XVI. По поводу книги «о Новом Завете Господа нашего Иисуса Христа»

По поводу книги: «О новом завете Господа нашего Иисуса Христа», автору ее приходилось отчасти вычитать в журналах, отчасти выслушивать непосредственно разные замечания. Разобрать эти замечания автор находит нужным не только по отношению к своей книге, но и вообще для дела разъяснения истины Христовой.

О самом изложении книги, одни говорят: «Имея целью дать в своем труде руководство к чтению издаваемого на русском языке нового завета, автору следовало бы позаботиться о простоте изложения». За то случалось автору слышать совсем противоположные отзывы других, что мудрено было бы проще раскрывать такой предмет, как в книге «о новом завете». Такое решительное до прямой противоположности различие отзывов об одной и той же книге показывает, что здесь одними признается, а другими отрицается более, нежели просто только авторский или литературный недостаток. Со своей стороны автор так рассуждает об этом: первая и главная моя забота, при раскрытии того или другого предмета в сочинении, выяснить, по возможности, самое существо этого предмета, и как при этом приходилось нередко самому же и прокладывать себе дорогу в порядочной иногда и слишком мало у нас тронутой лесной чаще, то мысли моей столько бывало работы для открытия себе пути вперед, что она уже и не останавливалась слишком много и долго на очищении этого пути от неровностей. Если мое дело, рассуждал я, дельно, то оно будет и стоить того, чтобы любовь к истине, рано или поздно, разобрала его и отдала ему справедливость. И действительно, для сочувственно-внимательных и рассуждающих мой труд не недоступен, как знаю из опытов и вышеуказанных отзывов не только ученых, но и простых людей – моих читателей или слушателей. Непривычным к умственной работе, но любящим и ищущим истину, мое дело может давать повод хоть к некоторому упражнению себя (а отсюда и к навыку) в серьезной мысленной внимательности и рассуждении; а маловнимательным и нехотящим знать духовного рассуждения об истине – таким все равно оставаться ни с чем, в нагой ли простоте поставите им евангельскую истину или прикроете ее некоторой неудободоступностью – в роде, например, Евангельских притчей. Ведь от недостатка охоты рассуждать и отчетливо вникать в духовные предметы у нас и происходит та беда, что Христову истину мало знают не только простолюдины, но не довольно хотят знать и многие образованные. В этом маловнимании к Христовой истине иные думают оправдаться именно недостатком будто бы общедоступности во многих духовных сочинениях, и по этому поводу другие считают эту общедоступную простоту таким существенным достоинством сочинения, что, сколько от них зависит, не дают и хода сочинению, не претендующему на безостановочную гладь простоты. Но какие от этого следствия? Я знаю целое общество, находящееся именно под такими условиями или требованиями в отношении простоты ученых дел; и в открытых делах этого общества, действительно, большей частью такая гладь, что хоть шаром покати; только беда здесь в том, что дела, проникнутые наиболее живой мыслью и сочувствием к нуждам времени (но еще не поставленные на степень наглядной простоты, недопускающей чего-либо трудного к уразумению) сокрываются большей частью и гибнут большей же частью под спудом – вне возможности выясняться, выравниваться и возрастать под открытым небом, на свежем воздухе... Прежде общевразумительности, думалось мне, надо кому бы то ни было достигнуть самого еще разумения предмета, хотя бы доступного в начале только особенно внимательным и рассуждающим, которые уже, испытав истинность этого разумения и вместе обширность применения его, могут сделать его и общедоступным (хотя все же не всегда для всех удобовразумительным). Разве не таким порядком шло и основное, верховно-образцовое для всякого разумения истины, раскрытие Христовой истины в новом завете? У Самого Спасителя были, так называемые в Евангелии, внешние слушатели, которые слышали Его учение, но не разумели (Мк. 4:11–12); и только немногим избранным ученикам Своим Он «наедине изъяснял все» (Мк. 4:34). Мне кажется, что какая бы ни была идея, новая в каком-нибудь отношении, не будет она простой и общедоступной дотоле, пока сколько-нибудь не освоится с ней общее сознание.

Совсем другой вопрос: скоро ли у нас освоится общее сознание с мыслью – раскрывать внутренний порядок, в каком сообщены Церкви и вообще Божественное откровение и особенно новый завет? Образованные и ученые у нас с горячим участием следят разъяснения законов и условий, по каким происходят всякие явления и факты; нет у них живого внимания только к тем законам, по каким шло Божественное откровение – этот свет к выяснению всего для нас. А необразованные и полуобразованные просто-запросто толкуют о том, что, когда самые книги нового завета так у нас теперь дешевы, то какая охота покупать еще книгу «О новом завете» за более дорогую цену?! Бедные, знать не хотят, что дешевизна книг нового завета, без разумения бесценного значения слова Божия, бесполезна для веры и может обратиться в осуждение наше. Вот главным образом от чего, а не от недостатка внешней простоты, бывают многим не довольно понятны книги в роде труда «О новом завете». Особенно важно замечание, делаемое на книгу «О новом завете», следующее: «Зачем из рассмотрения перехода Церкви из одного завета в другой автор не вывел никаких положительных применений к нашему времени, как переходному, хотя и предположил себе это как цель издания книги?» Прежде всего на это скажу, что главная и существенная цель написания и издания книги «О новом завете» – разъяснить для веры дело Христово в устроении новозаветной Его Церкви, чтобы внутренняя стройность и неразрывная цельность этого дела служила к утверждению веры и к опровержению новейших перетолков о жизни Христовой и вообще о новом завете. Что же касается до особенных применений к нашему переходному времени, тут решительно ничего нельзя сделать без собственного внимания и размышления каждого. Господь в новом завете, со Своей стороны, действительно, восприял в собственное лице все человеческое естество для спасения от греховного зла и заблуждения всех человеков и всего человеческого; понес Он Сам на Себе, в крестоносной Своей жизни до смерти на кресте, бремя греховных повинностей и заблуждений, действительно, всего мира, всего человечества, и такую благодать, такой дух Своей любви к человеку Он открыл, действительно, всем и каждому из нас для нашего соучастия, для нашего исполнения «всей полнотой Божией», обитающей в Нем даже телесне (Кол. 2:9–10, Еф. 3:19). Но принять или не принимать верой такую благодать зависит уже от доброй воли каждого, и, значит, от собственного его усмотрения и рассуждения. Исключение имеет место единственно в отношении только к немогущим еще рассуждать и разумно располагать собой, именно – к младенцам, которых Церковь матерински принимает в соучастие благодатной жизни и света, впрочем и то если находятся между верующими готовые и способные своей деятельной мыслью и любовью представить как бы замену и поруку за детей, в которых и обязаны они, при первой возможности, раскрывать живую и отчетливую мысль веры (т.е. восприемники). Да умственная работа, говорите вы, тяжела и почти недоступна, непонятна многим? Что ж, и пусть остаются в детском неразумии эти духовные недоросли? Нет, это не так должно быть у христиан. Пусть все учатся рассуждать, чтобы уметь усвоять и упрочивать за собой истину и благодать нового завета, без которых – одно заблуждение и рано или поздно гибель еще и на земле... Разве трудно православному христианину рассудить о той основной в новом завете истине, что все, поставляемое решительно вне Христа Сына Божия, в Котором почивает любовь и благоволение Отца всей своей полнотой, в Котором почивает и вся безмерная полнота сил Духа истины и жизни, все такое становится уже и вне любви и благоволения Божия вне всего истинно жизненного и правого, и следовательно неизбежно делается добычей отвержения и пагубы? А установив свою мысль на этой точке воззрения, всякий искренно верующий не может, кажется, не подвигнуться всей глубиной своей души к тому, чтобы свое дело и положение, свою среду и вообще все, что ему можно, возводить (разумеется, без принуждения и насилия, разумно, с благодатной свободой) или только крепче упрочивать и глубже водружать в новозаветную почву: благоволения и любви Отца небесного, разумения и исполнения истины и правды Христовой, словом – усвоения животворной Божией благодати. В этом только смысле и намерении представлю, если угодно, теперь же и самые примеры применения к нам того порядка, в каком Спаситель открывал Своей новой завет или вводил людей в любовь Своего Отца и в Свою истину и благодать. Не то, чтобы нужно нас снова переводить из ветхого завета в новый: сохрани нас Бог от такой мысли, не только странной, но и совсем противной вере нашей в единственный и вечный новый завет нашего Господа, в который Церковь введена уже более 18-ти столетий тому назад. Но дело в том, что для перехода времени или общества или отдельного человека от всего худшего и недостойного в нем и в среде его, от всего лживого или духовно темного (происходящего, разумеется, от ветхого Адама, от нашей греховности, а не от завета ветхого), для перехода к лучшему, духовно-светлому и истинному, решительно нельзя найти другого глубочайшего основания и вместе высочайшего Первообраза, кроме изведения человечества Самим Спасителем от всего худшего ко всему лучшему и от изветшавшего чрез человеческую греховность (Рим. 7:9 и сл.) завета ветхого в новый завет вечной благодати и истины. Это точно так как, кроме имени Господа Иисуса Христа, с Его истиной и благодатью, несть иного имени под небесем, данного в человецех о немже подобает спастися нам (Деян. 4:12). В этом только смысле делаю свои дальнейшие применения⁹⁹.

Начну с того, что у нас в Церкви и отечестве пользуется особенно важным значением и сильным влиянием, с звания монашеского. Став на истинно-новозаветную точку воззрения, монах, например без большого труда может догадаться, что, принимая и исполняя дело своего монашеского послушания, состоящее в телесной или особенно в умственной работе, должен он в своей мысли и сердце совершать послушание во Христе прямо Самому Ему и в Нем нашему Отцу небесному, что только в таком послушнике будут раскрываться Христово мудрствование и человеколюбивые Его расположения (Флп. 2:6); а в противном случае послушание монашеское, и при скромности и искренности своей, не будет возвышаться вполне к живому благодатному духу древних богоносных послушников, а, при неискренности, может обращаться не только в рабское, но и в лицемерно-фарисейское, жесткое унижение духа. К выходу или только еще в предосторожность от такого жалкого положения, и может послужить рассуждающему монаху следимый в моей книге порядок открытия нового завета Самим Господом, при противлении Ему особенно фарисейства. Господь именно так открывал, на место завета ветхого, Свой новый завет, что, став в древле-церковный порядок, раскрывал истинный его дух и живую силу, отвергая фарисейство или вообще мертвое иудейство, которое остановилось только на букве древнего порядка, вопреки духу веры всех древних праведников. В избежание того же мертвящего иудейского или фарисейского духа, который (как и всякое духовное зло) может приразиться и к православному монаху, будет этот монах вникать в самый дух и живую силу благодатных примеров и правил монашества. Вот, например, как учит монахов послушливому терпению один древний послушник, у которого был весьма жестокий и грубый авва: этот послушник признавал потерянным без духовной прибыли тот день, в который он не получал синяков или ушибов до крови от своего аввы. Можно быть, по внешности или нравственно, жертвой и подобной жестокости, однако далеко не достигать благодатного плода, созревшего у помянутого послушника, который послужил и спасению старца своего, и сам засвидетельствован был, уже и по смерти, как живой... Надо только понять самую силу благодатного терпения этого праведника. Истинно праведные, во всякой добродетели, усвояли себе дух и настроение Христовых добродетелей; потому и праведный послушник терпел не иначе, как в духе Христова терпения; а дух Христова терпения – любовь, по которой Всесвятый восхотел терпеть как бы Сам виноватый пред Своим Отцом за греховные вины мира и Который, принимая бесчестие и раны и наконец приговор на поносную смерть, слушался во всем этом Самого Своего Отца, с Божественно сыновней любовью. Так, видно, и тот древний послушник, принимая удары от своего старца, в духе терпения Христова пред Отцом небесным винил не авву, а только себя самого за его жестокости, и вел это свое дело в своем уме и сердце прямо пред Самим Господом, а не пред людьми. Такое-то послушливое терпение будет возвышать и облагораживать дух монаха на пользу и других, а не подвергать низкому и жесткому духовному рабству. Этот дух истинного монашества может разноситься и раскрываться свободно и в других формах жизни.

Но монашество есть доля немногих. Возьмем это великое, наглядное для всех дело нашего времени и отечества, так называемый вопрос крестьянский. Всем заинтересованным в этом деле не трудно тоже рассудить, если они христиане православные, что не освещать этого вопроса прямо Христовым светом значило бы не приближать к себе, но этому великому и трудному делу, благодать Христову, без которой невозможно сделать ничего, истинно и прочно доброго. Зачем же православным останавливаться на этом худшем, когда пред ними открыто лучшее, благодатное? Но тем не менее, многие из крестьян и помещиков и доныне не думают исполнять и разуметь прямо во Христе этого великого дела (устройства быта крестьян по уничтожении крепостной зависимости), неизбежно впадая за то в разные тяжелые взаимные недоразумения и даже беспорядки. Надо православным русским выходить из этого худшего, недостойного чад нового завета, к лучшему, благодатному, которое уже давно открыто миру в новом завете. Сущность благодатного, касательно крестьянского вопроса, в том, чтобы православным во всем, относящемся к разбирательствам или распоряжениям по этому вопросу, благоговейно иметь в виду и верой «приобретать» себе (Флп. 3:8) Самого Сына человеческого, каким соделался Единосущный Сын Божий для усвоения Самому Себе как совершения и устроения всякого истинного блага человеческого, так и всякого благодеяния, какое бы ни делали мы с Ним и ради Него нашим ближним меньшим Его братиям. И неужели весьма трудно одним (помещикам), даруя или уступая что меньшим Христовым братиям, это пожертвование вручать своей верой Самому столько возлюбившему человеков Христу Господу, у Кого оно не только сохранится в безопасности от злоупотреблений, но принесет свой плод и для самих пожертвовавших? Неужели трудно до крайности и другим (крестьянам все), даруемое или уступаемое им, принимать верой тоже как из рук Самого Господа, Которого человеколюбивый дух именно и воздействовал, по этому делу, в правительстве и помещиках? Но иметь и выдерживать такую мысль и расположение веры, при чтении или слушании, а тем более при самом предначертании или исполнении того или другого распоряжения и учреждения, значило бы уже развивать в этих распоряжениях достойный нового завета порядок в духе любви Самого Отца небесного, обнимающей и дарующей миру ради Своего Сына Богочеловека всякое истинное человеческое благо и благосостояние. И при этом всемощной Божией любви, без сомнения, легко своим благодатным осенением как оберечь простодушных от злонамеренных внушений и разрушительных беспорядков, так вместе и подвигнуть весь народный дух к истинному здравомыслию в жизни и просвещении. Таким образом дело земного гражданства, исполняя и выдерживая его в духе Христовой истины и благодати, православные и могут перевести от всего худшего и духовно бессознательного в высшую и светоносную область благоволения во Христе Отца нашего небесного. Это может и должно совершиться именно на основании и по первообразу того спасительного и руководительного для нас порядка, в каком Сам Господь возводит веру из ветхого завета в новый, когда, явясь среди плотского израиля, крайне уже мало сознававшего свое истинное духовное значение, Он раскрывал это значение и преимущества израиля в живом духе и силе самой благодати, и таким образом открывал место и устройство уже новому израилю благодатных чад во Христе Самого Отца небесного, светлых чад истины и премудрости. Да, скажете, вопрос крестьянский – вовсе не вопрос веры? Но в новом завете выяснено, особенно чрез Апостола Павла, что человек, не только воспитанный феократическим руководством, но и ходивший самовольными путями язычества, и следовательно все человеческое, не только прямо духовное или церковное, но и мирское, самостоятельно (хотя бы даже долгое время и самовольно) развиваемое, получает одинаковый доступ и право обращаться ко Христу и просвещаться чрез веру Христовой истиной и оживляться Христовой благодатью.

Также и мыслителю, прочитавшему со вниманием и размышлением книжку «О новом завете» и следившему порядок открытия Господом нового завета именно по отношению к делу мысли, можно было бы остановиться на том, что Господь вообще пришел не разорити, а исполнити закон Богоданный; но так как Он исполнял и разъяснял этот закон не в бездушной его букве, чем иудеи именно и разоряли закон, а в самой благодатной его силе и животворном духе, то чрез это и раскрывал уже новый завет благодати и истины. Разве при этом трудно уже, особенно мыслителю, доразумевать самому, что и закон разума и мысли есть тоже Богоданный закон? Не разорить, а исполнить пришел Господь и этот закон, Богоданный закон мысли и разума, как и действительно Он, сохраняя в целости воспринятую человеческую природу и с человеческой деятельностью, следовательно и с человеческой мыслью, уже поэтому соблюдал и законы нашей мысли. Но соблюдал и исполнял законы мысли Господь наш тоже не в мертвой и бездушной форме (чем собственно разоряется жизненный закон мысли), но в самой жизненной их силе, именно: Он и в естественных законах человеческой мысли слышал и исполнял Творческую мысль и волю Своего Всевышнего Отца, как представитель пред Ним или ходатай всего человечества. Пусть же и мыслитель, ежели он христианин православный, в деле своей мысли, идущем по внутреннему самозаконию разума, слышит и исполняет во Христе также мысль и волю Отца небесного, пусть в своей мыслительности входит в дух Христова человеколюбивого ходатайства пред Отцом и за разум человеческий, за дело мысли человеческой. Или если мыслитель еще не утвердился во Христе. а был бы только не прочь от принятия Христовой истины, когда бы удостоверился в том, что это – действительно истина, то пусть он – дело своей мыслительности с ее самозаконием ведет не в духе самонравия или произвольности беззаконной, но в послушной верности законам мысли, как высшей или строжайше-обязательной для него правде¹; пусть в сознании, что и у других людей те же законы мысли, какие и у него, мыслитель пускается в разные попытки своей мысли не иначе, как в человеколюбивом духе серьезной и крепкой озабоченности, по делу и судьбе мысли, и за других людей. И таким образом мыслитель, и с этим одним предначертанием духа здравой мыслительности, вступит уже своей мыслью на стезю несомненно верного перехода – как из рабского и мертвого застоя, так и из столько подвижной влаемости от разных ветров и брожений мысли, перехода в область живой и вместе незыблемой, всесовершенной и всепросветительной истины Божией и вместе вселенской или общечеловеческой. Это – переход несомненно верный, потому что он внутренно сообразен с совершенным от Самого Господа переходом веры и спасаемого человечества из ветхого завета в новый, да и обоснован на этом, Божественно-руководительном для людей всех времен, переходе.

Возьмем во внимание еще дело хоть нашей журналистики, особенно светской. Если наше время точно во многих отношениях есть переходное время, а журналы служат органами своего времени, то ясно, что и журналы неизбежно, волей или неволей, разделяют с нашим временем переходное его состояние. И журналистике тем более нужно и должно разумно и верно устроять и направлять эту переходность, что журналы непременно более или менее влекут или движут за собой современность и, значит, находятся в великой ответственности за такое или другое направление переходного своего времени. Но здесь есть нужда для нас еще в предварительном объяснении; журналы ведь любят учить сами, а не учиться... Что же? Своим молчанием о журналах и станем мы, в обиду не только истине, но и самим журналам, изъявлять как будто согласие и с такой мечтой некоторых из них, что истины и добра можно искать и находить – и помимо Христа?! Ведь это значило бы некоторым образом извинять и даже оправдывать подобную мечту; а между тем и самое происхождение ее, по крайней мере в некоторых мыслителях и литераторах, объясняется из их первоначальных ребячески глупых представлений о христианстве, от которых, потом, стремясь освободиться молодой ум, без живого соучастия к нему более опытной веры, терял, вместе с ребячески-мечтательным и представлениями о вере, самую веру... Не продолжать ли, не поддерживать ли нам такое положение вещей в умственном деле, стоившее для нашего отечества уже слишком многих жертв? Нет, скажем журналистике слово Христовой человеколюбивой правды: если деятели журналов любят человека и свое отечество, то надо им вдумываться в свое дело с строгим и добросовестным испытанием, верным ли путем к истине и добру они идут и других ведут, и куда помимо Христа, или не в истинном духе Его человеколюбия, может тот или другой из них зайти и других завести. Хотят или не хотят нас слушать, но мы должны говорить истину веры, что вне Христа Единосущного Сына Божия, ставшего ради нас, человеков, сыном человеческим и просвещающего всякого человека, грядущего в мир, нет места в человечестве ничему истинно жизненному и благоволительному. До сознания этой истины, сознания отчетливого и твердого, когда-нибудь дойдет же или будет доведен и мир новый (как был некогда доведен мир древний, по прямому молитвенному пред Отцом слову Христову: да и мир веру имать, яко Ты Мя послал еси... да разумеет мир, яко Ты Мя послал еси (Ин. 17:21, 23). Хотят или не хотят наши журнальные мыслители понимать и направлять переходность нашего времени именно по духу того перехода от всего худшего ко всему лучшему, который открыт человечеству Самим Спасителем; из порядка, в каком Господь устраивал на все времена и для всех людей этот благодатный переход, я хочу по крайней мере сам, как читатель журналов, вразумиться и другим их читателям (если кто из них захочет принять братскую помощь), показать, как нам пользоваться журналами для того, чтобы наше переходное время шло от худшего к лучшему. Но здесь открывается необходимость сказать несколько слов и для другой стороны, для стороны боящихся соблазна и вреда для веры от самого внимания к движению мира журнального (разумеется, светского). При нынешнем разливе журналистики неужели чья-либо вера и любовь к Господу и Церкви не примечает еще крайней нужды в посильных указаниях, как читателю не только избегать опасности заблудиться или сбиться с пути, но даже с истинной пользой пускаться плавать по этому журнальному разливу? Это горькая правда, что иной человек, нахватавшись в разных журналах многого неполезного и неистинного, это самое и готов считать за самое лучшее и верное, незаметно притом и понемногу доходя до такого обольщения. В заботливом внимании именно к подобным (многим, о, как многим!) случаям и надо всевозможно стараться выяснить и то, что именно и действительно – лучшее и что – худшее, и то, как наверное устраивать для себя и других переход от худшего к лучшему. А другого основания и первообраза для такого перехода, также как и другого света к верному различению лучшего от худшего, нет кроме Христа и Его дела.

Вот что для этой цели, по отношению к чтению журналов, может послужить нам из порядка дела Христова. Способом к переходу веры из ветхозаветной чувственностью и ложью до пустоты и бесполезности мертвых форм, к новозаветной духовной существенности и истине служили у Господа, между прочим, притчи¹⁰⁰. В этих притчах, с одной стороны, предлагалась вере отчасти еще ветхозаветная пища – приточный образ, а с другой указывалась в этом образе та или другая благодатная истина.

«Когда Господь говорил о сеятеле, неводе, о заквасе и т.п. (так сказано и разъяснено в моей книге «О новом завете»), то здесь на первом плане является образ, иносказание: это – пища веры с ветхозаветным настроением. Но всякому было ясно, что остановиться мыслью на букве этого образа значило ничего не понять в приточной речи Спасителя, надо было следить в образе и уже отвлекать от него мысль Спасителя о той или другой истине: это свойственно уже новозаветной вере, отделяющей истину от образов и теней. И таким образом в приточном учении Христовом вере сколько удобно и просто было стать под привычную ей в ветхом завете образность, столько же потом естественно и даже необходимо было возвышаться от образа прямо к разумению спасительной истины, или, что тоже, оказываться и утверждаться в духовной области нового завета». По духу этого самого Христова порядка можно¹⁰¹ и верующему во Христа, вземлющего грехи мира, так пользоваться каким бы то ни было родом самой светской журналистики, чтобы она послужила для мысли и дела читателя переходом от многого не истинного и не полезного к лучшему. Ведь есть много притчей Христовых таких, которые берут образ именно из природы и внешнего мира: по духу и значению этого рода притчей вся природа и внешний мир являются точно Эдемом, в котором все видимое говорит о духовном и благодатном. Есть притчи, представляющие человека в разных отношениях – семейном, гражданском и прямо духовно-нравственном; есть притчи, в которых образ взят даже из крайне низменной житейской области и однако применен к благодатным предметам, как, например, притчи о судии неправедном, однако защитившем неотступную вдову от обидчиков, но за сметливость похваленном от Господа.

Но ведь, скажет кто-либо, в ином роде журнального содержания только почти и есть одно легкомыслие и суетность, перемешанные с открытым растлением. Все же подобное, отвечаю я, не выходит из очертания, например, этого приточного образа: «В одном городе был некоторый судья, который Бога не боялся и людей не стыдился» (Лк. 18:2, 4). Но посмотрите, с кем приточно сопоставляется этот образ Самим Господом (Лк. 18:6–7)? С Всевышним Судьей. Главное дело не в том или другом роде содержания журнального, а в том, чтобы Вы сами, верующий читатель, читали журналы с неотступной верой в Сына Божия, Который стал ради нас и сыном человеческим и на Себе понес страшные грехи нашего бесстрашия пред Богом и бесстыдства пред людьми; от вас самих зависит, во всяком вашем деле (след. и в чтении журналов), держаться или не держаться благодати Спасителя и спасения. Или еще Вы подумаете, быть может, не хочу ли я светской журналистике с ее разнородным содержанием дать значение духовно-иносказательное? Не торопитесь этой догадкой. У Господа есть и такие притчи, в которых истина сливается с приточным образом, как со своим собственным явлением и осуществлением (таковы, например, притчи о впадшем в разбойники, о Лазаре и богаче); я вот это самое воззрение преимущественно стараюсь выдерживать сам и другим рекомендую при чтении журналов светских. Если, например, православный читатель имеет дело с такими журнальными статьями, в которых выводится на вид человек со своими страстями, испытаниями, радостями и скорбями (как это бывает в повестях), то пусть при этом он не опускает из вида, что именно для человека, какой только есть и возможен во все времена, стал сыном человеческом Сам единородный Сын Божий, понеся на Себе бремя всех его недугов и заблуждений, всего худшего и недостойного у нас. Пусть помнит читатель и то, что все лучшее в каждом человеке есть отсвет или отображение того же Света, просвещающего всякого человека, хотя этот отсвет или отражение Солнца правды проходили бы столько и таких сред, сколько и какие среды проходит отсвет видимого солнца, отражающийся, например, в реке, а от нее в стекле раскрытого окна, а отсюда в зеркале, а от зеркала падающий на случившуюся металлическую полированную дощечку и уже отсюда на чье-либо лице... И тогда простая повесть, сколько-нибудь дельно и верно выразившая какую-либо сторону современности, будет раскрывать пред читателем, как Творческой любви и истине можно настигнуть современного человека в разных его трущобах, и какие его стороны наиболее открыты и восприимчивы к всюду ищущей его благодати. Говорю это не просто по умозрению веры, а из неисчислимых собственных опытов. Или для убеждения в истине вам нужен еще высший и достойный авторитет? Вот самого язычника Гомера умели же так точно читать древние отцы (как, например, Св. Григорий Богослов), руководительству которых мы должны следовать.

Так точно читая и расследование тех или других порядков нашего земного быта, природы, науки и проч., пусть православный не забывает о Носящем всяческая Своей вседержавной мыслью и волей Боге Слове, Кем одним вся быша и без Кого ничтоже бысть, еже бысть, Кто осуществляет Свои мысли и в законах природы, и порядках нравственного мироправления, и в законах нашего разума, и т.д. И тогда всякая основательная и дельная, последовательная статья поведет и будет более и более приближать читателя к разумению зиждительных и мироправительных мыслей Христа Бога Слова, к изучению ума Христова, близкого уже и доступного нам ради Его вочеловечения, совершившегося для грешных человеков. Читателю при этом может быть видно и то, чего дельного, и в самом увлечении и односторонних суждениях, искал и желал добросовестный писатель, к чему доброму, след. Христову, стремился он, хоть бы только инстинктивно. Ну, и всякая фальшь журнальная ни за какой маской не скроется пред светом Христовым, если вы в этом свете будете читать журналы: вы, например, не поверите если не искренности, то, по крайней мере, прочности той гуманности, с какой иногда вооружаются против розги, а сами чуть не дубьем бьют своих противников, равно и нравственное генеральство некоторых журнальных авторитетов, уважающих только себя, уж никак не возбудит в вас уважения и еще менее сочувствия, как бы ни было это генеральство скрытно или утонченно, хотя бы оно опиралось на нужду для переходного времени в суровом голосе. Из всего сказанного, кажется, ясно, как читатель, при помощи самой светской журналистики (не задерживаясь фальшами, хотя бы запутывающими не только многих, но и достойных литературных деятелей), может выходить из этих двух современных несчастных односторонностей, но которым или заняты бывают земной действительностью, но без Христа и, значит, без благоволения Всеблагостного Отца, или ревнуют по благочестию и по Христу, но в духе Его человеколюбия, низведшем Его с неба на землю для труждающегося и обремененного здесь человечества, может вступать именно в ту силу Христовой истины и благодати, чтобы и разумно сознавать эту истину и благодать и проводить свет их во все в жизни и науке, как можно ближе к требованиям и характеру современности. Не останавливаясь уже на том, как чтение журналов с вниманием к единственному нашему Учителю Христу, светящемуся своей истиной и во тьме нашей, будет, с отрицанием и обличением худшего и недостойного в журналах, через это помогать им выходить хоть понемногу из их нестроений и кличей и более и более сводиться в один хор, который не терял бы своей стройности и в самых своих разноречиях и полемике.

Без сомнения, такому читателю журналов будет глубоко горько, жалко и досадно, отчего эти органы русской мысли, взявшись за дело разъяснения и раскрытия истины (принадлежащей существенно одному Христу Спасителю нашему), иные малодушно чуждаются и как будто стыдятся Христа, а другие, по видимому, совсем бегут от Него. Но, тем не менее, сам же такой читатель, видя и чувствуя, что предваряющей благодатью своей Дух Божий носится над мысленной и словесной водой и прежде появления света прямого и отчетливого возрения ко Христу, как единственной для всех истине (Быт. 1, 2 и д.), в томительном ожидании этого духовно-живого и свободного света – пожелает лучше терпеть, нежели склонится к чему-либо рабскому и мертвому, как совсем безнадежному для истины. Этому духовно-рабскому и мертвому направлению он также не может подать руки, как и беснравственности и несчастью, хотя и верует Христову свету, светящемуся и во тьме и тьмой необъемлемому (Ин. 1:5). С живым убеждением веры и истинным достоинством православного христианина равно несовместны и разнузданность неверия и мертвое духовно-рабское направление самомнящейся веры; то и другое зло и может вести только ко злу же, так что нет места известной хуле некоторых против апостольского учения о правде Божией, торжествующей во Христе над человеческими неправдами, именно этой хуле: сотворим злая, да приидут благая (Рим. 3:8).

Теперь и перейдем к этому главному и всем нам общему делу – живому и сыновне-свободному разумению и раскрытию в нас православия, чтобы и это дело в нас верно и неуклонно шло на основании совершенного Самим Господом перехода веры и Церкви из ветхого завета в новый. Есть у нас в воззрениях веры какое-то духовно-рабское направление, отчасти вызываемое и поддерживаемое противоположным ему направлением вольномыслия, в противоборстве которому и фальшивая односторонность может казаться себе и другим подвигающееся за веру православную. Разумею то именно направление, которое с самовозношением признает себя стоящим за православие, но нередко, со слепой ревностью, останавливается только на букве и форме православия, не разумея его духа и силы, и особенно ратуя против настроения и мыслей в духе Агнца Божия, в духе человеколюбивого его самопожертвования. Разумею притом ни ту. ни другую личность, отличающуюся этим направлением, ни даже известный его орган, но беру во внимание только прямо самое это направление, насколько оно приражается к некоторым православным личностям и выражается к некоторым православным личностям и выражается, хоть бы только мимоходом, в каком бы ни было органе русских воззрений¹⁰².

Припоминаю эти горькие для истинной любви к православию явления с той целью, чтобы яснее видна была настоятельная потребность для всех разъяснять себе православное христианство в истинно живом его значении, отрешаясь от разнообразных, иногда грубых, иногда и тонких, сплетений этого направления, ведущего свое начало, конечно, не от ветхого завета, а от ветхого нашего человека, останавливающегося подобно древнему иудейству на букве Божией истины и, подобно тому же иудейству, доходящего до отрицания самой Божией истины. Ужели не видно, сколько это духовнорабское направление сильно у нас, увлекая одних к сочувствию и участию в своей вредной осторожности, а других, чрез закрытие живого света истины Божией, оставляя на всей гибельной вольности воззрений на истину не только помимо православия, но и почти с уверенностью, что в нем «нет никаких для нас живых задатков» на лучшее?! Ведь это мертвящее направление столько отталкивает от себя живую искреннюю мысль, что она за одно кажущееся в чем-либо согласие с ним изъявляла готовность к публичному в этом покаянию¹⁰³. Ведь это превратное направление такую оскорбительную тень бросает на самые высокие и светлые стороны православно-христианского духа, что эти последние, представляемые по узким воззрениям такого направления, кажутся некоторым, Бог весть, чем¹⁰⁴. Но между тем когда такому истинно-несчастному направлению, повторяющему в себе дух не ветхого завета, а извращенного иудейства, удалось (не по хитрости, впрочем, его, а только по жесткому или противогуманному его характеру) вывести вопрос о духовном иудействе из ряда вопросов об истине в отвратительную для всякого область личных оскорблений; то у нас, в обществе самых мыслящих людей, нет уже и дела и заботы почти ни у кого, что, ведь, тем не менее истина осталась без удовлетворения и разъяснения в существеннейших и самых живых ее сторонах, в самом ее существе и силе. Видно, говорю, слишком окрепло у нас это направление, служащее по своей явной мертвости к ободрению и усилению и противоположного ему направления – духовно язычествующих, служащих тем или другим идеям вне Христа. И таким образом до дела живой Божией истины многим у нас какое дело?!... Надо, необходимо, крайне необходимо православным выходить из мертвого направления и образа воззрений на веру православную (заметьте – не из ветхозаветного состояния, а из свойственного ветхому человеку направления и образа воззрения) в живую духовную отчетливость, свойственную истинному духу и силе нового завета.

Обращаюсь теперь к моей книге «О новом завете». Как ни умалчивает она о частных применениях выхода веры из ветхого в новый завет к нашему переходному времени, но она, в отношении к воззрениям веры, писана вся от начала до конца в непрерывном заботливом внимании к тому, что делается относительно воззрений веры именно в наше время. По крайней мере, уж того не следует оспаривать или ослаблять, что Христово дело, порядок которого в совершении и открытии нового завета раскрывается моей книгой, есть основание и певрообраз для всякого спасительного дела, для всякого дела веры во все времена, разумеется, согласно с особым характером каждого времени.

В книге моей посильно разъясняется, что Господь вот как совершил единственный на все времена и Божественно руководительный для всех времен переход из ветхого завета в новый. Он вошел в ветхозаветный порядок, но в жизни и учении выдерживал его не по мертвой букве, а в самом духе и силе, как Сам исполненный той благодати и истины, которые прорекались и предызображались в ветхом завете; и чрез это самое и раскрывал в учении и жизни Свой новый завет. Другого нет порядка к выходу и для воззрений и правил веры, в ком бы ни было из нас, из духовно рабского направления в живый и сыновне свободный дух благодати; это также точно, как нет другого имени и порядка спасения, кроме имени Господа Иисуса и Его воплощения. Пусть же каждый догмат, каждая истина и учреждение православия изучаются и соблюдаются нами не в своей только букве или форме, но непременно и в самом Христовом духе, в духе именно Его снисхождения с неба на землю и на земле под условия не только прямо-церковные, но и семейные и гражданские, в духе той Его любви, что за виновный мир Он Сам явился вземлющим его вины Агнцем Божиим. И тогда все в области православия окажется в нас, (каково оно всегда и есть само по себе), светоносным, близким и отрадным для труждающихся и обремененных в каких бы ни было средах земных; и если бы новое духовное иудейство воспротивилось этому решительно, то такое противление, опять прямо по порядку открытия и усвоения нового завета именно новому израилю из языков на место непокорного плотского израиля, даст только повод к раскрытию света православия в области, подчиняемой доселе разным идеям, большей частью (по язычески) вне Христа, области знаний, искусств, земных распорядков гражданства, политики и так далее. Само собой разумеется, что раскрытие этого может идти не иначе, как, если Бог потерпит еще миру, в века и поколения грядущие. Но чтобы нам, русским, предостеречься от преткновения о камень Христа, нелицеприятного ни для какого народа, пусть у нас, при раскрытии силы православия, имеются в живом внимании духовные особенности как восточной древности, так и нашей русской старины; пусть сличаются эти особенности прежних времен с духовными особенностями нашего времени, как у Господа нашего была в открытом виду духовная разность современности Его от прежних ветхозаветных времен. Это непременно нужно и прежде всего! И вследствие этого, ни древлевосточное или старинно русское не будет превращаемо по раскольничьи в мертвые внешне стеснительные и несовместные с современными потребностями формы, ни современность, самая неугомонная, не станет указывать, да и не будет иметь никакого дельного повода видеть – в старинно-русском только «темный омут», или в древлевосточном отживший «византизм». Вот, например, у нас иные, по поводу, может быть, рабского духа некоторых ревнителей веры – не находят в христианстве, как передал его нам Восток и как соблюдала его древняя Русь, живых задатков к самодеятельности духовной. Пусть же раскрывается пред такими умствователями-мечтателями та сила и дух истинного христианства, что Сам Господь благоволил соделаться за человеков жертвой и рабом, чтобы они стали причастны сыновне-свободного и самодеятельного Его духа. Православный Восток выяснил, что у Господа, в этом Его искупительном самопожертвовании и истощании за людей, не поглощалась Божеством Его, но выдерживалась во всей неприкосновенной целости и человеческая Его природа с человеческой деятельностью; и потому сыновне-самодеятельный Христов дух, открытый нам ради Христова же самопожертвования за нас, неотъемлемо принадлежит нам в отношении ко всем сторонам и силам человеческого нашего существа, и должен раскрываться во всех родах нашей деятельности. Наша старинная Русь православная имела эту самодеятельность, только в большинстве более или менее безотчетную; это видно уже из того, что она не была в рабской зависимости, по делам веры, от Востока и вообще была в своей народной жизни своеобразна в высшей степени¹⁰⁵. Поймем и усвоим себе самодеятельный и сыновне-свободный Христов дух, открытый нам во Христе чрез крайнее его самопожертвование для нас, и мы сами увидим в православном Востоке и в старой нашей Руси живых проводников этого самодеятельного духа, именно увидим, что Восток разъяснял основания этого Христова самодеятельного духа, а наша Русь по-детски, безотчетно следовала этому духу, и что тот и другая оставляли отчетливое раскрытие или всесторонние применения самодеятельности во Христе – именно нам, нашему времени, если сами захотим исполнить это самодеятельно. Таково вообще благоволение в Христе Отца нашего Небесного, чтобы самые великие предшественники не без позднейших совершенство принимали (Евр. 11:40), а с другой стороны, чтобы и пришедшие только к последнему часу дневной работы получили не менее трудившихся с самого начала дня (Мф. 20:9–15).

Во избежание преткновения в направлении веры, нам, православно-русским, надо иметь в виду и те обстоятельства при открытии нового завета, что древний Божий народ самовольно и презрительно отчуждался от чужих (именно языческих) народностей и не терпел слышать о доступности для них, наравне с израилем, царства Божия (Деян. 22:21–23), но за то сам, в своем большинстве, и потерял свою долю участия в этом благодатном царстве, хотя именно ему и было оно обещано в древности св. в лице Праотцов и Отцов. Боже мой, Боже мой! Что и у нас делается или только говорится иногда по той же части? Слышим внушения нам нового завета, что, в царстве духа и истины, несть уже наша брань к плоти и крови, к тому или другому человеку и народу, за которых всех умер Христос, но к началам зла и лжи (Еф 6:12); однако бросаем каменья собственно, например, на жидов, не думая даже о духовных началах жидовства (т.е. губительном духе иудейства, насколько в нем есть ложь и самый дух лжи) или и сами отчасти запутываясь в тех же мертвых началах. Или кричим против западного человека, но самой силы западной лжи (или неправославия) себе не выясняем; мечтаем, пожалуй, и послужить спасению западного человека, но с гордым самодовольством, как будто хотели бы мы сделать этого человека только своим прозелитом, без разъяснения себе, а с подавлением, и самого лучшего у западного человека, не разбирая хорошенько, как первые служители нового завета обращали разностихийный мир.

Но, действительно, трудно говорить обо всем этом, пока не пробудилась отчетливая и живая внимательность к этому современной мысли, и надо еще будить, будить к всему этому современную русскую мысль. Внимательным и рассуждающим ничего бы не стоило сделать, по крайней мере в общем, руководительное (слегка намеченное здесь нами) применение открытия Господом нового завета к нашему переходному времени. Когда же почти не хотят еще даже испытательно внимать и рассуждать, то, какие бы применения перехода из ветхого завета в новый ни сделали мы здесь относительно нашего времени и его особенностей, остается так говорить: Господи! кто верова слуху нашему, и терпеливо продолжать посильное служение делу истины, с готовностью к возможным оскорблениям, перетолкам, обидам и пренебрежениям.

Перехожу к философским замечаниям на мою книгу «О Новом Завете».

Так замечают мне, за чем я в своей книге не хотел разъяснять, можно ли или нельзя нашему разуму утверждать, будто он, вследствие непрерывного своего движения вперед, и сам собой мог выработать те истины, какие даны ему откровением? Но я и теперь отказываюсь от подобного вопроса, отказываюсь не потому, что затруднительно было бы вывести решение его из круга более или менее общих мест, никого уже не убеждающих ныне. Нет, для меня, по моим воззрениям и понятиям, самый вопрос о том, мог или не мог разум сам собой дойти до открытого ему в новом завете света, совершенно похож на вопрос, не может ли наше зрение достигнуть до видения света без света? Как и взяться за подобные вопросы?! Иное дело требовать доказательств на то, что, действительно, в новом завете открыть нам свет истины; т.е. иное дело только еще убеждать в вере или вести чью-либо мысль ко Христу (да и для этого все же более всего нужно выяснить, что именно во Христе открывается нам, вести же ко Христу без знания или даже с превратными во многом понятиями о Христе, значит не вести к Нему, а только отводить от Него умы). Но как скоро вы уже веруете в истинность нового завета Господа нашего, то вера ваша должна уж знать или пусть озаботится во свете новозаветной истины усмотреть и дознать, что самая наша разумная природа, взятая вне всякой своей болезни и порчи, такова, чтобы ей живиться и просвещаться Св. Духом, именно Духом любви Отца нашего Небесного, почивающей и открытой в единосущном Его Сыне. В самом болезненном расстройстве и потемнении нашей разумной природы, сколько есть еще в ней света и жизни, к которым относятся, например, законы нашей мысли и согласные с ними ее потребности, все это есть светение от той же Отчей любви, сияющей в Единородном, как свете, просвещающем всякого человека, грядущего в мир. Итак всякое движение мысли, истинно согласное с ее законами и требованиями, и следовательно весь ход разума, поступающий действительно вперед, есть уже (и иначе быть не может), ни что иное, как раскрытие в нем света собственно Христова, насколько есть приемлемости к тому в разумной нашей природе. Как же теперь прикажете разъяснять, может ли или не может наш разум вне света Христова, который именно и открыт во всей полноте в новом завете, достигать сам собой разумения того же самого света? Ведь разум не иначе и может действовать с верностью законам и требованиям своим, как воспринимая в этом самом лучи или мерцания Христова же света. Скажете: не может ли он, насколько еще природе его доступен свет Христов, постигнуть то самое, что положительно и вполне открыто в новом завете? Но это все равно, что доискиваться: не может ли подслеповатый, чуть видящий мерцание света, в этом самом своем видении или ощущении мерцаний света сознать и получить наконец наслаждение полным или открытым видением света? Самый подобный вопрос носит внутреннее в себе противоречие: наслаждающийся полным видением света Христова видит уже не одни его мерцания, но наслаждается полным новозаветным светом прямо в самом лице Христовом и в открытой им светоносной полноте истины и благодати. Но дело не в этом одном. Вот еще что особенно важно для нас в отношении к разумению Христова света или вообще к познанию истины. Свет Христов, просвещающий всякого человека в самых законах его мысли, просвещающий не только в высших каких-либо идеях или стремлениях разума, но и в самых, так сказать, начатках мысли – в законах восприятия внешних впечатлений, например, от чувственного света и т.п., не дает прямо идеи о самом Христе; и следовательно, Он светит нашей разумной природе, действительно, уже не открыто и прямо, а, видно, точно какими-то преломленными лучами или мерцаниями. Но, тем не менее, внутренняя сила этого светения Христова, простертого на самую природу нашу и в ее болезненной порче, есть не иное, как сила и дух той самой любви Отца Небесного, которая почивает и открыта в Единородном его Сыне, простираясь и на грешных людей в Нем же, как Агнце, Который, в мысли Божией, уже от сложения мира заколен за грехи и всегда, как очами, озирает весь мир духом такого Своего человеколюбия (Откр. 5:6). Отсюда выходит, что свет Христов, светящийся для разумной человеческой природы и во тьме ее болезненных нестроений, в этом самом светении дает ей более или менее ощущать силу именно Христовой же тайны, Его Боговоплощения и вочеловечения. И потому, хотя глухо и смутно, все же слышатся в движениях человеческой разумности, даже и не поднимающей своих очей прямо ко Христу, намеки или инстинктивные ощущения той или другой стороны тайны Христовой, ощущения иногда чрезвычайно глубокие и живые¹⁰⁶. Что же теперь вышло бы, если бы, ратуя за христианство, вздумал я настаивать вообще и безусловно на несостоятельность разума нашего? Ведь, в такой войне против разума, я пошел бы вместе и против света в нем Христова, против предощущаемых (или инстинктивно, так сказать, ощущаемых) разумом тех или других, иногда слишком мало сознаваемых многими из самых верующих, сторон именно Христовой тайны и истины. Хорош был бы я ратоборец за Христа, не признавая и оскорбляя Его же светение и в человеческой мыслительности, необъемлемое никакой тьмой или сумраками последней, и чрез это отталкивая мыслительность от защищаемого мной христианства! Итак в моей книге «О новом завете» совсем не кстати было касаться мне мысли о прогрессе ума человеческого, о возможности или невозможности его достигнуть самому по себе истин христианских; в ратоборстве собственно против ума человеческого мыслителю христианскому не избежать, по моему мнению, в том или другом отношении, ратования и против света Христова.

Мне довольно было показать, что мир древний и в той своей части, которая оставалась в ограде положительного Божия закона (разумею избранный народ), и в остальном своем составе (ходивших самовольными путями язычников), уже не был в состоянии пробавляться тем, ветхозаветному времени принадлежащим, светением Христовым, которое держалось на останках в человеке первобытной естественной жизненности. Языческий мир, некогда ощущавший с чрезвычайной живостью выражающуюся в мире и человеке присносущную силу Божества, так что, идя самовольными своими путями, доходил до самообольщенного обоготворения тварей, уж стал сознавать это свое обольщение, и в усилиях своей мудрости постичь тайну Божественного, сияющего в природе внешней и человеческой, не успел дойти ни до чего вполне успокоительного и ясно верного, и ощутительно для самых язычников начинал пустеть и мертветь. Избранный же народ в самых стихиях или вещественных началах мира, в которых была образно предъявляема ему грядущая Христова благодать, стал уже полагать всю спасительную силу и важность, и потому оставался также с одними мертвеющими внешними формами. Предлежало или погибать миру с закрытием ему света духовного, усиливающимся более и более, или Самому этому Свету, просвещающему всякого человека, явиться в своей существенности. И вот явился Христос – светивший иудеям в прежние времена только более или менее в образах из области стихий мира, светивший и язычникам – только как неведомый ими (Деян. 18:23). И так как во Христе и открывалось иудеям то, что составляло духи силу принадлежавшего им ветхого завета, или истину, существенный предмет этого завета, а язычникам то, к чему, только как к неведомому, во всем своем лучшем, они направлялись и стремились¹⁰⁷: то любящие свет истины и правды из иудеев и язычников удобно могли примечать темноту своих, иудейских или языческих, односторонностей, и охотно шли к явившемуся им Свету, только один мрак зла и лжи в людях упраздняющему, а все лучшее и светлое раскрывающему во всей силе собственной светоносной полнотой. Вот каким образом (думается мне) и нам надо опровергать ту или другую школу, путающуюся в односторонностях духовного язычества или иудейства! Надо так раскрывать свет Христовой истины и благодати, чтобы лучшее и сколько-нибудь светлое в чтителях ли разума и прогресса, или в ревнителях буквы писания, удерживалось в области истины и чтобы, во свете последней, сами ревнители буквы или поборники разума и прогресса, при своей добросовестности и любви к истине, могли примечать несостоятельность своих односторонностей.

Далее замечают на мою книгу «О Новом Завете» вот еще в каком смысле: «Ограниченному уму человеческому, по получении в новом завете всесовершенного откровения высочайшей истины, нечего было бы и делать в последующие времена по отношению к разумению этой истины. Зачем же подавляется таким откровением дальнейшая умственная самодеятельность человека? И что это за чудо, что умственная деятельность человека вдруг раскрылась к принятию всесовершенного откровения, чтобы уму человеческому затем уже только почивать на этом откровении»?

Вот мой на это ответ. Если бы было замечено в моем сочинении «О Новом Завете» что-нибудь похожее на то, как, например, иудеи смотрели на Божий закон, представляя его совершенным и вместе чем-то решительно внешним для духа человеческого и потому составляющим тяжкое и стеснительное для человеческой немощи ярмо, то вполне уместно и справедливо было бы требовать от меня объяснений, как согласить вечно совершенное откровение с тем свойством ограниченного ума человеческого, что на каждое время нужна и свойственна ему, соответственная этому времени, деятельность. Но разве я по-иудейски смотрю на Христов завет? Есть ли что подобное воззрениям почивающих на Божием законе иудеев в моем разумении нового завета?.. Мои воззрения на этот предмет, как они выражены и в моей книге, таковы: уму и всему духу человеческому нельзя жить без света Христова; да и самые его законы и требования относятся уже к свету Христову. Первоначально Бог Слово был непосредственно открывавшимся человеку жизненным его Светом (Ин. 1:1–4); так и создана была человеческая природа, чтобы ему живиться Духом Божиим. Но как ум наш в настоящем состоянии своем (не по самой, впрочем, природе своей, а по болезни и порче своей природы) находился уже не в прямом и непосредственно-открытом отношении к Свету Христову, так чтобы свойственно было всем нам видеть и дознавать все благодатное Христово; то и оказалось необходимым Христову свету сообщаться и раскрываться большинству людей чрез тех избранников, которые несравненно ближе других подходили к первобытному и нормальному человеческому состоянию. И как ни одного уж простого человека невозможно найти в совершенно нормальном состоянии, то полный свет Христов открылся только уже в явлении миру Самого Христа, воплощенного Бога Слова. Пока от первобытной, здравой жизненности духовной столько еще оставалось в человеке, что ему довольно ощутителен был свет Христов, светящийся ему и в его природе и внешнем мире, дотоле, на основании этих остатков жизненных, человеку и сообщались откровения Христова света, настолько раскрывая его в себе, насколько те или другие стороны его закрывались в духовной природе человеческой. Это был ветхий завет. Когда остатки первобытной жизненности до того оскудели в человеке, что и самые, данные на их основании, положительные откровения им уже понимаемы были почти в мертвой букве, а не в живом их свете: тогда и открылся свет Христов вполне, и прямо в Самом Лице Христовом. Это составляет уже новый завет. Начертываясь собственно на скрижалях сердца и всего духа человеческого Духом Святым (2Кор. 3:3–6), (в способы к чему и даны новозаветные книги) и чрез это вселяя Самого Христа в человека (Еф. 3:17), новый завет поставляет уже самого человека, без нужды в новых откровениях, в полную возможность освещать Христовым светом каждое последующее время, соответственно нуждам и обстоятельствам этого времени, и таким образом с продолжением времен более и более раскрывать в мире беспредельное обилие Христова света. Так произошло, что новый завет сколько не превысил приемлемости ограниченного ума человеческого во время первоначального своего открытия, подчиненного общему с другими временами внутреннему порядку принятия откровений Божественных, столько не исключает и не подавляет, а напротив требует именно самодеятельности ума и всего духа человеческого во весь ряд дальнейших времен, соответственно характеру и нуждам каждого времени. Время открытия нового завета, чрезвычайное и единственное в отношении к тому, что сделано в это время Самим Господом, не имеет существенной разности от других времен относительно условий приемлемости человеческого духа и ума к свету Христову: вера открывала ум и сердце к уразумению и усвоению света Христова, а неверие, и при всей полноте сего свет, не давало усматривать и воспринимать этот свет нисколько. С другой стороны вот и наше позднее время, имея столь давно уже открытый вечно совершенный для всех времен новый завет с разъяснением его святыми отцами предшествующих времен, несвободно от приражений и искушений Христоборного иудейского духа и язычества духовного, какие ратовали и первоначально против Христовой истины; и потому время наше против этих духовных своих врагов и опасностей, требует усиленных подвигов веры. Таким образом в новом завете истина и благодать открыта окончательно и вполне в своей сущности, не в таком смысле, чтобы человеческому духу и уму оставалось только почивать. храня это Божественное, врученное ему, сокровище, но вот в каком смысле; спасаемый человек в ветхом завете не прямо и не вполне знавший самое существо дела спасения и самое значение и назначение человека и по этому неполновозрастию духовному бывший под повелителями и приставниками, теперь в новом завете, как окончивший свое воспитание и достигший зрелого возраста, введен в дело жизни, вполне и прямо открытое ему во Христе, чтобы всеми сторонами своего существа, во всякой сфере жизни, по требованиям разных времен, работать в Христовом сыновне-свободном духе полного самосознания и зрелой самодеятельности (Гал. 4:1–7). Очевидно, что сонному покою ума нет места в новом завете. Равно и ограниченность человеческого духа и ума, как во время открытия нового завета, так и во все последующие (также как и в предшествующие) времена находится в одинаковом отношении к Христовой истине и благодати. Ведь в разных возрастах своих человек никак не выходит из своей ограниченности и она ни в одном возрасте не мешает ему быть человеком, соответственно этому самому возрасту, но каждому возрасту его принадлежит свое, чуждое другим возрастам. Точно так и в возрастах духовных человек, при всей ограниченности своей, мог всегда входить в спасительное соучастие (образно или в открытой истине) со Христом, но был в состоянии принять только в известное время новый завет, который в предшествующие времена он не мог еще принять собственно не по ограниченности своей, а по особенностям своего состояния в эти времена; равно и в дальнейшие времена может и должен, по духовным нуждам времен, в прежде принятом и неизменном завете Божием более и более уразумевать и усвоять себе то, что всегда в нем было и есть, но чего прежде не требовалось настоятельно выводить, так сказать, на видный всем свет отчетливого, вполне точного, сознания и разностороннего употребления. Так некогда с точностью определялись постепенно, с великими подвигами мысли и жизни, святые догматы нашей веры, заключенные и открытые уже в новом завете: так сознается же когда-нибудь нужда разъяснить применение этих догматов ко всему действительному и мыслимому, и раскроется их свет для всякой области жизни и мыслительности. Вообще, мне думается, что только бы нам не по иудейски представлять законченную целость нового завета. и не опускать из виду свойственного самому существу его начертания на живых скрижалях сердца и всего духа нашего, и чрез это открытие для нас новым заветом поприща духовной сыновней самодеятельности, а не бездейственного покоя для мысли также, как для других сторон нашего существа; и тогда не будут уже иметь места, а перейдут в историю на память прожитого умом времени все подобные вопросы: «Как ограниченый ум и дух человеческий мог однажды навсегда принять всецело – совершенное и потому неизменное откровение? И что же, за тем, остается делать человеческому духу и особенно уму в области веры в последующие времена? и т.д. Мне казалось, что моя книжка хоть сколько-нибудь могла бы послужить к такому разумению нового завета, чтобы не имели уже места подобные вопросы. И в самом деле, одна мысль моя о законченной целости Нового Завета, обозначившейся именно выходом Апокалипсиса, который составляет и до ныне великий вопрос, требующий для своего разрешения самодеятельных усилий веры, обнимающей и ветхий и новый завет, одна эта мысль могла бы заверить в моем понимании нового завета, далеком от бездейственного успокоения на нем под предлогом законченности его однажды навсегда.

Но и мысли мои об Апокалипсисе подверглись замечаниям: «Автор (сочинения «О новом завете») признает Апокалипсис книгой того пути, каким должна идти новозаветная Церковь, но в таком случае какая же цель указывать этот путь так темно и неясно, что он неясен никому и до сих пор? Все это понятно еще, если смотреть на эту книгу, как на изображение событий будущих, но все это непонятно, если смотреть на нее, как на изображение пути, которым мы идем и теперь». Это замечание направлено, очевидно, против моего понятия об Апокалипсисе, как изображении пути, которым Церковь христианская пошла с самого начала своих судеб, которым мы идем и теперь. Такое замечание происходит от того мнения некоторых об Апокалипсисе, что он изображает собственно последние судьбы мира и Церкви, до которого времени эта св. книга и может остаться в покое или вне живого употребления веры, чему способствует уже и самая ее темнота. Но в самом Апокалипсисе ясно обозначено то его значение, что он изображает такой путь судеб Церкви, на который она вступила уже и во время самого Апостола – тайновидца: напиши, сказано было ему, яже видел еси, и яже суть, и имже подобает быти по сем (Откр. 1:19). Само собой разумеется, что книга в значении изображения пути, которым идет Церковь и мир, начиная с открытия в мире христианства, раскроется только с обстоятельным исследованием книги и что символическая ее темнота, начинающая уже вызывать и у благомысленных людей недоумения относительно этой книги, требует от нас такого раскрытия книги, которым рассеялись бы недоумения о ней. Но и без того, кажется, напрасно затрудняются, как будто вовсе непонятным, тем значением книги, что она изображает путь, которым идем мы уже и теперь и будем идти до открытия царства славы. Вот и в простых человеческих изображениях нашего времени случается находить, что в разных (карикатурных) образах выражается весьма серьезная истина, как обыкновенно у нас, по разным вопросам знания и жизни, человечество падает до скотоподобия и зверовидности, и как это унижение или даже извращение человечества скрывается обыкновенно под личиной разных высоких идей современной образованности. В Апокалипсисе же Св. Иоанна Богослова есть (в 18-ой гл.) целое видение, в котором является также скотовидный или зверовидный образ, имеющий в своем составе разные принадлежности многих из животного царства и от чего-то связуемый, по-своему значению, тайновидцем с идеей мудрости: зде мудрость есть, так заключено в Апокалипсисе описание этого видения. И как это видение далеко еще не соединяется с видением открытия царства славы, то понятно для веры, что зверовидным образом означен в видении еще не последний враг Церкви, или антихрист, преобладание которого должно быть упразднено уже явлением второго пришествия Христова, по слову Божию (2Фес. 2 гл.). Мудрено ли приметить, что в этом апокалипсическом означенном видении имеется в виду, а только под символами представлено, какое-то время, когда, особенно пред другими временами, унижается или извращается человечество именно под личиной таких возвышенных идей, какими любит гордиться мудрость или образованность современная. Какое же это время? Запечатленное таким характером унижение человечества по сознанию и свидетельству самих наших современников, относится и к нашему времени. Итак, видно, в Апокалипсисе действительно обозначается «путь, которых идем мы и теперь». Да какая, говорите, цель подобных представлений? Отвечаю: для ободрения и просвещения веры, затрудняемой и озлобляемой разными явлениями унижения и развращения человечества под личиной высоких идей современной образованности, важно уже и то, что такой затруднительный и скорбный для веры путь уже заранее предуказан и след. нечего смущаться и недоумевать, проходя таким путем. Кроме того, вера может в самом Апокалипсисе усмотреть и выход из этой примрачной части или стороны предлежащего ей пути, выход такой, в духе и силе которого принять участие, самое живое и деятельное, зависит от самой веры нашей. Скотообразные или даже зверовидные враги, представленные в указанном выше апокалипсическом видении (в 18 гл.) должны быть низложены и упразднены, по Апокалипсису, таким образом. Тайнозритель видел, что, когда эти враги, со всеми увлеченными от них, собрались сразиться с Царем царей, именно с облеченным в обагренную кровью одежду Словом Божиим, то самые зверовидные враги и были вживе схвачены и брошены в вечную пагубу, а увлеченные ими перебиты мечом этого царственного и воинственного Слова Божия (Откр. 19:11–21). Из дальнейших видений апокалипсических видно, что и это торжество Христово над врагами еще не самое последнее, имеющее открыться со вторым Его явлением для всемирного суда (Откр. 20:11 и сл.). Значит, Царь царей или облеченное в кровавую одежду Слово Божие не иначе имеет воздействовать к низложению унижающих и извращающих человечество (скрывающих свою зверскую губительность под личинами разных высоких идей образованности и мудрости), как еще духом Своей благодати и истины, раскрывающимся и действующим в верующих. Каков же этот дух, скрывающийся без сомнения в силе Св. Духа? Это, по видению Иоанна Богослова, дух облеченного в обагренную кровью одежду Царя царей – Слова Божия, дух той любви Христовой, по которой Он низложил и упразднил все враждебное зло чрез принятие и понесение бремени его на Себе Самом – до обагрения кровью, в предсмертных гефсиманских страданиях и в самой крестной смерти, как будто Он, Агнец Божий, и был один виновен в грехах мира. «Сообщайся вера, – такой урок преподается ей апокалипсическим видением торжества Христова над зверовидной боговраждебностью, – сообщайся вера человеколюбивого, на Себе взимающего грехи и заблуждения мира, духа Христовых страданий, и именно в этом духе действий мечом Слова Божия, или в раскрытии Христовых истины и благодати, против всего извращающего человечество под личиной высоких и прекрасных идей образования и мудрости, и все это зверовидное направление мысли и жизни вживе схвачено будет в адской своей лживости и нелепости». Вот вам г. рецензент, нечто немногое к выяснению цели апокалипсических видений.

Но зачем, говорите, указывать это не прямо и ясно, а в символах? Но знаете вы магометанское представление о судьбе, подчинившей своей роковой необходимости всякие судьбы и дела человеческие и потому делающей из всего человечества рабскую жертву какой-то деспотической воли мироправителя? Не таково, выясненное именно христианством, истинное или действительно Божественное мироправление. В мироправлении Бога нашего, действительно, все предуведено и предначертано, но именно на основании тайны заколенного от сложения мира – Самого Вседержительного Агнца Божия, не человеческий род делающего жертвой Своей воли, но благоволившего чрез собственное неисследимое самопожертвование поднять и содержать и двигать все судьбы мира. Такой характер и дух Божественного мироправления выражается и во всех Божественных откровениях о будущих судьбах и событиях: эти откровения или пророчества таковы, что во всей ясности и точности смысл их раскрывается уже по их исполнении и чрез самое это их исполнение, так что и малейшего повода не подается думать о стеснении человеческой свободы Божественным, все заранее предуведевшим и предначертавшим, мироправлением. Итак апокалипсическая прикровенность откровения о грядущих судьбах Церкви и мира соответствует самому духу Божеского мироправления, отечески-благоволительному к людям, соблюдающему неприкосновенной их свободу в последовании Его воле.

То же соответствует и нашей человеческой приемлемости в отношении к истине Божией. Действие и силу Христовой истины, касающейся особенно судьбы людей, ослабляем мы в себе особенно двояким образом: с одной стороны чрез любопытство относительно этой истины, но любопытство праздное и нимало не занятое делом нашего спасения, а с другой – чрез соблюдение истины, но бесплодное и бездейственное со стороны нашей мысли и жизни, подобное сохранению таланта чрез сокрытие его в землю. Если бы путь, которым Христовой Церкви принадлежало идти от самого открытия ее до вступления ее в славу вечной жизни, открыт был со всей точностью ясно и прямо, то и пустому любопытству была бы в этом обильная пища равно и привыкнувшая к такому откровению вера стала бы хранить его только с бездейственной праздностью. Теперь же глубокая (символическая) сокровенность Апокалипсиса ничего не дает и не открывает пустому любопытству пустых слушателей, а истинной вере та же прикровенность представляет поприще и вместе сильное побуждение узнавать содержащуюся в Апокалипсисе волю Божию и премудрость. И когда эта св. книга разъяснится с возбуждением в верующих живого духовного внимания и серьезной мысли, то это будет таким торжеством Христовой истины, какое возглашается, например, Исайей по поводу многих его откровений о будущем.

Остановимся, наконец, еще на одном замечании на мою книгу, тем более, что в основании и этого замечания лежит воззрение слишком обычное у нас и неправо признаваемое правым. Вот каково последнее замечание автору книги «О новом завете»: «Мы не совсем согласны с автором и в его изъяснении древнего закона: око за око, зуб за зуб. Объясняя этот закон, он говорит: было время, когда естественное чувство Божией правды и человеческого Богоподобного достоинства было так сильно и действенно, что снести или оставить без наказания оскорбление или обиду, наносимые человеку, значило нарушить Божию правду, оставить на безнаказанное поругание и попрание образ в человеке Божий (здесь рецензент почему-то опускает цитату такого библейского места, которое свидетельствует, что в ветхом завете даже бессловесным или зверям земным, посягающим на безопасность или жизнь человека, не спускалась эта вина, как именно вина оскорбления образа Божия в человеке. Это место Быт. 9:6). Отсюда закон: око за око. Такое объяснение, продолжают, нам кажется не совсем верным. Ему противоречат многие места ветхого завета, где прямо заповедуется любовь к ближнему самая сильная (и здесь опускается почему-то из вида мое прямое объяснение этого в книге: когда тот же враг, общественный или личный, берется не в смысле разорителя правды, например, когда кто увидит осла своего врага попавшего в яму; то закон указывает во враге уже не предмет отмщения за оскорбление образа Божия, а брата, нуждающегося в помощи и имеющего право на помощь собрата, именно велит вынуть из ямы животное, принадлежащее врагу. Это уже любовь к врагу – высшая степень любви к ближнему!). Вернее, как кажется, так заключают, то объяснение, по которому этот закон относят не к нравственным законам Моисеевым а к гражданским» и проч. Но дело в том, что в ветхом завете духовно-благодатное или благодатно-нравственное и раскрылось образно именно в сфере земного, как-то – семейного, народного и гражданского быта; ведь гражданство Израиля и была именно теократия, сущность которой, со стороны державы Божественной, была предъизображаемая и предрекаемая благодать, а со стороны людей – послушная и преданная вера, этот корень и сила нравственной жизни. Сам рецензент мой, кажется, с полным сочувствием и согласием развивал в своей статье мои мысли об этом предмете, по которым, так называемые (смотрящие на закон Моисеев с точки зрения нынешних порядков, а не самого Моисеева законодательства) обрядовые или гражданские законы суть (только не прямые, а образные, не полные, а предначитательные) – законы именно веры, или требования обетованной и предрекаемой тогда благодати. К таким законам и требованиям прямые нравственные внушения и требования в ветхом завете относились точно также, как прямые, почти евангельские пророчества о Христе к его прообразованиям: сущность дела в тех и других одна и та же. Потому и нет возможности отнять духовно-нравственную силу у закона: око за око, зуб за зуб. С ветхозаветной точки зрения враги и обидчики общественные и личные, как оскорбители и разорители порядка правды Божией и образа Божия в озлобляемом ими человеке, имели для благочестия значение представителей или образа самых подлинных или духовных врагов Божиих и человеческих. В новом завете эти последние, которые и суть одни истинно враги наши, обличены или прямо выведены на позор (Кол. 2:15) – в началах и силах тьмы, в духах злобы, против которых собственно у нас и должна быть брань; а следовательно люди, хотя бы и враждебные нам, оказываются уже только нашими братьями, которых и надо любить.

Но, покончив разбор самого замечания, все же можно еще задуматься: от чего произошло такое недоразумение? Этому причиной и есть именно то воззрение, которым признается решительное разделение между гражданским и духовным. В ветхом завете, в котором духовно-благодатное неразрывно связано было с земным и гражданским, образно выражаясь в сем последнем, некогда дело дошло до того, что народ Божий, находясь в подданстве у язычников, не знал, как совместить верность Богу с податями и повинностями языческому правительству. Во свете нового завета выяснилось, как, уплачивая дань Кесарю запечатленной его образом и начертанием монетой, удобно и просто человеку выполнять верность пред Богом, чрез воздаяние Ему того, что запечатлено Его образом и начертанием, т.е. всего себя. Но это разграничение между духовным и гражданским, сделанное собственно для раскрытия, как то и другое можно и должно соединяться в каких бы ни было гражданских обстоятельствах Церкви и веры, доводят ныне до другой крайности, именно – земное и гражданское в его началах и развитии часто совсем отделяют от духовного. «Это, говорят, духовное или нравственное, а то гражданское: то и другое пусть идет отдельно каждое само по себе»... Так бывает в понятиях, так и в жизни многих: с духовным настроением не хотят иметь заботливого внимания к земному, гражданскому, или занимаясь этим последним, уже знать не хотят духовного; случается даже, что и один человек, имея в виду нравственный закон, прямо противополагает его гражданскому и потому действует в областях духовной и гражданской, как будто делясь и сам на два человека – духовно-нравственного и земно-гражданского. От этого неминуемо должны терпеть и нравственность и гражданство много нестроений и понятия о той и другом неминуемо делаются односторонними. Каково будет гражданству, от которого отделяют духовные, нравственные начала? И не чахоточная ли будет нравственность и добродетель, безучастная и равнодушная к общественному, гражданскому благу и порядку?! Ведь, кажется, нам, православным, русским, можно бы в воззрениях на гражданство и нравственность или духовность возвыситься и над папистическими притязаниями, и над мнимо-рациональными кличами. Относительно этих предметов не тем различается новый завет от ветхого, что в этом последнем духовное и гражданское неразрывно связывалось одно с другим в теократическом порядке, а по силе нового завета то и другое будто должно идти уже во взаимной раздельности. Господь и разграничивал духовное от гражданского именно для выяснения, как совмещать и соединять, а не разделять воздаяние Божия Богови и воздаяние Кесарева Кесарю. Различие между ветхим и новым заветом, относительно этого предмета, как и относительно всех других, состоит только в том, что в ветхом шло дело под повелителями и приставниками, а в новом то же должно идти с сыновней духовной свободой и отчетливым разумением дела. Да! В ветхом завете духовное и гражданское поставлено в какую-то необходимую, неразрывную между собой связь, в которой только предъизображалась и предощущалась щедродаровитая для всего человеческого благодать: в Новом же Завете благодать предоставляет гражданству, как и всему человеческому, свободно соделоваться и устраиваться наследием Христа Сына Божия, и ради Него областью любви Отца Небесного, простирающейся на верующих в силе Св. Духа. Хотим или не хотим согласиться на такое благодатное служение в гражданстве Самому Христу, Царю истины и благодати, которым царие царствуют, это зависит от нашей доброй воли. Но ни гражданство не может истинно благоустроиться без благодатно-духовного влияния, ни служение Духу благодати не может освободить себя от ответственности, когда небрежет раскрывать с должной прямотой и силой, что мы станем обижать себя самих, если в чем бы то ни было в гражданстве станем допускать разобщение с благодатью и истиной Христа Богочеловека: не хощем Сему, да царствует над нами!! Вот, например, возьмем во внимание часть гражданского законодательства, определяющую суд и наказание виновным, более или менее подходящую к закону Моисееву: око за око, зуб за зуб. Эти законы, взятые в совершенной отдельности от духовно-нравственного благодатного закона, составляют не более, как грозную, убивающую законную букву, которая много, много разве будет ограждать гражданский порядок рабским страхом и грозящим мечом живого, плодотворного в этом, очевидно, немного для гражданства. Но пусть те же законы будут понимаемы, применяемы и исполняемы (сначала же, разумеется, и начертываемы) православным гражданством в том благодатно-нравственном духе, что верующие во Христа, взявшего и вынесшего на Себе все человеческие вины, всевозможными законными взысками и наказаниями вводятся собственно уже в соучастие искупительных, за вины наши, страданий Христовых, в соучастие человеколюбивого, безмерно тяжелого, Христова самопожертвования за всех нас виноватых, соучастие тоже более или менее скорбное и тяжкое, но благодатно-живительное. Ведь, таким образом и самая, только поражающая и убивающая, буква законная превратится в благодатный животворный для гражданства дух, и служители (гражданской) наказующей правды будут служить самой благодати, чудно милующей виновных и в самых законных неумытных взысках и наказаниях. И поэтому вместо того, чтобы в теократических законах ветхого завета отделять насильственным образом гражданское от духовно-нравственного, лучше и вернее будет оставить или исправить самое это воззрение, которым полагается совершенное разделение между гражданским и духовным. Надо православным и собственную гражданственность понимать, развивать и содержать прямо в христиански-нравственном и благодатном духе¹⁰⁸.

В заключение всего скажу, что все мои мысли, здесь изложенные, представляются к сведению и обсуждению любящих истину. Ведь дело здесь идет о духе и силе Нового Завета Христова.