая действительность, тот же счет неумолимо убегающих дней, месяцев, лет, та же гонка к смерти и небытию?

Ведь нам давно уже твердят, что религия – это выдумка, самообман, опиум, примиряющие человека с его трудной судьбой, мираж, который все время рассеивается. И не более ли достойно человека от миража этого отказаться и трезво взглянуть в лицо действительности?

Что сказать на это? Быть может, примерно следующее: «Не может все это быть просто выдумкой! Невероятно, чтобы столько веры, столько радости, столько света целых две тысячи лет было всего лишь опиумом, бегством от действительности, миражом! Может ли мираж длиться веками?»

Ответ этот, конечно, веский, но все же еще не окончательный. И надо прямо сказать, что такого окончательного и всеобъемлющего ответа, какой можно было бы напечатать в виде «научного объяснения» пасхальной веры, – такого ответа нет. Здесь каждый может свидетельствовать только о собственном опыте, говорить только за себя. Но вот, всматриваясь в этот опыт, когда вдруг находишь в нем то, на чем зиждется все остальное, – нечто такое, что освещает все ослепительным светом, в котором, действительно, как воск от лица огня (Пс. 67:3), тают все сомнения, все вопросы.

Что же это за опыт? Я не могу его иначе описать, иначе определить, как опыт живого Христа. Не потому я верю в Христа, что мне с детских лет дано было раз в году участвовать в пасхальном торжестве, нет! Но потому и возможна Пасха, потому и наполняется светом и радостью эта единственная ночь, потому и звучит с такой победной силой это приветствие «Христос воскресе! Воистину воскресе!», что сама вера моя родилась и вечно рождается из опыта живого Христа. Как и когда родилась она? Не знаю, не помню. Знаю только, что всякий раз, открывая Евангелие и читая слова Христа, я мысленно, но от всего сердца, от всего существа своего повторяю то, что сказали слуги фарисеев, посланные арестовать Его и не сделавшие этого: Никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ин. 7:46).

Итак, первое, что я знаю, – это то, что учение Христа живо и нет в миpe ничего с ним сравнимого. Но учение это о Нем, о жизни вечной, о победе над смертью, о любви, побеждающей и преодолевающей смерть. И я знаю также, что в жизни, где все кажется таким трудным, никогда не изменит, никогда не подведет одно – внутреннее убеждение, что Христос со мной. Не оставлю вас сиротами; приду к вам (Ин. 14:18), – говорит Он и приходит, и приход этот знает сердце. В молитве, – в этом трепете души, в ее несомненной радости о таинственном присутствии Христовом и в храме, и в моей жизни – все время растет этот опыт, это знание, эта очевидность: Христос здесь. В радости и печали, в толпе и одиночестве эта несомненность Его присутствия, эта сила Его слова, эта радость веры в Него – единственное доказательство. «Что ищете Живаго с мертвыми? Что плачете Нетленнаго во тли?»¹³⁷ И потому все христианство есть не что иное, как все новое переживание этой веры, ее воплощение в словах, звуках, красках.

Неверующему все это может показаться и вправду миражом. Он слышит только слова, видит только «непонятные церемонии» и пытается объяснить их извне. Но для верующих они светятся изнутри – не как доказательство, но как плод их веры и ее жизни в душе, в миpe, в истории. Пасха – не воспоминание о событии далекого прошлого, а реальная встреча в счастье и радости с Тем, в Ком сердце наше узнало и всегда узнает, встретило и всегда встречает Жизнь всей жизни, Свет всякого света. Вся пасхальная ночь – это свидетельство о том, что Христос жив и пребывает с нами, что мы живы и пребываем с Ним. Вся она – призыв увидеть, пережить, принять «зарю таинственного дня», Царства любви и света. «Днесь весна благоухает и новая тварь ликует...» – поет Церковь, ликующая в вере, надежде и любви.

Христос воскресе!

Христос воскресе! Воистину воскресе!

Со светлым праздником Воскресения Христова, Пасхи Господней приветствую и поздравляю вас, дорогие братья и сестры! Да будет он светом, радостью и победой и в нашей душе, в нашей жизни.

Сегодня поет Церковь – поет от имени всего миpa, всего творения Божия: «Воскресения день, просветимся людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия»¹³⁸, «Сей нареченный и святый день... праздников праздник и торжество торжеств, воньже благословим Христа во веки»¹³⁹. И что же можем мы прибавить к этой победной песни? Что еще сказать миpy, самим себе и друг другу, кроме этого всеобъемлющего и ликующего: «Христос воскресе! Воистину воскресе Христос!»?

Но вот в эту светозарную пасхальную ночь, в это радостью блистающее утро окружает нас все тот же враждебный, равнодушный, во зле лежащий, злом живущий миp. Миллионы людей не знают и не узнают пасхальной радости. Миллионы людей томятся в своей серой, будничной, трудной и безрадостной жизни. Сотни, тысячи, десятки тысяч мучатся в заключении и ссылках. И можем ли мы, вправе ли мы, погружаясь в пасхальную радость, забыть о них? Забыть о том, что и через две тысячи лет после того утра, когда шли горем охваченные женщины на гроб их отверженного, позорной смертью умершего Учителя, а Он встретил их и первый раз прозвучало в миpe вечной и неразрушимой радости исполненное приветствие «Радуйтесь!», – что и через две тысячи лет после этого миp все еще полон зла и страдания, уродства и жестокости, пребывает «во тьме и тени смертной» (ср.: Мф. 4:16)?

Почему же не доходит до него эта радость? Почему засиявшее в то утро и сегодня светящее нам Солнце не рассеяло черных туч богоборчества и богоотступничества, почему на земле, про которую сказал великий писатель, что на ней первой отпразднуется Светлое Христово Воскресение и засияет пасхальная радость¹⁴⁰, все еще темно, душно, и страшно?

Так вот, если никакие слова не могут ничего прибавить к полноте нашего праздника, нашей радости, то, может быть, должны мы обратить их к тем, кто радости этой не знают или забыли или, ослепленные другими, лживыми словами, отвергают ее? И что же мы скажем им? Ведь столько уже сказано слов, столько написано книг, столько отпраздновано праздников, и вот не слушают, не хотят слышать, и все та же стена, все то же непонимание...

Поэтому не будем надеяться на себя, на убедительность наших слов, наших доказательств, но с верой, трепетом и молитвой назовем одно имя – Иисус Христос и скажем так:

«Братья, сестры! Вы можете не верить нам, ибо мы, действительно, ничем не доказали истинность, жизненность и силу нашей веры, ибо мы сами так мало, так слабо, так половинчато ею живем. Но есть в миpe это имя: Иисус Христос. И есть для каждого человека возможность услышать и узнать, Кто Он, что говорит, к чему призывает и что предлагает каждому из нас как смысл и радость и свет жизни. И все, что мы знаем о Нем, может быть либо абсолютной ложью, выдумкой, обманом, либо абсолютной правдой. Тут нет середины, нет смеси правды и неправды, и если все это ложь, то кто же и почему мог выдумать ее и как могла, как может эта ложь две тысячи лет согревать сердца и иметь силу вспыхивать каждый год в пасхальную ночь такой радостью, таким торжеством, такой верой? И если это ложь, то как можно было совместить в ней рассказ о страшных мучениях умирающего на кресте Сына Человеческого и Его вопле: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46) – с рассказом о явлении воскресшего Господа? Достаточно хоть раз прочесть Евангелие, достаточно хоть раз напрячь свой ум, духовное зрение и совесть, чтобы почувствовать: выдумать это нельзя, ибо эта Книга всех книг отражает опыт, ни на какой другой не похожий, – опыт, о который, словно волны о скалы, разбиваются все попытки разоблачить его как обман.

Прозревший слепой на вопрос Христа: Ты веруешь ли в Сына Божия? – отвечает вопросом: А кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? И услышав в ответ: И видел ты Его, и Он говорит с тобою, восклицает: Верую, Господи! (Ин. 35–38) – и склоняется перед Ним.

Как может человек воскреснуть из мертвых? Как можно поверить в воскресение? На эти вопросы нет у нас по-человечески убедительных ответов. Мы ничего не можем здесь, как требуют от нас, „доказать». Мы можем только засвидетельствовать нашу пасхальную веру и нашу пасхальную радость. Как нет дыма без огня, так нет и не может быть радости без того источника, из которого рождается и льется она, – не может быть этого громоподобного ответа: „Воистину воскресе!», когда в тишине весенней ночи среди тьмы миpa столетиями разносится эта никогда не стареющая весть: „Христос воскресе!»

Братья и сестры! В эту радость мы зовем вас, как полторы тысячи лет назад звал в нее епископ Иоанн Златоуст, чью пасхальную проповедь мы читаем на каждую Пасху. Послушайте его. Он говорит: „Итак, войдите все в радость Господа своего <...> богатые и убогие, друг с другом ликуйте. Пусть никто не рыдает об убожестве своем, ибо явилось общее Царство. Пусть никто не плачет о прегрешениях своих, ибо прощение воссияло от гроба. Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя. Где твое жало, о смерть? Где твоя, ад, победа? Воскрес Христос – и жизнь царствует, воскрес Христос – и нет мертвых во гробах. Тому слава и держава во веки веков!»¹⁴¹.

С этой радостью, с этой благой вестью ждет Христос каждого из нас. Как к друзьям Своим в то первое утро, обращает Он к нам это „Радуйтесь!» И неужели пройдем мы мимо этого света, мимо этого ослепительного сияния добра, жизни, вечности? Христос воскресе!»

Пасха – светлая радость, светлая весна. Христос воскресе! Но эта пасхальная радость не была бы настоящей, глубокой, всеобъемлющей радостью, если бы не предполагала как непременное условие печаль Страстной пятницы и тень Креста.

Очень давно, в 1922 году, Сергей Городецкий напечатал стихотворение с заглавием «Русь» и подзаголовком «Снятие со креста»¹⁴². Оно начинается так:

Пьяный Солнышко-Владимир

Пригвоздил тебя к кресту.

Княжий род до корня вымер,

А кресты еще растут.

В чистоту твоих раздолий,

В красоту твоих жнивей,

Чтоб не думала о воле,

Понатыкали церквей.

Чтоб твои мужи, чьей силе

Падать семенем рабов,

Всё крестами закрестили

От купелей до гробов.

Итак, отождествив образ Креста с рабством и проклятием, Сергей Городецкий восклицает далее: «Но на рабское распятье не вернешься никогда!»

Я сознательно привожу эти страшные, богохульные строки в дни Креста и Воскресения. Ибо за сорок два года, прошедшие с того дня, как они были напечатаны, – и Крест и Воскресение приобрели новый смысл или, вернее, обновились в своем вечном смысле. Через много лет после Городецкого мать, которая простояла семнадцать месяцев в очередях у ленинградских тюрем в безумной надежде увидать заключенного сына, писала:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой.

Кидалась в ноги палачу –

Ты – сын и ужас мой!

Всё перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать¹⁴³.

И вот в этом ужасе, в этом страдании возвращается по-новому тема Креста. Сами собой приходят ей, этой матери, слова из песнопения Великой пятницы: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе суща»¹⁴⁴; само собой рождается стихотворение о Кресте, и кончается оно так:

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел¹⁴⁵.

Это стихи величайшей русской поэтессы, которая имеет право сказать: «И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ...»¹⁴⁶ Это стихи о Кресте и Распятии, о страдании, ненависти и смерти. Две тысячи лет назад, двадцать лет назад, сегодня, теперь, всегда – Человек на Кресте, одиночество, любовь и верность.

Кто помнит строчки Городецкого? А светлая печаль Великой пятницы, а светлая тень Креста по-прежнему с нами. И в белой тишине Великой субботы, у цветов и свечей Плащаницы все так же торжествующе звучит: «Не рыдай Мене, Мати, суща во гробе».

Вот идет длинный этот день к вечеру, к полночи. И в темноте ночи, среди усталости, страдания и безверия снова гремит: «Христос воскресе!» Открывается дверь в светлый ликующий храм, и мы поем: «Ныне вся исполнишася света: небо и земля, и преисподняя». И люди обнимают, прощают друг друга и снова знают, что все печали, все грехи растворяются только в любви, и в этой любви «жизнь жительствует».

Крест, Страстная пятница... И в их горести и тишине – нарастающий свет Воскресения, нарастающая вера, что «прииде Крестом радость всему миpy».

Христос воскресе!

Пасхальной радости, светозарной ночи Воскресения Христова предшествует Страстная неделя. «Страстная» – это от церковнославянского слова «страсти», т.е. страдания. И, конечно, в самом средоточии христианской веры, христианского опыта стоит неистребимая память о страданиях Христовых, о бездонной тайне Бога, страдающего на кресте.

И как объяснить все это человеку, никогда о тайне этой не слышавшему; человеку, которого со школьной скамьи убеждают, что Бог для верующих – это какой-то деспот на небе, требующий только слепой веры, слепого послушания, слепого участия в непонятных обрядах? Как объяснить, что все христианство не есть бесконечная борьба с богом-деспотом и что начинается оно для нас лишь с момента, когда мы расслышали человеческий вопль: Душа моя скорбит смертельно (Мф. 26:38) и в этом Человеке, Которого с улюлюканьем ведут на позорную смерть, узнали Господа и Бога? И как после этого можем мы вернуться к тому образу Бога, который с такой самоуверенностью насаждают воинствующие атеисты? «Человек, – говорят они, – выдумал Бога от слабости и страха, чтобы опереться на какую-то абсолютную власть, чтобы быть у кого-то рабом, и потому долой Бога, долой рабство! Пусть человек сам себе станет богом и господом!».

Но в ту страшную ночь в Гефсиманском саду Христос Сам просит помощи. И... начал, – говорит Евангелие, – скорбеть и тосковать ...душа моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со Мною (Мф. 26:37–38). И вот на вопрос атеистов: «Вы про этого Человека говорите, что Он Бог?», мы отвечаем: «Да, про Него! Ему, только Ему, отдаем мы себя без остатка, ибо в Нем открылся нам иной образ Бога – не небесного диктатора, дрожащего за свою власть и находящего удовлетворение в непрестанном прославлении от бессловесных рабов, а образ Любви, которая сама себя отдает, Любви, которая добровольно принимает на себя все неизбывное страдание человеческое, всю неутолимую печаль и горе жизни, ибо любовь – это всегда сострадание, всегда готовность до конца разделить судьбу любимых».

И потому, когда Бог открывает Себя людям и хочет, чтобы они поверили и полюбили Его, Он открывается им не в грохочущей славе, не в чудесах и знамениях, но только в свободе и в любви. Распятого Учителя из Назарета видели тысячи людей, воскресшего Христа – единицы. И если бы Он хотел «доказать» и «заставить» нас поверить, то легче всего было бы Ему явиться тем же тысячам по воскресении, и они узнали бы Его, упали бы на колени и, потрясенные чудом, навеки подчинились бы Воскресшему. Но Он этого не сделал, и до сего дня рождается и нарастает Пасха в страшном одиночестве гефсиманского страдания. Надо пройти через эти три длинных дня, прежде чем содрогнувшаяся наша душа наполнится пасхальной верой.

Великая пятница – день распятия, смерти и погребения; день, когда так очевидно, казалось бы, торжествует зло. Страшная измена ученика, страшный по своей лжи суд у первосвященника, страшная трусость Пилата, плевки и удары воинов, издевательство толпы, гвозди, пробивающие ладони... Но вот мы видим, слышим все это и снова узнаем, что вопреки видимому торжеству зла побеждает лишь Христос. Среди сборища рабов, трусов, предателей, в каких бы чинах и рангах те ни были, только Он – действительно Царь. Он молчит, но Его молчание навсегда осуждает все лживые слова; Он не борется, не защищается, но Его терпение навеки покрывает позором голую силу; Он умирает на кресте, всеми брошенный, но именно тогда римский солдат восклицает: Воистину Он был Сын Божий (Мф. 27:54).

Великая суббота – белая тишина смерти. Но почему же начинает сиять этот гроб? Почему так явственно начинает загораться в этой печали радость? «Спит Жизнь, и смерть трепещет»¹⁴⁷, – поем мы и знаем, что это правда. Ибо сама Его смерть есть сила любви, свет жертвы, победа правды. И потому ею изнутри разрушается смерть, смертное одиночество, смертная мука.

И наконец – пасхальная ночь. Крестный ход, идущий в темноте и огоньками свечей на весеннем ветру озаряющий свой путь, – разве это не образ нашей веры, нашей надежды, нашей любви? Ибо над миpoм все та же ночь – ночь зла, ночь насилия, ночь смерти, все те же лживые первосвященники, все тот же боязливый Пилат, все та же страшная толпа, готовая издеваться, и все тот же вопль: Распни, распни Его! (Лк. 23:21)

Но приходит пасхальная ночь, и, взяв свечи, выходим мы в эту тьму. A миp, которому как будто нет и дела до нас, либо спит, устав от собственной бессмыслицы, либо под покровом тьмы продолжает творить свои страшные преступления. Но вот еще несколько минут, еще несколько шагов, и раздастся никогда не умирающее, всегда торжествующее утверждение: «Христос воскресе!» И снова начнет трещать по швам страшная тьма, и хлынет свет, и распахнутся двери в ликующий храм, и захлестнет нас волна Божественной любви, Божественной радости, Божественной жизни.

И что же можете против всего этого вы, пропагандисты неверия и ненавистники Бога?

Христос воскресе!

Есть ли на свете слова радостнее этих, приветствие более неслыханное и, если можно так сказать, в неслыханности своей более поразительное? Два слова, но в словах этих – вся наша радость, все наше упование.

Первое слово – «Христос». Святейший, светлейший, божественный образ, лик, которым, сколько бы мы ни забывали о нем по человеческой нашей слабости, сколько бы от него ни отворачивались, озарена вся наша жизнь. Мы живем в миpe, в котором жил, проповедовал, учил, исцелял больных, утешал несчастных, призывал к жизни, и к жизни с избытком Христос; в миpe, над которым однажды взошло и никогда уже больше не заходило это светлейшее Солнце любви. И потому, говоря «Христос», произнося это незабвенное, нестареющее имя, мы каждый раз, снова и снова, открываем свое сердце той жизни, тому образу миpa, той вере, надежде и любви, которые открыл и даровал нам Христос. Если Христос ходил по нашей земле, если до сих пор звучат в нас Его слова, то тогда правда о миpe и о нас самих – в Нем, и тогда никакое горе, никакие страдания, никакое зло не могут быть последней правдой.

Не оставлю вас сиротами; приду к вам. Еще немного, и миp уже не увидит Меня; а вы увидите Меня, ибо Я живу, и вы будете жить. <...> Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, a миp возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. <... > Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 14:18–19; 16:20, 22). Слышите ли вы эти слова Христовы, это обещание радости, которую никто не отнимет? К этому можно прибавить лишь слова пасхальной проповеди¹⁴⁸ святого Иоанна Златоуста: «Пусть никто не рыдает об убожестве, ибо явилось общее Царство».

Но о чем говорил Христос – о какой радости, о какой встрече с Ним, столь очевидной и несомненной? На этот вопрос отвечает нам второе слово, второе утверждение пасхального приветствия. Слово это – «воскресе». Каким светом и торжеством наполняется весенняя ночь, когда подходим мы со свечами в руках к закрытым вратам храма и вот на несколько секунд воцаряется тишина, а затем слышится ликующий возглас: «Христос воскресе!» и тысячи голосов отвечают таким же ликующим, таким же несомненным: «Воистину воскресе!» «Да воскреснет Бог и расточатся врази его», – несется точно с неба, из вечности, из вечной Пасхи, и в ответ: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» «Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня», – снова возглашает священник, и опять: «Христос воскресе из мертвых...» «Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся вонь!» – и снова, снова: «Христос воскресе!» Вот она, эта встреча, вот радость, обещанная Христом.

Я только что говорил о Христе: «приходил», «жил», «проповедовал», «исцелял» – все в прошлом. Но пасхальная ночь, пасхальная радость говорит о Нем: «приходит, живет, живой и любящий, светозарный и всепобеждающий». Вслушайтесь в эту хвалу, что гремит сейчас в весенней ночи, ставшей светлее, чем день: «Ныне вся исполнишася света, небо же и земля и преисподняя, да празднует убо вся тварь восстание Христово...», «Воскресения день, и просветимся торжеством...» Откуда эти слезы радости на лицах? Откуда, о чем это троекратное целование? Каким образом растворилась вся боль жизни, все зло, окружающее нас? С какой высоты падают эти слова: «Где твое, смерть, жало? Где твоя, ад, победа? Воскрес Христос, и жизнь жительствует»? Не могло, не может все это быть на протяжении двух тысяч лет каким-то коллективным самообманом, и значит, действительно воскрес и пребывает с нами и среди нас Христос, как Он и обещал: Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16:22).

Дорогие братья и сестры, далекие и близкие, здоровые и больные, празднующие и лишенные светлого празднования, в горестях и несчастьях находящиеся! Ко всем вам обращено это приветствие, это утверждение, это исповедание: «Христос воскресе!» Всем нам дан дар этой радости, на всех нас изливается свет Пасхи Христовой. Мы говорим: «Христос воскресе!» – и вот мы уже вместе, мы едины, ибо един воскресший Христос, встречающий нас тем же приветствием: Радуйтесь!, которым в утро воскресения, едва возсиявшу солнцу (Мк. 16:2), встретил женщин, шедших к Его гробу. И то же слово говорит Христос нам, каждому отдельно и всем вместе, и радость эта соединяет нас не только друг с другом, но и со всеми людьми, со всем миpoм, со всей тварью. За всех умер, для всех воскрес Христос, потому и поем мы на Пасху: «ненавидящим нас простим!» Побеждают не ненависть, не презрение, а вера, любовь и радость Христова. Только через нашу любовь лучи пасхального Солнца, любящий лик Воскресшего прольются в темноту миpa. Итак, по слову Христа, не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство (Лк. 12:32). Это царство сияет в Пасхе, эта любовь Христова объемлет миp, эта жизнь Его в нас жительствует навеки.

Христос воскресе! Воистину воскресе Христос!

Христос воскресе!

На протяжении сорока дней празднует Церковь светлый и радостный праздник Воскресения Христова – праздник Пасхи. И каждый год – все тот же взрыв радости, все то же ликующее утверждение: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Для тех, кто испытал все это, кто хотя бы в малой мере приобщился этой радости, слова и объяснения, конечно, не нужны. Но, быть может, стоило бы попытаться хоть что-нибудь из этого объяснить тем весьма многим, кто, не имея такого опыта, не примкнули, однако, и к хулителям веры, кто с одинаковым удивлением смотрят и на ликующую пасхальную веру христиан и на продолжающиеся по сей день попытки веру эту оскорбить, удушить, разрушить.

И, конечно, не случайно в первое воскресенье по Пасхе читается в храмах евангельский рассказ об уверении Фомы Неверного. Фома, один из двенадцати учеников Христа, не был с остальными, когда явился воскресший Христос. И услышав от них об этом явлении, сказал: «Пока не увижу Его, пока не вложу пальцы мои в раны от гвоздей, пока не прикоснусь к Нему, не поверю». И вот спустя восемь дней были они опять все вместе, и внезапно «дверем затворенным» явился Христос и, обратясь к Фоме, сказал: «Дай руку, прикоснись ко Мне, вложи пальцы твои в раны Мои, и не будь неверующим, но верующим». И Фома воскликнул: Господь мой и Бог мой! А Христос ответил: «Ты поверил, потому что увидел. Блаженны те, кто не видел и уверовал» (ср.: Ин. 20:25–29).

Так вот, рассказ этот или, вернее, само видение, само восприятие Христова воскресения Фомой могут служить символом отношения к вере, к Христу, к благовестию Воскресения в наши дни: «Если не увидим, не поверим». Вся наша цивилизация, вся наша наука, все наше воспитание построены на принципиальном недоверии и скептицизме. Верно и достоверно то одно, что можно увидеть, тронуть, измерить.

И, пожалуй, можно понять это искреннее недоумение перед лицом такого странного, такого неслыханного утверждения: «Мы видели Господа, воскресшего из мертвых» (ср.: Ин. 20:25; Мк. 16:14). Ведь вот прошло уже почти две тысячи лет с тех событий. И все так же умирают люди, все той же печалью ухода, разлуки, смерти пронизана жизнь на земле. «О чем же это поют они там, в своих храмах: „Смертию смерть поправ»? Что может означать это радостное восклицание: „И мертвый ни един во гробе!»?» Ведь мы, верующие, тоже не видели воскресшего Христа, тоже не осязали Его ран, не прикасались к Его плоти. Да, конечно, все это так. И именно потому, что это так, понятным становится навязчивое желание врагов религии осмеять и разрушить Пасху, запечатленное в маленьком, но таком трагическом рассказе Солженицына¹⁴⁹. Автор описал крестный ход в пасхальную ночь в Переделкине. Крестный ход, идущий сквозь шумную толпу хулиганов, всеми силами стремящихся заглушить пасхальное богослужение.

Понятно это потому, что именно пасхальная ночь, пасхальная служба, пасхальная радость – все это и есть для нас явление воскресшего Христа, и то «доказательство», которого хотел Фома, и тот таинственный миг, когда на опыте, без слов и объяснений мы вдруг узнаём, что все это правда, и на победное возглашение «Христос воскресе!» едиными устами, единым сердцем, сотнями голосов в абсолютном согласии отвечаем: «Воистину воскресе!»

Ибо никакого рационального, научного подтверждения этой вере нет и быть не может. Все в здешней жизни противоречит ей. «Смерть и Время царят на земле», и ничего не меняется, жизнь по- прежнему остается страшным движением к необъяснимому концу и обрыву. Но тогда откуда же эта радость? Как объяснить, почему из года в год на протяжении двух тысячелетий наступает эта ночь и с нею – взрыв света, ликования и торжества? Массовый психоз? Самовнушение? Нет! Не бывает массового психоза, длящегося двадцать столетий и наступающего по календарю. Не может самовнушение относиться к толпе. Все этим объяснениям грош цена. Эта радость приходит, потому что Кто-то приносит и подает ее.

Мы стоим в полночь у закрытых дверей храма – и вокруг тьма, и только огоньки свечей, только надежда, только ожидание... И вот, раздается победное «Христос воскресе!», и рушится эта тьма миpa, и исполняется ожидание, и, почти сами того не сознавая, мы отвечаем: «Воистину воскресе!» И открываются двери, и мы входим в свет храма, и отовсюду, точно сама земля, само небо поют, льется: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!..», «Смерти празднуем умерщвление... иного жития вечнаго начало...»¹⁵⁰. Но тогда не ясно ли, что врагам веры остается одно – заглушить все это, не дать нам заново убедиться в том, в чем две тысячи лет назад убедился Фома Неверный, когда пал на колени и воскликнул: Господь мой и Бог мой! (Ин. 20:28).

Да, ни объяснить, ни доказать мы ничего не можем. Но знаем твердо, как знал апостол Павел, что если Христос не воскрес, то вера наша тщетна (см.: 1Кор. 15:14, 17), тщетно и ожидание. И хотя мы часто забываем об этой вере, изменяем ей и падаем, она снова возрождается в эту пасхальную ночь, снова в каждом из нас падает на колени маленький, придирчивый Фома, и узнает, и верует, и радуется.

Блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20:29). Блаженны те, чье сердце еще может раскрыться вечному дару свыше, кто в надежде своей способен получить эту пасхальную радость; кто способен ощутить, как «ныне вся исполнишася света: небо же, и земля, и преисподняя», как «радуется весь миp, видимый и невидимый, возстанию Христову».

Христос воскресе! Воистину воскресе!

Христос воскресе!

Первое воскресенье после Пасхи¹⁵¹ посвящает Церковь евангельскому рассказу о Фоме, ученике Христовом, который сказал, что не поверит в воскресение Учителя, пока сам не прикоснется к Нему. Вот что говорится об этом у евангелиста Иоанна Богослова: Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, – пишет евангелист Иоанн, – не был тут с ними (т.е. с другими учениками. – Прот. А.Ш.), когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю. После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20:24–29).

В чем смысл этого рассказа и почему сразу после Пасхи Церковь обращает на него наше внимание, как бы говоря: «Это для вас написано, это касается каждого из вас»? И действительно, если вдуматься, он оказывается рассказом о том, что вечно совершается в миpe, а в наши дни, пожалуй, наиболее часто. О чем же он? Конечно, о вере, о коренном ее отличии от рационального знания, основанного на том, что человек самолично видел, слышал, осязал.

Все христианство – нужно ли это доказывать? – основано на вере в воскресение Христово, в то, что по крайней мере однажды в нашем миpe, в нашей земной истории смерть была побеждена, и Мертвый воскрес. И если нет этой веры, то, в сущности, от христианства остается некое общее учение о любви, добре и прощении, какое можно найти в других религиях и философиях. Остается рассказ об удивительном Человеке, Который, однако, ошибся в главном, и сказав: «В третий день воскресну» (ср.: Мф. 27:63), не воскрес. Остается рассказ о неудаче, провале и, по существу, обмане. А ведь быть христианином с самого начала означало верить в неслыханную, невероятную и тем не менее, реально совершившуюся победу над смертью. Если Христос не воскрес, – говорит апостол Павел, – то вера ваша тщетна (1Кор. 15:17).

И если так, тогда все в христианстве зависит от вопроса: как поверить? Никто из нас не видел Воскресшего, не касался ни рук Его, ни пронзенного ребра. Но вот сказано: Блаженны невидевшие и уверовавшие. Итак, как же поверить? Сослаться на опыт других людей, на то, что так учит Церковь? Да, конечно. Но все же это еще не наша, не моя вера. А между тем нам все время твердят, что всякое знание основано на доказательствах, нас все время учат, что Фома, в сущности, был прав, отказавшись верить без доказательств, не удостоверившись. Да и Господь не осудил его, но Сам предложил проверить реальность Своего присутствия прикосновением. И все же, говорит Господь, блаженны невидевшие и уверовавшие.

И вот, углубляясь в свою веру, как бы и на этот раз проверяя ее рассказом о Фоме, приходишь к одному-единственному ответу. Верю ли я в воскресение Христово? Да, верю. Как, почему? И сердце отвечает: потому что верю в Христа – в Того, Кто обращается ко мне в вечно живых словах Евангелия. Можно сказать иначе: я верю в Христа не потому что Он воскрес, но в воскресение Христово верю потому, что верю в Него Самого и, главное, верю Ему. Никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ин. 7:46), – ответили посланные фарисеями привести Иисуса. Но то же самое знает и вечно узнает мое сердце. И если сказал Господь: Не оставлю вас сиротами; приду к вам (Ин. 14:18), если сказал Он: «И в третий день воскресну» (ср.: Мф. 27:63), если всю земную жизнь Свою ожидал этой встречи со смертью, чтобы победить ее, то это не может быть обманом. Не мог Он обмануть, не могло быть обманом учение о победе Божией, о Царстве, пришедшем в силе.

Итак, или – или: или не было в истории более трагического, более страшного обмана, или все в Евангелии правда, все жизнь, все победа. Да, вся эта книга, каждое слово в ней дышит опытом писавших ее, и это опыт тех, кто видели Воскресшего и потому опьянены радостью, ослеплены светом, переполнены самой победоносной на свете верой. И чем же побеждала всегда, чем и сейчас побеждает Церковь, как не этим радостным утверждением: «Христос воскресе!» В чем вся ее жизнь, как не в радостном опыте всякий раз новой встречи с Воскресшим, Живым, Приходящим к нам. Блаженны невидевшие и уверовавшие. Да, блаженны. И это блаженство мы знаем и о нем свидетельствуем. Вот всего лишь несколько дней назад мы снова испытали его в светозарную ночь Пасхи перед закрытыми дверями храма, когда не от ума с его проверками и доказательствами, а из всего существа, из последней глубины опыта отвечали: «Воистину воскресе Христос!»

И хорошо в эти пасхальные дни читать о Фоме Неверующем, хорошо углубляться в свою веру, хорошо обновлять ее во всей животворной глубине. Ибо вся она – в словах пасхального песнопения: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Нет у нас доказательств – есть только вера и блаженная радость ее присутствия в нашей жизни. Воистину воскресе Христос!

Если не увижу... не поверю (Ин. 20:25) – так сказал Фома, один из двенадцати учеников Христа, в ответ на радостное известие остальных, видевших своего Учителя воскресшим. И через восемь дней, по рассказу Евангелия, когда все ученики снова были вместе, явился Христос и сказал Фоме: «Тронь, осяжи Меня, убедись!» И Фома воскликнул: Господь мой и Бог мой! Христос же ответил Ему: Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20:29).

По существу, миллионы людей думают и говорят так, как говорил Фома, полагая, что такой подход единственно правильный, единственно достойный мыслящего человека. «Если не увижу – не поверю» – не называется ли это на нашем современном языке «научным подходом»? Но вот Христос утверждает: Блаженны невидевшие и уверовавшие. Значит, есть, значит, был другой подход, другая мера, другая возможность. «Да, – говорят на это в ответ, – но это подход наивный, нерациональный, одним словом – ненаучный. Это для отсталых, я же человек современный, и если не увижу – не поверю».

Мы живем в миpe великих упрощений, и потому – великого обеднения. «Научно», «ненаучно» – люди повторяют эти слова как общепонятные, не задумываясь, не рассуждая. По существу, сами-то они именно верят в эти определения, и верят слепо, а потому всякий другой подход кажется им несерьезным, недостойным внимания.

Но так ли это? Я сказал, что мы живем в миpe великого обеднения. Действительно, если в итоге бесконечно долгого развития человек дошел до утверждения «Не поверю, если не увижу», если оно представляется ему верхом мудрости и величайшим завоеванием разума, то наш миp – бедный, плоский и, главное, безмерно скучный. Если я знаю только то, что вижу и осязаю, то, что можно измерить и взвесить, как же мало тогда я знаю! Прежде всего в этом случае отпадает весь миp человеческого духа, тех умозрений, того глубинного знания, которое вытекает не из «я вижу» или «я осязаю», а из «я думаю» и, главное, «я созерцаю». Отпадает все то, что веками было укоренено не во внешнем, эмпирическом опыте, а в той удивительной и, пожалуй, действительно необъяснимой способности человека, которая отличает его от всех других созданий Божиих.

Осязать, измерять, сопоставлять, а теперь даже предвидеть и предсказывать может, как мы знаем, не только человек, но и робот, машина, компьютер. Больше того, робот – мы и это знаем – будет измерять, сопоставлять и предсказывать лучше, точнее, надежнее человека. Но никакой робот ни при каких условиях не сможет увидеть то, что недоступно никакому измерению, никакому лабораторному анализу. Никакой робот не услышит тех неуловимых звуков, из которых рождаются музыка и поэзия, не заплачет от радости и умиления. Но без всего этого разве не становится наш миp абсолютно бесцветным и невероятно тоскливым?

О да, самолеты и космические корабли полетят еще дальше, еще быстрее, но куда и зачем? О да, лаборатории произведут еще более точные и надежные расчеты, но для чего? Мне отвечают: для блага человечества. Понимаю и в свою очередь отвечаю: в миpe будет гулять здоровый, сытый, самодовольный человек, но он будет совсем слепым, совсем глухим и – о ужас! – не будет даже сознавать своей глухоты и слепоты.

«Не увижу – не поверю... » Но ведь с того все и начинается, что эмпирический опыт есть только один, самый элементарный и потому низший вид знания. Он полезен и необходим, но сводить к нему все человеческое знание – все равно что красоту картины постигать путем химического анализа красок. И то, что мы называем верой, на деле есть второй, высший уровень человеческого знания, без которого человек не мог бы прожить и дня. Всякий человек верит во что-то, верит кому-то, и вопрос лишь в том, чья вера, чье видение, чье знание миpa правильнее, полнее, более соответствует богатству и сложности жизни.

Говорят: «Воскресение Христово – выдумка, потому что мертвые не воскресают». Да, если нет Бога! Но если Он есть, то смерть должна быть побеждена, ибо Бог не может быть Богом распада и смерти. Тогда говорят: «Но Бога нет, потому что никто Его не видел». Но что же значит тогда опыт миллионов людей, радостно утверждающих, что они Его видели – о, не физическим, или чувственным, зрением, а внутренним, глубинным и несомненным видением! Две тысячи лет прошло, но все равно в ответ на радостное, словно с неба падающее утверждение: «Христос воскресе!» несется все то же ликующее: «Воистину воскресе!»

Неужели не видите? Неужели на последней глубине существа своего, по ту сторону всякого осязания, измерения и анализа, не различаете неумирающий лучезарный свет? Неужели не слышите вечно звучащий голос: «Я путь и воскресение» (ср.: Ин. 14:6)? Неужели не разумеете Христов ответ Фоме, живущему в каждом из нас: Блаженны невидевшие и уверовавшие?

Христос воскресе! Воистину воскресе!

Одна из самых трогательных, самых удивительных подробностей Евангелия – это участие женщин в страданиях Христа, их молчаливое присутствие у Креста и затем, уже после смерти Страдальца, их деятельная любовь, забота о погребении Его тела.

Там были, – пишет евангелист Матфей, – также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи, служа Ему; между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сынов Зеведеевых (Мф. 27:55–56). Про мужчин – про учеников Иисуса, про апостолов, сказано, что все они, оставив Его, бежали (Мф. 26:56). А вот женщины в этот час одиночества и страданий, богооставленности и тоски, про которую Сам Христос сказал: Душа Моя скорбит смертельно... (Мф. 26:38), – женщины оказываются верными, и только они, только их любовь и верность, жалость и сострадание ярким светом озаряют эту тьму всеобщего предательства, страха и зла.

Когда-то русский мыслитель В.В. Розанов упрекал Евангелие, да и все христианство, в чрезмерной «небесности», в том, что нет в нем никакого человеческого, земного тепла, что оно все уводит нас в какую-то запредельную высь, заставляет дышать ее разреженным воздухом и забыть о земном. Но вот через две недели после Пасхи празднует Церковь Воскресенье жен-мироносиц, посвященное такой человеческой, такой материнской любви к Христу и человеческому в Нем. Как замечает евангелист, женщины эти не знали, что Христу подобает воскреснуть из мертвых¹⁵³. И значит, ничего не ждали, ни на что не надеялись, и со смертью на кресте Человека, Которого они так любили, для них оканчивалось все. Все, кроме любви и верности, и вот это и подчеркивается евангельским повествованием! И если имена жен-мироносиц увековечены в Евангелии, если каждый год в радостные пасхальные дни Церковь предлагает нам вглядеться в их образ, полюбоваться им, то это потому, что без простой человеческой любви и верности конкретному, неповторимому человеку нет и не может быть христианской любви и самого христианства.

Да, все христианство стоит или падает с нашей верностью или изменой этой заповеди о любви к ближнему. И не случайно великий ненавистник христианства Фридрих Ницше больше всего ненавидел в нем эту заповедь, предлагая заменить ее заповедью о «любви к дальнему»¹⁵⁴. И человечество, увы, пошло по пути этой «любви к дальнему» и во имя ее, во имя этого неизвестного, несуществующего «дальнего» осудило на страдания и смерть столько ближних! И неужели не ясно еще, что все вышедшие отсюда идеологии потому так ужасны, что всегда готовы живого, всем человеческим теплом дышащего человека принести в жертву абстрактному, еще не родившемуся «человеку будущего».

Идеологии знают «народы» и «расы», «классы» и «группы», но не знают людей. Нас с детских лет учат любить какого-то собирательного, мифического человека вообще. Евангелие же все время говорит о малых сих, и в ответ на вопрос Кто мой ближний? (Лк. 10: 29) указывает нам израненного, брошенного и лежащего у дороги человека, мимо которого один за другим с полным безучастием проходят носители всевозможных идеологий. И в центре Евангелия как главное его содержание – не абстрактное учение, не мораль, не закон и не догмат, а живой Сын Человеческий – Иисус из Назарета Галилейского. И христианская вера есть прежде всего любовь к Нему, личная и живая, – такая, что и теперь, спустя столько столетий, пронзает нам душу при воспоминании о той ночи в Гефсиманском саду, о тех словах, которых ничто никогда не сможет вытравить из нашей памяти: Душа Моя скорбит смертельно...

И неужели не понимают все те, кто столетиями борются с религией в надежде ее искоренить, что все их рассуждения о возможности или невозможности согласовать религиозные верования с наукой, все их «философские», «научные» и иные доказательства бессильны? И бессильны потому, что разбиваются не о другое философское или научное мировоззрение, а о любовь. Ибо никакая философия и наука не смогли еще поколебать живой человеческой любви. «Не оставлю вас сиротами, приду к вам. И когда увижу вас, радости исполнится сердце ваше, и радости этой никто не отнимет у вас» (ср: Ин. 14:18; 16:22). Радости любви нельзя отнять. Нельзя отнять потому, что она знает о Боге таким знанием, к которому, в сущности, ни наука, ни философия прибавить ничего не могут. Любящему достаточно видеть и обладать, и меньше всего нужно ему о своей любви философствовать. Ошибка и, прибавлю, бездонная глупость антирелигиозной пропаганды в том, что она до сих пор видит в христианстве систему идей, положений и предписаний. Но нет, все гораздо проще: христианство – это то горение сердца, о котором говорит Евангелие от Луки в рассказе о путниках на дороге в Эммаус. Вот шли они, и был вечер, и Кто-то приблизился и пошел рядом и говорил с ними, и они только одно потом могли сказать: Не горело ли в нас сердце наше?.. (Лк. 24:32). И что может вся наука, вся философия миpa против этого горения сердца?

В день жен-мироносиц мы вспоминаем и переживаем все это заново: горение сердца и любовь, верность и сострадание – все, что может быть направлено только на живое и неповторимое лицо человека, все, что по ту сторону обобщений, отвлеченностей и философий. Вспоминаем о том, что именно им, этим женщинам с их простой любовью первым дано было убедиться в бессмертии любви, означающей победу и над самой смертью. Их первых, пришедших рано утром ко гробу, встретил Иисус, Который сказал: Радуйтесь! (Мф. 28:9).

И этой радостью мы живем вот уже две тысячи лет. Забываем о ней, падаем, изменяем – но снова и снова возвращаемся к ней, и никто не отнимет ее у нас.

Второе воскресенье после Пасхи¹⁵⁵ издавна посвящено было в Церкви воспоминанию о женщинах, которые следовали за Христом, помогая Ему своей заботой, а после распятия пришли ко гробу, чтобы по обычаю того времени приготовить Его тело к погребению. Им первым явился восставший от смерти Христос, они первыми услышали от Него: Радуйтесь! – и таким образом, оказались первыми свидетелями Воскресения.

В то, что Христос воскрес, одни веруют, другие нет. Но тем и другим следовало бы вдуматься в смысл присутствия этих женщин как бы на заднем плане евангельского повествования, в смысл молчаливой их заботы и верности до конца. Сделать это особенно необходимо в наши дни, когда все заняты чем угодно, но только не внутренним миpoм человека, не той его глубиной, которая в последнем счете одна только и интересна, одна заслуживает внимания и изучения. Про современное человечество можно сказать словами Христа: Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 56:26). Ибо именно приобретением всего миpa занят или, лучше сказать, по-настоящему одержим современный человек. Он всецело, без остатка сосредоточен на одном внешнем, больше того – только от этого внешнего и ждет окончательного счастья.

Есть, похоже, некий тайный закон, по которому исключительный интерес к внешнему, громкий успех во внешнем обязательно оборачиваются для человека внутренним оскудением и пустотой. Не странно ли: человек ходит по Луне, побеждает пространство, демонстрирует чудеса техники, но при этом никогда еще, кажется, не знали на земле такой великой тоски, такого глубокого страха, такой страшной опустошенности. Мы словно разучились жить внутренней жизнью, в собственной душе искать и находить то, что не зависит от внешних успехов или неудач. А между тем весь смысл евангельской проповеди, все содержание Евангелия – в провозглашении примата внутреннего над внешним, в призыве не столько овладеть миpoм, сколько раскрыть в себе самих ту глубину, те возможности, которые одни только и могут дать настоящее счастье.

Этот призыв современное человечество все чаще отвергает или, по крайней мере, игнорирует. И не по слабости или несерьезности, а, что гораздо страшнее, по все более укореняющемуся убеждению, что ничего внутреннего на деле нет и человек без остатка растворяется во внешнем. Но потому-то и надо, пока еще есть время, вглядеться в другой образ человека, задуматься над другим замыслом о нем, над другим объяснением его неискоренимого влечения к счастью.

О женщинах, с которых мы начали нашу беседу, сказано в Евангелии очень мало, но во всем сказанном там открывается то, что почти совсем забыто нами. Почему они последовали за Христом? Ведь Он не учил внешней премудрости, но призывал в самих себе искать миp духа. Итак, если они последовали за Ним, то, стало быть, жаждали внутреннего, духовного, не удовлетворяясь наружной оболочкой жизни. Они служили Христу. И внутренний миp их открывается нам прежде всего как миp любви, как миp непрерывно крепнущей личной верности, личного участия.

Мы все время говорим о «правах», мы все время хотим подчинить себя и других какой-то внешней «системе»; мы уже почти неспособны к личной встрече, к чуду той огненной любви, главный смысл и главная радость которой – самоотдача, жертва, служение. Эти женщины были бескорыстны, ничего не ждали, ничего не хотели от Христа в ответ на свое служение и любовь. Ученики Его спорили о первенстве, Иуда ждал от Него спасения родины, другие приходили за исцелениями, чудесами, помощью. Но женщины эти по-настоящему выходят из тени и перечисляются по именам лишь к моменту, когда не остается ничего, кроме тела Человека, Которого они любили и Который умер в страшных страданиях и одиночестве. Они не ждали ничего, и меньше всего – воскресения, победы, торжества. Только простая человеческая любовь, простая человеческая верность привели их ранним утром ко гробу. И весь смысл евангельского рассказа об этом утре в том, что их любовь и верность стали источником неслыханной радости, неслыханного счастья. Радуйтесь! (Мф. 28:9) – сказал им Христос. И как в Нем Самом любовью побеждены были распад и смерть, так и в них, в этих женщинах, любовь стала свидетельницей торжества жизни.

И вот спустя столько столетий мы слушаем в пасхальные дни этот рассказ, и уходит, растворяется оглушительный шум внешнего, в котором мы живем. Победы, достижения, успехи – что значат они в сравнении с этим рассказом, с этой солнцем освещенной встречей любви? Есть ли на свете большая радость, большее счастье, чем пережитые в то мгновение, когда они, подняв свой горестный взор, увидели свет и услышали голос, с которым вошла в них эта радость первой Пасхи? Где еще искать большего счастья, большей радости, большего смысла?

Нам все твердят о каком-то туманном будущем, когда наступит наконец всеобщее и обязательное, на материальном базисе построенное счастье. Но вот появилось в жизни чуть больше внешних достижений, еще меньше осталось в ней внутреннего, а все нет его, счастья, и все серее, тоскливее и страшнее становится миp. Но ведь все случившееся тогда, в то утро, может случиться и с нами, стоит только открыть в себе миp любви, заботы, служения, преданности. Стоит только открыть в себе жажду встречи с главным, как тотчас приходит к нам это Радуйтесь!, и снова открывается миp невозможных возможностей, счастья подлинного и неистребимого.

Каждый раз, когда на Страстной неделе мы слушаем рассказ о страданиях Христа, о Его распятии и смерти, нас не может не поразить одна подробность: верность Христу до конца лишь немногих и главным образом женщин, о которых почти ничего другого и не сказано в Евангелии.

Про учеников Христа говорится, что все они, оставив Его, бежали (Мф. 26:56), про Петра подробно рассказано, как он трижды отрекся, про Иуду – как предал. Толпы, которые ходили за Иисусом в ожидании чудес и исцелений, требовали теперь Его смерти, крича Пилату: Распни, распни Его! (Лк. 23:21). Но вот в час страха, измены, бегства, в час одиночества, страшных мучений и смерти Христа видим мы этих немногих. Там были также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи, служа Ему; между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Зеведеевых (Мф. 27:55–56). А потом, после смерти Иисуса, когда... настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса; он, придя к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать тело; и, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился (Мф. 27:57–60). И наконец, через день, по прошествии субботы, на рассвете третьего дня, те же женщины: Мария Магдалина и Мария Иаковля и Саломия – пришли ко гробу, чтобы по обычаю того времени помазать мертвое тело ароматами. И именно им первым явился Христос воскресший, они первые услышали от него то Радуйтесь, которое на все века составляет и сущность, и радость христианской веры.

И вот этим-то женщинам посвящает Церковь второе воскресенье по Пасхе, которое называется Неделя жен-мироносиц. Что же мы вспоминаем, празднуя его? В чем смысл нашего празднования? Ответ простой: мы вспоминаем и празднуем простую человеческую любовь, простую человеческую верность. Этим женщинам Христос не открывал, как двенадцати избранным ученикам, тайн грядущего. Для них, не знавших о предстоящем воскресении Учителя и Друга, смерть Его была страшным концом и обрывом всего. Они стояли у креста только потому, что любили Иисуса и, любя, сострадали Ему всей своей любовью. И не оставили Его мертвое, истерзанное тело, но совершили все, что извечно совершает любовь при последнем расставании.

Те, кого просил Христос побыть с Ним в час Его страшного борения, когда, по слову Евангелия, начал Он скорбеть и тосковать (Мф. 26:37), бросили, бежали, отреклись. Эти же, которых Он ни о чем не просил, остались верными своей простой человеческой любви. А Мария стояла у гроба и плакала (Ин. 20:11). Так сквозь все века плачет любовь; так сам Христос плакал у гроба друга Своего Лазаря. И вот эта любовь первая узнала о победе, этой любви и этой верности первым дано было узнать о том, что поглощена смерть победою (1Кор. 15:54), что нет и не будет больше безнадежной разлуки.

И думаю, что никто никогда не нуждался так в воспоминании об их любви и верности, как мы в наши дни. Ибо и их пытается развенчать воцарившееся в миpe новое учение о человеке. Веками светил в миpe, пусть слабо, отблеск верности, любви, сострадания тех, кто молча присутствовали при страданиях всеми оставленного Христа. Даже преступник, даже виновный переставал быть врагом, которому нужно мстить, и становился страдальцем, заслуживающим жалости и сочувствия. Не спрашивали, в чем он виновен, а давали кусок хлеба и копеечку, твердо зная, что любовь больше всех вин.

Но вот пришли люди, провозгласившие жалость и сострадание преступлением. Настала эпоха, когда жены стали отрекаться от арестованных мужей, дети от родителей, родители от детей. И то счастье, справедливость, достаток, что обещают нам в будущем, когда побеждены будут все «враги» и уничтожены все, не понимающие «единственно верной» теории счастья, счастье это будет без жалости, а значит, и без подлинной любви, без подлинной человечности. И потому нам нужно как за соломинку хвататься за все в нашем миpe, что еще живет отражением, теплом и светом этой простой, земной, человеческой любви. Ибо любовь не спрашивает о теориях и идеологиях, но обращена к сердцу и душе человека.

В миpe всегда были зло и несправедливость, жестокость и унижение слабых. Но над всем этим злом возвышалось, судило его не отвлеченное добро, но образ страдающего Христа, Которого выводит к беснующейся толпе Пилат. Через несколько минут он отдаст Его на побои и глумление, распятие и смерть. Но прежде чем заглушить свою совесть страхом, Пилат находит в себе силы произнести: Се, Человек! (Ин. 19:5), как бы взывая к совести собравшихся и невольно самому себе указывая на то одно, что возвышается над всем в этом злом миpe. Это значит – пожалейте Его, это значит – Он один из вас.

И вот остались эти слова в миpe, и можно было сострадать и плакать, и никто не тронул, не оттолкнул женщин от креста. А сегодня, в XX веке, их арестовали бы за «сообщничество».

Итак, смысл Воскресенья жен-мироносиц в том, что оно напоминает, зовет и судит. Напоминает о том, что любовь и верность одни только и светили тогда, в той безнадежной тьме. Зовет сохранить, не дать исчезнуть в миpe этой любви и верности. Судит наше малодушие, наше вечное рабское самооправдание: «Моя хата с краю». Иосиф, Никодим и эти женщины, идущие на рассвете ко гробу, занимают в Евангелии так мало места! И однако именно здесь решается вечная судьба каждого из нас.

Христос воскресе!

Второе воскресенье после Пасхи всегда посвящено в Церкви женам-мироносицам, т.е. женщинам, пришедшим, по рассказу Евангелия, рано утром ко гробу Христа приготовить тело Его для погребения и ставшим первыми свидетельницами Воскресения. Господь встретил их, они раньше всех услышали Его приветствие: Радуйтесь, и они же были посланы Им известить апостолов о Его восстании из мертвых. И вот, вспоминая жен-мироносиц, Церковь призывает нас вглядеться в образ женщины, раскрываемый Евангелием.

Прежде всего, читая Евангелие, нельзя не заметить, что женщина является там лишь в самом начале и в самом конце. В начале – это Мария, Мать Иисуса, родившая Его в пещере, затем принесшая в храм для посвящения Богу и услышавшая странные слова старца Симеона: ...И Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец (Лк. 2:35). Потом Мария как бы исчезает, однако мы все время чувствуем, что Она рядом, хотя и без слов, молча. Одно исключение – удивительный рассказ о том, как на браке в Кане Галилейской, когда не хватило вина, Мария обратилась к Сыну и Тот совершил первое Свое чудо – претворил воду в вино, дабы не омрачилась радость праздника. А после – снова молчание. Христос проповедует, наставляет учеников, помогает страждущим, творит чудеса, и только потом мы узнаем, что все это время за Ним следовали и женщины, которые, по слову Евангелия, служили Ему. Можно думать, что и одежда Его, о которой римские солдаты бросали жребий у креста, была делом любви и молчаливой заботы этих женщин.

И наконец крест. Все оставили, предали Господа. Не только толпы, следовавшие за Ним в ожидании чудес, но и ближайшие, самые любимые ученики. И наступает час женщин. У креста стоит Мать, но не Она одна. По евангелисту Матфею, там были также и смотрели издали женщины, следовавшие за Иисусом из Галилеи, служа Ему; между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сынов Зеведеевых (Мф. 27:55–56). И когда наступает смерть, они помогают снять Тело с креста и полагают Его в пещерной гробнице. А потом приходят рано утром, чтобы приготовить, омыть и похоронить его. И именно им дано первым услышать победное: Радуйтесь!

Что все это значит, на что указывает?

Первое, что Евангелие навеки закрепило в женском образе, – это любовь: любовь-забота, любовь-сострадание, любовь-служение, любовь-самоотдача, ничего не требующая взамен. Ученики Христа спорят, кто из них больше, сомневаются, робеют. А про женщин – всего два слова – следовали, служа. Любовь-дело, любовь без сомнений и громких слов, это вечное материнство женщины и вечный ее удел – выкормить, вырастить, отдать себя целиком и в конце концов потерять того, ради кого жила, ибо возмужавшие дети уходят от матерей, чтобы начать, как мы говорим, «самостоятельную жизнь». И вот Евангелие являет нам всю красоту, всю глубину этой жертвенной любви, неизменной и в радости, и в горе, и в смерти.

Второе – это верность. Ученики бежали, женщины остались. В страшный час страдания – молчаливое сострадание и верность до конца. Женщины многого не слышали из проповеди Христа. Евангелист прямо утверждает, что они не знали о воскресении, которое наступит за смертью, и потому у них не могло быть никаких надежд, никаких расчетов. Тот, Кого они любили, за Кем последовали, Кому отдали себя и свою любовь, умер на кресте, и, рассуждая по-человечески, все для них рухнуло, не осталось ничего, кроме окровавленного, истерзанного Тела. Но осталась верность. И как просто, но одновременно – с какой полнотой показана нам эта верность без расчета, верность до конца в Евангелии!

И, наконец, третье – вера и радость. И опять – вера не рассуждающая, но вера сердца, которой так богата женщина. Вот Фома усомнился: «Не увижу – не поверю». А про женщин сказано так: И се, Иисус встретил их и сказал: радуйтесь! И они, приступив, ухватились за ноги Его и поклонились Ему (Мф. 28:9).

И вот этот евангельский образ женщины сохранился и сияет нам поныне своей простой и одновременно небесной красотой. Грохотала человеческая история, рождались и падали царства, бушевали войны, но над этой кровавой, трагической историей неизменно возвышался и светил образ женщины – образ любви, жертвенного сострадания и верности. И не будь этого образа, этого света, поистине страшным был бы наш миp. И если, несмотря на все царящее в нем зло, не прекращается тайный праздник жизни, если и в бедной комнате справляется он так же радостно, как во дворце, то радость эта в ней, в женщине, в никогда не иссякающей ее любви.

Пусть вина не хватило. Но пока она тут – мать, жена, невеста, – хватит вина, хватит любви, хватит радости на всех!

Христос воскресе!

В четвертое воскресенье по Пасхе читается в церкви отрывок Евангелия от Иоанна об исцелении расслабленного.

...Был праздник иудейский, – говорится там, – и пришел Иисус в Иерусалим. Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды, ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою и пошел (Ин. 5:1–9).

Вот этот евангельский рассказ. И многие, прослушав его, скажут, должно быть: «Опять чудеса, опять что-то первобытное, ничего общего не имеющее с современной жизнью, с нашими интересами, нуждами, запросами». Да, конечно, с первого взгляда это, может быть, и так. Но вслушаемся, вдумаемся. Евангелие по-детски просто, и все эти повествования так кратки, что современному человеку легко обмануться этой краткостью и простотой! Ему все кажется, что истина о нем сложна и громоздка, что сам он так сложен! И быть может, вечная тайна и вечная сила Евангелия – в этой удивительной простоте, в том, что оно сводит все к самому главному и первичному: к добру и злу, свету и тьме, Богу и человеку, жизни и смерти. А ведь если подумать – сосредоточенно, глубоко, не только умом, но всем существом, – то в конце концов, в последнем итоге вся сложность жизни, всё в ней упирается в простоту этого главного и первичного.

Итак, что же открыто нам, мне, каждому из нас в этом простом рассказе? Что в нем вечно и потому не преходит, не растворяется в видимой сложности, суете, шуме и грохоте нашей такой поверхностной, такой пустозвонной жизни?

В центре его – вопль расслабленного к Христу: Не имею человека! Это вопль, это скорбное признание того, кто на опыте познал всю страшную силу человеческого эгоизма, когда каждый за себя и каждый для себя! Вот великое множество слепых, хромых, больных, иссохших! И все они ожидают движения воды, т.е. ждут помощи, исцеления, утешения, поддержки. Но в этой толпе каждый одинок, каждый ждет помощи лишь себе и, когда возмущается вода, бросается вперед, забывая о других.

В евангельской перспективе купальня – это, конечно, образ миpa и человеческого общества, символ в каком-то смысле самой структуры человеческого сознания. О да, в миpe есть много примеров преодоления эгоизма, самопожертвования и т.д. Но вглядитесь, вдумайтесь: даже когда человек по видимости и преодолевает свой эгоизм, он все равно остается пленником себя и своего. Если не я сам, то моя семья; если не моя семья, то мой народ; если не мой народ, то моя партия, мой класс – свое, обязательно свое, которое столь же обязательно противополагается чужому, а значит – и чуждому, враждебному.

«Так устроен миp, – скажут нам, – и ничего с этим не поделаешь». Но неужели это и есть последняя, «объективная» правда о человеке и человечестве? Неужели все в этом миpe построено на личном или коллективном эгоизме и им одним движется? «Капитализм, – говорят нам, – это зло, потому что в основе его – эгоизм». И вот крушат капитализм во имя коммунизма. Но ведь коммунизм тоже только и делает, что отстаивает свое против чужого. И нет выхода из этого порочного круга, и мы уже даже задыхаться перестали в этом миpe, который пронизан всепоглощающим эгоизмом. Когда-то, в двадцатые годы этого века молодой человек, почти мальчик, покончил жизнь самоубийством и оставил записку: «Я не могу жить в миpe, в котором все жулят». Вот он задохнулся, не выдержал, не принял. А нас всех постепенно берет измором привычка, и ужас эгоизма перестает ощущаться нами как ужас.

Так вот, евангельский рассказ – именно об этом. И все больные и иссохшие в нем больны, в первую очередь, неисцельным эгоизмом, который приводит к воплю: Не имею человека! Нет человека. А это значит, что человек начинается там, где преодолен эгоизм, что человек – это лицо, обращенное к другому человеческому лицу, это глаза, всматривающиеся с любовью и участием в глаза другого, это любовь, солидарность и помощь. И Евангелие говорит нам, что этот новый, настоящий человек явлен во Христе. В Нем приходит к одинокому и исстрадавшемуся не чужой, а Свой. Приходит, чтобы воспринять его страдание как Свое, его жизнь – как собственную, приходит помочь, полюбить, исцелить. «Хочешь ли быть здоров?» – это вопрос не того, кто хочет навязать свое, любой ценой убедить, но вопрос подлинного участия и настоящей любви.

Конечно, религия тоже может быть эгоистичной, тоже может быть занята лишь собой, своим. Но важно понять, что такая религия, сколько бы ни прикрывалась она христианством и его терминологией, никогда по-настоящему христианской не будет. Ибо все христианство – в прорыве сквозь страшную твердыню эгоизма к той любви, которую, по слову апостола Павла, излил в наши души Бог (см: Рим. 5:5) и которая есть новая, последняя и вечная Его заповедь. О ней – все Евангелие, вся наша вера.

Христос воскресе!

В третье воскресенье после Пасхи слышим мы в церкви евангельский рассказ о встрече Христа с расслабленным. Вот как описывает ее евангелист Иоанн: Есть... в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды, ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы он ни был одержим болезнью. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной ответил Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою и пошел. Было же это в день субботний (Ин. 5:2–9).

С первого взгляда этот краткий рассказ похож на множество других евангельских рассказов о чудесах Христа. Действительно, все Евангелие полно чудес. И это между прочим – одна из причин ожесточенной борьбы с ним пресловутого «научного атеизма». И даже религиозные, верующие люди пытаются строить свои аргументы в защиту Евангелия, обходя молчанием чудеса, поскольку не в них, мол, дело и не на них основана настоящая вера.

Но оставим сейчас в стороне интересный и сложный вопрос о чуде как таковом. Когда-нибудь мы вернемся к нему и попробуем ответить на те возражения, что постепенно превратили чудо в запретную тему, обращение к которой вызывает у неверующих насмешливую улыбку, а у верующих – некое смущение. Сосредоточим свое внимание на этом чуде, и тогда, быть может, нам яснее откроется смысл других чудес.

Замечу здесь, что в Евангелии от Иоанна чудеса всегда имеют символическое значение. Иоанн и называет-то их не чудесами, а «знамениями», т.е. указаниями, знаками, смысл которых не в них самих, а в том, что они раскрывают в служении Христа и в Его учении. Знамением чего же является это чудо – исцеление паралитика, тридцать восемь лет пролежавшего у спасительной, однако недоступной ему воды? В центре евангельского рассказа как ключ к нему – слова расслабленного: Не имею человека, который опустил бы меня в воду, т.е. нет никого, кто на протяжении этих нескончаемых лет пришел и сделал бы то, от чего зависело спасение больного. Итак, первое, что открывается нам здесь, – это страшное одиночество человека. Миp, превращенный в холод разъединенных жизней и насквозь пропитанный эгоизмом, когда каждый – только за себя. Таково христианское понимание трагедии греха, трагедии грехопадения.

Нам возразят: «Но разве нет в миpe помощи, солидарности, любви, жертвенности?» Да, конечно, есть. Но не странно, не страшно ли, что даже то, что соединяет людей миpa сего, – нация, семья, класс, идея и т.п. – в свою очередь оказывается причиной разъединения, источником нелюбви и даже ненависти? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – но соединяйтесь непременно против кого-то, для борьбы с кем-то. Семья – разве не бывает и она выражением группового эгоизма? Патриотизм – разве не держится и он так же часто отвержением всего, что чужое, не свое? Если по-настоящему глубоко вглядеться в жизнь, мы найдем в самой основе ее странный и страшный закон разделения, борьбы всех против всех – закон, приводящий в конце концов к предельному одиночеству каждого.

И наконец, последнее, самое страшное торжество этого разъединения и одиночества – смерть. «Как я жил один, так и в могиле буду лежать один»¹⁵⁹, – записал в своем дневнике Чехов. И что можно возразить на эту самую грустную, но и самую правдивую человеческую запись? Это одиночество пытаются заглушить, преодолеть растворением человека в каком-то безличном «коллективе», в толпе, шагающей в ногу, где он постепенно приучается жить и чувствовать «как все». Но это не преодоление, а обман, ибо и в толпе каждый все равно остается одинок. И этот-то вопль одиночества, эту тоску оставленности выражают слова расслабленного: Не имею человека. Ибо человек перестал быть человеком для своего собрата, в миpe есть лишь союзники и враги, но нет ближних.

И отсюда второе знамение, раскрывающееся в этом чуде, – таким ближним, братом, любящим приходит Христос. Сын Человеческий, – говорит Он, – не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мк. 10:45). Если христиане веруют, что во Христе явился людям Бог, то это, без сомнения, не тот бог, которого антирелигиозная пропаганда изображает тираном и деспотом, одержимым манией величия и требующим непрестанного поклонения. У Бога, в Которого веруют христиане, одно имя – Любовь. Любовь соединяет Бога с человеком, и от человека Он хочет только любви, но такой, что объемлет все и всех, исцеляя страшное одиночество, на которое обречен человек в миpe, где иссякла любовь.

И только по-настоящему почувствовав это, можно понять и все дальнейшее, – все то, что составляет камень претыкания и камень соблазна (1Петр. 2:7) в христианстве: смерть на Кресте, Гроб и в конце – победу над смертью. Все оно, христианство, в этом возвращении человека человеку, в радости любви и веры, преодолевающих одиночество, разделение и, наконец, смерть. Это и есть подлинное чудо. Мы не говорим больше человека не имею, ибо рядом с нами навеки Тот, Кто открыл нам победу любви.

Христос воскресе!

В четвертое воскресенье по Пасхе¹⁶⁰ мы слышим в церкви евангельский рассказ о беседе Христа с женщиной-самарянкой. Самарянами назывались жители Самарии, северной части Палестины, которые враждовали на религиозной почве с евреями. Последние считали, что центром культа должен быть город Иерусалим, самаряне же противопоставляли Иерусалиму собственный религиозный центр. Этот внешний и, можно сказать, обрядовый спор имеет важное значение для понимания евангельского рассказа. Но послушаем его.

Надлежало... Ему (т.е. Иисусу. – Прот. А.Ш.), – говорит евангелист Иоанн, – проходить через Самарию. Итак приходит Он в город самарийский, называемый Сихарь, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу. Там был колодезь Иаковлев. Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа. Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить. Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи. Женщина самарянская говорит Ему: как Ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки? ибо иудеи с самарянами не сообщаются. Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. Женщина говорит Ему: господин! Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у Тебя вода живая? Неужели Ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную. Женщина говорит Ему: господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать (Ин. 4:4–15).

Затем, убедившись, что Господь знает о ней все, и принимая Его за пророка, продолжает: Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. <...> Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин. 4:20–21, 23–24).

Здесь можно остановиться и спросить себя: в чем смысл этого повествования? Почему с незапамятных времен в нем ощущали своего рода переломный момент в истории религии, а лучше сказать, в ее осмыслении и переживании? И ключ к его смыслу – в этих словах: в духе и истине. Ибо в тот жаркий полдень встретились у колодца два типа религии или, еще глубже, два переживания жизни, последней ее цели, конечного ее смысла. Вопрос самарянки Христу есть вопрос старой, отжившей религии – вопрос о внешней стороне богопочитания: где нужно поклоняться Богу, тут или там, на этой горе или в Иерусалиме? Но сквозь него просвечивает, в нем воплощается целое мироощущение, всегда присущее человеку и целиком построенное на подчинении внешнему авторитету. И это же мироощущение живет в наше время: партия, власть, Маркс, Ленин – кто угодно может стать таким авторитетом, который кладет конец всякому исканию, всякой жажде и чьей власти остается лишь слепо подчиняться.

И это мироощущение может быть в равной мере у верующих и неверующих, ибо оно заложено в самой природе человека как страх перед свободой, как соблазн укрыться и уйти от нее. И вот на этот вопрос Христос отвечает: не здесь и не там, не на этой горе и не в Иерусалиме должно поклоняться Богу, а в духе и истине. Вопрос, таким образом, снимается как ненужный и ложный. Пока человек ищет одного – какому авторитету лучше подчиниться, отдать свою свободу, свое искание, свою жажду – «этой горе» или «Иерусалиму», он не может услышать настоящего ответа. Ответа, который означает, что человек лишь тогда по-настоящему живет, по-настоящему встречается с Богом и по-настоящему исполняет свое призвание, когда он, во-первых, в духе и, во-вторых, в истине.

Про дух в Евангелии сказано, что он дышит, где хочет... не знаешь, откуда приходит и куда уходит (Ин. 3:8). Иными словами, дух есть свобода и дар свободы. Про истину же говорится, что она освобождает: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными» (ср.: Ин. 8:32). И все это значит, наконец, что сама религия провозглашена здесь раз и навсегда как дар свободы, как возможность свободы, как путь к свободе. Ибо Бог ищет не рабов, не слепцов, не трепещущих от страха червей, а тех, кто поклоняются Ему в духе и истине, в жажде подлинного и вечного.

Нет, никогда не забудутся, никогда не перестанут звучать на земле эти удивительные слова, никогда не иссякнет их обещание и призыв. Ибо всегда есть и будет этот страшный соблазн, это искушение предать саму основу своей человечности с заложенной в ней жаждой духа и истины. Когда-то в седой древности соблазн этот имел, как и все в ту пору, религиозную форму: «Где поклоняться: на горе или в Иерусалиме?» В наши дни государство, партия, общество говорят всем и каждому: «Не ищите, все найдено, все определено. Отдайтесь авторитету, перестаньте жаждать!» И потому всегда будем помнить о том знойном полдне, когда была обещана нам вода живая, когда узнал человек, что он – существо жаждущее и что утолить эту жажду может лишь поклонение в духе и истине. Разговор Христа с самарянкой это перелом в истории религиозного сознания, начало освобождения человека, подлинной его встречи с Богом, а в Боге – с самим собой.

С первого дня Пасхи в Православной Церкви читается за богослужением Евангелие Иоанна Богослова, о котором еще в древности говорили, что оно не столько излагает события земной жизни Христа, сколько раскрывает внутреннюю, вечную сущность Его служения. Остановимся сегодня на одном из отрывков, которые читаются в эти радостные дни, когда по-прежнему звучит в церквах пасхальное приветствие «Христос воскресе!» и ответ на него «Воистину воскресе!», когда еще живем мы или хотя бы стремимся жить отсветом пасхального торжества.

Я говорю о беседе Христа с женщиной-самарянкой у колодца Иакова. Самарянами назывались евреи, в религиозном отношении отделившиеся от большинства еврейского народа и имевшие духовным центром не Иерусалим, а город Сихарь в Самарии. По своему обычаю евангелист Иоанн отмечает подробно место и время этой беседы, однако мы сразу чувствуем, что все эти подробности нужны для того, чтобы полнее ощутить всю духовную значимость описываемого события. Христос по пути в Галилею проходит через Самарию. Он устал, хочет отдохнуть. Ученики ушли в город купить пищи. Был час шестой, т.е. в переводе на наше время полдень. Там был колодезь Иаковлев, – продолжает евангелист. – Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить. <... > Женщина самарянская говорит Ему: как Ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки? ибо иудеи с самарянами не сообщаются. Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. Женщина говорит Ему: господин! Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у Тебя вода живая? Неужели Ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную. Женщина говорит Ему: господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать. Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала. Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк:. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. <...> Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, Который говорю с тобою (Ин. 4:6–7, 9–21, 23–26).

Вот этот удивительный рассказ, эта удивительная беседа. Почему удивительная? Да потому, что именно тогда, в тот таинственный полдень у древнего колодца произнесены были слова, определившие на веки веков религиозную судьбу миpa. Но прежде чем дойдем мы до этих слов, вглядимся попристальнее в событие, описанное евангелистом Иоанном с такой подробностью, как если бы каждая деталь его была знаком, символом, указанием. Кто она, собеседница Христа? Особо возвышенное, особо духовное существо, избранница Божия? Нет, одно только и сказано о ней, да такое, что даже наша минималистическая, расхлябанная мораль вряд ли одобрит: у нее было пять мужей, а теперь шестой. Итак, простая грешная женщина. И вот ей предлагает Христос воду живую, ей открывает последнюю тайну о Себе: что Он Мессия, Христос, Спаситель.

Нет, не только к избранникам Божиим и духоносцам пришел Он, но ко всем людям, к каждому человеку. И каждому отдает, открывает Себя, каждому предлагает всю истину, все спасение, всю жизнь. Но это означает, что каждому дано эту истину услышать, это спасение и эту жизнь воспринять, была бы только в нем жажда. Ибо о жажде говорит Христос и о том, что Он принес воду, жажду эту навеки утоляющую. В чем заключается религия? Христос говорит: в жажде. И к нам приходит, чтобы утолить ее, жажду истины, жажду подлинной жизни, жажду вечности – всего того, что заслонено от нас падшей жизнью, порабощенностью суете.

Итак, женщина задает вопрос: где поклоняться Богу? Она спрашивает о месте поклонения, т.е. о человеческих преданиях и правилах, а Христос отвечает: в духе и истине. Вот они, эти вечные слова, эта последняя правда и призыв, и какое в них освобождение, какой ослепительный свет! Нет, не рабы мы, не ничтожные песчинки, а существа, открытые истине, способные к свободному общению с Богом. Ибо там, где истина, нет ни страха, ни рабства, там все не по принуждению, а в духе и истине. О, если бы душа ощутила хоть на мгновение всю радость, весь свет того высокого полдня, когда Бог во Христе даровал нам это откровение о человеке, призвал нас к подлинной жизни, обещая утоление вечной и неизбывной жажды!

Через четыре недели после Пасхи читается в церкви та глава Евангелия от Иоанна, в которой рассказано о необычном разговоре Христа с женщиной-самарянкой. Христос остановился близ города Сихарь у колодца. Ученики Его пошли в город купить пищи, и в это время к колодцу пришла за водой женщина. Христос говорит ей: Дай Мне пить (Ин. 4:7). Начинается беседа, во время которой женщина недоумевает: Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме (Ин. 4:20).

Недоумение женщины касается многовекового спора между евреями и самарянами – отщепенцами от правоверного еврейства. У евреев религиозным центром был Иерусалим, у самарян – гора в Самарии. То был, как мы видим, спор о внешних, ритуальных предписаниях религии. И в ответ на это недоумение женщины Христос говорит: Настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин. 4:23–24).

Не может быть сомнения в том, что для понимания самой сущности христианства эти строки Евангелия имеют решающее значение. Ибо в них заключена, выражена и навеки возвещена настоящая религиозная революция – революция в самом понимании религии; ими действительно начинается христианство. В духе и истине! До этого времени и на протяжении бесконечных веков религия была прежде всего предписанием, законом, уставом, и верность ей состояла как раз в слепом, безоговорочном подчинении этому предписанию. «На этой горе, в Иерусалиме, не здесь, а там, не так, а эдак...» – тысячами таких предписаний ограждал себя человек от беспокойства, страха, мучительных сомнений, сам строил себе клетку, в которой все было ясно и точно определено и ничего, кроме точного исполнения, не требовалось. И вот одним словом все это зачеркнуто и отвергнуто. Не на этой горе и не в Иерусалиме, а в духе и истине. И это значит – не в слепом страхе и неведении, но в знании истины и свободном выборе, в сыновней любви.

В центр, в самое сердце религии поставлена Истина. Не предписание, не устав, не закон, а Истина. Познаете истину, – говорит Христос, – и истина сделает вас свободными (Ин. 8:32). В центр религии, в самое ее сердце, положено искание: Ищите, и обрящете (Мф. 7:7). Не успокоенность, а жажда: Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф. 5:6). Не рабство, а свобода: Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его (Ин. 15:15). Не исполнение правил, а любовь: Милости хочу, а не жертвы (Мф. 9:13; см. также: Ос. 6:6; Мф. 12:7) и Заповедь новую даю вам, да любите друг друга (Ин. 13:34).

Да, конечно, и в истории христианства сами христиане часто забывали слова Христа о поклонении Богу в духе и истине и снова возвращались к рабской религии страха и внешнего обрядоверия, к спорам о «горе и Иерусалиме». И извне очень часто само христианство могло казаться только законом, только предписанием. Но судить нужно не по наружности, не по падениям и извращениям, а по самой сути – по замыслу и идеалу. Судить нужно по тем, кто всерьез и до конца приняли эти слова Христа о духе и истине и сделали всю свою жизнь сплошным полетом любви и свободы, радости и одухотворения. Сколько бы ни было падений в его истории, христианство не вычеркнуло эти слова из Евангелия и, следовательно, ими судит оно и себя.

Гораздо трагичнее то, что в своей слепой ненависти к христианству антирелигиозная пропаганда делает вид, будто слова эти никогда не были сказаны, и для облегчения расправы всецело отождествляет его с суеверием и страхом. Но говорить о христианстве – значит всегда в первую очередь говорить о Христе, о Его учении, о Евангелии. А все Евангелие в конечном счете есть рассказ о том, как люди предпочли свои взгляды, свою идеологию, свои законы духу и истине, как не выдержали они испытания этим призывом к освобождению. Вся евангельская история есть история отвержения людьми Того, Кто призвал их жить в духе и истине. И потому именно в Евангелии – объяснение той ненависти к Христу, которая продолжается до сего дня и заставляет людей лгать, клеветать, писать позорные трактаты. Ибо, как две тысячи лет назад, так и сейчас для всякой обожествляющей себя идеологии христианство страшно только этим своим в духе и истине. Эти слова – вечный вызов всякому идолу, религиозному или идеологическому. И пока не вытравлены эти слова из самых глубин памяти человеческой, человек не примет в качестве окончательной, всеобъемлющей и абсолютной истины ни одно учение, порабощающее его материи, делающее его лишь винтиком безличного процесса, служителем и рабом безличного коллектива.

И потому безбожники только делают вид, будто борются с религией как «суеверием» и «обрядоверием». Нет, в таком виде религия была бы им даже нужна, как доказывающая их теорию. Больше всего на свете боятся они, что кто-нибудь узнает о настоящем смысле религии, об этих потрясающих, освобождающих словах Христа: в духе и истине. Внешняя сила на их стороне. За ними, за безбожниками, монополия печати, школы, пропаганды. Христианам попросту заткнут рот. Но в конечном итоге все это доказывает только одно: будь религия тем, чем представляют ее безбожники, не понадобилась бы и пропаганда – она сама была бы лучшей пропагандой против себя. Но ей затыкают рот только потому, что учение ее – о духе и истине, о том, что без духа и истины человек жить не может, о том, что дух и истина сильнее всего на свете.

Разговор, начатый Христом тогда, в знойный полдень у колодца, продолжается. Ибо человек никогда не перестанет спрашивать, искать, жаждать. И узнавать снова и снова, что эту жажду не утолить ничем, кроме Бога, Который есть Дух и Истина.

Христос воскресе!

В четвертое воскресенье после Пасхи слышим мы в церкви евангельский рассказ о беседе Иисуса Христа с женщиной-самарянкой. Все Евангелие удивительно по своей божественной глубине, по своему бездонному, никогда не стареющему смыслу. Но этот рассказ стоит особняком и оставляет в душе неизгладимое впечатление.

О чем он? Конечно, о самой сущности того, что называют религией и что враги ее с такой ненавистью и злобой пытаются выкорчевать из людских сердец. Я сказал «о сущности религии», ибо вопрос: «Где поклоняться?», который задает Христу самарянка, есть вопрос, как сказали бы теперь, о «культе», т.е. о внешней, ритуальной стороне религии. Отражая многовековой и ожесточенный спор между двумя группами разделившегося еврейского народа, он, несомненно, выходит за рамки этого спора как вопрос вечный. Да, на протяжении долгого времени религия была прежде всего культом, ритуалом, обрядом, которые, по убеждению людей, могли умилостивить Бога, помогали добиться от Него благодеяний. При таком понимании религии все зависело от правильного совершения обрядов, от соблюдения формы. Где совершать эти обряды – здесь, на этой горе, или в Иерусалиме? За этим и подобными вопросами стояло определенное восприятие и Бога, человека и самой жизни.

Но ответ Христа коренным образом и поистине революционно меняет всю перспективу, само восприятие религии. «Не на этой горе и не в Иерусалиме следует поклоняться Богу, – говорит Он, – а в духе и истине». Что это значит? Это значит, что главное в религии перенесено отныне с формы на духовное содержание. Это значит, что человек призван поклоняться Богу не из страха, не во мраке неведения, но в свободном произволении и знании истины, ибо таких поклонников, по слову Христа, ищет Себе Бог. Бог хочет от нас не рабского страха, но свободного приятия и любви, и это есть поклонение в духе и истине. И с тех пор все, что не в духе и истине, чуждо подлинной религии, осуждено и отбрасывается ею как ложное. Ибо религия истинная (и здесь – главная мысль удивительной беседы Христа с самарянкой) есть по преимуществу жажда – жажда духа и истины.

Человек по природе своей – существо жаждущее. Он жаждет Бога, т.е. абсолютного смысла, абсолютной истины, абсолютной полноты бытия. И ничто в миpe не может утолить этой жажды, ибо предмет ее выше этого миpa с его смертной жизнью.

Итак, беседа Христа с самарянкой открывает высочайший замысел о человеке, высочайшее его призвание, и потому именно она, пожалуй, лучше всего объясняет причину ненависти к религии со стороны миpa сего. Ибо гонители и отрицатели религии знают, что человек, в котором не искоренена эта жажда, не примет их учение, их идеологию как окончательный ответ на все вопросы. Пока человек поклоняется Богу в духе и истине, не может он стать рабом, а именно порабощения хотят для него проповедники «передовых» учений с их обещанием окончательного счастья.

Истинная религия предстает в этой беседе как освобождение от рабства. Бог не приказывает, не угрожает; Он ищет свободной встречи с человеком – встречи в духе и истине. И жаждущий человек ищет не того, чему можно слепо подчинить свою волю и свободу, но знания и смысла, т.е. духа и истины. Враги религии говорят: «Мы утолили вашу жажду. Вам нечего больше искать и жаждать», а Евангелие отвечает: Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф. 5:6), т.е. блаженно алкание, блаженна жажда, блаженно искание, ибо это и есть истинная религия. И пока остается в миpe хоть один жаждущий духа и истины, победа земных идеологий под вопросом.

Две тысячи лет звучит в миpe евангельский рассказ о жажде и воде живой, о поклонении Богу в духе и истине. И как архаичны, как мертвы в его свете все теории, противопоставляемые религии! Словно сами мы каждый раз оказываемся у того колодца и приходит к нам Сам Христос, обещая воду живую, призывая жить и веровать в духе и истине. Какие освобождающие слова, какой высокий и поистине божественный призыв! Только бы расслышать его, только бы не заглушить в себе духовной жажды!

В последнее воскресенье пасхального периода¹⁶² читается в церкви евангельский рассказ об исцелении слепорожденного.

Вот что говорит евангелист Иоанн: И, проходя, увидел (Иисус. – Прот. А.Ш.) человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. <... > Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся в купели Силоам... Он пошел и умылся, и пришел зрячим. Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел и просил милостыни? Иные говорили: это он, а иные: похож на него. Он же говорил: это я. Тогда спрашивали у него: как открылись у тебя глаза? Он сказал в ответ: Человек, называемый Иисус, сделал брение, помазал глаза мои и сказал мне: пойди на купальню Силоам и умойся. Я пошел, умылся и прозрел. Тогда сказали ему: где Он? Он отвечал: не знаю. Повели сего бывшего слепца к фарисеям. А была суббота, когда Иисус сделал брение и отверз ему очи. Спросили его также и фарисеи, как он прозрел. Он сказал им: брение положил Он на мои глаза, и я умылся, и вижу. Тогда некоторые из фарисеев говорили: не от Бога этот Человек, потому что не хранит субботы. Другие говорили: как может человек грешный творить такие чудеса? И была между ними распря. Опять говорят слепому: ты что скажешь о Нем, потому что Он отверз тебе очи? Он сказал: это пророк. Тогда иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел, доколе не призвали родителей сего прозревшего и спросили их: это ли сын ваш, о котором вы говорите, что он родился слепым? как же он теперь видит? Родители его сказали им в ответ: мы знаем, что это сын наш и что он родился слепым, а как теперь видит, не знаем, или кто отверз ему очи, мы незнаем. Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе скажет. Так отвечали родители его, потому что боялись иудеев; ибо иудеи сговорились уже, чтобы, кто признает Его за Христа, того отлучать от синагоги. Посему-то родители его и сказали: он в совершенных летах; самого спросите. Итак, вторично призвали человека, который был слеп, и сказали ему: воздай славу Богу; мы знаем, что Человек тот грешник. Он сказал им в ответ: грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу. Снова спросили его: что сделал Он с тобою? как отверз твои очи? Отвечал им: я уже сказал вам, и вы не слушали; что еще хотите слышать? или и вы хотите сделаться Его учениками? Они же укорили его и сказали: ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; сего же не знаем, откуда Он. Человек прозревший сказал им в ответ: это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи. Но мы знаем, что грешников Бог не слушает; но кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает. От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному. Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего. Сказали ему в ответ: во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? И выгнали его вон. Иисус, услышав, что выгнали его вон, и найдя его, сказал ему: ты веруешь ли в Сына Божия? Он отвечал и сказал: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему. И сказал Иисус: на суд пришел Я в миp сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. Услышав это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас (Ин. 9:1–3, 6–41).

Я нарочно привел этот рассказ целиком, в его нарочито медленном темпе, потому что каждая подробность здесь драгоценна и имеет поистине непреходящее значение. И конечно, наиболее примечательна и актуальна в нем – реакция на исцеление слепорожденного со стороны фарисеев, все их попытки разубедить его, восстание против очевидного. Заменим незрячего просто верующим, т.е. человеком, для которого Христос – Свет, Жизнь, Радость, а сама вера в Него – несомненное чудо, ибо он может применить к себе слова исцеленного: Одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу. Но вот ему говорят: «Все это неправда! Тот, Кого ты считаешь Светом, на самом деле тьма». Ему на тысячу ладов объясняют, почему он заблуждается, почему его вере и радости невозможно, не должно быть. Как тогдашние фарисеи ссылались на закон, так нынешние враги Христа ссылаются на авторитет науки, на достижения ученых и пытаются запугать христианина наших дней так же, как запугивали тогда родителей прозревшего. И наконец, когда спор этот не приводит ни к чему, то его веру, его Церковь начинают попросту гнать, как выгнали вон бывшего слепца.

Это вечная история. И дело здесь не в возможности или невозможности чуда, а в отрицании того, что для христиан есть самоочевидный факт. На протяжении двух тысяч лет миллионы, миллиарды людей свидетельствуют, что вера для них – источник всего в жизни. И вера эта наполнила мир такой красотой, такой любовью и человечностью, что даже враги не могут отказать культуре, порожденной ею, в непревзойденной глубине и величии. И вот, несмотря на это, не прекращаются отрицание, запугивание, гонения, не умирает замысел веру эту искоренить и уничтожить. Сначала утверждали, что Христа никогда не было, потом стали противополагать Христа самому христианству, а вскоре выдумают еще что-нибудь. Все та же суета, как вокруг прозревшего слепца. И вечно оправдываются слова Евангелия: На суд пришел Я в миp сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.

Христос воскресе!

В пятое воскресенье после Пасхи мы слышим евангельский рассказ об исцелении Христом слепого. Рассказ этот удивительно близок многому из того, что происходит в наши дни, на наших глазах, и поэтому в него стоит вслушаться.

Все здесь напоминает то самое отношение к факту веры, религии, религиозного опыта, какое мы встречаем сегодня: «Этого не может, не должно быть, а значит, этого нет». Именно такова установка всей антирелигиозной пропаганды нашего времени – это то же вопиющее упрямство, тот же отрицательный догматизм. «Религия есть тьма, невежество, суеверие, отчаяние, страх!» – так постановили авторитеты. Но вот, говорим мы, преподобный Серафим Саровский; вот его пасхальная белизна и радость, вот его обращение к каждому человеку с приветствием: «Радость моя!» Что вы на это скажете, как вместите в свою твердокаменную и унылую схему? Но нет: не увидят, не примут, ибо заранее и раз навсегда решили, что не может быть в религии ни радости, ни света, ни правды, ни добра. А решили так, если вдуматься еще глубже, потому что сами ненавидят радость и свет, правду и добро. Слепые и глухие ко всему, кроме своей теории, эти последователи ее смеют говорить о проверке всего фактами! Но в евангельском рассказе, который мы только что слышали, речь и идет о столкновении факта, простого и очевидного, с предвзятым мнением и законнической гордыней. Я был слеп, а теперь вижу – вот что вслед за слепорожденным могут повторить и повторяют на протяжении веков миллионы людей. Я был слеп, а теперь вижу свет, подобного которому нет, знаю радость, которую ни с чем не сравнить. А в ответ все та же жвачка: «наука доказала, наука выяснила...» Да что может наука сказать о таком горении сердца и о такой радости, в каких лабораториях проверяла она их и измеряла? И кто же в конце концов слеп и глух к очевидным фактам, кто нагнал на родителей слепорожденного такой страх, что они боятся ответить прямо? Не на наших ли глазах действует все та же круговая порука запугивания?

Но вот по-прежнему звучит в храмах радостная пасхальная песнь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Слишком живо еще помнят люди, как пришла Пасха, как озарилась ночь и как снова увидели они то, чего не видят слепцы. И потому мы можем утверждать: «Да, мы знаем Сказавшего о Себе: Доколе Я в миpe, Я свет миру (Ин. 9:5)».

«Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником...»¹⁶³

Можем ли, способны ли мы еще расслышать слова этого песнопения, уразуметь смысл удивительного праздника Вознесения Господня? Само слово «вознесение» так очевидно противоречит всем настроениям, всему духу современности, этого земного, низменного, к одной лишь земле обращенного миpa. Слова «вознесение», «небо», «слава», «радость» звучат как пришедшие с какой-то другой планеты, и антирелигиозная пропаганда, облеченная в одежды науки, умело потворствует этому настроению, умело играет на этой приземленности и прозаичности современной жизни. «Сказки, легенды, мифы! Все это, – говорят нам, – не соответствует научному знанию о человеке, все это не нужно».

Еще немного, и нам скажут, что так же «не нужны» музыка, литература, искусство, – да, в сущности, уже говорят, ибо что такое этот пресловутый «социалистический реализм», как не потребность весь миp искусства и вдохновения тоже подчинить скучнейшей и плоской «правде о человеке»? «Правда» же эта, по словам унылых и приземленных вождей, в том, чтобы постоянно что-то строить, и непременно «экономически обоснованное», серое, будничное, а человек в этой элементарщине должен почему-то находить единственную цель и единственное счастье своего существования.

По существу, план ясен: в человеке нужно уничтожить всю «надстройку», которая состоит из мечты и красоты и которую можно определить как жажду вознесения. Ибо чудо человека всегда заключалось в том, что и придавленный к земле он способен был поднять глаза к небу, что, порабощенный материей, он находил в себе и над собой дух, что, будучи свидетелем уродства и зла, всегда, сознательно или бессознательно, стремился к чему-то прекрасному и высокому. И все это он выражал, воплощал, воспевал в том, что сегодня развенчивается как сказка, легенда, фантазия, объявляется вредным и ненужным. «Будь человеком!» – говорят ему и предлагают на деле быть животным, отрицая все то, что отличает его от животного. «Будь человеком!» – говорят ему и отрицают в нем не что иное, как саму человечность, которая есть прежде всего возможность, больше того – потребность, в вознесении.

Над своей скоротечной жизнью, над миpoм материи и естественных потребностей человек мало-помалу воздвиг поразительно лучезарное видение миpa, горящего «звездной славой и первозданною красой». Он нашел в себе силы заговорить о свободе, любви, вечности и в итоге – о том даже, что и сама смерть будет поглощена... победою (1Кор. 15:54). Он увидел себя обоженным, небесным, вечным. И это видение человек передавал из поколения в поколение, и каждое поколение по-своему воплощало его, по-своему радовалось ему, по-своему на него отвечало. Потом пришли очень нудные, очень самоуверенные люди, постоянно бубнившие о «прибавочной стоимости» и «классовой борьбе», которые объявили: «Все ваше видение – чепуха; истина в экономике и борьбе классов». И сразу стало на земле темно, холодно, тоскливо и страшно.

Все это я говорю с тем, чтобы возможно было хоть немного почувствовать смысл, радость, вдохновение этого праздника – праздника Вознесения, совершаемого на сороковой день после Пасхи. В нем нашла выражение – и какое выражение! – извечная тоска человека по горнему, небесному, его несогласие свести всю свою жизнь к муравьиной суете и сиюминутной борьбе за существование. Блажен муж... восхождения в сердце своем положи (Пс. 83:6) – это было сказано за сотни лет до нашей эры. Тогдашний, так называемый первобытный человек уже знал, уже радовался этой возможности восходить, возноситься и уже тогда знал, что вознесение это – к добру и к свету, что оно есть торжество духа и духовного в нем, человеке.

«Христос вознесся на небо»¹⁶⁴, – говорит и учит Церковь. Сказка, легенда? Нет, духовная реальность. Все в Христе, вся жизнь Его была направлена к этому небесному измерению, все учение Его было о том, что человек может и должен возвыситься, вознестись, воцариться над всем видимым и невидимым. И об этом была радость учеников, когда с горы Елеонской, с горы Вознесения вернулись они в Иерусалим. Мы никогда не узнаем, так сказать, «научно», «эмпирически», что они видели, что ощутили, чему были свидетелями. Ибо есть, вне всякого сомнения, в нашей жизни то, что на человеческом языке называется «несказанным». Это все то, что не сведешь к таблице умножения и «прибавочной стоимости», все, что приходит не снизу, а сверху, зовет вверх, на высоту. И об этом поет человек, об этом слагает он сказки и легенды, об этом молится, этому радуется. И только это делает жизнь нашу человеческой жизнью, a миp – тем миpoм, в котором можно не только бороться за существование, не только трудиться, испытывать страх и умирать, но и жить.

И зайдя в светлый, небесный день праздника в храм, мы без всяких объяснений сами окажемся вовлечены в это вознесение и так ясно ощутим вдруг, что можно, можно возноситься, что небо – у нас в душе и к этому небу зовет нас все лучшее, что в нас есть. Взыде Бог в воскликновении, Господь во гласе трубне (Пс. 46:6)¹⁶⁵, «Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником ...никакоже отлучался, но пребывая неотступно и вопия любящим Тя: Аз есмь с вами и никтоже на вы»¹⁶⁶. Таким образом, все в конечном итоге зависит от того, что мы в самих себе и в своей жизни возлюбим, чему отдадим душу – безысходной скуке муравейника или радостной возможности взойти туда, где явлен небесный и вечный замысел о нашей земной и временной жизни. В праздник Вознесения мы радуемся высокому замыслу о человеке, нам раскрывается образ миpa, не ограниченный одной материей. Но, может быть, – и это важнее всего! – и в нас войдет вдохновение света, добра, красоты – вдохновение, которое одно только способно победить зло в миpe.

Итак, спустя сорок дней после Пасхи, после радости о том, что смерть побеждена, и наступает день торжества человечности, торжества вечного и небесного в ней, торжества той Жизни, о воскресении которой мы узнали на Пасху.

Какой беспримерной радостью отзываются в верующем сердце эти слова – Вознесение Господне. И как трудно, почти невозможно объяснить и передать эту радость не только неверующему, что понятно, но и человеку, который «соглашается» допустить бытие Божие или присутствие в миpe некой «высшей силы».

Трудно, потому что само понятие вознесения, или небесного восхождения, уже не находит опоры в былом представлении о человеке как существе, по природе своей предназначенном к движению, устремлению ввысь. Некогда человек, вся его жизнь и история мыслились «вертикально», как подъем, восхождение от земли к небу, от материи к духу, от человеческого к Божественному. Восхождения в сердце своем положи (Пс. 83:6) – эти бесконечно древние слова псалма воспринимались не только как прекрасная поэзия, но и как самоочевидная истина. И сам язык человеческий, естественно, выражал это восприятие в словосочетаниях «закат и восход», «упадок и взлет» и т.п.

Но потом пришли люди, которые стали рьяно доказывать, что такое вертикальное понимание человека – ложь, а мечта о небе и небесном восхождении – вредная фантазия, отвлекающая нас от земли и ее дел. Эти люди объяснили нам, что идти нужно только вперед, но никоим образом не вверх, ибо никакого «верха» нет. Таким образом, вертикальное измерение сменилось горизонтальным. Человеку приказано было удовлетвориться горизонталью (само слово «прогресс», которым эти люди обогатили человеческий язык, означает именно движение по горизонтали) и найти в этом величайшую, окончательную истину.

Но никто никогда толком не объяснил, что означает это «вперед», где его предел и какое мне, в сущности, до него дело, если меня-то все равно ни при каких условиях в нем не будет. Действительно, то «светлое будущее», в которое нас призывают верить, есть будущее буквально ничье, ибо тех, кто предположительно должен им воспользоваться, еще нет на свете, а те, кто есть сейчас, участия в нем, естественно, не примут, ибо их уже не будет. Но мы так привыкли к этой схеме, что почти неспособны почувствовать, что большего кошмара, более страшной бессмыслицы не было еще выдумано на земле и что горизонтальное понимание человека на деле привело к настоящему отрицанию того же человека, который стал инструментом безличного, эмпирически недоказуемого и никому не известного «будущего».

Потому-то и так трудно нашему современнику, которому с детства внушают веру в прогресс, понять, что на протяжении веков существовало и продолжает существовать совсем другое понимание человека – то, которое я и назвал вертикальным. И что праздник Вознесения Господня, с незапамятных времен наполняющий радостью сердца христиан, есть выражение такого понимания в молитвах, песнопениях, иконописных образах.

Согласно Евангелию, Господь пришел с учениками в Вифанию и, подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они же поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью. И пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя Бога (Лк. 24:50–53). Всего несколько слов! Но попробуем раскрыть, хотя бы слабым намеком, почему эта «великая радость» осталась с нами, живет и все так же, как тогда, наполняет сердце.

Вставим эти слова в контекст всей христианской веры – веры в то, что в Иисусе Христе явлено миpy совершенное человечество. Явлен Человек, вся жизнь Которого в том, чтобы до конца воплотился в Нем Бог. Явлен Бог, ставший Человеком, и Человек, принимающий Бога как содержание и исполнение своей жизни. И вот в конце всего, как последняя радость, последнее исполнение – восхождение этого Человека на небо. Не Бог уходит от Него, нет! – Он, Человек, возносится, Он, т.е. вся Его жизнь исполняется вечности, раскрывается как вечная, неумирающая, вечно живая реальность. О, это вовсе не древнее дохристианское учение о бессмертии души, о загробном миpe. Ибо возносится не душа, а Человек, и это значит – вся Его жизнь, весь Его миp. И это значит также, что все в миpe возносимо, что настоящая судьба его и цель – восхождение ввысь, к исполнению и торжеству вечной жизни.

Своим учением о воскресении и вознесении христианство радикально противопоставляет себя всем древним и в конце концов малоутешительным верованиям о «потустороннем миpe». Ибо если все дело в бессмертии души, то не нужно воскресения, оно бессмысленно; если все дело в загробном, или потустороннем, миpe, то не нужно вознесения, оно также бессмысленно. Но христианство учит о воскресении – о том, что любовь и жизнь сильнее смерти, т.е. распада, что они восстанавливают все распадающееся от недостатка любви и жизни. И оно же учит о Вознесении, т.е. о вертикальной направленности самого миpa и самой жизни, об их исполнении в небесном, Божественном и вечном образе.

Восхождения в сердце своем положи... Пойми, что ты по самой природе своей создан для этого восхождения, что первый и последний двигатель твоей жизни – то небо, которое ты находишь сперва в себе самом, в своей жажде совершенства, света, вечности. Пойми, что на миp можно смотреть горизонтально, и тогда, несмотря на все теории прогресса, он бессмыслен. «И после глупой жизни придет глупая смерть»¹⁶⁷ – в этой одной фразе Льва Толстого больше правды, простой человеческой правды, чем во всей риторике «прогресса» и «счастья будущих поколений». Но если правда то, что восхождение возможно уже теперь, что моя короткая, едва вспенившаяся, как пузырь на воде, жизнь может стать восхождением, если правда то, что я сейчас, здесь могу прикоснуться к вечности своей любовью, радостью, добром, стремлением к Истине, – тогда миp не бессмыслен.

И понятна тогда великая радость учеников при возвращении с горы Вознесения, когда окончательно открылось, что небом наполнена душа человека и вся жизнь его есть восхождение к небесной славе.

«Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником обетованием Святаго Духа <...> никакоже отлучался, но пребывая неотступный, и вопия любящим Тя: Аз есмь с вами и ник- тоже на вы». Вот песнь праздника Вознесения. Ею мы призваны жить и в ее свете совершать свое восхождение.

По рассказу Евангелия, на сороковой день после Воскресения, Христос вознесся на небо.

Явившись ученикам, Он, согласно евангелисту Луке, сказал: Так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная с Иерусалима. Вы же свидетели сему. И Я пошлю обетование Отца Моего на вас; вы же оставайтесь в городе Иерусалиме, доколе не облечетесь силою свыше. И вывел их вон из города до Вифании и, подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью. И пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя Бога (Лк. 24:46–53).

Я думаю, ни один евангельский рассказ не кажется людям, которые далеки от религии, более легендарным и неправдоподобным, чем этот – о небесном восхождении Христа. И если существует «развенчанный» религиозный символ, то это, конечно же, символ неба. Бедное небо! Сколько доставалось и достается ему в антирелигиозной литературе! Кто только не издевался над ним, кто только не пытался доказать, что с развенчанием неба как жилища Бога христианству конец, ибо очевидной становится его связь с первобытными религиями, не ведавшими, что никакого неба, в сущности, нет. Даже космонавт Гагарин и тот нашел нужным после своего полета лягнуть религию, объявив, что побывал он на небе, но никакого Бога там не нашел. Короче говоря, древний религиозный символ объявляется полностью дискредитированным победой «научного» мировоззрения.

Но вот, когда спустя сорок дней после Пасхи наступает праздник Вознесения и слышатся его с детства знакомые песнопения, снова понимаешь вдруг (и не разумом, конечно, не бедным нашим разумом, который неизбежно останавливается на пороге всего, что ему неподведомственно, – красоты, любви, тайны, а всем существом), что и сам образ неба, и этот удивительный рассказ о небесном восхождении – не отзвуки какой-то древней мифологии, а самое потрясающее из всего сказанного о человеке на человеческом языке и в человеческих понятиях.

Ибо все, решительно все в этом миpe с его законами влечет человека не вверх, а скорее уж вниз. В самом деле, сидеть легче, чем стоять, лежать приятнее, чем сидеть, – простое наблюдение, но его можно распространить и на всю нашу жизнь. Все легче объяснить снизу, свести к низменному.

Но откуда тогда это ничем не объяснимое, ни из чего не выводимое вечное стремление человека вверх? Откуда взялся этот символ неба, откуда вырвался этот неутолимый вздох по небесному?

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна.

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Это написал о душе человеческой Лермонтов. А другой поэт вторит ему:

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша,

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа¹⁶⁸.

Это писали не наивно-примитивные и даже не особенно религиозные люди. Но именно тоской по небу и небесному пронизана вся культура, все искусство, вся жизнь. И не объяснить этой тоски ни по «Капиталу» Маркса, ни по другим книгам, якобы дающим ответ на все вопросы. Не выходит. Пока есть оно, «желание чудное» неба, никакое сведение человека к низменному и материальному не победит.

Но именно потому и нужно разделаться с небом, разрушить, взорвать его, чтобы все было не там, а здесь – в производственно-технической гонке, в вечном вскипании пузырей, не знающих, отчего и зачем они вскипают. «Штурм небес» – так определил кто-то сущность и пафос антирелигии, эту поразительную, патологическую ненависть к небу.

И потому праздник Вознесения Господня в наши дни, в дни этого «штурма небес» приобретает особое значение. Христос вознесся на небо. А Христос, по вере нашей, – это идеальный Человек, Тот, Кем призван стать каждый из нас. И этим вознесением Его на небо нам открыто, что вверх, а не вниз призван стремиться человек, что сама земля в нем пронизывается и светится небесной красотой, одухотворяется и преображается. Надо ли еще пояснять, что не о пространственном, не о физическом небе говорим мы здесь, ибо на вопрос «Где небо?» святой Иоанн Златоуст столетия назад ответил: «Что мне до неба, когда я сам становлюсь небом!»¹⁶⁹ Надо ли напоминать, что о Восшедшем на небо в главном песнопении праздника сказано, что Он не отлучился от нас, но пребывает неотлучно¹⁷⁰? Вот радость Вознесения: чтобы Бог был во всем, чтобы Небо, эта духовная высота, правда и красота, стало правдой и радостью земли, чтобы утолена была исконная жажда, присущая человеку и призывающая его не вниз, а вверх.

В миpe идет повальное отрицание Неба, когда все объясняется снизу, когда от нас хотят, чтобы мы поверили в приземленный образ человека как единственно возможный и поклонились ему. И вот на это мы отвечаем словами кондака Вознесения: «Исполнив весь замысел о нас, соединив все земное с небесным, Ты вознесся на небо, Христе Боже наш, никак не отлучаясь, но пребывая неотступно и взывая к любящим Тебя: Я с вами, и никому вас не одолеть»¹⁷¹!

Вот почему с нами та «великая радость», которую испытали ученики, вернувшись из Вифании. Вот почему Вознесение для нас – духовная самоочевидность, которой мы живем и о которой радуемся. И никто никогда не заставит нас, познавших эту радость от встречи с небом, от дарования неба, удовлетвориться только землей и земным.

Мало найдется праздников столь же радостных, как Вознесение Господне. Уже в самом слове «вознесение» трепещет эта радость, этот вызов так называемым законам природы, всегда влекущим вниз, порабощающим закону тяжести, притяжения, падения. А тут, наоборот, – легкость, полет, бесконечное движение ввысь.

Вознесение Господне празднуется в четверг шестой недели после Воскресения Христова, или через сорок дней по Пасхе. Накануне, в среду, совершается, согласно церковному уставу, Отдание Пасхи, как бы прощание с ней. В этот день начало и конец службы такие же, как в самый праздник Пасхи. Возглашаются стихи: «Да воскреснет Бог и расточатся враги его», «Яко исчезает дым, да исчезнут», «Яко тает воск от лица огня...», «Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь». Произнося их, священник кадит весь храм с пасхальным трисвечником в руках, и в ответ на каждый стих несется радостное: «Христос воскресе из мертвых...» Мы прощаемся с Пасхой, «отдаем» ее до следующего года. И должно бы быть грустно на душе, однако вместо грусти ниспосылается нам новая радость – созерцать Вознесение Господа.

О самом этом событии в Евангелии от Луки рассказано так. Дав ученикам последние Свои наставления, Господь вывел их вон из города до Вифании и, подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью (Лк. 24:50–52). Повторим еще раз: с великою радостью! И спросим себя: о чем эта великая радость, которая продолжается до наших дней и таким удивительным светом вспыхивает в празднике Вознесения? Ведь как будто ушел, оставил нас Христос, ведь как будто это день разлуки. Впереди длинный-длинный путь проповеди, гонений, мучений, соблазнов, которыми до краев полна история христианства и Церкви... Кончилась как будто радость ежедневного земного общения с Христом, взят от нас, казалось бы, покров Его силы и Божества.

Но неспроста один проповедник назвал свое слово на праздник Вознесения «Радость разлуки». Ибо, конечно, не уход Христа празднует Церковь. Христос сказал: Я с вами во все дни до скончания века (Мф. 28:20). И вся радость христианской веры – от сознания Его присутствия, от Его слов: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18:20). Не уход Христа празднуем мы, а Его восшествие на небо. Вознесение – это праздник неба, открытого человеку, неба, как нового и вечного дома, вечной обители, неба, как нашей подлинной родины.

Грех отделил землю от неба и сделал нас земными, к земле обращенными и одной землей живущими. Грех – это забвение о небе, о высшем, духовном и чистом, отречение от подлинной природы человека, измена небу в душе. Именно в день Вознесения мы не можем не ужаснуться этому отречению, которым пронизан весь миp. Человек гордо объявляет себе, что он – всего лишь материя, что весь миp – всего лишь материя и что нет ничего, кроме материи. И даже как будто радуется этому, с жалостью и с презрением, как о дурачках и невеждах, говорит о тех, кто еще верит в какое-то «небо»: «Да что вы, братцы! Небо – тоже материя, и ничего другого нет, не было и не будет. Умрем – сгнием, а пока что давайте строить земной рай, позабыв об этой выдумке попов и эксплуататоров!» Вот вкратце, но абсолютно точно последнее слово нашей «науки», нашей идеологии.

«Но что же предлагаете вы? – спросят нас. – И прежде всего, что это за небо, куда будто бы вознесся Христос? Ведь там, наверху, нет того, о чем вы говорите». На этот вопрос пусть ответит христианский проповедник Иоанн Златоуст, живший шестнадцать веков тому назад. Говоря о небе и о небесном, он восклицает: «Что мне до неба, когда я сам становлюсь небом?» Пусть, далее, на вопрос этот ответят наши предки, назвавшие храм «небом на земле». Ибо все эти ответы сводятся, в сущности, к тому одному, в чем заключена вся христианская вера, вся христианская любовь, вся христианская надежда. К тому, что «небо» – это имя подлинного нашего призвания и последней правды о земле. Нет, не о каком-то запланетном пространстве, не о каком-то неведомом «космосе» идет речь, а о небе, которое мы потеряли в своем грехе и гордыне, в своих земных – только земных! – науках и идеологиях и которое заново раскрыл, даровал нам Христос. Небо – это Царство вечной жизни, Царство истины, добра и красоты. Небо – это полное одухотворение человека. Небо – это Царство Божие, это победа над смертью, это торжество любви и подлинного видения, то абсолютно желанное, о чем сказано так: Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1Кор. 2:9).

Все это раскрыл, все это дарует нам Христос, и потому небом пронизывает нашу жизнь здесь и сейчас, саму землю делает отображением, отсветом небесной красоты. Кто сошел с неба на землю, чтобы вернуть нам небо? Бог. Кто от земли возносится на небо? Человек Иисус. «Бог, – говорит святой Афанасий Великий, – стал человеком, чтобы человек стал Богом»¹⁷³. Бог спустился на землю, чтобы мы вознеслись на небо, – вот об этом праздник Вознесения, в этом его свет, его несказанная радость. Если Христос на небе и если мы верим в Него, любим Его, то и мы с Ним там, за Его трапезой, в Его Царстве. Если в Нем человек возносится, а не падает, то в Нем и мне открыто вознесение, и к нему я призван, и в нем открывается мне цель, смысл и последняя радость моей жизни.

Все окружающее тянет нас вниз, но я смотрю на Божественную плоть, возносящуюся на небо, на Христа, восходящего во гласе трубном (см.: Пс. 46:6), и говорю: тут правда о миpe и о человеке, тут то, к чему извечно призывает нас Бог. И об этом – весь праздник Вознесения. В этом его свет и несказанная радость, которая звучит в главном его песнопении – кондаке: «Исполнив все о нас задуманное, соединив небесное с земным, Ты вознесся во славе, Христе Боже наш, никак не отлучаясь, но пребывая неотступно»¹⁷⁴.

Есть поразительное, хотя и отнюдь не громкое русское слово, которое, однако, все меньше и меньше вмещается в словарь современности. Слово это – «утешение». «Он утешил меня», – говорит человек про того, кто обрадовал, пожалел его, посочувствовал ему или, наконец, просто обратил на него внимание. И то же слово употребляем мы, когда говорим про книгу, пришедшуюся нам по душе, про искусство, осветившее нас своим неподдельным светом, про Бога и веру, наконец.

И как поразительно поэтому и как глубоко то, что в Евангелии Дух Святой назван «Утешителем». В Своей прощальной беседе за несколько часов до предательства, страданий и смерти Христос говорит ученикам: А теперь иду к Пославшему Меня, и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь? Но оттого, что Я сказал вам это, печалью исполнилось сердце ваше. Но Я истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам (Ин. 76:5–7).

Итак, от Самого Христа мы знаем еще одно Божественное имя, и имя это – Утешитель. И, следовательно, все подлинное, все божественное в миpe, действительно, заслуживает быть названным этим чудным словом – «утешение».

Я говорю об этом потому, что в отождествлении религии с утешением состоит одно из главных обвинений, направленных против нее антирелигией. Вся антирелигиозная пропаганда построена на этой аксиоме: «Религия – это не что иное, как возможность утешиться, не что иное, как компенсация за царящие на земле несправедливость и хаос. Поэтому религия – для рабов, для слабых, не для сильных, поэтому религия – орудие эксплуатации и т.д. Сильному религия не нужна, потому что ему не нужно утешение, ибо утешение – всегда обман, иллюзия, бегство от реальности, а борец не бежит – он прямо смотрит в лицо реальности, какой бы та ни была».

Да, как будто это так, как будто тема слабости проходит через все христианство и через само Евангелие: Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 77:28). И разве не называет наш народ свои святыни, свои чудотворные иконы такими вот сладостно-утешительными именами – «Всех скорбящих Радость», «Взыскание погибших»? Разве не возносилась все время с нашей земли эта мольба об утешении и помощи: «Заступнице усердная...»¹⁷⁵?

И что же? Я думаю, что религии, христианству стыдиться всего этого нечего. Как не следует и скрывать того, что миp, где не будет нуждаться человек в утешении, миp, откуда изгнано будет, в котором забудут это удивительное слово, окажется миpoм бесчеловечным.

Нам достаточно того, что про Самого нашего Спасителя и Господа сказано в Евангелии, что страшной ночью в темном саду он начал скорбеть и тосковать (Мф. 26:37). И хотел, ждал, просил утешения и помощи у учеников, друзей Своих, а те спали, измученные страхом. Да, этого одинокого, скорбящего и тоскующего Человека мы называем Богом и Господом, к Нему возводим и от Него получаем смысл всего существующего. И потому не считаем утешение признаком слабости, и потому убеждены, что не нуждающийся в нем утратил в себе нечто исконно человеческое. Ибо такой человек уже не способен различать в миpe глубинное зло и одновременно утратил тоску по иному, высшему. Вот, думает он, еще с тем-то и с тем-то поборюсь, то-то и то-то подправлю, то-то и то-то выкорчую, и выйдет миp на славу – удобный, прочный, счастливый. Таков, в сущности, смысл той плоской идеологии, что навязывают нам взамен религии и во имя которой издеваются над утешением. И будут в этом «счастливом» миpe бродить бесчувственные роботы, неспособные понять, что «счастье» их кошмарнее, бесчеловечнее самого страшного, самого неизбывного горя и страдания!

Ибо, конечно, не в этом псевдосчастье сила человека, а в его способности нуждаться в утешении и самому утешать, ибо утешение и есть настоящая сила. Спуститься в самую тьму, оказаться в самой сердцевине страдания, начать «скорбеть и тосковать» и не рухнуть, не извериться в свете, любви и радости – это и есть утешение. И потому имя Бога, имя Духа Святого – Утешитель.

«Царю Небесный, Утешителю... прииди и вселися в ны...» Не о чем-то иллюзорном просим мы, произнося слова этой молитвы, не о бегстве от миpa, а о том, чтобы не сдаться тьме, не отождествить эту тьму с истинной реальностью, не потерять того света, который, как сказано в Евангелии, тьма не объяла (Ин. 1:5). И это так потому, что утешение – всегда от веры, всегда от надежды и, главное, всегда от любви. Нелюбящий не может утешить, ибо в горе и страдании утешают всегда не слова и доводы, но всегда только участие, любовь и сочувствие.

В эти послепасхальные дни Церковь начинает жить ожиданием Утешителя, ожиданием, что исполнится обещание Христа о пришествии Утешителя, что за всем горем и страданием, за всей бессмыслицей и скукой жизни наступит таинственный «третий час»¹⁷⁶, и над миpoм, пусть невидимо, воцарится утешение и будет сильнее той тьмы, которая царствует вокруг нас.

В этом смысл тех пятидесяти дней, что начинаются в Церкви сразу после Пасхи и приводят нас к Пятидесятнице, к «последнему и великому дню»¹⁷⁷, в который вспоминаем мы «Духа пришествие, и ожидания исполнение, и утешения полноту»¹⁷⁸. Так молится Церковь, и знает, и проповедует всем отчаивающимся возможность божественного утешения, потому что сила его не иссякнет в миpe, сколько бы ни было в нем страдания, горя и злобы.

И потому эти пятьдесят дней – не отдых, не передышка в церковной жизни, а, может быть, самый глубокий из всех ее периодов – время, когда мы начинаем понимать, что в миpe, где умер и воскрес Христос, можно и нужно ждать великого, радостного утешения от Святого Духа.

«Пятидесятницу празднуим и Духа пришествие» – так поет Церковь, начиная праздник Пятидесятницы, который приходит каждый год спустя пятьдесят дней по Пасхе. В этот праздник вспоминает она и, вспоминая, снова во всей силе переживает то, о чем рассказывает книга Деяний апостолов. А в ней говорится следующее: При наступлении дня Пятидесятницы все они (т.е. ученики Христа. – Прот. А.Ш.) были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать <...> И изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: что это значит? А иные, насмехаясь, говорили: они напились сладкого вина. Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: мужи иудейские, и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня; но это есть предреченное пророком Иоилем: И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать. И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма. Солнце превратится во тьму, и луна – в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и славный. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Деян. 2:1–4,12–21).

Вот рассказ Деяний апостолов. Какие странные слова! Что значили они тогда, что значат теперь, когда праздник Пятидесятницы, этот день Господень, великий и славный, празднуется уже две тысячи лет?

«Ветер», «дух», «огонь» – вот произносим мы эти слова и чувствуем, что указывают они на какую-то глубочайшую перемену, на начало чего-то нежданного. Вот было нестерпимо душно, но внезапно подул сильный ветер и разогнал эту духоту, и полной грудью вдыхаем мы обновленный воздух. Вот закисла и в стоячее болото превратилась сама наша жизнь, и закрыт наглухо ее горизонт, и так тосклива она и безотрадна, но врывается в нее свет любви, обещание свободы, огонь творчества – и все обновилось.

Пусть это всего лишь немощные человеческие слова. Но, быть может, они хотя бы намекают на то, что составляет сердце христианства, – на веру в пришествие Духа, в одухотворение жизни, в победу над всяким рабством, всякой инерцией и ограниченностью. Об этом пришествии Духа учил, его предвозвещал Христос. Он говорил, что придет Утешитель и что цель человеческой жизни – принять Его. И с тех пор, с того таинственного «третьего часа» все лучшее, все подлинное в христианстве жило верою в Духа Святого, опытом Его пришествия, опытом неизреченного, света и радости исполненного общения с Ним. И эту веру, этот опыт празднует Церковь в великий и славный день Пятидесятницы.

Но почему Пятидесятницы? В чем смысл этих пятидесяти дней? От седой древности земное время связывалось человеком с числом семь, которое стало символом нашего миpa, ограниченного пространством и временем, законами природы и причинно-следственными связями. И сколько бы ни было этого времени за нами и впереди нас, мы всегда в плену у него. И даже помножив семь на семь, невозможно выйти за пределы нашего ограниченного миpa. Число же пятьдесят – сорок девять плюс единица – означало в древней символике то, что выходит за пределы вечной семерки, то, что преодолевает и обновляет миp, без остатка ей подчиненный. В нашем земном опыте нет первого, новое время начинающего дня, но в духовном опыте он есть. Духом мы преодолеваем эту ограниченность, освобождаемся от нее и, оставаясь во времени и пространстве, перестаем быть их рабами.

И все это прямо обратно тому, что утверждает о человеке казенная материалистическая идеология, ибо для этой последней цель всего – подчиниться безличным законам природы, раствориться во времени, исчезнуть в пространстве. Но в день Пятидесятницы дается нам опытно, непосредственно ощутить другое свое призвание – победить всякое рабство, осознать себя навеки свободным. Духом и для Духа создан человек, хотя и забывает он о Духе, отдаваясь в рабство материи. И вот наступает опять праздник победы Духа над всем, что обезличивает человека. Праздник свободы – ибо свободен один только Дух, материя же знает лишь рабство. Праздник радости – ибо она возможна только в Духе, а не в безличных «законах природы». Праздник света – ибо только в Духе светит миpy вечная жизнь. Праздник человека – ибо только принимая Духа Святого и в себе самом открывая дух, становится человек подлинным человеком.

«Пятидесятницу празднуим, и Духа пришествие» – этими радостными словами начинается торжественная служба дня Пятидесятницы, празднуемого, как указывает само название его, через пятьдесят дней после Пасхи. Что же празднуется в этот день? О каком пришествии, о каком Духе говорит это песнопение?

Обратимся к повествованию книги Деяний апостолов – одного из древнейших памятников христианской письменности. Во второй главе ее сообщается, что, когда наступил день Пятидесятницы, все ученики Христа были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать. В Иерусалиме же находились иудеи, люди набожные, из всякого народа под небом. Когда сделался этот шум, собрался народ, и пришел в смятение, ибо каждый слышал их говорящих его наречием. И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли Галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились... слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божиих? И изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: что это значит? А иные, насмехаясь, говорили: они напились сладкого вина. Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: мужи иудейские, и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня; но это есть предреченное пророком Иоилем: И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать. И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма. Солнце превратится во тьму, и луна – в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и славный. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Деян. 2:1–8,11–21).

Вот рассказ Деяний, из которого ясно следует, что в памяти Церкви история христианства началась с пришествия Духа Святого. С Духа Святого начинается библейский рассказ о творении: В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою (Быт. 1:1–2). И весь Ветхий Завет, вся многовековая история встреч человека с Богом, измен, падений и восстаний, сплошь пронизан тоской по Духу, ожиданием, жаждой Его пришествия. И, наконец, Христос говорит о Духе Утешителе, Которого Он пошлет и Который наставит учеников Его на всякую истину. Христос говорит, что цель нашей жизни – рождение от Духа, Который «дышит, где хочет, и не знаем, откуда приходит и куда уходит» (ср.: Ин. 3:8). Все христианство, таким образом, – это моление о Духе, вера в Духа, радость о Духе. Все христианство – это мольба: «Прииди и вселися в нас, и очисти нас...». По-древнееврейски понятия «дух» и «ветер» выражаются одним словом – руах. Как буря очищает и обновляет воздух, как дыхание животворит все причастное жизни, так Дух Божий есть последнее, завершительное явление Божественной жизни, то обновление и очищение, о котором тоскует, которого ожидает все в миpe.

Слышим ли мы, понимаем ли еще эти слова: «духовный», «одухотворенный»? Как поразительно и как печально это повсеместное теперь восстание против Духа, эта тяга к одному вещественному, материальному. Как случилось, что человек перестал жаждать Духа и вместо него жаждет лишь того, что можно потрогать, взвесить, измерить? И вот является угодливая идеология, в основе которой – отрицание Духа и прямая ненависть к Нему. Порой кажется, что страшное восстание против Духа захлестывает весь миp.

Но неужели правда, что не дух, а материя определяет судьбу человека? Неужели в определении того, что есть сущность жизни, ошиблись и Сергий Радонежский, и Серафим Саровский, и Пушкин, и Достоевский – все, кроме автора «Капитала» и партийных вождей? Конечно, нет! И в день Пятидесятницы, в этот «последний и великий день», как называет его церковная молитва, празднуем мы примат Духа над материей, празднуем торжество духовного начала в человечестве.

И когда за всенощной этого праздника впервые за пятьдесят дней по Пасхе звучит молитва: «Царь Небесный, Утешитель, Дух Истины, Который всюду и все наполняет Собою, Сокровищница благ и Податель жизни! Прииди и вселись в нас и очисти нас от всякой скверны, и спаси, Благой, души наши», то кажется, словно после долгой засухи, после изнуряющего зноя хлынул дождь и повеял ветер.

Не может человек отказаться от Духа. И в наши дни, когда принуждают его к такому отказу, лишь усиливается жажда Духа, без которого все в миpe есть тьма и бессмыслица, мрак и медленное умирание.

«Пятидесятницу празднуим и Духа пришествие...» Этим радостным утверждением начинает Церковь празднование Пятидесятницы, о происхождении и смысле которого мы уже говорили. А сегодня я хочу призвать всех обратиться мысленным взором к Духу Святому, пришествие Которого и составляет никогда не стареющую сущность этого праздника. Что разумеем мы, произнося эти слова – «Дух Святой»? Кто Он и что значит Его пришествие или сошествие? О чем молимся мы, обращаясь к Нему и говоря: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, сокровище благих и жизни Подателю! Прииди и вселися в ны...»? На современном языке слово «дух» употребляется в самых разных значениях: мы говорим о «духе народа», о «духе произведения искусства», о человеке, что он «не в духе»... И однако, сколь бы ни различались эти значения, есть в них и нечто общее. Вряд ли кто-нибудь будет спорить, что слово «дух» мы употребляем применительно к тем явлениям или состояниям, которые невозможно ни описать, ни определить в привычных для нас категориях меры, веса, цвета, т.е. в категориях чувственного, материального миpa. Например, когда мы говорим, что «дух пушкинской поэзии» светлый, мы, с одной стороны, сразу же ощущаем, что это правда, и не только правда, но и главная, так сказать, правда о пушкинской поэзии, но, с другой стороны, мы затруднились бы строго научно определить, в чем этот «светлый дух» состоит. А значит, сколько бы нам ни твердили, что все в миpe материально, мы знаем каким-то внутренним, несомненным, хотя нередко и безотчетным знанием, что это не так. Мы знаем, что есть, реально существует дух, к материи несводимый, знаем, что никто и никогда не объяснит нам законами материи самоочевидный для нас и никаких объяснений не требующий светлый дух пушкинской поэзии.

Но пойдем дальше. Вот про какого-то человека мы почти невольно говорим: «Это – одухотворенный человек». Что это значит? Красивый – понятно, стройный – понятно, умный – понятно, но «одухотворенный»?.. А ведь каждый из нас встречал в своей жизни человека, излучающего нечто такое, что иначе не назовешь, – человека, который самим собой удостоверяет реальность духовного миpa. Наш анализ слов «дух» и «духовное» можно было бы продолжить. Но и сказанного достаточно, чтобы подтвердить реальность духовного в нас, сколько бы мы ни отвергали рассудком реальность того, что глубже рассудка.

И в лучшие минуты мы ощущаем это духовное как несомненную реальность и этой реальностью оцениваем свою жизнь. Эту-то духовную реальность христиане и возводят к Богу. Бог есть дух (Ин. 4:24), – говорит Евангелие. И вера в конечном счете есть не что иное, как внутреннее и духовное знание, уверенность, что за всем видимым, осязаемым, измеримым и исчисляемым стоит нечто невидимое, неосязаемое, неизмеримое и неисчисляемое и эта духовная реальность есть присутствие Духа Божия.

Туг ничего не докажешь, но при таком единстве опыта и таком единодушии в его изложении впору лишь дивиться тому, как много остается на свете материалистов, которые смотрят и не видят, слышат и не разумеют. Так и хочется им сказать: неужели вы не видите, как вся жизнь человека в конечном итоге есть сплошная жажда духа и одухотворения, сплошная мольба: «Приди и вселись в нас!»? И что подобно тому как все в природе жаждет света и влаги, так и человек есть существо, тоскующее по духу, изнывающее по одухотворению?

Но тогда и праздник пришествия Святого Духа есть одновременно праздник этой жажды и праздник ее удовлетворения. Это праздник исполнения главной, конечной, всеобъемлющей мечты человеческой. Эта мечта так часто затемняется в нас, покрываясь волнами житейских треволнений! Но нет и не было человека, который не ощутил бы хоть раз в жизни правду слов, с которых начинается пушкинский «Пророк»: «Духовной жаждою томим...» И вот на это томление, на эту жажду и отвечает Бог, посылая нам Духа Святого, а значит – являя Себя Самого как исполнение всех желаний, как ответ на все вопросы, как вершину и венец нашей жизни. Мы не случайные пузырьки в океане бессмысленной материи, мы не животные, у которых неизвестно откуда возник и развился разум, но духовные существа, призванные к одухотворению всего миpa и самой материи. «Кто жаждет, пусть придет ко Мне и пьет. И тот, кому Я дам воду живую, не возжаждет вовек» (ср.: Ин. 7:37, 4:14).

Пришествие Святого Духа... И если украшаем мы в этот «последний и великий день» наши храмы зеленью и цветами, если снова и снова повторяем ликующую мольбу: «Прииди и вселися в ны...», то потому, что всем сердцем, всем существом ощущаем в себе и в миpe дуновение Духа, Его пришествие и вхождение в нашу жизнь. Христос сказал: Не оставлю вас сиротами (Ин. 14:18). И вот, кончено сиротство и одиночество человека на земле. С ним и на нем Дух Божий, Дух истины и красоты, Дух Святой, Который уже теперь, уже здесь дарует нам блаженное причастие «жизни нестареющей», дает прикоснуться к тому, что твердо, вечно, неизменно, – ту радость, которую, по слову Христа, никто не отнимет от нас (см.: Ин. 16:22).

После праздника Троицы, или Пятидесятницы, начинается каждый год новый счет церковного времени: первое, второе, третье и т.д. воскресенье по Пятидесятнице, и так до следующего Великого поста, когда снова начнет Церковь свое ежегодное приближение к Пасхе.

Для современного человека все эти церковно-календарные подробности потеряли, конечно, всякий смысл, да он попросту и не знает их. Все это – та «поповщина», которую его научили презирать как нечто отжившее и никому решительно в реальной жизни не нужное. Но иногда, созерцая с неизъяснимой грустью все усиливающийся отход современного человека от традиций прошлого, презрительное его невнимание ко всему, кроме шумной злободневности, хочется сказать, как сказал когда-то Галилей: «А все-таки она вертится!» (Он говорил, как все знают, о Земле, чье вращение вокруг Солнца сам же доказал, хотя потом под угрозой смерти вынужден был от своего доказательства отказаться. И вот, выйдя из суда, где он только что отрекся от своего открытия и даже осудил его, Галилей произнес эти слова.)

В своей гордой самоуверенности и убеждении, что он все в миpe может постичь и без «поповских выдумок», человек отказывается от верований и прозрений прошлого. Что ему за дело до того, как называет какое-то отжившее учреждение вроде Церкви это или следующее воскресенье – «по Пасхе» или «по Пятидесятнице»? Ведь все это никому не нужно, непонятно, отжило свой век.

Но так ли это? Ведь как ни вертись, а человек, в отличие от животного, всегда исчислял время, осознавал его как некий необратимый процесс и пытался осмыслить. Мы знаем, что живем в 1971 году, в XX веке, но всякий раз, называя эту дату, волей-неволей ссылаемся на Христа, на явление в миp христианства и утверждаем, что с явления этого началась новая эра. Французы после своей революции 1789 года пытались ввести новый счет времени, но безуспешно; советская власть вскоре после Октябрьской революции пыталась убрать из календаря слово «воскресенье», и опять ничего не вышло. Мы продолжаем жить, сознательно или бессознательно, в христианском времени. И даже если бы какой-нибудь новый Союз безбожников издал свой календарь, мы и из него узнали бы, что живем в 1971 году христианской эры, нашли бы и в нем слово «воскресенье».

Но важнее другой вопрос: почему исчисляет человек время? Почему ему это нужно, а животному – нет? Почему так остро переживает человек годовщины, юбилеи, памяти – все то, чего нет в природе как таковой и что существует только в человеческом сознании? Очевидно, что время для человека бесконечно важно, будучи реальностью не только внешней, но и внутренней. И если глубже вдуматься в эту реальность, узнаёшь в ней то, что всегда как будто знал, но теперь осознал по-новому. Мы живем всегда после и всегда до, или, иначе, само сознание наше есть прежде всего осмысление прошлого и ожидание будущего. И наше настоящее, наше «сейчас» есть не что иное, как постоянное претворение прошлого в будущее. Только умалишенный, только идиот лишен чувства времени, но потому-то он и идиот, потому-то и выпадает из нормального порядка человеческой жизни. Без прошлого и будущего, без отнесенности к ним нет настоящего или же оно превращается в некое ирреальное бытие, как во сне. Но тогда и церковный счет времени перестает быть «поповской» бессмыслицей. Жить после Пасхи, после Пятидесятницы – значит жить после Христа, после Его земной жизни, смерти и воскресения, но в миpe и во времени, в которых жил Он и которые на веки веков Им отмечены. И жить до светлой ночи Воскресения Христова, до радостного дня Пятидесятницы – значит жить во времени, в котором они нарастают, во времени, ставшем ожиданием.

В конечном итоге все это значит, что мое время, а стало быть, и моя жизнь определены на глубине одной основной памятью, одним основным ожиданием. Я не пузырек, случайно возникший в бессмысленно бесконечном потоке времени и завтра возвращающийся в небытие. Моя жизнь сегодня есть жизнь, начавшаяся тогда, когда пришел Сказавший: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6). И она же есть жизнь, направленная к Тому, Кто сказал и вечно говорит: И се, Я с вами во все дни до скончания века (Мф. 28:20). Кругом шумит и бурлит миp, рождаются и умирают, волнуются и веселятся, любят и ненавидят люди, и все течет, все исчезает куда-то, и ничего не остается от тех, кто вчера, казалось, держал весь миp в руках. Но вот заглядываешь в церковный календарь, видишь простые слова – «по Пасхе», «по Пятидесятнице», и ты уже свободен от этого бессмысленного круговращения. Ибо это «по» ставит меня в непосредственную связь со всем тем, что одно дает смысл моей и всякой иной жизни, всей мировой истории: после Христа, со Христом и в устремлении ко Христу.

Если верно это «по», то говорит оно не только о прошлом, но и о будущем, радость воспоминания претворяет в радость ожидания, все наполняет светом и смыслом, дает веру и радость, дает силу не прозябать, а жить той жизнью с избытком, которую Сам Христос обещал дать верующим в Него. И не только обещал, но уже и дал, ибо об этой жизни, о самой возможности, богатстве и внутренней глубине ее свидетельствует та самая церковная жизнь, которую в таких простых и для современного человека таких непонятных словах измеряет церковный календарь.

В первое воскресенье после Троицы совершает Церковь празднование всем святым. И в связи с этим на память приходят слова одного французского писателя-христианина, записавшего в своем дневнике: «Есть только одна печаль: не быть святым»¹⁷⁹. Думаю, что в наши дни мало кто услышит, мало кто поймет эти слова. Святые? Какие святые? Для чего они?

Мы начинаем забывать, что было время, когда мерою человека и человечности считался не только ум, не только способности и успехи, но и нравственное совершенство, духовная красота, внутренняя победа над собой.

Мы живем в миpe и обществе, почти целиком обращенных к внешнему: к внешней деятельности, к внешним достижениям. То, что происходит у человека в душе, нас не касается – это частное его дело. От человека мы требуем, чтобы он «приносил пользу». А какая польза от того, кто самозабвенно стремится к цельности, чистоте и совершенству своего внутреннего «я»? Какая польза от всех этих святых, уходивших в леса и пустыни, удалявшихся от людей в поисках этого совершенства, равнодушных ко всему внешнему, в том числе и к пресловутой «пользе», которой мы измеряем все на земле? Но, думается, уместно спросить: а что такое эта «польза», чем она так полезна и кто должен определять то и другое?

Вот в Евангелии записаны на все века слова Христа: Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26). Слова эти в образах другого времени ставят перед нами извечную проблему количества и качества. Христос как бы говорит: «Какой смысл в количестве, если не будет в нем качества? Какой смысл во внешнем усовершенствовании человеческой жизни, если носитель этой жизни остается злым, завистливым, жестоким, лживым, несправедливым? Не будет ли тогда и само количество в руках такого человека новым злом, источником еще большего горя и страдания?» На этот вопрос современные мудрецы отвечают знаменитой теорией о «переходе количества в качество»: усовершенствование внешнего автоматически приведет, по их словам, к улучшению и внутреннего. Ибо всякое зло есть, по их мнению, не что иное, как результат внешнего несовершенства.

Вот, таким образом, извечный спор, извечные две установки, и наше время как будто все больше и больше усваивает вторую, всецело направленную на внешнее, количественное. Но в Евангелии также сказано: По плодам их узнаете их (Мф. 7:16). Все в конечном итоге оценивается по результатам. И потому можно спросить: где и когда количество превращалось, переходило в качество? Где и когда человек стал лучше от одного лишь внешнего? Я думаю, достаточно оглядеться вокруг, чтобы получить ответ на этот вопрос. «Люди будут издыхать от страха грядущих бедствий» (ср.: Лк. 21:26) – этими опять-таки евангельскими словами можно без преувеличения характеризовать наше время. Нет спора: внешне людям стало, пожалуй, жить легче и проще, но внутренне – откуда этот страх, эта тоска, эта ненависть, эта по всему миpy разлитая неудовлетворенность? Откуда это чувство, что все в любую минуту может кончиться страшной, всеуничтожающей катастрофой? Откуда эта растерянность умов, это омертвение совести, это исчезновение свободы? Мы стоим у пропасти и все продолжаем думать: еще одно-два научных открытия, еще немного внешнего, и пропасть исчезнет. Но она не исчезает, а приближается и увеличивается.

И вот приходят на ум слова одного русского святого, жившего сравнительно недавно, – преподобного Серафима Саровского. Он сказал: «Спаси себя, и кругом тебя спасутся тысячи». Что значит «спаси себя»? Это значит – уничтожь пропасть в самом себе, уничтожь зло в своей душе, возлюби образ жизни высокой и чистой, совершенной и светлой! И разве не знаем все мы, что когда вдруг – и так редко! – появляется среди нас человек, озаренный светом, живущий добром, любовью и радостью, то легче становится дышать и разрежается удушливая атмосфера, в которой мы существуем. Достаточно одному из тысяч зажить не количеством, а качеством, не внешним, а внутренним, и к нему, как цветок к солнцу, начинает стремиться наша душа. «Помоги, научи, просвети!» – с этой мольбой мы обращаемся не к политическому вождю и не к ученому, а к человеку, в котором светит нравственное совершенство. И выходит, что за настоящей пользой люди идут к святому, что настоящая польза – от святых. Ибо ничто так не нужно человеку в конечном итоге, как мир души, как чистая совесть, как внутреннее очищение и просветление. Какая польза человеку, если он весь миp приобретет, а душе своей повредит? (Мф. 16:26) Если нет света внутри, никакое количество не утешит, не успокоит, не даст счастья. И к осознанию этого человек непременно придет, если только не погубят его преступные вожди, создавшие бога из внешнего, из количества.

Вот об этом и напоминает праздник Всех святых. Он словно говорит нам: «Святые всегда были, есть и будут. Светит в миpe и среди нас этот свет святости. Не сказки это, не мечта и не самообман». Как говорит апостол Павел: «Мы имеем целое облако свидетелей» (ср.: Евр. 12:1). Они, святые, – люди, как и мы, но захотевшие жизни истинной и вставшие на трудный путь ее искания. Это люди, узнавшие подлинную радость, жившие во свете, добре и правде, светившие другим и зажигавшие их души тем же огнем, тем же светом. И как нужны они сейчас, в эти темные, трудные и злые дни! Как нужна нам эта сила святости, смирения, всепрощения, эта радость о высшем и духовном! Как всего этого мало на земле и как важно поэтому услышать призыв Христа: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный » (ср.: Мф. 5:48)!

Один только шаг к этому духовному пробуждению – и начинают у нас расти крылья. В день Всех святых попробуем шаг этот сделать.

В первое воскресенье после Троицы празднует Православная Церковь память Всех святых. А в связи с этим праздником уместно спросить: кто они, эти святые? В чем сущность их святости, как и нашего празднования, нашего воспоминания о них?

Спросить об этом уместно прежде всего потому, что нет и не было такой эпохи, когда человечество не возвышало бы некоторых своих представителей, наделяя их всеми совершенствами как идеальное воплощение собственных идей и стремлений. За примерами недалеко ходить – возьмем процветающий у нас культ Ленина. Казалось бы, идеология, этот культ насаждающая, не только не имеет в нем нужды, но по самой сути своей должна его отрицать. Ведь в основе ее – твердокаменный принцип детерминизма, согласно которому историю движут не идеи, не личности, а диалектика социально-экономического развития, выражающая себя в «борьбе классов». Никакая отдельная личность ничего в этой диалектике изменить не может, ибо все в мировой истории зависит не от людей, а от социально-экономических процессов. На смену феодализму не могло не прийти буржуазно-капиталистическое общество, а это последнее, в свою очередь, рано или поздно не может не уступить место социалистическому строю с диктатурой пролетариата.

Но если так, то почему же в этой предельно безличной идеологии – в идеологии, которой должно быть совершенно безразлично, был ли Ленин добрым и отзывчивым человеком, любил ли он детей, хранил ли верность своей жене, – достигает таких поистине гомерических размеров культ личности? В самом деле, портреты Ленина (не говоря уже о Сталине в эпоху небывалого расцвета его культа) красуются на всех углах, издаются десятки тысяч книг и брошюр, которые с самого детства навязывают миллионам людей образ Ленина, лишенный всех человеческих недостатков. Почему же это так? Откуда это вопиющее противоречие между идеологией и практикой?

Дело в том, что человечество, вопреки всем утверждениям идеологии, претендующей на «научную объективность», всегда и всюду шло не столько за идеями и принципами, сколько за людьми, которым оно верило. Верят же в конечном счете таким людям, в чьей жизни усматривают воплощение нравственного идеала. Отсюда необходимость и из коммунистических вождей делать своего рода новых «святых», нравственных героев, образец доброты, отзывчивости и самоотречения, т.е. наделять их качествами, никакого отношения к идеологии коммунизма не имеющими, ибо вся суть этой идеологии в том, что любой автономный нравственный идеал отрицается ею в принципе как чуждый. Откуда же эти качества? Ясно, что из христианского восприятия человека, которое коммунизм начисто отвергает. Ничем другим замаскировать свое нравственное убожество, свою нравственную пустоту казенная идеология не сумела да, конечно, и не сумеет. Но обман этот рано или поздно сам себя развенчивает. Так было в случае Сталина – где сегодня все его «жития»? То же произойдет и с культом Ленина, и останется только бесчеловечное учение, ничего, кроме ненависти, в миp не вносящее.

А вот с теми, кого мы вспоминаем в эти дни, с настоящими святыми такого случиться не может. И когда отпадет сама собою вся ложь, нагроможденная вокруг вождей, еще ярче воссияет свет подлинной святости и явленной в ней подлинной человечности. О будущих лжеучителях Сам Христос сказал: По плодам их узнаете их (Мф. 7:16, 20). Так вот, на последней глубине всякое учение, всякая идеология судятся и оцениваются тем образом человека, в котором они себя воплощают. В христианстве это образ святого. Что такое святость? Это не просто совокупность моральных качеств – честности, справедливости или, как мы говорим, «добропорядочности», но прежде всего посвящение себя бесконечно высокому, бесконечно прекрасному, бесконечно духовному замыслу и видению жизни. Народ называл святых «преподобными», т.е. самыми похожими. Похожими на кого? Конечно же, на Христа, на тот образ, что раскрывается в Его земной жизни, в Его любви и самопожертвовании. Святость – это ответ человека на услышанный им призыв, это восприятие его душой неизреченной славы, это высшее на земле доказательство бытия Божия, ибо только от Бога – не от материи же! – мог засиять образ совершенной жизни.

На Троицу, в праздник Пятидесятницы, мы вспоминали сошествие в миp Святого Духа, открывшее для нас возможность новой жизни, возможность святости. И вот неделю спустя, в праздник Всех святых мы празднуем осуществление этой возможности, отклик на зов Божий, верность Святому Духу. Дивен Бог во святых Своих... (Пс. 67:36). И как хорошо, как радостно, что в нашем темном миpe светит этот свет святости, и никакой тьме не объять его!

В первое воскресенье после Троицы празднует церковь память Всех святых. Кто же они, эти святые, и что означает для нас и для нашей жизни празднование их памяти?

И опять вспоминается, негодованием и болью отзываясь в сердце, нечестная, истинно подлая уловка всех пропагандистов казенного безбожия, той злополучной идеологии, что держит в плену миллионы людей, – уловка, сводящая религию к внешним недостаткам при умолчании о подлинной ее сущности. А подлинная ее сущность как раз и раскрывается, как раз и сияет в святых, т.е. в людях, которые до конца, всерьез, всем существом своим претворили собственную веру в жизнь.

Но нам скажут: святые – это исключения, отдельные взлеты. И сколько же их по сравнению с миллионами простых верующих, которые не только никакой особенной святостью не отличаются, а напротив, так часто являют веру половинчатую, слабенькую, или, как говорил Ницше, «человеческую, слишком человеческую»¹⁸⁰? На это следует ответить: да, это было бы возражением законным, не будь сама христианская вера сплошным призывом к святости. Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48) – другого призыва, другой заповеди христианство не знает. И потому мерять и судить его можно только по святости. Ибо, как говорил французский писатель-христианин Леон Блуа, «есть только одна печаль – не быть святым». И не вина христианства, если люди извращают его, приспосабливают к своим мелким масштабам, к своим низменным нуждам, превращают в быт, суеверие. Да, конечно, таких всегда и всюду большинство. И хорошо сделал Бердяев, назвав одну из своих статей «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан»¹⁸¹.

Но вот остается фактом и то, что никогда, ни в одну эпоху, ни при каких обстоятельствах не выветривалась, не исчезала в христианстве жажда святости, не иссякали святые. И у них, только у них нужно спрашивать: «В чем ваша вера, что означает для вас Христос, почему всему в жизни вы предпочли Его, Его учение, Его заповеди?» И какой потрясающе светоносный сонм этих святых! Вот на самой заре христианства, во II веке мучают в Лионе перед тысячами людей в цирке совсем юную христианку Бландину¹⁸², требуя, чтобы она отреклась от Христа. И эта девочка в страшных мучениях только повторяет: «Я христианка, мы не делаем ничего плохого!» Вот в далекой Малой Азии епископ Николай Мирликийский обличает нечестного и жестокого судью. Вот через несколько десятилетий ведут в изгнание, на смерть Константинопольского епископа Иоанна Златоуста за то только, что в своей проповеди обличил он разврат и жестокость царя¹⁸³. Вот душат в подземелье Московского митрополита Филиппа, посмевшего в лицо осудить Иоанна Грозного за его террор. И так всегда, во все времена, вплоть до наших дней. Ибо все чаще просачиваются вовне и распространяются по всему миpy рассказы о верующих в лагерях смерти и террора, об их радостном, светлом мужестве, вдохновленном словами Христа: И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить (Мф. 10:28).

И может быть, сейчас, в наши дни, в дни нового восстания против Христа, всего нужнее вспомнить самую глубокую, самую удиви тельную черту, роднящую между собою святых всех времен, – их свободу. Быть может, только святых и можно назвать по-настоящему свободными – они свободны, потому что вся их жизнь укоренена в высшем и абсолютном. Сколько вокруг нас говорят о свободе, но кто же по-настоящему свободен? Все остаются рабами чего-нибудь или кого-нибудь, хотя бы самих себя. Но святой годами освобождает себя и достигает той духовной свободы, в которой уже нет страха, нет мучения. Святой и в себе, и в других, и во всей жизни видит только вечное, только самое главное. Пронизанный любовью, он воспринимает все в свете вечности, и потому ничто в этом миpe не имеет над ним власти.

Праздновать память святых – значит признавать их мерою жизни, видеть в них пример, перенимать у них жажду совершенного и подлинного, вечного и божественного, и это, далее, утверждать, что именно святые – образ нашей веры, нашей надежды, нашей любви, что они – путь, по которому и мы хотели бы идти, что религия и для нас – не только помощь и утешение, не только «компенсация» за всевозможные страдания (в чем обвиняют ее враги), но прежде всего – согласие на подвиг, на высокую, трудную жизнь, на узкий, но радостный путь служения Богу и людям. Вот почему, завершив пасхальные дни, утвердившись в памяти Христа, Его страданий, смерти и воскресения, приобщившись огню и силе Святого Духа, христиане начинают новый круг своей жизни праздником Всех святых – радостной встречей с теми, про кого сказано, что их «не был достоин весь миp» (ср.: Евр. 11:38), с теми, кто помогают нам возвыситься над собой, вдохновляют на подвиг, утверждают в мужестве и свободе.

Праздник Всех святых – праздник лучшего и высшего в человечестве, праздник откровения о подлинной природе, о подлинном назначении и призвании человека. И когда празднует Церковь это воскресенье Всех святых, когда через неделю после Троицы вступает она в новый цикл воспоминаний всего главного и лучшего, что делает нас христианами, то на первом месте ставится ею сонм мучников, пророков, праведников – всех тех, кто в этом преходящем и падшем миpe выбрали высокий и славный путь к небу и к Богу.

Человек не может жить без праздника, и это видно прежде всего из того, что главным методом борьбы с праздниками религиозными было изобретение новых, нерелигиозных – «дня труда», «женского дня», «дня вооруженных сил» и т.д. Ибо человек устроен так, что не удовлетворяется одними буднями, и праздник для него – не только физически необходимый перерыв в работе, не только отдых, но еще и прикосновение к иному порядку вещей, к чему-то радостному и исключительному. Праздник – это прорыв к таинственной радости, скрытой от нас обычно бешеными темпами повседневной жизни, но столь же необходимой нам, как пища и питье. Да, «не хлебом единым» (ср.: Мф. 4:4) жив человек, и потому на неудачу обречены все попытки свести его лишь к хлебу, к злосчастной формуле: «Человек есть то, что он ест».

Сегодня я хочу остановиться на одной детали христианского замысла и переживания праздника, о которой напоминает нам Церковь в первое воскресенье после Троицы, великого праздника духовной весны и духовного обновления самой природы человека. В это воскресенье Церковь празднует день Всех святых, т.е. всех людей всякого возраста, рода и племени, которые остались в ее памяти примером христианской жизни.

Каждый день церковного года посвящен памяти одного или нескольких святых, каждый день несет радость некой духовной встречи, каждый день имеет, можно сказать, свой человеческий лик. То, что неверующий воспринимает как вереницу одинаково безликих дней, для верующего есть всякий раз особая встреча, особое переживание. В Церкви все время и каждый его отрезок полны воспоминаний, и воспоминания эти связаны не с отвлеченными символами – женщиной вообще, трудом вообще и т.п., а с живыми людьми – такими же, как я, как все мы, но нашедшими в себе силы сделать свою жизнь борьбой за высоту, чистоту и духовность, превратить ее в непрестанное общение с Богом. Каждая память святых – от древних пророков, живших тысячелетия назад, великих своим одиноким мужеством, дерзавших идти наперекор всем властям и толпе, до почти современных нам подвижников духа (таких как преподобный Серафим Саровский, чей светлый образ и поныне с нами) – это всегда не только новая встреча, но и новое ободрение для христиан наших дней. Словно это облако свидетелей (Евр. 12:1), как называет всех святых апостол Павел, обращается к каждому из нас с вопросом: «Чем и для чего ты живешь? В чем твоя радость, твой праздник?»

Святые – это образец и источник вдохновения, друзья и помощники в трудном подвиге одухотворения жизни, помогающем нам обрести подлинную свою сущность. И потому нигде не раскрывается с такой очевидностью смысл духовной борьбы в миpe, как на примере святых, ибо это, в первую очередь, борьба двух замыслов, двух пониманий человека.

Сторонники одного из них понимают человека как существо всецело практическое, погруженное в обустройство внешней, материальной стороны жизни. Этим замыслом обязывают жить современного человека, к которому обращен лишь один призыв, вернее приказ: «Включись в общую работу и брось праздные мечты!» Святые же воочию являют нам противоположный замысел, запечатленный в самом Евангелии: Какая польза человеку, – спрашивает Христос, – если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26). И в самом деле, какая польза от полетов на Луну, грохота машин и торжества техники, если в душах людей все та же узость и тьма, если в миpe все так же царят ненависть и злоба, а главное – если нет подлинного праздника с его таинственной радостью?

«Зачем нужны святые? – спрашивает деловой человек наших дней. – Какая польза от них миpy?» Однако миp и поныне подспудно живет памятью о святых и только их, быть может, по-настоящему помнит. Все проходит, все забывается, и то, что гремело сегодня, завтра отправляется на свалку. Но добро, свет и сила добра живут, и человек, умноживший добро в миpe, не забывается, свет его жизни сияет и другим людям. И как верны оказываются слова одного христианского писателя: «Есть только одна печаль – не быть святым»! Напомнить об этом – вот в чем смысл Дня Всех святых.

Когда началась Отечественная война, Франция уже больше года была занята немецкими войсками. В сегодняшней беседе я хочу вспомнить воскресенье 22 июня 1941 года, когда произошел новый перелом в истории войны.

То было второе воскресенье после Троицы, когда Русская Церковь вспоминает и прославляет всех русских святых, или Неделя Всех святых, в земле Российской просиявших. Я жил тогда в Париже, и, собираясь в церковь, узнал по радио, что германские войска вторглись в Россию. Помню волнение, овладевшее в то жаркое солнечное утро всеми прихожанами, ясное ощущение чего-то судьбоносного и решающего. И по-особому звучали в молитвах и песнопениях имена русских святых – Владимира Святого, Антония и Феодосия Печерских, Андрея Боголюбского, святителей Московских Петра, Алексия, Ионы, Филиппа, Гермогена, преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского...

О чем было это волнение? Конечно, в нем был и ужас перед надвигающимся страшным кровопролитием, разорением и страданием, была боль за родную землю, попираемую врагом, была молитва о спасении. Но присутствовала в нем, конечно, и надежда, что происходящее не случайно, не бессмысленно, что все это – не простое порождение политических страстей и взаимной ненависти. Ибо не могла быть бессмысленной история великой страны, вся пронизанная подвигами святости и неизбывной жаждой правды, как не могла быть бессмысленной выпавшая ей непрерывная чреда испытаний, страданий, горя и слез.

Все святые, в земле Российской просиявшие! Они были тут в это июньское утро, весь их собор. И сердце знало несомненно, что в них – в этих князьях, епископах, монахах, в людях всех званий, бедных и богатых, но как один избравших трудный, высокий и светлый путь жизни – в них вечный смысл и вечная правда земли, где в то утро снова в который раз проливалась кровь.

И снова ясно ощущалось, что за историей внешней, с грохотом побед и поражений, за историей, в которой действуют люди, мнящие себя ее творцами, есть другая история. О ней не пишут в газетах, не вещают по радио, но в ней конечный смысл, последняя глубина всего совершающегося в миpe. И смысл этот составляет, конечно, те нетленные ценности, то лучшее, что каждый народ вынашивает в тайне своего исторического бытия. Что останется от побед, военной славы, внешних успехов? А то, что раз просияло над миpoм как духовная красота, как явление истинной свободы и любви, – это остается навеки.

Да, была победа. Но были с тех пор и новые поражения, была и продолжается страшная политическая игра, и в миpe все еще царят страх и ненависть. Но то, что совершилось тогда, на праздник Всех святых, в земле Российской просиявших, остается вечной победой. Ибо если враг был разбит, если явлено было тогда столько силы, столько подвига, то потому лишь, что в судьбоносный тот момент народ осознал себя единым со своим духовным прошлым. И за верность ему умирали и, умирая, умножали свет, что всегда незримо светил над нашей землей.

И именно это более всего нужно вспоминать сегодня – вспоминать и верить, что смысл народного бытия – в верности вечной правде.

В самый разгар революции, в эпоху разделений, междоусобиц и кровопролития Русская Церковь установила праздник Всех святых, в земле Российской просиявших. Отмечается он во второе воскресенье после Троицы, через неделю после праздника Всех святых. И о нем уместно вспомнить в наши дни, когда перед сознанием не только русских, но и всех людей остро стоит вопрос об отношении к родной стране и ее народу – извечный вопрос об истинном и ложном патриотизме.

Человеку свойственно любить Родину. Еще древние римляне говорили: «Сладко и прекрасно умирать за Отчизну», а наш собственный поэт сказал: «И дым отечества нам сладок и приятен!»¹⁸⁵. Но гораздо реже задумывался и задумывается человек над смыслом своей любви к Родине, и еще реже – над просветлением и очищением этого природного чувства. И тут, пожалуй, поможет нам этот в грозе и буре родившийся праздник Всех русских святых.

Историки всех народов, в том числе, конечно, и русского, приучили нас видеть историю собственной страны как непременный прогресс, как постоянное восхождение от худшего к лучшему. Это означает, во-первых, внешний рост за счет внутреннего объединения и победоносных войн, улучшение управления, во-вторых, развитие культуры, в том числе литературы и искусства, и, в-третьих, умножение национального богатства, рост экономики. В эту общую для всех схему представители разных идеологий вносят свои поправки. Так, например, коммунисты говорят об освобождении масс от эксплуатации и деспотизма, историки-антиколониалисты – об освобождении от империалистов и т.д. Но схема, в основном, остается той же: «Мой народ, моя страна, слава Родине – смерть врагам». И поколения за поколениями упиваются этим чувством национальной гордости.

Но мы, верующие, обязаны посмотреть на этот патриотизм, на эту стихийную и повсеместную «любовь к родному пепелищу»¹⁸⁶ с духовной, религиозной, христианской точки зрения. Не только про человека, но и про каждый народ можно и нужно сказать словами Христа: Какая польза... если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26). Слишком часто оказывается, что если к себе самому слова эти человек и готов применить, то в отношении своего народа и своей страны он считает их совершенно неприемлемыми. Есть даже старая английская пословица, которой очень гордятся многие англичане: «Я за свою страну, права она или нет». Это выглядит так, словно моральное чувство, нравственная ответственность, сами критерии добра и зла исчезают, стоит лишь затронуть тему Родины и патриотизма.

Так вот, если взглянуть на историю России глазами веры, то в ней, как, вероятно, и в истории каждого народа, мы найдем не только рост территории и усиление государства, не только воинскую славу и победы, не только великие культурные завоевания, но также некую изначальную и постоянно сохраняющуюся поляризацию, как если бы всегда на нашей земле противостояли друг другу два замысла, два устремления, две установки. Носители одной из этих установок говорят: «Слава и сила!», носители другой: «Правда и дух!» Одни говорят: «Все подчинено национальным интересам», другие: «Национальный интерес подчинен духу и правде». Одни говорят: «Живи для Родины!», другие: «Пусть Родина живет для вечного, высшего, духовного и истинного!»

На самом деле история – не столько прогресс, сколько извечная борьба двух основоположных начал – высшего и низшего. В применении к России и к нашему народу я назвал бы их «Россией тяжелой» и «Россией легкой». Да, была, есть и, возможно, всегда будет «Россия тяжелая». Это Россия силы и славы, это упоение собственным могуществом, это постоянные гимны шестой части земной суши, стране, над которой никогда не заходит солнце, – Россия постоянного подчинения всех своих сил интересам внешнего благополучия. Но сквозь эту «Россию тяжелую» словно просвечивает светлый образ «России легкой» – воплощенной в тех, кто с самого начала, буквально с первых дней ее исторического существования всей силе, всему могуществу, всем земным успехам предпочли торжество духа, сияние любви и милосердия, трудный подвиг нравственного восхождения.

Есть древнерусская легенда о граде Китеже, затонувшем в лесном озере и олицетворяющем собой это светлое видение родины – «России легкой», затонувшей посреди «России тяжелой», но по- прежнему влекущей и призывающей к себе колокольным звоном, т.е. духовной своей красотой, духовным полетом. Вот об этой России и напоминают те, кто ее создали, воплощают и хранят, – бесчисленные русские святые от Феодосия Печерского, возжегшего светильник духа в самом сердце Киева, и Сергия Радонежского, просветившего тьму северных лесов, до преподобного Серафима Саровского с его светлой пасхальной радостью и бесчисленных в своей безвестности тихих праведников наших дней, основанием всей своей жизни положивших призыв: Духа не угашайте (1Фес. 5:19).

О «России легкой» с ее сокровенной красотой, глубиной и правдой говорить в наши дни не принято. Напротив, Россию эту приказано забыть, как будто ее никогда не было. Но она была, есть и будет. «Не хлебом единым жив человек» (ср.: Мф. 4:4), и не только человек, но и целый народ. Ему можно без конца твердить о славе и могуществе, об экономических и прочих земных успехах. Но он знает о себе, что у него есть не только тело – тяжелое, как и всякое тело, – но также дух и душа и что им нужна, насущно нужна эта мечта о духовной красоте и правде, без которых жизнь темна и бессмысленна. И главный вопрос для истории каждого народа, каждой страны в том, что победит в них: тело или дух, тяжелый замысел земли или легкий порыв к небу.

Вот уже шестьдесят лет, как второе воскресенье после Троицы посвящается Русской Церковью особому воспоминанию и прославлению русских святых.

Этот праздник Всех святых, в земле Российской просиявших, учрежден в 1918 году Всероссийским церковным собором, который заседал в Москве в самый разгар революции. Таким образом, установление этого праздника было как бы ответом Церкви на объявление войны религии, реакцией на попытку удалить веру из души и жизни народа. Когда впервые во всеуслышание, как декрет объявили, что человек всецело определен материей, целиком обусловлен законами экономики, безнадежно разделен на классы и до конца подчинен требованиям плоти, тогда торжественно и повелительно прозвучала совсем иная весть – о духе и его силе, о любви и ее радости, об одухотворении и преображении как смысле человеческой жизни и о святости как единственной цели, достойной человека.

«Не хлебом единым жив человек» (ср.: Мф. 4:4) – вот последний смысл этого летнего праздника, этого призыва к народу вспомнить лучшее, что у него есть, что составляет его душу, его духовную славу. И с тех пор на протяжении шестидесяти лет не прекращалась ни на один день эта великая борьба, этот поистине решающий спор о том, в чем истинное призвание народа.

В Евангелии сказано: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). Слова эти в равной мере относятся и к каждому отдельному человеку, и к целым народам. Они означают, что всякая жизнь – и частная, и общественная, и национальная – определена в последнем счете внутренним выбором. Можно жить только для того, чтобы рано или поздно обзавестись автомобилем. Можно жить ради силы и славы, ради всевозможных «достижений», ради прыжка на Луну, ради завоевания рынков, ради всемирной власти. Можно жить только земным и для земного, всегда маленького, всегда ограниченного счастья. И, оглядываясь вокруг, мы видим, что едва ли не все в миpe обусловлено эгоизмом отдельного человека, нации или государства. И видим также, что эгоизм этот наполняет миp страхом и ненавистью.

Но потому-то и так нужно, так важно вспомнить, что в миpe всегда жило, живет и сейчас совсем другое устремление, совсем другой способ жить, и это устремление, этот способ явлены нам в святых. Деловой, прагматический человек пожмет плечами: «При чем тут святые?» И в самом деле, как привязать их к тем «достижениям», от восхваления которых у всех гудит в ушах? Да в том-то и дело, что никак, в том-то и дело, что их ни к чему не привяжешь, никаким посторонним целям не подчинишь! Ибо в них ослепительно вспыхивает, радостно светит миpy не проповедь некоего идеала свободы, но живое воплощение величайшей, конечной свободы.

У нас любят говорить о чудесах, которые совершались святыми. Но сейчас важнее всего, быть может, вспомнить и почувствовать подвиг святых как носителей внутренней свободы, понять, что о них разбивается земное всесилие зла и лукавства, страха и ненависти. Ибо святые являют нам другой лик человека – свободного до конца, т.е. изнутри, свободного духом, а потому свободного и от страха.

И вот в этот праздник святых, живших и просиявших на нашей земле, ясно понимаешь, что у нашего, как, впрочем, и у всякого другого народа, есть два пути. Один – путь внешней силы, внешней славы, внешнего благополучия, о котором, захлебываясь в хвастовстве, твердят земные власти: «Мы все можем, всего достигнем, мы лучше, справедливее, сильнее, богаче всех!» И это хвастовство всегда будет иметь успех. Но есть другой путь – медленного духовного собирания, самоуглубления и внутреннего освобождения, созидания нетленной красоты и непреходящих ценностей. От Антония и Феодосия Печерских в XI веке до Серафима Саровского почти в наши дни – сколько людей на нашей земле избрало этот путь! И сколько поколений затем именно в этих людях, в их духовном подвиге увидело подлинную сердцевину народного, национального бытия.

Итак, понятно, почему сторонники только материальной силы и славы так ненавидят эту «другую Россию», пытаются выкорчевать ее из народной памяти. Ибо если правы ее святые, тогда им конец. Тогда все их хвастовство, все прославление одного лишь внешнего – туман, который рано или поздно рассеется.

Борьба продолжается. Я думаю, что теперь, на исходе шестидесяти лет этой борьбы, можно сказать, на чьей стороне рано или поздно окажется победа. Нет, не удалось заставить народ забыть своих святых. Не удалось выжечь из памяти народной свет и радость, излучаемые их образами. Не удалось добиться, чтобы жизнь и историю свою перестал народ мерить преподобными Сергием Радонежским и Серафимом Саровским. И теперь можно с уверенностью сказать: и не удастся! Но тогда не ясно ли, кто сильнее даже в этом миpe – безбожная идеология, поддерживаемая вооруженной до зубов властью, или распятый Учитель, Который сказал: В миpe будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил миp (Ин. 16:33).

Через две недели после Дня Святой Троицы Церковь вспоминает русских святых. Посвященный им праздник называется Неделя Всех святых, в земле Российской просиявших. Праздник этот был установлен в 1918 году на Всероссийском церковном соборе как ответ на начавшееся как раз тогда открытое гонение на религию и Церковь в нашей стране.

Вопрос, который был поставлен ребром тогда и в страдании и насилиях решается до сего дня, есть, по существу, вопрос о «душе народа». Что такое эта «душа»? Что такое сам народ, его единство, его общая память, его самосознание? И вот уже более шестидесяти лет на вопрос этот даются два абсолютно противоположных ответа. А поскольку ответы эти не отвлеченные, не академические, а определяющие собою всю жизнь, то именно они и вызывают борьбу не на жизнь, а насмерть, которая – пора это понять! – составляет главную тему всей современной истории.

Не случайно война с религией составляет неотъемлемую часть, лучше же сказать, основу той идеологии, что навязывается у нас человеку буквально с пеленок. Не случайно война эта не прекращается при всех внешних переменах и изгибах «генеральной линии»¹⁸⁸. Сколько бы ни говорили о либерализации тех или иных аспектов режима, в отношении религии мало что, а вернее сказать, ничего не меняется. Против религии применяются все новые и новые меры, новые и новые ограничения. Ни лояльность верующих во время войны, признанная тогда самим правительством, ни послушание епископов и иерархии ничего не меняют в этом страстном желании уничтожить религию, выкорчевать ее из народной памяти. Ведь никто уже не верит в те плоские выпады против религии, которыми наполнены антирелигиозные брошюры, и все труднее становится ссылаться на науку и на ее полную якобы несовместимость с религиозными верованиями: слишком уж много ученых по всему миру отлично соединяют самую высокую научность с самой искренней верой. Поэтому очевидно, что война с религией ведется во имя антирелигиозного понимания человека, понимания, которого никогда не примет человек, пока теплится в нем хоть немного веры в божественное свое происхождение, пока хоть что-то знает он про Христа, пока звучат хоть где-то евангельские слова, равных которым все равно нет в мире: Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся (Мф. 5:6).

Не случайно новое антирелигиозное понимание человека определяет само себя как «материалистическое». Из всех возможных определений человека сознательно взято, таким образом, самое приземленное, самое антидуховное, такое, которое начисто отрицает в нем само стремление к вечному, абсолютному, небесному, божественному. Сколько бы ни говорили сегодня о морали, о душе, о нравственности, простое изучение источников материалистического мировоззрения доказывает с абсолютной очевидностью, что по-настоящему для них нет места в этом мировоззрении, что им неоткуда взяться и ничему в материализме они не соответствуют. И если в последнее время слова эти стали употреблять, упоминая время от времени о нравственной красоте и о душе, все это, попросту говоря, – контрабанда. Ибо материализм начинает с отрицания души, так что и говорить о ней можно только в условном смысле. И пока это материалистическое понимание человека составляет обязательную основу всей господствующей идеологии, с религией не может быть никакого примирения и борьба, ведущаяся против нее, логична и оправданна.

Только наивные люди могут думать, что здесь какое-то «недоразумение», которое при «доброй воле» можно уладить.

И в свете сказанного особое значение приобретает праздник Всех святых, в земле Российской просиявших. Это не наивное перечисление имен каких-то странных людей, живших Бог знает когда и не имеющих никакого отношения к современной жизни. Нет, это утверждение души, духовного средоточия нашего народа, его самоопределения и самоощущения. Это есть утверждение того, что каждый народ имеет свою душу – то высшее и лучшее, по отношению к чему он сам себя определяет. И это высшее и лучшее в каждом народе выражают его святые. Когда-то русский народ называл свою землю Святой Русью. И это не означало, конечно, что он считал себя состоящим сплошь из святых. Это означало, что он мерил себя, свою жизнь, свои достижения и победы лучшими из своих сынов – лучшими в духовном и нравственном смысле.

В Евангелии сказано: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). Так вот, веками сокровище русского человека заключалось не в материальных достижениях, не в грохоте земной славы, а в поразительной духовной красоте святых. Доказательство тому – древнерусская иконопись, до сих пор одинаково поражающая верующих и неверующих глубиной и светом своего мироощущения. Достаточно вглядеться в иконы работы Андрея Рублева, например в ангелов его «Троицы», чтобы уяснить, как понимал миp, жизнь и самого себя в миpe человек, создававший эти иконы или молившийся перед ними. Это другой человек, абсолютно несовместимый с человеком материалистическим. У него другое «сокровище сердца», другие радости и печали, другие жизненные ценности. Он может, как все мы, грешить и падать, но он дышит другим воздухом и в сердце его – всегда светлая печаль о жизни нестареющей, о радости и миpe в Духе Святом. Праздник Всех святых, в земле Российской просиявших – это спокойно-радостное утверждение другой России – той, про которую Тютчев когда-то сказал, что всю ее «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»¹⁸⁹.

Русские святые... О них не говорят и не пишут, как будто их и не было. Но вот раз в год Церковь приглашает нас взглянуть духовным взором на некую огромную духовную икону России, на все это великое множество людей самого разного происхождения и звания: князей и юродивых, епископов и монахов, богатых и нищих, мужчин и женщин, живших небесной красотой, шедших узким путем нравственного подвига, искавших, алкавших и жаждавших только небесной правды, только небесной любви, только победы духа. И можно быть верующим или неверующим и одинаково ужасаться тому, что все они вычеркнуты из той официальной истории народа, какую пишут и навязывают нам сегодня. И делается страшно за страну, отрекающуюся от своей души, от лучшего в себе, чего и хотят насадители материалистического понимания человека. И потому праздник Всех русских святых перерастает свое церковно-богослужебное значение и становится вопросом к каждому из нас – вопросом о душе, о последнем смысле, о последней ценности самого бытия нашего народа. Во имя чего мы живем, работаем, помогаем друг другу? Где и в чем сокровище наше и где сердце наше? Именно они, все святые, в земле Российской просиявшие, самой жизнью, самим подвигом своим помогают нам найти ответ.

В истории каждого народа, а значит и русского, всегда прослеживаются как бы два полюса, а лучше сказать, две взаимопереплетенные, хотя и совершенно несхожие по фактуре нити. И вопрос всегда в том, какой полюс нам ближе, в которой из двух нитей опознаем мы подлинную, а не призрачную свою историю. С раннего детства учат нас гордиться своей страной, ее успехами и славой. Родина! Нет, кажется, на человеческом языке слова, которое вызвало бы большую гордость, волнение и радость. У одного народа даже есть пословица: «Я всегда за Родину, права она или нет». Человеческому сердцу чужд безликий, отвлеченный «интернационализм», и поистине есть что-то глубокое и прекрасное в этой связи каждого человека с родной землей и историей своего народа.

Однако на последней своей глубине совесть наша не может не знать, что в этой любви к Родине, как и во всех вещах падшего миpa, есть, кроме светлой, темная грань. Вот вторгается наша армия в маленькую страну, повинную лишь в том, что захотела чуть больше свободы, и грохочут победоносные танки по улицам порабощенных городов, и дрожит весь миp перед мощью нашего оружия¹⁹⁰. Итак, неужели все это оправдано любовью к Родине? Неужели все, что хорошо для нас, для благополучия и славы нашей страны, тем самым и правильно?

Чтобы уразуметь зло и неправду такого культа Родины, не нужно быть непременно христианином, но если уж говорить от имени христианства, то все предельно очевидно: любовь к Родине может быть светлой и праведной, а может быть темной и идолопоклоннической. И проблема выбора между той и другой стоит ныне для христиан с небывалой остротой, ибо миp как никогда переполнен национальной ненавистью. И пока каждый будет жить превознесением своей Родины, а главное, все оправдывать любовью к ней, не выйти миpy из этой ненависти, не исцелиться от разделения и страха.

Все эти мысли приходят на ум, когда Русская Православная Церковь празднует день Всех святых, в земле Российской просиявших. Праздник этот был установлен в страшный и темный час русской судьбы. Его учредил Всероссийский церковный собор, заседавший в Москве в дни Октябрьской революции. Начиналась эпоха небывалых гонений на Церковь, эпоха массового отречения от веры, веками определявшей мировоззрение нашего народа, а теперь заменявшейся культом безбожного материализма. Именно тогда последним своим свободным актом определила Церковь посвятить второе воскресенье после Троицы памяти всех святых, которые со времен Крещения Руси просветили и одухотворили своим подвигом нашу Родину. То было как бы указание, какой Россией дорожить, какой России хранить верность, ибо у России, как и у любой страны, два образа, два призвания. Нас всячески побуждают гордиться Россией как мировой державой, страной технических достижений и военных побед. Но эта внешне могущественная (и для многих, увы, столь ненавистная!) Россия сама находится под судом, сама подлежит нравственной оценке другой России – России внутренней, духовной, той, чей образ и призвание воплощены в ее святых. Они и только они, да еще все те, кто жил их духом, их вдохновением, их правдой, – носители подлинной России, а потому и судьи России внешней. Они – воплощение подлинной русской славы и мощи, ибо если и можно завоевать весь миp внешней силой, завоевание это останется призрачным, и единственный реальный его результат – ненависть завоеванных к завоевателям.

Итак, пора начаться нашему покаянному возвращению к России подлинной, т.е. внутренней, духовной, выкованной носителями правды, любви и жертвенного служения. К России преподобного Сергия Радонежского, среди тьмы внешнего порабощения зажегшего в лесной своей обители неугасимую лампаду духа; к России святителя Филиппа Московского, не побоявшегося открыто обличить жестокость грозного царя; к России преподобного Серафима Саровского, который в стране, уже наполовину отрекшейся от Христа, напомнил о небесном призвании человека; к России множества других святых. Их сотни, этих святых имен, и они, образуя светлый покров над нашей Родиной, являют миpy ее духовную сущность.

Мы вступаем в решающий период нашей истории, и судьба России зависит в конечном счете от выбора каждого из нас. Пусть праздник Всех святых, в земле Российской просиявших, поможет нам в этом выборе!

В августе празднует Церковь Преображение Господне – один из самых излюбленных праздников православных христиан. В этот день вспоминается, как Христос, по рассказу Евангелия, поднялся с тремя ближайшими Своими учениками, Петром, Иоанном и Иаковом, на высокую гору, и там они увидели Его преобразившимся. Вид лица Его, – говорит Евангелие, – изменился (Лк. 9:29). И еще: Одежды Его сделались блистающими... как снег, как на земле белильщик не может выбелить (Мк. 9:3). И так поразителен был этот свет, что апостолы упали ниц, а когда поднялись, Петр сказал Христу: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4).

Постараемся вникнуть в этот рассказ и в тот замысел о человеке, что являет нам праздник Преображения. Неверующие часто не понимают, что последняя, глубинная сущность вещей и явлений раскрывается не столько в логических определениях, сколько в той внезапной радости, которая охватывает порой все наше существо. Эта радость, иными словами, есть путь и метод познания, не менее важный, чем познание научное. Более того, из этого постижения вещей через радость родились сами праздники. Так, всякий, кто испытал радость пасхальной ночи, знает, что все псевдонаучные «разоблачения», навязываемые ему атеистической пропагандой, не имеют никакого отношения к реальности Пасхи.

И вот – Преображение. В самом слове этом ощущается нечто выводящее нас за пределы обычного подхода к действительности. Мы знаем об эволюции, о связанных с нею переменах, которые можно измерить, определить, описать. Но Преображение есть такая перемена, когда изменяемое переходит в реальность совсем иного плана. Мы говорим о ком-нибудь: «Лицо его преобразилось улыбкой». Это означает, что, хотя лицо человека, о котором идет речь, осталось тем же и анализ физический или химический никакой перемены в нем не выявит, совершилось нечто, раскрывшее нам это лицо по-новому. Были будни – и наступил праздник, была хмурая повседневность – и хлынул свет, и мы разглядели в этом лице невидимую прежде радостную красоту. Выходит, что улыбка эта сообщает о человеке больше, чем все сведения о его росте, весе, возрасте и т.п. Иными словами, здесь раскрывается та сокровенная сущность человека, увидеть которую иначе мы бы не смогли.

Христос учил о Царстве Божием, о любви, братстве, прощении; Он учил, что Царство это внутри нас (ср.: Лк. 17:21) и что это Царство добра и света. Но чтобы учение о нем не осталось лишь словами, Он взял учеников с Собою на гору, и там увидели они тот самый свет, память о котором утратил человек, поработившийся суете. И Петр сказал: Господи! хорошо нам здесь быть! – и то были самые человеческие, самые важные слова, сказанные когда-либо. Вот почему праздник Преображения остается для верующих в определенном смысле тем же, что и улыбка, о которой я только что говорил, – явлением того сокровенного, во что они верят, чем живут и что так трудно выразить, объяснить, доказать. Трудно, потому что для этого нужно подняться на гору, и значит – саму жизнь сделать усилием, подъемом, восхождением, а этого-то как раз и не хочет человек, ослепленный суетой и соблазнами повседневности. Он не хочет пота и трудов, неизбежных при этом восхождении, он отвык от самого желания чего-то высшего, ему тяжело дышать разреженным воздухом горной вершины.

Но, сделав над собой усилие, человек непременно увидит (как, где и когда – заранее сказать нельзя) этот таинственный свет, испытает эту поразительную радость, поймет, что только по отношению к ним можно так просто и так кратко сказать: Господи! хорошо нам здесь быть! – слова счастья, слова обретенного смысла, слова жизни, достигшей своей полноты. Носители антирелигиозной пропаганды, пожалуй, искренне думают и других хотят заставить думать, будто христиане ходят в церковь, исполняют свои «обряды» из страха и желания получить какую-то награду в загробном мире, из потребности в утешении и т.д. Но какой это ложный и слепой подход к религии, какое глубокое непонимание того, что составляет ее движущую силу! Ибо движущая сила религии, залог неизменной ее победы при любых гонениях, разоблачениях и поношениях – тут, в простых словах: Господи! хорошо нам здесь быть, в этом опыте, пусть малом и ограниченном, преображения, света и радости. Когда-то Блок написал: «И прежней радости не надо вкусившим райского вина»¹⁹¹. Кто этот опыт имел, тому и вправду не надо никаких доказательств, ибо это он был на горе, это ему было там хорошо.

И что против этого может самая что ни на есть «научная» пропаганда? Разве наука не основана в последнем итоге на опыте? Но именно опыт мы и произвели, а потому знаем знанием несомненным, всей его радостью, всей его глубиной, что миp и жизнь созданы для преображения, дабы явился и засиял таящийся в них свет, подобно тому как сияет он в лице человека, созданного для радости и счастья. Мы знаем, что нет для человека иного пути, чем медленное и трудное восхождение на гору Фавор. Но если мы начали его, то, даже падая, изнемогая и изменяя своему призванию, мы все равно видим на всем отблеск этого света, ощущаем радость и счастье, с которыми ничто не может сравниться. И потому можем спокойно сказать: «Продолжайте свое черное дело, насмехайтесь, разоблачайте, гоните! Все равно вы не можете ничего против человека, который хоть раз в жизни от полноты опыта, от полноты радости, от всего существа своего сказал: Господи! хорошо нам здесь быть».

В середине августа празднует Церковь светлый и радостный праздник Преображения Господня. О чем этот праздник? В чем его свет и радость? Почему его особенно любили на нашей земле?

Уже в самом слове «Преображение» звучит какая-то небесная музыка. Это слово не из тех, к которым мы уже привыкли, – не просто «перемена» (мало ли, какие бывают перемены!), не «видоизменение», не «эволюция», не «трансформация». За ним скрывается то, чего нет в нашей будничной жизни, то, что противостоит обыденщине и будням, преображая их изнутри.

Нам, живущим почти через две тысячи лет после событий, о которых рассказывает Евангелие, трудно представить реальную их обстановку. Мы видим Иисуса Христа на иконах и сотнях картин всегда как бы преображенным – преображенным нашей любовью, нашей верой и благоговением. Но Христос, по Евангелию, был нищим, не имел где приклонить голову (Мф. 8:20). Церковь сознательно применяет к нему слова пророка Исаии о страждущем служителе, которые мы слышим в Великую пятницу: Нет в Нем вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его (Ис. 53:2–3). Вот каким видело Христа пророчество о Нем и каким призывает видеть Его Церковь. Но это образ не одного лишь Христа, а миллионов и миллионов тех, над кем властвует горстка «великих миpa сего».

Жизнь этих миллионов – незаметная, серая, будничная, всегда исполненная лишений, страданий, болезней. Так было и во времена Христа, когда Он, нищий и безвестный, бродил с горсткой учеников по отдаленному захолустью великой империи, вдали от Рима с его блистательной жизнью, в которой гремели ораторы, боролись политические партии, строились грандиозные планы. Так и теперь: где-то наверху – громкие речи и мирового масштаба замыслы, а внизу – серые будни, нищета, страх. Но жизнь этих самых миллионов, одинаковую во все времена, взял на себя, именно ею захотел жить Христос. Ни разу не соблазнился Он земным величием, земной славой, о которых все время трубят радио и газеты как о пределе человеческого счастья.

Но значит ли это, что Христос учил просто-напросто примириться с судьбой, принять эти будни, эту приниженность, о которой так выразительно писал Блок: «Будьте ж довольны жизнью своей, ниже травы, тише воды...»? Нет! Все Его учение было о радости и победе. Он говорил, что принес людям жизнь, и жизнь с избытком. Он звал увидеть и полюбить то самое Царство Божие, о котором человек и тогда и теперь спрашивает: «Что это за Царство?» И ему постоянно лгут, что Царство Божие – это «равноправие», «материальное благосостояние», «научно-техническая революция»... Были когда-то великие империи, но их величие никак не сказывалось на будничной жизни миллионов, были великие революции и все те же страдания масс, чья жизнь оставалась «тише воды, ниже травы». Под маленьким городком Верденом во Франции погибли в общей сложности миллион – миллион! – молодых французов и молодых немцев. И вот спустя пятьдесят лет мы все еще никак не можем понять, во имя чего они погибли. Во имя чего миллионы людей умирали от голода во время коллективизации или от холода и мучений в концлагерях за Полярным кругом? Но вожди все так же кричат: «Мы наш, мы новый миp построим!»

Христос ничего такого не говорил, ничему такому не учил, но однажды, незадолго до Своего страдания и смерти на кресте, явил трем Своим ученикам то самое Царство Божие, к которому звал. Он взял их на гору, и там они внезапно увидели Его преобразившимся: «Лицо Его просияло как солнце, а одежда стала такой белой, как белильщик на земле не может выбелить» (ср.: Мф. 17:2; Мк. 9:3). Ослепленные этим светом, ученики пали на землю, и один из них произнес самые прекрасные слова, когда-либо сказанные на земле: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4). Не извне, а изнутри просиял этот свет. Это был свет той любви, которой любил Христос и которой Он преображал все, на что смотрел, к чему прикасался, о чем говорил. И с тех пор в миpe остался и таинственно светит этот свет, радость этого Преображения. Сами будни сияют изнутри этим сокровенным праздником. И какой скучной, нелепой оказывается вся трескотня о том «величии», которым хотят вдохновить нас бесчисленные «вожди» и «пророки» человечества, и каким великим, радостным, мудрым предстает то, что казалось малым или далеким – «и в поле каждая былинка, и в небе каждая звезда»¹⁹².

Есть маленькое стихотворение Бунина, в котором больше этого Преображенского света, чем во многих богословских трактатах. Вот оно:

День наступит, Господь сына блудного спросит:

«Был ли ты счастлив в жизни земной?»

И забуду я все – вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав –

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным Коленам припав¹⁹³.

Вот в лесной глуши является светоносный облик преподобного Серафима Саровского; вот вся великая русская литература с такой любовью, с таким трепетом склоняется над «маленькими людьми» и, пристально вглядываясь, находит в них – в них, а не в наполеонах – величие и силу жизни.

Преображение – это данная нам Христом возможность разглядеть в будничном вечное, увидеть всю жизнь как таинственный рост Царства, как преодоление миpa через наполнение его любовью, радостью и светом. Вот о чем этот августовский праздник, в богослужении которого так часто и так радостно повторяется слово «свет» и которое само есть радостное повторение все того же возгласа: Господи! хорошо нам здесь быть!

В Евангелии рассказывается, как Христос взял трех учеников своих на высокую гору и там, на вершине, они внезапно увидели Его преобразившимся. Лицо Учителя просияло, как солнце, а одежда стала такой белой, какой не может сделать ее человек. И, увидев это, ученики сказали: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4). Это событие, Преображение Господне, вспоминает Православная Церковь в середине лета каждый год и, празднуя воссиявшую на земле славу Господню, утверждает Божественный свет добра, радости и любви как основу, содержание и цель всей жизни, всего мироздания.

Нам все время стараются внушить представление о христианстве как о чем-то темном, а светом и просвещением призывают считать освобождение от веры во Христа. И это странно, потому что ни одна религия, ни одна культура, ни одна идеология не говорят о свете столько, сколько христианство, не утверждает божественный свет так, как делает это Церковь. Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы (1Ин. 1:5) – эти слова читаем мы в первых строках Евангелия от Иоанна. Все христианство – всегда о свете, всегда о просветлении, озарении. Антирелигиозная пропаганда, которая наводнила миp миллионами брошюр, вдохновленных самым что ни на есть «научным» подходом – а научность предполагает объективность и непредвзятость, просто умалчивает о свете как основной, центральной теме христианства. Она поступает как тот, кто показывая сырые подвалы лучшего в миpe дворца, умалчивает о наполненных светом залах. Да, конечно, у христианства, как и у всего на земле, есть свои «подвалы», есть своя темная сторона, на нем наросло множество темных суеверий, его часто употребляли для вполне земных и даже злых целей. Но судить-то о нем нужно не по тому, как его извращали, а по тому, что составляет его сущность, по основному его вдохновению и устремлению. А тут возможно только одно слово, и слово это – свет. «Я свет, пришедший в миp, чтобы зрячие стали слепыми, а слепые прозрели» (ср.: Ин. 9:39, 12:46), «Идите к свету, пока с вами свет» (ср.: Ин. 12:35–36), – говорит Христос.

Но, согласно Его же словам, люди более возлюбили тьму (Ин. 3:19). И в это страшное отвержение света, в это предпочтение свету тьмы нужно вдуматься, если только сами мы не хотим быть поглощенными этой тьмой. Предпочтение тьмы выражается в том, что Бога гонят, хотят убрать Его из миpa и жизни. Об этом надо сказать очень ясно; и определенно, и этому нужно снова и снова поражаться. В самом деле, почему люди, все время провозглашающие, что они хотят человечеству добра и счастья, задались целью искоренить религию и так страстно ее ненавидят? Нужно понять, что это главный, центральный вопрос нашего времени, от которого, в сущности, зависит все остальное.

Откуда эта ненависть? Ведь те же люди утверждают, что никакого Бога нет, что это окончательно доказано наукой и не может вызывать ни малейших сомнений. Но если так, то стоит ли копья ломать? Ведь никто еще не считал злом, заслуживающим борьбы и обличения, игру детей в песчаные замки на морском берегу. Вырастут – перестанут играть! Если Бога нет и вся религия – плод невежества и недоразвитости, то она и исчезнет рано или поздно, как исчезают песчаные замки, когда повзрослеют их строители. Но возьмите любую антирелигиозную книгу, прочтите любую в ней страницу, и вы увидите там совсем другое. Это не просвещение, не наука, не забота о росте, а темная, безысходная ненависть. «Нет Бога, не было Христа, святые притворялись, священники обманывали, верующие совершали преступления!» Какое-то почти садистское желание все испачкать, унизить, разрушить и истребить. Почему? Да потому, конечно, что в том «счастье» и в том «добре», которые хотят насадить эти люди, нет света свободы, нет ничего возвышающего душу, нет ни единого луча, ни просвета, ни проблеска сверху, но все «снизу», все сплошь земное, материальное и бесконечно скучное. И знают они, эти люди, что никогда не назовет человек счастьем и добром эту скуку и эту тьму, пока будет он хотя бы подсознательно помнить о совсем ином свете, который некогда увидел, ощутил, запечатлел в сердце.

Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4), – воскликнул ученик, увидев Христа в осиянии небесной славы. Вот восклицание действительно счастливого человека, вот полнота счастья и радости, которой не найти в громоздких томах о счастье «научно обоснованном» и каким-то образом произрастающем из «освобождения трудящихся» и уничтожения в исправительных лагерях всех инакомыслящих. И пока это восклицание звучит в миpe, пока есть люди, день за днем с радостью и благодарностью поднимающие глаза к небу со словами «Слава Тебе, показавшему нам свет!»¹⁹⁴, пока совершается на земле исполненный солнца и радости праздник Преображения и воспевают в храмах: «Да возсияет и нам, грешным, свет Твой присносущный...»¹⁹⁵, пока хотя бы горстка верующих помнит, что созданы они для света, – пока все это так, идеологи безбожного счастья понимают, что цели своей не добьются. И со скрежетом зубовным ополчаются на этот свет, желая затмить или хотя бы скрыть его. И лгут, лгут, лгут, ибо свет этот светит, и миллионы людей видят его и верят в него.

Опять Преображение, опять зовет нас Христос подняться с Ним на высокую гору и, значит, осознать, что жизнь есть восхождение и подвиг. Вглядитесь в эти храмы, наполнившие собой землю, или еще проще – в лицо погруженного в молитву человека, и вы скажете, как веками говорит Церковь: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

В Евангелии от Матфея мы читаем: По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие. При сем Петр сказал Иисусу: Господи! хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи (т.е. палатки. – Прот. А.Ш.): Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии. Когда он еще говорил, се, облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте. И, услышав, ученики пали на лица свои и очень испугались. Но Иисус, приступив, коснулся их и сказал: встаньте и не бойтесь. Возведя же очи свои, они никого не увидели, кроме одного Иисуса. И когда сходили они с горы, Иисус запретил им, говоря: никому не сказывайте о сем видении, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых (Мф. 17:1–9). Этот рассказ евангелиста Матфея или, вернее, событие, о котором он рассказывает, составляет сущность праздника Преображения Господня – одного из двенадцати главных, или «двунадесятых», христианских праздников. Но и среди этих праздников Преображение сияет какой-то особой, ему одному присущей радостью, словно тот ослепительный свет, что видели на горе Христовы ученики, пронизывает его и поныне. И смысл его в том, чтобы мы увидели, ощутили, приняли в себя этот свет.

Но что это за свет, в чем значение этого события в жизни Христа – восхождения с тремя самыми близкими учениками на гору, просияния лица Его, таинственной беседы с двумя величайшими пророками Ветхого Завета и, наконец, как бы сквозь все века звучащего радостного восклицания Петра: Господи! хорошо нам здесь быть?

Отвечая на этот вопрос, напомним прежде всего, что слово «свет» в Евангелии, как и во всем Священном Писании, имеет особый смысл. Это, во-первых, имя Самого Бога, ибо Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы (1Ин. 1:5). Этот свет просвещает всякого человека, приходящего в миp (Ин. 1:9). И смысл всего нашего бытия определяется тем, знаем ли мы этот свет, стремимся ли к нему.

Но слишком часто вся наша жизнь, весь окружающий нас миp кажется торжеством и царством тьмы. Зло, жестокость, насилие, недоверие, страх, страдание, а на горизонте – ужас смерти и всепронизывающего тления. И как в таком случае говорить о свете?

Но христианская вера начинается с торжественных, как бы с самого неба падающих слов: И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1:5). Эти слова звучат в начале Евангелия от Иоанна. Мы слышим их в пасхальную ночь, и ими искони живет как главным своим источником вера христиан. Свет этот – Христос. С Его пришествием «люди, сидящие во тьме, увидели свет великий» (ср.: Ис. 1:2; Мф. 4:16), и Сам Христос сказал о Себе: Я свет миpy; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни (Ин. 8:12).

Нет, не исчезла тьма. Но вера видит горящий во тьме свет, знает и все время заново узнаёт, что не только тьме не объять его, но сам он рано или поздно победит тьму, что победа эта уже началась и все ширится. И начало ее – в том самом дне, когда три таких же, как мы, человека увидели этот свет и один от лица всех троих и, по существу, за всех нас, за весь миp воскликнул: Господи! хорошо нам здесь быть. А ведь произнесшему это Петру предстояло через короткое время в ужасе и отчаянии отречься от Христа. Предстояли Самому Христу скорбь и тоска одинокого ночного борения. Предстояло воцариться и страшной тьме, в которой обезумевшие люди пробивали гвоздями руки и ноги Того, за Кем еще недавно следовали толпами, ожидая чудес и исцелений. Предстояла, наконец, крестная смерть Спасителя. Да и каждому из нас по сей день предстоит пройти через тьму зла, страдания и смерти.

Но вот не умирает вера в свет, ибо не гаснет сам этот свет. Он светит в радости, но и в страданиях, в жизни, но и в смерти. Загнанный, измученный своими собратьями человек в зловонии и мраке тюремной камеры, в оцепенении заледенелого «архипелага»¹⁹⁶ вдруг видит этот свет и говорит: Господи! хорошо нам здесь быть. И вот начинается победа того неистребимого света, которую празднуем мы в день Преображения Господня. И, празднуя, вновь видим, вновь принимаем этот свет в свою душу. Каждый год в золотой лазури августа Церковь от имени всего помраченного творения говорит: Господи! хорошо нам здесь быть, и радуется свету, и обновляется им, и сама становится этим светом.

«Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою... Да возсияет и нам, грешным, свет Твой присносущный...»¹⁹⁷ Да воссияет – этой мольбой встречаем и провожаем мы радость Преображения. Да будет свет этот в нас, да не изменим мы ему, предавшись тьме, да будем всегда, везде свидетелями и носителями этого присносущного света.

Через несколько дней после Преображения Господня наступает праздник Успения Божией Матери – тоже один из самых любимых, самых радостных праздников церковных. О событии в жизни Христа, что вспоминается на Преображение, мы знаем из Евангелия. Но о том событии, которое составляет сущность праздника Успения, в Евангелии не сказано ничего. В Евангелии вообще так мало сказано о Марии, Матери Иисуса, что многим даже верующим, даже церковным людям кажутся преувеличенными то почитание, та поистине удивительная любовь, которыми окружен в Православии образ Марии.

Что же знаем мы о Марии, Матери Иисуса? Мы видим Ее в самом начале Евангелия принимающей со смирением и послушанием Свое материнство: Се, раба Господня, буди Мне по глаголу твоему (Лк. 1:38), – говорит Мария в ответ на услышанный Ею зов свыше. Мы видим Ее дальше в смиренной пещере, у яслей Ребенка, для Которого, по словам церковного песнопения, «место ни едино же бе обиталищу»¹⁹⁹, т.е. не нашлось в миpe крова. Затем видим Марию приносящей Младенца в храм и посвящающей Его Богу, слышим и обращенные к Ней пророческие слова старца Симеона: И Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец (Лк. 2:35). А потом совсем мало, совсем скудно. Вот просит Она Своего Сына на браке в Кане Галилейской не дать омрачиться радости человеческой, нарушиться празднику. Вот издалека следит за Его проповедью. И только в самом конце находим мы Ее стоящей у креста, сострадающей всеми брошенному и распятому Сыну. Так мало, а вместе с тем так много, что многие века обращена к Ней бесконечная любовь, неиссякающее умиление, непрекращающееся приветствие: «Радуйся, радосте наша...»²⁰⁰, «Радуйся, радости приятелище...»²⁰¹ И исполняются слова, сказанные Ею Самой: Се бо отныне ублажат Мя вcu роди (Лк. 1:48).

И вот каждый год в конце августа празднует Церковь конец земной жизни Марии, смерть Ее, которую называет «успением» – словом, соединяющем в себе и сон, и блаженство, и мир, и упокоение, и радость. Повторяю: мы ничего не знаем об обстоятельствах смерти Марии, Матери Иисуса Христа. От раннего христианства дошли до нас разные рассказы о Ней, разукрашенные поистине детской любовью и нежностью. Но именно потому, что рассказы эти разные, нам нет нужды отстаивать историчность ни одного из них. И не на историческую обстановку, не на время и место земной Ее кончины направлены в день Успения память и внимание Церкви, а на то, что составляет сущность и смысл этой смерти, где и когда бы она ни наступила. Ибо это смерть Той, Чей Сын, согласно нашей вере, победил смерть, воскрес из мертвых и нам обещал торжество общего воскресения и жизни неумирающей.

И, может быть, лучше всего сущность и смысл этого события переданы на иконе, которая в день Успения полагается в центре храма и составляет как бы средоточие всего празднования. Здесь изображена Божия Матерь на смертном одре. Вокруг Нее стоят апостолы, а над Ней – Сам Христос, Который держит на руках Свою Мать, живую и навеки с Ним соединенную. Итак, мы видим смерть и то, что совершилось в этой смерти, – не разлуку, но соединение, не печаль, но радость, не смерть, но жизнь. «По рождестве Дева и по смерти жива»²⁰², – поет Церковь, взирая на эту икону. И еще: «В рождестве Ты сохранила девство, а в успении миp не оставила»²⁰³. И вот приходят на память слова одного из самых глубоких и прекрасных обращений к Марии: «Радуйся, заре таинственнаго дне...»²⁰⁴ Поистине свет зари изливает праздник Успения, и, созерцая этот свет, которым сияет смертный одр, мы понимаем, что смерти больше нет, что само умирание стало здесь актом жизни, вхождения в большую жизнь – жизнь жительствующую. Ту, Которая всю Себя отдала Христу, встречает Он у светлых дверей этой жизни, и вот смерть становится радостной встречей, и вот жизнь одолевает, и над всем воцаряются радость и любовь.

Она, Мария, Дева, Мать, – Одна из нас. Ей все мы в лице возлюбленного ученика усыновлены были распятым Сыном Ее. Ей открылись в страдании у креста, в этом оружии, пронзающем сердце, помышления многих наших сердец. Ее видели святые молящейся за нас перед Престолом Божиим. Она, Мать Иисуса, не может, любя Его, не любить всех тех, кого возлюбил и за кого предал Себя Он. Все это знает вера знанием непреложным, и потому из всех радостей христианства нет большей, чем знание Марии, Матери Божией. Тут сердце миpa, тут красота его, тут само творение Божие переживается как невеста Бога, как брачное торжество, как исполнение всего и навеки в любви. И потому, празднуя каждый год бессмертное Ее Успение, мы погружаемся в самую последнюю, самую глубокую радость всей нашей жизни, созерцаем зарю таинственного дня, отсвет которой лежит на миpe и побеждает тьму и страх смерти.

Не только в древности, но еще и сравнительно недавно мало было церковных праздников, более любимых народом, чем праздник Успения Божией Матери, приходящийся на конец августа.

Праздник этот, можно сказать, был национальным праздником Руси, и неспроста главным храмом Московского Кремля стал Успенский собор. «В молитвах неусыпающую Богородицу и в предста-тельствах непреложное упование, гроб и умерщвление не удержаста...» Мало какие песнопения звучали такой радостью, такой усладой, как это – кондак Успения. Что же означало многовековое почитание на нашей земле Девы Марии, Богородицы, Богоматери? Почему с таким усердием строили Ей храмы, Родину свою называли «дом Пресвятой Богородицы», слагали в Ее честь песнопения?

Все мы знаем, как ответит на эти вопросы казенная идеология: «Суеверие, многовековая отсталость и невежество, ныне рассеянные подлинно научным мировоззрением». Но ответ этот, сколько бы ни вдалбливали его, не есть ответ. Из отрицательного не может родиться положительное, из зла не может выйти добро, из невежества и суеверия не могут вырасти величайшие достижения культуры. И если есть в нашей жизни что-то подлинно прекрасное, то это как раз то, что выросло из почитания Матери-Девы. Поэтому оставим давно всем оскомину набившую пропаганду, посмотрим дальше и глубже.

Известно, что Древняя Русь сравнительно легко и без сопротивления приняла христианство таким, каким оно было принесено к нам из соседней Византии. Известно также, что на протяжении веков Русь бережно и заботливо хранила это византийское Православие, стараясь ни в чем от него не отступать. И в Византии, которая до мелочей разработала православное вероучение, православное богослужение, православную аскетику, также до мелочей разработано было и учение о Матери Иисуса. Но на Руси, которая приняла христианскую веру целиком и не рассуждая, образ Марии полюбился особо, ударил в самое сердце народа и породил в нем небывалую любовь. Я говорю: «образ». И действительно, как скоро наполнилась вся страна иконами Божией Матери! Как скоро каждая из них стала центром особого рода притяжения, почитания и любви! Владимирская, Казанская, Иверская, Смоленская, Курская, Тихвинская, «Умиление», «Всех скорбящих Радость», «Неувядаемый цвет», «Взыскание погибших» – поразительные словосочетания, как живо ощущается в них трепетная радость!

Как же все это родилось? Откуда возникло? У такого почитания Божией Матери было два главных источника. Первый – это откровение красоты, и красоты духовной, небесной. Не умом и рассуждением приняла Русь богословски и философски разработанное Византией христианство. Образованности на первых порах не хватало. Не было у Руси за плечами, как у Византии, тысячелетней греческой культуры, совершеннейшего языка, философских взлетов Платона и Аристотеля. И ум русский долго молчал. Христианство же было воспринято сердцем, и прежде всего – как неземная, совершенная красота, воссиявшая в темной, злом отравленной жизни. И в этой красоте как предельно человеческое и земное, но вместе с тем и божественное ее воплощение – образ смиренной, сквозь все Евангелие светящей Своим молчанием Девы-Матери. Если есть Она – так, пожалуй, можно выразить восприятие Богоматери народной душой, – если есть эта красота, это добро, это совершенство, то не может жизнь быть до конца злой, и сколько бы ни побеждало зло, оно никогда не восторжествует в ней окончательно. Княжеские междоусобия, потом страшное татарское иго, потом безрадостное тягло – это с одной стороны. А с другой – лютые зимы, частая голодуха, грубость и серость жизни. Мы знаем, что прав был поэт, обратившийся к Руси с такими словами: «Край родной долготерпенья. ..»²⁰⁵ И вот над этим долготерпением, в котором, может быть, самым трудным было сносить зло и несправедливость, засиял смиренный образ Девы Марии, Заступницы усердной, Неувядаемого цвета. И к ней стала возноситься эта неустанная, бескорыстная хвала: «Радуйся, Ею же радость возсияет... Радуйся, заре таинственного дне""²⁰⁶.

Вторым источником почитания Богоматери, сродным первому, было переживание Ее помощи и заступления. Так часто неоткуда было их ждать, не на что надеяться, так часто жизнь казалась и на деле была сплошным торжеством грубой силы! И вот эта уверенность: Она тоже страдала, Она стояла у креста распинаемого Сына, Она смотрела на Его мучения, Она в Свою душу приняла всю боль, все страдание миpa... И потому Она поймет, и потому Она поможет!

С какой надеждой и радостью пели у гроба Христа в Великую субботу: «Егоже Мати зрящи на кресте висяща, рыдающи вопияше... увы Мне, Чадо мое, увы мне, Свете мой! Симеоном бо предреченное... днесь собыстся: Мое сердце оружие пройде...»²⁰⁷

Так красотой и состраданием вошла Богоматерь в сердце и душу народа. И Ее бессмертное Успение – этот летне-голубой, радостный праздник, праздник конечного торжества красоты и любви – стал праздником нашей земли. И что же? Нет в нем нужды в наши времена, когда торжествует уродство и ненависть? Не нужно этой радости, этого света, этого заступничества? И потому, что бы ни твердила антирелигиозная пропаганда, остается и эта «летняя Пасха», и эта любовь в молитвах неусыпающей Богородицы.

Русский народ всегда особенно любил праздник Успения Божией Матери. Все главные храмы на Руси неизменно назывались Успенскими, и сам день Успения считался как бы национальным праздником. Откуда эта любовь, что она значит? Почему мысль и воспоминание о смерти – а слово «успение» значит «засыпание», «смерть» – стали источником такой радости?

Над вопросами этими стоит задуматься. Здесь угадывается какое-то таинственное народное прозрение, какая-то надежда и, главное, – какое-то ощущение жизни, не выразимое, может быть, точными словами, но издревле вдохновлявшее людей, составлявшее, как говорят теперь, их миросозерцание. Не случайно праздник Успения совершается в середине августа – это самое начало осени, и это миp во всей его земной красоте и славе. Все, что таилось и жило подспудной жизнью, созревая в недрах природы зимой, все, что зацвело весной, все это теперь явлено, окончательно раскрыто. Август исполняет все обещания природы, являет во всей полноте ее красоту и смысл. Такова первая, природная рама праздника Успения.

Но если знать и помнить, что все праздники связаны с жизнью природы, что смысл празднуемых событий перекликается со смыслом, заложенным в природном процессе, рама эта перестает быть случайной и позволяет проникнуть вглубь миросозерцания, о котором я только что говорил. Ибо эта природная красота и полнота уже тронута умиранием: всё сказано, всё исполнено, всё сияет, но во всем уже проступает тление. Но неужели все в миpe живет и цветет только для того, чтобы умереть? Вот основной вопрос христианства, вот основная проблема – не рациональная только, но и бытийственная – христианского миросозерцания. Оно всегда связано с двумя полюсами человеческого опыта. С одной стороны, это опыт жизни и заложенного в ней смысла, красоты и счастья – всего того, что так хорошо выражено природным великолепием августа, этим пиром красок, света, тепла. С другой стороны, это опыт смерти, пронизывающей всю земную жизнь, делающей всё – краски и свет, тепло и красоту – таким непрочным и наполняющей все грустью разлуки и разделения.

И вот, исходя из этого двойного опыта, вера веками вглядывается в образ Марии, Матери Иисуса Христа, веками любуется им как самым совершенным цветком в саду человечества. Поколения за поколениями взращивали его своей верой и верностью, чистотой и любовью. Именно так понимается Церковью Ветхий Завет – как длинный рассказ о людях, чья жизнь всей своей надеждой, всей любовью, всем ожиданием устремлена была к тому смыслу человеческой истории, которому еще предстояло раскрыться. И вот в конце, как бы в «августе» этой длинной истории, приходит Мария.

Можно верить или не верить во все то, чему учит о Богородице Церковь, но нельзя не поразиться красоте и чистоте Ее образа, каким он явлен нам в Евангелии, нельзя не видеть, как образ этот вошел в человеческое сознание и изнутри изменил его, чему свидетельством служат бесчисленные воплощения его в искусстве. Лик русской иконы Богоматери Владимирской, бесчисленные Мадонны на Западе – все это любовь человека к Той, Которая воплотила Собой самое важное, самое глубокое в человеке, в его сокровенных надеждах и мечтах. Явление в миpe Марии, Божией Матери, христиане всегда ощущали как явление полноты человеческого образа и одновременно – как явление небесной его красоты. И можно сказать, что явление Ее в человеческой истории соответствует тому, что являет август в ежегодной истории природы, – раскрытию конечного смысла, конечной полноты и красоты.

Но весь смысл Ее жизни заключался в том, чтобы быть целиком, без остатка отданной Другому. От яслей Вифлеема до молчаливого стояния у Креста вся жизнь эта была только любовью, только самоотдачей, только служением – ничего себе и для себя, все в любви к Христу. Иными словами, в небесной красоте Божией Матери раскрывается переполняющая Ее любовь, а любовь – и тут мы подходим к последнему смыслу Успения – сильнее смерти. Если во Христе явилась подлинная жизнь – жизнь как победа над смертью, жизнь как вечное торжество любви, то Отдавшая Ему всю Свою жизнь и всю Свою любовь даже в смерти, даже в успении Своем преодолевает распад и тлен, разлуку и разделение, ибо сама смерть Ее оказывается исполнением любви.

Вся тайна, весь смысл христианства в том, что смерть уже побеждена изнутри, что для любящего она уже не страшна, ибо любовь соединяет видимое и невидимое, ибо любовь вечна и неистребима и если есть она, то не может быть бессмысленного растворения человека в страшном «ничто». На древней иконе Успения мы видим в поразительном сиянии Христа у тела Марии, принимающего Ее душу. И вспоминаются слова: «Я жив, и вы живы будете» (ср.: Ин. 14:19). «Жизнь жительствует», жизнь торжествует – вот корень, вот объяснение народной любви к празднику Успения. Да, красота этого августа умрет, но самим явлением своим она указывает, что тлен и разрушение – не последняя правда о миpe; что за видимой, физической, материальной красотой есть неумирающая красота, к которой все стремится, которой все живет, в которой все обретает свой смысл и назначение. Круговорот природы, круговорот времени – только образ иного, таинственного процесса, таинственного возрастания жизни в свое собственное и последнее цветение. Верой в это жили и живут миллионы людей, и особенно сияет она в этом августовском празднике, когда Церковь поет: «В молитвах неусыпающую Богородицу... гроб и умерщвление не удержаста...», «По рождестве Дева и по смерти жива...», когда сама смерть становится любовью и вступлением в еще большую жизнь.

Есть старинный обычай: под Новый год, когда в полночь бьют часы, загадывать желания, словно обращаться к неизвестному будущему с какой-то мечтой, ждать от него чего-то самого нужного, самого заветного.

Так уж устроен человек, что никогда не перестает мечтать, ждать, надеяться. Один поэт именно надежду считал самым удивительным, самым человеческим из всех человеческих свойств. И вот снова Новый год... Чего же пожелаем мы себе, другим, каждому, всем? Куда направлена сегодня наша надежда? Конечно, у каждого из нас есть своя, маленькая по отношению к миpy личная жизнь, и наша надежда направлена прежде всего на нее. И тут из бездонной общечеловеческой глубины сразу всплывает никогда не умирающее слово «счастье». «С Новым годом, с новым счастьем!» К каждому из нас это счастье обращено по-своему, лично. Но сама вера, что оно возможно, что его стоит ждать – эта вера общая. И, может быть, в самом этом счастье, таком личном, есть что-то общее для всех людей, ибо, в сущности, что значит «счастье»? Когда бывает по-настоящему счастлив человек?

Теперь, после стольких столетий опыта, после всего, что узнали мы о человеке и человечестве, счастье это нельзя отождествлять с чем-то одним и вдобавок внешним: с деньгами, здоровьем, успехом, всем тем внешним и только внешним благополучием, на которое, правда, направлено столько усилий, но которое никогда не совпадает с этим всегда таинственным, всегда неуловимым понятием. Да, ясно, что физическое довольство – это счастье, но не полное, что деньги – счастье, но и мучение, что успех – счастье, но и страх. И поразительно, что, чем больше такое вот внешнее счастье, тем более оно хрупко, тем сильнее в нас страх не сохранить, упустить его. Может быть, потому-то и говорят в новогоднюю полночь о «новом» счастье, что «старое» никогда по-настоящему не удается, что всегда в нем чего-то недостает. И снова с мечтой, мольбой и надеждой заглядываем мы вперед. Боже мой, как давно сказаны эти евангельские слова о человеке, который, разбогатев, построил новые амбары для своего урожая и решил, что все у него есть, и успокоился. А ему было сказано: «Безумец, в эту ночь твою душу возьмут у тебя, и где же тогда все твое счастье?» (ср.: Лк. 12:20). И, конечно, здесь, в этом подспудном знании, что все равно ничего не удержать, что впереди все равно распад и конец, – та горечь, что отравляет наше маленькое, ограниченное счастье.

Наверное, поэтому и возник этот обычай – под Новый год, когда начинается бой часов, шуметь, кричать, наполнять миp каким-то сумасшедшим грохотом. И все это от страха в тишине и одиночестве услышать в этом бое безжалостный голос судьбы. Один удар, другой, третий... И так неумолимо, ровно, страшно – до конца, и ничего не остановить, не переменить. Итак, два подлинно глубоких и неистребимых полюса человеческого сознания: страх и счастье, ужас и мечта. И, конечно, «новое» счастье наших новогодних мечтаний есть прежде всего счастье, способное до конца победить и растворить в себе страх; счастье, свободное от ужаса, гнездящегося где-то на самой глубине сознания, от которой мы все время пытаемся отгородиться и спастись вином, заботами, шумом, словами, хотя тишина ее побеждает всякий шум.

«Безумец!..» Да, конечно, безумна по существу неумирающая мечта о счастье в миpe, пораженном страхом и смертью, и человечество на вершинах своей культуры и мысли знает это. Какой горестной правдой и печалью звучат слова великого жизнелюбца Пушкина: «На свете счастья нет...»²⁰⁹, какой высокой печалью пронизано всякое подлинное искусство! Только там, внизу, шумит и горланит толпа и думает, что от крика и мутного веселья придет счастье. Нет, оно приходит только изнутри, из глубины души, и только тогда, когда мужественно вглядывается человек в жизнь, снимает с нее покровы лжи и самообмана, когда глядит прямо в лицо страху, когда узнает, наконец, что счастье – подлинное, неумирающее – во встрече с истиной, любовью, с тем бесконечно высоким и чистым, что извечно называл и называет он Богом. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин. 1:4). И в этой жизни – свет, и этого света тьме не объять. И значит – не поглотить страхом и ужасом, не растворить в печали и отчаянии! О, если бы люди в своей суетливой жажде сиюминутного, маленького, дешевого счастья нашли в себе силу остановиться, задуматься, вглядеться в глубину жизни, если бы услышали они, какой голос, какие слова вечно обращены к ним на этой глубине, если бы знали они, как близко к ним счастье, и счастье подлинное!

И радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16:22). Но разве не о такой радости, которую уже нельзя отнять, мечтаем и взываем мы, когда бьют часы, когда начинается новогодний шум и гам, когда стараемся утопить мы свой страх в этом громком веселье? Но как редко доходим мы до этой глубины, как боимся ее и все откладываем: «Не сегодня, а завтра, послезавтра займусь главным и вечным... Есть еще время!» Но времени так мало: еще немного, и подойдет стрелка к роковой черте. Зачем же откладывать? Ведь вот рядом стоит Тот, Кто сказал о Себе: Се, стою у двери и стучу (Откр. 3:20). И если бы не боялись мы взглянуть на Него, то увидели бы такой свет, такую радость, такую полноту, что впервые поняли бы по-настоящему, что значит это неуловимое, таинственное человеческое слово «счастье».

Этого счастья, подлинного и глубокого, непреходящего и радостного, мы и желаем от всей души каждому, кто слушает нас, – всем далеким братьям и сестрам, созданным для счастья, так часто не находящим его, но для которых уготовал это вечное счастье Бог.

В новогодний вечер люди все еще по старинке желают друг другу «нового счастья».

Но на исходе семидесяти пяти лет, т.е. трех четвертей нашего XX века, уместно, мне кажется, задуматься над самим этим понятием – «счастье». Уместно потому, во-первых, что ни один век не твердил о счастье столько, сколько наш, не сулил его с такой уверенностью всеми своими теориями и идеологиями, наукой и техникой. «Еще немножко, еще одно усилие, – как бы говорил он людям, – и вот засияет и воцарится на земле это счастье для всех и каждого – окончательное, несомненное, всеобъемлющее». И уместно потому, во-вторых, что ни один век, кажется, не принес людям столько несчастья, столько страдания, столько крови, страха и ненависти. И уместно потому, наконец, что и страдания эти, и кровь, и ненависть все были, оказывается, во имя «счастья», оправдывались как необходимые этапы на пути к нему.

Если чем и отмечено наше время, то подлинно трагической иронией. Ибо сколько бы ни было страдания и зла в миpe – а их всегда было достаточно, – ни в какую эпоху, кроме нашей, узников тюрьмы не вынуждали утверждать, что они счастливы, а в тюрьме своей видят необходимое условие счастья. Ни в какую другую эпоху рабство не называлось «свободой» и «счастьем». В Римской империи рабов называли рабами и никто не заявлял, что рабство – это и есть подлинная свобода, а потому – подлинное счастье. Ни одна эпоха не называла безрадостный рабский труд строительством новой, счастливой жизни, не выдавала безнадежно серые будни за праздник, скучнейшую пропаганду – за истину, циничную ложь – за правду. Завоевывая страну за страной и порабощая народы, Чингисхан не утверждал, что на деле он их освобождает. И хотя чудовищная подмена эта утверждалась в миpe постепенно, в полной мере испытать ее торжество выпало нам, людям беспримерного в своем роде века. И теперь, вступая в последнюю его четверть и стоя у порога всегда таинственного, всегда немного страшного Нового года, мы можем и должны попытаться уяснить, как все это случилось, каким образом и когда эта мечта о счастье, это обещание счастья обернулось такой ложью, таким страданием, такой тьмой? И уяснив – осознать, в каком смысле можем мы, не обманывая себя и друг друга, желать в Новый год «нового счастья».

Думается, что ответ довольно прост, хотя его почему-то не видят, не хотят видеть люди. Человек всегда жаждал счастья – вряд ли это можно оспаривать. Всегда, во всех условиях, во все времена человек смутно чувствовал, что как бы ни была трудна эта земная жизнь, на последней своей глубине она дана ему как счастье и для счастья. И потому всегда искал счастья и стремился к нему.

Ложь, страшная, поистине дьявольская ложь нашего времени не в том, следовательно, что оно начертало слово «счастье» на своих знаменах, а в том, что оно ограничило человеческое счастье исключительно внешним, земным. Одни сказали, что счастье – в свободе. Но если и вправду нет полного счастья без свободы, то свобода как таковая не есть еще счастье. Другие сказали, что счастье – в сытости. И в самом деле: голодный не может быть счастлив, однако не в сытости как таковой счастье. Третьи сказали, что счастье – в удовлетворении человеком своих нужд и потребностей. И опять-таки, есть своя правда и здесь, но не в этом одном счастье.

Иначе говоря, коренная ложь нашего времени, т.е. управляющих им теорий и идеологий, в безоговорочном отождествлении счастья с тем, что извне и снизу. И вот затуманилось, исчезло, испарилось счастье, и началось возрастание ненависти, зла, страдания. Ибо то, что мы называем таинственным и светлым словом «счастье», всегда изнутри и свыше, но не наоборот. Именно через сведение счастья к земному, материальному и в пределе – животному совершилась измена счастью. Ибо измена ему есть измена самой сущности человека, неистребимому в нем зову. Зову к подлинному счастью, к встрече на последней глубине, на последней высоте с той истиной, с тем добром и той красотой, без которых не может жить человек и которые составляют Жизнь самой жизни – то, ради чего дана она нам, ради чего существуют и духовная свобода, и все земные блага.

«Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя». Эти слова святого Августина и есть подлинные слова о счастье. И поэтому, стоя на пороге еще одного Нового года, вступая еще раз в таинственное будущее, больше всего, пожалуй, нуждаемся мы в очищении и возрождении самого понятия, самой мечты о счастье. В отвержении всех его подделок и извращений, в отвержении того ложного идеала счастья, который навязывают нам. В возвращении нашего сердца, всей глубины нашей жизни к жажде того счастья свыше, для которого все мы созданы.

С Новым годом! С новым и, однако, не новым, а вечным – ибо божественным и светлым – счастьем в Боге!

Под Новый год читается во всех храмах следующий отрывок Евангелия от Луки²¹⁰:

Пришел (Иисус. – Прот. А.Ш.) в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное. И, закрыв книгу и отдав служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на Него (Лк. 4:16–20).

И вот снова мы, кто собравшись вместе, кто в одиночку, стоим у порога Нового года, у двери в таинственное, всегда скрытое от нас будущее. Чего желать нам, верующим, о чем молиться, чего просить? Ведь вот издавна желают люди друг другу в эту новогоднюю полночь «нового счастья». Пускай хоть на минуту, но забывают о своих горестях, заботах, печалях, хоть на минуту отдают сердце свое надежде: а вдруг возможно оно, вдруг придет к нам, войдет в нашу жизнь это новое счастье? И однако, какой бы смысл ни вкладывали мы в слова «новое счастье», нельзя забыть о том, как много горя и зла вокруг нас, как холодно, темно и страшно в нашем миpe!

Я привел слова новогоднего Евангелия, потому что ими, и только ими, проверяются наши желания, наши мечты, наши надежды. Ведь как будто о нас, о нашей жизни говорит Христос: сокрушенные сердцем, плененные, измученные... К ним пришел и вечно приходит Он, и все Его учение можно в конце концов свести к этим потрясающим словам: «Я пришел отпустить измученных на свободу». Так вот, можем ли мы спокойно и с чистой совестью предаваться мечтам и надеждам о новом счастье, не включая в него всех, жаждущих отпущения на свободу? Тех, кто, отделенные от своих семей и близких, будут встречать Новый год в тюремных камерах, в заснеженных лагерях, в далекой ссылке? Тех, кто за защиту угнетенных, за обличение насилия и несправедливости, за требование свободы заклеймен позорной кличкой «ненормального» и заключен в психушках²¹¹? Всех тех, кто в эту ночь вспоминает о погибших, замученных, исчезнувших, затравленных?

Многие из нас в эти ночи будут молиться в храмах, умиляться торжественности богослужения, стройному пению и искать в этом духовной поддержки и утешения. Но Христос, учениками Которого мы себя называем и исповедуем, призывает нас не только искать Его помощи, утешения и поддержки. «Если любите Меня, – говорит Он, – заповеди Мои соблюдите» (ср.: Ин. 14:15). «И кто Мне служит, пусть Мне последует» (ср.: Ин. 12:26). И уже две тысячи лет мы знаем, что только одну заповедь оставил Христос нам – заповедь любви, и только один путь, по которому мы можем следовать за Христом, – путь любви. Что наша вера осуществляется только тогда, когда мы всем сердцем, всей душой и всем существом своим обращены не к себе, а к тому, кто в Евангелии раз и навсегда определен одним словом – ближний.

Кто мой ближний? Тот, кто нуждается в моей помощи и духовной поддержке, кому в трудную минуту жизни можно сказать: «Я с тобой!» Никогда, кажется, не были люди так разделены страхом, эгоизмом, взаимной подозрительностью, как в наши дни, в нашей стране. Мы почти не замечаем чужой жизни, живем только собою и «своим», и до нас уже не доходят стоны всех тех, кто измучены непосильной борьбой и постепенно погружаются в отчаяние.

«Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе!»²¹² Посмотрим вокруг себя – сколько этой непогоды, этой немой борьбы! И не пора ли осознать, что победить эту непогоду, победить в этой немой борьбе можно только возвращением, пусть медленным, но нашим общим, совместным, к той любви, которую заповедал нам Христос. Как, каким образом? Да вот хотя бы памятью об измученных, вниманием к тем, кто чает отпущения на свободу, человеческой солидарностью, неприятием зла в малом, отвержением насилия, издевательства сильных над слабыми.

Нет, не помочь измученным людям одними программами и идеологиями. Мы уже слышали столько красивых слов о будущем, столько лживых обещаний, что они нас больше «не берут». Но стоит только спросить себя, почему это так, вдуматься в причину неслыханного краха самой «научно обоснованной» теории счастья, и ответ придет сам собой: в этой теории есть все, кроме одного – любви, о которой все Евангелие, все учение Христа. Нет любви, нет сострадания не к отвлеченному «человечеству», не к «массам», а к тому, кто сейчас и, может быть, всего на мгновение входит в мою жизнь. Но для любви не нужно ни книг, ни программ, ни обсуждений. Вот когда вошел Христос в собрание и прочел слова об измученных, глаза всех... – говорит Евангелие, – были устремлены на Него. И кто-то услышал, понял и вышел из собрания другим человеком, а кто-то не услышал, не заметил, забыл.

Так и в нынешний новогодний вечер перед нами только один вопрос: на что обращено наше сердце, наш внутренний взор? Снова дается нам время. Для чего? Не для того ли, чтобы мы нашли единственное настоящее, новое (ибо нестареющее) счастье – следовать за Христом по пути любви, который Он открыл и вступить на который зовет нас.

С Новым годом, с новым счастьем!

Под Новый год сильнее, чем когда бы то ни было, ощущаем мы тайну времени. Ощущаем, иными словами, что поток его, в котором мы живем и в котором все ежеминутно исчезает как «прошлое» и ежеминутно ставит нас лицом к лицу с неведомым будущим, – поток этот, в сущности, и заключает в себе главный вопрос, на который каждый призван ответить своей жизнью.

«Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» – спрашивает поэт в бессмертной строчке. И действительно, достаточно на одно мгновение оторваться от поглощающих нас забот, достаточно мысленно на минуту остановить безостановочный, в бездне исчезающий водопад времени, чтобы вопрос: «Для чего дана жизнь и в чем ее смысл?» поднялся из глубин подсознания, куда мы обычно прячем его от самих себя, и встал перед нами во всей своей неумолимости.

Меня не было, и вот я есть, меня не будет, тысячи веков прошли до меня, тысячи – пройдут после... И на поверхности этого необозримо бесконечного океана я всего лишь мимолетный пузырек, в котором на доли секунды вспыхивает луч жизни, чтобы тут же погаснуть и исчезнуть. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» И что, по сравнению с этим единственно честным, горестным вопрошанием, значат все громогласные теории, которыми пытаются ответить на него нудные теоретики «счастливого будущего»? «Мы наш, мы новый миp построим, кто был ничем, тот станет всем»... Самый простодушный и доверчивый, самый недалекий человек не может не знать, что все это обман. Ибо и тот, про кого говорится, что он «был ничем», и тот, кому обещано, что он «станет всем», – оба исчезнут с лица земли, из этого безнадежно смертного миpa.

И потому, что бы ни внушали нам жалкие пророки жалкого счастья, настоящий вопрос, вечно стоящий перед человеком, только один: есть ли смысл у этой, такой короткой жизни? Что значит, по сравнению с необозримой бездной времени, эта вспышка сознания, эта способность мыслить, радоваться, страдать – эта удивительная жизнь, которую, сколь ни была бы она по видимости напрасной и случайной, мы все же ощущаем как дар?

И вот бьют часы в новогоднюю полночь. И пока они бьют, жизнь на двенадцать коротких секунд останавливается, замирает и вся как бы сосредоточивается на том, что должно теперь начаться, открыться и ответить на все тот же мучительный вопрос: что это – еще один шаг к бессмысленному концу и исчезновению или нежданно-негаданно блеснувшая молния обновления и нового начала? И в ответ с бесконечной высоты и из бесконечной глубины приходят слова: Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в миp. В миpe был, и миp чрез Него начал быть, и миp Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими... И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его... И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать... (Ин. 1:9–12, 14, 16).

Это слова евангелиста Иоанна Богослова в самом начале его Евангелия. Они насквозь пронизаны радостью, уверенностью и любовью человека, увидевшего свет истинной жизни, про который сказано, что он во тьме светит, и тьма его не объяла (Ин. 1:5). Мы вслушиваемся в них, и та же радость, та же уверенность, та же любовь начинают загораться и в нашей душе. Бессильно время, если над нами светит этот свет. Не напрасна, не случайна жизнь, она дар свыше, от Бога, про Которого сам же Иоанн Богослов говорит, что в Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин. 1:4). И в каждом человеке, приходящем в миp, снова загорается, снова даруется эта жизнь, и на каждого обращена любовь Божия, к каждому обращено Божие повеление: «Живи!» Живи, чтобы любить! Живи, чтобы наполнялась жизнь любовью, светом, мудростью, знанием! Живи, чтобы в твоей жизни преодолевалась тьма, бессмыслица и в конце концов сама смерть! Ибо сквозь этот миp, сквозь эту земную жизнь уже просвечивает вечность. И для того чтобы входила в нас эта вечная жизнь с Богом и в Боге, дается нам дар жизни в миpe и с миpoм.

Да, страдания, сомнения, испытания, горечь разлуки – все это в полной мере стало нашим уделом. И так часто ослабеваем мы в этой борьбе, и сдаемся, и падаем, и изменяем! И так часто бывает нам страшно и одиноко, и так часто унываем мы, видя, как торжествуют в миpe зло и ненависть! Но Тот, Кто наделил нас этой жизнью, одарил нас свободой, научил распознавать добро и зло, Он же дал высший из всех даров – любовь. Он же сказал и продолжает говорить сегодня: В миpe будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил миp (Ин. 16:33). И в нем, в миpe этом, можем и мы побеждать, в нем и наша жизнь может светиться тем светом, что вспыхнул однажды и навеки засиял, – светом, которого тьме не объять.

Бьют часы... Пусть приходит к нам это таинственное будущее, ибо, что бы ни несло оно с собою, мы знаем, мы верим, что Бог с нами, что Христос не оставил нас сиротами, что верен Обещавший (Евр. 10:23). Вот удивительные слова Владимира Соловьева:

Смерть и Время царят на земле,

Ты владыками их не зови,

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Да, в этом наше призвание, наша свобода детей Божиих: не звать «владыками» тех, чье владычество разрушено, не закрывать себе доступ к Солнцу любви, веры и надежды.

Скоро кончится праздник, и начнутся будни, труд, усталость, уныние. Но не дадим будням овладеть нашей душой! Как солнечный свет проникает и через закрытые ставни, так пусть свет Христов таинственным праздником присутствует и в буднях, делая всю нашу жизнь восхождением, причастием Богу – трудным, но и радостным путем в жизнь вечную. Ибо апостол Иоанн говорит: Так возлюбил Бог миp, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3:16).

С Новым годом!

«С Новым годом, с новым счастьем!» – так по привычке, вряд ли вкладывая какой-то особый смысл в эти слова, приветствуют друг друга люди в момент, когда кончается один год и начинается другой. И все же, сколь ни поверхностна, сколь ни лишена подлинной глубины эта общечеловеческая традиция встречать Новый год, сколь ни велико наше разочарование в самой возможности нового счастья, мы испытываем в эти минуты какое-то воодушевление. Мы, пусть на мгновение, готовы поверить, что это таинственное будущее, вдруг раскрывающееся перед нами, пока бьют свои двенадцать ударов часы, принесет нам новое, а значит, неведомое, небывалое счастье.

Удивительна у человека эта неумирающая вера в счастье. Ведь если собрать писания всех мудрецов, изучить все события мировой истории, если попросту вглядеться в повседневную жизнь, которой живем и мы и окружающие нас люди – мало как будто остается оснований для этой веры, для этого неумирающего ожидания счастья. Вот великий поэт в зените своей славы, на вершине своих творческих достижений пишет простые, но такие горестные слова: «На свете счастья нет»; вот Толстой под конец своей жизни пишет как нечто само собой разумеющееся: «И после глупой жизни придет глупая смерть»; вот другой поэт, наш современник, бросает:

И мы по квартирам пройдем с фонарем

И тоже поищем, и тоже умрем.

Почему, откуда эта печаль на вершинах человеческой мудрости, человеческого творчества; откуда эта вечная жалоба: «Как будто душа о желанном просила, и сделали ей незаслуженно больно»²¹³? Казалось бы, стоит вдуматься, вглядеться, вслушаться во все это, в саму жизнь – и невозможной становится эта мечта о счастье, и детски-наивными кажутся эти слова о нем в новогоднюю ночь. Но вот мечта жива, и, несмотря на все, срывается с уст, исходит из сердца эта вера, эта мечта, это ожидание: «С новым счастьем!» Как примирить это противоречие?

Думается, что ответить на этот вопрос можно. Ибо счастья, о котором говорят все эти люди и весь опыт их жизни, счастья, в котором они постепенно разочаровываются, – такого счастья и вправду нет, или же оно так хрупко, так мимолетно, что само становится источником страданий и печали. Действительно, как сказал Данте: «Что может быть тяжелее, чем память об ушедшем счастье в минуту горя и страдания?»²¹⁴ То, что стоит за всем этим «на свете счастья нет», означает на деле, что нет на земле счастья постоянного, и потому в само это мимолетное счастье уже входит отрава его мимолетности. Да, это счастье пройдет, и потому еще темнее, еще беспросветнее покажется жизнь. Но только поняв это, можно поставить настоящий вопрос: а есть ли в жизни счастье непреходящее и не его ли мы почти инстинктивно, подсознательно жаждем, когда в новогоднюю ночь желаем себе и другим «нового счастья»?

Что же, и на это есть ответ. Давно уже было сказано, а все еще живет в нас это удивительное обещание: И радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16:22). Кто сказал это? Христос в Евангелии. И сказал в ту самую страшную и самую темную из всех ночей, когда выходил с горсткой учеников навстречу предательству, одиночеству, страданию и смерти. В ту ночь прозвучали эти слова о радости, о счастье, которых никто отнять не может, об Утешителе, Который придет и «все напомнит» о жизни и любви, побеждающих даже разлуку смерти. Оказывается, все наши мимолетные радости, все блики солнца на весенней зелени, все то, что ударяет в сердце и сразу уходит, есть лишь намек, лишь предчувствие того счастья, той неслыханной радости, которых не отнимет уже никто. Как писал Соловьев:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

И в другом стихотворении:

Смерть и Время царят на земле,

Ты владыками их не зови,

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Вот сказано, произнесено наконец имя настоящего счастья – не старого, не нового, а вечного, и имя это – любовь. Вот на заре христианства пишет ученик Христа в неизъяснимом восторге: Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими (1Ин. 3:1). И об этой любви, о ее счастье – все христианство, все Евангелие. И в лучах этой любви преодолевается вся мука жизни, она торжествует и над разлукой, и над страданием, и над самим временем. Как последняя истина нам возвещено, что Сам Бог есть эта любовь и в ней, в ней одной утолена извечная человеческая жажда счастья.

Вот наступает, вот наступил еще один новый год, за нами – триста шестьдесят пять дней нашей жизни. Все в них кануло в вечность, все в них исчезло, как и сами они; все, кроме того, что мы называем любовью. И все так же перед нами эта немного страшная пропасть будущего. Что сулит она нам, какие невзгоды, какое горе, какие, как мы говорим, «непредвиденные» опасности? Будем ли мы живы еще через год, не последний ли Новый год встречаем на земле? Ни на один из этих вопросов ответить мы не можем. Но в одном мы должны быть уверены: что бы ни случилось, мы можем любить! Мы можем стоять рядом с Христом, держаться за Него и смиренно просить дать нам той любви, что преодолевает страх и неизвестность, той любви, про которую сказано: Совершенная любовь изгоняет страх, ибо в страхе есть мучение (1Ин. 4:18).

Так вот, с Новым годом, с новым счастьем! Пусть новизной его будет то, что мы полюбим немного больше, немного сильнее; то, что от внешнего, мимолетного, случайного счастья перейдем к исканию радости, которой никто не отнимет у нас, – радости, которая способна вечностью наполнить каждую минуту этого уходящего от нас времени. Как писал Блок в своем «Возмездии»: «Нас всех подстерегает случай <...> иль ясность Божьего лица». Над случаем мы не властны, но стоять перед ясностью Божия лица и этой ясностью просвещать нашу жизнь, быть счастливыми этой ясностью – это зависит от нас. Христос говорил про новую заповедь любви. Эта новая заповедь и есть основа нового счастья – того, о котором мы, не задумываясь, говорим, когда желаем друг другу на Новый год нового счастья.