Опрометчиво и глупо сводить истоки и смысл страданий только к возмездию за грехи; уместно лишь склониться в благоговейном молчании перед сей неразгаданной тайной
[169]. Но если и уподобимся мы апостолу Павлу, который все почитал сором и тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса
[170], это будет не скоро, а пока наше сердце вопит, оно желает возвести прочные кущи на Фаворе и миновать Голгофу; оно требует определенности, каких-то рамок и норм или в конце концов хоть объяснений, за что и почему.
К нам обращен вопрос: можете ли пить чашу, которую Я пью
[171]? Теория, говорил, кажется, святитель
Феофан Затворник, придворная дама, в словах и действиях ее всё кажется так просто, мило и естественно, а практика – медведь в лесу, который при неумелом с ним обращении может и спину сломать.
И все-таки Бог в какое-то время полагает нужным оставить нас с медведем наедине. Святой
Максим Исповедник насчитывает четыре главных вида оставления Божия: промыслительное (которому подвергся Христос), испытательное (пример Иова и Иосифа, чтобы явить их мужество и чистоту), воспитательное (апостол Петр) и по отвращению (иудеи); все оставления спасительны, исполнены благодати и человеколюбия
[172].
Господь так возвышает Свое творение, что одаряет его сродностью с Собой, благородным правом соучастия в Своем служении, в Своей борьбе со злом, в Своем страдании: нам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него
[173]. Именно страдания подтверждают наше звание детей Божиих и сонаследников Его небесной славы.
Пусть тем, кто жаждет удовольствий и сластей, Крест кажется знаком подавления, мрака и ужаса; для христианина Крест – апогей, цель восхождения, высшая точка земного бытия. «Человечески глаголя, иногда очень тяжело и больно бывает, очень скорбно. Но ведь и Владыка наш, как Сын Человеческий, воздыхал: прискорбна есть душа моя до смерти»
[174].
Но действительно, больно же! Сердце соскальзывает с острой иголки христианства, потому что я не хочу страдать (Розанов). Сатана хорошо знает об этом и лжет: я люблю тебя и ничего от тебя не требую… и я помогу тебе
[175]. Сегодня он избрал новую для русских тактику: разностороннее бытоулучшение, стремящееся к равенству всеобщей сытости как пределу мечтаний; чего не добился насилием, достигает путем фальсификаций и компромиссов.
Евангелие не знает слова счастье. Благоденствие и нега ослабляют мышцы, убаюкивают и лишают мужества, и вот большинство предпочитает Истине любое иное подходящее верование, не угрожающее комфорту, а православные грезят об уверенно-покойном мирном житии под эгидой могучей монархии, хотя и не смолкают пророчества о грядущих преследованиях и конце света.
«Какой смысл гонений на на служителей Христовых, ссылок, тюрем? – писал из заточения архиепископ Онуфрий (Гагалюк); – гонения – крест, возложенный на нас Самим Богом, и нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти…». Одно время он сидел в тюрьме среди воров и убийц, и эта атмосфера не возмущала его, но даже умиляла, как повод для воспоминания своих грехов, вольных и невольных, и для радости о чаше страданий, которой сподобил Господь.
Гонения посылаются для испытания нашей верности Богу, и за твердость ожидает нас венец жизни
[176]; они попускаются как повод для христиан разобраться со своей верой и определиться с принадлежностью к овцам или козлищам. Гонения наступают, когда воцаряется теплохладность, лень, равнодушие к правде, в народе или в отдельно взятой душе; поэтому гонение может быть индивидуальным. В пресыщении и удобстве мы любим подискутировать о последних временах, но совсем не осознаем их как личную опасность, как страшный духовный риск, как выбор между вечной жизнью и вечной смертью.
Мало кто интересуется опытом новомучеников, наших, родных, от нихже мы по крови. «…Предаюсь воле Божией: если иногда временами скорблю, но не унываю, если иногда изнемогаю физически или нравственно, но не отчаиваюсь, никогда, с Божьей помощью, не ропщу…
[177]». Священномученик Афанасий писал эти строки на Беломорканале, в удушающей атмосфере наглости, хамства, черствости, доносов, окриков, оскорблений, цинизма, блатного жаргона, изнуренный постоянным кашлем, в пятьдесят лет признанный даже лагерными медиками инвалидом, обобранный до нитки уголовниками, лишенный не только священных книг, но и любого чтения, хоть газет… Но подробности каторжного жития мы узнаем только из его заявления на имя наркома внутренних дел: святитель подавал его ради других, желая указать палачам на причинение излишних, никому не нужных и советской власти никакой пользы не приносящих страданий. В письмах же его неизменно: «я, по милости Божией, здоров, сравнительно благополучен и, как всегда, благодушен…»
[178].
Сегодня молодежь в монастырях, вследствие домашней изнеженности, мучается из-за не той еды
[179], недосыпа, усталости тела, непривычного к физическому труду, а главным образом, ущемлений самолюбия, к которым общежитие дает множество поводов, и искренне не понимает минувшей жестокой эпохи: это какой-то
сюр!– воскликнула одна послушница; слезы и кровь ХХ века от понятий ее поколения так же далеки, как татарское иго или война с Наполеоном. Увы, многие, даже в Церкви, не знают, в какой стране живут, и не желают знать: прошлое прошло, сейчас гонений нет, и бесценный опыт российских новомучеников остается невостребованным. Мотивы Нерона или Диоклетиана оказываются доступнее для современного сознания; неужели из-за давности и сказочной
[180]условности?
Юности еще и теперь свойственны восторженные представления о будущем, идеализм, бескорыстие и желание подвига; когда еще и постигать, что скорби и страдания – величайшая ценность христианства: «если придется нам питаться хлебом слезным… да не отступает наше сердце от Господа! Христос всегда будет растворять радостью чашу печалей наших»
[181]. Плачевна судьба тех, кто не желает понимать смысла дарованного от Бога бытия
[182].
…Священник-зек, трепеща, перешагнул порок барака: в синеве табачного дыма плавал густой мат, стучали костяшки домино, а сидевший по-турецки на нарах владыка Афанасий деловито бросил новоприбывшему: «глас такой-то… тропарь…»; посреди ужасающего бедлама он ежедневно совершал богослужение. Читали этот эпизод, и одна сестра разрыдалась, потом объяснила, наедине: я тоже так хочу… так жить!.. и снова заплакала.("Плач третьей птицы").
