К вопросу о философии Эригены

В «Журнале Министерства Народного Просвещения» за прошлый 1898 г. г-ном проф. В. С. Серебрениковым помещена рецензия на наше сочинение «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены» (СПб., 1898). В этой рецензии г-н Серебреников, с одной стороны, дает весьма лестный, можно сказать, отзыв о сочинении, находя в нем даже «выдающиеся», по его выражению, научные достоинства и признавая, что оно написано на основании тщательного изучения первоисточников, при широком знакомстве автора с литературой предмета и внимательном отношении к ней, отличается фактической точностью и полнотой, цельностью содержания, ясностью и раздельностью изложения. Но в то же время, с другой стороны, он обнаруживает попытку критического отношения к делаемым в сочинении выводам по главным вопросам, ставит автору в упрек вообще неправильное определение смысла системы Эригены, обвиняя его в непонимании важнейшего пункта в системе философа – учения о Боге, признает неудовлетворительным и объяснение автором происхождения этой системы. На место отвергаемых «неправильных» выводов исследования он хочет поставить собственные мнения и при этом заявляет, что будто бы, как видно это из его рецензии, «почти все основания для Опровержения ошибочных заключений автора, равно как посылки для правильных выводов» его самого, в исследовании же автора и находятся.²

Приносим благодарность рецензенту за высказываемые им похвалы нашей книге. Но не будет противным долгу благодарности, а лишь согласным с требованиями справедливости, если мы обратим внимание на то странное, можно сказать, отношение к содержанию нашего исследования и решаемым в нем вопросам, какое он обнаруживает в своей рецензии, наряду с похвалами, при своих критических тенденциях и желании произнести последнее, будто бы, слово по этим вопросам на основании нашей же книги. В основании всей критики г-на Серебреникова лежит, на самом деле, частью игнорирование им действительных результатов исследования, частью неточная передача находящихся в нем данных и усвоение автору не принадлежащих ему мыслей и способов аргументации. Собственные же суждения рецензента о предмете исследования показывают, что сам он не хочет знать и тех вопросов, ответами на которые должны служить результаты исследования, в их действительной постановке. Находить посылки для этих суждений в нашем сочинении он может лишь благодаря указанному своеобразному отношению к нему. Ввиду таких особенностей рецензии г-на Серебреникова признаем даже необходимым выступить с ответом на нее, не только как с защитой pro domo, но и в научных интересах.

Так как г-н Серебреников, принимая на себя роль критика, не соединяет с ней обязанностей точного референта даже по отношению к самым главным пунктам исследования, то мы укажем сначала, по возможности кратко, в чем заключается сущность и интерес важнейших вопросов о философии Эригены и как они решаются в нашем исследовании, и сопоставим с выводами его общее содержание рецензии, чтобы дать возможность видеть, насколько она в целом соответствует этим выводам и как сам рецензент относится к вопросам об Эригене. Затем мы рассмотрим в последовательном порядке отдельные критические экскурсы рецензента, равно и устанавливаемые параллельно с ними собственные суждения его о предмете исследования, со стороны их научной состоятельности.³

Вопросы, возбуждаемые философией Эригены, касаются ее смысла и ее происхождения.

Первый из этих вопросов получает особый интерес ввиду резкого разногласия, какое обнаружилось при его решении между западными учеными. В то время как одни из этих ученых видят в системе Эригены начало и образец истинно христианской философии, другие, усматривая в ней лишь рационализм и пантеизм, признают ее нехристианской по существу, даже антирелигиозной. С одной стороны, встречаем, например, заявление, что Эригена, «если иметь в виду учение его в целом, ни в чем не отступил от истины»; с другой, совершенно напротив, – что учение Эригены, именно взятое в целом, «ни в чем не согласно ни со здравым разумом, ни с учением христианским». Поскольку основания для столь противоречивых суждений о системе Эригены должны заключаться в самой же этой системе, и выступает вопрос: как же в конце концов нужно характеризовать его философию и как определить отношение ее к христианству?⁴

Неменьший интерес и значение имеет другой вопрос – о происхождении философии Эригены. Каковы бы ни были понимание и оценка его воззрений, во всяком случае эти воззрения представляют из себя цельную философскую систему в собственном смысле слова. Мало того, они представляют систему с весьма высокими достоинствами. Особое внимание на мыслителя IX в., долгое время находившегося в забвении, исследователи обратили в настоящем столетии потому, что увидели неожиданным образом в его выводах предвосхищение результатов Иовейшей германской спекуляции, возникшей на основе философии Канта. Последним обстоятельством и объясняются те иногда прямо восторженные отзывы об Эригене и его системе, которые можно встречать у авторов самых различных направлений. Но в IX столетии философия на Западе не существовала еще, можно сказать, даже в качестве «служанки богословия». Каким же образом могла тогда появиться философская система, предупредившая идеи века XIX?⁵

В западной литературе, посвященной Эригене и его воззрениям, обыкновенно обращается внимание на отношение этого мыслителя к неоплатонической философии через посредство тех писателей богословов, к которым он обращался в своей спекуляции и которые сами находились под влиянием неоплатонизма, главным образом – через посредство так называемых ареопагитских творений. Так как философия Эригены представляет несомненное сходство в известном отношении с неоплатонической, то она и рассматривается как восстановление в большей или меньшей степени последней. Но неоплатонизм, как пантеистическая философия, признается несогласным с христианством. Отсюда писателями, неблагоприятно относящимися к философии Эригены, легко делается вывод о смысле его системы: будучи восстановлением неоплатонизма, и она необходимо должна была оказаться чуждой христианству по основным своим мыслям, пантеистической. Что же касается теистически-христианских положений, встречающихся у Эригены, то они признаются случайным и внешним элементом для самой его системы, – или намеренными прикрытием со стороны философа его нехристианских воззрений, или следствием невольной реакции его христианского чувства против выводов его ума.⁶ Но недостаточность объяснения спекуляции Эригены из идей неоплатонизма видна из того, что оно оставляет без внимания ту именно сторону в его учении, которая на самом деле более всего и требует объяснения: сходство его воззрений с идеями новейших мыслителей. В то же время, признавая несомненным присутствие в философии Эригены пантеистических элементов, не должно при этом упускать из виду, как справедливо замечает о том Риттер, что наряду с ними «он обладал такими мыслями, которые одни, при истинно научном стремлении к познанию мира и Бога, могут предохранить нас от пантеизма», что несмотря даже на преобладающее значение в его учении пантеистического направления, «и тот вид учения, который можно бы счесть с первого взгляда за пантеистический, может иметь у него и другой смысл».⁷

В действительности, спекуляция Эригены развивалась под непосредственным влиянием не неоплатонической философии, а воззрений христианских мыслителей-богословов, которые сами стояли всецело на почве христианского Откровения, хотя при научной разработке его содержания применяли более или менее понятия и приемы неоплатонической и вообще античной философии. Им Эригена и обязан тем высоким уважением к Откровению, какое он всюду обнаруживает в Своих произведениях, и странно было бы, если бы при этом специфическое содержание христианского учения осталось совершенно чуждым для его ума, произведя впечатление лишь на его сердце.

Это обстоятельство и имеют более или менее в виду ученые, отстаивающие теистически-христианский характер его воззрений. Но точное исследование отношений философа к непосредственным его предшественникам в области спекуляции, богословам, доныне не было произведено, несмотря на довольно значительное число сочинений об Эригене в западной литературе. Определение этих отношений и составляло ближайшую задачу нашего труда.⁸

Авторами, имевшими особое значение для Эригены, как мыслителя, были: из восточных богословов – писатель, известный с именем Дионисия Ареопагита, Максим Исповедник, Григорий Нисский, из западных – бл. Августин.⁹ Указав основные мысли их философско-бо-гословской спекуляции, насколько она нашла, главным образом, выражение в тех именно произведениях их, которые не только известны были Эригене, но и привлекали особое его внимание,¹⁰ мы пытаемся проследить затем развитие идей в его системе и уяснить действительные отношения его как мыслителя к названным писателям.¹¹

В результате оказывается, что лежащая в основе теистически-христианского воззрения этих писателей мысль о некоторой аналогии между Духом божественным и человеческим, или, выражаясь богословским языком, идея образа Божия в человеке, и делаемые у них выводы из нее сохраняют полное значение и для Эригены. Он хочет быть и является в своей философии строгим монистом, причем монизм его, с известной стороны, должен быть определен как монизм пантеистический. Но этот монизм развивается и аргументируется именно на основании указанной идеи. Положение, что все есть проявление самого Божества, означает у него собственно, что все всецело разрешается в мысль и волю абсолютного божественного Духа, творческая деятельность Которого понимается по аналогии с деятельностью конечного духа, как мыслящего и осуществляющего свои мысли вне.¹²

Выясняя процесс развития воззрений Эригены на основе воззрений непосредственных его предшественников, мы обращаем внимание, в частности, на факт особого значения для него спекуляции бл. Августина. При обычной точке зрения на Эригену, как восстановителя неоплатонической философии, и влияние Августина на него сводят большей частью также к передаче лишь ему неоплатонических элементов. Но на самом деле Августин был представителем и даже основателем совершенно особого направления в области христианской мысли. И если Эри-гене его произведения были известны раньше и лучше, чем произведения восточных писателей, то вполне естественно, что и на нем отразилось прежде всего влияние августинизма и усвоение им восточных воззрений совершилось уже на почве августиновских принципов и воззрений.

В западной литературе это особое значение Августина для философа IX в. хотя и было уже отмечаемо (Рейтером, Кённингэмом, Капел-ло), но лишь, так сказать, мимоходом, и не получило надлежащего выяснения. Между тем, если справедливо, как это признают историки философии, что влияние Августина простирается в общем и на настоящее время, что им уже выдвигаются проблемы, которые остаются не решенными в философии еще и ныне, что он именно есть основатель новейшей метафизики внутреннего опыта (Риттер, Виндельбанд, Эй-кен),¹³ становится понятным до некоторой степени, каким образом можно объяснять предвосхищение идей Нового времени мыслителем, жившим тысячу лет тому назад, не приписывая ему способности предведения будущего, а обращая внимание на отношение его к прошедшему.¹⁴

Предлагаемое в нашем исследовании решение вопроса о смысле философии Эригены, таким образом, сводится, в общем, к положению, что она представляет попытку соединить монизм (идеалистический) с христианским теизмом и обосновать первый на данных последнего, так что она не может быть признаваема стоящей в чисто внешних отношениях к христианскому учению, хотя бы попытка эта в действительности и не вполне достигала своей цели. Происхождение системы философа в целом, с характерными для нее чертами, поскольку она предвосхищает до известной степени результаты новейшей философии, объясняется из усвоения и самостоятельного раскрытия Эри-геной известных данных богословско-философской спекуляции Востока на почве принципов и воззрений западной августиновской спекуляции.

Соединяя признание за сочинением выдающихся достоинств с совершенно уничтожающей его выводы критикой и заменяя последние собственными выводами, рецензент, в главной критической части своей рецензии, поставив прежде всего в упрек автору «слишком прямолинейное» ведение дела,¹⁵ по поводу указания автора на монизм и теизм Эригены заявляет сначала, что Эригена не монист (в строгом смысле), а затем употребляет все усилия доказать, что он пантеист, а не теист;¹⁶ касаясь далее вопроса о происхождении системы философа, он отвергает христианский смысл учения Эригены об образе Божием в человеке и объясняет возникновение его воззрений путем усвоения им, как аскетом-мистиком, неоплатонических мыслей.¹⁷

Таково существенное содержание рецензии. Посылки для своих «выводов» г-н Серебреников, по его словам, находит в самом же сочинении, хотя автор его был настолько непроницателен, что пришел почему‑то к заключениям прямо противоположным тем, какие должны быть, так что рецензент, указав несоответствие их посылкам, на основании самого же сочинения отвергнул их и заменил своими. На долю автора, очевидно, выпадают лишь труды и дни собирания материала, хотя с достаточной полнотой и точностью, но без уменья разобраться в нем и со странной способностью утверждать в выводах прямо обратное тому, что ясно вытекает из приводимых им же самим посылок. На стороне рецензента, напротив, оказывается способность и заслуга быстро и без «большого труда» справиться с «запутанными» вопросами о «трудном для понимания», по выражениям самого рецензента, философе,¹⁸ не прибегая ни к внимательному изучению первоисточников, ни к более или менее широкому ознакомлению с литературой предмета, на основании самой же рецензируемой книги.

Нужно однако лишь посмотреть ближе, каким образом рецензент достигает в действительности разрушительных целей своей критики и вместе с тем приходит сам к легкому решению трудных вопросов, пользуясь готовыми данными, чтобы убедиться в несколько странном отношении его к делу.

Во всей рецензии, где только заходит речь о смысле воззрений Эригены, г-н Серебреников приводит и старается доказать мысль о пантеизме Эригены. Автор книги при этом выступает у него как бы исключительно сторонником теизма Эригены, не обратившим никакого внимания на его пантеистические утверждения. Между тем сам г-н Серебреников представляет пантеизм Эригены в таком виде, как будто в его учении вовсе и нет никаких теистических элементов. Автор ока-яывается, при такой постановке дела, держащимся мнения, которое Не имеет ни малейших оснований за себя, а все основания находятся на стороне рецензента.

Но когда г-н Серебреников подробно рассуждает о пантеизме философа, доказывая, что «пантеизм – не залетная птица» в его системе,¹⁹он без нужды доказывает на самом деле именно то, что во всей силе утверждается в книге и автором, когда учение Эригены характеризуется там как строгий монизм.²⁰ Рецензент лишь как бы не замечает иногда, откуда заимствует свои доказательства.²¹

Когда же, с другой стороны, рецензент сам в то же время как бы совсем отстраняет мысль о присутствии у Эригены христиански-теистических элементов, то в этом обнаруживается только игнорирование им действительной постановки вопроса, решаемого в исследовании. Наиболее решительно отстаивавшие пантеизм Эригены ученые находили необходимым считаться так или иначе с этими элементами, то объясняя их иногда, как замечено выше, даже как бы намеренным обманом со стороны философа, то относя их на счет его христианского чувства. Рецензент между тем, по-видимому, совсем и не усматривает их, по крайней мере, не признает нужным упомянуть о них; автора же книги, указывающего на значение их, обвиняет лишь в непонимании учения Эригены.

Проводимое самим рецензентом мнение получает от этого, конечно, особую убедительность для не знакомого с делом читателя. Но и для такого читателя может показаться непонятным: из‑за чего же происходил и спор по этому вопросу в западной науке, и в чем его трудность,²² когда он так легко и ясно решается г-ном Серебрениковым в смысле исключительного, «самого полного» пантеизма философа? На самом деле, такая видимая легкость и простота решения объясняется тем, что г-н Серебреников, не передав точно даваемого в книге решения вопроса и приписав ее автору одностороннее положение, упростил для себя самый вопрос своеобразным способом, не обратив внимания на то, что составляет в нем действительную трудность.

Нечто подобное имеет место и по отношению к другому вопросу: о происхождении системы Эригены. Интерес этому вопросу, как сказано, придает факт сходства воззрений Эригены с идеями новейших мыслителей, и у нас эта сторона его философии поставляется в связь с особыми отношениями его к Августину. Г-н Серебреников знает, какую высокую оценку философии Эригены дают западные ученые ввиду указанного факта, и сам же приводит соответствующие отзывы о нем (Штау-денмайера и Ноака) из введения к книге.²³ Упоминает он и о факте выяснения в нашем исследовании отношений философа к Августину.²⁴

Однако он в своей рецензии ни одним словом, хотя бы с целью критики, не касается того, какое значение придается у нас этим отношениям для объяснения указанной стороны в воззрениях философа и таким образом совершенно игнорирует действительный результат исследования по данному вопросу. Между тем он провозглашает объяснение происхождения системы Эригены в исследовании неудовлетворительным. Он упоминает о ее объяснении в книге из принятой Эригеной идеи образа Боною, но в чем состоит такое объяснение, не считает нужным сообщить, Л©тя бы в самых кратких словах, ограничиваясь лишь замечанием об особом понимании Эригеной этой идеи и о недостаточности ее для ответа на Известные поставленные самим г-ном Серебрениковым вопросы..,· Для самого рецензента наиболее интересующая исследователей указанная выше особенность спекуляции Эригены, по-видимому, не существует.²⁵ Отсюда и вопрос о происхождении ее также не представляет для него никаких особых трудностей и решается «весьма просто И естественно» в смысле заимствования и комбинирования Эригеной, Как аскетом-мистиком, известных элементов неоплатонической философии.²⁶

Защищать выводы сочинения от каких‑либо серьезных нападений, таким образом, собственно и не приходится, так как рецензент как бы ве замечает их. Ответ на представленную в рецензии критику, как 4идн0 из сказанного, сводится к разъяснению разных недоразумений К указанию своеобразных приемов рецензента.

Особые приемы рецензента, направленные к тому, чтобы проложить Путь к установке собственных его положений вместо выводов автора, начинаются, как только он приступает к критике и пытается указать общий недостаток сочинения. Такой недостаток он указывает в том, что автор, «выходя из своей темы о влиянии восточного богословия на западное в произведениях Эригены», «повел дело слишком прямолинейно». Прямолинейность же эта выразилась, по нему, прежде всего в том, что, выясняя влияние восточного богословия на западное в произведениях Эригены, автор будто бы упустил из виду, какую связь философ устанавливает между заимствуемыми у разных авторов мыслями, какую особенную идею хочет провести и почему.²⁷

Обвинение, очевидно, весьма тяжкое: в учении философа, конечно, суть дела заключается, как справедливо говорит г-н Серебреников, не в отдельных мыслях, а в связи их, в общей проводимой им идее; не обращать внимания на связь мыслей в философской системе, значит совсем не понимать ее. Но в опровержение его достаточно сослаться на все изложение исследования, в котором учение Эригены и воззрения его предшественников в области спекуляции рассматриваются и сравниваются в целом виде и со стороны общих идей, система Эригены признается оригинальной и излагается как развитие идеалистического монизма на основе теистических понятий, причем показывается, какой смысл и постановку получают мысли богословов в общей связи воззрений философа. Г-н Серебреников мог признать неправильным указание в исследовании этой связи, но не должен был говорить, что она вовсе и не указывается, превращая через то исследование, в самом начале своей критики, как бы в бессвязное само по себе собрание материалов для собственных выводов и подготовляя таким образом путь к проведению своих взглядов.

Последняя тенденция ясно обнаруживается из слов его, что Эригена «мог заимствовать у отцев и учителей Церкви богословские мысли, но придать им совсем другой – небогословский характер», подобно тому, как «из одной и той же философской системы Декарта развились два совершенно противоположных направления: французский материализм и идеализм Лейбница»; все должно было зависеть от интересов и настроения Эригены. Но г-н Серебреников не замечает, что «небогословский характер» не есть еще и «нехристианский характер», так как возможна и существует кроме христианского богословия еще христианская философия, и отношение ее к богословию вовсе не должно быть отношением совершенной противоположности «французского матери-. ализма» и «идеализма Лейбница». Для своих целей г-н Серебреников должен бы был доказать, что «совсем другой – небогословский» характер, приданный Эригеной богословским мыслям, есть именно и нехристианский. Но этого он не доказывает. Настроение же Эригены, которое он имеет здесь в виду и о котором подробно говорит далее (аскетически-цистическое), было вполне христианское.

Таким образом, первое же обвинение, предъявляемое против кни-ги и касающееся ее общего характера, получает значение как бы осо – (joro маневра со стороны рецензента, хотя бы употребленного sine dolo jnalo и даже в некотором противоречии со сделанным им же самим на предыдущей странице замечанием о «цельности» содержания книги.²⁸.

«Другим следствием той же прямолинейности автора является, по словам г-на Серебреникова, упущение им из виду «смешанного» характера учений тех представителей богословия, под влиянием которых стоял Эригена. Их богословские воззрения переплетены самым многоразличным образом с неоплатоническими мыслями и потому и влияние их могло быть смешанным, частью богословским, частью неоплатоническим. «Чтобы определить, на стороне какого влияния лежал перевес, для этого, – по словам г-на Серебреникова, – нужно было: ·) уяснить характерные черты неоплатонизма, б) выделить неоплатонические мысли в богословии Августина, Дионисия, Максима и Григория Нисского и в) показать, какой порядок мыслей в творениях «значенных богословов-философов остановил на себе наибольшее внимание Эригены – богословский или неоплатонический. Только Такая постановка дела могла обеспечить правильное и точное решение вопросов о смысле и происхождении системы Эригены».²⁹

Но если у вышеуказанных авторов богословские, точнее – христианские (г-н Серебреников, как бы намеренно, в рецензии избегает этого выражения) воззрения соединены с неоплатоническими мыслями, между тем требуется определить характер влияния этих авторов на Эриге-ну, – почему нельзя было идти при этом таким путем: а) уяснить характерные черты христианского учения, б) выделить специфически христианские мысли в спекуляции предшественников философа и в) показать, что именно «богословский» порядок мыслей несомненно остановил на себе особое влияние его, в чем бы ни полагалось влияние на самих означенных христианских мыслителей неоплатонической философии? Почему же такая постановка дела не обеспечивала правильного решения вопросов о системе Эригены?

Выделение неоплатонических мыслей в богословии христианских мыслителей, требуемое г-ном Серебрениковым, есть само по себе задача весьма важная. Но при выполнении ее должно иметь в виду, что если христианское богословие испытывало на себе влияние неоплатонизма, то и сам неоплатонизм, появившийся в третьем веке христианской эры, не только в лице позднейших своих представителей, но уже при самом возникновении кое-чем мог быть обязан христианству и вообще откровенной религии. Известно, что Аммоний Сакк, сын христианских родителей, был сначала сам христианином; немалое значение в развитии неоплатонизма имела спекуляция иудея Филона. С другой стороны, если даже сводить к возможному minimum'y прямое влияние на неоплатонизм христианских воззрений, в нем естественно могли оказаться, и при независимом от них происхождении его из данных античной философии, известные черты сходства с христианством.³⁰ Как бы то ни было, остается фактом, что неоплатоническую, или общеплатоническую философию, древние христианские писатели ценили высоко именно потому, что в самом содержании ее оказывалось сходство с христианским учением.³¹ Ввиду этого точное разграничение христианских и неоплатонических элементов в их воззрениях является не только трудным, но в некоторых случаях почти невозможным.

Но для ближайшей цели нашего исследования, поскольку нужно было объяснить происхождение системы Эригены из ее непосредственных прецедентов, такое разграничение прямо и не требовалось, хотя самый вопрос и литература его не были оставлены нами без внимания и общие выводы относительно отношений Эригены к неоплатонизму даны в книге.³² Результат во всяком случае получается тот, что лишь взятые в це-jjom, со стороны не только неоплатонических, но также и специфически христианских элементов, воззрения его предшественников и могут сделать понятным появление его системы с характерными особенностями, отличающими ее, между прочим, и от неоплатонической философии.

Прямолинейность своего рода, довольно замечательную, обнаруживает сам рецензент, когда начинает подвергать критике выводы сочи-нения, а именно, прежде всего, относительно смысла системы Эригены. Для него нужно было, как уже было замечено, против положения автора о теизме Эригены утвердить его пантеизм. Однако то, что он хочет сказать в последнем случае, со всей силой утверждается уже в книге, когда Эригена называется строгим монистом. Но г-н Серебреников, к удивлению, сначала не задумывается отвергнуть монизм Эри-гены, а потом, чтобы отвергнуть его теизм, начинает доказывать его «пантеизм. Его критика по данному вопросу развивается, таким образом, в виде двух антитезисов, соответственно двум понятиям в нашем определении смысла учения Эригены. Мы усматриваем у Эригены монизм и теизм. Г-н Серебреников заявляет, что Эригена 1) не монист (в строгом смысле), 2) не теист, а пантеист.

Но по вопросу, прежде всего, о монизме Эригены, стремление отвергнуть то, чего не следовало отвергать, при невнимательном отношении к общеупотребительной философской терминологии, сопровождается тем последствием для рецензента, что вводит его в противоречие с самим же собой и заставляет созидаемое одной рукой немедленно разрушать другой.

«В богословско-философской литературе, – рассуждает г-н Серебреников, – слово «монизм» противопоставляется слову «дуализм» и употребляется в двояком смысле. Им обозначают учение: или об единой причине мира, или об однородном составе мира. Христианское учение, например, о причине мира есть монизм, а о составе мира – дуализм. Говоря, что Эригена – монист в самом строгом смысле слова, автор хочет, очевидно, выразить, что Эригена был монистом в учении как о причине, так и о составе мира». Далее разъясняется, что автор признает его представителем спиритуалистического или идеалистического монизма. «Не подлежит сомнению, – говорит г-н Серебреников, – что в учении о первопричине мира Эригена – монист». Но что он и в учении о составе мира – представитель спиритуалистического, или идеально-субъективного монизма, с этим он не соглашается и не хочет признать Эригену строгим монистом.³³

Итак, монизмом называется, по словам г-на Серебреникова, «учение или об единой причине мира, или об однородном составе мира». Но как же нужно тогда назвать учение, по которому единая причина мира сама и проявляется субстанциально в предметах мира, т. е. учение пантеистическое? Очевидно, оно именно и будет наиболее строгой формой монизма.³⁴ А далее рецензент и стремится доказать, что Эригена «не по мыслям только, но в известных случаях и по способу выражения – пантеист». Из книги автора он приводит с этой целью, например, слова (направленные там именно к разъяснению мысли о строгом монизме Эригены), что по учению Эригены «все есть Бог, и Бог есть все: Бог есть начало, и как бы средина и конец»,³⁵ указывает заявления Эригены, что «кроме Бога ничего не существует существенно (essentialiter), ибо Он есть сущность всего», что выражение: Бог творит все, мы должны понимать «не иначе, как в том смысле, что Бог находится во всем, то есть составляет сущность (essentiam) всего».³⁶

Вторым антитезисом рецензент, очевидно, сам же уничтожает то, что высказывает в первом.

Причиной такого недоразумения является недостаточное, произвольно составленное г-ном Серебрениковым определение термина «монизм» внимание к действительному его употреблению в философии. Термин этот, как известно, введен впервые в философию Вольфом, и именно для обозначения мировоззрения, сводящего все к одной, духовной материальной, реальности, в противоположность признаваемому ям Вольфом дуализму духа и материи. Искусственный характер термина, долженствовавшего обозначать вместе и идеализм, и материализм, содействовал однако широкому распространению его в приданном Вольфом значении на первых порах, и лишь в настоящем столетии, получив значение вообще учения о единстве, возвышающемся так или иначе над противоположностями, он сделался употребительным. В идеолологическом смысле его употребляли последователи Гегеля в приложении его философии; в смысле более или менее материалистического усвоили затем для обозначения своего мировоззрения некоторые философы, особенно дарвинист Геккель, проповедующий «мехакский» монизм. Но вообще первоначальное вольфовское значение термина теперь не выдерживается, так что, например, Спиноза, «угря на своего рода дуализм в учении об атрибутах мышления и «яжения, хотя принадлежащих единой субстанции, но не сводимых к другому и проявляющихся как бы в двух параллельных рядах соответствующих друг другу модусов, признается обыкновенно строгим монистом.³⁷ Монизм, сверх того, противополагается ныне не одному дуализму, но и плюрализму (гербартианскому), и последнему даже. ли не чаще, чем первому.³⁸ Г-н Серебреников произвольно останавливается на указании двух смыслов термина, исключая в то же время Целительной формой своего определения возможность подвести под то, что наиболее заслуживает названия монизма.³⁹

Но дело не ограничивается сказанным. Г-н Серебреников наносит себе еще более решительное поражение уже в пределах раскрытия первого антитезиса, и именно – с точки зрения им же данного определения монизма.

Сказав, что монизм в учении о составе мира бывает материалистический и спиритуалистический, иначе – идеалистический, и поставив вопрос, какого же монизма держался Эригена, он продолжает далее: «В ответ на этот вопрос автор говорит: «Эригена возвышается до ясно сознанного и решительно выражаемого им идеально-субъективного воззрения» и далее разъясняет, в чем состоит это воззрение. Полагая, что, по учению Эригены, чувственная природа есть не более, как мысль человека, а сам человек – мысль Божества, автор толкует учение Эригены в смысле учения Фихте, говоря: «Образ чувственного мира, по Эригене, даваемый чувством, восстал перед духом как нечто внешнее, как бы призрак, неотразимо действующий на человека и возникший из собственных недр человеческой природы». Основание для такого толковался автор находит в том, что Эригена приводит мнение Григория Нисского, по которому материальное тело есть не что иное, как комплекс акциденций, и без остатка разрешается в бытие духовное». – С подверением учения Эригены под понятие именно спиритуалистического или идеально-субъективного монизма рецензент, как сказано, и не соглашатся, пытаясь выставить против этого известные основания. Но непосредственно затем сам же г-н Серебреников рассуждает: мысль Григория Нисского о духовности представляемых тел имеет Эригены второстепенное значение. При помощи ее он хочет, по-видимому, расположить читателя к принятию основного своего понижения о постепенном нисхождении Божества из сверхсущественности Своей природы в предметы чувственного мира и о постепенном восхождении Его обратно, частнее, о переходе духа в тело и тела в дух». И потом, указав на сравнение Эригеной отношения между Божеством и миром с отношением, существующим между ком и телом в человеке, поясняет: «Чтобы приблизить к пониманию гателя эту последнюю мысль, Эригена, нужно думать, и приводит творение Григория Нисского. Он как бы говорит: что невозможного предмет собой предполагаемый мной переход духа в тело и обратно. Ведь существует же мнение, по которому тело разлагается на гения духа?⁴⁰ Равным образом и далее, в других местах рецензии говорит, что по завершении мирового процесса, по учению Эригена «человеческая природа – и вместе чувственный мир – очистится, объединится и вся обратится в дух», что "чувственный мир прейдет в дух, а дух в Бога, все будет единый Бог».⁴¹ если Эригена, по словам самого же рецензента, учит о переходе духа в тело и тела в дух и доказывает возможность этого перехода, если он соглашается с мнением, по которому тело разлагается на явления духа, и прямо утверждает, что и весь чувственный мир перейдет в дух, разве такое учение не есть именно настоящий спиритуализм, или – если угодно – идеализм?

На самом деле Эригена есть строгий идеалистический монист в том самом вольфовском смысле, в каком не хочет признать этого г-н Серебреников, и невольное признание этого факта неизбежно должно было сказаться так или иначе в его рассуждениях об учении философа. Характерно лишь, что г-н Серебреников высказывает его именно там, где со всей силой вооружается против него.

Основание считать Эригену спиритуалистом или идеалистом заключается собственно не в том, что он приводит мнение Григория Нисского о разрешении материальных предметов в духовные элементы, а в подробно и ясно развиваемом учении его самого, что все есть по своей сущности мысль Божества, что все поэтому должно разрешиться в мысль и для человека. Г-н Серебреников напрасно представляет дело так, как будто лишь автор «полагает», что по учению Эригены – чувственная природа есть мысль человека, а человек – Мысль Божества. Как же нужно иначе и полагать об учении философа, когда оно буквально таково?⁴² Напрасно также затем, превратив как бы в личное мнение автора несомненный факт, служащий действительным основанием взгляда автора, он навязывает ему, в то же время, такое основание, которому автор на деле не только не придает особого значения, но даже и совсем не приводит в качестве основания для своего взгляда.⁴³ Мнение Григория служило для Эригены лишь подтверждением, хотя и важным, его учения, обосновываемого независимо от этого мнения, и приводится им как бы мимоходом; с таким именно значением упоминается оно и в нашей книге.⁴⁴

Что касается положения о «нисхождении и восхождении» Божества, которое, по мнению г-на Серебреникова, Эригена хочет разъяснить, «приводя мнение Григория (на контекст речи Эригены г-н Серебреников не обращает при этом никакого внимания), то это «основное», по словам рецензента, положение философа и означает у него, с одной стороны – проявление Божества в творении как абсолютного Духа, мыслимое по некоторой аналогии с проявлением человеческого духа во Внешних действиях,⁴⁵ с другой – совершающееся силой Самого Божества «возвращение» всего к Божеству через человеческую природу, определяемое как одухотворение ее и в ней всего мира и в известном смысле – ее «обожествление» (θέωσις).⁴⁶ Г-н Серебреников передает лишь мнение философа без над лежащей точности, составляя свое изложение в данном случае, как и в других, из фрагментов, набранных из разных ст и не имеющих прямого отношения один к другому.⁴⁷. Основания, по которым г-н Серебреников хочет лишить Эригену права на наименование идеалиста или спиритуалиста, несмотря на всю несомненность спиритуалистического характера его воззрений, констатируемого несколько раз самим рецензентом, излагаются им в виде четырех аргументов. Но они могут быть с удобством сведены к двум а) Эриген ясно учит о существовании четырех стихий наряду с душой говорит о взаимодействии между ней и элементами тела и в настоями жизни, и при будущем воскресении тел, вслед за Григорием Нисским, «но само собой понятно, что говорить о реальном взаимодействии между двумя какими‑либо предметами можно только при признании их индивидуальностями, а не призраками» (аргументы 3 и 1); б) учение Эригена о совмещении в человеке всей твари нужно понимать в том смысле, что человек есть «реальный микрокосм»; в частности, чувственная природа находится в нем не идеально только, но и реально (4 и 2).⁴⁸

Но а) указывая на «ясное» учение Эригены о стихиях и о взаимодействии души и тела, как на препятствие к признанию его идеалистом, г-н Серебреников обнаруживает лишь излишнюю требовательность по отношению не только к философу IX в., но и вообще к философам-идеалистам, не дозволяя им совершенно говорить языком эмпирического сознания при их идеалистической точке зрения. Сами эти философы, однако, находят вполне возможным, не противореча себе, употреблять обычный язык, не сопровождая свои слова постоянными оговорками о своем идеализме, подобно тому, как, например, гелиоцентрическая точка зрения и признание факта обращения Земли около своей оси вовсе не препятствуют и астроному, без опасения подвергнуться каким‑либо нареканиями, со спокойной совестью говорить о восходе и заходе Солнца, не разъясняя каждый раз, что движется Земля, а не Солнце.

Характерный пример между философами-идеалистами в этом отношении представляет Беркли. Хотя даже задачей его жизни было опровержение веры в существование материального мира вне сознания,⁴⁹ но в сочинении, относящемся к последнему периоду его философской деятельности («Сирис»), в большей части его, он как бы совершенно забывает о своей имматериалистической доктрине и рассуждает, например, об огне или эфире, так, как это свойственно было бы, по-видимому, лишь решительнейшему реалисту. Но он раз и навсегда считает достаточным заявить, что он говорит о силе и действии протяженного бытия, лишь применяясь к обычному смыслу и словоупотреблению, не идущим далее поверхности вещей (in a gross and popular sense, in compliance with establisched language and the use of the world), и что не должно упускать истины, скрывающейся за такими утверждениями. В других местах сочинения и раскрываются с ясностью действительные взгляды философа.⁵⁰

Так точно и Эригена – со всей ясностью устанавливает спиритуалистическую точку зрения, и все учение его о происхождении мира от Бога и о возвращении его через человеческую природу к Богу является проведением ее. Но он знает, в то же время, насколько трудно для обычного сознания возвыситься до нее,⁵¹ и указывает на недостаточность обычного языка для ее выражения.⁵² Если он говорит об образовании душой тела из стихий и о возвращении элементов этого тела по смерти опять в стихии, то сами стихии и вообще материю он разрешает в духовное бытие⁵³ и прямо утверждает, что «в человеческой природе цет ничего, что не было бы духовным и умопредставляемым, потому НТО и субстанция тела совершенно умопредставляема (intelligibilis)».⁵⁴ (Духовная реальность не есть еще однако призрак, и взаимодействие Люжду духовными реальностями должно быть признаваемо вполне реальным. Можно подвергать критике спиритуалистическое учение дамо по себе, указывать на трудность объяснения для сторонников его различных фактов, на трудность, в частности, согласить с ним христианское учение о будущем воскресении тел. Но по отношению к Эригене, «о всяком случае, не нужно упускать при этом из виду, что, по нему, и самое воскресение, как оно обычно понимается – в смысле соединения души с телом, не выходит еще само по себе за пределы эмпиричес – «ого состояния человеческой природы: за ним следует, по учению самого философа, переход тела «в чистый дух (in ipsum purum spiritum), ме тот, который называется эфиром, но который называется интеллектом.⁵⁵ Естественно, что, говоря о воскресении, он пользуется языком эмпирического сознания.

Было бы несправедливо, таким образом, отвергать спиритуализм или идеализм Эригены потому лишь, что философ не находит нужным присоединять к каждому упоминанию о предметах чувственного мира пояснение, что они на самом деле разрешаются в духовное бытие.⁵⁶

б) Вопрос о том, насколько и в каком смысле человек является у Эригены совмещающим всю тварь, сводится собственно к вопросу, можно ли признавать философа субъективным идеалистом. Решая этот вопрос, необходимо исходить из того понятия Эригены о человеке, которое он сам считает единственно истинным. По философу, человек, как и все прочее, есть мысль (notio) в божественном Уме, но мысль, могущая мыслить все прочее (cunctorum habere notionem). Тождество мышления и бытия, по аналогии с Умом божественным (ad similitudinem mentis divinae), должно иметь место, по идее, в полной мере и для духа человеческого (rerum notio – rerum substantia, notio accidentium – ipsa accidentia). Отсюда именно и выводится, что в нем создано все: животные, растения, стихии мира, «и все прочее, истинное знание чего вложено в человеческую природу, хотя бы присутствие этого знания доныне и оставалось сокрытым для нее самой, пока не будет она восстановлена в состояние первоначальной неповрежденное, обратившись к Богу, в Котором все будет ясно созерцать.⁵⁷ Все вещи «истиннее» существуют в познающей их человеческой природе, нежели «в самих себе»; сами по себе предметы чувственного мира вовсе и не составляют истинного субстанциального бытия.⁵⁸

Очевидно, что при утверждении тождества мышления и бытия для человека, микрокосм человека должен быть признан, с точки зрения Эригены, и идеальным, и реальным, по выражению г-на Серебреникова (сам Эригена не употребляет термина микрокосм): все идеально и реально существует в нем, как тождественная с бытием мысль Самого Божества, которая может сделаться мыслью человека, будучи освещена его сознанием. Так и нужно понимать те места, в которых говорится о человеке, как заключающем в себе мир, и на которые ссылается рецензент. Также, очевидно, нужно понимать не «идеальное», но и «реальное» нахождение чувственной природы в человеке, например, «словах Эригены, что «все животные субстанциально в нем созданы не только потому, что ему присуще познание всего, но и потому, что в нем создана вся совокупность видимых и невидимых тварей». у Насколько Эригена приближается при этом к субъективно-идеалистическому учению новейшей философии и как глубоко понимает свое «сложение о существовании всего в человеке, можно видеть из того, что он в духе кантовской трансцендентальной эстетики, с замечательной для своего времени ясностью, признает пространственные определения предметов внешнего мира имеющими основание в самом духе присоединяя к этому заявление, что и по другим определениям они также находятся в духе. Всякая вообще определенность не только у Материальных предметов в пространственном отношении, но и всех вещей во всех других отношениях, создается, по нему, логическим действием определения, присущим духу; в духе, поэтому, и существует собственно все, что подлежит определению, тогда как сам конечный дух находится в Духе божественном. – Г-ном Серебрениковым вся эта сторона в учении Эригены оставляется без внимания.⁵⁹

Во втором своем антитезисе по вопросу о смысле воззрений Эригены г-н Серебреников утверждает, что Эригена был пантеист, а не теист.⁶⁰

О значении положительной стороны его рассуждений в данном случае была уже речь. Здесь можно лишь обратить внимание на некоторые подробности в его аргументации. Чтобы изобразить Эригену исключительно пантеистом, он частью опускает то, что противоречит такому изображению, частью даже приписывает философу совершенно обратное тому, чему учил последний.

Он говорит, например, что «творение мира, по Эригене, не есть свободное, происшедшее во времени образование его Богом из созданной Им материи, а необходимое, вечное и единократное творение Богом Самого Себя, то есть, проявление пресущественной Его природы». Но он умалчивает о том, что Эригена, вместе с тем, совершенно согласно с христианским учением признает, что настоящая форма существования мира во времени имела начало и будет иметь конец, – и что весь интерес философствования его в этом пункте заключается именно в усилиях примирить вечное существование мира в Боге с происхождением его, как временного.⁶¹ О воплощении Сына Божия, о спасении и будущей жизни людей рецензент также замечает, что и они, по Эригене, составляют «необходимый момент в жизни Божества». Но он не упоминает, например, о различении философом двух факторов, действующих в процессе «возвращения» человеческой природы к Богу, – силы самой природы, с одной стороны, и благодати – с другой, и о важности вопроса об этом по взгляду самого философа;⁶² не придает никакого значения и тому обстоятельству, что, по Эригене, «возвращение» к Богу отнюдь не уничтожает личного бытия разумных существ, между тем как признание дачного бессмертия вовсе не свойственно пантеизму, понимаемому в обычном смысле этого термина.⁶³

Когда же, в стремлении показать, что все моменты в жизни мира и человечества суть, по философу, моменты в жизни Самого Бога, он еще заявляет, что и падение человека есть у него «необходимый, совершенно непонятный, вневременный момент в жизни Божества», а не исторический факт свободного нарушения человеком заповеди Творца, он уже в прямо превратном виде представляет учение Эригены. Падение было, по явному учению философа, вневременным и «непонятным», но во всяком случае свободным актом со стороны человеческой природы,⁶⁴ так что сам человек единственно является ответственным за свое настоящее состояние;⁶⁵ непонятным оно является именно потому, что для него не было никаких разумных оснований, т. е. потому, что оно было вовсе не необходимым⁶⁶ (тогда как по отношению к творению и искуплению, действительно, должно признать разумную необходимость, совпадаюшую, однако, со свободой). Вообще, Эригена, выступив решительнейшим защитником свободы воли в сочинении «О предопределении», нисколько не изменил своих убеждений в этом пункте и ко времени изложения своей системы в сочинении «О разделении природы», признавал также свободу относящимся к самой природе человека определением и впоследствии.⁶⁷ Можно обвинять его в этом случае в непоследовательности, при его монистической точке зрения, но несправедливо навязывать ему совсем иные мнения, нежели каких он сам держался, чтобы только доказать его пантеизм.

К доказательствам пантеизма Эригены г-н Серебреников относит еще и то, что «зло и несовершенство мира, по Эригене, не гармонирующие с всесовершенством Бога, суть ничто» и именно «зло, как объект стремлений разумного существа, есть ничто». Но такой взгляд на зло был более или менее общим для христианских мыслителей древности и сам по себе не связан с пантеизмом.⁶⁸

Вместо того чтобы пытаться доказывать на основании книги то, что вполне признается в ней, и приводить из Эригены места и выражения пантеистического характера, в достаточном количестве приведенные и в книге, рецензент собственно должен бы был заняться прежде всего обоснованием отрицательной стороны своего антитезиса, так как к ней сводится сила его возражения. Для этого нужно бы было, определив понятие теизма, показать, что воззрения Эригены под это понятие не подходят.

Г-н Серебреников не дает прямого определения теизма, подобно тому как дал выше определение монизма. Но дело и с этим термином и обозначаемым им понятием обстоит, по-видимому, так же, как это было с термином и понятием монизма. Об этом можно заключать, с одной стороны, из того факта, что рецензент вообще считает вопрос о нетеистическом смысле воззрений Эригены окончательно решенным через указание на высказываемые им мысли пантеистического характера, с другой – из рассуждений его о понятии «сверхличности» Божества, как несогласном, будто бы, с теизмом.

В тех местах сочинений Эригены, которые дают прямое основание к обвинению его в пантеизме, утверждается собственно мысль о субстанциальной имманентности абсолютного Существа миру, как Его проявлению. Но признание такой имманентности само по себе не исключает еще возможности считать Абсолютное вместе с тем и трансцендентным в некотором смысле, и именно – не только в том, что Оно признается не находящим вообще адекватного выражения для Себя в конечном мире, но и в том, что Ему усвояется трансцендентное по отношению к миру сознание и самосознание. Трансцендентность Божества в последнем смысле, при своем субстанциальном монизме, и принимает Эригена. Мир есть, по нему, не что иное, как реализованная мысль и вместе; Воля Божества, тождественные с мыслью и волей Его до реализации, так как (по словам св. Максима Исповедника) Бог и по приведении всего в бытие знает все как хотения Своей воли, или иначе, как Свои идеи. Но мысль и воля относятся к самой природе или сущности абсолютного, Духа, будучи тождественны, при простоте божественного Существа между собой и с самим бытием Божества; следовательно, мир есть именно субстанциальное проявление Божества. Но в то же время Бог, зная «се как Свою мысль и волю, отличает Себя, как самосознательный действующий Субъект, от Своей деятельности и неотделимых от нее ее результатов. Таким образом, Божество в системе Эригены является вместе И имманентным, и трансцендентным, возвышаясь в указанном смысле над всеми обнаружениями Себя Самого в мире.⁶⁹

Но на философском языке под теизмом и имеется в виду такое направление в решении вопроса об отношении к миру Абсолютного, которое стремится совместить так или иначе понятия и имманентности, и трансцендентности последнего. Прямо противополагаем теизм может быть, понимаемый в общем и, так сказать, буквальном смысле слова, лишь атеизму. Что же касается с одной стороны – так называемого деизма, не только отличающего, но и совершенно отделяющего Божество от мира, с другой – пантеизма, не только устанавливающего тесную связь между Божеством и миром, но и сливающего их до безразличия, то философский теизм не становится в прямо отрицательное отношение к ним, но хочет только занять как бы среднее между ними положение, совмещая заключающуюся в том и другом истину и избегая недостатков того и другого. Так понимают задачу этого направления в философии его представители, желающие при этом вообще быть в согласии с христианским учением и обосновать лишь более глубокое философское понимание его. Деистический элемент трансцендентности и пантеистический – имманентности получают у них, в частностях, неодинаковую постановку и значение. Но даже когда мир признается только моментом в жизни Абсолютного, как, например, в «натуралистическом» или «космологическом» теизме Баадера или Шеллинга (в позднейший период его философствования), – и это воззрение не лишается наименования теистического, поскольку Божество при этом все‑таки является превышающим мир Духом, Который существует Сам по Себе или для Себя.⁷⁰

Г-н Серебреников, полагая, что для того, чтобы объявить Эригену не более, как пантеистом, а не теистом, достаточно лишь привести упомянутые «многочисленные» места из книги самого же автора и из сочинений Эригены, упускает из виду действительную задачу философского теизма и не обращает внимания на то, что учение об имманентности не только может, но и должно иметь место в теистическом воззрении. Известные моменты в жизни мира могут признаваться даже «необходимыми» моментами в жизни Самого Бога; но поскольку жизнь Бога понимается в то же время как жизнь самосознательного, мыслящего и волящего Духа, и физическая необходимость вследствие того сводится некоторым образом к логической и нравственной, обвинение в пантеизме по отношению к такого рода воззрению уже не может быть высказываемо без особых оговорок.

Другое недоразумение рецензента касается предиката сверхличности в приложении к Божеству и его действительного значения в теистическом воззрении.

Признав сам «большим недоразумением» находить у Эригены вообще понятие о Боге как бесконечном личном Духе, как это находит автор, г-н Серебреников разъясняет, что Эригена учит о Боге хотя не безличном, но сверхличном. При таком учении, между тем, по предположению г-на Серебреникова, теистом он не может быть считаем. В примечании он, при этом, упоминает о развитии взгляда на Божество, как сверхличное, в статье В. С. Соловьева «Понятие о Боге».⁷¹ В виде же доказательства сказанного он выписывает из нашей книги места о неприложимости к Богу в собственном смысле никаких положительных -предикатов и о Его непостижимости, по учению Эригены.⁷²

Но можно прежде всего спросить г-на Серебреникова: если он отвергает теистический характер воззрений Эригены именно ввиду указанного учения, признает ли он такой характер за воззрениями тех христианских мыслителей, которые были даже наиболее влиятельными между отцами и учителями Церкви представителями христианского сознания и которые, между тем, с выразительностью проповедовали в своих произведениях такое же учение о Боге, какое находим у Эригены? Каково бы ни было действительное происхождение приписанных св. Дионисию Ареопагиту произведений, они пользовались величайшим авторитетом в среде христианских богословов и на Востоке, и на Западе.⁷³ Но предполагаемый Ареопагит и раскрывает в своих сочинениях понятие о Боге, тождественное с проводимым Эригеной, отрицая в своем «апофатичес-Ком богословии» приложимость к Абсолютному всяких без исключений положительных определений, так что Божество, по нему, не есть Само по Себе что‑либо доступное нашему познанию, ни единица, ни троица, ни ум, ни дух, как мы можем знать о них, но над всем возвышается.⁷⁴

Воззрения ареопагитских произведений всецело усвояет их комментатор, св. Максим Исповедник, один из самых глубокомысленных и наиболее уважаемых восточных богословов. И по нему, о беспредельном Божестве можно собственно знать, что Оно есть, или существует, а не то, что такое Оно есть: Оно есть все, и ничто, и выше всего.⁷⁵ Под прямым влиянием тех же произведений и св. Максима стоит Иоанн Да-маскин. Вообще, мысль о несоответствии всех понятий и определений, заимствуемых от конечного бытия, истинной природе Существа бесконечного, является сама по себе вполне естественной и часто выражалась в христианском богословии. Понятие же личности, или лица, уже потому не может быть прилагаемо, с точки зрения христианского богословия, к Божеству в том самом смысле, в каком оно прилагается к конечным существам, что в Божестве, по христианскому учению, с единством сущности или природы совмещается троичность лиц или ипостасей (как справедливо замечает о том и В. С. Соловьев в указанной статье).⁷⁶ На это обстоятельство обращал внимание в свое время еще бл. Августин, пытавшийся возвыситься до понятия об абсолютном Духе, исходя из понятия о духе конечном, но видевший несоответствие своей попытки учению Церкви о троичности Лиц в Боге и выражавший потому недоумение о значении термина «лицо» или «ипостась» в приложении к Божеству.⁷⁷

Можно видеть, что каково бы ни было понятие г-на Серебреникова о теизме, оно опять‑таки является недостаточным и односторонним, поскольку с точки зрения этого понятия, за стремление возвысить Божество над ограниченностью конечного бытия, за признание Его сверхличным, приходится лишить наименования теистами даже церковных представителей христианского воззрения, тогда как христианское воззрение является, можно сказать, синонимом теистического.

Со взглядом указанных христианских мыслителей древности согласным по существу оказывается, между тем, в данном случае и новейший философский, или так называемый спекулятивный теизм. Представители его, и именно, по замечанию Пфлейдерера, даже большинство их, для того чтобы отстранить от всеведущего разума и всемогущей воли Божества всякую ограниченность сознания и воли конечных существ, совсем отвергают приложимость к Божеству понятия и термина «личность», не думая однако отрицать через это, что сознание и самосознание в некотором смысле принадлежат абсолютному Духу.⁷⁸

Почему рецензент находит нужным сослаться на В. С. Соловьева, совершенно непонятно. Последний в своей статье (имеющей собственно щелью защитить философию Спинозы от обвинения в атеизме, высказанного в статье проф. А. И. Введенского)⁷⁹ и указывает на признак сверхличности именно как на одинаково общий в понятии о Божестве и для пантеизма, и д ля христианского вероучения. «В этом, – по его словам, – и пантеизм, и даже буддийский негативизм сходятся как с христианским вероучением, так и с требованиями философского умозрения». Требование мыслить и обозначать Божество сверхличным, т. е. не смешивать Его с эмпирической личностью человека, должно иметь применение, с его точки зрения, и по отношению к теистам, которые желали бы именовать Божество личностью. «Самый положительно-религиозный человек, чуждый всякого философского пантеизма, – говорит он, – сейчас же поймет и согласится с нами, если мы ему скажем, что Божество хотя и мыслит, но совсем не так, как мы, что Оно хотя имеет сознание и волю, но совсем не такие, как наши и т. д. Но ведь обозначая Божество как сверхличное, мы только выражаем одним словом все эти религиозные аксиомы, и это слово представляет именно желательный логический предел, замыкающий понятие о Боге, ограждая его и от смешения с понятием бездушного, косного бытия, и от не менее печального смешения его с понятием об эмпирической личности человека».⁸⁰ Г-н Серебреников, между тем, сославшись зачем‑то на «развитие взгляда» на Божество как сверхличное в этой статье, хочет, по-видимому, считать сам означенный признак свойственным лишь пантеистическому понятию о Божестве и находит указанные аксиомы необязательными для мышления теистов.

С неправильным предположением, будто понятие о сверхличном Божестве может быть свойственно только пантеизму, но не теизму, рецензент соединяет обвинение автора в непонимании учения Эригены о Боге, ввиду положения автора, что Эригена считал Бога бесконечным личным Духом, тогда как Бог у Эригены – сверхличное Существо.⁸¹ Однако рецензент хочет видеть слишком уж мало понимания в авторе, представляя его непонимающим даже того, о чем прямо говорится у него в книге, так как, по собственному признанию рецензента, все нужные ему мысли сам он в данном случае именно в книге автора и находит. «Большое недоразумение» оказывается не на стороне автора, а на стороне рецензента.

Понятие о Божестве как сверхличном, но не безличном Духе, в действительности не устраняет возможности наименования Его и бесконечным личным Духом, поскольку Оно должно некоторым образом совмещать в Себе все, свойственное конечным личным существам, будучи свободно от присущих им ограничений, и поскольку, в частности, Оно признается при этом существом самосознательным, обозначение Его бесконечным должно предупреждать в этом случае опасность смешения Его с существами ограниченными. Можно, конечно, усматривать, с известной точки зрения, в выражении «бесконечный личный Дух», самом по себе, своего рода внутреннее противоречие, не признавая в то же время Божество и безличным, и требовать обозначения Его всюду лишь «сверхличным»; пример этого, как было замечено, и представляют многие теисты нового времени. Однако, такой ригоризм и уклонение без особой нужды от обычно употребляемой терминологии, как свойственной, будто бы, лишь «вульгарному» или «наивному» теизму, едва ли желательны и едва ли могут быть оправданы существом дела. Известны в философии и такие, весьма авторитетные при том, теисты, например, Лотце, которые не задумываются именовать Божество и личностью (Personlichkeit), не смешивая Его, разумеется, с конечными личными существами.

Предикат сверхличности сам по себе, взятый in abstracto, является именно логическим пределом, который замыкает понятие о Божестве как абсолютном, и который должно всегда иметь в виду во избежание разных недоразумений, как говорит о том В. С. Соловьев. Но легко видеть, что понятие Абсолютного просто как возвышающегося над всем условным, следовательно, возвышающегося и над личностью человека, есть само по себе caput mortuum отвлечения и имеет собственно лишь отрицательный характер, несмотря на положительную форму, «in superficie negatione caret, in intellectu negatione pollet», как говорит Эригена о подобных определениях.⁸² Поэтому‑то и сходятся в нем мыслители самых разных направлений, исходя из различных точек отправления и приходя различными в частностях путями к единомыс-ленному исповеданию «неизреченной абсолютности Божества», как ^выражается названный русский философ,⁸³ и – иногда – к выводу о необходимости особого способа познания Божества в мистическом уединении с Ним. Но «апофатическому богословию», или отрицатель-дому, в котором безусловно отрицается приложимость всяких определений к Богу, необходимо должно предшествовать, по Ареопагиту, богословие «катафатическое», в котором раскрывается положительное учение о Боге и Ему приписываются в высочайшей степени те или другие положительные свойства; иначе, без предшествующего утверждения, самое отрицание будет бессодержательным и не имеющим значения.⁸⁴ Очевидно, что именно более конкретными понятиями о Божестве катафатического богословия (пользуясь выражением Ареопагита) собственно и определяется всегда сущность и особый характер спекуляции мыслителей, сходящихся в общем абстрактном понятии Абсолютного как такого, Которое есть все и ничто из всего. Без этих понятий, нужно думать, не обходится никакой мыслитель, сколь бы сильно он ни настаивал на апофатическом моменте их и всяких вообще определений Абсолютного.

И у Эригены нужно различать в его учении о Божестве, как он сам ясно указывает на то, апофатическую сторону и катафатическую. Он стремится насколько возможно строго выдержать в своей системе понятие Абсолютного. Но его система не была бы столь содержательной, какой является на деле, если бы он вращался исключительно в области тех абстрактных, отрицательных определений, к каким сводит в своем «кратком» изложении г-н Серебреников это «своеобразное» его учение. Бог, как бесконечный, по словам г-на Серебреникова, «не имеет, по воззрению Эригены, определенной природы, определенных свойств», Ему нельзя приписать ни разума, ни чувства, ни воли, ни личности, «Он есть как бы ничто, которое не может быть обнято никакой мыслью, будет то мысль человеческая, ангельская или даже Божеская», хотя Он и должен, как причина всего, возвышаться над всякой личностью, над всяким разумом, над всякими знаниями.⁸⁵ Однако на деле философ вовсе не является таким крайним агностиком. Он всюду говорит об уме, мысли, знании, любви, воле Божества, и нужно, конечно, полагать, что он соединяет с этими выражениями известное определенное значение, постоянно употребляя их при развитии своей системы.⁸⁶ Но понятие о Божестве как существе, обладающем разумом и волей, и есть именно теистически-христианское понятие о Нем как личном Духе, по обычной терминологии. Предикат сверхличности составляет апофатический момент к этому понятию, не только допускаемый, но и требуемый христианским учением о троичности Лиц в Божестве, как сказано выше, поскольку ум и воля, сознание и самосознание должны вообще иначе существовать в абсолютном триипостасном Духе, нежели в духе конечном и единоличном.

Но по отношению к Эригене особенно нужно обратить внимание на то, что в своем действительно своеобразном учении философ даже «апофатическому богословию» дает такую постановку, что оно обращается у него в обоснование именно понятия о самосознательном и в этом смысле личном Божестве. Он ставит вопрос: как нужно представлять знание Самого Бога о Себе, если Он недоступен для знания конечных существ, – и дает крайне парадоксальный на вид ответ: оставаясь бесконечным и для Себя, Бог не знает Себя. Но это положение означает только, что Бог отличает Себя от всякого содержания Своего сознания, будучи, таким образом, самосознательным Духом, и Его неведение Себя есть в действительности истинное знание. Можно признавать неудачной избранную философом форму выражения своей мысли, можно не соглашаться и с самой мыслью и подвергать ее критике с той или другой стороны. Но несправедливо было бы игнорировать указанное положение: перетолковывать же его в каком‑либо особом смысле невозможно, ввиду не оставляющих места сомнениям разъяснений Эригены, которыми он сопровождает всегда свои слова о божественном «неведении».⁸⁷ В результате даже апофатического богословия у Эригены получается, следовательно, в сущности, некоторый положительный вывод: Бог есть абсолютный Интеллект, Который, будучи основанием и условием всякого мыслимого бытия, Сам не может быть постигнут ни в каком понятии и представлении, и вечно отличает Себя Сам от всего содержания Своего сознания. Нападение со стороны г-на Серебреникова на положение, что Эригена считал Бога бесконечным личным Духом, и объясняется тем, что не обращает внимания на весьма важное для понимания учения этого мыслителя различие между апофатическим и катафатическим богословием и не придает никакого значения указанному выводу философа из самого апофатического богословия. Он выставляет на вид ту сторону в спекулятивном понятии Эригены об Абсолютном, которая должна быть общей и теизму, и пантеизму и, по недоразумению, Направляет ее против мысли о теистическом характере воззрений философа; конкретное же содержание и действительное развитие его спекуляции, ее специфический характер – для него как бы не существуют. Не сказав ничего нового в сравнении с книгой, приведя лишь из нее ряд выписок, односторонне представляющих дело, он обвинил автора в непонимании только за полное изложение и соответствующую действительности характеристику учения философа.

Очевидно, и положение об имманентности Божества в отношении к миру, не исключающей, однако, и Его трансцендентности, и признак сверхличности в понятии о Нем Самом в Себе, не устраняющий возможности называть Его и личным в известном смысле, составляют вообще необходимую принадлежность истинно философского понятия об Абсолютном как таковом. И то, и другое должен иметь в виду Теизм, устанавливая свое понимание идеи Божества и Его отношений к миру, если ему должно принадлежать философское значение. Г-н Серебреников в своем отрицании теизма Эригены исходит, по-видимому, из такого взгляда на сущность теизма, по которому ни то, ни другое не оказывается согласным с теистическим понятием о Боге.

Вопрос о теистическом и нетеистическом характере философии Эригены в конце концов сводится к вопросу, насколько признавал он в своем положительном учении аналогию между Духом божественным и духом человеческим, так как именно признание этой аналогии и является существенным для теистического воззрения. В христианском богословии, в основании мысли о некотором сходстве между божественным Существом и человеком, как бы это сходство ни определялось ближе, лежит известное библейское учение о создании человека по образу Божию (Быт. I, 26–27). В своем исследовании мы показываем, что идея образа Божия в человеке имела существенное значение для Эригены как мыслителя: ею он руководился при раскрытии и учения о Боге, и учения о человеке, частью усвояя известные готовые уже выводы богословской спекуляции, давая лишь им новую постановку и обоснование, частью идя далее в своих заключениях.⁸⁸ Можно было ожидать, что рецензент, не соглашаясь с результатами исследования, обратит особое внимание на это утверждение и подвергнет его обстоятельному разбору ввиду особенно важного значения его. Уклоняться от подробного рассмотрения данного вопроса в критике с философской точки зрения под предлогом, что это вопрос богословский, не было оснований, потому что дело касается вовсе не каких‑либо догматических или экзегетических тонкостей, а обидах метафизических определений и психологических понятий.

Г-н Серебреников не считает возможным обойти совершенным молчанием указанное положение. Но он находит достаточным ограничиться по отношению к нему немногими краткими замечаниями аподиктического характера, вводя их в рассуждение не о смысле системы философа, а о происхождении ее. При этом он своеобразным приемом заранее предрешает вопрос о его несостоятельности: положение это, согласно словам г-на Серебреникова, оказывается не результатом изучения автором воззрений Эригены, а выводом из предвзятого мнения и вместе, пожалуй, просто заимствованием со слов других.

«Выходя из своего взгляда на Эригену как теиста, – говорит г-н Серебреников, – автор полагает, что систему Эригены можно объяснить из принятой им богословской идеи образа Божия. Вслед за Морисом и Капелло автор говорит: «Основной, можно сказать, руководящей идеей для философа во всем его умозрении является богословская идея образа Божия в человеке. Мысль об аналогии между Божеством и существом человеческим, можно сказать, лежит в основе его спекуляции"». Но мнение это, по словам рецензента, неправильно и по существу, и потому, что не объясняет происхождения системы Эригены.⁸⁹

Но г-н Серебреников, прежде всего, в совершенно превратном виде Представляет ход мыслей автора, делая из следствия основание и из основания следствие. Автор идет в своих выводах прямо обратным путем: находя, что развитие мыслей в системе Эригены объясняется из принятой им идеи образа Божия, он и приходит к своему взгляду на Эригену как представителя теистического воззрения, пытающегося соединить с теизмом монизм. С другой стороны, автор говорит о значении идеи образа Божия в человеке для Эригены, в действительности, вовсе не вслед за Морисом и Капелло, так как сочинения и мнения Того и другого сделались ему известными уже после того, как он составил свой взгляд на Эригену и его спекуляцию. Автор мог, таким обратном, найти лишь подтверждение своего взгляда у названных писателей, в их отрывочно высказанных замечаниях.⁹⁰

Само рассуждение рецензента о неправильности мнения автора по существу сводится к двум утверждениям: а) у Эригены собственно нет учения об образе Божием в человеке, а есть учение о двух или даже бесконечно многих образах Божиих; б) поэтому его учение не имеет чего‑либо общего с богословским учением об этом предмете. «Идея образа Божия, – заявляет г-н Серебреников, – понимается Эригеной своеобразно, в связи с общими метафизическими его воззрениями. Все в мире происходит, по Эригене, как мы видели, через последовательное отражение высшего в низшем. Бог отражается в душе, а душа – в теле человека. Душа есть образ Бога, а тело – образ души. У него говорится, таким образом, не об одном, а о двух или даже о бесконечном числе образов Божиих. Между тем, богословская идея образа Божия в человеке имеет совсем другой, строго определенный смысл. Под образом Божиим в человеке имеются в виду все те прирожденные принадлежности души, которые, будучи аналогичны свойствам Божиим, в то же время toto genere обособляют душевную природу человека от душевной природы животных».⁹¹

В доказательство первого положения г-н Серебреников ссылается на свое примечание на с. 477. На этой странице находятся, собственно, два примечания, которые рецензент одинаково мог иметь в виду и в которых, именно, стоят цитаты: «De divis. nat. II, 27, с. 585» и «De divis. nat. IV, 11, с. 790». Сами цитируемые места из Эригены приводятся в тексте, а) «Как первообраз создал свой образ, чтобы в нем дать некоторое познание о себе, так и образ создал себе образ, чтобы обнаружить в нем скрытые сами по себе свои движения. Ибо душа есть образ Бога, а тело – образ души», β) «Дух, в котором заключается вся сила души, создан по образу Божию и есть зеркало высочайшего блага, ибо в нем неизреченным и непостижимым образом является непостижимая форма божественной сущности. Материальная же жизнь…, присущая изменчивости материи, то есть тела, есть некоторый образ духа…, зеркало зеркала…, как бы второй образ, посредством которого дух дает вид и материи». – Сила доказательства должна заключаться, очевидно, в том, что в этих местах говорится о теле как образе души, или втором образе.

Если бы, однако, читатель, не довольствуясь приведенными г-ном Серебрениковым словами из сочинения Эригены, захотел по указанным цитатам обратиться к самому сочинению, чтобы ближе познакомиться с тем, как именно философ учил «о двух или даже о бесконечном числе образов Божиих», он встретил бы нечто весьма неожиданное. Оказалось бы, что оба места, на котором бы из них рецензент ни пост-роял свою аргументацию, составляют отрывки из специальных, весьма подробных рассуждений Эригены об образе Божием в человеке дшенно в особом специфическом смысле, согласно с библейским учением, и в действительности направлены к утверждению мысли, прямо противоположной той, какую имеет в виду рецензент. В первом из этих рассуждений⁹² сначала утверждается, что так как фот есть дух, то образ Божий нужно искать в душе человека, и рассматриваются стороны душевной жизни, в которых можно видеть отражение троичности Божества. Затем ставится вопрос: насколько вообще точным подобием своего Первообраза является человеческая природа, и дается ответ, что как совершенный образ Творца (perfecta mago), она должна обладать всем, чем обладает Творец, – различие 5давлжно заключаться собственно в обладающем субъекте (excepta raione subjecti, praeter rationem subjecti), который в одном случае является бесконечным и самобытным, в другом – конечным и зависимым.⁹³ Поэтому, как Создатель обладает непостижимостью, так непостижим по существу ни для себя, ни для кого‑либо другого, кроме Бога, и созданный Им образ Его, дух человека. Как Первообраз во все проникает, так проникает в известном смысле во все и образ. Далее следуют приведенные у г-на Серебреникова слова: «Как Первообраз создал (creativ) Свой образ, так и образ устроил (fecit) себе образ, – ибо душа есть образ Бога, а тело – образ души». Желающий же знать «Обо всем этом полнее отсылается к сочинению «Об образе» Григория Нисского В конце всего рассуждения снова повторяется положение об исключительном значении подобия человеческой природы своему Творцу, доказательством чего и служит то, что и она делает себе в теле как бы образ (corpus veluti instrumentum quoddam quodammodo sui simile), уподобляясь и в этом Творцу, создавшему Свой образ.⁹⁴

В другом рассуждении, сходном по существу с первым, решается вопрос: отражается ли образ Божий в низших сторонах душевной жизни, выражающих отношения души к материальному бытию, именно во внешнем чувстве и в управлении органическими функциями тела.⁹⁵ Так как душа есть существо простое и всегда вся присутствует и действует во всяком акте своей жизни, то ответ должен быть, по Эригене, утвердительный. Согласно с предыдущим рассуждением, замечается опять и здесь, что душа является образом Божества по преимуществу в двух отношениях, или по двум причинам: во-первых, потому что проникает все тело, не заключаясь в нем, подобно тому как Бог распространяется во всем существующем, не будучи ничем объем-лем; во-вторых, потому что она непостижима. Для доказательства же здесь уже буквально приводятся длинные выписки из Григория Нисского, в которых, между прочим, говорится, что в то время как дух человека (νους, ум) есть как бы зеркало и образ Божества, материальная и вообще низшая сторона его природы, отражая совершенства духа, есть как бы зеркало зеркала, или образ образа (speculi speculum, imago imaginis).⁹⁶ Слова Эригены, на которые указывает г-н Серебреников, что «материальная жизнь есть некоторый образ духа… зеркало зеркала… как бы второй образ», и высказываются философом как повторение слов Григория, и г-н Серебреников напрасно заменяет многоточием прямую ссылку Эригены на этого писателя (перед выражением «зеркало зеркала»: ut ipse dicit). И нужно лишь прочитать заключение, непосредственно следующее затем, в качестве ответа на поставленный выше вопрос, чтобы видеть, какое значение имела для самого философа выраженная в этих словах мысль. «Посему, – говорит он, – в некотором отношении, в силу (указанной у Григория Нисского) последовательности (частей) человеческой природы не несправедливо (поп incongrue) весь человек называется созданным по образу Вожию, хотя в собственном смысле и по преимуществу образ полагается в одном только духе».⁹⁷ Г-н Серебреников опускает эти слова, равно не обращает никакого внимания на продолжение рассуждения Эригены, где говорится об уклонении человека от точного подобия Творцу в эмпирическом состоянии.

Таким образом, те самые места из сочинения Эригены, на которых хочет основываться г-н Серебреников, при ближайшем рассмотрении их в связи с контекстом, и заключают решительное опровержение его утверждений и доказательство мысли о понимании Эригеной идеи образа Божия в человеке в собственном и исключительном смысле. В подтверждение последней мысли нет нужды, ввиду этого, приводить другие свидетельства; таким подтверждением может служить все изложение учения философа в нашей книге, сопровождаемое обычно приведением подлинных слов его. По заявлению философа, «нет никакого иного пути к яснейшему созерцанию Первообраза, кроме точнейшего познания ближайшего к Нему образа, потому что между Первообразом и образом и подобием Его, т. е. между Богом и человеком, нет ничего посредствующего».⁹⁸ «Последовательное отражение высшего в низшем», о котором говорит г-н Серебреников, сосредоточивается и, так сказать, оканчивается, по Эригене, собственно в природе человеческой, духовной по своему существу, так что и тело человека есть лишь момент этой природы.⁹⁹ Напрасно, поэтому, приписывает рецензент филосоофу какое‑то особое учение о двух или даже о бесконечно многих образax Божиих.

Из всего сказанного, в частности из сделанных выше замечаний относительно зависимости Эригены от Григория Нисского в употреблении известных выражений, которым рецензент хочет придавать, без основания, особое значение, можно уже видеть и то, насколько справедливо рецензент пытается отдалить «своеобразное», по его выражению, понимание Эригеной идеи образа от богословского о том учения.

По его словам, «богословская идея образа Божия в человеке имеет совсем другой, строго определенный смысл», в сравнении с учением философа. Но кем же определен этот «совсем другой» смысл и в чем он заключается? Устанавливаемое самим г-ном Серебрениковым определение особой определенностью не отличается. Сказать, что под образом Божиим в человеке имеются в виду «все прирожденные принадлежности души, аналогичные свойствам Божиим и обособляющие toto genere душевную природу человека от душевной природы животных», значит сказать не более того, что под образом Божиим в человеке понимаются все те свойства человека, по которым он есть именно образ Божий, а не животное.

Эригена именно, как разъяснено, с определенностью и указывает сходство духа человеческого с Духом божественным, по которому он является образом последнего, прежде всего в общих метафизических принадлежностях духа как такового: с одной стороны – в простоте природы его и внепространственности, в силу которых он проникает тело, но не заключается в нем, с другой – в его непостижимости для самого себя по существу.¹⁰⁰ И в таком понимании идеи образа он всецело утверждается на учении классического, можно сказать, выразителя воззрений восточного богословия по этому вопросу, Григория Нисского. Григорий именно и усматривает образ Божий в человеке в том, что человек есть по высшей стороне своего существа дух (νους, ум), простой по существу, при многообразии своих проявлений, и внепространственный; – созерцающий все, но непостижимый и для себя, именно потому, что он есть образ непостижимого Божества.¹⁰¹ Общие метафизические определения, разумеется, не устраняют ближайшего психологического исследования тех сторон душевной жизни человека, которые отличают его от животных, и Эригена же указывает и известные частные черты этого отличия человека от животных и вместе сходства его с абсолютным Духом.¹⁰²

Идеи образа Божия, вопроса о значении и смысле ее в системе Эри-гены, г-н Серебреников касается с целью доказать неудовлетворительность объяснения автором происхождения этой системы и предложить вместо него свое объяснение.

Что система Эригены сложилась, главным образом, из воззрений Августина, Дионисия, Максима и Григория Нисского, это, по словам рецензента, «после документального исследования автора – совершенно ясно». Но нужно выяснить: 1) почему Эригена остановил внимание из известных ему отцев и учителей Церкви только на этих четырех, а не других, когда ему были известны и другие: Василий Великий, Епифаний Кипрский и Иоанн Златоуст, – почему он не пользуется творения последних? Почему, также, и из указанных восточных отцев он стадах на третьем по значению месте Григория Нисского, а не Дионисия Али Максима? 2) Какие мысли, затем, у названных четырех писателей привлекают его особенное внимание и почему? 3) Чего он добивается ставя заимствуемые мысли в такую, а не иную комбинацию? Вот вопросы, без решения которых нельзя удовлетворительно объяснить происхождение системы Эригены».

Между тем, большинство их с точки зрения упомянутой идеи, по Заявлению рецензента, должно оставаться без ответа. «Какое, например, преимущество с точки зрения учения об образе Божием предъявляет учение Дионисия или Максима перед учением Григория Нисского, который написал об образе Божием специальное сочинение, или почему приковывает к себе особенное внимание Эригены мысль Дионисия о совершенной непостижимости Божества? Кроме того, почему он воодушевился этой идеей так сильно, что положил ее в основу своей философии?¹⁰³

На самом деле г-н Серебреников мог найти, если бы только хотел, в исследовании прямые ответы на все эти вопросы, насколько, разумеется, не является неточной сама их постановка.

1) Ответ на первый вопрос находится на той самой 56 странице, откуда рецензент заимствует факт, что Эригене известны были еще творения Василия Великого, Епифания Кипрского и Иоанна Златоуста. Там и пояснено, что творения эти не представляли для Эригены-философа особенной важности и интереса именно вследствие отсутствия в них спекулятивного элемента, который привлекал внимание его в произведениях поименованных выше четырех писателей. Неправильно, однако, было бы утверждать, как делает это рецензент, будто ими Эригена уже и «не пользуется», или «почти совсем не пользуется»: он пользуется и ими и указывает, например, на важное значение в одном случае для своей спекуляции знакомства с Епифанием.¹⁰⁴ Обращает еще внимание философ и на Оригена, весьма нередко ссылается и на Амвросия, о чем рецензент не находит нужным упомянуть, хотя они имели для Эригены даже большее значение, чем Василий, Епифаний и Златоуст.¹⁰⁵ – Что же касается частнейшего вопроса, почему, будто бы, Эригена «из восточных отцев ставит на третьем по значению месте Григория Нисского», то он объясняется лишь неточностью и невниманием к делу рецензента. В нашей книге говорится только, что Григорий вообще должен быть поставлен, в ряду восточных богословов, на третьем месте по своему значению для Эригены. При этом имеется в виду значение его в общей учено-литературной деятельности философа, поскольку он лишь читал и изучал этого писателя, между тем как Максима он еще переводил на латинский язык, Дионисия же и переводил и комментировал, и поскольку сочинение Григория сделалось известным ему, по-видимому, позже произведений Дионисия и Максима и выводы его были уже известны философу более или менее через посредство Максима. Но это вовсе не значит, что философ относился к его учению с меньшим уважением и интересом, нежели к учению Дионисия или Максима, что, очевидно, хочет выразить г-н Серебреников, и отдавал последним предпочтение. Эригена приводит в своем сочинении все существенное содержание известного ему трактата Григория «Об образе Божием» даже в буквальном переводе именно потому, что соглашается с его учением.¹⁰⁶ В частности, указываемая рецензентом мысль о непостижимости Божества принадлежит сколько Дионисию, столько же и Григорию, который учил еще и о непостижимости духа человеческого.

Внимание Эригены, и притом особое, привлекали, несомненно, мысли, направленные к философскому разъяснению понятий и вообще данных христианского Откровения, а вместе с тем и сами эти понятия и данные. И это потому, что около последних сосредоточивались все интересы писателей-богословов, а Эригена со всей серьезностью, как ученый, отнесся к содержанию их произведений, занимаясь, сверх того, и сам непосредственным изучением Св. Писания, при самом высоком уважении к нему.¹⁰⁷ Таким образом, он и мог положить в основу своей философии – библейскую идею образа Божия, или мысль об аналогии Божества и существа человеческого, составляющую вообще необходимое предположение христианского умозрения и нашедшую притом весьма характерное выражение в трудах Августина и Григория Нисского, известных философу. В своем произведении «О разделении природы» он даже хочет (в 2,3, книгах) дать как бы комментарий на первые три главы книги Бытия, где говорится о создании человека по образу Божию.¹⁰⁸

3) Ставя мысли, заимствуемые у представителей христианской спекуляции, или так называемой патристической философии, в известную комбинацию, Эригена добивается решения труднейших вопросов богословско-философской спекуляции, пытаясь в общем объединить монизм с теизмом, но не разрешая всех возникающих при этом трудностей.¹⁰⁹

Но г-н Серебреников хочет предложить на все эти вопросы свои собственные ответы, которые он и имеет в виду уже при самой постановке вопросов. На последний вопрос ему нужно ответить, что Эригена добивался провести пантеистическое мировоззрение, а не другое какое‑либо; соответственно этому и на второй вопрос дается ответ, что Эригена заимствовал из своих источников лишь неоплатонические (respective – пантеистические) мысли и оставил без внимания другие; отсюда, наконец, предрешается в известном смысле вопрос и о выборе писателей, и о предпочтении одних из них другим. Все же эти ответы мотивируются одним общим основанием: аскетически-мистическим настроением Эригены. «При взгляде на Эригену как аскета-мистика легко разрешаются, – говорит г-н Серебреников, – все вопросы (т. е. ставимые самим г-ном Серебрениковым) относительно происхождения его системы», и что особенно важно, объясняется, даже «весьма просто и естественно», развитие им именно пантеистического мировоззрения.¹¹⁰

Однако, как замечено уже было выше, г-н Серебреников слишком легко и просто думает решать «запутанные» вопросы об Эригене, игнорируя действительную сущность и характер его воззрений и научную постановку вопросов. Самая характеристика Эригены как аскета-мистика именно по «основному» настроению, даваемая им, является слишком поспешной и несогласной с фактами.

1) Из аскетически-мистического настроения Эригены становится понятным, по мнению рецензента, выбор им писателей. Он «углублялся» в творения Дионисия и Максима именно потому, что оба они были мистиками, писателей же не мистиков, Григория и Августина, «ставил, будто бы, на втором месте», а другими даже, будто бы, «почти совсем не пользовался». В качестве же «вполне достаточных» для уяснения основного настроения его данных приводится отзыв Анастасия Библиотекаря о его святости и известие Вильгельма Мальмсберийского о признании его святым по смерти, в связи с заявлениями самого Эригены, аскетического и мистического характера, находящимися в сочинении «О разделении природы».¹¹¹

Но г-н Серебреников упускает из виду, что последнее сочинение относится к тому периоду деятельности Эригены, когда он во всей силе уже испытал влияние восточных богословов-мистиков, после изучения и перевода их сочинений. К тому же времени ближайшим образом должна быть отнесена и характеристика его в свидетельствах Анастасия и Вильгельма, весьма притом неопределенных, как должен признать это и рецензент; отзыв Анастасия высказан в 875 г., когда философа, может быть, не было уже в живых, Вильгельм писал в XII в. Возможно, что аскетически-мистическое настроение развилось в философе в большей или меньшей степени именно под влиянием изучаемых им произведений уже впоследствии, а не было основным и первоначальным, и само по себе поэтому не определяло того или другого. выбора писателей. Факты и заявления самого Эригены, гораздо более -многочисленные и ясные, нежели приведенные рецензентом, и подтверждают это.

По основному настроению Эригена должен быть характеризован не как аскет и мистик, относившийся «отрицательно ко всему чувственному» и искавший удовлетворения своего религиозного чувства в мистическом единении с Божеством, а как ученый и философ, стремившийся к наиболее широкому и глубокому познанию всего существующего. Хотя •он был воспитан, вероятно, в монастырях Ирландии, но сам, по-видимому, не был монахом, и по прибытии во Францию не удалился куда‑либо в монастырь, где всего удобнее мог предаваться аскетическим подвигам и -мистическому созерцанию, а жил при дворе короля, покровителя наук, в здании учителя, чтобы иметь возможность пользоваться научными средствами в своей ученой деятельности, занимаясь преподаванием светских наук (как можно заключать о том, например, из факта написания им комментария на Марциана Капеллу.' Во всех почти отзывах о нем современников и позднейших писателей на первом плане выступает так или иначе его ученость и мудрость.¹¹² Это видим и в упоминаемом рецензентом отзыве Анастасия, выражающего особое удивление именно по поводу учености Эригены ввиду сделанного им перевода творений Дионисия,¹¹³ равным образом и в сообщениях Вильгельма.¹¹⁴ Сам философ в сочинении «О предопределении» отождествляет даже религию с философией, понимая под философией самостоятельное исследование религиозной истины человеческим разумом.¹¹⁵ В сочинении «О разделении природы» он говорит, что «нам не обещается никакой другой славы, кроме познания в будущей жизни через опыт того, что ныне принимается на веру, исследуется разумом, и доказывается, насколько это возможно»;¹¹⁶ в исследовании трудных предметов он находит для себя особую приятность.¹¹⁷ Те самые заявления Эригены, которые рецензент приводит в доказательство аскетизма и мистицизма философа, на самом деле больше свидетельствуют о стремлении его к знанию, поскольку в них, например, настоящее состояние человека характеризуется философом как состояние неведения и нахождения во мраке, которое должно некогда кончиться, или поскольку Эригена не желает ныне другого блаженства, кроме истинного уразумения слов Писания, и ожидает откровения всех тайн в будущей жизни.¹¹⁸Вообще, вся философия Эригены показывает в нем именно спекулятивного мыслителя, который выше всего ставил интересы знания.

Что аскетически-мистическим настроением и соответствующими этому настроению элементами в своей спекуляции Эригена обязан изучению восточных писателей, Дионисия и Максима, можно заключать из того, что в сочинении «О предопределении», написанном до этого изучения, они еще не выступают заметно. Аскетическое настроение обнаруживается особенно в стихах, предпосылаемых переводу творения De ambiguis Максима,¹¹⁹ который признается вообще одним из главнейших представителей восточной аскетики и мистики. Отражаясь затем, так или иначе, в сочинении «О разделении природы», оно, по-видимому, с особенной силой выражается в появившемся еще позже комментарии на Евангелие от Иоанна и опять в непосредственной зависимости от Максима.¹²⁰К изучению же Дионисия и Максима философ обратился не вследствие какого‑либо особого предрасположения к аскетизму и мистицизму, а вследствие глубокого убеждения в мудрости, сокрытой в творениях предполагаемого ученика ап. Павла и его комментатора, как это видно из всех отзывов философа об этих писателях.¹²¹ Но он с вниманием относился при этом и к другим произведениям восточной мудрости, богословской и философской.¹²²Сам он продолжал и потом оставаться мыслителем и ученым, и мысли аскетического и мистического характера, не находясь, конечно, в противоречии с его настроением, являлись для него прежде всего логическими выводами из известных посылок. Так, например, учение о разделении человеческой природы на полы, аскетического характера, заимствованное от Максима и Григория, есть прямой вы – (вод именно из идеи образа Божия;¹²³ то же нужно сказать и относительно мистического учения об обожествлении человека.¹²⁴ Когда он говорит о возвышении к Богу и единении с Ним, о которых учат и мистики, он вовсе не хочет, как произвольно утверждает г-н Серебреников, просто «возвыситься в своем созерцании над всякой конкретностью, определенностью и ограниченностью и погрузиться в необъятную глубину самой непостижимой пресуществленности Божества», а, напротив, хочет лишь, представив себя, так сказать, стоящим на самой высокой дачке зрения созерцания всего Самим Божеством, попытаться понять с той точки зрения все сущее.¹²⁵ Рецензент, проводя свой взгляд, не соглашается с автором в том, что Эригена констатирует точку зрения мистического созерцания Абсолютного, к какому стремится мистика, но не занимается методикой мистики в собственном смысле,¹²⁶ и настаивает на том, что Эригена есть именно мистик. Но что Эригена не представитель мистики в собственном смысле этого слова, а спекулятивный мыслитель, это более или менее общепризнанный факт и в западной литературе, так что, например, Ноак по этой причине и исключает Эригену из своей истории христианской мистики, вместе с Фомой Аквинатом.¹²⁷

2) Но если бы и можно было доказать, что аскетизм и мистицизм были преобладающими чертами в настроении Эригены еще до знакомства его с восточными мистиками, что они именно, а не стремление вообще к знанию, заставили его заняться изучением творений Дионисия и Максима, что в своей спекуляции он вообще хочет удовлетворять более требованиям чувства, нежели мысли, – все это не может еще служить основанием для тех выводов, какие делает г-н Серебреников дальше.

Указанными чертами настроения Эригены рецензент хочет объяснить, почему у писателей-богословов философ заимствовал неоплатонические мысли и «оставил без внимания другие», т. е., нужно понимать -христианские, иначе говоря, хочет обосновать не существующий на деле факт. Возвышение над чувственностью и единение с Божеством были, по его словам, «предметом самых задушевных желаний» Эригены как аскета и мистика. Но об этом возвышении и единении учит неоплатонизм, проповедующий, таким образом, аскетизм и мистику. На неоплатонических мыслях, поэтому, Эригена и должен был прежде всего или главным образом остановить свое внимание, и это было так, по словам г-на Серебреникова, на самом деле.¹²⁸

Однако, ведь о возвышении над чувственностью и единении, в том или другом смысле, с Божеством учит точно так же и христианство. Аскетически-мистическое настроение вполне согласно по существу с духом и учением христианства и есть даже высший род христианской религиозной настроенности. Какая же необходимость воспрепятствовала проникнутому этим настроением мыслителю, изучавшему внимательно христианских богословов, усвоить находившиеся у них специфически-христианские мысли? Не должно ли было такое настроение, напротив, содействовать этому усвоению? Почему и то общее в данном случае, что может принадлежать и неоплатонизму, и христианству, должно быть отнесено на счет неоплатонизма, когда известно, что философ стоял в непосредственных отношениях именно к источникам христианского учения?

Рецензент ссылается на признание самим автором влияния неоплатонической философии на тех представителей богословия, к которым Эригена обращался. Но он не замечает, что во всех приводимых им из книги местах, где говорится об этом влиянии, выставляется в то же время на вид христианский по существу характер спекуляции этих богословов. Когда же далее он пытается указать со своей стороны сами мысли, «прямо неоплатонические, или близкие к ним», заимствуемые Эригеной у писателей-богословов, он, по обыкновению, опускает все то в заимствованиях Эригены, что особенно ясно отражает в себе христианский характер, как «оставленное без внимания», будто бы, философом.¹²⁹ Лишь по недоразумению в число неоплатонических мыслей, взятых у Августина, попадает христианский догмат о творении, понимаемом Августином в смысле мгновенного акта.¹³⁰

3) Но самое главное в рассуждении г-на Серебреникова о происхождении системы Эригены – это его заявление, что из аскетически-мистического настроения Эригены «весьма просто и естественно» объясняется, почему у него «выработалось из заимствованных мыслей пантеистическое, а не другое какое‑либо мировоззрение». Объяснение является, действительно, слишком уж «простым» и делает ненужными даже все предыдущие рассуждения о заимствовании Эригеной у кого‑либо тех или других мыслей.

Философ учит, по словам г-на Серебреникова, что Бог, «подобно свету и теплоте (?), разлит всюду» и что все произошло путем «необходимых отражений» Божества, просто потому, что он «дает волю своему мистицизму». Стремление к аскетизму заставляет его признать ненормальным явлением чувственную природу. Мистическое настроение, далее, «подсказывает» ему, как должно совершиться торжество духа над этой природой. Таким образом и развивается его система, представляющая пантеизм, «притом самый полный, не статический только, а и (?) динамический». – Убеждения философа, а именно его пантеизм, оказываются, следовательно, не результатом работы ума, а плодом аскетически-мистических стремлений и чаяний.¹³¹

В данном случае, однако, еще в большей мере должно иметь приложение сделанное выше замечание о христианском по существу характере аскетически-мистического настроения. Здесь утверждается рецензентом, что именно это настроение само по себе и привело философа к «самому полному» пантеизму, вопреки даже христианским мыслям, какие он мог встречать у своих предшественников-богословов. Но если эти богословы-мистики, Дионисий и Максим, были аскетами и мистиками даже в большей степени, нежели Эригена, почему они не пришли к такому же пантеизму, а соединяли со своим настроением христианские убеждения? Почему только Эригена дал такую «волю своему мистицизму», что перестал быть теистом, и почему ему лишь мистическое его настроение «подсказывает» несогласные с христианским учением выводы? Рецензент соглашается, что спекуляция Эригены является оригинальной.¹³² Но указываемые им аскетизм и мистицизм философа вовсе не объясняют этой оригинальности, будет ли полагать ее г-н Серебреников в пантеизме Эригены, или в чем другом.

В действительности, не чувство и направляемая им фантазия заставляют философа учить, что Бог «разлит» всюду, как представляет это г-н Серебреников, а сознание логической необходимости мыслить Абсолютное вездесущим и всепроникающим. Не простое стремление к аскетизму приводит его к признанию чувственной природы явлением ненормальным, а известные посылки логического характера, принимаемые вместе с выводами от Григория Нисского и Максима Исповедника.¹³³ Не мистическое лишь настроение подсказывает ему, как должно совершиться торжество духа над чувственностью, а об этом с совершенной ясностью говорит ему Максим Исповедник и другие церковные писатели, на которых он и ссылается (Григорий Богослов, Амвросий), нисколько не думая расходиться в этом с христианским учением.¹³⁴

Справедливо, что главным фактором при образовании системы Эригены, как и всякой другой оригинальной системы, была личность самого «необычайно даровитого», как выражается г-н Серебреников, философа. Но не должно, характеризуя его личность, мыслителя, с такой решительностью высказывавшего и проводившего принцип рационального познания,¹³⁵ превращать как бы в мечтателя и фантазера, не обращая внимания ни на действительные исходные пункты его спекуляции, ни на те выводы, к каким он приходит на деле. Оригинальность его как мыслителя объясняется своеобразной переработкой им идей предшествовавшей ему богословской спекуляции, не в смысле исключительно пантеистической системы, а в смысле попытки философский монизм соединить с теизмом, как об этом неоднократно было замечаемо.

Порешив с главными вопросами, в конце рецензии г-н Серебреников делает указания на некоторые «частные ошибки мысли и неточности выражения» в книге, исходя именно, по его же словам, из предположения о пантеизме Эригены. Он не находит, однако, нужным входить в детальное их разъяснение, не придавая им принципиального значения. Можно пожалеть об этом, так как в настоящем виде все его указания являются недоказанными и, между тем, несправедливыми обвинениями.

Так, 1) к ошибочным местам в книге рецензент причисляет места, где автор неправильно, по его мнению, говорит о предубежденном отношении к Эригене западных исследователей (С. XXXI, XXXIX, XL, L, 466) – не всех, нужно бы прибавить, хотя г-н Серебреников и не прибавляет, но произносящих неблагоприятные, односторонние отзывы об Эригене как только пантеисте, подобно тому, как делает это г-н Серебреников. – Неужели, однако, нужно считать совершенно не предубежденными, например, тех ультрамонтанских ученых, для которых вопрос об Эригене раньше исследования его решен папской буллой, провозгласившей учение философа еретическим?¹³⁶ Но главное – почему рецензент не обращает никакого внимания на то, что в книге не отвергаются совершенно отзывы об Эригене и этих ученых, а только признаются односторонними и, например, на первой же из цитируемых им страниц (С. XXXI) говорится, что «на самом деле несправедливо было бы видеть у них только пристрастное отношение к Эригене» и что «в самой же системе его находятся основания для обвинений против него»?¹³⁷ Для г-на Серебреникова не было, очевидно, особой необходимости брать под свою защиту авторов, мнение которых он сам более или мнение воспроизводит.