В понедельник первой седмицы Великого поста на повечерии
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Великий канон преподобного Андрея Критского является необыкновенной, возвышенной, богомудрой проповедью покаяния и образцом высочайшего богомыслия. Преподобный Андрей на многочисленных примерах из Ветхого и Нового Заветов показывает нам, как, размышляя над Священным Писанием, мы находим бесконечное число образцов покаяния и возвышенных уроков деятельной и созерцательной жизни. Но ради нашей немощи, ради того даже, что мы не совсем правильно понимаем церковно-славянский язык, мы остановим свое внимание только на некоторых тропарях из канона преподобного Андрея Критского и попытаемся объяснить их душеполезный смысл.
Во второй песне Великого канона преподобный Андрей говорит: «Согреших паче всех человек, един согреших Тебе, но ущедри яко Бог, Спасе, творение Твое». Когда святые отцы, подражая апостолу Павлу, говорят, что они грешнее «паче всех человек», то есть более всех людей, то это вызывает у нас некоторое недоумение, конечно, если мы искренне и просто подходим к таким их мыслям и чувствам, их душевному состоянию. «Как может человек праведной жизни, — думаем мы, — иногда даже творящий великие чудеса (как апостол Павел и многие преподобные отцы), считать себя грешным более всех людей?» Невозможно, чтобы такая мысль, такое чувство пребывали в нем по-настоящему. Он говорит это, как нам кажется, не от чистого сердца, но лишь использует литературный прием. Человек не способен искренне полагать, что согрешил один только он и больше никто нигде не грешил. Однако вспомним поучения святых отцов, вспомним их душевное состояние. Они понуждали себя к тому, чтобы на самом деле иметь в душе такое ощущение, ибо понимали, что считать себя худшим всех и даже единственным грешником на земле есть величайшая и нужнейшая для нашего спасения добродетель.
Всем вам известно, что отцы говорили о необходимости понуждать себя к этой мысли. Конечно, не всякий способен сразу поднять столь тяжелый груз, и к этому нужно подходить постепенно. В том, чтобы видеть себя хуже всех людей и ниже всей твари, отцы полагали идеал монашеской жизни. Вы знаете, что преподобный старец Силуан Афонский говорил о себе: «Когда я умру, то душа моя сойдет во ад и я буду там один плакать и искать моего Господа». Обратите внимание на его слова: «Я буду там один». Известно о так называемом помысле преподобного Антония Великого, который он перенял ни много ни мало от простого кожевника, сапожника, жившего как будто бы мирской суетной жизнью и притом стяжавшего глубочайшее смирение, а ради него — великую благодать. Сапожник этот говорил: «Все в этом городе спасутся за свои добрые дела, один я за свои грехи погибну». И Антонию в откровении было сказано: «Ты совершил много подвигов и немало имеешь добродетелей, но такого смирения, как у того кожевника, у тебя нет». Тогда Антоний, который не брезговал учиться даже у мирян, если видел в них что-то доброе, постарался перенять у кожевника этот помысел и усвоил его себе. С тех пор добродетель такого чрезвычайного смирения стали называть «помыслом Антония». Преподобный Пимен Великий говорил о себе: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду», то есть пытался уверить своих духовных чад, которые смотрели на него с любовью, благоговением и вполне справедливо видели в нем пример святости, что он столь же грешен, как и сам диавол, и будет там же, где диавол. Вспоминая многие другие примеры чрезвычайного смирения, мы изумляемся: как возможно человеку искренне так о себе думать? Конечно, мы можем объяснить это просто: сказать, что это действие Божественной благодати, которая, когда приходит в душу человека, так смиряет его сердце, что часто он даже сам не понимает, каким образом в нем появляется и пребывает такое чувство.
Известно повествование преподобного аввы Дорофея о том, как он был свидетелем беседы знаменитого в те времена и в тех краях подвижника, преподобного Зосимы, с одним философом, или, как их тогда называли, софистом. Софист пытался постичь добродетель смирения при помощи разума и спрашивал у аввы Зосимы: «Как ты можешь считать себя грешным, когда ты видишь в себе явные добродетели?» Тот не смог ему ответить. Тогда преподобный авва Дорофей, присутствовавший там, пытаясь выручить старца, сказал софисту, что когда у человека в каком-нибудь деле появляется навык, то он сам бывает не в состоянии объяснить, почему он совершает это дело тем или иным образом, почему у него получается, допустим, какое-то ремесло. Однако у него есть навык, и он действует согласно ему. Так и смирение, приобретаемое подвижником, как некий благодатный навык, присутствует в человеке. Он воистину смиренный, хотя и сам, возможно, этого не понимает. В приведенном рассказе об авве Зосиме нет объяснения, как приходит смирение, но говорится о другой существенной вещи: важно, чтобы смирение было не только в уме, но — главное — в сердце, в душе человека. Он должен быть смирен потому, что сердце его смирилось; и не всякий способен объяснить, какова причина смирения и откуда оно приходит, однако необходимо его иметь. Есть люди, которые разбираются, например, в экономике, много о ней рассуждают, в действительности же являются всего лишь рядовыми сотрудниками в каких-либо экономических институтах. И есть люди, которые не имеют никаких ученых степеней, но, занимаясь делом, приобретают большое состояние и становятся богатыми. Нечто подобное происходит и в духовной жизни. Можно прекрасно рассуждать о смирении, но не иметь этой добродетели — и можно не понимать, не уметь объяснить, как она появляется, но стяжать эту великую и необходимейшую добродетель в своем сердце.
В тропаре другой песни Великого канона Андрея Критского есть слова, вероятно, до некоторой степени объясняющие, каким образом в душу подвижника Христова приходит такое глубочайшее, искреннее смирение. Андрей Критский говорит: «Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших, умом и словом, и произволением и предложением, и мыслию и деянием согрешив, яко ин никтоже когда». Когда мы читаем первые слова тропаря, нам кажется странным то, что человек заявляет о себе: «Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших…» Как же может человек согрешить всеми грехами, какими только грешат люди на земле, и достигнуть самой великой злобы, какая только возможна? Но далее Андрей Критский поясняет, как это происходит: «Умом и словом, и произволением и предложением, и мыслию и деянием согрешив…» Деяние, то есть дело, он ставит на последнее место. Быть может, согрешений делом было немного, а вот умом, словом, произволением и мыслью человек действительно способен сделать все самое страшное, что возможно на земле. Иногда нам на ум приходят такие чудовищные и отвратительные мысли, что мы смущаемся и приходим в ужас, но, если мы смогли это помыслить, значит, в нас есть такая страсть. Когда человек внимает себе, следит за своей душой и при содействии благодати Божией, которая, словно некий луч света, проникает в душу, начинает видеть все то, что в нем происходит, тогда он так же, как и преподобный Андрей Критский, как многие другие подвижники, в самом деле понимает, что нет такого греха, какого бы он ни сотворил «умом и словом, и произволением и предложением, и мыслию». От сознания того, что в нем живут все грехи и страсти, все чудовищное и бесконечное зло, изобретенное диаволом и последовавшему ему людьми, человек начинает смиряться. Он приходит в такое состояние, что уже не видит в окружающих его людях никаких грехов, но бывает так поглощен созерцанием бесконечной бездны зла, обнаруженной им в себе, что от всей души может сказать, что он один согрешил — «един согреших Тебе». Он уже не замечает, что рядом кто-то делает что-либо плохое не только по отношению к нему, но и вообще, в принципе. И от этого осознания, от этого опыта он действительно приобретает такое душевное расположение, что может сказать: «Согреших паче всех человек, един согреших Тебе…»
Нужно лишь помнить, что такое познание самого себя приходит не только при помощи нашего собственного понуждения, но и, в особенности, при содействии Божественной благодати. Как правило, это постепенное духовное изменение, а не какое-то молниеносное открытие и мгновенное перерождение человека. Если бы не было утешающей и укрепляющей человека благодати Божией, никто не смог бы выдержать этого страшного зрелища — своей бесконечной греховности, того ада, который видит в своей душе подвижник, всеми силами, с чрезвычайным напряжением стремящийся исполнить всякую заповедь. Поэтому преподобный Андрей Критский тропарь заканчивает словами: «Но ущедри яко Бог, Спасе, творение Твое». Да, преподобный Андрей считает себя грешнейшим паче всех людей, более того, единственным грешником, но в то же самое время надеется, что Бог его «ущедрит». И не потому, что он имеет какую-либо заслугу перед Богом, а потому, что он Его творение.
Аминь.
26 февраля 2001 года
Александро-Невский Ново-Тихвинский монастырь г. Екатеринбурга