Христианская любовь, как единственно-истинный принцип человеческих взаимоотношений

(Нисколько данных к вопросу о незыблемости нравственных истин христианства¹).

ВОПРОСЫ НРАВСТВЕННОСТИ – вечные человеческие вопросы! Всегда они находили такой или иной отклик во внутреннем человеческом святилище... Но еще ни когда, кажется, они не волновали человеческих умов в такой сильной степени, в какой волнуют их теперь. А с тем вместе никогда еще не проповедовалось такого множества разноречивых, иногда взаимно себя исключающих и подкапывающих, до странности необоснованных и, однако, своею мишурою увлекающих неопытную толпу, взглядов, как опять-таки в настоящее время. Если пресловутый оракул известной части общества – граф Толстой в непонятном самоослеплении горделиво заявляет, что лишь он только первый по истечении XIX-ти веков будто бы правильно понял смысл нравственного Христова учения; если сонме других близоруких мыслителе² не в состоянии усмотреть непроходимой бездны между моралью христианскою и буддийскою, которая в христианстве будто бы только модифицирована под иудейско-стоическим углом зрения; то третьи³ спокойно сдают христианскую этику в архив, как доктрину, якобы уже выполнившую свое назначение и для века дарвиновского эволюционизма (во всех его видоизменениях) являющуюся-де анархизмом...

Все это, как видим, воззрения, или признающие ложным понимание нравственных основ христианства православною Христовою Церковью, или пытающиеся поразить прямо в сердце даже саму по себе христианскую мораль.

Отсюда ясно, что первая и наиболее неотложная задача из числа всех решительно предъявляемых христианскому богослову-моралисту, это – энергично бороться с подобными фальшивыми и ядоносными учениями, игнорирование которых в настоящее время было бы, безусловно, неизвинительное. Элемент апологетический должен занять особенно видное место в современных системах христианской этики.

К чести православных русских богословов, должно сказать, что намеченное нами тревожное положение дела понимается ими достаточно ясно. Уже и они сделали не мало успешных экскурсий в неприятельскую страну. Уже и в нашей сравнительно скудной, но все более и более непрерывно обогащающейся, богословской этической литературе мы встречаемся с прекрасными трудами, превосходно защищающими христианские нравственные истины⁴... При этом защита последних тем скорее и вернее всяких раз достигает своей цели, чем более богословы – моралисты, при опровержении взглядов своих противников, в тоже время стоять на неприятельской почве, – чем более побивают своего врага его же собственным оружием. Иначе обе стороны, подобно говорящими на различных языках лицам, не поймут друг друга, и всякие их взаимные пререкания и, рассуждая, будут лишь пустыми нелепыми словопрением.

Выразители отрицательного в отношении к христианству направления не оставили сколько-нибудь незатронутыми ни – одного из основных христианских нравственных принципов.

Центральным из последних, проникающими и одухотворяющими собою всю нравственную жизнь христианина, как известно, является Господня заповедь, повелевающая человеку любить своего ближнего, как самою себя. Весь закон, по толкованию. Св. ап. Павла, заключается в этом одном слове⁵.

На великой заповеди о любви мы естественно и считаем себя вправе остановить милостивое внимание высокопросвещенного Собрания, тем более что этот предмет нашей речи, как будет выяснено ниже, прямо намечается самоновейшими научными данными.

I.

Характерные особенности христианского учения о нашей любви к ближним таковы.

Имея одного Бога⁶ подданные единого небесного Царя, люди, такими образом, соединены между собою тесными узами согражданства, и уже в силу этого одного не вправе относиться друг к другу безучастно.

Сотворенные одними Создателем, происшедшие от одной крови⁷ и, следовательно, детей одного отца, братья, – они естественно должны питать в отношении друг к другу братские же и чувства, т. е., любовь. Всякие иные их взаимоотношения не могли-бы найти себе никакого оправдания.

Но эти побуждения, призывающие людей к взаимной любви, усиливаются тем еще обстоятельством, что каждый человек, по откровенному учению, носитель божественного образа⁸. Отсюда, – поскольку люди таковы, – чуждые любвеобильности их взаимоотношения были бы выражением недостаточного уважения в Богу в лице Его образа.

Наиболее-же высокой точки достигают тесные соприкосновения людей друг с другом чрез то и в том, что все последние имеют единого Искупителя и Спасителя, за всех их пролившего Свою бесценную кровь, – что все они одинаково сыны Божии по вере во Христа Иисуса⁹, что все они – одно во Христе Иисусе¹⁰, все – члены друг другу¹¹... Каково взаимное отношение членов одного и того же организма, помогающих и содействующих друг другу, таково же взаимоотношение и христиан-членов организма духовного. Как возлюбил всех нас Господь – Сын Божий, так должны и мы проявлять любовь же друг к другу¹².

Эта любовь, по апостолу, совокупность совершенства¹³. Проявление ею – признак принадлежности такого человека к сонму учеников Христовых¹⁴; между тем как без неё лишены смысла и значения все духовные блага, какими только может владеть тот или иной человек¹⁵.

Коротко сказать: если мы любим друга друг, то в нас пребывает Бог и мы – в Боге ¹⁶.

Отсюда все наши заботы должны клониться к тому, чтобы, как говорит св. апостол, не оставаться должными никому ничего, кроме взаимной любви¹⁷, – чтобы делать добро всем¹⁸, кто бы это ни был, хотя бы даже и наши враги ¹⁹, – чтобы побеждать зло добром²⁰...

В частности, наша любовь к ближним должна проявляться в заботах о благополучии их – и физическом ²¹, и духовном²², – притом, проявляться бескорыстно ²³ и из переполненного ею сердца²⁴...

Наконец, возможно высшею степенью обнаружения нашей любви к ближним является наше самопожертвование: нет больше той любви, по слову Господа, как если кто положить душу свою за друзей своих ²⁵. Христианин, таким образом, призывается, в случай надобности, проявлять к своим ближним любовь высшую, нежели какую он проявляет к себе самому ²⁶.

Такова самая сущность христианской любви к ближним.

Эта любовь, как мы видели, не есть момент случайный, превзошедший извне. Она, напротив, нечто неразрывно связанное с понятием человека, с его природою, нечто современное возникновению самых первых отношений между людьми²⁷.

По противоположности этому, взаимоотношения людей, отмеченные печатью эгоизма, – явления, с откровенной точки зрения, сравнительно позднейшее, впервые обнаружившееся лишь после грехопадения прародителей, когда оправдывавшиеся пред Богом Адам вместо того, чтоб искренно пред Ним покаяться, эгоистически сослался на Еву, назвав ее виновницей его преступления²⁸, – когда, следовательно, любовь – как начало, дотоле только и регулировавшее взаимоотношения прародителей – потеряла такое свое значение. Как позднейшее, как случайное и, следовательно, не связанное обязательно с существом человеческой природы, данное явление ею ipso есть ненормальное, и потому оно, по библейскому представлению, не только не может быть признано сколько-нибудь руководительным или чем-либо в этом отношении подобным, но должно быть по возможности искореняемо и устраняемо; оно должно уступать место любви и любви ²⁹), что с особенною отчетливостью, как мы уже видели, отмечено Новым Заветом.

И так, любовь, а не эгоизм вот единственно-истинная основа человеческих взаимоотношений, по откровенному учению.

II.

По противоположности последнему, уже издавна заявляли о себе этические мировоззрения, проповедовавшие, что в качестве первичного момента во взаимных отношениях людей надлежит считать не любовь, а наоборот – эгоизм, – что любовь – явление позднейшее, отмеченное характером случайности, что она, так сказать, «нарост на себялюбии» ³⁰ и в своей основе непременно дышит духом корысти.

Минуя древних мыслителей³¹, как уже отошедших на дальний план, в настоящем случае разумеем, прежде всего, моралистов – представителей школы утилитаризма.

Их именно берем, в виду того огромного влияния, каким пользовалась и пользуется их доктрина не только в Англии – месте их процветания, но также и в других странах.

Если только эгоизм имеет на своей стороне преимущества первичности бытия, – если характер альтруизма – производный, то ясно, что всякие требования от человека любви к ближнему теряют под собою устойчивую почву. Впрочем, можно было-бы еще допустить иное освещение дела, но под непременным условием, что альтруизм – необходимое и неизбежное следствие естественного развитого эгоизма. Однако, такое условие не может быть принято и обосновано, не смотря на все попытки представителей утилитарной школы. Дело в том, что нравственный чувства врождены человеку, а не приобретаются им с течением времени, в ту или иную пору его жизни. Врождены человеку, в частности, и чувства альтруистического характера, а не становятся достоянием его лишь как результат известного развития, такого или иного понимания эгоистических. Моралисты эмпирического направления, каковы именно утилитаристы, безусловно не в состоянии доказать эмпирического происхождения этих чувств. Они бессильны обосновать положение о переходе эгоизма в альтруизм. Эмпирическая наука в данном случае беспомощна. Адепты ее не в состоянии с желательною ясностью и убедительностью утвердить и необходимости для нас предпочитать альтруистически чувства эгоистическими, так-как те и другие, – раз они с натуралистической точки зрения – данные нашей эмпирической природы, – как такие, имеют совершенно равные права на свое бытие и признание. Эмпирическая точка зрения, оставаясь таковою, не в состоянии указать преимуществ первых над вторыми. Между тем несомненный и всеми ощущаемый факт – тот, что альтруистические чувства настолько властно заявляют о себе в нашем я обнаруженными нашей совестью, что мы не в состоянии окончательно попрать их, не смотря на все наше желание, – далее более того: в некоторых случаях эти чувства ведут нас к самопожертвованию в интересах ближнего, вовсе не вяжущемуся с эгоизмом, в какой бы форме ни понимать его, тогда как в отношении к эгоистическим чувствам дело обстоит как раз наоборот. А если бы эгоизм был прирожден человеку, альтруистические же чувства – нет, тогда следовало бы ожидать как раз противоположного: тогда мы могли бы безнаказанно со стороны нашего внутреннего судилища попрать альтруистические чувства, как явившиеся именно во времени, как, следовательно, не стоящие в неразрывной связи с внутреннею стороною нашего я, – но не могли бы так – же отнестись к чувствам эгоистическим³²…

На помощь к утилитаристам, оказавшимся, – даже в лице таких своих представителей, каковы – Бэнтам, Дж. Ст. Милль ...,– бессильными в деле обоснования своей доктрины и – попрания несогласного с последнею евангельского учения о любви к ближнему, как начала первичном, неразрывно связанном с самым существом человека…³³, явились эволюционисты, попытавшиеся исправить и устранить недочеты своих предшественников ³⁴.

Эволюционистическая мораль, блестящим представителем которой является современный английский мыслитель Герберт Спенсер, создавший ее на основе дарвинизма, считается в настоящее время самою модною.

Дарвин учить, что всюду в мире замечается так называемая «борьба за существование». Все существа, движимые своим эгоистическим стремлением к сохранению своего бытия, всячески заботятся о достижении своих целей на счет интересов существ, их окружающих. А так как внешняя материальная природа живёт своею, особою жизнью, нимало не справляясь с интересами живых существ, то этим последним волей-неволей приходится так или иначе приспособляться к природе: к условиям климата, к особенностям данной местности и проч. Чем более имеет место такое приспособление, тем более выигрывают приспособляющиеся существа в их «борьбе за существование», и наоборот. Происходит, таким образом, «естественный подбор» (или «отбор») ³⁵ наиболее приспособленных, которые скорее могут уцелеть и пережить других, чем существа менее приспособленный или совсем неприспособленные. «Естественный отбор» происходит постепенно, незаметно, но неукоснительно. Что делает какой-либо, напр., овцевод, искусно отбирающий и скрещивающий наилучшие экземпляры овечьей породы и в результате получающий улучшенный скот, тоже делает будто бы и природа, подбирающая и сохраняющая тех, кто более может приспособляться к окружающей среде, и устраняющая с поля битвы наименее способных к тому приноровлению...

Таково учение Дарвина ³⁶.

И так, в жизни живых существ, по этому учению, господствуют факторы: «борьба за существование», «естественный отбор».

Что же отсюда следует? Прямо вытекает то, что, согласно такому развитие жизни всего органического Мира, право на существование иметь все тот же эгоизм, который, как мы видели, отмечался в качестве первичного момента и утилитаристами. В самом деле, разве можно говорить о какой-либо, напоминающей евангельскую, любви к ближнему там, где проповедуется в смысле основного жизненного начала принцип «борьбы», как бы ни понимать ее? Разве можно говорить о любви к ближним там, где возводится в принцип приспособляемость к окружающей среде, к окружающим условиям? Наиболее последовательные и бесцеремонные эволюционисты действительно и считают всякую мысль о такой любви нелепостью.

Уже Спенсер употребляет все усилия, чтоб «защитить эгоизм против альтруизма» ³⁷. Но он же, впрочем, с другой стороны, защищает и «альтруизм против эгоизма» ³⁸. Затем, находя, что неправы, безусловно, ни чистый эгоизм, ни чистый альтруизм, он производить «между тяжущимися судебное разбирательство и сделку» ³⁹. При этом, между прочим, старается доказать, что «утилитаристский альтруизм» есть «должным образом ограниченный эгоизм» ⁴⁰, что «самоубийственность чистого альтруизма» – факт ⁴¹, что «чистый альтруизм, в какой бы форме он ни выражался, постоянно приводить своих приверженцев к разным нелепостям ⁴²... Наконец, задавшись целью «окончательно примирить» между собою альтруизм и эгоизм ⁴³, Спенсер приходить к заключению, что «в окончательной своей форме альтруизм будет достижением удовольствия для самого себя посредством сочувствия тем удовольствиям других, которые получаются ими преимущественно путем успешного выполнения их собственных деятельностей всевозможных родов, – т.е., он будет симпатическим удовольствием, которое не стоить получателю ровно ничего, но представляет просто даровую прибавку к его эгоистическим удовольствиям ⁴⁴... Итак, в сущности, всюду – эгоизм и эгоизм, как бы он ни проявлялся и как бы ни понимался; но не христианская любовь, доходящая до самопожертвования, над чем, как мы видели, Спенсер даже глумится, как над нелепостью... «Специально нравственные выводы эволюционистической морали», говорить один из ее критиков, «поражают своим безотрадным индифферентизмом. Ни одна этическая школа нового времени не поняла так низко подлинных мотивов нравственной деятельности, под видом их всестороннего объяснения. Возведения эгоизма в коренную силу человеческой природы, а всего бескорыстного в ней – в какой-то нарост на себялюбии – жестоко мстить за себя. Мы наблюдаем явление, в истории морали давно невиданное: поборники эволюционизма провозглашают выполнение эгоистических потребностей за высший и первый долг человека. Спенсер... не жалеет темных красок для изображения того противного впечатления, которое вызывают люди, ради ближних не заботящиеся о себе, этим расстраивающие себе здоровье и становящиеся всем в тягость. Зато благоразумный эгоист, умеющий сохранять свои силы и отстаивать свои интересы, представляется самым дорогим существом для общества»⁴⁵... «Заботься о здоровье, о хорошем расположении духа» и проч., «и ты превзойдешь всех святых» – вот окончательный принцип эволюционистической и, в частности, конечно, и спенсеровской этики ^{46 47} .

Другие моралисты, в произведениях которых, так или иначе, отразилось влияние дарвиновского эволюционизма, идут еще дальше Спенсера ⁴⁸.

В данном случай разумеем особенно модного ныне философа-моралиста Фридриха Ницше ⁴⁹ «Глубокое влияние теорий Дарвина на Ницше» не подлежит сомнению ⁵⁰). «Люди – звери, единственная основа их жизни – борьба за существование, за власть и силу» ⁵¹..., «bellum omnium contra omnes»⁵²... – вот положения ницшевской морали. Согласно с нею, человек должен жить, повинуясь только влечению своих животных инстинктов ⁵³, следовательно, отдавая себя на волю своих страстей, предаваясь всякого рода удовольствиям ⁵⁴. В отношении к ближним «человек должен стать злее» ⁵⁵, люди должны «любить лишь самих себя, не щадить своего ближнего» ⁵⁶, «быть жестокими и беспощадными ко всем», так как «только жестокий – истинно благородный» ⁵⁷. « Самолюбование, самовозвеличение» – вот сущность «высшей морали, аристократической» ⁵⁸. Христианское нравственное учение, проповедующее совершенно иные принципы, по Ницше, представляет собою «противоречие природе человека» ^{59 60} .

Имя лиц – исповедников эволюционистической доктрины – легион. Претензии их безграничны. Они без всякого колебания «провозглашают нищенскими» чьи-бы-то ни было «верования во... все, что не касается борьбы за существование в условиях наилучшего приспособления к внешнему» ⁶¹, присоединяя, что «без кровавого закона непрерывной борьбы, определяемой переживанием приспособленейших, человечество никогда не вышло бы из своего первобытного варварства, а цивилизация теперь еще не родилась бы») ^{62 63} ... Они спокойно решаются «в основу этики» утверждать дарвиновскую «биологическую гипотезу и узаконить с благословения науки борьбу людей, т.е., злобу, вражду, хитрость и взаимоуничтожение, что», – говорить одень мыслитель, – «многим психопатам как нельзя более по сердцу» ⁶⁴. Такого рода теории нашли своих выразителей даже и на «университетских кафедрах», откуда именно доказывалось, что «борьба за существование – не порок, но, напротив, основной закон жизни, и интенсивность или энергия этой борьбы – единственный критерий высшей организации» ⁶⁵...

III.

Мы видели, таким образом, что христианское учение о любви к ближним, по представлению «модных» моралистов-естественников и их последователей, будто бы ложно в самом его существе. Мы видели также, что на смену устраняемого христианского принципа эти мыслители выдвигают свой, несовместимый с тем и ему чуждый – эгоистический...

Справедливы ли, однако, их горделивые притязания?

Поскольку дело касается утилитаристов, даже в лице лучших их представителей, – правда, как мы уже видели выше, не на их стороне. Отсюда утилитаристическую доктрину естественно оставляем в стороне, как уже ранее, в интересующем нас отношении, признанную несостоятельною. Вместо того исследуем: насколько состоятельна мораль эволюционизма (во всевозможных, намеченных нами, ее видоизменениях и выражениях), взявшая на себя, задачу сделать исправления и дополнения в утилитаристической?

Здравомыслящие (духовные и светские) ученые уже выступили на борьбу с ложными положениями эволюционизма.

При этом должно заметить, что нашими русскими мыслителями сделано в данном направлении уже многое: разумеем труды особенно проф. И.В. Попова и о. А.П. Мальцева ⁶⁶, а также и некоторые другие ⁶⁷. Этими богословами-моралистами подвергнуты солидной критической оценке доктрины: утилитаризма (в лице всех крупных его представителей) ⁶⁸ и эволюционизма (в лице Спенсера) ⁶⁹.

С замечательною обстоятельностью опровергается дарвинизм в колоссальном труде Н.Я. Данилевского ⁷⁰, возбудившем в наших дарвинистах «скрежет зубовной» ⁷¹, но, тем не мен, доселе не сокрушенном ими, а любителями истины, встреченном с неподдельным восторгом⁷²... Не остались без рассмотрения и оценки (хотя и не всегда правильной) и нравственные взгляды Ницше со стороны, напр., профессоров – Щеглова ⁷³, Преображенского ⁷⁴, Грота⁷⁵ и друг. ⁷⁶.

Из числа светских писателей, однако, с особенным ударением произносим имя Л. Попова (­Эльпе). Этот русский биолог в своих «научных письмах» ⁷⁷ нередко касается Дарвина и Спенсера с их последователями и продолжателями, и всякий раз наносит им существеннейшие удары, оставаясь на их же почве.

Мы не имеем ни времени, ни необходимости, ни намерения останавливаться на изложении и оценке всех тех возражений против выводов эволюционистической этики, какими полны труды, как только что указанных, так и других мыслителей-борцов за истину.

Отсылая всех, желающих ознакомиться с данными возражениями, к самым произведениям тех мыслителей, мы имеем намерение обратить внимание высокочтимого Собрания на исследование принадлежащего к сонму «авторитетнейших современных» учёных⁷⁸ – проф. Шарля Рише, носящее заглавие: «Стремление к жизни и теория конечных причин»⁷⁹. Настоящее исследование появилось в минувшее лето и, как принадлежащее «несомненному» корифею в научной области ⁸⁰, естественно обратило на себя взоры любителей истины ⁸¹.

Для нас в частности оно весьма важно главным образом в виду того обстоятельства, что почтенный автор в конце концов приводит ⁸² читателя к признанию полного смысла за положением о необходимости любить ближнего, только этот принцип взаимоотношений считать единственно – состоятельным, единственно – нормальным, – и при этом всюду остается в той сфере, в какой дозволяется данными биологии и в какой только и вращаются представители противоположного (в отношении к решению интересующего нас вопроса) лагеря. Настойчиво подчеркиваем это последнее обстоятельство по той причины, что проповедники иного взгляда на смысл человеческих взаимоотношений очень скептически, а нередко и вполне отрицательно смотрят на всякого рода доказательства, почерпанные из каких-либо иных областей и в том числе даже из психологии. Если английские моралисты признают все значение последней и «больше всего обращают внимание на психологическое развитие наших чувств», по их мнению, «первоначально являющихся эгоистическими, а потом превращающихся в альтруистические под влиянием общественной среды, общественных законов и общественного воспитания», то, напр., «французские позитивисты не доверяют психологии и главное значение» усвояют только «физиологи» ⁸³... Тоже делают и некоторые другие, напр., немец Ницше ⁸⁴...

И так, что же находим у Рише?

«С первого взгляда, кажется», говорит он, «что ничего нет наивнее теории конечных причин». Вообще биологи относятся к ней с «недоверием», некоторые «считают ее суеверием» ⁸⁵, «отбрасывая из биологии всякое телеологическое соображение» ⁸⁶. Причина этого обстоятельства лежит в том «преувеличенном» значении, какое иногда усвояется известными лицами телеологическому моменту и какое естественно вызывает к бытию крайность противоположного свойства ⁸⁷.

Однако, исследование «животного и растительного царств», доступных нашему тщательному наблюдению и изучению, дает нам полное основание и право заключить, что телеологически момент – не суеверие, а факт. «Самые ярые противники телеологии», рассуждает Рише, «должны все-таки примкнут к нашему мнению, по крайней мере, в некоторых случаях» ⁸⁸. «Напр., возможно ли отрицать, что глаз предназначен для зрения? Предполагать, что между глазом и способностью видеть не существует зависимости, как между причиной и следствием», значило – «бы впасть в» странную и неразумную «крайность. Что глаз обладает способностью зрения, «это – не случайность», а непосредственный и неизбежный результат «целого расположена частей, дивного механизма, который, в общем, и в самых» ничтожнейший «частностях» своих, как нельзя более наглядно являет ту непреложную истину, что «глаз» устроен «для того, чтобы видеть». Невозможно уклониться от такого вывода. Особенности конструкции «глаза имеют цель, и цель эта – зрение», что в высшей степени «ясно» и неопровержимо «даже самыми тонкими софистами». Объяснение «анатомия и физиология глаза в своих самых мелких подробностях и в самых тонких технических деталях было бы не иным чем, как» лишь «комментарием того же заключения: глаз» устроен «для того, чтобы видеть» ⁸⁹.

Что имеет смысл в отношении к глазу, тоже в не меньшей мере уместно и в отношении к другим нашим органам: «уху, сердцу, желудку, мозгу, мускулам». Приноровление «органов к их» функциям в такой степени полно, «что невольно» напрашивается мысль о «не случайному но» преднамеренном» его характере ⁹⁰. Это приноровление вызывает изумление, если иметь в виду «даже мельчайшие», ничтожнейшие частности и «подробности». Так, несомненно, «напр.», то обстоятельство, «что бровная выпуклость, выдающаяся и крепкая», рассчитана на охранение нежного «глазного яблока», – что той же цели служат: «веки, подвижные и быстрые, – ресницы», предохраняющая «глаз от пыли, – тонкая чувствительность соединительной белковой оболочки, вызывающая непосредственный рефлекс»... Положение, «что глаз защищен» в желательной степени, есть «не теория и не гипотеза», а непреложный и несомненный «факт» ⁹¹. Так говорит анатомия. Или: «когда, напр., на слизистую оболочку гортани» проникает какое-либо «постороннее, раздражающее тело, возбуждение гортанных нервов» немедленно – «же, вследствие рефлекса, вызывает кашель и останавливает вдыхание». Прямой долг «физиолога» – «смело объявить, что этот рефлективный кашель целесообразен» до «очевидности». Требуется, «чтоб постороннее» тело было удалено при посредстве энергичного «выдыхания», а в случае недостаточности этого приема, необходимо временное приостановление дыхания», так как иначе данное тело может «глубоко спуститься в бронхи»⁹².., Эти и множество других примеров с наглядности доказывают, что нет «бесполезных органов», что «все имеет определенную цель» ⁹³. – Смысл за «теорией конечных причин» признается не только физиологами, но также и зоологами. Напр., зоология констатирует такой факт: если «взять краба за ножку», то он «сам быстрым сокращением оторвет» последнюю, «чтоб» таким путем получить «возможность убежать от своего врага». Едва ли кто в «этом» усмотрит «явление» со «случайною» подкладкой, – а не вполне естественный «факт» целесообразной «самозащиты»⁹⁴! Или: «застигнутый врагом осьминог выделяет поток чернил, чтоб» таким образом ускользнут от непритязательного ока и уцелеет. Ужели «черный» цвет данной «жидкости случаен»? Нимало. Несомненно, что «это выделение чернил» стоит в непосредственном «отношении к самозащите» осьминога ⁹⁵. Все, передающее о таких обнаружениях «самозащиты, волей-неволей» подписываются под «теорией целесообразности, как» поставленные в необходимости «допустить, что» в основе «различных функциях защиты» лежит «цель – оборона организма» ⁹⁶... Правда, не в силах человека дать «всему» надлежащее «объяснение, чтобы» затем можно было с осязательною уверенностью допустить «гипотезу целесообразности», но в нем собственно и нет сколько-нибудь серьезно – неотложной надобности, так как для существа дела «достаточно нескольких кратких» и «общих» данных, «которые могут служить» вполне надежной «руководящей идеей для более общей теории» ⁹⁷.

«И так», – по настойчиво выраженному «убеждение» Рише,– «невозможно исключить теорию целесообразности из анатомии, зоологии и физиологии» ⁹⁸.

Для убеждения в той же истине данный французский ученый от рассмотрения деталей переходит к оттеснению «более обширных общих функций», рассчитанных «также» на известную строго – «определенную цель»⁹⁹.

Из «функции» с положительным характером отмечается у Рише стоящая в непосредственной связи с «инстинктом воспроизведения», поражающим своею энергией. Высокая степень интенсивности последнего, его как бы непреодолимость – ясные признаки его не случайности. Бесспорно, что здесь мы имеем дело с «определенною волею, преднамеренностью в виду известной цели». Игнорируя предположение, «что» Создатель¹⁰⁰ «желал непрерывности рода, мы» будем ходить во тьме и решительно «ничего не поймем». Между тем, согласившись, что в настоящем случае имеет место «цель обеспечить жизнь рода», мы тот – час уразумеваем «все», и тьмы как не бывало! ¹⁰¹...

«Целесообразны» также и отрицательные моменты, каковы, напр., «страх, отвращение, боль» ¹⁰².

Испытываемое живыми существами чувство страха стоить в непосредственной связи с чувством самосохранения. Не будь на лице чувства «боязни», ни одно живое существо не могло бы не только оставаться в целости, но даже и жить более или менее долгое время. Устрица, «закрывающая» свою раковину «при» появлении «врага», – «головокружение», испытываемое человеком, стоящим над бездною, – трусливый заяц – все эти и подобные им примеры иллюстрируют высказанное положение в совершенно достаточной степени ¹⁰³.

Далее, если б живым существам не было известно чувство «отвращения» в отношении ко всем объектам, так или иначе могущим быть вредными для них, то опять ни одно из последних не могло бы прожить более или менее значительное время... Что дитя, напр., имеет влечение к молоку матери, что животное питает «отвращение к концентрированной серной кислоте», что «плотоядные» существа любят мясо, а «травоядные» – зелень, растительную вообще пищу, а не наоборот – все это и подобное ему, в свою очередь, также весьма красноречиво ¹⁰⁴.

Наконец, роль «чувства боли» в деле самозащиты живых существ также огромна: «лишенные чувствительности, существа не могли-бы» оказывать надлежащего противодействия «внешним влияниям», между тем как в лице ее они имеют надежнейшего «стража», аккуратно «предупреждающего их об опасности и охраняющего их. Если бы» задача «предохранения нас от ушибов, усталости, отравления, от всякого рода опасностей» была возложена лишь на «один наш ум», то, «вероятно, уже по истечении» какой либо «недели не осталось бы на свете людей». На каждом шагу нас поджидают всевозможные «опасности», предотвратить который был бы не в силах даже «в десять раз сильнейший нашего разум». «Изумительная» же «по своей тонкости и» вечно бодрствующая «чувствительность нашей кожи стоит самых мудрых выводов нашего разума». «Боль от обжога, укуса, поранения» – вот самый внушительный «силлогизм», больше, чем, что-либо другое, склоняющий нас к «изображению опасностей»¹⁰⁵...

Короче сказать: «чувства живых существ, строение и функции их органов» стоят в непосредственном «отношении с сохранением индивидуума и рода»¹⁰⁶.

Следовательно, «живые существа организованы для жизни»¹⁰⁷. При этом, что касается, в частности, «высших существ», то «индивидуальная жизнь» их «защищена так хорошо, что», при наличности даже «всевозможных опасностей, индивидуум в состоянии успешно продолжать свое существование»¹⁰⁸ ... В виду всех такого рода и подобных им моментов, «не должны ли мы допустить существование стремления к жизни и первую конечную причину, которая и есть жизнь?» Да. Как день, очевидно, что с самого первого момента своего «появляется на земной поверхности каждое существо, как будто получает предписание жить» (что, конечно, так обстоять и в действительности); «в его» структуре «и в его функциях все приспособлено» к тому, «чтоб оно существовало»... «Отказаться от этой первой конечной причины – значило бы», по мнению французского ученого, «идти против естественного порядка нашего мышления»¹⁰⁹... И так, должно признать два положения: одно, что все «существа стремятся жить», и другое, что «они организованы» соответственно этому именно их стремлению ¹¹⁰. Отсюда, говорить Рише, «во всех биологических теориях нужно будет принимать в соображение» не подлежащей сомнениям закон: – «стремления к существованию, к жизни» ¹¹¹ . Отныне «теория конечных причин» должна занять «важное в биологических науках место. Будем остерегаться преувеличения, но допустим, что каждое живое существо имеет известное назначение, что все его части, все его функции служат к охранению и развитию той частицы жизни, которая в нем» кроется ¹¹²¹¹³.

Помощь, оказанная французским ученым этической науке, бесспорно, чрезвычайна. При этом для нас в известной степени безразлично, что сам он остановился, так сказать, на половине пути,– безразлично потому, что окончить последний уже сравнительно легко, что в настоящее время и сделано заинтересованными в данной области людьми науки: И.П. Кондыревым и Л.К. Поповым.

Поставив вопрос: «установлен ли наукою закон борьбы за существование?» первый¹¹⁴ устами Рише отвечает отрицательно. И «в действительности», – говорить г. Кондырев, – «закон борьбы за жизнь никогда не был установлен естественниками и не может быть установлен согласно строго-научному методу»...¹¹⁵ В подтверждение этого положения может быть отмечена наличность «не – всеобщности и не – постоянства явлений действительной борьбы за жизнь». Не только кроткие, домашние животные, но даже и «хищные» рекомендуют себя указанными обнаружениями «лишь» как «исключительными» только. А с другой стороны, не подлежать сомнению факт, что «все без исключения движения животных подчинены закону сохранения жизни». Если бы измышленный закон «борьбы за существование» был фактом и имел признаки постоянства и всеобщности, – если б, другими словами, каждое существо только и видело кругом себя врагов и врагов, с которыми в каждый отдельный момент должно было-бы бороться, тогда оно, несомненно, вскоре же пало бы в столь неравной борьбе. Однако в действительности оно не падает и потому, конечно, что не вынуждено вести подобной борьбы, – всюду, наоборот, встречая себе помощь и поддержку. Последнего рода явление – обычно, почему нами обыкновенно и не замечается. Противоположное же ему гораздо более редко, и потому оно приковывает к себе большее наше внимание, скорее нами замечается. «Над явлениями жизни» несомненно «царит» не закон «борьбы», а «закон взаимопомощи» ¹¹⁶...

Таким образом, вполне сознавая, что, при допущении обнародованиям французским биологом закона целесообразности, закону эволюционизма, в смысле закона «борьбы за существование», места быть не может, наш русский мыслитель, как мы видели, предполагает, что и французский ученый думает точно так же, между тем как последний в действительности ясно признает бытие двух отдельных законов: «закона борьбы за существование» и, «как следствие» его, «закона стремления к существованию – к жизни». Такое признание более чем неожиданно, и, во всяком случае, не может быть более или менее обосновано ¹¹⁷.

Далее, при предположении мировой целесообразности, при допущении закона, гласящего, что всякое живое существо «стремится жить», что это его стремление адекватно поддерживается его «организацией», «что все части, все функции каждого живого существа служат» цели «охранения и развития той частицы жизни, которая в нем» на лицо, – теряет устойчивость и «гипотеза» эволюционистов о так называемом «естественном отборе». Эту истину опять надлежало отметить французскому биологу, но, к удивлению, он не сделал этого, напротив, признавая значение за названной гипотезой ¹¹⁸.

И г. Кондырев, в свою очередь, признает возможным допустит, наличие «в природе факта естественного отбора» (или «подбора»). Он только делает (весьма удачную, впрочем) попытку лишь опровержения «объяснений» этого отбора «гипотезой борьбы за жизнь». Данные его таковы: 1) «не редкий» результат «борьбы» – это – «так называемая случайная гибель» не только «слабых индивидов», но и других, при том, «без всякого различия и без отношения к естественному подбору, имеющему»,– с точки зрения эволюционной доктрины, – «сохранять лишь самые совершенные организмы»; 2) «борьба часто» сводить с жизненной сцены «лучших производителей, особенно же» обладающих «наклонностью к» ней; а это обстоятельство, между тем, непримиримо с «ролью», усвояемою «борьбе в явлениях естественного подбора»; отсюда последняя не есть «его главный или единственный фактор»; 3) она не есть «даже хотя бы нисколько влиятельный фактор естественного подбора», потому что ее «орудия не сохраняются» путем «наследственности», а напротив – постепенно исчезают под воздействием последней, параллельно «эволюции животного царства»; наконец, 4) «палеонтология, в лице» лучших своих представителей и выразителей, с решительностью заявляет, «что в развитии животных и их органов в течение геологических эпох борьба за жизнь не играла никакой существенной роли»¹¹⁹.

До полного конца дело Рише доведено выше упоминавшийся биологом г. Поповым.

Признав великое значение за новым законом, благодаря которому отныне в биологии «наступает крупный поворот» от прежнего объяснения «жизненных явлений принципами механики в сторону прямо противоположную», – заявив, что лишь теперь именно те «явления» могут быть понятны надлежащим образом, т.е., при помощи телеологического момента, при посредстве «замены простой механической случайности – деятельной волей», имеющей в виду «определенную цель», – этот биолог решительно утверждает, что «все вообще учение Дарвина», как непримиримое «с принципами телеологии», должно быть отвергнуто¹²⁰.

Что «борьба за существование» не гармонирует с телеологическим принципом, это, как мы видели, определенно заявлено и г. И.П. Кондыревым. Эту же мысль с еще большей настойчивостью высказывает и г. Л.К. Попов. Если, – как рассуждает первый, – в итоге борьбы «часто» бывает «гибель не только слабых, но и сильных, не только плохо, но и хорошо организованных», – если «борьба» ведет к «вырождению даже и наиболее одаренные виды», таким образом, ясно расходясь «с явлениями совершенствования, прогрессивного развития», – то, очевидно, – говорить второй, – «что с этой точки зрения закон жизни, в смысле стремления к совершенствовании, постепенному движению к цели, не только не может санкционироваться самым фактом борьбы за существование, но требует со стороны представителей органического мира иных, противоположных взаимоотношений: не борьбы, а союза-взаимопомощи» ¹²¹.

Если с обнародованным Рише законом теряет смысл, закон эволюционизма, проповедующий борьбу за существование, то, наряду с ним, теряет значение и закон эволюционной доктрины о естественном подборе (­отборе), так как эти два закона стоять в тесной, непосредственной связи между собою, в силу чего отвержение одного в тоже время есть отрицание и другого: «без борьбы за существование невозможно переживание приспособленнийших, невозможно и действие отбора». Что эволюционизм хочет объяснить своим учением об отборе? Как известно, измышление этого учения имеет своею целью «из первоначально случайных, плохо-комбинированных, совершенно беспорядочных изменений, путем постепенного переживания наиболее приспособленных, создать порядок и гармонию» ¹²². Между тем эти «порядок и гармония» всегда были на-лидо, следовательно, нет нужды и выдумывать какие-либо теории для объяснения якобы постепенного их возникновения. Такое положение как нельзя более подтверждается новейшими данными палеонтологии. «Говорили, – пишет» один из авторитетнейших представителей последней – проф. Годри, ^{123 124} что «будто бы в различные геологические эпохи существа нередко вступали в бой» друг с другом, при чем «будто бы более сильные побеждали слабейших, так что победа» являлась уделом «наиболее одаренных особей; таким образом, прогресс должен быль» оказываться результатом «враждебных столкновений и страданий прошлого времени. Не таково заключение, являющееся» следствием «палеонтологических» изысканий. «История животного царства развертывает пред нашим взором картину эволюции, где все комбинированно, как в последовательных изменениях зерна, которое» в конце концов «превращается в прекрасное дерево, покрытое цветами и плодами, – или яйца, превращающегося в сложное и красивое животное. Не следует верить», – настойчиво говорить Годри, – «будто порядок возник вследствие беспорядка». И так, о чем же свидетельствует палеонтология? А о том, «что органический мир» жил без всякого содействия и вмешательства со стороны «борьбы за существование и естественного подбора, что прогрессивная эволюция, совершенствование жизни шло своим» путем, безотносительно «и часто даже вопреки условиям борьбы и подбора»¹²⁵

Надлежит также обратить внимание на несоответствие учения о естественном отборе, будто бы сохраняющем лишь наиболее «совершенных», с действительностью, свидетельствующею о существовании в мире «регрессивных типов, фальши, лжи, именуемой миметизмом, и охраняемых все тем же подбором». Последнее обстоятельство не подложить сомнениям. Естественному отбору, совершенно безразлично с какими «типами» он имеет в данном случае дело, т.е., с «совершенными», или противоположными им... Для него имеет значение только одна сторона дела: в каком отношении к окружающей их «среде» стоят те или иные «типы»? Если между последними и первою – гармония, если те приспособляются к этой, они, так сказать, и получают разрешение существовать и наоборот: «типы», стоящие в дисгармонии с окружающими их внешними условиями, осуждаются естественным отбором на гибель. За правдивость этих положений говорят «сотни, тысячи фактов из мира растительного и животного». Притом, «и сам Ч. Дарвин» поставлен был в необходимость заявить, «что естественный подбор относится совершенно безразлично к явлениям совершенствования»... От чего же в таком случае последнее зависит? Где – его конечная причина, его источник? Не в «борьбе за существование», не в «естественном отборе», не в «приспособлении к среде», а в «самой жизни», в «ее внутренних психических силах». При ином представлении и понимании дела пришлось бы предоставить первое место в ряду совершеннейших существ «простейшим организмам и всему растительному миру», как несомненно «наделенным самыми высокими средствами приспособления к окружающему», – что, однако, было бы нелепостью, опровергаемою действительным положением вещей ¹²⁶...

Таковы выводы из закона Рише, делаемые г. Л.Б. Поповым. Отныне, – говорить последний, – «механический принцип должен быть сменен принципом психическим, как единой биологической силой, управляющей жизнью, всеми ее проявлениями» ¹²⁷.

«Средства», к каким прибегаете «природа» (конечно, повинующаяся божественному голосу) «для того, чтобы поднимать все выше» и выше «живые существа по ступеням самоопределения», – читаем у авторитетного «патологоанатома Э. фон – Риндфлейша», – «заключаются в том, что это последнее подчиняется любви к ближнему. Каждая из миллиардов клеток», из каких состоит «высший организм, живет только при помощи других. Они живут только как органы одного тела и вне этой связи существование для них невозможно. Один для всех, все для одного – таков закон природы, таково самое высокое веление нравственности. Любовь к ближнему – это один из существеннейших «признаков жизни», это – «средство к достижению цели жизни» ¹²⁸.

Таков голос новейшей естественнонаучной беспристрастной доктрины, совпадающий с голосом и всех прежних – новых и древних – здравых мыслителей. Еще язычник Марк Аврелий учил: «мы рождены для взаимной помощи, как ноги, руки, глаза, как верхняя и нижняя челюсти. Было бы противоестественно им вредить друг другу»¹²⁹¹³⁰...

Словом, мы вправе сказать, что модное современное дарвино-спенсеро-нитцшевское (и К^о) учение о человеческих взаимоотношениях, так или иначе устраняющее или обесценивающие элемент христианской любви, как начала всецело регулирующего эти отношения, есть болезненное явление. Оно не выдерживает прикосновения серьезной критики, притом, стоящей не на какой-либо чуждой ему (напр., богословской и проч.) почве, а на той же именно, на какой бесплодно пытается утвердиться и само оно. Это последнее обстоятельство, – что говорили мы раньше и что с особенным ударением подчеркиваем и теперь, – в высшей степени важно и многознаменательно. Своим огромным значением оно, – повторяем, – и побудило нас остановиться на вопросе, раскрываемом настоящей нашей речью... В самом деле, если б противникам чисто-христианской любви стали оппонировать христиане богословы-моралисты, берущие откровенное учение за исходную для себя точку и в качестве опоры, тогда первые, не признающее такого основания надежным и той исходной точки состоятельною, никогда не убедились бы доводами последних и считали бы себя непоколебленными в своих выводах и положениях. Если б, далее, с противниками истинно-христианской любви стали спорить философы-метафизики, представляя в ее защиту те или иные отвлеченные, чуждые эмпирического духа, доводы, то и в таком случае стороны не сговорились бы между собою, подобно тому, как не могут согласиться друг с другом в суждении об известном предмете лица, смотрящие на него – каждое – с различных точек, да, при том, еще и через искажающие действительность стекла (что, конечно, надлежит сказать о современных модных естественниках-моралистах)... Но раз противник побивается его же собственным оружием, – как именно в рассматриваемом нами случае, – тут и конец распрям и спорам. И честь представителям беспристрастной и не поверхностной естественно-научной доктрины, так или иначе помогающими делу обоснования и защиты христианских принципов!

Высокопросвещенное собрание! В конце прошлого XVIII столетия выступил с замечательною речью о «вечном мире» (известном показателе любви) такой колосс в философской области, каким был и остается Кант¹³¹. С тех пор миновало более ста лет, известных многочисленными и кровопролитными войнами, своею наличностью громко говорящими о неукротимом человеческом эгоизме, о нежелании людей следовать божественной заповеди о любви... Мысль о вечном мире разбивалась печальною действительностью. Но вот в конце истекающего века снова раздается голос, призывающей людей к миру, к любви, – самый мощный в подлунном Мире голос Повелителя многомиллионного русского народа ¹³². Неужели и теперь не воспрянет человечество от глубокого эгоистического сна, неужели оно не сделает, по крайней мере, серьезной попытки к такому пробуждению? Неужели эгоизм вечно станет попирать права любви и господствовать в мире? Да не будет! И христианство, и здравая естественнонаучная доктрина, здравый разум, как мы видели, ясно и категорически признают права только за любвеобильными отношениями людей друг к другу. Отсюда мы, как одаренные разумом существа, должны следовать туда, куда ведет нас это «око», отличающее человека от всего неразумного Мира. Стадии пути, по которому нам надлежит следовать, таковы: внесете духа истинной любви в отношения каждого из нас к самому себе, к своим собственным стремлетям, склонностям и обнаружениям, а затем – и в отношения к своим семьям. А после того, как будут пройдены нами эти две начальных стадии, прохождение остальных окажется делом сравнительно легким и безопасным, т.е., другими словами: при наличности истинно-христианской любви нашей к самим себе и к своим семьям, легко урегулируются и наши отношения – общественные и всякие другие; когда каждый будет носить мир в самом себе, тогда наступить и мир всеобщий...

Как бы, однако, мы ни отнеслись к христианской заповеди о любви, сама она со стороны своей основы и существа, как мы видели, остается незыблемою, не смотря на все усилия тех или иных лиц и направлений поколебать ее: и сниде дождь, и прийдоша реки, и возвеяша ветри, и нападоша на храмину..., и не падеся: основана была на камени¹³³. Антихристианские же учения приходят и приходят, уступая место новым, в свою очередь, также гибнущим и исчезающим по отсутствие в них внутренней силы и мощи: и сниде дождь, и прийдоша реки и возвеяша ветри, и опрошася храминг той, и падеся: и были разрушение ея велие ¹³⁴.