Глава V⁶⁰⁹. Религиозно-нравственное состояние общества.

В религиозно – нравственном развитии русское общество не подвинулось вперед. Это обусловливалось недостатком духовного просвещения и пастырского учительства в связи с привычкой к старым формам жизни. Таким образом над Русью по прежнему висел мрак полуязыческих представлений и суеве.рий. Народ еще верил в леших, домовых, русалок, кикимор и т. п.; сходясь на семейных празднествах или общественных играх, он еще призывал Рожаниц, Купалу и Ярилу, «кликал каляду, авсень и плуг»⁶¹⁰, – скорее впрочем по привычке, чем сознательно. В явлениях природы он искал действия таинственных сил; поэтому волновался и пугался при появлении комет, падающих звезд, солнечного затмения и т. п.⁶¹¹ Чем малоизвестнее была какая – нибудь страна, тем богаче таинственными силами казалась она для народной фантазии; таким образом ходили рассказы о змее – аспиде, живущем на дальнем севере, о шестиглавом драконе, обитавшем в змиевой горе (выше Саратова) и обращенном в камень⁶¹². Иногда народ даже чтил те предметы, которые казались ему таинственными; например в начале XVII в. ежегодно в Петров день большая толпа сходилась около переяславского Борисоглебского монастыря и «творила почесть камню», в который, по замечанию летописца, «вселился бес, творя мечты»⁶¹³. Подобным образом народ и в христианских святынях иногда видел как бы фетиши, где обитает высшая сила. Например, в смутное время, когда жители окрестностей Смоленска, укрывавшиеся в лесах, были отыскиваемы и разграбляемы поляками, они вешали свои иконы в обратном положении и укоряли их за несчастие, приговаривая: «мы вам молимся, а вы нас от Литвы не обороните»; бывали случаи, что русский в досаде бросал икону в огонь или в навоз, если она не защитила его от пожара или не охранила от воров⁶¹⁴. Вместе со всем этим была сильна вера в возможность различными средствами устранять действие таинственных сил или пользоваться ими. Для этой цели служили словесные и письменные заклинания, нашептыванья, камешки, травы, кости, даже ладан, просфора, богоявленская вода и т. п. Травники, лечебники, сборники примет и заговоров, гадальные и астрологические тетради указывали подобные средства. Количество таких запретных (отреченных) книг возросло более, чем до ста названий. Уже по этому одному можно судить, какой большой запрос был на них в русском обществе. Сам царь Алексей Михайлович приказывал собирать разные целительные травы на потребу царского семейства и готов был заплатить 10 тыс. р. за три носорожьих рога, которым тогда приписывали всецелительную силу.⁶¹⁵ Колдуны и колдуньи, знахари и знахарки по прежнему казались такими людьми, которые владеют знанием волшебных средств и уменьем повелевать таинственными силами природы. Они, по мнению народа, могли приворожить и отворожить сердце человека, наслать общественное бедствие и освободить от него, дать счастье и несчастье, напустить болезнь и исцелить; особенно часто они напускали икоту и кликушество. Напрасно светская и церковная власть вооружалась против волшебства, карая за него кнутом, ссылкою, монастырским заточением, жестокими пытками и сожжением на костре⁶¹⁶: ведуны и ведуньи смело проживали во всех концах России, от деревни до столицы, и вера в волшебство крепко держалась в русском обществе, проникая все его слои. В деревнях колдунов звали на свадебный пир, просили у них заклинаний и снадобий, в досаде на какое – либо приписываемое им зло их били, особенно во время общественных бедствий. В Москве их боялись или искали их помощи сам царь и знатные бояре. При вступлении на престол государь ограждал свое и семейное благополучие присягой подданных в том, что они «не учинят над ним никакого лиха»⁶¹⁷; маленьких царевичей и царевен старательно оберегали от людских глаз, чтобы их не испортили; болезнь царицы, царских детей и др. приписывали дурному глазу или колдовству; так например объясняли рвоту, случившуюся с невестой Михаила Феодоровича, Марией Хлоповой, и обморок Всеволожской, невесты Алексея Михайловича. Не раз совершались допросы и пытки дворцовых боярынь, московских колдунов и колдуний по подозрению в том, что будто бы хотели извести или испортить кого – нибудь из членов царского семейства (дело о царице Евдокии и Натальи Кирилловны с Петром I). В 1632 г. Михаил Феодорович, под угрозою смертной казни, запретил вывозить из Литвы хмель, будто бы наговариваемый там бабой – ворожеей с целью «навести на русских людей моровое поветрие»⁶¹⁸. Среди московских бояр вера в волшебство уцелела даже в конце XVII в., когда между ними стало распространяться образование и, под влиянием Запада, – вольнодумство. Так например при Феодоре Алексеевиче был сослан, обвиненный в колдовстве боярин Артамон Матвеев; в правление Софьи образованный князь Голицын подвергал пыткам Бунакова, вынимавшего его след (для наговора), доставал приворотные коренья, чтобы снискать расположение Софьи и поручал поляку Силину гадать по звездам об исходе ее государственных планов⁶¹⁹. Веры в волшебство не было чуждо и духовенство. Патр. Филарету его домовые бояре целовали крест, как подданные – царю, в том, что «ничем в ястве и питье его не испортят и зелья и коренья лихого ни в чем не дадут и лиха никакого над ним не учинят»⁶²⁰. Некоторые из духовных сами попадались по подозрению в волшебстве (протопоп Яков в Верхотурьи 1625 г., дьячок Семейка Григорьев в нижегородском Печерском мон. 1648 г.)⁶²¹. Не менее прочно держались в русском обществе, особенно в простом народе, приметы и различные празднества с игрищами полуязыческого характера. «Многие неразумием верили в сон, встречу, полаз, птичий грай, в чех и иная прочая волхвования» (приметы)⁶²²; многие смотрели на молодую луну, при грозе купались в реках и озерах, «чая себе от того здравия», «с серебра умывались» и т. п.⁶²³ В навечерие Рождества Христова по селам и городам, не исключая даже и Москвы, кликали каляду и авсень (таусень), в навечерие Богоявления – плуг; все святки тянулось народное гулянье с харями (масками), гаданьями, «бесовскими играми и действами». В Троицын день сходились на кладбищах и «неподобная творили»; в Иванов день «всю ночь бесились, бочки дегтярные зажигали и катали с гор, венки жгли и скакали». По прежнему также составлялись «бесовские сонмища» в великий четверг, на маслянице и в прочие дни, освященные народным преданием⁶²⁴. Скоморохи с их «срамными» песнями, соблазнительными «позорами» (представлениями), прибаутками и побасенками были непременными спутниками этих игрищ и заправителями народного веселья. Некоторые из их представлений носили на себе языческий отпечаток (например вождение кобылки), большинство же было грубой и неприличной потехой публики⁶²⁵. Такие семейные празднества, как свадьба, сопровождались языческими песнями и обрядами; так например сваха обходила с рябиной, на которой были сделаны символические знаки, хоромину, где устроилось брачное торжество и брачное ложе, чтобы уничтожить всякие навождения колдунов; при кончине кого – либо на окне ставились чаша со св. водой и миска с мукой или кашей⁶²⁶. Против подобных остатков языческой старины были, как и прежде, бессильны все действия светских и церковных властей, хотя предпринимались нередко⁶²⁷.

Благочестие русских было искреннее, хотя иногда имело внешне – обрядовый характер и проявлялось в таких же крайних формах, как в эпоху Стоглава. Любовь к храмам побуждала заботиться об их украшении снутри и снаружи. Москва, по обилию золотых куполов и глав на церквах, стяжала себе славу златоглавой и удивляла иностранцев.⁶²⁸ Уважение к св. мощам и чудотворным иконам собирало к ним толпы богомольцев и также сопровождалось заботою об их украшении. Вода, которою в Великий пяток каждогодно омывались в Москве частицы св. мощей, как целительная святыня, посылалась в дар царскому семейству и др. лицам⁶²⁹. Св. иконы ставились везде: в домах, на воротах дома, на улицах и дорогах, на кремлевских стенах и т. п., иконы брались в войско, к их помощи прибегали при осаде города, их содействию приписывали победы над врагами, пред ними иногда заключали договор с врагами (Столбовский – пред иконою Тихвинской Божией Матери 1617).⁶³⁰ Благоговение к иконам доходило до того, что русские не осмеливались говорить: икона куплена, сгорела и т. п., а выражались так: «выменена на деньги, выбыла или вознеслась на небо»: считалось приличным не вешать иконы на гвоздях, а ставить на особых подставках; икона обветшавшая выменивалась на новую, закапывалась в землю или же пускалась по течению реки; находивший ее считал себя осчастливленным⁶³¹. Чествование икон не было свободно от ложных полуязыческих представлений. Явился обычай приносить в храм свои иконы и пред ними только молиться; в случае церковного отлучения владелец брал свою икону из храма. Кто осмеливался молиться в храме пред чужою иконой, тот нередко подвергался брани от ее владельца: «как ты смеешь своими воровскими молитвами восхищать у иконы те милости, на которые я один имею право, как ее хозяин?» Собор 1667 г. заметил, что «неискуснии (необразованные) людие своя иконы боги своя именуют, чесо ради явствуются не знати единства Божия, паче же многобожия непщевати»⁶³². Не менее благоговейно чтились и другие святыни, например евхаристические дары, богоявленская вода и др. Вот что например предписывал Алексей Михайлович своей грамотой 1650 г.: если священник пойдет со св. дарами к больному, то все должны расступаться пред ним и давать свободный путь, встречные слезать с лошадей и из экипажей и благоговейно покланяться; ослушникам он грозил «жестоким наказанием и монастырским смирением»⁶³³. Привычка к богослужению и общественной молитве побуждала богатых заводить домовые церкви и народ собираться в храмах. Русские особенно любили торжественное богослужение, заботились о шумном колокольном звоне, о толстых свечах, блестящих облачениях и т. п. У многих усердие к богослужению простиралось до того, что они без утомления выстаивали очень продолжительные соборные службы, какие любил совершать патр. Никон. Павел алеппский по этому случаю восклицает: «надо удивляться крепости телесных сил этого народа; нужны железные ноги, чтобы при этом не чувствовать ни усталости, ни утомления»⁶³⁴. Впрочем у громадного большинства присутствие при богослужении не шло дальше бездушной привычки. Поэтому – то богослужебная практика допускала такие злоупотребления, как многогласие и хомовое пение, при которых трудно было разобрать то, что читалось и пелось в церкви; поэтому – то и стоящие в храме дозволяли себе беседы о мирских делах⁶³⁵. Уважение к духовным лицам значительно ослабело в XVII в.; но все – таки оставалось уважение к священному сану. При том иногда бывали очень странные явления, возможные только при формально – обрядовом направлении; например бить священника, когда на нем надета скуфья считалось преступлением, а бить, снявши предварительно скуфью, – нет⁶³⁶; когда в Астрахани возмутившиеся казаки хотели убить своего архиеписк. Иосифа (1671 г.), вышедшего к ним в священных облачениях, и стали хватать его за них, из толпы послышался голос: «как вы, братцы, на такой великий сан хотите руки поднять? Нам к такому сану и прикоснуться нельзя»; казаки заставили попов разоблачить святителя и тогда безбоязненно умертвили его⁶³⁷. Из духовных лиц особенным уважением пользовались подвижники. При этом простой народ не различал истинных подвижников от ложных. Собор 1667 г. должен был обличать этих последних и увещавать народ не верить им: «суть некоторые лицемеры и прелестники, говорит он, – которые живут по городам и селам по образу отшельников и затворников, волосаты и в монашеской одежде, иные скованы в железах (веригах), также ходят (мнимые юродивые) по городам и селам в миру нагими и босыми, ради тщеславия, чтобы стяжать славу от народа. Повелеваем отныне отнюдь не верить таковым»⁶³⁸. Милостыня по прежнему считалась богоугодным делом; поэтому нищих расплодилось тогда великое множество. Для иных нищенство обратилось в своего рода промысл, доходный и не требовавший большого труда. Некоторые из них калечили детей, чтобы вызывать сострадание и получать больше милостыни. Русские благотворили и колодникам, или посылая милостыню в тюрьмы, или сами давая ее тем колодникам, которые в сопровождении сторожей отпускались для собирания милостыни. Сам царь иногда по праздникам являлся в тюрьмы и собственноручно подавал милостыню⁶³⁹. Посты, как прежде, соблюдались со всею строгостию, особенно великий пост. С утра первого дня и до среды св. недели в Москве закрывались все кабаки и питейные дома; кто попадался пьяным, запирали в холодную, подвергали публичному позору и стегали плетью. Скоромной пищи в пост не дозволяли принимать ни детям, ни больным. Скоромным почитали даже сахар и также запрещали его употребление в пост⁶⁴⁰. Прежде развившийся аскетический взгляд на жизнь и теперь, как прежде, побуждал многих горячо и нередко с излишнею строгостию вооружаться против игрищ и забав, иногда без достаточно строгого различения невинных от непристойных (например против табаку, шахмат, зерни, карт и шашек, музыкальных инструментов, против скоморохов с их развлечениями, против вождения медведей, ученых собачек, охоты за зверями, катанья с гор, качанья на качелях и т. п.)⁶⁴¹. Стефан Бонифатьев настоял, чтобы на свадьбе у Алексея Михайловича с Марией Милославской вместо смеха, «студных» светских песен и игры на инструментах, пелись духовные песни среди общей тишины и при страхе Божием⁶⁴². Великие государи любили обставлять свою трапезу наподобие монастырской: на званых и обыкновенных обедах у них бывал благословенный хлеб (чин панагии), который раздроблялся и давался присутствующим; когда обедали у царя патриарх или епископы, то чтец в продолжение обеда читал житие дневного святого⁶⁴³. Внешне – обрядовое направление русского общества, как нельзя более, сказалось во взгляде на богослужебные книги и обряды. Всякое нарушение привычной буквы в них казалось для многих изменением догматов и впадением в ересь; отсюда протесты против книжных и обрядовых исправлений; отсюда образование раскола. Очевидно, в сознании русского общества внешняя обрядовая сторона веры не отличалась от существа веры.

У большинства внешне – обрядовое благочестие было делом привычки; поэтому при неблагоприятных условиях легко могло ослабеть и даже совсем иссякнуть, уступив место холодности в вере. Действительно отовсюду слышались частые жалобы на то, что русские не соблюдают постов, не ходят в церковь, по нескольку лет (от 30 до 50) не исповедуются и не приобщаются, иные не носят на себе крестов (в Сибири), изменяют православной вере, уклоняясь в магометанскую (в Казанском крае) и т. п. Чаще всего это замечалось в сельском населении, где материальные интересы стояли на первом месте и заглушали собою религиозные потребности. Не раз светское правительство и церковные власти употребляли меры против этого зла⁶⁴⁴; но оно продолжалось. Холодность к вере у некоторых переходила или в бесшабашное, легкомысленное отношение к священным предметам, или же в сознательное вольнодумство. Первое наиболее часто обнаруживалось тогда, когда вспыхивали страсти, разыгрывалось своевольство и буйный разгул. Так, в смутное время не раз русские вместе с поляками разрушали православные храмы и грабили христианские святыни; тоже повторилось и во время бунта Стеньки Разина. Он и его казаки не щадили ни церквей, ни монастырей, ни священников, ни монахов; кощунствовали над христианскими святынями и таинствами, венчались с пляской около какого – нибудь дерева, как сказочные богатыри – вокруг ракитова куста. Дворянин  –  помещик иногда в неистовстве тряс священника за бороду, волочил по земле, проливал св. дары и т. п.⁶⁴⁵ Но бывали иногда кощунственные выходки и в мирное время среди мирного населения. Напр. в половине ХVII века в городе Вязьме на святках «бывали разные богомерзкие игрища, на коих святых нарицали и монастыри делали и архимандрита, и келаря и старцев нарицали»⁶⁴⁶. Вольнодумство появлялось большею частию среди тех, кто подвергался западноевропейскому влиянию, следовательно наичаще среди бояр. Пример таких лиц представляет собою кн. Иван Хворостинин. Во времена первого самозванца он сблизился с поляками, стал хулить православную веру, не соблюдать поста и других церковных установлений; сосланный при В. И. Шуйском на монастырское смирение, он не исправился, а стал больше вольнодумничать: говорил, что молиться не для чего, что воскресения мертвых не будет, порицал св. угодников, запрещал своим людям ходить в храм и мучил тех, кто ослушался; патр. Филарет снова отправил его на исправление под начало, и на этот раз оно подействовало (1623)⁶⁴⁷. Новгородский посадский человек Микифорка Хамов (1648) даже дерзнул стрелять в Спасов образ⁶⁴⁸. Особенно широко распространилось вольнодумство в конце ХVII века под влиянием Немецкой слободы и протестантской пропаганды. Не даром в 1687 г. патриарх жаловался, что «мужчины и женщины, юные отроки и священного чина люди не только прочие установленные посты, но и великую четыредесятницу презирают;... повсюду люди ненаученые... мнятся быти мудрыми и, совратясь от стезей отцов своих, говорят: для чего так в церкви делается, нет никакой в том пользы, человек это выдумал, – для чего посвящения, памяти по усопшим, молебны Богу, Богородице и угодникам Божиим»⁶⁴⁹.

Внешняя набожность, неодухотворенная внутренним благочестивым настроением, конечно не могла очищать нравы общества. Поэтому пороки предшествующего времени уцелели в нем и теперь, даже возросли. От начала до конца данного периода постоянно слышатся скорбные жалобы лучших русских людей на нравственные недостатки общества⁶⁵⁰; постоянно встречаются мрачные свидетельства иностранцев⁶⁵¹ и очень часто предпринимаются меры к очищению народной нравственности. Но все или было тщетно, или же имело кратковременный и относительный успех. Следующие недостатки бросаются теперь в глаза: 1) грубость нравов. Она проявлялась в грубых развлечениях, как наприм. звериная травля, потешный бой человека с медведем, кулачные бои и т. п.; в частых драках, доходящих до смертоубийства, в жестоких наказаниях и пытках, каким подвергали виновных или подозреваемых лиц⁶⁵²; в частых разбоях и грабежах (частых даже в столице); в последних не раз оказывалось виновным даже духовенство⁶⁵³; грубость проявлялась в высокомерии бояр, в притеснении сильными слабых, в своевольстве – особенно чиновников и посыльщиков разного рода, равно как стрельцов, не раз поднимавших бунт в Москве. Как прежде, так и теперь грубость нравов особенно проявлялась во время общественных волнений: смутное время открыло раздолье своевольству; в это – то время и усилились разбои, убийства, насильничество сильных, не скоро прекратившиеся и после смутного времени; восстание Стеньки Разина наполнило Поволжье сценами убийства, кощунства над святынями, разбоя и грабежа; подобное же случалось в Москве во время стрелецких бунтов, сопровождавшихся избиением бояр. 2) Семейная распущенность. Частое употребление матерней брани, неприличные прибаутки и рассказы скоморохов, – этих любимых народных потешников, – их бесстыдные представления⁶⁵⁴, совместное купанье лиц обоего пола⁶⁵⁵ – все свидетельствовало о том, как мало была развита стыдливость в русском обществе. Разврат, хотя строго преследовался законом, карался светскою и церковною властями, однако был очень распространен. Знатные бояре очень часто имели наложниц; один из них во времена Алексея Михайловича имел даже целый гарем и отравил свою жену, когда та выразила свое недовольство⁶⁵⁶. Сводничество было в боярском кружке обычным явлением. В простом народе разврат принимал иногда самые грубые формы. Патр. Филарет обличал служилых людей, что они, удаляясь на службу, закладывали на срок своих жен, передавая право сожительствовать с ней и продать ее, если не будет выкуплена в срок; иные, не женясь, жили блудно с своими сестрами, даже матерями и дочерьми⁶⁵⁷. Распутные женщины, торговавшие своим телом, доходили до такого бесстыдства, что нагими выбегали из общественных бань и завлекали прохожих⁶⁵⁸. Народные празднества с неприличными представлениями, при общем разгуле и пьянстве, были особенно пагубны для народной нравственности. «Многие люди здесь в блуд впадали» и «девицы девство диаволу отдавали», по выражению современников⁶⁵⁹. Разврата не избежало и духовенство, особенно черное. Нередко разврат сопровождался насилием и иногда принимал противоестественные формы (содомство). 3) Пьянство. «Нет страны, где бы пьянство было таким общим пороком, как в Московии, говорит один иностранец (Олеарий); он распространен в русском народе одинаково во всех состояниях, между духовными и светскими, высшими и низшими сословиями, между мужчинами и женщинами, старыми и малыми, до такой степени, что, если видишь на улицах там и сям пьяных, валяющихся в грязи, то не обращаешь на них и внимания, как на явление самое обычное... И знатные бояре, даже царские великие послы тоже не знают никакой меры в употреблении предлагаемых напитков и льют их в себя, как воду, так что совершенно теряют человеческий смысл, а иногда и до смерти опиваются»⁶⁶⁰. Мало пить на пирушке считалось оскорблением хозяина⁶⁶¹. Праздник без пьянства и разгула был не праздник в глазах простого народа; для праздников правительство дозволяло ему сварить пива, браги и меду. Со времени Бориса Годунова правительство обратило продажу питей в свою доходную статью и взяло под свою монополию; в сознании простого народа кабак стал «государевым»; с этого времени охота и возможность пьянствовать стали быстро развиваться. Многие приносили и пропивали в кабаках все, что имели; случалось, что оставляли там даже рубашку и выходили вон нагими. В праздничные дни парод толпился у кабаков еще до обедни. На святках, масленице и Пасхе, когда пили особенно много, везде оказывалось множество опившихся и замерзших пьяниц. Чтобы положить границы безмерному пьянству в кабаках, правительство заменило их кружечными дворами, где водка продавалась не менее как кружками (особая мера); но зло не было уничтожено, и на кружечных дворах шло такое же пьянство, что прежде в кабаках⁶⁶². В свою очередь церковная власть постоянно обличала пьянство; но и это было тщетно: она не смогла уничтожить пьянство даже в духовенстве⁶⁶³, а тем меньше была в силах сделать это среди мирян. 4) Лживость. Ее проявления были многоразличны: неимоверное возвышение купцами цен на товары (особенно в смутное время), чрезмерные проценты ростовщиков, воровство, деланье фальшивой монеты, клевета и оговоры на суде, взяточничество, нарушение присяги и т. д. Взяточничество со всеми, проистекающими из него, неправдами было одним из вопиющих зол тогдашнего судебно – правительственного механизма; им был заражен весь чиновный мир, не исключая и духовного ведомства; даже епископы не всегда были свободны от него (Иосиф коломенский); нарушение присяги со всею рельефностью обнаружилось в смутное время: народ легко верил самозванцам и изменял царю, которому прежде целовал крест; «иной 5 – 10 раз переходил от самозванца к царю Василию и от Василия к самозванцу, давая там и здесь клятву на верность; клятва и присяга стали тогда ни по чем»⁶⁶⁴. Тогда больше, чем когда – либо, расшаталось доверие друг к другу, уважение к закону и порядку, преданность отечеству и государю. Это была самая благоприятная пора для анархических стремлений, насилия, произвола и козней. Но при всех религиознонравственных недостатках в русском обществе еще оставались некоторые добрые черты. Народ, вообще, был предан православной вере и отечеству; притом же в своих недостатках он не настолько очерствел, чтобы совсем не мог каяться и желать исправления; нет, в нем еще теплилось живое чувство правды и голос совести иногда призывал к искреннему покаянию. Только нужны были обстоятельства и лица, которые бы вызвали проявление этого чувства. Самой благоприятной для этого порой было смутное время. Когда в Москве в 1607 г. была устроена известная церемония народного покаяния, москвичи умилились до слез и благоговейно лобызали руки патр. Иова. В то время как расшатывался государственный порядок и Русь страдала от самозванцев и поляков, не было недостатка в истинных патриотах, готовых живот свой положить за отечество. Незабвенны Иов, Гермоген, Дионисий, Авраамий Палицын, Прокофий Ляпунов, Козьма Минин, Пожарский, крестьянин Сусанин и др. Сам народ одумался, очистившись постом и покаянием, ополчился во имя веры на освобождение Москвы и отечества от поляков; народный патриотизм спас бедствовавшую Россию (см. § 11). Наконец в разных общественных классах было не мало лиц истинно – благочестивых, которые, имея правильное понятие о благочестии и искреннюю религиозность, жизнию своею, как светочи, светили среди общих недостатков. Они встречались и в миру⁶⁶⁵, но чаще в монастырях.

В патриарший период по тем же побуждениям, как и прежде, открывались новые монастыри. В течение ХVII в. их явилось не менее 220⁶⁶⁶; наибольшее количество их приходилось на вновь заселявшиеся местности (Сибирь, воронежскую, тамбовскую губ. и др.). Если верить иностранцам, общее количество всех монастырей в России во второй половине ХVII в. простиралось до 3000⁶⁶⁷. В смутное время многие монастыри, как и церкви, подверглись разграблению и разорению, но впоследствии были восстановлены. Строителями и восстановителями были, как прежде, различные лица: царь, патриарх, епископы, иноки и богатые миряне. Бывали также случаи, что жители какого – либо города сообща просили позволения построить монастырь (напр. слободской богоявленский на Вятке 1599 г.)⁶⁶⁸. При пострижении в иноки и при построении обителей нередко бывали злоупотребления: постригались, по принуждению или по взаимной нелюбви, жены при живых мужьях и наоборот, крестьяне, чтобы уйти от тягла и службы, многие шли в иноки, чтобы не спасаться, а беспечно жить и тунеядствовать. При открытии монастырей не всегда рассчитывали, чем им впредь существовать, и такие монастыри скудели до полного опустения; когда появился раскол, в глухих местах стали открываться пустыни, как притоны раскольников. Против подобных злоупотреблений церковная власть не раз принимала меры. Соборы 1666 – 1667 и 1682 г. предписали постригать не вне монастырей, а только в монастырях, да и то после строгого испытания (от 1 1/2 до 3 лет), беглых крестьян отнюдь не постригать, а постриженных лишать иноческого сана и возвращать в крестьянство; равным образом не постригать мужей и жен без их взаимного согласия⁶⁶⁹. Согласно постановлению стоглавого собора многие малолюдные и скудные монастыри приписывались к архиерейским кафедрам и большим монастырям⁶⁷⁰. Так практиковалось в течении всего патриаршего периода, особенно же часто в конце его, когда монастыри наиболее оскудели. Собор 1682 г. запретил на будущее время построение мелких пустынь и часовен, служивших приютом раскольникам, а выстроенные велел упразднять и сводить в большие общежительные монастыри⁶⁷¹. Самыми большими монастырями были: Троице – Сергиев, Кириллов – Белозерский и Соловецкий. Из построенных вновь наиболее известны: Донской, Зачатиевский, Ивановский, Знаменский, Заиконоспасский, Страстной и Андреевский (в Москве), Семиезерская пустынь (в Казанской епархии), Иверский, Крестный, Воскресенский (новый Иерусалим), Спасопреображенский (в Самаре), Сенаксарский (в тамбовской епархии) и др.

Материальное положение монастырей было далеко не одинаково: в то время как одни были очень богаты, другие едва поддерживали свое существование. Общими источниками их содержания служили: вклады за пострижение и поминовенные, доброхотные приношения и сборы милостыни. Некоторые пользовались царской ругой; очень многие имели недвижимую собственность: заселенные и пустые земли, угодья (мельницы, перевозы, соляные варницы, рыбные ловли и т. п.), лавки и дома в городе, даже целые слободы ремесленников⁶⁷². Монастырей, имевших у себя крестьян, насчитывалось в 1662 г. около 500, при них крестьянских и бобыльских дворов до 88 тыс.⁶⁷³. Вотчинное хозяйство некоторых из монастырей пользовалось разными льготами по тарханным грамотам (беспошлинной торговлей солью, облегчением в оброках и т. п.). Самым богатым монастырем, как и прежде, считался Троице –  Сергиев: в начале ХVII в. он содержал до 4000 человек братии с прислугой; по словам Павла алеппского, доходы его в начале второй половины ХVII в. равнялись трети царских; в Москве он имел 120 домов⁶⁷⁴.  Судьба монастырского хозяйства в ХVII в. была та же, что и архиерейского: льготность, какою прежде пользовалось вообще вотчинное хозяйство монастырей, уменьшалась больше и больше, так что монастырские крестьяне платили оброки, пошлины и несли повинности в пользу государства (некоторые сборы – даже в большей пропорции, чем помещичьи крестьяне)⁶⁷⁵; в 1677 г. совершилась окончательно отмена прежде существовавших тархан; в 1649 г. отобраны на государя слободы ремесленников, принадлежавшие церковным владельцам; в 1654 запрещено сдавать на откуп мыто, мосты и перевозы. Не раз (1645, 1648, 1649, 1662 и 1678 г.)⁶⁷⁶, согласно постановлению стоглавого собора, запрещалось монастырям вновь приобретать вотчины с угрозою отбирать новоприобретенные на государя безденежно и бесповоротно⁶⁷⁷, хотя это запрещение не всегда выполнялось При частых войнах России с соседями монастыри, или по собственной охоте, или по царским указам, помогали истощенной государственной казне и деньгами, и ратными людьми, и хлебным продовольствием. В 1609 г. Василий Иванович Шуйский сознавался, что за оскудением царской казны «из монастырей, находящихся в его державе, всякая монастырская казна взята и роздана служилым людям на жалованье»⁶⁷⁸. Даже казна Троице – Сергиевской Лавры – и та в смутное время оскудела: Борис Годунов взял отсюда на ратных людей 15400 р , Димитрий Самозванец 30000, Василий Иванович Шуйский до 20000 р.; даже имущество монахов и драгоценные сосуды – были взяты им на нужды государства⁶⁷⁹. Во время польской войны при Алексее Михайловиче лавра вооружила на свои средства целый полк, отправила для его продовольствия 23 тыс. четвериков ржи, пшеницы, сухарей и т. п., (израсходовав более 200 тыс. р.), да кроме того пожертвовала денег до 100 тыс. р.; тогда же Кириллов – Белозерский монастырь поставил 100 вооруженных воинов и дал 10 тыс. р., Соловецкий 5 тыс.⁶⁸⁰. Иногда делались сборы с монастырских вотчин и на другие государственные нужды, напр. на построение городков и острогов; в монастыри посылались пленники для кормления и т. п.⁶⁸¹. Светское правительство считало себя в праве контролировать монастырскую казну; этим заведывал монастырский приказ, а после его уничтожения – приказ Большого Дворца. По указу 1696 г., монастыри, как и архиерейские дома, обязывались ежегодно представлять в приказ Большого Дворца свои расходные книги и без государева разрешения не производить неокладных расходов (на постройку зданий и др.)⁶⁸².

Внутренний строй в монастырях был различен: в одних общежительный, в других скитский и отшельнический. Одни зависели от больших монастырей, к которым были приписаны, другие были подчинены местному епархиальному архиерею, третьи (домовые и приписные) патриарху или же епископу иной епархии, некоторые, как привилегированные, приказу Большого Дворца. Только соборы 1667 г. (недостаточно определенно) и особенно 1675 г. (со всею ясностью и определенностью) повелели ведать приписные и домовые монастыри иноепархиальных владык местному, в епархии которого они находятся (кроме патриарших)⁶⁸³. Управление вотчинами и их населением монастырь ведал или сам непосредственно, или же чрез посельских старцев и прикащиков, которые жили в вотчинах и которым предоставлялись не везде и не всегда одинаковые права⁶⁸⁴. Образ жизни и поведение монашествующей братии определялся как прежде появлявшимися уставами, грамотами и постановлениями, так и вновь составляемыми. Известны уставы Елеазара анзерского († 1656 келейный), Гавриила Домецкого (келейный 1683 и общежительный 1690 г. для Симонова мон.), и Никанора, архим. Воскресенского монаст. (1688 – 1698, устав для своего монастыря)⁶⁸⁵. Из постановлений особенно важны постановления соборов 1667 и 1682 г.; кроме того сохранилось множество указов светской и церковной власти, увещательных грамот и поучений к монашескому чину. Из них видно, что в тогдашних монастырях и в монашествующей братии было много недостатков.

Эти недостатки те же, что были в эпоху стоглавого собора. Настоятели держали при себе родственников и часто принимали гостей, растрачивая на них монастырскую казну; монастырских слуг и крестьян притесняли «посулами» и всяческими поборами; к братии одни были слишком суровы, другие напротив потворствовали порокам. Иногда братия, привыкшая к лени и небрежению о монастырском уставе, нарочно выбирала настоятеля – потаковника. Уставный монастырский строй расшатался даже в лучших монастырях, как Троице – Сергиев, Соловецкий и подобные. Настоятели и старцы ленились ходить в церковь и на общую трапезу, брали отсюда пищу и разносили ее по кельям. Часто иноки отказывали в послушании своим властям и своевольничали. Забыв обет нестяжательности, некоторые из них занимались «торговым промыслом», заводили лавки и сидели в них. Выход из монастырей был свободен. Одни шли «на пиры и братчины, бражничали и бесчинствовали» там, другие подолгу скитались, или собирая милостыню, или проживая у родственников или же пользуясь страннолюбием мирян и беспечно тунеядствуя среди них. Инокини не уступали в этом инокам. Из московских обителей они свободно расхаживали по улицам и домам, пришлые в Москву «садились по улицам и переулкам или бродили по мирским домам, прося милостыни». Некоторые московские монастыри были устроены так, что из соседних мирских домов были к ним ходы, монахи и миряне могли сообщаться, когда хотели, – днем и ночью. Бродячие иноки предавались бесстыдному пьянству и даже распутству: «ходили по кабакам и по корчмам и по мирским домам, упивались допьяна и валялись по улицам». Пьянство и разврат проникли и внутрь монастырей. «Архимандриты, игумены, келари, строители, казначеи, священники и братья на монастырских погребах и по кельям у себя держали хмельное питье – вино и пиво и мед» – и так упивались, что «от их хмельного питья церкви Божии бывали без пения». Вместе с монахами по кельям нередко проживали их «посестреи, дочери и племянницы, чужие жёнки пили у них и ночевали»; в женских обителях так же нередко ночевали мужчины. Инокинь Новодевичьего московского монастыря иностранцы заподозривали в преступных сношениях с боярами⁶⁸⁶. Частные лица, царь, патриархи и епархиальные архиереи обличали и запрещали эти недостатки, но зло прочно укоренилось. Соборы 1667 и 1682 сочли нужным составить несколько постановлений, чтобы пресечь зло. Собор 1667 г. строго осудил пьянство, предписав настоятелям «без пощады» наказывать невоздержных иноков и возбранив даже держать в монастырях водку, запретил бродяжничество иноков (под угрозою даже градского наказания) и своевольный – без епископского разрешения – выход из обителей, непослушание властям, торговлю и вообще мирские попечения, ночлег мужчин в женских обителях и женщин в мужских (под угрозою отлучения). Собор 1682 г. повторил некоторые из этих запрещений (о пьянстве переходах из одного монастыря в другой и др.) и составил новые постановления: всем, не исключая настоятеля, довольствоваться общей монастырской трапезой и в кельях не держать ни яств, ни питий; бродячих и бесчинствующих монахов, имеющих пребывание в Москве, забрать и сослать на строгое житие в Пятницкий монастырь (в Троице – Сергиевом Посаде), а в других епархиях предоставить епископам принять против них меры по своему «рассмотрению»; бродячих инокинь, постригшихся вне монастыря, помещать в монастырях под непосредственным надзором епархиальной власти; монахиням не вступаться в управление своими монастырскими вотчинами, чтобы «старицам из монастырей по деревням не ездить и меж мирских домов не жить» и поручить его доверенным дворянам, все входы в монастыри от мирских домов, где они были, затвердить (заделать), а где это невозможно, те монастыри перевесть на иное удобное и пристойное место».⁶⁸⁷) Но зло не было уничтожено, хотя, может быть, на время и ослаблено.

Среди общих недостатков в монастырях однако встречалось не мало строгих подвижников. Многие, не довольствуясь обычными монашескими подвигами, налагали на себя более тяжелые и чрезвычайные. Напр. во времена Никона в Валаамском монастыре некоторые иноки носили железные вериги в продолжение 40 лет и никогда не мылись⁶⁸⁸); многие искали безмолвного уединения, изнуряли себя строгим постом, продолжительной молитвой без сна и т. п. Из подвижников известны: Мартирий зеленецкий (†1603 г.), постриженник великолуцкого Сергиева монастыря и основатель Троицкого на пустынном острове Зеленом, среди малопроходимых болот. Сергий шухтовский (в новгородской губ. с. Шухтове  † 1609 г.), подвизавшийся в молитве и посте; он «пребывал без сна день и ночь, постели не имел, когда же предавался сну то не надолго, только на локтях и на коленях». Антоний леохновский († 1611 или 1612 г.), тверской урожденец, игумен основанной им пустыни в урощице Леохнове (новгородской епархии.). Евфросин синоезерский († 1612 г.), с юных лет живший в Валаамском монастыре, потом постригшийся в Тихвинском Успенском и удалившийся в уединение на берег озера Синичьего (в Новгородской губернии в 60 верстах от Устюжны), где устроил пустынный монастырь и приял смерть схимником от рук поляков. Галактион вологодский († 1613 г.), сын И. И. Бельского, казненного при Иоанне Грозном. Семи лет он остался после отца и тайно увезен родственниками в Старицу; достигши зрелого возраста, он удалился в Вологду и жил сапожным мастерством; овдовев, построил келлию около Вологды и стал в ней подвизаться, занимаясь прежним ремеслом; выручаемые деньги большею частью раздавал нищим и в храм. Он приковал себя на цепь к стене кельи и пищу принимал в окошко; пищу его составляли только хлеб и вода; когда клонил его сон, он становился на колени и, держась за цепь, засыпал легким сном. За свои подвиги он получил дар Прозрения; так, он предсказал нашествие ляхов на Вологду. Действительно Вологда была разорена ими; сам Галактион подвергся истязаниям и чрез три дня мученически скончался. Иринарх ростовский († 1616 г.), урожденец ростовской области, постриженник ростовской Борисоглебской обители; он начал подвиги тем, что ходил босой и в рубище; братии и монастырским властям это не понравилось, и он удалился в Авраамиев монастырь, где уединился в келье отшельника Лазаря, наложил на себя тяжелые вериги на плечи и оковы на ноги; чрез три года он возвратился в Борисоглебский монастырь и здесь безвыходно затворился в келлье, приковав себя к стулу; так подвизался 38 лет и сподобился дара прозрения. Иоанн псковский († 1616 г.), 22 года подвизался в городской стене, как в пустыне, в молчании великом; пищу его составляла только рыба. Адриан монзенский († 1619 г.), урожденец Костромы, рано почувствовавший влечение к иноческой жизни и основавший Благовещенский монастырь на р. Монзе (в Костромской губ.) Вассиан Тиксенский († 1624), подвизавшийся при храме Св. Николая (верстах в 50 от Тотьмы, Вологодской губ.) затворником в келлье. Он наложил на себя вериги и железную шапку, никого не принимал в келлью и питался подаянием чрез оконце; сам выходил из келльи только в храм к церковным службам. Иринарх, соловецкий игумен († 1628), кроткий и снисходительный к другим, но строгий к себе; он много ревновал о доброй иноческой жизни. Преп. Дионисий троицкий († 1633), известный своим патриотизмом, заботою о бедных, нуждавшихся в приюте и помощи, и участим в книжном исправлении. Диодор юрегорский († 1633), постриженник Соловецкаго монастыря, подвизавшийся отшельнически сначала на одном из пустынных соловецких островов, потом в глухом лесу на р. Онеге и наконец на Юрьевой горе (в 25 верст. от гор. Олонца), где и устроил обитель. Никодим кожеезерский († 1639) из ростовской области, бывший кузнец, постригся в Московском Чудовом монастыре, но из любви к уединенному отшельничеству удалился на глухой остров озера Кожи, где недалеко от кожеезерской обители подвизался в уединенной хижине среди болот; слава о нем дошла до Москвы и патр. Иоасаф I прислал ему в дар дорогую шубу, но преподобный отослал ее в кожеезерский монастырь, а сам остался в рубище; в таком уединении он пробыл 30 лет. Симон воломский  († 1641), поселившийся в вологодских пределах для отшельнического подвижничества (в непроходимой дебри, называемой Волма) и убитый окрестными жителями. Симеон верхотурский († 1642) из великорусских дворян, он поселился около Верхотурья (в 50 в. от пермской губ.) среди вогулов и других инородцев, которых и научал истинам христианской веры. Леонид устнедумский († 1654), основавший обитель в глухом и пустынном краю среди пермяков. Елеазар анзерский († 1656), купеческий сын из г. Козельска, в молодых летах пришел в соловецкий мон. и там постригся; затем удалился на анзерский остров (в 20 в. от соловецкого монастыря) и подвизался в одиночестве, пока не устроился скит из пришедших к нему ревнителей строго – подвижнической жизни; келльи их стояли в версте одна от другой и они сходились для общей молитвы в субботу вечером, расходясь по келльям в воскресенье; в руководство им сам Елеазар писал иноческие произведения. Корнилий переяславский († 1693), рязанский купеческий сын, постригся в переяславском Борисоглебском мон. и подвизался в затворе, пока болезнь не принудила его оставить затворничества и жить среди братии в трудах, посте и молитве. Из юродивых известны: Киприан († 1622), живший около с. Воскресенского (Владимирской губ. ковровского уезда) на острове и в праздничные дни приходивший в храм; Прокопий вятский († 1627); Максим тотемский († 1650), юродствовавший 45 лет: Андрей тотемский († 1673), сначала подвизавшийся в галичском воскресенском монастыре подвигом юродства, затем перешедший в г. Тотьму (вологодской губ.); в зимнее время он ходил босой и в изорванной одежде, ночь проводил в молитве, что получал от добрых людей, тайно раздавал нищим; еще при жизни своей он обладал даром исцеления и по кончине прославился чудесами⁶⁸⁹.