Рогозянский А.
Хочу или надо. Свобода быть собой

Всего важней в наши дни подробно рассмотреть вопрос о свободе ребенка. В обществе много спорят об этом, но, увы, однозначного и точного ответа или хотя бы отдельных прозрений ни в профессиональных дискуссиях педагогов, ни среди «любителей»-родителей почти нельзя встретить.

От автора

Всего важней в наши дни подробно рассмотреть вопрос о свободе ребенка. В обществе много спорят об этом, но, увы, однозначного и точного ответа или хотя бы отдельных прозрений ни в профессиональных дискуссиях педагогов, ни среди «любителей»-родителей почти нельзя встретить.

Книга эта не претендует на новизну. То, о чем она говорит, знали у разных народов уже очень давно, с того времени, от которого у нас обычно отсчитывают «нашу эру» и которую будет вернее назвать временем «от Рождества Христова». Но только теперь, в нашем насквозь пронизанном радиоволнами, телекоммуникациями и транспортными «артериями» мире, где бытовые удобства берут на себя нашу работу и делают нас свободными для общения и досуга, где пресса в считанные часы разносит новые вести об удивительных достижениях общества и науки, – мы заглядываем в лицо нашим детям и вместо света и радости видим там… отчуждение и пустоту. И только теперь, в наши дни, папам и мамам может прийти на ум купить где-нибудь на лотке и читать психологические пособия под названием «Что вы можете узнать о своем ребенке?» Раньше, еще недавно, это бы показалось абсурдом или насмешкой: кому лучше родителей знать своих сына и дочь, своих ненаглядных «кровиночек «?

Наверное, тот мир будущего, куда движется современность, очень красив и удобен. Наверное, в нем еще меньше забот и еще больше комфортного, захватывающего, интересного. Но если в нем нет детских доверчивых глаз, если совсем не останется в этом глянцевом будущем благоговейного почитания родительских стен и последнего искреннего, со слезами разлуки и благодарности, целования в лоб отошедшего в иной мир родителя – в таком мире, об этом можно сказать с совершенной уверенностью, человек ощутит себя только еще сиротливее и бесприютнее.

Вопрос о свободе и дисциплине решается педагогикой вот уже несколько столетий подряд, с Коменского и «Эмиля » Руссо. Но, увы, ни свободней, ни дисциплинированней от этого человечество так и не стало. Одни, строясь в колонны тоталитарных маршей, творят произвол, грабя, насилуя, руша храмы, расправляясь в застенках с миллионами своих же сограждан, бомбя города, истребляя народы… Другие, получив независимость от всех и вся в этом мире – родителей, супруга, детей, Церкви, общества, государства – встречают бессмыслицу и несвободу внутри себя и вместе с Альбером Камю, с суицидальным отчаянием, бросают в пространство кому-то (Кому?) свою мутную злобу: «А стоит ли жизнь того, чтобы жить?.. »

А может, не все то золото, что ново и прогрессивно? Что, если хотя бы в кругу своих близких, общаясь с детьми, отменить революции и перестройки, опершись на архаичные «верность «, «участие «, «честь «, «совесть «, «прощение «, о которых мы как-то нечаянно позабыли, но которые ничуточки не стали более пресными. Они (в этом можно и нужно самим убедиться) только крепчают и добавляют в цене с течением лет.

Эта книга, первые страницы которой Вы, мой читатель, перелистнули, немного наивна, я отдаю себе отчет в этом. Нельзя повернуть время вспять, нельзя переделывать мир, который, в общем-то, не испытывает желания ни взыскивать, ни прощать, а только хочет иметь, по возможности, меньше хлопот со взрослеющими детьми. Немыслимо вот так, сразу, внушить что-либо, пусть даже правильное и полезное, самым близким и дорогим людям. Но стоит, честное слово, стоит – самому изо всех сил барахтаться, удерживаясь на плаву и не оставляя надежды спасти «себя настоящего » в пучине неверия и безразличия, дурных вкусов и пустых интересов, беспочвенных мнений и перемен настроений. И так, верою сохраняясь посреди апокалиптически восставших стихий мира, Бог даст, получим силы и разумение помочь нашим детям, по слову святого саровского старца Серафима, который сказал, что помогут своим ближним те, в ком пребудет «дух мирен «, – благодать Божия в душе.

С уважением и пожеланием полезного чтения, Андрей Рогозянский

Глава 1. Свобода быть собой

Познаете истину, и истина
сделает вас свободными.
(Евангелие от Иоанна, глава 8, стих 32.)

Чего мы хотим от дисциплины и наказаний?

Ясно, что воспитание не бывает совсем без запретов. Может случиться, что ребенок нанесет себе вред или даже подвергнет свою жизнь опасности. Однако, взрослея, ребенку нужно как-то знакомиться с жизнью, учиться самостоятельности, для чего нельзя обойтись без свободы.

Это видимое противоречие часто заводит в тупик. Современные пособия по воспитанию и психологии пестрят на сей счет самыми разными доводами и рассуждениями. Одни полагают, что родительская строгость, особенно для нашего трудного времени, – это единственный выход удержать детей от дурных склонностей. Другие им возражают: принуждение и наказания отчуждают детей от родителей, заставляют ребенка таиться, жить в страхе и лицемерии. Одни вспоминают о детстве: «В этот день (день решительной порки – А.Р.) отец потерял для меня всякий авторитет!» Другие предъявляют родителям противоположные счеты: «Возможность хорошенькой взбучки, конечно, заставила бы меня крепко подумать. Но старшие, как обычно, были целиком погружены в собственные заботы, и меня все сильней подмывало на всякого рода «геройства»…»

В общем, сплошная разноголосица. Может казаться даже, что вопрос о свободе и принуждении – риторический, из разряда «вечных вопросов», о которых только и спорят. Тем не менее, ответ на него есть и давно уже, как говорится, «проверен на практике». Секрет, как соединить между собой такие, на первый взгляд, непохожие вещи, как самостоятельность и внешний регламент, раскрывает нам педагогика христианства.

Вообще, если внимательно взглянуть на учение Церкви о человеке, становится очевидным, что проблемы, в какой мере оставлять ребенку свободу, не существует как таковой. Свобода есть Божий дар, она естественно присуща душе всякого человека, в том числе и детской душе. И сколько бы ни стараться извне «закручивать гайки», в конечном итоге душа, будучи невещественной, бессмертной, неповторимой, богоподобной, все равно не теряет этого дара.

Мы знаем, как даже в самых крайних примерах, в крайне стесненных условиях – в рабстве, в застенке, в концлагере – люди могли оставаться свободными внутренне, сохраняя свои убеждения, не теряя присутствия духа, укрепляя тех, кто рядом. Но, с другой стороны, нельзя не заметить, что внешний диктат сильно влияет на личность. Человеческая душа и особенно душа ребенка очень чутка. В каждом соприкосновении, в любой новой встрече она словно бы вытягивается на цыпочки, надеясь отыскать для себя поддержку и понимание в ближнем. И когда вместо этого она встречает насилие, черствость, то словно сникает разом, разочаровываясь в своих ожиданиях.

Чуждая воля, действуя вопреки, угнетает и подавляет душу, лишает энергии и парализует интерес к жизни, со временем как бы «обесцвечивая» человека или даже ломая личность. Чтобы дисциплина служила во благо (а в важном значении распорядка и правил при воспитании и, вообще, в жизни людей не приходится сомневаться), чтобы она не подавляла, но сама создавала бы детству наилучшие условия ко взрослению и развитию, она добровольно должна приниматься душою ребенка, стать для нее естественным правилом жизни.

Вместо вопроса: «Давать или не давать детям свободу?» – взрослым лучше спросить об ином: «Почему нашим детям часто хочется не того, что и нам?» И ответа здесь два:

1. Мы сами не очень-то любим распорядок и правила, соблюдая их раз от разу;

2. Детей мы желаем растить такими, как нам этого хочется, по тем правилам, которые удобней и проще для нас, против их личного склада и нужд.

Сигнал детям уклоняться от дисциплины, противиться требованиям старших явно или неосознанно исходит от нас же самих, их родителей и наставников. Никому и в голову не придет подвергнуть сомнению, например, физические законы или правила уличного движения. Для всех это нормальное положение вещей: «брошенный предмет падает», «при движении держитесь правой стороны» – здесь нет и речи об ущемлении прав и свобод. Так же и ребенок, даже младенец еще, очень быстро привыкает к тому, что «огонь жжется», «упасть больно», «ночью темно», «чашка может разбиться» и пр. Ему и в голову не придет оспорить или уклониться от этих естественных и всеобщих законов! Если же дисциплинарные правила и традиции по какой-то причине вызывают в ребенке сомнения, – повод к этому только один: наша неряшливость в жизни и самоуправство.

Не нарочитая строгость и настойчивость старшего, а твердые правила в нем самом, лучше всего удерживают воспитанника от непослушания. Однако дело не в том, чтобы «стреножить» юную душу, добиться от нее только пассивного подчинения правилам. В детские годы особенно заметна тема развития, роста, и ребенку необходимо идти дальше, раскрывать полноту своих сил и возможностей. Запретом и наказанием можно остановить, но нельзя сделать лучше. Открыть перед ребенком положительную перспективу можно только его свободным решением – дав воспитательный ориентир, идеал, к которому она естественным образом, собственным чувством и волей, захочет стремиться.

Итак, подведем итог сказанному: пока мы дисциплинируем ребенка по своей прихоти, это неоправданно и неэффективно, а только лишь давит на личность, угнетает развитие и взросление. Распорядок и правила должны быть непридуманными, естественно согласовываться с тем, что видит ребенок в жизни старших. Тогда, будучи приняты добровольно, они ни в чем не утеснят его свободы, оставят возможность к развитию и инициативе.

Свобода быть собой

Каждому ясна идея телесного развития и здоровья. Каждый так или иначе уделяет внимание этому ~ бегает по утрам, делает зарядку, сажает себя на диету или лечится, наконец. Дисциплина тела, соответствие своей оптимальной физической форме выглядит вещью само собой разумеющейся. Когда человек «не в форме», он теряет в возможностях. Ожирев, получив одышку, заболев язвой желудка, мы, в принципе, остаемся свободными – но только в границах своих сил и здоровья. Равно можно судить и об «умственной», «этической», «творческой», «духовной» форме каждого человека. Стать свободным – это войти в лад с собою, быть таким, каким ты способен стать, каким ты задуман Богом. Не развив вовремя внутренних сил, схлопотав с юных лет «умственное ожирение», «язву нравственности» или «духовную слепоту», трудно ожидать широкой свободы возможностей или полноты ощущения жизни. И приходится много искать и трудиться, чтобы плотнее приблизить ребенка к его оптимальной «личностной форме», к самому себе во всех отношениях: телесном, умственном, нравственном, творческом и духовном.

Самый простой рост телесный: обеспечьте нужный объем калорий в питании и предоставьте минимальные санитарно-гигиенические условия (тепло, чистоту), и добрый молодец иль красна девица вырастут сами собой, как на дрожжах. Немного сложнее с развитием умственным, но, в конечном итоге, успехи и неуспехи ученика всегда можно видеть по дневниковым отметкам, а с помощью контроля домашних заданий, курсов и репетиторов – «подтянуть» отстающее чадо до общего уровня. Раскрыть творческие способности – с этим непросто: первые несколько классов ребенок еще послушно сидит за фортепиано и учит мазурки и вальсы, а после идет слушать «тяжелый рок» или «рэйв» и выплясывает (увы, не мазурку и вальс) под всполохи дискотеки.

Труднее всего поставить дитя на ноги в нравственном и духовном смыслах. Но именно совесть и вера полнее всего определяют лицо человека, его «оптимальную форму». Насколько удачно воспользуются люди в своей взрослой жизни умственными, физическими и творческими способностями, зависит от их убеждений. Можно растратить весь ум на разгадывание суперкроссвордов и игры с компьютером. Можно мускулы и быстроту реакций спортсмена применить для «разборок» и вымогательств. Можно, став знаменитым художником, скатиться на дно винной бутылки. Можно скопить целое состояние и при этом терзаться бесцельностью жизни. Ничто не приносит человеку действительной радости, когда он, по слову Евангелия, приобрел весь мир, а душе своей повредил (см. Мф. 16, 26).

Воспитать совесть в ребенке ой как непросто. С этим наверняка согласится каждый родитель. Тем более сложно зажечь в душе религиозное чувство. Никто, никакой педагог, тренер или репетитор не станет «подтягивать» зависть, не придумает тренажера на честность, не поставит, предупреждая родителей, «двойки» за невнимательную молитву. Все это относится к внутренней, невидимой жизни души и меньше всего поддается контролю извне.

Христос говорит в Евангелии: без Меня поможете делать ничего (Ин. 15, 5), и как бы для большей убедительности еще прибавляет христианским родителям и воспитателям: никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня (Ин. 6, 44). Тому, как появляется и растет нравственность и вера в детях, нельзя найти полного объяснения. В этом деле можно соучаствовать, но его нельзя предрешить. «Речь идет только о «наиболее благоприятных» условиях, однозначной причинности здесь нет: душа детская может оказаться безмолвной и закрытой, хотя бы с нашей стороны было сделано «все», чтобы вызвать религиозный подъем» (1, 124).

Очень многое, если не все, в воспитании зависит оттого, сумеют ли воспитатели – родители и педагоги – раскрыть веру, настоящее христианское чувство в самих себе. Как писал о. Александр Ельчанинов: «Для воспитания детей – самое важное, чтобы они видели своих родителей живущими большой внутренней жизнью». Все наши трудности воспитать детей в вере объясняются только одним: слабостью нашей собственной веры, скудостью «тока благодати в душе» (свт. Григорий Нисский).

Свобода быть в руках Бога

Христос предупреждает в Евангелии (см. Мф. 18, 10): смотрите, не превозноситесь над детьми, потому что их души, как и ваши, одинаково драгоценны для Бога. Из того, что ребенок поначалу доверчив и податлив, как глина, нельзя делать вывод о нашем превосходстве над ним и праве влиять на него, как нам того захочется. Из-за этой податливости с детской свободой, напротив, следует обходиться еще осторожней. «Запомните, – мудро сказал кто-то, давая общий завет воспитания родителям и педагогам, – у Бога нет внуков, у Бога все дети». Личность, по словам св. Иринея Лионского, лепится руками Божественного Отца, и задача людей – пастыря, родителя, педагога – выступить в этой работе верным Его орудием, инструментом.

Когда мы говорим, что Отцом и Воспитателем христианской души является Бог, тем самым мы отнюдь не преуменьшаем значения наших усилий. Духом Святым, как говорит Писание, каждый человек живет и движется и существует (Деян. 17, 28), все из Него, Им и к Нему (Рим. 11, 36). Эти слова означают, что всех настоящих, духовных и нравственных целей при воспитании детей можно достичь только Божией благодатью, действующей через родителей и педагогов. Человек есть как бы проводник благодати из мира горнего в наш, дольний мир. Вовсе не правила и методики воспитания, а сама душа воспитателя, наполненная действующей в ней Божественной силой, выступает в педагогике христианства на передний план, становясь наглядным ориентиром для детской души и в буквальном смысле этого слова питая ее через себя, как по некой таинственной пуповине, Божественной благодатью. Недаром церковная мудрость гласит, что человек обращается к Богу, когда видит на лице одного из живущих «отблеск Царствия Божия» – зримое отражение Вечности.

В этом же суть самих слов «воспитание» и «воспитывать»: вос-питание – это как будто «восполненное» (или «восполняющее») питание, вос-питывание ребенка всеми видами пищи: телесной, умственной и духовной. В прежние времена у нас на Руси так и судили: «взять на воспитание» означало принять ребенка на полное попечение и ответственность – кормить, одевать, учить, наставлять в вере и нравственной жизни.

Дух дышит, где хочет, а человек волен в том, чтобы Духу внутри него «дышалось» как можно просторней. Перспектива эта открыта перед каждым из христиан. В душах святых угодников Божиих для Духа не остается преград, и действие Его по этой причине совершается с полной свободой и силой. Чем больше открыта душа дыханию благодати, тем более явно и действенно ее воспитующее влияние на ближних, тем свободней и непринужденней она помогает другим людям.

Великими педагогами были наши святые. Никто же, – говорится в богослужебных текстах, – от них тощ и неутешен отыде. Они не создавали теорий, не писали трактатов, но умели воочию и совершенно свободно убеждать всякого в реальности жизни по благодати:

Это было в четверток. День был пасмурный, – начинает рассказ о посещении прп. Серафима Саровского Н. А. Мотовилов, [1] – снегу было на четверть на земле, а сверху порошила довольно густая снежная крупа, когда батюшка о. Серафим начал беседу со мной на ближайшей пажнинке своей возле той же ближней пустыньки против речки Саровки, у горы, подходящей близко к берегам ее. Поместил он меня на пне только что им срубленного дерева, а сам стал против меня на корточках.

– Господь открыл мне, – сказал великий старец, – что в ребячестве вашем вы усердно желали знать, в чем состоит цель жизни нашей христианской, и у многих духовных особ вы о том неоднократно спрашивали. Но никто, – продолжал о. Серафим, – не сказал вам о том определенно… Истинная же цель жизни нашей христианской состоит в стяжании Духа Святого Божьего. Пост же, и бдение, и молитва, и милостыня, и всякое Христа ради деланное доброе дело – суть средства для стяжания Святого Духа Божьего.

– Как это стяжание? – спросил я батюшку Серафима, – я что-то этого не понимаю?

– Стяжание – все равно, что приобретение, – отвечал мне он, – ведь вы разумеете, что значит стяжание денег… Стяжание Духа Божия есть тоже капитал, но только благодатный и вечный….

– Каким же образом, – спросил я батюшку о. Серафима, – узнать мне, что я нахожусь в благодати Духа Святого?

Тогда о. Серафим взял меня крепко за плечи и сказал мне:

– Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божьем с тобою. Что же ты не смотришь на меня? Я отвечал:

– Не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыплются. Лицо ваше сделалось светлее солнца и у меня глаза ломит от боли.

О. Серафим сказал:

– Не устрашайтесь, ваше благородие, и вы теперь сами также светлы стали, как и я сам. Вы теперь в полноте Духа Божьего, иначе нельзя было бы и меня таким видеть.

Я взглянул после этих слов в лицо его и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представьте себе, в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека с вами разговаривающего…

– Что же чувствуете вы теперь? -Опросил меня о. Серафим.

Я отвечал:

– Чувствую я такую тишину и мир в душе моей, что никакими словами выразить не могу.

– Это ваше Боголюбие, – сказал батюшка о. Серафим, – тот мир, про который Господь сказал ученикам своим: Мир Мой даю вам, мир; не так мир даст, Я даю вам (Ин. 14, 27).

– Что же чувствуете вы? – спросил меня батюшка.

– Необыкновенную сладость, – отвечал я. И он продолжал:

– От этой-то сладости наши сердца как будто тают, и мы оба исполнены такого блаженства, какое никаким языком выражено быть не может… Что же вы еще чувствуете? ‘

– Необыкновенная радость во всем моем сердце. И батюшка о. Серафим продолжал:

– Это та самая радость, про которую Господь говорит в Евангелии Своем: …женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорбь от радости, потому что родился человек в мир. Так и теперь имеете печаль; но я вижу вас опять и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16, 21-22).

– Что же вы еще чувствуете, ваше Боголюбие? Я отвечал:

– Теплоту необыкновенную.

– Как, батюшка, теплоту? Да ведь мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе и под ногами снег… Я отвечал:

– А такая, какая бывает в бане, когда поддадут на каменку и из нее столбом пар валит…

– И запах, – спросил он меня, – такой же, как из бани?

– Нет, -– отвечал я, – на земле нет ничего подобного этому благоуханию.

И батюшка о. Серафим, приятно улыбнувшись, сказал:

– Заметьте же, Ваше Боголюбие, ведь вы сказали мне, что кругом нас тепло, как в бане, а посмотрите-ка, ведь, ни на вас, ни на мне снег не тает и под нами также. Стало быть, теплота эта не в воздухе, а в нас самих. Она-то и есть та самая теплота, про которую Дух Святый словами молитвы заставляет нас вопить ко Господу: «Теплотою Духа Святого согрей меня!..»

Господь сказал: Царствие Божие внутри вас (Лк. 17, 21). Под царствием же Божиим Господь разумеет благодать Духа Святого (2, 43-71).

И как отличается эта сверхъестественная педагогика от наших нетерпеливых нотаций, беспомощных попыток разрешить все проблемы запретом, гневным окриком и раздраженным шлепком! К целям духовным мы пытаемся двигаться собственной, немощной силой. Стоя у источника благодати и святости, подставляем ладони под редкие капли дождя, надеясь тем утолить неуемную жажду.

Действие Духа всесовершенно: Он один знает, что нужно тому или иному человеку для обращения и возрастания в вере, Он Сам избирает и создает к этому нужные обстоятельства. Если нам, родителям и педагогам, не удается действовать с убедительностью и простотой, это говорит только, что в нас очень мало от святости. Преподобный Серафим предельно понятно и просто выразил эту зависимость: «Стяжи Дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи».

Писание говорит, что в праведном сердце благодать Духа преизобилует (см. Рим. 5, 20; 2 Кор. 7, 4; 2 Кор. 8, 2), т.е. изливается через край, и для обращения к вере вообще не нужны специальные педагогические методики и мероприятия. Так об апостолах после Пятидесятницы повествуется, что не они сами искали и созывали последователей, но Господь Бог умножал Церковь, собирая все новые души вокруг любвеобильных и исполненных благодати учеников:

И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога и находясь в любви у всего народа. Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви (Деян. 2, 46-47).

В христианстве, как говорил И. Киреевский, истина не доказуется, а показуется. Христос преображает мир тем, что являет ему Себя, святые проповедуют тем, что являют собою Христа. Дар духовного воспитания, таким образом, заключен вовсе не в опыте или умении с особенной силой влиять на детей. Учение Православия поразительно тем, что не содержит в себе никаких воспитательных «методов» или «рецептов». Оно эти рецепты решительно применяет, причем в первую очередь – к самому воспитателю. Оно упражняет и «ставит» сперва душу наставника, чтобы тот потом смог любовью и верой проникнуть в жизнь своих подопечных и увидеть для каждого самые верные, самые естественные педагогические решения.

Вот краткая схема и идеал педагогики Православия: не рассудком искать воспитательных правил и алгоритмов, но самому становиться добрым воспитанником Бога Отца и учеником Христовым и так полнее и правильнее совершать все доверенное от Бога.

Свобода для чуда

Цель всей христианской жизни можно увидеть в том, чтобы невидимая духовная реальность в ходе ее становилась бы видимой, переставала быть потаенной и скрытой, но преобразовалась в вещественную достоверность, превосходя, затмевая собой блага и ценности окружающего нас материального мира. Этот момент обнаружения Тайны, является особенно значимым для детей, которые еще не имеют возможности верить рационально или из опыта, но всегда опираются, с одной стороны, на пример окружающей жизни, показания чувств, а с другой – на мифологический, сказочно-символический образ мира.

Чувство несомненной близости и взаимопроникновения двух миров: материального и духовного, словно бы спаивает между собой обе сферы, слагая в сознании цельную и непротиворечивую картину мира и ложась в основание веры. Не случайно многие, как наиболее яркое, помнят религиозное переживание детства – прикосновение к святыне, встречу с Божиим человеком или созерцание величия природы, – которое запечатлелось в памяти на всю жизнь и дало толчок для духовного чувства.

Гриша-юродивый пробыл у нас целый день и, когда вечером уходил спать в отведенную ему комнату, сказал, что завтра утром пойдет дальше. Как только он стал прощаться, я подмигнул брату Володе и вышел в дверь.

– Что?

– Если хотите посмотреть на Гришины вериги, то пойдемте сейчас. Гриша будет спать во второй комнате, а в соседнем чулане прекрасно можно сидеть, и мы оттуда все увидим.

– Отлично, – сказал я, – Подожди здесь; я позову сестер.

Девочки тотчас выбежали, и мы отправились в темный чулан, где стали ждать прихода юродивого. Почти вслед за нами в свою комнату тихими шагами вошел Гриша. Он с молитвою поставил свой посох и, осмотрев постель, стал раздеваться.

Оставшись в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон и, как видно было, с усилием поправил под рубашкой вериги. Посидев немного, он встал, с молитвою поднял свечу на уровень кивота, перекрестился и повернул свечу огнем вниз. Свеча с треском потухла.

В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными серебристыми лучами месяца, с другой – черной тенью; вместе с тенями от рам она падала на пол и стены и доставала до потолка.

Сложив свои огромные руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и стал молиться.

Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на некоторые слова, потом повторял их, но громче и с большим одушевлением… Он молился о всех благодетелях своих, в том числе о нашей матушке, о нас; молясь о себе, Гриша просил, чтобы Бог простил ему его тяжкие грехи, и твердил: «Боже, прости врагам моим!» Поднимался и снова повторял еще и еще те же слова; припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий стук, ударяясь о землю…

Долго еще Гриша читал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи, помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением, то говорил: «Помилуй мя, Господи, научи мя, что творить!…» и с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни его жалобные рыданья… Потом он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк…

– Да будет воля Твоя! – вскричал он внезапно с непередаваемым чувством, упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок…

Много воды утекло с тех пор, многие воспоминания о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами. Даже и Христа ради юродивый Гриша давно закончил свое земное существование, но религиозное чувство, которое он возбудил ко мне, никогда не умрет в моей памяти (3, 101-103).

Вообще педагогику христианства можно определить как педагогику чуда. Это не означает, конечно, что воспитатели должны жаждать каких-либо сверхъестественных способностей или знамений с неба. Чудом является всякая благодатная перемена в душе или в отношениях с ближними. И участие в Таинствах, и искреннее покаяние, и отвержение себя ради другого – все это настоящие чудеса, ибо совершаются против правил мира сего и желания плоти. Жизнь христианского дома, который и посреди чермного моря соблазнов сохраняет в себе любовь и единство – тем более сверхъестественна и чудесна, особенно в условиях нашего века.

Пускай по масштабам благие перемены невелики, но сердце собирает и бережно сохраняет в себе запас этих свидетельств не от мира сего, а благодать Духа отвоевывает и расширяет в душе новый плацдарм – территорию града Божия, готовит решительное преображение, которому некогда предстоит совершиться.

Мир спорит о дисциплине и наказаниях

Почему миру так сложно решить вопрос о свободе и принуждении? Неясным остается само назначение дисциплины. На современный либеральный взгляд она половинчата и противоречива: пресечь зло – но только в самых неудобных, крайних его проявлениях; дать возможности для развития – но так, чтобы это не обременяло излишней заботой, не заставляло чересчур много отдавать детям от «своей» жизни.

Вслед за Руссо в детях замечают одну только тягу к самостоятельности («Дай, я сам!») и независимым решениям («А я хочу, чтобы…»). Но почему-то все современные авторы старательно затушевывают, обходят стороной противоположное желание детей быть рядом со старшими, под заботой и руководством родителей и наставников. Все, в сущности, просто: когда взрослые чересчур много говорят о свободе детей, нужно понимать, что и здесь папы и мамы, учителя и наставники ищут для себя очередных поблажек и выгод. Чтобы хоть как-то оправдать свое безразличие к детям, современность как бы убаюкивает себя: «Да какие же это дети?! Они – взрослые, только маленькие еще! Такие же свободные, равноправные, как и все мы…»

И что, это «гуманность»? Откровеннейшее насилие и произвол! Дети таких «прав и свобод» не требуют и не приемлют. Они очень долгое время тянутся к взрослым, им нравится делать общие со всеми дела, подражать в поведении старшим. Но современные мамы и папы их через силу от себя отстраняют, тем самым как бы говоря: «Нет уж, ты будь лучше свободным и равноправным, иначе ты мне никакой жизни не дашь!»

Вместе с кислым запахом пеленок и пронзительным криком новорожденного забряцала цепь супружеской неволи.

Тяжело, когда нельзя договориться и надо додумывать и догадываться. Но мы ждем, быть может, даже и терпеливо.

А когда он наконец начнет ходить и говорить, – путается под ногами, все хватает, лезет во все щели, основательно-таки мешает и вносит непорядок – маленький неряха и деспот. Причиняет ущерб, противопоставляет себя нашей разумной воле. Требует и понимает лишь то, что его душеньке угодно.

Обида на детей складывается и из раннего вставания, и смятой газеты, пятен на платьях и обоях, обмоченного ковра, разбитых очков и сувенирной вазочки, пролитого молока и платы врачу.

Спит не тогда, когда нам желательно, ест не так, как нам хочется; мы-то думали – засмеется, а он испугался и плачет. А хрупок как! Любой недосмотр грозит болезнью, суля новые трудности.

Как редко ребенок бывает таким, как нам хочется, как часто рост его сопровождается чувством разочарования.

Дети живые, шумные, интересующиеся жизнью и ее загадками нас утомляют; их вопросы и удивление, открытие и попытки – часто с неудачным результатом – терзают. Вина ребенка – это все, что метит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьет по привычкам, поглощает время и мысли (4, 33).

Можно с уверенностью сказать: если дети обрели самостоятельность и вкус к ней до срока, они попросту устали ждать, окончательно разуверились получить когда-либо внимание и заботу близких. С самого раннего детства они привыкли видеть вокруг себя не согласие и единство, но холодность и борьбу за «самореализацию», т.е. за извлечение личных выгод и защиту собственных мнений. То, что каждый из взрослых живет своими желаниями и интересами, – в этом, по существу, главный урок детских лет, так что опыт отстаивания вслед за родителями своего автономного status quo отпечатлевается на ребенке сильнее всего.

Нет общей жизни с детьми, нет настроения ими всерьез заниматься, нет по-настоящему близких отношений. Даже когда взрослый прилагает старания к воспитанию и образованию, – он хочет скорей избежать осуждения от соседей, боится, что его сын или дочь могут прослыть наркоманами или сесть в тюрьму. Наконец, успехи детей тешат родительское тщеславие. А настоящей любви к детям – той, которая не постоит за ценой и которой приятней всего находиться вместе с детьми – такой любви нет, и в ребенке она не воспитывается.

Каждый существует сам по себе. Мама и папа целый день на работе, дети в школе или «на воле». Не остается иных ценностей и смыслов, кроме индивидуальных, эгоистических, и дети рано, с самых пеленок, усваивают обособленность и своеволие. Они, по существу, привыкли обходиться без любви и сами не знают, что такое любить. Они научились тихо, «под шумок», использовать свою свободу так, чтобы не навлекать на себя лишний раз недовольство.

И, в принципе, подобное положение дел вполне отвечает нынешней реальности: чтобы сегодня «быть как все», никакого воспитания вовсе не требуется. Эгоизм вырастет сам по себе, а именно эта эгоистическая позиция понимается под «умением жить». Поэтому педагогика в современном обществе фактически умирает – уже не только как область духовной культуры, но и как сфера элементарной ответственности.

Так что же, держать подростка взаперти? Решительно брать в руки ремень? Проще всего перетолковать всю ответственность в дисциплинарно-карательном смысле. Но, избежав одной крайности, можно легко уклониться в противоположную: вместо либеральной позиции встать на авторитарную.

Педагогическая дисциплина чаще всего имеет репрессивный характер. Как это выглядит? Взрослые, живя собственной жизнью, отдельной от жизни детей, знакомят последних с правилами и нормами, которые нельзя нарушать, а затем время от времени контролируют их поведение. Если запрет все же нарушен, применяется наказание, имеющее целью вернуть ребенка в русло предписанного ему порядка. Когда же ребенок упорствует, наказание повторяется и усиливается, пока не подавит его своеволие.

При этой системе слова и облик наставника всегда должны быть суровыми, даже угрожающими, и он обязан избегать какой-либо близости с подопечными. Чтобы придать больший вес своему авторитету, воспитатель должен лишь изредка встречаться со своими подопечными, в основном, тогда, когда он угрожает или наказывает кого-либо. Это простая, необременительная система; она в особенности хороша в армии и вообще со взрослыми, благоразумными людьми, которые и сами должны знать и помнить, какая линия поведения соответствует закону и другим предписаниям (5, 4).

Нельзя не заметить и других недостатков этой системы: во-первых, родительская воля сама может быть не вполне совершенна. Во-вторых, правовые запреты и репрессии ограничивают только свободу внешнюю, тогда как внутренне ребенок может совсем не раскаиваться, а по-прежнему упорствовать в своем мнении; в-третьих, постоянный «дисциплинарный пресс» деформирует личность и не дает ей возможности правильно и естественно развиваться.

Примеры из нашей недавней истории, когда через репрессии и идеологическое давление из поколения в поколение насаждались неверие, лесть, ложь, «двойной стандарт» морали и поведения, – эти примеры наглядно свидетельствуют одновременно о силе и о слабости дисциплинарного воспитания. О силе – поскольку огромный народ, утрачивая последние остатки христианских идеалов в душе, в короткие сроки, всего в несколько десятилетий, почти цели ком оказался отторгнутым от Церкви и прежних основ своей жизни. О слабости – поскольку без христианства никакого «нового», а тем более «лучшего» человека вырастить так и не получилось. Авторитарная идеология не только не закалила, но обессилила народную душу, так что это по ее вине большинство наших сограждан, сбросив с себя узы «советской морали», остались без всякого нравственного и духовного стержня, добровольно отдав себя в рабство еще более примитивных идеалов и ценностей.

Репрессивное воспитание может дать нам, во-первых, тип убежденного революционера, который положит всю свою жизнь на то, чтобы разрушить основы ненавистного для него родительского уклада, а во-вторых – податливого до аморфности, пассивно принимающего все, что решает и предлагает ему старший, молодого ленивца, человека без внутреннего стержня, энергии, интереса к окружающей жизни. Можно еще раз согласиться с проницательным Корчаком, когда он говорит: «Вежлив, послушен, хорош, удобен, а и мысли нет о том, что будет внутренне безволен и жизненно немощен» (4, 46).

Мне как-то рассказывали об одной школьной учительнице, которая любила повторять классу: «Сидите так, как будто вас нет». И это ее расхожее: «как будто вас нет… » – достойно занять место общего эпиграфа к авторитарному воспитанию, ибо определяет весьма и весьма многое в таком подходе. Взрослый попросту ищет, чтобы дети не вмешивались в «его» жизнь, не отнимали его «личного времени» просьбами, разговорами и вопросами. Он согласен потратить полчаса в день на нотации, чтобы остаток времени жить с детьми, «будто их нет» рядом.

Удивительно, но и либеральный, и авторитарный тип воспитания, в конце концов, сходятся между собою. Оба подхода, в принципе, служат одному и тому же: оберегают «право» взрослого на существование, свободное от ребенка. Вспоминается эпизод, рассказанный о своей жизни одним из педагогических кумиров XX в. американцем Бенджамином Споком: «Моя падчерица Вирджиния любит громкую музыку. Я не выношу какофонии, но я не стану запрещать Вирджи-нии слушать музыку на полную катушку. Поэтому мы Устроили в ее комнате звукоизоляцию» (6, 32).

Полная изоляция, звуко– и чувство-непроницаемость взрослого и детского миров – вот идеал либерального индивидуализма. Там, где автократ подавляет: «А ну-ка, выключи быстро свою дребедень!» – либерал попросту прибивает на стену звукоизоляционные панели. И ни одному гению педагогической мысли не придет в голову, что счастье и полнота его жизни и жизни его семьи лежат у закрытых дверей детской, за которыми – в лавине грохочущего рока или, наоборот, в слезах от непонимания и нотаций – остались его сын или дочь, утерявшие надежду на родительские теплоту и участие.

Но разойтись всем по разным комнатам, пусть даже это будут апартаменты просторного американского коттеджа, – временный и условный способ решить вопрос с воспитанием. В сущности, либеральная педагогика не имеет ясного представления, куда ведет детство, и еще менее отвечает, чем весь этот эксперимент с «ребенком на воле», в конце концов, обернется. Взрослея, подросток неизбежно переступит через порог своей детской. Он властно заявит о своих правах или, напротив, уйдет из дому к еще более автономному существованию. И в последнем случае, вместо дочери или сына, в дом к матери и отцу, скорее всего, станут все чаще наведываться представители правосудия, обвинители с исками и сотрудники социальных служб.

Человечество, несмотря на прогресс общества и кропотливую работу юристов, правоведов, психологов и социологов, так и не придумало ничего нового, что помогло бы урегулировать отношения и права людей, каждый из которых обращен не к другому, а к своему собственному «я», то есть, говоря современными терминами, «самореализуется». Самореализация и самоуважение поставлены и во главу угла современного воспитания. Западные авторы не находят ничего странного, например, в следующих рассуждениях (это о раннем прелюбодействе подростков): «Беременность – лишь одно из возможных последствий. Другим частым результатом бывает снижение самоуважения ребенка. Такой процесс может исказить представление ребенка о себе самом на всю жизнь» (7, 87). И это написано человеком верующим, известным протестантским психологом и педагогом! Что же говорить о педагогике светской, которая во всеуслышание дискутирует и решает, при каких извиняющих обстоятельствах допустим abuse – сексуальная связь родителей и детей!

Мир сдвинулся со своих привычных основ и закрывать глаза, делая вид, будто ничего особенного не происходит, будто «проблема отцов и детей» существовала всегда, означало бы отрицать очевидное. Взгляните: весь Запад и, в особенности, Америка с ее благополучием были построены самыми отчаянными трудоголиками! Построены на идеале очень кропотливого труда, который начинается чуть ли не с трехлетнего возраста!

Еще два-три поколения назад абсолютными бестселлерами у американцев были пособия по карьере под заголовком «Трудолюбие как 99 % таланта» или автобиографии «Как я накопил миллион», в которых автор подробно делился опытом того, как уже в три года начал поливать грядки вместе со своим отцом-фермером, потом его заинтересовали механизмы и он стал помогать соседу в тракторной мастерской, потом он стал компаньоном в этой мастерской и т.д. Сыновья рабочих и фермеров, самостоятельно пробившиеся в люди, становились едва ли не национальными героями. Вполне очевидным для общества был и смысл воспитательной практики: воспитать покладистых и рачительных юношей и девушек. Высокий материальный достаток, которого достиг Запад, не случаен: это плод кропотливого и по-своему самоотверженного труда поколений.

Что ныне? «Бери от жизни все!» – этот расхожий рекламный девиз, по сути, определяет модель современной культуры. Никто не спрашивает, откуда это пресловутое «все» в жизни берется. Прогресс, улучшение условий жизни кажутся вещами самоочевидными, как бы запрограммированными на будущее независимо от наших стараний. Детство и юность выступают поэтому как время беспрецедентного иждивенчества и инфантилизма.

Даже в школьной учебе, которую, как единствен-) ный труд ребенка, как «всеобщую образовательную; повинность», взрослое общество некогда вменило в| обязанность молодым, ориентиры и ценности переменились на противоположные: как можно меньше усилий и как можно больше приятного. Сильно пострадавшие в 70-80-х от неоправданных либеральных реформ и нововведений (ученическая «демократия», свободное посещение уроков, курсы сексуального просвещения), школы Европы и США представляют собой странное зрелище: нечто среднее между клубом по интересам, групповым психотренингом, спортивной площадкой и пикником. В исследованиях и отчетах специалистов отмечается неуклонно падающее качество образовательной подготовки: значительное количество американских школьников по результатам одного из опросов конца 90-х затрудняются указать свое государство на карте мира, не знают того, с кем и на какой стороне воевали Соединенные Штаты в период Второй Мировой, демонстрируют почти нечитаемый почерк, чрезвычайно бедную речь и словарный запас, не находят нормативных языковых замен вульгаризмам, не помнят таблиц умножения, не могут выполнить элементарных математических действий! (8)

А вот итоги исследования, проведенного в школах американского города Фуллертона – сравнение «Семи основных проблем», которые наиболее сильно тревожили учителей в школах в 1940 и 1988 гг. (19, 12-13):

Основные проблемы в 1940 г.:

– Ученики разговаривают
– Жуют жвачку
– Бегают по коридорам
– Шумят
– Не соблюдают очередей
– Одеваются не по правилам
– Сорят в классах

Основные проблемы в 1988 г.

– Употребление наркотиков
– Употребление алкоголя
– Беременности
– Самоубийства
– Изнасилования
– Ограбления
– Избиения

Теперь за этим «прогрессом» пытается изо всех сил поспеть и российская школа. Процитируем здесь письмо-исповедь старшеклассницы Яны из г. Омска, пришедшее в редакцию одного из журналов:

Я учусь в 10-м классе экспериментальной школы. Эксперимент заключается в том, что школу мы посещаем в своей одежде, для старшеклассников объявлено свободное посещение некоторых уроков, и, наконец, существует полная «демократия, гласность и свобода слова». То, что демократию и гласность мы понимаем, как синонимы слова «анархия», – это общеизвестно. Про одежду я вообще молчу: самые пестрые цвета тканей, мини-юбки или макси разных фасонов и умопомрачительные просвечивающие свитера – в общем, не школа, а бордель.

Со свободным посещением уроков тоже сложно. Из 17-ти учеников класса присутствуют в среднем 8-10. Ax, какой это урок! Представьте огромный кабинет на 42 ученика, там сидят с десяток человек: два в одном ряду, три в другом, пять в третьем, все вразброс, кто где. У доски, на кафедре, распинается учитель. Леня на задней парте слушает плейер, Саша с Ваней режутся под партой в «сто одно». Ира и Юля наводят марафет. Аня пишет письмо. Аленка с Димой хохочут, играя в «да и нет». Юра? Ну, Юра учится. А я рисую дружеские шаржи на учителей и один за другим отправляю по классу. Все смеются, кроме Юры. Историчка выгоняет меня из кабинета.

Нисколько не огорчаясь, я иду по этажам, которые кишмя кишат «отпускниками». Навстречу попадается известный школьный фарцовщик из 11 «А». Покупаю у него румяна и фотографию Мадонны в рассрочку. Встречаю бывшего «жениха» – идем с ним в соседний видеобар в счет свободного посещения биологии и географии. Потом возвращаемся в школу.

Посреди коридора «во всю ивановскую» ругаются директриса и француженка: не поделили ключи от кабинета. Француженка – совсем девчонка, директриса визжит: «Перестань хамить, нахалка!» – и швыряет ей ключи. Француженка плачет. Весь 10 «Б» стоит у подоконников, увлеченный зрелищем. Я в состоянии прострации поднимаю ключи (люблю француженку) и кладу их директрисе на голову. «Жених» называет меня дурой, а директриса тащит на экстренный педсовет. Там меня прорабатывают, обзывают и отпускают на геометрию.

Я ничего не придумала – это описание одного обычного школьного дня. Вот такие у нас в школе реформы. Собираюсь поступать в университет на юрфак. Правда, с трудом представляю, как это будет выглядеть. Разве станем мы умнее в декольте и «пирамидах» (фасон брюк)? Не туда вы смотрите, взрослые! Не с того начинаете! Я согласна ходить даже в фартуке и посещать все уроки. Я хочу знать и уметь. Нашу систему образования надо переворачивать с самого основания и начинать не с одежды. (10)

Нет, современность решительно заплутала в трех соснах либеральной свободы. Может быть, поэтому в обществе «прав и свобод» отношения между людьми теперь все чаще пытаются регламентировать на вовсе нелиберальных началах: прибегая к оккультным практикам, гипнозу, кодированию. Вдоволь нахлебавшись свободы и независимости, современный обыватель страстно желает всех и вся контролировать, если не по взаимному согласию, то, по крайней мере, исподтишка управлять ситуацией. Одно из новых психологических направлений, в частности, учит, как создавать семью и управлять ею при помощи нейро-лингвистического программирования (NLP). Представьте: мамаша приходит с работы и, вместо уюта и радости вносит с собою в дом дерущий по коже психоаналитический холодок. Без промедления она «считывает» с ребенка всю информацию о минувшем дне и перед тем, как отправить его в кровать, задает нужные коды на день завтрашний. И что кошмарней подобного «воспитания» можно еще себе вообразить?

Все прочее, что способны предложить обществу педагогические умы, – это какие-нибудь компромиссные, промежуточные варианты «умеренной строгости» или «подобающей любви», которые говорят: наказывайте, но только немного; любите, но так, чтобы не все спускать с рук. Утрачен сам смысл любви, которая не ищет своего, но пользы другого (1 Кор. 10, 24), и готова в любой момент, если потребуется, для пользы детской души, а не из обиды и раздражения, применить или строгость или, напротив, войти в положение, без надрыва и сетования пожертвовав своим временем, делами, желаниями, планами…

Росс Кемпбелл пишет: «Огромное количество проблем возникает потому, что родители не имеют общей сбалансированной перспективы по вопросу, как строить отношения с ребенком. Большинство родителей хотя и владеют основной информацией, но происходит путаница в вопросах, когда, как, какой принцип и при каких обстоятельствах применять. Эта путаница понятна. Многие учат родителей, что делать, а не когда и как делать» (7, 7; курсив авт.).

На фоне этого вопиющего формализма, в чахлой атмосфере рациональной бесчувственности, как откровение, как глоток свежего воздуха, как манна небесная, звучат простые и утешительные слова св. Тихона Задонского: «Любовь сыщет слова, нужные для наставления». Или другие строчки, принадлежащие св. Иоанну Златоусту: «Ничто не бывает столь поучительно, как сие: любить и быть любимым».

Есть ли свобода у нас в жизни?

Наблюдая за ростом детей, легко заметить, что они растут и умнеют не только благодаря тем урокам, которые мы им намеренно преподаем, а и сами собою – наблюдая окружающий мир и беря самостоятельные уроки из встреч и событий.

Взросление, его смысл и ориентиры, нами воспринимается часто по внешним вешкам: не дотягивался до выключателя, а теперь вырос и включает свет сам; не было паспорта, а теперь получил… А между тем для ребенка этот период времени сплошь наполнен чем-то, что можно определить как запечатление жизни вокруг во всех ее осознанных и неосознаваемых (не хочу употреблять слово «бессознательных», сильно испорченного фрейдовской психотеорией) качествах и подробностях.

Известный педагог советского времени А. С. Макаренко, воспитательный талант и опыт которого в данном примере подвергать сомнению мы не станем, так отзывался о роли среды, где растет и взрослеет ребенок:

Воспитывает все: люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего – люди. Со всем сложнейшим миром окружающей действительности ребенок входит в бесконечное число отношений, каждое из которых неизменно развивается, переплетается с другими отношениями, усложняется физическим и нравственным ростом самого ребенка. Весь этот «хаос» не поддается как будто никакому учету, тем не менее, он создает в каждый момент определенные изменения в личности ребенка. Направить это развитие и руководить им – вот задача воспитания (11, 4).

Особенно важно что и каким образом устроено или случается в доме – порядок вещей, привычки и взаимоотношения старших, вкусы, манера говорить, выражать чувства, делать дела, слушать, интересоваться чем-либо, смеяться… И именно этот поток сведений, ощущений и опыта принимается юной душой свободней и легче всего, убеждая без слов, сам по себе. Не испытывая никакого сопротивления со стороны воли ребенка, он глубже всего проникает внутрь его личности, становясь базой для взрослой жизни. Можно сказать даже, что главный итог воспитания, вся его суть – в «отпечатке» на душу воспитанника, в свидетельстве воспитателя о себе, своем внутреннем мире и ценностях.

Свободное, ненарочитое, не прекращающееся ни на минуту запечатление детьми окружающей жизни делает воспитательный труд и простым, и, вместе с тем, сложным. Многое здесь совершается само по себе, без дополнительных усилий родителей и педагогов, а только совместной жизнью с ребенком (и поэтому, будучи верно, духовно устроенной, такая совместная жизнь сама выступает как главный педагогический инструмент). Но то же обстоятельство, особенно в современных условиях, ставит детей в весьма и весьма сильную, можно даже сказать, рабскую зависимость от страстей и дурных привычек взрослого мира. Вместе с умением читать и писать, молиться и помогать ближним, юная душа по какой-то самоубийственной, исступленной программе начинает желать курить, сквернословить, опьянять себя алкоголем, развлекать себя дешевенькими удоольствиями, имеччших выгод.

Дети настроены «на волну» взрослых, они жаждут приобщиться ко всему, чему только мы отдаем свою душу. Если в семейном быту или в школе течение жизни по-настоящему упорядочено, размерено, деловито, – это организует и исправляет детей (даже детей сильно упущенных, что мы можем видеть по школе Рачинского, общинам салезианцев – последователей Джованни Боско, «трудовым коммунам» Макаренко или по детскому дому Корчака). Традиции и распорядок здесь воспринимаются всеми без возражений и скуки, как само собой разумеющееся. Но если только уклад дома или среда в школе неблагоприятна, дозваться ребенка из этой его реальности, достучаться к его чувствам, воле и разуму, а тем более заставить идти наперекор общему неблагополучию, становится почти невозможно, по крайней мере, разовыми «сеансами» нравственности и благочестивых манер, к примеру, в воскресной школе, на беседе с приехавшим в школу священником, в гостях у верующей бабушки или в детской комнате милиции.

В последнее время на этот отрыв «в другой мир» провоцирует юные души и еще один фактор – влияние т. н. молодежной культуры, которую лучше определить уже как отдельную подростковую цивилизацию. Не мать и отец, не семейные стены, собирающие в себе «мал мала меньше» братиков и сестер, а именно одновозрастная среда теперь формирует ребенка.

Раньше, еще совершенно недавно, никто не сомневался в том, что детство по самому своему смыслу обращено ко взрослению. Даже оставаясь по малости лет отделенным от взрослых задач, ребенок мог сознавать относительность и временность такой своей «жизни в кредит». Ныне, напротив, молодежные ценности выступают как самостоятельные, самодостаточные и даже более того – противопоставленные ценностям старших. Взрослеть не нужно торопиться, во взрослом состоянии нет ничего интересного. Идеал молодежного самосознания – это быть вечно молодым и современным, смотреть на жизнь вне прагматических рамок. Так взрослый и подростковый миры, по сути, утрачивают всякую связь друг с другом. Как две параллельные плоскости не образуют общих точек пересечения (по крайней мере, в классической геометрии), также и дети с отцами бродят в своих параллельных мирах, не имея почти никаких шансов на своих путях встретиться и найти какое-нибудь единое» дело или пересекающиеся цели, ради которых стоило бы поискать общий язык.

Есть только две вещи, которые нужны подросткам и молодежи от взрослых: в 16 лет получить паспорт, в 18 – водительские права и право управлять собственностью. [2] Все остальное – самое захватывающее, веселящее, глянцевое – лежит в плоскости молодежных «тусовок». Поэтому, когда ребенок имеет свободный доступ к телевизору или компьютеру, если его общение со сверстниками во дворе занимает заметный объем времени, можно вообще говорить, что любые попытки педагогического руководства бесперспективны, так как сознание воспитанника целиком смещено в иную смысловую реальность, сильно отличную от реальности взрослых.

Это и теперь плохо осознается. Внешне взрослые и дети продолжают жить в общих рамках пространства и времени. Но разницу двух параллельных миров может со всей очевидностью пережить каждый, кто решит длительно пронаблюдать современных подростков в свободном общении их между собой.

Откуда все это? Может быть, сетовать на телепрограммы и рок-музыкантов, сводящих с ума и влекущих неведомо куда за собою целые толпы малолетних поклонников? Остановимся здесь и сознаемся, дадим наконец твердый отчет в том, что установка на беззаботную и красивую жизнь – не просто на потребительство, а на «потребительство в квадрате», – в его чистом виде, за чужой счет, не омрачаемое необходимостью добывать хлеб насущный, чему– и кому-либо служить и что-либо производить – исходит именно со стороны взрослого мира. Более того: по некой весьма и весьма странной, настораживающей и вывернутой наизнанку логике именно взрослые в наше время развивают и ставят на серьезную, профессиональную основу поп– и шоу-культуру, индустрию развлечений для молодежи! Воспитание в стиле «пепси» не способно поднять подростков даже на то, чтобы самим себе организовать развлечения. Любой созидательный труд связан, прежде всего, с напряжением сил, собранностью, дисциплиной. Но либерализм приземлен. Он не знает иной романтики, кроме расслабляющего удовольствия от индивидуального потребления. Тогда вдело включаются старшие, чтобы собственными руками крепить, увы, сепаратизм в детях и молодежи, еще и еще раз подстегивать их агрессивные и протестные настроения.

И это – протест против основы основ мира, самой причинно-следственной логики бытия: «сегодня потрудишься, и только завтра получишь плод». Либерализм, напротив, призывает брать от жизни «все и сразу», как об этом говорится в одном из песенных текстов: «Нет, нет, нет, нет, мы хотим сегодня! Нет, нет нет, нет, мы хотим сейчас!» Понятно, что либеральная идеология, как таковая, нежизнеспособна и даже абсурдна. Жизнь не может устраиваться и двигаться ею. Будучи возведена в принцип, эта идеология тотчас дезорганизует человека и общество, так что все держится на труде старших и духовно-этических ценностях, идущих от христианства.

Тем не менее, новое обыкновение «брать от жизни все, что ни встретится в папином кошельке» не только не сходит на нет, как ветреное настроение, как досадная оплошность взрослого мира, как логическое противоречие и полный тупик мысли, – оно захватывает собой все больше молодых умов во всех странах и на всех континентах. Когда какая-нибудь очередная «группа мошенников» выступает по телевидению с новым песенным манифестом: «Наши времена настали! Мы слишком долго ждали!» [3], – честно говоря, от этой поистине дьявольской затеи мороз по коже дерет… Боже правый, да что это мы?! О чем мы все думаем? Куда движемся? Что найдем в будущем и будем ли чем-то утешены, когда через два-три десятка лет уже «поколение пепси» без всяких Октябрьских переворотов и «перестроек», а совершенно мирным и неизбежным путем, получит всю власть над государством и обществом? Хоть бы не съели нас, стариков и пенсионеров того времени, с потрохами, не отправили на тот свет, протащив через Думы, суды и Конгрессы законы о массовой эвтаназии! [4]

Как близки эти тревоги с наблюдениями и выводами, сделанными еще в 60-е годы XIX ст. святителем Феофаном Затворником!

Встречаю людей, числящихся православными, кои по духу вольтерьяне, натуралисты, лютеране и всякого рода вольнодумцы. Они прошли все науки в наших учебных заведениях. И не глупы и не злы, но относительно к вере и Церкви никуда негожи. Каковы будут их собственные дети? И что тех будет держать в должных пределах?.. (12, 55)

Беда педагогики нашего времени в том и состоит, что общество целиком и бездарно растратило то, что можно назвать педагогическим потенциалом или, иначе, педагогическим самосознанием. Каждое общество, любая культура обязательно порождает и поддерживает внутри себя педагогическую среду и педагогическую традицию, т.к. интуитивно осознает, что лишь обеспечив себе преемственность, идентичность во времени, может рассчитывать на положительную перспективу. И эта воспитательная ответственность, будучи глубоко естественна для человека, интуитивно присуща каждому из нас, являясь как бы прямым продолжением инстинкта самосохранения, только уже не в личном, индивидуальном аспекте, а в аспекте общественном.

Это ведь очень простая и естественная, но в то же время серьезная вещь: ощущать себя родителем и наставником! От этого зависит, кем ты себя видишь в жизни (речь, конечно, не об усиленно пропагандируемом теперь «чувстве собственного достоинства», но о более естественном аналоге-прототипе его, указующем на жизненный статус и опыт той или иной личности и определяющем ее задачи и сферы ответственности). Кем человек мыслит себя: семьянином или холостяком, работягой или интеллектуалом, бедным или богатым, исполненным бодрости или напрочь больным, – во многом определяет, как он говорит, как поступает в делах, как относится к ближним, как, наконец, просто ведет себя на улице.

И вот, если такой человек мыслит себя педагогически, если он привык видеть себя в роли отца или матери, он будет стараться, чтобы даже чужой ребенок случайно не получил от него отрицательного примера. Он не станет во всеуслышание материться, распивать, как ни в чем ни бывало, пиво на перекрестке или демонстративно целоваться на эскалаторах, он остановит детей, которые размалевывают стены домов или портят телефон-автомат… И все это – не за похвалу или идейное убеждение, а просто потому, что того требует здравый смысл, о том вопиет родительское чувство в его душе! Но в нынешнем мире, – увы, это приходится с горечью констатировать, – общественно-педагогические инстинкты, материнское и отцовское, наставническое чутье отходят в прошлое, почти уже отошли.

И не нужно возражать, что «безобразий и раньше хватало». Чтобы понять, где правда, необязательно приводить как пример порядки патриархального времени, когда старый дед на печи, едва выходящий из этого своего укрытия похлебать щей, все еще оставался главой и авторитетом, управлял делами своих сыновей, которые давно уже сами стали отцами молодой поросли, и при необходимости мог любому напомнить, «кто в доме хозяин», отвесив затрещину. Достаточно, чтобы читатель сам вспомнил, как еще два, а тем более три-четыре десятилетия тому назад, воспитанию команды мальчишек у нас в городах добровольно ассистировал почти целый двор, а в общественном транспорте или любом другом месте, где рядом находятся старшие, разговаривать между собой (разумеется, безо всяких ругательств) детям и молодежи полагалось только вполголоса.

Известная каждому «проблема отцов и детей», и в самом деле, тревожила людей в разные времена. Иосиф Флавий, древний иудейский историк, сетует на молодых людей своей современности: «Молодежь относится к нам свысока и не желает внимать наставлениям нашим». Заметим, что это сказано о тех временах, когда детей могли подвергнуть публичному истязанию или посадить в тюрьму за непослушание родителям!

Но то была все же проблема отцов и детей. Отцы усматривали проблему в том, как растет и каким становится новое поколение. И уже одно это беспокойство несло в себе некий продуктивный выход из ситуации: когда взрослые сопереживают детской судьбе, это многого стоит и в свое время оценивается детьми. Теперь «проблема отцов и детей», похоже, совсем исчезает. Не потому, что отцы и их дети стали меж собой лучше ладить, а потому что и те, и другие совсем отказались от своих социальных ролей. Не стало семейного уклада, в котором взрослые и дети могли бы реализоваться в этих своих ролях. Есть не семья, а только собрание отдельных людей, как на вокзале, – то, что наш философ И. Ильин метко назвал «рядом-жительством». Родители и наставники перестают быть родителями и наставниками, а дети, за всем тем, что ярко и «клево», совсем забывают, что кому-то приходятся сыновьями и дочерьми…

Можно воочию наблюдать, как полюса общественного притяжения дрейфуют, переменяются. Бывает весьма горько и странно видеть изо всех сил молодящихся, посещающих концерты поп-див, читающих авангардную прессу, пап и мам, а то даже и бабушек, которым по возрасту и статусу в жизни давно пора уже стать серьезными или даже почтенными сударями и сударынями. По своему внутреннему самочувствию – это какие-то вечные шарнирно-пружинные арлекины, расцвеченные всеми оттенками радуги Мальвины, меланхоличные, с приспущенными уголками губ и бровями, Пьеро. Они то вздыхают украдкой, а то по ночам льют в подушку целые ручьи слез, кляня все несбывшиеся мечты и надежды, потерянность среди городских джунглей, непонятость и ненужность на этом свете никому-никому… Но уже завтра наутро все эти участники общественн9Й буффонады надевают костюмы и маски, чтоб быть снова готовыми в любую минуту к любому чудачеству – новому браку или кругу общения, перемене профессии и цвета волос, рискованной авантюре с билетами «МММ» и отъезду на постоянное жительство за границу – ну, к чему-нибудь, в общем, только чтобы развеять тоску, прервать череду серых будней!

Один западный автор пишет: «Наши дети – не просто потерянное поколение, они рождены от потерянного поколения». Улучить хотя бы еще малый краешек молодой бесшабашности, отойти отдел, которые требуют зрелой ответственности, кропотливой работы, понятий о совести – этот мотив заставляет сегодня большинство общества снова и снова проситься (у своих же детей!) прокатить их, родителей, на своем «молодежном экспрессе» (ну, возьмите же, ^ть на закорках вагона, нам не впервой!) – до станции, где их, как пронзительный свист локомотива, как неумолимый приговор к распятию на электрическом стуле, встречает конечный диагноз: «болезни, старость и одиночество».

Либерализм, будто эфирные пары, чем дальше, тем действеннее, тихо расслабляет и усыпляет современное общество, парализуя его волю и силы уже не к тому только, чтобы усердно и целеустремленно работать «на благо прогресса», но даже чтоб попросту отодвинуть от себя дурманящую маску эфемерных свобод, которую крепко удерживает на дыхании неузнаваемый уже никем, по-Мефистофелевски хохочущий мрачный анестезиолог. Нынешний обыватель может быть раздосадован ростом преступности в своем городе, разбросанными повсюду шприцами, нравами молодежи, собственной дочерью, которая в очередной раз не явилась домой ночевать, но все это ни за что не заставит его решительно встать и выдернуть вилку своего телевизора, откуда потоком льется разврат, ему не придет в голову отказаться от «положенной» дозы вечернего алкоголя и пачки сигарет в день, он с удовольствием послушает и перескажет какой-нибудь пошленький анекдот и приударит за выразительной женской фигуркой на улице, обладательница которой, как это выяснится после, окажется возрастом не старше его собственной дочери…

Это настоящие путы и плен, похуже, чем кандалы и колодка в любом из чахоточных подземелий, ибо сильно смахивают на внутреннее кружение навязчивых образов и идей в сознании параноика – без конца и без края, без причин и без следствий… Старшие, младшие, родители, дети, наставники, ученики – все одним скопом вовлечены в этот общий поток движения с неясными целями и перспективами. Кажется, что если техника совершенствуется, а спортсмены на Олимпиадах побивают рекорды, расширяя возможности своих мускулов, то прогресс налицо и все остальные вопросы излишни. Правда, нас часто стращают – экологи, социологи, политологи, экономисты – то загрязнением окружающей среды, то перенаселением, то падением астероида, то остыванием солнца, то потеплением, то возможностью ядерного конфликта… Однако вопрос № 1 о будущем вовсе не в этом, а в том, кто унаследует это будущее, какими новыми существами окажется заселена планета Земля уже совсем скоро, через одно-два поколения? Кто станет использовать все эти хитроумные технические новшества, научные знания, фонды искусств и социальные достижения? Как распорядятся наши потомки имеющимся интеллектуальным, культурным и духовным потенциалом? Да, наши дедушки и бабушки, матери и отцы, и отчасти мы сами еще напряженно трудились, чтобы было, что передать детям. Но за этим осталось неясно, кому собираемся мы передавать это все? Людям широких интересов, большой души и глубокой культуры или цивилизации дикарей?

Не так давно в Лондоне открывали музей современного искусства – громадных размеров и дороговизны выставочный комплекс. По этому поводу прошли шумные торжества, в которых приняла участие королевская фамилия; все было обставлено с огромной помпезностью… Но в одном комментарии говорилось: комплекс построен впустую, он устарел, еще не родившись; ему нужно было бы появиться на свет лет эдак 25-30 назад, когда жив еще был интерес к живописным шедеврам и на большие выставки съезжались люди со всей Великобритании. А за последние десятилетия эпоха переменилась! Теперь каждый «сам себе Рембрандт» и самовыражается, как пожелает, через собственную интернет-галерею. Есть вообще сильное подозрение (добавим уже от себя), что любое движение, любой поиск и намек на сознательность и духовность могут совсем прекратиться, исчезнуть из мира, когда каждый отдельный индивид без всяких усилий станет получать у себя на дому полную сумму «жизненных благ». Как у обезьян в эксперименте: клавиши с обозначениями «еда», «питье» и «сексуальное наслаждение». Точка замирания жизни, крушения всякого прогресса, торможения личности…

Именно педагогика в наши дни становится в центр проблем современности и выступает как главный укор. О молодом поколении на Западе многие говорят как о качественно новом явлении – «Я-поколении», а положение в обществе определяют в таких экспрессивных понятиях, как «гражданская война ценностей», «эрозия культуры» и т. п. Политики могут еще между собой праздновать «торжество демократии», банкиры и фирмачи могут подсчитывать проценты прироста производства и прибыли, но в недрах общества педагоги и детские психологи, родители и церковные деятели говорят о неминуемой катастрофе – сломе идентичности человечества через размывание связей между поколениями:

Нас засасывает трясина смещенных нравственных ценностей! Мы думаем о разводе как о готовой альтернативе браку, а об аборте как о вопросе личной свободы, а не жизни и смерти.

Наше общество обесценило жизнь, а это привело к обесцениванию семьи. Мы убиваем нерожденных детей, отдаем малышей теленяньке, а престарелых, о которых трудно заботиться, отдаем на попечение государства. Мы совсем близко подошли к узаконивайте добровольной легкой смерти, и на полном серьезе обсуждается вопрос, должны ли пожилые люди желать совершить самоубийство, когда уже не приносят пользы, чтобы на них не тратились земные ресурсы.

Средний американский отец проводит менее 30 секунд в день в осмысленной беседе со своим детьми. За год набирается около трех часов (13, 14-16).

Когда мы признаем, что общественная педагогическая традиция обрывается, мы должны твердо понять: той оси, на которой человечество до сих пор балансировало, удерживаясь в границах хотя бы относительного благополучия, теперь нет; история пошла «вразнос», и чем это обернется в ближайшее время, Бог знает.

И, коль речь зашла о катастрофических ожиданиях, связанных с будущим, скажем еще о зависимости между судьбами мира и состоянием детской души – о, так сказать, педагогической проекции всемирного апокалипсиса.

Из событий последних времен, как они изложены в Библии и поясняются учителями Церкви, явно вырисовывается важное, таинственное значение для мира взаимоотношений между поколениями. Сперва в книге пророка Малахии, а затем и в Евангелии от Луки повторяется мысль о том, что пред наступлением дня Господня, великого и страшного Господь пошлет на землю Илию пророка, чтобы тот обратил сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их… (Мал. 4, 5-6; Лк. 1,17) Можно также и загадочные слова апостола Павла о тайне беззакония и удерживающем из 1-го его Послания Фессалоникийцам (2, 7) рассмотреть в их применении к отношениям отцов и детей: до тех пор, пока их сердца хотя бы отчасти удерживаются Богом вместе, тайне беззакония не суждено совершиться в полном объеме. Но в конце концов, предрекает Господь в Евангелии, соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь (Мф. 24, 10, 12). Тогда, продолжает апостол Павел, наступят времена тяжкие; ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны… (2 Тим. 3, 1-2). Напрасно тогда будут ждать спокойных и благоденственных лет, ибо, когда, позабыв о любви, будут говорить: «мир и безопасность», (и как тут не вспомнить о нынешней политической демагогии!) тогда, – свидетельствует Писание, – внезапно постигнет пагуба (1 Феc. 5, 3).

Климент Александрийский, первый, кто в христианское время обратил внимание на стержневое, мистическое значение педагогики для человечества, утверждал, что воспитание детей имеет ввиду «целость вселенной». Равно по словам св. Иоанна Златоуста нерадение о детях «расстраивает всю вселенную», а последние судьбы мира зависят именно от педагогики: «Если вы воспитаете своих сыновей, то они в свою очередь воспитают своих, а эти опять научат своих; продолжаясь таким образом до Пришествия Христова, дело это доставит всю награду тому, кто послужил корнем». (14, 30, 32) Что же касается примет и знамений последнего времени, то святой отшельник с Афонской горы Нил Мироточивый в XVI веке пророчествовал, что перед концом света «дети превзойдут своей развращенностью и пороками взрослых». А старец Паисий Афонский, утверждал, что «единственная ценность жизни – это семья. Как только погибнет семья, погибнет и мир» (15,46).

Как видим, все это – о нашей теперешней жизни. По крайней мере, читатель может сам рассмотреть те явления, которые нас захватили в последние 10 лет, и увидеть, что у мира, судя по тому, как он меняется и к чему устремлен, едва ли есть шанс сохранить свой порядок в продолжение смены хотя бы двух поколений (это что-то порядка 40-50 лет, а при нынешних темпах, возможно, и меньше). Перед нами стоит вопрос уже не о большем благополучии и спокойствии жизни, но о сохранении личности и, в конечном итоге, о выживании в канун новых мировых потрясений.

Вот почему многие церковные авторы говорят о необходимости создавать «островки христианской культуры и жизни», «усиленно конопатить педагогическое пространство» для того, чтобы оградить себя и своих ближних от гнилостной общественной атмосферы, о которой св. Феофан Затворник, будучи очень чуток к новым мировым веяниям, еще полтора века назад говорил: «воздух теперь дурной и весьма предурной».

Один современный родитель так говорит о своем опыте:
Достаточно иметь одного соседского мальчишку, а не какую-то там среду бандитов, наркоманов – и этого достаточно, чтобы все ваше воспитание пошло насмарку. Маленькая дырочка – и все утечет в нее. Поэтому надо уметь дырочки конопатить и устраивать закрытое педагогическое пространство.

Зеньковский пишет о том же: «бессознательное, случайное воздействие общества па детей, [стараниями старших должно стать] сознательным и планомерным». Но это, повторимся, не означает авторитарного управления детской душой – нельзя все уладить, запретив детям общаться с кем-либо помимо родителей или уехав подальше от мира, куда-нибудь в глухую деревню. «Конопатить дыры» – это значит для взрослых последовательно устранять все свои пробелы и неумения, которые мешают открыть для ребенка возможности и свободу в правильном направлении развить свои интересы, вкусы, взгляды, навыки. Это значит в семейном кругу, внутри школьного коллектива, в церковной общине собирать и тщательно сберегать силы к тому, чтобы не современность или безликое «общество», но мы сами по большей части формировали юную душу во всех отношениях: культурном, профессиональном, гражданском, трудовом, нравственном и духовном – и делали это ничуть не хуже, а лучше, чем мирские кружки, секции, студии, школы, лицеи, колледжи и пр.

Послушаем еще размышления того же родителя:
Но ребенок не должен чувствовать себя, будто в тюрьме. Не просто так: «Нельзя! сиди здесь!» Нужно давать обязательно какую-то альтернативу.

Моя дочка во дворе гуляла меньше, чем 5 раз за всю жизнь. Причем она перестала ходить туда ссша, потому что ей дети, которые там играли, и их игры были совершенно не интересны. Ей гораздо интереснее с мамой, и с папой, и с братиком двоюродным, и с другими мальчиками и девочками, которые ходили в церковь, с которыми она училась в школе. Приходилось постоянно думать о том, чтобы у детей и без телевизора, без подворотни жизнь была широкой и интересной. Тогда они и не захотят в эту уличную атмосферу устремляться. Почему они туда устремляются? Потому что дома с мамой скучно. А с папой и мамой скучно быть не должно.

Важно определить, откуда идет основная угроза, кто в нынешнем мире главный противник и разрушитель всего позитивного, созидательного, подлинно свободного, совестного? Насилие это направлено острием, прежде всего, на связи между людьми. Мы живем в такой исторический отрезок времени, когда все коллективные, надличностные формы – семья, государство, община, рабочий коллектив – подвержены чудовищному давлению и распадаются на отдельных индивидов со своими эгоистическими интересами. Оскудевает эмоциональная, душевная и духовная подкладка взаимоотношений. Человек воспринимает идею свободы только как полную автономность, независимость от других. Он не видит практической ценности или смысла в идее свободы друг в друге, жизни ради свободы другого. Он замыкается, обосабливается от детей, родных, знакомых, своей страны, своей истории, от окружающей природы, от Бога.

О растущем индивидуализме, как о главной причине всех частных и общественных неудач и противоречий, уже с 20-30-х годов заговорили мыслители не только у нас, но и на Западе. П. Тейяр де Шарден в «Феномене человека» писал:

Единственная ошибка, которая с самого начала уводит человека-индивида с правильного пути, состоит в смешении индивидуальности и личности. Чтобы быть полностью самим собой, нам надо идти в обратном направлении – в направлении конвергенции (объединения – А.Р.) со всем остальным, к другому. Вершина же нас самих, венец нашей оригинальности – не наша индивидуальность, а наша личность, а эту последнюю мы можем найти…, лишь объединяясь между собой (15, 207).

Эту мысль легко понять и согласиться с ее правотой: немыслимо затевать прогресс, идти к идеалу лучшего мира для себя лично. Индивидуальные интересы всегда кратки и направлены к одному – быстрее и проще стяжать для себя личные блага. Автономным ценностям не под силу создать и удерживать на себе ту сложную конструкцию цивилизации, которую мы наблюдаем теперь на земле, а тем более, придать ей развитие или уберечь от угроз.

Итак, выжить в условиях современности, сохраниться в свободе и сохранить своих ближних – это, прежде всего, перестать воскурять фимиам своему «я», но выйти за его пределы в поисках других душ, которые также живут ожиданием встречи и ищут созидания и спасения вместе. Именно труд и творчество, целенаправленно совершаемые вместе, должны выступить главными. Ибо если каждый из нас по отдельности еще может надеяться преуспеть в каком-нибудь частном вопросе, то сформировать в целом культурную среду и обеспечить детям разностороннее педагогическое участие и развитие способны лишь крепкие коллективы, сообщества единомышленников. Как справедливо замечал тот же Тейяр де Шарден:

Мысль может экстраполироваться (здесь, развиваться – А.Р.) лишь в направлении сверхмышления, сверхперсонализации (т.е. выхода за пределы эгоистических ценностей – А.Р.). Иначе, как она сможет накопить наши достижения, которые лежат в области мысли? … нам необходимо выявить, уловить и развить прежде всего «межцентровые» (межличностные) по своей природе силы… И тем самым мы пришли к проблеме любви (15, 204, 298).

Есть ли свобода в Церкви?

Человечество, живущее в совершенном обществе. основанном на любви и свободе, – таков постоянный мотив множества социальных проектов, за которыми исторически закрепилось имя «утопий». Одну из таких утопий – «коммунизм» или «социализм» – во всем ее величии и падении мы могли воочию видеть в своей недавней истории. Другая, – утопические мечтания об обществе процветания и либеральных свобод, этом всемирном союзе и братстве людей, единых в своей отчужденности, – прочно владеет человеческими умами теперь. Но если о том, как жить порознь, отстаивая свой собственный интерес, сегодня вещают тысячи книг и десятки наук: психология, экономика, политология, конфликтология и еще много других «…логий», – то как жить вместе, делать общее дело и не опасаться при этом за «собственное достоинство» – эту задачу не возьмутся решить ни общественные деятели, ни правозащитники, ни психологи-консультанты. Ибо соединяет людей любовью один только Бог.

Человечество, свободно соединенное вместе и с Богом в любви, – это уже образ Церкви, как видит его христианство. Если присмотреться внимательно, окажется, что никто и ничто, кроме христианства, не говорит нам о том, что есть семья и воспитание детей в их идеале или хотя бы в их норме.

В представлении христианства весь мир по своему замыслу и устройству семеен. Человечество – это дети Бога Отца и братья Иисуса Христа. Духовной семьей является земная Церковь: епископы и священство в ней – это «отцы духовные», а верующие – «церковные чада». Государство, как оно видится в своем идеале, тоже основано на семейном типе взаимосвязей и отношений: правители по-отечески ответственно и заботливо управляют своими подданными, народом. На семейственность опирается и семейственностью пронизана школьная жизнь – достаточно вспомнить, как в детском саду или в младших классах дети накрепко прикипают душой к своей «классной маме» и воспитательнице, или о тех воспитательных учреждениях Рачинского, Макаренко, Корчака, которые мы уже упоминали и которые целиком держались тесными, отцовско-сыновнего типа взаимосвязями между наставником и детьми.

«Семья» – это не только «малая группа, основанная на браке и кровном родстве, члены которой связаны общностью быта…», как определяют ее толковые словари и энциклопедии. (16) Можно сказать, что семья – это вообще способ и путь для людей жить свободно друг с другом и с Богом.

В семье человек расширяет свое бытие и смотрит на мир уже lie только своими глазами, но и глазами своего супруга, своей семьи. К его интересам прибавляются интересы супруги, а к радостям – ее радости. В народе нашем хорошо говорили, что разделенная радость – это двойная радость, а разделенное горе – это полгоря.

Так что семья – тот корабль, который помогает человеку спастись в бушующем море житейском (17, 21).

Именно отсюда идет учение Церкви о том, что семья – это «малая Церковь». Церковность по своей сути семейственна, так же как семейность в своей глубинной основе церковна. Нельзя до конца понять Церковь и жизнь в ней, не став на семейную точку зрения, не увидев себя и других сыновьями Божественного Отца и собратьями во Христе. Равно как невозможно жить полнокровной семейной жизнью, не замечая в глубине ее огонька церковного таинства.

Идеал этот далеко не все сумели воплотить в своей жизни, но его нельзя назвать нереальным, мечтательным, утопическим. Он реально присутствовал и прослеживается в культуре и жизни христианских народов. «Царь-батюшка» и «царица-матушка», «барин-батюшка» и «барыня-матушка», военачальник – «слуга царю, отец солдатам», монастырский «отец духовный» и приходской «батюшка», которые вместе со своей братией, прихожанами образуют «семью покаяльную»… Все это не лубочные картинки из прошлого, не кем-то изобретенные и провозглашенные идеологические штампы и лозунги, но живой след в народной душе великого христианского идеала духовной семейственности, дарованной Богом и разлитой от края до края Вселенной.

Конечно, это не значит, что в церковной ограде жизнь избавлена от недостатков, всегда дружна, ровна, мирна и без преткновений течет по своим неотмирным законам и правилам. Будь так, достаточно было, как в детской игре: «Чик-чирик, я в «домике»!» – переступить порог храма, чтобы сразу же выйти из-под сложностей и искушений окружающей жизни. Но нет, центробежные силы, разобщающие, разбрасывающие людей в разные стороны, и здесь дают о себе знать множеством приходских, семейных и монастырских неурядиц.

Противоречия мира взрослых, пожалуй, сильнее всего выражаются и обличают нас в детях, в тех отношениях, которые складываются в школьных и детсадовских коллективах. Не исключение здесь, увы, и православные школы и садики, где, по замечаниям пастырей и учителей, рассуждения о духовных предметах могут соседствовать с поразительной черствостью и эгоизмом. Дети не умеют объединиться для общего дела и даже, более того, для совместной игры. Они не сорадуются друг другу, не знают, как выразить элементарные чувства, чтобы, к примеру, поздравить своего одноклассника с именинами. Они, напротив, хихикают и злорадствуют по поводу неудач и долго, со вкусом роются в недостатках соседа.

Как притча, как аллегория всего нашего христианского (увы, по названию лишь!) воспитания звучит рассказ одного учителя о том, как однажды девочка в классе воскресной школы затруднилась припомнить и перечислить евангельские заповеди блаженств, и сверстники с жестокостью осмеяли ее, заплакавшую и подавленную, не вспомнив о духе, который несут в себе эти строки: «блаженны нищие духом…», «плачущие…», «милостивые…»

И, несмотря ни на что, – на этом приходится еще и еще раз настаивать – не существует других подлинно общих для человечества ценностей, кроме ценностей христианских. Нет иной атмосферы и почвы, помимо церковных, где бы под жестким ультрафиолетом мирского сепаратизма способны были пробиться и выжить ростки примирения и единства. Церковь одна в этом мире благовествовала и благовествует мир и свободу в согласии. В ней одной можно практически встретить тот идеал органического единства личностей, который мы понимаем под словами «соборность», «соборный». Как описывает это апостол Павел: сердца, соединенные в любви для совершенного разумения, для познания тайны Бога и Отца и Христа (Кол. 2, 2). И даже в теперешних наших ошибках и заблуждениях – мучительном выборе для России образа новой государственности, авторитарных соблазнах в церковной жизни – видятся отголоски глубинного, поистине вечного зова православной души быть вместе с другими, жить общей семьей.

Входя в Церковь, мы, разумеется, не преображаемся и не перевоплощаемся, в том смысле, в каком «преображают» или «перевоплощают» людей и предметы в своих трюках цирковые иллюзионисты. Мы остаемся такими же, как и прежде, но неожиданно чувствуем, как наряду с мирским центробежным влечением неверия ни во что, скуки, отстаивания прав и достоинств своего «я», в нашу жизнь вдруг вливается некая новая струя, новый позыв, новый и очень динамичный, существенный вектор – вектор центростремительного, вопреки эгоистическому плену, радостного и свободного приближения к Богу и людям.

Все остальное зависит уже от нас: двинемся ли в свою очередь навстречу этому новому устремлению, впустим ли в свою жизнь интересы, заботы и чаяния кого-то еще, или по-прежнему будем лелеять и холить свою автономную самость, даже и в Церкви ища одних только выгод и преимуществ для себя самого.

Итак, сами мы неспособны рождать или множить любовь. Любовь, – говорится в Писании, – от Бога и Бог есть любовь (1 Ин. 4, 7, 16). Она появляется, как уловленное на «антенну веры» излучение благодати от Бога Отца, и остается сверхиндивидуальным, соборным, семейным достоянием Церкви. Поэтому Православие и настаивает на том, что жить христианской жизнью означает ни что иное, как воцерковляться, т.е. врастать в соборное целое, делаться ближе к Богу и братьям по вере, относиться ко всякому, «как к самому себе». Также и воспитание детской души нельзя понимать как частное дело какой-либо отдельной семьи или учителя. Сами мы неспособны спасти себя и, тем более, своих ближних. Воспитывает и спасает человека Господь, давая всей Церкви, как единому целому, дар, харизму апостольской миссии идти по миру и проповедовать Евангелие при Господнем содействии (Мк. 16, 20), в том числе и последующим молодым поколениям.

Недостаток сил, опыта, знаний, способностей конкретного родителя и педагога восполняется в христианстве соборным началом. Церковь живет мудрым словом святых учителей, пророков и старцев. В ней трудятся многие истинные служители Божий, способные дать пример детям. Мать и отец сами могут не быть умелыми воспитателями, однако смягчают слабости своего руководства, советуясь со священником, знакомясь с творениями и наставлениями духовно опытных людей, настойчиво и молитвенно ища для ребенка хорошего духовника. Вся Церковь с Главою Христом причастна и помогает этому таинственному процессу воспитания в Духе: Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? – говорит апостол Павел. А в другом месте, как будто специально для нас, христиан последующих поколений, напоминает: хотя я и отсутствую телом, но духом нахожусь с вами (Кол. 2, 5). И обещание это сохраняет свою силу, сколько бы столетий ни минуло со времени написания упомянутых строк.

Соборность несводима к одному только рациональному, чисто логическому аспекту: одна голова хо-РОШО, а две лучше. Личность христианина по-настоящему только и может во всей полноте раскрываться в общем церковном целом. Это можно сравнить с электрической цепью: провод, лампочка, розетка и абажур имеются и по отдельности, но настоящий свой смысл они обретают, когда составляют единое целое, в общей цепи, подключенной к источнику тока. Равно и в Церкви, мы все «хороши» не сами по себе только, в своей отличной от других «сингулярности», но, прежде всего, как звенья единой цепи, а верней, клеточки и составы единого организма, которые, будучи в связи между собою и с Богом, любовью передают и перенимают благодать Духа Святого.

Но где же свобода? Можно засомневаться: не происходит ли здесь подмены и утери свободы, когда человек лишается своего лица, отказываясь от всего «личного» и как бы растворяясь в общем обезличенном «целом»? Однако же сами мы в том окружении, где уверены в добром расположении к себе, действуем гораздо свободней и спокойней – бываем более похожи на «себя настоящих», нежели в тех ситуациях, когда нам что-нибудь угрожает. В соборной среде человеку не приходится отстаивать собственные интересы, уходить внутрь. Он не боится, что его кто-либо обидит, использует его открытость против него самого. Тем более такая среда благоприятна для роста детей, которые развиваются как бы «в ответ» на отношение к ним окружающих, отчасти воспроизводя пример взрослых, а отчасти обретая дополняющие черты к их характеру. Для развития детской души атмосфера соборности куда более плодотворна, чем та модель, которую предлагает нам современность, – взаимоотношения отдельных индивидуумов, каждый из которых стремится через других утвердить себя самого. Можно сказать, что время и благодать сами воспитывают ребенка, дают его душе верное направление и развитие – сохрани мы единство с этой церковной семейственностью, не отпади от ее благодатной поддержки.

В принципе, человек, который вырос в семье верующих, должен иметь даже больше возможностей и свободы проявить себя в жизни, нежели его неверующие «однопланетяне». Во-первых, потому что в его семье не было этой расхлябанности, неуправляемости, вседозволенности, скуки, какие столь характерны для нынешней либеральной педагогики. Во-вторых, православный человек (если только его воспитание было устроено правильно) знаком не. только с «хочу», но и с «нельзя», «надо», т.е. умеет управлять собой. Далее, он знает главенство над собой старших, духовного руководителя, церковного учения и Устава, что дает навык вообще во всех ситуациях – на работе, в общественной жизни и пр. – принимать власть над собою начальника и, в свою очередь, правильно, без амбиций руководить другими людьми. Наконец, он не зарывается, не превозносится над другими, не приписывает успехи себе самому и потому способен идти дальше, учиться, совершенствоваться, чего никогда не сделает человек с «чувством высокого собственного достоинства», который, едва только окажется замечен или займет какое-нибудь положение, тотчас задирает нос и не замечает ничего, кроме «себя любимого».

Мало приучить человека к мысли о самоопределении. Как справедливо замечает о. Евгений Шестун, «важнее всего создать условия для свободы этого самоопределения». В конце концов, это совершенно естественно и НОРМАЛЬНО для православного юноши или девушки – окончить с медалью хорошую школу, став при этом призером предметных олимпиад или кружковых соревнований (здесь-то какие «блаты» и «правды-неправды» нам требуются?), затем выбрать себе по склонностям и желанию факультет в лучшем университете, окончить его с отличием и так идти в жизнь дальше. Потому что этого молодого человека по-настоящему ВОСПИТЫВАЛИ, т.е. питали всей нужной пищей – и умственной, и эстетической, и духовной, и опытно-практической – тогда как остальные без родительского внимания и правильного понимания старшими жизненных целей кое-как перебивались «с хлеба на квас». И если верующий человек оставит наконец иллюзии «как-нибудь перемаяться» до конца жизни, остаться «чистеньким» не потому, что действительно чист, а потому что с малых лет белоручка, тогда все у него наверняка получится, и общество заметит православных и скажет: да, действительно, Церковь сумела сделать то, чего не смогло сделать ни коммунистическое воспитание, ни демократические «общечеловеческие ценности» и «правовые нормы» – воспитать такого человека, с которым можно иметь дело, который доведет это начатое дело до конца, который выручит и поддержит другого, если что-то случится.

Не даром о церковности говорят как о «дисциплине любви», которая учит любить не абстрактным чувством, не словом или языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18), делает христианина готовым на всякое доброе дело (Тит. 3, 1). В противоположность авторитарному праву, она вменяет сильным сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15, 1). «Дисциплину любви» поэтому можно увидеть как правила и условия для поддержания единства между людьми. Такого рода «регламент согласия» в Церкви предстает, во-первых, в форме Устава церковных правил и богослужения, а во-вторых, – в тех аскетических принципах, которыми упорядочивается и согласуется внутренняя работа христиан над собой.

На этом-то основании мы постимся, молимся, ходим в храмы все вместе, а не каждый по собственному порыву. Важнее всего, ключ ко вхождению в Божественную семью, – это не индивидуальное усилие, но это именно умение единодушно, едиными устами славить Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа (Рим. 15, 6). Устав Церкви на то и направлен, чтоб ритмы нашей частной религиозной жизни совпадали с церковными – причем не только текущего, но и общеисторического масштаба. Встречали, к примеру, у врат Иерусалима дети Спасителя с пальмовыми ветвями в руках – и нас приглашают на Вербное воскресенье прийти в храмы с ветвями верб. Известно из Апокалипсиса, что все ангельские силы поют песнь: «Свят, свят, свят, Господь…» и поклоняются престолу Всевышнего, – и мы на Литургии, во время Евхаристической жертвы, поем эту песнь и поклоняемся престолу Божию в храме. [5]

Важны не табу: «этого не ешь, туда не смотри и к тому не прикасайся», не клятвенные обещания себе: «что бы ни случилось, отстою службу», и не спортивный азарт: «выдержу пост или не выдержу? смогу месяц читать акафисты или не смогу?» Суть духовной жизни христианина в единстве его с общецерковной, общекосмической жизнью творения в Боге, близкое и радостное переживание того факта, что вся вселенская Церковь в один и тот же момент служит литургию пред Богом, празднует праздник, держит пост, приносит покаяние, причащается, святых величает… В Церкви идет напряженная жизнь, и в каждую минуту христианин словно решает вопрос о себе: в Теле Христовом ли я или отпал от него и остаюсь верующим по одной только наружности? И как страшно отпасть, оставшись совсем одному, вне торжествующего, сострадающего, молящегося и трудящегося во славу Божию круга, лишившись свободы и радости соприсутствия в Боге!

Переживанием этой тонко трепетной, готовой в любое мгновение оборваться от неосторожного помысла, дела и слова, ниточки-связи с церковным телом, прежде всего и отличается христианин в мире. Свет мира, о котором упоминается в Евангелии (Мф. 5, 14) как об исходящем от учеников и последователей Христовых есть результат, плод равновесия, укорененности в Церкви и Боге, тесной связи их со всем человечеством. Для нашей православной церковной традиции особенно характерно чувство вселенского семейственного родства. Даже в житиях высоких подвижников, которые совершали свой подвиг в одиночестве, вдали от людей, можно наблюдать тот же «универсализм», ту же таинственную сочлененность души с человечеством. Вспомним хотя бы о старце Силуане Афонском, который со слезами молился за мир, или о Серафиме Саровском, который оставил затвор, чтобы служить людям.

«От ближнего – и спасение, и погибель моя», – любили повторять святые отцы. Вот, например, что пишет о любви к братьям преподобный Симеон Новый Богослов, один из высочайших православных мистиков, созерцатель Небесных тайн, автор знаменитых «Божественных гимнов», который, казалось бы, далеко и давно отрешился ото всего земного:

Братие, я знавал человека, который в любви своей прилагал тысячи разных стараний и ухищрений, чтобы отвратить людей близких от их дурных дел и мыслей, одного покоряя словом, другого – каким-либо благодеянием, третьего – с помощью какого-нибудь представившегося случая… Видел я сего человека столь плачущим над этим или стенающим над тем, что он в каком-то смысле облекался в них, вменяя себе преступления, совершенные ими…

Знавал я и человека, который столь радовался бра-ням и победам братьев своих и становился столь счастлив, видя продвижение их по пути добродетели, что ему бы, пожалуй, раньше, чем им, подобало получить награду за эти труды и добродетели.

Наконец, знавал я и человека, столь пламенно желавшего спасения братьев своих, что часто с горячими слезами просил Бога от всего сердца и в преизбытке ревности, достойной Моисея, чтобы братья его были спасены с ним вместе или чтобы вместе с ними он был осужден. Слово 54(18, 213).

Итак, наша задача в теперешнем мире ни в чем ином не выражается так ясно, как в умении посреди беспорядочного общественного движения и столкновений являть будто бы островки спокойствия, теплоты, трудолюбия, ответственности, сопереживания, широкой культуры, постоянства во взглядах, намерениях и отношениях, так чтобы явиться для общества своего рода «центрами кристаллизации», от которых к ближайшим людям постепенно протягиваются и нарастают в своей крепости различные связи: профессиональные, общественные, бытовые, приятельские, соседские, родственные, духовные. Или, согласно сравнению св. Григория Богослова, которое в существе своем продолжает Евангельский образ «закваски», – оказаться как бы среди тех небольших комочков, с которых мало-помалу начинает огустевать сметана, так что со временем сквашивается вся целиком.

Именно в этом установлении вокруг себя «зоны мира и ненасилия» «зоны, свободной от разобщения и эгоистической конкуренции», в постепенном расширении дальше ее территории и границ заключен, по существу, весь подвиг и смысл как нашей христианской жизни, так и воспитания наших детей – а в конечном итоге, и судеб всего нашего мира.

Мы живем в очень трудное в духовном смысле время – ибо параллельно с разложением семьи идет сильнейшее раздвоение и разложение во всей системе христианской культуры, …кажется, нет другого пути для разрешения проблемы религиозного воспитания, как смыкание зрелых людей в религиозные общины и построение всей жизни в христианских тонах. Надо признать, что сначала надо создать в нашей культуре островки христиански устрояемой жизни и только тогда возможно плодотворное христианское воспитание (1, 141).

Человек стремится не только к развитию (внешнему – А.Р.), но и к духовному совершенствованию. Он предчувствует, что истинное человеческое бытие – именно на пересечении горизонтальной и вертикальной составляющих его жизни. Точка объединения – крест – есть место реальной жизни человека. В момент пересечения линий развития и духовного становления человек совершает поступки. Соединить в себе личное и народное, плотское и духовное и есть крестная ноша каждого человека, призванного в мир (19, 25).

Глава 2. Дисциплина любви

Любовь познали мы в том,
что Он положил за нас душу Свою:
и мы должны полагать души свои за братьев.
(1 Послание Иоанна, глава 3, стих 16.)

Что может «дисциплина любви»?

Дисциплина любви… Не странно ли это? Не то же ли это, что холодное пламя или сладкая горечь? От чего может оградить и чему научит нынешнего ребенка подобная «мягкая твердость»?

Вот он берется за то, что ему не по возрасту: вертит в руках спички. Естественно обратить внимание и подчеркнуть разницу в силах и опыте между ним и родителями, наложив до поры запрет трогать спички и зажигать их. Но этим вопрос будет решен только отчасти. Ребенок все равно видит спички в руках взрослых, он понимает, что спички, которых ему пока не дают, нужны в жизни, раз ими все пользуются. Наверняка так окажется, что интерес к зажиганию спичек от этого только усилится, и ребенок станет с особенным удовольствием жечь спички, когда взрослых нет дома. «Спичечное табу» способно привести даже к прямо обратному результату, если малыш обожжет себе руку или, тем более, устроит в доме пожар. Как видим, запретительный метод не дает однозначного положительного разрешения вопроса. Я слышал о мальчике, который забрался зажигать спички в платяной шкаф, подальше с родительских глаз!

Так что же, сделать коробку со спичками постоянной игрушкой ребенка? Спокойно смотреть, как тот играет с огнем, утешая себя той мыслью, что детям нужна свобода? Да, наказание и запрет – не панацея, а сама внешняя дисциплина «работает», пока ребенок находится в поле зрения старшего. Но стоит ли, исходя из этого, отменять всякие нормы и требования к детям? Одной ли свободы не достает детям или требуется еще нечто, некое более близкое и внимательное участие, чтобы душа ребенка могла развиваться динамично и правильно?

Ответ очевиден. Для того, чтобы играть, существуют игрушки. И если мы иногда выражаем свое недовольство сломанным колесом машины, оторванной рукой куклы или разобранным механизмом игрушечного телефона, внутренне мы хорошо понимаем, что они к этому и предназначены. Но окружающий мир – не игрушечный, он не может стать объектом и ареной постоянных забав и шалостей, длящихся все детские годы. К миру взрослых, «настоящих» вещей ребенку нужно подходить не с тем верхоглядным азартом и любопытством, когда глаза разбегаются от изобилия новых вещей, каждую из которых при желании можно заполучить в свое пользование, но с благоговением, вдумчивым интересом и готовностью потрудиться, чтобы овладеть ее назначением и правильным пользованием.

И здесь, кроме запрета брать спички без спросу, задача родителей – представить «легальные» способы и возможности обрести нужный навык. Ребенок может сначала подавать спички матери, после в присутствии ее поднести зажженную ею спичку к горелке или свече, со временем, наконец, научиться зажигать спичку сам – но при этом строго соблюдая условие: применять спички по делу, а не для баловства!

Для такого обучения жизненным навыкам (и это относится, разумеется, не только к случаю со спичками) необходимо уже нечто большее, чем разовые дидактические внушения: «Не трогай!», «Нельзя!» Нужно приоткрыть детям дверку собственной жизни, впустив их внутрь своих дел, интересов, событий. Нужно, по существу, сделать это общее дело с ребенком, любое событие, в котором тот может принять участие, своим основным интересом. А «открытие двери души» навстречу другому, – и есть наша к нему любовь. Здесь мало что общего с теми, хотя и благочестивыми, но разовыми и нарочитыми акциями, к которым мы иной раз прибегаем в надежде разрешить «воспитательные проблемы». В педагогике все определяет совсем не порыв, но непрерывность усилий. Будучи рядом с детьми, невозможно остановиться и передохнуть, хотя бы на минуточку перестать быть родителем или наставником.

На место дилеммы: «принуждать или не принуждать», неразрешимой для современного мира, приходит иной вопрос: как отразить в воспитании сквозную, проходящую на всем протяжении детства, тему о возрастающей самостоятельности детей? Взятые в таком ракурсе, свобода и самостоятельность – это уже отнюдь не «проблема», как судят об этом теперь, но задача и смысл всего детства, которые требуют своего положительного раскрытия, ибо очевидно, с одной стороны, что зрелости нельзя достичь иначе, как собирая свой опыт и пробуя способности в жизни, а с другой, – что ребенку нужно еще помочь стать по-настоящему самостоятельным.

Самостоятельность всегда соразмерна внутренней зрелости, а если не так, – неминуемо оборачивается произволом. Но помогать ребенку стать самостоятельным – это уже вовсе не то, что удерживать его от свободы. Удерживать детей нужно от своеволия, которое нынешним либеральным сознанием принимается за данность и усваивается детской душе как ее неотъемлемое и нормальное устремление. «Вместо того, чтобы навязывать ребенку нравственные правила, мы будем стараться развязать его самого от препятствий, часто налагаемых на него самым организмом его, и развивать из него самого те ростки, которые положены в него рукой Творческой…», – замечает церковный воспитатель и исследователь педагогики И. Базаров (1, 185).

Как уже говорилось, ребенок весьма долго сам ищет прибегнуть к руководству и авторитету старших. В детские годы можно наблюдать необычайную любовь к порядку и исполнению правил. Если эти стремления будут поддержаны старшими и направлены в верное русло, со временем дисциплинарные и моральные нормы станут привычными и ни в чем не ограничат свободы детской души. Недоразумения с детской свободой возникают потому только, что мы сами не лишены своеволия: родитель или учитель упорно желает сделать ребенка таким, каким ему хочется.

Любовь экстатична – любящий человек уже не находится сам в себе, он устремлен к объекту своего чувства, принимает его внутрь своего бытия. В детские годы это свойство любви особенно очевидно: ребенок осознает родителя и педагога как неотъемлемую часть своей жизни, и испытывает переживания, когда не находит рядом с собою взрослого, как опоры. В таком тесном контакте становление детской личности происходит как бы само собой, без отдельных усилий, через свободное и открытое сообщение с личностями старших. Блж. Августин об этом писал: «…любовь рождает в муках одних, болеет с другими; одних старается поставить на ноги; трепещет обидеть других; к одним склоняется, к другим непреклонна; к одним ласковая, к другим суровая, никому не враждебная, она всем мать» (2, 166).

Это можно сравнить с эффектом сообщающихся сосудов – если родительский резервуар полон, а доступ из сосуда в сосуд свободен, в пространстве детской души, каким бы узким оно ни казалось, установится тот же уровень наполненности. Нет и намека на «проблему отцов и детей», потому как нет корня проблемы – разобщения душ и недостатка любви и внимания, отчего так легко искривляется и замутняется течение детства. Все, что только может потребоваться для роста и становления личности, ребенок без всякой задержки или недостатка черпает отсюда, причем сам собою, естественным образом, без специальных педагогических мероприятий. Он видит, как мать и отец живут в Боге, и сам привыкает к тому же. Он непринужденно, свободно, с желанием вносит свою собственную лепту труда, заботы, ответственности, доверия в общую копилку семейных ценностей и задач.

Именно такое состояние внутреннего единства, отсутствия каких бы то ни было индивидуальных барьеров и разграничении между «твоей»‘ и «моей» жизнью имеет ввиду апостол, когда говорит:

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь нс завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует (т.е. не забывает чинов, не панибратствует – А.Р.), не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает (1 Кор. 13, 4-8).

Здесь нет места стремлению к отстаиванию собственных интересов. Две души ощущают себя покойно, когда сохраняют единство. От одного человека к другому протягиваются как бы незримые нити, так что и в разлуке оба чувствуют настроение и мысли друг друга.

Вспоминается случай – простой, однако из тех примеров великого «малого доброделания», «героизма посреди будней», которые так важно бывает увидеть рядом с собою. Жили-были где-то в ближайшем Подмосковье папа и сын. Мама мальчика умерла, когда тот был совсем еще крохой. Папа и сын были людьми православными и при этом большими друзьями между собой. Выходные и вечера проводили вместе, и даже в ребячьих забавах: прятках, спортивных играх, пускании змеев и починке велосипедов, – папа, к восторгу дворовых ребятишек, принимал самое деятельное и живое участие. Путь в школу и на работу был у них один, и отец с сыном старались планировать время так, чтобы почаще ходить из дому и домой вместе. Миновали, однако, школьные годы, и перед юношей встал вопрос о поступлении в ВУЗ. Выбора не было – надо ехать в столицу. Казалось, близится расставание. Но сын решил выбрать профессию своего отца и отказался от московского общежития, а отец постарался устроиться научным сотрудником на одной из кафедр его института, и неразлучное семейство по-прежнему коротало друг с другом часы в электричке, выходные и вечера…

Итак, дело не в том, чтобы со строгостью взыскивать за проступки или, во избежание оных, ограничить самостоятельные движения детства. Воспитание устроено верно, когда сам ребенок не желает быть своевольным и совершать грех. Любовь без отдельных усилий дисциплинирует детство – ведь в тысячу раз приятней и проще устранить поводы для размолвки, нежели переживать разделение с дорогой душой по каким-то, в сущности, вздорным и мелочным поводам. Достаточно тени родительского нерасположения, чтобы дитя уже само искало исправиться, избыть вину родительской милостью и вновь восстановить привычное душевное равновесие.

Поэтому и говорится, что все существо дисциплины, ее 9/10, – это любовь и доверие, которые сам ребенок имеет ко взрослому.

Дисциплинируя, будьте свободны и дисциплинированны

«Мы часто путаем, – говорит один современный пастырь и педагог, – считая, что воспитывать – это влиять. А воспитывать – это питать и душу, и плоть, и дух» (3, 11).

Как взрослому при воспитании удержаться от своеволия? Кажется, вся логика воспитания призывает, чтобы взрослый настаивал, запрещал, утверждая таким образом превосходство своего авторитета… По и эта проблема лишь с виду непреодолима. Чем больше у взрослого любви к детям и чем меньше стремления к «своей» жизни, тем светлее и проще течет время детства. Любовь – это компас всей педагогики, помогающий отыскать правильные воспитательные решения.

Свободный характер христианского воспитания оставляет просторное поле для действий. Люди различного склада по-разному ведут воспитание, так что можно говорить об «индивидуальном педагогическом почерке» каждого. Одному лучше дается общение «один на один», другой воодушевляется, организовывая занятия или игру группы детей; иной кропотливо плетет цепочки педагогических действий, а иной более порывист и основывает свое воспитание на сильных движениях и поступках. Каждая из таких воспитательных линий имеет право на жизнь. Более того, всякий родитель и педагог призван искать и раскрывать в себе именно ту тональность, которая звучит для детей всего убедительней и лучше всего сочетается с основным образом его мыслей и действий.

В конце концов, воздействует на детей не столько сам фактдисциплинирования, как таковой, сколько его естественность, ненадуманность, соответствие общему настрою жизни семьи или школы. Ибо не существует какого-то лучшего способа воспитания «вообще», который бы мы смогли применить безотносительно к своим мыслям и чувствам. Сообщить веру ребенку невозможно иначе, кроме как жить ею, воспитывать к святости свою душу. Нельзя никому подарить то, чего сам не имеешь. Врач! исцели себя самого (Лк. 4, 23), вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего (Мф. 7, 5; Лк. 6, 42).

Конечно, когда ребенок растет, некогда ждать, чтобы мать и отец сами сперва достигли высоты христианского совершенства, а затем уже подавали пример. Взрослым поневоле приходится действовать и учить о вещах, превышающих собственный опыт и силы. Но не следует этим смущаться. «Главное – это невозможность утешиться данным. Необходимо, чтобы в ребенке всегда было стремление идти вперед к совершенству, а все остальное придет постепенно» (о. В. Зеньковский). Христианин призван, пишет ап. Павел, забывая заднее, простираться вперед, к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе (Флп. 3, 14). Поэтому благое воспитательное действие могут иметь не только образы праведности, но даже примеры борьбы старших со своими страстями и немощами.

Один христианин, будучи уже взрослым, так, например, вспоминал об отцовской привычке к курению:

У папы было слабое сердце, и врачи настоятельно советовали бросить курить. Он несколько раз пытался и, в конце концов, сумел-таки справиться с этой болезненной страстью. Но всякая такая попытка давалась ему невероятным усилием. Жизнь на долгие месяцы превращалась в настоящую муку. Мы с мамой очень переживали тогда за него, а папа всегда с сокрушением качал головой, говоря: «Вот они, наши ошибки молодости!» Потом, когда я уже вырос, мне часто предлагали отведать «за компанию» сигаретку, но отцовский пример тут же вставал пред глазами, и я твердо решал: нет уж, табак – это не про меня!

Еще рассказ пастыря:

Знал я одну мать, у которой было целых семь детей, и она их воспитывала в одиночку. Удивительное дело: все выросли хорошими людьми – верующими, работящими, с крепкими семьями. Спрашиваю как-то: «Как тебе удалось таких детей воспитать, да еще и без мужа? Она была женщина простая, и отвечает мне просто: «Слезами». «Что это значит?», – недоумеваю. «А вот как начнут они что-нибудь не то делать, я – вслух молиться. Слез не удержать: «Господи Боже, да что же это такое?! Как мне дальше-то быть с ними?» Дети постоят-постоят в сторонке, и ко мне бросаются; «Мамочка, не плачь, мы больше не будем!» Плачем все вместе и молимся, прощения просим. Так и вымолила перед Богом всех моих ребятишек».

(Прот. Димитрий Смирнов. Текст одного из выступлений 2000 г.).

Пример покаяния и глубоких движений души к Богу – это то, что каждый отец или мать способны передать детям. Важно, чтобы взрослые не говорили ребенку о Боге и святости схоластически, безучастно, но наставляли бы в том, чего сами по-настоящему ищут и чают.

Наибольшая помощь и наилучшее наследие, которое только могут предоставить родители своим детям, – сделать их приемниками своей доброты, и для этого не нужно особого старания, ибо если малыш видит, что родители имеют любовь между собой, благородно разговаривают, разумны, радостны, смиренно молятся и т. п., то тогда, как «копирка», он отпечатывает это в своей душе (4, 41).

Воспитание любовью (или, иначе, воспитание в любви) не означает, однако, мягкотелости или сентиментальной восторженности. Случается, что родители прикладывают большие старания к детям, но только затем, чтобы после самим восторгаться своей жертвенностью и получать в ответ от ребенка его благодарные чувства.

Благодарна ли земля солнышку, что ей светит? Дерево зерну, что из него выросло? Поет ли соловушка матери, что выгрела его грудью?

Отдаешь ли ребенку то, что взяла у родителей, или лишь одалживаешь, чтобы получить обратно, тщательно записывая и высчитывая проценты? Заслуга ли любовь, что требуешь плату? (5, 43)

Воспитание любовью далеко и от неумеренной чувствительности и неуемных восторгов. Сентиментальная любовь обычно бывает эгоистичной. Она тем и отличается от настоящей любви, что все внимание ее сосредоточено не на ближнем, а на собственных чувствах: «мне так обидно за нее…» или «я думала, что не переживу его неприятностей». Взрослый как будто растворяется в потоке этих своих эмоций и уже не в силах оказать серьезное и последовательное формирующее влияние на души детей.

Неужели мы столь некритичны, что ласки, которыми мы преследуем детей, выражают у нас расположение? Обнимаю, потому что мне грустно. Поцелуй, тогда дам.

Эгоизм, а не расположение (5, 28-29).

Неудивительно, если у родителя, неумеренно и чувственно привязанного к ребенку, дети также вырастут черствыми эгоистами, которые то и дело станут помыкать безвольным отцом или матерью.

Воспитующая любовь способна прибегнуть и к строгости. Более того, для формирования характера ребенка крайне важно, чтобы отец или мать всегда четким образом выражали свою позицию, твердые взгляды на вещи. Любовь не исключает и наказаний – христианство, в отличие от светского общества, внимательно ко всем мелочам в детской душе и непримиримо ко злу как таковому. Оно не знает формальной, правовой меры проступка (взял деньги из кошелька матери – это простительно; разбил и ограбил витрину магазина, угнал мотоцикл – за это уже привлекаешься к судебной ответственности). С духовных позиций зло в человеке – это всегда зло, и если крайние его проявления неприятней всего и замечаются чаще, то происходят они, в свою очередь, из страстей более мелких, которые вовремя не были поправлены старшими.

Но взгляд христианства в то же время оптимистичен: грех не является свойством души, не клеймит человека на всю его жизнь, как привык считать мир. «Душа по природе своей христианка» (Тертуллиан), – и эти слова говорят, что зло чужеродно и только паразитирует в человеке. Поэтому воспитатель, прибегая к внушениям и дисциплине, призван действовать как бы от имени и в интересах детской души, которая сама не имеет достаточных сил освободиться от бремени.

«Мы не с ребенком должны бороться, а с грехом в ребенке и помогать ему, когда он не может преодолеть этот грех. Наказание должно быть помощью ребенку в преодолении страстных наклонностей, удержанием его от греха» (3, 140). Как Бог, будучи непримирим ко греху, не перестает любить и миловать грешника, так и воспитатель-христианин отделяет проступок от преступившего и имеет любовь, которая подсказывает ему, что лучше для его подопечного.

Иначе представляется и сам механизм строгих мер. Христианство вообще выводит свободу не из ее запретительного антипода, но из положительного: свобода все то, что есть истина (см. Ин. 8, 32); свобода там, где Бог (2 Кор. 3, 17). Существует, конечно, еще и понятие свободы от греха, от угождения плоти (Гал. 5, 13) со всеми вытекающими отсюда способами и правилами уклонения от греха, но это в христианстве вторично, инструментально. Брань против плоти и крови, как пишет об этом ап. Павел (см. Еф. 6, 12), – это только лишь способ избавиться от духа злобы и тьмы. Конечная же цель человека – его единение с Богом. Вспомним, с какой легкостью Христос прощает грехи тем, кто приходит к Нему с искренним чувством: Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя/Или о блуднице: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много… (Лк. 7, 47) «Люби и делай, что хочешь», – эти слова св. Амвросия Медиоланского, учителя блаженного Августина, ярче всего отразили в себе новозаветное представление о свободе. Люби – значит имей настоящую, постоянную любовь к Богу и ближнему, и Бог освободит тебя от рабства страстям.

Изучайте ребенка и вопрошайте Бога о нем

Апостол говорит: Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15, 1). Это значит, что педагогически мыслит тот, для кого на первом месте стоят дети. Педагогические отношения нельзя понимать так, будто взрослый в них – постоянная величина, а дети – всегда переменная. Взрослые должны тонко чувствовать душу ребенка, учитывать его характерные черты, понимать динамику возрастных перемен, Промысел о нем Бога. Логика пути у разных людей бывает различна.

В пути человека обнаруживается своя – для каждого человека особая – закономерность, которую зовут судьбой, которая в христианстве именуется крестом. В глубине личности скрыта причина своеобразия, неповторимости ее, скрыт, однако, и ее крест, который, говоря формально, есть не что иное, как логика духовного развития данного человека. Каждый человек приносит с собой в мир свои задачи, которые он должен решить в своей жизни; и эти задачи, связанные с духовными особенностями человека, остаются одними и теми же, независимо от условий, в которых человек живет, – иначе говоря, они могут и должны быть решены в любых условиях жизни.

Крест наш не меняется в своем основном содержании, станем ли мы богаты или обеднеем, будем ли жить в большом или малом городе, женимся или остаемся одиноки и т.д. Через все эти внешние события перед нами встает все та же задача, все тот же крест. В биографии каждого человека – и это имеет существеннейшее значение для педагогической мысли – надо уметь видеть сквозь внешнюю цепь событий в жизни человека ту последнюю глубину, в которой раскрывается крест человека, – его духовные задачи, логика его духовного пути. Трудность креста лежит как раз во внутренней неустроенности человека, идущей и через наследственность и через неправильную физическую, социальную, духовную жизнь, через обременение души разными конфликтами. Все это обнимается понятием греха, охватывающего человека и его духовный мир.

Связность и внутренняя логичность нашей жизни обычно открываются нам лишь в зрелом возрасте, когда мы неожиданно видим, как через всю нашу жизнь, при всем различии внешних условий, психофизических процессов в нас, идет одна и та же тема жизни, те же трудности, те же ступени возрастания.

Все это значит, что духовная жизнь не есть просто приобщение к миру ценностей, не есть даже религиозная жизнь вообще, а имеет в каждом свою индивидуальную задачу, свою имманентную логику, т.е. включает в себя крест. Эта внутренняя связность и имманентная [6] логичность в жизни человека существенно связаны с образом Божиим в нас. Раскрытие образа Божия есть задача, особая у каждого. Мы призваны к творчеству, к разрешению этой задачи, к несению своего креста.

Когда мы вступаем в непосредственное общение с людьми, мы никогда не принимаем во внимание только то, что дано в их эмпирической личности, но всегда чувствуем, что в «глубине» ее живут те или иные силы, как бы дремлют те или иные особенности, которые могут пробудиться. Но если по известному выражению «чужая душа – потемки», то во сколько раз загадочнее детская душа с ее несложившимся характером, с отсутствием в ней внутреннего единства, с типичной для детства пестротой и разбросанностью интересов.

Основная наша ошибка в отношении детей заключается в том, что мы считаем детскую душу во всем схожей с нашей, исходим из мысли, что в детской душе имеют место те же движения, что и у нас, – только еще недоразвитые, слабые. Детская душа, с этой точки зрения – это душа взрослых в миниатюре, это ранняя стадия в ее развитии. Как часто и горько мы обманываемся в этом, и как много от этого страдают наши дети!

(По работам прот. В. Зеньковского «Психология детства» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).

Не с кичливым: «Я из тебя сделаю человека!», а с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?», – подходит к ребенку по-настоящему любящий и талантливый воспитатель. Ребенок, конечно, не имеет еще целостной картины миробытия и опыта, он сам стремится под руководство и попечение старших. Но это еще не дает повода нам подменять, подавлять своим опытом и авторитетом личную инициативу ребенка. Воспитатель призван ассистировать, постоянно идти рядом, поддерживая воспитанника со стороны и содействуя большему его успеху. О. Василий Зеньковский призывает даже: «Дайте возможность детям пережить нормально свое детство!», т.е. учитывайте, к чему направляют Бог и природа, ищите, что нормально для вашего сына и дочери.

В детские годы закладываются основы будущей личности. И все мастерство педагогики состоит в том, чтобы вовремя угадать в характерных чертах ребенка не только данность (действующую основу его бытия в мире), но и его заданность, т.е. индивидуальное задание наперед, личную призванность, которую нужно раскрыть, по возможности, более полно. Уловить тему будущей жизни ребенка, сделать ее стержневой, главной при воспитании – вот что значит «воспитывать правильно». И не только правильно, но и легче всего, ибо ребенок воспринимает все лично, и вне личного склада слабо восприимчив к нашим словам.

Конечно, более полного раскрытия индивидуальность достигает лишь в зрелом возрасте, но опытный взгляд может уже у ребенка подметить формирующиеся черты. Обойти же личность, как-то безлично привить ей что-либо значит по существу умерщвлять и убивать начало личности. Должно помнить, что люди не идут в своем развитии одним и тем же путем, что личность не принимает у всех одной и той же формы, но всякая личность должна найти свой путь, свою идеальную форму. Важно «угадать» дарование ребенка, почувствовать его тип, сгладить дурную наследственность, укрепить слабые стороны, ограничить резкие…

(По работам прот. В. Зеньковского «Психология детства» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).

Здесь нельзя встретить «абсолютных» или «всеобщих» педагогических ходов и решений. Полезно ли для души, например, посещать воскресную школу? На первый взгляд, куда как полезней и благочестивей, чем, скажем, заниматься на секции велокросса и плавания или мастерить самолеты. Но некоторые дети в церковных предметах безынициативны и вялы, тогда как в светских кружках и секциях занимаются с явным усердием и успехом. Часы, проведенные «из-под палки» в воскресной школе, лишь расслабляют ребенка и тяготят отношения в доме, а любимое увлечение собирает силы и волю, делает живым и целеустремленным.

Важно не просто рассуждать: «это более, а то менее благочестиво», но видеть путь, который наиболее органичен. «Религиозное вдохновение не связано непременно с религиозным содержанием. Оно может зажечь души своим священным огнем, когда мы заняты интеллектуальной работой, эстетическим творчеством, социальным деланием, простым физическим трудом» (6, 144). Человек, который с детства знал технику, найдет себе дело и в церковном хозяйстве, а занятия спортом в юношеские годы помогут сформировать выносливость и дисциплину, необходимые для воина-защитника Родины. Главное, чтобы развитие и воспитание имели какое-нибудь одно основное течение или русло, и выбирать его следует, обращая внимание на отклик детской души. Большие беды грозят воспитанию там, где между детьми не замечают различий. «Корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получать готовыми» (5, 79).

Вообще, исследователи замечают, что религиозность, как и прочие стороны личности, имеет различные типы. Различаются у детей интеллект, темперамент, чувствительность, творческие дарования, мера здоровья. Неодинаково проявляются и религиозные чувства. Зеньковский считал, что лишь 25% детей имеет более-менее тонкое духовное устроение. Для остальных возможны подъемы и срывы, чередование интереса к религиозной тематике с периодами безразличия.

Зачастую взрослые отдают главные свои симпатии и внимание тем детским характерам, которые выглядят наиболее одаренными и живыми, приятными в общении. В тени остаются при этом внешне невыраженные, тихие, слабо восприимчивые к обучению дети. Но, как замечает архиепископ Фаддей (Успенский) в «Записках по дидактике»: «Ни один темперамент нельзя назвать лучшим или худшим другого: каждый имеет достоинства и недостатки. Темперамент есть только природное расположение души и тела; развитие свободы и самостоятельного характера в детях постепенно может сгладить или, по крайней мере, ослабить дурные стороны темперамента». Да и склонность к духовному не так-то легко понять и правильно оценить в детях.

Нечуткие натуры не реагируют много раз на самые яркие и глубокие проявления религиозности, но в доброй, любящей атмосфере семьи, приходит и для них свой час расцвета и пробуждения религиозных сил. Этот час может прийти поздно, душа может долго не отзываться на религиозные переживания, но час пробуждения наступит.

Раньше в школе учителя обыкновенно высоко ценили тех, кто обладал так называемой непосредственной памятью, что дает картину быстрого и точного запоминания. Теперь мы хорошо знаем, что такой тип запоминания обыкновенно связан с быстрым забыванием, знаем и то, что за «неточностью» запоминания сплошь и рядом стоит плодотворнейшая и чрезвычайно ценная переработка материалов восприятия и что медленность запоминания объясняется не относительной слабостью работы памяти, а более сложным и потому требующим больше времени типом работы памяти.

Это наблюдение может быть распространено и на духовную восприимчивость. Кто из нас не знает, например, того факта, что более глубокие натуры религиозно более целомудренны и стыдливы, заботливо прячут от всех свой внутренний мир? Более поверхностные натуры легко и просто вбирают в себя религиозные влияния старших, могут даже вызывать впечатление религиозной одаренности, хотя их религиозная жизнь может быть очень поверхностной и слабой, а натуры более глубокие и застенчивые, закрытые могут оставлять впечатление неотзывчивости именно тогда, когда их душа объята религиозным волнением.

Это и обнаруживается тогда, когда мы, отбросив шаблонные точки зрения, с ласковой непредубежденностью, вдумчиво и с любовью приглядываемся к так называемым бесцветным натурам. Сплошь и рядом в них открывается своя особая жизнь, и их индивидуальность выступает как живая, творческая сила.

(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Принцип индивидуальности в педагогике и психологии»).

Бывает и так, что наш взгляд на ребенка как будто застывает, а отношение к нему, оценка его способностей уже не отражает действительного положения вещей, становится просто расхожим мнением. Скажут: «Из нее не выйдет хорошей хозяйки», «Он замкнут» или «Этот совершенно неспособен к молитве», – и тем вынесут окончательный, как кажется, приговор. Но время приносит с собой новые изменения и нужно не проглядеть их в подрастающих детях. Наклеив ярлык на детскую душу, невзначай можно подавить, затоптать в ней нежные и хрупкие ростки раскрывающихся новых способностей, отбить у ребенка охоту к творческой инициативе. Нужно вникнуть в ребенка с любовью, осветить и растеплить вниманием и заботой его душу, и только таким образом можно распознать своеобразие его личности, которая только снаружи, холодному взгляду кажется недостаточно яркой.

В итоге этого ласково-внимательного погружения в такую натуру мы неожиданно открываем в ней богатое содержание. Таких случаев жизнь дает очень много, и объясняется это тем, что обычное восприятие оригинальности определяется господствующими вкусами, стремлениями, идеалами. Этический универсализм, признающий отвлеченный, общеобязательный, для всех единый идеал, мешает нам чувствовать ценность тех натур, которые не подходят под этот идеал. Между тем то, что мы признаем идеалом человека, есть лишь одна из форм его.

Подойдите к ребенку с любовью, и вы поймете, что жизнь души есть тайна, поймете мистический характер педагогического воздействия. Каждая душа, как новый центр психического бытия, таит в себе возможность развернуться в своеобразную, внутренне законченную индивидуальность.

(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Принцип индивидуальности в педагогике и психологии»).

Но если исходить из личных особенностей, как тогда быть с грехами и неустроенностью природы ребенка? Личность раздроблена и противоречива. Зачастую внутри обнаруживается сразу несколько разных, несоединимо враждующих, постоянно меняющихся «я». Св. Григорий Богослов, исследуя человека, говорит так:

Я-не что-либо непременное, но ток мутной реки, которая непрестанно притекает и ни на минуту не стоит на месте. Чем из этого назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое «я»? Объясни мне это, но смотри, чтобы теперь этот самый «я», который сейчас стою перед тобою, не ушел от тебя (7, 149).

Но и здесь подход христианства неожиданно оптимистичен: личность рассматривается в ее уже чистом, святом составе, тогда как все наносное и вредное есть «неродное», «ненастоящее» для нее. Различить грех от грешника – одна из фундаментальных основ воспитания. «Иное сказать: «он разгневался», и иное сказать: «он гневлив», и произнести приговор о всей его жизни», – так учит об этом преподобный авва Дорофей. Только различив в ком-либо образ Божий, над которым грех совершает насилие, можно по-настоящему сострадать и желать помочь ближнему.

Эталон, ориентир педагогики Нового Завета резко отличается от педагогики светской. Он выходит за границы материального мира, связывая между собой жизнь временную с вечной. Этот эталон мало связан с прагматической целесообразностью или принятыми в обществе приличиями. Христианин призван ни к чему иному, как к святости, и именно святость есть его истинно личное качество, проявленное наиболее полно и ярко. «Бог ведет воспитание к нашей пользе, не с тем, чтобы получить от нас что-нибудь, – пишет Феофилакт Болгарский, – но чтобы еще более приобщить нас к Его святости, т.е. к чистоте Его. Итак, воспитание есть приобщение к святости» (8, 664).

Личный характер христианской святости теперь понимается, увы, слишком мало. Однако именно приближение к этому идеалу углубляет, дает новый расцвет индивидуальным чертам. Проявляются новые способности, позади остаются недостатки и слабости естества. Апостолы, ученики Христовы – вчерашние рыбаки и землепашцы – обращают к вере целые страны, изъясняют глубины Писания и богословия; проникновенное слово св. Иоанна Златоуста, побуждаемое религиозным воодушевлением, доходит до самых вершин ораторского искусства; отрок Варфоломей, «отстающий» или «неуспевающий», как выразились бы теперь, ученик школы, вырастает в преподобного Сергия, всероссийского игумена и наставника. Каждого из святых мы оттого и воспоминаем отдельно, по имени, что явственно ощущаем различие в их образах и характерах, их разные дарования и наклонности. Преподобный батюшка Серафим – теплый и светлый, праведный Иоанн Кронштадтский – великодушный и величавый, святитель Николай – спокойный и строгий, вечный странник среди скорбящих и обездоленных, княгиня Ольга – строгая, целеустремленная, исполненная особой и редкостной, женской державной мудрости. Универсальное, общее у всех угодников Божиих только одно – это устремление к Богу и свобода от греховных влечений.

По существу, в святости наша личность только и проступает со всей своей силой и ясностью. Отцы говорят: мы нынешние – это только начатки новых существ. Тайновидец св. Иоанн Богослов свидетельствует о том же: Возлюбленные! мы теперь дети Божий; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1 Ин. 3, 2). И дело не в том, разумеется, чтобы фантазировать о необычайно высоких способностях и добродетелях своих чад, которых пока еще нет и может не проявиться. Нужно, благоговея пред тайной их душ, молитвенно и терпеливо приближать каждого ребенка к нему самому, тому – настоящему в Боге, а не действовать по какой-нибудь механической, искусственно придуманной, честолюбивой или удобной для старших программе.

Мы привыкли обращать внимание детей на то, что они плохо делают. Но ведь главная-то беда не в том, что плохое делают, а в том, что не стараются делать хорошее. Его ругают, и человек понял, что он – плохой. Но главная греховность – несоответствие идеалу, святости. Что такое покаяние? Это изменение в сторону идеала, святости. Если у меня есть только видение отклонения, а не движение к идеалу – это самое плохое. Самые наши грехи – не в делание, а в неделании. Когда взрослый человек приходит и говорит, что грехов у него особых нет, это свидетельство непонимания им цели своей жизни (3, 126).

Почему мы почитаем святых? Они усовершились, пришли в полноту, стали в прямом смысле настоящими людьми. Почему мы считаем себя недостойными их? Они достигли того, что для нас есть желанная, но, увы, часто оставляемая цель жизни.

Можно сказать даже, что для христианства наиболее реальна именно метафизическая, преображенная сторона бытия, тогда как видимый, материальный порядок вещей по мере обновления Духом становится все более незначительным, эфемерным. Мистический реализм, равнение по богочеловеческой святости есть исключительная позиция христианства. Именно эту высокую перспективу призывает учитывать апостол Петр, когда напоминает, что христиане – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел… (I Пет. 2, 9).

В Евангелии постоянно сквозят нотки, которые заставляют сладострастную и боязливую душу неуютно поеживаться: Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9, 62). Отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною; ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее (Мф. 16, 24-25). Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мф. 6, 33). И через апостольские послания также проходит настойчивое предостережение верующим: Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего! Проходит образ мира сего! Дружба с миром есть вражда против Бога! (Рим. 12, 2; 1 Кор. 7, 31; Иак. 4, 4).

И в этой постоянной оглядке на святость заключен весь секрет педагогического смирения. Как известно, в основание всякого духовного делания христианина должно лечь смиренное, сокрушенное, даже уничижительное мнение о себе и своих способностях. В отношении педагогики это как будто не вполне ясно: как это можно – приступать к воспитанию:

учить, наставлять, требовать и наказывать – не доверяя себе самому? Но, как говорит свт. Тихон Задонский, смирение «не смотрит на то, что имеет, но рассуждает и ищет, чего не имеет». Это значит, что воспитывать ребенка нужно, отсчитывая не столько шаги вперед (чего ребенок не знал, а теперь знает; каких правил не соблюдал, а теперь соблюдает), сколько ориентируясь на недостающее до совершенства.

Святость есть не только непричастность греху, но и причастность святости Божией (см.: Лев. 11, 44), Его правды, добра, любви, милосердия, сострадания, творческого, деятельного излияния милости, света и блаженства на все окружающее, на всякое живое создание, , самое незначительное, вышедшее из рук Божиих. Этой святостью Божией проникнута, живет и дышит ею Христова Церковь, освящаемая живущим и пребывающим в ней Святым Духом. Церковь является источником святости для принадлежащих к Ней верующих. Стать причастником святости Божией – в этом и состоит цель христианского воспитания и всей жизни (9, 2-3).

Искание воли Божией о детях не должно, разумеется, походить на суетливое, экзальтированное любопытство, начертание каких-нибудь грандиозных проектов и планов на будущее или холодный анализ в духе нынешней психологии.

В воспитании детей ни знание детской психологии, ни даже тонкая интуиция в отношении собственных детей сами по себе не приведут к Вечной Жизни, к Богу, если мы не будем также призывать Божественную благодать своей молитвой. Нам необходимо молиться – утром, вечером, во всякий момент, когда мы нуждаемся в том, чтобы узнать волю Божию и научиться распознавать внушения Божий (10, 15).

Действие Промысла в судьбах таинственно. Дух долго ведет «извилистыми путями», по слову Иисуса сына Сирахова, долго «мучит» человека своим водительством. Порой на пути ко взрослению возможны самые странные, не зависящие от видимых внешних причин зигзаги и петли, замедления и ускорения. Смысл их известен лишь Богу да еще любящему, чуткому сердцу. Только сердце подскажет, где грань между невинной шалостью и проступком, случайной оплошностью и опасной тенденцией, отдельной неудачей и бесталанностью, случайным, временным интересом и постоянным, серьезным увлечением. Нужно уметь сглаживать частности, выделяя из них главную суть, не заострять излишне внимание на том, что случайно и преходяще, терпеть и пережидать, когда обстоятельства не зависят от нас, беречь доверие и щадить силы ребенка. Учесть и предусмотреть все это «от ума» невозможно – годится лишь собственный опыт духовной жизни. Опыт любви и смирения, который постепенно приоткрывается тому, кто живет в Церкви и чает приблизиться к святости.

В прежние времена матери и отцы затем и везли детей к опытным старцам, чтобы чистыми устами близкого к святости человека возвещена была воля Господня о наиболее важных вещах: отдавать ли в учение, благословлять ли на брак, отпускать ли в другое место жительства? Значение благословения Церкви и в наши дни не уменьшилось, но прозорливых наставников мало, почти уже нет, так что родителям остается самим искренне вопрошать Бога о судьбе своих чад, смиренно и терпеливо ожидая Господней милости. Все напряжение, весь драматизм нашей педагогики объясняется именно этим: не до конца еще сознавая себя и логику своего жизненного креста, взрослый призван руководить ребенком. Христианская жизнь целиком есть познание человеком воли Божией о себе и исполнение ее. В воспитании эта сложность удваивается: взрослый одновременно вопрошает Бога не только о себе самом, но и о ребенке. И все-таки каждый из христиан, даже едва только переступивший порог храма, начинает в себе обретать это видение возможных путей и способов призывания благодати, накапливает свой собственный фонд свидетельств о Промысле Божием.

Немыслимо предложить готовые решения проблем, которые могут возникнуть в любой момент в течение многих лет, или готовые советы для ситуации, которые могут ежечасно изменяться; ибо говоря о воспитании детей, мы говорим о человеческих отношениях и личной свободе. Для родителей-христиан может быть только единое «правило»: спрашивать Бога в горячей молитве.

Тем, кто имеет дело с детьми, хорошо по утрам так молиться: »Господи Боже, Ты один знаешь это чадо Твое, его сердце, его нужды, его будущее. Помоги мне не ошибиться в моем общении с ним сегодня!» Под общением мы понимаем все наши дела, слова и поступки – не только наши разговоры о Боге. Мы должны носить в себе убеждение, что Бог готов коснуться сердца каждого человека.

Но в то же время наша молитва за любимых детей причиняет нам непрестанную внутреннюю боль. Легче говорить, чем молиться. Необходимо понудить себя на молитву, потому что только такие попытки доставят нам опытность. Таково учение святых (10, 23).

Согласно катехизису митрополита Московского Филарета (Дроздова), Промысел Божий есть непрестанное действие Всемогущества, Премудрости и Благости Божией, которым Бог сохраняет бытие и силы всего сотворенного, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, возникающее через удаление от добра зло пресекает или поправляет и обращает к добрым последствиям, (11, 104; курсив везде А.Р.) – а это и есть воспитание в его христианском значении.

Может ли быть ремень надежным педагогическим средством?

Любовь совершенно меняет смысл педагогической дисциплины: не запретить проступок, а пробудить в детской душе ощущение настоящей, духовной свободы. Если эта цель достигается, то даже во время строгого наказания ребенок замечает, что его любят, что к строгости старшего побуждает не раздражение (я предупреждал, а он за свое!), не желание сбыть с рук и продолжать жить собственной жизнью (если к вечеру не приготовишь уроки, получишь еще!), но забота о его подлинном благе, некая высшая целесообразность.

Проблемы телесных наказаний при воспитании любовью, как правило, просто не существует. До телесных наказаний дело редко доходит – это, пожалуй, самый малоэффективный и непредсказуемый по последствиям тип воспитания, особенно если меры физического воздействия применять к детям часто.

Св. Иоанн Златоуст, касаясь мер наказания детей, говорит, что родителям больше подобает наказывать своих чад строгим тоном голоса и предупреждением, нежели мерами физического воздействия. Гневаясь, не согрешайте (Еф. 4, 26). Если гнев необходим, после того как кроткие упреки не подействовали, это должен быть гнев любви, происходящий не из желания преобладать, а из желания научить, что хорошо, а что плохо. Гнев – это не выход наших страстей, а педагогическое орудие. Св. Иоанн Златоуст говорит: «Как только заметишь, что страх (твоего выговора) действует на ребенка, попрчдержись, ибо природа наша нуждается в послаблении».

Св. Иоанн Златоуст советует отцу, собравшемуся отговаривать сына от посещения непристойного зрелища, говорить с ним так; «Сын мой, эти спектакли, на которых можно увидеть (…), не достойны свободного человека. Если ты можешь поручиться, что ты не услышишь и не увидишь ничего непристойного, то можешь пойти. Но невозможно там не услышать непристойностей. А таковые вещи не достойны твоего взора». Он добавляет: «И говоря так, нежно поцелуй его, заключи его в твои объятия, показывая ему любовь свою. И так успокой его».

Если отношения ребенка к родителям уже установились и еспи ребенок доверяет им и уважает их, то иногда просто строгого или печального выражения лица достаточно, чтобы ребенок осознал, что он совершил проступок (10, 26).

Климент Александрийский, автор трактата «Педагог» (П-П1 вв.), ясно определяет роль и возможное место взысканий при воспитании: «Метод строгий для правильности в воспитании детей полезен;

он имеет значение необходимого при воспитании вспомогательного средства» (2, 33; здесь и далее курсив А.Р.). Дисциплина и наказания являются, как видим, незаменимыми поддерживающими, служебными средствами. Основная же цель воспитания, по мнению автора, состоит «в усмотрении истины по прямому направлению к Богу, в неустанном отпечатлении на себе дел вечно-ценных» (2, 33). Обратим внимание: не воспитатель, но сам воспитуемый усматривает истину и «отпечатлевает на себе дела вечно-ценные». Этим подчеркивается активная, а не пассивная роль ребенка, его свободная воля как главный при воспитании фактор. Важно не то, что ребенок по настоянию старших выполнил или от чего удержался. Главное, что оказалось напечатлено в его сердце и памяти свободным его произволением. Роль же родителей и наставников в том, чтобы направить ребенка на самостоятельный труд, создать лучшие условия к этому.

Автор трактата «Педагог» усматривает в воспитании прямую аналогию с лекарским делом. Он ставит страсть в сравнение с «гнойным наростом» души и видит два способа справиться с нею: через порицание (строгие меры, которыми, как скальпелем, вскрываются и очищаются внутренние язвы) и увещание (т.е. любящий, размягчающий детскую душу подход). Последнее можно сравнить с диетическим правилом, которое, как и в случае болезни телесной, «советует [немощной душе], что ей должно в себя принимать, и запрещает, чем не должна она питаться» (2, 33).

Другими словами, смотря по складу ребенка и обстоятельствам, следует различать, как и к кому применять строгость и мягкость. К каждому случаю нужно уметь подобрать верный рецепт или способ лечения: к одним будьте милостивы, с рассмотрением, а других страхом спасайте, исторгая из огня… (Иуд. 1, 22-23). Этот апостольский завет означает, что необходимо хорошо чувствовать душу ребенка: на одни натуры наказание действует отрицательно – душа замыкается, уходит вглубь, рождает упрямство, а других отрезвляет и приводит к смирению. Цель увещания, – пишет апостол Павел, – есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры (1 Тим. 1, 5).

Тот простой факт, что разум и чувства наши стоят в тесной связи с телом, хорошо известен по аскетической практике. Прп. авва Дорофей говорит, что «душа по преступлению заповеди некоторым образом стала как бы нечто единое с телом, и вся сделалась плотью, как бы состраждет телу и сочувствует во всем, что делается с телом» (12, 48). Поэтому у отцов и учителей Церкви нельзя нигде встретить категорического запрета наказаний. Интересен, к примеру, такой эпизод из «Откровенных рассказов странника…»:

Служивший мне мальчик был с быстрыми способностями и все дела мои домашние исправлял: убирал комнату, топил печь, варил мне кашицу, грел самовар. Но при всем этом он был чрезвычайно резв и неумолкаемый шалун, беспрестанно бегал, стучал, кричал, резвился… Никакие угрозы и наказания не воздерживали его от шалостей. Вот я и придумал такое средство: стал сажать его у себя в комнате на скамеечку, приказывая, чтобы он говорил Иисусову молитву. Это сначала ему чрезвычайно не понравилось, и он всячески от сего уклонялся и почасту умолкал.

Я, чтобы заставить его исполнять мое приказание, клал возле себя розгу. Когда он говорил молитву, я спокойно читал книгу, или слушал, как он произносит. Но лишь только он замолчит, я показываю ему розгу, и он, испугавшись, опять принимался за молитву. По некотором времени я заметил, что уже розги не нужно, мальчик стал охотнее и усерднее исполнять мое приказание; далее я усмотрел совершенную перемену в его резвом характере, он стал тих и молчалив, и домашние работы отправлял успешнее. Это меня порадовало, и я начал более давать ему свободы. Наконец, что вышло? Он так привык к молитве, что почти всегда и при всяком деле творил ее без всякого моего понуждения. Когда я спрашивал его об этом, он отвечал, что непреодолимо ему хочется всегда творить молитву. Что же ты при сем чувствуешь? Ничего, только я чувствую, что мне бывает хорошо, когда я говорю молитву. Да как же, хорошо? Не знаю, как сказать. Весело, что ли? Да, весело (13, 115-116).

Невозможно, конечно, рассматривать этот пример как универсальное правило или методу, особенно в обучении детей духовным предметам и навыкам. Однако отчасти можно признать, что в воспитании некоторых типов натур телесные уроки дают лучшие результаты в сравнении с самыми тщательными словесными увещаниями или мягкостью обхождения. В этих случаях можно видеть, как после решительного взыскания дети тут же «приходят в себя», словно очнувшись и сбросив с души только что тяготившие их своеволие и истеричность. На практике убеждаешься в справедливости слов св. Григория Паламы: «Когда мы увлекаемся греховным расположением, то мы освобождаемся не только от власти Бога, но также и от присущей нам природной сдержанности» (8, 363).

Бывает, за наказанием почти сразу приходят раскаяние, слезы, ребенок неожиданно тянется к взрослому, говоря ему самые нежные, самые проникновенные слова, которые всего несколько минут назад, в капризе или припадке упрямства, казались невозможными. Все это свидетельствует, что время и форма наказания были выбраны родителем правильно, а отношения между ним и ребенком не только не пострадали от строгости, но стали еще более тесны и здравы. В конце концов, в повседневной педагогической практике можно часто встретить такие примеры, когда ребенок словно бы играет со взрослым, нарочно вызывая того на решительные и быстрые ответные меры. Проэкзаменовав этим границы родительской или учительской строгости и получив должный отпор, он опытно удостоверяется, что двери педагогического пространства на надежных запорах и тотчас же успокаивается, далее уже поступая с полным доверием и послушанием к старшему.

Нужно только не упускать из виду, что современность рано внушает, как норму, идею неприкосновенности, так что воспитание одной только строгостью в наши дни требует еще более осторожного применения, чем когда-либо ранее. Призыв апостола Павла к отцам не раздражать детей, дабы они не унывали (Кол. 3, 21), – лучше всего отражает существо христианского взгляда на дисциплину: как только дети начинают раздражаться и унывать от запретов и наказаний, строгость становится не только педагогически неоправданна, но и вредна.

Какое удивительное внимание обнаруживает в этих словах апостол к детской душе! Дети, действительно, легко унывают от холодного, грубого слова, а уныние есть самый страшный враг души, особенно детской, обрекающий ее на духовное бесплодие, на духовную смерть. Не раздражайте, не выводите детей из духовного равновесия, из состояния внутреннего мира, которое есть необходимое условие правильного духовного роста и счастливой жизни, не озлобляйте детей собственной раздражительностью.

Все наставления апостола, даваемые им супругам, родителям и детям, направлены к одной цели – связать их всех между собой внутренним союзом любви во имя Господне и тем превратить их в семейный союз, в домашнюю церковь (Флм. 1, 2 и др.).

(Прот. Сергий Четвериков. «О христианской семье») (14, 267).

При этом нельзя думать, что только телесными наказаниями мы можем перейти грань недопустимого насилия над ребенком. Педагогический прессинг бывает не всегда жестким по форме. Наиболее тягостна и болезненна, как о том пишет В. Зеньков-ский, именно мягкая, облеченная в формы бескрайней заботы и нежности, мелочная опека:

Родители никогда не принуждают, а только упрашивают, – поэтому дитя не может реагировать грубо или озлобленно на то, что ему не дают свободы. Все облечено в нежные формы любви, оно живет как бы под стеклянным колпаком, в душной атмосфере оранжереи. Оно не знает свежего воздуха, оно не делает ошибок, ибо все обдумано, все предупреждено любящими родителями. Ребенку не нужно думать, не нужно решать никаких вопросов – все готово, все обдумано заранее – и ребенку остается только слушать родителей и выполнять их советы. Для чувств ребенка, для его желаний нет простора: социально-психическое стеснение здесь очень сильно, ибо все то, в чем дети выходят за пределы желанного для родителей, родители останавливают – и делают это так нежно, так ласково, что ребенок даже и не замечает, что желания его подавлены.

Чтобы сделать незаметным давление, родители его облекают в нежные формы, сопровождают какими-либо неожиданными удовольствиями. А то, что родители считают допустимым, то уже все заранее обдумано и приготовлено. Инициативе ребенка не на чем проявиться: это – забитое, обезличенное дитя, теряющее способность иметь свои желания. Яркие, сильные чувства уже не расцветают в душе, и на всей личности лежит печать бесформенности, недоразвития (15, 128-129).

Психологи и педагоги приводят много примеров, когда именно родители, неумело и неумеренно опекающие ребенка, становятся главной причиной неудач его взрослой жизни. «Плохо ломать ребенка, – говорят опытные педагоги, – но еще опасней его постоянно гнуть». Давление особенно отражается на религиозном чувстве. По аналогии с матерью и отцом, дети воспринимают Бога не любящим и заботливым Небесным Родителем, но авторитарным и самоуправным владыкой, и сердце их закрывается для благодати.

Не следует ни полностью отсекать волю у юноши, ни позволять проявляться ей во всех случаях, но будем воспитывать их с раннего возраста в том, чтобы, когда сами они подвергаются несправедливости, переносить это, если же увидят кого-либо обижаемым, то храбро выступить на помощь и должным образом защитить истязаемого (16, 223).

Наша педагогическая задача совсем не в том, чтобы сломить волю ребенка или уничтожить ее (как при выездке молодой лошади), полностью подчиняя его личность своей. Если мы сокрушим волю ребенка, мы лишим его того, что составляет обязательную принадлежность свободной человеческой личности и необходимое оружие в борьбе христианина за выживание. Человеку нужна его воля, чтобы совершить свой путь в этом мире, чтобы не остаться в полной зависимости от домашней обстановки, – а эта чрезмерная зависимость обычно дает о себе знать, когда он оставляет дом, сделавшись взрослым (11, 41).

Наши безмолвные стражи

Внешний регламент – дисциплина, традиции, правила – служит не только тому, чтобы пресекать зло, но и чтобы обращать добро в навык, в привычку. Об этой положительной, созидающей роли традиций и дисциплины говорится значительно реже, а между тем значение их для воспитания значительно выше мер порицания.

Чрезвычайно важно значение хороших привычек в жизни детей и подростков; особенно много привычек развивается в семье. Очень важно, например, развить в детях привычку каждое начатое дело доводить до конца. Этой привычкой создается чувство большей ответственности за каждое предпринимаемое дело, большая углубленность желаний и приобретается опыт претворения желаний в дело. Конечно, семейная воспитательная среда особенно благоприятна для того, чтобы укрепить эту привычку без подавления ребенка. При развитии привычек у ребенка не нужно проявлять, однако, несносной для детей настойчивости, иначе привычка будет поддерживаться только рамкой семьи, и по удалении последней привычка будет с радостью отбрасываться как противное беспокоящее иго. Умелое создание разумных привычек (как физического, так и социально-психического характера) сохраняет их на всю жизнь (15, 301).

Любой человек, а в особенности сообщество людей, создают или перенимают извне привычные, стереотипные приемы и принципы поведения – характерную манеру общения, мимику, жесты, предпочтения, вкусы, обыкновение каким-то определенным, условленным образом совершать простые и повторяющиеся действия. Традиции и привычки господствуют в обществе. Только через них люди способны понимать друг друга и выполнять общие действия. Даже язык – основное коммуникативное средство – можно рассматривать как традицию и привычку вербально выражать мысли, понятия и образы. [7]

Корни культурных, историко-национальных, духовных традиций уходят далеко вглубь веков и движений души. Характер или, как чаще говорится сегодня, менталитет народа, уклад дома, церковные ритуалы – все это совокупности привычек и правил. Как материнская утроба телесно готовит ребенка к выходу в мир, так лоно семьи и культуры вынашивает и вскармливает человека в умственном, эмоциональном, творческом, нравственном и духовном аспектах. Среди множества разных обычаев и привычек человек появляется на свет и взрослеет, дышит их атмосферой, впитывает их каждой клеточкой своего существа. Поэтому отпечаток обычаев и уклада очень устойчив. Даже если, к примеру, подросток восстает против родительских принципов жизни, то после, взрослея, он неожиданно открывает в себе те же склонности и обыкновения, что и у отца с матерью.

Правда, традиции могут все же меняться: один народ, соприкасаясь с другим, берет нечто от взглядов и нравов соседей; небольшая группа людей в чужом окружении почти неизбежно растворяется, ассимилируется. Ребенок с детства привыкает к укладу родительского дома, тем не менее его собственная семья соединяет в себе семейные традиции уже двух родов сразу – пришедшие от обоих супругов. Привычка, обычай являются свойствами благоприобретенными, т.е. результатом взаимодействия личности и окружения. Они формируют как бы костяк жизни, учат людей выражать мысли и чувства так, как это удобно и принято. А автоматизм, с каким мы совершаем большинство повседневных дел, разгружает наше сознание от наиболее монотонной части работы, помогает избегнуть чрезмерного напряжения, экономит, бережет внимание и силы для дел, которые требуют большей сосредоточенности.

Между тем, эти полуосознанно вызываемые по привычному алгоритму поступки и чувства, крайне важны не только для повседневной, бытовой практики жизни, но и в своем духовном и нравственном значении для души. В частности, ими во многом определяется нрав человека – общий тон нашей жизни и общения с миром. Задача формирования доброго нрава и соблюдения его в чистоте является одной из важнейших для христианина. Достаточно указать, что все евангельские «заповеди блаженств»: блаженны нищие духом… плачущие… кроткие… алчущие и жаждущие правды… милостивые… чистые сердцем… и т.д. (см. Мф. 5, 3-11), – описывают христианскую душу не в свойствах ее сильных поступков, способностей или свойств характера, но в чертах ее нрава.

Именно добронравие или благонравие как общий настрой и коренное свойство души, целиком, даже, может быть, до конца не ощущаемое и не рефлексируемое ею (у святых отцов это раскрывается понятиями «целомудрие » или «простая душа»), а не благочестивое внешнее поведение или сильный положительный склад ума и характера, рассматривается Православием как главный ориентир для духовной работы христианина.

Некогда авва Зосима говорил о смирении, а какой-то софист (ученик философской школы – А.Р.), тут находившийся, слыша, что он говорил и желая понять это в точности, спросил его: «Скажи мне, как ты считаешь себя грешным, разве ты не знаешь, что ты свят? Разве не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты видишь, как исполняешь заповеди: как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?» Старец же не находился, какой дать ему ответ, а только говорил: «Не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным». Софист же настаивал на своем, желая узнать, как это может быть. Тогда старец, не находя, как это объяснить, начал говорить ему со своей святой простотой: «Не смущай меня, я подлинно считаю себя таким».

Видя, что старец недоумевает, как отвечать софисту, я сказал софисту: «Не то же ли самое бывает и в софистическом, и врачебном искусствах? Когда кто хорошо обучится искусству и занимается им, то по мере упражнения в оном врач или софист приобретает некоторый навык, а сказать не может и не умеет объяснить, как он стал опытен в деле: душа приобрела навык, как я уже сказал, постепенно и нечувствительно, чрез упражнение в искусстве. Так и в смирении: от исполнения заповедей бывает некоторая привычка к смирению, и нельзя выразить это словом».

Когда авва Зосима услышал это, он обрадовался, тотчас обнял меня и сказал: «Ты постиг дело, оно точно так бывает, как ты сказал». И софист, услышав эти слова, остался доволен и согласен с ними. (12, 46)

Механизм воспитания может быть понят из этого как передача от воспитателя детской душе положительных навыков – но не одного только внешнего поведения, поступков или образа рассуждений, а навыка самой жизни во всей совокупности соответствующих проявлений. «Именно от того, как мы прикасаемся к детям, как заставляем учить уроки и укладываем спать, как смеемся в их присутствии и рассказываем о себе – от всего этого зависит становление детской души…» (17, 22). Тем более для воспитания религиозного, имеющего своей задачей соединять детскую душу с невидимой духовной реальностью, первостепенное значение получает навык родителя или учителя жить в благонравии как единственно возможное для этого мира вещественное свидетельство правоты евангельских истин.

Подобного рода уроки без всяких слов, без нарочного назидания передаются ребенку и прочно усваиваются им на будущее. Традиции и привычки поэтому можно назвать безмолвными дисциплинарными стражами всей нашей жизни, которым мы подчиняемся с тем большей простотой и желанием, чем меньше их замечаем, считая само собой разумеющимися.

В какой семье традиции будут крепки?

Показательно, что наиболее крепкой преемственностью отличаются не те семьи, где много рассуждают о лучшем распорядке и дисциплине, где специально культивируют многочисленные нормы взаимоотношений и поведения. Правильная укладность устанавливается сама по себе там, где люди живут полнотой общих интересов и чувств. Домашняя дисциплина способна держаться и на авторитарном решении (и, нужно заметить, что иногда, во избежание большей беды, такой «домостроевский» метод себя отчасти оправдывает). Однако по-настоящему устойчивая и преемственная укладность возникает как русло для наиболее естественного выражения полноты отношений и чувств в доме. И, что важнее всего, именно такой распорядок обладает преимуществом не просто удерживать детей от их дурных намерений, но создавать простую, ненадуманную, уравновешенную, уютную, доброжелательную атмосферу взаимности и спокойной уверенности друг в друге, столь необходимую и питательную для юной души.

Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте, – пишет апостол Павел, и это, по существу, есть единственное универсальное правило христианского «Домостроя» (Рим. 12, 10). Нам радостно бывает видеть супругов – чаще почтенные, пожилого возраста пары, в лицах которых явственно отражается долгий путь вместе. «Сердца бьются в такт», – такой поэтический образ приходит при взгляде на них, полных благодарности и знания смысла пройденных рука об руку лет. Супружество унесли с собой Адам и Ева из рая, и, несмотря на падение, благословение Божие семье оставалось с людьми: «Супружеский союз, – читаем в Требнике, [8] – ни прародительским грехом, ниже потопом Ноевым разорися». Недаром о дружной семье говорят: «живут (или жили) по-Божьему». И это простое «по-Божьему» стоит многого, так как интуитивно вмещает в себя очень важное: живут по образу и подобию Бога. Это значит, что сердца тех людей, кто не стал останавливаться на своем «я», но доверием и любовью открылся навстречу другому, – эти сердца как бы настраиваются на райскую, перво-человеческую «волну», привлекая к себе благодать Божию, и та почивает на доме, делая его малым подобием Едемского сада [9].

Дети в единых и полных семьях растут тоже спокойно и равномерно. Душа ребенка находит всю полноту питания (физического, умственного, эмоционального, нравственного и духовного) в среде родного дома, и разворачивается широко, оставляя в стороне все мелочное и частное. Домашний уклад и порядок ребенка не тяготят – в них по существу нет ничего искусственного, тягостного. Дети не торопятся убежать из дому, менее зависимы от общественного влияния. «Единство в главном, свобода в подробностях, и над всем этим – любовь», – так выразил блж. Августин универсальный принцип всякого христианского общежития, и это же есть наилучший ответ на поставленный нами вопрос о соотношении свободы и принуждения в рамках семьи.

Из крепкой, единой семьи дети выносят пример разумно и здраво устроенной жизни, но главное, сами принципы и побуждения, из которых подобный порядок исходит. Традиция для них – это, конечно же, множество милых для сердца подробностей и атрибутов родительского обихода, но над всем этим стоит образ цельной и сообща согласованной жизни, и именно такую жизнь дети станут налаживать, когда создадут уже собственные семьи.

Любое из правил здесь ценно не само по себе, но тем, какие нужды и чувства оно регулирует или выражает. И, если понадобится, легче поступиться какой-нибудь частной своей привычкой или удобством, чтобы сохранить и укрепить главное – общность всех, кто находится у домашнего очага.

Иначе обстоят дела в тех семьях, которые охвачены противостоянием [10]. Не всегда это самые худшие семьи: часто в них есть место взаимным чувствам, искренней привязанности друг к другу. Супруги нередко желают единства и по сердцу имеют его, дороги и близки друг для друга, однако же в целом не могут отыскать единую точку смирения и равновесия. Не приходя к общим привычкам и взглядам, они постоянно колеблются из стороны в сторону – от привычек и взглядов жены к мнениям и обыкновениям мужа. Дети остро переживают это, чувствуя разность, неравномерность родительских требований. Они рано обретают опыт отстаивания собственной позиции, учатся лавировать меж двух огней и, конечно, не доверяют в душе справедливости дисциплинарных взысканий и правил.

Именно в таких семьях проблема порядка, регламента встает наиболее остро. Чаще возникает и детское неповиновение – тихое или явное. Родители то и дело затевают строгие дисциплинарные кампании: берутся за контроль домашних заданий или не отпускают ребенка на улицу. Однако времени и сил на это хватает недолго, и все возвращается на круги своя, еще раз подтверждая убеждение ребенка, что все правила жизни – только пустая, придуманная нарочно для воспитания, прихоть взрослого мира.

Конфликт разрастается в подростковые и юношеские годы, когда молодая душа овладевает все большей свободой. И часто случается, что даже во взрослой, самостоятельной жизни дети упорно стараются отстраниться от матери и отца, чтобы ничто не напоминало те родительские качества и черты поведения, которые особенно досаждали им в детские годы.

Понятно, что о надежной преемственности семейных традиций здесь говорить не приходится. Правила поведения рассматриваются чисто внешне – как догма, как рецепт механического преодоления сложностей. Родители полагают, что если удастся между собой «обо всем договориться», уложить свой быт и воспитание в рамки рациональных и благочестивых обычаев и привычек по примеру кого-нибудь из знакомых или по рекомендациям психолога, то удастся избежать, по крайней мере, самых отчаянных конфликтов и бедствий. Отчасти эти надежды оправдываются и жизнь течет в большем порядке, но проблема остается неразрешенной по сути – когда не хватает взаимного доверия и естественности, формально воспринятые правила будто «высушивают» жизнь дома, делая ее, пускай более ровной, но очень безвкусной и оттого обессиливающей.

Даже когда супруги, приходя к вере, пытаются переменить направление жизни, отголоски прошлого неустройства еще долго дают о себе знать. Требуется сугубая молитва, сугубое покаяние, сугубая собранность и чистота жизни, чтобы спустя долгие годы сообща избыть прежние промахи, чтобы исцеляющая благодать Божия покрыла и уврачевала застарелые раны.

Наконец, нужно сказать и о третьем тине семей, за которыми наш известный философ Иван Ильин закрепляет определение: рядом-жительство. В отличие от вместе-жительства, здесь нет особого интереса друг к другу, а значит нет никакого устойчивого и постоянного уклада. Дети сиротствуют внутренне с первых лет жизни, а вмешательство в их жизнь рядом-жительствующих родителей бессистемно и нерегулярно. Взрослые берутся за воспитание очень нечасто – под порыв восторженного настроения, либо когда ребенок чересчур распоясался и досаждает.

С другой стороны, общий ход жизни в такой семье может быть более спокойным и ровным, чем в предыдущем примере. Никто из членов семьи не обременяет друг друга, не ищет участия и поддержки, и детям равно привольно, как дома, так и на улице. Нельзя вообще говорить здесь о формирующей роли родительского воспитания. Общее правило жизни – это отсутствие правил, и, повзрослев, дети из отчужденной семьи станут искать только одного: жить в том единственном ритме и русле, который им диктуют их собственные желания и удобства.

Дисциплина внутренняя и внешняя

Мы уже выяснили, что дисциплина тогда плодотворна, когда ее требования принимаются детской душой естественным образом, добровольно. Но ясно, что дети не должны внешне только, механическим образом повторять заученные действия и слова. Такое исполнение правил церковного поведения и нравственных норм, хотя бы и добровольное, без понуканий от старших, не может быть целью религиозного воспитания.

Есть много причин и мотивов, по которым человек желает наружно казаться религиозным, «фарисействует» в вере. Бывает, что таким образом стремятся к высокому мнению о себе, к одобрению и поддержке окружающих. Можно оставаться при храме с целью найти там работу, войти в клир, вообще получить какие-либо жизненные преимущества и удобства. Настоящие вера и христианская жизнь всегда происходят от сердца и именно там, в тайне «сердечной клети», совершается все самое важное из отношений души с Богом.

Иметь зрелую религиозность значит не просто много знать о вере и Церкви, быть в храме «своим» и не ошибаться в словах молитв. Таким образом человек только имитирует христианство, подражает религиозной жизни, а не живет ею по-настоящему. Это напоминает то, как дети, играя во взрослых, изображают на лицах родительский гнев и волнение, воспроизводя характерные для взрослых мимические черты, однако совсем не переживают в этот момент настоящего чувства.

Первоначально мы, разумеется, принимаем на веру большинство из церковных правил. Однако со временем их смысл и значение в жизни мы должны уже сами понять и прочувствовать. Именно в области религиозных понятий, которые нельзя разглядеть и пощупать, оценить и проверить логически, пассивное подчинение дисциплине опасней всего. За формой легко утерять содержание, и наша духовность не станет ничем различаться от наивной имитации привычек и чувств в детской игре или, что того хуже, от дерзкой самоуверенности подростка, который стремится «добрать в солидности» чисто внешними гримасами и ужимками.

Церковная дисциплина поддерживает общее благочестивое направление жизни, но сама по себе не решает вопроса: откуда взять силы для исполнения правил? Она в свою очередь ищет того, чтоб самой напитаться от более общих и глубоких движений души: страха Божия, памяти смертной, сокрушения о грехах, сострадания к ближним.

Смысл дисциплины не в верности моральным началам, а в регуляции духовной жизни. Дисциплина не имеет ни самодовлеющей ценности, ни значения охранения отвлеченных принципов: она не должна подавлять духовную жизнь, если последняя принимает аритмический характер, ибо нет никакой ценности в том, чтобы торжествовала отвлеченная мораль как таковая. Важно не поведение, а внутренняя жизнь, не верность отвлеченному принципу, а правда в конкретной жизни. Нельзя моральные начала абсолютизировать и верность им превращать в синоним правды.

«Благочестие» прежде всего означает серьезное отношение к обрядовой стороне, но это только начальная сторона в нем, еще не предопределяющая того, куда направится духовный процесс. В добродетели, если она изнутри не озаряется горячим, одушевленным чувством Бога, исчезает возможность основного условия духовного возрастания – смирения перед Богом. Педагогика дисциплины особенно должна помнить инструментальный смысл дисциплины, функцию ее как фактора пробуждения к духовной глубине и обращения к добру, к Богу (6, 126).

Цель воспитания – не внешнее закрепление знаний и навыков. Нужно связать их с внутренним содержанием детской души, с движением сердца ребенка. Не безупречность внешнего поведения и не интеллектуальная мудрость законников, но чистота и искренность внутренних помышлений и чувств служат предметом проповеди Иисуса Христа и апостолов. Бога зрят те, кто чист сердцем (см. Мф. 5, 8), – сердце же есть вместилище чувств. Совершенство, как его понимает апостол Павел, – это когда чувства навыком приучены к различению добра и зла (Ев. 5, 14).

По этой причине Зеньковский вообще склонен определять основной метод педагогики христианства как педагогический эмоционализм. Такой термин не выглядит особо удачным и точным, ибо христианство воспитывает целого человека во всей совокупности его сил: чувств, интеллекта, воли, духа и тела. Новозаветный подход скорее можно назвать интегральным или онтологическим, [11] однако, как более удобное и простое, здесь мы удержим все же понятие «педагогического эмоционализма».

Эмоционализм стремится не к развитию чувств как таковых, но к развитию того, симптомом чего являются чувства, к развитию индивидуальности в ее творческой глубине. Есть страшная опасность превращения самых глубоких и верных «советов» и «указаний» в отвлеченную риторику, ни в малейшей степени не затрагивающую нашего сердца, не расширяющую зрение сердца. Необходимые для морального творчества мотивы мы найдем лишь в религиозном вдохновении. Не в организации внешнего поведения (чем, конечно, не отвергается значение поведения), не в устроении и развитии морального разума, а только в религиозных вдохновениях сердца должны мы искать главный фактор духовного созревания. Вдохновение как свободный акт не подлежит регуляции – и в этом вся мука, все частое бессилие «воспитания».

Соотношение психических сил у ребенка иное, чем у взрослых. Ребенок медленно, шаг за шагом овладевает своим телом, приобретая тем волевой опыт. Столь же медленно овладевает и детский интеллект своей темой, накопляя материал для познания. Это медленное созревание воли и интеллекта уже само собой создает для эмоциональной сферы условия большего развития и действия, чем у взрослых (6, 145).

Память, а особенно память детства, чаще всего несет в себе отпечатки каких-то ярких эмоциональных или мистических переживаний, и это наглядно показывает, в какой незначительной мере приход к вере бывает обусловлен специальными, организованными воспитательными действиями.

Кто-то, к примеру, ощутил в себе призыв к вере, когда, уже будучи взрослым, переступил порог храма и вновь уловил какую-то трудно передаваемую, но с детства знакомую игру чувств: сочетание тишины, полумрака и тонкого запаха ладана – особых, церковных, вмещающих присутствие чего-то высшего, Божественного. Другой утверждает, что его «крепко-накрепко взяло за живое» единственное, бывшее когда-то давно, знакомство со старцем-священником и та необыкновенная, будто бы солнечная, любовная теплота, которая исходила от батюшки. Третий помнит из детства огонек лампады в деревенской избе и бабушку, тихонько молящуюся перед иконами.

Вдохновение не обязательно возникает от прямо религиозных мотивов и образов воспитания – разговоров на предметы веры и Церкви, преподавания религиозных дисциплин. «Вдохновение, – еще раз повторим эту мысль о. Василия, – может зажечь души своим священным огнем, когда мы заняты интеллектуальной работой, эстетическим творчеством, социальным деланием, простым физическим трудом».

Опыт показывает, что созидательной силой воспитание обладает лишь тогда, когда оно может зажечь сердца. Общая задача воспитания может быть сформулирована как содействие развитию активности в человеке. Зрелый человек должен быть прежде всего активным, должен быть деятельным. Но развитие активности отнюдь не следует понимать, как развитие воли. Активность может быть как волевой, так и эмоциональной. Волевая активность требует от нас «усилия», наоборот, эмоциональная активность поддерживается потоком чувства. При высоком воодушевлении, при энтузиазме мы не замечаем усталости и можем работать почти без остановок (6, 147).

Вот какой рассказ, например, сохранился в истории об одном юноше, жившем когда-то давным-давно, в V в., в эпоху Византийской империи:

Когда я обучался светским наукам, мне казалось это сначала весьма тягостным, и когда я приходил взять книгу, я был в таком же положении, как человек идущий прикоснуться к зверю; когда же я продолжал понуждать себя, Бог помог мне, и прилежание мое обратилось мне в такой навык, что от усердия к чтению я не замечал, что я ел, или что пил, или как спал. И никогда я не позволил завлечь себя на обед с кем-нибудь из друзей моих, и даже не вступал с ними в беседу во время чтения, хотя бы и был общителен и любил своих товарищей. Когда же учитель отпускал нас, я омывался водою, ибо иссыхал от безмерного чтения, и имел нужду каждый день освежаться водою; приходя же домой, я не знал, что буду есть, ибо не мог найти свободного времени для распоряжений касательно самой пищи моей, но у меня был верный человек, который готовил мне, что он хотел. А я ел, что находил приготовленным, имея книгу подле себя на постели, и часто углублялся в нее. Также и во время сна она была подле меня на столе моем, и уснув немного, я тотчас вскакивал для того, чтобы продолжать чтение. Опять вечером, когда я возвращался домой после вечерни, я зажигал светильник и продолжал чтение до полуночи, и вообще был в таком состоянии, что от чтения вовсе не знал сладости покоя.

Итак, когда я вступил в монастырь, то говорил сам в себе: «если при обучении внешнему любомудрию родилось во мне такое желание и такая горячность от того, что я упражнялся в чтении, и оно обратилось мне в навык, то тем более будет так при обучении добродетели», и из этого примера я почерпал много силы и усердия (12, 115-116).

Добавим, что юноша этот вырос впоследствии в святого игумена, авву Дорофея, автора знаменитых «Душеполезных поучений», которые вот уже полторы тысячи лет с благодарностью перечитывают многие поколения христиан.

То, что во главе христианского воспитания стоит воодушевление детей верой, передача их душам религиозного огня, не говорит против правил и норм дисциплины, в частности, дисциплины церковной. Искренность чувств отнюдь не страдает и не подавляется внешними требованиями. Не мешают же, к примеру, рамки семьи супругам сохранять верность и любить всей душою друг друга! Напротив, совместная жизнь, закрепленная браком, предоставляет самое удобное поле и способ проявить глубину своих чувств [12]. То же и с обрядом, традицией: никто не думает, будто в центре всей свадьбы стоят обручальные кольца как украшение и обновка. Всякий согласен, что обряд – это знак, символ, внешность происходящего. Он обозначает собой то, что происходит внутри двух душ, вступающих вместе в некое новое качество – состояние семейной, брачной любви.

То же и в сфере религиозной. Традиции и дисциплина непременно сопровождают духовность. Именно сопровождают, т. е. являются спутниками ее, происходят от жизни в Духе. Живое религиозное чувство само прибегает к тому, чтобы наиболее постоянно и часто повторяющиеся действия – богослужения, молитвы и пр. – отлить в формы установившихся, общепринятых и общепонятных ритуалов и правил. Это упорядочивает жизнь христианина и Церкви в целом, создает общий благочестивый жизненный фон и настрой, позволяя душе с большим удобством двигаться дальше.

Так что было бы крайне неразумно умалять роль традиций и правил и пренебрегать в воспитании ими. Сторонники «неформальной», «безнормативной» духовности, сами не замечая, ставят себя в очень неловкое положение, ибо педагогика вся построена на передаче опыта от старшего к младшему по принципу «делай, как я» или, в более общем выражении, «учись на примерах других», «поступай, как принято между людьми». Умаляя значение традиций и правил, взрослые сеют тем самым в ребенке недоверие и к собственному примеру и наставлениям. Вовсе не искренность и глубина чувств, но дух превосходства и противоречия поселяется в детях, которые сызмала были настроены не доверять «человеческим обычаям и установлениям», но искать «личной веры» и своего собственного пути к Богу.

К тому же, для христианства вовсе не единичное усилие воли или геройский поступок, но настойчивость, терпение и кропотливый ежедневный труд над собой, оказываются ценнее всего. Блестящий, быстро загорающийся энтузиаст столь же скоро остывает и в результате приносит меньше плода, чем смиренный и скромный труженик, незаметно и настойчиво делающий свое дело. Христианская жизнь растет постепенно и потому требует навыка к постоянным, непрерывным и длительным усилиям, терпения и «пождания» (прп. Амвросий Оптинский). Приведу здесь невыдуманную историю – записанный мною рассказ одного молодого человека, ныне алтарника храма под Санкт-Петербургом, о его пути к вере:

Когда рядом построили храм, я видел одних и тех же людей, которые приходили на все службы, и думал: как они заставляют себя так долго стоять? Не скажу, чтобы меня удивляла их выдержка – сам я тренировался, занимался серьезно спортом – но я никак не мог взять в толк; зачем? какой в этом стоянии смысл?

Меня это задело. И вот, я сказал себе: отстоишь десять служб, от начала и до конца. Если ничего не почувствуешь, значит все это – пустые выдумки. Разок сходил, другой… Красиво поют, священник кадилом машет, все крестятся-кланяются, крестятся-кланяются. Ничего не понятно, но я стою. Как говорят, из спортивного интереса. На пятую, наверное, службу наметился кризис. Но пересилил, и что-то открылось, появился интерес и желание. Так и стал ходить в храм.

Помогла привычка к тренировкам. Внутри была твердая уверенность, что никакая большая задача не дается сама собой, без усилия и терпения. А об обещании отстоять десять служб вспомнил уже позже. Улыбнулся: надо же, какой трудной показалась сначала эта задача!

Итак, правила в Православии не являются самоцелью, а лишь «оптимальным режимом» духовной жизни. Однако, с другой стороны, собранность, навык к труду, терпение и усердие, прививаемые ребенку через требования дисциплины, тоже важны. Не меньше, чем чисто духовные качества и побуждения, они определяют успех воспитания и христианской жизни.

Аскетика, это очень страшно?

Достичь воодушевления, ревности в христианской жизни – это еще не конец воспитательного пути. Нужно еще суметь направить этот душевный подъем в верное русло.

Загораясь огнем христианского воодушевления, душа попадает не просто в пространство духовных понятий, но и на арену борьбы, противостояния двух сил: Божественной благодати и темных, демонических влияний. По этой причине в религиозных чувствах важен порядок, надлежащая дисциплина.

В нашей душе бродят, приходят и уходят, случайные мысли, представления, настроения. Воспоминания, навязчивые идеи и слова, умные, глупые, злые, смешные, грязные, тщеславные и т. д. С этим надо решительно бороться. Душа наша, по выражению епископа Феофана Затворника, не должна быть «проходным двором», «открытыми воротами». Мы мало заботимся об этом. Душу надо содержать в чистоте н опрятности, не пачкать ее ни беспорядочными мыслями, ни беспорядочными впечатлениями. Это и есть целомудрие (18, 23).

Движения сердца должны удерживаться в должных границах, не переходя, с одной стороны, за черту экзальтации, ошибочно принимаемую иногда за действие благодати, а с другой, не ввергая в уныние от неспособности тотчас же одолеть высоту христианского идеала.

Задачам организации состояний и чувств сердца соответствует в христианстве начало аскетики. Часто аскетическую теорию и практику по ошибке считают уделом немногих высоких подвижников, отважившихся нести особые подвиги – отшельничества, затвора и пр. И вправду, в самых выраженных своих проявлениях аскеза ведет христианскую душу к поистине поразительным, чрезвычайным способностям и состояниям. В Писании и житийных повествованиях неоднократно упоминается, как святые ходили по водам, оставались невредимы в огне, видели события, происходившие на значительном расстоянии от них, прозревали будущее, сообщались с ангелами, возносились душой к миру невидимому, умели жить в крайней скудости пищи, в холоде, обходиться без сна…

Тем не менее, аскетику нельзя считать наукой для избранных. Она имеет самое непосредственное отношение к каждому христианину – любой подвиг зиждется на смирении, покаянии, и аскетику в наиболее общем ее значении следует понимать как культуру покаянной и трезвой христианской религиозности. Знакомиться с ее принципами и основаниями – простейшими правилами молитвы, хранения чувств и воздержания (посты, рекомендации о распорядке дня, Устав годового богослужения) – начинает всякий христианин с первых же шагов в Церкви.

В восточно-христианской, православной духовности аскеза не является чем-то «добавочным» к жизни мирян, но стоит в самом центре традиции и церковного опыта. Святые отцы и учители Церкви обнаруживают глубочайшее знание тонкостей психофизических и духовных переживаний человека, идущего ко спасению. Они указывают на тесную взаимосвязь состояний души и врожденных наклонностей, образа жизни, питания, окружающих обстоятельств и прочих внешних и внутренних факторов (достаточно упомянуть подробнейшую классификацию страстей, разработанную прп. Исааком Сириным, или обстоятельный обзор аскетической физиологии, предложенный еп. Варнавой (Беляевым) в «Основах искусства святости»). Помимо внутренней жизни души, аскетика освещает вопросы христианского общежития. Незаменимым пособием по аскетической культуре взаимоотношений и соборным началам следует считать «Душеполезные поучения прп. аввы Дорофея» и труды свт. Феофана Затворника. Наконец, аскетика заботится об упорядочении мистического аспекта религиозности – той стороны жизни христианина, где он впрямую соприкасается с миром невидимым и где возможны самые коварные и непредвиденные соблазны. Ровное, бесстрастное чтение текстов молитв, категорическое запрещение принимать приходящие образы – все эти аскетические указания оберегают христианина от искушений темной духовности и поставляют его на верный путь роста. Этот аспект опытного богообщения и богопознания полнее всего рассмотрен в «Добротолюбии», работах прп. Иоанна Лествичника и свт. Игнатия Брянчанинова.

Промысел Божий о душах различен. Вместе с тем, людей объединяют сходства единой природы, и потому есть возможность изучать и описывать общие условия и свойства жизни души в Боге. Аскетическая теория и практика на протяжении многих столетий являлась для Православия главным направлением духовной работы. Она охватывает собой все сферы религиозного опыта, обеспечивая их правильную и эффективную регуляцию. Ни воцерковление, ни христианская жизнь вообще – неотделимы от аскетического начала и нуждаются в его руководстве. Даже восприятие Таинств, этих сверхъестественных даров Божиих людям, стоит в тесной связи с аскетическими началами. Прежде, чем приступать к Исповеди и Причащению, Церковь рекомендует верующим известную совокупность условий: воздержание в пище и удовольствиях, усиленную молитву, обязательное участие в богослужении накануне. А к самым значительным праздникам – Рождеству и Пасхе Христовым, Успению Божией Матери – православные христиане идут путем длительного поста, периода очищения мыслей и чувств, освобождения души из-под власти телесных влечений, утончения восприимчивости к духовному. П. Евдокимов очень верно подмечает это фундаментальное значение аскетизма, утверждая, что аскетическая жизнь по своей сути – это «все более и более полное осознание жизни в Таинствах». Он пишет: «аскеза есть одухотворяющее проникновение духа в человека во всей его целости, прозрачность тела и души для духовного» (19, 42). Без этого, без тщательной и целенаправленной духовной работы, как замечает другой современный автор, прот. Владимир Воробьев в книге «Покаяние, исповедь, духовное руководство», «можно всю жизнь ходить в церковь, причащаться, исповедоваться и так ничего не понять по-настоящему, не начать жить духовной жизнью, работать над собой» (20, 39).

Очевидно, что и педагогика христианства не может стоять вне аскетики, обходиться без знания и применения опыта внутренней жизни. Воспитывая детей, взрослые, естественно, выступают в роли наставников детства и должны быть достаточно компетентны и зрелы в вопросах духовного руководства. По существу, речь идет даже о большем – о совместном духовном делании взрослого и ребенка, в котором родитель и воспитатель способны подать пример и выполнить роль ведущего.

Ребенок еще не владеет своими детскими силами и в особенности слабо осознает себя. До поры он еще не умеет правильно различить в душе действия страсти, ему с трудом даются сознательные, ответственные, волевые решения. Религиозность детей непосредственна, образна, эмоциональна. Для ребенка мало характерен взрослый методизм жизни,, сознательная регуляция движений внутри и вовне. В силу всего этого многие полагают, будто аскетика не занимает заметного места в детской религиозной жизни, что само понятие о внутренней брани – не для детства, и аскетические принципы раскроются позже, уже с наступлением ясного самосознания. Но если вернуться к понятию об аскетике как об общей культуре религиозности, очевидно, что таковая культура не может оставляться педагогикой «на потом». Аскетические основы могут и должны быть привиты молодой христианской душе еще с самого раннего возраста.

Детская душа очень остро отзывается на Тайну, причем сверхъестественная, мистическая сфера воспринимается ею, как норма, чрезвычайно естественно. Медленное созревание воли и интеллекта уже само собой создает для эмоционально-мистической сферы и воображения условия большего развития и действия у, детей, чем у взрослых.

Всем известно, какое большое место в душевной работе ребенка принадлежит воображению, – само познание мира в значительной степени связано с работой воображения. Сфера воображаемого и действительного рано опознаются ребенком как две различные, – но их связь и взаимозависимость прикрыты еще густым туманом, который никогда окончательно не рассеивается и для зрелого сознания (что имеет очень глубокий смысл) (15, 154).

Однако же мистика мистике рознь. Сам же Зень-ковский предупреждает, что окружающий мир хранит в себе «тайный фонд былых, дохристианских верований, живущих и доныне в современной душе в виде разных «суеверий»». РАЗНЫМИ путями эта, как ее именует ученый, «подземная религия» проникает в детскую душу. В «Психологии детства» он делится воспоминаниями ‘из своего детства (тогда ему было всего 4 года), как няня под сумерки бралась отчего-то рассказывать мальчику страшные сказки, в которых действовали выходцы с того света и всяческие страшилища:

Помню и доныне, с каким волнением и замиранием слушал я эти рассказы. Странная образовалась у меня тогда ассоциация – с этими рассказами спаялось в душе воспоминание о ворковании голубей. Много прошло уже времени, но и доныне, когда я слышу воркование голубей, душу мою наполняет жуть и тягостное напряжение – словно слышится в этих звуках таинственная, загробная музыка, от которой сжимается сердце… (15, 156).

Тем более современная культура изобилует намеками на потустороннее. Редкая газета, редкий фильм, редкая книга теперь обходится без дерущей по коже примеси мистики. То, что в конце XIX в. существовало лишь в форме народного устного пересказа да еще отдельных литературных произведений (вспомним о мистике раннего Гоголя), ныне поставлено на индустриальный конвейер. Детские книги и мультсериалы выводят целую галерею уродцев, чудовищ, привидений и динозавров, которые с малых лет ориентируют мистическое чувство ребенка на мрачные, монстроидальные формы. Целые направления в современной культуре – сюрреализм, психоделика, фэнтэзи – опираются на оккультное мировоззрение, с легкостью конструируют собственные миры и произвольно сдвигают границы между поту– и посюсторонней реальностями.

Ребенок, даже в церковной семье, не может быть полностью изолирован от этих влияний, и единственное, что могут предпринять против этого родители и педагоги – это вовремя сообщить его мистическому чувству правильное, упорядоченное направление, научить различать две духовные полярности и их проявления в мире. Причастность к аскетической традиции Церкви, знакомство с житийными и историческими примерами, в которых христиане встречались с мистическими силами, свидетельства о том, сколь страшными последствиями могут обернуться для человека занятия магией и оккультизмом, опыт собственного внутреннего делания, помогут сформировать в сердце воспитанника должную культуру религиозности.

Большие возможности для организации мистических чувств дает и богослужебная жизнь, церковные Таинства. Храм в православном учении понимается как «носитель Фаворского света». «Каждый христианский храм, – продолжает эту мысль известный современный проповедник архим. Рафаил (Карелин), – это Фавор, где в церковных Таинствах и молитве душа приближается к своему преображению» (21, 86).

Таинства подобны благодатным семенам, которые сеются в человеке и, прорастая на почве смирения и любви к Богу и ближним, исправляют и преображают человеческое естество.

Наилучшее педагогическое воспитание доставляет именно Церковь своим чудным, небесным, проникающим до костей и мозгов богослужением (22, 313-316). Церковь храмом и богослужением действует на всего человека, воспитывает его всецело: действует на его зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, на воображение, на чувства, на ум и волю благолепием икон и всего храма, звоном, пением певцов, кадильным фимиамом, лобзанием Евангелия, креста и святых икон, просфорами, пением и сладкозвучным чтением Писаний (23, 193).

Прикровенно, мистически действует и слово святых отцов и Писания. Один священник, например, так вспоминал о своем детстве: «Когда возникнет между нами спор или потасовка, отец говорит: «В чем дело, что такое – ругаться стали? Наверное, давно Евангелие не читали…» Важнейшим инструментом воспитания было чтение вслух Евангелия. И отец считал это не только поучительным, но духовно-мистическим явлением».

Сам по себе язык Писания и святоотеческих наставлений – это пример высочайшей педагогичности. Он соединяет между собой понятия и события этого мира иными, духовными связями и закономерностями, придает знакомым вещам необычные символические значения. «Бывает, что на солнечный свет выставят стеклянный сосуд, наполненный водой, и лучи согревают его и воду, – говорится в одном палестинском патерике. – Христос же есть наше невидимое солнце. Слово Его, отражаясь у нас в сердце, согревает всю нашу душу».

Наставления в богоугодной жизни тоже излагаются образно, символически:

Никто не вливает какую-либо благородную масть или отличный мед, или какую-нибудь драгоценную жидкость в зловонный, испорченный сосуд. Кувшин, однажды пропитанный страшным зловонием, легко испортит даже самое благоуханное миро, нежели сам примет от него сколько-нибудь приятное благоухание; поелику гораздо скорее чистое повреждается, нежели испорченное исправляется. Так и сосуд нашего сердца, если не будет наперед очищен от всякой зловонной скверны пороков, не может воспринять ту благословенную масть… и не сохранит неоскверненными того духовного знания и изречений Св. Писания (24, 41).

Так при помощи иносказания, сравнения небесных образов с земными, человек привыкает сквозь мир материальных предметов видеть другой, горний мир, постоянно удерживая свою мысль в Боге. Об этом святой старец Амвросий Оптинский напоминал приходящим к нему за советом: «На все надо смотреть взглядом оттуда». Такой «взгляд оттуда» вообще характерен для подвижников и отцов Церкви:

Встал с постели, перекрестись и скажи: «во Имя Отца и Сына и Святаго Духа» и еще: Господи, сподоби в день сей без греха сохранитися нам и научи мя творити волю Твою; моешься дома или в бане, говори: окропиши мя иссопом, Господи, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся; надеваешь белье, думай о чистоте сердца и проси у Господа чистого сердца: сердце чисто созижди во мне, Боже, обнову сшил и надеваешь ее, думай об обновлении духа и говори: дух прав, Господи, обнови во утробе моей, отлагаешь ветхую одежду с пренебрежением ее, думай об отложении с большим пренебрежением ветхого человека, греховного, страстного, плотского; вкушаешь хлеб сладости, думай об истинном хлебе, дающем вечную жизнь душам – о Теле и Крови Христовой и алкай этого хлеба, т. е. желай чаще его причащаться; пьешь воду или чай, или мед сладости, или другое питье, думай об истинном питье, утоляющем души, палимые страстями, – о пречистой и животворящей крови Спасителя; отдыхаешь днем, думай о вечном покое, уготованном подвизавшимся здесь в борьбе с грехом, с духами злобы поднебесными, с неправдами человеческими или невежеством и грубостью человеческою; спать ли ложишься ночью, думай о сне смертном, который рано или поздно непременно придет для всех нас, и о той темной, вечной, ужасной ночи, в которую будут повержены все грешники нераскаянные; встречаешь день, думай о невечернем, вечном, пресветлом – паче нынешнего солнечного дня – дне царствия небесного, в который будут радоваться все угодившие Богу, или от всего сердца покаявшиеся Богу в этой временной жизни; идешь ли куда, думай о правое(tm) духовного хождения перед лицом Божиим и говори: стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие, делаешь ли что, старайся это дело делать с мыслию о Боге Творце, все соделавшем бесконечною премудростию, благостию Своею, всемогуществом Своим и тебя создавшем по образу и подобию Своему; деньги ли, сокровище ли какое получаешь или имеешь, думай, что сокровище наше неистощимое, от коего все сокровища души и тела, источник приснотекущий всякого блага – есть Бог, вседушно Его благодари и не заключай своих сокровищ у себя, да не заключишь входа в свое сердце бесценному и живому Сокровищу – Богу, но уделяй из своего состояния требующим нуждающимся, нищим братиям своим, которые для того оставлены в этой жизни, чтобы ты мог доказать на них свою любовь, благодарность к Богу и удостоиться за то награды от Бога в вечности; видишь ли белый серебряный блеск, т. е. серебро, не прельщайся им, но помышляй, что должна быть бела и блистать добродетелями Христовыми душа твоя; видишь ли золотой блеск, или золото, не прельщайся им, но помни, что душа твоя должна быть как злато огнем очищенное и – что тебя самого Господь хочет просветить, как солнце, в вечном, светлом Царствии Отца Своего, что ты узришь незаходимое Солнце правды – Бог в Трех Ипостасях, Пресвятую Владычицу Богородицу и вся Небесныя Силы, и святых человеков, неизреченным светом исполненных и сияющих светолитием (25, 231-233).

Эта особенность православной традиции именуется символическим реализмом и является прямым продолжением евангельского языка притчей и аллегорий – «К кому мы причислены, по образу тех и должны жить. Писание причисляет нас к странникам и пришельцам. Будем же жить здесь, как в странноприимном доме, помня, что во всякий момент по призыву Господню можем быть призваны выйти из него» (Древний палестинский патерик). Сами тексты Писания отцы истолковывают не только нравственно и исторически, но в более глубоком переносном, символическом смысле, благодаря чему чтение становится уже не сухим изучением исторических образов и событий, но тесно связывается с жизнью каждой христианской души: «Пусть Он войдет в храм, который внутри тебя, чтобы изгнать всех торговцев. Пусть Он воссядет в храме, который внутри тебя, и ты станешь для Него священником и левитом, входящим в очищение. Блаженна ты, душа, если ты обретешь это в своем храме. Блаженна ты еще больше, если будешь Ему служить».

В нашем кратком обзоре нет нужды и возможности приводить многие поучительные цитаты, находимые в Предании Церкви. Важно указать на сам принцип – следование традиционной для Православия наставительной практике. Богатейшим источником духовного слова служат отечники, жития и патерики. Изучать их необходимо не только затем, чтобы черпать для себя поучения в добродетельной жизни, но и чтобы взять на заметку приемы и принципы той духовной дидактики, которой широко пользовались в христианском руководстве наши учителя и подвижники.

Материал наставления должен быть, разумеется, тщательно подобран и приноровлен к возрасту, обстоятельствам и душевному складу детей. Для лучшего усвоения может быть изменен и язык. Впрочем, может так оказаться, что ребенок лучше воспринимает подлинное святоотеческое слово, а не его пересказ – состояние души у святых отцов и их изречения есть как бы детские и ближе для детства. Багаж такого знания, «благочестивая эрудиция», необыкновенно важны для детей. Святые образы и примеры, по слову свт. Феофана, «предзанимают собой детское сердце», накапливая в памяти и воображении тот фонд впечатлений, из которого, смотря по его наполнению, в последующей жизни будут почерпнуты либо правильные решения, оценки и чувства, либо, наоборот, противник изыщет себе образы для искушений (в этом святые отцы усматривают истинную роль и механику неосознаваемой части психики – того, что в современной науке известно как «бессознательное» или «подсознание» и часто становится поводом для разного рода домыслов и спекуляций).

Ясно также, что педагогическое наставление детям в вопросах аскетики должно быть еще более осторожным, нежели в отношении взрослых. Всякая аскетика (и это ясно показывает религиозный опыт вне христианства) ведет к освобождению души из-под власти материального, телесного начала и утончает ее восприимчивость к духовным влияниям. Лучше, если ребенок будет иметь личное, прямое общение с духовником, умеющим, по крайней мере, задать необходимую тональность духовной работы и предупредить от наиболее грубых ошибок. Однако наш век небогат опытными наставниками, о чем прямо предупреждает свт. Игнатий Брянчанинов, и по этой причине основной объем сведений приходится черпать из святоотеческих книг [13].

На первых порах не удается (да и не следует) вводить детей в подробности святоотеческого учения о страстях и борьбе с демоническими влияниями. Однако всегда есть возможность сообщать навык к аскезе непосредственно – примером аскетически верно устроенной жизни родителя и педагога. Ребенок чрезвычайно чувствителен к состоянию старших, его сердце соединено нерассудочной, прямой нитью с душой близкого ему человека, и это открывает возможности для воспитания детей не одними лишь внешними педагогическими средствами и приемами – убеждением, поощрением, наказанием – но и более тонко, внутренне: через соответствующее внутреннее делание воспитующего. Старец Паисий Свя-тогорец, например, замечает:

Очень помогает воспитанию детей, когда родители считают себя ответственными за все проступки детей, поскольку находят свою собственную жизнь не такой, какой она должна быть рядом с Христом, и именно поэтому, на их взгляд, дети их ведут себя безобразно. Когда родители так смиряются и так искренне каются, тогда сподвигается и Всемогущий Христос и бросает сокрушенным родителям «спасательный круг» для спасения, что, кстати, спасает и непутевых детей (4, 45).

В чем упражняется душа взрослого, в том же естественно укрепляется и ребенок. И напротив, где чаще всего претыкается старший, там чаще всего совершают ошибки и его маленькие подопечные. Вот почему вместе с заветом преподобного Серафима ко всем христианам «стяжать дух мирен», Церковь устами св. прав. Иоанна Кронштадтского добавляет, применительно к воспитанию: «Всего больше позаботьтесь… о стяжании, или поддержании детской чистоты сердца: «ибо чистые сердцем Бога узрят» (Мф. 5,8)» (26, 300).

В сущности, этот факт передачи душевного состояния интуитивно нам хорошо известен. К примеру, когда дети испытывают боль, матерям свойственно переживать их страдание, как свое собственное, и, что особенно примечательно, материнским сочувствием детская боль действительно облегчается. Так же и недостойный поступок ребенка (воровство, обман и т. п.) заставляет хороших родителей задуматься над своей собственной жизнью и впредь строже следить за словами и действиями, способными дать лишний повод к соблазну. Взаимовлияние детской и взрослой душ признается, как весьма важное, и в святоо-теческой литературе. Свт. Василий Великий, в частности, считает обоюдно полезным как для детей, так и для взрослых подвизаться совместно:

Уединенные упражнения и правила касательно сна и бодрствования, времени, меры и качества пищи для детей должны быть определены приличным им образом. Но молитвы, которые установлено совершать днем, должны быть общие и у детей, и у старших, потому что у детей через соревнование более совершенным (не в смысле, конечно, соперничества, но совместной ревности – А.Р.) укореняется навык к сокрушенной молитве, и для старших немаловажно пособие детей в молитве (27, 187).

Остаться свободным и выжить

Ввести в практику религиозного воспитания начало аскетики особенно важно для современного христианства. В наши дни навык ко внутреннему деланию, трезвости чувств и ума не просто желателен. Он становится для верующего жизненно важным. Аскетическое делание ныне вообще должно признать за единственную стратегию православного выживания. Раскрыть ее смысл всего важнее для молодежи, т.к. современность наиболее агрессивно нацелена именно на подростков и юношество.

Недостаток аскетической культуры, ее недораскрытие и недооценка – вот, пожалуй, самая болезненная и острая проблема церковной педагогики последних лет. Определенных успехов нам удавалось достичь в преподавании религиозных дисциплин, рукоделии и ремеслах; дети регулярно бывали на богослужении в храме, пели в хоре или даже прислуживали в алтаре. Однако это редко отливалось и закалялось у них в формах собранного и внимательного, отзывчивого и энергичного христианского нрава. Оттенок какой-то трудно передаваемой скуки и безынициативности, как бы некой усталости, обремененности жизнью, с малых лет ложится на лица. Внутренняя струна души, призванная чисто и твердо держать заданный духовный тон, остается расслабленной и отзывается изнутри только вялыми, дребезжащими обертонами.

После этого уже не удивительно, когда, повзрослев, молодое церковное поколение в своих интересах и планах оказывается обращено к миру; от него, а не от Церкви и Бога, ожидая исполнения своих заветных желаний. Иногда в молодежном сознании религиозные категории без всякого противоречия соседствуют с самыми модными светскими увлечениями. В крупных городах, где круг церковного и околоцерковного юношества наиболее широк, набирает силу новое, диковинное пока для России явление «православных тусовок»: встреча по воскресениям за Литургией, после прогулка к ближайшему парку – летнее кафе и парковые развлечения, обмен «церковными» новостями, показ новых «фенечек» (ладанок, «благочестивых» подвесочек и колечек, других мелких поделок), вечером клуб или дискотека… Или другая сценка эпохи «постиндустриального христианства» – несколько реплик на прокуренной лестнице Университета:

Первый: – Земфиру (певицу) уважаешь?

Второй: – Не-а, я православный (из кармана доносится сигнал пейджера, и владелец, не торопясь, со всей серьезностью, берет пейджер в руки, деловито смотрит на сообщение и на наручные часы – тоже последней молодежной модели).

Первый: – А чё делаете по вечерам?

Второй: – Ну, не знаю, я по Интернету хожу. Там столько народа православного «болтает»!.. [14]

А вот еще ситуация, характерная, наверное, для многих православных семей, где есть дети-дошкольники:

Недавно у меня состоялся коротенький разговор с внучкой. Она смотрела какую-то мультяшку, кажется, довольно безобидную. Никто там ни в кого не стреляет, особенных гадостей не делает – и я отошел.

Мультик закончился, и я задал вопрос: «Что там было?» Внучка мне отвечает: «Там один врал все время». Я говорю: «Выходит, что он плохой?» Она отвечает: «Нет, хороший». Я удивляюсь: «Как же он может быть хороший, если он врет, да еще все время?» Но она стоит на своем: «А там показывали, что он хороший».

(Прот. Владислав Свешников. Текст одного из выступлений 2000 г.).

Сам воздух последних времен свт. Феофан называет «дурным, и весьма предурным». Это означает, что дух века сего, как воздух, вдыхается нами, проникая внутрь, в кровь всеми нашими мельчайшими душевными порами. Его дурное воздействие не ограничивается только сознательными и прямыми внушениями, но проникает в нас бессознательно, незаметно. Здесь недостаточно просто отключить телевизор и не покупать светских газет. Прельщение миром значительно глубже и шире. Под воздействием мира человек рождается и воспитывается, запечатлевая в себе все те подходы и принципы, на которых существует современный мир : например, идею прогресса – жажду реформ, новизны, постоянного переустройства и совершенствования.

Выжить и не потеряться под этим давлением можно, только открыв для себя внутренний путь, как альтернативу прогресса внешнего, избрав преуспеяние внутреннее, аскетическое, постоянно держа в памяти евангельское предупреждение Спасителя: кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12, 30; Лк. 11,23).

К сожалению, возрождение веры в России оказалось сопряжено, в основном, с развитием внешним, количественным – открытием новых храмов и увеличением числа верующих. Аскетика так и не стала главной стезей христианской жизни, оказалась не узнанной, не востребованной, оставшись в сознании современного православного пускай благочестивым и авторитетным, однако же очень далеким от нынешней жизни «преданьем старины глубокой». И результаты не заставляют ждать: перемены, какие происходят в церковном сообществе в последние 5-7 лет, наглядно демонстрируют сдвиг в сторону большего секуляризма. Внешне все будто бы благополучно – много говорится и пишется в пользу православной традиции и против всего либерального, новомодного – однако мирские, индивидуалистические подходы и правила мало-помалу одолевают, фильтруются внутрь церковного круга, наполняют умы и сердца. А если вторжению современных настроений и пытаются противостоять, то, опять же, мирскими средствами и подходами. Об этом с тревогой писал в свое время свт. Игнатий Брянчанинов:

Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, поколеблется страшно и быстро. Некому остановить, некому противостать. Предпринимаемые меры заимствуются из стихии мира, враждебного Церкви, и скорее ускорят падение ее, нежели остановят (28, 409).

Новообращенный сегодня уже редко проходит через заучивание «азбучных» правил аввы Дорофея, патериков и Житий святых. Он прямиком следует к тем полкам церковных лавок и библиотек, на которых располагаются книги «по самым современным и злободневным проблемам». Что же до более серьезных и фундаментальных святоотеческих и богословских исследований, интерес к ним вообще близок к нулю. Чем дальше, тем более явными становятся симпатии к знанию психологическому, тенденция пси-хологизировать, т.е. облекать в категории мирского ума понятия из жизни души [15].

Церковные СМИ, не отставая от светских газет и радиостанций, затевают политическое противостояние и сознательно манипулируют сознанием верующих. «Церковный фольклор», аналог мирской «желтой прессы», множит анекдоты и сплетни о церковнослужителях. Расцвеченные всеми цветами радуги обложки сотен церковных книг и журналов часто скрывают под собой весьма примитивное содержание. Их броские рекламные заголовки обещают открыть покупателю едва ли не все тайны Царства Божия, указать прямой путь на Небеса.

Все это никак нельзя признать совпадающим со смиренным и трезвенным настроем нашей традиции. И больше всего от «обмирщенной церковности» страдают юные души. Ребенок неопытен и доверчив, он как должное, за чистую монету, готов принимать все, с чем ни встретится в церковном кругу. Даже соблазны, если исходят они от людей, посещающих храм, выглядят в детских глазах само собой разумеющимися, освященными церковным авторитетом. С пеленок слыша о Боге и Церкви, ребенок из православной семьи, как правило, не получает нужного иммунитета против секуляризма – навыков аскетической собранности и религиозной культуры – и быстро охладевает к вере, теряет волю к спасению, становится неспособен на труд и поступки.

Педагоги, работающие в церковных учебных заведениях, сегодня крайне встревожены апатией у воспитанников, их нежеланием куда-либо двигаться и прилагать силы к учебе. По-видимому, уже в самое ближайшее время нам снова придется констатировать снижение общественного интереса к церковности, новый религиозный упадок, причины которого исходят теперь уже не от внешнего мира, но изнутри православной семьи и прихода, которые вовремя не сумели раскрыть в себе смысл аскетической православной традиции и стали помалу терять изначальную христианскую ревность.

Однажды к священнику за советом по поводу воспитания дочери обратилась благочестивая мама: «…нет, батюшка, ничего особенного – молитвы утренние и вечерние читает, на службы со мною ходит, исповедуется, причащается, гулять на улицу не рвется… Только что-то вот на душе неспокойно. Очень закрытая стала: часами может болтать с одноклассницей по телефону, а входишь – так сразу же умолкает. В другой раз попыталась я было что-то критическое сказать о расфуфыренных сверстницах – защищать бросилась. Возмущается: почему ты ругаешь все новое? Где в Библии что-нибудь против косметики сказано?..»

Батюшка долго молчал и все слушал. А потом задал матери два вопроса: «Скажи, а молитве Иисусовой ты ее учила когда-нибудь? И сама молишься ли Иисусовой?» Мать, только что с жаром рассказывавшая о своей педагогике и готовая, кажется, горы свернуть для спасения дочери, как-то разом обмякла и – то ли с раскаянием, то ли с некоторой обреченностью («Иисусовой? Так ведь это ж монахам, и те в прелесть впадают!.») – посмотрела на батюшку. А духовник заключил: «Если сердце не знает молитвенных утешений, то пленения миром, моя сестрица родная, дочери не избежать».

Испытывайте самих себя, в вере ли вы; самих себя исследываите (2 Кор. 13, 5), – говорит an. Павел. От этого навыка постоянно взирать в глубину своего сердца зависит, какой вызреет детская религиозность: самостоятельной, живой и глубокой или внешней, по принуждению, «на прицепе» у старших.

Аскетическое начало, первоначально навязываемое взрослыми извне, постепенно должно становиться внутренней потребностью и умением самого ребенка:

Научайте детей не словам только молитвы, а знакомьте их с состоянием и опытом молитвы. Не делайте молитву слишком краткою, не бойтесь за усталость детей, введите их в труд молитвы, объясняя им науку собирания мыслей и бодренного предстояния ума перед Богом. Молитесь сами при них с горячностью и усердием; теплота вашего сердца сообщится и их сердцам, они узнают утешения, находимые в молитве, и она будет для них отрадою и прибежищем во всех испытаниях и скорбях жизни.

Раскройте им науку испытания помыслов и внутренней борьбы с помыслами и склонностями греховными. Расскажите им по мере их возраста историю зарождения греха в едва сознаваемой мысли, его возрастание в волнении чувств и влечениях сердца, его бурные движения в порывах страстей, его крайние обнаружения в делах преступных – и тогда будет для них нечистая мысль так же страшна, как преступное дело. Укажите им нашу немощь в борьбе с грехом, постоянную потребность в помощи Божией и непобедимую силу имени Иисусова. Дайте им опыты внутренней победы над злом силою призывания имени Господня, и тогда они будут отпущены в мир, исполненный нравственных опасностей, с оружием в руках.

(Преосв. Амвросий (Ключарев), архиепископ Харьковский) (24, 72).

Свободный и радостный подвиг

Воспитание детей представляет редкостный, почти уникальный для нашего времени шанс к подлинно евангельской, аскетической жертве. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13), – такой итог подводит Господь заповеди о любви к ближним. Родительство есть как бы пробный камень, когда мы испытываем себя, в вере ли мы, Христос ли в нас (2 Кор. 13, 5)? Ибо кто, не испытывая любви к собственному ребенку, способен отдать жизнь служению чужим по крови людям?

Становясь отцом или матерью, христианин выходит из этапа формального исповедания своей веры и воочию показывает, чего по правде стоят его убеждения. Родительство, как утеснение, расточение себя, никого не оставляет без перемен. Оно есть прямая аскеза и может либо возвысить, одухотворить человека, либо, наоборот, подавить, деморализовать, ожесточить, расслабить, добавить самовлюбленности, если взрослый холоден, чужд родительских чувств или, наоборот, делает ребенка игрушкой, путает воспитание с сентиментальным сюсюканием.

«Переменить желания на жаление», – такой рецепт к усвоению христианского образа жизни дает один православный священник и добавляет:

Возьмем добрую и кроткую женщину. Она жена и мать. С утра до ночи она в движении, как добрый гений носится в детском шуме, укрощает ссоры и обиды, учит, кормит, играет, дарит всем радость. Ее на всех хватает, для нее все легко. Казалось бы, она должна быть раздавленной столькими заботами, переутомлением. Но она всегда свежа, светла и готова вникнуть в каждую радость, в каждое горе. Откуда берется такая сила? Из святой любви, источника неиссякающего. Жаление вытеснило ^ нее желание и дало мир и радость. Такая женщина творит у нас на глазах Царство Божие .(29, 95).

В любви души сообщаются между собою непосредственным, минующим рассудочность, метафизическим образом. Это дает основание свт. Иоанну Златоусту считать соприкосновение любящих душ педагогически самым благоприятным и плодотворным: «Ничто не бывает столь поучительно, как сие: любить и быть любимым». Любовь, подчеркнем еще раз, экстатична. Она распространяет душу человека за пределы самозамкнутого индивидуального существования к духовному, соборному бытию, и потому воспитательные отношения, основанные на любви, являют собою пример аскетического кенозиса [16]

Отдавая себя воспитанию, искренне сопереживая юной душе, взрослый не образно, но в буквальном смысле несет бремя другого, и этим исполняет закон Христов (Гал. 6,2). Любовь познали мы в том, – поясняет апостол Любви Иоанн, – что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев (1 Ин. 3, 16). Кого ближе наших детей касаются эти слова, если воспитанию их отдаются лучшее время и силы нашей жизни? И в педагогике есть место для святости, для «вышеестественной» добродетели. «Человек, содействуя происхождению человека, – говорит Климент Александрийский, – становится отобразом Бога» (Педагог, II, 10; 2, 36).

В некотором смысле «проблемы» современного христианина, не исключая и воспитательных, предрешены нами самими. Бог, ввиду нашего явного пренебрежения аскетикой, спасает человека скорбями – единственно доступными средствами. Прп. авва Дорофей, например, так рассуждает об утешениях и скорбях: «Если кто поистине достоин покоя, то и сарацинскому (варварскому) сердцу Бог возвестит сотворить с ним милость, смотря по его надобности. Если же кто недостоин успокоения, или оно неполезно ему, то хотя бы он и новое небо, и новую землю сотворил, не найдет покоя» (12, 98). Иными словами, если не «гнать» себя самому, за нас это сделают другие [17]. Если самому не предавать свои силы на истощание, служа ближним, эти силы отнимутся болезнями и скорбями.

Житейские узы, как говорит св. Иоанн Златоуст, даны во спасение: «Бог, провидя, что люди будут самолюбивы, связал их взаимными нуждами и сим, как уздою, обуздал их самолюбие» (30, 157-158). Зная о нашей лености, Промысел Божий устраивает такие обстоятельства, чтобы расположить каждого исполнять, по крайней мере, «обстоятельственные», как их именуют святые отцы, добродетели.

Перефразируя великого подвижника нашего времени, Силуана, который сказал: «Молиться о людях – это кровь проливать», можно так сказать: «Воспитывать детей – это кровь проливать». Кто думает, что настоящее воспитание, возрастание может обойтись без большой крови со стороны родителей, тот уже, можно сказать, сдался. И дальше можно надеяться только на чудо. А чудо, знаете, тоже надо уметь зарабатывать.

(Прот. Владислав Свешников. Текст одного из выступлений 2000 г.).

Один семьянин спросил духовного отца: «Как я могу, живя в миру, пребывать всегда в присутствии Божием?» Старец отвечал: «Делай все так, как если бы ты был соработником Богу». Быть соработником Божиим в деле создания христианской семьи и воспитания детей христианами – роль поистине грандиозная и святая.

Преподобный Силуан говорил: «Брат мой – жизнь моя». Состоящий в браке человек может сказать – и это будет единственно верный образ жизни для него – «Моя жена (или муж) и дети – моя жизнь. Они – содержание моей жизни, и именно живя с ними, я могу научиться Христоподражательной любви». Критерием моего духовного здоровья являются мои отношения с теми, с кем я живу. Никакого другого критерия нет. Жизнь семейная является мерилом христианского преуспеяния для тех, кто живет в миру (10, 22).

Многим памятен эпизод из жития прп. Макария Великого, когда этот великий подвижник был послан учиться добродетели к двум скромным замужним мирянкам из Александрии. То же повторилось и с другим великим египетским старцем IV в. – аввой Пафнутием, который был послан с той же целью к флейтисту, старшине селения и к александрийскому купцу. Жизнь в семье, при всей ее суете и соблазнах, отнюдь не лишает христианина возможности приближения к Богу. Более того, трудности воспитания детей могут сами собой побуждать христианина к глубокому самоукорению, горячей молитве и строгости жизни.

Как и во всем, что касается религиозного воспитания, в практике аскезы немаловажно, чтобы ребенок бы двигался вслед за родителями, научался бы внутреннему деланию не через умственные наставления только, но и непосредственным образом. Аскетические принципы призваны прочно войти в обиход христианской семьи, напитать собой всю ее повседневность. Их нельзя подавать нарочито, чересчур дидактично и, тем более, в качестве мер дисциплинарного порицания. Даже когда пост или поклоны назначаются вследствие проступка ребенка, они для виновника должны становиться не внешней карательной мерой, но путем к покаянию. Лучше всего, если этот пост и поклоны согласятся разделить с провинившимся все родные или, по крайней мере, их примут на себя старшие члены семьи, молясь и давая обеты за юную душу.

Итак, аскетика не означает непременного уединения, замкнутости, а тем более отрешенности от происходящего вокруг. Напротив, для нашего времени особенно актуально раскрыть ее в жертвенном, обращенном на ближних, качестве. Не «индивидуальная программа», но способ поставить все силы души на служение Богу и людям – таков должен быть практический ориентир внутреннего делания христианина. «Не дерзать на безмолвие и не нерадеть, когда находишься среди попечении, – говорит прп. Иоанн Пророк, – вот средний путь, безопасный от падения» (12, 254).

Вообще, большинство аскетических правил даны в применении к христианскому общежитию и освещают условия, на которых человек способен достичь большего взаимопонимания и единодушия с ближним. «Глубокая культура духовного внимания, которая находится в центре аскетических усилий, делает из этого внимания настоящее искусство видеть каждого человека именно в качестве образа Божьего. «Совершенный, – говорит прп. Нил Синайский, – будет почитать после Бога всех людей, как Самого Бога»» (19, 59). Именно в совместных делах и общении проявляется братолюбие и становятся лучше заметны собственные недостатки, над которыми следует еще потрудиться. Прп. авва Дорофей поясняет это следующим образом:

Во-первых, мы должны посещать друг друга по любви, ибо сказано: «видев брата твоего, ты видел Господа Бога твоего». Во-вторых, для того, чтобы услышать слово Божие, потому что во множестве братии всегда больше поведается (т. е. лучше будет познано – А.Р.) слово Божие, ибо часто, чего не знает один, то знает другой, и первый, спрашивая его, также узнает это. Наконец, для того, чтобы узнать свое душевное устроение. Например, кто идет вкушать пищу с другими, то он должен замечать за собою и смотреть, как скоро будет предложена хорошая пища, которая ему нравится, может ли он удержаться и взять от нее? Старается он также не обидеть брата своего и не взять больше его, или когда предложено будет что-нибудь, то не старается ли он взять большую часть, а другому оставить меньшую? (12, 177-178)

Христианское общежитие, примером которого служит семья, приходской детский сад или церковная школа, предоставляет для подобного рода внимательности замечательную почву. Дело за тем, чтобы взрослые собственной жизнью, постоянным вниманием к себе и готовностью подвизаться во благо воспитанников, сумели сообщить детям пример светлого, любящего и обращенного к. ближнему, аскетизма.

И все же: «хочу» или «надо»?

Можно наблюдать как бы два взгляда или версии воспитания: от воли и чувств. Первая (позиция «надо», «должен», «обязан») считает необходимым приучать с малых лет к строгому распорядку и этим прививать детской душе верные мысли и чувства; другая, напротив, выводит на передний план внутреннее вдохновение и полагает, что из него уже сами собою последуют церковное благочестие и нравственные поступки («хочу» – в положительном смысле быть в вере, «чувствую», «расположен»).

Между двумя этими взглядами можно и следует выбирать, ища сплав, наиболее органичный и характерный для данной души ребенка и родителя, для обстановки конкретной семьи или школы. И ни на один нельзя целиком опереться без опасений, во-первых, наружного, фарисейского благочестия и охлаждения чувств, а во-вторых, безрассудного радикализма, противопоставляющего порядок и искренность чувств, который считает, что Бог лучше слышит нас, если мы «исключительно оригинальны» в своих молитвах и чувствах к Нему. Первый подход тяготеет к формальным и авторитарным решениям, а второй и вовсе сводит все воспитание на нет, ибо прямо или косвенным образом внушает ребенку презрение и превосходство над существующими между людьми правилами и традициями, наивную надежду вне этих соборных или хотя бы здравых житейских начал самому по себе воспитаться и прийти к свободному, не обусловленному никем и ничем сообщению «один на один» со Христом.

Тем не менее, в православной традиции есть и определенный ответ на вопрос, поставленный нами в заглавии: «хочу» или «надо»? В первую очередь, можно, конечно, обратить внимание на огромную роль и удельный вес богослужебных и прочих традиций и дисциплины. Устав Церкви, иерархическое устройство ее, строгие чинопоследования церковных служб, авторитет святоотеческого слова, послушание духовнику, общий порядок аскезы: постов, молитв, подготовки и приобщения к Таинствам – как будто не оставляют сомнения в том, что именно «внешний», «укладный» подход, воспитание через подчинение и смирение воли, выступает для Православия главным педагогическим приемом и средством. Кратко суммируют такой подход к воспитанию слова одного старца: «Делайте, делайте внешнее, ибо внешнее принадлежит нам, а внутреннее Богу. А за внешнее Господь даст нам и внутреннее».

С другой стороны, и это тоже вполне очевидно, традиция восточного христианства содержит в себе явную склонность к аскетике, всячески «заглубляет» христианина, обращая его внимание на состояния сердца и помыслы. Даже сама внешняя практика обрядов и дисциплины освещена теми же «умными» целями, рассматривается как служебное средство для достижения внутренних перемен души: «Самое действенное средство к воспитанию истинного вкуса в сердце есть церковность. Церковь, духовное пение, иконы – первые изящнейшие предметы по содержанию и по силе. Стихии, питающие жизнь духовную, это – Таинства. Церковь, церковность и святые Тайны – как скиния для детей…» (свт. Феофан Затворник) (31, 41, 256, 28). Истинное благочестие, по определению этого же святого, – это «постоянное, искреннее, полное, всестороннее хождение в духе единой, истиной и святой веры» (32, 365).

Вся мудрость и педагогичность, с которыми святоотеческое Православие подходит к жизни и исправлению падшего человека, состоит в том, что оно знает не только силу порыва и внутреннего воодушевления, но и их кратковременность, непредсказуемость, слабость, которая не может снабдить нас постоянной энергией, стать основой для жизни духовной. Оно также знает силу и роль привычек, которые, начинаясь со внешних примеров и правил, чрезвычайно глубоко проникают в душу и так прочно спаиваются с врожденной, «природной» душой, влияя на нрав и характер, что говорят даже: «привычка – вторая натура».

Было бы странным намеренно игнорировать, не использовать в воспитании традиционных, укладных мотивов. Но то, что привнесено в душу извне, не само по себе ценно. Оно еще должно стать естественно необходимым для детской души. Зеньковский говорит об этом, как о «свободе в добре». И такое его определение, по существу, весьма близко к святоотеческому идеалу «филокалии», добротолюбия – свойства души, сочетающего в себе одновременно любовь, как внутренний акт целостного и свободного произволения, с выбором добра, т. е. Бога, в качестве объекта этой любви. Такой идеал одновременно не лишен и дисциплинированности, порядка, смирения: «свобода стоять в добре», согласитесь, это совсем не одно и то же, что «свобода говорить с Богом, как и когда пожелаешь». Из него же естественно следует необходимость тщательного и терпеливого труда над собой, а не «парения» на волнах сентиментальной восторженности или одних только глубокомысленных рассуждений о вере и благочестии: «Все удобно (т. е. легко – А.Р.) достигаемое, и утрачивается скоро. Все же обретенное с болезнию сердца хранится тщательно» (св. Исаак Сирин).

Рассказывают о двух старцах-отшельниках, которые, живя вместе в одной келье, никогда ни о чем не спорили. И вот, чтобы испытать искушение спора, о котором им говорили многие, один предложил: «Давай поспорим, хотя бы раз, как другие». Собеседник его ответил: «Я не знаю, с чего начать». Первый сказал: «Я положу этот кирпич между нами, а потом скажу: «Он мой». Тогда ты скажешь: «Нет, он принадлежит мне». Вот так и начинаются споры и ссоры».

Итак, они положили кирпич между собой. Один сказал: «Это мое». Другой: «Нет, я уверен, что это мое». Первый ответил: «Это не твой кирпич, а мой». Тогда другой воскликнул: «Если он твой, так возьми же его». И они так и не сумели поссориться (33, 7).

Именно на такое состояние души ориентирует и о таком состоянии предлагает христианину молиться традиция Церкви: «Соделай мя безплодна злыми делы, гнилыми словесы, помышленьми богомерзкими…» То есть, дело не просто в том, чтобы «христианская мотивация присутствовала во всем, что составляет сферу жизненных интересов человека», чтобы верующий умел отстаивать свои убеждения, как норму веры, (34) вести себя подобающим христианину образом в различных обстоятельствах жизни – такая волевая и поведенческая активность сама должна чем-то питаться. Важно, чтобы вера проникла в плоть и кровь человека, чтобы чувства были навыком приучены к различению добра и зла (Ев. 5, 14), т. е. внутри души образовалась новая область перерожденной Духом природы, для которой неестественно и невозможно поступать иначе, как по вере, немыслимо иметь вне веры какую-либо отдельную «сферу жизненных интересов».

Это значит, что норма – это не когда человек прибегает к вере за разрешением своих «личных проблем», а когда явственно ощущает, что без Бога не сможет сделать ничего настоящего, ценного в жизни, когда вера становится естественным состоянием его сердца, «вкусом сердца», как говорит об этом свт. Феофан Затворник: «по вкусу сердца будет назначаться и будущая вечная обитель, а вкус у сердца там будет такой, каким образуют его здесь» (31, 41).

Одно, когда человек говорит: «меня заставляют», «мне выгодно» или «я не смею»; другое – «я должен», «я в ответе за это», и совсем иное: «без веры не умею жить» или, при искушении на грех: «не хочу и не знаю, как совершить это»[18].

«Хочу», таким образом, пройдя через очищающие церковные «должен» и «надо», в конечном итоге, опять возвращается в жизнь христианина, но уже в новом, преображенном своем и исправленном качестве: «хочу так же, как Бог» и «не желаю ничего противного воле Божией» – свободным и радостным бытием в Боге.

«Каждому, – хорошо пишет об этом свт. Василий Великий, как бы подводя завершающую черту в нашем разговоре о свободе и дисциплине, – следует избирать жизнь наиболее совершенную и ожидать, что привычка сделает ее приятной…»

Глава 3. А сколько лет вашим детям?

Будем внимательны друг ко другу,
поощряя к любви и добрым делам.
(Послание к Евреям св. апостола Павла, глава 10, стих 24.)

Быть рядом в нужный момент

Одно из главных умений при воспитании – действовать своевременно, не упуская из виду тех перемен, которые по ходу взросления изменяют ребенка.

Своеобразна не только конкретная личность, но и отдельные периоды ее роста. Духовная жизнь в них наполнена особенным, характерным только для данного времени, смыслом и колоритом. И каждая из ступенек взросления является неотъемлемо важным звеном в цепи перемен, ведущих юную душу к ее становлению, так что ни одною из них нельзя пренебречь или пытаться перешагнуть чересчур скоро.

Когда Зеньковский призывает родителей и педагогов «дать детям возможность нормально пережить свое детство» – этим «нормально» как раз и подчеркиваются полнота и многообразие возрастных проявлений, которые без ущерба для детской души нельзя произвольно ускорить или замедлить, по своему вкусу выпятить на передний план или отодвинуть в тень. Примером пренебрежения всеми правилами возрастной педагогики стали, в частности, т. н. «методики раннего развития», которые в 70-80-е годы, приобрели в нашей стране особенную популярность.

Оказавшись в идейном и методическом тупике, не в силах воспитать «новую личность», педагогика советского времени искала способы выиграть интеллектуально-техническую гонку с Западом через «человеческий фактор», упирая, в первую очередь, на умственное развитие детей. Для этого она обратилась к примерам семей, сделавших ставку на ускорение развития детских способностей. Много пропагандировалась «система Никитиных», о которых снимались фильмы и телепрограммы, публиковались статьи в периодике. С увлечением, с восторгом писали о вундеркиндах, играющих в шахматы со знаменитыми гроссмейстерами и поступающих в ВУЗы с 12 лет.

Однако поколение «большеголовых» вырастить в итоге так и не удалось. Дети-скороспелки, начиная читать и писать где-то с 3-летнего возраста, за редкими исключениями, в подростковые годы уже мало чем отличались от сверстников. Перекос к преждевременному умственному развитию лишал ребенка детства, превращал его в «засушенного» интеллектуала, тормозил развитие эстетических и нравственных чувств, давал с запозданием знать о себе непредвиденными нервными срывами.

Еще в начале XX в. педагогика в лице Зеньков-ского и др. обратила внимание на сбалансированный характер развития сил и способностей у ребенка: физических, интеллектуальных, эстетических, творческих, волевых и духовных. Разное их соотношение на различных этапах развития дает свою характерную картину времен детства и предопределяет акценты, необходимые при воспитании.

Исключительно важно рассмотреть эту динамику в интересующем нас аспекте становления нравственной и религиозной сфер у детей. Духовная жизнь в детстве, как уже говорилось, не может быть уложена в схемы. Тем не менее, видна явная разница с тем, как обращается и живет в вере взрослый.

Религиозная жизнь у детей непосредственней, проще и гармоничней. Она опирается на чувства и интуицию, и только впоследствии «нанизывает» на этот эмоционально-мистический стержень все интеллектуальные сведения и показания повседневного опыта жизни. У взрослого человека религиозность, напротив, включает большую долю рассудочности, рефлексии и частью стимулируется, а частью, наоборот, тормозится тем сложным, болезненным и противоречивым комплексом впечатлений и опыта, какой чаще всего получают люди, живущие вне веры и сферы церковных интересов и распорядка.

Следует признать заблуждением то мнение, что человек, «сознательно обратившийся» взрослым, обладает более крепко и отчетливо выраженной религиозностью, нежели те, кто был крещен в детстве и воспитан в религиозной среде. Дефекты и затухание религиозного чувства к подростковым годам и юности вызваны не самой невозможностью удержать детскую душу в рамках благочестивого уклада, неизбежностью бунта и отвержения всяких родительских привычек и правил, но, главным образом, недостатками в этом укладе и слабой, эпизодической религиозностью старших членов семьи.

Высокая религиозная настроенность детской души имеет вокруг себя такую холодную религиозную атмосферу нашего времени, такое религиозное одичание, что не должно удивляться тому, что этот источник высшей духовной жизни часто засоряется. Обычно наши дети довольно рано теряют свою религиозную отзывчивость, и причина этого лежит в нашей безрелигиозной жизни, в нашем жизненном материализме, в нашем стремлении жить без Бога. Религиозная одаренность детской души, не получая необходимого для нее питания, постепенно растрачивается и слабеет. Ведь что бы делало дитя, если бы, входя в жизнь, оно сохраняло пыл религиозных устремлений, творческий порыв к религиозной активности, для которой нет и самого скромного места в современной жизни, в современной культуре?

Детская вера является цельной, – дети легко и радостно выполнят то, что подскажет им вера, со всей серьезностью и искренностью следуют за голосом своего сердца. Но жизнь, которую находят вокруг себя дети, не терпит и не ищет цельности, она не только не соответствует господствующим верованиям, но часто резко противоречит им. Ребенок не может не замечать этого разлада, этой двойственности, не может не дышать этим отравленным воздухом, – и в душу его незаметно проникает ядовитая религиозная двойственность. В религиозном развитии ребенка его творческая энергия, творческие порывы исчезают бесследно, и религиозная активность рано застывает в формах привычных, извне воспринятых действий.

Драгоценным ядром, тем творческим началом, которое сообщает благочестию его высокую ценность, является собранность чувства. Юная душа вообще богата творческими силами и настолько жаждет огня, что в нее не нужно привносить ничего извне. Лишь бы мы – и педагоги, и семья, и вся окружающая жизнь – не искажали, не уродовали, не направляли душу на ложные пути. Увы, к сожалению, вся наша современность именно так и влияет…

(По работам прот. В Зеньковского «Психология детства» и «Проблемы религиозной педагогики»).

К духовным понятиям, чувствам и правилам дети привыкают естественнее и глубже, чем взрослые. Не случайно, краткие уроки и эпизоды из детства, связанные с благочестием и примерами жизни церковных людей, часто становятся и для взрослых лет путеводными огоньками на пути к храму. Детство, вообще, дает самую благодатную почву для воцерковления. Входя в меру взросления, человек уже обычно «застает» себя сложившимся существом и с большим трудом преодолевает привычки, искажающие его правильное устроение, уклоняющие от реализации главных задач. Если же необходимое педагогическое участие было проявлено с детства, удается с большим успехом привести человека «в лад с собой» – в соответствие с собственной индивидуальностью и духовным призванием. Там, где родители и педагоги живут по-христиански глубокой внутренней жизнью и раскрывают ее для детей, вхождение ребенка в мир духовных понятий будет не интеллектуально-волевым и поверхностным, но полным и целостным, затронет самый центр души – л

юбящее и сопереживающее детское сердце. И, подкрепленные твердой привычкой к традиции и дисциплине, результаты такой педагогики наверняка превзойдут по своей устойчивой силе и глубине всякое, даже самое чудесное «сознательное и ответственное» взрослое обращение.

Итак, рассмотрим последовательность и динамику возрастных перемен, чтобы, глядя на своих сына и дочь сегодняшних и соотнося свои наблюдения с портретом их же, вчерашних, видеть возможную последовательность перемен в будущем и отличать все существенное и длительное от кратковременного и случайного. Словом, станем учиться (и не только по книгам) быть рядом с ребенком в нужный момент, предлагая ему именно те слова и поддержку, какие важнее всего именно в эту минуту.

Коротко о возрастных периодах

Не претендуя на оригинальность, предложу вслед за Зеньковским четырехчастное деление всего пути взросления на первое или раннее детство (до 6-7 лет), второе детство (до 10-11 лет), отрочество (до 16 лет) и юность (примерно до 19-21 года).[19] Заметим при этом, что каждый ребенок неповторим, и рамки периодов могут сдвигаться. Однако же в целом логика и последовательность перемен остаются верными для большинства детей.

ПЕРВОЕ ДЕТСТВО (до 6-7 лет)

Вводит ребенка в окружающий мир, закладывает фундаментальные основы его отношения к людям, событиям и явлениям, формирует привычки. Ребенок не имеет еще развитого интеллекта и опыта. В своем развитии он опирается на показания интуиции и чувств. Эту фазу еще называют фазой наивного эгоцентризма. Ребенок воспринимает мир только в связи с собой: «моя мама», «мой дом», «моя игрушка»… Он может быть свято уверен, например, в том, что отец ездит в командировку, чтобы привозить оттуда подарки, а месяц восходит, чтобы по ночам светить в его окошко. Осознание себя и оценка своих действий еще очень слабы и получают некоторое развитие только к концу этого времени. Мышление догматично, в нем нет пока места для критики и сравнения. Мораль и понимание греха складываются из простого: хорошо-плохо, можно-нельзя, на веру перенятых от родителей. Зачатки греховных наклонностей имеются, но не обладают пока главной своей, сознательной силой. «Прежде страстных помышлений в детях наблюдаются и естественные движения к страсти, но они содействуют не греху, а естественному развитию тела; поэтому они и не дурны в том возрасте» (свт. Григорий Палама) (1, 409).

Социальное притяжение относительно слабо, воспитание происходит в семье и больше зависит не от каких-либо специальных педагогических внушений и действий, но от общей духовной атмосферы в доме. Религиозное восприятие Бога и духовной жизни в раннем детстве очень живо, образно, непосредственно. Область материального и область мистического пока не разделены друг от друга. С исполнением религиозных обрядов и правил еще нет никакой сложности: дети сами охотно воспроизводят формы родительского благочестия. Задача родителей здесь – напитать ребенка духовными впечатлениями, сделать движения его души максимально глубокими и разноплановыми, указать на центральное место в жизни веры и Церкви, приобщить к творчеству.

Взрослый помогает установить связь между тем, что ребенок знает, трогает, нюхает, слышит, и Богом. Физическое выражение присутствия Бога в окружении ребенка (иконах, картинах, жестах, словах, звуках, вкусе) становится частью его опыта. А маленький ребенок обладает сильным и непосредственным ощущением реальности всего, что он познает.

Хорошим примером того, как живо дети ощущают реальность Бога, может послужить трехлетний мальчик, которого я знала. Повторив за матерью свою коротенькую вечернюю молитву, он выглянул в окно, помахал рукой небу и сказал: «Спокойной ночи, Боженька!» Ребенок, которому неизвестно это ощущение реальности Бога, будет воспринимать Его отсутствие так же просто. Его мир «без Бога» будет таким же реальным и многоцветным, он так же будет радоваться жизни, если только родители окружат его любовью и создадут атмосферу безопасности. Для него «идеи» не имеют большого значения, а отсутствие религиозного воспитания будет заметно подобно тому, как, к примеру, в детях из не очень культурных семей заметно отсутствие привычки к чтению (2, 16).

ВТОРОЕ ДЕТСТВО (до 10-11 лет)

Цель, к которой стремится ребенок на этом этапе, – выйти в практическую сферу, отделить реальность от воображения, изучить механизмы окружающей жизни и занять место в ее порядке. Ребенок обретает самосознание – видит себя субъектом взаимоотношений, тщательно контролируют свое поведение. Интеллект доминирует, ребенок приступает к занятиям в школе, активно пополняет недостаток рациональных сведений о мире, формирует собственное мировоззрение. Второе детство – время торжества «практического разума», заимствования взглядов и опыта старших. Возрастает значение социального, мышление принимает сравнительные и критические формы. Правда, оно еще далеко от настоящей диалектичности, продолжает опираться на знакомые и привычные семейные формы: «А у нас дома делают так-то», «А мой папа сказал, что…». Но постепенно, к концу периода, отход от семьи в среду сверстников становится все более очевидным.

Моральная сфера идет вслед за общей рационализацией. Хорошим, заслуживающим одобрения считается то, что поддерживается всеми, что справедливо, логично, целесообразно. Грех уже сознается и переживается детской душой как отступление от закона, даже предательство. Ребенок может быть недоволен собой, унывать от повторных ошибок и слабостей. Зеньковский определяет этот этап как «прохождение через Ветхий Завет» – и вправду, восприятие Бога и нравственности -здесь весьма схоже с иудейским законничеством. Исполнение религиозных обязанностей подчеркнуто педантично, благочестие разрабатывается в мельчайших его деталях и вариантах [20]. Вместе с тем, обмельчание чувств делает хождение в храм, пост и молитву в глазах ребенка более скучным, тягостным. В храме в этот период дети любят что-либо «делать» – прислуживать священнику, следить за свечами, петь в хоре и пр. Воля продолжает звать к исполнению правил, но сердце молчит. Это раздвоение создает новую опасность фарисейства, хитрости, двоедушия, ложного благочестия.

Задача родителей здесь – во-первых, сохранить в детях стремление к горнему, к возвышенным формам в культуре, не дать им увлечься внешними нормами, подпасть под магию моралистических правил, а тем более, усвоить приспособленческое, лицемерное позирование напоказ. Достичь этого взрослые могут, если сами избегнут духовной мелочности и близорукости, сохранят искренность и глубину веры и чувств, если привьют детям вкус ко всему высокому и тонкому в искусствах. Вторая задача: напитать ум духовными образами, сделать религиозный взгляд на вещи основой мировоззрения. Второе детство – это годы интенсивной учебы, и именно здесь интеллект усваивает основной объем катехизических знаний.

В это время привычки – даже в религиозной сфере – имеют роковое значение, ослабляя духовное внимание. Духовное оскудение и обмельчание ребенка во втором детстве (особенно к 9-10 годам) сплошь и рядом остается незамеченным, особенно если родители требуют одних только внешних религиозных навыков. Очень легко впасть в иллюзию, думать, что у ребенка все хорошо и благополучно. Между тем, уже в эту пору наступают странные «засухи» в душе, когда не хочется молиться, под покровом привычных действий (молитва, крестное знамение и т. д.) происходит отделение их от духовного ядра личности, идет быстрое распыление и выветривание духовных движений. Внешнее совершение молитвы лишь усиливает тяжесть положения, которое в какой-либо день закончится внезапным исчезновением религиозных запросов в душе. Сердце перестает быть силой руководящей и на его место становится близорукая социальная интуиция, приспособление и подражание.

Духовный интерес перемещается к миру, и это уже делает невозможным прежний наивный эгоцентризм; дети, конечно, остаются в какой-то доле эгоцентричными, сосредоточенными на себе, но для них уже невозможна прежняя бессознательная и наивная эгоцентричность, – наоборот, во всем проступает стремление сообразоваться либо с непосредственными житейскими требованиями, либо с «идеалом» и «моделью», взятыми из сказок, пли истории, или окружающей жизни.

Духовная работа над ребенком в это время должна быть направлена на то, чтобы удержать прежнюю духовную жизнь в ее глубине и содержательности. Именно в эти годы душа ребенка особенно легко воспринимает и то, что можно назвать «религиозным мировоззрением». Обыкновенно здесь изучают Закон Божий. Но даже тогда, когда школа прекрасно справляется со своей задачей, на долю семьи остается и в этом отношении очень большое и существенное участие. Можно навсегда связать в развитии ума сферу религиозных идей и сферу миросозерцания, но можно если и не навсегда, то надолго разместить их в разных плоскостях.

Дети типически «послушны» в эти годы. Однако они уже обладают свободой, еще не сознавая до конца ее смысла, ее власти, ее объема. Они еще легко допустят в это время угнетение свободы – но реакция придет в свое время в течение отрочества.

(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).

ОТРОЧЕСТВО (до 16 лет)

Развитие внутри сферы пола и уход из семьи определяют специфику этого времени. Подросток обнаруживает в себе новые, неведомые еще влечения и силы; С одной стороны, он замыкается в себе, становится раздражительным, остро ощущает свое одиночество («дурной субъективизм»). С другой стороны, подросток решительно порывает с правилами и привычками, ищет новых, не таких как у взрослых, опор и ориентиров, и на этой волне быстро сближается с такой же волнующейся и бунтующей средой сверстников. Мышление здесь алогично, иррационально, критично уже не в смысле сравнения и анализа, но в смысле отвержения всякого правила и авторитета.

Внесемейное на этом этапе важнее семейного, мораль героична и авантюрна, интеллект уступает давлению новых сил и чувств. Религиозность и особенно внешние ее формы почти полностью отвергаются. Грех, хотя и может переживаться остро, но выражается это в весьма мрачных, отчаянных формах, пафосом «гибельного восторга». Задача взрослых в этот период двояка: это, во-первых, отказаться от большинства прежних правил и требований, максимально расширить, открыть семейные отношения навстречу социальным интересам подростка, а если возможно отцу или матери – стать в кругу его сверстников и друзей кем-то вроде старшего брата или сестры, неформального лидера. Во-вторых же, уравновесить, вывести юную душу за пределы замкнутой «дурной субъективности», сделать жизнь более ровной и содержательной посредством какого-нибудь увлечения (спорт, техническое творчество, военно-патриотические движения) или же производительного, а значит, оплачиваемого труда. Надо лишь, чтобы занятие это было «вполне взрослым» и связывалось в сознании подростка с романтической целью, которая возвышается над обыденной жизнью (покупка, к примеру, спортивного велосипеда, видеокамеры и пр.). Тогда молодой мечтатель явит поистине чудеса трудолюбия и порядка.

Отрочество томительно для самого подростка и для окружающих. Упрямство, критика, часто придирчивая, всего и всех, недоверие к чужому опыту, частая неудовлетворенность собой, смена настроении и желаний, приближение через авантюру к границам морали, иногда одержимость преступными мыслями – все это совмещается с болезненным ощущением одиночества, непонятости, ненужности, со страстной мечтой о дружбе.

Внутреннее беспокойство, противоречивые желания, бурное проявление капризного своеволия, частое желание действовать вопреки правилам и собственным привычкам, упрямство и молодая заносчивость с резкими переходами от одного к другому, общая страстность и горячность – все это показывает, что душа подростка совершенно отошла и от трезвости и реализма, и от приспособления к порядку, что она вновь, хотя и по-иному, чем в раннем детстве, возвращается к себе – но уже не в форме наивного эгоцентризма, а в форме мечтательного эгоцентризма.

Мечтательность есть ключ к этому периоду. Острый и упорный ирреализм, нежелание считаться с реальностью выдвигает различные «мечты» – чувства, желания, планы, – совершенно не считаясь с тем, насколько они осуществимы. Духовный мир подростка снова эгоцентричен, снова твердой точкой кристаллизации является личность сама в себе, все вращается вокруг нее и для нее – но вместо ясно очерченных и определенных линий ограниченного, конечного мира это «все» выходит далеко за пределы этого мира, нарушает все законы и правила; мечта и реальность вновь оказываются плохо различимыми. Наступает странный рецидив того, что было в раннем детстве, где игры заменяют реальность, – с тем лишь различием, что в раннем детстве для игр нужна хотя бы «капля» реальности, – здесь же всякая даже «капля» реальности мешает, здесь все берется в субъективном плане, что и позволяет смешивать реальное и вымышленное. Воображение занимает непомерное место в душе, но оно не преображает, не одухотворяет реальность, как в раннем детстве, а, наоборот, устраняет реальность, заменяет ее.

Все темно над подростком. Вдруг он «решит» (!), что Бога нет, и уверен, что в нем нет веры, а то вдруг по привычке, по неисчезнувшей инерции начнет молиться – и на время глубокое волнение, мистические восторги охватят душу. Религиозные рассуждения, в которых идет та же игра, как и всюду в этом возрасте, могут быть пусты или серьезны, глубоки или поверхностны, но увы – они нереальны. Опасная, жуткая пора – сумерки перед зарей, некая темная ночь перед грядущим восходом солнца…

Это стадия «блудного сына», и семья больше всего должна думать о том, чтобы подростку было привольно и свободно в ней, чтобы ничто его не гнало из семьи. Ценимое подростком бережное отношение к нему, без малейшего намека на принуждение или выговор могут создать в семье светлую духовную атмосферу, к которой «блудному сыну» захочется вернуться. Совершенно невозможно в это время требовать посещения храма, обязательной молитвы; если подросток чувствует, что семья горько переживает его религиозную халатность, но никогда не позволяет себе упрекнуть его, она этим достигает гораздо больше, чем прямым вмешательством. Роль семьи, безмолвная, часто незаметная, тем более значительна в непрерывности ее любви, ее собственной религиозной жизни, ее уважения и доверия к подростку, ее молитв за него… Сознание, что семья пребывает в верности религиозным своим верованиям, светит подростку в дни и часы его духовных авантюр и блужданий, и если он свободно вернется в свой час к этому свету и теплу – это будет не временной вспышкой прежних чувств, а началом ровного, светлого духовного роста.

(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).

ЮНОСТЬ (до 19-21 года)

Все силы души здесь – и духовная, и интеллектуальная, и физическая, – уже вполне созревают. Юность чувствует свою готовность к жизни, но еще не имеет трудного жизненного опыта. От юности веет особенной цельностью, возвышенностью чувств, творчеством. Однако в этой же неопытности таится опасность подмен. В наше время романтический пафос юности почти всегда преждевременно заменяется стремлением к легкой жизни и получению удовольствий. Молодая душа «переключается» на себя, обосабливается, быстро теряет юношеский запас энергии и задор, даже состаривается прежде всякого времени. Задача старших в этот период – всеми мерами поддержать высоту устремлений, направить их в более чистое русло, например, увлечения поэзией, социального творчества (в этом возрасте молодым людям уже вполне можно самим участвовать в педагогических начинаниях – организации и руководстве подростковыми группами и движениями, трудовых сообществах сверстников, и т. п.).

Юность синтетически соединяет все предыдущие периоды, чтобы дать возможность личности вступить в новую фазу – зрелости. От раннего детства возвращается в юности эстетический тип мироотношения с живым чувством светлой бесконечности, вновь открытой юной душе.

От второго детства в юность входит внимание к законам и порядкам мира внешнего, социального и морального, – хотя это внимание уже не связано с послушанием и приспособлением ко всем этим законам, а, наоборот, полно творческих замыслов о преображении мира. Юность знает мир, любит его и хочет на него действовать, чтобы творчески в нем проявить себя. Наконец, от отрочества в юность привходит могучая сила пола, но как бы укрощенная и просветленная, обычно находящая свой объект, в восторженном поклонении которому расцветают все лучшие силы души.

Личность достигает своего почти уже полного расцвета, еще не исключая того многообразия, которое в ней есть, но так легко и радостно относясь к нему, словно в нем есть неистощимое богатство сил. В юности достигает полноты созревания дар свободы. Юность уже сознает до конца свое право на свободу, сознает всю силу ее. Но она нерасчетлива, хотя порой в ней уже действует инерция житейских привычек, вошедших в душу от периода второго детства, – она нерасчетлива, ибо богата – и ей легко пожертвовать всем. В этой слепоте при изумительном духовном богатстве обнаруживается то, что юность все же входит в общую систему детства.

По существу, юность можно охарактеризовать как религиозный период, но не в смысле содержания духовной жизни, а в смысле типа его – устремления к Бесконечности. Если юноша нецерковен, религиозная сила этого горения может оказаться не узнанной в своем подлинном смысле, и возможно даже, что юность в горении сердца и чистом энтузиазме отдаст себя разрушению религии в мире.

Социальная слепота приводит к тому, что юноша может последовать идеям вместо любви к живым людям, фанатически устранять все, что мешает юношескому радикализму. Необходимо спасти личность от неверного ее погружения в себя, от фатального ее обособления. Оцерковление личности – это и есть ее спасение, и это и есть основная педагогическая проблема. К Церкви нужно вести детей с раннего детства – хотя процесс оцерковления личности, по существу, может начаться лишь в юности. Но питание ребенка благодатными силами Церкви должно начаться раньше, чтобы сердце юноши не оказалось глухим, когда придет час творческих исканий.

(По работе прот. В Зеньковского «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).

Свобода и дисциплина на разных возрастных этапах

ПЕРВОЕ ДЕТСТВО

Семейный порядок проникает в ребенка с чрезвычайной силой. В первые 5-6 лет закладываются самые фундаментальные основы детской души, самые глубокие побуждения. И именно это есть время погруженности детской души вглубь семьи. Можно сказать, что в младенчестве семья – это и есть мир, вселенная ребенка. Все социальное служит лишь фоном семейному. Воистину счастливое и спасительное для педагогики стечение обстоятельств! Тем более, что взрослые здесь проявляют самые лучшие чувства к младенцу. Природа сама собой, без всяких теорий и споров, направляет педагогику первых лет в единственно правильное ее русло теплой и светлой взаимности, а не сознательных правил и интеллекта. И сколь непростительно упускать это драгоценное время, наполнять его суетой и раздорами или закрывать свою жизнь от участия в ней детей!

В годы первого детства дитя готово целиком следовать за родителями, исполняя тот или иной религиозный обычай без особенного усилия над собой или постороннего принуждения, но попросту потому, что родители имеют привычку поступать таким образом. Но здесь недостаточно умиляться, как дитя с усердием и неумело еще молится или ставит свечи перед иконами в храме. Мать и отец в этот период должны смотреть дальше, чтобы в полной мере воспользоваться отсрочкой в детской самостоятельности и напитать память и неосознанные ассоциации (в терминологии святых отцов, напомним, это «предзанятые понятия») всем спектром самых глубоких и тонких душевных впечатлений, вибрациями любви и заботы пробудить камертон детской души, дав ему зазвучать в той же светлой, творческой и духовной тональности.

Пусть чувства детские получают первые впечатления от предметов священных: икона и свет лампады – для глаз, молитвы и священные песни – для слуха н прочее. Дитя еще не понимает ничего из того, что у него перед глазами, но его глаз и слух привыкают к священным предметам, и они, предзанимая сердце, тем самым ставят вдали другие предметы. Особую заботливость должны проявлять родители к обстановке тех комнат, в которых спят дети, и уголков, где они играют и проводят большую часть времени (3, 342).

В первые годы детской жизни душа ребенка так нежна, так впечатлительна и беспомощна… Она вся всему доступна и не защищена никакой защитной броней; все может стать или уже становится ее судьбой, все может повредить, «испортить ребенка».

В эти годы ребенка надо беречь, не терзать его никакими страхами и наказаниями, не будить в нем преждевременно элементарные и дурные инстинкты. Однако упускать эти годы в смысле духовного воспитания было бы столь же недопустимо и непростительно. Надо сделать так, чтобы в душу ребенка проникало как можно больше лучей любви, радости и Божией благодати. Здесь надо не баловать ребенка, не потакать его капризам, не изнеживать его и не топить его в физических ласках, но заботиться о том, чтобы ему нравилось, чтобы его умиляло и радовало все то, что есть в жизни божественного – от солнечного луча до нежной мелодии, от жалости, сжимающей сердце, до прелестной бабочки, от первой лепетом сказанной молитвы до героической сказки н легенды… (4, 21).

Мировоззрение раннего детства, как уже отмечалось, по существу своему религиозно. Это значит, что все семейное: лица, события, тонкости эмоциональной атмосферы дома воспринимаются в их связи с целым – таинственной, мистической картиной миpa. Будни и праздники, самые элементарные домашние дела наполняются в этот период особенным смыслом, и если родители умеют придать им светлое духовное настроение, ребенок тоже приучается черпать силы из этого жизнеутверждающего благого источника. Внутренняя наполненность, энергичность, неисчерпаемый оптимизм озаряют тогда собой весь дальнейший путь жизни, не покидают ребенка ни при каких, даже самых тяжелых и смущающих обстоятельствах.

Основная задача состоит в том, чтобы ребенок получил доступ ко всем сферам духовного опыта; чтобы его духовное око открылось на все значительное и священное в жизни; чтобы его сердце, столь нежное и восприимчивое, научилось отзываться на всякое явление Божественного в мире и в людях. Надо как бы повести или сводить душу ребенка во все «места», где можно найти и пережить нечто божественное; постепенно все должно стать ей доступным – и природа во всей ее красоте, в ее величии и таинственной внутренней целесообразности; и та чудесная глубина, и та благородная радость, которую дает нам истинное искусство; и неподдельное сочувствие всему страдающему… и главное: непосредственное молитвенное обращение к Богу, который и слышит, и любит, и помогает.

Надо, чтобы ребенок получил доступ всюду, где Дух Божий дышит, зовет и раскрывается,– как в самом человеке, так и в окружающем его мире. Родители могут быть твердо уверены: здесь ничто не пропадет, ничто не канет бесследно; все даст плоды, все принесет хвалу и совершение. Но пусть никогда ребенок не будет для родителей игрушкой и забавой; пусть он будет для них нежным цветком, который нуждается в солнце, но который так легко может быть незаметно надломлен (4, 28).

Детская душа оказывается надломлена не только тогда, когда подпадает под черствость и грубость родителей и педагогов, но и когда слишком слаба, изолирована, не готова встретиться с миром, вынести на себе давление окружающей действительности, правильно разобраться в новых, все более сложных жизненных обстоятельствах и задачах.

Первое безмятежное детство, проводимое в домашнем кругу – это лишь временная отсрочка, своего рода фора родителям перед тем, как дитя все внимательней станет присматриваться к происходящему вне стен родительского дома. Поворот к социальному неизбежен, ибо само существо «взрослости» в том, чтобы оставить «родительское гнездо» и отправиться в самостоятельный путь.

ВТОРОЕ ДЕТСТВО

На следующем этапе, в продолжение второго детства (примерно с 6 до 10-11 лет), ребенок уже сознает себя и, становясь школьником, выходит из семейной среды вглубь общественных отношений. Особое значение здесь должен приобрести реализм воспитания, не в смысле большего прагматизма, но в смысле соотнесения веры с практикой повседневной действительности.

Ребенок должен уяснить истоки и принципы родительского отношения к видимому, материальному порядку вещей: как папа и мама общаются с нецерковными родственниками и приятелями, как они трудятся на работе, как отзываются на события, происходящие в государстве и в мире, что думают о рекламе и телевидении, а главное, как достигают того, что накал их религиозности в повседневных делах не спадает, что вера их светит другим людям. Воспитательная обстановка однако же не должна быть елейно-искусственной: «Не скрывайте грехов (окружающего мира) от детей, – пишет об этой реалистичности св. Иоанн Кронштадтский, – чтобы они, по неведению и невразумлению, не утвердились в греховных навыках и пристрастиях, которые растут и приносят соответствующие плоды по приходе детей в возраст» (5, 200).

Если вспомнить, что второе детство является отрезком буквального следования традициям и правилам, периодом особенно активного морального творчества (принципы справедливости, выбор и следование авторитетам, нравственные законы, модели лучшего устройства жизни), временем, когда дитя строит собственное мировоззрение – станет понятно, что именно мировоззрение родителей, пример практического действия старших в семье (а затем и учителя в школе), правила благочестиво устроенного домашнего уклада являются здесь главными формирующими средствами. Один из самых важных итогов, который должен вынести для себя ребенок по ходу второго детства – это убеждение, что христианство не только возвышенно, но и применимо на практике, что жить в Церкви, духовными ценностями возможно одновременно с тем, чтобы раскрывать свои силы и творческие способности в мире.

«Необходимо, чтобы дети видели по своим родителям и наставникам, что и Писание, и житейские истории насущны и жизненны для нас и сегодня, – это гораздо важнее, чем то, сколько они прочтут и как много исторических фактов запомнят». И еще: «Не преподносите религию как нечто негативное, но – как жизнь истинную. Недопустимо, чтоб дети почувствовали себя в чем-то ущемленными оттого, что их родители – убежденные христиане; и одно то достаточно плохо, если они затаят обиду на родителей – но они могут обидеться на Христа и на Церковь» (6, 34).

Нужно дать детям понять, что христианский образ жизни и действий не просто нормален, но, как сказал один пастырь и проповедник, еще более нормален, чем остальные, т. е., будучи христианином, только и можно смотреть на вещи трезво и здраво, верно оценивать себя и свои возможности, наилучшим образом строить свои отношения с ближними, противостоять внешним, сбивающим с толку, влияниям. Такой итог вполне достижим, если сами родители обладают подобным практическим опытом и позицией, искренни в собственном поиске Божией воли и по-христиански устроенной жизни.

Во втором детстве особенное внимание должно быть обращено на то, чтобы правила и обычаи, исполняемые ребенком с тщательностью и желанием, не заслонили собой внутренних причин, побуждающих к проявлению видимых форм морали и благочестия. Привычки, этот костяк, жизни, к 6-7 годам уже вполне сформированы, и следует теперь позаботиться, чтобы общий объем детской души не был пуст, но наполнен реальным душевным содержанием. Если в педагогике первого детства принцип свободы выражается тем, что душе дают как бы широко и свободно расправить крылья, далеко раздвигают границы детских исканий и чувств, то в последующий за этим период воспитанника освобождают от собственной рациональной закрепощенности, засилья правил и норм, исполняемых силами воли и интеллекта, безо всякого чувства.

Необходимость придерживаться правил церковной жизни и нравственных норм остается. Однако же старшим по силам постоянно творить благочестие, варьируя способы выражения религиозного чувства, всякий раз, когда речь начинает идти о дисциплине и правилах, напоминать о их подлинном смысле, раскрывать их мотивы. Не нужно, к примеру, пренебрегать тем, чтобы на общей семейной молитве разнообразить правило, включая в него тропарь и кондак празднику дня, молитву святому, еще раз прочитывать соответствующие Евангельские или апостольские повествования. В рассказах Библейской истории следует всячески уводить детское понимание от «юридизма» в толковании отношений между Богом и человечеством,: вместо Бога-Законодателя и Бога-Судии, образа Христа как только высокомораль-ной личности, предлагать более теплые и душевные их портреты, обращая внимание, например, на сострадание Сына Божия к людям, полное прощение Им раскаявшихся грешников и внутренние условия, при которых люди, современники Иисуса Христа и апостолов, принимают помощь Божию и благодать веры.

ОТРОЧЕСТВО

«Юная душа, – пишет Зеньковский, – вообще богата творческими силами и настолько жаждет огня, что в нее не нужно привносить ничего извне. Лишь бы мы – и педагоги, и семья, и вся окружающая жизнь – не искажали, не уродовали, не направляли душу на ложные пути. Увы, к сожалению, вся наша современность именно так и влияет…» Именно из-за разлада во взрослом мире ребенок по мере созревания самосознания и интеллекта утрачивает доверие к старшим, их взглядам, словам и поступкам. Наступает мятежное подростковое время, в которое воспитанник уже пробует на собственных крыльях отрываться от почвы родительских суждений и правил, совершает первые пробы свободы.

Самостоятельность, как и любое другое умение, должна перейти в навык, войти как одна из важнейших способностей в структуру человеческой личности. Поэтому подростковое свободолюбие нельзя однозначно оценивать сугубо отрицательно, налагая категорическое вето. Нужно, как не устает повторять прот. В. Зеньковский, «связывать свободу с добром «, чтобы душа твердо усвоила и включила внутрь себя верное ощущение, от чего и для (во имя) чего следует ей освобождаться, быть самостоятельной. Без этого опыта, без удач и ошибок, не может вырасти крепкой, живой личности.

Подростку нужны не запреты, но помощь в том, чтобы правильно прийти к самостоятельности. Поэтому нельзя искусственно рафинировать детскую жизнь. Поступая так, можно сделать ее чересчур пресной.

Не на всякую ситуацию нужно предлагать ребенку готовый рецепт и подсказку. Не каждое отклонение от пути считать катастрофой. Не всякую огреху спешить обличить, наказать. «Помни, в минуты тягчайшей борьбы нас может не оказаться рядом. В конфликтах с совестью вырабатывается моральная стойкость. Позволь детям ошибаться и радостно стремиться к исправлению» (7, 167).

Раскрыть подростку понятие о правильной самостоятельности означает вызволить молодую душу, прежде всего, из двусмысленности ее внутреннего разлада. Этот разлад в подростковый период вызывается причинами как внешнего (недоверие к жизни и убеждениям взрослых), так и внутреннего (растущая энергия пола) характера. Драма всего подросткового возраста лежит в остром переживании одиночества, замкнутости, недоверия, отчуждения от всего внешнего, которое выглядит мелким и ханжеским, и именно в этих условиях цельность жизни родителей, неизменность их отношения к подростку служат тем мощным фактором, который смягчает крайности «переходного возраста».

Подростковый кризис протекает не так ярко и сильно, если молодая душа находит родителей достойными уважения, считает их образ жизни, мнения, практические успехи значимыми и заслуживающими интереса. Хорошо, если в доме в этот период появляются взрослые люди, достойные и интересные, и своим отношением к матери и отцу подтверждают такую оценку подростка. Хорошо, если такой человек может выступить для него в роли старшего лидера. Тогда мир не уходит из-под ног, и мятежная душа, даже сталкиваясь со внутренними смятениями, сознает, что внутри дома, в родителях все осталось по-прежнему, и стоит шагнуть к ним навстречу, снова возжелать спокойного равновесия – и любовь и взаимопонимание сразу же восстановятся.

Освободить подростка от внутренних противоречий, связанных с созреванием тела, значит дать ему такую возможность, при которой бы тело оказалось поставлено на свое естественное иерархическое место-в подчинение если не духу и чувствам, то, по крайней мере, воле и разуму. Такая направленность воспитания полностью совпадает с первой задачей (свободы в проявлении самостоятельной инициативы). Вручить в руки подростка какое-либо большое и важное, интригующее его своей взрослой ответственностью дело «навырост» – верное средство упорядочить его внутренние противоречия. Спорт, творчество, производительный труд за плату: любое из этих поприщ вполне может оказаться по вкусу и складу конкретной душе.

При этом нужно быть готовым к тому, что подростком скорее всего будут двигать не идеальные, но вполне материальные (престижные и модные покупки) или же романтически-честолюбивые побуждения (победы, награды, достижения, слава). Все это не слишком напоминает безупречную чистоту этических норм или классику благочестивого образа жизни. Но педагогика к этому возрасту должна уже напрочь переменить внутренние акценты: хорошо не то, что по вкусу старшим, но то, что приемлемо и минимально опасно для самого подростка.

Моралистической праведностью и типовым благочестием подростков в этот момент не удивишь и не увлечешь [21]. Приходится выбирать не самое стерильное, а наиболее доступное и-из двух зол – меньшее. Направлять ли подростка на путь заработка или окончательно потерять его в подворотне? Дать время от времени насладиться победными лаврами и фанфарами или иметь рядом с собой унылого ипохондрика-одиночку, потенциального рукоблудника и наркомана? Подробно разбирать эти вопросы излишне.

Тот же принцип со-действия в освобождении молодого характера применим и ко внешнему, социальному аспекту подросткового кризиса. Одновозрастная среда, молодежная поп-культура, нужно признать, сильно влечет к себе и перевешивает влияние старших. В этот период крушения авторитетов бессмысленно взывать к здравому смыслу, эстетическому чувству и долгу, каждодневно «пилить» воспитанника монотонными увещаниями и нотациями. Остается только надеяться, что весь этот сумбур мнений, идеалов и вкусов, – явление преходящее, что основы внутренней культуры личности (если, конечно, они были заложены вовремя, с первого детства) пробудятся-таки и дадут о себе знать, оградив молодую душу от наиболее чудовищных, агрессивных или похабных форм, разновидностей самых рискованных авантюр.

Ребенок, с детства приученный к классической музыке, развившийся под ее влиянием, не подвергается искушениям грубого ритма рока, современной псевдомузыки в той мере, в какой подвергаются им те, кто вырос без музыкального воспитания. Хорошее музыкальное воспитание, по словам оптинских старцев, очищает душу и приготовляет ее к приятию духовных впечатлений.

Ребенок, приученный к хорошей литературе, драме, поэзии, ощутивший ее воздействие на душу, получивший истинное наслаждение, не станет бездумным приверженцем современного телевидения и дешевых романов, которые опустошают душу и уводят ее от христианского пути.

Ребенок, который научился видеть красоту классической живописи и скульптуры, не соблазнится легко извращенным современным искусством, не будет тянуться к безвкусным изделиям рекламы и тем более порнографии.

Ребенок, который знает кое-что о мировой истории, и особенно о христианской, о том, как жили люди и мыслили, в какие западни они попадали, уклоняясь от Бога и Его заповедей, и какую славную и достойную жизнь они вели, когда были Ему верны, сможет правильно судить о жизни и философии нашего времени и не станет слепо следовать за «учителями» века сего (8, 67).

Наконец, разгула стихии подросткового сепаратизма можно избежать, вовремя предложив дочери или сыну более приемлемое по своим интересам и настроениям и, в то же время, не совсем пресное с точки зрения самого подростка социальное окружение – площадку для проявления общественных чувств. Уместно, чтобы приятели часто заходили в гости или даже проводили время в доме компанией (разумеется, когда здесь же, в доме, присутствуют старшие). Нельзя надеяться, что это будет какая-то очень благочестивая компания, целиком свободная от современных влияний. Скорее всего, наоборот: отношения (особенно мальчиков с девочками) будут часто двусмысленными. Тревога родителей в этом случае вполне обоснована и естественна, но нужно задаться простым вопросом: «Сумею ли я удержать на протяжении еще двух-трех лет своего сына (дочь) взаперти, целиком на домашнем режиме?» – чтобы стало понятно, что и здесь мы можем молиться и сокрушаться (в основном, о своих прошлых ошибках), но не имеем уже возможности повернуть ситуацию вспять.

Конечно, сейчас мы рассматриваем один из тяжелых сценариев. Но именно этот сценарий, увы, с течением времени становится все более типичным даже в церковных семьях, особенно в больших городах. Речь в данном примере не идет об изначально «домашнем» типе ребенка или каком-либо спокойном и благополучном варианте развития взаимоотношений подростка с родителями. Было бы верхом безумия самому отправлять подростка на улицу «за самостоятельностью» или, как делают это иногда мамаши, по-особому наряжать и приучать к косметике свою скороспелую дочь, «чтобы девочку оценили». Очень досадно, и наоборот, переоценивать твердость моральных устоев ребенка и неотмирность его интересов, полагая, будто «все эти ужасы не про нас», тогда как мальчишка или девчонка в своем развитии попросту несколько поотстали от сверстников, и с прошествием времени имеют все шансы «нагнать упущенное».

В большинстве случаев приходится соглашаться на то, что хорошее подростковое общество – это отнюдь не общество идеальных пай-деток, но компания, каждый в которой имеет еще некое содержательное увлечение или занятие, кроме «видиков», модной одежды и музыки: тот самый спорт, коллекционирование, музыкальную школу или туризм. Иногда взрослым удается организовать подростков вокруг какого-нибудь постоянного общего интереса: подготовки к гастролям творческого коллектива, театральных постановок, производительного труда, военно-патриотического движения. Такой положительный опыт, хотя и редкий, имеется. Нельзя на него уповать и заранее включать в свои воспитательные планы, ибо и самое удачно действующее внешкольное начинание может ничем не привлечь к себе вашего сына и дочь, однако попробовать поискать все же стоит: с молитвой авось да получится.

Переходный возраст ребенка, вообще, очень располагает родителей к молитвенному и покаянному настроению, размышлениям о суетности жизни и своем недостоинстве. Участвовать деятельно в судьбе подростка удается теперь крайне мало, и время занято томительным ожиданием того, когда же в мятущейся юной душе наступит, наконец, очищение – утонет вся наносная грязь и душевный сосуд осветлится. В этот период мать и отец (если, конечно, этого захотят) могут воочию увидеть плоды своих слабостей и раздоров, ощутить свою личную причастность к умножению зла в человечестве, передаче греха от поколения к поколению.

Удивительным образом именно этот молитвенно-созерцательный настрой наиболее плодотворен и в педагогическом отношении. Уже говорилось о том, что сердце подростка сильнее всего отзывается именно на тихую, покаянную родительскую грусть и внимание, без попыток активно вмешаться. Старшим нужно, как огня, бояться уныния, ибо уныние обессилит душу, и родительское благочестие на этом тоже резко сбавит свои «обороты». Очень важно, чтобы кризис подростка не перерос в кризис семейной религиозности вообще. Юная душа должна быть уверена: те сложности, которые неожиданно одолели ее – это не «то же, что и у всех», а только собственные ее перемены. «Сознание, что семья пребывает в верности религиозным своим верованиям, светит подростку в дни и часы его духовных авантюр и блужданий…», – подчеркивает В. Зеньковский. И еще добавляет к этому: «Если подросток чувствует, что семья горько переживает его религиозную халатность, но никогда не позволяет себе упрекнуть его, она этим достигает гораздо больше, чем прямым вмешательством» (9, 131). Итак, «невмешательство» – это не полная апатия старших к тому, чем живет в это время их чадо, и не нравственный релятивизм. Один современный отец замечает по этому поводу: «Приходится соглашаться, когда сын не желает держать пост, но родитель будет не прав перед Богом, если возведет это в норму, если сам лишний раз станет искушать на скоромное».

В жизни семьи все должно идти своим чередом, за одним исключением – в семейном единстве остается прореха: это место, которое оставил свободным подросток, их «блудный сын». И эта прореха вызывает у всех обитателей дома сложное чувство: скорбь об утраченном единстве и тревогу о будущем юной души. По этому-то многозначительному и грустному молчанию подросток и понимает лучше всего, что в действительности не одинок, что есть место на свете – его семья – где не только готовы кормить, одевать и заботиться, но где сами нуждаются в нем.

Прочувствовав это, как следует (лучше раньше, где-нибудь еще во втором детстве), ребенок всю силу самореализации и самоутверждения переносит на поле семьи. И в самом деле, в жизни можно видеть примеры того, как отрочество вводит ребенка не в пору смятений, но открывает в его судьбе удивительное время: человек как-то резко добавляет в зрелости, в нем неожиданно проступают взрослые черты и суждения. Его интересы еще распылены: сегодня важнее всего рецепт пирога, а завтра – умение обработать рану и сделать повязку, но свобода движений, множественность желаний и творческих проб готовит уже тот необходимый жизненный материал к самоопределению, который даст обильные всходы, отзовется вдохновенным и целостным выбором в юности.

Один современный специалист в области психологии детства сосчитал, что целых 7% подростков не самоутверждаются и замыкаются, но раскрываются в своем творческом служении миру. И это дети из полных и крепких семей, основанных на любви, взаимной ответственности и свободе.

ЮНОСТЬ

Остается еще добавить о юношеском времени (хотя принцип свободы здесь чаще всего уже давно сам собой соблюдается), что зрелость различных сторон личности: душевных, интеллектуальных, физических, волевых – дает в эти годы уже все необходимое для полноценного и ответственного служения и духовных движений, а нерастраченная энергия и отсутствие опыта тяжелых жизненных сломов делает юность всецело и романтически отданной своей путеводной мечте. Это можно, к примеру, наблюдать по молодым девушкам, которые так увлеченно и самозабвенно нянчат своих малолетних братиков и сестричек, племянников и племянниц, что впору принять их за мам. Или по студентам – самой подвижной, отзывчивой и задорной братии, готовой поехать на край света «за туманом и за запахом тайги» [22].

Душа в юности вновь расправляет свои крылья, но уже для того, чтобы оторваться от «родительского гнезда» и высоко полететь. Родителям нужно только помочь выбрать здесь соответствующую перспективу полета и на короткий еще срок поддержать юность, освобождая ее от наиболее прозаических попечении (к примеру, через материальную поддержку обучения в ВУЗе). В эти же годы молодой человек впервые встречает в себе, осознает и использует родительский опыт, воспринятую еще в детстве укладность семьи, отцовские и материнские традиции и привычки. Отношения между поколениями вступают в новую фазу: все большего сближения опыта жизни и осознания молодым человеком истинных причин и мотивов, которые руководили некогда старшими.

Также и родители как бы заново открывают для себя смысл евангельских слов: Ему должно расти, а мне умаляться (Ин. 3, 30). Взирая на продолжающуюся историю и будучи уже в стороне от главных трудов, они вместе с апостолом повторяют: мы немощны, а вы крепки… (1 Кор. 4, 10). Педагогическая жертвенность расточила силы старшего поколения, но посеяла семена новой жизни – и не только земной, временной, но жизни грядущей, в вечности.

Закономерности внутренней жизни на разных этапах

ПЕРВОЕ ДЕТСТВО

Первейшим из аскетических понятий, с которым знакомится ребенок, является пост. Сегодня редко обращают внимание на его аскетическое значение средства, раскрепощающего и приводящего в движение душу. Чаще указывают на его уставную роль как фактора, укрепляющего волю и послушание Церкви. Вероятно, из-за этой неполноты понимания детский пост в наши дни подвергается неоправданным послаблениям. «Вырастет – еще напостится», – рассуждают у нас сердобольные мамы и бабушки.

Однако наивно полагать, будто к старшему возрасту пост будет принят и перенесен детьми легче. В возрасте 3-4 лет детям лучше иметь уже твердый навык воздержания в пище. Без этого, приступая к посту, они будут своевольничать и раздражаться. Потихоньку, с двух с половиною лет, рекомендовал вводить для детей пост старец Алексий Зосимовский, «чтобы в три года они уже знали, что такое среда и пятница» (8, 44). Приучить к посту с малолетства тем проще, что именно в ранние годы ребенок естественно следует за родителями, в т. ч. и вкушая все то, что имеют за трапезой взрослые. Польза даже от такого бессознательного воздержания огромна – детская душа как бы облегченно вздыхает в ответ на послабление бремени плоти.

ВТОРОЕ ДЕТСТВО

Тем более во втором детстве, пост может применяться не только в положенные по Уставу периоды, но, например, как мера взыскания или подготовки к духовно значительному событию (короткие периоды воздержания, сопровождаемые молитвой, накануне именин, паломнических поездок к святым местам, экзаменов, во время болезни кого-то из членов семьи и т. п. случаях). Важно только, чтоб взрослый при этом руководился любовью и учитывал силы и расположение конкретного ребенка.

В древности, когда аскетическая практика имела широкое распространение [23], а к мерам утеснения плоти относились спокойней, воспитание строили с учетом внутренних, аскетических закономерностей. В монастырских училищах Византии, где дети мирян воспитывались в единых со всей иноческой братией условиях, наказания, например, вообще не рассматривались как акты внешнего торжества справедливости и морали. В каждом из совершенных проступков предлагалось усматривать, прежде всего, действие страсти, угрызающей детскую душу, и меры внушения избирались такими, которые ослабляли бы данную страсть и укрепляли ребенка против нее.

Свт. Василий Великий в «Нравственных правилах» приводит подробное разъяснение этого принципа:

После каждого падения употреблять приличные (возрасту и ситуации – А.Р.) врачевства так, чтобы одно и то же служило бы наказанием за погрешности и обращалось в упражнение в беспристрастности души. Например, рассердился кто на сверстника (т.е. обидел, накричал – А.Р.). Такого должно заставить успокоить его (обиженного) и по мере предерзости его (в той мере, которой заслуживает проступок) оказать ему (обиженному) услугу, потому что навык смирения как бы отсекает душевную раздражительность… Произнес ли кто праздное слово, оскорбление ближнему, ложь или иное что запрещенное? Пусть уцеломудрится воздержанием чрева и молчанием» (10, 118).

Воспитателям нужно не просто водить детей в храмы и читать с ними молитвы, но учить иметь постоянную собранность и внимание к своим мыслям и чувствам. Для этого свт. Василий Великий, например, советует следующие меры:

При правильном руководстве у них (у воспитанников) скоро появляется внимательность ума и навык не рассеиваться, если наставники будут постоянно спрашивать, на чем остановилась их мысль и какой предмет их размышления. Ибо простота возраста, неухищренность и неспособность ко лжи легко высказывают душевные сокровенности. А сверх того, ребенок, чтобы не часто застигали его на какой-нибудь непозволительной мысли, будет избегать мыслей нелепых и постоянно станет удерживаться от нелепостей, боясь стыда обличении (10, 121).

Во втором детстве, к моменту достаточного сосредоточения умственных сил и самосознания (этот возраст у разных детей может наступать в 7-9 лет), взрослые могут и должны уже преподать детям первые осмысленные начала православной аскетики, без опыта которой не бывает настоящей христианской жизни – например, ознакомив их со смыслом и назначением того же поста и борьбы со грехом. Прекрасный пример подобного научения представляют собой многие святоотеческие творения, которые для того и были написаны, чтобы ввести молодые неопытные души в существо внутреннего делания. Например, когда не достает внимания на молитве, ребенка уместно спросить: «Скажи, как бы ты себя чувствовал, если бы тебя пригласили к царю на прием? Представь на минуту: вот, заходишь ты в тронный зал, кругом рыцари и придворная свита. Все смотрят на царя и на тебя: тебе нужно произнести речь. Неужели в эту минуту ты, раскрыв рот, станешь рассматривать муху, которая летает под потолком, или ворошить в памяти какие-нибудь пустяки? Нет, ты отдашь все внимание царю и будешь, что есть сил, собираться с мыслями: как лучше выразить все, что нужно? Так и на молитве – необходимо помнить, что ты стоишь и обращаешься в эту минуту к Царю всего мира и говоришь Ему самые дорогие и важные для тебя слова».

Допустим другое: ребенок склоняется к осуждению ближнего. На это вполне можно заметить: «Не думай, что сам лучше. Святые отцы были выше нас, не грешили – и то не позволяли себе осуждать недостатки друзей. Они говорили: «Горе мне, сегодня мой друг совершил грех, а я, может быть, поддамся на это искушение завтра!»». Еще ситуация: ребенок переживает обиду или раздражается на кого-то из сверстников. Внимание в этом случае можно обратить на наглядные примеры из «Поучений аввы Дорофея»: «Вот представь себе: бежит по улице пес, а когда в него кто-нибудь бросит камнем, он, глупый, не смотрит, кто в него бросил, а рычит на камень. Смешно? А сам-то досадуешь на обидчика и забываешь, что это – экзамен от Бога. Он посмотрел, есть ли в тебе терпение и прощение. А ты поддался, стал выяснять отношения, требовать справедливости, раздражаться на неприятное слово – как будто за камнем погнался».

Передавать знания необходимо с оглядкой на возраст. Нельзя чересчур рано рассказывать ребенку о невидимой брани, рисуя ее как борьбу с бесами. Воображение, сильно развитое у детей, способно переместить все внимание в сферу этого измышляемого ими фантазийного противостояния, что может повлечь за собой серьезный психический и духовный кризис. С осторожностью следует подойти и к рассказам об ангелах и святых. Иногда взрослые увлекаются словесным изображением невидимых духовных существ вокруг нас, думая, что это укрепит веру ребенка. Некоторым родителям импонирует, когда их ребенок вдруг заявляет, что видел крылатых существ, свет от икон и пр. Детей иногда даже пытаются понуждать на видения, подсказывать возможные темы… Однако все это не имеет ничего общего с подлинно смиренной и аскетически правильно устроенной педагогикой. В православной аскетике действует твердое правило относительно всех сверхъестественных проявлений: «не отвергать и не принимать». Этот же принцип должен быть целиком распространен и на воспитательные отношения.

Мистическая одаренность не может выдвигаться как цель религиозного воспитания. Духовные дары еще в большей степени, нежели способности интеллектуальные или эстетические, приходят от Бога. Нечасто встречается в детях музыкальный или изобразительный гений, особенные таланты к изобретательству или точным наукам. Но еще труднее теперь отыскать тех, кто с детского возраста одарен гением религиозным, мистическим. В целом следует признать справедливым то мнение Зеньковского, согласно которому более-менее чутким в религиозном отношении бывает не более, чем одна натура из четырех или даже пяти (по оценкам преподавателей воскресных школ и церковных гимназий – и того меньше, не более 10-15 %). Нельзя через силу домогаться от сына и дочери какой-то особой духовной чуткости, утонченности, а тем более приравнивать их к другим детям и пытаться «не отстать» от их уровня.

Задача здесь совершенно иная: с любовью и верой отнестись к тому малому, что имеется в данной душе, действуя, исходя из ее индивидуальных особенностей, сильных и слабых черт. Реалистичную, склонную к прагматике натуру нелишне «оторвать от земли», придав больше задора. Отвлеченную и мечтательную – «поставить на землю», призвав к большему реализму. Аскетика, в принципе, и была сформирована как общий для всех путь, который всякого организует и направляет в оптимальном для него русле. Она не была и не является областью избранных, ибо какие закономерности или общие пути можно себе представить по отношению к явным, духовно одаренным с рождения особым избранникам Божиим?

ОТРОЧЕСТВО

В исполненное драматизма подростковое время смысл педагогического аскетизма сильно переменяется – старшим здесь предстоит почти полностью «взять аскетику на себя». Отрочество – возраст восстания новых, неведомых отроку сил (пола), отдающих душу во власть противоречивых и страстных влечений.

Как отмечают многие, именно здесь велика опасность усилиться темной, демонической мистике. Подросток даже может привлечься этой таинственной силой, быть ею заинтригован и идти ей навстречу (гадать, вызывать духов, разыгрывать вместе со сверстниками ритуалы мрачного свойства). О. Серафим (Роуз), близкий к нам по времени американский подвижник, обращал, например, особое внимание на тот факт, что «по данным социологов в Сан-Фран-цисском «храме» сатанистов значительную часть «прихожан» составляла молодежь – выходцы из православных семей (т. е., в американских условиях, из наиболее консервативно и строго настроенной части общества – А. Р.). Значит, то воспитание, которое они получали (а были среди них даже дети священников), вызывало в них жажду бунта, протеста в самой крайней форме» (11, 108).

Все, что позволит подростку обойти стороной подобные искушения, сохранит за ним выбор добра и сил света (хотя бы в самом общем смысле нехуления и неотрицания Бога), должно быть заложено в душу ранее, до отрочества. Роль родителей и педагогов в подростковый период, как подчеркивает В. Зеньков-ский, безмолвна, с молитвой и обетами внутреннего делания, которые дают взрослые за мятежную душу. Этот перенос аскетической активности к взрослым продолжится вплоть до самого юношества, в которой волнение сил внутри успокоится, и молодая душа обретет способность к целостному и просветленному мистическому порыву.

ЮНОСТЬ

Юность, этот последний акт детства, «прелюдия» взрослой жизни, являет собой, как уже говорилось, особое время, о котором Зеньковский (очень любивший этот период и много работавший с молодежью данного возраста) свидетельствует, что взрослая жизнь обычно не подымается выше тех горизонтов, которые видело юношество. Этот же факт подтверждают и многочисленные примеры житий святых: прпп. Антония Великого, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Силуана Афонского и др. Именно в юношеские годы они возжелали приблизиться к Богу. А в писаниях свт. Игнатия Брянчанинова можно встретить упоминания удивительных молитвенных состояний и мистических озарений, которые посещали подвижника еще в ранние годы. «Когда я был пятнадцатилетним юношею, – вспоминает подвижник, – несказанная тишина возвеяла в уме и сердце моем. Но я не понимал ее, я полагал, что это – обыкновенное состояние всех человеков» (12, 555).

Невидимой рукой взял Он ум мой, взял сердце, взял душу, взял тело мое. Едва ощутили они эту руку, как ожили! Явились в них новое ощущение, новое движение – ощущение и движение духовные! Я не знал доселе этих ощущений и движений, даже не ведал, не предполагал существования их. Они явились, и от явления их скрылись или сковались ощущения и движения плотские и душевные; они явились, как жизнь, и исчезло, как смерть, прежнее состояние. От прикосновения руки ко всему существу моему, ум, сердце и тело соединились между собою, составили нечто целое, единое; потом погрузились в Бога, – пребывают там, доколе их держит там невидимая, непостижимая, всемогущая рука. Какое же чувство объемлет меня там? Объ-емлется все существо мое глубоким, таинственным молчанием, вне всякой мысли, вне всякого мечтания, вне всякого душевного движения, производимого кро-вию; субботствует и вместе действует все существо под управлением Святого Духа.

Управление это необъяснимо словом. Пребываю, как упоенный, забываю все, питаюсь недоведомою, нетленною пищею, нахожусь вне всего чувственного, в области невещественного, в области, которая превыше не только всякого вещества, превыше всякой мысли, всякого понятия: не чувствую самого тела моего. Очи смотрят и не смотрят – видят и не видят, уши слышат и не слышат; все члены мои упоены – и я шатаюсь на ногах моих, держусь за что-нибудь руками, чтоб не упасть мне, или лежу, поверженный на одр, как бы в болезни безболезненной и в расслаблении, происшедшем от преизобилия силы. Молчание дивное, объемлющее ум, сердце, душу, устремившихся всею крепо-стию своею к Богу и потерявшихся – так сказать – в бесконечном стремлении к беспредельному, молчание это – вместе и беседа, но без слов, безо всякого разнообразия, без мыслей, превыше мыслей (13, 317).

Дмитрий Брянчанинов окончил Императорское инженерное училище – одно из лучших заведений тогдашней России и был любимцем царской фамилии. Однако же духовные впечатления (юноша молился Иисусовой молитвой непрестанно, засыпая и пробуждаясь с нею) сделали блеклым в его глазах весь свет Санкт-Петербурга, блистательной европейской столицы. Душа желала Божественного:

Протекли два года в занятиях земных, родилась уже и возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Богу. Я начал оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! (12, 555)

Когда читаешь об этом, ограниченной и близорукой выглядит моралистическая трактовка молодых лет будущего святого, как изображены эти годы у тяготеющего к внешней, протестантского типа религиозности Н. Лескова в «Инженерах-бессребренниках».

Именно в юности чаще всего оформляется чистая тяга к монашескому пути (в зрелые годы решение уйти в монастырь, в большинстве, появляется вслед за жизненными неудачами). Но здесь же другие души могут истово, с религиозным подъемом желать служить ближним – идти в детские ясли или приюты, становиться медицинскими сестрами (в военные годы 18-20-ти и даже 15-16-летние девушки, приписав себе недостающие годы, отчаянно, исступленно стремились на фронт).

Аскетика, если она была привита взрослыми ранее, становится в юности внутренней необходимостью. Без нее, без ущемления собственных потребностей и интересов, не было бы того порыва, той жертвенности, которые воспеваются в поэмах и песнях о молодости. Но юность нерасчетлива (Зеньковский). Ей в религиозном горении требуется совет и поддержка более зрелого, опытного сердца и разума. В иночестве это естественным образом достигается через монастырское послушание: не бывает других таких кротких и радостно-энергичных послушниц, какие встречаются в обителях среди юных сестер. В миру же к твердо устроенной внутренней жизни, скорее всего, приведет не подробное руководство по типу монашеского, но житейские труды, скорби и испытания – наши духовные кормчие, на которые ап. Павел, хотя и посетовал: таковые (миряне) будут иметь скорби по плоти, а мне вас жаль (1 Кор. 7, 28), – однако не забывает в другом месте возложить важную духовную миссию: но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не посты-жает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым… (Рим. 5, 3-5) и еще: многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Де-ян. 14, 22); носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6, 2).

Заключение

Все, что изложено здесь, – это, разумеется, не официальная доктрина Церкви по вопросам семьи и воспитания и не методика нравственной педагогики, а лишь частная попытка автора свести воедино сведения, содержащиеся в церковной традиции, с тем, что почерпнуто из современных встреч и собственных наблюдений.

Надеюсь, и Вас, дорогой читатель, эта книга наведет на собственные размышления и сопоставления. В конце концов, затем мы и беремся за чтение, чтобы еще раз взглянуть на себя и свою жизнь через связь с историческим опытом и практикой современников – что объединяет и чего недостает нам до лучшего? Вовсе не рецепты и готовые указания (каждый из нас живет и воспитывает детей в своих характерных условиях), но то общее, что составляет основу для всякого воспитания, для любых человеческих взаимоотношений, пытаемся мы рассмотреть в строках разных авторов.

Общее же – это любовь. Если за каждой педагогической неудачей обычно находят великое множество разных причин и объяснений, то любой успех в воспитании всегда объясняется одинаково просто: любовью старшего к детям. Когда мы забываем свои «хочу», но подчиняем себя дисциплине христианской любви, мы открываемся к Богу, и Бог Сам делает наши отношения с детьми более совершенными, более тесными. По молитве Иисуса Христа обо всех верующих в Него: да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 21).

Примечания

[1] Приводится в сокращении.

[2] Третье формально предусматриваемое право совершеннолетних – вступать в брак – кажется теперь совершенным рудиментом, остатком прежних, «несовременных» обычаев и морали. В молодежных журналах, как само собой разумеющееся, провозглашается «отмирание брака».

[3] Припев широко гулявшей по телеэкранам и в молодежной среде песни в исполнении группы с симптоматичным названием «Отпетые мошенники».

[4] Эвтаназия – от греч. добровольное или самостоятельное умирание. В современном обществе под э. понимается возможность безнаказанно умерщвлять стариков и больных, которым, как думают теперь многие, следует добровольно отказываться от жизни, чтобы освобождать себя от мук старости и болезней, а общество от излишних забот.

[5] Характерным можно считать эпизод из истории, когда в Константинополе при патриархе Прокле случилось сильнейшее землетрясение. Народ вышел на улицы и и испуге молил Небо отвратить бедствие. Однако землетрясение не прекращалось. И вот, мальчик благочестивой и чистой души оказался поднят на Небо, где слышалось Трисвятое: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Безсмертный…» Пела Небесная Церковь, и мальчик, вернувшись на землю, сообщил людям услышанную молитву. Люди стали молиться ею, и вскоре стихия утихла.
Землетрясение – это знак отпадения людей от Бога, разобщения с Ним. Но лишь только Церковь земная присоединяет свои голос к небесному пению, добавляя для покаяния: «…помилуй нас!» – как единство уже восстановлено, и бедствие миновало.

[6] Т.е. присущая внутренне, неотъемлемо.

[7] Разумеется, не все устоявшиеся обычаи положительны. В падшем мире большая часть привычек имеет своим началом грех и демоническое влияние. Можно вспомнить о курении или пьянстве – привычках, которые прямо противоречат всякому здравому смыслу и которые нельзя объяснить иначе, чем страстью и одержимостью.

[8] Чин благословения супруг чад неимущих.

[9] А ведь это при том, что большая часть наших милых и светлых душой старичков так и не проторила твердой тропинки к порогу храма! Вот урок тем семьям верующих, которые и прибегая к благодатной помощи и руководству церковному, не желают преодолевать свои слабости и разногласия!

[10] Мы будем рассматривать только «полные» семьи, в которых имеются мать и отец. Вопрос о порядке и преемственности традиций в «неполной» семье очень сложен, зависит от многих подробностей и не может быть здесь раскрыт. Главная цель данного очерка – не столько дать завершенную и исчерпывающую типологию, сколько понять саму природу семейного уклада и дисциплины и общую связь их с соборным началом.

[11] По предпочтению в нем онтологии – целей духовных – в противовес воспитанию эмпирическому – т.е. видимой стороны человека, его душевной периферии.

[12] Логика современного мира обратна: чем меньше внешней обусловленности, тем свободнее душа в своих проявлениях. Брак противопоказан влюбленности, он убивает ее. Новый век сломал традицию семьи, но верности и любви это, увы, не прибавило.

[13] Одним из лучших и наиболее доступных пособий такого типа можно считать книгу «Учение Православной Церкви о молитве Иисусовой, извлеченное из творений святителя Игнатия Брянча-нинова». Сост. С. Е. Молотков. СПб, 2000.

[14] Chat – англ. разговор, болтовня – режим знакомства и переговоров через компьютерные сети.

[15] Психология занята изучением того же предмета, что и аскетика, – души человека. Однако основания и методология ее противоположны: во-первых, психические процессы принимаются ею, как данность, тогда как для аскетики они производны от духа; во-вторых, в психологии душа препарируется рассудком, тогда как аскетика ищет соединить в общее целое ум и сердце и советы дает прозорливостью, т. е. духовным, а не рассудочным даром; в-третьих, психология стремится исправить ошибку, отклонение от наилучшего «способа поведения», приведшее к промахам, тогда как аскетика полагает, что само разобщение между людьми, нужда «оптимально вести себя» в отношении ближних, заботиться о своем внутреннем комфорте есть уже признаки поврежденности, и именно с их врачевства следует начинать решение любой из т. н. психологических проблем.

[16] Кенозис – греч. истощание, умаление, принесение себя в жертву во имя кого-либо по примеру Божественного истощания Христа (см. Ис. 53, 4; Мф. 8, 17; Флп. 2, 7).

[17] Однажды киевский старец-подвижник пожаловался посетившему его архиерею, что не понимает, как он спасется без исполнения заповеди: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф 5, II)? «Никто не гонит меня, все добры и участливы со мной», – недоумевал он. Посетитель же, взглянув на убогую обстановку келлии и изможденное тело подвижника, утешил его: «Кому еще гнать тебя, когда ты сам себя гонишь?»

[18] В конце этого ряда стоит состояние бесстрастия, достигаемое великими подвижниками Церкви, когда Божественное и человеческое так тесно проникают друг в друга, что не остается уже никакой преграды для Духа ни в слове, ни в мысли, и Бог представляет полноту Наполняющего все во всем (Еф. 1, 23). Бесстрастный говорит: «Знаю, что приходил лукавый (как помысл). Но не знаю, чего хотел и когда удалился». Это та высота духовности, о котором св. Антонию Великому было сказано Богом: «смиренный избегает сетей диавола; они даже не прикасаются к нему».

[19] Периодизация несколько скорректирована с учетом эффекта акселерации (ускорения возрастного развития). На причинах и проявлениях акселерации, впрочем, в рамках данной работы мы не имеем возможности останавливаться подробно.

[20] Описания касаются, конечно, церковной семьи, в которой хотя бы один из родителей держится веры и Церкви.

[21] Хотя и этот период нельзя признавать абсолютно нечутким, бесплодным с т. з. религиозного воспитания. Мятежность, эксцентричность, алогичность подростков могут находить свои соответствия, например, в неприятии лицемерия и самодовольства. Им импонирует, когда Христос говорит фарисеям: Мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие (Мф. 21, 31) или жене-грешнице: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много (Лк. 7, 47). Они любят слушать о прощении ап. Павла, ап. Петра, прп. Марии Египетской и других святых. В этом смысле подростковый возраст по-своему тоже близок Евангелию и церковной традиции, нужно только суметь обернуть христианство к подростку этой необычной для взрослого верующего стороной.

[22] Впрочем, если в подростковые годы никакого положительного опыта применения своих сил не найдено, эта всецелая отданность юности может вручить ее в полную власть какой-нибудь примитивной или даже грязной идеи – азарта распутства или осознанного, активного участия в поп-культуре или организованном грабеже.

[23] О родителе сит. Григория Палами, который был видным сановником при византийском дворе, рассказывают, что он в течение заседаний царского совета так глубоко погружался в Иисусову молитву, что часто забывал, где находится. За это его упрекали в непочтении к службе, но император Андроник II вступался, зная, сколь важна молитва для всякого дела.