Секретная книга Регины. Часть II

Оглавление

• Часть II
  • Июль
  • Август
  • Сентябрь
  • Октябрь
  • Ноябрь
  • Декабрь
  • Январь
  • Февраль
  • Март
  • Апрель

 

Часть II

Июль

1

Если вы не знаете, кто написал «Секретную книгу Регины», так вот это я, Регина Горшкова. Мне одиннадцать лет, живу я в Санкт-Петербурге; в общем, я обычная русская девочка… Ой, как только это написала, так и подумала — ну какая же я обычная? Я совсем даже необычная!

Во-первых, я очень одаренная балерина. Тут у вас наверняка промелькнула мысль, что так говорить нескромно, но что поделать, если это правда! Видели бы вы, какой фурор [1] я недавно произвела среди педагогов Вагановской Академии [2] во время поступления! Про меня такие слова говорили, как про настоящую супер-звезду. Повторять не буду, а то вы точно запишите меня в задаваки. А что тут особенного, ведь у каждого есть свой талант, и у вас тоже, и наверняка вы внутри себя им довольно-таки сильно гордитесь. Это нормально, как говорит папа, сейчас все так живут.. Порция здорового самолюбия никому не помешает.

Во-вторых, у меня вообще много разных способностей, буквально ко всему, — так сказала маме моя первая учительница Надежда Петровна. Недаром родители задумали вырастить из меня президента. Мне эта идея нравится. Сначала я сделаю карьеру как прима-балерина [3], а потом изберусь в президенты. Я тогда еще нестарая буду, потому что балерины рано выходят на пенсию. Представьте: симпатичная девушка с балетной фигурой — президент России! Правда, прикольно? Кстати, именно из-за этого я снова берусь за перо. Одну книгу я уже написала, ту самую. Не поверите, небось, что девочка смогла книгу написать? Ну и не верьте. А книжка получилась, — у меня все получается! Я отдала свои записи Надежде Петровне, она их к себе в компьютер перепечатала и сейчас сидит, всякие запятые там расставляет. Когда готова будет, пойдет с моей книгой в издательство. Вот. И больше книг писать я не собиралась, уж больно много сил и времени уходит. Но когда я стану президентом, люди захотят узнать мою биографию. Ради этого я и решила снова вести дневник. Только писать все подряд скучно. Поэтому я буду записывать только те события, где видно мой характер. Чтобы людям было яснее, из каких именно детей вырастают президенты.

Так вот, в-третьих и в-главных: кроме прочих талантов, у меня есть совершенно фантастический дар. Знаю, знаю, это опять звучит нескромно, но иначе не скажешь. Я умею творить чудеса. Кто не читал моей книги, точно подумают, что я вру. Про таких примитивов,считающих, что чудеса бывают только в сказках, я уже высказывалась достаточно, повторять не буду. Я и сама такая раньше была. Но после всего, что со мной случилось в этом году… Короче: чудеса существуют. И волшебники тоже. Только они теперь называются по-научному: астрологи, экстрасенсы. Есть еще много названий — целители, знахари, прорицатели, ясновидящие и так далее. В любой газете полно объявлений, посмотрите сами. Только, к сожалению, большинство из них шарлатаны, — они либо ничего не умеют, либо умеют очень мало, но напускают на себя внушительный вид, чтоб одурачить клиентов и содрать с них побольше денег. Но есть и настоящие волшебники. Это люди, способные пользоваться таинственной энергией тонкого мира. С ее помощью они совершают сверхъестественное: могут взглядом двигать предметы и зажигать огонь, могут ходить по воздуху. Могут предсказывать будущее, общаться с духами, внушать свои мысли другим людям, подчинять их волю своей. Все дело именно в ней, в воле. У этих людей такая колоссально сильная воля, что как магнит притягивает энергию тонкого мира, и человек может ею пользоваться в свое удовольствие.

Однако с этой энергией не так все просто. Она никакими приборами не улавливается, а значит, доказать, что она есть, невозможно. Поэтому многим кажется, что ее нет. Но настоящие астрологи и экстрасенсы знают, что она есть, потому что умеют ею пользоваться. А другие, небось, завидуют, потому и говорят, что ее нет. Кстати, Надежда Петровна, которая раньше тоже была экстрасенсом, а теперь от чудес отказалась, — так вот, она считает, что энергий тонкого мира две, одна добрая и одна злая. И что будто бы человек, увлекшийся волшебством, ну то есть экстрасенсорикой и прочей астрологией, становится злым, потому что попадает под влияние какого-то невидимого злодея, даже если собирается с помощью энергии тонкого мира творить добро. А мне недоели эти разговоры о добре и зле. Какая разница, откуда сила берется. Главное, что она есть! И она есть у меня!

Раньше я думала, что эта самая энергия тонкого мира, или воля звезд (так зовет ее один мой знакомый астролог, Вольфганг Маратович Нагаев, или попросту дядя Воля) — это такая космическая сила, что она существует где-то снаружи человека. Но теперь мне часто кажется, что она возникает внутри самой меня, когда я колдую. Если это так, получается, что нет никакой наружной воли звезд, а есть только моя собственная колоссальная сила воли, которая и совершает чудеса. Какие? Да всякие. Начну перечислять, а вы опять скажете, что я хвастаюсь. А если вам интересно, прочитайте «Секретную книгу Регины». И учтите: хоть моя книга и похожа на сказку, все, что там описано, случилось на самом деле. Верить или не верить — дело ваше. Кстати, воздействовать гипнозом на других людей я тоже могу. Хотя пока еще не так, чтобы всех подряд что хочешь заставлять делать. Но я обязательно научусь. Для этого мне и надо стать сначала балериной — я чувствую, что именно танцем могу покорять большие массы людей. Они смотрят на меня и делаются зачарованными. Не знаю, как это работает, в обычной школе этого не проходят. Но уж в Вагановской Академии — наверняка, потому что там лучшее в России балетное образование.

Ну так вот. Сегодня произошло одно событие, которое я просто обязана записать, потому что такие вещи происходят не с кем попало, а только с людьми необыкновенными.

Короче, сегодня, 13 июля 2006 года, сижу я после завтрака на полу в своей комнате и разбираю гору одежды. (Мои родители через месяц в Финляндию переезжают, временно, по папиной работе, а меня оставляют в Академии в интернате, чему я очень рада, потому что получается все как у Гарри Поттера.) В общем, сижу я такая, тряпки сортирую, как вдруг вижу — возле электрической розетки под столом возникает темное облако, искрит там что-то, и через минуту передо мной предстает Пузик.

Пузик — это наш домовой. Опишу его для тех, кто никогда не видел домовых. У него коричневое морщинистое лицо с очень умными глазами, а сам он весь круглый и покрыт клокастой бурой шерстью, кроме брюха, оно грязно-розовое; ножек у него почти не видно, а вот руки настоящие загребущие — длинные, цепкие, с мощными ладонями. В общем, красавчиком его не назовешь, но я привыкла, потому что он мой друг. Ну, вылезает он такой из-под стола, гляжу — а он с нашей последней встречи подрос. Или, точнее, еще больше округлился, как бы распух. Раньше он был размером с шимпанзе, а теперь, пожалуй, почти что с гориллу.

— Привет, — говорю, — ты где это пропадал, у тещи на блинах, что ли? Это она тебя так раскормила?

Он встал подбоченясь, потом выбрал из кучи одежды желтую в цветочек мини-юбку, нацепил ее себе на голову как бандану и сказал:

— Теща у меня злая. Блинами не кормит, а все сплошь сырыми лягушками. Но я к тебе не базарить пришел, а по делу. Так как насчет экскурсии в тонкий мир?

— Ура! — не задумываясь воскликнула я. — Я тебя давно жду! Ты почему так долго не приходил?

— Ну… — развел руками Пузик. — Вам же не до меня. У вас тут сборы-разборы. Предки твои так основательно все перекапывают, будто навсегда собираются. Архивы вскрыли зачем-то, старья тут поналожили по всей квартире, шагу некуда ступить…

— А разве тебе вещи мешают? — удивилась я. — Ты же бесплотный.

— Так-то оно так, но вещь вещи рознь, — наморщился он. — Про излучения слыхала? Ну вот, квартирка у вас та еще, сомнительная, сказать по чести — местами совсем фигня, да… Особенно когда из бабкиной комнаты книги по всему коридору разложены. Так и прет от них! — Он скривился, как будто понюхал уксус. — Ну да ладно, спасибо, главную баррикаду убрали вчера, вот он я и явился не запылился!

И он весело подпрыгнул, сдернул с головы юбку и прошелся по комнате, помахивая ею, как девица платочком.

— Люли-люли, ежкин кот! — воскликнул он. — Сегодня в полночь стартуем!

— Аа… Что с собой брать? — спросила я.

— Ничего. Совсем ничего. Можешь даже раздеться. Хи-хи.

— Зачем? — смутилась я.

— Там все равно разденут. Так полагается. В тонком мире все являются такими, какие они есть, без прикрас! Так ведь справедливо, — добавил он.

— Ну, да, — подумав, согласилась я. — А то у одного платье от Гуччи [4], а другой в джинсах с Апрашки [5]…

— Вот-вот. Впрочем, там никто никого не стесняется. Кстати, мир наш так велик, что прямо и не знаю, с чего начать его тебе показывать!

— С чего-нибудь самого прикольного! — воскликнула я.

— Тогда, пожалуй, начнем с тюрьмы, с камеры вечных пыток, — сощурившись, сказал он.– Ты же любишь справедливость? Вот и посмотришь, как там получают по заслугам те, кто жил неправильно…

— А там… страшно? — замирая от непонятного восторга, спросила я.

Он пристально посмотрел на меня и ответил:

— Катастрофически, нечеловечески. Адски страшно! Как тебе, например, вруны, лижущие раскаленные сковородки? А воры, которым медленно отпиливают руки? Ну и прочие… Кстати, с кое-кем там делают то, что вы однажды с Алкой на том секретном сайте видели.

— А… ты откуда про это знаешь? — удивляясь и стыдясь одновременно, спросила я.

— Я все, все про тебя знаю, — усмехнулся он и подмигнул мне. — Ты даже не догадываешься, какие мы с тобой близкие друзья! Кстати, там, в компьютере, не все правда было, кое-что, самое прикольное, — анимация. Потому что кто ж такое вынести сможет? — и он опять заговорщицки подмигнул.

Я вспомнила все, что на том сайте показывали, и аж затряслась от сладкой жути. Мне неистово захотелось увидеть это еще раз. И не просто увидеть — самой поучаствовать. Самой взять в руки эти грозные инструменты, посмотреть в глаза жертве, услышать униженный лепет о пощаде… Сделать вид, что раздумываю, даже ненадолго отложить инструмент… А потом… Эх!..

— Мне нравится ход твоей мысли, — сказал вдруг Пузик. Я очнулась. Его черные внимательные глаза смотрели на меня с пониманием и немного насмешливо. — Конечно, ты сможешь попробовать.

— А… это самое… — Я почувствовала, как загорелись мои щеки. Оказалось очень трудно, просто невозможно произнести вслух то, о чем я много раз мечтала. Но раз он мысли читает…

— Само собой! — Все, все, ягодка моя! Все это проделают и с тобой! Раз тебе самой хочется! — он захихикал как-то странно, и я неожиданно для самой себя спросила:

— Но ведь это не слишком больно?..

— Ну что ты! — глядя на меня в упор, сказал он. — Только чуть-чуть! Ровно столько, сколько тебе самой захочется! Как щекотка! Да, да, именно! В общем, это — приятно!.. А я просто потрясен твоим умом. Ты правильно догадалась, что те, кого там наказывают, сами просят мук! Причем то одних, то других! Им, видишь ли, разнообразие нравится!

— Ну и ну, — сказала я. — Этого я не могла предположить… — И тут же представила, что это я с замирающим сердцем сижу прикованная к специальному креслу, а ко мне со спины приближаются звуки металла…

— А потом они сделают с тобой то, что ты видела на том сайте, — зловещим, но страшно притягательным шепотом произнес он.

— Ну нет уж, чур не все. А то от меня ничегошеньки не останется, — резонно возразила я.

— Еще как останется, будь спок. Навсегда, навечно останется. Там же все бесплотные.

Наступила пауза.

— Прикольно, — сказала я наконец. Вообще-то, все это как-то у меня в голове не укладывалось, но попробовать или уж во всяком случае посмотреть стоило обязательно.

— А как мы туда попадем?

— Запросто. Прыгнем из окна, и порядок. Этаж тут у тебя высокий, четвертый…- проговорил он и почему-то замолчал.

— Послушай, а я не разобьюсь? — с подозрением спросила я.

— Разобьешься, — сокрушенно ответил он. — Конечно, разобьешься. Но только так и можно попасть в тонкий мир…

— Но ведь я умру! — воскликнула я.

— Ты что, дура? — презрительно процедил он. — Ты что, забыла, что ли, что человек — существо вечное?

— Ах, ну да же, — быстро проговорила я. Я и правда в это верю.. Только теперь, когда разговор пошел так конкретно, мне было почему-то очень страшно. Но, ясное дело, мне не хотелось, чтоб он заметил, как сильно я боюсь… Почему-то вдруг вспомнился разговор с одним малохольным, но прозорливым стариком, который был в майский день наряжен Дедом Морозом. Он встретился мне на улице и сказал, что послан сообщить кое-что неприятное, а именно, что мне грозит смерть. Тогда как раз я и ответила, что не боюсь ее, ведь после смерти наступает вечная жизнь. А он такой: «После смерти бывает не только вечная жизнь, но и вечная смерть». Как это — вечная смерть?.. Ужас какой. И чего это все ко мне сейчас в голову лезет?! Как раз тогда, когда все так интересно начинается?!

Да ну. Не буду думать об этом, и все! Сейчас напрягу свою волю да и прогоню дурацкие воспоминания! И кстати: я сильней этого глупого Деда Мороза. Я тогда на него немножко своей волей нажала, чтоб он не только Любкино, но и мое желание выполнил, — а мне тогда позарез хотелось свой Хогвартс [6] найти, — и пожалуйста: сразу после разговора с ним я и наткнулась на Вагановскую Академию!..

Ну да…. О чем это мы там с Пузиком только что разговаривали? А, про экскурсию в тонкий мир. Наконец-то! Подумаешь — из окна прыгнуть. Скорее всего, я как-нибудь понарошку умру. Наверняка у них это предусмотрено, раз они туда на экскурсию водят. И сказала:

– Ладно. Значит, сегодня ночью. Ты за мной зайдешь?

— Заметано. Мне нравится твоя смелость! Ты сейчас в самой правильной форме. Только запомни одно: ничего до вечера не делай. Ничегошеньки. Сиди вот тут, разбирай вещички, предвкушай… Договорились?

— Ага, — сказала я, а он начал таять и исчез.

***

Около часа я действительно сидела, копаясь в одежде и раздумывая о том, какое удивительное путешествие мне предстоит. Как я туда попаду? Наверно, трансгрессируюсь через пространство. Ого… Ой, а родители?! Ну ничего. К утру мы наверняка вернемся. Но на всякий случай оставлю записку. Типа «Мама и папа, не волнуйтесь, я на экскурсии в тонком мире». Вот они удивятся, небось! Жаль, что фотоаппарат с собой не возьмешь, — это же другой, тонкий мир, и ничего из нашего мира туда не проникает, только тонкие вещи. Не такие тонкие, как паутинка, а еще тоньше, невидимо тонкие. Например, человеческие души.

Я посидела еще некоторое время, раздумывая о том, что такое душа, и пришла к выводу, что это такая часть меня, которая думает и чувствует и которая с помощью мозга и нервов привязана к телу. Душа — это и есть я, неповторимая и вечная, налитая в упаковку из тела типа как вода в бутылку. Бутылку когда-нибудь выбросят, в смысле закопают (хотя сейчас об этом думать не будем, брр), а душа как вода испарится и будет обитать в другом, тонком мире. Вечно. Всегда.

При этой мысли мне стало бесшабашно и радостно, и полет с четвертого этажа показался таким же приколом, как проход с обычного городского вокзала на волшебный перрон девять и три четверти. И я принялась раздумывать о тонком мире и как там все устроено, похоже ли на мир Гарри Поттера или на какую-то другую сказку. А потом мне захотелось проветриться, и я пошла во двор.

Про наш двор я особо распространяться не буду. В смысле, сам двор о’кей — лазилка, качели, скамеечки и все такое. А вот народ… Сплошь идиоты или воображалы. К первым относится по уши влюбленный в меня Ванька Буров, бритоголовое толстогубое убожество с серьгою в ухе, а ко вторым — Темка Петровский, ломающий из себя главного только потому, что он спортсмен. Непонятно, за что остальные его справедливым считают, за силу? Вот дураки. Сила есть — ума не надо? Не понимают, что главное в человеке — ум! Ум и таланты! Как у меня, например. Да, есть еще у нас во дворе некто Люба Савельева, моя бывшая подруга. Дружила я с ней, дружила, пока не выяснилось, что она предательница и настоящая ведьма. Если коротко: мне один мальчик нравился, а она у меня за спиной с ним шуры-муры завела, кстати, его Шурик зовут, он с нами в параллельном классе учился в начальной школе. Ну вот, этот Шурик сначала за мной бегал, а потом вдруг бац — и с Любкой гулять начал, да еще и розы дарить. Ну просто как в сериале. Правда, он к тому моменту мне уже разонравился, но все равно. А кстати, я подозреваю, что это Любка виновата, что он мне разонравился, потому что она на меня порчу наслала, — я всю весну ходила в темном облаке. Она сама мне про это облако говорила… Постепенно я поняла, что Любка тоже колдовать умеет. Может, даже больше, чем я. Везет же некоторым… Почему им все, а другим лишь чуть-чуть? Ну ничего, поучусь в Вагановской Академии, освою секреты воздействия на людей, тогда и поквитаемся! Еще неизвестно, кто в итоге сильней будет!

В общем, терпеть ее не могу. Но она мне соседка, и, поскольку я люблю со всеми жить мирно, мне приходится с ней общаться. Вот и сейчас — выхожу я такая во двор, а там Любка на скамеечке сидит, коляску покачивает. У нее недавно брат родился. А еще ей в этом году на день рождения щенка подарили, овчарку. И вот этот Рекс сейчас по двору скакал как бешеный, бабочку поймать пытался. Я хотела было сказать Любке, чтоб взяла его на поводок, — во дворе много людей бывает, дети маленькие, кошки, они могут его испугаться. Но решила не связываться, а просто сухо сказала «привет» и села неподалеку от нее. Некоторое время я наблюдала за Рексом, а потом Любка позвала его и сказала:

— Рекс, сидеть. Сейчас я тебя с Региной познакомлю. Официально.

Он уставился на нее и навострил уши.

— Дай лапу!

Рекс послушался и протянул лапу.

— Возьми, потряси, — сказала она. И, покосившись на меня, добавила:

— Если хочешь.

Я было подумала отказаться, но решила не обижать Рекса, он-то тут при чем. И взяла его лапу. Она была теплая и приятно упругая. Я подержала ее, отпустила и сказала:

— Дай другую.

Он задумался, поглядел на Любку. Она молчала. Понятно, подумала я горько. Это же ее собака, он только ее и слушается… И без всякой надежды повторила:

— Другую лапу, Рекс!

И тут он, взглянув опять на Любку и потом на меня, вдруг протянул другую лапу вперед — лично мне…

— Удивительно, — сказала Любка. — Он никогда раньше не выполнял команды чужих… — И осеклась. Да, я столько лет ей не чужой была! Нас просто не разлить водой было, мы как сестры были, даже еще ближе…

Тут из коляски послышалось кряхтение.

— Ой, Коленька проснулся, — засуетилась Любка. Было видно, что она рада переключиться на другое. — Знаешь, это ведь я предложила его Колей назвать. В честь святого Николая… — Она замолчала на миг, а потом добавила: Святой Николай ведь мое желание исполнил. И оказалось к тому же, что Коля родился как раз двадцать второго мая, в день его памяти.

Чтоб вы знали: святой Николай, как и Дед Мороз, — одно из прозвищ того самого чудного старикана, Николая Феофановича, который мне смерть предрекал. Нашла в честь кого брата назвать. Впрочем, он довольно сильный экстрасенс, недаром его Дед Морозом кличут: некоторым он и правда желания исполняет. Любка к нему подлизалась, вот он и сделал так, что ей собаку и подарили. А еще у нас дома раньше его портрет был в виде старинной иконы, и дядя Воля с тетей Лорой (моей крестной, она его жена, кстати) сказали, что у него очень сильное энергетическое поле. А им можно верить, они в таких вещах разбираются. Только теперь эта икона на реставрации, а на ее месте картина тети Лоры висит. На ней дева с синей кожей, с пальцами в виде стеблей, а в небе светит глаз без лица. Прикольная картина, тоже энергетическая. А тетя Лора у меня, кстати, известная целительница. Было время, я думала, что она фея, потому что экстрасенс. Но дядя Воля говорит, что своей силы у нее нет, а пользуется она волей звезд, которую скачивает с клиентов или у самого дяди Воли. Короче, никакая она не фея, а просто энергетический вампир. Но психолог она хороший, знает, как людей увлечь. Даже маму мою убедила, будто что-то может, и весь прошлый год ее от головных болей лечила, психоподавленные точки активировала. Но все равно она по части магических свойств не такая талантливая, как я. Учтите, это говорю не я, а дядя Воля, а то вы опять подумаете, что я хвалюсь.

Тут Любка стала доставать Колю из коляски. Хм, подумала я, оказывается, я его до сих пор не видела, а ведь раньше бы, небось, чуть ли не у роддома бы ее маму вместе с ней караулила. Хотя я в принципе терпеть не могу маленьких детей — они все лысые, у них такие бесформенные тела и глупые лица, да и пахнет от них сами знаете чем… Но этот ничего так был, не слишком противный. У него были забавные пухлые губки, огромные карие глаза и золотой пух на макушке. Любка между тем прислонила его к себе и стала целовать, приговаривая:

— А вот и не дам тебе заплакать, а вот и не дам! Ты, наверно, от голода проснулся, а мы как раз скоро домой, вот-вот мама из магазина придет… И молока принесет… Нам — магазинного, а тебе — своего!

Я глядела то на Рекса, который наблюдал за ней преданным взглядом, то на Колю, который хмурился, чмокал губами, но не плакал, внимательно слушая Любку, а то на нее саму. Раздражала меня эта картина, знаете ли. И охота ей нянькой при псах и младенцах быть, лето ведь, каникулы… Могла бы в лагере отдыхать, как ее старший брат Димка…

Неожиданно для себя я вздохнула. Мне вдруг нестерпимо захотелось сидеть вот так же у нас во дворе на скамеечке под старым каштаном, и чтобы возле меня сидела моя собака, а рядом стояла коляска, а я бы держала на руках своего брата и целовала бы его пушистую макушку…

А Любка все продолжала ворковать. Она то напевала ему какие-то ладушки, то покачивала его, а потом взяла и тпрукнула в щеку. Коля удивился. Щека его сдвинулась, губы растянулись — люди добрые, он ей улыбнулся!.. Это была самая восхитительная улыбка из всех, какие я видела в своей жизни. Это было непереносимо. Пришлось встать и уйти домой.

Почему у Любки есть все — и большая семья, и собака, и братик-малыш, а я такая одинокая и несчастная?..

***

Дома я, сама не знаю почему, пошла прямиком в бабы Верину комнату. Бабушка моя умерла, когда мне не было еще и пяти лет, но я помню, что она меня очень любила. В ее комнате мне всегда легчает на душе. Папа говорит, она была особенная и зналась с таинственной силой, очень верила в ее помощь. Я так понимаю, что она была волшебницей — то есть экстрасенсом — и общалась с энергией тонкого мира. Поэтому и после смерти у нее такой сильный дух. В любом случае, она наверняка была доброй, потому что дух злого человека не может так успокаивать и утешать…

Танцевать хочется. Раньше, когда мне было плохо, муторно на душе, я всегда танцевала в бабы Вериной комнате под музыку с ее диска «Популярная классика». Но теперь я уже истанцевала все десять мелодий, как быть? Начать с начала, что ли? Я перебирала разложенные по всему столу диски — в связи с переездом родители и музыку взялись сортировать — и вдруг увидела обложку: «Популярная классика. Выпуск 2». Ура! Значит, еще потанцуем!

Первой музыкой была грустная песня скрипок, похожая на старинный танец менуэт. Называлась она Бранденбургский концерт №2. Ее написал композитор с ужасно смешной фамилией — Бах [7]. Я каждый раз улыбаюсь, когда про него вспоминаю. Но не сейчас…

Я подчинилась мелодии. Плавно скользя, выгибаясь, качая руками, я вспоминала ту сцену — и Любку с братишкой, и Рекса — и плакала. Слезы текли, я никак не могла их сдержать, и при этом сердилась — я же давно научилась себя контролировать! И никаких хлипких чувств тыщу лет не испытывала! Что же случилось теперь? Ну чему я завидую?

Как? Я завидую?! Странно… Обычно завидуют, если другой побеждает в каком-нибудь конкурсе, если он выиграл приз или просто везет ему, все его хвалят, считают красивым и умным — ясно, такому счастливчику как не завидовать. Хочется, чтоб и тебя все хвалили… И тоже завидовали… В принципе, зависть — нормальное чувство, оно заставляет бороться, стремиться быть лучше, чем раньше, равняться на тех, кто добился успеха. Но у меня ненормальная зависть — ведь Любка сегодня — Любка была –если честно, ужасно счастливая…

Я — у которой есть супер-способности — я, королева Регина, могу побеждать, управлять, я владею таинственной силой, — супер-звезда — я завидую Любке, которая тискала брата…

И зарыдала опять. Потому что не надо мне целого мира — да, в этот миг я готова сказать, что пускай я не буду звездой, президентом не буду, только б сидеть на скамеечке и — типа Любки… кого-нибудь — просто — любить.

***

Вечером, когда из розетки возник Пузик, я очень удивилась: он стал вдвое меньше. Не похудел, а именно сократился, опять стал размером с шимпанзе. Запрыгнув на письменный стол, он зыркнул на меня исподлобья и злобно прошипел:

— Ну и дура! Натуральная дура!

— Ты чего? — изумилась я.

— Велено тебе было — никуда не ходи, ничего не делай! Зачем во двор потащилась?! Сама себе все испортила!

— Что испортила? — не поняла я.

— Все испортила! По крайней мере, на сегодня! Экскурсия отменяется.

— Почему? — опять удивилась я.

— Почему-почему, — проворчал он. — Слишком много думать изволите, барышня! И еще тебя зачем-то танцевать понесло в бабкину комнату! Ну, танцевала бы у себя, под нормальную современную музыку, хард-рок или транс какой-нибудь, или пошла бы телик врубила, музтиви, там все круто. А ты? Дура, одно слово! Потанцевала, подумала — и разнюнилась! — Он притворно всхлипнул, а потом сощурился:

— Ну куда тебе с таким багажом в тонкий мир? Отяжелела, мамзель, не взлетишь!

— Я не понимаю…

— Чуйства! Чуйства дурацкие на себя нагрузила! «Любка умеет любить, а я нет!» Ну не дура ли? Настоящий волшебник, как известно, должен быть свободен от эмоций!

— Прости, — вздохнула я. — Сама не знаю, что на меня нашло.

— То-то же. И поменьше с этой мымрой знайся. На кой тебе? Ты же с ней уже разобралась. Ну и нечего.

— Да я и не хочу с ней знаться. Случайно вышло, — сказала я, ощущая, как во мне поднимается приятная злость на Любку. Надо же, из-за нее такое интересное мероприятие сорвалось! — Вообще, я скоро уезжаю. Сначала в Финляндию на неделю, а потом в лагерь, чтоб не мешать родителям собираться.

— Вот это хорошо. Свежий воздух, новые люди, новые дела… И колдуй там побольше, тренируйся.

— Само собой, — кивнула я. Он спрыгнул вниз и полез под стол. Мне показалось, он снова стал немного крупнее.

 

Август

1

Вы никогда не бывали в Финляндии? Это очень странная страна. Такое впечатление, что там один только лес, лес и вода, в смысле озера, а городов совсем нет. Есть маленькие поселки, есть большие магазины прямо возле шоссе, а вот городов нет. Ну, кроме Хельсинки, но в этот раз мы туда не ехали, отчего я была жутко злая, потому что это означало, что ни шопинга, ни аквапарка «Сирена» мне не светит. А везли меня в несусветную глушь с космическим названием Вáделма, где посреди дремучего леса было маленькое озеро, на котором папа снял для нас с мамой домик, чтоб мы, как он выразился, «проветрили ваши перегруженные головы». Это он так потому сказал, что у мамы от подготовки к переезду стало «совсем плохо с головой» — так она сама говорит. Что будто бы у нее так болит голова, что даже спать невозможно. Не знаю, что у нее там болит. Сами себе хлопот понапридумывали. Суетятся, будто на Луну собрались. А у меня ни хлопот, ни спешки — с утра позанимаюсь, порастягиваюсь [8] с часок, чтоб тело перед Академией в форме было, а потом гуляю в свое удовольствие, ем, сплю, играю на компьютере, кино смотрю по три фильма в день ну и, конечно, поколдовываю. Каждый день надо обязательно хоть полчасика что-нибудь подвигать взглядом, это минимум. Хорошо бы и по воздуху походить, но одной мне лень, больно много сил уходит, потом лежишь как бревно и только злишься. Ходить по воздуху и особенно летать гораздо интереснее с дядей Волей, моим знакомым астрологом. Я вам про него уже говорила. Он ужасно известный, у него свой научный центр; папа говорит, что к нему полгорода ездит на консультации. К тому же, у него суперсильное биополе, он владеет и телекинезом [9], и левитацией [10], и общается с духами, и занимается астрологической наукой — изучает влияние звезд на судьбу человека. Короче, я с ним дружу, он прикольный, несмотря на то, что он взрослый дяденька, ему лет сорок. Но для волшебника это не возраст, они же вообще, если захотят, могут прожить хоть триста лет…

— Смотри, Решка, какая красота! — воскликнула вдруг мама. Оказалось, мы уже приехали, и папа лихо свернул под указатель с надписью Vadelma. И что красивого нашла тут мама? Поляна как поляна, озеро как озеро, вокруг одни сосны. Не то что поселка, но и захудалой бензоколонки поблизости не было, а была только деревянная избушка, по уши заросшая иван-чаем, да старый колодец. Ну и место, даже не деревня, а просто хутор [11]! И вкусного ничего не растет, только старые яблони с незрелой кислятиной. А я так надеялась найти в саду малину! Малину я люблю всей душой. Лето не лето, если малины нету. Эту поговорку я сама сочинила. Можете ею тоже пользоваться. Например, приговаривать, когда срываете ягоду. У вас, небось, малины завались. А я, бедная, без малины осталась…

Единственное, что меня утешило, это что в одном месте берег круто поднимался над озером, и на самом краю росла старая сосна, а на ней была привязана тарзанка — крепкий канат с палкой, чтоб сидеть и раскачиваться. Канат был длинный, и это значило, что при раскачивании ты оказываешься над водой далеко от берега. Хорошо, можно будет попрыгать вволю, а то что тут еще делать? Со скуки помирай…

Пока я обследовала окрестности, папа внес наши сумки в дом, а мама присела на крылечке и, глядя на закат, опять сказала:

— Какая красота! А воздух, воздух! — и втянула носом. — Просто бальзам. В самый раз для моей головы… — И взялась за виски.

Не понимаю я этих взрослых. Выпила бы таблетку, и дело с концом. И интересы у них примитивные: папа, не докурив сигареты, бросился к озеру с удочкой, а мама так и вовсе готова весь вечер просидеть без движения, любуясь пейзажем. А мне не терпится окрестности обследовать.

— Поужинаем, отправим папу и пойдем с тобой прогуляемся, да? — сказала мама, взглянув на меня. Я нахмурилась: что она, мысли читать научилась? Не зря, выходит, она к тете Лоре на курсы экстрасенсов ходит… Вдруг она так свое биополе разовьет, что сильнее меня станет?! Но улыбка у мамы была не хитрая, обыкновенная, и я успокоилась. Совпадение, наверно. Или, может, это я сама случайно свою мысль о прогулке ей телепатировала?

Потом она пошла варить картошку, а я спустилась к озеру проверить, как дела у папы. Он стоял, аккуратно подергивая удочкой; леска была туго натянута. В ведерке плескалось штук шесть довольно крупных рыбин.

— Подлещик, — счастливым голосом сказал папа. — Клев бесподобный! Не ахти какой деликатес, костей много. Зато какое удовольствие ловить! Так бы и просидел с вами всю неделю. Но увы, пока не переедем, расслабляться нельзя. Вы уж тут отдувайтесь за меня, — сказал он, шумно выдохнул и вытянул очередную рыбину.

— Окей, — сказала я. На самом деле я была так сердита, что даже не попросила дать мне половить. На кой мне эта их Финляндия. Я тут за неделю мхом порасту!

За ужином я потихонечку упражнялась в телекинезе. Родители потешно пугались каждый раз, когда кружка или тарелка ехала по столу сама собой.

— Даже и не знаю, чем ты теперь по жизни больше занимаешься, — балетом или колдовством, — задумчиво сказал папа, подхватывая на самом краю стола нож, который я в этот момент подталкивала взглядом. — Раньше ты все время ногами дрыгала, а теперь…

— Не ногами дрыгала, а батманы [12] точила, — хмуро поправила я его. — И сейчас точу. Одно другому не мешает. Ты лучше спроси, как мне тут нравится.

— А что, разве не нравится?! Ты же всегда любила лес!

— Ничего, нормально, — вздыхая, сказала я. — Озеро, тарзанка. В лесу, наверно, водятся муми-тролли. Вот только как тебя угораздило снять дом без малины?

Папа опустил вилку. Было видно, что он огорчился.

— О малине я как-то не подумал, — сказал он. — О тишине, о воздухе подумал — ради маминой головы, — а малину из виду упустил…

— Обидно, — сказала я нейтральным голосом. — Ты же знаешь, как я ее люблю. Лето не лето, если малины нету.

Мне очень понравилось выражение папиного лица. До конца ужина разговоры велись только о том, есть ли поблизости другие хутора, да растет ли там малина, да продадут ли нам, и что если нигде не найдется, то папа обязательно разыщет и привезет, когда вернется за нами в конце недели. И я немного утешилась.

После ужина папа уехал, а мы с мамой пошли вдоль озера по тропинке. Солнце висело над самой водой и было огромное и алое. Сосны казались бронзовыми, а мамино лицо как будто вмиг загорело. Ее острый нос сделался еще острее. Она шла, смешно покачивая плечами, и старалась наступать на каждый выпученный из земли корень. Прям как маленькая, подумала я, а она сказала:

— Знаешь, я хочу рассказать тебе… Когда я была маленькая…- (Я почти не удивилась, и вы не удивляйтесь — я ж экстрасенс, мысли могу читать, правда, пока лишь иногда) — Мы с ребятами во дворе прочли «Муми-троллей» и придумали одну игру. Будто наш двор — это долина Муми-дол. В укромном уголке построили дом точь-в-точь как в книжке и разыгрывали целыми главами их приключения. Однажды Ленка принесла какие-то белые семечки и утверждала, что если их посеять вечером в день летнего солнцестояния, вырастут настоящие хатифнатты [13]. Хоть мы и понимали, что день летнего солнцестояния бывает не в сентябре, все равно посеяли их на газоне. И представь, через несколько дней по всему газону проклюнулись белые круглые головки… Я помню, как радовалась Ленка, когда их увидела! Она просто завизжала! Да, да!

Мама так вдохновенно об этом рассказывала, что сама чуть не завизжала. Смешно было смотреть на нее. Она была сейчас похожа на малышку Мю из «Муми-троллей» с острым носом, круглыми глазами и торчащим вверх хвостом.

— И что? Выросли у твоей Ленки хатифнатты? — спросила я вежливо-равнодушным голосом, который обычно используют взрослые, когда делают вид, что им интересна детская болтовня.

— Нет, — сказала мама, — но зато выросли шампиньоны! А они ведь очень похожи на хатифнаттов!

— Мам, — сказала я, — ты же знаешь. Хатифнатты — живые, с лапками и глазками, и заряжены электричеством.

— Все равно похожи! Белые и на одной ножке! — весело сказала мама. И проскакала пару шагов на одной ножке. И тут же взялась за виски. Ишь, распрыгалась, даже про свою больную голову забыла. Иногда просто стыдно с ней рядом идти. Хорошо хоть лес вокруг, никого. Ну, если только хатифнатты какие-нибудь или хемули [14]…

Некоторое время я шла молча, раздумывая, могут ли муми-тролли и все прочие из книжки существовать на самом деле. А что, вполне могут, раз Пузик существует… Тонкий мир гораздо ближе, чем люди думают.

Я невольно посмотрела в глубь леса, как если бы ожидала увидеть там светящиеся росточки хатифнаттов. Но вместо них увидела на пригорке недалеко от тропинки заросли малины!

— Мам! Гляди, сбылась моя мечта! — закричала я и сломя голову кинулась к пригорку. И тут же взвыла: оказалось, что малинник сплошь порос крапивой! Она стояла, маскируясь в сумерках под малину, — листья ведь у них похожи! — и злорадно усмехалась надо мной. От обиды я стала мять ее ногами, а она оказалась такая ядовитая, что прожигала даже сквозь джинсы. Пришлось довольствоваться несколькими ягодками с ближних кустов. Лезть дальше в заросли нечего было и думать — темнело, кусты окончательно перепутались, а ягоды попрятались. Сердитая и разочарованная вылезла я на тропинку.

— Не грусти. Утро вечера мудренее, — попыталась утешить меня мама.

Ей хорошо. Она получила все, что хотела, — лес, свежий воздух… Тут она споткнулась о сучок и, охнув, схватилась за голову. Постояв чуток, она сказала свое коронное:

— Что-то у меня совсем с головой плохо. Пойдем назад, пожалуй.

Капризная какая. Получила все, что хотела, а все ей не так. Только о себе думает. Нет чтобы пожалеть тех, кто не получил, что хотел. Малина-то в лесу осталась. Вот придут ночью голодные хатифнатты и сожрут все, им ни темнота, ни крапива не помешают — они же электрические.

Когда я уже лежала в кровати и пыталась концентрировать волю, чтоб на сон грядущий подвигать взглядом табуретку, ко мне в комнату вошла мама, присела на край кровати и стала гладить меня по голове. Я сердито увернулась, делая вид, что уже засыпаю, а она мне мешает. Тогда она перестала гладить и стала вместо этого напевать колыбельную про зеленую карету:

Спят… спят мышата, спят ежата,

Медвежата… Медвежата и ребята…

Песня сама по себе красивая, я в детстве часто просила маму спеть мне ее перед сном; но дело в том, что теперь я выросла и понимаю, что мамино пение никуда не годится. У нее совершенно нет слуха. Наверно, ей в детстве медвежата на ухо наступили, ха-ха. Когда она принимается петь, люди вежливо покашливают и переглядываются. А петь она любит. Например, когда посуду моет или белье на просушку развешивает, всегда бубнит себе под нос какую-нибудь «Виноградную косточку» из репертуара старинного певца Булата Окуджавы. Я тогда деликатненько дверь кухни или ванной закрываю, будто случайно. А на самом деле — ну кто такое пение вынести может, люди добрые. Вот и теперь мне ни за что не заснуть под ее фальшивое, протяжное «Ли-и-ишь зеле-о-о-ная карета мчится, мчится в вышине, в серебристой тишине-е»…

— Мам, — оборвала я ее. — Погляди в окно: на дворе август, а песня про весну. Совсем не по теме. И никакая карета ни в какой вышине не мчится. И вообще, я спать хочу.

Она вздохнула и сказала:

— Ну ладно… Спокойной ночи, доченька. — И поцеловала меня, и подоткнула одеяло. Когда она вышла из комнаты, я сердито скинула его.

***

Первое, что я увидела, проснувшись утром, был деревянный потолок, как специально расписанный сучками и задоринками. Он был очень красивый. Второе, что я увидела, повернувшись на бок, была буйная зелень, заслонявшая окно. Она была по-летнему свежая и какая-то веселая. Третье, что я увидела, повернувшись на другой бок, было стоявшее на тумбочке большое блюдце лесной малины. Она была на вид просто восхитительная.

Выходит, мама спозаранку решила мне сюрприз приготовить.

Ладно. При таком сервисе я согласна немножечко пожить в вашей Финляндии, лениво подумала я и, подняв взглядом самую крупную ягоду, велела ей приземлиться ко мне в рот.

2

Неделя в финских лесах прошла очень быстро. Ничего особенного там не случилось. А теперь я продолжаю свои записи уже в лагере под Питером. Сидя в автобусе по дороге сюда, я планировала предстоящие восемнадцать дней. По прошлому году я знала, что такое лагерная жизнь. В ней есть и плюсы, и минусы: минусы — это что все делаешь вместе, чуть ли не в туалет строем ходишь; а плюсы в том, что весело. И довольно часто можно улизнуть с общественного дела, типа кружка, и заняться чем-нибудь своим — балетом или колдовством; никто не заметит, если ведешь себя умно. Так именно я и намеревалась себя вести: умно. Во-первых, я уже пообщалась с вожатой, подлизалась к ней. Если вы еще маленькие и не понимаете, для чего это нужно, раскрываю секрет: надо успеть вежливо поговорить со взрослым до того, как он познакомится с остальными, тогда тебя заметят и запомнят. И, возможно, запишут в любимчики. Хорошо бы меня старостой отряда назначили, тогда будет еще больше привилегий, например, ходить на совет лагеря и принимать там решения за всех остальных бестолковых остолопов. Меня всегда выбирают в какие-нибудь главные — все, включая всзрослых, считают, что я очень развитая, рассуждаю и веду себя, будто я гораздо старше своих лет. Будто мне не одиннадцать, а тринадцать. Это потому, что я такая одаренная и умная. Вот и выходит, что все вокруг — по крайней мере, ровесники — глупей меня. Так вот, во-вторых, надо будет подобрать себе группу из нескольких этих самых остолопов, чтобы они выполняли поручения, типа «сходи туда — принеси то». Парочку таких я себе приглядела в автобусе — а заметила я их, потому что у них была очень светлая карма [15]. С виду они обе обыкновенные, ну, в простой одежде, немарочной, и внешне так себе, с недевчачьими широкими плечами — немного на Алку-амбалку, дочку тети Лоры, похожи. Я с ней не особо общаюсь, только когда мы семьями с Нагаевыми встречаемся; я балерина, она пловчиха, я умная, она дурочка, я экстрасенс, она обычная — что у нас может быть общего? Но она добрая, и карма у нее светлая, как у этих девчонок в автобусе. Наверно, они тоже дурочки. Тем лучше, глупые и добрые — самые послушные. Они сидели впереди меня и болтали про фильмы о Сейлормуне [16], вспоминали оттуда всякие чудеса. Ну просто детский сад. Кстати о чудесах — я решила перед внешними людьми продолжать держать в тайне свои колдовские способности, потому что так гораздо интереснее: можно применить их при случае с пользой для себя, например, как следует проучить кого-нибудь, кто этого заслуживает. Жаль, что я пока не слишком много что могу. Превращать людей не получается, только пугать. Но и то хорошо.. А если ты как дурак начнешь хвалиться, что ты экстрасенс, например, при всех взглядом поднимать что попало в воздух, то народ будет восхищаться твоими чудесами просто как фокусами, наверняка кто-нибудь не поверит, и получится, что тебя будут считать не волшебником, а циркачом. А это вовсе не почетно. Что я, клоун им какой-нибудь, что ли?

Вот я какая умная. И правильно, что я заранее все про лагерь продумала, потому что сразу по приезде наш отряд стали распределять по комнатам, по четыре человека. Я подошла к тем болтушкам и сказала:

— Девочки! Вы такие милые и веселые. Давайте жить вместе?

— Давай, — сказали они. — Только с нами еще Катя Щукина будет, ладно? Ее попозже привезут, к вечеру.

— А, — сказала я. — Ну ладно.

И мы пошли селиться. Я успела проникнуть в комнату раньше девчонок и захватить лучшее место — кровать у окна. Они не стали возражать и разместились по бокам. Это хорошо, что они не спорят, значит, будут под меня и дальше прогибаться.

Потом они вкатили свои чемоданы. Оказалось, они у них одинаковые. Я глянула на бирочки. На одной было написано «Полехина Поля», а на другой — «Полехина Ляля».

— Ой, вы что, сестры? — удивилась я.

— Мы не просто сестры. Мы близнецы, — ответила Ляля.

— А разве

— Нет. Я знаю, что ты хочешь спросить, — усмехнулась Ляля. — Каждый раз одна и та же история. Люди думают, что все близнецы друг на друга похожи, как две капли воды. Но это не так. Все двойняшки близнецы, но не все близнецы двойняшки.

— Да… Теперь вижу. А это, а вы же вообще очень разные.

Они встали рядом и, сказав «гляди», одновременно улыбнулись. Оказалось, что у них совершенно одинаковая улыбка. Да и в носах что-то общее есть. А так, когда они по отдельности, ни за что не догадаешься: Поля русая с прямыми волосами и светло-карими глазами, а у Ляли волосы пепельные, пышно-волнистые, и глаза серо-зеленые.

— Однако, — сказала я. — Бывают же такие чудеса. А увлечения у вас разные или одинаковые? Если одинаковые, предлагаю записаться в секцию спортивной гимнастики. (В дороге я успела расспросить вожатую, какие в лагере есть секции, потому что эта смена спортивная и обязательно надо будет чем-нибудь заниматься, тут уж не отвертишься. Жаль, художественной гимнастики у них нет, она ближе всех к балету, тут уж я бы им показала класс, с моей-то растяжкой!)

— Мы уже записаны на футбол, — ответили Поля и Ляля. — И Катя тоже. Давай с нами.

Обидно, подумала я. Рано я обрадовалась, что они послушные. Не успели познакомиться, как уже права качают. Но я решила их переубедить.

— Девочки — и на футбол? — сказала я, подчеркивая голосом, какое это неподходящее занятие.

— Да мы и зимой в секции занимаемся, — сказала Поля и энергично тряхнула хвостом. — А что такого?

— Во всем мире есть женские футбольные команды, — добавила Ляля. — Среди них даже чемпионат мира проводится.

Я посмотрела на их ноги. Они были похожи на кегли. Экие они профессионалки оказались. Таких не переубедишь.

— Знаю, — соврала я и зачем-то добавила: — Да я и сама играю.

— По тебе не скажешь, что ты футболистка. Скорее, балерина.

Однако, не такие уж они дурочки, раз догадались! Впрочем, неудивительно, ведь у меня длинные стройные ноги, не то что у некоторых. И сказала:

— Я и есть балерина. В Вагановской Академии учусь.

— Ого! Вот это да! — воскликнула Ляля.

— Да, — скромно ответила я.

— Оттуда же прямая дорога в труппу Мариинского театра [17]! — сказала Ляля. — Будешь Жизель танцевать, и Одетту! И Китри, и Медору [18]!

Я стояла и ничего не соображала. Про Жизель я слыхала, когда в студии занималась, так один балет называется, по имени главной героини, ну и про Одетту из «Лебединого озера» знаю, а кто такие эти другие?.. Ничего себе туповатые футболистки! В балете лучше меня разбираются! Мне стало очень не по себе, чувствую — щеки вот-вот вспыхнут. Тут Поля говорит:

— Чтоб эти роли танцевать, надо солисткой быть, примой. — Как если б она не верила, что из меня прима получится!

Я промолчала, а сама киплю вся. Тут Поля такая, недоверчиво:

— А в футбол ты тоже в Академии играешь?

Мне не понравился ее тон. Я сказала холодно:

— В Академию я поступила только что. Причем я одна из трех, кого взяли безусловно. У меня еще все впереди — и Жизель, и Китри… — от обиды я забыла, как зовут эту третью, кого называла Ляля. Ну и ладно! — А в футбол я играю в дворовой команде. — (Лучше уж о футболе разговаривать, чтоб впросак не попасть… И это почти правда, что я играю в футбол. Раньше, до того, как люди в нашем дворе безнадежно испортились, я иногда смотрела, как они играют. А это почти то же самое, что играть самой, потому что футбол — простая игра. Бьешь ногой по мячу, и все. Никаких особых правил.)

— Ты защитник или нападающий? — спросила Ляля.

Я подумала немного и, вспомнив папину поговорку, что лучшая защита — это нападение, ответила:

— Нападающий.

— Центральный или крайний? — не отставала она. Я опять немного подумала и сказала:

— Центральный.

Потому что центральным в любом случае быть лучше, чем крайним. Того, кто в центре, чаще замечают.

— Отлично. А я левый полузащитник.

— Как Бэкхэм [19], — добавила Поля. — Ее в команде так и зовут.

— Не ври, тебя чаще Бэкхэмом зовут! — заспорила Ляля. — Она тоже полузащитник, только правый, — пояснила она мне. — Хотя сторона роли не играет. У Польки обе ноги хорошие, прям как у Бэкхэма.

— Ты лучше меня играешь, — возразила Поля. — И в защите, и в нападении. Кто два гола Инке Золотухиной в финальной игре вкатил? Это ты Бэкхэм!

Смешно было слушать, как они препирались.

— А ты в футболе кто, может, Роналдо [20]? — спросила меня Поля. Я слухом не слыхивала ни про какого Роналдо. И вообще, футбольную тему лучше тоже свернуть. Заодно пусть знают, что я талантов своих не выпячиваю. И я сказала с достоинством:

— Нет, девочки. Я не Роналдо. Я все-таки Диана Вишнёва [21]. Понятно? А футбол — это так, хобби. Пошли, нас уже на обед позвали.

Больше они ко мне со своим футболом не приставали. После обеда был тихий час, в конце которого привезли Катю Щукину. Это была высокая загорелая девочка с такими же кегельными ногами.

— Здравствуй, Каа! — заорали Поля с Лялей, когда она вошла в нашу комнату.

— Это сокращение от имени «Катя»? Или тебя так зовут в честь удава из «Маугли»? — спросила я. И с улыбкой добавила: — Потому что ты мудра?

— Типа, — ответила за нее Поля. — Только зовем мы ее не в честь удава, а в честь вратаря немецкой сборной Оливера Кана.

— А теперь мы ее решили в Дидá переименовать. Ты ведь видела чемпионат мира? Помнишь, какой у бразильцев вратарь? — встряла Ляля.

Я сделала вид, что вспоминаю, а Ляля сказала:

— Его зовут черной пантерой. Вот и Катька у нас типа того.

— Девочки, — сказала я, чувствуя, как во мне нарастает неприязнь ко всему — и к теме разговора, и к этим футбольным всезнайкам, и к их манере выражаться — ненавижу, когда люди то и дело это дурацкое «типа» вставляют, — девочки, давайте дадим Кате распаковаться.

Я решила быть с ней предельно дружелюбной, чтобы перетянуть на свою сторону. А то трое против одного — это просто ни в какие ворота… Разве что в футбольные. Ха, ха. Правда, остроумно?

***

После полдника была первая тренировка. Я немного переживала, получится ли у меня играть в футбол, и уже готова была применить чуть-чуть гипноза, но оказалось, что волноваться нечего. Надежда Петровна была права — у меня способности ко всему, даже к футболу! И хотя у меня не получалось вести мяч так же ловко, как у этих крутых профессионалок, я была довольна собой.

Под конец тренировки на наше поле пришла мальчишья команда. Оказывается, тренеры решили с первого дня проводить дружеские матчи. А поскольку я представилась нападающим, меня сразу поставили в центр поля. На меня смотрело столько глаз! И я стала выкладываться по полной. Я скакала как конь, носилась как угорелая, из кожи вон лезла, чтоб догнать мяч. Довольно часто он попадал ко мне. Иногда мне удавалось как следует вдарить, только жаль, что на мне были обыкновенные кроссовки, а не специальные футбольные бутсы. От этого мяч срывался и летел не туда. А еще чаще некоторые девчонки из нашей команды не давали мячу долететь до ворот противника, перехватывали его и пытались забить сами. Я здорово на них сердилась за это. И вот, выждав момент, когда мяч попал ко мне, я смело погнала его на врага.

— Пасуй! — завопила вдруг где-то сбоку Ляля. Мне показалось, что она хочет, чтоб я добровольно отдала ей мяч. Еще чего! Я продолжала гнать его сама. Тут на моем пути возникла Поля и тоже завопила:

— Пас!

Да что они, сговорились, что ли, мешать мне?! Я проигнорировала Полю и все стремительней продвигалась вперед. Тут непонятно каким образом мяч оказался у одного мальчишки, и он, грубо толкнув меня, несколькими зигзагами передал его на нашу половину. Я не успела спасти наши ворота, не добежала. Через миг мяч влетел в них над головой Кати.

— Вратарь-дырка! — закричала я что было силы. Как там ее называли, как бразильского вратаря? Типа Фифá? Никакая она не Фифá, а обычная фифа! Разве так стоят в воротах?!

Игра возобновилась. Теперь я чувствовала, что вся надежда на меня, главного игрока нашей команды, и удвоила рвение. Остальные носились совсем бестолково, только путались под ногами. Из-за этого все мои красивые финты не приносили результата. Мне становилось все обидней, что все другие такие отстойные игроки, включая моих соседок. Только и умеют, что имена пафосные друг другу раздавать, а на деле не футболистки, а просто — футболки!..

Вдруг мне удачно перекинули мяч, и я почти что забила гол, чуть-чуть только мимо вышло. Но наши этому не обрадовались. Хуже того, я услышала:

— Такой пас — и не забить! Мазила!

Это я — мазила?! Я, которая так самоотверженно держала всю игру на себе?! Ну ладно! Сейчас мы возьмем мяч взглядом и велим ему влететь в мальчишьи ворота! Узнаете тогда, какая я мазила!

Но тут вдруг раздался свисток, означавший конец игры. Все стали уходить с поля. Тогда я села прямо на траву и заплакала. Во мне бушевала буря чувств, но больше всего даже не обида, а особое такое одиночество. Что вот они все вместе, все эти Каны и прочие фифы, а я тут совершенно одна…

— Эх ты, зачем ты нас обманула? Никакой ты не нападающий! Ты вообще играть не умеешь! Ни вести, ни пасовать, ни бить! — раздался у меня над ухом голос Ляли. Они стояли надо мной сгрудившись и укоризненно смотрели, как будто не замечали, что я плачу. И ни одному, никомушеньки не хочется меня утешить…

— Умею! Я все умею, глупые дуры! — закричала я. — Просто я — я сейчас не могу! Я не могу сейчас играть нормально, потому что –

У меня в глазах возник вид самой себя со стороны, одиноко сидящей на траве, окруженной насмешниками. И я, плача навзрыд от жалости к себе, произнесла:

— …Потому что у меня мама умерла!

***

Это, конечно, сработало. И очень помогло мне. С тех пор все стали жалеть и беречь меня, никто до конца смены уже не лез ни с какой критикой. Я подумала было уйти в какую-нибудь другую секцию, но футболистки так просили прощения, что я согласилась остаться. Тренер возился со мной как с дитем, девчонки баловали. Особенно мои соседки-футболки — удачно я тогда их прозвала, правда? Они выполняли мои малейшие приказания, а если не спешили, то я делала отрешенно-грустное лицо, и они становились шелковые. Только я немного боялась, что они все расскажут вожатой, а вдруг она знает, что это неправда? И просила всех молчать. От этого они еще больше меня уважали — считали, что я очень мужественный человек, который не хочет отравлять другим отдых своей бедой. А беды никакой не было. Была просто маленькая хитрость!

И все шло как по маслу. Я не особо скучала по родителям — в лагере было нормально, к тому же мы с родителями ежедневно созванивались. В смысле, это они мне названивали, беспокоились, все ли у меня в порядке, не нужно ли чего. Смешные, ну что мне может быть нужно, тут все есть, включая киоск со сникерсами, чипсами и кока-колой. Так что их звонки мне, можно сказать, только мешали жить. Особенно мамины — мне приходилось все время отходить, чтоб не выдать тайну. Но, к счастью, время прошло быстро, и наступил последний день лагеря. Я предпочла бы поехать в город со всеми, на автобусе, но за мной зачем-то приехал папа. Я кисло попрощалась с народом и села в машину. Когда мы выехали за территорию, папа заглушил мотор и сказал:

— Решенька… У нас новости. Не слишком хорошие… Отъезд в Финляндию придется отложить.

— Что же тут плохого? — начала было я.

— Подожди… Это еще не все. Мы пока не едем, потому что мама…

Я чуть было не ляпнула «умерла». Хотя это полная глупость, мы с ней не далее как час назад разговаривали. А папа, волнуясь, проговорил:

— Она в больнице. У нее что-то с головой.

Больше он ничего не сказал, завел мотор и включил радио. Ну, это не новость, подумала я. Наконец-то они догадались пойти ко врачу. А вслух сказала:

— С этими вашими сборами у кого хочешь голова кругом пойдет.

***

А дома я сразу кинулась в бабы Верину комнату. У меня просто судороги шли по ногам, так хотелось потанцевать. Вторая музыка на бабушкином диске была Моцарта [22], называлась Турецкий марш. Только это был вовсе не марш, а какая-то нервная мелодия, — сначала она притворялась игривой, а потом скидывала маску и делалась сердитой, приставучей.

Я стала скакать и метаться, как будто играю в футбол. Звуки музыки, словно соперники, гнались за мной, пресекали пасы, то и дело вставляли подножки. Так прошел первый тайм, а в начале второго мне дали уверенный пас. Я красиво прошла через поле, влетела в штрафную [23], а музыка топала следом, — налетала, сопела, толкалась, боролась за мяч. Их вратарь исхитрился и выбил его у меня из-под ног. Тут мелодия рявкнула — мне показалось, что я слышу слово «мазила» — и вдруг все окончилось.

Я села на пол, но не заплакала, как тогда, в первую лагерную игру, проигрыш в которой все так обидно свалили на меня. Я просто восстанавливала дыхание после танца-футбола. И вдруг подумала о маме в больнице. Сама не знаю почему и откуда, но в душе у меня возникла тревога.

Я встала, выключила плеер, посмотрела по сторонам. Ничего особенного. Тихо. Только что не так? И вдруг поняла: нехорошо вышло в лагере. Не надо было про такое врать… Плохо вышло, да. И — уф, хорошо, что народ из лагеря никогда не узнает, что я соврала…

Ну и что, ну и что. Подумаешь, сорвалось с языка… С кем не бывает. Ну, мне даже немного стыдно. Вот видите, какими бывают дети, из которых вырастают президенты, — я могу признать свою ошибку. Это ведь хорошо, правда? Это значит, что я сильная. И вообще: ну и что, что я это брякнула. Зато я колдовать умею!

Да, но мама-то в больнице… И опять подступила эта непонятная тревога. Я тут же сказала себе, что все в порядке, маму ведь лечат. Но это меня не успокоило. Кто-то внутри будто дергал меня за живое. Что-то не так, не так…

 

Сентябрь

1

Для тех, кто захочет узнать мою биографию, я должна рассказать про Академию русского балета имени Вагановой. А точнее, про свои о ней впечатления.

Первое — что это точно русский Хогвартс. Взять хотя бы само здание: ему почти триста лет, и оно похоже на замок, столько в нем коридоров, переходов, непонятно куда ведущих лестниц и укромных уголков. Сразу ясно, что это особый мир, как бы не наш, а наш здесь только снаружи: репетиционные классы, кабинеты, столовка и так далее. Столовку, кстати, скорее можно назвать залом, и она похожа на парадный зал Хогвартса: просторная, с длинными столами, с колоннами. Атмосфера, конечно, современная, особенно когда ты видишь подносы, стеклянную витринку с образцами салатов и очередь за пирожками. Но если глядеть сквозь все это, почувствуешь параллельную атмосферу. Другую. Не знаю, как объяснить. Тут, в Академии, даже запах не такой. В столовке, может, и такой, как всегда в столовках, но вот в коридорах и классах — нет. Там запах какой-то старинный. И ремонт, который идет где-то в другой части, его своими запахами не может перекрыть. Полы тут древние, из досок, скрипучие, в щелях. Как подумаешь, кто по ним ходил и танцевал, так столбняк нападает: отсюда весь русский балет начался! Потолки тоже соответствующие, очень высокие. Их хочется называть сводами, а не потолками. В первое время я никак не могла к этой высоте привыкнуть, все мне казалось, что крыши нет, что там, как в хогвартском большом зале, просто звездное небо. Вверху всегда сумрак, из которого что хочешь можно ожидать, например, какого-нибудь Почти Безголового Ника [24]. Или нет, Ник англичанин, а у нас надо ожидать нашего привидения. Например, Нижинского — был такой знаменитый танцор балета в начале двадцатого века. Я все ходила, вверх поглядывала — авось?.. Здания типа нашей Академии просто должны кишеть духами и всякими потусторонними существами! И представляете, вчера нам в интернате рассказали, что давным-давно работала тут хорошая, добрая воспитатель Варвара Петровна, и что после смерти ее дух не покинул Академии, что она осталась тут следить за порядком. Девчонки потом полночи уснуть не могли, обсуждали, что будет, если мы на нее наткнемся. Я лежала помалкивала, потому что подумаешь — дух воспитателя. Вот я, например, с настоящим домовым знакома. И в Хогвартсе свое домовое привидение было, Пивс, он любил вредничать, прикалываться и дразнить злого завхоза. Но это сказка, а в жизни все круче. Интересно, тут в Академии, есть домовые? Когда в следующий раз Пузика увижу, спрошу. Он наверняка всех домовых Петербурга знает.

Главное про Академию, это что здесь все такое огромное, таинственное и немного жуткое. Посторонних сюда совсем не пускают. Например, одноклассников, которые живут в городе, не пускают к интернатовским, хотя все рвутся в гости. И особенно родителей не пускают. Я считаю, правильно. А то придут и все секреты выведают. Я только пока не очень знаю, что это за секреты. Что-то связанное с учебой. С тем, как и что тут преподают. Неудивительно, ведь наверняка тут учат колдовским предметам, и наверняка по-настоящему, без обмана, — не то что всякие горе-экстрасенсы на своих курсах. Я все думаю, когда нам начнут преподавать колдовство. И какие именно предметы? В расписании они не значатся, ни у нас, ни в старших классах, я проверяла. Значит, их вводят постепенно и тайно. Зельеварение балеринам не очень нужно, а вот левитацией владеть было бы логично: она необходима в прыжках. И гипноз не помешает, чтоб очаровывать публику. А прочее? Не знаю. Двигать вещи и включать фонари глазами — это все-таки примитивный вид волшебства. Гораздо важнее уметь воздействовать на сознание другого человека. И не на одного — на массу людей, на миллионы! Вот цель каждого настоящего волшебника: владеть умами и сердцами. Наверняка тут этому учат, хотя на стендах и не афишируют.

Расскажу немного про учебу. Тут все совсем не как в обычной школе. На то она и Академия! Начать с того, что у нас тут все по факультетам.. Я, например, на исполнительском, на кафедре классического и дуэтно-классического танца. Солидно звучит, правда? Не каждый, небось, в одиннадцать лет так учится! Классы называются не как у вас, а первый/пятый, второй/шестой и так далее. То есть, пятый обычный, а первый балетный. Кроме школьных, есть два танцевальных предмета (классика и историко-бытовой танец), этикет, гимнастика — не путать с физкультурой — и еще музыкальные предметы: сольфеджио, хор и фо-но, то есть фортепьяно. Про него скажу сейчас, чтоб потом никогда не говорить: его все ненавидят. Нет, я очень люблю музыку, но пусть ее играет кто-то другой. Не понимаю, как эта дурацкая Любка может такой скукотище столько времени посвящать — она, кстати, весной городской конкурс среди юных пианистов выиграла. Вот делать-то нечего. Только и знает, что свои гаммы и вальсы играть. А у меня ничего не выходит, и учительница то и дело ругается — то кисть неправильно ставлю, то задание не выучила. А как его выучить, если выучить совершенно невозможно! И не понимаю, чем ее мои кисти не устраивают, для балета они вполне годятся. Занимаемся фо-но мы не целым классом, жаль, тогда, может, можно было бы закосить. А так — фигушки, каждый мучается отдельно с учителем, когда придется, например, во время обеда. Наши все, как поедят, бегом во двор в казаки-разбойники играть, но те несчастные, у кого фо-но, тащатся на урок… Даже поесть толком не всегда удается. У некоторых учителя по фо-но добрые, отпускают сначала поесть, но моя меня не отпускает. За это я ее в своем дневнике, то есть тут, не упомяну. А вот кого хочется упомянуть, так это Галину Александровну, нашего педагога по классике. Классика, то есть классический танец, чтоб вы знали, — наш главный предмет. Каждый день у нас с утра по два урока. Сначала, понятно, разогрев [25], — можно в комнате интерната, а городские приходят пораньше и разминаются в коридоре перед залом. Потом, как входишь в зал, так сразу ощущение праздника: так светло, просторно, хочется сразу сделать что-нибудь балетное, например, туры [26] покрутить. Почти как на сцене, здорово. Ну, порастягиваешься немного у станка [27] — ой, опять неправильно сказала, в Академии не говорят «станок», только «палка». Я однажды, в начале, сказала «станок», так Галина Александровна меня поругала, — станок, мол, только на заводе! Так да, о Галине Александровне. Вот кто наверняка волшебница! Настоящая добрая фея. Во-первых, выглядит как фея: у нее совершенно неописуемые глаза, голубые, но таких не бывает. Я даже сначала была уверена, что это линзы. В общем, — просто сказочно красивые глаза. Еще у нее очень приятный голос. Но главное, она всем уделяет внимание, со всеми тактичная. Меня очень хвалит, надеюсь, скоро поймет, что меня надо выделять из массы. На самом первом уроке она посадила нас на пол и стала расспрашивать, кто чем увлекается. Большинство почему-то говорили, что любят природу, — наверно, за мной повторяли. Еще она интересовалась у интернатовских, кто из какого города. А потом, кстати, приходила в интернат и принесла фрукты. Я думала, она один раз только, типа в гости пришла, а она каждую неделю нам фрукты носит! Ну чем не добрая фея. В общем, все нам завидуют и хотят в наш класс. Хотя в классе «б» педагог тоже хорошая. Просто строгая. Они ее боятся. Она всем недовольна, все у них слабое: и спина, и ноги, и растяжка. Оно и понятно, откуда все так сразу возьмется. Наша нас тоже поругивает — то осанка плохая, то координация [28], то руки корявые. Но мы ее не боимся, только боимся огорчить. А в классе «в» педагог молодая, солистка из Мариинки. Она тоже добрая, даже слишком. Самое строгое, что она своим говорит, это «вы опять не помните комбинации [29], я от вас откажусь!» А они расстраиваются и правда боятся, что откажется.

Еще у нас два раза в неделю историко-бытовой танец. Это всякие польки, мазурки и так далее. Моя педагог, Юлия Владимировна, с виду не волшебница, но очень хорошая, и у нашей второй половины класса тоже очень хорошая Нина Викторовна. А вот в классе «в» хоть с виду волшебница, только она — хм, ну, давайте, я ее опишу: пожилая и полная, и, хм, не совсем добрая, не всегда… (я боюсь высказываться ясней — кто знает, вдруг она мысли читает? Не поздоровится мне тогда, а мне тут целых восемь лет учиться!) В общем, из всех учителей она больше всех похожа на колдунью. И по тому, как к своим относится, и по тому, как ведет себя на уроках: она, типа, не стесняется. Старшаки, ну, то есть, старшеклассники, рассказывали, что один раз она принесла на урок курицу, разложила прямо на рояле и ела. Специфическая женщина! Но педагог, говорят, она все равно хороший. Тут только профессионалы работают!

Вообще, балету нас обучают совсем по-другому, не так, как в студии. Там как-то все очень по-детски было. Например, редко когда что называли по-французски. Я если и знаю что, так от людей. А тут все движения с первого дня — только специальными балетными словами. Не думайте, что они сложные, вполне все понятно. К тому же, мы начали учить французский язык. Тут и обнаружилось, например, что слово па означает шаг, плие — приседание, а батман — биение. Из движений Галина Александровна дает нам пока самые простенькие, но зато все осмысленно. Например, она всегда говорит, куда и как перенести центр тяжести и что куда подтянуть. Получается, что ты учишься не просто двигаться, но и понимать, как у тебя работают мышцы. Довольно трудно контролировать несколько мышц одновременно — и в ногах, и в шее, и в спине… Они так и норовят разбежаться в разные стороны, как малышня на переменке. Конечностей много, а голова-то одна. У меня сразу все получается, но некоторые девочки, особенно кто не занимался на подготовительных курсах или пришел из гимнастики или фигурного катания, они очень мучаются. У спортсменок, кстати, и спины у всех прогнутые, и растяжка другая. Там все нацелено на то, чтоб «быстрее, выше, сильнее». То есть им рекорды нужны. Ногу могут без проблем у лба держать, а выворотность [30] подкачала. А у нас, в балете, главное — не рекорд, а выразительность, красота. Поэтому нам тянуться надо обязательно выворотно. Галина Александровна специальные растяжки на выворотность посоветовала. А сегодня она чуть ли не весь урок ставила стопу одной девочке, своими руками брала ее ногу и устанавливала на пол на большой палец через мизинец, пока та не поняла, чего от нее хотят.

У меня в принципе проблем нет, только одна, небольшая: мне трудно стоять в первой позиции. Кто не знает, это когда пятки вместе, носки врозь, только не уголком, а широко-широко, нараспашку, чтоб стопы в одну линию. Так вот, мне трудно так поставить ноги, потому что они у меня очень иксатые. То есть они, если глядеть на них спереди, образуют латинскую букву икс. В принципе, такие ноги для балерин в самый раз, у многих такие, но с ними непросто, например, делать вращения. А совсем чересчурный икс для балета даже нежелателен. Хотя некоторые танцуют с сильно вогнутыми коленями и в ус не дуют, например, Светлана Захарова [31]. А у меня этот самый икс, то есть косточки сбоку в коленках, — ну не знаю, как вам еще объяснить попонятней! — когда стоишь в первой позиции, они друг в друга упираются. Я просто измучилась: если ноги выпрямить, то между пятками огромный пробел, а если пятки соединить, то колени не натянуты. Галина Александровна говорит, мне надо сильно тянуть бедро наверх и прижимать икры друг к другу. Тогда пятки будут получаться в нормальной позиции.

Ну, наверно, вам уже скучно читать про балет, давайте я вам про интернат лучше расскажу. Ой, да, забыла сказать, что я с начала учебы туда переселилась. Хоть родители пока и не уехали. Все равно место для меня уже было, а сейчас так проще папе — он ведь днем на работе, а вечерами к маме в больницу мотается. А мне хорошо: пожить как в настоящем Хогвартсе! Правда, не совсем: например, животных здесь держать не разрешают. Мне мою Буклю (сову белую, как у Гарри Поттера, которую мне родители подарили) пришлось дома оставить, хоть папа был не особо рад. Но пусть радуется, что это не крыса и не жаба.

Да, еще есть отличие от Хогвартса, что живем мы не по факультетам. Я вообще точно не знаю, что за люди на других факультетах, кажется, они все взрослые, типа на балетмейстеров учатся. Получается, настоящий факультет только один. И называется не так красиво, как в Хогвартсе, но все равно. Не все же должно все прям точь-в-точь быть. В интернате мы перемешаны по возрастам. В моей комнате, сорок третьей «А», нас шестеро, — я, Лина Агафонова и Настя Шкаренкова из третьего/седьмого и трое из моего класса: Саша Арвен, которую мы сразу прозвали Эльфиком за совершенно эльфийскую внешность — огромные глаза и огромные уши, и две Ани, Матвеева и Сыркина, одна бойкая, вторая тихонькая. Девчонки из третьего стали называть тихую Ан Дедан, а бойкую Ан Деор. Когда они нам объяснили, почему, мы посмеялись: по-французски en dedans означает внутрь, то есть закрытое положение ног, при нем носки и колени сведены, а en dehors — наружу, то есть ноги развернуты. У этих Ань как раз такие натуры, одна внутрь, другая наружу. Ну а про внешность что говорить? Нас, балерин, за версту видно, — ни у кого нет таких прямых спин и длинных шей! И еще мы все время в движении, с самого детства. Эльфик, например, то и дело встает на полупальцы. Привычка у нее такая. Она рассказала, что когда ей было три года, она прыгала с дивана на пятки, и маму очень это пугало. Тогда ее повели в школу искусств на танцы, чтоб научить правильно прыгать. Сначала ее не хотели брать, потому что ей не было четырех. Но она оказалась достаточно смышлёной, и после первых занятий родителям сказали, что у нее очень хорошие данные для балета. Все почти как у меня. Вообще, у Эльфика как-то все подозрительно на меня похоже: она тоже в балетном смысле очень талантливая, после меня лучшая в классе (она одна из нас троих, кого взяли безусловно), и по остальным предметам учится хорошо, и умеет привлечь к себе людей. Начинаю подозревать, что она владеет какой-то формой гипноза: не успела я начать обработку Анов, чтоб они стали моими служанками, как гляжу — они уже обе ей в рот смотрят. А все потому, что она раньше, чем я, успела проявить себя: в первые вечера только и делала, что рассказывала про свой родной Краснодар, про свое детство, про своих лучших в мире родителей да про племянника Аркашу. Однажды все до слез ухохотались, повторяя его фразу «Саса плилитела на огомном писолёте». Смешно, конечно, и я тоже смеялась, но по большому счету мне обидно, что все так сразу полюбили ее, а не меня. Со мной она тоже пытается сблизиться, но меня раздражает эта дурацкая манера общаться со всеми подряд. Правильней, если каждый сам по себе. Еще как начнет эта Эльфик в примы рваться, будет мне конкурент. И что, я с ней дружить должна? Нет уж, фигушки. Если быть, то быть первым и только первым, а остальные пусть будут вторыми и вообще кордебалетом. Да, и еще обидно, что самый хороший мальчик в классе, Дима Евстигнеев, ей тоже нравится, как и мне. Это заметно еще и потому, что мальчиков у нас всего шестеро.

Теперь уже прошло две недели, и мы немного освоились, жизнь налаживается. А вначале у всех был сплошной телячий восторг оттого, что поступили, все только и говорили, как тут все здорово, и интересно, и какие все вокруг замечательные. При этом все дрожат, что их отчислят. Ну, я-то не дрожу. Хотя, вообще-то… Стойте, сейчас расскажу, что случилось недавно.

В первые дни я так увлеклась балетом, что на колдовство времени не оставалось. Только немного понаблюдала у людей кармы, и все. У Галины Александровны светлая. В моей комнате тоже довольно светленькие все. В классе разные есть, один мальчик просто как сажа. А с телекинезом у меня заминка, раз попробовала — не получилось, наверно, от усталости. Мы же после уроков в таком виде, что хочется лечь на пол и стонать, все тело ломит. Уже не понапрягаешься. И как-то само собой вышло, что я неделю вообще не тренировалась. А ведь Пузик велел побольше колдовать, к экскурсии готовиться. И вот на днях я решила уединиться для своего секретного дела. В комнате им заниматься невозможно — вечно какая-нибудь Ан Деор в «лягушке» [32] на коврике лежит с книгой, или какая-нибудь Лина парит в травяной ванночке свои усталые ноги, или какая-нибудь Настя сидит, пятак у новых пуантов [33] теркой трет, чтоб не был скользкий. Кстати, забудьте слово «пуанты»: в Академии их называют каск´и, а еще чаще просто «пальцы». Мы старшакам обзавидовались: они уже настоящие балерины, а нам на пальцы пока не дают вставать, только после нового года. Обидно, что не доверяют, уж некоторым могли бы разрешить. Я, кстати, даже всерьез поссорилась из-за этого с Галиной. В один из дней я захватила на урок свои пуанты — ну, то есть каски, то есть «пальцы» — и стала перед началом показывать девчонкам, на что я способна. И тут приходит она. Я, понятно, рассчитывала на похвалу, а она нахмурилась и говорит: «Регина Горшкова, у нас тут не цирк. Надень, как все, мягкие туфли». Я ей, обиженно: «Я могу тридцать два фуэте [34] прокрутить. И па субресо [35] могу, и кабриоль [36] могу!» А она хмурится еще больше и выдает: «Забудь, что ты вообще что-то можешь». Я повернулась к ней спиной, чтоб знала, что так с талантами не обращаются. А она такая: «Не надо мне демонстрировать характер, лучше продемонстрируй батман тандю [37] без смещения центра тяжести». Она меня на прошлом уроке этим центром тяжести просто достала. Ишь какая, придираться начала. Я ей: «Зачем мне батманы, я на пальцах с шести лет стою». А она: «И медведя можно выучить на гармошке играть». Ну ничего ж себе. А я-то надеялась, что она позовет меня отдельно от всех заниматься, по спецпрограмме для особо одаренных…

Как раз в тот день, когда она мне испортила балетный задор, я и решила пойти утешиться своими экстрасенсорными способностями. Место оказалось выбрать непросто. В комнате невозможно из-за девчонок; в коридорах тоже неспокойно, то и дело кто-нибудь куда-нибудь проходит. В буфете интернатовском в принципе можно, но там и вода, и холодильник, и народ все время шастает попить и поесть, обжоры ненасытные. От безвыходности я решилась на то, что запрещено, а именно после отбоя проникнуть из интерната в основное здание и там, в тишине и спокойствии, подергать взглядом ковер и попробовать сдвинуть аквариум. Для простого человека эта авантюра практически невыполнимая: дверь между интернатом и Академией есть, но она всегда заперта. Ну, мне-то что, я ж экстрасенс, я могу, если поднапрячься, любой замок взглядом открыть.

И вот дождалась я отбоя, прокралась на третий этаж, где живут мальчики и где находится проход в Академию. К счастью, в коридоре мне никто не встретился. В его конце была та самая дверь, железная белая дверь с черной ручкой. Закрытая, естественно. Я представила себе замок и нажала взглядом на него, а потом на ручку, но ничего не произошло. Давлю посильней, но дверь не поддается. Что такое, думаю, раньше всегда получалось, а тут что? Может, замок заговоренный? Но как быть? Пройти-то хочется! Ладно, раз магия почему-то не работает, попробуем обычным способом.

Этой дверью пользуются редко, только в исключительных случаях, например, если кто-нибудь болен и не может с температурой идти через улицу. Недавно, когда мы шли на завтрак, как раз для одной девочки ее открывали. Ключ находится на первом этаже, у вахтерши, там все ключи висят на гвоздиках возле ее стола. Надо как-нибудь похитить ключ! Если что, гипноз применим, а чего? На то я им и владею, чтоб себе выгодно было! Но для начала попробуем использовать хитрость.

Спускаюсь я такая на вахту и говорю:

— Ой, простите… У нас на четвертом этаже уже все спать легли, а на пятом такой шум, кто-то то ли прыгает, то ли дерется, а ночного воспитателя мы не можем найти, чтоб их успокоила… Может, вы справитесь?

Вахтерша тут же с решительным видом покинула пост: наверно, ей понравилась возможность кого-нибудь поругать. А я быстренько хвать ключ с нужного гвоздика — и бегом к двери. Пришлось попыхтеть: она была жутко тяжелая и не хотела сдвигаться с места, а потом, когда я наконец ее распахнула, она быстро-быстро поехала назад и чуть не захлопнулась! Представляете, какой грохот мог бы выйти? Я едва успела вставить в щель ногу, и ого-го как эта дурацкая железная дверь меня шарахнула! Я аж взвыла от боли, и тут меня осеняет: сейчас вахтерша вернется на вахту — и вдруг обнаружит, что ключа нет? Надо скорее его назад! Забыв про боль, я кинулась относить ключ — надо было ведь до нее успеть! Успела-таки, ура. Ну, крадусь назад, проникаю в Академию… Выход как раз рядом со школьным театром, в старинной части. Подходящее местечко для колдовских упражнений…

Тихо как! Только слышно мое дыхание и как сердце стучит. Сумрачно, страшно… Впрочем, когда колдуешь, то есть работаешь экстрасенсом, всегда страшно, особым жутким страхом. Я почти к нему привыкла. Ну, отошла я подальше от двери, в дальний конец, пристроилась на подоконник, уже начинаю взгляд сосредотачивать… И вдруг чудятся мне возле театра шаги! Негромкие такие, как бы крадучись… Я чуть не заорала — неужто это дух Варвары Петровны тут бродит?! Рукой себе рот зажала, а сама думаю: да ладно, что я, потусторонних существ не видела, что ли? И если она и правда такая добрая, как рассказывают, то и бояться нечего. Короче, успокаиваю я себя, и вдруг глядь — никакой это не призрак, а Эльфик! Идет еле-еле, небось, дрожит от страха… Интересно, что это ей не спится. Да уж не за мной ли она шпионит?! Сейчас разберемся! Выскакиваю я такая на середину коридора, руками в воздухе потрясаю и грозным голосом говорю:

— А что это вы, мадмуазель Арвен, тут делать изволите в столь неурочный час?!

Эльфик завизжала, да так, что эхо по всей Академии прокатилось. Ясно, что это она от неожиданности. Значит, не знала, что я тут… Ну, отсмеялись мы, и она говорит:

— Понимаешь, я от старшаков слышала, что тут где-то, возле школьного театра, обитает дух Вагановой, они ее собственными глазами видели, когда в первом классе учились… Говорят, она только первогодкам является, здесь как раз… В общем, если ты сюда ночью не побоишься прийти и с ней почтительно поговоришь, она благословляет стать примой и передает секреты мастерства!

Ого, это мне очень бы было кстати, подумала я. А Эльфик-то шустрая какая. Ишь ты. Как я и думала, в примы нацелилась…

— А что же ты одна пошла? Без остальных? — показывая голосом обиду, сказала я.

— Понимаешь, сказали, что надо одной. Что Ваганова является, только когда один приходишь. А так бы я вас обязательно позвала.

— А как ты сюда проникнуть собиралась? Если б дверь не открыта была?

— Я соврала вахтерше, что у меня живот болит, а ночного воспитателя не нашла. Пока она за таблеткой ходила, я ключ и свистнула… Прихожу к двери — а она незапертой оказалась, вот я удивилась. Подумала, что Ваганова, ну, ее дух, дверь по ночам открывает… А это ты, оказывается, да? А ты, ты что тут делаешь? Тоже дух Вагановой ищешь?

— Нет, я ищу дух Варвары Петровны, — ответила я. — Я слышала, что где-то в этом коридоре в полу есть люк в потайной ход, который ведет в подвал, где она прячет волшебные балетки [38]…

Я врала как по писаному, а Саша стояла и только круглила свои и без того огромные вишневые глаза. Похоже, поверила.

— Хочешь, давай вместе искать, — любезно предложила я. (Все равно уже телекинезом не позанимаешься…) — Может, какого-нибудь призрака и встретим.

Она не успела ничего ответить, и мы обе поняли, что сегодня нам не придется иметь дело с призраками, а придется его иметь с вахтершей и с ночным воспитателем, которые генеральскими шагами приближались к нам. Наверно, вахтерша обнаружила отсутствие ключа, или, может, услышала крик Эльфика… О последствиях рассказывать не буду. Спасибо, что не отчислили. В общем, приходится теперь вести себя примерно.

Ух ты, как я расписалась, а ведь ночь уже! Второй час! Я в своей кровати лежу и свечу себе фонариком, и все пишу, пишу… Сейчас, ручку положу, укус комариный почесать надо. Ой, мамочки, как чешется-то! Ой, и на ноге, и на спине, и даже в волосах! Кошмар какой, оказывается, я вся покусанная! Осень стоит теплая, и эти гады, наверно, проклюнулись где-то в подвале и проникли в комнату по вентиляции. Я, пока писала, не заметила, как они меня покусали, — видать, у них какая-то особая техника. А теперь оказалось, что на мне живого места нет, даже мизинец на левой ноге, — все нестерпимо зудит…

С минуту я истерически чесалась, а потом слышу — Ан Дедан тоже ворочается. Она села в кровати, достала что-то из тумбочки, и я почувствовала запах духов. Он был очень приятный, свежий, как бы елочный, навевающий воспоминания о Новом годе. Хитрая Ан Дедан, придумала себе укусы духами помазать, чтоб меньше чесались.

— Эй, — прошептала я, — я тоже пострадавшая. Дай и мне помазаться.

— На, — сказала Ан Дедан.

— А что это за парфюм? — спросила я, нащупывая в темноте ее руку с флакончиком.

— Кальвин Кляйн, «One».

— Ого, — сказала я. И подумала: везет некоторым, это же марочные духи, настоящие. А не детский сад из набора «Маленькая фея». И скоро я с головы до ног пахла, как новогодняя елка.

2

Кажется, у нас в Академии есть еще один факультет — Слизерин [39], секретный, где-то в параллельном пространстве. Я начинаю так думать, потому что некоторые люди, которые тут учатся, злые. Не по-детски злые. Одного мальчика из нашего класса, — того, с черной кармой, — застукали на гнусном деле: он Диме Евстигнееву пытался ногу повредить! Да, да, я не шучу. Эта информация проникла от родителей, наблюдавших за детьми во время поступления. Оказывается, он еще тогда будто бы случайно ударил его по коленке. Диму спасла случайность: он в этот момент повернулся, и удар пришелся не по чашечке, а выше, по бедру. Если бы по чашечке попал, Диму можно было списывать. Ну и приемчики у некоторых. И представьте, это он не сам додумался, его мамаша проинструктировала! Она таким образом хотела научить его избавляться от конкурентов. Говорят, она сама тренер-легкоатлет и знает, какие места чувствительные, куда надо бить, чтоб наверняка. Вот жуть-то. Бывают же такие матери. Ни с чем не посчитаются, лишь бы сделать из своего чада звезду. Неудивительно, что сейчас этот мальчик дерется как бешеный и все время ставит подножки. Мальчишки терпели-терпели, да и устроили ему в раздевалке разборку. А он нажаловался, понятно. Шишки полетели было на Диму, но, к счастью, взрослые вовремя разобрались. Родительский комитет сейчас добивается его отчисления. Но пока доказательств настоящих нет. И, если тайный Слизерин у нас все же есть, не так-то просто будет от злых избавиться.

Вообще, тут в Академии не все такое прям суперское, как я думала. Жизнь продолжается и становится какой-то повседневной. Галина совсем не такая добрая, как показалось вначале. Она частенько на меня ругается. Например, сегодня, за то, что я забыла надеть резинку на талию. Подумаешь. И вообще, непонятно, почему она меня не продвигает. Ведь каждому педагогу должно хотеться растить звезду. А я у нее — одна из всех, да еще с грязными батманами и с вечным завалом в первой позиции. И народ мне окончательно разонравился, кстати. Тупые какие-то. По вечерам обсуждают, чего хочется больше, есть или спать. Как будто в жизни других интересов нет. В начале их больше голод мучил, а теперь усталость все перекрыла. Это и так заметно. Сегодня Ан Деору позвонила мама и что-то спрашивает, а та молчит. Ладно бы Ан Дедан, она вообще скукожилась и превратилась в тихую тень, но чтоб азартная попрыгушка Ан Деор молчала вот так, — это уже ни в какие ворота. Молчала, молчала, и вдруг как заплачет! Мама, видать, испугалась, а та — да нет, ничего не случилось, просто я очень устала! А потом добавила — нет, ни за что не уйду из Академии! Тут все так! И все хотят продолжать!

В этом она права. Все пашут как лошади, несмотря на чудовищную усталость. Балет требует жертв! М-да. Если честно, я тоже очень устаю, наверно, скоро брошу писать дневник, потому что из-за него совсем не высыпаюсь. Сегодня на полчаса меньше разогревалась, проспала. И еще больше бы проспала, но Эльф меня разбудила. Она одна ни свет ни заря вскакивает и давай тянуться. Труженица, тьфу. Все потому, что в примы метит…

А мне очень трудно заниматься, потому что у меня ужасные мозоли. Раньше мне балетную обувь покупала мама, она разбиралась. А последние балетки папа купил, так вот они уж так натерли, что без крика ногу не всунешь. Оказалось, что там внутри бугры от клея, поэтому я ставила ноги неправильно и их стерла. Надо бы йодом помазать, да нету, кончился. Хорошо хоть у меня духи Ан Дедана остались, я их пока не вернула, — до сих пор комариные укусы не зажили. Пожалуй, попробую духами мозоли намазать. А Настя по вечерам сидит, к косточкам у больших пальцев кашицу из грецких орехов прикладывает, а Эльф себе икры «Бен-геем» [40] мажет, и он воняет на всю комнату. Она такая же, как этот запах, — настырная. И сама такая, и других вдохновить пытается. Например, по вечерам разыгрывает сцены из фильмов, — из своего любимого «Она мужчина» — я его не смотрела, а она видела этим летом и утверждает, что он смешной. И правда, когда она пересказывает, забавно получается. Девчонки пытаются заучить оттуда фразочки и потом как-нибудь где-нибудь вставлять их, или специально создать подходящие ситуации. Короче, Эльф у них двигатель. Если б не она, у нас тут был бы настоящий лазарет. И откуда у нее столько сил и оптимизма? Уж не получила ли она и впрямь какие-то секретные свойства от духа Вагановой?!

А вообще, я не знаю, что и думать про Академию. Они тут совершенно ничему не учат! В смысле, учат только балету и всякой школьной глупости, а колдовству не учат! Может, это и не Хогвартс вовсе, только видимость? Вокруг ни одного волшебника. Я дала себе слово: если на этой неделе никто никакой экстрасенсорике учить не начнет, составлю себе расписание и продолжу сама! Я из-за них свою колдовскую квалификацию терять не собираюсь. Единственная радость: в полонезе, который мы готовим к празднику посвящения, меня поставили в пару с Димой Евстигнеевым. Меня, а не Эльфа, ура, хотя она ему по росту больше подходит. Я начинаю с Димой понемногу кокетничать. Он очень славный, шустрый такой, общительный, при этом не приставучий и не наглый. И все время улыбается. Это он снаружи такой. А на самом деле он застенчивый. И настоящий рыцарь к тому же. В моем прошлом классе мальчишки только и знали, что толкаться и лезть вперед, а Дима в первый раз, когда мы столкнулись в дверях, вежливо отступил и пропустил меня. Очень приятно. Хотя впоследствии я заметила, он не только одну меня так пропускает, а всех девочек. Жаль…

Кстати о полонезе, точнее, о чудесах. В балетном зале, где у нас проходят репетиции полонеза, висит портрет Марины Семеновой, любимой ученицы Вагановой. На портрете она сидит на стуле в балетной одежде. Ну, сидит себе и сидит, никому не мешает. Но вот вопрос: почему мне то и дело хочется на этот портрет посмотреть? У нее какой-то гипнотизирующий взгляд! Небольшая головка на крепкой шее, губки бантиком… И этот взгляд! Я начинаю подозревать, что это особый портрет! Может, он типа портрета Полной дамы в «Гарри Поттере»? И скрывает за собой вход в параллельный мир Академии?.. И там-то и проходят уроки чародейства и волшебства? Значит, Академия все же может быть русским Хогвартсом!

Эх, как бы проникнуть в этот зал, когда никто не видит? Пожалуй, попробую в ближайшие дни. Можно на большой перемене, во время обеда, прокрасться сюда, и…

***

Люди, у меня просто паника. Сейчас расскажу почему. Сегодня после репетиции я попробовала вернуться в тот зал, где портрет Семеновой, — не вышло, он уже заперт был. Пробую открыть дверь взглядом — не получается. Неужели тут все двери заговоренные? И закралось в меня одно подозрение. Напрягаюсь, пробую посмотреть сквозь стену — ничего не вижу! Пробую приподнять уголок ковра взглядом; та же история. Спокойно, Регина, говорю я себе, пойдем в другое место. Иду, и что? Фигушки! Ничего не получается, нигде моя экстрасенсорика не срабатывает! Неужели мои способности от вынужденного бездействия так ослабли? Но я не из тех, кто сдается. После репетиции наши дурочки остались в раздёве поболтать, а я быстро-быстро переоделась — и бегом оттуда. Кто хочет, пусть посвящает время глупостям, а мне надо проверить, что происходит с моими способностями!

Уф, отлегло: в туалете получилось поднять взглядом рулон бумаги. И спустила я, нажав на кнопочку глазами. Отлично, значит, глаза работают. Выхожу из туалета, пробую подвинуть стул, — нет, опять не выходит! Что ж такое? Не получается глазами двигать ничего ни в комнате, ни в коридоре, ни в буфете! Только в сортире, вот смех. Но не смешно: не буду же я там сидеть, чтоб упражняться. У нас он один на десять человек, все время очередь. И вообще… А почему, собственно, только в туалете получается? Что за напасть? Не связано ли это как-то с водопроводом и канализацией? Или с какими-то тайными потоками энергии? Может, тут особые поля?

Весь следующий день я посвятила проверке Академии на волшебность. Я обошла все доступные ученикам помещения. Вывод неутешительный: колдовать во всю силу можно только в туалете! Только там я могу что хочешь двигать взглядом, смотреть сквозь стенку шкафчика и на пару сантиметров зависать в воздухе. А как выйдешь из туалета, так магия слабеет или вовсе работать перестает. Есть еще несколько мест, но там все равно не так, как в сортире. В нашем коридоре, где аквариум, можно с огромным усилием немного приподнять край ковра; в столовке удалось подвинуть на пару сантиметров брошенный кем-то огрызок. У музея не получилось проверить, оттуда меня прогнала незнакомая учительница, когда я пыталась, держась за ручку двери, приподняться над полом. Хорошо хоть, она не поняла, чем я занимаюсь, подумала, что я там вознамерилась поупражняться в плие… Идиотизм. Тоже мне, Хогвартс! И как мне теперь тренироваться? И ни у кого не спросишь, почему в Академии с энергетикой такая картина, разве если только Варвару Петровну или Ваганову поискать…

Вечером нас вывели во внутренний двор интерната на прогулку. Представьте, нас всех по четвертый/восьмой, то есть человек сорок, выводят организованно. Ну и муштра [41]. Я уже было собиралась написать объяснительную, что у меня голова болит, и остаться, как вдруг подумала — я же двор на волшебность не проверяла. Надо попробовать! И вышла вместе со всеми. Народ разбрелся, кто-то стал играть в ручеек и в улитку, а я, дождавшись, пока воспитатели начнут ходить кругами вокруг памятника Улановой, отошла в сторонку и сделала вид, будто у меня шнурок развязался. А сама потихоньку платок бумажный достаю — и «уронила» его. Потом выпрямилась и немного, совсем чуть-чуть, на него взглядом нажала. Он взвился и как полетит по двору! Метров на пять улетел. Хорошо, что никто не заметил, а то расспросов не оберешься. Тут же ветра почти не бывает, двор со всех сторон зданиями окружен. Ну, я стою обалделая, уже отвыкла, не ожидала, что такой эффект будет. Значит, во дворе все в порядке! Я еще незаметно от всех опавших листьев взглядом посгребала, потренировалась. Пусть дворник мне спасибо скажет, ха-ха.

Настроение у меня заметно улучшилось: все-таки кое-что получается! Только вот что: вроде, все у меня в принципе хорошо, но изнутри как-то плохо. Нервно как-то. Ничто не радует. Ни балет, ни лисья яркие осенние, которые я обычно люблю, ни солнце. С солнцем вообще в последнее время что-то не так: оно светит черным светом. Не дымным, как было в год, когда вокруг Петербурга бушевали лесные пожары, а именно черным. Не знаю, как объяснить. Вместо света от него льется тьма, хотя видно все как обычно. Может быть, это оттого, что вокруг все люди такие противные. Меня так и подмывает все время сделать кому-нибудь какую-нибудь гадость. Почему мне так не везет на людей? У других и друзья, и учителя, и родители нормальные, а у меня учителя непонятно кто, волшебству не учат, родители уж точно обыкновенные глупые маглы, а друзей вовсе нет, одни подлизы.

***

На выходные из интерната отпускают домой. Папы дома не было, и я намеревалась всласть поупражняться в волшебных искусствах. Только я вошла к себе, смотрю, Пузик сидит на моем столе и чем-то чавкает. Я ему очень обрадовалась.

— Привет, — говорю, — давно не виделись! Как насчет экскурсии? Прямо сегодня?

Он покосился на меня, икнул и вместо «здрасьте» сказал:

— Удивляюсь я на тебя, Регина. Ты думаешь, такие экскурсии когда попало, для кого попало устраиваются? Ее заслужить надо. А ты?

— Что — я?

— Да ничего. Вот именно что — ничего. Сколько ты в последнее время колдовала?

— Я не виновата!

— А я виноват? Ты там, в своей Академии, оченно тяжеленькая делаешься. К тому же, сегодня суббота, а в ночь на воскресенье канал в тонкий мир закрыт. Верее, открыт, да не тот…

— А по тому, другому, нельзя? — спросила я.

— По тому каналу тебя не пустят, — презрительно скривился он. — По нему только Главный со своими холуями ходят. А они жгучие очень… Ты бы вмиг обуглилась.

Он сказал это, чтоб подразнить меня. Но было в его голосе что-то особенное…

— А что это за Главный? — спросила я с интересом.

— Не твоего ума дело, — буркнул он. — Было видно, что разговор этот ему не нравится. Именно поэтому я решила продолжить:

— Похоже, тебе самому не очень-то дают тем каналом пользоваться.

— А ты откуда знаешь? — с подозрением спросил он.

— Ага! Да ты Главного боишься! Да? Говори, почему! Ты проштрафился?

— Дрянь! Дрянь! Не лезь! Зачем я только тебе про Главного вякнул! — взвился он. Я удивилась, какой он, оказывается, злой бывает.

— Да ладно, не парься. Я так просто, — сказала я. — Когда будет открыт твой канал? Я к тому времени поупражняюсь как следует.

— Теперь только в октябре, — ответил он, успокаиваясь. — Там удачно выходит, тринадцатое — пятница. Только сможешь ли ты из Академии домой сбежать? Оттуда наши тебя в тонкий мир вывести не смогут.

— Какие «ваши»? Домовые?

— Ну да… Типа.

— А они там и правда есть?! И Варвара Петровна? И дух Вагановой? А кто еще? И где?

— Ну, ну, прям блиц-турнир клуба знатоков, завалила своими вопросами! Обойдешься так много знать.

— Ну хорошо, а почему они не смогут меня вывести?

— Там почти везде стены особые. Обрызганные… — сказал он брезгливо и тут же умолк, как если бы выдал тайну.

— Чем? — тут же спросила я. Уж не от этой ли спецобработки магия там тормозит?!

— Антиводой, — неохотно пробурчал он.

-А что это за вода?

— Да та же дрянь, которой твоя бабка свою комнату брызгала. Уж сколько лет тому, а до сих пор… испарения…

— А почему она анти? Зачем ею брызгают? Кто обрызгал Академию? — вопросы продолжали выпрыгивать из меня, как солдаты из грузовика.

— Много будешь знать — скоро состаришься. Собралась со мной на экскурсию, так не приставай. Приходи домой, и я тебя отведу куда следует, там и узнаешь все…

Я была ужасно заинтригована. Скорей бы тринадцатое октября!.. А как удрать из Академии? Ну, придумаем что-нибудь.

***

В воскресенье папа повез меня в дальнюю даль — в больницу к маме. Она очень хотела со мной повидаться, расспросить про успехи. А мне как раз совсем неохота было столько потеть в машине, только чтоб посмотреть, какая она стала тощая и бледная.

— Здравствуй, Ирочка! — сказал папа, когда мы вошли в палату. Почему-то он волновался, как первоклассник, даже астры в его руках дрожали. — Как дела?

— Гораздо лучше. Мне дают стероиды [42], от них и аппетит прибавился, и силы… Да, доктор был, рассказал про результат томографии [43].

— Ну?! — подпрыгнул папа.

— К сожалению, — сказала мама и замолчала. Глаза ее наполнились слезами. Она перевела их на меня, чуть повернув голову, и тогда слезы потекли из уголков глаз вдоль носа и по виску.

— Что?.. Может, Решке пойти погулять? — сказал папа, опускаясь на стул.

Вот так всегда. Как что-нибудь важное, так без меня.

— Не надо, пусть останется. Все равно узнает…

— Ну, что? Не томи…

— Да. Игорь, Решенька… Опасения подтвердились. У меня опухоль.

Папа дернулся, а она сказала:

— Подожди, не так все плохо. Пока неизвестно, какого она характера. Бывают такие, что-то-цитомы… — она наморщила лоб, вспоминая, — они растут медленно. В любом случае, нужна операция. Чтобы взять биопсию…

— Это что? — спросила я.

— Это проба, кусочек тела, чтоб исследовать под микроскопом и понять, какие там клетки, — ответила мама.

— Тебе будут голову вскрывать? — с недоверием спросила я.

— Наверно, — сказала мама. — Не знаю как, но будут.

Я представила, как врачи в зеленых комбинезонах пилят маме лоб специальной пилкой. Это было прикольно.

— Жаль, что меня не пустят на операцию, — вздохнула я.

— Недаром Надежда Петровна говорила, что с твоим бесстрашием и любознательностью из тебя может выйти отменный врач! — рассмеялась мама и тут же застонала, берясь за виски.

— Ирочка!.. — поговорил папа. Новость про операцию привела его в шок. Он сидел полуживой и почти такой же бледный, как мама.

— Ничего, ничего. Пока, до операции, мне проведут курс химиотерапии [44]. От этого, доктор говорит, волосы выпадут на несколько недель. Ты меня не разлюбишь лысую? — улыбнулась мама.

Папа промолчал. Наверно, раздумывал, — вдруг и правда разлюбит? Я представила маму лысой. Наверно, это ужасно. Но ничего, ведь можно парик купить.

Перед уходом у папы был разговор с врачом. Сам он вошел к нему в кабинет, а мне велел подождать в коридоре. Я так и знала. Но не обиделась — папа впопыхах забыл, что я экстрасенс. Я устроилась спокойненько на стуле напротив кабинета и напрягла глаза, и навострила уши. Через некоторое время стенка как бы растаяла, и я увидела, как папа с доктором сидят у большого стола и рассматривают рентгеновские снимки. На них был прозрачный череп, сфотографированный сверху. Доктор указывал папе на небольшое мутное пятно и говорил:

— Опухоли головного мозга бывают первичные и вторичные. Вторичные связаны с поражением каких-либо других органов и возникают как следствие; первичные зарождаются именно в тканях головного мозга, метастазы [45] образуют нечасто. Здесь мы, по всей видимости, имеем дело с первичной опухолью.

Мне не понравилось, что он так непонятно, по-научному рассказывал. А папа что-то понимал, потому что воскликнул:

— Слава богу! Значит, метастазов не будет?

Доктор, взглянув на него поверх очков, сказал:

— Возможно затормозить развитие опухоли с помощью химиотерапии.

Папа посмотрел на него с надеждой. Брови его медленно поднимались в очередном вопросе, который он почему-то не задавал. А доктор продолжал:

— Если потребуется, проведем также курс радиотерапии [46].

Тут папа осмелился задать свой вопрос:

-А-а… Какой прогноз?

Доктор развел руками:

— Игорь Андреевич. Поймите, это рак. Предсказать ничего нельзя. Есть хороший процент выживаемости после операции, хотя реабилитация [47] протекает долго. Не думайте о худшем. Настройтесь на длительное лечение…

— Я все понял, я все понял, — закивал головой папа. Они попрощались. Я быстренько открыла свежий номер журнала «Ведьма», который у меня был с собой, и уткнулась в него, чтоб папа не догадался, что я подслушивала. Он вышел какой-то сосредоточенный, молчаливый. Волнуется за маму, наверно. А что волноваться? Ну и что, что рак. Сказали же — выживаемость хорошая. А мне знаете что больше всего обидно? Что мама не попросила меня показать, чему я за это время научилась. Вроде, именно для этого меня и везли к ней в больницу! Я собиралась продемонстрировать кусочек из полонеза, если стулья раздвинуть, можно было б исхитриться в палате; но она забыла попросить. Как будто у нее дочка не в Академии русского балета учится, а в какой-нибудь сто пятнадцатой обычной школе.

3

Мысли о путешествии в тонкий мир не давали мне покоя. После летнего разговора с Пузиком я часто думала об их тюрьме, а теперь еще и о каналах стала думать. И что это за Главный такой — начальник домовых? Нет, наверно, кто-то главней, раз у него свой собственный канал и много слуг. Может, это какой-то начальник тонкого мира, типа наших земных президентов и королей. Вот прикольно было бы с ним познакомиться! Наверняка он умеет творить невиданные чудеса… Взглянуть бы хоть краешком глаза! Только вдруг я к октябрю опять окажусь слишком тяжелой? Надо как можно чаще упражняться в колдовстве! Я изо всех сил стараюсь, несмотря на трудности. Народ думает, небось, что у меня с животом проблемы, — каждую перемену я провожу в туалете. Там удобнее всего работать глазами на просвечивание — прикольно за другими подглядывать. А двигать там особо нечего.

Я так себе зрение отточила, что теперь и в нашей интернатовской комнате, где раньше чудеса не работали, могу кое-что сквозь стенки видеть. Не через комнатные — они мне не поддаются — а через мебель. В общем, сижу я сегодня такая, на тумбочку Эльфа пялюсь. Что там у нее в верхнем ящике? Тетрадка какая-то, но не школьная, розовая, небольшого размера. А момент очень подходящий был, я одна в комнате — оба Ана и Эльф на другом этаже в учебном классе домашку делали, а Лина с Настей на своей «репе», то есть репетиции, были. Пользуясь моментом, я открыла ящик глазами и велела тетрадочке прилететь ко мне в руки. Это оказался эльфовский дневник. Надо же, и она что-то записывает. Интересно! Но ничего особенного я от нее не жду. Хотя заглянуть стоит.

Записи у нее были краткие и однообразные, не то что мои. Например: «4 сентября. Наш первый день в Академии русского балета имени Вагановой. На линейку приходила Волочкова [48] и плакала от счастья. Еще на линейке присутствовал батюшка и производил обряд окропления. У него такие же эльфийские уши, как у меня. Мы переступили порог Академии под музыку Чайковского. Потом нас водили по зданию. Мы заходили в церковь и музей».

Тоже мне, дневник. В смс и то длиннее пишут. Я вспомнила про Волочкову, она и правда прослезилась. И ушастого батюшку помню. Мне не хотелось, чтоб он меня поливал, и я спряталась за чужие спины. И церковь помню. Хотя это и не церковь вовсе, просто комната в здании, никакой старинности, только иконы по стенам. Мы однажды с прежним классом на экскурсии в настоящей церкви были, так там все было резное, золотое и с высокими колоннами. Красиво, конечно, но мне там не очень понравилось, мне было там как-то неловко. Я не знала, как себя вести. Вообще, церковь — это странное место. Я пару раз по телику видела, в новостях, как там проходят богослужения. На театр похоже. И одеты там не по-нормальному, не только священники, но и люди — в платках, в длинных юбках, такое все старомодное, жуть. И лица у всех постные. А самое странное: у них там обряд один есть, причастие называется, когда они все с одной ложки едят! Правильно Пузик говорил — антисанитария там у них. Просто удивительно, как взрослые люди на это соглашаются.

Когда мы вошли в Вагановскую церковь, наши разбрелись, топчутся там, иконы рассматривают, свечки ставят, а я стою у входа, и начинает меня трясти. Конкретно так трясет, как при гриппе. Оглядываюсь и вижу: на стене икона, а на ней святой Николай. Тот самый Николай Феофанович, или Дед Мороз. И он с этой иконы прямо в глаза мне, чуть ли не в душу, смотрит. И взгляд у него суровый. Жуть. Ну, меня еще больше трясет, голова кружится, и тошнит, как весной, когда меня рвало после пасхальной пищи… Я такая за стенку хватаюсь и потихоньку вон из этой церкви, пока люди не заметили, что я почти в обмороке. В коридоре отдышалась, дрожь прошла потихоньку. Присела на пол и сижу, сама нервная и злая-презлая. И как это люди не чувствуют, что там энергетика неправильная!

И задумалась я об этой самой энергетике. Почему мне в церкви так плохо стало? Не иначе как из-за святого Николая. Он на меня с весны сердит, с того раза, когда я его икону у нас дома со стены уронила, и она разбилась… Конечно, он разозлился. И потом он мне недаром встретился — начал намекать, что у него спина болит, и вопросы задавал, была ли я хорошей девочкой. А потом запугивать начал: к тебе, мол, смерть приближается… Ну да. Но желание мое все равно выполнил. Я его, можно сказать, переволила. Пусть знает! И в церковь я больше не пойду, ну ее. Нечего мне там делать. Пусть кто хочет, молится, свечки ставит, с одной ложки со всеми ест и так далее. А я с тонким миром по-своему буду общаться, через Пузика. У меня туда свой, ха-ха, канал, получше церкви.

А вот в музее Академии мне понравилось. Нам показывали настоящие вещи известных танцовщиц и танцоров, рассказывали их биографии. Я стояла и представляла, как когда-нибудь тут будет стенд, посвященный мне, и витрина с моими вещами. Мечтать об этом было очень приятно. Пожалуй, начну собирать уже, например, тети Лорина хрустальная туфелька вполне подойдет. «Мечты твои сбудутся, когда ты найдешь себя», — сказала она мне, даря ее, и я эту фразу часто-часто вспоминала… Пусть это будет на стенде написано. Да, куклу Золушку тоже, пожалуй, отдам в музей. С нее все началось.

Я стала мысленно отбирать прочие вещи, которые могут со временем стать экспонатами. Ну, дневники школьные, там сплошные пятерки, не стыдно; моя первая волшебная палочка подошла бы, эх, не надо было ее дяде Воле возвращать! Ну, балетные туфли мои… Жаль, первых пуантов не сохранилось! Да, еще можно будет сделать серию увеличенных фотографий: я дома; я в кругу семьи; я на репетициях; я в разных ролях… Таких фоток много, еще со времен студии, целый альбом, родители собирали. Я представила свой огромный портрет рядом с портретом Агриппины Вагановой. А вдруг я стану такая известная, что Академию переименуют, и будет она называться не Вагановской, а Горшковской? Хорошая мысль! И я весь остаток экскурсии думала только о будущем, о своих успехах и планах, и настроение у меня было отличное.

Вот сколько я написала! Не то что у Эльфа — одно предложение только. И хорошо, что я написала, а то как же, у нее в дневнике есть про первый день в Академии, а у меня нет? Что мои будущие биографы скажут, была я в тот день со всеми? Но теперь вы знаете, что была.

Скучные у Эльфа записи. Она смешная, увековечивает все рекомендации Галины. Но иногда она пишет о событиях в классе и в интернате, например, у нее тоже есть про то, как нас пожрали комары. И вдруг в одном месте натыкаюсь на запись: «Регина Горшкова очень особенная, она много знает и умеет, любит высказывать всякие рассуждения. Из-за этого она кажется старше всех нас». — А, вот то-то же! Признала меня главной! Но ой, что у нее дальше-то!.. «Жалко только, что Регина все время свои таланты подчеркивает. Она, конечно умная и интересная, но почему-то все время одна. Она всех критикует. Еще у нее очень тяжелый взгляд. Девочки ее побаиваются и не любят. Еще бы, ведь она думает только о себе. Ради похвалы другим горло перегрызет».

Я сделалась парализованная. Вот что она, оказывается, про меня думает! С виду эльф, а на самом деле… А еще в подруги набивалась! Да она меня попросту ненавидит! Наверняка все дело в зависти. Она завидует мне, потому что я лучше ее танцую, и еще из-за Димы наверняка. Он сегодня на репетиции столько со мной болтал, что ему даже замечание сделали…

«Ради похвалы другим горло перегрызет». Однако… Я стала дальше читать ее дневник. Может, еще какие-нибудь откровения про себя найду? И действительно, на вчерашней странице вот что: «Регина неделю назад взяла у Ан Дедана духи и мажется ими, как своими, — и укусы, и мозоли, и держит у себя в тумбочке. Ан Дедан попросить их назад стесняется. А это очень дорогие духи. Неужели Регине не стыдно? Это же воровство».

Ну это уже ни в какие ворота! В воровстве меня обвинять! Я достала из своей тумбочки эти самые духи. Они и правда с тех пор у меня остались. Как-то руки не доходили вернуть. Но я же не думала их навсегда брать! Просто у меня раны, их надо все время мазать, а йоду никто предложить не догадывается… В общем, хотела я их тут же Ан Дедану на тумбочку поставить. Даже поднялась, но передумала: верну я их, значит, и получится, что Эльф права, что я воровка? Не будет этого! Вот если Ан Дедан попросит, тогда отдам!

Когда все вернулись в комнату, я была с Эльфом особо приветлива, чтоб она не заподозрила, что я ее дневник читала. Ну, и она со мной как ни в чем не бывало. Подлизывается. Тьфу, ну и люди. Никому доверять нельзя. Как об этом подумаю, так сразу на душе все та же черная тяжесть, и в окно светит черное солнце.

***

Сегодня суббота. Я пришла домой, и мне сразу захотелось потанцевать в бабушкиной комнате. Я едва живая, с шести утра на ногах, еще и на «репе» задержали, но у бабушки в комнате я просто обязана потанцевать, что поделаешь! Бабушка меня из тонкого мира каким-то образом тянет, наверно… Оказалось, на диске следующая музыка — Бетховена [49] «К Элизе», она известная.

Тá-ра, тá-ра, та, парарурáм. Эта музыка давно знакома нам. Парарурáм, парарурáм. Звуки — будто струйки по камням… Парарурáм, парарурáм. Почему мне плохо, не понять. Парарурáм, парарурáм. Лучше буду просто танцевать…

Там-тарá-рам, прыгнул и сменился ритм, и я бегу, бегу за ним. Музыка врывается в меня, начинает все во мне менять!

Уф. Не знаю, что со мной эта музыка сделала, но в голове у меня возникла и не исчезает фраза: верни Ан Дедану духи! Как будто мне думать больше не о чем, кроме как об этих дурацких духах! Но деваться некуда. И за ужином, и за телевизором, и перед сном в голове долбеж, как ворона клювом: «Верни Ан Дедану духи!» Это продолжалось и все воскресенье. До того меня это замучило, что вечером, как только пришла в интернат, первым делом духи достала. Потихоньку вернуть не вышло, все безвылазно сидели в комнате: Настя топталась на полной ступне в новых «пальцах», разнашивала, Лина пришивала к своим «пальцам» ленточки, а остальные тянулись на ковриках. Впрочем, так лучше, пусть при всех, чтоб они, включая Эльфа, знали, что я не воровка!

— Вот, Аня, спасибо, — сказала я, ставя флакончик ей на тумбочку. — Прости, что не сразу вернула. И что так много истратила.

И аж удивилась, как мне легко стало. Правда, жаль, ненадолго. Когда я проснулась наутро, на душе у меня снова было душно. И солнце опять было черное.

 

Октябрь

1

Каждый, кто интересуется звездами, в смысле знаменитостями, хочет знать про их личную жизнь. Обычно за ними поклонники толпами ходят. Но на данный момент рассказать мне вам нечего: у меня с поклонниками полный облом…

Дима Евстигнеев, пока шли репетиции полонеза, подавал все признаки интереса ко мне. И вот наступает второе октября, мы собираемся в школьный театр на праздник посвящения. Все нарядные такие, а Димочка мой лучше всех — в красивом светло-синем пуловере и в серебристом галстуке, взрослый такой… Я держусь к нему поближе, чтоб оказаться рядом на фотографии, но нас перестраивают, и высоких ставят в задний ряд, и он оказывается рядом с Эльфом. Когда мы вскорости вышли на сцену исполнять полонез, я вдруг прямо посреди танца заметила, что мой кавалер хоть и танцует со мной, а косит то и дело — на кого? Да, да, на этого несносного Эльфа! Я чуть с такта не сбилась! Стала приглядываться — может, показалось? Но нет. На каждом повороте он ей глазки строил. Наверно, когда они для фото рядом стояли, что-то между ними проскочило. И потом, когда после танца мы остались на сцене слушать речи старших студентов и педагогов, они уже просто конкретно переглядывались! Ужас. Я даже не заметила, как мне вручили билет воспитанника, — смотрю, а в руках у меня красная книжечка с надписью «Министерство культуры и массовых коммуникаций РФ». Вот так, из-за них такой ответственный момент пропустила. И еще какая-то книжка, подарок, выпускники вручали. А у меня все как в тумане… На концерте учеников Академии я не могла найти себе места, — не на сцену смотрела, а на этих двоих. Один раз отвлеклась только, потому что наши «вэшки» выступали, они единственные из первоклассников подготовили номер на концерт, стараниями их педагога по ист-быту. Молодцы, конечно, но заметно, что боятся сцены, некоторые аж тряслись. Я бы лучше смогла, потому что с детских лет выступаю. Но сейчас даже танцевать не хочется, вообще никакого настроения нет… Папа навалился на меня со своими поздравлениями и букетом, такой радостный, будто это у него праздник, — а мне все равно. А все эти Дима с Эьфом…

После концерта нас посадили в автобус и повезли в Мариинский театр. Там, пока нас водили по этажам и показывали зрительный зал, я немного развеялась: все такое светлое, золотое, синее. И торжественно очень, особенно когда из царской ложи вниз смотришь. На сцене в это время шла подготовка к какому-то спектаклю — декорации ставили. Ах, Мариинская сцена! Когда-нибудь ты обязательно будешь моей! И ура: у нас начинается сценическая практика! Это значит, что нас будут уже сейчас брать в настоящие спектакли! Когда мы после экскурсии вернулись в Академию, нас познакомили с расписанием репетиций. Первым делом нас возьмут в «Дон Кихота» [50]. Если честно, я не знаю, что это или кто, я вообще до недавнего времени, пока эти слова написанными не увидела, думала, что балет называется «Тонкий ход»… Можете смеяться, если вы такие образованные, а я все знать не обязана. Вот поучусь и узнаю. И не только узнаю, но и потанцую в нем, вот. Мы будем там амурами. Пока неясно, кого возьмут, но меня-то уж стопроцентно. А еще нас возьмут в оба «Щелкунчика»! Тем из вас, кто ничего не знает про балет, поясню: есть две постановки «Щелкунчика» — одна классическая, Мариуса Петипá [51], а вторая современная, ее зовут шемякинской [52] по имени художника, который делал декорации. В них есть детские роли — в классической, например, две куколки и солдатики. В шемякинской очень много ролей для детей — поварята, пирожные, цыплята, гости на елке, привидения… Кого хочу танцевать я, понятно: Машу. Это самая большая партия для нашего возраста. В самый раз для юной примы. Кому охота быть поваренком или солдатиком! Но некоторым придется, потому что мальчиков не хватает.

Мальчиков у нас не хватает, и это беда. Почему так вышло, что не хватило как раз мне? Чем этот Эльф моего кавалера очаровал? Шуточками своими да приколами? Оптимистка, блин. Всех зажигает. Моя карта конкретно бита, они с Димой теперь даже домашку вместе делают. И на уроках она ему подсказывает. Мрак. Конечно, можно было бы применить гипноз и отбить его, но в таких вопросах, как любовь, хочется обойтись без магии. Приятно, чтоб кто-нибудь сам бы влюбился… Но фигушки.

А Эльф меня жутко раздражает и даже бесит. Почему к ней все липнут, а меня обходят стороной? Может, она на тайном Слизерине учится, порчу на меня наводит? К вопросу о злых, кстати: того мальчика, который пытался Диме колено повредить, наконец отчислили. Он попался, когда в раздёве по чужим карманам шуровал. Так ему и надо. А я теперь подумываю его способ по борьбе с вредными элементами перенять: взять и врезать Эльфу по коленной чашечке. Потому что возникла реальная угроза конкуренции не только в личной жизни, но и в профессиональной: Эльфа так уж прям хвалят — и способная, и трудолюбивая — что боюсь, могут взять на роль Маши… Я ужасно переживаю. Надо будет весть октябрь-ноябрь, до отбора на роли, изо всех сил подлизываться к Ларисе Георгиевне, педагогу по сценической практике.

Жить без любви ужасно скучно. И как назло, никто ко мне внимания не проявляет.

Никто не вяжется, не пристает на уроках, не устраивает мелких пакостей. До того дошло, что даже снова захотелось взглянуть на Бурова с нашего двора. Повторю, что этот дебильный Буров весь прошлый год по мне просто с ума сходил, что само по себе приятно. Особенно сейчас, когда на горизонте никого. В прошлую субботу, когда я из Академии домой шла, видела его мельком во дворе. Ну, что сказать? Вырос, бицепсов себе еще больше накачал, волосы отрастил, но только на одной половине головы, а вторую по-прежнему налысо бреет, вот дурак. Спасибо хоть серьгу из уха вынул. Скоро, небось, вместо нее кольцо в нос вставит. И как его только в таком виде в школу пускают. Скорей на уголовника похож, со своим огромным шрамом над ухом. Баран. Я такая мимо него иду, а он даже головы не повернул. Хотя покосился так, что чуть глаз не выпрыгнул… Фу, нет, не надо мне Бурова. Лучше уж пусть никто…

Вот скажите, почему мне так капитально не везет в любви? Шурика у меня Любка увела, Диму — Эльф… Во всем остальном мне везет через край, просто какое-то сверхъестественное везение, от мелочей до большого: что теряю — тут же находится, чего захочу — тут же получаю, на уроках, если я не готова, не вызывают, а вызовут — ни за что пятерку ставят. Роль Машеньки — возможно, что хотя бы в классическом «Щелкунчике» будет моя, — со мной и еще с двумя девочками из второго/шестого ее начали репетировать. Ну так да, мне везет во всем, кроме любви. Может, все-таки магию применить, чтобы она у меня появилась? Например, Пузика попросить помочь?

***

Ну ладно, так и быть, расскажу вам всю правду. Кто ту мою, первую, книжку читал, знает, что весной я полюбила одного человека… Хотя снаружи, в смысле, в жизни, у меня по части любви пустота, внутри, где я фантазирую, мое сердце очень даже занято… Я часто мечтаю об этом человеке… Во-первых, он потрясающе мощный экстрасенс, настоящий волшебник. Во-вторых, он очень красивый: волосы как львиная грива, лицо мужественное и таинственное, и еще он умеет выпускать молнии из глаз. В-третьих, он прирожденный джентльмен: целует дамам ручки, даже девочкам, и все время говорит комплименты, и вообще… Мысли о нем превратились у меня в постоянную игру: хожу и воображаю, будто мы с ним никогда не расстаемся. Когда растяжки делаю, он невидимо сидит возле и восхищается моими красивыми движениями; если иду куда — «беру его с собой», то есть представляю, что не девчонки рядом, не учителя или родители, а он. Разговариваю с ним мысленно; жаль, приходится все его ответы додумывать. Но это нетрудно, потому что мы с ним много времени проводили за волшебными упражнениями, и я хорошо изучила его. В общем, вы уже догадались, о ком речь… Да, моя любовь — дядя Воля. Тот самый Вольфганг Маратович Нагаев, астролог и маг.

Вот такая у меня внутренняя любовь. Только я никому про нее не говорила и в дневнике не писала, потому что это очень личное. Уже с весны я начала мечтать, что когда-нибудь, когда тетя Лора умрет, мы с ним поженимся. Жить с этой мечтой, конечно, утешительно. Вот только неизвестно, сможет ли она когда-нибудь сбыться… Потому что кто знает, сколько лет тетя Лора еще проживет? А главное, вдруг он до сих пор ее любит? У взрослых непонятно: иногда они ужасно между собой ругаются, но потом глядь — снова обнимаются и воркуют, как голубки. Во всяком случае, так ведут себя мои родители. Наверно, они все-таки любят друг друга. А дядя Воля с тетей Лорой? Про дядю Волю я точно знаю, что он относится к жене как к начальнице, но вот любит ли он ее, неясно. А она любит им командовать, это точно. Вообще, она довольно противная. Да ну ее! Сначала она мне нравилась, потому что притворялась доброй; но с тех пор, как выяснилось, что у меня огромный волшебный талант, она ужасно завидует и стала держаться со мной — как бы сказать? — официально. Ну и пусть, мне-то что. Мне про нее давно все ясно. Я уже говорила, что она зарабатывает целительством; люди в ее клинику толпами ломятся, но никто не догадывается, что на самом деле она мало что может, дядя Воля сказал, что она просто обученный магл. А кстати! Вот доказательство, что она не настоящая целительница: моя мама! Мама-то у нее лечилась-лечилась, говорила, что помогает, но известно, чем дело окончилось: боли не прошли и даже опухоль появилась! Так что шарлатан эта тетя Лора, и все. А я ее еще феей называла сдуру. Что поделать, маленькая была…

И мой любимый вынужден жить с этой обманщицей!.. Да, разводом там, кажется, не пахнет. И мечтам моим сбыться не суждено. Придется и дальше жить фантазиями… Эх, как давно я его не видела, со дня рождения, в июне… Ах, Вольфганг Маратыч, любовь моя безответная! У меня нет никакой надежды… Вы любите меня — но только как ученицу…

Вот что такое настоящее горе!

***

Опять выходные, я дома. Садимся с папой ужинать, а он:

— Решка, знаешь, мы с мамой посоветовались — тебе лучше переехать домой.

Я чуть пельменем не подавилась.

— С какой это стати?

— Так маме спокойней. Ей хочется, чтоб мы с тобой были вместе… Да и я, я тоже хочу…

Чудной какой папа. Зачем я ему нужна? Когда я дома, он мной совсем не занимается, а только сидит у компьютера или подолгу разговаривает по телефону. А в будни по вечерам он у мамы торчит… Никакой, никакошенькой радости от возвращения домой мне не будет. Только лишние обязанности по хозяйству. Небось, хотят на меня мамин груз навьючить. Вот, подарили мне Буклю эту дурацкую, а теперь хотят, чтоб я сама за ней ухаживала. А я еще маленькая! Я не справляюсь! С совой в домашних условиях знаете какая возня?! В «Гарри Поттере» это не описано, еще бы, ведь это сказка. Там весь интерес на драконах, на соплохвостах и прочих карликовых пушистиках сосредоточен. Гарри свою сову в клетке держит, типа. А этого никак нельзя делать, им нужен простор; каждый, кто завел сову, это знает. Иначе они погибают. Мы вот для Букли вольер построили, а до этого она так по квартире летала, пока родители не устали повсюду за ней подтирать. Грязи от нее ужас сколько. К горшку ведь ее не приучишь. Еще совы срыгивают то, что не переварилось, и это самое пахнет жутко вонюче… А ест она знаете что? Нет, это не канарейка, зернышками не отделаетесь! Ей мышей подавай, хомяков и цыплят, причем целиком, со шкуркой, с перышками, лучше всего живых, конечно, но если нет, то можно хотя бы свежемороженых…Фу. А сколько она у меня мягких игрушек перепортила! У нее же инстинкт, ей охотиться надо — поймать и разорвать. Целый день спит, а когда не спит, сидит себе на жердочке и только глаза пучит. Ни поиграть с ней толком, ни на улицу вынести. Кошка или собака гораздо лучше. Но у мамы аллергия на шерсть, поэтому я вынуждена всю жизнь быть одна-одинешенька. Спасибо хоть Пузик есть. Он мой единственный и самый лучший друг, хоть и грубоват бывает. Да, есть хотя бы один плюс от возвращения домой: я смогу чаще колдовать и видеться с Пузиком. Обязательно надо расспросить его как следует про тонкий мир! Тринадцатое уже совсем скоро, и, если я перееду домой, мне не придется придумывать, каким образом удрать из Академии. Мы сможем спокойненько отправиться в долгожданное путешествие. Эта мысль очень обрадовала меня.

— Ладно, — сказала я папе. — Так и быть. Переселяюсь. Завтра соберу вещи. Но предупреждаю, что это может негативно отразиться на моей карьере. Хотите вы, чтоб я стала примой? А для этого в интернате условия лучше. Не то что у вас тут. Вещи разбросанные, совы некормленые. И вообще, запущено все.

— Да, конечно, без мамы в доме жизнь остановилась, — собрав лоб в гармошку и вздохнув, согласился папа.

2

Ну вот, в воскресенье я переехала. Уже несколько дней живу дома. Удивительно, вроде, в последнее время я на девчонок в комнате только сердилась, а теперь без них скучно. И, конечно, растягиваться сразу меньше стала. Надо заказать папе большое зеркало в бабы Верину комнату и, может, палку, ну, то есть, станок небольшой, домашний, я знаю, такие бывают. Крепить у нас особо некуда, но ничего, пусть пианино продаст, кому оно нужно…

Вчера по дороге домой мне пришлось дать крюк — папа попросил зайти на Садовую получить фотографии. Стою я на светофоре, а рядом газетный киоск. И в нем, прямо на уровне моих глаз, — журнал «Максим». Это журнал для взрослых. Ну, вы понимаете. С одной стороны, это как-то противно; но, раз взрослые этим занимаются и даже в журналах об этом пишут, значит, ничего? Думать об этом интересно, но чтобы я сама когда-нибудь этой гадостью занялась — нет, фигушки. Любовь — отдельно, секс — отдельно. Я решила, что, когда вырасту, ни за что сексом заниматься не буду, а только любовью. Вот, например, когда я мечтаю о дяде Воле, мне и в голову не приходило представить такой кошмар, как секс. Представляю, как мы бы за руки держались, идя по городу, а потом он бы обнял меня, гладил волосы и, может, нежно-нежно поцеловал бы в щеку… Я просто таю, когда представляю это! И больше мне ничего не нужно. Жаль только, что все это фантазии…

Когда я наконец дошла до дома, оказалось, что папа уже вернулся и к тому же у него гость — в прихожей висела незнакомая куртка, а из комнаты слышались голоса. Интересно, кто это у него? Для волшебника ответить на такой вопрос проще простого: надо посмотреть сквозь стену. Что я и сделала.

Недаром у меня сердце екнуло, когда я эту куртку увидела! В кресле напротив папы сидел не кто-нибудь, а дядя Воля!.. Красивый горбоносый профиль четко выделялся на фоне штор. Его роскошная шевелюра за лето отросла и была собрана в хвост. Не хватало только пары перьев над ухом и трубки, а так он был натурально похож на индейского вождя. Он сидел с прямой спиной, скрестив руки на груди, и слушал, как папа говорил:

— Понимаешь, Вольфганг, врачи темнят… Я чувствую это. Они пичкают ее химией, а лучше не становится…

Я вспомнила, какая мама была некрасивая в воскресенье, когда мы ее навещали: совсем сухая, вся белая, белее платочка, который был у нее на голове. Волосы уже вылезли, но от парика она отказалась, и в этом глупом платочке она была бы похожа на Аленушку, если бы не ввалившиеся щеки и эта белизна, да еще нос, который заострился и скрючился как клюв. Из-за этого она напоминала не Аленушку, а Буклю. Папа тем временем продолжал:

— Я очень, очень прошу тебя, Вольфганг. Сделайте с Лорой что-нибудь. Вы же владеете самыми современными и неординарными способами лечения…

— Ну, допустим, — откликнулся дядя Воля. — Но ты знаешь, Игорь, что Лора работала с Ириной головой целый год. Она максимально облегчала ее страдания…

— Но можно же сделать что-то, чтоб… уменьшить не только страдания, но и саму опухоль? Какое-нибудь энергетическое воздействие… Вы же волшебники!

— Волшебники находятся в зависимости от воли звезд, Игорь, — откидываясь в кресле, сказал дядя Воля. — В конечном счете все зависит от нее. Рок, судьба… Все предопределено.

— Но можно ведь воздействовать на судьбу? Вступить в контакт с волей звезд, попросить о помощи… Раз обычная медицина бессильна.

— Мы делаем все, что можем, Игорь. Заверяю тебя, — и он кивнул, глядя на папу. Папа сидел поникший.

— А хотя бы гороскоп? Ты можешь составить ее гороскоп?

— Это можно, пожалуйста. Тариф ты знаешь, реквизиты тоже..

— Да, да, — отмахнулся папа. — Никаких денег не жалко, лишь бы знать…

— Иногда знание приносит большую боль.

— Куда же больше… Я ведь все прочел про рак мозга, все, что есть в Интернете… Но я все же надеюсь. Я очень, очень надеюсь на вас с Лорой. Больше надеяться не на кого…

Дядя Воля вздохнул.

— Игорь. Я уже все сказал. В данном случае мы не можем дать никаких гарантий. К тому же, парад планет в Скорпионе. Двадцать четвертого октября в Скорпион одновременно войдут Солнце, Венера и Марс. Ожидаются радикальные, судьбоносные перемены…

— Да, знаю, — махнул рукой папа. — Надо ж было так всему сойтись, одно к одному… Ну да ладно. Пойдем, кофейку попьем.

Я быстренько проскочила в кухню и распахнула холодильник. Когда они вошли, я сидела, притворно-спокойно жуя глазированный сырок. Ничто не выдавало, что минуту назад я подслушивала в коридоре.

— О! Моя королева! — вскричал дядя Воля, беря и целуя мою руку. — Сколько лет, сколько зим!

И выстрелил в меня глазами. Его знаменитая молния проскользила в воздухе зеленоватой струйкой и воткнулась мне в переносицу. Сразу стало жарко и весело.

— Здравствуйте, маэстро, — сказала я и осмелилась послать в него ответную молнию. Моя была не такая яркая, но тоже ничего, долетела и шмякнулась ему в лоб. Дядя Воля крякнул и с улыбкой почесал ушибленное место.

— Смотрю, ты в самом расцвете сил, — сказал он.

— Да нет, наоборот, я в упадке. В Академии невозможно тренироваться, — я ж в интернате жила, там один сплошной балет…

Они стали пить кофе, а я сидела рядом и поглощала сырки, и не видя глядела на дяди Волин профиль. Мысли мои были далеко. Опомнилась я, когда он стал собираться.

— Ты проводишь меня, моя королева?

— Ага, — ответила я, переводя взгляд на гору бумажек от сырков. Что, собственно, он имеет в виду, когда говорит мне «моя королева»? Ну, Регина значит «королева», это давно известно; но он как-то особенно это произносит… Я стояла в прихожей и глядела, как он, вытянув шею, повязывает шарф. Вдруг я заметила, что у него очень большой и острый кадык. Ну, косточка такая на шее, если не знаете. У мужчин она часто выпирает, а у дяди Воли ну просто совсем выдающийся какой-то кадык… Это не слишком красиво и, по идее, должно быть противно. Но мне не противно, а наоборот. Мне хочется его потрогать, вот что! В дверях дядя Воля оглянулся. Кровь прилила к моим щекам, по телу прошла судорога. Какое-то непонятное чувство… Дверь за дядей Волей закрылась, папа ушел в кухню мыть посуду. Я задержалась в прихожей, чтобы ощутить еще раз то непонятное чувство. И в этот самый миг оказалось, что под пальто прячется Пузик.

***

— Ну, как сырки? Вкусненькие? — спросил Пузик и сочно рыгнул.

— Ну да, а чего?

— Да ничего. Просто мне нравится ход твоей мысли.

— Какой мысли?

— Которую ты думала, когда сырки ела.

— Я и не помню, о чем я думала…

— Ты вспоминала картинку на обложке журнала «Максим», — прищурившись, сказал он. — А потом, тут, в прихожей, тебе понравился, хи-хи, кадык на кое-чьей шее… Тебе захотелось его потрогать.

Я поразилась, как он умеет так в мысли заглядывать.

— Я еще и не такое умею, — откликнулся он. — Но сейчас нам главное — сосредоточиться на тебе. Подумай эту мысль про кадык еще раз.

— Зачем? — удивилась я.

— Ну… Ты же ведь уже не маленькая, — сиплым шепотом выдохнул он. — Тебе пора начать думать о взрослых вещах.

— Каких взрослых?

— Ну, хм…о любви. — Он помолчал с хитрой миной. — Ты ж хотела, чтоб я тебе в любовном деле помог? Ну вот я и помогаю, подсказываю тебе…Давай, давай продолжай думать про дядю Волю.

Я на минутку замерла, вспоминая его голос и восхитительные молнии, и наши весенние уроки волшебства, как нам было хорошо и весело вместе. И подумалось мне: вот было бы классно взять его с собой на экскурсию в тонкий мир!.. Он наверняка там уже бывал раньше, но не помешает ведь еще раз, правда? Ну и, если уж совсем по-честному, вдвоем не так страшно… Пузик не в счет, он ведь сам из того мира, ему эти каналы нипочем. А в первый раз идти туда из нашего мира, не зная толком, куда ты идешь и что тебя там ждет, — ну, прикиньте, вы бы тоже боялись. А с экстрасенсом, кое-что понимающим в воле звезд, — совсем другое дело. Поэтому лучшего спутника, чем дядя Воля, не придумать!

Пузик смотрел на меня очень внимательно. Его глаза сияли и сильно вздувшееся грязно-розовое брюхо лоснилось, как будто тоже радовалось.

— Ге-ни-аль-ная мысль! — воскликнул он. — Мне ничего не стоит взять два билета. Ягодка моя, ты делаешь поразительные успехи. Рад, рад за тебя! Звони ему скорей! Но хорошо бы, знаешь, в эти дни перед отправкой… Э, обсудить все, как следует подготовиться… Ваша дружба должна стать еще крепче!

— Куда же крепче, — сказала я. — Он и так уже мой рыцарь.

— Ну ты ж не дура, Регина. Сама же думала — в его словах «моя королева» может быть некоторый глубинный смысл…

— Ты считаешь… Может, он… Ну, может, я ему нравлюсь?.. — проговорила я, задыхаясь от этой мысли.

— Ну конечно! — просто подпрыгнул он. — Конечно, конечно, это может быть! И вы должны стать по-настоящему близки, как настоящие влюбленные!

Никогда раньше я не видела Пузика таким воодушевленным.

— Погоди, я еще не знаю, влюблен ли он в меня.

— А вот и выясни.

— Как?

— Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь, как. Уже тысячу кино на эту тему посмотрела: пококетничай, понамекай… В общем, дай ему понять, что… Что он имеет право быть в тебя влюбленным. А то он, небось, стесняется об этом подумать.

Я постояла с минуту, обескураженная таким раскладом. Вдруг он и правда уже в меня влюблен?.. Это что же выходит?.. Может, его восхищенные слова в мой адрес — не просто похвалы учителя ученице, не просто комплименты? Опять подумала про его бархатный голос, улыбку, его щекочущие молнии…

— Ты потрясающе догадлива, — проговорил Пузик. — Это и есть любовь. Каждый выражает ее по-своему. Хи-хи.

В этот миг меня тряхануло. Возможно, дядя Воля издалека прислал мне свою молнию. Мне вдруг все, все стало ясно. Ну надо же, он тоже любит меня!..

— Прекрасный вывод, — засуетился Пузик, радостно потирая корявые ладошки. — Я страшно рад за вас, ребята! А теперь подумай, как бы вам в ближайшее время встретиться. Раз вы друг друга любите, вам лучше отправиться в тонкий мир, как бы…ээ…слившись в полете… Хи-хи.

Он жадно причмокнул, потом сплюнул и сказал:

— Ну ладно, завязываем базар. Все, я пошел. А то вдруг папаня припрется. В ночь на тринадцатое увидимся.

Он растаял, а я кинулась писать дяде Воле эсэмэску с приглашением на экскурсию в тонкий мир. Звонить при папе по такому делу? Не-ет. Что я, дура?! Писала уже совсем с новым чувством, не как раньше, робея, а смело, представляя себе его лицо в момент получения смс. Если любит, должен обрадоваться! Вот только все же любит ли?.. Тут я вспомнила про свой старый способ делать загады и сказала: если ответит сразу, то любит! И если там будет хоть какой-нибудь намек на чувство, то…

Не успела я додумать мысль, как пришел ответ: «Сочту за честь сопровождать тебя, моя королева».

Ура, ура! И как я могла сомневаться! Конечно, он тоже в меня влюблен!

Ой, а как же насчет встречи перед полетом? Тринадцатое уже совсем скоро, а мне в Академию каждый день, а по вечерам совсем некогда… Да что тут думать. Сделаем, как в прошлом году: я заболею и попрошу его меня проведать, пока папа на работе. Как заболеть? Проще простого: пройдусь пару раз по улице без шапки, плюс в потном виде на сквознячок, и пожалуйста, назавтра полный нос соплей. Главное-то ведь не в холоде и даже не в микробах, а в силе воли — в желании заболеть! Начнем сразу. Я взяла пакет с мусором и в одной футболке пошла во двор. И остыть, чтоб простуда поскорей прилипла, ну и мусор вынести. Помните, кто читал ту мою книгу, что это когда-то была папина обязанность? Так вот, я, пока мама в больнице, пожалуй, возьму ответственность за мусор на себя. Чтоб облегчить жизнь бедному папе. Правда, я очень сознательная?

Перед сном я долго раздумывала о своем любимом.Вволю намечтавшись о нашем скором объяснении и последующем счастье, о прогулках в парках и о том, как он будет дарить мне розы, я стала думать о тонком мире. Ужасно интересно все-таки, как там все устроено. Есть ли там день и ночь? Есть ли горы, моря? В чем живут его обитатели, не в домах же? Как они выглядят — как ангелы? Как тени? Пузик-то, понятно, только ради прикола принимает тот вид, в котором является передо мной. А там, небось, он совсем другой, просто как тучка… Я улыбнулась, вспомнив Винни-Пуха, как он летал на шарике за медом и прикидывался тучкой. Пузик иногда его напоминает, когда добрый, например, как сегодня. А когда злится, то похож скорей на кабана.

И все же: кто такой их Главный? И что у Пузика за конфликт с ним?

И что это за антивода такая, которой пользовалась бабушка и которой побрызгана Академия? Скоро, скоро я все узнаю! И я уснула счастливая.

***

К сожалению, до четверга я так и не заболела. Уж я и куртку распахивала на улице, и по три мороженых подряд большими кусками заглатывала — ни один микроб ко мне так и не пристал. И поэтому встретиться с дядей Волей перед экскурсией не получилось. Но и так сойдет, наверно. Встретимся — разберемся! Четверг был какой-то бесконечный, а к вечеру время просто остановилось. Чтоб убить его, я два раз поужинала, потом сто лет пролежала в ванной, но все равно было только одиннадцать. Жаль, ничего с собой брать не надо, я бы отвлеклась, собираясь… Ой, а кремом полетным натереться не надо? Тем, что мне дядя Воля весной подарил, от него тело делается невесомым… Хотя вряд ли надо, мы же в этот раз не летать будем, а только прыгнем из окна. При этой мысли у меня немного сжало в животе, но я тут же заставила себя забыть о страхе, твердя себе, что у Пузика наверняка все предусмотрено. Ух, скорее бы…

Наконец стрелки сошлись на двенадцати. Я сидела на своей кровати как на иголках.

В пять минут первого я жутко злилась на них обоих за опоздание. В четверть первого я была просто в ярости. А в половину встала.

Что случилось? Может, я что-то недослышала, перепутала? Может, надо было в кухне, у камина, ждать? Волшебники часто являются через дымоход…

В коридоре было темно. Но из-за неплотно закрытой двери бабы Вериной комнаты пробивался луч света и слышался чей-то голос. Ага, хитренькие! Решили тайком от меня обсудить маршрут похода! Но я хитрее. Сейчас притаюсь тут и все планы выведаю!

Я подошла на цыпочках и стала напрягать глаза, пытаясь посмотреть сквозь стену, но ничего не увидела. Почему-то даже возле бабы Вериной комнаты мои волшебные свойства не работают. Ну ничего, тряхнем стариной — ведь когда-то я Шерлоком Холмсом была — и воспользуемся главным методом любого сыщика: подслушивать и подглядывать. Я приблизилась к двери и, таясь, заглянула в щель.

И что же? Там ни Пузика не было, ни дяди Воли, а был только мой папа. Видать, он там давно сидел, потому что перед ним по столу были разложены целыми стопками толстые бабушкины книги. Некоторые из них лежали раскрытыми, одну он держал на коленях, а поверх нее был альбом с фотографиями. И тут я услышала, как он… всхлипывает!

— Мама, что мне делать? — тихо, с тоской произнес он. — Врачи бессильны, помощь Лоры неэффективна. Ирочка тает с каждым днем…

Плечи папы задрожали, на альбом закапали слезы. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Была б ты жива, ты подсказала бы. Ты ж так верила в чудеса… — Он поднял глаза от альбома и посмотрел куда-то вдаль. — Одна надежда теперь — на чудо…

Я потихоньку отступила от двери и вернулась к себе со смешанными чувствами. Во-первых, я продолжала сердиться на дядю Волю с Пузиком, хоть и понимала, что что-то у них сорвалось. Во-вторых, перед глазами у меня стоял папа. Ну что он такой слабак? Понятно, что рак — серьезная болезнь. Но маму же лечат, операцию будут делать. А после операции она наверняка пойдет на поправку. А он? «Одна надежда на чудо». Ну что ж, чудо тоже не помешает. Вот если б я не была в плохих отношениях с тетей Лорой, то могла б подучиться у нее бесконтактному массажу и за короткий срок исцелить маму. Ведь у меня колоссальный энергетический потенциал [53]. Это слова дяди Воли, а он в таких вещах разбирается. Так что я точно смогла бы. А тете Лоре где уж справиться. Она ведь только притворяется экстрасенсом.

3

Утром на свежую голову я подумала: я на дядю Волю сержусь, что не пришел, а вдруг он не смог по работе — у него же работа не только офисная, консультанта могут и ночью куда-нибудь вызвать! Или вот еще что: вдруг его не отпустила тетя Лора? Это ведь тоже версия! Вместо того чтоб париться, напишу-ка я ему смс. В ответ он прислал всего три слова: «Прости, не вышло». И никаких объяснений! Я еще подергалась, но звонить не стала. А с Пузиком тоже неясно: пропал, и все. Сколько я его не высматривала по углам, нигде не нашла.

Наконец приблизительно через неделю я заметила возле электрической розетки в своей комнате знакомые искры и облачко. Ага, думаю, явился — не запылился. Но он так и не вылез, остался в сети и разговаривал со мной оттуда. Голос его был слабее обычного, а зол он был как никогда.

— Нет, ну вы только подумайте! — шипел он. — Это что ж такое в доме творится?! Это просто засада какая-то! Или даже осада!

— Я не понимаю, о чем ты. Это мне впору обижаться, ты ж меня кинул.

— Что-о? — полушепотом возмутился он. — Это вы, вы меня кинули! Точнее, в меня! Папаня твой бабкины книги изучать начал! А для нас, домовых, эти тексты как знаешь что? Как камни! Хуже, как пушечные ядра! Или даже реактивные снаряды! А одна книженция есть, самая мерзкая, — она вообще как атомная бомба! И как раз ее он из бабкиной комнаты к себе перенес — и читает! По всему коридору, по всей квартире ударная волна, да еще проникающая радиация!

— Так ты из-за радиации не смог прийти? — спросила я.

— Поди приди, когда тут такая чума, — прогнусавил он. — Только и остается, что в электросети отсиживаться.

— Но я-то не виновата. Это папа, не я. Что ты на меня взъелся?

— Надо же на ком-то зло сорвать.

— Ну, хорошо. Ты разозлился, а я, думаешь, нет? Я вас полночи ждала, да еще как дура готовилась, ванну принимала.

— Я знаю, — хихикнул он. — Я за тобой из вентиляции подглядывал. Ты ничего, фигуристая.

Я почувствовала, что краснею.

— Не стыдись, ягодка моя, не стыдись. Бояться нечего. Тебе же нравится нравиться?

— Ну, да, — подумав, ответила я.

— А стыд в этом деле ни к чему! Стыд только мешает девушкам. Надо быть смелой, раскованной… Везет дуракам: у них тела есть!..

Из розетки послышался завистливый вздох. А я подумала: может, он прав? На кой он, стыд? Вон, в киосках что ни журнал — на каждой обложке девушки либо без всего, либо почти без всего, либо одеты так, что все выпячивается. А если просто лицо, то взгляд особенный. И я тоже так смотреть умею! Тут я глянула на розетку — оказалось, Пузик из нее вылез и стоит, свое розовое брюхо почесывает.

— Спасибо тебе, Регина. Такие мысли придают моей сущности вес, — и он радостно похлопал себя по бокам. — А то с этим папаниным книжным зудом от меня скоро одна только тень останется…

— Удивительно. Как это от мыслей может прибавляться вес? — спросила я.

— Обыкновенно. Ты чо, никогда не слышала выражения «тяжелые мысли», «легкие мысли»? Мысли — вещь очень даже весомая! Каждая мысль имеет вес!

— Здорово! Я раньше как-то на это внимания не обращала… Только как это — мысли думаю я, а весу прибавляется у тебя? — спросила я.

— Так мы ж с тобой друзья. Тебе чо, для меня немножко мысленного веса жалко?

— Да нет, толстей на здоровье!

— За что всегда любил тебя, так это за доброту. За доброту и за справедливость! И за то, что ты такая распрекрасная, тебе полагается награда. Тридцать первого, на Хэллоуин, ты сможешь-таки посетить тонкий мир! Причем с твоим, хи-хи, рыцарем!

— Ой, а у нас в Академии тогда праздник, день рождения интерната… Единственный день, когда городских можно позвать, и одноклассников, и родителей. И учителя придут, кто захочет… Мы концерт небольшой готовим, потом пирог и дискотека…

— Ну бывают же такие дуры. Что тебе дороже: глупый праздник в глупом интернате — или настоящий бал в настоящем тонком мире?

Я подумала — вдруг, если я откажусь, он меня больше никогда в тонкий мир не позовет? И сказала:

— Ну ладно… А вдруг дядя Воля снова не сможет?

— Если правильно подготовишь его, сможет. Напитается твоей энергией и сможет проникнуть сквозь стену квартиры, несмотря на радиацию от бабкиных книжек.

— Так значит, он, как ты, не смог из-за радиации? А я думала, из-за работы или жены…

— Да, тьфу, все эта радиация, хуже любой жены или работы… Ему с его плотным телом совсем уж невмоготу пройти сквозь стену, если в доме такие вещи читают…

— Постой, я, кажется, кое-что поняла про радиацию. Когда книга просто так лежит, то радиация от нее небольшая, а когда читают, то она усиливается?

— Жуть, — поежился Пузик, кивая.

– Как интересно! — воскликнула я. — Значит, мысли, которые в книге записаны словами, от чтения получают вес и начинают излучать энергию?

— Просто как плутоний 239 [54] в ядерном реакторе, — подтвердил он. — Только книга книге рознь. Одно дело комиксы читать, от них энергия безвредная, и совсем другое — ту, что папаня у бабки выкопал… От той сразу взрыв.

И он передернулся. А потом плюхнулся на мою кровать, задрал свои короткие ножки вверх и поболтал ими в воздухе:

— Давай сменим тему. А то у меня даже от разговоров об этой книге судороги… О чем мы до этого говорили? Ах да, о Хэллоуине! Короче, все ясно. Готовься давай. И Волика раскочегаривай. Позови его завтра к десяти утра. Папаня на работу свалит, а он подвалит…

— Постой, мне ж в Академию, — сказала я. — У нас каждый день, каждый час на счету.

— Завтра ты едва сможешь пошевелиться, — с усмешкой ответил он. — К утру у тебя будет тридцать девять и два.

— Балерины — народ закаленный. Я пыталась заболеть, но у меня ничего не вышло.

— Эх, измельчали нынче колдуньи, — посетовал он. — Даже ничтожную порчу наслать не могут. Без домового и шагу не ступят… А мне, между прочим, давно на пенсию пора. — И он притворно закряхтел.

— А давно ты в нашем доме живешь? — поинтересовалась я.

— Да почти с самого основания. В этом году ровно сто восемьдесят один год, — гордо сказал он. — Сюда в 1825 году одна дама въехала — аккурат в эту комнату, где ты теперь живешь. Она была девица особой профессии, хи-хи…

— Экстрасенс, что ль? Гадалка? — спросила я.

— Ну да, и гадалка тоже… — Разговор на эту тему почему-то ужасно его веселил. Он все время посмеивался и даже стал укрупняться в размерах. — Короче, я въехал вместе с нею. Только тогда электричества не было, я в печке жил, да, в поддувале… Тепло, хорошо, не то что теперь — как лето, отопление отключают… А ведь тут, в Питере, и летом холодно бывает…

— Разве ты это чувствуешь?

— Не твое дело, — буркнул он. — Что, помечтать нельзя?

— Да ладно, мечтай, — сказала я. — А что дальше? После того, как ты — вы с той дамой — сюда въехали?

— Да ничего. Она тут работала, а я за ней наблюдал. Помогал, подсказывал. Вот как тебе…Впрочем, она и сама не промах была: иного клиента напоит, да без кошелька и отпустит. А он уходит да еще ей спасибо говорит за приятно проведенное время… Да, время и правда было приятное…Хорошее тогда было время! Мои золотые годы, можно сказать! Я тогда полновесно в теле был, спасибо ей, Василисе Прокопьевне. Чем больше она работала, тем больше меня прибавлялось.

— А что с ней случилось потом? Дожила она здесь до старости?

— Не совсем… От болезни умерла, бедняжка. Ах, какая тогда медицина была неразвитая… Не спасли мою ягодку! На кого ж ты меня, Василиса Прокопьевна, покинула!.. — гнусаво заголосил он.

— Послушай, если ты по ней скучаешь, ты же можешь с ней на том свете видеться? В тонком мире?

— Могу, — согласился он. — Только мне с ней уже неинтересно. Она уже — все, отработанный материал. Шлак. Отход. И отправлена по назначению… А мне с живыми гораздо интереснее. Теперь моя ягодка — ты!

И он послал мне воздушный поцелуй.

-Ладно, слезай давай с моей кровати, — сказала я. — Все покрывало помял, а еще бесплотный… К тому же, я лечь хочу.

— Тебе что, нездоровится? — участливо спросил он.

— Да, голова что-то заболела… — опускаясь на кровать, сказала я.

— А горло? Горло как?

— Да и горло, — ответила я, ощущая противную щекочущую резь.

— Ну, тогда я пошел, — бодро сказал Пузик. — Так не забудь Волика пригласить…

Ловко это у него вышло — на меня хворь нагнать, немного завистливо думала я, без сил лежа в кровати и набирая дяде Воле смс.

4

Пару раз за неделю, пока я валялась с ангиной, дядя Воля навещал меня. Конечно, не все вышло так, как я нафантазировала, — никакого признания не было. Я просто не смогла — ну не умею я такие вещи говорить! Да и он не проявлял никаких особых чувств, кроме обычного джентльменства. В общем, в жизни все оказалось гораздо сложнее. Единственное, что у меня получилось, так это посмотреть на него разок тем специальным взглядом с журнальных обложек. От этого он как-то очумело дернулся и отвел глаза. И больше в тот день ничего не было, мы просто немножко поиграли, как раньше: покидали друг в друга разными предметами, как ребята кидаются в классе. С той разницей, что в классе вещи бросают руками, а мы с дядей Волей — глазами. К концу недели я уже почти поправилась и попробовала снова очаровать его взглядом, когда он шел по воздуху. Он поймал мой взгляд и чуть не рухнул на пол. Приземлившись, он сел к столу, некоторое время молчал, потом взял из вазы с фруктами апельсин и начал медленно его чистить. По комнате разнесся свежий цитрусовый запах. Он продолжал молчать; я тоже не знала, что сказать. Наконец он почистил апельсин, разделил его на дольки и сказал чрезвычайно бархатным голосом:

— Иди ко мне, моя королева.

Я встала и подошла к нему. Он поднес к моему рту дольку:

— Скажи «ам»!

Я открыла рот. Он положил мне апельсин на язык и стал смотреть, как я его жую. Все это время я стояла оцепенев, так неловко мне было под его глазами. Мне казалось, что я вся покрыта какой-то липкой грязью. Тут я почувствовала еще чей-то взгляд. Скосила глаза и чуть не вскрикнула — за спиной у дяди Воли, у входа в комнату, клубился Пузик, и он был размером чуть не до потолка! Пузик приложил палец к губам, подмигнул мне — мол, смелее, Регина, не робей! «Не забудь про кадык», — послышался голос Пузика, но не как обычно, а внутри меня. Ну понятно, не мог же он во всю ивановскую кричать, когда мы с дядей Волей… с Воликом… Тут…апельсин едим. Он продолжал кормить меня, давая дольку за долькой, и я наконец решилась поднять на него глаза. Он разглядывал меня с каким-то новым интересом, так, как будто видел впервые. Он испускал особое притяжение, и я попробовала еще раз применить спецвзгляд с журнальных обложек. У него поглупело лицо и глаза как бы растворились, уплыли. Я замерла — что будет дальше? Но дальше ничего не было. Он встал как-то неловко и сказал, что ему пора.

Уходил он от меня сам не свой. Думаю, если так и дальше пойдет, к Хэллоуину он окончательно размякнет, и никакая радиация не помешает ему просочиться сквозь стенку ко мне. Моя любовь его притянет. Я просто жуть как его люблю. И уже почти совсем не стесняюсь, когда думаю, что когда-нибудь потрогаю его кадык. Голос Пузика внутри меня помогает мне бороться со стыдом, когда я это представляю. И чем ближе Хэллоуин, тем все чаще я мечтаю, как мы отправимся в тонкий мир вместе.

Сначала мы наверняка полетим — так, как прошлой весной летали. Мы промчимся над сонной Гороховой [55], поднимемся над Фонтанкой [56], покружим над Невским. Мы будем рассекать холодный осенний воздух своими горячими душами, они будут заметны на темном небе, и редкие прохожие, глядя вверх, будут встревожено бормотать:

— Мчатся тучи, вьются тучи… Что-то происходит… Наверно, фронт меняется… И как это я пропустил штормовое предупреждение?

А это не шторм, это вот что происходит: все колдуны Петербурга спешат на бал!

Вот и мы несемся вместе со всеми.

— Где, где бал? — волнуясь, спрашиваю я.

— В заброшенном интернате Вагановской Академии, — отвечает кто-то в черном, проносясь мимо. — На улице Правды.

Подумать только. Ничего нет в жизни случайного! Ведь я зимой, когда Хогвартс искала, останавливалась возле этого здания. Чем-то оно привлекло меня. А ведь это и было старое здание интерната! Там раньше селили иностранных студентов, а теперь в нем никто не живет. Это доказательство, что Академия — все-таки русский Хогвартс: в каждой уважающей себя школе волшебников должно быть такое место. Таинственное, с виду запущенное, чтобы маглы сюда не совались. Подойдут, прочтут вывеску, что это интернат хореографического училища, пожмут плечами и пойдут себе мимо. И никогда не догадаются, что внутри там…

Внутри там огромный зал, полный тусклого света свечей. Вот мы с Воликом скидываем плащи и — совсем без всего — никто не стесняется! — проходим вдоль бесконечных колонн, вдоль зеркал, сквозь шумящую колдовскую толпу…

О, какая тут музыка! Танцевать!

Визги скрипок, напористый грохот фанфар, это марш — или степ-данс, не знаю, но классно, прикольно! Я кружусь, я как вихрь, я смеюсь и сметаю других, увлекаю в свой бешеный танец! Ветер свищет, мелькают огни, звезды, небо, — так все-таки нет потолка? Рядом Волик, мы скачем в неистовом ритме, что-то будет — он смотрит пронзительно, тянет куда-то, а я продолжаю смеяться, и вокруг все хохочет, и воет, и слышится грозный торжественный голос:

— Принесите мне в жертву принцессу!

И тут же меня увлекают и рвут на куски; адски больно, но все же прикольно, прикольно…

***

Я очнулась. Оказывается, я в бабы Вериной комнате. Тут темно, только светится синий огонек плеера, означающий, что он включен. Значит, это я тут только что танцевала?

Встала, зажгла свет. Да, в плеере бабушкин диск. Выходит, я сама не помню, как вошла сюда, запустила музыку… Что это было? Вагнер [57], «Полет валькирии [58]». Не знаю ничего про валькирий, но полет был точно… А значит, я и есть валькирия…

Уф. Плюхнулась на диван, откинулась, огляделась. И замерла: на стене напротив тети Лориной картины с девушкой-растением не было. На ее месте — а точнее, на своем старом месте — висела икона. Та самая, которая разбилась весной при моем падении, папа ее тогда в реставрацию сдал.

Мой старый знакомый — Дед Мороз, или Николай Феофанович, или святой Николай. Золоченая одежда, книга в руке, небольшая бородка и очень внимательный взгляд. И этим внимательным взглядом он смотрел мне в глаза.

И мне стало вдруг нестерпимо стыдно. Стыд жег меня как огонь. Выходит, он видел, как я танцевала?.. Ох, позор… Куда бы спрятаться…

Я не смела больше поднять на него глаз. Я только сидела вся полыхала, и постепенно в этом огне проступила простая и ясная мысль: дяде Воле что-то от меня надо. Неспроста он меня апельсином кормил и смотрел как ненормальный. Может, ему того самого, ну, взрослой любви, надо?.. Но мне-то этого не надо. Игры играми, но… Что-то мне в них разонравилось. Подозрительно как-то. Пожалуй, отправлюсь-ка я в тонкий мир без него. Мало ли, что ему там в голову взбредет… И я набрала смс: «Поход отменяется».

***

— Ду-у-ура, ду-у-ра! — выл на разные лады Пузик, возникая из электрической розетки. — Бесконечная и бесповоротная дура! Сегодня Хэллоуин, в интернате бал…

— Так это правда?! — перебила я. — Но ведь я танцевала об этом тогда, а ты говоришь, что бал сегодня?..

— В тонком мире нет времени, ду-ура! — снова заголосил он. — Там все онлайн! Там сегодня вечный бал, а тебя там не будет! По крайней мере, сегодня! Такой шанс упустила!

— А в чем дело? Что я опять такого сделала?

— Она еще спрашивает! Это же бал, туда с кавалерами надо! Там вас обоих ждали, уже все было запланировано, все приготовлено… Двух мух одним ударом, так сказать… А ты все испортила. Знаешь, как мне влетело?

— От кого? От Главного?

— Вот еще! С ним я не знаюсь. У меня свое начальство есть — Князь. А он знаешь как дерет, когда сердится!

— А что, разве без дяди Воли мне туда нельзя?

— Можно было бы, если б ты опять не нагрузилась.

— Чем? Опять какими-то чувствами?

— А то! На стыд ее растащило, гляньте-ка! Все нормальные девочки только об этом и мечтают, представляют себя с возлюбленным наедине, а она… Стыдно, блин, ей. Игры эти ей, видите ли, разонравились! Ты только взгляни на себя, на кого ты похожа?! Энергетика — просто отстой!

Я посмотрела на себя в зеркало — ничего особенного.

— Тебе не видно, а мне видно! Ты же просто светишься вся, как мухомор из Чернобыля! Ду-у-ра! Кого хрена ты опять в бабкиной комнате тусовалась? Сказано же, там офигительная радиация! И так-то не войти было, а теперь и вовсе хана! Теперь там ни минуты нельзя находиться!

— Почему?

— У папани твоего окончательно крыша поехала. Он туда хмыря этого назад припер.

— Кого? — не поняла я.

— Да портрет этот тошнотворный! Нет чтоб Лорочкину живопись оставить, там все правильно было, нежненько, все по-нашему… А этот мерзкий старикашка…

— Святой Николай? — догадалась я.

— Не смей при мне называть это имя! — завизжал он, на глазах уменьшаясь в размерах. — У меня от этого имени все тело скрючивает! Жуть, а не имя! Да и у всех у них имена хуже лазера жгутся… Мы их только по кличкам зовем, и ты не смей, не смей по имени! Дед Мороз он и есть Дед Мороз! Дрянь вонючая! Лизоблюд, холуй и подхалим! У Главного один из самых крутых… Я должен был дом охранять, но проворонил, спать лег, я ж тут так ослаб в последнее время… Тут твой папаня безмозглый и явился с этой доской… Мне б его надо было у дверей подкараулить да с лестницы спустить, пусть бы он ногу сломал, лишь бы дрянь эту в дом не вносил… А теперь мне знаешь что будет, Князь сказал? На неделю в ту самую тюрьму! Только не на экскурсию…сама понимаешь! — и он жалобно заскулил.

Я вздрогнула, представив камеру пыток. Кошмар какой!.. Пузика будут чудовищно мучить целую неделю, а поскольку в том мире времени нет, она покажется ему просто вечностью… Какой этот Князь жестокий! За что он так Пузика?.. Подумаешь, не справился с ролью сторожа… Ага, значит, Пузик не просто домовой, а еще и сторож… Князь его к нашей квартире приставил, чтоб не пускать…не пускать —

— Постой, это что ж выходит? Выходит, что святой Николай…

Не успела я договорить, как Пузика перекосило, закрутило и разорвало на мелкие кусочки.

 

Ноябрь

1

А мысль, которую Пузик не услышал, вот какая.

Выходит, что святой Николай — заклятый враг Князя. Почему? Не потому ли, что он помощник Главного? А бабушка Вера святого Николая очень уважала. Она с ним заодно, а Пузик — в другом лагере. Ну точно, ведь он боится ее книг и антиводы!

Вот как у них там, в тонком мире. У них там, оказывается, два клана есть, и они между собой враждуют. Интересно, из-за чего началась вражда? Из-за власти, небось. Кроме Главного, который потому и главный, что очень могучий, есть еще Пузикин Князь — тоже наверняка очень сильный и влиятельный маг. Когда-то он поссорился с Главным. Другим волшебникам ничего не оставалось, как выбрать — с кем они, с Главным или с Князем. И тонкий мир разделился на два. Может, кто-то и захотел остаться нейтральным, но наверняка каждая из сторон пыталась таких перетянуть к себе. В итоге каждый выбрал одну из сторон. С тех пор и воюют. Вон, и каналы у них там разные, и радиацию, и антиводу они против друг друга используют — ну просто как в настоящей земной войне, у каждого свои дороги, свое оружие…

А знаете что? Ведь эта война тонкого мира достигает и нашего! Потому что люди-экстрасенсы тоже привлечены к какой-нибудь из сторон. Выходит, что бабушка моя была (и есть, ведь душа бессмертна) на стороне Главного. А дяде Воле бабушкина радиация не дает проникнуть в наш дом; значит, он на стороне Пузика и Князя. Теперь все мне про тонкий мир ясно!

Да, только не совсем. Потому что я ведь тоже экстрасенс, то есть волшебница, пусть пока и несовершеннолетняя. И меня тоже должны рано или поздно начать тянуть в какой-нибудь лагерь. Но я должна быть умной и выбрать правильную сторону. Ту, которая лично мне больше нравится, больше подходит. Только как узнать, какая это сторона? Ведь я еще так мало про тонкий мир знаю! Как быть — расспросить Пузика? Или дядю Волю? Но они наверняка будут приукрашивать свой лагерь и Князя, а Главного и его армию очернять. Эх, жаль, бабушка уже на том свете, а то бы она мне помогла разобраться…

Ну ничего. Надо обязательно попасть в тонкий мир на экскурсию — погляжу своими глазами и постараюсь сама все понять. Я же не дура какая-нибудь. Хотя теперь неизвестно, когда очередной случай представится. Но чую, Пузик где-то недалеко. Действительно, куда ему деться? Он же наш домовой. Отсидит наказание и вернется.

***

У меня осенние каникулы. Результатами первой четверти я не довольна. По школьным предметам я, правда, отличница, а вот по специальности… У нас в Академии сложная система оценок, их три — за данные, за прилежание и самая главная — за успеваемость. Она может быть, например, три с минусом, три условно, три, три с плюсом. Так же и с четверкой, и с пятеркой. Двойка тоже бывает, тогда уже дело к отчислению. Так вот, Галина влепила мне и за успеваемость, и за прилежание тройки условно! Ну просто ни в какие ворота. Когда я подошла к ней разобраться, она сказала, что спешит и что разговаривать ей некогда, и что на одних природных данных далеко не уедешь, что с моей ленью и самонадеянностью и тройки много. Нет, ну вы только подумайте! Даже у Ан Дедана, которая от природы слабак, тройки с плюсом! А у Эльфа и вовсе четверки, одна условно, вторая с плюсом, почти пятерка! У меня просто слов нет.

***

В воскресенье в больнице случилось вот что. Мы пришли, а мама — она окончательно стала похожа на Буклю или даже на ее высушенное чучело — и говорит:

— Решка, в моем секретере, в терекешеке, твой барандочек лежит.

Я улыбнулась — во, думаю, мама хоть и больная, едва говорить может, а все равно прикалывается. Значит, помогает лечение! А папа взял ее за руку и таким тревожным голосом спрашивает:

— Ира, что за терекешек? И какой барандочек?

Не понял юмора. Тут она, смотрю, как-то смущенно улыбнулась и шепчет:

— Ну, барандочек Решкин…

Мама откинулась на подушку. Глаза ее смотрели в пространство сквозь нас, как если бы она видела там этот барандочек и очень хотела, чтоб мы его тоже увидели. Потом она поднялась с подушки стала объяснять знаками, чтоб ей дали бумагу и ручку. Папа дал ей блокнот. Я заметила, как дрожат его руки. Казалось бы, что тут такого, мама решила с нами подурачиться, повеселить нас… Но почему-то его волнение передалось и мне. Дело в том, что вид у нее был не заговорщицкий. Ей будто бы было немного стыдно того, что она произносит. Как если бы она хотела сказать какое-то другое, настоящее слово, а вместо него получался барандочек.

— Мам, ты, наверно, не выспалась? У тебя голова болит? — спросила я.

Она медленно кивнула, глядя в окно; хотела было сказать что-то, но промолчала.

— Ирочка, ты не волнуйся только. Это должно пройти. Это обязательно пройдет! — сказал папа. При этом голос его был такой, как если б он сам себя уговаривал в это поверить. Мне опять стало не по себе.

— Мам, я поняла. В секретере для меня лежит что-то. Да?

Она ответила «да» глазами — закрыла и открыла их.

— Это что? — как бы слегка уточняя, спросила я.

— Барандочек. Твой. От бабы Веры. Остался…

Папа вздохнул и спросил:

— Ир, ты хотела сказать — подарочек?

Мама сделала «нет» головой.

— Ты напиши, что ты хотела сказать. Ведь писать ты можешь? Вчера вон сколько мне инструкций по стирке написала! — сказал папа фальшиво-бодро. Мама взяла блокнот. Но вместо букв у нее получались крючочки и загогулины. Я снова чуть было не улыбнулась — маме впору в школу, в первый класс! — но что-то не больно весело было. Она чиркала в блокноте, переворачивала страницу и снова чиркала, пытаясь писать. Наконец она устало отложила блокнот. В глазах у нее было отчаянье.

— Мам, — порядком струхнув, сказала я, — давай для тебя какое-нибудь лекарство попросим.

— Решка, ей уже дали лекарство, — едва слышно произнес папа. — Специально перед нашим приходом дали, чтоб хоть немного речь вернулась… Но видишь какая штука выходит неправильная…Теперь и писать не может.

— Барандочек, — громко произнесла мама. Глаза ее вовсю плакали.

— Мам! — осенило меня. — Ты же неплохо рисуешь! Не выходит писать — так нарисуй, что это за барандочек и где он!

Она кивнула и взяла блокнот. Руки почти не слушались ее. Линии получались кривые, слабые. Но ей удалось нарисовать прямоугольник.

— Терекешек, — сказала она и прикусила губу.

— Ага, ну ладно, — сказала я, притворяясь, что поняла. — Значит, в секретере терекешек, да? — И указала на мамин рисунок. Она кивнула глазами и отвела их к окну. Наступила невыносимая тишина.

— Мам!!! — вдруг догадалась я. — Это футлярчик? Коробочка?

Мама радостно распахнула на меня глаза.

— А что, что в ней? Нарисуй!

Она сжала ручку в кулаке и провела две волнистые линии, сходящиеся под углом. Получилось похоже на букву «х». Я поразглядывала этот ребус. Ага! Недаром я в начальной школе занималась в кружке решения логических задач! Это что-то от бабушки, что мама мне не отдала, — наверно, фамильная драгоценность! А линии на рисунке мамином — это лучи или грани блестящие! А не отдала, потому что такие вещи передают только тогда, когда дети окончательно вырастают, к примеру, на свадьбу. Все ясно!

— Колечко с камушком? Кулончик? Сережки? — засыпала я маму вопросами. На каждое мое предложение она кривилась — нет, неправильно. Когда мое воображение иссякло, она опять отвернулась к окну. С минуту она молча плакала. Было видно, что она очень силится найти правильное слово, но оно спряталось где-то в глубине ее больной головы и никак не хочет вылезать наружу. Непослушное слово, сердито подумала я, зачем ты мучаешь маму?!

Я взяла мамин рисунок, обвела его и медленно, очень отчетливо проговорила:

— Что это?

— Барандочек, — так же отчетливо ответила мама. Палец ее постучал по рисунку, подтверждая. А глаза ее очень просили меня догадаться.

2

Дорога домой прошла в тревожном молчании. Оказывается, дела у мамы были не так уж более-менее, как рапортовал мне каждый раз папа, возвращаясь из больницы. Дела у нее были не более-менее, а так себе. Я хотела было расспросить папу — ведь он наверняка знает правду. Но ясно, что не скажет. Я, конечно, могу применить гипноз, но…Но знаете что? Дело в том, что я не знаю, хочу ли я знать все-все, что известно папе. Потому что вдруг ему известно что-нибудь очень-очень…

Дома я заперлась в своей комнате и попробовала успокоиться. Но как только мне это слегка удалось, я тут же подумала: а почему это мама вдруг решила сказать мне про этот самый барандочек? Что за спешка? Если это секретное наследство от бабушки, лежала бы эта вещь себе в своем терекешеке, ждала бы, пока мама выздоровеет, а потом бы она мне её отдала… Когда-нибудь потом, когда я вырасту…

Ох, не понравилась мне эта мысль, аж додумывать ее не хочется… Тут проснулась Букля и завозилась, замигала, ну точь-в-точь мама, когда она отвечала на вопросы глазами. Если вы это себе представили и улыбнулись, так вы дураки. Потому что это совсем не смешно. Не должен живой человек быть похож на сову, и все тут. А если похож, то это нисколько не весело. У меня перед глазами возникло мамино лицо, а в ушах зазвучал ее сломанный голос:

— Барандочек…

Чтоб не смотреть на Буклю, я решила пойти поискать этот самый брандочек. Интересно, что же это такое, в конце концов. И пошла в комнату родителей, где стоит секретер. У самой двери я услышала папин голос. Похоже, он говорил с кем-то по телефону. Я прислушалась.

— Вольфганг, ситуация просто критическая. Сегодня у нее окончательно пропала речь. Если б ты слышал, какая абракадабра у нее выходила… И писать уже тоже не может.

Я представила, как на другом конце дядя Воля тревожно щурится. Наверно, он спросил что-то про врачей, потому что папа сказал:

— По плану оперировать должны были в декабре. Центр перегружен, очередь… Раньше не могут. Я узнал, что можно сделать внепланово, срочно… Но стоить это будет немерено. Такую сумму сейчас мне не потянуть… Я вложил весь свободный капитал в финский проект, ты в курсе… Собственно, знаешь, за этим тебе и звоню… Другие меня не поймут, в бизнесе взаймы просить не принято… Короче, Вольфганг, ты мой самый надежный друг. Не мог бы ты одолжить мне?

Послышалась пауза. Я успела подумать, что как здорово, что у нас есть такие друзья, как Нагаевы, что наверняка…

— Но я бы к лету уже вернул бы тебе. С процентами. — Голос папы немного дрожал. — Финский проект заморожен, деньги оттуда сейчас не извлечь… — Он выслушал, что дядя Воля ему сказал, и ответил: — У машины пробег большой, к тому же битая. А контрольный пакет своей фирмы я уже продал. Врачи меня скоро по миру пустят…

Некоторое время папа слушал дядю Волю. А я стояла и представляла папино лицо — именно представляла, а не рассматривала сквозь дверь. Не хотелось мне в эту минуту использовать колдовство. Я и так знаю, какое у папы могло быть лицо в этот миг. Не огорченное, не обиженное. Немного твердое, как бы чужое. И он сказал спокойно и просто:

— Знаешь, не надо мне ничего объяснять. Особенно про парад планет в Скорпионе. Сумма, которую Ира выплатила твоей жене в этот год за лечение и за курсы, не меньше той, о которой я тебя прошу. Точнее, уже не прошу. Я все понял. Да, и гороскоп составлять не надо.

Он помолчал, слушая, и ответил:

— Нет. Судиться из-за аванса я с тобой не буду. Можешь на него съездить куда-нибудь, отдохнуть за мое здоровье. И за Ирино…здоровье…

Я услышала, как папа бросил телефон на стол.

Вот так. Как с девочками зажигать — молниями бросаться, апельсинами кормить — так пожалуйста. А как денег дать, чтоб маму скорее прооперировали, — так фигушки.

Я почувствовала, что мне навряд ли когда-нибудь снова захочется ходить с ним по воздуху. Да и вообще… Не буду я с ним больше встречаться.

Оказывается, я его нисколечко не люблю.

А что теперь будет с мамой?..

Я открыла дверь. Папа сидел угрюмый и похлопывал себя по коленям. У меня внутри все сдавило.

— Пап, а знаешь что? А давай продадим квартиру? Вот и будут деньги на операцию. А пожить у знакомых можно…

— Ну что ты. Не так все плохо, чтоб нам бомжами заделаться, — с трудом улыбнулся папа. — Хотя, конечно, довольно плохо… Все довольно сильно плохо, Решка.

И он отвернулся, чтоб я не увидела, как он плачет.

3

Не знаю, откуда папа взял денег на операцию, но через два дня маму прооперировали. Опухоль была с грецкий орех и давила на речевой центр, сказал доктор. Теперь уже все позади, ура. А то я в последнее время ни на чем сосредоточиться не могу, и про тонкий мир забыла, и даже на репетициях «Щелкунчика» рассеянная. Только о маме и думаю. Но теперь надо просто набраться терпения. Операция прошла успешно, мама уже в реанимации. Пока в сознание не пришла, но это и понятно: поди приди в сознание так сразу после того, как у тебя из головы вырезали грецкий орех!

По вечерам я представляю, как это может быть, чтоб у человека в голове появилось так много лишнего. И откуда только эта дрянь взялась? Может быть, от неправильных мыслей? Может, их слишком много у ней в голове накопилось? Я знаю, что мама очень хорошая, но и плохого в ней тоже немало. Например, она бывает несправедлива со мной. Об этом я ничего не писала, но уж поверьте мне на слово. Впрочем, если честно: что, ваши мамы — такие прям ангелы? Наверняка они вас обижают, хотя бы иногда. У них это называется «воспитывать». А на самом деле это обыкновенный родительский беспредел. Так что неудивительно, что родители то и дело болеют, от их неправильных поступков у них портится карма. Вот и моя мама тоже не исключение. Ну ничего. Выздоровеет — умнее станет. Особенно теперь, без этого ореха в голове, ха-ха.

Ой. Написала я это и вдруг почувствовала, что куда-то я не туда. Что, может, не надо было так про маму. Особенно сейчас, когда она в реанимации. Ну ничего, пусть останется, не зачеркивать же. Наверняка и вы такие мысли про своих мам иногда думаете, только ни с кем ими не делитесь. А я вот какая честная. Это потому что я сильная. Я вообще — сверхъестественная! Кстати, у меня же были некоторые способности к целительству. Почему бы мне не попробовать исцелить маму? И чего я раньше попробовать не решалась? Думала, что этому обязательно учиться надо. Но тети Лорины экстрасенсорские курсы и вообще все ее лечение нисколько не помогают. А у меня должно получиться! Сейчас как пойду, как возьму мамину фотографию, как нацелю взгляд, соберу свою волю в комок и пошлю ее к маме в больницу!

Я вскочила и кинулась в комнату родителей. Там на полке над теликом есть мамино фото в рамочке. Хорошая фотка. Давнишняя, она там еще не такая худая и старая. Стоит вся в зелени с блюдцем малины и улыбается. В тот год они где-то дачу снимали. А мне тогда два года было, и я ничего не помню, но мне рассказывали, что именно тогда и обнаружилась моя любовь к малине. Там ее было много, и мама меня день-деньской ею кормила. Вот папа это и увековечил на фотографии.

Короче, влетаю я такая в родительскую комнату, готовлю с порога взгляд, чтоб фотку глазами взять, но хлоп — не выходит что-то. Я, значит, пялюсь такая, а фотография ни с места. Попробовала соседнюю вазочку сдвинуть — та же история.

Что за дела? Почему мои свойства пропали?..

Вся встревоженная возвращаюсь к себе, с порога пробую взглядом книжку на столе, — уф, аж отлегло, — подвинулась! Пошла в кухню — там тоже все в порядке. Стул, как козлик, подпрыгнул послушно, и все шкафы открывались с первого взгляда. Возвращаюсь к родителям в комнату — ни один предмет меня не слушается! И насквозь ничего не видно! Раньше так только в бабы Вериной комнате было, почему теперь и у родителей?

Ой. Да вот же, книжки бабушкины, которые папа взял почитать. Небольшая стопочка на журнальном столике, сами темные, корешки с золотыми буквами. В них же радиация какая-то содержится, которую Пузик боится. Значит, они и мое волшебство тормозят!

Мне показалось, что я вот-вот догадаюсь о чем-то важном. Что это будет открытие про тонкий мир, про их войну, про два клана и про мои волшебные свойства. Но вот беда: как только я это почувствовала, тут же и упустила. Помню, что была важная мысль, но сути ее не помню. У вас наверняка так тоже бывало: приблизишься мыслью к чему-нибудь, вдруг осознаешь, как это важно, и едва успеешь обрадоваться, что сейчас это будешь знать, как все, содержание не открывается. Как будто бы у тебя перед носом захлопнулась дверь, за которой подарки. И сколько ни дергай теперь, все равно не откроется. Фу, досада. Ну ладно, можно надеяться, что когда-нибудь эта мысль вернется.

А пока я взяла мамину фотку обычным образом, то есть руками, и пошла к себе. Интересно, она радиацией не напиталась? Пристроив ее на письменном столе, я совсем уже было приготовилась сгустить волю, как вдруг отвлеклась на мамину улыбку. Она там была такая милая, застенчивая, как если б хотела сказать: ну вот, застукали меня, а я растрепанная, без косметики, и в футболочке этой линялой…

А еще я посмотрела на малину. Ее было много, а блюдце большое. И мне показалось, что я помню ее вкус, — свежий, душистый, слегка кисловатый, но сладкий, сладкий… Но вряд ли я помнила вкус той малины, ведь я была тогда маленькая. А скорее это был вкус малины нынешнего лета, из Ваделмы.

А ведь когда мы были в Финляндии, опухоль уже была у мамы в голове. То-то она все время на боль жаловалась. Я четко помню, как тогда, во время прогулки, она взялась за виски и сказала: «Что-то у меня совсем с головой плохо». Наверно, ей было тогда ужасно больно. А она делала вид, что ничего, терпимо, еще про хатифнаттов мне рассказывала… А потом она ни свет ни заря пошла собирать для меня малину… А я тогда и не догадывалась, как сильно она больна.

Я вдруг подумала, какая у меня добрая мама. Она приходит ко мне по вечерам сказать «спокойной ночи», целует и заботливо подтыкает одеяло, чтоб я не мерзла. И как она мило поет, хотя и фальшиво. Я и сама тоже пою не очень, так что уж. Выходит, я от нее это унаследовала. А способность к танцам, кстати, тоже от нее, — она в детстве была мастером спорта по фигурному катанию. И глаза мои серые — от нее… Мама, мама. Давай выздоравливай скорей. Потому что я так по тебе соскучилась!

Я снова посмотрела на мамино лицо. В эту минуту она лежит где-то далеко от меня, ужасно далеко, дальше, чем в больнице, ведь в больнице только ее тело, которое сейчас без сознания. А сама мама вместе со своим сознанием где-то очень, очень далеко, где-то в тонком мире…

Тут мне сделалось жутко страшно. Потому что я подумала — что вдруг сознание, а с ним и душа, так и не вернется назад в ее тело? Что она…что она…

Подождите, сейчас пойду платок возьму, а то всю тетрадь слезами закапала…

Вот. В общем, я вдруг подумала — я испугалась, что вдруг мама…

Нет, не могу написать это слово!

***

Я проснулась в середине ночи. За окном ни огонечка, в комнате полумрак, но хорошо, что не тьма, — молодец я, что лампу настольную не выключила. Прислушалась — тишина. Огромная такая тишина, пустая. Тогда я встала и пошла к папе.

Папа не спал. Он сидел в кресле, держа на коленях одну из бабушкиных книг. Увидев меня, он поднял брови, потом захотел улыбнуться, но у него не получилось. Он опустил голову. Я поняла, что не надо говорить то, с чем пришла. Вместо этого я сказала, стараясь звучать как-ни-в-чем-не-бывально:

— Не спишь?

Он поднял глаза и ответил коротко:

— Нет. Я молюсь.

Я помолчала. Папа, всегда насмехавшийся над людьми, которые верят в Бога, мой хорошо образованный, современный папа — молится? И тут я заметила, что на папином рабочем столе прислонены к компьютеру две больших, размером с коробку конфет, иконы, — Иисус Христос и дева Мария. Они стояли повернутые лицом к папе.

— Ты — Богу молишься? — глупо спросила я.

— Да.

— А ты разве веришь, что он есть?

— Не знаю… Но вспомнил, как бабушка Вера твердила, — сынок, помни Бога, проси его, он поможет. Вот, пытаюсь просить…

— А бабушка Вера — она что, была верующей? — удивилась я.

— Да. Ты разве не знала?

— Нет. Когда ты однажды сказал, что она была особенная, я подумала, что она волшебницей была, то есть экстрасенсом.

— Нет. Просто верующая…

— Так она не умела творить чудеса?

— Нет. Насколько я знаю, нет. Но очень верила, что их творит Бог и его святые. Например, Николу звала чудотворцем. И все время молилась. И ему, и Иисусу Христу, и Богородице… — Он кивнул на иконы. — От нее остались. Убраны были, мы не хотели оставлять их на виду — в дом гости разные ходят, не каждому нравится обилие икон… Да и мы с мамой не очень ко всему этому, религиозному, относимся… Старинную, ту, на которой Никола, решили оставить в качестве художественного объекта, да и о дедушке память; а эти, картонные, убрали. Так они и лежали в гараже в архиве, пока не пришло время достать их… Вот уж не думал, что когда-нибудь я буду молиться!

И я, я тоже никогда бы не подумала, что папа однажды станет молиться Богу. Что я вообще знаю о Боге? Очень немного. Когда мы в начальной школе проходили легенды, то говорили о Библии. Это главная книга христиан. По-ихнему, мир создан Богом, и сам Бог состоит из трех частей: Бог — отец, Бог — сын и Бог — дух святой. И что будто бы Бог-сын по имени Иисус Христос однажды явился на Землю. Я тогда подумала, что он типа доброго инопланетянина, представитель высшего разума. Надежда Петровна читала нам кусочки из Библии. Тогда мне эта идея про Бога понравилась, хотя я не поняла, правда все это или легенда. Надежда Петровна сказала, что можно верить как хочешь. А в другой раз на естествознании Татьяна Федоровна прочла нам объяснение из книжки про происхождение мира — про Большой взрыв. Что вначале вся вселенная была сжата в одну чрезвычайно горячую точку, которая однажды взяла и взорвалась с колоссальной силой. В результате взрыва образовалось облако, в котором возникли галактики, планеты и так далее. Прочитав это, Татьяна Федоровна сказала, что есть и другое мнение, что мир был сотворен. Только не сказала, кем. При этом по лицу ее было видно, что сама она верит в сотворение, а читать про Большой взрыв ей велит начальство. Разговор получился скомканный, и все опять свелось к тому, что доказать ничего нельзя, можно только верить. Если честно, я не знала, во что мне верить. Дома я спросила об этом папу. Он улыбнулся и сказал:

— Во что тебе больше хочется верить — в легенды или в науку?

— В науку, конечно.

— Вот и мне!

С тех пор я и верила, как папа, в науку. Мне казалось, что верить в старичка на облаках просто смешно. Мир возник в результате Большого взрыва, а самое первое живое существо была одноклеточная бактерия, возникшая миллионы лет назад в первичном океане. А Иисус Христос скорей всего был обычный человек, только, конечно, ясновидящий и экстрасенс. Но никакой не сын божий. Верить в это, считала я, значит верить в бабушкины сказки. И надо же, оказалось, что моя собственная бабушка была верующей… А я верила в науку, и только одно у меня в картину мира не укладывалось: чудеса. То есть сверхъестественные явления. Особенно с прошлого года, после знакомства с дядей Волей и тетей Лорой. Мне стало ясно, что наука не всесильна, что есть огромный потусторонний мир, куда она заглянуть не может…

Тут возле меня опять закружилась та самая важная мысль про тонкий мир, про его устройство. Она кружилась рядом, но в голову так и не пришла. Как будто ее какое-то облако заслонило и не дало ей стать моей. Обидно!..

Я поразглядывала иконы. Ничего особенного, просто бумага на картоне: человеческие лица, хорошо нарисованные, как настоящая живопись, — Иисус с раскрытой книгой в одной руке, а вторая поднята как бы в приветствии; сам внимательно так смотрит, чуть строго. У девы Марии руки сложены на груди, взгляд немного вниз, лицо доброе и чуть грустное. Хорошие портреты, но обыкновенные. Глупо как-то молиться картонкам… Понятней, когда люди молятся перед старинными иконами с их вековой энергетикой. Вон, Никола чудотворец сквозь свою икону все слышит. Слышит, а потом материализуется, когда ему надо с кем-нибудь из людей встретиться. А может и не материализоваться, может прямо так, с иконы подействовать… Как он меня осенью-то из академической церкви выгнал, одним суровым взглядом… Интересно: раз он со своей иконы передает энергетику, то и другие, кто на иконах изображен, наверняка тоже могут. И Иисус Христос, и дева Мария… Тогда неважно, картонные иконы или деревянные. Иконы — они как порталы, то есть пороги в тонкий мир… Может, и все другие церковные предметы как-то заряжены? Это значит, что в церкви действительно есть связь с тонким миром. С неземной энергией… Стоп, да уж не ее ли люди называют Богом?!

Вот это открытие!.. Бог — это энергия тонкого мира! Тогда понятно, почему люди Богу молятся, — в один из разов, когда я службу в церкви по телику видела — тогда какой-то церковный праздник в новостях показывали, — я обратила внимание на то, что толпа на полном серьезе крестится и кланяется. Я еще подумала, что вот дураки, лучше б спортом занимались… А оказывается, это не просто так, это они таким образом выходят на связь с неземной энергией! И вот, теперь даже мой папа… Помолчав немного, глядя на папу, я спросила:

— А как ты молишься? Ты умеешь?

— Нет. Сначала просто читал Евангелие. Вот это, — и он указал на книгу, которая лежала возле икон. — Странная вещь, Решка: ну казалось бы, какое отношение имеют рассказы о жизни Иисуса Христа к нашим проблемам? Но читаю — и легче становится.

— Пап, а ты пробовал другие книги читать? — спросила я, вспомнив про книжную радиацию. — Может, тебе от любой книжки стало бы легче? Почитал бы какой-нибудь детектив, отвлекся…

— Ты думаешь, я не пробовал? Все, все перепробовал, и детективы, и романы, и стихи… И даже научные статьи. Ничего не помогает. А эти бабушкины книги — помогают. Не знаю почему, но легче становится конкретно. Вот… А сейчас особую молитву читаю — канон за болящего. То есть за маму…

Тогда я сказала:

— Давай вместе.

***

Сейчас я вам быстренько скажу три важных вещи.

Во-первых, от молитв и правда легчает. Ну, я сама не молилась, только слушала папино чтение, но все равно. Кто бы мог подумать. С виду полная ерунда, а на самом деле тайна какая-то… Слова почти все непонятные, старинные, но это неважно, в сказочных заклинаниях тоже ничего не понятно, главное — эффект. И он есть! Но при молитве надо стараться участвовать, напрягаться, чтоб хоть отдельные слова понимать. Как только расслабишься, хужеет.

Во-вторых, теперь мне кажется, что Бог — это не энергия. Или не просто энергия. Бог — это все-таки как бы человек. Ну, такая очеловеченная энергия или такой энергетический суперчеловек. Тот самый Иисус Христос. Я сегодня ночью всю голову над этим сломала. Если Бог — энергия, то молитвы были бы типа такие: милостивая энергия, услышь нас и дай здоровье болящему. А там не так, там все время Иисус Христос и его мать, Богородица дева Мария, упоминаются. Откуда-то люди знают, что это именно они помогают.

Вот так вот. Удивительно, правда? Я и сама ночью то и дело сомневалась. Но интересная штука выходит: как только начинаешь не верить, тут же снова делается плохо. Я даже эксперимент провела: в тот момент, когда легчало, я говорила про себя: «Никакой это не Иисус Христос, а просто совпадение». И мне тут же снова делалось пусто, тревожно и страшно. Тогда я говорила: «Ну ладно, ладно, Иисус Христос, я, может, не очень верю, что ты Бог, но хотела бы поверить!» И на душе теплело и светлело. Я специально делала так несколько раз — один и тот же результат! Ни от какого волшебства так хорошо на сердце не бывало.

В-третьих, только что я обнаружила, что у меня пропали экстрасенсорные свойства. Нигде, ничего не могу подвинуть взглядом, не вижу насквозь, не могу поднять себя в воздух и не вижу кармы. Скорей всего, на меня так подействовала радиация Божьих книг, ведь она начинает сильней излучаться при чтении.

Это значит, что Бог почему-то не хочет, чтоб я колдовала. Наверно, потому что я неученая, несовершеннолетняя. Взялась бы вот маму своей энергией исцелять, а вдруг только хуже бы сделала? Вот Бог меня и остановил. Это все равно что садиться за руль без водительских прав. Опасное дело!.. А ведь я уже столько раз за этот год колдовала! И вещи глазами двигала, и сквозь стену смотрела, и с дядей Волей по воздуху ходила… Спасибо еще, что Бог не оштрафовал, не наказал… А то взял бы, рассердился, да и отправил бы в какую-нибудь тюрьму…типа как Князь — Пузика…Жуть!..

Нет. Почему-то мне кажется, что у Бога никаких тюрем нет. Он слишком добрый, чтоб… Не то что Князь…

О. Сейчас вдруг почувствовала, что ко мне вернулась та важная мысль про тонкий мир. Так, где она там? Не упустить бы опять…Только снова это темное облако ее заслоняет…

Ой!.. Я же в Академию опаздываю!..

***

Во время урока истории у меня в портфеле пробжикал мобильник. Я дождалась, когда Елена Анатольевна отвернется к доске, чтоб показать что-то на схеме богов Олимпа, и достала его потихоньку. Это была эсэмэска от папы: «Мама пришла в сознание. Сказала ”хочу креститься”. Еду за священником».

Ура! Мама в сознании!.. А кстати: значит, мама, пока была без сознания и блуждала душой где-то в тонком мире, обнаружила там Бога, познакомилась с ним и захотела стать христианкой. Интересно! Может, это наши с папой молитвы подействовали? Ну, типа, энергия молитвенных слов проконтактировала с Богом, он услышал нас и вышел там навстречу маме?.. Наверняка так и было, а иначе с чего бы моя неверующая мама захотела креститься!

Выходит, что не только Никола чудотворец, но и Бог принимает человеческий вид, когда ему надо пообщаться с людьми. Ну правильно, а то как можно встретиться с энергией? Ее же не видно. Для этого Бог и родился когда-то у девы Марии, и жил в обычной семье, как любой человеческий мальчик. И звали его как обычного человека, по имени и фамилии, — Иисус Христос. И прикольно, что это — сам Бог! Я так думаю, что это он самый главный начальник тонкого мира, а не Князь и не Главный, — они просто предводители своих кланов.

Ух ты. Да… Оказывается, вступить в контакт с тонким миром очень просто: надо использовать молитвы, и все! А ведь молиться кто угодно может. Например, те, в церкви, — они с виду совсем обычные люди были, никакие не экстрасенсы и не волшебники… Небось, и на их молитвы Бог реагирует, у каждого ведь какое-нибудь заветное желание есть… Обалдеть!.. А прочие люди живут себе, сидят в школах, на работах, у своих компьютеров, летают на своих самолетах и ракетах и думают, что никакого Бога нет…

— Регина Горшкова, к доске! — сказала Елена Анатольевна.

Тьфу! И я пошла отвечать про царство мрачного Аида. Да ну их, древних греков, с их сказочными богами! Их боги ведут себя не по-божески: ссорятся, завидуют, строят друг другу всякие козни. Настоящий Бог так себя не ведет. Он, когда жил на земле в человеческом теле, был очень добрый и только и знал, что всем помогать своими чудесами. А его предали и убили, вот кошмар! Но он после смерти воскрес, то есть вернулся в тело и снова был среди людей, а потом ушел на небо к отцу, тоже, понятно, Богу. И теперь стал снова невидимый, в смысле, они оба. Или, точней, все трое, потому что и энергия с ними, они ее духом называют; вот и выходит, что Бог — это троица… Прикольно! Только непонятно про Бога-отца: если это старичок на облаках, то почему его не видно? А если он невидимый, то откуда те, кто рисуют иконы, знают, что он — старичок?

До полшестого новостей от папы не было, а потом у нас была репетиция. Несмотря на бессонную ночь и длинный день, я оттанцевала так, что Лариса Георгиевна ни разу меня не поправила. Да, еще был отбор в классического «Щелкунчика», целая комиссия смотрела, все руководство и педагоги; так вот, Маша — я! Хотя, по-честному, эта роль на самом деле для второго или даже третьего класса! А Эльфа вообще в спектакли не взяли, она слишком высокая. Так ей и надо, она ведь уже танцевала в ролях в своем Краснодаре. Вообще, наших взяли мало, потому что есть много второклассников подходящего роста, у них техники больше. Кстати, на роли берут не только за технику, как я раньше думала, а по внешним данным, и по простому принципу — влез в костюм или нет. Так что нет смысла бороться за привилегии… Но хватит о балете, вот главное про маму: когда я после репетиции достала телефон, там было: «Все в порядке. Мама теперь крещеная». И три смайлика. Даже и не вспомню, когда мне папа в последний раз смайлики присылал.

Три дня — точнее, три ночи — в нашем доме происходили невероятные вещи. Обыкновенные, то есть просто фантастические, чудеса. Теперь я знаю: в тонком мире все очень просто. Просто и удивительно. Но сейчас я так устала, что сил писать больше нет. Может, потом когда-нибудь расскажу.

4

Сегодня, 29 ноября 2006 года в 14 часов 25 минут, моя мама умерла.

5

Морг — это такое место, где прощаются с умершими. Я думала, что там будет красиво, но там все было официальное и какое-то пластмассовое. И свет неживой, неоновый. Сначала мы долго ждали в фойе, и я разглядывала людей, пришедших на похороны. В основном это были мамины коллеги и подруги, включая тетю Лену, подругу детства, которую я никогда раньше не видела. У нее были крашеные светлые волосы и нос картошкой, и ласковые глаза. Она подошла ко мне и погладила по голове, но ничего не сказала. Остальные были непонятные дальние родственники. Они стояли вместе и тихо переговаривались. Та бабушка, в смысле мамина мама (мои родители ее всегда называли «та бабушка») приехать не смогла, она как уехала пятнадцать лет назад в свой Саратов с новым мужем, так с тех пор никогда и не приезжала, ну и теперь не приехала.

Когда нас впустили и я увидела маму в гробу, то не заплакала, а удивилась, какая она была на себя не похожая: ее зачем-то сильно накрасили косметикой. Все время, пока говорились речи, меня подмывало взять и стереть с ее губ эту немыслимо красную помаду. Больше я ни о чем не думала.

В автобусе по дороге на кладбище я сидела рядом с гробом и разглядывала узоры на дереве крышки и искусственные цветы на венках. А на самом кладбище было очень холодно, дул ветер и моросил колючий дождь, и мне хотелось, чтоб поскорей все окончилось, потому что я окончательно перестала верить, что лежащая в гробу восковая кукла — моя мама. И только совсем немного поплакала, когда сказали «прощайтесь с покойной». Целовать ее в лоб я не стала, только смотрела, как целуют другие. Потом рабочие долго и звонко заколачивали гроб, и я стала считать удары, но сбилась, потому что стучало несколько молотков одновременно. Потом рабочие опускали гроб в могилу на специальных канатных лентах. Я стояла и думала — как это им удалось выкопать такой ровный прямоугольник и какая рыжая тут земля, как будто ржавая. Потом все стали по очереди подходить, брать из кучи по комку этой земли и бросать в могилу. Комки глухо бумкали о крышку гроба. Я не знала, зачем это надо делать, но все бросали, и я тоже. Пока рабочие закапывали могилу и строили над ней холмик, я вытирала об салфетку руку, испачканную землей.

Потом были поминки в кафе. Еды было много. Я наложила себе целую гору оливье, но оказалось, что есть я совсем не могу. У меня в горле туда-сюда катался ком. Все поминки я занималась тем, что катала его, но проглотить так и не смогла.

Люди один за другим вставали и рассказывали, какая мама была хорошая. Она была добросовестным сотрудником и надежным товарищем. Еще она была трудолюбивая и ответственная. Мне не нравилось, что они говорили про маму «была». Многие плакали, и я тоже, особенно когда кто-нибудь говорил что-то жалостливое. Откуда только слезы брались, ведь я уже их все выплакала.

И вот встала тетя Лена. Она не стала много говорить, только сказала, что в восьмом классе они с Ирой часто после школы шли к ней, Лене, домой и пели вместе, и что сейчас она споет одну из тех песен. И, достав из чехла гитару, запела «Виноградную косточку».

Внутри у меня все вспыхнуло. Никто, никто не должен петь эту песню теперь, никто, даже сам Окуджава! Потому что лучше мамы — душевней, красивей, — ее никто не может спеть!..

Тетя Лена, наверно, заметила, какое у меня лицо, и перестала петь прямо посередине песни. Кто-то всхлипнул. Одна тетенька повторила негромко слова:

— А иначе зачем на земле этой вечной живу?

Через некоторое время кто-то взял слово, стал что-то говорить. Я сидела над своим нетронутым «оливье» и молча твердила про себя: а я — я зачем на земле этой вечной живу?

***

Когда все окончилось и мы с папой приехали домой, я пошла в свою комнату, села за стол и долго плакала. Теперь уже точно во мне не осталось ни одной слезинки и никаких чувств. Я открыла эту тетрадь и написала все это про похороны и поминки. Теперь вот сижу и думаю: что дальше? Дальше ведь ничего не будет.

Ничего, ничего в твоей жизни уже не будет, Регина. Как ты будешь жить без мамы? Кто будет укутывать тебя перед сном? Вот сейчас — пора бы спать лечь, а она не придет, и уже никогда, никогда не придет к тебе! И не споет, ничего — ни колыбельную про зеленую карету, ни «Виноградную косточку»… И утром не разбудит, не приготовит завтрака, не напомнит про уроки, не попросит пойти в магазин или аптеку, или обувь в ремонт снести… Плачь, Регина, плачь еще! Плачь, пока глаза твои не вытекут вместе со слезами. Но маму не вернешь!

Что же мне делать?

Ну, ты же девочка умная. Подумай сама.

А может… Может, мне последовать за мамой?

Отличная мысль! Продолжай ее думать!

На земле мне делать без мамы нечего, а там, там все будет по-другому… Там, в тонком мире, так много всего интересного, мы могли бы исследовать его вместе с мамой… С мамой уж точно гораздо лучше, надежней, чем с каким-то там дядей Волей…Пожалуй, и правда… Только вот как? Как я окажусь в тонком мире?

Ты что, дура? Сколько раз мы уже про это говорили! Вполне добровольно… Откроешь окно — и пожалуйста!

Что — просто взять и прыгнуть из окна?

Ну да.

Но умирать ведь очень страшно…

Ну, начинается. Вот уж не думал, что ты трусиха. Ты раньше такой не была. Ты стала забывчива. Не помнишь, что для высокоразвитого ума смерть — это очередное приключение? Раз ты боишься, выходит, что ум у тебя не слишком развитый?

Нет. С умом все нормально. И я не боюсь. Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ.

Молодец! А главное, это твое собственное решение, никто тебя не принуждал. Только не забудь написать про это. Так полагается. А то еще вдруг папу подозревать начнут.

Ах да. И я написала:

Прошу в моей смерти никого не винить.

И вдруг подумала: а как же папа? Что с ним станет, когда…

А что — папа? Похоронит тебя — и тоже выпрыгнет из окна. Ему тут одному совсем уж незачем оставаться. Вот и будете вы все там, на том свете… Все вместе…

Да. Так гораздо лучше.

Прощайте, все. Не будет у вас ни балерины, ни президента Регины Горшковой.

Я ухожу в другой мир.

Встала. Открыла настежь окно. Было тихо, пусто, холодно. Светил мой старый приятель — фонарь.

Сейчас.

Вот только пойду потанцую немного в последний раз.

***

Пятый номер — музыка Баха/Гуно [59], называется «Аве Мария». Ах, какая певучая музыка, грустно-прекрасная. Фоном — орган, а труба выпевает мотив.

Кто такая Мария? И что значит «Аве»?

Мне хочется петь, а не плакать!

Звуки теплые, мягкие, ластятся — Аве, Мария!

Я с тобой не знакома, но, кажется, ты очень добрая…

А! Наверно, ты — дева Мария?! Тогда все понятно…

Очень-очень давно Бах совместно с Гуно написал эту песню-молитву, когда было плохо. Может, он собирался, как я, просто прыгнуть в окно… Только вот написал — и не стал. Потому что ему полегчало. Аве, дева Мария. Похоже, и мне полегчало…

Я уже попрощалась, но знаете, нет. Я, пожалуй, останусь.

***

С ясной головой я вернулась, закрыла окно. Повернулась лицом к комнате. В ней было тихо и почему-то не так мрачно, как раньше. Ой, Букля же некормленая! Сидит на жердочке, глазеет, ждет… Я пошла, разморозила в микроволновке тушку мыши и принесла ей. Пока она с ней разбиралась, я сняла покрывало с кровати, присела на край. Оглядела комнату: какая она уютная! Вот мой родимый письменный стол, за которым я столько перерешала задач, столько переделала упражнений, исписала столько страниц в дневниковых тетрадях и каждый день, держась за его край, делала растяжки. Вот книжная полка — тут все перечитано по сто раз, но возьмусь и перечитаю в сто первый. Потому что любимые книги, они как друзья, с ними хочется снова и снова встречаться. А вот на полке в коллекции туфель тети Лорин подарок — хрустальная туфелька. Мне представился весь прошлый год, как я страстно мечтала о Золушке, Хогвартсе, о волшебстве… Все это осталось в той, другой жизни.

Вот мой кукольный дом — тут же вспомнился ужас — с волшебной палочкой…

Перевела взгляд на кукол — вот моя Золушка-Мэгги, а вот Люси. Как в июне я их посадила в кресла, так и сидят с тех пор. Давненько ж я в них не играла! И совсем не хочется почему-то…

А вот мой шкаф. Если б мама туда заглянула, она б ужаснулась, — все вверх дном, наизнанку и скомкано…

Мама больше не сможет туда заглянуть. Никогда. Никогда не воскликнет: «Немедленно все разбери!» Я, бывало, сердилась ужасно — ну что она лезет?..

Как мне больно теперь!

Прости меня, мама.

Я встала, достала из шкафа все вещи и аккуратно сложила их. Как легко мне теперь дышится! У меня на душе больше не было черной тяжести. Была боль в том месте, где раньше была мама, была тоска. Но она была какая-то прозрачная. Сквозь нее, в самой моей глубине, как будто светил огонек.

 

Декабрь

1

Знаете, я решила — пусть это будет последняя запись в этой тетради. Нет, меня больше не тянет выпрыгнуть из окна, но мне больше нечего писать о своей жизни. Потому что со смерти мамы что-то во мне сильно переменилось. Мне больше не хочется быть ни прима-балериной, ни президентом. Мне хочется быть простой девочкой, без колдовства, без особых талантов… Самой-самой простой, пусть даже не отличницей, пусть даже глупой и некрасивой. Лишь бы не сиротой… Какое жуткое слово. Вам, у кого мамы живы, этого никогда не понять. Поэтому и писать ни к чему…

Прошло недели две с похорон. Я не помню, что я делала все это время, потому что мне было ужасно больно. Боль эту не опишешь. Сердце ноет, слезы текут сами, изнанка кожи дрожит… Сейчас немного легче, но все равно. Главное, что ничто не помогает. Спать ложишься — не можешь заснуть. Ворочаешься, плачешь, все время мысли, воспоминания, голос ее, картинки из прошлого в голове…Утром, как только проснешься, сразу вспомнишь, что ее больше нет, так и просыпаться не хочется. Встанешь через силу, дотащишься в Академию; как бесчувственная резина потянешься, отработаешь на классике… Потом на уроках сидишь, а сам только о маме и думаешь. Весь день ни на что невозможно отвлечься. На репетиции немного легчает. Особенно в Мариинке. Недавно была первая в костюмах. Все в гримерках дурачатся, а я нет. Только один раз присоединилась — фотографироваться, и то лишь потому, что папа Димы Евстигнеева попросил, это он нас снимал. Он с нами на репетиции ездит в виде сопровождающего лица, за порядком следить. Бывают же такие ответственные папы… А мой все время на работе. Но о нем я думаю мало, не то что о маме. Когда я на сцене, пожалуй, тогда только по-настоящему забываю обо всем. Тогда я не я, а Маша, — а она ведь другая девочка, и поэтому получается ненадолго забыться. Но репетиция когда-нибудь кончается, и надо переставать быть Машей-ролью, а надо снова быть собой. А как? Как, если помнишь про свою боль все время, даже когда говоришь о другом? Пробовала читать, смотреть кино. Вывод: ничего нет на свете глупее комиксов и комедий.

В Академии еще ладно, но вот дома кошмар. Тут же везде вокруг ее вещи. Что мог папа поубирал, но всего не уберешь. О том, чтоб рыться в ее секретере искать барандочек, и речи не может быть, — касаться ее вещей причиняет такую же боль, как когда задеваешь порез или откусишь что-нибудь зубом, в котором кариес. Но даже если и не касаешься, все равно больно.

Например, смотреть на окна, которые она мыла каждую весну. Я помню, как она в старом свитере и косынке стояла на подоконнике и терла стекла газетой, и при этом напевала свою «Виноградную косточку», и какой был тогда особый весенний запах — живой свежий воздух с улицы плюс химическая свежесть средства для окон, — и какое от этого у меня было приподнятое настроение…

Такого уже никогда не будет. Потому что не будет ее.

Но окна, это еще ничего. Они большие и все время на виду, поэтому постепенно перестаешь реагировать. Гораздо хуже мелочи — какая-нибудь иголка с ниткой, вставленной ею, да еще с узелком, завязанным ее пальцами. Но самый-самый кошмар был только что. Захожу я в ванную зубы чистить перед сном, и взгляд вдруг падает на стаканчик с расческами. Ну, в каждом доме есть такой стаканчик, и у вас, небось, тоже: там стоят расчески всей семьи. Ну вот и у нас. И начинаю я зубы чистить и вдруг вижу — стоит в том стаканчике мамина расческа. Как стояла, так и стоит. Обычная расческа с ручкой, она ее не взяла в больницу, потому что ею стало больно расчесываться, и папа купил ей специальную мягкую щетку. А эта так и осталась. Стоит на самом виду, и даже папа не смеет к ней прикоснуться. А дело в том, что в ней застряло несколько маминых волосков. Когда причесываешься, всегда немного волос вылезает, ну и… Когда я увидела эти волоски, я зубы чистить бросила, стою каменная и ничего не вижу: слезы глаза застилают. Волоски — есть, а мамы — нет…

Пошла я к папе, а он, оказывается, не дома. Ушел куда-то, а мне не сказал. А уже одиннадцатый час. Сижу теперь, пишу вот это.

В общем, до свидания. В смысле, прощайте. Больше писать не буду.

***

Нет, все-таки лучше писать. Потому что пока пишешь, отвлекаешься.

Сегодня вышла из Академии, дошла до площади Ломоносова и подумала — дай-ка срежу, через Апрашку пойду. Ничего там страшного нет, рынок как рынок, мы туда за колготками для меня ходили с ма… Ну так да, иду я такая, а там магазин с игрушками. Все уже к новому году подготовлено: в витрине шарики, снежинки, Санта-Клаус с мешком. Ну, и куклы-машинки-зайчики всякие. Я очень люблю такие магазины, хотя давно из них выросла. Зайти, что ли, тряхнуть стариной? Помню, мы в этом магазине в кукольный дом мебель покупали. Я еще сердилась, что она розовая, пластмассовая, мне как у людей, деревянную хотелось. А потом мама у какого-то мастера целый гарнитур для Золушки заказала: шкаф, кровать, стол со стульями, диван и два кресла, все как настоящее. И с подушечками даже. Сама радовалась, как девочка… Я вспомнила момент, когда она доставала из пакета эту мебель, и будто увидела маму перед собой — она возникла у меня в глазах — как — как живая…

Нет, не буду дальше вспоминать. И в магазин этот заходить не буду. Там игрушки одни. Нечего мне там делать. Через ряды с обувью не пойду, у меня все есть. Лучше по краю, сразу домой.

Как красиво вот тут елочные гирлянды мигают! Целый стенд, все разные. Много-много малюсеньких цветных лампочек, они будто поют: то трелями переливаются, то протяжно тянут… Нет! Это музыка, а не пение! Знаете «Вальс цветов» из «Щелкунчика»? Это он! Лампочки выбежали, встали парами — в пятую [60] — балансé [61]– на правую — на левую — перестроились, пошли — па-де-бурре [62]с переменой ног — стоять каждый раз! Стоять, стоять! Не поднимайте плечо сзади, когда делаете па-де-бурре!.. — не скачем, меленьким бисером идем!.. И — одна за одной, молодцы!..

— Вот эту, мамочка! — послышался голос.

Девчонка лет семи в глупой шапке с помпоном указывала на мою танцующую гирлянду.

— Сколько? — спросила продавца женщина, державшая девчонку за руку.

— Триста, — ответил продавец.

— Дорого, — сказала женщина. — Давайте за двести пятьдесят.

— Двести девяносто, — сказал продавец.

— Ладно, — вздохнула женщина. Дорого, но для дочки не жалко. — И стала доставать кошелек. А продавец отключил мою гирлянду и начал ее упаковывать.

А я пошла себе дальше, но ноги меня плохо слушались. Вот, у некоторых мамы есть, и они им гирлянды покупают, и никаких денег им для дочки не жалко. А мне кто гирлянду купит?… Впрочем, не такая уж я круглая сирота!

— Папа! — позвала я с порога. Он здесь, вот его пальто. — Пап! Пошли скорей в Апрашку, я там кое-что видела, что мне Дед Мороз в этом году подарить может!

Папа не откликался. Я прямо в куртке и сапогах проскочила в кухню — там горел свет.

За столом сидел заплаканный и какой-то растрепанный папа. Перед ним стояла открытая банка шпрот и почти пустая бутылка. Он посмотрел на меня виноватым взглядом и сказал:

— Решка…Ох, Решка, устал я что-то… Я так устал…

И опустил голову на стол. Я поняла, что сегодня мы покупать гирлянду не пойдем. Вернулась в прихожую, сняла сапоги и аккуратно поставила их на тряпку. Повесила куртку, положила варежки на батарею. С одной стороны, папу, конечно, жалко. А с другой — меня гораздо жальче. Потому что меня-то, меня-то кто пожалеет?!

Я разрыдалась.

Ах ты, моя бедняжечка, никому до тебя дела нет…

2

Пожалуй, все-таки напишу про мою самую страшную тайну, не могу больше ее носить. Дело вот в чем: я догадалась, отчего умерла моя мама.

Она не от рака умерла, нет. В смысле, не просто от рака. А вот как все было: когда мама была без сознания и встретила в тонком мире Бога, Он — который все про всех знает — рассказал ей про то, что я тогда летом, в лагере, на футбольном поле, сказала… Вы уже забыли, небось? Мне бы тоже хотелось забыть, я и думала, что забыла, — подумаешь, ляпнула сгоряча… Но оказалось, что такое не забывается. То и дело эта фраза мне в голову лезет, и вся та история — как мы проиграли, как наша команда меня обвинила, а я, я… про маму… Ну вот…

Ну так да, Бог, наверно, маме те мои слова передал, а она, конечно, обиделась. Еще бы… Она так сильно на меня обиделась, что сказала Богу: раз дочка про меня такие вещи говорит, значит, видать, не хочет она, чтоб я с нею жила. Поэтому забери-ка ты, Иисус Христос, меня к себе. Вот Он ее и забрал. Теперь она с ним в раю, а я тут осталась, одна-одинешенька…

Ужас, ужас, ужас. И самый кошмар, что уже ничего не изменишь. Хоть мы и молились с папой, и по книжке читали, и своими словами просили, чтоб она выздоровела, и чудеса у нас всякие происходили, но фигушки: первое слово дороже второго. А мое первое слово, оно вон какое было… Кошмар. А Бог, Он ведь справедливый. Типа, раз ты, Регина, слово вымолвила, пусть так оно и будет, по твоему слову. По твоему хотению.

Эх, как бы мне им — Богу и маме — объяснить, что не было у меня такого хотения?.. Что слова те совсем случайные были? Разве была моя воля на то, чтоб мама умерла?.. Да никогда в жизни! Эх, будь моя воля, я бы… Воля моя, воля. Где она?..

И главное, никому не скажешь. Никому, никомушеньки… Если папа узнает, он ни за что меня не простит. Сдаст в детский дом, и все. А если б другие люди узнали, они бы меня вообще — в колонию для малолетних преступников посадили …

Уф, хорошо, что никто не знает. Никто, только Бог… Ой, а вдруг Он меня накажет? Наверно, должен как-то наказать, если по справедливости… Небось, как раз за такое и сажают в тюрьму тонкого мира… Ой, боюсь, не хочу!..

— Не хочешь? А раньше, вроде, хотела, — сказал во мне внутренний голос.

— Нет! — закричала я молча. — Не хочу! Я боюсь! За что в тюрьму? Я же случайно! Я не всерьез!

— Ха, ха, — без смеха проговорил голос. — А кто потом всю смену несчастной притворялся? Слово то случайное себе на пользу приспособил? Вот и стало оно не случайным.

Я сжалась. Правда… Выходит, что это я… маму…

— Убила, — хладнокровно проговорил голос.

— Нет! Я не хотела! Я же сказала это без всякого смысла!

— Никто не хотел. Ха, ха. Это просто классика: люди желают друг другу сдохнуть, провалиться сквозь землю, посылают в разные места и думают, что ничего, что это так, выражение сильных чувств. Люди глупы. Они думают, что убить можно только из пушки. Или топором. Они не догадываются, какую силу имеет слово. Какая это энергетически мощная вещь. Не бывает слов без смысла! А люди то и дело бросают их на ветер. И не замечают, как слово работает. Тот, кого назвали дебилом, становится глупей; а тот, кого послали, и правда начинает… плутать… Ха, ха.

Тут я подумала: стоп. Голос вроде бы мой, но не совсем. Он и раньше во мне звучал, я замечала, только значения этому не придавала…

Что-то он мне кое-кого напоминает…

— Ты по-прежнему очень догадлива, — проговорил голос. — Да, это я.

Я посомневалась: разговоры как у Пузика, но интонации не дурашливые, серьезные. Как-то неправильно называть его Пузиком.

— Василиса Прокопьевна звала меня господином Муриным, — откликнулся он. — И ты можешь так же. Какая разница.

Если честно, я этой новости не слишком обрадовалась. Потому что теперь, после тех трех ночей накануне маминой смерти, я хорошо разбираюсь, кто есть кто в тонком мире. И общаться с Пузиком, пусть и под другим именем, мне вовсе не хочется.

— Мало ли чего тебе хочется или не хочется. Хотеть могут только те, у кого есть своя воля. А у тебя ее, мамзель Регина, уже давно нет.

Я вздохнула. Ну надо же, каждую мысль слышит, зараза…

— Прекрати обзываться, — свысока произнес Мурин внутри меня.

Я попыталась заглянуть в себя, чтоб его обнаружить. Но ничего не увидела.

— А как тебе удается в меня проникать? И там моим голосом разговаривать?..

— Я еще и не такое могу, — усмехнулся он.

Да, дела… А может, если попросить его принять какой-нибудь вид, он из меня выйдет? Такую хитрость иногда применяли герои в сказках… Ой, не надо эту мысль думать, он же тут где-то, надо просто говорить…

— А не мог бы ты показаться мне в виде господина? Чтоб я могла получше представить, какой ты на самом деле?

— Какой я на самом деле, не знает никто, даже я сам, — проговорил господин Мурин. — И показываться тебе я не желаю. Нахожусь где хочу. И вообще: не суй свой нос в то, в чем ни бельмеса не смыслишь.

На миг его голос стал похож на голос Пузика.

Деваться некуда, там он…

— Там, там, — подтвердил он. — Точнее, тут. Но речь не об этом. Мы с тобой о словах разговаривали, об их энергетике. Действительно, есть слова, которыми вполне можно убить. И твое неосторожное слово о маме имело, так сказать, роковые последствия.

Нет!.. Не могу в это поверить!.. Но возразить нечего…

— Да, Регина. Приходит время, когда люди должны ответить за свои слова. Каждого ждет страшный суд. На нем вспомнят все-все слова, особенно такие… Вот, у меня все записано. — Мне показалось, что внутри меня шелестит бумага. — Сказать, сколько раз за всю жизнь ты называла маму дурой? Тысячу пятьсот тринадцать. Немало. А папу — идиотом? Тысячу девятьсот шестьдесят три… Да, тут еще красивые перлы есть, типа Рыжий Горшок.

— Так обзывали меня! — возразила я.

— Как обзывали тебя, я не записываю, — откликнулся Мурин. — Меня интересует, как ты обзывала других. Папу ты называла Рыжим Горшком неоднократно. Вот, сорок четыре раза. И еще семьдесят два — маглом. С презрительной интонацией. Хотя не все разы вслух…

Я поникла. Ему все, все известно!..

— Все и даже больше. Но не парься, как у вас нынче модно говорить. Папа не знает. Да и мама… не все…

— А что мне делать? Была бы она жива, можно было б прощения попросить…

— Ха, ха. Все в жизни надо делать вовремя. Теперь уже поздно. Хотя просить прощения — это великая глупость, выдуманная хлипкими нытиками, слабаками. Тот, кто просит прощения, унижает себя, за это его только больше бьют. Но в данном случае поговорить с мамой было бы недурно. Не прощения просить, конечно, а оправдаться: объяснить, что ничего такого ей не желала, и списать на того, кто ее прибрал, — что это он поторопился…

— Так моя мама и правда сейчас у Бога? — радостно спросила я.

— Заткнись! — взвился Мурин внутри меня. — Смотри, не вздумай его по имени назвать! Я тогда тебя — я тебя в жабу превращу!

— О’кей, о’кей, — сказала я, пугаясь его ярости. — Не буду. В общем, Он забрал маму, но я все равно смогу с ней встретиться?

— Ну да.

— Каким же образом?

— Напоминаю азбучные истины: люди вечны. Они состоят из двух половин. У твоей мамы, как у любого другого, умерло только тело, а вторая половина, то есть душа, — живехонька. И ты можешь с ней пообщаться. Я помогу тебе разрулить ситуацию. За тем и пришел. Вот ты тут даешь понять, что я тебе, видите ли, разонравился. Что ты со мной больше дружить не хочешь. А ведь я пришел помочь тебе, Регина.

— Ну и как? — недоверчиво спросила я.

— А так, советом. Говорю же: тебе надо встретиться с мамой и все объяснить. Что ты не хотела, что ты случайно…

— Но как я смогу с ней встретиться? Вызвать ее дух с того света, что ли, типа как мы в прошлом году Пушкина вызывали?

Внутри меня раздался оглушительный хохот. Вволю насмеявшись, Мурин сказал:

— Ничей дух с того света вызвать невозможно. По крайней мере, людям это не под силу. Двести раз уже было сказано: люди — мелкие глупые червяки, способные только ползать по этой земле. Ни один из вас с тонким миром знаться не может. Сам по себе — не может.

— А как же дух Пушкина?..

— Дух Пушкина? Ха, ха, ха! Они, видите ли, крутят блюдечко и верят, что к ним и правда души умерших являются! Нет, милочка: души в этот мир возвращаются крайне редко. Практически никогда.

— А… А кто же тогда нам на вопросы отвечал? И угадывал все?

— Я. Я, лично я! Собственной персоной! А никакой не Пушкин! Заруби себе на носу: люди могут творить чудеса только с помощью нас.

Голос Мурина звучал очень гордо. А я спросила:

— Кого это — нас?

Он помолчал и ответил:

— Нас, представителей тонкого мира. Это мы делимся с вами чудесной энергией. А вы, самовлюбленные тупицы, тут же начинаете раздуваться, как мыльные пузыри, полагая, что это вы сами по себе такие талантливые. Помнится, и ты эти мысли думала. И записывала. Открой свою тетрадочку в самом начале…

Опять мне показалось, что внутри меня что-то шуршит. Не давая мне опомниться, он продолжил:

— Вот, цитирую: «У меня фантастический дар»! «Я умею творить чудеса»! — А дальше еще хлеще: «Раньше я думала, что эта самая энергия тонкого мира, или воля звезд… это такая космическая сила, что она существует где-то снаружи человека. Но теперь мне часто кажется, что она возникает внутри самой меня, когда я колдую. Если это так, получается, что нет никакой наружной воли звезд, а есть только моя собственная колоссальная сила воли, которая и совершает чудеса». — Ну, твои это слова? Твои?

— Ну, мои, — согласилась я. — Я и правда так думала…

— Так вот, дорогуша, нет. Все до одного шаманы, знахари, ведуны, ворожеи, гипнотизеры, хироманты, лозоходы, спириты, а также теософы, йоги, оккультисты, астрологи и экстрасенсы, — словом, все маги за всю историю человечества не могли обойтись без нас.

Если б он был видимым, я бы сказала, что он напыжился. А я молчала… Вот оно как, оказывается!.. Люди не могут пользоваться сверхъестественной энергией сами, а только через духов!..

— Наконец-то ты это усвоила, — пробормотал он.

— А дядя Воля?

— А что дядя Воля? Чем он лучше? Ничем. Только тем и хорош, что наш, в доску наш… Хотя об этом не догадывается. Бубнит свои глупости про волю звезд… Впрочем, зачем ему знать всю правду. Делает свое дело, и молодец… А до того только и мог, что дирижерской палочкой над оркестром махать. А кстати, про палочку: ты до сих пор думаешь, что она сама по себе тут орудовала? А это опять же мы! Здорово мы тогда повеселились, — прибавил он голосом Пузика. — Нас тут тогда целый легион был. Легион — это, по-современному, армия. Всякие рода войск: и летучие, и ползучие, и гремучие, для создания шумового эффекта.

Я надолго умолкла, переваривая новости. Потом спросила:

— А другие чудеса? Мои?

— Повторяю: твоих чудес не было, — надменно проговорил он. — Были только мои.

— Так, значит, я не сама по себе экстрасенсом была?..

— Опять двадцать пять! Да я это все, все я! И чашки-книжки-стулья двигал, и стены прозрачными делал, и свечки поджигал! И в воздух тебя поднимал, когда ты с дядей Волей, типа, летала, толстая ты корова!

— Никакая я не толстая, — обиделась я.

— Еще какая! Толстая, потому что материальная. Все вы, кто из тела, — просто куски живого мяса. Только и умеете, что кушать, какать и ругаться. Тьфу, гадость какая — люди!..

Я почувствовала себя жалкой букашкой. С минуту он наслаждался своим превосходством, а потом продолжил:

— Пора, Регина, пора тебе расписаться в собственной никчемности. Никакая ты не волшебница, просто маленькая гордая дура. И встретиться с мамой ты сможешь только с моей помощью.

Наступила тяжелая пауза.

— Ну и как я смогу встретиться с мамой? — наконец спросила я.

— Дура, — опять сказал Мурин, на сей раз голосом Пузика. — Надоела ты мне. Тянут ее в тонкий мир, тянут, а она все никак. Больше я ничего не предлагаю. Теперь ты все сама будешь делать.

— А что?..

— Что хочешь. Можешь в окно, как собиралась, можешь с моста в Фонтанку. Да еще тыща способов есть: машины по городу мчатся, поезда в метро по рельсам ездят… Выпить можно что-нибудь химическое, из бутылочки, где череп и кости. Только это очень мучительная смерть. Впрочем, ты ж хотела, ха-ха, помучиться в нашей тюрьме.

— Нет, нет!.. Я только в игре, понарошку!..

— Такие вещи не бывают понарошку. Есть игра, а есть жизнь. А ты все играешь. Хотя то и дело во взрослые себя записываешь… Но хватит лясы точить, давай решай: каким способом ты хочешь отправиться на тот свет?

Я задумалась. Он предлагает мне то, что я однажды уже чуть не совершила: самоубийство. Нет, нет!.. Это не способ!

— Понимаешь, я хочу встретиться с мамой, но не хочу умирать!

Он засопел, будто обиделся.

— Ну и пожалуйста. Не хочешь — как хочешь. Объясняют ей, объясняют… Иначе никак не получится. А мама ждет, небось, грустит по тебе… Хочет, чтоб ты пришла…

По щекам у меня потекли слезы.

— Ладно, не кисни. Рано или поздно, а все равно там будешь… И не дуйся на меня, я ж так ругаюсь, тебя жалеючи. Я ж чувствую, как тебе плохо… Ах ты, моя бедняжечка, никому до тебя дела нет, — знакомо произнес Мурин. — Ведь тебя никто не жалеет, да?

Я кивнула, понурясь. Он прав, люди ведут себя со мной особенно. Они ведут себя либо-либо. Либо они шарахаются от меня, как будто мое горе заразно, либо они делают вид, что ничего не случилось, и разговаривают фальшивыми голосами о посторонних вещах. Но в глаза мне при этом не смотрят. Одна Эльф только не стесняется жалеть по-настоящему, но ее жалость мне противна. Ее так хвалят, что хоть уши затыкай. Вообще, такое впечатление, что никто не знает, как со мной держаться. Все боятся и не знают, надо ли говорить про маму. А я и сама не знаю. Конечно, мне хочется, чтоб меня жалели. Но мне не хочется, чтоб меня жалели, потому что и без того больно. Хотя вообще-то хочется…

— А ты знаешь, что ты жалости не достойна? — жестко сказал вдруг Мурин. — Вон, в твоем прошлом классе девочка была, Аля Трушина, у которой не было мамы. Так вот, ее мама в аварии погибла, когда Але полтора года было, а значит, она к смерти мамы никак не могла быть причастна — ни словом, ни делом, ни мыслью, потому что такие маленькие дети еще не умеют думать. Она — обычная сирота, и ее жалко. А тебя, Регина, нет.

Да. Он прав… Я знаю, отчего моя мама умерла. Ни молитвы не помогли, ни крещение… А все от того, что я ее тогда неосторожным словом сглазила… А слова, они огромную силу имеют!..

Ужас. Ужас, ужас!.. Да, я виновата. Нет мне прощения. За такое не прощают… Даже Бог меня не простит…

— Да, да! Дела твои и правда ужасно, ужасно плохи! — почему-то обрадовался Мурин. — Никто тебя никогда не будет жалеть и никто тебя никогда не простит. Так и будешь всю жизнь жить со своей виной. Слово — не воробей! Не вырубишь топором!.. Сказано — сделано! Горюй теперь, страдай! Всю, всю жизнь! И эту, земную, и ту, вечную!

Слова его были похожи на удары.

Мне ничего не остается, как покончить с собой. Выбрать только, как…

3

Все последующие дни я ходила как маленький зомби и раздумывала, не выпрыгнуть ли мне из окна. Однажды уже залезла на подоконник, но ручку заело, я не смогла ее повернуть. В другой раз я постояла на мосту над Фонтанкой, собираясь прыгнуть, но вода, до сих пор не покрывшаяся льдом, была такая темная и неприветливая, что я передумала. Еще я порылась в ванной в шкафчике с химикатами. Первое, что мне попалось на глаза, была бутылка с надписью «растворитель 647». Бутылка была прозрачная, растворитель похож на воду. Я уже представила, как пью его, но тут мне поплохело: а ну как он меня изнутри растворять начнет? Это ж какая боль должна быть! Нет, фигушки, не хочу я мучиться! Умирать, так чтоб вжик — и готово… Вот красивая баночка, и название звучное: «Пемолюкс». Написано, что запах сирени. Это хорошо, это приятно, не то что растворитель. Но нет, еще написано, что он эффективно удаляет жир. И я представила, как этот «Пемолюкс» начинает удалять жир внутри меня… А у меня там, небось, никакого жира нет. Значит, не подойдет… Следующим мне на глаза попался гель для чистки туалетов. Вот еще, что я, туалет?! А тут что, в высоком аэрозоле? «Рейд» против тараканов и муравьев! Совсем уж ни в какие ворота! Я не муравей и тем более не таракан! Да что ж это за издевательство, умереть спокойно не дадут!

Я сердито захлопнула шкафчик и пошла в свою комнату. Нет, не получается как-то умереть. А если честно, то просто не хочется. Хочется хоть как-нибудь, но жить… Когда я думаю об этом, внутри у меня, в непроглядной тьме, начинает светиться тот огонек. Я думаю о нем, и мне становится чуточку легче. Я не знаю, что это, но сдается мне, что это какой-то сигнал, знак надежды…

Только Мурин прав: как мне жить дальше с моей виной? Тоска смертная… А Богу на меня наплевать, раз я такая. Я все ждала, что Он проявится, например, как-нибудь меня накажет, но фигушки. Не знаю, что Он для меня мог бы придумать, но пока почему-то не наказывает. Хотя и так уже хуже некуда. По ночам по-прежнему воспоминания, а еще эта Букля дурацкая: она жутко ухает каждую ночь с самой маминой смерти. В первый раз, когда я услышала, чуть с ума не сошла от страха. Папа сказал, что это ничего не значит, что у нее просто не вовремя начался брачный период. Но, похоже, папа соврал, чтоб нас обоих успокоить. А на самом деле она тоскует по маме. И это невыносимо. Пожалуй, попрошу папу вернуть ее назад в зоопарк. Там за ней, по крайней мере, нормально ухаживать будут. А мы — мы сможем завести себе кого-нибудь шерстяного, кошку или собаку, теперь, когда мамина аллергия нам не помеха…

Нет! Нет, нет, пусть уж лучше всю жизнь прожить без кошки или собаки, только б с мамой!..

Я долго плакала, положив голову на тетрадь. Теперь успокоилась, продолжаю. О чем я писать начала? Так да, о том, как все теперь… Пусто. Днем тоска запредельная, черная тяжесть. Наверно, и правда люди чувствуют, что я как-то причастна к маминой смерти, поэтому и не хотят жалеть. Скоро полугодовой экзамен, плюс начались репетиции шемякинского «Щелкунчика», плюс скоро в Мариинском театре наша премьера, «Щелкунчика» Академии… Все заняты, никто не меня внимания не обращает… Только Галина недавно меня попросила задержаться, когда все ушли, и спросила, как дела. А перед этим она меня пол-урока тыркала: «Не виси на палке!» Я помолчала и сказала, что нормально. Тогда она такая:

— А может, ты о чем-нибудь поговорить хочешь?

В первый миг меня потянуло к ней, а потом думаю: да ну ее. Стоит, глядит так ласково, но и внимательно слишком… Нет, фигушки. Не буду впускать ее в сознание. Мне там Пузика-Мурина хватает позарез. И я ответила нейтральным, вежливым голосом:

— Нет, спасибо. У меня все в порядке.

***

Дом у нас теперь совсем невеселый, какой-то холодный, развороченный. Так и брошено все, все застыло… Грязно, и табаком пахнет. Раньше папа никогда не курил в квартире, на лестницу выходил. Теперь то и дело дым по коридору плавает. Вот, даже в мою комнату в щель под дверью просачивается.

Сегодня воскресенье. Чем заняться, не знаю. От папы толку нет: он в последнее время взял моду запираться в спальне. Что он там делает, непонятно. Может, молится. А меня не зовет… Еще бы. Куда мне теперь молиться…

Вот щелкнул замок спальни. Я выглянула в коридор. Папа шел в туалет, покачиваясь, держась за стену. Я вышла в прихожую и подождала его. Ой, какой он небритый, помятый, заспанный! А время уже к обеду…

— Пап! У меня к тебе куча вопросов! Во-первых, давай Буклю в зоопарк отдадим, а? Ей там лучше будет… Еще — у меня шарф потерялся. И вообще — Новый год скоро, елку будем ставить? Да, и главное: тридцатого в одиннадцать тридцать в Мариинке премьера «Щелкунчика»! Я Машу танцую, главную роль! Детскую партию, но все равно! Ты же хотел, чтоб я была примой, и вот! Приходи, порадуешься. Запиши себе, чтоб не пропустить.

— Да, да, конечно, — рассеянно сказал он. Мутные глаза его меня будто не видели. — Шарф можешь мой взять, у меня их много. Про елку после; сову — ладно; премьера — да; а еще вот, возьми — купи что-нибудь поесть, а? — И, достав из кошелька тысячу, протянул ее мне. Потом косо улыбнулся и ушел к себе.

Стою я такая в прихожей и не знаю, что делать. Потому что я надеялась, что получится не только об этих вещах поговорить. Не только о том, что снаружи. А он… Да ну его. И на кой мне его шарф? Он же мужской. И к тому же прокуренный весь.

***

Взяв папину тысячу, я вышла из парадной и направилась в «Диету», там много всего, авось чего-нибудь захочется. По дороге меня одолевали тяжелые мысли. Почему папа такой? Почему он меня сторонится? И когда я, механически накупив какой-то еды, вышла из магазина на шумную Садовую, меня прошибла мысль: вдруг он догадывается — или даже откуда-то знает о — о моей — вине?.. Я аж остановилась. Да. Раньше он меня любил, и теперь хочет любить, дочка все-таки, — но не может. Не за что меня любить…

Вот он, мир вокруг: обычная городская толпа, полная добрых, хороших людей, спешащих по своим делам. Мне показалось, что я стою в стеклянной банке, — мир где-то там и меня не касается, а я тут, сама в себе. И они все, там, снаружи, они мне чужие. Я — отдельно, они — отдельно… Бегут эти люди мимо и думают: стоит себе просто девочка. Нормальная, хорошая девочка. А те, кто со мной знакомы, они меня вообще ангелом считают: балерина, отличница, умница, без пяти минут президент… Никто не знает, какая я на самом деле…

Полная этих горьких раздумий, я вошла в подворотню своего дома. Оказалось, что пока я в магазин ходила, во двор вышли все наши — в смысле, народ нашего двора: Любка, Темка Петровский, Ромчик, Пашка, Витек, и девчонки все, и даже Буров. Они стояли в кружок возле лазилки, и явно у них там затевалась игра в не-коснись-земли: одна команда должна передвигаться по лазилке, скамейкам, качелям, парапету и так далее, не спускаясь на землю, но это не во всех местах двора возможно; а вторая команда как раз и ловит тех, кто перебегает по земле. Мне нестерпимо захотелось подойти к ним — сто лет, с прошлого года, я не играла с ребятами в нашем дворе. Но нет, нечего соваться. Я не из их компании. Им про это известно. Как меня в прошлом году назвали? Дурой и стервой. Вот и буду где есть. Я должна быть отдельно.

Тут вдруг Буров заметил меня и зашептал что-то ребятам. Любка оглянулась и посмотрела на меня долго-долго, а Темка закричал:

— Решка! Иди скорее! У нас в команде одного не хватает!

Ха, ха. Я знаю, почему он меня зовет. Потому что я теперь сирота. Он наверняка меня по-прежнему дурой и стервой считает, а в игру позвал, потому что ему меня жалко. Добренький, типа. Ну вот пусть с такими же добренькими играет, а мне там делать нечего.

Тут и другие ребята стали звать:

— Решка! Давай!

Я дернулась, но непонятная сила удержала меня на месте. Они все продолжали кричать:

— Иди, Решка! А то неравномерно получится!

Ага. Я им, оказывается, не сама по себе нужна, а так, для равномерности. Фигушки. Пусть как хотят сами справляются.

Я отрицательно помотала головой и, сжав зубы, двинулась к дому. Не успела свернуть за угол, вижу — идет мне навстречу Оля Помойкина. Я вам про нее еще не рассказывала? Это такая девочка с нашего двора, она в шестом классе, родители богатые; и вообще-то она не Помойкина, просто мы ее так прозвали, потому что она постоянно в контейнерах с мусором роется, все время себе там сокровища отыскивает: то лампу сломанную, то прожженный матрас, то шубу без рукавов. А еще она известна тем, что любит сплетничать и ябедничать, и жарить на костре гусениц. Нет, не для того, чтобы есть, это было бы уж слишком; а просто потому, что ей приятно смотреть, как они извиваются. В общем, такая вот Оля. Она так, ничего, просто не в себе чуть-чуть. Ни с кем не водится, только дерется. В общем, нормальная девочка. В самый раз для меня. Она тоже все время одна, тоже плохо, небось. Поговорим, игру какую-нибудь придумаем…

Я стояла, поджидая, когда Оля приблизится. И она приближалась. На лице ее не было никакого выражения. А так на ней были супермодная черная кожаная куртка в заклепках и с черепом и огромные ботинки стиля «милитари». В ушах, носу, губах позвякивали кольца. Я не стала обдумывать, что по поводу такого обильного пирсинга говорят ее родители, — скорее всего, они ничего не говорят. Да и в школе, небось, молчат, — боятся ее папу, он может купить весь район. Короче, я решила сразу и просто взяться за дело и сказала:

— Привет, Оля. Хочешь со мной дружить?

Оля становилась. В голове ее зашевелилась какая-то мысль, потому что лицо наморщилось, а глаза поднялись и посмотрели сквозь меня. Она помолчала, а потом сказала радостно-кровожадным голосом:

— У Решки мама умерла, у Решки мама умерла!

Я не заплакала. Хотя было видно, что именно этого она и ждала. Но я просто стояла и чувствовала, что еще немного — и я возьму ее за кольцо в губе и дерну как следует. Тут снова закричал Темка:

— Решка! Иди к нам, в конце концов! Сто лет тебя не было! Торчишь в своей Академии, старых друзей позабыла!

Вот теперь я заплакала.

Нет, Регина Горшкова. Эти ребята для тебя слишком хорошие. Если б знали, отчего твоя мама умерла, ни за что не позвали бы. Нет тебе прощения. А с Олей — что ж, дерни ее за губу. А она тебе в ухо двинет. У нее кулак деревянный и кольцо специально с печаткой, чтоб бить больнее. А ты не сдавайся, ее своей балетной ногой, тренированной, в пах. Классная драка получится. Давай, давай…

Вместо этого я развернулась и побежала домой. Скорей к папе! Папа, папа, спаси, утешь меня!

Ворвалась в квартиру. Тихо. Дверь в спальню распахнута. Я вошла. Первое, на что упал мой взгляд, было несколько пустых бутылок водки на столе возле компьютера. В комнате пахло кисло, затхло. Папа лежал пластом на животе поперек кровати и спал.

Я пошла к себе и заперлась. Посидела немного, бездумно глядя в одну точку, потом взяла журнал «Семь дней» и листаю. А там на каждой странице люди: актеры, актрисы, на рекламе тоже всякие. Все такие счастливые, улыбаются. Дураки. Жалкие червяки, умеющие только кушать, какать и ругаться. Как я ненавижу людей! И этих, и дворовых, и в Академии всех — педагогов, учеников, всех, от ректора до уборщиц… Особенно Эльфа. Она вчера на обеде Диме свою шоколадку отдала. А потом сидим мы, про полугодовой экзамен разговариваем, что на каждую ошибку смотреть будут и за нее снижать, а она такая:

— При выполнении батман тандю [63] в сторону можно сделать как минимум девять ошибок.

Мы удивились, откуда такие сведения, а она:

— Из учебника Вихревой «Классический танец для начинающих».

Ну ничего ж себе. Мало ей Галины на классике, она еще и учебники штудирует! Натуральная Гермиона [64]! Чтоб ей ногу подвернуть. Или ладно, не надо ногу, как она тогда экзамен сдавать будет. Пусть просто руку повредит. Ха-ха. Где-то я фразу слышала — «Балерина балерине может только одного желать: смерти». А я добрая, я ей смерти не желаю, только…

Думая так, я начала разрисовывать людей в журнале: приделывать им на лица синяки, волдыри и шрамы. Это было очень приятно делать. Я вошла во вкус и одной американской кинозвезде отрубила ногу — густо закалаякала ее, а в подмышки вставила костыли. Прикольно вышло. Я разгулялась вовсю и искалечила полжурнала: пообкорнала людям руки-ноги, выковыривала глаза и зубы. Забавно? Тетеньки по-прежнему улыбаются, а сами безглазые, беззубые и безрукие. Не чувствуют, дурочки, как им больно. Ну ничего. Зато мне хорошо. Я выбрала в журнале самого милого ребеночка — сынка какой-то телеведущей — аккуратно вырезала его по контуру, а потом медленно разрезала ножницами на кусочки. Вот так. Какая разница, раз я никому не нужна. Ну и они мне не нужны.

А хорошо было бы взять пулемет и пойти расстрелять кого прикажут, все равно кого, например, наш класс. Кучка мертвых девочек-балерин в белых купальниках, покрытых кровавыми пятнами. Правда, красиво?

Они мне не нужны. Никто, никто. А папа? Да кому нужен такой папа?! Просто бомж, а не отец!

Я его ненавижу.

4

Новость: прихожу я сегодня в Академию, а Эльф руку поднять не может. Оказывается, она вчера вечером потянулась, чтоб форточку закрыть, да поскользнулась на коврике. Упала и ушиблась, рука у нее болит. Девчонки утром ее одевали и заплетали. Она к доктору идти отказалась — хоть ползком, говорит, но на классику. Это правда, экзамен скоро, каждая минута дорога. Я тоже очень много занимаюсь, на обеде экономлю время, беру бутерброды с собой, чтоб в столовке не толкаться, и стараюсь на час раньше вставать. Домашку по школьным предметам делаю кое-как. А ведь еще и репетиции продолжаются. Но я не сдаюсь. Мне хочется доказать, что я лучше всех в классе.

***

Двадцать седьмого мы сдавали полугодовой экзамен. Делали палку [65], немного середину [66]– плие [67], батман тандю, жете [68], пар терр [69], чуть-чуть прыжков и пор де бра [70]. После экзамена все дрожали, включая родителей, — что поставят? За меня никто не дрожал, и все равно у меня пятерка. И у Эльфа тоже, несмотря на руку.

Оставшиеся дни до тридцатого я приходила домой только ночевать. Репетиции допоздна, да и домой не хочется.

Премьера «Щелкунчика» прошла хорошо. Мне долго хлопали и подарили розы. Как раз на поклонах до меня дошло, что папы в зале нет. Папа Димы Евстигнеева отвез меня домой на машине. А мой собственный папа был дома. Он сидел в кухне, наполненной сизым дымом, давил в банке шпрот окурок и слепо глядел перед собой. На столе перед ним понятно что стояло. Вокруг была страшная грязь. Он обернулся, икнул и промямлил:

— Решка, доченька… Иди ко мне, радость моя… — И потянулся ко мне. Я отпрянула. Он уперся в меня взглядом, потом глаза опять уплыли в пространство.

Я пошла в свою комнату. Там на столе валялся тот журнал с разрисованными людьми и кучка обрезков от малыша. Я достала ножницы, сняла с полки папину фотографию, вынула из рамки и стала крошить его в капусту, кромсать в лапшу. Скоро от папы осталась одна улыбка, как от чеширского кота. Немного подумав, я пририсовала в одном углу рта сигарету, в другом — бутылку, а потом проткнула рот ножницами.

В этот момент за спиной у меня повеяло холодным сквозняком. Я замерла — неужто папа вошел и меня застукал?.. Я опасливо оглянулась. Нет, это был не папа. Это был незнакомый полупрозрачный черный человек. Не индус и не негр, а просто черный. Он был высокий, стильный. В плаще, со шпагой, в шляпе с пером. Он прошел к окну, снял плащ, небрежно бросил его на пол и, присев на подоконник, произнес:

— Спасибо тебе, Регина.

Только тут я поняла, кто это.

— А-а… Это ты… Вы… За что спасибо?

— За то, что я снова в теле. После того разгрома, который вы с отцом нашей армии учинили в ноябре, я совсем лишился веса, мог только голосом с тобой общаться. А теперь, как видишь, вполне. Так что повторяю — спасибо. Мы как-то уже говорили с тобой, что некоторые твои мысли придают мне вес. Так вот, не только мысли, но и слова. И дела, само собой.

Он умолк, а я покосилась на то, что лежало на столе.

— Да, да. Я именно это имею в виду. Как восхитительно ты упивалась ненавистью! Ненависть — благородное чувство. Ты научилась ненавидеть и расправляться с теми, кого ненавидишь. Причем без всякой магии, заметь, — ухмыльнулся он. — Так что добро пожаловать.

— Куда? В тонкий мир? — не поняла я.

— Да нет же. Добро пожаловать в наш лагерь. А в тонкий мир тебя уже не зовут. Теперь ты нужна нам тут, на земле.

— Кому это — нам? — уныло спросила я, догадываясь.

— Сама знаешь: Князю. Могущественному Князю тонкого мира. И почти уже совсем полностью Князю мира этого.

— Подожди, ведь я не давала согласия.

— А кто обменял свою волю на чудеса? – «Я согласна отдать свою волю энергии… магии звезд… волшебству…» — Он сказал это натурально моим голосом, точь-в-точь тем самым, которым я произнесла это в прошлом году в коридоре квартиры Нагаевых, на Хэллоуине…

— «Я согласна! От воли своей я — отказываюсь!.. Я себя отдаю — воле звезд, воле звезд, воле звезд!» — немного гнусаво, но все-таки опять совершенно моим голосом пропел господин Мурин. — Воле звезд, ха-ха. Какое поэтическое выражение! Так вот, напоминаю, что никакой воли у звезд быть не может. Звезды — это небесные тела, материальные. Почти из тех же атомов, что и люди, кстати. Только огня побольше, а так то же самое, только без души. Ну какая у них может быть воля? Воля, Регина, может быть только у личности. А много, бесконечно много воли может быть у большой, звездной личности. И такая личность есть. Это Князь. Он у нас суперзвезда. Вот и выходит, что ты отдала свою волю ему.

— Но я не собиралась отдавать ему свою волю! Я хотела просто волшебницей стать…

— Ну ничего ж себе — просто волшебницей стать! Разве это просто? Ты же не почтальоном собиралась стать, не медсестрой! Ты чудес захотела, поди ж ты! И что ж — ты собиралась получить их совершенно бесплатно? Нет, милочка. Такие вещи даром не даются! Все должно быть по справедливости: ты — мне, я — тебе! У нас и есть все по справедливости: каждый, кто отдает свою волю неведомой силе, вступает с ней в сделку: ты ей — волю, она тебе — чудеса. Все честно, правда. Так что ты теперь одна из нас. И будешь делать наше дело.

— Какое… ваше дело?

— Любимое наше дело. И твое: волшебством заниматься. Сейчас мы с тобой только один договорчик подпишем, чтоб все было, так сказать, запротоколировано…

Он порылся за пазухой и вынул какой-то свиток.

— Вот, — сказал он, — зачитываю: «Я, Регина Горшкова, подтверждаю отдание своей воли и души великому Князю в обмен на способность творить чудеса. Обязуюсь исправно выполнять свои обязанности». Дата, подпись. Давай, подписывай.

Он протянул мне свиток.

— Постой, я души не отдавала! — воскликнула я отчаянно.

— Где воля, там и душа, — назидательно проговорил он. — И не будь дурой. Один раз уже дурой была, в другой лагерь сунулась — и лишилась своих волшебных свойств. В том лагере народец жадный, почти никогда не дают людям чудес, сами пользуются. Чудеса, как известно, вещь очень ценная, на дороге не валяется. А люди так жаждут чудес! Они на чудеса как рыбка на крючок кидаются, только помани… Каждый готов обменять на них свою волю. Потому что вы, люди, любите своих сородичей удивлять. А заодно обирать и оболванивать. И в итоге сдавать в наши руки.

Меня затрясло от таких наглых слов.

— Ох, какой ты… злой! И все вы — кто с Князем — вы все — злые!..

Мурин посмотрел на меня с презрительной улыбкой.

— Во-первых, открыла Америку. Во-вторых, вывод твой не имеет никакого значения, потому что сама-то ты какая?

— Я?! Я — не злая! И никогда не собиралась быть злой!

— Не собиралась. Но позволь напомнить тебе, например, как ты в прошлом году унижала Бурова, называла его вором и так далее. А ведь он ни в чем не виноват, куклу твою он не крал. Далее, ты с удовольствием насмехалась над родителями, над учителями, какие они примитивные. Отцу ты однажды от злости набила нос японским хреном — он тогда чуть не задохнулся, бедняжка. Подругу свою Любку ты записала в ведьмы, а она про колдовство только в сказках читала. Ты вместе с собакой соседки, э-э-э, скушала кота, да еще и наслаждалась убийством. Ты в порыве ярости сбросила со стены портрет Деда Мороза; по-настоящему добрый поступок, ха-ха. Ты презирала весь мир, ну и кое-что по мелочи — раздражалась, завидовала, то-се крала, того-сего ругала, на дядю Волю взрослым взглядом смотрела……

— Да ты ж сам меня подначивал! — не выдержала я.

— Мало ли что, — сказал он. — А своя голова у тебя есть? Эх, Регина, лучше б тебе не оправдываться. А то возьму и про слова на футбольном поле напомню…

Я услышала свой собственный стон.

— Страдаешь? Отлично, продолжай страдать! Только это тебе не поможет. Видела, какой длиннющий список? И это еще не все, милочка. Например, кто Эльфу руку повредить пожелал? Ну и скажи мне теперь, какая ты у нас, добрая или наоборот?..

Он выдержал театральную паузу и процедил сквозь зубы:

— Поняла все про себя, вот и не рыпайся. Потому что ты уже давно наша. Ты год назад уже сделала свой выбор. И будешь служить, как все. Давай, подписывай.

Несмотря на то, что я была раздавлена, далеко-далеко в моей глубине вдруг мигнул тот огонек. Повеяло теплом, запахло малиной…

— Не буду я ничего подписывать, — твердо сказала я.

Он внимательно посмотрел на меня, потом скривился и произнес:

— Напрасно. Тебе же нравится быть злой! Погляди на эту красоту, — он кивнул на обрезки папиной фотографии. — Ничего уже не склеишь, Регина. И не изменишь. Наша ты. А несговорчивость твоя тебе же во вред. Если раньше Князь подумывал позвать тебя в королевы, то теперь, после твоих шатаний из лагеря в лагерь, он разгневался. Он мог бы уничтожить тебя, да, да. Но наш могучий Князь добр — он дарует тебе жизнь, глупая ты курица. Однако знаться с тобой не желает. Теперь самое большее, на что ты можешь рассчитывать, — это стать его служанкой. Горшки мыть, белье стирать, свинарник убирать и так далее. И то не сразу. А пока — пока, Регина, за твою строптивость ты назначаешься его рабыней. И знай, что он передал тебя мне. В безраздельное, так сказать, пользование. Поэтому будь умницей, слушайся меня хорошенько. Я буду тобою пользоваться, а ты будешь приносить мне пользу. И не вздумай сопротивляться: я капризов не люблю и буду строго тебя наказывать. Наказывать, впрочем, я буду тебя в любом случае. Да, да, просто так, без всякого повода. Я буду наказывать тебя, когда захочу! Просто потому, что я очень люблю наказывать. — Он потер руки и жадно зыркнул на меня. — Сначала сам сделаю с тобой то и это, как на всяких секретных сайтах, а потом, когда ты мне надоешь, отдам куда следует… Ты ведь помнишь про тюрьму?

Я не могла ничего ответить. Меня трясло, дробило и выворачивало от его слов. Похоже было, будто я уже разрезана на кусочки… Он довольно прищурился и голосом дяди Воли, когда тот учил меня волшебству, произнес:

— Внимание, Регина! Я начинаю тебя использовать. Для начала подай мне мой плащ, да сверни его поаккуратней. И не смей больше мне «тыкать». Я для тебя — господин Мурин, или просто господин. Сейчас ты произнесешь торжественно и громко: «О, мой господин! Я буду во всем слушаться вас!» Понятно?

Тут во мне все вскипело. Откуда ни возьмись пришла четкая мысль: почему я должна его слушаться?!

— А если я не хочу?

— Не хочу — так может сказать только тот, у кого есть, чем хотеть. То есть воля. А у тебя ее нет.

Так же четко в моей голове раздалось: вдруг врет он про волю? Я не знаю, где она, а он этим пользуется…

— Я договор не подписала!

— Но зато ты ее отдала на словах. Слово, слово, всесильное слово! Первое слово дороже второго! Так что поздно. А договор — ничего, милашка. Подпишешь со временем. У меня девочки быстро становятся шелковыми.

Он сделал в воздухе резкое движение рукой. В голове у меня зазвенело, перехватило дыхание от жгучей боли в затылке. Тут он снова махнул рукой. Мне показалось, что мне отрубили голову, — таким сильным был удар по шее…

— Не подпишу! Убей — не подпишу!

— Ишь ты! Стойкая! — он замахнулся опять, но почему-то не ударил. Сквозь слезы я с удивлением заметила, что поднятую руку его будто крепко держит кто-то невидимый.

— Ладно, — злобно прошипел он, опуская руку. — Еще поборемся! И плащ ты все-таки поднимешь. И слова, для тебя унизительные, произнесешь! — Тут он отвернулся от меня и процедил тому другому, невидимому:

— Я имею право это требовать от нее! Имею, потому что она сама унижала людей!

Я ничего не увидела, но поняла, что невидимый отступил…

Заливаясь слезами от боли, позора и отчаяния, я подняла плащ, свернула его и подала Му…Господину Мурину.

— Теперь скажи, что велено. Громко, на весь дом скажи!

— О, мой господин! Я буду во всем слушаться вас, — выдавила я.

5

Не успев проснуться поутру, я вспомнила вчерашний ужас. Если б это был просто сон, страшный сон!.. Но затылок и шея болят нестерпимо… Значит, это случилось взаправду… Подумала, я подумала: как мне быть? Тот невидимый, который пытался меня защищать, ушел… А все потому, что я была такая, такая злая! И мне нравилось быть злой… Ну и вот. Деваться некуда. Надо быть злой.

Мне нравится быть злой. Мне нравится быть злой. Мне нравится быть злой.

Сегодня у меня спектакль в Мариинке. Но не это сейчас главное. Главное — это задание моего господина. Он будет сопровождать меня, а я буду во всем его слушаться.

Перед выходом надо не забыть взять кое-что из тайника под кроватью. Так, где там коробка? Бери зажигалку, клади в карман.

Зачем?

Поменьше спрашивай. Потом ты переложишь ее в пакет.

Я не знаю, какой пакет, но господин скажет, когда пора будет…

В прихожей я посмотрела на себя в зеркало. Какое у меня красивое лицо: спокойное, мужественное, холодное. Немного похожее на моего господина…

Выходи, тебе пора.

На улице утро, а как будто сумерки. Небо свинцово-сиреневое. И солнце опять светит черным светом.

Это Князь. Это мой Князь, мой главный господин!

Свети, черное солнце, свети!

Я иду в Мариинку пешком. Сначала по Гороховой, потом налево вдоль канала Грибоедова. Люди есть, их много, но они как тени. Уродливые карлики, неуклюжие великаны. Жирная тетька с огромными сумками, сопит как тюлень. Дитя в коляске, все в соплях, фу. Инвалид на костылях — наподдать ему по костылю, что ль, пускай покатится!.. Ха, ха, ха. Как приятно ненавидеть! Но надо помнить о главном: о деле.

Какой неправильный город. Почему утром сумерки? Почему все нерезко? Туман?

Вода тоже свинцово-сиреневая. Красиво. Темный город с тяжелым небом и тяжелой водой.

Вот здесь, на канале, под колесами этой машины, стоят два пакета. Их надо взять.

Не слишком тяжелые. Интересно: мне совсем неинтересно, что в них. Какая разница, господину видней.

Их надо пронести в театр, чтоб никто не заметил. Вот и театр, служебный вход. Подходи уверенным шагом.

А как же без пропуска?

Не рассуждай. Все получится.

— Здравствуйте…

Вахтерша кивает и улыбается. Как будто узнала… Наверно, загипнотизирована. В Мариинку обычно без пропуска не попасть… Теперь только бы не спросила, что в пакетах. Это крайне важно. Надо ее отвлечь…

— Ой, смотрите, паук! — завизжала я не своим голосом.

— Где?! — подскочила вахтерша.

— Вон там, в углу!

Она оглянулась, а я прошла быстрым шагом в глубь коридора.

А сколько осталось до спектакля? Мне бы растяжки поделать, размяться…

Нет, это неважно. Гораздо важнее правильно разместить пакеты: один должен быть в зрительном зале, в центре, второй — в оркестровой яме. Иди.

А как я попаду в зрительный зал? Я ж туда дороги не знаю, тут, за кулисами, столько ходов, поворотов, лестниц…

Иди и не задавай лишних вопросов.

Слушаюсь, мой господин!

А почему сумерки даже здесь? А, и сюда проникает свет черного солнца…

Свети, черное солнце, свети!

Вот сюда, вверх и направо.

Ах, я в фойе, в большом зале! Какая тут красота! Все из мрамора, все сверкает огнями хрустальных люстр, в зеркалах отражается разодетая публика… Вот рояль, вот витрина с пачками и «пальцами»… Простаки их называют пуантами… Чьи это? Анны Павловой? А мои?

Будут тут и твои, если будешь…

Знаю! Если я буду слушаться, господин!

В зале тоже светит черное солнце.

Свети, черное солнце, свети!

Теперь из фойе небольшая лестница, коридор и входы в партер.

А с пакетами пустят?..

Иди, не раздумывай. Все будет сказано за тебя.

— Девочка, где твой билет?

Я застыла. И чей-то голос во мне сказал:

— У мамы! — И я прошла. Билетерша больше не приставала.

Мой билет… Где же быть ему, как не у мамы…

Сюда. Проходи, и в десятом ряду под пятнадцатым креслом оставишь пакет. Подожди, наклонись, будто хочешь поправить ботинок. На коробке в пакете нажми эту клавишу. Так. Уходи. У тебя есть восемь минут, чтоб проникнуть в оркестровую яму. Быстрей. Вот сюда, поверни, а теперь не спеши. В эту дверь. Проходи. Не споткнись, тут порог. А теперь выбирай: рядом с чем ты хочешь взлететь в последний раз — рядом с арфой? С виолончелью?

— Взлететь?

— Ну конечно. Сейчас ты поставишь пакет, вынешь из него конец шнура и подожжешь зажигалкой. И вскоре взлетишь. Вместе с этим поганеньким театром, со всей его публикой, примами, кордебалетом, оркестром, директором и билетершами… Помнишь — ты хотела взять пулемет и пойти расстрелять кого прикажут, все равно кого? Кучка мертвых девочек-балерин в белых купальниках, покрытых кровавыми пятнами… Вот, все как ты мечтала, Регина! Только теперь они будут в костюмах и гриме «Щелкунчика», так даже красивей: солдатики, куколки… Ха, ха. Детишки — дохлые игрушки! А заодно груда мертвой публики. А сверху — кусок твоего папани. Тобой уже, кстати, отрезанный. Например, улыбка. Правда, красиво? Ты ж его ненавидишь! Весь мир, а его больше всех!

Зазвучал «Вальс цветов» из «Щелкунчика».

Вмиг что-то грохнуло, вспыхнуло, бросило, поднялось, захлестнуло, ударило. Бушевал вальс цветов, он плескался, а с ним и огонь. Пропади все, гори, вся земля, я тебя ненавижу!

Ненавидь, ненавидь! Повтори: ненавижу отца!

Я споткнулась — сказала, что велено! Да, я сказала!

Я лечу среди яростных волн, и в огне улыбается черное солнце!

Хорошо б долететь до него, полыхнуть и сгореть. И упасть, и забыть обо всем… Погрузиться в безвылазный мрак… Я плохая, я злая, и нет мне прощения!..

Только что это? Слабая искорка тлеет во мне, и она освещает и греет, куда-то зовет…

Очень больно. А кто это, папа? Он лежит на земле, он без чувств…

Может, он… неживой?!

Боже, Господи, что я наделала!..

Папа, папа, очнись! Оживи! Ты погиб? Почему ты молчишь?

Папа, папочка родненький мой, я не буду тебя ненавидеть!

Я все знаю, тебе тоже плохо без мамы!

Оживи, папа, папочка, милый…

Ты больше не любишь меня?

О, как страшно!!!

Прости!..

Стало тихо. Темно. Но внутри у меня огонек… Тихий свет, не огонь. Разгорается ярче и греет, наполняет покоем и чем-то еще… Как легко!

Мне почудился запах малины.

***

Я открыла глаза. Оказалось, что я лежу в бабы Вериной комнате на полу. Тело как тряпка, голова как камень. Первая мысль — я чудом спаслась после взрыва в Мариинке, но сейчас за мной придут из милиции. Небось, уже по всем каналам, во всех газетах сообщения — «Юная балерина устроила теракт в Мариинском театре»… А папа? Жив ли он? Вряд ли, я видела его неживым… Вот ужас, ужас… Теперь я настоящая сирота — и настоящая убийца…

Умереть, умереть, умереть. Прямо сейчас, не вставая. Приди, смерть!

Я замерла. Пролежала так долго-долго. Но — увы, я дышу, я думаю, двигаюсь…

Я стала представлять, что будет дальше. Пусть меня заберут. Лучше уж в обычную, человеческую тюрьму, чем в ту, потустороннюю…

Меня передернуло. Как я могла такими вещами интересоваться?.. Вот кошмар-то, добровольно туда просилась… А меня на экскурсию, типа, зазывали… Какой он все-таки подлый, этот Пузик-Мурин! А невидимый защитник меня покинул, беда… Зачем, зачем я Мурина слушалась, зачем сделала то, что он велел? И слова, я опять слова страшные говорила… Я теперь еще больше злая!.. О, если б хоть кто-нибудь когда-нибудь смог спасти меня от этого ужасного Мурина!

Тут я сжалась, ожидая невидимого удара. Но ничего не случилось. Я осмелилась пошевелиться. Потом встала. Удивительная вещь: больше всего мне сейчас хочется — танцевать! После всего — и танцевать?.. Да…

Я подошла к плееру и почти не удивилась, прочитав на обложке диска, что следующая музыка — «Вальс цветов» из «Щелкунчика». Только диска в конверте не оказалось. Неужели я унесла его в Академию и там потеряла? Не помню… Кажется, не уносила…

Машинально я открыла крышку плеера — диск был внутри. А сам плеер был включен. Постойте, значит, я недавно уже танцевала! Когда же? И уж не под эту ли самую музыку?! Не под нее ли недавно взлетал в тартарары Мариинский театр?..

Я потерла лоб. Цел, да пустой какой-то… Не помню. Ничего не помню. Но танец был, и был взрыв, был огонь… М-да. Оказывается, теракты можно устраивать, не покидая собственного дома… Внутри своей собственной головы. Но главное, главное: раз мне это только привиделось, папа жив! Жив, жив! Пусть хоть какой, хоть пьяный, но живой, мой дорогой, единственный папа!

Я запустила вальс и поднялась вслед за волной музыки. Она была морем — нет, не огня, обычным морем. На миг показалось, что вот что-то грянет, шарахнет и вспыхнет, но тут же все стихло. Я плавно кружилась под звуки волшебного вальса. Спокойный, красивый, просторный и радостный танец…

Я отвлеклась на прыжок, и возникла картина из прошлого: мой детский сад, наша группа гуляет, и я на качелях; скоро папа придет, и тогда он меня раскачает до неба — мы всегда так играем, когда он меня забирает с прогулки, — то я лодка, то птица, а то я воздушный гимнаст — а теперь буду спрыгивать — оп-па! — вот так! Папа ловит меня, прижимает к себе, мы смеемся; остальные ребята стоят и немного завидуют…

А потом по дороге домой мы заходим в подвал — магазин на углу у Фонтанки. Там всегда есть пломбир шоколадный в стаканчике, мой любимый, а папа берет эскимо. А потом мы идем через мост и глядим, как под ним проплывает кораблик…

А однажды был солнечный день, мы стояли, глядели на воду, и она серебрилась, и город был в сказочной дымке. Вдалеке в ней тонул синий купол, и он был синее, чем небо. Папа долго молчал, а потом говорит:

— Видишь храм? В нем в последние годы любила бывать баба Вера.

Помню, он в тот момент был какой-то задумчивый. Может, грустный, — ведь бабушка Вера была его мама…

И вообще-то, вообще-то, мой папа — он очень хороший!

На душе у меня с каждым тактом все ярче сиял огонек.

Когда музыка окончилась, я присела на диван отдохнуть и вдруг отчетливо вспомнила все, что происходило в этой комнате в три ночи перед смертью мамы. Тогда я еще не была в лагере злых… Или уже была?.. И угораздило же меня туда попасть!.. Хотя Мурин прав: я попала туда не случайно. Мне нравилось быть злой… И мысли злые я думала, и слова говорила. И дела, ох, какие ж я злые дела делала!.. И вот какая у меня теперь жизнь: мама в могиле, папа в запое, возле меня ошивается жуткий Мурин…

Ужас, а вдруг он опять где-то рядом?.. Но нет, в эту комнату он заявиться не смеет, когда тут иконы! В ней теперь не только Никола чудотворец, но и большие картонные с Иисусом Христом и девой Марией, с тех ночей остались…

Хорошо как. Свободно. И можно подумать о чем-то другом…

Захотела взглянуть на Христа — не могу глаз поднять, стыдно. А дева Мария от меня сама взгляд отводит. Ну, то есть она и так на иконе вниз глядит. Может, на Николу взглянуть получится?

Взглянула. Нестрашно совсем оказалось. В это раз он смотрел на меня не сурово, а просто пристально. Будто ждал от меня чего. И в том месте в моей глубине, где горел огонек, вдруг сами собой появились слова, и я их сказала:

— Это самое. Знаешь, Никола, ты меня извини, что тогда я… свалила икону твою… А потом, при встрече, грубила… И вообще — что я такая была, такая… Злая. Но я больше не хочу быть злой! Изо всех сил не хочу! Я к вам хочу, к добрым, понимаешь? Передай это Богу, а?

Он смотрел как и раньше, только возникли морщинки у глаз — они, конечно, и раньше были, просто я их только что заметила. Получилось, будто он улыбнулся. И я улыбнулась тоже.

Мое лицо уже так давно не улыбалось, что ему было странно почувствовать на себе улыбку. Оно забыло, как это — улыбаться. И теперь с радостью вспомнило. Улыбка пришла и прочно легла на него, и никак не хотела слезать. Так я сидела довольно долго, даже щеки устали. Ой, а какое число сегодня? Да тридцать первое! Новый год! А я его чуть не пропустила!.. Елки нет… И подарков… И ой, я же в этом году Деду Морозу забыла письмо написать со своим желанием! Не до того было… Написать, что ль, по старой памяти? Посмотрела на бабы Верины ходики — шесть вечера. Не успею с письмом, все почты уже закрываются, включая сказочные, все пошли отмечать Новый год… Да и зачем писать, вот же он, святой Николай, Николай Феофанович, Дед Мороз дорогой мой! Письма — это все так, для детей развлечение. Как мы знаем по прошлому году, письма пиши — не пиши, он все равно все узнает! Почему бы не обратиться лично к нему?

Я подошла и иконе, встала в торжественную позу, набрала воздуху — и поняла, что сказать мне нечего. Прикинула — чего мне хочется? Некогда было подумать. Чего люди обычно желают? Счастья, здоровья… Себе? Нелепо как-то. Пусть сам решает… Им там видней.

А в общем-то, в общем-то…

Я посмотрела ему в глаза:

— Николушка! Тебя зовут чудотворцем… Или нет, дай по-другому, по-детски сказать… Здравствуй, Дедушка Мороз! Ты же любишь в него наряжаться… Сделай так, чтоб случилось какое-нибудь чудо!.. Хорошее, доброе чудо, — с испугом добавила я.

6

В комнате было тихо. Я присела на диван. Что-то сил нет совсем, и спать хочется… Я зевнула. Прилягу, пожалуй.

Спала я долго, потому что когда проснулась, было совсем темно. Часы тикают, но времени не видно. Наверно, уже новый год наступил… Ой, как есть хочется! Пойду, поищу чего-нибудь.

Прихожу в кухню — и ее не узнаю. Точнее, узнаю: такой она была раньше, давным-давно, в прошлой жизни… Все чисто, прибрано, пол вымыт, тарелки в сушке, на столе никаких объедков. И даже мусорное ведро пустое, в смысле, в нем только чистый пакет, и все. А я уже привыкла за последнее время, что оно так переполнено, что и фантику негде упасть… Достаю я пачку макарон, ставлю воду кипятить, а сама недоумеваю: папа домработницу, что ли, нанял? Продолжая раздумывать, варю макароны. Только откинула их в дуршлаг — дверь открылась.

На пороге стоял папа. Он, да не он: он был прежний. Опрятный, побритый, причесанный. Он не ожидал увидеть меня в кухне и застыл в дверях. Так мы оба с минуту стояли и удивлялись друг другу. Потом он улыбнулся смущенно и говорит — тем самым своим, прежним, голосом:

— Решка, стой! Подожди макароны есть. Сегодня же Новый год. Вот, я тут принес кой-чего…

Он поставил на пол два больших пакета и начал выгружать на стол целую гору белых контейнеров. Из них очень заманчиво пахло.

— Вот, — сказал он и довольно подрыгал бровями. — Пища!

— Где ты ее взял? Ночь ведь уже, — спросила я.

— В нашем китайском на Гороховой. Едва успел, кухня уже закрывалась… Но мне пошли навстречу, как постоянному клиенту.

Я стала раскрывать коробочки и перекладывать еду в тарелки. Чего там только не было: и кальмары в кляре, и пельмешки жареные, и, конечно, моя любимая лапша со свининой… Ах, папа, ты все правильно помнишь!..

— Погоди, давай, может, в гостиной сядем? Праздник все-таки…

Я кивнула. Не верится как-то, может, я еще сплю, и этот новый старый папа мне снится?

Когда я вышла с тарелками в коридор, меня ждал еще один сюрприз: елка. Она была невысокая, неказистая, реденькая, но душистая — живая елка!

— Где ты ее взял? Ночь ведь уже, — опять спросила я.

— У дворничихи, тети Жени, выклянчил, — горделиво похвастался папа. — Но это еще не все. Вот, держи, еще подарок тебе. Прости, что простой.

И он протянул мне пеструю плоскую коробку с прозрачной щелкой в крышке. В щелку виднелись разноцветные маленькие лампочки. Это была елочная гирлянда, точь-в-точь такая, какую на моих глазах купила чужая мама чужой дочке и которую папа тогда не пошел покупать.

— Где ты ее взял? Ночь ведь уже, — в третий раз тупо повторила я.

— В Апрашке. Рынок закрыт, понятно, но в переулке дед один стоял, продавал. Точней, он мне ее просто в руки всучил, купи, говорит, для дочки.

— Почем? — зачем-то спросила я. — За триста?

— Нет, за двести пятьдесят отдал… А ты откуда знаешь?!

Последнюю фразу папа сказал со своим обычным выражением крайнего удивления — голосом вверх-вниз по горке. Лоб его собрался в гармошку, глаза таращились. Я хотела махнуть рукой — мол, неважно, но руки были заняты тарелками, и я просто кивнула.

А вот скажите мне, люди добрые, откуда тот дед знал, что у папы дочка есть?..

Может, совпадение. А может, обыкновенное чудо.

Папа выдвинул стол, и, пока я его накрывала, занялся елкой: установил ее и украсил гирляндой. Лампочки весело заплясали. Мы сели за стол, и тут оказалось, что полночи еще не было, что новый год мы не пропустили, до него еще целых двадцать минут. Пока я нагружала лапшой свой усохший от голода желудок, папа открыл шампанское и разлил его по фужерам.

— А знаешь, Решка, давай не будем телевизор включать? Давай просто так, не со всей страной, а вдвоем новый год встретим? Вдвоем — и вот с ними…

И он кивнул на иконы. Мы помолчали, каждый о своем, — о чем папа, не знаю, может, о чуде на третью ночь, а я — я, взглянув на гирлянду, подумала: быстро же Николушка мое желание выполнил!

Новый год нам пробили бабы Верины ходики. Мы чокнулись и продолжили поедать китайские вкусняшки. Не все ж с оливье новый год встречать. Так даже прикольнее, новее…

— Передай мне, пожалуйста, минералку, — попросил папа. Я потянулась за бутылкой, а он вдруг такой, игриво:

— А слабо взглядом передать?

Я вздрогнула. По шее прошла судорога. Ах, если б папа только знал!..

— Папа, — серьезно проворила я. — Я никогда в жизни больше не буду экстрасенсом.

— Почему? — удивился он.

— Не прикольно это, когда чашки сами со стола падают… Или когда васаби по воздуху летает. — Мне вдруг стало жутко стыдно за тот случай в «Якитории», когда я, разозлившись, подняла взглядом комок японского хрена и велела ему залететь папе в нос. — Прости меня, папа, пожалуйста, прости…

— Да ладно, чего там, — немного смущенно откликнулся папа. — Я и забыл уже…

Он не стал ни о чем меня расспрашивать. Может, про дядю Волю с тетей Лорой вспомнил. А я — я про них даже помнить не хочу! Обманщики они, вот кто! Все, закрыли тему, и продолжаем встречать новый год!

Я встала и собрала тарелки. Сейчас чай будем пить с китайскими фруктами в карамели. Как хорошо с папой! Год новый, а папа — старый. Обычный. Родной. Гирлянда мигала, танцуя, — вы помните, она танцевала «Вальс цветов»?

— Папа, хочешь, я для тебя потанцую? — сказала я, держа в руках тарелки и делая батман тандю.

— Да, конечно! — обрадовался он. — И, Решка, ты…ты прости меня, что я на твой «Щелкунчик» не пришел… Я свиньей был, конкретно свиньей… Знаешь, я сегодня взглянул на календарь, — ага, думаю, новый год; и тут меня как молнией пробило — я же премьеру твою пропустил!.. Взглянул на себя в зеркало, и страшно стало. Стыдно. Куда ж я качусь?.. И как ты меня такого терпела? Прости…

Я давно, с его первых слов уже, заливалась слезами. Отставив тарелки, я взяла его за руку и, громко всхлипнув, ответила так:

— Я люблю тебя, папа.

И пошла и запустила музыку, и начала танцевать вальс цветов — в третий раз за этот вечер. Папа сначала смотрел на меня, потом стал аплодировать, а потом подскочил, подхватил и закружил меня, и музыка радовалась вместе с нами. Мы так разошлись, что врезались в стол и чуть не свалили елку.

— Класс! — воскликнул папа, — выпуская меня и кидаясь спасать елку. — Отлично мы с тобой новый год встречаем, никакого голубого огонька не надо!

— Какого огонька? — насторожилась я. — Неужто ему что-то про тот огонек известно? Я, правда, не знаю, какого он цвета, он же невидимый…

— Передача такая была по телику, новогодняя, в советское время, — ответил папа. — «Голубой огонек» называлась.

Мы сели и выпили еще шампанского. Я немного — кисло все-таки. Лимонад вкусней. Папа тоже выпил совсем чуть-чуть, потом отодвинул бутылку и говорит:

— Знаешь, Решка, я принял решение. Даю тебе свое отцовское честное слово: я больше не буду пить.

Он посмотрел мне в глаза, и я поняла: это слово крепкое, крепче камня.

Вскипел электрочайник, и мы стали пить чай с китайскими фруктами, а потом долго еще сидели на диване и слушали музыку, и папа рассказывал всякую всячину про работу — про перспективы коттеджного строительства, про ревизию [71]в бухгалтерии, про секретаршу Марину, влюбленную в его зама Малахова, и про болтливую Веронику Васильевну из отдела пиара [72]. Я зевала, но уходить в кровать не хотелось, потому что давно уже мне не бывало так хорошо, как сейчас. Я оглядела комнату: елка, стол, пианино, бабы Верины книги, часы, иконы… И тут я подумала: гирлянда — это так, ерунда. А главное, настоящее чудо, — это то, что папа… ожил.

 

Январь

1

Ну вот, теперь вы знаете, как у меня начался новый две тыщи седьмой год. Хорошо начался, просто сказочно. И какое счастье, что наконец выпал снег! Третьего, то есть сегодня, мы с папой собирались поехать на Пухтолову гору [73] кататься на «ватрушках». Я уже предвкушала, как мы будем валяться в снегу, но утром папе позвонили с работы — на заводе пенобетонных блоков встал какой-то цех. Тяжело вздохнув, папа сунул мне денег — «на кино» — и умчался разбираться. А я тут сижу… Одна. И ни в какое кино не пойду. Кому охота идти в кино одной?

Тихо как. Ой!.. Что-то вроде скрипнуло в коридоре… И в вентиляции как-то подозрительно подвывает… Батюшки, вдруг я не одна?.. Кошмар какой! А вдруг тут где-нибудь, в электрической розетке, или в дымоходе камина, или в прихожей под пальто… По спине пробежал знакомый холод. Пока я была с папой, я о Му… о страшном не думала. Но вот стоило папе уехать, как началось… Ужас!.. Не могу одна сидеть да в тишину эту вслушиваться! Я встала и, громко топая, обошла всю квартиру. Сердце мое стучало громче шагов.

Уф, нет, вроде нет его. Надо заставить себя о нем не думать, чтоб не накликать. Ведь слова имеют вес… Особенно имена… Но кто ж его знает, вдруг он… Ну вот, что же это я делаю — сижу и как назло о нем думаю!.. Я осмелилась опять прислушаться: тихо. Но неспокойно как-то…

А вот что: пойду-ка я в бабы Верину комнату. Как известно, он туда сунуться боится. Я пошла, почитала немного, сидя в бабушкином кресле. Потом мне захотелось пить. Надо в кухню идти…Дрожа, я высунула нос в коридор, — вдруг он меня в углу подстерегает?..

В кухне мне стало страшно камина. Пью и просто давлюсь от страха. Потом я опять долго не решалась выйти в коридор. И как мне дальше в собственном доме существовать? Переселиться, может, в бабы Верину комнату? А на улицу как — по пожарной лестнице, что ли?..

О, идея! Раз он икон и бабы Вериных книг боится, надо их по всей квартире распространить! От них же особая радиация! Может, ее хватит на оборону всей квартиры? Попробуем! Прикинула: Никола пусть остается на своем обычном посту; деву Марию отнесу папе в спальню, а Иисуса Христа — к себе, на тумбочку рядом с кроватью. Книги тут и там по углам положу. Так-то лучше будет!

Последующие полчаса я воплощала в жизнь свой план, бодро растаскивая книги по коридору, кухне и прихожей. Мне вспомнилось кино про блокадный Ленинград, как люди окопы рыли и противотанковые «ежи» устанавливали, — вот и я, как они… На войне как на войне.

Огляделась: в доме как-то посветлело. И никаких подозрительных звуков, и главное, мне не страшно! Отлично, значит, Божья магия работает! Я подошла к окну; оказывается, снег идет. Красивая такая метелька, танцующая. Ну просто «Щелкунчик». Ничего не различить, все стало белое. Красота! И внутри у меня тоже стало гораздо светлее. Как хорошо-то, братцы… Тут папа как раз прислал смс — «Пока занят, но тебя не забываю». И смайлик. Папа, папа мой, какой ты хороший! Как здорово, что ты снова такой, как раньше! А я уже и не верила, что ты… Мне захотелось сказать кое-что Николе за чудо, случившееся с папой. Я пошла, встала пред ним и сказала просто: «спасибо, Николушка!» И долго-долго смотрела ему в глаза. И вдруг сами собой всплыли у меня в памяти его слова, сказанные в мае: «Тебе грозит смерть».

Меня как водой окатило. Не для того он приходил, чтобы меня пристыдить! Он предупредить меня приходил, вот что! И ведь это он… не про маму, нет! Это он — про меня… Они же там, в тонком мире, умеют в будущее заглядывать! Он предвидел, что я в плен к злым попаду, а я не чувствовала опасности! Сказала, что смерть — это прикольно… Все потому, что волю свою отдала неизвестно кому! Только теперь понятно, кому… И сама не заметила, как стала злой. Но я не хочу, не хочу быть злой!

Вдруг Мурин обхитрит добрых и снова появится, и начнет внушать, что я злая?.. И я буду откликаться и хотеть крушить все на свете? Нет! Не хочу! Чувствую, как все во мне этой мысли противится! Но он — он ведь сильнее. Я у него в рабстве, воли у меня нет, защитника нет, и он будет принуждать меня, мучить… бить…

И сразу же скрутило шею. Что же мне делать? Может, рассказать папе про Мурина? А вдруг он не поверит? Еще в психбольницу отведет, чего доброго… Нет, не буду рассказывать. Он хороший, но все-таки очень… взрослый. У взрослых всегда на все есть ответ.

Я почувствовала, какая я на самом деле одинокая. Как мне жить-то теперь?.. Хотела чудес — и вот… Ой, как больно, голову не повернуть…

Но нет! В мире есть не только такие чудеса! Есть и другие — от которых делается хорошо! Например, недавнее детское чудо с гирляндой… А главное, это папино «я больше не буду пить»!..

Есть, есть другие чудеса — настоящие добрые. И человек может в них участвовать! Помню, сидели мы с Любкой год назад и изо всех сил хотели, чтоб Дед Мороз исполнил наши желания. А она сказала, что одного хотения мало, что надо делать шаг навстречу чуду, надо усилие, надо себя исправлять. И что она сама обещала исправиться, стать добрей. И стала… И пожалуйста — ей Рекса подарили!

Как просто. А может, а может и мне попробовать — усилие сделать? Ведь мне очень необходимо еще одно доброе чудо… Но как делать усилие воли, если у меня воли нет? Эх, была б у меня моя воля, я б ее добрым отдала!

Я взяла стул, залезла на него и, касаясь руками деревянного края иконы, тихо сказала:

— Николушка! Может, я слишком наглая, что снова прошу… Я понимаю, я не имею права просить, потому что я, вроде бы, не из вашего лагеря… Но мне так плохо! Придумай что-нибудь, а?..

Было тихо, только тикали бабы Верины ходики.

***

Сначала ходики просто тикали, а вскоре пробили два. Время обедать. Придется идти в магазин — в холодильнике у нас с папой снова пусто. Я пошла в ближайший, в Апраксином [74] за углом нашего дома. Стою, выбираю, что бы купить: все эти пиццы и блинчики «Талосто» уже из ушей лезут. Пошла в овощной отдел, картошки хочется; чистить умею, а как варить, не знаю. Взгляд упал на кочан капусты — мама ее очень любила. А я ее терпеть не могу. Хотя сейчас, пожалуй, съела бы… Салат такой, как мама готовила…

Стою я такая возле капусты, а в глазах у меня стоят слезы. И вдруг вижу сквозь них — в том конце магазина к прилавку Любка подходит, начинает что-то там покупать… Тут слезы как хлынут у меня из глаз, ну просто водопад… Потому что я ужасно, ужасно по Любке соскучилась! Мы же с ней с самого детства, сначала в одной песочнице, потом за партой в трехсотке нашей начальной… Столько лет вместе, а ссоры — ну, только по глупости… Если не считать прошлой весны, когда… Ну и дура же я была, что Любку ведьмой считала! Если она и волшебница, то однозначно добрая — она всех, всех любит! И она мой самый старый и верный друг. Хоть и бывший… Захочет ли она со мной общаться? Вот сейчас поднимет голову, заметит меня, кивнет вежливо — и отвернется… И выйдет из магазина в ту дверь…

Тут она и правда подняла голову. Заметила меня, но не кивнула, а замерла. Стоит и глядит на меня своими глазищами. Я хотела было быстренько провалиться сквозь землю или хотя бы выбежать из магазина, но ноги как приросли. Стоим мы такие, друг на друга пялимся. А потом она улыбнулась. Улыбнулась как раньше, подошла и говорит:

— Привет! Пошли к нам обедать?

Я мгновенно вспомнила вкус котлет, которые делает Любкина мама, с пюре… И сглотнула. А сама стою реву так, что трясусь вся, только молча, а то людей стыдно. Потом пришла в себя и помотала головой:

— Не… У вас там народу больно много… Лучше пошли ко мне.

Любка просияла вся, а сама говорит:

— А что приготовим?

— Пюре. Ты умеешь?

— В теории — да. А масло сливочное есть? А молоко?

С Любкой не пропадешь. Это я еще с тех пор знаю, когда я была Шерлоком Холмсом, а она Уотсоном.

— А с чем пюре есть будем? Давай с сосисками? — спросила Любка.

— Давай. И — с капустным салатом, — сказала я, вытирая слезы.

— А ты разве любишь капусту? — удивилась Любка.

— Люблю. Теперь — люблю, — кратко ответила я.

И мы пошли ко мне и принялись за готовку. Вдвоем было совсем нескучно, нетрудно и весело. Пюре удалось, а салат не очень — какую-то хитрость мама знала. Но все равно, капуста была совсем не такая противная, как мне казалось раньше.

После обеда мы устроились в бабы Вериной комнате на диване. Мне было так славно, как в детстве, когда я приходила сюда к бабе Вере, и она, оторвавшись от книг, садилась со мной на диване рассказывать сказки. Тело обмякло, захотелось прилечь…

— Знаешь, Люб, — сказала я, прислоняясь к ее плечу и зевая, — я так рада, что ты тут, но только у меня что-то сил нет…

— Да уж, — рассмеялась Любка, — у тебя такой же вид, как у Коли, когда он отваливается у мамы от груди…

И запнулась. Это она испугалась, что мне больно слышать слово «мама». А я и сама удивилась, как мне ничего. Она это заметила и облегченно вздохнула. Ну, я ей и говорю:

— Да уж. Поели — можно и поспать… Короче, я полежу, а ты мне что-нибудь расскажи.

Я уютно свернулась возле Любки, и она стала рассказывать мне про свою гимназию. Про то, что в ее классе несколько ребят с нашей параллели из трехсотки, включая Шурика. И какой он прикольщик и как они с Любкой здорово дружат. Я совсем не ревновала, наоборот, порадовалась за них. Наверно, я в Шурика по-настоящему никогда не была влюблена, вот что. А сейчас мне и подавно не до любви…

Любка продолжала рассказывать про школу. Когда она упомянула, что они там всякие спецпредметы проходят, я насторожилась. Уж не экстрасенсорику, не астрологию какую-нибудь? Весной, когда я искала русский Хогвартс, я туда заглядывала, тесты для поступающих брала. Тогда мне показалось, что есть в ней что-то особенное. Что она могла бы быть Хогвартсом… Неужели Любка попала в школу, где обучают волшебству? Тому самому волшебству? В такой, типа, Слизерин?! Кошмар, если так. Ведь тогда там Мурины кишмя кишат! И никто об этом не догадывается…

— Люб, — тревожно спросила я, — а какие у вас спецпредметы?

— Ну, риторика, эстетика…

— А что-нибудь типа… астрологии?

— Астрономия есть. Астрологии нет.

— Точно? Больше ничего такого? Ни левитации, ни гипноза?

— Гипноза нет, а про левитацию я ничего не знаю… Это что такое?

— Способность поднимать предметы и свое тело в воздух. То есть, типа, летать.

— А это разве не сказки? Неужели такое и правда возможно? — недоверчиво спросила Любка.

— Возможно, возможно, — нехотя откликнулась я. — По-простому говоря — отрыв от поверхности с помощью усилия воли, а по-научному — левитация…Только ты радуйся, что у вас обычная гимназия, для обычных вундеркиндов. А то я уж испугалась, что вас там чудесам учат.

— Что же в этом было бы плохого? Наоборот, прикольно! Ты и сама это раньше говорила! — с жаром произнесла Любка.

— Говорила, да. Но теперь я наверняка знаю, какая это опасная вещь — чудеса.

Любка пожала плечами:

— С чего ты взяла? Чудеса — это так здорово! Я никогда не забуду, каким образом у меня Рекс появился!

— Рекс — это да, но это другое чудо…

Мне захотелось кратко и просто все объяснить Любке, но слова смешались и мысли тоже. Крутилась только одна — «я попала в рабство к злым». Но как сказать это? Язык не поворачивается… Вдруг Любка испугается и перестает со мной дружить?! Нет, только не это! Как я буду без Любки?..

Нет, Любка не бросит. Она весной на мне темное облако видела, но не испугалась… А сейчас — сейчас не видит?.. Ой…

— Люб!.. Мне у тебя очень важное спросить надо! Вот ты однажды сказала мне, что… что я другая стала и что я в темном облаке. А сейчас? Сейчас как? Есть оно на мне или нет?!

Пока Любка, сдвинув брови, меня разглядывала, я сидела как на иголках и в то же время как истукан. Ну что она так долго!.. Наконец она отвела глаза и посмотрела как бы в себя. И сказала:

— Нет. Точно нет. Ты — как сказать? — печальная, да… Но это ведь из-за мамы… А облака нет.

Ура! Ура! Ура! Значит, Божья магия от икон и книг так сработала, что темное облако развеялось! То-то я и смотрю — Мурин не появляется! Вот здорово! И надо же, я даже не заметила, как! Во сне, наверно… Наверно, тот невидимый защитник вернулся с отрядом добрых войск и его победил… А это что значит? Это значит, что я больше не в рабстве!

Я облегченно вздохнула. И уже почти сказала «сейчас его нет, а недавно…», но испугалась: вдруг он все же где-то рядом? Начну я рассказывать, ненароком упомяну его, а у него от этого сил прибавится настолько, что он добрую оборону прорвет? Любка рано или поздно уйдет, а он явится и опять меня мучить станет? Нет, хитрее надо как-то…

— Люб, — спросила я. — А ты вообще что про темное облако знаешь? Ты его кроме как тогда на мне, еще когда-нибудь видела?

Любка задумалась.

— Да, — говорит. — У тебя же. Когда ты болела. Я пришла к тебе, а оно у тебя на кровати… Страшное, жуть… А тебе нипочем. Знакомься, говоришь, это Пу…

— Стой! — воскликнула я. — Не называй его по имени!

В ужасе я прижалась к Любке, а она — ко мне. Сколько-то мы сидели замерев. Любкины глаза были выпучены до предела, нос был белый как мел. Когда страх немножко отступил, меня осенило:

— А слушай, а ты ж его тогда прогнала! Я даже подумала, что ты колдовать умеешь…

— Я? Нет, что ты. Это просто способ такой, если страшно. Меня Рита из музыкалки научила. У нас там по вечерам на лестнице света мало. Идешь, дрожишь… Ну, вот она и научила — если жуть берет, говорит, крести то место, откуда страх, и говори: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа».

— Ага! — воскликнула я. — Кажется, мне все ясно… Все сходится. Ой, Люб, у нас тут такое творится… То ли «Вий», то ли «Гарри Поттер»…

— Расскажи! — И Любкины глаза опять стали круглыми.

— Понимаешь, не могу. Такие вещи вслух опасно произносить… Может, потом когда-нибудь…

— А ты попробуй, потихонечку! Интересно же! Ну пожалуйста! — не отставала Любка.

— Да я даже не знаю, с чего начать. За этот год всякого понаслучалось, ни в сказке, ни пером…

А кстати. У меня же как раз пером, в смысле ручкой, получается. Можно Любке дать эти записи почитать! Все-все, с самого начала! Про книжку мою до сих пор ничего не слышно, наверно, не вышла пока, — Надежда Петровна предупреждала, что это дело долгое; а сами тетрадки она мне еще летом вернула…

Но нет. Не могу я дать Любке мои записи. Там про нее всякое сказано… ну, когда я еще очень злая была… что она ведьма и все такое… И еще: прочтет начало — скажет, давай продолжение. А тут моя тайна описана, про то, что это из-за меня мама… Нет! Не могу я, чтоб Любка такое про меня узнала!.. А можно вот как: я напишу ей отдельно, самое главное про чудеса…

— Знаешь, Люб, я рассказывать не буду, а лучше напишу, а ты прочитаешь, ага?

— Тогда я, пожалуй, домой пойду, а ты садись писать, — заявила Любка. — И пиши быстрей, а то я лопну от нетерпения!

И поднялась, чтобы уходить. Я проводила ее до дверей и с опаской оглядела прихожую. Вдруг добрая радиация ослабла, и тут где-то?.. Нет, тихо все. И нестрашно. Даже легко как-то, вот как! Даже очень-очень легко! Зима, а на душе у меня просто птицы поют!

Какое счастье, что Любка захотела дальше со мной дружить!.. И что она совершенно случайно именно сегодня мне в магазине встретилась… Это ж просто чудо…Ой, я, кажется, догадываюсь! Я ж как раз сегодня просила… Ну конечно! Ну конечно! Это чудо!

…Ну, ты даешь, Никола!

Я кинулась в бабы Верину комнату, прыгая от радости. У иконы я было перестала прыгать, но потом все-таки подпрыгнула еще три раза, и каждый раз громко кричала «спасибо».

***

Достала я сейчас отдельную тонкую тетрадочку, взяла ручку, да призадумалась. Начну я такая писать, а оно — он — они — сами знаете кто — тут как тут! Написанные слова ведь тоже радиацию излучают, а мне не обойтись без того, чтоб называть их… Ой. Ну и тупая я. Я же могу Любкин способ, в смысле, той Риты из музыкалки, применить! Если почувствую, что они где-то поблизости, так сразу… Только как крестить-то надо? И слова, что-то про Бога…

Я тут же позвонила Любке, и она научила меня — сложи, говорит, три первых пальца правой руки щепоткой, остальные два загни, и рисуй в воздухе крест — сверху вниз и слева направо, и приговаривай: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Она, конечно, без больших букв сказала, потому что как их скажешь. Но я-то знаю, я в бабушкиных книгах видела, что пишется так. Получаются как бы имена. Имена, они же всегда с большой буквы…

Применила я к тетрадочке Божье заклинание и сижу, собираюсь с силами. Страшно все же. И непросто. Я ж тогда еще Му…рина Пузиком называла, другом считала. И про то, какой он на самом деле злой, не ведала. И в кланах тонкого мира не разбиралась… Ну ладно. Пора начинать.

2

Люба, привет! Вот мой рассказ.

Началось все с того, что в прошлом году под руководством дяди Воли я стала упражняться в магических искусствах и кое-чему научилась. За несколько месяцев я стала настоящим экстрасенсом. Я пробовала всякие вещи, которые казались мне прикольными, типа левитации, и еще телекинез — это когда двигаешь предметы взглядом, и еще гипноза немного… Я делала это, не понимая, какая сила совершает эти чудеса и что чудеса бывают разные. И только благодаря событиям в три ночи перед тем, как мамы не стало, я в этом разобралась. Вот как все было.

Когда мама была в больнице, она захотела креститься, и папа привез туда священника. В тот вечер папа был очень воодушевлен — он верил, что после крещения она выздоровеет… В общем, за ужином он сказал, что священник посоветовал ему молиться особым образом — ночью читать псалтырь. Это типа книга древних песен, посвященных Богу. У нас от бабушки полно книг осталось, ну и эта тоже. Оказалось, что там больше ста страниц, но прочесть надо было за ночь все целиком. Так положено, сказал папа. Конечно, прочесть можно сколько захочешь, но суть в том, что если молишься не как захочешь, а как положено, ты уступаешь свою волю Богу. И тогда уже действует не твоя воля, а Божья. Папа стал это все слегка сумбурно излагать. А я тогда от дяди Воли уже кое-что знала. И сказала папе:

— Не надо, не объясняй, я в курсе. Если отдать свою волю силе, которая сильнее тебя, тогда и происходят чудеса. Ты думаешь, я сама по себе, что ли, вещи глазами двигала?

— Ага, понял, — сказал папа. — Но сейчас нам нужны другие чудеса. Не прикольные, а… посерьезней, что ли. В общем, я собираюсь ночью читать, — бодро добавил он.

— Я с тобой, — сказала я.

— Но Решка… Ты ж уже в прошлую ночь не выспалась…

— Никаких «но»! — отрезала я.

А папа, похоже, обрадовался.

После еды я пошла в свою комнату. Открываю дверь — и чуть не вскрикнула. Представь, на моей кровати сидел огромный мохнатый паук!

— Ах ты моя деточка! — скрипуче пропел он. Только тут я узнала по голосу нашего домового Пузика.

— Фу, как ты меня напугал, — отмахнулась я.

— Ути-пути, — сказал он. — Бедняжечка ты моя, балериночка. Устала, натанцевалась за день, напрыгалась. Эк вас, репетициями-то совсем замучили! Бедные дети, с восьми утра до десяти вечера пашут!

— Да ничего, — ответила я. — Держимся.

— Так-то оно так, только папа прав — как ты завтрашний день-то продержишься, если сегодня опять всю ночь читать будешь? Давай отдохни малек, прикорни на минуточку, а потом и пойдешь, труженица моя…

Я села на кровать. Действительно, как я продержусь? Ноги гудят, голова тяжелая, глаза закрываются…

— Вот и хорошо… Поспи немножко, ягодка моя, а? — помурлыкал Пузик, обнимая меня одной их своих мохнатых лап, а двумя другими начиная почесывать мне спинку. По телу пошли приятные мурашки, стало сладко, тепло… Я прилегла на подушку, а Пузик подключил все свои восемь лап к приятному делу почесывания.

— Пожалуй, правда посплю… — сказала я. — Жуть как устала. Вот посплю чуть-чуть, а потом обязательно встану и пойду к папе…

— Конечно, конечно, — полушепотом откликнулся он, запуская лапу мне в волосы. — А потом пойдешь обязательно…

Дремота легла на меня как пуховое одеяло. Сквозь сон я слышала монотонное бормотание Пузика, и вдруг его перебил отдаленный бой часов. Било долго, наверно, двенадцать…

И тут меня как толкнул кто. Я вскочила. И услышала внутри себя тихий, твердый голос, который сказал: что ж это ты? Ты же с папой должна, ты ему обещала! И я опрометью кинулась в бабы Верину комнату — папа решил читать псалтырь там, сказал, что аура там самая подходящая. Когда я распахнула дверь, он радостно кивнул мне. Я встала рядом.

Горела люстра, свет был яркий, и спать мне уже не хотелось. Пахло как обычно, бабушкиным запахом, — сухим деревом, старыми книгами и немного ванилью. Все было как всегда, но что-то не так. Я прислушалась — ага! Звук! Раньше тут всегда было тихо, а теперь сквозь папин голос я услышала тиканье ходиков!

Это были бабушкины часы, которые уже сто лет висели на стене просто так. А теперь вот пошли. И это они меня разбудили. А если б не разбудили, то я и не пришла бы… Чудо. Обыкновенное чудо. Бог его, наверно, устроил, чтоб папа не оставался один! И вот она я!

— Ух, Решка, и тяжкое же чтение, — сказал папа. — Хуже, чем кирпичи таскать.

— Как это чтение может быть тяжким? — удивилась я.

— Сам не понимаю. Но буквально каждое слово дается с усилием.

Он продолжил читать. И правда, читал он как первоклассник: то по слогам, то коверкая, спотыкаясь на каждом шагу. Текст был очень сложный. Общий смысл было не уловить, только кусочки типа «благословлю тя в животе моем». Почему в животе? Потому что там еда, которая дает питание, и за это благословлю? Я напряглась, пытаясь понять еще что-нибудь. Слова там были все типа «быша–возвестиша–разумеша». Тут во мне будто завозился кто, откуда-то поднялась волна раздражения: от этого постоянного ша-ша только спать хочется! Я села. И услышала в себе другой голос, тоже мой внутренний, но не тот, что раньше. Тот будил, поднимал, а этот жалел, говорил: фу, какое непонятное чтение… Скучно… Зачем ты здесь? Лежала бы сейчас в своей мягкой и теплой кроватке… Ты же еще маленькая, зря я в это дело ввязалась… Пусть бы папа один читал… Не выспишься, а завтра такой трудный день… Репетиция в костюмах, ты должна быть в форме…

Лягу, пожалуй. Какая разница, все равно ведь это папа читает, а от меня никакой пользы… Тут я услышала, как за окном воет метель. Ветер рвался, ревел, стонал и взвизгивал. Я подняла голову, взглянула в окно, чтоб увидеть снег, но там ничего не было. Ночь, месяц на небе…

А ветер, Люб, выл знаешь где? В коридоре нашей квартиры. И от этого у меня мороз по коже пошел. Я сидела и чувствовала, как потихонечку леденею, и слушала все эти охи и стоны, которые с каждым мигом делались все ясней. А папа продолжал читать и ничего не слышал… Везет же ему!.. Мелькнула мысль: как хорошо, что я теперь не вижу сквозь стену! А раньше иногда видела, Люб… Но теперь мне совсем не хочется видеть то, что там может быть! Что-то чудовищно жуткое приближалось к нам. Оно было неведомое, и от этого было еще страшнее.

Тем временем стоны стихли. Послышались шаги. Это самое шло к нашей двери. Не крадучись, не спеша. Оно шло как гость, или хуже — как свой.

И тут на пределе ужаса я почувствовала, что этот кто-то за дверью мне не чужой. А вот как возьму, как пойду и открою дверь, — ага?! А там — опаньки! — дементор [75]! Круто? Или хуже того — Волан-де-Морт [76]! Кстати, Вий — это тоже он! Я даже не удивилась своей догадке. Просто сидела завороженная и как бы со стороны наблюдала свой интерес.

И тут меня потянуло еще сильней. Как если бы тот, кто стоял за дверью, слышал мои мысли. И, может быть, даже ими управлял.

Мне хочется открыть эту дверь. Я должна, я обязана ее открыть. Я этого хочу! Я сама хочу!..

И тут я услышала, как первый мой голос кричит:

— Папа! Мне страшно!

Он оглянулся и понял, что дело плохо.

— Погоди!.. Сейчас!..

Полуживая, я наблюдала, как папа обходит комнату, брызгая пол, стены и потолок из какой-то бутылочки.

— Это что? — спросила я.

— Святая вода. Отец Константин дал. Сказал — если станет страшно, кропите комнату и себя…

Папа повернулся ко мне. Меня обожгло холодными брызгами, а когда озноб прошел, оказалось, что страх прошел вместе с ним. И того за дверью больше не было. Может, и был, но я его не чувствовала. А главное, не боялась. И внутри меня ничто не тянуло, не раздирало на две части. Я была я. Только очень усталая.

— Ложись, спи тут, — сказал папа. — Мне уже немного осталось, страниц десять.

Уф. Написала тебе это и развспоминалась. Пожалуй, отдохну чуток и потом продолжу писать.

3

Привет, я попила чаю и вернулась, и снова пишу. Теперь я расскажу про следующий вечер.

— Ну ва-а-аще, — сказал Пузик, когда я вошла к себе. На этот раз он был похож на мохнатую черную свинью. Только сидел не в кровати, а за письменным столом, положив ногу на ногу — копыто на копыто? — и облокотясь на поручень кресла. Сбоку свисал его лысый закрученный хвостик.

— Что — ва-а-аще?

— Ну ты даешь. Вчера-то. Ну, не думал я, что ты такая дура.

— Ну что опять?

— Ну, что у папани твоего крыша поехала, это давно стало ясно. Ну ты-то? Серьезная, взрослая девушка, владеющая телекинезом, левитацией и гипнозом. И так опозорилась!

— Да о чем ты?!

— Ягодка моя. Ну и глупостью ж вы с папаней занимаетесь.

— Почему — глупостью?

— Эти способы устарели. Это двести лет назад, до того, как науке стало известно электричество и так далее, можно было надеяться на обряды и всякие там традиции. Иногда действительно помогало. Но это все — бабушкины средства! Ха-ха, в прямом смысле. Бабка-то твоя…Впрочем, ну ее. Как в это можно верить в век компьютеров?!

— Не знаю. Но только и впрямь помогает. После крещения мама пришла в сознание. А сегодня руки двигаются и улыбаться может, папа сказал. Во как!

— Неужели ты всерьез полагаешь, что это оттого, что над нею поп пошептал? Или оттого, что вы с папаней полночи дурака валяли?

— А от чего же? — удивилась я.

— Как представитель тонкого мира — кому, как ни нам, разбираться в таких тонких вещах? — спешу тебя уведомить, что улучшение наступило само по себе. Просто так! Ну подумай сама, какая польза может быть больному человеку от невнятного бормотания допотопных текстов? — И он брезгливо прихрюкнул.

У меня в голове кружилась какая-то мысль. Что-то про слова, про книги, про чтение книг, что будто бы от чтения что-то случается… Какой-то туман в голове, мешает вспомнить… Не могу! Ладно.

— Смешно, — отрезал Пузик. — Смешно смотреть на тебя, Регина. Неужели ты и сегодня ночью, вместо того, чтобы выспаться, предпочтешь играть в эти бабушкины игры? Ты, выходит, по-прежнему в сказки веришь?

И он изучающее посмотрел на меня. Морда свинская, а глаза человечьи, подумала я. Умный он. Умный, образованный. И про тонкий мир все-все знает, не то что я.

Действительно, ну с чего вы с папой взяли, что ваше глупое бдение помогает, спросил меня второй из моих голосов. Папа сам не понимает, что произносит, а ты и подавно, какая от этого может быть польза? Пузик прав. Пусть папа, если хочет, один читает сегодня. А ты не дура.

И я переоделась в пижаму. Но тут раздался бой часов. Как, уже двенадцать?! Это воскликнул во мне мой первый голос. Что ж ты сидишь? Ты с папой должна быть! И я как была, в пижаме, бросилась в бабы Верину комнату. Папа уже давно начал.

— Спасибо, что ты тут, — сказал он и благодарно погладил меня по руке. — Я заметил: вчера, когда ты пришла, мне стало легче читать. Непонятно, но факт.

Я встала рядом, заглянула в книгу и стала следить по тексту. Оказалось, там с большой буквы пишется не только слово «Бог», но и все остальные, которые к нему — к Нему — относятся: Он, Господь, Владыка. И даже прилагательные, типа Многомилостивый. Это выглядело очень непривычно: сколько я книг за свою жизнь прочла, нигде такого не встречалось. Хотя понятно: тот, кто писал эти молитвы, он Бога так уважает, что иначе не может. И при всем своем уважении он называет Бога на «Ты». Пусть и с большой буквы. Интересно, Бог на это не сердится? Он не считает, что это невежливо? На «ты» обычно называют кого-то близкого — родственников, друзей. И получается, что и папа, и я называем Бога на «ты». Как будто Он нам родственник и друг… Прикольно!

«Ты владычествуеши державою морскою.» А мы на истории проходим, что морем управляет Посейдон, ха-ха… А что бы мне поставили на естествознании, если б узнали, как я тут твержу вслед за папой: «Север и море Ты создал еси»? Не смешно… И что это за «еси» такое? — возмущенно спросил меня второй голос. Вообще, текст совсем нечитабельный. Мало того что язык древний, к тому же имен незнакомых полно, какой-то Иаков, Иосиф и Моисей [77], и про Израиль много, а про Россию ни слова… Тут послышался первый голос, который тихо сказал: эта книга очень давно писалась, автор мог и не знать, что такая страна существует. Может, ее тогда и не было…

Да. Древность дремучая, встрял второй голос. Пузик прав, все эти способы религиозные устарели. Гораздо современней и научней пользоваться всякой левитацией, медитацией и трансформацией… Зря папа тут время тратит. Лучше бы он сейчас в больнице был, у мамы. Может, врача позвать, процедуру какую-нибудь…

Голова моя полнилась сонной мутью. В ней мелькали картины — то коридоры и классы Академии, то мама в больничной постели, то части каких-то домов и улиц, какие-то лица… Наверное, лучше поспать. Я напрягла глаза в последний раз перед тем, как опуститься на диван. Знаешь, так бывает, — смотришь в одну точку, но ничего не видишь? И вдруг я поняла, что вижу. Вчера не видела, а сегодня вижу… Волшебным, понятно, образом: смотрю в деревянную дверь, а вижу не ее, а то, что за ней. То, что в коридоре. Тех…

Они были всякие — лысые и косматые, маленькие и большие. Смешные, как гоблины в «Гарри Поттере», и страшные, как орки во «Властелине колец». Все они были ужасные. А самое ужасное было то, что они были. Причем не где-то на экране, за надежным стеклом телевизора или компьютера, а тут. В коридоре нашей квартиры. Они толпились плотной массой, напирали и делались с каждым мигом видней: у кого-то гнилое бельмо вместо глаза, у другого клыки и слюнявая пасть… Вчера было страшно оттого, что пришельцы за дверью невидимы, но увидеть оказалось еще страшней…

И тут из глубины коридора — нет, из какого-то дальнего мрака — возникло темное облако. Сначала оно было тенью, в которой сверкали зеленые молнии. Где-то я похожие молнии видела… Только сейчас очень страшно…

Оно шло сюда. Оно клубилось и нарастало. Оно испускало лучи.

Это было солнце. Но светило оно черным светом. Не спрашивай, как это, все равно не смогу объяснить…

Я стояла как парализованная. А черное солнце приблизилось к самой двери и замерло у порога. Те, ужасные, все пали ниц перед ним. А я все стояла, скованная страхом. Нас разделяла ничтожная деревянная дверь.

И, как вчера, я почувствовала, как оно меня тянет.

И как что-то во мне откликается на его зов.

Тут я разделилась. Одна я шагнула навстречу черному солнцу. Другая я отчаянно крикнула:

— Папа! Мне страшно!

…Когда он обрызгал меня, все стало как было. Засыпая на бабушкином диване, я слышала, как папа читает: «яко исполнися зол душа моя, и живот мой аду приближися». И мне показалось, что моя душа вся в золе, а в животе бурлят и бесчинствуют эти, с адскими лицами…

Люб, прости, мне снова нужна передышка. Пишу, а сама дрожу вся, видишь, какой почерк корявый от этого? Надо в себя прийти. Теперь не чай, теперь пойду валерьянку пить…

4

На третий вечер я так и знала, что Пузик опять будет подкарауливать меня. Только не знала, в каком он будет виде.

Он был огромным черным удавом и лежал, свернувшись посреди комнаты. Букля, видя такое соседство, нервно металась по вольеру. Мне тоже было не по себе, но я же знаю, что это Пузик, — вот глаза-то не змеиные, а человечьи… Я села.

— Что скажешь?

— Регина! — и красивая, хоть и жуткая черная голова поднялась, покачиваясь. — Давай поговорим начистоту. Ты умная, гордая, сильная. Ты веришь в себя и ни на кого не оглядываешься. Ты знаешь, чего хочешь от жизни. И ты умеешь брать от жизни все! Ты умеешь подняться над толпой, ты умеешь и любишь побеждать! Все это значит, что ты очень подходишь Князю.

— Князю?..

— Да. Скажу откровенно: ты ему нравишься. Князь, у которого вся власть над миром, избрал тебя в свои королевы, Регина. Ты хочешь власти — и у тебя будет власть! Открыть тебе твое будущее?

— А…

— Не удивляйся. Нам, духам тонкого мира, открыты все тайны! Мы проникаем сквозь время!

— Конечно, скажи…

— Ты будешь творить небывалые чудеса! Сначала ты очаруешь весь мир со сцены — мечта стать звездой балета сбудется. А после ты покоришь весь мир с трибуны — президентом ты тоже станешь!

У меня захватило дух. Вот оно: Князь тонкого мира приглашает меня — но не просто в свою армию… Я — избранница Князя! Я — королева!

— Да, моя душенька, — прошелестел знакомый голос. — Но для этого ты должна сделать последний шаг.

— Какой?

— Отказаться от глупости, которой вы с отцом занимаетесь по ночам. И ты должна сделать то, что велит тебе Князь. Князь — повелитель тонкого мира и мира земного, ему предана вся власть!

Я стояла задавленная его напором. И этой огромной новостью. И думала приблизительно так: всем миром правит могущественный Князь. И еще что-то надо было бы вспомнить, кого-то еще… Ну ладно, неважно. Важно, что Князь меня выбрал! Я буду творить небывалые чудеса!

— Если послушаешь Князя, — напомнил змей, вторгаясь в мои мысли.

Конечно! Конечно, послушаешь! Что тебе стоит! Это прокричал во мне второй голос. Но если ты согласишься немедленно, это будет выглядеть несолидно, добавил он же. В конце концов, раз тебя зовут в королевы, и вести себя ты должна соответственно.

— Я подумаю, — степенно ответила я.

— Да, конечно, моя Регина, — стелясь по полу, откликнулся змей.

— А когда я увижусь с Князем? Я хотела бы дать свой ответ ему лично.

— О, Регина! А тот, кто приходит к тебе вот уже две ночи подряд, собственнолично приходит, зовет и ждет твоего последнего шага, — кто он, Регина?

— Так это Князь?.. А почему он такой… страшный?

— У нас тут что — детский театр? Сказка про Красную Шапочку? Почему у тебя такие большие зубы? — резко меняя тон, захихикал удав и обернулся волком. — Дура, — добавил он грубо и вновь превратился в удава. — Какой, по-твоему, должен быть повелитель мира? Веселый, как клоун? Мягкий, как зайчик? Нет! Повелитель должен быть страшным! Чтоб все знали, кто повелитель! — грозно проговорил он, раздуваясь и наполняя собой всю комнату. И мне стало страшно. Так, как в детстве от темного облака. Так, как в прошлом году, — он ко мне часто приходил, этот страх; например, когда бесилась волшебная палочка, — ой, чего только со мной не происходило, Люб…

— Сильный должен быть страшным. Это и есть признак силы! — воскликнул удав, уменьшаясь. Я немного пришла в себя. — Так вот, ходить никуда не надо, ложись лучше спать, — добавил он. — А Князь к тебе сам придет.

Я послушно опустилась на кровать. Усталость сразу окутала меня. И тут вдруг — бом, бом — раздался бой часов. В голове у меня просветлело.

— Знаешь, я пока пойду к папе, — с непонятной решимостью сказала я и встала. — Я там нужна. Мы должны быть вместе.

Когда я вошла, папа оторвался от чтения и сказал:

— А я уж и не ждал тебя, подумал — заснула.

Я не стала рассказывать ему все детали, ответила так:

— Я бы и заснула, но произошло обыкновенное чудо — бабушкины часы ни с того ни с сего начали бить и разбудили меня. Уже в третий раз.

— Не было никакого чуда, — откликнулся папа. — Это я завел часы. Уже три дня как стал заводить. Вот они и бьют в положенное время.

Вот как, чуда не было… А я-то обрадовалась… Слишком привыкла к чудесам…

В этот раз я не пыталась понять содержание и не стала следить по книге. Я ждала. И вот началось. Сначала как в первую ночь, завыванья и стоны. Потом как во вторую — я увидела их через стену. Потом к нашей двери приблизилось в зеленых молниях черное солнце. Оно излучало тягучий и властный жар. Меня била дрожь. Мой Князь, повелитель мира, хозяин чудес! И он даст мне власть! Надо только сделать то, что он скажет.

— Поклонись мне, моя Регина! — раздался голос, как гром.

Он великий, он сильный, он страшный. Ты должна ему поклониться.

Сейчас я ему поклонюсь.

— Господь мой еси Ты [78], — ворвался вдруг в меня голос папы. Я отвлеклась на долю секунды на это непонятное «еси», и почему-то мне четко представилось, как там, в книге, написано Ты. С большой буквы. Как будто Бог нам родственник или друг…

Стоп. В тонком мире есть два клана. Одного начальник — Князь, другого — какой-то Главный. А где-то над ними Бог, самый главный начальник… Стоп, стоп. А что если Бог — не над ними, а кто-нибудь из них?! Вот она, очень важная мысль, которую я никак не могла ухватить!

Но если так, то кто же Бог? Князь или Главный?

Я попыталась подумать, но мысли смешались. Как будто их кто-то специально запутывал. Лез в мою голову, напоминал о других, посторонних вещах. Вот, на верхней полочке кувшинчик, мы его в прошлом году на ярмарке купили… О чем это я?.. Того и гляди, наступит полный раздрай, и мысль опять пропадет… Ну и ладно… Поклонюсь, и дело с концом… Может быть, они оба, и Князь, и Главный, половинки Бога?

— Избави душу мою от нечестивого [79], — прочел в этот миг папа. Я вздрогнула. Показалось, что где-то рядом ловушка. Что рядом какой-то враг…

Я сделала усилие воли — не такое, как когда собирала волю в комок, чтоб подвинуть глазами предмет. Я сделала усилие, пытаясь понять, что читает папа. И вдруг, вот удивительно, поняла: там говорилось, какой Бог могучий, как он — Он управляет грозой, как Он открыл основания Вселенной. У меня даже мурашки пошли от этой картины: Бог в огнедышащих облаках преклонил небеса, и сошел, и мрак под ногами Его, а Он оседлал каких-то своих херувимов [80]– кони, что ль? — и летит, летит на крыльях ветреных… Страшно! Но только совсем не так, как от черного солнца и темного облака. Страшно — от радости, вот как!

Я вдруг вспомнила, что в церкви видела на стене картину: Бог в своем человеческом виде, то есть в виде Иисуса Христа, парит в светлом прозрачном облаке.

— Господи, Боже мой, просвети же тьму мою [81], — услышала я вдруг от папы.. Фраза будто зазвенела и повисла в воздухе. Какие хорошие слова! Я повторила их про себя. Получилось, что это я прошу просветить мою тьму. И хочешь верь, хочешь нет, Люб, но где-то в моей глубине мигнул огонек… А папа читал дальше, и там было сказано: нет других богов, кроме Господа.

Ага!.. И что — это он — Он — стоит там, за дверью?..

Я повернулась к двери. Глядя на сияющую за ней тьму, спросила:

— Ты кто? Ты — Бог? Ты Иисус Христос?

И тут произошло кое-что, к чему я не была готова. Свита Князя взвыла и бросилась врассыпную. А черное солнце — оно — лопнуло! И ничего от него не осталось, не то что облака, но даже и тени… Вой и грохот стояли невыразимые, но мне совершенно не было страшно. И я знала, что мне делать. С очень ясной, хотя и гудящею головой я спросила:

— Папа, где у тебя антивода?

— Что? — не понял он.

— Где бутылка со святой водой?

Он достал ее из-за книг, подал мне, а сам продолжил читать. Я налила пригоршню воды и, повернувшись к двери, махнула рукой, как делал папа в прошлые ночи.

Вой и грохот мгновенно стихли. Дверь опять была непрозрачная. Все стало как всегда, как обычно. Тихо, мирно. Хорошо, однако, без этих ужасных чудес!

Мне показалось, что в комнате пахнет малиной. Свежий, душистый запах отчетливо разливался по комнате. Тут на меня оглянулся папа:

— Решка, ты чувствуешь? — высоко задрав брови, спросил он.

— Да…

— Что это?

Запах был все сильней. Он шел с той стороны, где иконы.

Из нарисованной руки нарисованного Иисуса Христа сочились ненарисованные прозрачные капли. Они набухали и превращались в струйки, и, поблескивая, тягуче стекали вниз. Рядом улыбалась дева Мария. Со стены поглядывал Никола чудотворец… Батюшки мои, да что ж это?.. Разные со мной случались чудеса, но к такому я не была готова! Дело было даже не в самом чуде, а в том, что происходило со мной. Меня наполняла огромная радость, больше, чем в день рождения или другой самый лучший праздник. Такого со мной вообще никогда не бывало. После такого небывалого страха — такая небывалая радость…

И в голове все стало прозрачно и ясно. Тонкий мир устроен просто: в нем есть две силы. Две силы — две личности. Но Бог из них только один. Он Главный. Он Главный и добрый. А тот второй — он черный и страшный, и злой. Так называемый Князь, а на самом деле… Нет, не могу назвать его по имени…

Уф. Кошмар, я чуть не поклонилась ему!

Тут папа, который стоял у иконы, собирая душистые капли в ладонь, счастливым шепотом ответил сам себе:

— Я знаю, что это. Вот это оно самое и есть. Обыкновенное чудо.

5

Так оно все и было. Писала для Любки, а вышло — для себя. Как будто заново пережила… И в голове у меня как-то все заново прояснилось. Будут мне после этого всякие дяди Воли заявлять, что добро и зло — это одно и то же, что они две стороны одной медали! Нет! Не может одна сторона медали так бояться и ненавидеть другую, что от одного только ее имени взрываться! Не может сила саму себя на два лагеря разделять и сама с собой воевать!

И какое счастье, что темного облака на мне больше нет. Бояться нечего: у нас армия добрых держит оборону!

***

У всей страны рождественские каникулы. Я хотела с Эльфиком повидаться, а она, оказывается, поехала в свой Краснодар руку лечить. Мне делается не по себе, когда я думаю, что руку она повредила из-за меня. Ох, забыть поскорее бы! Ну да ладно, у нее мама врач, авось все обойдется. Другие наши, кто не занят в «Щелкунчиках», отправились в зимний лагерь в Комарово, вместе с педагогами. Если там будет так же весело, как нам в прошлом году с Надеждой Петровной, то можно и позавидовать. А у меня в каникулы самая работа… Сегодня очередной спектакль, пишу наскоро, потому что скоро выходить. До начала еще далеко, но столько всего успеть надо — переодеться, разогреться, загримироваться… Папа меня отвезет, а потом будет в зале! От этого мне так радостно, что просто ноги чешутся — ой, так про руки говорят, а не про ноги, но все равно, очень хочется поскорей на сцену! А еще мы сговорились с Любкой через десять минут пересечься во дворе, я ей тетрадку отдам. Оно сегодня с нами в театр не может пойти, у нее у самой концерт в музыкалке. Ну ничего, у нас еще два спектакля будет, станцую и для нее!

***

Продолжаю писать вечером. Это был замечательный день! Спектакль прошел очень хорошо, и я даже ни разу не вспомнила, как представляла, что театр взрывается… Уф, а сейчас-то зачем вспомнила? Прочь, мысль, не хочу тебя думать!

День был прекрасный — после спектакля папа повез меня в наш китайский ресторан на Гороховой, и оказалось, что там для нас накрыт праздничный стол, а на нем ваза с водой мой букет поджидает. А букет у меня сегодня огромный, я его с трудом двумя руками удерживала, — папа подарил мне тридцать одну белую розу! По розе за каждый день, что меня с тобой не было, виновато сказал он, и я почувствовала слезы в глазах, но они очень быстро высохли, и мы принялись за еду. Папа теперь виртуозно владеет палочками, и лапшу мы ели на спор — кто быстрей. Всем известно, как быстро я ем лапшу, но папа в этот раз победил меня — наверно, был голодней. Или от нервов — сказал, что переволновался за меня в театре.

После обеда мы зашли домой переодеться и поехали-таки на горки кататься. Это было здорово! Мы ездили наперегонки, и я все время обыгрывала папу, а он очень трогательно сердился, ну прямо как мальчик. Я до самого конца не открыла ему секрета, почему я его обгоняю, — а все очень просто, я незаметно для него в момент старта отталкивалась посильней, и дальше просто летела! А папа не догадался. А еще мы сцеплялись и ездили паровозиком, и пихались, и переворачивали друг друга. Мы баловались так, несмотря на объявление возле горок, что это запрещено. Непонятно, почему самое веселое обязательно надо запретить!

По дороге домой мы обсуждали непростой вопрос — поминки по маме. В воскресенье, как раз на Рождество, будет сорок дней. Надо же, уже почти сорок дней прошло… Я поплакала немного, а потом взяла себя в руки, и мы стали планировать. У меня спектакль с утра, и папа предлагал опять организовать стол в ресторане, но мне хотелось дома, в своих стенах. Позвать мы решили нескольких маминых сотрудников, и еще папа предложил отца Константина — того священника, который крестил маму. Если сможет, конечно. А я сказала:

— А давай еще тетю Лену, ее подругу детства? Только чур без гитары…

Подождите, звонит кто-то… Кто бы это мог быть, поздно ведь, уже одиннадцатый час… Любка!

— Привет, — сказала она. — Я звоню сказать, что я к тебе завтра на спектакль приду! А еще — а можно, я прямо сейчас тоже приду? Я понимаю, тебе выступать завтра, и выспаться надо, но…

— Ты уже прочитала, что ль? — догадалась я.

— Ага… И… В общем — я приду ненадолго, ага? — И Любка отключилась. И через пять минут уже звонила в дверь.

— Улет, — сказала она, проходя ко мне в комнату.

— Садись, — сказала я и похлопала по кровати.

— Улет, — сказала она опять, присаживаясь.

— Что — улет?

— Все — улет… Если б не твой почерк, ни за что не поверила бы, что это ты сама написала…. Нет, я знала, конечно, что ты хорошо пишешь, тебя Надежда Петровна все время хвалила… Но чтоб так… Прямо как взрослая.

— Спасибо за комплимент, — ответила я.

— А как у тебя так написать получилось?

— Откуда я знаю. Само по себе написалось.

— А послушай… Скажи, это все на самом деле случилось? Например, это, что из иконы что-то текло? Не, я верю, что ты не сочиняешь… Но, прости, может, у вас с папой от горя по маме головы были не в порядке?

— Погоди.

Я сходила в бабы Верину комнату и принесла Любке маленькую баночку, в которую папа собирал ту чудесную душистую жидкость. Любка стала откручивать крышку. Как только она ее свинтила, по комнате пошел малиновый запах. Все вокруг стало как-то по-особому тихо. Но это была не страшная и не пустая тишина — она была наполненная добротой. Не знаю, как объяснить. В общем, тут витал какой-то след чуда. И мне было весело смотреть на Любкино лицо. Она сначала недоуменно оглядывалась, потом догадалась поднести баночку к носу, долго сидела замерев, и глаза у нее при этом были как чайные блюдца. В общем, я в первый раз в жизни видела такого потрясенного человека.

— Так это что ж? — сказала она наконец. — Это, выходит…

— Ну да, — кивнула я. — Та самая жидкость. На масло похожа. Как папа сказал, обыкновенное чудо…

Любка опять надолго застыла. Глаза ее блуждали, ничего не видя.

— А слушай, а это та икона? — Она? То есть Он?.. — наконец произнесла она почему-то шепотом.

— Да.

Она встала и подошла поближе к иконе, долго разглядывала ее, а потом тихо выдохнула:

— Ну и ну… Обыкновенная картонка… Ого…

-Да. Картонка обыкновенная, и на ней бумага. Типа как портрет писателя. В нашем кабинете в трехсотке такие были.

— А может, это краска сочилась? — глупо спросила она.

— Люб. Тут полстакана. Из какой краски могло столько масла взяться — из типографской? Или, может, ты думаешь, у нас за стеной проходит маслопровод?

Любка ожила и рассмеялась.

— Улет, — сказала она. — Полный и окончательный улет. На банке написано «горчица столовая», а пахнет малиной… А оно сладкое?

— Можешь попробовать.

— Любка зажмурилась, обмакнула в масло палец и облизала его.

— Не-а…- сказала она. — Никакого вкуса. Обидно.

— Ну, ты даешь, — сказала я. — Тебе все тридцать три удовольствия подавай. Уже и так чудесней некуда… А кстати, твое-то чудо — Рекс — как поживает?

— Отлично. На курсы к инструктору ходит, его дрессируют… А послушай, дай святую воду посмотреть. Я знала, что ее в церкви используют, и на Колиных крестинах ее видела, но не думала, что она и впрямь такая… Святая. Ее же просто из крана наливают…

Я принесла бутылочку. Мы снова сели на кровать, и Любка долго разглядывала воду, нюхала, пробовала.

— Все как на крестинах. С виду — обычная вода…

— Ну да. Но если веришь, что чудесная, тогда она и проявляет свои чудесные свойства. Не ты ли мне однажды сказала, что если веришь в чудо, тогда оно и случается?

— Ага… Это мне когда-то Рита из музыкалки сказала, я и запомнила… А слушай, я и не знала, что ты так прям в Бога веришь.

— Да и я не верила, пока все это не случилось. Только в энергию тонкого мира верила. Просто не задумывалась, что она и есть Бог. И что она может принимать вид человека.

— Прикольно, — изрекла Любка. — Я тоже о Боге никогда особо не задумываюсь. Только когда с Ритой общаюсь, но мы с ней редко видимся. Ну, еще после чуда с Рексом стала… Однажды даже молилась, просила Бога… — Она покосилась на меня. — Весной, когда ты чуть не умерла…

— Спасибо, — серьезно сказала я. — Помогло ведь…

— Да не за что, я тут ни при чем. Я тогда сразу же и забыла об этом, после того, как ты выздоровела… — Тут она, понюхав еще раз масло, сказала:

— Решка, я вот о чем хочу тебя спросить: ну, хорошо, у вас случилось чудо. Но то, что ты через стенку видела, — оно на самом деле было? Что ты это видела, я не сомневаюсь. Но вдруг ты все это видела только в твоей голове, а не на самом деле?

Я задумалась. Может, Любка права? Вдруг все, что происходило, не покидало моей головы? Было там просто как на экране? Как взрыв в Мариинке?.. Что-то ведь и правда только кажется…

В этот миг у меня свело шею. Так свело, что в глазах потемнело. Нет, братцы, как хотите, а такое не выдумаешь!

— В голове или снаружи головы, но что на самом деле, это точно, Люб, — сказала я, потирая шею. — Понимаешь, они из другого измерения, из потустороннего, тонкого мира. Сложность в том, что все из тонкого мира такое тонкое, что невидимо. А когда становится видимо, то может выглядеть по-разному…Люди такие вещи люди то видят, то не видят. Особенно не видят, если не верят. А если не верят, то и увидят — не поверят… Папа в прошлом году у Нагаевых на Хэллоуине видел, как его собственный галстук ползает. И все видели. Как это объяснить? Чудо… Глупое, но все-таки чудо. Он же сам по себе ползал. А папа знаешь что потом сказал? Что Нагаевы дали гостям выпить чего-то особенного, и у всех возникла галлюцинация, плюс еще дяди Волин гипноз… И так все себе объяснил. Но потом, когда я перед ним взглядом вещи двигала, уже не сомневался. Поверил, что я экстрасенс. И еще: я замечала, что разные люди могут одно и то же видеть по-разному. Взять Пузика: тебе он виделся темным облаком. А мне — ох, кем он только мне не являлся…

— Прикольно, — сказала Любка и наморщила нос. — А это правда, что ты экстрасенс? Что ты умеешь делать…что-то эдакое?

— Говорю же — раньше могла, и даже тебе показывать пыталась. А ты, видать, так и не заметила… Но теперь у меня давно ничего не выходит. Теперь ясно, почему Бог мои чудеса остановил: потому что они по происхождению были… из другого лагеря.

Любка посмотрела на меня. Если б она не была Уотсоном, я бы сказала, что она посмотрела пристальным взглядом Холмса.

— А что ты умела делать?

— Ну, всякое… Глазами вещи двигать… Огонь зажигать… Помнишь, свечку в камине — она правда загоралась, только ты не видела…Ну и по воздуху ходить… немного…

Я не знаю, почему мне так не хотелось об этом рассказывать! Мне будто стыдно было. А Любка мне:

— Просто в голове не укладывается… Просто «Гарри Поттер» какой-то.

— Нет, Люб, «Гарри Поттер» — сказка, а это жизнь.

— А вот ты в рассказе упоминаешь про волшебную палочку. Разве они в жизни бывают?

— Бывают, представь.

Она уколола меня недоверчивым взглядом:

— Покажи.

— Не могу. Я ее хозяину вернула, дяде Воле…

Она продолжала глядеть на меня с сомнением.

— Люб, да не вру я!.. Они бывают! Вещи вообще бывают заряжены потусторонней энергией. И вода, — я кивнула на бутылку со святой водой.

Любка надолго замолкла.

— А как у тебя получилось стать экстрасенсом? Ты пишешь — надо как-то волю в комок собирать — как? А сначала надо отдать ее силе, которая сильнее тебя, — как?

И опять что-то удержало меня, не дало рассказать ей всю правду.

— Дядя Воля научил, — выкрутилась я. — Он сам — настоящий колдун.

На Любкином лице чередовались потрясение и недоумение. Потом она сказала:

— А жаль, что ты сейчас ничего не можешь. Прикольно было бы…

— А мне не жаль. Нисколечко не жаль! Раньше только о том и мечтала, чтоб колдовством людей удивлять, а теперь… Это все не хиханьки, Люб. Когда так страшно, уже не прикольно!

— Немножечко все-таки прикольно, — возразила Любка. — Ладно, пойду, пожалуй. Спи давай. Успехов тебе завтра на сцене! — И Любка поднялась, и помахала мне от дверей.

6

Завтра Рождество. Никакого нового чуда к этому дню не произошло. Но главное чудо продолжается — кое-кто не показывается! Вот как здорово добрые нас охраняют. И шея не болит. Даже когда танцую, а ведь тогда мышцы все время напряжены. Зато она болит, когда я ненароком сами знаете о ком думаю. Поэтому стараюсь не думать, и все идет нормально.

***

Ох, братцы. Написала я это и пошла ложиться спать. Пижаму надела, свет погасила, укуталась. И тут… После такого не заснешь уже. Вот, встала, сижу прямо в пижаме и записываю. Короче, лежу я, засыпать приготовилась. И вдруг чудится мне, что под столом, у электрической розетки, будто клубится что-то… Включаю поскорей свет — уф, ура, ничего нет, показалось. В комнате все как обычно. Но сердце колотится и ужас охватывает, знакомый ужас… И все больше этого ужаса, все больше, и он не в комнате, а во мне! Внутри самой меня! Всю как есть скрутил и по самую макушку меня заливает… Неужели опять? Откуда?..

— От верблюда, — послышался во мне игривый ненавистный голос. — А ты портреты да книжонки растащила по углам и надеешься, что ихняя магия тебе поможет от меня избавиться? Фигушки! Я тут! Я никуда и не девался! Ха, ха. Скоро ты снова будешь выполнять мои команды.

— Нет! — цепенея, воскликнула я. — Ни за что! Я больше не злая!

— Ты злая, будь спок, — процедил он насмешливо. — Можешь сколько угодно делать вид, что все забыто, но сделанное тобой зло никуда не делось. Все, все записано, вот, — тут зашелестела невидимая бумага. — И этот груз с тобой на всю жизнь.

— Я не злая! Я больше не хочу делать зло!

— Ты можешь сколько хочешь твердить, что не хочешь, но будешь. Потому что воля твоя у нас, а значит, ты наша.

— Нет! Не ваша!

— М-да? А чья же? Добрая, типа? Нет, милочка. Ты к добрым рвешься, а где они? Видишь, их нет, а я тут!

— Нет, не вижу! — Я ж и правда ничего не видела…

— Ну и дура. Тебе не видно, а мне очень даже: никакой охраны у тебя нет. Охранник твой стоит в дальнем уголочке и плачет, дурак. И вся оборона ихняя — тьфу! Скоро мы тут снова вовсю хозяйничать будем! И снаружи, и внутри! Вот, глянь, ща я польку-бабочку плясать буду! Па-де-де из оперы «Щелкунчик»!

Внутри меня послышался топот и хохот. Потом все стихло. А я, вволю наплакавшись, встала и вот, сижу, пишу…

Эх, рано я обрадовалась, что темного облака больше нет… Любка его не видит, но оно есть. Злые могут проникать внутрь человека! Вот кошмар-то… Ну точно, зло на зло примагничивается… А у меня вон какой груз!..

А этот, сами знаете кто, уже давно во мне проявлялся, моим голосом разговаривал… Но я его тогда не боялась. А потом он притворился, что ушел, а сам, оказывается, в моей глубине спрятался и ждал удобного момента, чтоб снова пойти в атаку… Ужас. Где он там?.. Я, собравшись с духом, попробовала заглянуть внутрь себя, но там было темным-темно. Никого и ничего. Ни этого, но и никаких признаков добрых. Хоть бы тот огонек мигнул… Нет. Тьма и мрак… Неужели огонек угас? Может, Мурин этот ужасный его погасил?..

Мне представилось, что внутри меня, как в компьютерной игре, есть уровни. На одном из них затаился враг. Запустить бы в себя какого-нибудь супергероя, чтобы он его выследил… Выследил — и уничтожил! И дошел бы, дошел до самой-самой глубины и проверил — жив еще огонек? Может, можно его снова разжечь?

Тут я подняла глаза от тетради — и встретилась взглядом с Иисусом Христом. Он смотрел на меня с иконы. Мне показалось, что что-то случится. Что будет какой-то ответ, какой-то знак. Но нет, ничего. Эх… Беда. Неужели ничего нельзя изменить, и мне всю жизнь придется носить Мурина в себе, выполнять его ужасные команды, быть злой?.. Но я не хочу!!! Я хочу из злой превратиться в добрую! Неужели нет никакой надежды? Ответь мне, пожалуйста, Ты же Бог…

6

На следующий день, в воскресенье, когда я вернулась после спектакля, мы с папой начали накрывать стол для поминок. Выдвинули его на середину бабы Вериной комнаты, расставили красиво тарелки, стаканы, приборы. Выложили салаты и закуски, которые папа заказал в кейтеринге [82]. Работали мы с ним сосредоточенно и почти не разговаривали. Очень уж повод особенный… Никогда еще на моей памяти в этой комнате не было так грустно. Чтобы ни о чем не думать, я старалась отвлекаться на сервировку. Вспомнить, как все бывало на столе, когда его накрывала мама. Точно так, конечно, не получится, но я же тоже хозяйка… Так, все ли на месте? Я оглядела стол, и пожалуйста:

— Папа! У нас с тобой прокол: во-первых, нет салфеток. Во-вторых и в-главных, на столе нет ни одного блюда, которые любила мама.

— Что же делать? — встрепенулся папа. — За салфетками я сейчас сбегаю, а вот блюдо…

— Я могу попробовать приготовить салат из капусты. Но гарантии, что будет вкусно, никакой.

Папа ушел в магазин, а я пошла в кухню и достала начатый кочан, оставшийся от нашего с Любкой тогдашнего обеда. Проблема с капустой в том, что ее невозможно порезать: только дотронешься, а она рассыпается на тысячу бесформенных кусков. Стою я такая с ножом над капустой, как хирург-недоучка над пациентом, и не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Тут раздался звонок в домофон. Это была тетя Лена — оказывается, папа попросил ее прийти пораньше, чтобы помочь. Она вымыла руки и пришла в кухню, и стала доставать принесенные блины своего изготовления — какие поминки без блинов, сказала она, и это верно! А я решила проконсультироваться:

— Тетя Лена, вы случайно не знаете, как правильно приготовить капустный салат? Порезать ровно и все прочее?

— Как не знать, — улыбнулась она. — Это было первое, чему нас в пятом классе на домоводстве научили… Нет, вру: второе. Первое было — как варить манную кашу.

— Какие у вас интересные предметы были, — сказала я.

— Да, не повезло нынешним поколениям, — откликнулась тетя Лена. — У вас одна сплошная информатика… А с капустой, смотри, как: у нее есть кочерыжка — это ее ствол. Дальше: на кочерыжку накручены листы — получается бутон. А в нем есть четкая структура… — Я понятно выражаюсь? — перебила она саму себя.

— Вполне, — кивнула я. — Я и не такие слова знаю. Я даже знаю, что такое маркетинг и аудит [83].

— Ну и молодежь пошла! — восхитилась тетя Лена.

— Да ничего особенного. Просто папа со мною новостями по работе делится, приходится въезжать. Это сложнее, чем капуста, — объяснила я со вздохом.

Тетя Лена рассмеялась. И очень понятно показала, как резать кочан, чтоб он не рассыпался. Оказывается, надо сначала отрезать довольно большой кусок и обязательно придерживать его второй рукой, а прежде чем резать его дальше, понять, с какой стороны начинать, чтоб выходили тонкие полосочки. То есть, понять эту самую четкую структуру капусты. Дальше я резала сама, и выходило вполне нормально.

Готовить с тетей Леной было прикольно. Я даже пожалела, когда пришли остальные гости, что пора садиться за стол. Салат, кстати, вышел точь-в-точь как у мамы: они же с тетей Леной в одном классе учились, а значит, и на домоводство ходили вместе. И я теперь тоже про этот салат все хитрости знаю: как порежешь, надо капусту сложить в миску, слегка посолить и помять руками до первого сока, тогда она мягкая делается. Но долго мять нельзя, сказала тетя Лена, когда я разусердствовалась. Выжмешь весь сок, и капуста станет как тряпка. Ну а потом надо ее растительным маслом заправить, плюс чуть-чуть сахара и уксуса, и все перемешать. Супервкусно вышло. Сама бы я про помять и про сахар с уксусом ни за что бы не догадалась.

В общем, мы пошли садиться. Я оказалась за столом между тетей Леной и отцом Константином. Когда я его увидела, изумилась: он был очень похож на дядю Волю. Только наоборот. Как бы объяснить? Тоже с огромным лбом и пышными рыжими волосами, тоже с выразительными глазами. Но он ими не стрелял, а как бы ласково касался того, на кого смотрел. Голос у него был бархатный, как у дяди Воли, только чуть-чуть картавый. В отличие от дяди Воли, у него были очки и бородка, а главное отличие вот какое было: сколько я помню, дядя Воля все время старался произвести впечатление. Отец Константин, наоборот, старался его не производить. Он просто был. А какой? Ну, с одной стороны загадочный, а с другой — домашний. Рядом с ним было как-то без выкрутасов легко. К тому же, он пришел не в церковных одеждах, а в обычном черном свитере и брюках, — я и не знала, что священникам можно так ходить. И улыбка у него была не голливудская, как у дяди Воли, а настоящая, только немного грустная, — поминки все же…

— Вы позволите мне прочитать молитву? — спросил он. Все молча кивнули, некоторые гости встали. За ними следом встали все, и я тоже. Отец Константин перекрестился и прочел «Отче наш» — я знаю, это главная христианская молитва, мы это в трехсотке проходили; а потом он вдруг тоненько и красиво запел:

— Со святыми у-по-ко-о-ой, Христе-е… — И дальше про мамину душу, и в конце про жизнь бесконечную…

Эта молитва была печальная, но от нее не делалось больно, хотя слезы лились рекой. Тетя Лена прижала меня к себе, и я почувствовала, что она тоже вздрагивает от плача. Так мы некоторое время стояли, а когда я отплакалась, на душе у меня стало светло-светло. Оказалось, что плакали все, и даже у самого отца Константина глаза были влажные.

— Ну что… Помянем Иру, — сказал папа. — Я не буду долго говорить. Все, кроме вас, батюшка, ее знали. Главное — она была мне хорошей женой. И мне ее очень не хватает… Какое горе, что ее больше нет! — Папа замолчал и всхлипнул. Все стушевались. Только отец Константин нашел, что ответить:

— Простите, Игорь, но вы ошибаетесь: она есть.

Все посмотрели на него с удивлением. А он продолжил:

— Не здесь, не с нами, но есть. Она как в секретной командировке — ни позвонить, ни написать, ни мейл послать. Но человек, уехавший в такую командировку, все же где-то есть.

— Я слышал про переселение душ, — сказал папа. — Но в это так трудно поверить.

— В то, что душа человека переселяется в носорога или в лопух, действительно трудно поверить, — улыбаясь краешком губ, проговорил отец Константин.

Все как-то приободрились, зашевелились и начали потихоньку есть. Папа тоже начал механически резать лежавший на тарелке блин. Съев его, он подергал бровями и сказал:

— Понимаете, в чем дело: мне трудно поверить, что у человека вообще есть душа.

— Я тоже раньше не верила, — откликнулась на это одна из маминых сотрудниц. — Но вот что случилось. Моя сестра попала в аварию. Она помнит острую боль, дальше ничего, темнота. Очнулась в больнице; видит операционный стол, а на нем — свое собственное тело. Видит свои волосы, свою разбитую голову, всю в крови. Вокруг врачи; она слышит их разговор — что все, пульса нет, констатируем смерть, пора отключать искусственное дыхание. Она кричит, что жива, но они не слышат… В этот миг она увидела, как сверху открылся тоннель, и яркий свет в конце тоннеля. Свет был такой прекрасный, что она не задумываясь рванулась к нему. Но в этот миг врач воскликнул, что пульс есть, что пациентка дышит самостоятельно. Больше она ничего не помнит; пришла в себя уже потом, в палате. В общем, как хотите называйте, — душой или функцией мозга, — но способность покидать свое тело у человека есть.

— Да, да, — живо откликнулся отец Константин. — Таких случаев множество, я тоже знаком с людьми, перенесшими клиническую смерть. Они в буквальном смысле вернулись с того света…

Тут в разговор включился мамин начальник:

— Современная наука говорит, что каждые семь лет тело человека полностью обновляется. То есть, в нем не остается ни одной молекулы, из которых оно состояло семь лет назад. Но человек остается самим собой. Помнит не только то, что с ним было семь лет назад, но и четырнадцать лет, и сорок… Удивительно, правда? Где сохраняется информация о личности? В какой-то нематериальной части тела. Я тоже не склонен называть ее душой — простите, святой отец, но эти термины кажутся мне допотопными. Ученые называют ее тонким телом. И то, что оно существует, — факт.

Последнюю фразу он произнес очень убежденно. Некоторое время все молча ели. Папа жевал и усиленно думал — брови его то и дело подпрыгивали и шевелились, будто он про себя с кем-то спорил. Потом он сказал:

— Я в первый раз сижу за одним столом с профессиональным священником. Раз уж такой случай выпал, можно вас кое о чем спросить?

— Конечно.

— Что говорит современная религия о жизни тонкого тела, то есть души?

Отец Константин положил вилку и сказал:

— Современная религия говорит то же, что и древняя. Во всяком случае, у нас, у православных. И говорит она вот что. Пока человек живет на земле, жизнь души связана с жизнью тела. То есть, на земле человек состоит из двух частей: тела и души. Или, если хотите, тела твердого и тела тонкого. Их разделяет событие под названием смерть — момент, когда душа покидает тело. Тело остается на земле; оно состоит из земли, из ее составных частей — атомов, и в нее же, в землю, и возвращается. А душа, вечная часть человека, продолжает жить. Итак, смерть — это не прекращение жизни, а переход из одной части жизни в другую. То есть, жизнь, как и человек, состоит из двух частей — земной и вечной.

— Понятно, — сказал папа. — Но что происходит с душой дальше? В вечной жизни?

— Человек — его душа — после смерти идет к Богу, — сказал отец Константин. — И предстает перед Богом, и дает отчет о своей земной жизни. И если человек был добр, жил ради других, если его душа укоренена в любви, то она в вечности оказывается с Богом. Это то, что христианская традиция называет раем.

— А я полагал, что ад и рай — это все сказки, аллегория [84]…

Что такое аллегория, я не знаю. Зато я знаю, что такое ад. Немножко, но знаю. И это не сказка! И будто в ответ этой мысли заныла шея…

— Про ад и рай придумано много небылиц, — откликнулся отец Константин. — Есть свидетельства побывавших и там, и там; можете верить, можете нет. Проблема в том, что свидетели не могут найти слов, чтобы описать, что они видели. Когда пытаются, получается похоже на сказку. С одной стороны — цветы, сады; с другой — раскаленные сковородки… Одно ясно: ад, равно как и рай — это не место, это состояние. Человек, живший праведно, после смерти находится с Богом, в состоянии счастья. Это и есть вечная жизнь.

— А есть ведь и вечная смерть, — глядя внутрь себя, сказала я.

— Ты права, — серьезно откликнулся отец Константин.

— Как это? Вы же только что сказали, что смерти нет? — тревожно спросил папа.

— Смерти нет для тех, кто выбрал Бога. Но если человек сознательно и агрессивно отвергает источник жизни, добра и любви, то есть если человек живет без Бога тут, на земле, то он и после смерти оказывается вне Бога. Вне счастья, вне любви, вне жизни. Это ли не ад? Впору представить тьму кромешную, плач и скрежет зубов…

— А как же… мама? Она же всю жизнь… отвергала… Ну, была неверующей. Выходит, она выбрала… вечную смерть… тьму кромешную?.. Плач?.. Скрежет зубов?.. — едва выговорила я.

— В этом весь ужас нашей жизни, — тихо сказал отец Константин. — Человек своей свободной волей может выбрать вечную смерть.

Он произнес это так, что все замерли. А меня колотило от мысли, что мама…

— Но за маму ты не бойся, — добавил отец Константин. — Она успела найти Христа. В последние сутки своей земной жизни, но все же нашла. Я беседовал с ней в тот день. О чем был разговор, сказать не могу, — тайна исповеди; но скажу вот что: твоя мама, Регина, и ваша, Игорь, жена была очень светлым человеком.

Я заплакала, а кто-то из гостей сказал «помянем». Все выпили и стали дальше есть, а мамин начальник спросил:

— Простите, а каков, по-вашему, светлый человек?

Отец Константин немного подумал, глядя в потолок, и сказал:

— Светлым человек становится, когда искренне, от всей души раскаивается в тех своих поступках, которые сделали его несветлым. Раскаивается — и светлеет. Ирина умела понимать свои ошибки и прощать других. То есть, у нее было редкое по нынешним временам качество: совесть.

Я вытерла слезы и подумала: как хорошо, что у меня такая мама. И что она его — Его — нашла.

***

Довольно скоро все стали расходиться. Отца Константина папа уговорил выпить еще чашку чаю.

— Я не хотел при всех, — волнуясь, сказал папа. — Меня мучает один вопрос: мы с Решкой так молились за Ирочку, а она все-таки умерла… Почему Бог не захотел услышать нас?

— Игорь, смерть приносит разлуку. Разлука — это горе, и горе ваше безгранично, — произнес теплым голосом отец Константин, кладя папе руку на плечо. — И вы смотрите на ситуацию из мрачной глубины вашего горя. А Бог — Он смотрит на нее из бескрайнего простора вечной жизни. Его взгляд гораздо шире, понимаете? Ему видней…

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — кивнул папа. — Если допустить, что рай есть, Бог знает, почему Ире лучше там, чем тут, с нами…

Я тоже знаю, уныло подумала я. Потому что тут ее дочка, типа… Ох, хорошо, что папе ничего не известно… А отец Константин? Может, священники — волшебники?! У них же такая особенная профессия! Вдруг он может мои мысли читать, и уже всю правду про меня узнал?..

Я опасливо покосилась на него. Он посмотрел на меня над очками своим мягким взглядом и улыбнулся. Даже если и знает, не… В этот момент ему пришла эсэмэска, он бегло глянул в телефон и поднялся, сказав, что ему пора.

— Простите, задержу вас еще на минутку, — сказал папа. — У нас тут одно сверхъестественное явление было из разряда чудес. Хотелось бы услышать ваш научно-богословский комментарий по этому поводу.

Папа достал с полки баночку с душистым маслом и открыл ее. И снова, как тогда, по комнате пошел запах чуда. Отец Константин восхищенно охнул:

— Миро… Откуда?

— Из иконы текло, — по-детски просто ответил папа.

— Нельзя ли посмотреть икону?

— Пойдемте, — сказала я и провела его в свою комнату. Отец Константин, как вошел, три раза поклонился иконе до земли, крестясь; потом бережно взял ее в руки и рассмотрел.

— Вижу, — сказал он тихо. — Раньше только слышал и читал о таком, а самому видеть не приходилось. Вот, сподобился… Миро текло из руки Спасителя, да?

Мы с папой кивнули.

— Текло около суток, до самой кончины Ирочки, — задумчиво уточнил папа. Отец Константин взглянул на него, сияя улыбкой:

— Ну вот. А вы говорите, Бог вас не услышал. Еще как услышал, Игорь!

— А как понять это явление? Что оно может означать?

— Как понять? Как привет от Бога. Как доказательство, что Он есть. Что Он — Творец мира и Хозяин чудес. Сам утвердил законы материального мира, Сам их и нарушает, когда хочет, — весело пожал плечами отец Константин.

— А… злой Князь, начальник злых, он ведь тоже умеет их нарушать? — сказала я. — И он этим свойством делится, с кем захочет? Так, что у людей предметы начинают по воздуху летать, и сами они тоже себя в воздух поднимают, ну и так далее…

— Да. Такая способность у злого Князя есть, — внимательно глядя на меня, ответил отец Константин. — Меньше, чем у Бога, конечно, но все же есть. По происхождению, так сказать. Потому что Бог его создал себе в помощники и наделил чрезвычайной силой.

— Бог что, создал себе злого помощника?! — обомлела я.

— Нет, ну что ты. Люцифер был создан Ангелом. Очень сильным и светлым Ангелом. Это имя и означает «светоносный».

— Черное солнце, — сказала я.

— Здорово ты его назвала!

Ах, если б он только знал, что я это не придумала, не представила, — я своими глазами видела, как светит черное солнце… По-другому и не скажешь!

— А как так вышло, что светлый Божий помощник стал черным, злым? — спросила я.

— От зависти. Он позавидовал Богу, сам захотел стать как Бог. Да, к сожалению, он предал своего Создателя, стал Его главным противником и отцом лжи. И увлек за собою часть Ангелов, и Небесное воинство разделилось…

— И началась война, — добавила я. — И идет до сих пор. И люди в ней тоже участвуют.

— Смотрю, ты неплохо разбираешься в этом вопросе, — покосился на меня отец Константин. Тут ему опять пришла эсэмэска, и он направился в прихожую. Мы с папой пошли провожать его.

— Батюшка, а что нам теперь вообще делать? — глядя в себя, спросил папа, пока отец Константин надевал ботинки.

— Вообще — это проект долгосрочный. Бог открылся вам и ждет ответного шага. Если хотите сделать его, надо дать обещание Богу начать перестраивать свою жизнь.

— Буду думать, — откликнулся папа. — Уже и сам понял, что перестраивать нужно… А что нам делать в частности? Например, когда очень грустно?

— Читайте псалтырь. Очень утешает.

— Да, такой опыт есть, — кивнул папа. А отец Константин добавил:

— И помните о чуде. Бог дал вам знак в утешение, чтобы вы потом — теперь, в разлуке с Ириной — не унывали. Надеялись на встречу с ней у Бога в раю, в вечной жизни.

Папа молча думал. Лицо его немного посветлело. Наверно, представил, что встреча с мамой все-таки возможна. И я, я, конечно, тоже надеюсь. Я очень, очень хочу встретиться с мамой. Я так бесконечно по ней скучаю… Но только… Как я ей в глаза-то смотреть буду?! И кстати, захочет ли она со мной встречаться — после тех моих случайных ужасных слов?.. И вообще, раз у меня есть немалый груз, и я числюсь злой, и нет мне прощения — попаду ли я к Богу, вот что?! Это что ж, мне грозит вечная смерть?.. Прямо как Никола тогда сказал?.. Умру я такая, и прямиком к Князю, к Мурину, в их подземную тюрьму?.. Ни мамы, ни папы, ни бабы Веры, одни только эти, из свиты Князя?.. И сковородки, и тьма кромешная, и скрежет зубов?.. И так на целую вечность?!

Я была в полном шоке от этой мысли. Вот уж конец так конец!.. Что же делать? Надо как-то спросить отца Константина! Раз он на стороне добрых, может, ему известен какой-нибудь чудесный способ, какое-нибудь спасительное волшебство… Только надо скорее, сейчас он уйдет…

Отец Константин надел пальто.

— Подождите, а можно еще спросить? — торопливо проговорила я.

— Давай, только быстро.

— Вы владеете чудесами? — брякнула я. Он выпрямился и удивленно поднял брови, почти как папа:

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… Священники общаются с Богом, с тонким миром, и… Может, вы умеете творить чудеса? В смысле, совершать что-нибудь сверхъестественное?

— То, что я чудес не совершаю, это я тебе гарантирую. Но они то и дело происходят на моих глазах. Видишь ли, я — священнослужитель. То есть, я служу святыне. Это она совершает чудеса. А я по роду службы только свидетель и немного участник чудес.

— Правда? А каких? Левитации? Телекинеза? Или каких-нибудь сказочных?

— Нет, — покачал головой отец Константин. — Не таких, как у экстрасенсов, и не таких, как описано в сказках. Не таких волшебных, что ли. Стулья по воздуху не летают и тыква в карету на моих глазах не превращается. Но что вино и хлеб становятся Плотью и Кровью, это да…

— Не может быть!.. Вы в это верите? — изумилась я.

— Я лично — верю, — сказал отец Константин.

— А я думала, что это только для красоты так говорится, образно…

— Если веришь в чудо, тогда оно и случается, — убежденно произнес отец Константин.

Я помолчала, представляя себе это в красках, а потом спросила с ужасом:

— Что, и на вкус — плоть и кровь?!

— Вот тут нас Бог поберег. На вкус все остается хлебом и вином. Но однажды Он Сам, во время своего последнего ужина, обмакнул хлеб в вино, раздал ученикам и сказал, что это Его Тело и Кровь. Значит, так оно и есть… Как же самому Богу не верить! Вот и выходит, что те, кто верят, принимают в себя Бога. Как это происходит — не нам судить. Тайна… Невидимое чудо.

— Ну хорошо, пусть, — так ничего и не поняв, согласилась я. — А видимые чудеса у вас бывают?

— Бывают. Они происходят с людьми. Люди постепенно из жестоких, жадных, горделивых превращаются в щедрых и самоотверженных. Меняются прямо на глазах.

— То есть, они из злых превращаются в добрых?

— Да. По моим наблюдениям, они и правда становятся добрей.

Братцы мои!.. Не об этом ли я Бога спрашивала?! Вот он, ответ! Вот это да! Не сразу, не тогда, когда я спросила, но все равно Бог мне ответил… Не лично ответил, но Он послал человека, который знает…

— У меня есть куча вопросов на эту тему! — воскликнула я. Хотя, по большому счету, вопрос только один, один-единственный: как? Как мне избавиться от зла внутри меня? Только как такой вопрос задать при папе?.. Я молчала…

— Сейчас мне уже очень некогда, ты прости, — сказал отец Константин. — Приходи ко мне в собор, поговорим. Полчаса пешком от вас вдоль по Фонтанке. Большой, с синими куполами, знаешь?

— Знаю. Туда моя бабушка ходила!

— Прекрасно. Пойдешь по ее стопам, — полушутя произнес он. — Но предупреждаю: прийти будет непросто. Тебе наверняка будут мешать.

— Как? — с замиранием спросила я.

— Могут быть всякие непредвиденные события. Например, один человек дошел до храма только с четвертой попытки: до этого он три раза застревал в лифте. Причем случалось это только по дороге в храм. Когда он шел на работу или куда-нибудь еще, лифт работал исправно.

— Ну и ну, — сказала я. — Подозрительно…

— Вот и я о том же. Но помни, что главная проблема — в самих нас. Мы слышим разные голоса. Один говорит «иди», другой — «не ходи». И, к сожалению, мы чаще слушаемся второго и от этого попадаем в ловушку.

Он надел шапку.

— А как бы сделать так, чтоб его не слушать? Чтоб не попасть во вражью ловушку? — торопясь, спросила я.

— Поступать ему наперекор. Очень важно заставлять себя. Это как тренировка мышц. Ты вот, по всему видать, балетом занимаешься. Сама знаешь, каким трудом дается ваша легкость. А некоторые — он посмотрел на себя в зеркало — даже на шпагат сесть не могут…

Пока папа открывал ему дверь, он положил мне на голову руку.

— Кстати. Поздравляю тебя с днем рождения!

— У меня в июне, — удивилась я.

— Ты вспомни, какой сегодня день, — двигаясь к выходу, с хитрой улыбкой проговорил он. — Помнишь?

— Рождество…

— Ну, вот я и говорю — с днем рождения нашего Бога, Иисуса Христа!

И он, развернувшись, лихими прыжками через три ступеньки помчался вниз.

Соврал, небось: раз так скачет, то на шпагат уж точно может, глядя ему вслед, подумала я.

***

Каникулы прошли как миг. Классического «Щелкунчика» осталось только два спектакля, дальше один шемякинский. Его будем сейчас вовсю репетировать и танцевать до апреля, и еще «Дон Кихот» иногда идет, и для «Спящей красавицы» будем готовить вальс, для будущего года, — сбоку будем стоять, движения заучивать. Троих их наших уже взяли на амуров в «Спящую», там в последнем акте надо просто стоять. Еще амуры будут в «Пробуждении Флоры»… Работы полно. Главное событие на этой неделе — нас наконец поставили на «пальцы»! Хотя почти все на них и раньше стояли, но без техники. А без нее нельзя! Сначала отрабатываем движения у палки, потом на середину. Если честно, ужасно больно, косточки после урока ломит невероятно, и кровавые мозоли… Но вот что я вам скажу: если от какого-то упражнения больно, надо именно его продолжать отрабатывать, тогда новая боль гасит старую, и вскоре наступает привыкание. А главное — радость, радость! Теперь мы можем считаться настоящими балеринами. Ну просто как день рождения!

Кстати про день рождения. Девятого он, оказывается, был у Эльфика. А я ее не поздравила. Ну, она ведь в Краснодаре была. Рука у нее совсем зажила, ура. Да, еще сегодня на классике, когда она делала тандю, я вдруг заметила, что у нее очень красивый подъем, и потом ей об этом сказала. Она так обрадовалась, ну как дитя. Вообще, она очень хорошая девчонка, веселая и отзывчивая.

Кроме балета, на этой неделе я много думала про отца Константина. Вспоминала его слова, его улыбку и какое от него исходит спокойствие и доброта. И никакого выпендрежа, не то что дядя Воля. Главный мой вывод о нем: раз он дядя Воля наоборот, то он знаете кто? Дамблдор [85]! Да, да, и по характеру, и даже внешне он просто вылитый Дамблдор в молодости, вот! И очки на кончике носа, и борода, и волосы такие же, только не седые. И я уже немного помечтала, что он — ну, может, пока из-за возраста не профессор и не директор, но уж точно преподаватель русского Хогвартса. Что он преподает в этой школе какой-нибудь особенный предмет, например, добротоведение. А интересно, может, и баба Вера когда-то училась в этой школе? И Никола? А теперь он там преподает? Может, и мне посчастливится там поучиться — в настоящем Хогвартсе? Академия ведь только в переносном смысле Хогвартс…

В общем, размечталась я не на шутку. Прямо как в прошлом году, когда выдумала сама себе русский Хогвартс: представляла уроки у царя Салтана, полеты на реактивных пылесосах и дрессировку коньков-горбунков… Чего только не напридумывала. Только тогда я не понимала, что добро и зло не могут под одной крышей. Если и есть Хогвартс, то без Слизерина. А Слизерин — если есть, то отдельно… Ой, а курсы тети Лорины, это что?.. Чем не Слизерин?! Вот кошмар-то… Но, значит, и Хогвартс для добрых должен существовать! Ой, а тех, в ком много зла накопилось, туда, наверно, не берут… Ладно, вот пойду в воскресенье в собор и спрошу обо всем отца Дамблдора!

***

Но в воскресенье получилось вот как. Когда я стояла в дверях, собираясь в собор, оказалось, что папа едет в «Ленту» закупать продукты. Сначала я решительно подумала: пусть едет без меня. Но тут же подумала другим голосом, немного капризным: в прошлый раз он привез сплошь несъедобные взрослые вещи типа оливок и скумбрии холодного копчения. Давай-ка я лучше поеду с ним. Проследить, чтоб печенку купил и тортик какой-нибудь вафельный.

Печенку и вафельные тортики я и правда очень люблю. И мы поехали, и провели в магазине полдня. Это похоже как в музей ходить, потому что все разглядываешь, и одновременно на игру в следопыты: не так-то просто найти именно то, что тебе надо. Мечешься по проходам, как в лабиринте, да еще и тележку свою то и дело теряешь. В общем, и повеселились мы, и посердились на славу. Приехали усталые, пожарили печенку и пошли смотреть «Танцы со звездами» на канале «Россия». Папа все время смешно называл ведущую Анастасию Заворотнюк моей прекрасной Викой. Хотя она совсем не моя, и к тому же не Вика. Так и день прошел. Хороший был день. Только жалко, что не попала к отцу Константину. Ну ничего, в следующий раз. Все равно пока этот самый не вылезает. Сидит там среди моих глубинных уровней и помалкивает. И шея не болит. Почти… Нет, лучше об этом не думать!

Перед сном я, лежа в постели в прекрасном настроении, напевала песенку, которую краем уха слышала сегодня в магазине: «Я люблю тебя, Дима, что мне так необходимо!» Песня прикольная, но Диму все же я не люблю. Пусть его Эльфик любит. Они так обрадовались встрече после каникул, всю неделю друг друга на переменах цепляли. Вот и хорошо… А больше я никаких Дим не знаю, только Любкиного брата. Но я его не люблю. В смысле, как знакомого люблю, он нормальный, не дерется. А как мальчика не люблю… И вообще никого не люблю… В смысле, что я не влюблена… Ладно, все, спокойной ночи!

***

Так же быстро и хорошо прошла следующая неделя. В субботу вечером сижу я такая в кухне, а тут папа приходит и говорит:

— Привет тебе от отца Константина.

— Спасибо, — удивилась я. — А ты с ним по какому поводу виделся?

— Так… Поговорить, расспросить кое о чем, — уклончиво ответил папа. — Да, вчера оказывается, праздник был, Крещение. Слыхала про такой?

— Кого-нибудь крестили?

— Ну, да. Только не кого-нибудь, а Иисуса Христа. Сейчас я тебя религиозно просвещать буду. Если что непонятно скажу, не обессудь — сам только что узнал. В общем, так. Когда его крестили, он был уже во взрослом возрасте. Крестили его в реке одновременно со многими другими людьми, и все шло как обычно. Но в миг, когда он вошел в воду, произошло чудо: откуда ни возьмись появился голубь и с неба раздался голос, что это, мол, мой сын. Считается, что так людям открылось, что Бог — троица. Голос был от отца, сын находился в воде, а голубь был святой дух. Он принял вид птицы, чтоб стать видимым. То есть, Бог проявился во всех своих лицах.

(Ой, написала это и вспомнила, что «Сын», «Отец» и «Святой Дух» тоже надо было с большой буквы! Сейчас исправлю. Только вам этого не увидеть, ведь если этот дневник когда-нибудь станет книгой, там, небось, сразу без ошибок печатать будут.)

Папа дальше рассказал, что каждый год в этот праздник освящают воду. Я спросила — как, а папа не знал. Ну, в общем, она каким-то образом становится святой. Папа рассказывал все это, а по лицу было видно, что он сам не больно-то верит в то, что говорит.

— Пап, — сказала я тогда, — ты не веришь, а я верю. Вода становится святой в тот момент, когда ты начинаешь верить, что она святая. Помнишь, в те ночи, когда мы молились о маме, ты меня брызгал? Тогда ты верил! Может, сам не очень понимал, что делал, но верил, потому что тебе отец Константин сказал, что поможет. Ты ему поверил, и мне конкретно помогало от страха…

— Это правда, тогда я действительно верил, — сказал папа и надолго задумался. На лице у него сменялись вера и недоверие.

— А еще, — сказал он, — говорят, что когда Иисус Христос тогда вошел в реку, вода в ней стала течь в обратную сторону. В это я никак не могу поверить.

— Вот в это как раз поверить легче всего! Ну и что тут такого особенного? Река обрадовалась, понимаешь? В нее же Бог вошел!

— Ох, Решка, мне бы твою веру, — с улыбкой вздохнул папа. А я вдруг поняла, почему осенью, когда я пыталась колдовать в Академии, мне ничего не удавалось: Пузик как-то проболтался, что Академия побрызгана антиводой. То есть, для него эта вода анти, типа как аэрозоль «Рейд» для тараканов и муравьев… А ведь в Академии настоящая церковь есть, с иконами и всем прочим, так что Божья армия там оборону от злых держит, и от магии тоже… Значит, кто-то святой водой там повсюду пользуется! Может, священник, кропил же он нас на линейке в начале года. А может, кто-нибудь из учителей или ребят тоже исподтишка кропит, чтоб злых отпугивать… А в туалетах, выходит, не кропят, раз это единственное место, где могут проявляться дурацкие экстрасенсорные чудеса…

— Вот, гляди, что мне отец Константин подарил, — прервал мои размышления папа, доставая пластиковую бутылку. — Это крещенская святая вода.

— Папа! А давай мы ею дом покропим! На всякий случай! Я тут Божьи книги по углам разложила…

— Я заметил, — кивнул папа.

— Они излучают радиацию, которую боятся злые, — сказала я.

Папа скривил лицо.

— Но иногда им удается сквозь нее проникнуть, — не обращая внимание на папину мимику, продолжила я. — Не знаю почему. Однако я точно знаю, что святая вода их отпугивает.

— Раз ты так веришь, то давай покропим дом, — согласился папа. — Отец Константин, кстати, рассказал, как кропить. И как раз упор сделал, что надо с верой.

— Договорились! — сказала я. — Ты будешь кропить, а я — верить!

Папа достал красивую чашку — синюю с золотом — и налил в нее воды из бутылки. Потом покопался в ящике и нашел чистую кисточку.

— Пойдем, — сказал он. Вид у него был слегка растерянный. Мы обошли квартиру кругом, и папа обрызгивал с кисточки все стены и закоулки. Только в туалет не пошли, там не кропят, сказал папа. Ага, значит, правильно я догадалась!

Если вы никогда не кропили святой водой квартиру, то вы не знаете, какое это особенное дело. Пока мы ходили, меня то и дело бросало в дрожь, — казалось, что тут и там по углам раздается подозрительное ворчание, даже будто матом. Но я заставляла себя не прислушиваться. Под конец мы покропили друг друга. Я попросила папу полить меня как следует — чтобы этого, сами знаете кого, выпарить…

— Ну вот, — сказал папа, убирая чашку и кисточку. — Пусть будет меньше страхов.

— А что, и тебе страшно бывает? — удивилась я.

— Бывает, иногда, — признался он.

— А чего?

— Сам не знаю. Просто — неуютно как-то. Спать лягу — и кажется, что у соседей ссора, да такая, будто мебель ломают. И матом ругаются. А кому ругаться — сбоку ты, с другой стороны парадная, сверху две старушки, а снизу доктор математических наук, профессор. Такая публика так не ругается…

— Ага, все ясно, — сказала я. — Это знаешь где ругаются? Либо в дымоходе, либо в электросети. Но теперь не будут. Они святой воды конкретно боятся.

Папа ничего не сказал в ответ, только брови то и дело подпрыгивали. Может, пока мы ходили кропили, и он что-то ощущал. Но виду не подал. Ох уж эти взрослые!..

Мокрые и веселые сели мы ужинать. В камине уютно потрескивали полешки, пицца была вкусная, папа шутил и рассказывал про работу, и я подумала: не посмеют эти матерившиеся, дружки сами знаете кого, сюда вернуться. У нас теперь все побрызгано крещенской водой! И я очень надеюсь, что тот, который во мне прятался, лежит теперь где-нибудь в тонком мире — не во мне! — бездыханный, брюхом кверху. Да, да, вот здорово было бы, чтоб он подох, паук проклятый!

Я заглянула в свою глубину. Мне показалось, что там посветлело. Да здравствует крещенская вода! Теперь все у нас в жизни будет кока-кола!

***

На следующее утро я встала пораньше, чем обычно в воскресенье, а именно в восемь тридцать, чтоб идти к отцу Константину. И завтракала оперативно. А потом, когда я выходила с кухни, мне попался на глаза прошлогодний журнал «Внучок». Он лежал сверху в стопке старых газет, которые папа использует для растопки камина. Откуда он у нас взялся, ума не приложу. Но он привлек мое внимание надписью «Кумиры. Эмма Уотсон». А это, если кто не знает, та самая девочка, которая в кино играет Гермиону, подружку Гарри Поттера. Я быстренько открыла журнал на тридцать первой странице и стала читать про Эмму, и рассматривать фотографии. Оказывается, она тоже Овен, как и Любка, — у нее день рождения в апреле. Только она Любку — и меня — на пять лет старше. Еще я узнала, что в жизни она блондинка, то есть для съемок ее перекрашивали в рыжий цвет. Любимая ее еда — креветочные коктейльные сухарики. Вот чудачка, простые чипсы гораздо вкусней. А еще она член сборной школы по хоккею — прочтя это, я вспомнила девчонок-футболисток из лагеря, но тут же заставила себя забыть про них. Нет, лично к ним у меня претензий нет, но с лагерем у меня связаны настолько неприятные воспоминания, что лучше не ковырять… Так да, еще Эмма влюблена в Брэда Питта [86]. И любимый ее цвет — голубой.

А на соседней странице была песня немецкой группы «Oomph» и кроссворд на немецком. Я очень люблю кроссворды и рассердилась, что не могу его решить. Не каждый же человек на свете знает немецкий! Чтобы утешиться, я перевернула страницу, и там как специально для меня был сканворд. Я села и не встала, пока не решила весь! Он не очень сложный был. А на соседней странице знаете что было? Тест, выясняющий, развиты ли у тебя телепатические способности! Заранее зная результат, я стала отвечать на вопросы теста. И вышло то, что всегда в таких тестах выходит: с одной стороны, у меня очень хорошо развиты задатки телепата, а с другой — они развиты не очень сильно. Дураки те, кто эти тесты составляют. И ничего они в телепатических способностях не смыслят. Тут я прочла: «Старайся поменьше злиться и ни в коем случае никого не обижай». Это было написано для тех, кто с задатками… Нет, они не дураки. Знают откуда-то, что человеку со сверхъестественными способностями злиться никак нельзя…

Что-то мне тревожно как-то. Что-то не так…Ой. Я же в собор собиралась! А время уже полдвенадцатого, надо скорей!

Ну да, только мы с тобой журнал не досмотрели. Что у нас тут? О, дети пишут про своих зверей! Какой милый пушистый кот у Сергея из Брянска. А у девочки Люды целых две собаки, везет же. Одну зовут Рекс, прямо как…

Ой! Я же опаздываю!

Так, смотрим быстро-быстро… Вот тут про цветы… Подснежниками, оказывается, часто называют любые первоцветы…

Где там моя куртка? Глянула на часы — нет смысла идти, поздно… К отцу Константину я сегодня уже не успею. Папа сказал, он после двенадцати уходит.

Вот и правильно. Нечего нам с тобой там делать.

Непонятно чего стыдясь, я села и прочитала этот дурацкий журнал от корки до корки. Настроение у меня в принципе было неплохое. Все в порядке. Но что-то все же не так…

***

Ночью мне снились беспокойные сны. Не кошмары, но так, сами знаете: бежишь куда-то, двери непонятные, кого-то ищешь в толпе, опаздываешь… Проснулась вся в поту. Страшно? Нет. Только что-нибудь это да означает… Может даже, что… Может быть — Ммм… — рядом? То есть, значит, он от крещенской воды не исчез?.. И к отцу Константину я так и не сходила. Опять неловкость эта… Ну ладно. Можно будет в следующее воскресенье сходить.

***

А в следующее воскресенье опять не вышло. Сплю я такая сладким сном, и тут меня папа будит и говорит:

— Решка, я в собор иду. Ты не хочешь со мной?

Едва разлепив глаза и страшно сердясь на папу — снилось мне тогда что-то радостное, типа купания в море, — я подняла голову и спросила:

— Зачем?

— Ну… Может, ты за компанию? С отцом Константином повидаться…

— Нет. Не пойду. Сегодня я слишком не выспалась. У меня та неделя тяжелая выдалась, — зачем-то соврала я. Неделя была самая обычная, нагрузка как всегда. Папа поцеловал меня и вышел, а я укуталась, собираясь спать дальше. Но, как назло, сон с меня слетел — лежу огурец огурцом и в потолок пялюсь.

Все из-за папы, зачем он нас с тобой разбудил?!

Я посердилась еще некоторое время, а потом стала сама себя убаюкивать — нет, не выходит, совсем не хочется спать! Что за история, ведь еще пять минут назад я была уверена, что засну как младенец! Ну, раз так, встану, соберусь и пойду к отцу Константину!

Да, конечно, но только сначала мы с тобой поспим немножко…

И я зарылась в одеяло. Половине меня было стыдно. Ей хотелось встать, быстро-быстро одеться и бегом побежать за папой, а если не догоню, пойти пешком. А вторая половина меня лениво гусавила: да ладно. Все равно уже опоздала. Вот если б часы бабы Верины пробили, я бы встала. Это папа виноват, забыл часы завести. Да, да. Это папа… А мы с тобой лучше выспимся. Вот как нам с тобой хорошо, тепло, уютно… А и правда. Щекотка такая по телу, и от головы мурашки, будто чья-то лапа в волосах…

Я заснула. Спала как бревно, без снов. Когда проснулась, время было к обеду. Ну надо же. И что это на меня нашло?

И снова мне стало стыдно, и стыд все не проходил. Тогда я встала и решила провести генеральную уборку своей комнаты, которую уже давно собиралась сделать, — с тех пор, как папа Буклю отвез в зоопарк — ой, а я за всеми событиями забыла про это написать… Ну так да. И я не очень-то по ней скучаю. И вот я достала пылесос, ведро и тряпку и стала драить свою комнату как настоящая Золушка. Даже в кукольном доме пыль вытерла — а там ее накопилось столько, что все сделалось серого цвета.

Я убрала свою комнату на пятерку. Не с минусом и не условно, а на твердую, полноценную. И даже коридор пропылесосила, и даже кухню. Вот я какая молодец. Молодец-то я молодец, только что-то не так. Беспокойство все то же на душе, будто обещание не выполнила.

Только ерунда все это. Мы с тобой никому ничего не обещали, ведь правда? Ну подумаешь — не пошла. Зачем вообще тащиться в какой-то собор? У нас тут все кока-кола!

И правда. Я заметила, что если не думать про груз, то он как-то забывается, причем довольно легко. Может, и дальше так пойдет? Пройдет время, и все окончательно забудется, быльем порастет… Все будет кока-кола. Так ведь всегда: сделал человек что-нибудь плохое, сначала помучился, а потом забыл, будто ничего такого и не делал. И все. Проехали!

Вот какая ты у нас умная!

7

Довольная собой, я намеревалась включить телевизор и заодно поделать растяжки, но тут раздался телефонный звонок.

— Алло, это я! — прокричала Любка. — Ты чего делаешь?

— Ничего.

— Приходи ко мне! Скорей!

И бросила трубку.

Я накинула куртку и помчалась через двор. Прибегаю; она открывает мне дверь, сама какая-то встрепанная, и ведет в свою комнату — не совсем свою, она там вместе с мелкими обитает, но неважно, — короче, идем мы с ней туда; она выставляет Рекса, который радостно увязался было за нами, закрывает дверь и начинает торопливо копаться под кроватью.

— Люб, — говорю я, — что тут у тебя стряслось?

— Ничего не стряслось, просто момент удобный, — отвечает она, лежа на полу. — Мама с мелкими у их подружки на дне рождения, Димка на тренировке, а папа с Колей пошел гулять. Никого нет, короче. В самый раз попробовать… Вот. — Тут она извлекла какой-то рулон. — Знаешь, что это?

Развернула она рулон… Ой, люди добрые. Это карта особая для спиритических опытов, ну, чтобы духов вызывать! Похожую нам в прошлом году Нагаевы привозили. А Любка не отстает, сама возбужденная такая:

— Ну? Знаешь?

Я только молча кивнула. Совсем дар речи пропал. А она:

— Я так и знала, что ты в таких вещах разбираешься. Ты ж у нас экстрасенс!

— Да не экстрасенс я, Люб! Уже давным-давно не экстрасенс! И скажи, откуда у тебя это? — едва выговорила я.

— Ну, в общем, так. Я как твой рассказ прочла да масло то увидела, только о чудесах и думаю. Просто свет на них клином сошелся. И решила я заказать Деду Морозу — ну, то есть святому Николаю, — волшебную палочку. Как раз за несколько дней до Рождества это было. А сама помню: чтобы чудо случилось, надо сделать усилие и в чем-то себя сделать лучше. И представь, собралась с духом и призналась маме, что почти всегда часть сдачи себе оставляю… Она ж меня часто в магазин посылает, и вот… Короче, стыдно было очень, но пересилила себя, заставила. А мама и не ругалась. И обещала каждую неделю карманные деньги выдавать, вот… Ну, я, естественно, довольная. Прошу у Деда Мороза палочку. Жду, надеюсь, — и ничего… Только часы новые подарили, и все. Ну, я хожу такая расстроенная, ничего не понимаю… А тут как специально с неделю назад сижу в музыкалке, жду Зинаиду Михайловну — она задержалась где-то; и вижу, лежит под стулом журнал. Обычный женский журнал, с модой, рекламой кремов и советами, как похудеть. Наверно, чья-то мама его там забыла. Так вот, я начинаю листать его, а там в одной статье рассказано, что в старину в крещенские вечера гадали по-всякому. И в том числе вызывали духов. И подробно описано, как сделать спиритическую доску. Тут я и подумала: а сделаю-ка я такую доску, вызову дух святого Николая и спрошу, в чем проблема с палочкой. И сделала. Все в точности, как там, только доски у меня не было, я на ватмане… Вызываю духа — не приходит. Сто раз попробовала, и все никак. А мне знаешь как трудно выбрать время для таких вещей, у нас же полон дом народу… В общем, облом. Но знаешь, один раз мне показалось, что блюдце подвинулось, — и в этот момент кончик ее носа побелел. — Только меня так колотило, что и не знаю, взаправду ли это было. И с тех пор больше не получалось, не крутится блюдечко, и все… Вот, решила тебя подключить, как настоящего экстрасенса. Растолкуй мне, что я делаю не так, почему блюдечко не крутится? Давай вызывать духа вместе, а?

Любка смотрит на меня своими глазищами, просто сверлит.

— Люб, — берясь за голову, сказала я. — Радуйся, что у тебя блюдечко не крутится… Его знаешь кто крутит? Домовой! Тот самый, темное облако! Он и его дружки… Он мне сам однажды проболтался. А Николу таким образом не вызвать, потому что он из другого лагеря, добрый. Понимаешь, у злых и добрых все отдельно. Между ними война, Люб, и поэтому все у них разное. Чем пользуются злые для одурачивания людей, тем добрые пользоваться не станут!

Любка посмотрела на меня с иронией и сказала:

— Что-то у тебя все прям как в сказке: злые, добрые…

— Пойми, Люб: когда речь идет о чудесах, так все и есть! В обычном мире есть много разных сил: космические всякие, электрические, магнитные и какие там еще. А в тонком мире, откуда все чудеса, там только две силы! Причем эти силы не сами по себе, у них есть хозяева, Бог и — сама знаешь кто. Это они управляют чудесами. Они и их помощники, духи. А злым выгодно, чтоб люди не знали, кто автор прикольных чудес. Они нас заманивают ими… Знаешь, куда? В могилу! Даже хуже — в вечную смерть! Вот почему всегда так страшно, когда пытаешься что-нибудь сверхъестественное сделать… Эх, ты, я тебе писала, писала, а ты так ничего и не поняла…

Любка села и задумалась. И в итоге изрекла:

— Что Бог есть, я еще могу поверить. И в духов. Что они есть в виде силы, это да. Но в какого-то злого Князя — как очень уж… по-детски.

— Ты не веришь, что он приходил за мной?

Любка промолчала, глядя на меня жалостливыми глазами.

— Не веришь… А ведь я еще совсем недавно была у него в плену, Люб! Я злым волю свою отдала, на чудеса променяла… Не специально, конечно… Когда отдаешь свою волю непонятно кому, ее тут же злые улавливают!.. Они на нее охотятся, понимаешь? Они людей ненавидят и только и мечтают, как бы нас извести! Так и вышло, что я сама не заметила, как оказалась в лагере Князя… Хорошо еще, договор не подписала! Знаешь, эта тварь, домовой, являлся мне в человеческом виде. Черный такой человек, и уже не прикольный нисколько. Умный, страшный и ужасно злой. Явился и заявил, что я теперь у Князя в рабстве и что Князь передал меня ему… Внушал, что мне нравится быть злой — а мне и правда раньше нравилось. И он меня заставлял — нет, не буду рассказывать, стыдно ужасно… И страшно. Ах, как это страшно, Люба… Сначала страшно, а потом еще и больно. Он ведь бил меня… Знаешь, как шея болит! Да сих пор… Но он невидимо бил. И я не знаю, как тебе доказать…

— Не надо доказывать, Решка, — белея от ужаса, вдруг проговорила Любка. — Я вижу!..

— Что? Что ты видишь?! — встрепенулась я.

— Вот здесь у тебя, со спины на шее, огромный синяк…

— Не может быть! Раньше не было ничего! Уже месяц, как это случилось, а синяка не было!

— Не знаю, был или не был, но сейчас есть. — Любка сидела как статуя и не мигая глядела мне за воротник.

— Люб, не пугай меня, — сказала я жалобно.

— Мне и самой страшно… Вот зеркало, посмотри!

Я принялась рассматривать себя в зеркало, но ничего не увидела, сколько ни крутилась. Тогда Любка принесла еще одно зеркало и встала, держа его у меня за спиной, чтоб отразить отражение. Я сняла кофту и даже майку.

— Где?

— Да вот же!

— Люба. Я ничего не вижу.

— А я вижу!..

— Обведи!

Она начала обводить. Я заворожено следила за ее пальцем. И тут…

— А-а-а! — заорала я. — Не обводи дальше, там рога!

— Ужас, — едва выговорила Любка. — Настоящая морда дья…

— А-а-а! — опять заорала я. — Не называй! Не называй его! Слова имеют силу! Произнесешь, а он и явится, будто на зов!

Мы сидели потрясенные. Я глядела на Любкины вещи, на игрушки ее младших, на окно, на пейзаж в золотой раме… Мир вокруг был обычный. Ах, если б знали люди, что в мире есть его невидимая часть, и что в ней есть, не понарошку есть все это!..

— Понятно, почему Надежда Петровна не разрешала нам произносить слово… «черт», — проговорила наконец Любка. — Но ты объясни мне, Решка: почему я вижу, а ты — нет? А слушай, тебе раньше никто не говорил про синяк?

— Нет, никто. Ни папа, ни в Академии никто.

— Странно. Страшно и странно…

— А знаешь, вообще-то, не странно, — подумав, сказала я. — Посторонним мою тайну не надо знать, поэтому они и не видят. Я не вижу, потому что и так знаю… А ты — ты не верила… Не до конца верила. Вот тебе и открылось…

Любка просидела не знаю сколько не шелохнувшись. Потом сказала едва слышным шепотом:

— Решка… А это стопроцентно, что когда свою волю непонятной силе отдаешь, она к злым попадает?

— Не знаю, а что?

— Да видишь ли какое дело… Я же, когда у меня блюдечко не крутилось, вспомнила, что для чудес надо волю свою отдать, ну и…

— Что?.. Что ты сделала?.. — пролепетала я.

— Я сказала: сила, сила, возьми мою волю… Страшно было катастрофически, просто в обморок падала от страха… Но очень хотелось чудес, понимаешь? Не в рассказах, а самой чтоб… Но все равно ничего не вышло. И я подумала, что ты, наверно, какое-то специальное заклинание знаешь, как надо волю отдавать…

— Нет никакого специального заклинания. Надо просто очень хотеть… Ты сильно-сильно хотела?

— Не знаю… Что теперь со мной будет, а?

На Любку было жалко смотреть. Она сидела просто синяя вся и дрожала. Я обняла ее и говорю:

— Погоди. Может, ничего страшного и не будет. Раз у тебя ничего сверхъестественного не случилось, может, не успели они твою волю забрать. Мы же ничего толком про тот мир не знаем… Может, какой-нибудь добрый дух рядом был и вмешался. Да хотя бы и сам Никола, раз его вызывала!

В глазах у Любки появилась надежда.

— А как-нибудь можно проверить, со мной ли моя воля?

— Не знаю…

— Вообще, что это такое — воля?

Я задумалась. И правда: твердим, твердим про волю, а что это? Поразмыслив, я ответила так:

— Воля — это сила души, с помощью которой мы чего-нибудь хотим. А ну, захоти чего-нибудь!

— Хочу, изо всех сил хочу, чтоб моя воля была при мне! — прокричала Любка. Она это так прокричала, что даже стекло в книжной полке зазвенело, а сама она разрумянилась. — Ну как?

— Убедительно, — немного оторопев, сказала я. Любка всегда была тихоней, кто б мог подумать, что она умеет так орать! — Похоже, что с твоей волей все в порядке. Она точно с тобой. А вот про мою ничего не известно… Когда домовой мне в последний раз являлся, опять заявлял, что воля моя у них…

Любка сидела, сидела, а потом и говорит:

— Решка, врет он все, твой домовой. И ты за свою волю можешь не беспокоиться. Она тоже с тобой.

— Почему ты так уверена? — удивилась я.

— Смотри, ты говорила, что экстрасенсу, чтобы подвинуть что-то взглядом, нужно волю напрягать. Ты утверждаешь, что была экстрасенсом и могла двигать взглядом предметы. Если б у тебя воли не было, что бы ты тогда напрягала?

Я прикинула — права Любка! Права! Выходит, врал Мурин, что воля моя у них! Да, я в прошлом году сказала, что ее отдаю, но она никуда не делась, все время со мной была… Только…

— Может, воля и была со мной, Люб…Только знаешь, она была — она была очень… злая.

— Не всегда, — глядя в себя, откликнулась Любка. — Я уверена, что ты бывала доброй… Даже когда была злой. Например, ты в те три ночи заставляла себя вставать, чтобы быть рядом с папой. Ты себя как поднимала? Усилием воли. А чтоб кому-то помочь, добрая воля нужна, Решка. И потом: раз ты не подписала со злыми договор — значит, ты отказалась быть злой? Отказалась?

— Да, конечно, — торопливо подтвердила я.

— Ну вот, ты это как сделала? Усилием воли. А какой волей это можно сделать? Только доброй! В тот момент твоя воля однозначно добрая была! — без сомнения изрекла Любка.

— Люба, спасибо тебе, — сказала я и заплакала. Из меня выплакивался весь накопившийся за это время страх. Любка не вмешивалась, просто ждала, когда я перестану. Наконец я вытерла слезы и почувствовала, какая во мне радость. Радость, что у меня есть моя собственная воля, и что у меня есть такой замечательный друг — Любка…

Я прижалась к ней щекой. Она вытерлась, смеясь, — я ж вся мокрая была — и продолжила рассуждать:

— Волю вообще невозможно отдать. Ее можно только подчинить. Причем подчиняет не кто-то снаружи, а сам человек, хозяин воли. Только он и никто другой. Сам склоняется то к добру, то ко злу. По собственному хотению.

Я вдумалась в Любкины слова. Как просто — и как верно!

— Любка! Все сходится! Помнишь, нам Надежда Петровна говорила про полосатость? Что человек вроде зебры — то белый, то черный? Еще Нижегородцева в пример приводила? Что он то отличник, то двоечник?

— Помню, — сказала Любка. — Только он теперь почти совсем никогда не двоечник. Изменился очень.

— Лизино положительное влияние, что ль?

— Да нет, он сам по себе как-то… И к Лизе тоже теперь как-то по-новому пристает, без глупостей и без варварства…

— Поумнел, выходит.

— Не на все сто. Иногда такое отчебучит… Недавно водяные бомбочки на уроке метал. Прямо как встарь. Учительница просто не знала, куда деваться, а мне, мне, представь, так смешно было, что даже захотелось вместе с ним покидать… Будто я от него хулиганством заразилась…

— Все люди — полосатые! — смеясь, сказала я. — Представляю, какова бы ты была, — паинька, а бомбочками бросается!

— Да уж, — откликнулась Любка. — На самом деле никакая я не паинька. Я иногда очень даже дикая бываю.

— Зебра, — подытожила я. — Натуральная зебра. И все люди так! Такое уж особое существо — человек. Натура у нас полосатая. В мире добро и зло отдельно друг от друга, а в человеке — перемешаны. Вернее, слоями лежит как-то… То одно выпирает наружу, то другое. А знаешь, мне как-то дядя Воля сказал, что добро и зло — две стороны одной медали. Я знаю, что это за медаль: человек!

— А еще полосатость в голосах проявляется, — сказала Любка. — В наших внутренних голосах… Например, когда мама меня просит помочь в кухне или коридор пропылесосить, во мне сразу возникают два голоса. Первый, тихий, говорит, что надо помочь, а второй, громкий, тут же вмешивается и начинает перекрикивать: мол, я устала, я спешу, и вообще — почему я, а не Димка… И в твоем рассказе про те ночи слышно два разных голоса. Ты их сама замечаешь?

— Голоса? Да… Только не всегда… Да, я помню, как меня раздирало в ту ночь, когда — эээ — черное солнце — звало меня. Мне же ведь очень хотелось к нему! Вернее, наполовину. Половина меня соглашалась пойти, а вторая половина противилась. И выходит, что это не просто голоса, а во мне есть две штуки меня! Одна — за добрых, другая — за злых…

— Сейчас в тебе только одна ты — добрая, — уверенно сказала Любка.

— Ох, Люб, хотелось бы, чтоб так, но… И зло во мне тоже есть. Я точно знаю. Он окопался на каком-то уровне в моей глубине. Иногда проявляется, дразнит меня, пугает… И я мечтаю, чтоб какой-нибудь супергерой вошел бы в меня и победил его!

— Нет, Решка, раз все так серьезно, ты должна сама. Сама его выследить и победить, — широко раскрыв глаза, сказала Любка. — И ты справишься, потому что у тебя очень сильная воля!

— Да, только я совсем не знаю, как к нему подступиться…Ой, как шее больно!..

— Бедняга…- вздохнула Любка. — Давай, что ли, я тебе на синяк йодовую сетку сделаю?

— Давай… Хотя нет: вряд ли поможет. Это же не обычный синяк. Такие синяки надо специальными лекарствами лечить… О! Идея! Приду домой и тем самым чудесным маслом помажу! Знаешь, как оно называется? Миро!

— Хорошее слово, — сказала Любка. — Помазать боевую рану миром, а не войной.

— Да! Мы на войне! И ты вот чуть к врагам не попала… Смотри, никогда больше ничего такого — магического — не проси, не пробуй! Дай мне слово, что больше не будешь!

— Даю. Даю тебе свое честное слово, — серьезно сказала Любка. — Мне просто хотелось чудес… Добрых чудес. А как ты думаешь, почему святой Николай мне волшебную палочку не подарил? Я же только добрые чудеса творить собиралась…

— Люб, у меня была волшебная палочка. Что, я с ее помощью собиралась злые чудеса творить, что ли? Нет, конечно. Но злые ее своей энергией зарядили. Тайком от меня…

— Страшно, когда врагов не видно, — с серьезным видом проговорила Любка.

— Когда таких, как они, видно, тогда еще страшней, уж поверь, — со вздохом прибавила я.

— Решка, а что мне с этим делать? — И она покосилась на свою спиритическую карту. — Теперь даже дотронуться жутко…

— Давай я по дороге домой ее выброшу, — предложила я.

— Ой, спасибо! — облегченно выдохнула Любка.

— А блюдечко — может, его святой водой вымыть? Давай я тебе отолью и принесу. Только ты всю не трать, оставь немного. Пусть будет на всякий случай.

— Я никаких таких случаев не хочу, — дрожащим голосом сказала Любка. — Лучше уж совсем без чудес…

— Ну, добрые-то все-таки пусть происходят. И пусть защищают нас! — сказала я, поднимаясь. — Пойду, пожалуй, а то вон, слышишь, твои вернулись.

В комнату влетели Любкины мелкие в нарядных платьях, с кульками конфет. У одной из них был в руках небольшой прутик.

— Сейчас я вас в мышей превращу! — завопила она, подбегая к нам с Любкой.

— Вот тебе и волшебная палочка, — шепнула я Любке. Она в ответ сжалась, а я рассмеялась:

— Да не бойся ты, она ж игрушечная!

И я села на корточки, и задергала носом, и сказала:

— Пи-пи! Где у вас сыр?

Девчонки захохотали и стали наперебой превращать меня то в кошку, то в поросенка, то в злого волка…

Эх, детство золотое, никаких тебе настоящих страхов не ведомо.

***

По дороге к себе я свернула с Любкиным рулоном к углу, где мусорники. Однако уже возле самого контейнера затормозила: вдруг эту карту кто-нибудь найдет и начнет использовать? Никого подставлять не хочется! Ни бомжей, ни даже Олю Помойкину… Вот что: сожгу-ка я ее в нашем камине. Сожгу и пепел развею по ветру.

Папы еще не было. Я прошла в кухню и собралась разорвать карту, чтоб быстрей сгорела. Надорвала краешек и вдруг почувствовала, что рвать ее мне не хочется. Ни рвать, ни сжигать. Вдруг пригодится. Мало ли… Давай мы ее лучше в рулончик свернем и в тайничок, под кровать, засунем.

Нет, что это я. Никому она не пригодится!

И я решительно разорвала карту. Раздался стон. По телу моему прошла волна холода. Стараясь не задумываться и не прислушиваться, я чиркнула спичкой. Плотная бумага нехотя обугливалась. В дымоходе загудело — похоже было, что воют… Меня разобрала жуть. И тут у меня будто костер за спиной вспыхнул — так заболел синяк. Он болел как ожог. Я стиснула зубы и бросила в камин горсть щепок, которые папа ножиком от дров отрезал. Пламя поднялось, загудело. Пока карта горела, шея моя горела вместе с ней. Я молча плакала от боли. В огне мне мерещилось черное солнце…

Едва дождавшись, когда карта сгорит, я выскребла пепел в совок и открыла окно, чтобы высыпать его на все четыре стороны. Пахнуло ледяным ветром. И меня безудержно потянуло встать на подоконник и, приняв какую-нибудь красивую балетную позу, прыгнуть…

Давай, давай! Мы же с тобой…

— Стоять! — заорала я самой себе. — Какие такие «мы»?!

— Ты и я, твой вечный преданный друг. Тобою преданный, крошка моя…

Тут меня прорвало:

— Ах ты Мурин поганый, гадина!.. Гнусный змей, вонючая свинья, мерзкий паук! Опять ты здесь! Ну, бей, не боюсь я тебя!

Я напряглась, ожидая удара. Мы оба затаились. Я вспомнила кадр из одного фильма про войну, там наш разведчик наткнулся в лесу на фашистов. Он дал очередь из автомата и залег в овраге. Кадр был долгий-долгий, и ничего не происходило, только слышно было, как стучит его сердце. Что-то похожее происходило и у меня сейчас. Но Любка права: страшно, когда врагов не видно… Разведчик, он мог наблюдать, как враги ищут его между деревьев, а я — нет. И его враги, в конце концов, были снаружи, а у меня… Но почему он не атакует? За такие слова я давно должна была получить… И вот удивительно: мне не страшно. Страшно, но не так, как тогда. А знаете что, братцы? Мне кажется, что нет у него надо мной такой власти, как раньше!

— Ну, нет, — прозвучал у меня внутри голос. Он был не надменный, не величественный — скорей, не Мурина, а Пузика. — А ты чего расшумелась? Мы ж из одного лагеря! И поэтому мы с тобой друзья, правда? А к добрым тебе нечего соваться, они тебя все равно не примут. Ты же злая, злая, злая! — Он будто пилил меня своими словами.

— Я не злая. Ты можешь сколько хочешь это повторять, но это ложь. Я не с вами. Заявляю тебе это от имени всей своей воли.

В ответ послышалось злобное сопение.

— Ну, о’кей, о’кей. Воля с тобой, но и я! Вот он я, туточки! Ку-ку!

— Ах ты, гадина!.. — бессильно крикнула я. — И как тебе только удается внутри меня прятаться? Почему тебя святой водой не смыло?

— Смыло было, да потом ты меня обратно запустила, хи-хи-с… Сама, ягодка моя!

— Когда?! Как?!

— Что я, дурак, военную тайну тебе выдавать? Ты хоть и числишься в нашем лагере, а ведешь себя в последнее время не очень-то по-нашему… Надо бы тебя проучить!

Я опять сжалась — вдруг все же ударит? Но не ударил. Значит, не может!

— Ну, не могу, — признался он. — Лихо тут у вас… Даже думал — все, абзац, сматываю удочки, делать мне тут больше нечего: портретов везде понаставили, книжек тухлых, ядовитой водой брызгаются, да еще попы к ним в гости стали ходить…

— А, ты их боишься! — обрадовалась я.

— Попов бояться нечего, они тоже люди. Тоже грешить умеют. А вот разговоры его… Тьфу! И заклинания на каждом шагу твердит — и как в дом вошел, и перед едой, и после еды… А еще вещичка эта…

— Какая вещичка? — быстро спросила я.

— Дрянь! Дрянь! — взорвался внутри меня голос Пузика. — Барандочек этот жуткий на нем!

— Барандочек?.. — растерянно переспросила я. — А что это такое?

— Фигли я тебе скажу. — Послышался звук плевка. — Чересчур разболтался опять…

Барандочек. Что может быть у священника такого, что маленькой девочке бабушка подарила? Вряд ли украшение. Может, медальон? С чьим-нибудь портретом? С иконой? Я чувствовала, что мысль моя на верном пути, но до конца не может дойти, словно упирается во что-то внутри меня. Это Пузик невидимый засел где-то там и преграды строит… Ну ладно. В любом случае, ясно, что барандочек — это какой-то сильнодействующий амулет против злых! Пожалуй, пойду поищу его в маминых вещах… И тут я ни с того ни с сего громко, во весь голос запела:

— Я люблю тебя, Дима, что мне так необходимо,
Ты возьми меня в полёт, мой единственный пилот,
Я люблю тебя, Дима, пусть крылатая машина,
Исчезая в вышине, не забудет обо мне!

Песня рекой лилась из моего горла. Я и слов этой песни толком не знаю, и вообще пою плохо, но сейчас пела так, как будто на Евровидении выступаю. Даже самой удивительно было, как хорошо у меня получалось. И все время представлялся Дима Евстигнеев в костюме поваренка из шемякинского «Щелкунчика» — прикольный такой, в рыжем парике, в колпачке, моська гримом перемазана… Ах, какой замечательный мальчик, может, все же отбить его у Эльфа? С этой мыслью я и допела песню, а допев, почувствовала зверский голод. Хорошо бы сейчас печеночки, а на сладкое — вафельный торт… А у Эммы Уотсон любимая еда — креветочные коктейльные сухарики… И она Овен, и в жизни блондинка, и член сборной школы по хоккею, и любимый ее цвет — голубой, и влюблена она в Брэда Питта, а я в него не влюблена, мне Джонни Депп [87] больше нравится…

А подснежниками часто называют любые первоцветы…

И вообще: ужасно спать хочется! Как будто почесывает кто, и от головы мурашки…

Я опустилась на табурет, положила голову на кухонный стол и заснула. Не знаю, долго ли проспала, но проснулась от того, что руки затекли. Чего это я в кухне сплю? И окно приоткрыто… А, я карту Любкину сжигала! А потом — потом — сами знаете кто опять во мне обнаружился… Беда. При этой мысли я почувствовала боль в шее. Эх, почему он от крещенской воды не исчез? Что-то сказал он. Что-то важное вроде… Не помню. Совсем он мне мозги заполоскал… Все будет кока-кола…

Я прислушалась к себе. Внутри у меня было тихо, темно и тревожно. Голос не слышался, но и огонек не горел. Я была совсем-совсем одна. Что мне делать? Ох, как шея-то… А! Я ж ее миром помазать собиралась!

Тут же пошла и помазала. Стойкий запах малины окутал меня, как невидимый плащ.

***

Поставив баночку с миром на полку, я включила плеер. Номер семь на бабушкином диске был «Полет шмеля» композитора Римского-Корсакова [88]. У меня война, а тут бабочки-цветочки какие-то… Но музыка оказала вполне воинственная. Злобно-кусаче-насекомная, вот какая. Там не столько шмель, сколько мухи какие-то атаковали. Вполне подходящая музыка!

Со де баск [89]! Я взлетела, жужжа, трепыхаясь. Не за медом — не просто летать — я хочу защищаться! Шмель метался, а мухи зудели — чуть громче, чуть тише. Ближе, дальше… Сдавайтесь, враги! Как вы смели вернуться? А! Я вспомнила! Он мне сказал — я его запустила! Что же было не так? Что я сделала злого?!

В этот миг музыка закончилась. Конец застал меня в том самом месте комнаты, где я стояла в третью ночь, когда услышала: «Господи, Боже мой, просвети же тьму мою». Эти слова как будто висели здесь в точке над полом законсервированными, и теперь, когда я случайно вошла в это место, ожили, втекли ко мне в голову. Я пережила тот миг еще раз: властный, тянущий зов из-за двери, свой вопрос — ты кто? Ты Иисус Христос? И позорное бегство злых, и конец их черного солнца…

Я помчалась в свою комнату, к иконе.

— Господь Иисус Христос, — крикнула я с порога. — Просвети же тьму мою! Я не понимаю, почему он снова в силе!

Не раздался гром среди ясного неба. Не возникло волшебной надписи на стене. Не влетела в окно сова с пергаментным свитком. Словом, не получила я никакого ответа. Постояла секундочку у иконы, а после села, листая эту тетрадь. И попалась мне на глаза запись про поминки. И там черным по белому моей собственной рукой написано:

«Он послал человека, который знает».

Люди, так это ж и есть ответ! Бог послал мне отца Константина — человека, который знает, как мне стать доброй, а я к нему никак не дойду! Вот что было не так: вместо того, чтоб от груза избавиться, я решила про него забыть. Злого голоса послушалась… И знаю ведь, кто мне может помочь, а пойти к нему никак не соберусь!

Надо же, как все просто. Я стала листать дальше, прочла свои записи. Вот я раз не пошла к отцу Константину, и другой, и третий. То я без особой надобности поехала в магазин, то бездарно потратила время на глупый журнал, то капризно взяла и отказалась поехать, заснула, когда уже спать не хотелось. И голос вражий тогда отчетливо слышался! Нет-нет, да и попадается это «мы» …

Все ясно: я попала во вражью ловушку! Ту самую, про которую отец Константин говорил! Вроде бы, ничего злого не делаешь, но то-то и оно: не делаешь ничего. Я на Божью магию понадеялась, а оказалось, что одной ее мало… Ни иконы с книгами, ни святая вода сами по себе не работают. На войне как на войне: каждый боец должен свое дело делать. Теперь я понимаю, что имеют в виду, когда говорят: на Бога надейся, да сам не плошай! А я как раз — в прямом смысле — оплошала, плохой стала… Бдительность потеряла… Поленилась я, вот что. А надо как на войне! — встать и идти, словно в бой! А если не идешь, враг тут как тут, и лезет в тебя, и твердит: «мы». И ты соглашаешься… Сам свои гарнизоны сдаешь!..

Все. Даю себе — и тебе — Тебе, Иисус Христос, — честное слово, что в следующее воскресенье — обязательно дойду до отца Константина!

А кстати: шея-то совсем не болит!

 

Февраль

1

У нас в Академии есть по-настоящему хорошие люди. В частности, наши Галина Александровна и Лариса Георгиевна — они защищают Ан Деора. Говорят, надо дать ей шанс. Оказывается, ее собираются отчислить, у нее двойка на полугодовом экзамене, — мол, мышцы не развиваются. Да, отстала я от жизни, за событиями в Академии совсем не следила. Вообще, у нас отчисляют часто, но неприятно, когда это касается твоего знакомого. И для Академии невесело, потому что конфликт. В прошлом году, когда каких-то двоих отчислили, их родители подали в суд, что это, мол, незаконно. А руководство ответило так: «Если б мы ежегодно не отчисляли десятки девочек, качество образования моментально снизилось бы, и мы стали бы вместо прим для Мариинки и Большого выпускать звезд мюзиклов и шестов [90]». Этот случай бурно обсуждали и родители, и дети, нам старшаки рассказывали. А теперь вот Ан Деор на очереди… Жаль, если ее отчислят. Она, может, балерина не самая сильная, но хороший товарищ. Мы здорово с ней поболтали на днях за кулисами на шемякинском «Щелкунчике», пока своего выхода ждали. Нам так весело было, что мы в прочих развлечениях не участвовали, хотя в этот раз народ в ударе был — и убивал друг друга бутафорскими кинжалами, и связками поролоновых сосисок душил, ну и так далее. А мы с Ан Деором за коробом спрятались и анекдоты травили. Она виду не подает, что боится отчисления, хотя ситуация серьезная — ее и на практику брать не хотели, в итоге только за рост подходящий взяли…Хорошо, что педагоги за нее вступились. Может, не отчислят все-таки. Диану Вишнёву тоже хотели отчислить, у нее та же проблема была. Но она себе все развила силой воли. А Ан Деор ужасно волевая, уж я-то знаю. Она из маленького города, из бедной семьи, и у них не было денег на подготовку, — она готовилась к поступлению сама. И поступила. А у нас тут конкурс знаете какой? Двадцать человек на место! Да, да! Берут человек тридцать, а выпускают от силы пятнадцать. То есть половина за годы учебы отсеивается. Ой, а вдруг и меня отсеют?! Нет, за способности свои я не боюсь, но вдруг у меня от возраста что-нибудь не то начнется — расти начну слишком быстро или растолстею? Даже подумать страшно! Надо изо всех сил стараться, чтобы даже и тогда оставили! Кстати, не забыть про спецрастяжку, которую Галина Александровна на днях посоветовала. А то я что-то неэластичная стала в последнее время… Ладно. Не буду на себя страхи нагонять. Пока-то у меня все в порядке. Я среди первых/пятых одна из лучших, и, может, вообще во всей Академии самая талантливая…

Стоп! Чей это голос вот эту последнюю фразу сказал?! Кто меня такие мысли думать заставляет?!

Ах, ты!..

Ну все! Завтра я с тобой разберусь! Пойду к отцу Константину, и ничто меня больше не остановит!

***

Утром, услышав будильник, я вскочила как на пожар и помчалась умываться. Пожара не было, но было почему-то очень жарко. Подхожу я к ванной, а папа вместо доброго утра:

— Что это ты такая красная?

— Разве?

— Дай-ка лоб… Ой, — сказал он. — Пошли температуру мерить.

Пока я сидела в кухне с градусником, меня знобило так, что зубы клацали. В глазах стояла красная пелена, было то как в бане, то как в холодильнике.

— Тридцать девять и пять! — ужаснулся папа. — Вирус, что ли? Откуда, вчера ж никаких признаков не было?

— Не было, — подтвердила я. — Как конь скакала, еще перед сном целый час растяжки делала…

— Быстро в постель, — скомандовал папа. — Чеснок, мед, лимон!

— АЦЦ, антифлу, горчичники, — уныло добавила я.

— Вирус горчичниками не лечат, — авторитетно произнес папа. — Лежать не сходя с места до моего возвращения. И чтоб никаких растяжек, знаю я тебя! Ты и телевизор норовишь смотреть, сидя на шпагате!

— А ты куда уезжаешь? В магазин?

— Нет. В собор.

— А… А ты чего, теперь каждое воскресенье туда ходить будешь?

— Не знаю. Но пока похожу. Постоишь на службе, и как-то устаканивается все, тише на душе становится…

— Завидую, — мрачно сказала я и пошла ложиться.

Хлопнула дверь за уходящим папой. Я надела свитер, шерстяные носки, положила поверх одеяла плед. Лежу, трясусь, потею. И все, все мне про мою болезнь понятно: я не учла — забыла — что мой враг умеет порчу насылать! И ясно, почему ему это удалось: зло на зло примагничивается… Я вспомнила мощную ангину, которую Пузик наслал на меня осенью, когда нас с дядей Волей привораживал. А кстати, непонятая болезнь, когда у всей моей семьи и у Нагаевых было отравление после пасхального обеда, — не его ли, Пузика, это был прикол?.. Точно так же, как сейчас, — раз, и в койку…А ведь отец Константин предупреждал про ловушки. Небось, если б у нас в доме лифт был, вполне могла бы застрять сегодня…

2

Как вы догадываетесь, уже к вечеру от моей болезни не осталось и следа. Как новенькая стала — выспалась, отдохнула. Полноценный экзерсис выполнила, насколько возможно в домашних условиях. Папа хотел меня еще на пару дней оставить, но я убедила его отпустить меня в Академию. Он и сам дивился, как быстро я выздоровела. Какой, мол, у вас, у балерин, крепкий организм. Я в ответ только кивнула…

И вот опять настало воскресенье. Я решила: даже если случится землетрясение, все равно пойду к отцу Константину. Но его не случилось. И вообще ничего подозрительного не случилось. И это как раз подозрительно. Встала вовремя, самочувствие прекрасное; ничто не мешает поехать с папой.

Ага, вот оно, препятствие! Сегодня папа в собор не едет — его зам Малахов переехал на новую квартиру, и папа будет весь день там помогать расставлять мебель. Но ха-ха, лично для меня это не препятствие: я пойду пешком! Время нормальное, даже если медленно пойду, к двенадцати точно успею. Вот только бы ключ в замке не застрял… Я старалась все дела делать осмотрительно, без резких движений. И ничего не случилось, — ни ключ не застрял, ни замок не заело.

Я вышла из дома. На улице не мороз, ноль только, но такой промозглый! Небо серое, ветер ледяной, крупка с дождем в лицо… Впрочем, спасибо, что не буран-ураган и не землетрясение, в конце концов. Я пересекла двор, вышла на Гороховую и, перейдя ее без приключений, двинулась к Фонтанке. Вот обувная мастерская, куда меня мама посылала набойки ставить… Смигнув слезу, я прошла мимо. Иду, на душе боль и тучи хмурые…

Выхожу за угол. Вот мост через Фонтанку. Вот — ой, люди добрые… А где собор-то?! Всегда там был! Вот там, вдали на горизонте, на той стороне реки, его легко было узнать по синему куполу… Всегда был, а сейчас нет! Нет, и все! Я протерла глаза — может, слезы еще не высохли? Может, снег мне видимость ухудшает? Нет. Все видно: ряд желтых домов на той стороне реки, четыре черных высоких трубы, следующий мост, деревья на горизонте, и то видно. А собора нет…

Так. Когда-то я была Шерлоком Холмсом. Задача: найти потерявшийся собор. Найдем, собор не иголка! Метод: дедукция. То есть, собираем сведения и делаем выводы. Что мы знаем о соборе? Что он там всегда был. Что туда ходила баба Вера. Что туда несколько раз уже ходил папа. Что у него большой синий купол. Что туда от нас полчаса пешком вдоль Фонтанки, отец Константин говорил… Э-э-э. Вот тут я не уверена. Может, он не говорил — вдоль Фонтанки? Может, он просто сказал — полчаса пешком? Или, может, он сказал — вдоль канала Грибоедова? Стоп, стоп, мы же этот собор однажды, когда я была маленькая, с папой с моста рассматривали. Стояли на мосту, и папа сказал, что вот собор, куда ходила баба Вера… Откуда мы с папой шли? Точно из детсада, или, может, от Жанны Александровны, учительницы, — меня водили к ней английским заниматься? А она за каналом Грибоедова живет, к ней тоже через мост, но через канал, понятно, а не через Фонтанку… Ну-ка, вспомним: вот мы с папой стоим на мосту. Папа справа от меня, вот так, это я точно помню. День погожий, горизонт в солнечной дымке, и папа говорит, что вон тот синий купол — собора, куда ходила баба Вера… Мост помню, реку, синий купол помню. Вполне могло быть, однако, что мы как раз на том мосту стояли, который через канал Грибоедова! Ну конечно! Вот почему его отсюда не видно! И я, бодро развернувшись, направилась в сторону Сенной.

На площади толкучка, как всегда. Люди снуют туда-сюда, машин полно. Тут теперь несколько торговых центров поблизости, вот весь город и едет за покупками. А когда я маленькая была, помню, тут ничего не было, только пустырь с парковкой и палатки всякие с едой, ну и рынок. Мама меня иногда с собой брала, чтобы побаловать, — выбирай, доченька, чего тебе вкусного купить? Я обычно малины просила, но она редко бывала, уж больно у нее короткий сезон. Теперь в универсамах почти круглый год парниковую продают из какой-нибудь Южной Африки, но разве это малина? Настоящая — это наша, душистая, с куста… Да. А когда малины не было, мама мне покупала красные яблоки в форме сердечка — сорт такой, он малиной пахнет… Мама покупала мне все что хочешь, она меня очень, очень любила, она была лучшая мама на свете!.. Мама, я так хочу с тобой когда-нибудь встретиться!.. Я стояла посреди Сенной и плакала, а поток людей обтекал меня, и громко шумели машины… Хуже всего — знать, что мамы больше нет, — где-то есть, но не здесь, где ты, и ты сам в этом виноват…

Высморкавшись, я пошла дальше, к мосту через канал Грибоедова, — дорогу я помню прекрасно. Но что это? Собора не было и тут! Ту и горизонта не видно, сплошные дома вокруг… Может, застроили, сейчас много строят… А! Вот что: надо кого-нибудь спросить!

— Простите, вы не скажете, где тут собор?

— Никольский?

— Не знаю, наверно.

— Иди вдоль канала, никуда не сворачивая, и канал тебя приведет.

— Спасибо!

Ободренная, я пошла по набережной. Канал петлял, но я строго следовала курсу. Мне приходилось пересекать улицы, обходить кучи грязного снега и следить, чтоб не наступить в собачью кучку. Можно подумать, что все собачники Петербурга выводят своих питомцев только сюда. И вон сколько мусора на льду канала, фу. Жаль, дома-то вокруг красивые, их даже плохая погода не портит. А вот мостик со львами, сидят такие деловые, гордые, и держат в пастях стальные канаты. Популяция львов в Петербурге чрезвычайно велика для такого северного города, шутила Лидия Юлиановна, наша учительница по истории города в трехсотке. Хорошее было время — детство… Да. Ничего уже не будет как раньше. Вон за забором детская площадка с качалками, лазилкой, — раньше бы я тут полчаса простояла, глазея, а теперь иду себе мимо и не интересуюсь…

О! Собор!

Да, собор. Но другой какой-то. Синего купола нет, вместо него пять золотых, маленьких. Собор весь воздушный, как будто кружевной, красивый — не это не тот собор!

Может, я что-то путаю? Может, синий купол мне приснился, а на самом деле было пять золотых?

Да нет же. Папа показывал, я точно помню…

Эх. Какая-то ошибка вышла. Заблудилась я, надо назад идти… Ой! Я же могу папе позвонить, спросить, как собор называется, и дорогу тоже! И как это я раньше не догадалась? Достаю телефон — время без пяти двенадцать. Даже если я на крыльях полечу в тот собор, где отец Константин, все равно не успеть…

В самом отвратительном расположении духа брела я вдоль канала назад к Сенной. Дул резкий ветер, подвывал и будто смеялся. Как же я могла заблудиться? Вроде все же на Фонтанке тот собор… Выйду туда, пожалуй, еще раз погляжу.

Вышла. Нет там никакого собора. Специально на тот мост пошла, где мы с папой чуть ли не каждый день после детсада проходили, — нет собора. Дома, четыре трубы, деревья вдали — да. А синего купола — нет.

Когда я, расстроенная и окоченевшая, подходила к своей парадной, внутри меня отчетливо раздался злорадный голос:

— Ну что, здорово мы с тобой погуляли?

***

— Папа, — спросила я вечером, когда он вернулся от Малахова. — Где находится собор, куда баба Вера ходила и где отец Константин работает?

— На Фонтанке, на той стороне, от нашего перекрестка с Гороховой направо вдоль реки.

— Папа, там никакого собора нет.

— Есть. Я там в прошлое воскресенье был.

— Не знаю, что с ним с тех пор случилось. Сегодня я туда пойти собралась, вышла к реке, все как ты говоришь, а никакого синего купола и нет.

— Так купола и нет, — сказал папа. — Там в августе пожар был, центральный купол сгорел. Остались только маленькие, но их не так заметно.

А-а-а! Поганый домовой, чтоб тебя леший взял!

3

Вот как хотите: в следующее воскресенье я умру, но пойду к отцу Константину! Назло тому пойду, кто мне мозги полощет! Это ж надо так меня с толку сбить! Сегодня вторник, будем отсчитывать дни и готовиться… Какое сегодня удивительно яркое солнце! Давно такого не было: чистое, лучистое, совсем не черное. Веселое, вот какое. Весна скоро…

Я вышла из парадной, прошла через дворы к Апраксину. Мне надо было вперед через рынок в переулок, который ведет к Академии, но ноги сами вынесли меня на Фонтанку. Солнце било в глаза и согревало лицо, несмотря на морозец. Пожалуй, пойду по набережной, тут так светло, хорошо…

Мне налево. Но я зачем-то оглянулась в другую сторону. Оглянулась — и вдали в золотистой дымке увидела два небольших синих купола. А вот что: не буду я ждать воскресенья. Отец Константин там каждый день, папа говорил. Вот сегодня и пойду. И никакого внутреннего голоса, который будет твердить мне, что это прогул, слушать не стану. Да, это прогул, и я не знаю, что скажу Галине Александровне, но как-нибудь утрясется. Иду сейчас, решено! И все, и заткнись!

Я даже заткнула уши. Конечно, против голоса внутри это был не слишком действенный способ, и он начал громко и зло петь у меня в голове «Я люблю тебя, Дима». Пусть, пусть разоряется, ногам-то пение не мешает. Только ни на что не отвлекаться, ни на витрины, ни на машины… Ой!.. Красный свет! Нет, на машины как раз отвлекаться надо. И надо быть предельно внимательной! Я словно в бой иду, вот что. Через минные поля… На невидимой войне.

Мне показалось, что солнце, которое снаружи, заглянуло куда-то внутрь меня, легло солнечным зайчиком, и вдруг там мигнул огонек. Ура! Значит, я на верном пути! И вот он, собор. Так-то, поганый, не увел ты меня на сей раз!

Надо только найти вход. Так, с этой стороны, где высокий памятник из пушек, входа нет. Пойду с этой стороны. Нет, и тут нет. Стройка, все перегорожено…Огромный какой собор! Белый, с колоннами, на древнегреческий храм похож. Наверху колонн будто бараньи рога закругляются — такие колонны называются коринфскими, мы проходили… А еще есть ионические и дорические, интересно, может, и тут, на соборе, они есть? Обойду, пожалуй, погляжу…

Нет, других колонн нет, только коринфские… А-а-а! Это что ж такое?! Я сюда что, колонны разглядывать пришла?! Ну-ка, быстро внутрь! Да. Только где вход-то? Я обошла собор еще раз: со стороны Измайловского проспекта входа нет, там и двери нет никакой. Со стороны рынка все заложено стройматериалами. Дальше ограда из сетки. Дальше — дверь есть, но на ней написано «входа нет». Может, маленькая дверь какая-нибудь есть? Пойду опять кругом, делать нечего… На третьем витке вокруг собора я почувствовала подвох. Какой-то чересчур бодрый шаг у меня. Марширую как на параде. А я же не на параде, я на войне…Я скомандовала себе идти медленно и смотреть внимательно. Подозрительно мне это отсутствие входа. Может, он есть, просто я его не вижу? Как в прошлый раз самого собора не видела? Господи, Боже мой! Просвети же тьму мою! Неужели я опять в ловушке?.. Огонек внутри меня мигнул, и я увидела вход. Огромная дверь между колонн, а к ней дорожка, которая начинается от калитки в заборе. Все прекрасно видно! Спасибо, Боженька, значит, можно попробовать войти!

Я подошла к двери и бодро взялась за ручку. Так, зря я поспешила обрадоваться: дверь не сдвигалась. Ни туда, ни сюда. Дергаю, тяну — никак. А я не слабенькая, физическая подготовка у нас, балерин, не хуже чем у спортсменов. Опять тяну, дергаю — никак… Может, заперто? Может, из-за ремонта собор сегодня вообще закрыт? Да нет. Вот объявление: собор открыт ежедневно с девяти, служба с десяти. Дергаю снова. Ни с места. Просто мистика какая-то! Да, дверь тяжелая, но не может же она такой прямо тяжелой быть, что…А может, вот в чем дело: Бог видит, что я злая, и поэтому в свой храм не пускает? Таким как я там не место…

Да, да, конечно, злая! И горделивая, и ленивая! Хватит дурака валять. Никуда ты не попадешь. Разворачиваемся и идем скорей в Академию. Как раз на французский успеешь.

Не-е-е-т!!! Ты мне еще «Диму» спой, зараза! Я не сдамся! Никуда не уйду, хоть до вечера буду у этой двери ждать!

Тут дверь открылась — изнутри выходил мужчина. Он запустил меня, придержав дверь, и помог открыть внутреннюю, — она была такая же несдвигабельная.

— Тяжел путь к Богу, — шепнул он с улыбкой.

Он ушел. Кто он был? Не знаю. Вроде бы обычный человек. На Николу не похож, а слова сказал особенные… Робея, я вошла в собор. Он был огромный и похож на лабиринт — из-за ремонта в нем стояли перегородки. Было холодно, неуютно пахло гарью…

Правильно. Неправильный какой-то собор. Вот какое тут все некрасивое. Нечего нам тут делать, пошли отсюда…

Замолчи! Опять меня раздирает на части: одна половина меня слушается вражьего голоса, она злится и хочет назвать всех вокруг идиотами — убого одеты и ведут себя как бараны; а другая моя половина хоть всего тут стесняется и боится, но хочет остаться, ей тут нравится — покой, свет свечей, добрые лица икон…

— Простите, вы не знаете, где найти отца Константина? — спросила я у женщины в книжном киоске.

— Он сейчас исповедует, — сказал она. — Иди, вот там, налево.

В отгороженной части собора я увидела небольшую толпу, а впереди нее, возле икон, отца Константина в голубых церковных одеждах. Рядом с ним стояла старушка и что-то с огорченным видом шептала. Ага, значит, все эти люди к нему. Придется подождать, но ничего. Пойду пока погуляю по собору.

В центральной части вместо сгоревшего купола висела сетка, похожая на маскировочную. Передняя стена, где в церкви обычно иконы, была явно временная, похожая на фанерную. Да, много тут, видать, пожар попортил… В дальнем углу на стенде висели фотографии пожара: кто-то, наверно, с вертолета, сумел снять самый разгар. Я подошла посмотреть — и окаменела: в огне, буйно клубившемся над куполом, я увидела лицо… Страшное, неописуемое лицо с суровой усмешкой, с огненными волосами… Из огня на меня смотрело умное, злое черное солнце.

Дрожа, я почти бегом ушла из того закоулка. Вот он где, Князь… Вот кто, оказывается, устраивает пожары!.. Война. На земле идет война против людей, против их домов и храмов, против их жизни. Князь хочет все и всех уничтожить!.. Он всем, всем желает смерти — причем не простой, а вечной…

…И ты числишься в его лагере, милочка. Не отпирайся. Кто у нас ножничками папеньку — чик-чик? Кто у нас маменьке пожелал…

Не-е-е-т! Я смерти ей не желала! И папу я — я –

В это момент запел хор, люди вокруг стали креститься. А я и забыла, что это помогает… И как это я могла такой верный способ забыть?! Я покосилась на женщину рядом и перекрестилась вслед за ней. И сразу как-то приободрилась. На войне как на войне!

В этой части собора было более-менее чисто и светло. Люди сместились в центр зала и стали слушать пение. Ой! А отец Константин ушел за перегородку с иконами! Почему я не догадалась, что он тоже будет участвовать в службе? Что же делать? Ладно, все-таки он здесь, — вон, выходит вместе с другими священниками. Подожду, пока служба не кончится.

Я присела в уголок на скамеечку. Сначала я разглядывала людей и иконы, потом стала глядеть на свечи, как они потихоньку сгорают и плавятся. Пение было монотоное, и я задремала. На душе было то хорошо, то как-то томительно, я все никак не могла дождаться конца. Несколько раз меня подмывало уйти, один раз я даже встала. Но вторая я держала меня под контролем, заставила сесть. В службе я ничего не понимала, мне то и дело становилось ужасно скучно, но я вспоминала, как было в три ночи, — похоже все: и сонливость, и сопротивление, и разделение на двух разных меня. Хитро работает враг! Но нельзя сдаваться. Тут же нет бабы Вериных ходиков — если засну, кто меня поднимет, кто вернет меня в боевые ряды? Так, не забываем креститься! Хорошо, что другие крестятся, напоминают. О, люди достали свечи, зажгли, стоят со свечами, красиво! Светло, хорошо! Прочь дикое пламя пожара, даешь добрый свет свечей!

Я приободрилась, встала и до конца службы уже не садилась. В толпе внимание мое привлекла девушка в брюках и короткой куртке, с дурашливым плоским лицом. Она вела себя не как все: когда крестилась, вскрикивала, и то и дело поднимала руки. Я долго исподтишка следила за ней: что это она? Неужто колдует?..

Потом было причастие. Люди чинной вереницей подходили и ртом брали с ложки — э-э, ну, не знаю… Не могу я поверить, что это тело и кровь Бога! А отец Константин верит…

На лицах людей ничего не отражалось. Если б чудо случалось, небось, не шли бы с такими безразличными лицами… Просто не знаю, что и думать. А значит, и думать не буду.

Вскоре служба закончилась, люди начали подходить к священнику, который стоял с крестом возле золотых ворот, целовать крест и уходить. Отец Константин появлялся несколько раз во время службы, а теперь что-то не выходил. И куда он делся? Уже и люди все разошлись, и священник с крестом вернулся за перегородку, и женщина-сотрудница стала задувать свечи, а его все не было…

Ха, ха, ха. Пролетели! Дура ты, Регина, классно обломалась! Давай с горя «Диму» споем, а?

Мне хотелось разорвать себя на куски, только б этого голоса не слышать! Но делать нечего. Еще один бой проигран. Можно уходить…В последний раз я оглянулась: не выйдет ли? Эх, когда ж я его упустила? Когда дремала? Когда за странной девушкой следила? А, знаю! Это Пузик поганый меня отвлек!

Ну уж нет, тут я ни при чем, ответил внутри меня его голос. Не во всех твоих глупостях я виноват! В этот раз ты сама была раззява. На меня не сваливай!

Я поплелась к выходу. На душе было темно-темно. Так, наверно, было в соборе после пожара. Пахло гарью. Возле двери кто-то взял меня за плечо.

4

— Регинушка!..

— Надежда Петровна!

Я обрадовалась так, что даже самой удивительно. В общем, очень, очень обрадовалась. Хотя немного была смущена: уж больно место необычное. Она была узнаваемая, но и другая из-за косынки. А ей идет! И глаза все такие же добрые и веселые.

— Ну надо же, вот так встреча! Это просто чудо — я тебе на днях звонить собиралась по поводу твоей книги! Много времени ушло на редактирование, ты уж извини, — но теперь рукопись готова!

— Ой… — испугалась я. — Подождите… Не надо ее издавать!

— Почему?

— Там такого понаписано… И про вас, и про Любу Савельеву, и про других ребят… И вообще. Я там в конце такая… злая.

— Как я рада, что ты это осознала, — проговорила Надежда Петровна каким-то особым голосом. Потом она развела руками и добавила: — Однако делать нечего, ее уже взяли в план издательства.

Я судорожно соображала. Нет, нельзя, чтобы такая книжка вышла! Пусть она и под псевдонимом будет, но ведь там описано все как в жизни было, и все знакомые, когда прочтут, себя узнают, и… Они просто в ужас придут… И Любка, и папа… Нет, нет!

— Пожалуйста, не надо ее издавать, — тихо попросила я. — По крайней мере, не надо в таком виде…

— Может, ты хочешь там что-нибудь переделать? Что-то изменить, приукрасить? — спросила Надежда Петровна.

— Нет, — на миг задумавшись, ответила я. — Пусть все как есть остается. Я хочу, чтоб люди знали, как все на самом деле было. Только это ведь еще не конец. Знаете, я сейчас продолжение пишу…

— Вот как? Интересно было бы взглянуть.

— Конечно, — не раздумывая, сказала я. — Допишу — обязательно дам вам!

— А когда ты ее допишешь? — сверля меня взглядом, спросила Надежда Петровна.

— Не знаю… Надо дождаться конца. Только я пока не знаю, какой он будет. Понимаете, я теперь осознала, что со мной случилось в прошлом году… Что я была в плену у темного облака.

— Ну, слава Богу! А то я очень, очень за тебя волновалась, — сказала Надежда Петровна.

— Не бойтесь. Я теперь… не с ними. Я теперь к добрым хочу! А кстати — уж вы-то наверняка должны знать, где находится Хогвартс для добрых!.. Если он существует, — спешно прибавила я.

— Ты по-прежнему мечтаешь стать волшебницей? — И она взглянула на меня пытливо.

— Не то чтоб волшебницей, но… Раз можно стать экстрасенсом, то, наверно, можно и наоборот? Чтоб добрые чудеса получались… Через добрых духов, понятно. Я знаю, что сам человек не может… И что надо усилие… Но хочется научиться как-то попроще, чтоб вжик, и пожалуйста, и чтоб уж точно вышло по-твоему.

Надежда Петровна вздохнула, выпрямилась и, слегка закинув голову, набрала воздуху. Так она всегда делала на уроках перед тем, как сказать что-нибудь очень важное.

— Если вжик — и по-твоему, то это и есть по-твоему. Но тогда уже без чудес.

Я растерялась. А она ласково приобняла меня:

— Я все понимаю. Просто мы, люди, слишком привыкли жить по-своему. Но для чуда мы слишком маленькие, слишком тесные. Ты сама только что сказала: сам человек не может. Надо учиться в самом себе уступать место Богу. Тогда жизнь становится полной чудес…

— Я не против уступить Ему в себе место, — сказала я. — Я очень даже не против. Только я не знаю как.

— Вот так и скажи, — улыбнулась Надежда Петровна. — Но про усилие ты знаешь. Ту уж попроще не выйдет. Надо все время упражняться, вот и будет тебе Хогвартс для добрых. Как в балете: там люди учатся контролировать тело, а тут надо — волю. Однако важно помнить о цели. Экстрасенсы, как ты знаешь, — те тренируют волю, чтоб ею воздействовать на других. А надо прямо как ты сказала — наоборот, то есть тренировать волю в обратном направлении, — воздействовать ею на себя. Учиться не баловать себя, ограничивать. Потеснить свое «я», тогда и освобождается место для Бога… Надо учиться повелевать самим собой. Заставлять себя делать не то, что хочется, а то, что надо. Только заставлять себя — это очень непростое упражнение.

— Знаю. У меня тело не очень-то любит, когда я его заставляю. Ему часто не хочется ни растяжки делать, ни движения оттачивать… Ему поваляться хочется и поныть, что оно устало, — сказала я.

— И мне это знакомо, — улыбнулась Надежда Петровна. — У меня так же ноет воля, когда я ее принуждаю… Ей тоже часто хочется, чтоб вжик — и по-моему. Но пусть лучше будет не по-моему, а по-Божьему. Пусть будет Его воля! Вообще, на земле есть лишь два вида людей: те, кто говорят Богу «да будет воля Твоя», и те, кому Бог говорит: «пусть будет твоя воля».

Мы помолчали. Мне было так легко с ней, как встарь. Она ни чуточки не изменилась! Только вот что — оказывается, она верующая… Какие про людей вещи узнаешь. Мне захотелось расспросить ее побольше — она наверняка какие-то секреты знает. Но я не знала, как начать, и брякнула:

— А вы тут что делаете?

Она с хитринкой посмотрела на меня и сказала:

— Я тут молюсь. А ты?

— Вообще-то, я сегодня в церкви всего третий раз в жизни…

— Вот как? А что тебя сюда привело?

— Со священником поговорить надо, с отцом Константином.

— Ты с ним знакома?!

— Немножко.

— Он мой духовник! Знаешь, что это значит?

— Нет.

— «Свой» батюшка. — Она нарисовала в воздухе кавычки. — Который тебе как отец, как врач, только в вопросах духовной жизни. Он и выслушает, и посоветует. И пожалеет, и поругает порой… К духовнику можно с любой проблемой прийти.

— Вот я и шла, но не дошла, — вздохнула я. — Уже в который раз…

— Не огорчайся. Если проявить настойчивость, встреча обязательно состоится. Кстати, ему лучше звонить и заранее договариваться, он занятой очень: и тут на службах, и на радио работает, и беседы проводит, и книги пишет.

— А в Хогвартсе для добрых он не преподает?

— Применяя фантазию, можно и так сказать, — смеясь, ответила Надежда Петровна. — Поскольку он очень многим людям помогает. Помогает побороться с эгоизмом, со злом в себе…

Было видно, что она это сказала про себя. Наверно, про то, что раньше была экстрасенсом…

— Разве в вас есть какое-нибудь зло? Теперь-то вы уж точно не злая, — сказала я убежденно.

— Ох, Регина, по-всякому, — вздохнула она. — При вас, при учениках, старалась сдерживаться. А со своими близкими уж такая ведьма бываю…

— Не может быть. Никакая вы не ведьма, а настоящая добрая волшебница.

Надежда Петровна проткнула меня своим синим взором и произнесла:

— Да не волшебница я. Помнишь, у нас об этом серьезный разговор был весной?

— Помню. Но выясняется, что вы верующая. А каждый верующий — немножко волшебник.

— Ну, ладно, только очень немножко, — с улыбкой сказала она. — Ровно настолько, насколько умеет просить о чуде, например, об исцелении, о спасении кого-либо. Если Богу угодно исполнить просьбу, чудо происходит. В этом и есть главное отличие: волшебники — в сказках или наяву — совершают чудеса сами, по своему хотению. А верующие к этому не стремятся. Они просят вместо своей Божью волю, и все.

— А все-таки вы кое-что умеете! Ведь тогда, весной, вы как-то догадались, что я колдовать научилась?

— Да, — с печальным вздохом произнесла она.

— А помните, однажды на уроке я… в общем, я взглядом линейку Нижегородцева двигала, а вы — вы ее как-то остановили… как вам это удалось? Вы наверняка какую-то контр-магию применили! А еще говорите, что не волшебница! Может, это как-то не так называется, но какой-то магией вы владеете, не отпирайтесь!

— С магией я давно уже покончила, ты знаешь, Регинушка… А контр-магия в мире только одна: молитва. Сила слова…

— Да, я знаю, что в словах — особая радиация. А каким именно словом вы тогда остановили мое колдовство?

— Божьим именем. Если произнести Его имя, хотя бы и мысленно, вражьи чудеса теряют силу.

— Ну надо же. А у меня от Его имени однажды… Я и не думала его применять как оружие, а все равно… В общем, я поняла, что оно — очень энергетическое! Оно целый полк злых уничтожило!

— Ох, похоже, у тебя много чего случилось!

— Очень, очень много! Я все записываю. Когда-нибудь обязательно прочтете! На войне как на войне… А знаете, я и сама теперь воюю. Только я совсем недавно во всем разобралась. Я, можно сказать, новобранец. Зато вы, вы настоящий генерал!

— Нет. Генерал у нас отец Константин, — откликнулась Надежда Петровна. — Он и другие священники, вот кто в генштабе. А я, ну, может, где-нибудь в чине лейтенанта…

Мы стояли и улыбались. В соборе почти уже никого не осталось, только тетеньки-уборщицы вышли и стали драить плиты пола швабрами. Мне не хотелось прощаться с Надеждой Петровной. Так давно ее не видела… Оказывается, она мне как родная. Хорошо-то с ней как!

— Ты что не в школе? Прогуливаешь? — притворно-строго спросила она.

— Ага. А вы что не в школе — прогуливаете? — стараясь точь-в-точь повторить ее тон, произнесла я.

Она негромко рассмеялась.

— Я теперь постоянно прогуливаю. Я на пенсии.

— Как?!

— Да, пришла пора… Вас выпустила и ушла. Теперь вот гуляю… С внуком иногда сижу, когда дают, — у меня осенью внук родился, Илюшенька.

— Ого, как время идет, — сказала я. — А вы на бабушку не похожи. Не скажешь, что вы старая.

— Да, друг мой, я старая… Такая вот, — сказала она и помахала рукой возле своего моложавого веселого лица.

Тетенька-уборщица, проходя мимо с ведром, покосилась на нас.

— Пойдем, пора, — сказала Надежда Петровна.

Мы вышли на улицу. Нас ослепило веселое солнце.

— Светло-то как! А знаешь, сегодня ведь праздник — Сретенье. Это значит встреча. Вот Господь меня и порадовал встречей ради праздника, — сказала Надежда Петровна и прижала меня к себе. Мне стало очень тепло на сердце. Милая Надежда Петровна! Она развернула меня к себе лицом и спросила:

— Ты куда сейчас? В школу?

— Туда можно не ходить. Классику я уже пропустила, на французский не успеваю, потом только информатика и гимнастика после обеда. Репетиции у меня сегодня нет, а прочее неважно.

— Ну, раз так, может, ко мне пойдем? Чтоб продлить радость встречи? Информатики и гимнастики не обещаю, зато будет обед! У меня пироги с яблоками! Пекла, потому что вечером мои приедут, но и тебе хватит, — я всегда с запасом пеку, на случай нежданных гостей.

— Обожаю пироги с яблоками! — воскликнула я. — У нас, когда они в буфете бывают, я по четыре штуки покупаю!

— А разве так много можно? Вас не ограничивают?

— Вы про фигуру? Ну, следить надо, конечно, но вообще-то это миф, что балеринам ничего есть нельзя. Все можно. В смысле, обжираться не надо, но есть можно все. Мы так на уроках пашем, что все выгорает. Ой! А вы откуда знаете, что я балерина?!

— Я всегда интересовалась судьбой своих выпускников, — сказала Надежда Петровна. — А вы мой последний выпуск, и ты в нем — одна из любимых учениц, — хитро покосилась она на меня.

— И за что только вы меня любите, — вздохнула я. — Я в последнее время такая, такая была…

— Да. Помню. Помню. По себе знаю, каково это, когда ты в темном облаке.

— Ой, мне столько всего вам рассказать надо! Или ладно, и так все прочтете…

Ой, а про маму?.. Ведь если давать ей читать…

— Я знаю. Я знаю про маму, Регинушка, — в ответ моим мыслям проговорила Надежда Петровна.

Нет, люди добрые. Как хотите. Пусть она не волшебница и не экстрасенс, но мысли читает только так. Но вот вопрос: что она знает про маму?.. Про то, отчего она умерла?..

— Как там Люба Савельева поживает, не знаешь? — внезапно спросила Надежда Петровна.

— Неплохо она поживает, — с облегчением произнесла я. — Правда, чуть было спиритизмом не занялась, да вовремя остановилась.

— Да. Опасное это дело — чудеса, — проговорила Надежда Петровна. — Столько людей сейчас ими увлекаются…

— Во всяком случае, мы с Любой больше не увлекаемся.

— Молодцы. Держитесь от мистики подальше! И передавай Любе привет. А ты что-нибудь про других ребят знаешь? Расскажи!

5

Мы пошли по ветреному проспекту к метро, и я стала рассказывать Надежде Петровне то, что знала от Любки: что Лиза и Варя по-прежнему неразлучные подружки и что Нижегородцев по-прежнему в Лизу влюблен, и что он уже не такой разгильдяй, как раньше. Что Таня Махнина упала летом с верхней полки в поезде и несколько месяцев лежала в больнице, но теперь все в порядке. Разговаривая так, мы дошли до метро и доехали до Владимирской. Оказывается, Надежда Петровна неподалеку от трехсотки живет, на углу улицы Правды и Социалистической. Когда мы проходили мимо школы, обе убавили шаг. Я аж шею вывернула, глядя на знакомую дверь, — четыре ведь года каждый день ее открывала…

— Скучаешь? — спросила Надежда Петровна.

— Не знаю… Не задумывалась раньше, — сказала я. И в то же миг почувствовала, что да — скучаю по своей старой школе, по ребятам, по учителям…

— Это нормально, — сказала Надежда Петровна. — Сначала не скучаешь, даже радуешься. Зато потом, когда дистанция возникает, начинаешь скучать.

В голосе ее слышалась грусть. И я поняла — это она не только обо мне, но и о себе говорила… Она тоже скучает по школе! А здорово, что она со мной как со взрослой!

У Надежды Петровны была небольшая, но очень уютная квартира на первом этаже. В прихожей чувствовался домашний теплый запах пирогов.

— Оглядись пока, а я на стол накрою, — сказала Надежда Петровна. Я прошла в комнату, где было пианино, диван и множество книг, прямо как у бабы Веры. Мне показалось, что я здесь уже бывала, — такое все было родное и будто знакомое…

На пианино стояли портреты. Я узнала молодую Надежду Петровну и ее детей, дочку и сына. Когда-то они с нами на экскурсии вместе ездили. А вот они же, только снятые отдельно, — дочка с мужем, а сын с друзьями. Вот большое фото ползущего малыша — Илюшенька, наверно. Он был щекастый и слюнявый, и ужасно сладкий. Интересно, почему все малыши такие милые?. А вот улыбающийся незнакомый мужчина — и я узнала, кто это, — угадала — это муж Надежды Петровны, тот самый, который умер от колдовства… От тети Лориного лечения.

Ужас, ужас, ужас. А ведь она, тетя Лора, и маму лечила!.. А — люди добрые, вдруг это значит, что и мама тоже — что и она умерла от неправильного лечения? От энергетики злых сил, которой тетя Лора, сама того не зная, пользовалась?.. Мама ведь целый год у нее лечилась, еще и сама пыталась научиться, — на курсы к тете Лоре ходила, всякие точки себе активировала…

— Регина, мой руки! — послышался голос Надежды Петровны. Я пошла в ванную. Стою, руки намыливаю, и слышу внутри себя голос: а помнишь, ты тоже той энергией маму лечить собиралась? Говорила — тетя Лора магл, а я такой могучий экстрасенс, возьму и вылечу маму! Может, она от этого и умерла?

Я прислушалась и задумалась. И так мне тревожно стало, аж свет померк. А голос все зудит во мне, приговаривает, напоминает… Вхожу в кухню, Надежда Петровна спиной ко мне у плиты, и я встречаюсь взглядом с Иисусом Христом, Он на меня с большой иконы у углу смотрит…

Надежда Петровна сказала «прошу к столу», повернулась лицом к углу с иконами и перекрестилась. Непривычно было видеть свою учительницу крестящейся. Как будто тайну какую-то про нее узнала. Но это было прикольно. Она лейтенант, а я рядовой! И я перекрестилась тоже. Внутренний голос, бубнивший мне всякие глупости, смолк. Как здорово крест работает!

— Помолимся перед едой? — предложила Надежда Петровна.

— А зачем это надо? Чтоб злых отпугнуть?

— Не только, — улыбнулась она. — Это способ вспомнить, что еда берется не из холодильника и не из магазина, и даже не с поля. Не было бы ее на поле, если б Бог не допускал ей расти… Вспомни, сколько не Земле мест, где еда не растет, где ее мало. Где люди живут впроголодь. Почти вся Африка, Индия, многие другие страны Азии… Большинству людей на Земле не хватает еды, Регинушка. А у нас тут вон какое изобилие. Это ли не повод поблагодарить того, кто следит за ее появлением?

— А-а-а… Ладно. Только я не умею.

— Ничего. Я прочту молитву, а ты так стой, слушай.

И она медленно и внятно, как на уроке, начала:

— Отче наш!

Я посмотрела на него. На Него. Отче — это «отец» в звательном падеже, который был в языке в старину и от которого сейчас только обломки остались, — «Тань!», «Вань!» Это нам Надежда Петровна однажды рассказывала, я помню… А она продолжала читать молитву. Я ничего не запомнила, только одну фразу. Надежда Петровна произнесла ее так же, как все другие, но она почему-то аукнулась у меня в глубине:

— Да будет воля твоя.

В смысле, Твоя. Про Отца же молитва, про Бога. Там были еще слова, про какой-то насущный хлеб и что-то про должников, про искушение, и в конце — чтоб избавил нас от лукавого.

— Кто такой лукавый? — спросила я, садясь за стол и начиная жевать кусок хлеба.

— Сама не знаешь? — спросила Надежда Петровна, снимая с кастрюли крышку.

— Догадываюсь. И знаю, что его нельзя по имени называть. Назовешь, а он и явится…

— Ну уж, ну уж. Так уж и явится.

— А вы говорили, что нельзя произносить… слово на «ч».

— Нельзя, правда. Особенно в злости, в гневе.

— Слова имеют силу!

Она помолчала, глядя на меня, держа в руке половник. Потом опустила его и сказала:

— Да. Словом весь мир был создан.

— Как это? — недоверчиво спросила я.

— Так… В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

— А как же данные науки? Большой взрыв, теория расширения Вселенной? Мне папа рассказывал…

Я так удивилась, что даже перестала жевать.

— То, что ученые называют Большим взрывом, похоже на то, что описано в Библии как первые дни творения, — сказала Надежда Петровна, наливая мне суп. — Ешь давай… Один из моих выпускников стал физиком; он говорит, что согласно теории о Большом взрыве Вселенная образовалась из сингулярности. Это непонятно что такое, какая-то отправная точка, первичное однородное нечто бесконечной плотности и температуры…. Нечто, в котором ничего нет.

— Нечто, в котором ничего нет, — это ничто, — сказала я.

— Так вот, представь, буквально то же самое говорит и Закон Божий! [91] Мир сотворен из ничего, приведен в бытие из небытия…

— …по-научному говоря — из сингулярности, — вставила я. А Надежда Петровна согласно улыбнулась и продолжила:

— Очень часто наука и религия говорят об одном и том же, только называют это по-разному. Так вот, считается, что в момент Большого взрыва образовались и пространство, и время, и вся видимая и невидимая материя во всем ее многообразии форм. Но скажи мне, Регина:когда происходит никем не контролируемый взрыв, просто выброс энергии, — что получается?

— Беда получается, — сказала я, вспомнив рассказы про то, как однажды в нашем дворе лопнула газовая труба. — Гора обломков и пожар.

— Точно, — откликнулась Надежда Петровна, садясь за стол. — Чтобы в результате взрыва вышло что-либо путное, им надо управлять. Слышала, как тоннели в горах прокладывают? Сначала всю окрестность исследуют и продумывают, куда сколько динамита положить. И в результате получается хорошее, полезное дело: дорога. Спасибо ученым, горным инженерам, за точный расчет. А теперь подумай: если Вселенная возникла в результате так называемого Большого взрыва и получилась так хорошо организованной — галактики, солнечные системы, наша планета с всеми ее удивительными существами…

— Кто-то должен был сначала все продумать! — воскликнула я. — Кто-то должен был этим взрывом управлять!

— Пожалуй, я даже знаю, на Кого ты намекаешь, — хитро проговорила Надежда Петровна.

Я ела очень вкусную куриную лапшу, а сама думала: как все просто стыкуется — наука и Бог…

— А здорово, что Он сделал это одним только словом… Ох и мощное должно было быть слово! Невероятно мощное!

— На то Он и Бог, — откликнулась Надежда Петровна.

— А кстати. Что значит «еси»?

— «Есть». В значении «существовать», а не «питаться». Ты, кстати, о последнем не забывай! — И она поставила на стол блюдо с голубцами. — Любишь?

— Раньше только серединку ела, — честно ответила я. — Но теперь, кажется, выросла. Все ем. А что значит «насущный»?

— У нас тут просто воскресная школа какая-то! — рассмеялась Надежда Петровна. — «Хлеб наш насущный» — вот это он и есть, — сказала она, показав на стол, — еда, пища каждодневная… Приступай, а то голубцы остынут!

Я приступила. И знаете что? Капуста на голубцах была вполне съедобная! И даже вкусная, вот!

— Такая — не каждодневная! Такая — праздничная! — сказала я и взяла еще голубец.

Мы чокнулись соком.

— За встречу, — сказала Надежда Петровна.

— Ага! И — с праздником! — добавила я.

Потом мы пили чай с пирогами. Их и правда было много, целая гора на подносе. Надежда Петровна мне еще несколько штук с собой дала в пакетике.

— Папу угостишь, — сказала она, провожая меня у дверей. — И не забудь, что обещала, — дописывай свой дневник побыстрее. Будем надеяться на скорый хэппи-энд. — И перекрестила меня на прощание.

Когда я вышла из парадной, оказалось, что на улице снова зима, — валил крупными хлопьями снег. Все было бело и празднично. Я прошла до Загородного и медленно двинулась знакомой дорогой, по которой все время ходила домой из трехсотки: мимо булочной с механическим пекарем в витрине, по улице Джамбула, где мой детский сад. Как тут изменилось все, во дворе новые качели и горка! А моих качелей уж нет… Ну и ладно. Я-то уже давно не там. Дети новые и качели новые. Все хорошо!

В желудке у меня была приятная сытость, на душе светло и тепло. Мне хотелось быть кому-нибудь благодарной за этот сказочный медленный снег, за весь этот день и за чудесную встречу с Надеждой Петровной.

6

Подходя к нашей подворотне, я вспомнила про телефон. Достаю, а там шесть пропущенных звонков и смс от Любки с тревожно-сердитыми смайликами: «куда пропала?» Набираю ее, а она:

— Ты где?!

— Здесь, во двор вхожу.

— Жди меня во дворе!

Через минуту она выскочила из своей парадной. Похоже было, что она набросится на меня с диким криком, но она, подбежав, шепотом проговорила:

— У меня потрясающая новость. Точнее, мысль. Надо срочно с тобой поделиться.

— Пошли, — сказала я, поворачивая к своей двери. Да, эмоциональные все же люди эти пианисты, думала я, поднимаясь по лестнице. Было немного тревожно за Любку: вдруг она снова какое-нибудь колдовство подцепила?

Мы сели в бабы Вериной комнате на диване.

— Короче, так. Сейчас я изложу тебе свою мысль. В общем, после того нашего разговора я все не могла прийти в себя. Целыми днями про добрых и злых, про их войну, раздумывала. Часто на меня страх нападал: хожу дрожу, темноты боюсь, каждый угол крещу. О тебе все время вспоминала, о кошмаре, который с тобой приключился… Как синяк-то?

— Проверь. Это ж ты у нас зрячая… Я его тогда миром помазала, и он с тех пор не болит.

Любка опасливо заглянула мне за воротник.

— Нет, — сказала она. — Ничего нет, никаких следов.

— Ура, — с облегчением выдохнула я.

— Ну так да. Я сначала ходила боялась, а потом думаю — чего бояться, есть ведь добрые силы, и они нас защищают. И стала активно думать про добрых. Короче, хожу, про них думаю, и чувствую — все-таки хочется чудес! Добрых, понятно. А как сделать так, чтобы они происходили? У меня было чудо с Рексом. Для него что потребовалось? В кое-чем себя улучшить. Как это достигается? Усилием. Усилием чего? Чего, Решка? Ну?!

— Усилием воли, — ответила я.

— Конечно! Теперь посмотрим с другого бока: ты подчинила свою волю злым — не хотела, но все-таки, — и могла с их помощью совершать чудеса. Так?

— Так.

— И что получается? Для добрых чудес, чтоб они с человеком происходили, — что надо сделать с волей? — И Любка торжественно ответила сама себе: Надо подчинить свою волю добрым!

Во мне тут же отозвалось все, о чем мы говорили с Надеждой Петровной.

— Любка, ты гений! На земле есть лишь два вида людей: те, кто говорят Богу «да будет воля Твоя», и те, кому Бог говорит: «пусть будет твоя воля». Ты вот сама до этого дошла, а я нет, мне Надежда Петровна — я, кстати, только что от нее, тебе привет… — Так да, она при мне молитву прочла, «Отче наш», а молитва — это слова, слова особого типа. Энергетическое оружие. Так вот, в «Отче наш» есть строчка — «да будет воля Твоя». Божья, в смысле, воля. Понимаешь? Люба, ты понимаешь, о чем люди просят, когда эту молитву читают?

— Понимаю, — с волнением произнесла Любка. — Это ключ!

— Ну конечно! Чтоб вместо человечьей работала Божья воля! И она устраивает чудеса! А мне Надежда Петровна знаешь что сказала? Что Хогвартс для добрых есть! Только это не школа типа замка старинного где-то в параллельном мире, а упражнения. Как твои гаммы или мои батманы. Главная цель упражнений — уступать в себе место Богу, в смысле, отдавать Ему свою волю… Ой! Знаешь, она мне еще в прошлом году говорила — чтоб научиться творить добрые чудеса, надо постоянно упражняться. Только тогда она не про волю сказала, а про добрые дела. В математике есть таблица умножения, говорит, ну вот и тут — надо заниматься умножением, умножением добрых дел! А как их умножать? Усилием воли! Эх, я, пень стоеросовый, не врубилась тогда! Почему я такая тупая, а, Люб?..

Мы сидели и глядели друг на друга. Наконец я тряхнула головой, которая была готова лопнуть от мыслей, и сказала:

— Вот почему все верующие — немного волшебники. Они отдают свою волю Богу, читая заклинания, которые называются молитвами. И тогда у них начинаются чудеса… Вот почему Надежда Петровна такая проницательная, почти ясновидящая.

— А она разве верующая?

— Да! Я сегодня с ней случайно знаешь где встретилась? В церкви!

— А ты сама что в церкви делала? — удивилась Любка.

— К священнику вопросы есть…

— Вот никогда бы не подумала, что Надежда Петровна ходит в церковь. Она никогда про это не упоминала.

— А кто ж такие вещи афиширует? Это же тайна! Военная! Те, кто с Богом, они в Его армии воюют. Сама знаешь против кого…

— Я хочу в Его армию, — твердо сказала Любка. — Как туда принимают?

— Не знаю… Я сказала, что я теперь солдат Божьей армии, и все… А слушай, а может, возьмем — и попробуем Богу свою волю отдать? Прочтем «Отче наш». Это будет как присяга. Ты за?

— Я — за, конечно, — ответила Любка. — Только где у нас текст молитвы?

— Элементарно, Уотсон, — сказала я. — У папы в комнате лежит бабушкин молитвослов. Это сборник всяких молитв. Посмотрим, к чему приведут поиски.

Я принесла из спальни молитвослов. На обложке был нарисован крест. На всякий случай я перекрестилась, и Любка тоже. Мы открыли книгу. В начале там шли утренние молитвы — краткие, похожие на боевые кличи. И уже на второй странице обнаружилось искомое!

— Поздравляю вас, Холмс, — голосом Уотсона сказала Любка. — Вы быстро справились с задачей.

— Слушай, Люб, как ты думаешь, как ее надо читать?

— Думаю, как присягу. Стоя, торжественно.

— А давай ее выучим наизусть? Присягу ведь не по книжке читают.

— Хорошая мысль!

Мы стали заучивать фразу за фразой. Любка, конечно, спросила, что такое «еси» и «насущный», а также «яко» и «днесь». Что я от Надежды Петровны знала, пояснила, а на остальное мы махнули рукой: не все сразу. Волшебные слова не всегда бывают понятные, в конце концов.

Молитва была короткая, и вначале казалось, что выучить ее — пара пустяков. Сколько мы стихов на своем веку выучили, не счесть! Но не тут-то было: мы с Любкой потели не меньше получаса, повторяя фразы кусочками, а с места так и не сдвинулись. Мы то и дело сбивались — то она, то я, — пропускали слова, меняли их местами, коверкали. Там были расставлены ударения, и почему-то на слове «долги» оно было на первом слоге. Я никак не могла запомнить! Все мое нутро протестовало — ну что это за «дОлги», когда надо говорить «долгИ»! А Любку колбасило, что написано с ошибками, — «небесех» вместо «небесах», вместо «дождь» — «даждь», и совсем уж позорная опечатка была в последнем слове — «лукавАго». В общем, пыхтели мы, сердились, и никак у нас дело не шло. Не можем выучить наизусть, и все! Вот те на, отличницы, называется…

— Знаешь, Решка, — сказала наконец Любка, — что-то не так. У меня ощущение, что мне… мешают.

Кончик носа ее побелел. Мне тоже стало не по себе… Права она. Ведь и мне кто-то мешал изнутри — как упрусь в эти «дОлги-долгИ», так и не с места… И все по новой, по кругу.

— Может, не будем заучивать, а, Любка? Так прочитаем, и ладно?

— Не знаю…

Я посмотрела вокруг. В голову победно заползала мелодия «Димы». Пианино, книги, стол бабы Верин, Никола на стене…

— Господи, Боже мой! Просвети же тьму мою! — вдруг вспомнила я.

— Это что? — оживилась Любка.

— Заклинание. Из другой молитвы, хорошо работает, когда внутри темнота.

— Господи, Боже мой, просвети же тьму мою, — с готовностью повторила Любка. А через миг прибавила:

— Нет. Нельзя сдаваться, Решка. Это же присяга. Надо выучить. Надо сделать…

— Усилие воли! — воскликнула я.

Мы радостно рассмеялись.

— Слушай, а давай не будем о странностях раздумывать — об ударениях, опечатках и так далее? Как написано, так и заучим.

— Давай! Как раз и получится, что мы отменяем свою волю, если перестанем произносить слова по-своему. И произнесем их не так, как хочется нам, а как написано.

Мы взялись за дело с новым азартом. И — вот чудеса! — через несколько минут обе знали весь текст без запиночки!

— М-да, дела, — проговорила Любка. — Не думала я, что это такое трудное дело.

— И я не думала. У нас на занятиях иногда кажется — все, сейчас умру. Но тут труднее! Потому что приходится напрягать не тело, а — душу… Да, молиться — это вам не танцевать!.. Помню, и папе было трудно. С него, когда он псалтырь читал, сто потов сошло.

— На войне как на войне, — сказала Любка. — Давай, что ли, присягу произнесем?

— Погоди, мы же Богу ее произносим. Пошли ко мне в комнату, возле иконы и скажем.

И мы пошли, и, встав навытяжку, по-солдатски, медленно, громко и торжественно произнесли хором все слова. И ни разу не сбились — ни Любка, ни я.

Ничего такого не произошло. Мы постояли чуток и сели.

— А здорово, что в Его армию и девочек берут, — сказала Любка. — Балерин всяких хрупких…

— Пианисток прозрачных…

— Это кто прозрачный?! Сама прозрачная!

— Я тренированная, а в тебе в чем только дух держится. Солдаты должны быть крепкими. Пошли, я буду тебя кормить. Я теперь мамин капустный салат умею по правилам делать. А еще — еще мне Надежда Петровна с собой пирогов дала. Обалденные. С яблоками.

— Не откажусь, — облизнулась Любка.

***

Сейчас вечер. Записала я все про сегодняшний день, легла спать, а не спится. Вот какая моя главная дума: ну, принесли мы присягу Богу. Значит, рано или поздно во мне должна заработать Его воля. Как это будет? Как… в прошлый раз, когда я волю свою отдала? Ну, не так, по-другому как-то, понятно… Но должны начаться какие-нибудь чудеса. Добрые!

Что-то со мной должно произойти! Интересно, какие чудеса произведет Божья воля? Я б хотела, чтоб, быть может, как Надежда Петровна, — стать ясновидящей… Или для начала детское что-нибудь, простенькое, — типа двести пирожков с яблоками… Или все же пирожных? Таких, «Графских развалин» из «Сладкоежки»? И соку вишневого литров пять… А потом — потом чтоб Золушкой все-таки стать. Она не только в Москве, она и у нас в Мариинке идет, я теперь знаю. Нынешняя солистка состарится, я как раз подрасту.

А здорово все-таки — примой быть. Букеты, овации. И зарплата у них большая. И еще — на гастроли по всему миру… А потом — потом хорошо бы президентом стать. Или нет, не знаю. Боязно как-то. Нет, не хочу президентом. Хочу просто звездой балета. А потом, когда на пенсию выйду, вернусь в Академию преподавать. У нас почти все педагоги раньше балеринами были. В общем, здорово! Хорошо бы все так и было. Он же добрый, Бог. Я доброго хочу, может, и Он того же захочет?

Я встала, повернулась лицом к иконе и прочла «Отче наш». Знаете, какую строчку я произнесла с особым нажимом? Правильно. Да будет воля Твоя. Конечно, Бог хочет, чтоб у меня все было хорошо, чтоб все было правильно!

Пусть она, Его, Божья, воля, будет!

7

Утром в ванной, когда я чистила зубы, меня угораздило резко вывернуть колено. Просто повернулась неловко, и нате вам: прострелило так, что искры из глаз посыпались. Я потерла коленку, но боль не проходила. Пока я завтракала, коленка слегка отекла. Да ну ее, ерунда какая! Где у нас «Бен-гей»? Сейчас помажем, и все пройдет. Сколько раз уже так бывало. Мелкая травма…

Я вышла из дома и дошла до Апраксина. Боль не проходила. Ага! Уж не вражьи ли шуточки? Хочет, небось, репетицию сорвать, вот вставляет палки в колеса…

Нет, так не пойдет. Придется вернуться и помазать коленку миром. На разогрев уже не успеваю, эх…

Я дотащилась до парадной. С каждой минутой боль все усиливалась. У двери от боли я уже просто плакала. Коленка отказывалась работать. По лестнице к себе на четвертый этаж я шла минут десять. Последний пролет пришлось пропрыгать на левой, здоровой, ноге. Это было невесело — при каждом прыжке поврежденная нога тряслась, и боль усиливалась.

Дома я не снимая куртки прошла и помазала коленку миром. Запах малины перекрыл мятный запах «Бен-гея». От одного запаха легчает! Скоро-скоро Божья магия сработает! Ну скорее бы, а то я уже очень сильно опаздываю!

Я скинула куртку, присела. В какой-то момент показалось, что боль прошла. Я встала обрадованная и тут же села снова: больно. Ладно, подождем. Знаю, Божья помощь почти всегда не сразу срабатывает. Надо набраться терпения. Я доковыляла до книг — что тут у бабушки интересного есть? Ну-ка… Ага! «Хроники Нарнии»! Кино в прошлом году шло, хорошее очень! Оказывается, оно в виде книги есть! Да их к тому ж целых семь сказок! Посмотрим… Я сунула нос под обложку и позабыла все на свете. Опомнилась, потому что есть захотелось. Глянула на часы — батюшки, скоро час! Как раз у нас в Академии обед… А коленка-то не болит, ура! Я поднялась было с кресла — не вышло: коленка не разгибалась. Как застыла под углом, так и ни с места. Ну куда это годится?! Почему даже Божье лекарство не помогает?..

Так. Ясно, что Академия на сегодня отменяется. Вот те на. А что делать? И вчера пропустила, и сегодня…

— Па-ап! Ты там очень сильно занят? Нет? Да тут такое дело… У меня с ногой что-то.

В ожидании папы я дотащилась кое-как до кухни и сделала себе шесть бутербродов с кабачковой икрой. Но съесть успела только два — приехал папа.

— Ну, что с тобой? — тревожно спросил он с порога.

— Не волнуйся, ерунда.

— А ну задери брючину.

Папа посмотрел на коленку, собрал лоб в грамошку и изрек:

— В Евромед. Там разберутся.

Я взяла один бутерброд в дорогу, а оставшиеся прикрыла тарелкой — ничего, не пропадут, мы же скоро вернемся.

Многие дети боятся врачей, а я нет. Потому что в Евромеде, где у нас страховка, все доктора — Айболиты. Не в смысле, что они зверей лечат, а в смысле что они добрые и заботливые. Больше всех я люблю Шавката Шарибжановича. Навряд ли у вас получится с ходу это имя произнести, оно на скороговорку похоже. Ни у меня, ни у родителей тоже сначала не получалось, но мы научились. Это дело принципа, папа говорит. Вот как вышло: когда я была во втором классе, у меня воспалился ноготь, и меня привезли в Евромед. Нас встретил улыбчивый круглолицый врач и дал папе визитку; папа такой:

— Здравствуйте, Шавкат Ша… — и умолк, стоит и только бровями дергает. А доктор смеется:

— Я узбек. Зовите без отчества.

А папа мой посопел и говорит:

— Нет уж. Хоть вы и узбек, но мы в России. А в России, несмотря на все перемены, смены и отмены традиций, две категории граждан по-прежнему зовутся по имени-отчеству: учителя и врачи. В знак уважения. Так что вы уж как хотите, но мы к следующему визиту обязуемся ваше имя выучить.

И выучили: дома сели всей семьей и повторяли нараспев: Шав-кат Шариб-жа-но-вич… Весело было. Хорошее тогда было время, все можно было делать вместе… Ну так да, с тех пор мы на его имени никогда не сбивались. Правда, мама придумала для простоты между собой называть его Шэ-Шэ. Что нисколько не уменьшило нашего к нему уважения. Мама моя очень евромедовских врачей ценила, жалко, что они не лечат рак… Я проглотила ком в горле. Нет, не хочу я рассказывать, как я скучаю по маме…

— Эге, — сказал Шэ-Шэ, глянув на мое колено. — Потерпи, немножко пощупаю.

Он щупал небольно, но когда попробовал разогнуть коленку, я взвыла. Он погладил меня по ноге и сказал:

— Мениск.

— Не могли бы Вы рассказать, что это такое? Я слышала кое-что, у нас в Академии одна девочка из четвертого/восьмого его на прыжке порвала, но деталей я не знаю. Сейчас у нее все в порядке.

— Мениск — это хрящик внутри сустава, прокладка между костями. Похоже, и у тебя разрыв… Как тебя угораздило? Тоже в Академии на прыжке? На корточках, что ли, прыгала? Или на лыжах ногу вывернула?

— Нет. Дома, на ровном месте. А когда нога пройдет?

— Будем надеяться, скоро. Раньше при таких травмах колено вскрывали, а потом в гипс заковывали. На несколько месяцев история была. Теперь есть новый способ — оперируют через маленький разрез, гипс потом не нужен, только повязка.

— И как быстро Регина сможет вернуться в строй? — спросил папа. Было видно, что идея про операцию его тревожит.

— Зависит от размера и места разрыва. Может, уже через месяц будешь на этой ноге вовсю ласточку делать.

— У нас нет ласточки, только арабеск, — поправила я. Меня тоже идея про операцию не обрадовала.

— Целый месяц? — ужаснулся папа.

— Не огорчайтесь. Если там разрыв, лучше сразу прооперировать, чтобы потом травма не увеличилась. Мениск у балерин — известное слабое место… Начнем с томографии; просветят тебя и скажут, каков масштаб бедствия. — Он улыбнулся, давая понять, что бедствие скорей всего невеликое.

Он ушел созваниваться с коллегами в другой клинике, где есть томограф, а я сижу и злюсь: ну надо же, целый месяц! Обидно до жути! Придется только из уголочка за всем наблюдать, и на классике, и на репах… Потом, глядишь, и в первый состав из-за этого не возьмут… Все будут учиться, а я буду с повязкой хромать. И из-за чего? Из-за ничего!

***

Клиника, куда нас направил Шэ-Шэ, находилась довольно далеко, в поселке Песочный. Туда нас с папой везли на настоящей скорой помощи. Я даже себя почувствовала намного больше больной, чем была на самом деле. Клиника была похожа на Евромед — все чистое и врачи добрые, но такого своего, как Шэ-Шэ, тут не было. Меня проверили на томографе, посуетились и говорят — поехали оперироваться.

— Все-таки оперироваться? — огорчился папа.

— Не бойтесь, у нас тут двадцать первый век, — ответил доктор, похожий на плюшевого мишку. — Наркоз местный, инструменты оптические. Оперируем амбулаторно [92]. Через пару часов сможете отправиться домой.

8

И правда — ну, не через два, но часа через три мы с папой вышли из клиники. Нога совсем не болела, наркоз еще не отошел. Я была в хорошем настроении — ту процедуру, что мне делали, и операцией не назовешь, хотя все выглядело серьезно: и комната целиком в кафеле, и персонал в хирургических голубых костюмах, даже медсестры. В общем, они ввели мне в коленку длинную иглу и немного поковыряли. Я это чувствовала, но без боли. Это было прикольно. А всего прикольней было увидеть внутренность своей коленки на экране: я уговорила плюшевого мишку, который был главный, чтоб мне ее показали. Оказывается, на конце иглы спрятана видеокамера, и всю операцию хирург делает, глядя на экран! Действительно, до чего медицина дошла. Хорошо, что обошлось без гипса. Похожу пока в повязке и с тросточкой, ха, ну прямо Холмс, только дайте мне клетчатую кепку. Вот наши-то ржать будут!

В этот раз, когда я подумала «наши», я имела в виду старых наших, в смысле, ребят со двора. Я их давным-давно не видела. Я ж теперь все бегом. Вся жизнь переместилась в Академию. Домой прихожу поздно, а в выходные хозяйство и прочие дела. Не успеешь оглянуться — темно, во двор не выйдешь. А хорошо было бы, как в детстве, собраться у лазилки, поболтать, крепость снежную построить, поиграть в снежки… Интересно, почему я никого из наших уже сто лет во дворе не встречала? Куда они все подевались? Даже Буров, в меня влюбленный, сгинул. Переехал, что ли? Надо будет у Любки спросить.

Шофер евромедовской скорой помощи довез нас до места, где была припаркована наша машина. Мы уже грузились в нее, чтобы ехать домой, но тут папе позвонил Шэ-Шэ и попросил зайти в клинику. Без меня. Ну вот еще, что за секреты, недовольно подумала я. Стою у машины, гляжу на вечерний проспект, на людей, теснящихся на остановках, как они штурмуют маршрутки, троллейбусы. Тут звонит папа и говорит — зайди. Вхожу. Девушка провожает меня в кабинет, где сидят Шэ-Шэ и папа.

— Присядь, Регина, — сказал Шэ-Шэ. — Понимаешь, в общем, ситуация складывается непростая. Артроскопия [93] показала, что травма серьезней, чем казалось вначале. И мениск поврежден неудачно, обширно, и даже связка внутри сустава порвана. Уму не постижимо, как это могло произойти… Врачи сделали все, что могли, — тебя оперировал один из лучших травматологов города…

Я не столько слушала, сколько следила за его лицом. Говорил он спокойно, а лицо забегало вперед мысли. И то, что на нем выражалось, нисколько мне не нравилось. Нисколечко.

— Пришлось провести, кроме частичной менискэктомии [94], лазерную абляцию [95] связки, — сказал Шэ-Шэ, повернувшись к папе. Видимо, он чувствовал себя спокойней, когда говорил на медицинском языке. А то, что он волновался, было все заметнее по лицу. И скорей всего к папе он повернулся потому, что не хотел смотреть мне в глаза.

— Прогноз хороший, вы не волнуйтесь, — оставшаяся часть мениска вполне способна полноценно функционировать. И связка, хоть и не будет такой эластичной, как раньше, окончательно не задубеет, — абляция сейчас самый эффективный и самый бережный способ обработки поврежденных внутрисуставных структур…

Шэ-Шэ соловьем заливался на своем спецжаргоне, но я не слушала его. Я продолжала наблюдать за его лицом. Голос был успокаивающий, а лицо — ужасно озабоченное.

— Регина, коленка твоя заживет. Ты сможешь ходить, бегать, прыгать…

— А танцевать? — быстро спросила я.

— И танцевать, конечно, да. Но…

— Что — но? — Ох, не нравится мне эта складка между бровей!

— Но травма так велика, что…

Что может значить этот расстроенный тон?..

— Нет, ты, конечно, можешь продолжить заниматься балетом, если будет на то твоя воля… Но риск велик, что со временем сустав не выдержит.

У меня зазвенело в ушах, кровь прихлынула к голове. Наверно, я сейчас ужасно румяная, не к месту подумала я.

— Нет, конечно, мы будем делать все возможное, чтобы ты осталась полноценным человеком. Будешь пить лекарства, будем делать физиопроцедуры…

— Я готова сколько угодно лечиться, — убито сказала я. — Хоть полгода, хоть целый год. Только пожалуйста, пожалуйста, Шавкат Шарибжанович, сделайте все, чтобы я смогла вернуться в балет!..

— Лечиться будем, конечно. Будем… Все будет хорошо. Но насчет того, чтобы вернуться в балет… Понимаешь, тебе всего одиннадцать. Организм растущий, в нем все постоянно меняется, а тут такие перегрузки. Я понимаю, что душою ты хочешь и можешь вернуться в балет, — но согласен ли твой организм? Лично мне очень не хотелось бы, чтобы такая симпатичная девочка к двадцати годам стала бы хромой. В общем…Заниматься балетом на профессиональном уровне твоему колену противопоказано.

Тут я, понятно, заплакала. Это были очень, очень злые слезы. Мне хотелось вскочить, орать, топать ногами…Но как раз последнее мне противопоказано.

Мы ехали домой в полном молчании. За окном уже наступил вечер — мелькали огни домов и витрин, фары машин. У меня было ощущение, что завтрашнего дня не будет. Впереди была серая мутная масса непонятно чего. Не тьма, не туман, а вот так вот: масса серого ничего.

Папа был подавлен не меньше меня. Он молчал, изредка тяжко вздыхая. На повороте к Садовой он осторожно спросил:

— Может, в «Диету» заедем, печеночки купим?

— Спасибо, не надо, — нейтрально ответила я.

Дома я прошла по стенке в кухню, приземлилась на табурет и сняла тарелку с бутербродов. Кабачковая икра заветрела, булка в серединке раскисла, а корочки подсохли. Я ела эти невеселые бутерброды, глядела на темное зимнее небо в окне и думала: как быстро все в жизни меняется. Еще сегодня днем эти бутерброды собиралась есть балерина. Прошло несколько часов, и за эти считанные часы балерина превратилась — в непонятно кого. Бутерброды остались бутербродами, даже протухнуть не успели. А балерина? Эх… Я заплакала. В это момент в кухню заглянул папа:

— Включить тебе свет? — сочувственно спросил он.

— Спасибо, не надо, — опять нейтрально ответила я и отвернулась. Не надо, чтоб папа знал, что я плачу.

— А может, кино посмотрим? — предложил он. — Развеешься…

— Да нет, зачем?

Он вышел, а я все продолжала сидеть, бездумно глядя в одну точку. Серое ничего подступало все плотнее. Через некоторое время в кухне опять появился папа и осторожно спросил:

— Может, с тобой побыть?

— Да нет, спасибо. У меня все в порядке, папа.

За окном окончательно стемнело. У людей в доме напротив зажигались окна, было видно, как они там ходят. Ужин готовят, наверно. Потом будут кто что делать — кто уроки, кто телевизор смотреть или читать, кто разговаривать или играть с детьми. У каждого есть какая-то цель, какое-то дело в жизни. А у меня — у меня больше нет. Радость и танец — два слова, созданные друг для друга, сказал великий танцор Махмуд Эсамбаев. Какая может быть радость в жизни без танца? Моя радость ушла, ее больше нет. И никогда ничего хорошего у меня больше не будет. И сама я ни на что не гожусь…

— Да, да. Ты маленькое никчемное ничего, — злорадно проговорил во мне знакомый голос. — Давай, плачь дальше! А Главному на тебя наплевать. Подумаешь — одна маленькая дура обломалась. Такой ли он добрый, как ты себе воображаешь? Был бы добрый — не случилось бы этого! Это ж надо — дело всей жизни загублено! Не быть тебе балериной, Регина, не быть! Плачь, плачь!

Я не заплакала. Я сжала зубы, заткнула уши и стала громко говорить «та-та-та». Заглушаю его, а сама думаю: и правда, какая мистическая травма. Не в балетном зале, не на горке, не на улице… Не бежала, не прыгала, на корточки не садилась. Как это могло случиться? Наверняка это работа злых…

— Нет, представь, Князь до этого не додумался! Говорю же — это Главный тебя подставил. Велел твоему охраннику отступить.

— А разве у меня был охранник? В смысле, разве он был со мной?– спросила я, опуская руки от ушей.

— Ха! Ты к Главному в лагерь примазалась, и до сих пор не знаешь, что от него к тебе постоянный бодигард приставлен?

— Нет! В смысле, однажды заметила, что он был, но потом я думала, что он давным-давно не со мной…

— Ну и хорошо. И правда, незачем тебе про него знать. Короче, босс велел охране отступить, а я уж тут как тут. Разгулялся всласть: и мениск разорвал, и связочку чикнул… Хи-хи.

Сижу я, все это слушаю, а меня колотит конкретно. Выходит, Бог действительно иногда бывает не такой уж добрый? Или что, выходит, злые бывают сильнее Бога? То есть, Он не всемогущий? Ничего не понимаю… И страшно, страшно очень…

— Да, да, мы сильней! — дразнясь, протянул внутри меня голос. — В силе все дело! А ты, дура, обломалась! Плачь!

Я и тут не заплакала. Я поднялась и пошла в свою комнату. Там я встала у иконы, оперлась на спинку стула и, выставив вперед свою искалеченную ногу, тихо сказала:

— Послушай, Бог. Ты всемогущий и всесильный. Почему Ты допустил вот это? Ты же знаешь, как я люблю танцевать! Балет — смысл всей моей жизни! И как прикажешь все это понимать? Я Тебе отдала свою волю, чтобы у меня в жизни все было хорошо, все по-правильному… Я же Твою волю просила, я надеялась… И это что, Твоя воля? Такая вот? Я не такую Божью волю просила!

Сказав это, я в сердцах развернулась и пошла в бабы Верину комнату, и достала диск «Популярная классика-2». На очереди была музыка под названием «Болеро» композитора Равеля [96].

Я села на пол посередине комнаты. Музыка едва слышно приближалась издалека, вилась змейкой. Потом послышалась барабанная дробь, которая эту змейку несла: барабаны уверенно отбивали ритм, а змейка прихотливо струилась вокруг. Кто сказал, что нельзя танцевать сидя? Я начала выполнять пор де бра — упражнения для рук, чередуя позиции так, как нас учили когда-то давным-давно, на подготовительном отделении в студии. Тогда я не знала, что эти движения называются пор де бра…

Музыка все приближалась и уже почти грохотала, повторяя один и тот же заунывный, нервный мотив. Я продолжала свой танец инвалида и приговаривала в такт:

Мне противо-

-показан профессиональный балет,

что я любила всей душой столько лет,

батман тандю, батман фраппэ [97]и фондю [98],

па-де-бурре [99]и па курю [100].

Мне противо-

-показан профессиональный балет,

что я любила всей душой столько лет,

мне противо-

показан танец любой –

гавот-мазурка-полька и менуэт.

Мне вредно то,

чем я хотела удивить белый свет,

прощай, великий, настоящий балет,

но без тебя мне жизни нет!

Музыка длилась бесконечно долго — равно столько, сколько понадобилось мне, чтобы вытанцевать всю свою обиду и отчаяние. Конец настиг меня внезапно. Я вскинула руки и будто упала в пропасть.

Я ожидала, что у меня случится истерика. Но она не случилась, перегорело все. Поднявшись, я выключила плеер и — встретилась взглядом с Николой. И будто в кино возникла в моей голове сцена: солнечный майский день, я иду к улице Зодчего Росси, а навстречу мне приближается старик с мешком в дед-морозовских золоченых одеждах… В моей памяти прозвучали его слова:

— Очень часто тот, кто просит, сам не знает, что не на пользу просит.

Я услышала, как я отвечаю ему:

— Но мое желание — как оно может быть не на пользу? Я учиться хочу!

И он ответил:

— Да будет ли тебе от учения польза? Ведь одни учатся, чтоб людям послужить, а другие лишь о своем успехе заботятся.

Братцы мои, люди добрые. Знал он, уже тогда знал, что я… Что я буду о славе мечтать. Выходит, мой талант мне не на пользу?.. А как же — я, вроде, людям хотела служить, танцевать для них, радовать…

Да, да! Ты у нас такая молодец, ты все для людей, для толпы, для них, маглов, старалась! Балет — смысл всей твоей жизни!

Замолчи! Нет. Это только маска… Никто этого про меня не знает, это очень большой секрет… Да, я люблю танцевать. Но еще больше люблю, чтоб меня хвалили. Вот она, горькая правда про балерину Регину Горшкову! Балет мне только для этого нужен!.. Точь-в-точь как Никола сказал — чтоб о своем успехе заботиться…

Мне стало ужасно стыдно. Щеки горели, сердце билось так, будто я голая на сцене стою… Да. Вот почему Никола не хотел желание мое исполнять. Он знал, что я от балета хужеть буду. А как хужеть? Что дальше могло бы быть? Ну, стала бы я балериной. Ну, покорила бы своим искусством весь мир. И гордилась бы при этом так, что никого бы рядом не видела… Ради роли, ради похвалы другим горло перегрызть — ведь это правда про меня… Люди замечали, а я — нет. Только и знала, что всех переволивать! Всегда, всегда!.. Ах, какой позор! Мне вспомнилось, как я упрямо сказала Деду Морозу:

— Моя воля в том, чтобы поступить в Хогвартс. В школу, где меня научат чудесам.

А он? Что он ответил? Вот что:

— Ну, раз такова твоя воля — будь по-твоему.

Это было последнее, что он сказал. А сразу после я Академию нашла… Вот оно что! Учиться на балерину — это была моя, личная воля, и ничья больше! Вот так. А вчера я от своей воли отказалась. Я сказала Богу — да будет воля Твоя. И что было дальше? Вот что: сегодня у меня отказало колено.

Деваться некуда: это и есть Божья воля! На первый взгляд и правда выходит, что Бог злой. Но, если вдуматься, в чем тут смысл? Не в том, чтоб мне больно сделать, и не в том, чтоб обидеть меня, лишить прекрасного будущего. Смысл в том, что мне надо остановиться. Это как знак «кирпич» на дороге: вперед нельзя, там тупик, а никакое не прекрасное будущее…

Я села в бабушкино кресло и задумалась. Да, быть примой непросто. Быть первым и не задаваться — это надо уметь. Если поглядеть по сторонам, большинство из тех, кто в жизни в чем-нибудь первые, например, звезды: артисты, певцы, супермодели, а то и президенты, и вообще начальники — они почти всегда довольно противные: умничают и главничают, в разговоре все время «я», «я». Они часто жадные, и злые, и завистливые. И всегда-всегда одинокие… Ужас, ведь я могла такою стать! Уф. Нет, ни за что. Пусть я буду обыкновенной!

Хотя знаете, иногда встречаются люди, которым быть первым не вредит. Вот, например, Эльфик. Она замечательная балерина, лучшая в первых/пятых, но при этом совсем не заносчивая. И зла никому не желает, наоборот… Помогает всем, веселит, поддерживает… Вот кто достоин примой быть! И пусть, пусть она будет!

Или взять Любку. Она у нас в Питере лучшая юная пианистка. И при этом нисколько не задается. Никому свои таланты и грамоты в нос не тычет. Если просят, играет, и с удовольствием, но специально не навязывается. А по жизни она — обычный скромный человек, никакая не звезда. Вот если б все первые были такие!

А я? Что со мной теперь будет? Как узнать, что мне дальше делать? Вокруг это мрачное ничего… И опять это чувство, что завтра не будет…

Завтра не будет, не будет… Бедняжечка, вот кошмар! Как нам тебя жалко! Плачь, плачь!

Слушать этого? А потом, глядишь, опять он явится и начнет — начнет врать мне, в свой лагерь заманивать, волю мою порабощать? Нет! Нет. Завтра будет. Просто я не знаю, какое оно. Надо — надо просто его дождаться.

Я вернулась к себе и, встав перед Христом в пятую позицию, сказала:

— Знаешь, я Тебе неправду сказала. Не балет — смысл моей жизни, а похвала. Я танцевала не просто так, а с умыслом. А настоящие танцоры получаются только из тех, кто танцует без задней мысли…Так что Ты все правильно устроил с этим мениском. И прости, пожалуйста, что я обиделась на Тебя… Я просто еще не очень умею понимать Твою волю. Но я буду учиться. А Ты мне помогай, знаки давай. И мысли мне присылай правильные. А то я с этими голосами, которые внутри, совсем замучилась. Только-только научусь вражий от своего отличать, как он меняется, опять под меня маскируется… Хитрый, дрянь. А голос, который доброе советует, — его я плохо слышу…А слушай, а это правда — про охрану? Что невидимый защитник все время есть где-то рядом со мной, да? Ангел, что ли? Так они, значит, есть?.. Ну и ну!.. Опять выходит, что сказка — не сказка… А огонек? Знаю, знаю! Это точно Твой знак!

И тут он зажегся внутри меня, как фонарь Нарнии [101]. Мне показалось, что я вижу заснеженный лес, а за ним — долину реки Беруны [102]. Согретая, тихая, успокоенная, я сказала:

— Прости, короче, что я была такая дура. Что всюду со своей волей лезла. Хорошо, значит, не надо мне быть балериной. Только пусть уж нога заживет как надо, ладно? Хотя бы на это есть Твоя воля?

Я помолчала. В комнате стояла значительная тишина. Я послушала ее с минутку, а потом внутри у меня наступил какой-то бесшабашный авось. И я сказала:

— Эх, ладно. Пусть и не заживет! Буду всю жизнь хромой, если Тебе угодно!

***

Проснувшись наутро, я обнаружила, что то самое мрачное ничего посветлело. Оно стало похоже на обычный туман. Однажды давным-давно мы с бабой Верой заплутали в тумане. Дело было на даче, мы пошли за грибами, а в лесу была низина, как будто залитая молоком. Мы вошли в нее, и сразу все исчезло, стало мокро и неуютно. Я сначала испугалась, но баба Вера взяла меня за руку, и оказалось, что идти в тумане нестрашно и даже весело, если тебя кто-то ведет. Сам не знаешь, куда наступить, куда повернуть, спотыкаешься; но тот, кто ведет, знает. Ты чувствуешь его спокойную руку и не боишься. И постепенно туман начинает редеть, в нем появляются очертания, а вскоре и тропинка. Ты ступаешь все уверенней и радуешься, что рядом есть кто-то большой, добрый и мудрый. Кто-то, кто тебя ведет.

***

Я приковыляла в кухню, где папа жарил яичницу. Увидев меня, он бодро сказал:

— Значит, так. Не горюй, сдаваться не будем. Будем бороться за твою карьеру до победного конца. Я уже обзвонил полгорода, посоветовался, и вот что врачи говорят: рано подписывать приговор. Дело очень индивидуальное, все еще может срастись наилучшим образом. Наилучшим — для балета! — образом. Так-то! Я уже узнал, какие процедуры сейчас тебе полезней всего. Придется возить тебя по врачам ежедневно, как на работу, но ничего. Хорошая реабилитация [103] — залог успеха! Еще в Москву с тобой съездим, в ЦИТО — Институт травматологии. Там есть отделение балетных травм. Пусть что хотят делают, но чтоб на ноги тебя поставили!

— Папа, — сказала я. — Не надо ставить меня на ноги, я и так стою. Послушай меня, папа: ты у меня замечательный. Ты лучший папа на свете. Я знаю, ты готов сделать все, чтоб сделать из меня балерину. До вчерашнего дня я и сама этого хотела. Но…

— Что — но? — тревожно спросил он.

— Я поняла, что мне быть балериной не надо.

Он чуть сковородку не выронил.

— Как?.. Что случилось?

— Я точно знаю, что на это нет Божьей воли.

Папа сел, выдохнул и в замешательстве проговорил:

— Что, опять чудо какое-то было? Видение? Явление? Гром и молния?

— Нет. Бог в основном как-то тихо действует, незаметно, без пиротехники. Но очень, очень реально. Без Него живешь как в тумане, идешь сам не знаешь куда. Но стоит к Нему обратиться, как глядь, вскоре все само собой проясняется. Вот и про балет мне теперь все понятно. Не надо мне быть балериной, папа.

Он больше ничего не спросил. Он сидел с каким-то потерянным видом и рисовал по тарелке вилкой узоры из растекшегося желтка.

— Папа, милый, не расстраивайся так… Есть много других хороших профессий.

Он потянулся, подергал бровями и произнес:

— В любом случае, у тебя остается перспектива стать президентом.

Я засмеялась:

— Ладно! Если это тебя утешит, попробуем. Только, пожалуйста, не начинай избирательную кампанию завтра — у меня еще нога не зажила. А президент с костылем не каждому может понравиться.

— Ничего. Черчилль, британский премьер-министр времен войны, тоже с тросточкой ходил. И еще в котелке… И сигары курил.

— Нет, нет, нет! Я не собираюсь ходить в котелке и курить сигары! Даже не уговаривай!

— А еще он толстый был. А английский король времен войны — заикался.

— Пап, я не толстая и не заикаюсь. Значит, мой шанс стать английским премьером или королем невелик.

— Но российским президентом — вай нот [104]?

— Отстань. Давай сначала мне школу найдем. Обычную. Ты какие-нибудь школы знаешь? — сказала я, принимаясь за яичницу.

— Я в них не разбираюсь. Вопросами твоего образования у нас мама занималась…

— Ладно. Решится как-нибудь.

Я изо всех сил старалась не думать про Академию. Про Галину и Ларису, про Эльфика, Анов и Диму. Про всех ребят и учителей, про концертмейстеров и воспитателей из интерната. Про залы и коридоры, про весь этот мир, состоящий на девяносто девять процентов из тяжкой работы и лишь на один — из магии танца. Этот дивный, волшебный мир — балет.

Прощай, Академия. Мне будет тебя не хватать. Но я знаю, что жизнь не окончилась.

 

Март

1

Сегодня восьмое марта. Сижу дома и любуюсь на мимозу — папин подарок. На днях звонила Эльфик, приглашала, — у них сегодня концерт. Хочется пойти, но нет. Пойду, и опять назад захочется. Нет, нет. Растяжки продолжать делать я согласна, они для тела полезны; танцевать, когда хочется, — да, конечно; с девчонками видеться — само собой. Но туда, в Академию… Нет.

Только что звонила Надежде Петровне, поздравляла. Она позвала прийти к ней, пойду во второй половине дня. А пока попишу дневник. Села за стол, по привычке поставила стопы в «птичку» — на косточку у большого пальца и пятку, — чтоб и писать, и связки тянуть, — и раскрыла эту тетрадь. Уже три недели ее не открывала. Почему так выходит: пока жизнь на третьей космической, успеваешь все и даже больше — и учиться, и репетировать, и растягиваться, и дневник вести; а когда у тебя наступают неожиданно бессрочные каникулы, то просто расслабуха какая-то начинается! Больше всего лень писать. Спишь как сурок, ешь, по телику мусор какой-нибудь смотришь по СТС, ну, позвонишь какой-нибудь Любке или Эльфику, ну, почитаешь — глядь, и день прошел… Ну, еще, вообще-то, на процедуры с ногой ездишь каждый день.

Да, папа все-таки свозил меня в Москву к специалистам по балетным травмам. Я согласилась поехать, потому что это было важно папе. А самой мне не так важно, ходить буду — и спасибо. Хотя в начале было очень трудно… Немного на мамину смерть похоже. Периодически на меня накатывала ужасная тоска по Академии, по балету. Одновременно с ней в меня вселялся сердитый дух: вот возьму и вернусь, и все-таки стану балериной! Так меня раздирало какое-то время, а потом волна сходила, и я успокаивалась. Главное, что я смогу танцевать, пусть и не на балетной сцене. Даже неважно, на сцене или нет, я и дома могу, как известно. Только бы коленка зажила поскорее, а то я устала хромать. Врач в ЦИТО посмотрел ее на томографе и сказал, что операцию мне сделали отлично, что все благополучно заживает и что я в принципе смогу танцевать. Во мне тут же включился знакомый голос. На сей раз он говорил вкрадчиво, призывал меня все еще раз хорошенько обдумать и понять, что мне опять дается суперская возможность стать звездой. Я согласно кивала — и доктору, и голосу. А про себя, в самой глубокой глубине, куда не проникает голос и откуда проникает свет, держала мысль: все уже решено.

Да. Ногу надо разрабатывать, и это нетрудно — в смысле, движения делать нетрудно. Но, поскольку они похожи на балетные растяжки, бывает трудно морально… Голос так и лезет, так и зудит. Но я его стараюсь не замечать, не прислушиваться. И тогда он слабеет.

В Москве мы пробыли только один день. Папа предлагал задержаться, чтобы вечером сходить в Большой, но я отказалась. Не могу сейчас. Сами понимаете… Потом когда-нибудь.

Кроме ЦИТО, в Москве я видела только Кремль и торговый комплекс «Охотный ряд». Причем сразу одно за другим. Такое вот сочетание древности и современности. Кремль я представляла не таким большим, судя по картинкам и телику он какой-то виртуальный. А на самом деле это огромная крепость. Снаружи, когда возле стен стоишь, он скорее грозный, чем красивый. А внутри все было тихое и задумчиво-историческое.

Когда мы вышли из Кремля, то сразу оказались в двадцать первом веке: по широкой улице неслись сплошным потоком машины и страшно воняли. Я представила, как тут было семьсот лет назад, — дорога есть, но узкая и не асфальтированная, понятно, вокруг не дома, а густой лес. А по дороге едут не мерседесы и джипы, а всадники в кольчугах. Такая картина была правильней.

А потом я вернулась в современность: есть захотелось. Папа предложил выбрать в ближайшем торговом комплексе какой-нибудь ресторан, и мы туда направились. Когда мы шли по переходу, случилось вот что: у парня впереди упали штаны! Да, да! Он ужасно смутился, подхватил и сразу стал их натягивать, а его дружки подшучивали и издевались. Он не голый был, конечно, в трусах, обычных серых, похожих на плавки, так что ничего особенного. Но когда он натянул штаны, я поняла, почему они упали: они были ужасно несуразные. Внизу узкие, обтягивающие, а сверху типа огромный мешок. Уж лучше б наоборот, сверху обтягивало, а книзу расширялось. А так как ходить-то? Вот чудак! Но оказалось, он не один такой: смотрю, а у его друзей такие же брюки, у всех троих! Ну и ну, бывает же такое!

Мы пошли дальше, а я стала внимательно смотреть на то, как одеты люди. Большинство было одето как обычно, но попадались и весьма заметные персоны: девушки в мини-юбках, коротких куртках и высоких сапогах на каблуке, парни в прикольных шапках, в длинных цветных шарфах. На некоторых были униформы, похожие на армейские, но эти типы явно не были солдатами. Я вдруг осознала, что люди одеваются не просто потому что им холодно, а потому что они хотят отличаться. Вспомнила, как однажды у нас в Питере на задворках Сенной видела панков, — они были в каком-то пестром рванье, один с синими волосами, другой с прической «ирокез», а у девушки весь нос и все губы были в кольцах и булавках. Конечно, люди их замечали, — одна тетенька остановилась и долго что-то ворчала, кивая в их сторону.

Пока я сосредотачивалась на одежде, мы дошли до большой площади — Манежной, сказал папа. Мы спустились под нее и вошли в торговый комплекс. Вместо того чтобы идти выбирать точку питания, папа резво направился к одежному бутику. Войдя в него, он остановился у входа. К нему тут же подошла продавщица:

— Вам что-нибудь подсказать?

— Да-да. Подскажите, пожалуйста, как называются брюки, в которых человек выглядит, будто обкакался?

Девушка прыснула, потом сжала губы и покраснела, пытаясь сдержать смех. Придя в себя, она напустила на лицо серьезную мину и сказала:

— Они называются штаны с мотнёй до колен. Но у нас они не продаются, у нас только высокая мода. Спуститесь ниже, на третий уровень, там есть «Нью-Йоркер» — магазин молодежной одежды.

— Да мы и не собирались такой ужас покупать! — возмущенно воскликнул папа, проехав голосом по горке.

— А знаешь, папа, давай мы в тот магазин все же заглянем, — сказала я.

— Если ты намереваешься хотя бы даже примерить такую мотню, знай, что я завтра же лишу тебя наследства, — ответил папа. Произнес он это спокойно, но казалось, что у него вот-вот повалит дым из ноздрей.

— Не бойся, не намереваюсь. Просто хотелось бы взглянуть на молодежную одежду. Я ведь уже почти совсем молодежь. И наверняка из всего весеннего выросла. Может, найдется что-нибудь?

На таких условиях папа согласился туда пойти. В магазине была настоящая толкучка — сезон распродаж. В примерочные стояло по пятнадцать человек, к кассе и того больше. Сначала у меня захватило дух и разбежались глаза от всевозможных топиков, футболок, джинсов. Потом я почувствовала, что тону, не могу разобраться, что мне нравится, а что нет. От этого я рассердилась, и сердилась все больше и больше, пока наконец не поняла, что сейчас просто заору на весь магазин.

— Папа, пойдем отсюда, — сказала я.

— Ну уж нет. Раз пришли, хоть что-нибудь выбери. Действительно, наверняка все старое уже мало. Ты же растешь не по дням, а по часам!

Я засопела, но послушалась и взяла первую попавшуюся ветровку сиреневого цвета. Ее можно так набросить, без примерочной. Надеваю, гляжусь в зеркало — а знаете, ничего! Довольно хорошо сидит и к моим рыжим волосам подходит. Чем больше я на себя глядела, тем больше она мне нравилась. Папа заметил перемену в моем настроении и спросил:

— Берем?

— Ну ладно, — согласилась я. Папа посмотрел на ценник и крякнул.

— Радуйся, что я не штаны с мотнёй выбрала, — отрезала я. Папа обрадовался, и мы пошли платить.

— Это что за марка? — поинтересовалась я у кассирши.

— «Fishbone», — ответила она, пакуя куртку.

— Это хороший выбор? — взрослым голосом спросила я.

— Хороший, — сказала кассирша, поднимая на меня глаза. — И спортивно, и стильно. В самый раз для гимнасток.

— Я не гимнастка, а балерина, — поправила я. И осеклась. Нет, нет, нет. Все уже решено. Я больше не балерина. И думать об этом я больше не буду. Папа с надеждой посмотрел на меня; я молча помотала головой. Тогда он пробурчал:

— Пусть хоть в гимнастическом купальнике ходит, лишь бы не в штанах с мотнёй.

А потом мы пошли обедать в «Патио». Ну что вам еще сказать про нашу поездку? Вывод такой: Москва — очень тесный, суетливый и гламурный город, но в ней мы узнали много нового. И про мою ногу, и про Царь-колокол, и про одежду.

2

После Москвы у меня сложилась такая вот растительная жизнь. Я специально решила сидеть тихонько и просто ждать очередную Божью волю. Вот, сижу, жду, ничего не делаю, только думаю о том, о сем. Довольно часто — о Боге. О том, как выглядит Бог-Отец, например. Похож ли Он на старичка с бородой, как его рисуют на иконах? Понятно, что Он именно в таком виде предпочитает являться людям. Ведь Он добрый мудрый мастер, типа ученого или художника. В движении Он, наверное, величественный и степенный, как лев. Но это когда Он является. А как Он выглядит наедине с самим собой, не знает никто. Потому что Он ведь невидимый. То же и со Святым Духом. Он же вообще энергия. Как можно увидеть энергию? Только как свет. Или ее можно почувствовать, как тепло. А увидеть — никак. Ну, только если энергия захочет показаться в виде голубя, например. А иначе ее никак и не представишь. Зато можно легко представить себе Бога-Сына, то есть Иисуса Христа. Потому что когда-то у Него было настоящее человеческое тело. Я подолгу сижу перед иконой и разглядываю Его: какие у Него ласковые, спокойные глаза, какие живые, человеческие губы, какие тонкие пальцы и мягкие волосы. От головы у Него идет сияние. Конечно, у Бога должна быть самая светлая карма на свете… А рубашка у Него такая земная-земная, с вышивкой. А рукава что ж такие широкие? Неудобно, небось. Но Он в те времена жил, когда, наверно, не умели пуговицы делать… Еще я пытаюсь прочесть надпись на странице книги, которую Он держит. Буквы старинные, славянские, я такие читать в принципе не умею, но первые слова различила: «прiидите ко мнъ вси». Непонятно, почему вместо «и» краткого «и» латинское и почему они стоят наоборот, и почему во «мне» вместо «е» твердый знак, и почему «вси», а не «все». Но я с тех пор, как мы с Любкой «Отче наш» учили, больше о правилах не задумываюсь. Написано как написано, и ладно. А задумываюсь я о содержании. Раз написано «все», значит, и меня Он тоже зовет. И мне ужасно, ужасно хочется встретиться с Ним! Вот было бы здорово… Познакомиться, поговорить. Какой у Него голос? Не думаю, что быстрый и резкий. Бархатный, наверно. Но не парадный и гордый, как у дяди Воли, а простой, как у отца Константина…

А до отца Константина, кстати, я так и не дошла. Жаль, я сейчас не слишком ходибельная. Можно, конечно, попросить папу — и чтоб он созвонился, и чтоб отвез. Но мне как-то неловко просить его. Не знаю, почему… Надо самой! Вот поправлюсь — и обязательно дойду!

А пока сижу и жду Божью волю. В частности, по поводу школы. Пока ничего не ясно. У папы аврал [105]на работе, и ему некогда заниматься этим вопросом. Сказал — ты же пока все равно больной считаешься. Давай, говорит, вылечим тебя окончательно, а там и решим. Ты, говорит, пока учебники почитывай, задания в них поделывай. Я, конечно, сказала в ответ «ага», но почитывать учебники как-то не складывается. Учиться в школе надо. А дома получается только дурака валять.

Хотя чтение «Нарнии» — не пустое занятие. Замечательная книжка. Я за неделю все семь сказок проглотила и будто в том мире жила, и очень за него в конце переживала. Не скажу почему, а то вам, если еще не читали, потом неинтересно будет. В общем, всем ее очень рекомендую. Чем она так хороша? Главное, это что хоть там описан мир сказочный, наш мир в нем отражается. В Нарнии все очень настоящее, хотя в ней и обитают говорящие животные и прочие фантастические существа. А самое настоящее, что там есть, это Аслан. Я сразу догадалась, кто это. Но вам не скажу. Прочтете и сами догадаетесь.

Что еще было интересного за эти три недели? Ах да! К нам в прошлое воскресенье приезжали папины сотрудники! Оказывается, на ТНТ передача новая появилась, «Битва экстрасенсов». Про нее папа не из программы узнал, а от секретарши Марины. Она, папа сказал, этой новостью весь офис взбудоражила. Полдня никто не работал, все расспрашивали про людей с паранормальными способностями. То есть с ненормальными. В смысле, сверхъестественными. А Марина взахлеб рассказывала, как они эти свои способности миллионам телезрителей демонстрировали. Ну, папу такими чудесами не удивишь, он ползающий галстук никогда не забудет. Ну, и мои самоходные чашки…А по поводу того, какая сила эти чудеса совершает, папа теперь не только от меня, но и от отца Константина знает. Они при каждой встрече об этом разговаривают. Сначала папа не верил, что зло существует как сила; потом папа не верил, что оно существует как личность. Все это было заметно по тому, как он мне пересказывал их встречи. Я даже стала беспокоиться — вдруг так и не поверит, не поймет? Вдруг ему, как Любке, Бог откроет злых через какое-нибудь чудо? Типа, придет папа ко мне вечером «спокойной ночи» сказать, а у меня на шее синяк с рогами… И придется мне ему про свое страшное прошлое всю правду рассказывать!..

Я содрогнулась от этой мысли. И тогда, и сейчас, когда это записываю. Но обошлось, папа как-то сам до всего дошел. И про зло, и про экстрасенсов. Может, почитать что-нибудь ему отец Константин посоветовал, — у папы теперь весь стол книгами на эту тему завален. Или, может, он сам выводы сделал, вспоминая и про тети Лорино лечение, и про дяди Волину «доброту».

Короче, после долгих дискуссий и споров по поводу чудес его сотрудники разделились на две стороны — тех, кто верит в чудеса, и тех, кто не верит. Папа, пока шли споры, помалкивал, — сказал, что кто-то должен же работать, пока весь офис сидит в курилке и препирается. Но когда Малахов сказал, что все до единого чудеса — шарлатанство, папа не выдержал и рассказал про наше чудо с иконой. Тут споры прекратились. То ли не хотели противоречить начальнику, то ли правда поверили. Один Малахов продолжал настаивать на своем и сказал то, что все обычно говорят на его месте, — что нам с папой от тревоги за маму все только привиделось. Тогда папа пригласил желающих приехать к нам. При этом он умолчал о главном: о том, что миро у нас сохранилось.

Вот они и приехали. Человек двенадцать было. Никогда не забуду их лиц, когда папа на месте происшествия, то есть в бабы Вериной комнате, рассказывал все по порядку. Чтобы все было как тогда, мы на время вернули иконы Христа и девы Марии на место, где они стояли в те ночи. Пока папа рассказывал, я вернулась памятью в те ночи, и мне было довольно жутко. Прочие тоже как-то побаивались. Можно четко сказать, что после рассказа окончательно поверили все, кроме Малахова. А теперь угадайте, что было, когда папа достал баночку с миром… Малахову ничего не оставалось, как либо признать все за правду, либо признать нас с папой великими мастерами розыгрышей. Не знаю, к какому выводу он в итоге пришел.

Остальные были притихшие и сильно оробевшие. Подходили к иконе, рассматривали, ахали, нюхали и трогали миро. Вероника Васильевна из отдела пиара, про которую папа всегда говорит, что она болтливая, оказалась на сей раз очень даже молчаливой, — у нас она не произнесла ни слова. Только улыбалась счастливой улыбкой, крестилась и кланялась иконе до земли, как отец Константин.

Потом начались расспросы и уточнения. Меня они, конечно, тоже расспрашивали. Я дополнила папин рассказ — сказала, что во время чтения мне было страшно и что страх проходил после использования святой воды. А вот как и почему мне было страшно, я умолчала…

Потом мы поили всех чаем с шоколадным тортом из «Сладкоежки». То ли торт был чрезвычайно вкусный, то ли все так впечатлились увиденным, — никакого разговора за столом не вышло. А что говорить, когда и так все ясно. Только под конец Марина, поглядывая в сторону Малахова, сказала, что она готова поучаствовать в кастинге [106] для «Битвы экстрасенсов». На что Малахов откликнулся, что ее точно возьмут, потому что у нее колдовские глаза. Что в них светится сверхъестественная сила. Она растаяла от радости, но виду не подала. Стала рассуждать, что быть экстрасенсом очень почетно, потому что приносишь пользу людям. Те, кто участвовали в передаче, помогали разыскать украденные вещи, а про одного рассказали, что он указал милиции место, где преступники спрятали труп. Я сидела и просто дрожала вся, так хотелось вмешаться. Ага, думала, сначала помог найти труп, а потом тот, кому помог, — труп… В начале ведь все эти чудеса действительно добрыми кажутся. Сначала те, кто за спины экстрасенсов прячется, такие невидимые, будто их и вовсе не существует. И выходит, что ты сам по себе такой талантливый экстрасенс, потомственный целитель и маг. А потом, когда ты уже вовсю втянулся и считаешь себя заправским колдуном, они являются. Такие миленькие и прикольные Пузики, и ты им веришь и собираешься с ними в тонкий мир. А потом — потом лечившийся у экстрасенса раз и умирает, а экстрасенс и астролог заодно разводят руками и говорят, что это воля звезд. И прикольный Пузик становится настоящим монстром, начинает тобой повелевать, и ты делаешь что тебе приказывают и хочешь взорвать, уничтожить весь этот мир…

Засада в том, что это происходит не сразу. Чтобы понять, как магия опасна, нужно время. И еще ведь как: если человек во что-то поверил, например, что Вася Пупкин может трупы ясновидеть, то его не переубедишь. Даже если тот Вася шарлатан. Хочет — и верит, и считает те чудеса полезными. Такой вот кошмар. Каждый своей волей верит во что хочет…

Я не стала ничего объяснять Марине. Когда выйдет моя книга, дам ей прочитать. Может, хоть тогда ей что-то понятно станет про тех людей, которые помогают другим людям с помощью чудес. И про тех нелюдей, которые помогают «помогать»…

3

Кстати о книге. Я дошла-таки сегодня до Надежды Петровны, и мы с ней отмечали восьмое марта ударным трудом над текстом. Оказалось, кроме ошибок, Надежда Петровна хотела исправить некоторые мои слова. На это ей нужно было мое согласие. Например, в одном месте у меня было написано: «я была сама не саба». Я понимаю, что так не говорят, но мне это выражение показалось прикольным. Надежда Петровна сказала, что оно ничего не добавляет в текст, а от содержания отвлекает. Я подумала и согласилась его убрать. Еще ей не понравилось слово «трепещало». Я хотела одновременно сказать «трепетало» и «пищало», и, по-моему, это получилось, слово вышло удачное. Но Надежда Петровна сказала, что оно непонятное, буква «щ» в нем похожа на обычную опечатку. В итоге мы его тоже убрали. Еще мы изменили фамилию тети Лоры и дяди Воли. Надежда Петровна объяснила, что нельзя как попало использовать в книгах имена настоящих людей. Вдруг им что-нибудь написанное не понравится, судиться начнут. Или еще так может выйти: прочтет кто-нибудь бестолковый про клинику Ларисы Нагаевой и побежит ее разыскивать, и начнет у нее лечиться, не подозревая о последствиях. Поэтому то, что опасно, лучше в книгах не называть собственным именем. А то как бы реклама выходит. Вот. Так что если кто из вас окажется таким дураком, что захочет попробовать полечиться или поучиться у тети Лоры, и пойдет на Загородный искать ее клинику, сразу говорю: не тратьте время. Она не там и не так называется.

Когда мы закончили, Надежда Петровна предложила попить чаю с тортом, который я ей принесла. Кто ж откажется! Пока Надежда Петровна ставила чайник, я рассматривала ее икону Христа. Он у нее совсем другой, нарисованный по-старинному, все черты непропорциональные.

— Надежда Петровна, у Христа на самом деле был такой длинный нос?

— Икона — не портрет, Регинушка, только образ. Вот встретишься с Ним когда-нибудь, тогда узнаешь…

— А это возможно?! В смысле — еще в этой, земной жизни? Мне бы так хотелось…

— Да.

— Прямо лично? В смысле — лицом к лицу?!

Надежда Петровна улыбнулась загадочно и сказала:

— Да. Лицом к лицу, только невидимо.

— А-а-а… — разочарованно произнесла я. — Хотелось бы глазами.

— Зачем глазами? Гораздо лучше увидеть душой.

— Это как?

— Не могу объяснить. Это очень личный опыт. Когда-нибудь сама поймешь…

— Поскорей бы!

— Самолеты к Нему не летают, — без улыбки пошутила Надежда Петровна. — Путь к Богу редко бывает быстрым. И у каждого свой путь. Сколько людей — столько путей… Однако, у некоторых похожи. Сдается мне, что ты идешь тем, которым когда-то шла я…

Она подмигнула и разлохматила мне голову. Ее волосы при этом тоже весело топорщились в разные стороны.

— Ну так посоветуйте что-нибудь.

— Главное, пожалуй, вот что: следи, чтобы ничто тебе в пути не мешало и чтобы никто тебе Бога не заслонял. Тогда придешь быстрее.

— И увижу, длинный ли у Него нос, — добавила я. — Потому что думаю, что не слишком. Он ведь Бог, а значит, это Он решает, какая у кого будет внешность. Уж себе-то Он наверняка выбрал самый красивый нос!

Надежда Петровна улыбнулась:

— Он выбрал себе Мать — самую достойную девушку всех времен и народов. А вопрос о Его внешности, полагаю, решила генетика, Вряд ли Бог сидит в своей мастерской и вылепливает нос каждому человеку.

— А что такое генетика?

— Закон наследственности. А также наука, изучающая этот закон. В частности,, Божьи задумки о внешности, включая носы.

— Наука не изучает Божьи задумки! — воскликнула я. — Ученые Бога отрицают!

— А ты что, во всеми на свете учеными знакома?

— Нет…

— Ну и не говори за всех. В прошлые века почти все ученые были верующими, да и сейчас их немало. Верующие ученые говорят, что законы природы работают по Божьему плану, а неверующие говорят, что эти законы работают сами по себе. При этом даже самый неверующий человек, вглядываясь в мир вокруг себя, восклицает порой: «Как все в природе продумано!»

— Точно! Многие так говорят!

— Говорят, но не задумываются — кем в ней все продумано?

— И правда…

— Да… А спросишь — почешут в затылке и скажут, что самой природой. И получается, что природа уж такая умная… Прямо чуть ли не Бог… Но есть и такие, которые говорят — никем ничто не продумано, все получилось само собой, включая человека.

— Ха-а-рошенькие бы получались люди, если б их никто не продумывал! Не люди бы выходили, а смешарики!

Надежда Петровна захохотала. Отсмеявшись, она сказала:

— Ох, Регина, с тобой не соскучишься! Но ты права: без главного конструктора человек был бы похож на мышонка, на лягушку и неведому зверюшку одновременно! Если бы вообще — был… Кстати, вот интересные выводы ученых. Карл Саган, американский астроном, который первым начал поиск внеземных цивилизаций, в

амопроизвольного возникновения жизни… и, во-первых, отечественные, во-вторых, кажется, вычислил, что шанс случайного возникновения жизни на планете, такой как Земля, — один из одного с двумя миллиардами нулей! Я не знаю, как назвать такое число. Но оно так огромно, что потребовалось бы шесть тысяч книг по триста страниц каждая, чтобы только его записать!

— Ничего себе число, — сказала я. — Немаленькое… А шанс возникновения жизни получается маленький. Такой малюсенький, что почти никакой…

— Просто никакой. И это говорю не я. Этот вывод напрашивается из заключения другого ученого. Французский математик Эмиль Борель исследовал закон вероятности, и вычислил, что событие, у которого шансы не превышают одного к одному с пятидесятью нулями, никогда не произойдет, А у Сагана не пятьдесят, а два миллиарда нулей…

— Значит, вероятности никакой. Нет абсолютно никакого шанса, что жизнь на Земле могла зародиться сама по себе, — убежденно проговорила я.

— Но некоторые ученые продолжают утверждать, что это возможно. Ищут иных доказательств, строят иные теории. Просто потому ,что они в этом убеждены. Вот и выходит, что практически все научные теории и доказательства основаны на…вере.

— То есть как? Ученые, выходит, все верующие?

— Верующие — кто во что. Одни в Бога, другие — в авторитет других ученых. В истинность своих собственных теорий и выводов. В то, что доказательства универсальны, что результаты опытов, проведенных здесь и сейчас, верны везде и всегда… Но где гарантия, что двести миллионов лет назад природа подчинялась тем же законам, что и сегодня? Тогда, может, Солнце было горячей, а Земля вращалась быстрее, чем сейчас? Или, например, сила земного притяжения была меньше, и от этого огромные динозавры прыгали, как кузнечики?

— Ого!..

— Погоди верить, это я так, фантазирую… Я же просто учительница начальных классов на пенсии. Имею право сочинять бабушкины сказки, — и она мне подмигнула. — Давай лучше вернемся к ученым. Профессор Чикагского университета Майкл Тернер утверждает, что наблюдения с Земли звезд, отстоящих от нас на миллиарды световых лет, и данных прочих наук — теории относительности, ядерной физики и так далее — достаточно, чтобы судить и о настоящем, и о далеком прошлом Вселенной. Он уверенно говорит о «темной материи» и «темной энергии» как достоверно установленных фактах, о «точном» сроке Большого взрыва — около четырнадцати миллиардов лет назад… Очень убежденно он все это говорит. Для людей, привыкших в наш век научно-технического прогресса делать из науки кумира, авторитетный тон профессора не оставляет никаких сомнений, что ученые уже раскрыли тайну происхождения мира. А я бы, если б с ним встретилась, сказала вот что: законы оптической спектроскопии, ядерной физики и физики элементарных частиц, законы теории относительности проверены на поверхности Земного шара, имеющего радиус чуть больше шести километров, в течение не более ста пятидесяти лет. Вы смело утверждаете, что все эти законы работают на расстоянии в

миллиарды световых лет? И во времени — четырнадцать миллиардов лет назад? Это означает, что область приложения ваших выводов на семнадцать порядков превышает область установленных фактов! Как если бы кто-то заглядывал в гигантское помещение размером в сто миллиардов километров, наполненное всякими диковинными вещами, через крохотную щелочку шириной всего в миллиметр.

— Немного бы он увидел, — резонно вставила я. — Во всяком случае, не увидел бы всего…Ой, я похожий случай вспомнила: однажды в первом классе Нижегородцев хвалился, что подглядел в замочную скважину в кабинет директора. И что видел там огромный письменный стол и на нем три телефона. И утверждал, что больше там ничего нет. А там у Валерия Васильевича есть еще одна комната, и в ней ковер, много книг и игрушек…Я знаю, он меня и еще нескольких ребят туда однажды вечером пустил, когда нас с продленки долго не забирали…А Мишка не поверил! Он сказал, что я вру, что я эту комнату выдумала!

— Ну, значит, он не поверил, что ты надежный источник информации, — рассмеялась Надежда Петровна. — Как не поверил бы мне профессор Тернер, если б я сказала ему, что за обозримой частью Вселенной находится другая реальность, существующая по иным законам, законам духовного мира… Потому что профессор Тернер верит, что Бога нет. Вот так в научных дискуссиях все и упирается в веру. Если человек верит, что источник информации надежен, то и выводы его принимает как свои. И начинает их с убежденностью пересказывать другим. История знала времена, когда умами людей владели весьма наукообразные, но несостоятельные теории. Например, когда-то ученые всерьез утверждали, что не Земля движется вокруг Солнца, а Солнце вокруг Земли. Еще и Библию приводили как доказательство. И преследовали тех, кто думал иначе… А Библия тут ни при чем. Любые слова можно притянуть за уши, если очень хочешь что-нибудь доказать.

— Но как же быть с данными науки, которые противоречат Библии? — озадаченно спросила я.

— Надо поступать как Нижегородцев: сомневаться, — улыбнулась Надежда Петровна. — Что именно противоречит, каким образом? Если не полениться проверить, всегда выясняется, что противоречия нет. Есть предел знания, а за ним — догадки и убеждения.

— А если проверить невозможно?

— Тогда остается только одно — верить или не верить источнику информации, — и она решительно кивнула.

— Но тогда и ученые пусть не утверждают, что знают все-все! Нелепо делать выводы о том, чего не видишь, по маленькому краешку того, что видишь…. Лучше честно сказать, что точно не знаешь, как там все устроено, просто веришь, что догадался правильно..

— Ну вот мы и пришли к тому, с чего начали: кто-то верит в свои догадки, а кто-то в Бога…

— В общем, мне все ясно, — махнула рукой я. — Наука — это разновидность веры. И пусть, кто хочет, верит в свои догадки, а я буду в Бога верить. С Большим взрывом или без него, но судьбой Вселенной управляет Бог. И судьбами людей тоже. Я это теперь точно знаю. И я теперь стала умная. Вот, не рыпаюсь, сижу и жду, когда Бог устроит мою судьбу..

— Как это — сидишь и ждешь?

— В прямом смысле. В частности, жду, как у меня все решится со школой.

— Регинушка, не смеши меня опять, — сказала Надежда Петровна. — Ты как это себе представляешь? Что Иисус Христос явится, возьмет тебя за руку и поведет в школу?

— Нет, не так… — Я слегка растерялась. — Самому Ему необязательно, у Него наверняка есть другие дела. Но знак какой-нибудь Он ведь может дать? Или кого-нибудь из своих послать — Ангела или святого…

— Смотрю, совсем ты чудесами заморочена, друг мой, — сказала Надежда Петровна. — А своя воля, своя голова у тебя на что? Человек создан так, что с помощью воли может решать большинство вопросов своей жизни. Может и даже должен — сам, без вмешательства потусторонних сил.

Я растерянно молчала.

— А как же Божья воля? Ничего не понимаю: если по своей воле жить, можно так заблудиться, что пропадешь…Я уже один раз неправильно школу выбрала — вдруг опять ошибусь?

— Да, ты права: совсем самому нельзя. Ведь у Бога есть идеальный план каждой человеческой жизни, хотя Он его никому не навязывает. Если жить по этому плану, не заблудишься.

— Ну и как узнать, что в том плане? Он ведь вряд ли где-нибудь записан…

— Нигде не записан. Но мы можем советоваться с Богом. Просто молча, внутри себя, спрашивать. Он же каждую нашу мысль слышит… Перед началом дела сказать: Боженька, Ты видишь, я вот что задумал, — оно как, хорошо, по-Твоему, или нет? Если не забывать Его так спрашивать, то очень скоро научишься узнавать ответ. Он по-разному приходит, но всегда наверняка.

— Может, вы имеете в виду, что постепенно все проясняется? Все само налаживается?

— Да. Надо только уметь за обстоятельствами жизни видеть Бога.

Некоторые время мы молча пили чай. Потом я сказала:

— Вот у папы на фирме так: когда никто не знает, как решить сложный вопрос, папа приглашает независимых экспертов. Они во все вникают и дают совет. Так и тут: получается, что Бог — эксперт человеческой жизни. Незаметный, но самый главный эксперт. По самым важным и сложным вопросам. А в остальном человек живет сам по себе, за себя свободной волей решает: куда пойти учиться, на ком жениться…

— Ну, последнее тебе неактуально, — засмеялась Надежда Петровна. — А вот учиться — да. Знаешь ли ты какую-нибудь школу, которая тебе нравится?

Я вспомнила свой весенний поиск.

— Кроме трехсотки и Вагановской Академии, я только в одну заглядывала, ту, где сейчас Люба Савельева.

— А! Знаю! Очень хорошая гимназия. Так ты хотела б учиться там?

— Наверно, да. Но туда ведь просто так не попадешь. Они наверняка уже набрали полные классы, вряд ли остались свободные места.

— Директор этой гимназии — мой давний друг. Я расскажу ему о тебе, и, возможно, он сделает исключение. Но тестирование пройти все равно придется: без труда не вынешь рыбку из пруда.

— Ой! А я уже три недели учебники не открывала!

— Ай-яй-яй. Двойка Регине Горшковой за лень.

— Тогда уж по всем предметам ставьте, — вздохнула я. — По русскому, по литре, по матике, по истории, по естествознанию, по английскому, по французскому, по ОБЖ, по этикету… По музыке, по хору… По информатике, по рисованию… По всему, кроме гимнастики: по ней я не ленюсь, каждый день ногу разрабатываю.

— Хорошо. По всем предметам двойки, а по гимнастике — пятерка, — милостиво сказала Надежда Петровна.

***

Идя домой, я думала: хорошо у нее получилось сказать — за обстоятельствами жизни видеть Бога. У меня, к примеру, какое обстоятельство? Разрыв мениска. А что Бог мне этим хотел доказать? Известно: что мне надо выбрать другую профессию. Теперь известно стало, когда я как следует подумала. А не подумала бы, так ничего и не поняла бы, продолжала бы винить судьбу и на Бога обижаться… Выходит, Бог за каждым событием прячется, вот как! Прячется и наблюдает — как человек себя поведет? Что выберет? Сам не вмешивается, говорит человеку: пусть будет твоя воля. А человек и рад. Выбирает, с Богом не посоветовавшись, и прет напролом — кто в балерины, кто в президенты… Ну и чего? Потом сам не рад бывает, что со своей жизнью сделал!

4

Уже неделю я учусь в новой школе. В той самой, Любкиной. Все получилось очень удачно: сходили с папой к директору, потом я написала тесты. Те из вас, кто в данный момент уже прочел первую часть моей книги, знают, что я весной в той школе брала тесты на пробу. То есть я уже натренировалась решать эти задания. В этот раз они были другие, но похожие, поэтому я совсем не боялась. И все были довольны результатом, и вопрос обо мне решился за два дня. Как хотите, но я думаю, что тут за обстоятельствами прячется Бог. Ведь как все вышло? Я сидела и тупо ничего не делала. Не понимала, что под лежачий камень вода не течет, что человек должен сам действовать. И вот прихожу я к Надежде Петровне вроде по другому поводу, ведем мы разговор о том о сем, случайно выясняется, что мне негде учиться, и в итоге Надежда Петровна помогает мне со школой. Можно думать, что все вышло само собой. Но мне кажется, что кто-то невидимо поучаствовал в нашем разговоре — где-то мысль подтолкнул, где-то слово подсказал, и глядь — вопрос мой решился со сказочной простотой и скоростью… Обыкновенное чудо. Не иначе как по Божьей воле!

Вот так вот. Конечно, я скучаю по Академии, но, с другой стороны, я очень рада, что снова учусь с ребятами из трехсотки. Их в моем новом классе много: пятеро из старого класса плюс еще Шурик, только он из класса «А», как вы помните, и еще двое с нашей параллели. Нашу классную тут зовут Любовь Григорьевна. Она кругленькая блондинка с мальчишьими вихрами, веселым голосом и добрыми голубыми глазами. Как только я ее увидела, подумала: Надежда Петровна минус тридцать лет. Так и оказалось, не только внешне. Она в меру строгая и вполне справедливая. А еще прикольная, за «Зенит» болеет, — в их шарфе ходит, сине-бело-голубом. Повезло нам, короче. Еще мне нравится Светлана Павловна по литературе. Она кучерявая и очень эмоциональная. Как и у Надежды Петровны, волосы у нее под стать характеру. Но главное, это что она внимательно относится к ученикам и к их работам, к любой писульке. Напишешь четыре строчки, а она тебе на целую страницу советов. Заботится, значит. И комментирует по-доброму, не унижает, если ты глупость сморозил.

Однако в этой школе есть и так себе учителя. Не то чтоб плохие, но — злые. Не как Мурин злые, а по-человечески. Орут не по делу, придираются, любимчикам оценки завышают, а остальных чморят. И про них писать мне не хочется. Лучше напишу про спецпредметы. Любка мне про них уже рассказывала, но оказаться на уроке было гораздо интересней. Очень мне понравилась астрономия, на ней мы проходим созвездия. И как раз на введении в античность [107] шел разговор о мифах, герои которых увековечены на звездном небе. И еще я теперь вот что знаю: что Регина и Рекс — однокоренные слова! «Рекс» значит «царь», «Регина», как известно, — «царица». Так что мы с Любкиным Рексом почти тезки, получается. А Рексу из кино я не тезка: кто не знает, его полное имя Реджинальд фон Равенхорст, а Рекс — только прозвище. Вот. Еще нас водили в Эрмитаж срисовывать древнегреческие глиняные сосуды — амфоры. Они бывают разных форм и размеров, но все похожи на яйцо, и обязательно с ручками. В них хранили вино или масло, или даже рыбу. Ну и воду, понятно. Бедняги, как они жили без холодильников?.. Урок в Эрмитаже — это очень здорово. Любка говорит, они часто бывают. Ура.

Про ребят пока ничего не могу сказать, не успела толком познакомиться. Зато мне приходится заново знакомиться с…Любкой! Она тут ужасно другая какая-то! Не как дома или во дворе и не как была в трехсотке. Она тут просто неузнаваемая: гораздо свободнее держится и гораздо больше общается с народом. И словами прикалываться стала. Например, вот как она меня представила новым одноклассникам:

— Это Регина, майн подруг и отличница тож.

В первый раз от Любки такое слышу. И про одежду она, оказывается, тоже стала кое-что понимать. Ее брат Димка увлекается стилем хип-хоп, певца Тимберлейка слушает, вот она от Димки и набралась. Главное, в чем она разбирается, это как должен быть одет рэппер, то есть человек в стиле хип-хоп. Она мне бейсболками и толстовками все уши прожужжала. А штаны для людей вообще основа всего: рэппер, например, обязан носить брюки-трубы. Обычные джинсы не годятся. Про штаны с мотнёй не знаю. Может, и можно. Я тогда в Москве над этими штанами посмеялась, а теперь они мне потихоньку начинают нравиться. Не то чтоб я их надела бы, нет. Но на других — вай нот? Идея сама по себе прикольная.

А Любка во всех стилях разбирается. Ее Руслана, девушка Димки, просвещает, а она не рэппер, а эмо. Эмо стиль более романтический, и поэтому больше подходит девушкам: человек-эмо должен быть сосредоточен на эмоциях, вздыхать, плакать и писать стихи про любовь. Руслана ходит вся в черном, и пол-лица ее наискосок закрывает челка — понятно, черная. Единственное, что на ней есть бодрящего, это гетры в розовую полосочку. Хоть какой-то луч света в темном царстве, Любка говорит. Но это шутка, потому что Руслана на самом деле не такая прям переполненная тоской и безысходностью. Когда Димка идет кататься на своем скейтборде, Руслана не остается плакать в уголке, а идет с ним и еще по дороге бодро ругается за право покататься первой.

Любка мне все это рассказывает, когда ей не нужно бежать в музыкалку и мы идем вместе домой. По дороге она то и дело комментирует прохожих:

— Крутая косуха.

— Отстойные шузы.

— Глянь, как вырядился! Рэпперские штаны с дубленкой! Он бы еще ушанку напялил!

Или еще так:

— Во ребята, понацепляли цепочек и фенечек, и думают, что царёво выглядят.

Прям даже неловко рядом с ней по улице идти, на каждого оглядывается. Я показала ей новую ветровку, которую мы с папой купили в Москве, и Любка ее одобрила — оказалось, что она как раз в стиле хип-хоп. Так что я, когда потеплеет, буду настоящей хип-хоповкой. Только надо еще будет их музыку себе закачать. А то в одежде я разбираться начала, а в музыке ничего не смыслю. В принципе, это нормально, Любка говорит: мальчики носят то, что слушают, а девочки слушают то, что носят. То есть мальчики сначала начинают интересоваться музыкой, а потом одеваются в соответствующем стиле, а девочки наоборот, сначала выбирают стиль одежды, а потом начинают слушать подходящую музыку.

Кроме молодежных стилей, мы разговариваем о разных разностях. Конечно, мы подробно обсудили происшествие с моей ногой. Любка сначала тоже посомневалась, как так может быть, чтоб Божья воля согласилась на типа злое дело — травму. Тогда я растолковала ей, что за обстоятельствами надо видеть Бога. И что надо смотреть не на ближайший результат, а на отдаленные последствия. Любка с этим согласилась. И сказала, что лучшее последствие моей травмы — это что мы снова одноклассницы. И я, конечно, тоже очень рада. Правда, у нас в начале возникла проблема: в трехсотке мы с ней за одной партой сидели, а теперь она сидит с Шуриком. Я, конечно, волновалась, кого Любка выберет. К счастью, все решилось без нашего участия: Любовь Григорьевна сказала, что наконец-то есть гуманный повод разлучить сладкую парочку и посадить Любу с Региной, что принесет немалую пользу, так как Регина отстает по многим предметам, а Люба будет ей помогать. Да и вообще, мол, Регине в новой обстановке необходимо плечо друга. К тому же она, Любовь Григорьевна, уже стала беспокоиться за успеваемость сладкой парочки. На уроках, мол, надо учиться, а любезничать можно на переменах. Так все и устроилось.

А я и правда сильно отстала. На днях по русскому трояк получила. Где это видано, никогда в жизни у меня по русскому троек не было! Я даже немного обиделась на Светлану Павловну: я не слишком виновата была, что не ответила. Оказывается, они ужас как далеко вперед ушли. Да, придется взяться за учебу!

За всеми событиями я забыла спросить Любку, не случилось ли у нее тоже чего-нибудь эдакого. Она ведь тоже Божью волю просила. Только сегодня вспомнила и на перемене спросила. Любка подумала и говорит:

— Ничего такого кардинального. Да и вообще ничего. Все идет, как и шло. Есть только одна новость, грустная: я прошу родителей подарить мне на день рождения скейтборд, а они говорят, что не потянут, дорого. Нет, говорят, в семейном бюджете лишних трех тысяч. Катайся, говорят, на Димкином. А как кататься, когда он не дает? Боится, что испорчу, что колесо отвалится… Я ж еще не умею, только совсем чуть-чуть пробовала. А хочется очень… Ну да ладно, наверно, нет на это Божьей воли.

Я ничего не сказала, только пожалела ее. Но на самом деле у меня родилась одна идея… Посмотрим, как сложатся обстоятельства. Может, окажется, что Бог вовсе не против того, чтоб у Любки был личный скейтборд.

А знаете, написала я сейчас про школу, про Любку, перечитала, и вот что думаю: конечно, непросто мне было отрываться от балета. Но вообще-то, жизнь моя складывается не так уж и плохо!

5

Поев, я пошла во двор ждать Любку. Ей на фо-но нужно еще целый час играть. Ладно, пусть занимается. Скоротаем как-нибудь время.

Я оглядела двор: пусто. Только тетя Женя возилась, разбивая ломиком высокую кучу грязного снега. Некоторое время я наблюдала за ней, а потом за голубями, как голубь-мужчина клеился к голубке: распушал грудку, ворковал и напирал, а она семенила, будто ей дела нет, а сама косила глазом: идет? Не отстал? Прикольно. Прям как Лиза и Нижегородцев сегодня в столовке. У голубей все как у людей!

Посижу на скамеечке, на мартовском солнышке погреюсь, на ручей погляжу. Знаете, в ручьях есть что-то особенное. Ручей — это такая микрорека. Если долго смотришь, начинаешь видеть берега с пристанями и городками, а на воде баржи и корабли. Может, правда, у меня это оттого, что в детстве мы с папой часто пускали по ручьям кораблики из спичек. Это такая игра из его собственного детства. Мы находили пару брошенных спичек и запускали их по ручью. Навигация [108] редко бывала спокойной: то мусор какой-нибудь на пути в виде острова, то кромка льда образует навес, под которым бесследно исчезает спичка-кораблик. Мы с папой, взяв палки, помогали нашим корабликам. Иногда до самого конца доходили, где ручей вливается в решетку. Тогда мы говорили, что сплав окончен и что судно благополучно вышло в большую акваторию [109]… Как давно это было. Еще когда в нашем дворе не было ни лазилки, ни качелей, один только древний грибок и песочница, в которой мне не разрешали играть, потому что туда ходили собаки.

К слову о собаках: в этот момент мимо меня прошла мадам Баскервиль со своей кровожадной Тутси. Я содрогнулась, вспомнив, как она прошлой весной на моих глазах загрызла белого котика. С тех пор ее все время водят на поводке. Правильно. Тут как раз из щели под домом вылезла Муська. Она была как всегда: вальяжная и независимая. Не слишком грязная, не облезлая и не тощая: ее все знают и все подкармливают. Муська огляделась, проводив внимательным взглядом Тутси, зыркнула на воробьев, гомонящих в кусте, потом нашла солнечное пятно у стены и, сев на него, принялась вылизываться. И тут в щели показались пушистые мордочки! Оказывается, у Муськи снова котята! Три замечательных малыша, два черно-белых и один серо-полосатый. Котята были совсем маленькие, наверно, глазки только недавно открылись. Они ужасно робели и прятались друг за друга, и все никак не решались вылезти. Я оглянулась тревожно — вдруг Тутси сорвется с поводка? Муська-то удерет, а котята? Но, к счастью, Тутси уже не было во дворе.

Я замерла в надежде, что котята вылезут. И они вылезли! Ну такие забавные! Покачиваясь на некрепких ножках, они двинулись к маме и стали пихать ее носами в живот. Муська легла на бок, а котята зарыли носы в ее шерсть и начали умилительно муссировать лапками. Муська замурлыкала на весь двор. Я сгорала от нетерпения, ожидая, когда они наедятся и можно будет их потискать. Но не тут-то было: как только я попыталась взять первого наевшегося, он шустро юркнул в щель. Удалось поймать только последнего, полосатого. Я осторожно взяла его за шкирку, как кошки-мамы берут котят, и он сразу перестал бояться, обмяк. Он был несказанно милый, с удивленными бирюзовыми глазами и с крохотными розовыми подушечками на лапах. Тая от восторга, я пощекотала ему шейку, погрела немного за пазухой, а потом отпустила к маме.

Вскоре во дворе появились Темка и Витек.

— Привет, люди! — крикнула я, завидев их.

— О, Решка! Здорово! Где ты все пропадаешь! — Я обрадовалась, что они оба так рады меня видеть. — Как ты?

— Ничего, держусь, — сказала я. — Балет пришлось бросить. Вот, считаюсь пока инвалидом. — И я похлопала себя по ноге.

— Знаем, Любка рассказывала. Больно? — спросил Витек.

— Да нет, уже почти зажило, только дергать нельзя. Но нет худа без добра: видите, теперь снова есть время с вами тусоваться.

— Отлично! Сейчас еще народ подтянется, сыграем во что-нибудь.

— Хорошо, только мне лучше без беготни.

— Ладно, придумаем что-нибудь, — сказал Витек. — Хочешь анекдот про Гарри Поттера?

— Ты уж выбери поприличней, для дамы, — сказал Темка. Витек прыснул.

— Нашел даму! Это же Решка!

Но анекдот рассказал нормальный, непошлый. Такой вот.

Гарри говорит Рону: Знаешь, я больше не верю всяким колдунам и гадалкам.

Рон: Почему?

Гарри: Я пришел к профессору Трелони и постучал в дверь. И как ты думаешь, что она спросила?

Рон: Что же?

Гарри: Кто там?!

Мы посмеялись, и Темка тоже захотел рассказать анекдот про Гарри Поттера. Встал в актерскую позу и произнес на два разных голоса:

«Природа берет свое…» — сказал Сириус Блэк [110], загоняя профессора Макгонагалл на дерево.

«Вот что делает с человеком магия», — произнес Гарри, почесывая хоботом плавник.

Тут Витек засмеялся, и вы, наверно, тоже. А я — нет. Мне не смешно, потому что я на себе знаю, что с человеком делает магия… Интересно, если б я в лагере злых осталась, что бы у меня со временем отросло? Клыки? Когти? Рога?..

Ребята продолжали травить анекдоты, пока не подтянулись Ромчик, Юля с буровского двора и несколько мелких. Все захотели игру с догонялками, сказали, холодно сидеть. Но с учетом моих интересов решили выбрать салки с деревьями — стоишь каждый у своего дерева и в удобный момент перебегаешь к другому, а вода должен успеть тебя осалить, пока бежишь. Дерево — «домик», если успел до него дотронуться, осалить тебя уже нельзя. Мне эти салки вполне подошли, так как в нашем дворе есть деревья, которые растут близко друг к другу; я, улучив момент, когда вода был далеко, успевала перебегать. В итоге, когда все запыхались, я дала себя осалить, и на этом игра окончилась.

Тут во дворе появился Любкин брат Димка. Он выглядел круто — на нем была бейсболка набекрень, широкие штаны, огромная толстовка с капюшоном и перчатки без пальцев. В руках он держал свой знаменитый скейтборд.

Благодаря недавней оттепели во дворе почти не осталось снега, и Димка направился к площадке за бассейном и начал там с грохотом обкатывать доску. Видно было, что он научился недавно и пока еще не то чтоб мастер, но очень доволен тем, что умеет. Мы завороженно следили за ним. Постепенно я начала понимать, почему Любке хочется скейт: он дает человеку скорость и свободу. Я бы на ее месте тоже хотела. Надо будет не забыть про мою идею…

Наконец появилась Любка. Она вышла с Рексом, который дружелюбно обнюхал меня и завилял хвостом. Потом он подпрыгнул и отскочил.

— Играть хочет, — объяснила Любка.

— Давай в комиссара Рекса? — предложила я. — Только пусть уж Мозером ты будешь. Твоя же собака.

Любка, вижу, обрадовалась. Мы быстро придумали историю, будто я дочка очень солидного бизнесмена, которая попадает в плохую компанию и убегает из дома, а папа обращается в полицию, чтоб ее нашли, и дело поручают Мозеру. То есть Любке.

Играть было очень весело. Я уходила и пряталась, и притворялась голимой наркошей. Если вы не знаете, что это значит, — так Димка называет наркоманов. В общем, я пряталась и падала там как дохлая, а Рекс меня находил. Отец девушки передал в полицию ее кроссовки, их дали понюхать Рексу, и он по запаху безошибочно угадывал след. В каких я только местах не пряталась — и за бассейном, и за мусорниками, и в буровский двор уходила, и в подворотнях, и даже раз получилось зайти в чужую парадную — кто-то вышел, а я вошла, и сразу закрыла дверь, чтоб мой запах не просачивался на улицу. Поднялась повыше, чтоб Рексу еще труднее было меня найти, и звоню Любке, чтоб его спустила. Тут он меня долго не найдет, думаю, отдохну пока. Села на ступеньку и стала на мобильнике в тетрис играть. Но не успела я набрать и ста очков, как с улицы послышался лай. Я спустилась на пролет и выглянула в окно: внизу стоял Рекс и гавкал, и приседал перед дверью парадной. Тут и Любка из-за угла показалась. Звонит мне и говорит:

— Наркоманы далеко упрятали свою богатую подружку. Но доблестный комиссар Рекс безошибочно взял след. Как, дверь ломать будем или сама выйдешь?

Я засмеялась и сказала — сдаюсь. Выхожу и говорю:

— Да, Мозер, отличный у тебя комиссар. С ним не пропадешь! Как это у него получается?

— У собак нос совершенно другой, — ответила Любка. — Они различают два миллиона запахов! И чуют они не как мы, «компот» из запахов, а могут сказать, из чего этот «компот» состоит. И улавливают одновременно от тыщи до десяти тыщ запахов!

— Ничего себе компот, — удивилась я.

— Ну да. У них обоняние — как у человека зрение. Мы как видим? Все по отдельности, а не «компотом». К примеру, стоишь ты на вершине башни и видишь весь город одновременно, и различаешь, какие постройки ближе, какие дальше, какого они цвета, высоты. И можешь сказать, какое здание в городе самое большое. Так и собака, когда нюхает: чует, где что, и что пахнет каким образом, и у какого объекта запах «главней» всего. В данном случае это был твой запах.

— Прикольно, — сказала я. — Спасибо тебе, Рекс, что ты спас мне жизнь! Пошли, я за это угощу тебя чем-нибудь вкусным!

И мы пошли в ближайший магазинчик, и я купила ему печенья.

В общем, классно мы сегодня поиграли. И с ребятами, и с Любкой и Рексом. Только немного жаль, что Буров не появился. Любопытно было бы на него взглянуть.

6

Во дворе сегодня никого нет и долго не предвидится, народ кто в школе еще, кто на кружках и секциях. А погода классная, и хочется гулять.

Я вышла из подворотни в Апраксин. Куда пойти? Ноги, выбирайте! Ноги повернули налево, в сторону Садовой. Это улица, которая никогда не бывает пустой, на ней всегда есть на что и на кого поглазеть. В старые времена мы с Любкой тут часто играли в сыщиков. Всегда есть в толпе кто-нибудь подозрительный или странный.

Я медленно пошла в сторону Сенной, разглядывая прохожих. Мне было прикольно находить людей, одетых в каком-нибудь стиле. Я не все, правда, знаю пока, но интересно замечать разные. Вот идет уже взрослый парень весь в черной коже, обвешанный цепями, в заклепках и огромных ботинках. Это байкер, я их с давних пор знаю, они иногда вечером у нас по Гороховой проносятся с жутким грохотом на своих мотоциклах. Папа обычно морщится и говорит, что вот, мол, промчался буревестник, черной молнии подобный. А вот идет девушка в специально рваных джинсах. По всей длине много-много горизонтальных дырок: так порвать можно только специально. Уж я-то знаю, сколько я джинсов на своем веку разодрала! Что эта девушка не бомж, видно по остальному: сумочка модная, куртка-косуха — бомжи такое не носят. И держится он не как бомж…

Сначала я выискивала стильно одетых людей, а потом решила тряхнуть стариной и поиграть в сыщика. За кем бы последить? Ага! Вон в толпе интересный тип: черная вязаная шапка колпаком, из-под куртки вынут красный капюшон толстовки; по ширине плеч ясно, что это мальчик, а не девушка. Идет вразвалочку, голова втянута в плечи. Я приблизилась, чтоб взглянуть на ноги: ну точно, рэппер: брюки-«трубы» и красные кеды. Подходящий объект для слежки!

Выдвигаем версию: кто он, куда идет? Так. Лет ему — неясно сколько, со спины трудно сказать, рост выше моего, но не совсем взрослый; может, лет четырнадцать. Куда идет? Карманы возле колен оттянуты, в них что-то тяжелое, может быть, спрей? Может, он идет на задворки Сенной граффити рисовать? Там много заброшенных, никому не нужных построек, у них все стены в граффити…

А в чем мы его, собственно, подозреваем? В чем можно рэппера подозревать? В краже? Не хочется как-то, он мне симпатичен. А, в связях с преступным миром! Например, он в принципе хороший, но, может, ему хочется как-нибудь выделиться, крутым казаться. Может, он в девушку влюблен, которая его не замечает… Наверно, хочет себе скейт купить, чтоб перед ней повыкрутасничать, а родители денег не дают, говорят, что у них в семейном бюджете трех лишних тысяч нет. Да, скейт — дорогое удовольствие. Димка два месяца летом в автосервисе подрабатывал, чтоб на свой накопить, Любка сказала… Значит, так: Леша — пусть его зовут Леша — связался с — ? Ой, только бы не со скинхэдами. Они притворяются справедливыми, а на самом деле настоящие фашисты! В общем, Леша связался с ворами, для которых он перепродает краденое. Вот. Отличная версия! Им же надо кому-то сбывать… Так да, куда он идет? Нам надо сесть ему на хвост и выяснить пароли-явки…

На перекрестке через Гороховую стояла большая толпа на светофоре, ждала зеленый. Я отвлеклась на девчонку с мороженым — она ела мое любимое, шоколадный пломбир в стаканчике. Облизнувшись, я подумала, есть ли у меня с собой деньги. Да, есть, ура. Дойду до Сенной и куплю в киоске.

Включился зеленый, и я двинулась вместе с толпой. Та-ак, а где же «Леша»? Меня несло потоком, и я никак не могла выбраться туда, где людей поменьше, чтоб оглядеть толпу. У меня со времен Шерлока Холмса есть несколько способов слежки и поиска «объектов» в толпе…

Тут меня сильно пихнул какой-то дядька. Я чуть не упала и вскрикнула — коленку прострелило. Придется остановиться. А «Леша»? Нет нигде… Исчез. Обидно до жути! Облом, Холмс, облом! Пойду мороженого с горя куплю…

***

Видать, не быть мне в этой четверти отличницей. Особо отстала я по английскому. Сижу на уроках пень пнем, пока мои новые одноклассники быстро-быстро что-то лопочут. Завуч Александр Захарович взялся меня подтягивать. У них тут программа спецшколы, а в Академии так много времени уделяется танцу, что на обычные предметы его остается мало, плюс еще устаешь, вот и начинаешь учиться шаляй-валяй. Я много чего не проходила, а что знала — забыла. Вдобавок еще и разленилась в последнее время, трудно возвращаться к обычной зубрежке. И тут уж репетициями не оправдаешься. Александр Захарович грозился-грозился, терпел-терпел, да и вкатил мне сегодня два балла… Не на уроке, на наших с ним дополнительных, это двойка в журнал не попала, но все равно стыдно. Он на меня с такой иронией посмотрел, будто я полная тупица. И теперь иду я домой в отвратительном настроении. Ничто не радует: солнце светит — глаза слепит, машин мало — грязь видно, в толпе никого прикольного нет, сплошная чмошная серо-черная масса…

Чтоб отвлечься от двойки, я стала пытаться играть в нашу с Любкой давнишнюю игру: прицепи слово. Увидишь на улице первую попавшуюся вещь и присоединяешь какое-нибудь слово, которое придает этой вещи особенный смысл, например: сумка счастья. Плащ побед. Автомобиль успеха. Обычно мы шли и потешались над новым значением, и выискивали все новые комбинации, чтоб уж совсем абсурдно вышло: водопровод сухости. Или полная, но смешная глупость: троллейбус жирафов. От этого троллейбуса мы до икоты дохохотались: все представляли, как жираф в троллейбус входит со своей шеей…Я попробовала сейчас поиграть в эту игру, но ничего не вышло. Не приходили слова, и все. Не тот момент, видать…

А момент был вот какой: я поравнялась с одной памятной для меня дверью. На ней была вывеска «Магазин-салон балетных принадлежностей Grishko». У буквы S был длинный изогнутый хвост.

Здесь мне покупали мои первые «пальцы». Тогда я звала их пуантами… Мне было шесть, я еще не училась в школе, но в студии отзанималась год, и все время приставала к Наталье, чтоб меня наконец научили танцевать «как настоящая балерина», то есть на пальцах. Наталья сначала выкручивалась и отшучивалась, говорила, что я каши мало ела и так далее. Но я не отставала: в тех своих домашних тапочках-«пуантах», с которых все началось, могла, а почему на настоящих нельзя? Постепенно я поняла, что против не она, а мама: считается, что детей до десяти лет нельзя ставить на пальцы, вредно. Поэтому она не хотела меня в чисто балетную студию отдавать, выбрала ту, где подход посвободней, где не было слишком много хореографии. Постановка ног вообще противоречит естественной природе тела. Балет требует жертв… Да. Всех мелочей того спора я не помню, не вникала, маленькая была. Теперь понимаю, что Наталья предлагала поддержать мое рвение, а мама боялась за мое здоровье. Приходя меня забирать после занятий, она подолгу разговаривала с Натальей. И вот однажды Наталья при мне произнесла: «У вашей девочки редкая индивидуальная особенность — сильная стопа». Слова эти волшебным образом подействовали на маму, и она согласилась. Тогда мне в первый раз дали сольный танец в большом концерте… Он был с настоящими балетными элементами, хоть я этого тогда и не понимала.

И вот мы с мамой пришли в «Гришко» солнечным осенним днем. Я помню, какое было пронзительно-синее небо и какое у меня было праздничное настроение, как я всю дорогу шла и, припрыгивая, напевала: сильная стопа, сильная стопа… Мама поняла мою радость и, когда мы после долгих примерок вышли из магазина с парой новеньких атласных упругих… не знаю, с чем сравнить, — крылышек? — она остановилась на выходе и, с улыбкой протянув мне пакет, спросила:

— Хочешь сама понести?

А я не просто хотела — я бы так их и надела, прям тут, и полетела бы домой, танцуя! Но понимала, что так нельзя, и попросила:

— А можно их из пакета вынуть? Я хочу нести их в руках!

Мама вынула их и протянула мне. Она стояла вот на этом самом месте, на шаг от порога. В полуметре от точки, где я сейчас. Стояла и с улыбкой протягивала мне мои первые в жизни «пальчики»…

Я замерла. Воспоминание прошло через меня как копье. Мне показалось, я вижу ее, — улыбка, острый носик, челка… В ушах звенел ее голос, добрый, радостный голос моей мамы. Пришлось постоять немного, чтобы прийти в себя. Прохожие обтекали меня, мимо неслись машины, Петербург шумел и куда-то спешил. А где-то далеко, в невидимом мире, стояла сейчас моя мама и — может, она тоже думала обо мне?..

Наконец я вытерла глаза и вскинула на плечо сумку. Надо как-то жить… Надо идти дальше. Пойду, пожалуй…

Я двинулась в потоке людей. Впереди в нескольких метрах от меня мелькнул на чьей-то спине красный капюшон толстовки. Вроде, знакомый. Я встала на полупальцы и вытянула шею, заглядывая поверх толпы: он или не он? Идет покачиваясь, голова втянута в плечи, шапка та же, черная, колпаком. Точно, «Леша»! Пойти, что ли, опять за ним? Настроение не то… Ну да ладно, отвлекусь от своих грустных дум.

Я двинулась следом за «Лешей», стараясь сохранять дистанцию. Постепенно я увлеклась и почувствовала азарт: Холмс снова идет по следу!

Версия, куда «Леша» идет, сочинилась легко: на встречу с представителем преступного мира. Чтобы договориться, куда прийти за краденым. Ну и так далее. Интересно, где они будут встречаться? На квартире у того? Нет, он наверняка такие дела дома не обделывает. Дома у него все как у людей: жена, ребенок, собака — бультерьер какой-нибудь или йоркшир модный, которого он купает и носит гулять на руках. Свою вторую личину он тщательно скрывает. Поэтому с продавцом, то есть с «Лешей», будет встречаться в каком-нибудь постороннем, нейтральном месте.

Приблизившись к перекрестку Гороховой и Садовой, «Леша» задержался у витрины парфюмерного магазина на углу. Я притормозила и уставилась в соседнюю витрину. Чего это он так внимательно изучает, помаду себе выбирает, что ли? Ха, ха, ха! Ну ладно, может, маме или девушке своей… Ага. В магазин заходить не стал, свернул на Садовую налево. Мне домой вперед, по идее, но надо же выяснить, где и с кем «Леша» будет встречаться! Я тоже свернула на Садовую.

Почему он движется таким образом? То ускорит шаг, то замедлит… Петляет, что ли? Неужели и правда след заметает?.. Ого! Как-то нервно товарищ себя ведет, мечется, точно, точно! Он свернул налево в пустынный переулок. Мне пришлось спрятаться за угол и выждать, увеличить дистанцию, чтоб он не догадался, что я иду за ним. Так мы дошли до канала Грибоедова, где он снова свернул налево. Я «вела» его не знаю сколько, и вот мы оказались на Сенной. «Леша» задержался у «Теремка» и купил себе блин. Везет, я тоже хочу! Но на службе блинов не едят, напомнил себе Холмс. В прошлый раз ты, Холмс, упустил объект слежки из-за мороженого. Вот узнаем, куда он направляется, тогда…

«Леша» перешел на ту сторону площади, опять свернул налево, прошел мимо торгового павильона, пересек Московский проспект и приблизился к Макдоналдсу. Стоп, стоп: чего это он, решил блин гамбургером заполировать?! Подозрительно! Ужасно подозрительно! Стоит у лестницы в Макдоналдс лицом к торговому центру «Пик», спиной ко мне, и ест блин! Ой, люди, может, это знак сообщнику?.. Вот доел, вытер рот и руки салфеткой, что дает дополнительную информацию о его манерах, и снял шапку. Оказалось, что у него на голове полный шухер: не простые волосы, а дрэды [111]! Ого, какой стильный мальчик! И жаль, что преступник… Хотя ой, я ж это сама сочинила…С каждым мигом «Леша» нравился мне все больше и больше.

Я приблизилась — мне захотелось увидеть его лицо. Если он войдет в Макдоналдс, я войду за ним и пристроюсь позади него в очереди, не сразу, а человека через три-четыре, для конспирации; он купит свое, повернется с подносом — и я его разгляжу…

Тут он оглянулся. Не знаю, почему земля не разверзлась у меня под ногами: это был Буров.

7

Я мгновенно присела на корточки и сделала вид, что что-то уронила и ищу это среди чужих ног. Лицо мое пылало так, что аж в глазах все было красное. О-о-о-о…

Люди добрые, братцы. Это ж надо!.. Это просто ни в какие ворота!..

Нет, так не бывает. В смысле, в жизни так не бывает. Такое только в книжках да в сериалах случается… И тем не менее это факт. И главное: он стал бесподобно красив. Круглое раньше лицо вытянулось, нос удлинился, губы, бывшие пухлыми, стали как нарисованные, как высеченные из камня! И весь он — раньше он был увалень, а теперь он движется стильной походкой рэппера, нарочито сутулится, а сам стройный и ловкий… Ну надо же: из убожества он превратился в божество! Да, да! Просто как древнегреческая статуя из Эрмитажа! Я все сидела на корточках и не могла прийти в себя…

Наконец я поднялась и, прячась за людей, огляделась. Вани нигде не было. Наверно, он вошел-таки в Макдоналдс. Я потерла затекшую коленку и осталась стоять в глубоком раздумье. Что мне теперь делать? Войти, что ли, в Макдоналдс? Может, действительно встреча там у него с кем-то? Что он туда не есть шел, это ясно: он же только что блин съел. Войти? Возьму себе соку и пристроюсь в укромном уголке, и посмотрю, где он там и с кем… А если он там один, то можно будет сесть у него в поле зрения и притвориться, что его не заметила. И посмотреть на его реакцию. Главное, главное: я все еще хоть сколько-то ему нравлюсь?

О, о, о, о. Какая же я была ду-у-у-ра!..

***

В Макдоналдс я не вошла. Не могу. Ну как я могу перед ним явиться? После всего?.. Он, небось, меня не просто позабыл. Он, небось, меня ненавидит!..

Думая эти сбивчивые мысли, я направилась к дому. Голова моя была битком забита картинами: вот я иду по пятам за этим красавчиком «Лешей»; вот он останавливается у Макдоналдса, доедает блин, выбрасывает бумажку в урну… И через миг оборачивается. И я в шоке. Эта последняя сцена была как-то особенно сладкая. Мне было приятно еще и еще раз переживать мой ужас, и удивление, и радость, и сомнения… Да, даже сомнения оказались приятными.

Войдя в наш двор, я собиралась было сесть на скамейку на детской площадке, чтоб еще раз от начала до конца, со всеми мельчайшими подробностями, посмаковать произошедшее. Но вовремя опомнилась: ну, сяду я такая и буду сидеть вся в раздумьях, а тут Ваня раз — и пойдет через подворотню в свой двор…

Нет. С одной стороны, я, конечно, хочу, чтоб он меня заметил. Но, с другой, не хочу. Что я ему скажу-то?.. У меня язык одеревенеет… Да чего там, и глаз поднять на него не смогу… Уф. Нет, нет. Скорее вон отсюда. Домой, домой! И срочно все записать!

***

А здорово все-таки было бы с Ваней встретиться. Например, в нашем дворе, в обычной обстановке. Только чтоб чур вокруг никого не было. Пусть это будет вечером. Я с мусором выхожу, а тут бац — Ваня на своем старом наблюдательном месте сидит, на заборчике напротив моей парадной. Я такая ему — ой, привет! Как ни в чем не бывало. А он застенчиво: Решка, давай дружить…

Нет. Глупо как-то. Я с мусором, ну куда это годится. Нет. Пусть я лучше к Любке, по какому-нибудь срочному делу, или нет, еще лучше — в дежурный магазин. У нас, например, неожиданно хлеб кончился. И выхожу я такая, а Ваня встанет, подойдет ко мне, и…

Нет. Не скажет он этого, не скажет. И куда только мои глаза глядели в прошлом году! Такое сокровище не замечали! Он ведь всегда хорошим парнем был, с детства, с тех пор, как во втором классе в наш двор переехал, — в смысле, я тогда была во втором, а он в четвертом… Да. Он сразу стал своим в нашей компании. Хотя всегда держался независимо: казалось, что у него кроме двора есть какая-то своя жизнь. Иногда они с Темкой ссорились, даже дрались, потому что Темка привык всегда рулить, а Буров — ой, никакой он не Буров, а Ваня, Ва-а-а-нечка, Ива-а-н — какое красивое имя! О былинных богатырях напоминает… — Ваня тоже мог бы стать главным в нашем дворе… Я подумала о том, что он во всех играх боролся за справедливость. Следил, чтоб никто не жульничал. И маленьких защищал, помогал им. Однажды у Сони воланчик залетел на крышу трансформаторной будки; никто не полез доставать, только Ваня. И еще он очень смелый: драки разнимал, незнакомым мужикам возле нашей лазилки водку распивать не давал… Еще он честный очень, мужественный: как-то раз он мяч кому-то в окно зафутболил — мог ничего не делать, потому что там никого дома в тот момент не было, они бы и не узнали, кто окно разбил. Но Ваня пошел и оставил на их двери записку, что это он, и телефон свой дал. Не побоялся, что его ругать будут… А его потом и не ругали, кстати, — те жильцы, наоборот, его родителям звонили спасибо сказать, что такого честного парня вырастили… А он, ко всему, еще и скромный: эта история не стала бы известной, если б ребята не разведали и не рассказали. Вот какой он замечательный парень, наш Ваня Буров!

Ну так да, на чем я там остановилась? А, на нашей встрече. Надо что-нибудь подостовернее придумать. Например, он идет к своей парадной от контейнеров, а я…

Тьфу. Чего это мне мусор все время в голову лезет? Все, переносим место действия куда-нибудь еще! Например, в его часть двора. Типа Юля, которая с ним в соседней парадной живет, — вот везет-то! — короче, она попросила меня дать ей на время — что? — ну, мой плеер, к примеру. Или просто — музыку перекачать. И я ее там жду. А тут Ваня…

Нет. Юли не надо. Никого больше не надо, будут отвлекать. Лучше пусть все на Фонтанке будет происходить. Да, так романтичней: красивые дома, река… В общем, иду я такая из Академии — ой, я ж теперь не оттуда хожу, а с другой стороны, с Гороховой! Но все равно, пусть встреча будет на реке. Иду я, ничего не подозреваю, а навстречу он! И с розой! Подойдет, улыбнется и молча ее протянет. Как знак того, что все забыто… Да, так правдоподобно: без слов, без всяких объяснений. И я тоже ничего не скажу, только возьму розу и понюхаю ее очень бережно. И мы пойдем с ним в Макдоналдс. Он бы предложил заплатить за меня, а я бы отказалась: мы же друзья, а друзья друг за дружку не платят. Мальчики платят за девочек, только если считается, что она — его девочка. А он бы в ответ медленно, серьезно, своим хрипловатым голосом:

Решка. Мы, конечно, друзья. Но с сегодняшнего дня, — тут он сделал бы значительную паузу, — с сегодняшнего дня за тебя плачу я.

И прищурился бы в своей обычной манере, выжидая, чтоб я поняла намек… Ах, только б от счастья не умереть!

А потом мы бы сели в тихом уголке у окошка и болтали бы о чем угодно, о рэпперах, об эмо, о — ну, не знаю о чем еще, и он бы не отрываясь глядел мне в глаза, а я бы стеснялась и все время опускала взгляд. А потом все же осмелилась бы поднять, и наши глаза бы встретились… И о, тут он, может, потихоньку взял бы меня за руку…

Я долго сидела, млея от этой картины. Потом опомнилась и говорю себе: алё, Регина. Спустись с небес на землю. У тебя просто сериал какой-то получается про Саймона и Мэгги. Кто сказал, что именно так все и будет? Кто сказал, что он захочет с тобой встречаться, общаться? Кто сказал, что он до сих пор в тебя влюблен? Никто не сказал. Никто. Как бы это выяснить? Ничего нет в жизни важней!

8

Бывает в жизни все хорошо, бывает все плохо. Плохо, когда плохо, конечно. Но есть кое-что хуже: неизвестность. Десять дней я живу в этой неизвестности, а кажется — сто лет. Скоро каникулы, папа предложил меня куда-нибудь отправить, но я теперь из наших краев ни на шаг! Мука неимоверная, просто места себе не нахожу. Впору снова сказать про себя «сама не саба», хоть Надежда Петровна и не позволит, наверно.

За эти дни я вспомнила все события прошлого года, связанные с Ваней, начиная от случая в сентябре, когда он после проигрыша в пинг-понг бросил в Ромчика камнем.

Особенно я смаковала тот раз, когда я брала у него зажигалку, а он поймал мою руку и сжал… Эх, понять бы мне тогда, что это значит! А я, слепая дура…

Пошла, достала эту зажигалку — я ее с тех пор так и не вернула — и долго сжимала ее. Когда-то ведь ее держали Ванины пальцы…

Ах, как давно я его не видела! Последний раз еще до нового года, мельком во дворе. Как он изменился! Или, может, это я изменилась? Ах, почему я в прошлом году была такая, такая…

О горе мне, горе. Человек — лучший во дворе, во всем мире лучший человек ходил за мной, часами просиживал под окнами, писал про меня в дневнике и даже рисовал меня в стиле манга, а я… Я его не просто не замечала, я его… Я его чуть не убила. Словом, злым и презрительным словом, тогда, во время цирка с туфлей… И как я только до этого ужаса додумалась. Ужас, ужас. Ваня меня ни за что не простит.

Хотя нет. Он же потом Золушку мою искал. Для меня, ради меня. И нашел максимум, что можно было найти, — туфельку кукольную. А прикинуть — пойди найди такую малипусенькую туфельку под скамейкой, да еще прозрачную, да еще зимой, под снегом и в грязи… Это ж сколько он сил потратил, Ванечка мой золотой! И прислал мне, а я…

Знаете, мне хочется просто волосы на себе рвать! Бить себя по щекам, по лбу! Ду-у-ра! Стерва и дура, прав был Темка. Сто раз прав! Но Ваня меня и такую любил. Ваня, Ванечка мой!

***

Ура! Оказывается, окно Ваниной кухни видно из моего кухонного окна! Я это наверняка знаю, высчитала. Кухня теперь мое любимое место. Я там буквально днюю и ночую. Папа даже беспокоится — не начался ли у меня подростковый жор. Я отшучиваюсь, что отъедаюсь после Академии, и продолжаю сидеть в кухне. Сегодня мне очень повезло: просидев на посту часа полтора, я таки увидела его тень на шторах! Сначала посомневалась, он ли, там же у него еще родители; но наблюдательность Шерлока Холмса меня не подвела — это был точно он! Он потом отодвинул штору, и я его увидела! Вот радость-то! И даже ненадолго задержался у окна, во двор выглянул, вниз. Может, кого из наших высматривал. Я быстренько встала сбоку, чтобы он меня, чего доброго, не заметил. Но не ушла, стояла, наблюдала, как он глазеет. Иду спать счастливая!

***

Все. Больше не могу мучиться неизвестностью. Я приняла твердое решение: выслежу его и попадусь ему на глаза!

Поскольку я теперь знаю весь график его жизни — во сколько уходит в школу, когда возвращается, когда у него секция карате, когда он с рэпперскими друзьями из своей школы гуляет, — выбрать время было нетрудно. Гораздо труднее оказалось выбрать место. Надо, чтобы получилось все как задумано, чтобы я была к встрече готова, а то, если он появится с бухты-барахты, я ни за что взглянуть на него не смогу. А это самое главное. Мне крайне важно увидеть его первую реакцию. Испугается? Обрадуется? Стушуется? Поздоровается или сделает вид, что не заметил? Если подойдет, то что скажет? В общем, я все возможные варианты уже сто раз в голове прокрутила, чтоб быть готовой ко всему. И я к нему готова, в смысле, ко всему. Будь что будет, лишь бы не эта убийственная неизвестность!

Пока я вынашивала свой план, наступили каникулы. Я собиралась повидаться с Эльфиком и Анами, но они разъехались по домам. И как я раньше не сообразила. А все потому, что о Ване только и думаю… Один раз с Любкой и Шуриком сходили в «Пик» в кино. Шурик мил, но совсем не мой тип. Фильм был ерундовый, хотя я неплохо провела время — представляла, что рядом со мной сидит Ваня…

Наконец я дозрела осуществить «случайную встречу». Сегодня пятница, у Вани карате, в полчетвертого он выйдет из дома, и…

И вот я, предварительно вымыв голову и немного напудрив веснушки, надела свою новенькую сиреневую ветровку. Собирать волосы в хвост или оставить распущенными? Вообще-то, с распущенными взрослей. И на фоне сиреневого рыжее красиво. Последний взгляд в зеркало — все в порядке! Регина Горшкова, прищурив свои серые глаза, выходит проводить разведку боем!

Я шагнула к двери. Так, живот, чего это ты трепыхаешься?! Только что же ты себя хорошо вел! И ноги какие-то ватные…Ну, где мое мужество Холмса? Нет его. Его нет, потому что сейчас никакой я не Холмс… Регина я, Решка Горшкова… А Ване через десять минут выходить. Так, собраться, как в былое время перед выходом на сцену, — ну же, Мариинской сцены не боялась, чего же сейчас так дрожу?.. Действуем по плану: проскочить через свою часть двора и будто случайно оказаться в Апраксином, когда он туда выйдет через свою подворотню. И…

Я была уже в кроссовках, но что-то дернуло меня пойти в кухню и глянуть во двор. И — что это?! — вижу, как Ваня выходит из парадной! Зачем-то ему надо раньше сегодня! Эх, не успеваю на свою точку…

Ой. Он не в ту сторону поворачивает, не к Апрашке, а направо, к Гороховой… Что, он сегодня карате прогуливает? Куда это он собрался? Бегом вниз — ой, нога, не подведи! — и срочно за ним!

***

Ваня шел как всегда — чуть качаясь, втянув голову в плечи. В толпе мелькала его черная шапка. Я пробиралась следом и думала — может, мне все равно свой план осуществить? Обогнать его по другой стороне улицы, быстро перейти а его сторону и — встать перед ним как лист перед травой! Не знаю. Удобней было бы все же по продуманному плану, не так боязно…

Пока я все взвешивала, Ваня перешел Гороховую, ловко огибая ползущие в пробке машины, и нырнул в подворотню, которая ведет к Сенной. С замирающим сердцем я шла за ним. Дав ему миновать подворотню, я просочилась следом. Это место — одно из самых проходных и одно из самых неприятных в нашей округе. Тут у домов облезлые изнанки, какие-то непонятные полузаброшенные постройки, под ногами вечная грязь, даже летом пыльно, как будто асфальта нет. И снуют тут всегда очень подозрительные личности: замызганного вида приезжие, пьяницы, бомжи, шаромыжники… Приличные люди стараются пройти это место побыстрее. Но ходят тут много, потому что это самый короткий путь с Гороховой на Сенную.

Я замедлила шаг, свернула в сторону и спряталась за огромным контейнером. Ваня теперь шел не торопясь. Почему? Только что, вроде, спешил…

Тут из полуразрушенного кирпичного дома почти без окон, из непонятного лаза в стене появилась девушка. Она была вся в черном и напоминала злую волшебницу: узкое пальто до пят, объемные черные волосы с четкой, будто искусственной, челкой и белое как бумага лицо. Черные губы, большие черные круги вокруг глаз. На шее черные кружева и ажурная, но массивная серебряная цепочка, спускающаяся до колен. На конце ее был крест с кольцом. Черная сетчатая сумочка, черный маникюр…

Я заворожено рассматривала ее. Казалось, что лицо ее никогда не пошевелится, оно было похоже на маску смерти из фильма-ужаса. Но тут она улыбнулась. Холодной, гордой улыбкой, но все-таки. Знаете, почему она улыбнулась? Потому что к ней подошел Ваня Буров…

***

— Люб, если человек одет во все черное с кружевами, у него белое лицо и черные круги вокруг глаз, он кто?

— Гот, — кратко ответила Любка.

— Они какие?

— Ну, как сказать… Главное для них в жизни — смерть.

— Ну ничего ж себе!.. — невольно вырвалось у меня.

— Не знаю, может, они никого и не убивают, просто — любят тему смерти. Тусуются на кладбищах, в заброшенных домах.

— А может парень-рэппер влюбиться в девушку-гота?

— Не знаю… Всякое бывает. Но очень уж они по-разному на жизнь смотрят.

Любка глядела на меня. Я ничего не рассказала. А она ничего не спросила. О чем-то догадалась, но в душу не полезла. Ценю.

Когда-нибудь обязательно расскажу…

9

Спокойно, сказал себе Холмс, или Регина, неважно. Только без паники. Еще ничего не известно. Может, они просто знакомые. Может, это его одноклассница, и он шел передать ей какой-нибудь учебник…

Не глупи, Регина, сказала я сама себе. Где твой здравый смысл? Учебник? На задворках Сенной? А прикид вампирский для чего? И она не может быть его одноклассницей, она года на три старше, это точно.

Ну, может, сопротивлялась я сама себе, может, это сестра его одноклассника, и он пришел передать ей учебник для него.

На задворках Сенной? — опять спросила я сама себя. И хорош должен быть сам одноклассник, если он не может за учебником выйти, а сестру-гота вместо себя посылает! Сам он тогда кто — черный рокер?

Ладно, ладно. Мои версии глупые, но так хочется поверить во что-нибудь, кроме самого правдоподобного: что у Вани с этой девушкой что-то… Что он ее бой-френд.

А что это значит? Это значит, что забудь про него, Регина. В прошлом году надо было умнее быть. Поздно пить боржоми [112], когда почка отвалилась, как говорит Димкина девушка Руслана.

И вот сидела я и предавалась этим горестным раздумьям, когда пришел папа и сказал, что звонила тетя Лена и что мы приглашены завтра к ним на дачу в Репино [113].

— К кому — к ним? — отрываясь от своей печали, спросила я.

— К ней и ее детям, Паше и Саше. А мужа у нее нет, разведена.

— Ага, — сказала я. Мне было все равно, куда и к кому ехать. Теперь, когда нет никакой надежды…

***

Назавтра с утра мы заехали в «Ленту», купили с собой шашлыков и футбольный мяч — папа сказал, тетя Лена упомянула, что ее ребята любят футбол. Дорогою я пыталась отвлечься, перенастроить себя на позитив и представить этих Пашу и Сашу, с которыми мне предстояло общаться. Поскольку папа не знал, сколько лет тети Лениным сыновьям, я представила Пашу старшим, лет шестнадцати, симпатичным блондином типа Любкиного брата Димки, а Сашу младшим, лет тринадцати, симпатичным шатеном типа… И с дрэдами. И красивыми скулами, и античными губами…

Нет. Так не пойдет. Лучше подумаем, о чем мне с ними говорить-то? О футболе я последний раз думала в августе, в лагере — нет, о лагере тоже не думаем. Так о чем мне с ними разговаривать? Спрошу, пожалуй, какого они придерживаются стиля. Хотя это и так будет видно… Если придерживаются какого-то. Вообще, у мальчиков не так заметно. Любка правильно говорит, мальчики выбирают сначала не одежду, а музыку. Ну ладно, будем их музыку слушать…

И вот мы подъехали к невысокому зеленому забору. За ним виднелся дом, из которого навстречу нам вышла тетя Лена. Она радостно замахала. Папа припарковался у забора и начал доставать пакеты, а я вышла и направилась здороваться с тетей Леной, которая уже подошла к машине и, по-свойски похлопав меня по плечу, спросила про дела. Я стала рассказывать про ногу и про новую школу. Разговаривая, мы вошли на террасу. Тут меня ждал капитальный шок: на террасе суетились, накрывая стол, Поля и Ляля. Поля и Ляля, мои «футболки» из лагеря.

Завидев меня, они застыли от удивления, одна с кувшином, вторая с масленкой. Ну и я, я тоже не могла двинуться с места. Мысли мои сгрудились в кучу и спутались в клубок. Я никак не могла выдернуть ни одной отдельной мысли, стояла и пялилась на девчонок. Наконец я выдавила:

— Привет.

— И тебе привет, — сказала Ляля, оживая и ставя кувшин. — Картина в Репино «Не ждали».

— Ждали, — возразила Поля и кивнула на почти накрытый стол, полный салатов и прочего. — Ждали, только не тебя… Ну, то есть, мама не сказала, кто приедет, сказала просто — знакомый с дочкой. Если б она сказала — с дочкой Региной, можно было бы начать подозревать.

— Вот и я — если бы папа сказал, что у тети Лены фамилия Полехина, можно было бы начать подозревать. А так я про вас и думать не думала. Точнее, думала, что вы мальчики.

— Все так думают, — сказала Поля. — А все оттого, что мама нас Пашей и Сашей зовет. Как в роддоме начала, так и привыкла. Ей, видите ли, мальчиков хотелось. Вообще-то мы Полина и Александра. И предпочитаем зваться девчачьими именами.

Тут вошли папа с тетей Леной, и она пригласила садиться. За обедом я попыталась распутать клубок своих мыслей. Их них вычленилась одна: я не против повидаться с девчонками. Мы с ними дружно жили в лагере и даже обменялись на прощанье телефонами. Но я взяла их номера для галочки: сама я им никогда звонить не собиралась, чтоб случайно не вылез наружу мой обман. И вот нате вам, действительно: картина в Репино «Не ждали»… В принципе, я рада, да. Но… Главное, очень неприятное «но»: не рассказала ли им тетя Лена, когда умерла моя мама? Ведь она была на похоронах… Мама умерла в ноябре, а я девчонкам про это сказала в августе…То есть: вдруг они знают, что я им тогда наврала? Про такое?…

От этой мысли мне стало так плохо, что я не смогла доесть очень вкусную картошку с грибами. Она у меня просто не жевалась. Я держала ее за щекой и непрерывно думала: Знают или нет? Знают или нет?

Поскольку погода стояла отличная, вовсю светило солнце, после обеда мы пошли на прогулку к заливу. Залив был еще покрыт льдом. Кое-где в оттепели лед трескался, льдины наползали друг на друга, и от этого образовались причудливые торосы. По льду можно было ходить — тетя Лена сказала, что он обычно у берега крепкий и что даже если треснет, никто не утонет, потому что тут очень мелко, вода обычно промерзает до дна. Мы начали гоняться друг за другом, прячась за торосами. Все беззаботно смеялись, я же то и дело спотыкалась о мысль: знают или нет?.. Вот сейчас они подскочат, когда взрослых рядом не будет, и одна с укором глянет мне в глаза, а другая шепнет: «Эх, ты»… Уж лучше под лед провалиться!

В итоге под лед попала не я, а тетя Лена, — угодила ногой в очень мокрую щель, и мы пошли обратно. Всем было весело. Всем, кроме меня. У меня в глубине тикало: знают или нет? Знают или нет? Я старалась идти рядом со взрослыми, чтобы девчонки ненароком не задали свой вопрос…

Папа с тетей Леной начали готовить мангал. В ожидании шашлыков Поля предложила посмотреть кино, но я испугалась: сядем у телика, а они и спросят…

— Давайте лучше в футбол поиграем вашим новым мячом, — предложила я.

— Ну, ты даешь, — удивились девчонки. — Уж на что мы тренированные, и то устали, посидеть хочется. А ты опять бегать…

— Я, пока нога болела, насиделась, — нашлась я. — Теперь она все время просит движения.

На самом деле нога у меня побаливала. Но не стану же я им объяснять… И мы пошли гонять мяч. Правда, я быстро выбыла, коленка подвела. Но цели своей я добилась: никто ничего не спросил.

Потом были шашлыки, и тети Ленино пение под гитару, и игра в шарады. Потом я затеяла дуракаваляние на диване: стала пихать и пощипывать Полю и Лялю, чтоб спровоцировать кучу-малу. Цель была все та же… Мы делали друг другу всякие «котлеты» и «сосиски», то есть шуточно тыкали друг друга ребром ладони или двумя пальцами. Потом я пересказала им все анекдоты про Гарри Поттера, которые тогда загибали Темка и Витек. В общем, изворачивалась как могла. Знают или нет? Вот в чем вопрос…

Никакого намека на эту тему не было. Даже когда перед самым нашим отъездом выяснилось, что мы знакомы с лагеря, и взрослые некоторые время ахали и твердили «мир тесен», — даже и тогда Поля с Лялей ничего не сказали. Но это еще ничего не доказывает. Вот уедем мы сейчас, а они сядут и скажут: ну и свинья ж эта Регина…

Ужас. Как бы сделать так, чтоб они все перепутали и начали думать, будто моя мама умерла когда-то раньше, давным-давно… Потея от стыда, я вдруг подумала: ну надо же, я совсем о Ване забыла. Пока были в гостях, ни разу о нем не вспомнила. Вот, хоть сейчас подумаю. Дорога длинная, около часу, — буду сидеть и не отрываясь думать о Ване. О нем думать очень приятно, пусть даже он и не в меня влюблен….

Я опять стала вспоминать прошлый год, когда еще все было возможно, и эти мысли были упоительные. И еще вот что мне в голову пришло: не может та девушка его любить. Она гот, и она его сильно старше. Так что даже если он и испытывает к ней какие-то чувства, то они безнадежны. А значит, есть надежда у меня…

Мысли о Ване отвлекли меня от того, чем я мучилась весь день. Отлично, так и дальше будем делать, — если надо позабыть что-то неприятное, будем выдавливать эти мысли мыслями о чем-то другом, приятном… Какой хороший способ! Почему я раньше его не использовала? Хотя нет, использовала, только неосознанно. Теперь буду с умом применять! Отлично!

Да, вот ты какая у нас молодец, Регина! Догадливая. Умница просто. Талант!

Настроение у меня заметно улучшилось. Я стала думать о школе, о Любке, какая она разная там и во дворе, и глядела в окно машины на темные обочины шоссе. И вдруг…

Мы проезжали какой-то поселок. На остановке, освещенной тусклым фонарем, стояла одна-единственная женщина. Среднего роста, худая, в белой шапке и бордовой куртке. Возле ног ее стояла большая сумка. Обычная женщина непонятно какого возраста. Все бы хорошо: стоит себе посторонняя женщина, автобуса ждет. Но ужас в том, что это была не посторонняя женщина. Это была моя мама…

Я вскрикнула и мигнула. Тут же открыла глаза, но мы уже проехали и женщину, и остановку.

— Папа! — Не своим голосом закричала я. — Там мама!…

— Где?! — подпрыгнул он и резко дернул руль.

— Там, на остановке! Это точно она — и рост ее, и куртка, и шапка! Поехали скорее назад!

— Подожди, — проворил папа, выравнивая машину. — Я из-за тебя чуть в столб не въехал. Не может быть!..

— Может! Миро текло? Текло! Чудеса бывают! Бог послал ее нам навстречу, а ты не заметил!

— Я на дорогу смотрел, а не по сторонам, — стал оправдываться папа. — По этой дороге часто гоняют лихачи без прав и правил… А ты уверена?

— Конечно. Поехали назад!

— Да тут и разворачиваться нельзя, двойная сплошная… — начал было он, но тут же резко затормозил и рванул в обратную сторону.

Только бы призрак не исчез! Только бы она не обиделась, что мы проехали мимо! Мама, подожди, твердила я не переставая ту минуту, что мы возвращались к остановке.

И она не исчезла. Она все так же недвижно стояла возле своей большой сумки.

Папа еще раз развернулся и подъехал к женщине. И тут я поняла: не мама это. Не мама. Похожа на нее, но не она. Я обозналась.

Папа тоже понял это и просто сидел за рулем. Потом он вздохнул и, опустив стекло с пассажирской стороны, спросил женщину:

— Вас подвезти?

Она отказалась. Мы молча поехали дальше. Папа изредка вздыхал. А я сидела и только успевала вытирать слезы, и едва сдерживала всхлипы. Мне не хотелось еще больше расстраивать папу. Пока доехали, я исплакала целую пачку бумажных платков.

Дома я сразу пошла в кровать, но проворочалась с час и не заснула. Уж и про Ваню сто раз подумала, и сегодняшний день вспоминала — например, как вкусно тетя Лена готовит и как она хорошо поет, и как весело мы дурилкались с девчонками, — и все никак заснуть не могу. И тут вдруг откуда ни возьмись, как в кино, возникла в памяти та женщина под фонарем…

И такая меня тоска охватила по маме! И сразу вспомнилось: я сижу на траве футбольного поля, а девчонки вокруг меня толпятся, и Ляля говорит:

— Эх ты, зачем ты нас обманула? Ты же совсем играть не умеешь!

И как у меня тут же обида и злость поднялись, и дикая жалость к себе… И как я ответила:

— Умею! Я все умею, глупые дуры! Просто я — я сейчас не могу! Я не могу сейчас играть нормально, потому что — у меня мама умерла!

Я разрыдалась и плакала долго-долго. Ну как мне с этой памятью жить?

Встала и сижу записываю все это. Вот, записала. И случайно посмотрела на икону. Я в последнее время на нее почти не смотрела, привыкла: стоит себе рядом с кроватью и стоит. А тут я прямо в глаза Ему глянула. А Он серьезный такой. Не то чтоб неласковый, но грустный какой-то. И тогда я Его спросила:

— Нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы забыть ту историю? Все равно уже ничего не изменишь…

Я подождала — не будет ли ответа. Зря жду, обычно ответ лишь потом становится ясен… И вдруг услышала мой первый внутренний голос, тихий, который отчетливо произнес: такое не забывается. Надо искать выход, надо что-то с этим делать.

Можно, можно забыть, тут же полез второй голос. Миллионы людей так живут! Наделают делов, а потом делают вид, что ничего не было!

А знаешь, опомнилась я, заткнись-ка ты. Я сейчас не с тобой разговариваю. Я хочу слушать тот, первый голос, который тихий! И не смей его перекрикивать!

Во мне послышалась мелодия «Димы». Я напряглась, выгнала ее из головы, и сказала про себя: Господи, Боже мой, просвети же тьму мою.

А дальше спокойно подумала вот что.

Как-то неправильно у меня все складывается. Просила Божью волю, ждала ее; дождалась — поступила в новую школу и успокоилась. Перестала хотеть избавиться от зла. О добрых чудесах забыла. Перестала думать о встрече с Богом.

А ведь и в армию Его записалась, и присягу дала!

Надежда Петровна сказала — не отступать. Она сказала — следи, чтоб ничто тебе не мешало и чтоб никто тебе Бога не заслонял. А я что? Я отвлеклась, увлеклась новой жизнью. И Ваней… И вышло как раз — вышло, что Ваня мне Бога заслонил!

Какая же я… небдительная. А Бог, Он меня ждет. Вон, в Его книге написано: придите ко мне все.

И про маму я тоже забыла. А Бог мне напомнил, что и она меня где-то там ждет… На невидимой остановке под невидимым фонарем…

***

Девятая музыка на «Популярной классике-2» называлась по латыни. Мы ее еще не проходим. Но я кое-что про латынь знаю и умею различать некоторые слова. Музыка называлась «O Fortuna» из кантаты Карла Орфа [114] «Carmina Burana». Название кантаты я перевести не могу, а самой музыки — пожалуйста: о, судьба.

Неожиданно грянули хор и оркестр, напугали меня! Разом рухнули в бездну и стихли, и музыка стала тревожной. Полушепотом хор произносит слова о судьбе:

Твой тяжкий стыд,

Твой страшный груз,

Он навсегда с тобою.

Ответа нет,

Спасенья нет,

Ты снова будешь злою.

И снова гром, и снова страх,

Огонь и мрак стеною.

Твой тяжкий стыд,

Твой страшный груз,

Ты будешь вечно злою!

Музыка вспорола мне все нутро и оборвалась. Короткий, резкий, ранящий танец! И постойте, не тихий ли это был голос, который сказал, что я снова и вечно буду злой?..

Вокруг закопошились страхи. Они толпились, подвывали, вздыхали. Я ощущала какое-то зловещее приближение: шаги, скрип двери, щелкание замка. По коже шел мороз, живот сжимало…

Заснуть мне в ту ночь удалось, но поспать не получилось. Как только у папы прозвенел будильник, я кинулась в спальню и сказала:

— Сегодня я с тобой в собор еду! Очень надо к отцу Константину!

А папа такой:

— Сегодня его не будет. Сегодня праздник, Вербное воскресенье. Его в другой храм пригласили служить.

Стою я на пороге спальни и пошевелиться не могу. Недаром я к отцу Константину опять не попадаю. Недаром. Он в Божьей армии генерал, а я, без пяти минут рядовая, уже дезертир… Конечно, Бог на меня обиделся! Плохи мои дела…

Неужели я навсегда, безнадежно злая?

 

Апрель

1

Ближе к вечеру в воскресенье мне позвонила Надежда Петровна.

— Здравствуй! Сегодня первое апреля, но я не пошутить звоню: тебя завтра приглашают в издательство. Редактор очень хочет с тобой познакомиться. Видишь ли, он не верит, что ты существуешь. Он собирался подписать со мной договор на издание книги, но я повторила, что автор не я. А он все не верит, твердит, что я его разыгрываю… Покажите, сказал, мне эту Регину, тогда поверю.

— Забавно, — сказала я. — Ладно, давайте ему меня покажем.

— Второй вопрос — об имени. Ты по-прежнему настаиваешь на мужском псевдониме?

— Да.

— А ты уже что-нибудь придумала?

— Нет. Может, вы поможете?

— Если честно, у меня есть идея, — с хитрецой проговорил Надежда Петровна. — Как тебе Антоний Федоров? Все как ты хотела: редкое имя и простая фамилия. И с секретом. Антоний — в честь моего любимого христианского автора, митрополита Антония Сурожского. А Федоров — в честь еще одного моего любимого писателя — Достоевского.

— А что? Прикольно! — подумав, сказала я. — Согласна!

— Еще вопрос: поскольку редактор хочет подписать договор, пора открыть твою тайну о книге папе. Несовершеннолетние не могут подписывать документов, это должен сделать их законный представитель.

— Ой, а нельзя ли обойтись без папы?.. Я бы хотела, чтобы он потом все узнал, когда я вторую часть допишу…

Только сейчас я до конца осознала, на что решилась, отдавая свои дневники на всеобщее обозрение. Весь прошлый год калейдоскопом пронесся у меня перед глазами. И стало мне катастрофически стыдно, так стыдно, что я онемела. Стою, молчу и только чувствую, как пылают щеки…

Надежда Петровна поняла мое состояние и тоже молчала. Наконец я сказала:

— А вы не можете за меня подписать договор? Вы тоже мой законный представитель, ведь вы столько сил в эту книгу вложили.

— Нет, в юридическом смысле законный представитель несовершеннолетнего автора — это его родитель.

Я подумала и говорю:

— Послушайте, раз издатель уверен, что автор вы, может, пусть он и дальше так думает? Вообще, пусть каждый думает, как хочет: один — что это я написала, другой — что — вы, а третий — что Антоний Федоров. А издателю скажем, что я вам рассказала свою историю, а вы ее записали. Тогда вы сможете подписать договор.

— Ох, Регина, во что ты меня втягиваешь… Вместе потом будем перед папой извиняться за самоуправство.

— Конечно. Он не обидится, он все поймет. Он у меня очень-очень хороший.

— Как я рада это слышать, девочка моя, — тихо произнесла Надежда Петровна. — Ты меняешься прямо на глазах.

— Вы правда так думаете?

— Да.

Вы мне как будто дверь распахнулась от этого краткого, теплого «да». Значит, я не безнадежна! Я дезертир, но, может, еще не все потеряно? Если рядового не принял генерал, может, примет лейтенант?

— Надежда Петровна, а можно — можно мне к вам прийти… прямо сейчас?

— Можно. Приходи. Жду.

Через полчаса я уже звонила в ее домофон.

— Что-нибудь срочное? — спросила она, вешая мою куртку на плечики.

— Нет. Но очень важное…

— Пойдем на диванчик, — сказала она. Точь-в-точь, как бывало в трехсотке, когда надо было поговорить с кем-нибудь из учеников по душам…

— Пирогов сегодня нет, как видишь. Собиралась вчера, да не собралась, — спина разболелась. Наследство прошлой жизни, — печально вздохнула она.

— Ой, а вы сидеть сможете? Раз спина болит?

— По правде говоря, сидеть не могу, — призналась она. — Но ты садись, устраивайся поудобней…

— А вы лягте, пожалуйста! И зря вы мне прийти разрешили.

— Я по голосу поняла, что что-то важное, — откликнулась она. — Ты не волнуйся, мне лучше стоя. Я похожу, так привычней.

И она принялась медленно ходить по комнате небольшими кругами. Я собралась с духом и начала:

— Скажем, один человек захотел встретиться с Богом, даже присягу дал, по собственной воле, что будет в армии добрых. А потом об этом забыл, и увлекся… другими вещами. А Бог ему раз — и напомнил: устроил такие обстоятельства, что человек все про себя вспомнил и потом целую ночь не спал, совесть мучила… А наутро он хотел было что-то исправить, но тут новые обстоятельства, из которых ясно, что Бог на него обиделся…

— Постой. Ты к Богу с человеческой меркой подходишь, а Он ведь не человек. Он Бог. Бог не может обидеться на человека. Он нас неземной, огромной любовью любит. Такой, что мы и представить не можем. В ней нет места обиде. Похожим образом любят родители: дети балуются, не слушаются, а родители не обижаются, все равно их прощают… Знакомо тебе это?

— Да, конечно! Родители меня всегда прощали! Поогорчаются, но потом все равно простят! То есть, надо подождать, и через некоторое время Бог меня простит, да? И я смогу с Ним встретиться? — радостно проговорила я.

Надежда Петровна в этот момент остановилась у пианино и долго молчала, механическими движениями стирая пыль с крышки. Потом оглянулась и искоса посмотрела на меня:

— Скажи, пожалуйста, если ты понимаешь, что кого-то огорчила, ты можешь к нему так запросто подойти? Как ни в чем не бывало?

— Ну… Не знаю. К родителям могла… Я делала вид, что ничего не случилось, и они меня так просто прощали.

— И что, потом ты никогда не вспоминала, что их обидела?

— Ну… Вспоминала иногда. Когда не мелочь, а что-то серьезное… Особенно вечером, перед сном. Стыдно бывало…

— То есть, ты прощения не просила, тебя по доброте прощали, и все вроде бы заканчивалось, но стыд оставался?

— Да, выходит, так.

— А бывали разы, когда ты просила прощения? Если бывали, тогда оставался стыд?

Она по-прежнему стояла у пианино и глядела на меня. Я вдруг вспомнила, как мы с папой сидели в новый год и как мне тогда стало стыдно за случай с васаби. Вот интересно: до того, как я сказала «прости», стыд был жгучий, а теперь вспоминаю — и совсем не стыдно… Нисколечко не стыдно, ну надо же!.. То есть, сам случай помню, но больше не стыжусь… И вообще, с того разговора у нас с папой все по-другому — ведь и он у меня попросил прощения за то, что… Впрочем, зачем это вспоминать? Я и забыла уже!

Ого. Вот как, оказывается, бывает, когда одно-единственное маленькое слово произнесешь… Просто чудеса!

— Надежда Петровна! Я поняла: если попросить прощения, все меняется! Удивительным образом меняется, наступает просто новая жизнь! Это магия какая-то, да?

— Не магия, а сила слова, Регинушка. Сила слова, сказанного не впопыхах, не впустую, со смыслом. Такое слово совершает чудеса. Вот и вся магия.

— Так что, если я чувствую, что перед Богом виновата, что я Его по глупости огорчила, — мне надо попросить у Него прощения, да?

— Пятерка Регине Горшковой за догадливость, — улыбаясь, сказала Надежда Петровна и снова стала ходить кругами.

— А как попросить? Просто взять и — с душой сказать — прости?

— Так хорошо, конечно. Этого вполне достаточно, когда просишь прощения у человека. Но в отношениях с Богом этого мало. У Бога нужно просить прощения при свидетеле.

Мне стало неприятно: почему в такой щекотливый момент рядом должен стоять кто-то посторонний?

— Зачем при свидетеле? — спросила я.

— Иначе слово не сработает. В этом заключается тайна исповеди… Слыхала такое слово — исповедь?

— Да. И даже видела, когда в соборе была.

— Ну, видела ты только наружность, то есть разговор. Но исповедь — это таинство, в ней есть и невидимый уровень. Мы верим, что там происходит вот что: один человек просит у Бога прощения за ошибку, а другой человек данной ему властью эту ошибку отменяет. И она становится равной нулю, перестает существовать. От нее, как ободочек от нуля, остается только оболочка: память о ней. А тяжесть и вина уходят.

— Фантастика…

— Нет, реальность. Обыкновенное чудо.

— А нельзя мне сказать свои слова Богу при свидетеле, которого я сама выберу? При вас, например?

— Можно. Но это не будет исповедью. Я могу пожалеть тебя, посокрушаться о твоей ошибке; могу что-нибудь посоветовать, но не могу освободить тебя от греха. Это может сделать только тот, кому сам Бог дал право. То есть священнику.

Я подумала немного и спросила:

— Значит, отец Константин каким-то образом встречался с Богом? И тот ему дал специальное разрешение?

— Не совсем так. Ты как-то все очень конкретно себе представляешь… Немного по-сказочному, — улыбнулась Надежда Петровна. — Да, были такие времена, когда Бог запросто общался с человеком, как ты мечтала, — лицом к лицу; но теперь времена другие. Теперь никто из нас не может встретиться с Ним напрямую. Но Он приходит к нам в таинствах . Одно из них — таинство священства. Человека особым образом готовят, проверяют, и потом посвящают.

— Ого! А как?

— С виду — просто произносят особые молитвы и кладут ему руки на голову. Но и тут есть тайна: она в возложении рук. Потому что их не кто угодно кладет, а старший по званию в Божьей армии, который сам когда-то получил разрешение посвящать… Первыми, кому Бог дал это право, были Его ученики. Они передали это право своим ученикам, те — своим. И так продолжается уже около двух тысяч лет. Вот почему у священников есть особая сила слова. Можно сказать, генеральская. Произнесет он над человеком свое разрешающее слово, и груз ошибки исчезает.

— Ого… Вот кто настоящие волшебники: священники!

— Ну, зови так, раз тебе так проще. Хотя это неправильно. Волшебник совершает чудеса своей волей, а священник…

— Знаю, знаю! Священник — волей Бога! Он не маг, а свидетель чудес! Это мне отец Константин объяснил. Эх, я так хотела с ним еще поговорить, но никак к нему не попадаю… С января все не могу дойти! Ой…

Я вдруг подумала: столько времени прошло, а я все никак с ним не встречусь…

— Надежда Петровна, а может так быть, что Бог специально не дает человеку встретиться со своим генералом? Не за одну ошибку, а — потому что этот человек — э-э-э — Богу не подходит?

— Нет для Бога безнадежных людей. Он каждого, каждого к себе ждет. Даже самого страшного преступника, предателя, убийцу. Он до последнего мига человеческой жизни надеется, что человек опомнится — и придет.

— Не знаю… У меня не получается. Может, я хуже преступника? Сегодня хотела — опять не вышло!

— Не опускай рук. Сказано: стучите, и отворят вам. Давай попробуем еще раз.

И она потянулась за телефоном. Не успела я опомниться, как она уже говорила:

— Батюшка! У меня вопрос от моей ученицы Регины Горшковой — помните ее? — (Тут она, глядя на меня, радостно покивала головой.) — Понимаю, что на следующей неделе вы очень заняты, но, может, у вас найдется для нее время?

Я сидела как на иголках.

Надежда Петровна положила телефон и сказала:

— В субботу в три.

2

До субботы впереди почти целая неделя. Сегодня, в понедельник, мы в Надеждой Петровной поехали в издательство.

— Здравствуй, Регина! Так вот ты какая! — произнес редактор, вставая от стола и протягивая мне руку. Он был седой, голубоглазый и импозантный [115]. Я точно не знаю, что это слово значит, но по звучанию оно ему подходило. Чем-то он напоминал нашего завуча по английскому, — может, умными глазами и веселыми ямочками на щеках.

— Здравствуйте, Сергей Ефремович, — вежливо сказала я и пожала его руку.

С минуту он стоя внимательно разглядывал меня.

— Что ж, — произнес он наконец, садясь. — Я тебя поздравляю. Прекрасная у тебя получилась сказка.

— Какая сказка? — не поняла я.

— Вот эта, — ответил он и похлопал рукой по папке с надписью «Секретная книга Регины», лежавшей на его столе. — Разве это не ты написала?

— Я. Я это написала, но это не сказка.

— У тебя удачно получилось перемешать выдумку и факты, — откликнулся он, играя ямочками на щеках.

— Я ничего не выдумала. Все, что здесь написано, правда, — упрямо повторила я.

— Ты великая шутница, Регина, и у тебя мастерски получается держать лицо. Но не надо пытаться меня убежать, что в петербургских квартирах по воздуху летают дирижерские палочки и прочие предметы!

Он сказал это с улыбкой и так уверенно, что на миг и мне показалось, что такое может быть только выдумкой.

— Я видела это своими глазами, — попыталась оправдаться я. — Это и гораздо больше.

— Если веришь в чудеса, тогда они и случаются, — сказал редактор. — Захочешь — что хочешь увидишь.

Мне было очень обидно, но я старалась не подавать виду.

— Понимаете, Сергей Ефремович, я верю в чудеса. И они случаются! Все, что я описала, случилось на самом деле.

— Привиделось, а не случилось, — с ласковой настойчивостью ответил он. — Случилось, но в твоем подсознании.

Говоря это, он опять смотрел на меня с улыбкой, как мудрый учитель на несмышленого ученика.

— Ну подумай сама, Регина. Разве домовые могут существовать? Домовые, Деды Морозы, а также привидения, инопланетяне, мутанты и все прочие бесы и Ангелы, — все они являются излишне впечатлительным гражданам, начитавшимся на ночь ужастиков. Они есть всего лишь плод чьего-то творческого воображения.

Тут я не выдержала:

— С тем же успехом вы можете утверждать, что и я — плод чьего-то творческого воображения. Например, Надежды Петровны. Ведь вы не верили, что я существую.

— Смотрю, ты на меня обиделась, — примиряющее произнес Сергей Ефремович. — Прости, может, я немного перегнул. Но ведь ты утверждаешь вещи, в которые невозможно поверить. А я — человек, привыкший доверять только личному опыту. Опыт — критерий истины! Мне во всем нужны доказательства. И в нашем случае их довольно легко получить. Если все описанное тобой — правда, значит, ты сможешь сейчас подвинуть взглядом вот этот стул. Или свою рукопись. Или хотя бы приподнять — не надо рукопись, давай вот этот бланк договора. Ну?

Я беспомощно оглянулась на Надежду Петровну.

— Не надо ничего объяснять, Регина, — спокойно сказала она. — Сергей Ефремович верит, что чудес не бывает. А, как он сам только что сказал, они случаются лишь тогда, когда в них веришь. Значит, он не поверил бы в чудо, даже если бы на его глазах пять тысяч наелись пятью хлебами. Или прозрел слепой, или мертвый воскрес.

— Да уж, зачем мне верить в небылицы, — улыбнулся Сергей Ефремович. — Особенно в мифы, придуманные церковниками для одурачивания простаков.

— В каком смысле? — не поняла я.

— В таком, что и Бога придумали люди, Регина. Бог — тоже плод чьего-то творческого воображения. Это очень удобная идея. Она объясняет все — и происхождение мира, и наличие в нем зла. Она приносит утешение в горе и обещает счастье в будущем. А по сути — это уход от действительности. Мысль о добром и сильном Боге помогает выжить тем, у кого не хватает собственных сил, кто не может справиться с трудностями жизни. Церковники этим пользуются и тянут с таких людей деньги — не хуже экстрасенсов, зарабатывающих на мнимых чудесах. И люди верят им, вот бедняги… Но сильным людям Бог не нужен. Они надеются на себя — на свой разум, на свои безграничные возможности. Они не перекладывают ответственности за свою судьбу на какого-то Бога.

— Человек верит, как хочет. Но то у него есть свободная воля, — неожиданно проговорила Надежда Петровна.

— О да, конечно, воля — это главное, что есть у человека, — подхватил Сергей Ефремович. — Воля и разум, помогающий понять, что Бога нет.

— Я своей волей и разумом верю, что Бог есть, — упрямо сказала я. — И доказательства у меня есть, но вы в них не поверите.

— Странно, что такая умная и одаренная девочка, как ты, верит в доказательства, созданные собственным воображением. По-моему, тебе пора вырасти. В детстве ты была очарована чудесами, и это понятно. Детство — пора сказок. Но теперь, когда ты совсем скоро станешь взрослой, пора бы сменить сферу интересов. Обрати внимание на мир вокруг тебя — на реальный мир, Регина, и ты изумишься. В нем столько всего интересного! Пиши о том, что существует на самом деле, — о друзьях, о животных. О любви, о приключениях. О горестях и радостях твоей жизни.

— Как раз обо всем этом я и пишу, — проговорила я.

— Ты продолжаешь писать?

— Да.

— Очень хорошо! Напишешь — приноси рукопись, издадим с удовольствием. Только давай уж без чудес, ладно? Без волшебных палочек и домовых. Без Бога и дьявола, без всей этой религиозно-оккультной мистики.

Он по-товарищески кивнул мне. Я покосилась на Надежду Петровну, все это время стоявшую в углу. Лицо ее было спокойно. Казалось, она о чем-то сосредоточенно думает. Глаза смотрели в пол, губы были стянуты в ниточку. С минуту я прислушивалась к тому, как гудит под потолком неоновая лампа. И сами по себе у меня сказались слова:

— А давайте вы не будете издавать мою книгу, Сергей Ефремович. Ни эту, ни следующую. Простите за беспокойство. Всего хорошего.

И я решительно поднялась, и взяла со стола папку. Он застыл с очень удивленным лицом, а я уже шагнула к двери.

— Всего хорошего, Сергей Ефремович, — повторила за мной Надежда Петровна. В дверях она поймала мою руку и крепко пожала ее. Я тоже сжала и не отпускала ее руку, и так мы и вошли в лифт, держась за руки. Только сейчас я почувствовала, как дрожу.

Когда мы вышли на улицу, мне почему-то стало легче дышать.

— И что мы теперь будем делать? — немного виновато спросила а.

— Поищем другое издательство, — кратко ответила Надежда Петровна. — И оно найдется. Если будет на то Божья воля.

3

Мы попрощались с Надеждой Петровной на Техноложке [116]– ей надо было на пересадку, а мне дальше до Сенной. Оставшись одна, я почувствовала, как во мне плещутся горечь и разочарование от похода в издательство. И одиночество, жуткая, унылая пустота. Столько людей вокруг, полный вагон, все с работы едут, а я будто в пустыне…

Передо мной на стене вагона висело рекламное объявление какого-то лекарства: «Энергия Мертвого моря — против вирусов и простуды». Я бездумно прочла его, а потом вдруг думаю: ну и глупость они тут пишут. Скажите на милость, какая в Мертвом море может быть энергия? Оно же Мертвое!

Эта бессмысленная фраза заставила меня подумать об энергиях. О том, что весь мир полон разными энергиями, они пронизывают его, влияют на него, а сами при этом невидимые. И вот что: раз они невидимые, не есть ли они только плод человеческого воображения? Особенно те две энергии, которые я называю доброй и злой?

Тогда действительно выходит, что Бог и дьявол существуют только в подсознании. Все, связанное с тонким миром, происходит только в нем! А там ведь незнамо что происходит, и в него не заглянешь, оно же — под…

И что, может, мне и правда все, что я описала, привиделось? Все-все?.. А я увлеклась и стала записывать, как маньяк… Поди испиши столько тетрадей! Ни один нормальный ребенок этим не занимается. И выходит, что я ненормальная… Ну, доля правды в этом есть. Потому что у меня такое богатое творческое воображение…

Но стоп, а фантастические события прошлого года, они что, тоже все до одного плод моего воображения? А люди? Людей я тоже выдумала?..

Я представила себе тетю Лору. Она реально неземная. Белые волосы с черной прядкой, таинственные сиреневые глаза… Дядя Воля, чародей астрономического масштаба. Неужели в действительности бывают люди, умеющие ходить по воздуху? Не знаю… Вполне возможно, что это был только мираж. Возможно, что я их, таких — волшебных — действительно, просто выдумала…

Совсем я запуталась что-то. Вроде живые, а сомнительно как-то…

А вот что: не буду я гадать, а пойду разыщу их дом и подожду. Должны же они когда-нибудь вернуться с работы? Тогда и станет ясно! В любом случае, скоро вечер, в окнах зажжется свет, и можно будет по силуэтам понять…

Отличная идея! И я, вместо того чтоб выйти на Сенной, проехала до Невского проспекта и направилась к Мойке. Найти дом Нагаевых было несложно — я помню, как папа шутил, что они живут на Мойке, двенадцать, и что они типа родственники Пушкину. Кто не знает — в Петербурге по этому адресу Пушкин когда-то жил, и теперь там музей. Так вот, иду я такая вдоль Мойки, дохожу до музея, перехожу по мостику на другую сторону реки — и вот он, старинный дом, в котором верхний этаж занимают Нагаевы. Дом второй от угла, голубой с белым, над подворотней козырек с ажурным балконом. Я отчетливо помню белую мраморную лестницу их парадной и резную деревянную дверь.

Но что это? На доме, в котором живут Нагаевы, развевается красно-бело-синий флаг. Что, у них праздник, и они решили украсить дом? Они по этой части большие мастера, в прошлом году на Хэллоуин они — а интересно, какой страны это флаг? Наверно, у них сегодня вечеринка, посвященная этой стране. Я во флагах не очень разбираюсь, только российский, греческий и финский знаю, ну, еще американский и английский… А этот, с белым посередине, какой?

Возле дома стояла будка милиционера. Откуда? Раньше ее, кажется, не было…

— Простите, вы не скажете, какой страны это флаг?

— Франции. В этом доме французское консульство.

— На первом этаже? А сверху обычные люди живут? — уточнила я.

— Не обычные.

Ага! Наверно, и милиция знает про чудеса Нагаевых!

— Не обычные, потому что там резиденция. Французский генконсул живет.

— А-а… А обычные жильцы? Не французы? Нагаевы?

— Девочка. Повторяю: в этом доме французское консульство.

— Понятно… Значит, они переехали. Те, кто тут жили.

— Ты про графиню Стакельберг? Да, она переехала, только давно. Еще в революцию.

— А — в прошлом году — в прошлом году тут кто-нибудь жил?

— Девочка, ты тупая? Все, кто тут жили, давно переехали. Тут уже сто лет французское консульство. По крайней мере, двадцать.

Я остолбенело глянула на него, на окна, на флаг. Дом точно тот, и балкон, и вход, и окна… Но здесь уже сто лет французское консульство. По крайней мере, двадцать.

Люди добрые. Тогда — тогда где Нагаевы? Они что же, не существуют?.. Я сделала вот что: перейдя по мосту на другую сторону Мойки, встала в тихом уголке возле дома с колоннами и нашла в мобильнике строку «дядя Воля». Хорошо, что я его номер не стерла. Вот доказательство: раз номер есть, значит, и дядя Воля есть. Бездумно я нажала на кнопку «вызов». В телефоне щелкнуло, и раздался механический голос: «Набранный вами номер не существует».

Не существует. Вот так, поняли? Не существует! Мне все, все померещилось!

То есть, я все-все просто выдумала!!!

И Бога, конечно, тоже.

Потому что это очень удобная идея. Она объясняет все — и происхождение мира, и наличие в нем зла. Она приносит утешение в горе и обещает счастье в будущем. А по сути — это уход от действительности. Мысль о добром и сильном Боге помогает выжить тем, у кого не хватает собственных сил, кто не может справиться с трудностями жизни.

Например, если мама умрет…

А сильным людям Бог не нужен. Они надеются на себя — на свой разум, на свои безграничные возможности. Они не перекладывают ответственности за свою судьбу на какого-то Бога.

Которого не существует.

Бог — плод моего творческого воображения.

***

Подождав, пока папа съест большую тарелку гречки, — от еды он делается спокойный и разговорчивый — я сказала:

— Папа. У меня есть очень странный вопрос. Нагаевы существуют?

Папа отодвинул тарелку и придвинул к себе коробку с вафельным тортом.

— Знаешь, я твоему вопросу не удивлен, — сказал он, отрезая себе полоску торта. — Иногда и мне чудится, что все это было страшным сном. Однако… — Он привстал, чтоб дотянуться до кофейника, — однако следует признать вот что. У меня сохранились чеки на очень круглую сумму, которую мы с мамой за прошлый год за разные так называемые услуги перечислили этим людям. И я, глядя на эти чеки, не склонен думать, что такие бешеные деньги улетели в черную дыру.

Папа невесело улыбнулся и, налив себе кофе, впился зубами в торт. Прожевав кусок и запив его кофе, он поднял брови сказал:

— Впрочем, винить некого. Нас эти деньги выплачивать никто не принуждал. Мы сами… Сами были дураки. А главная, непростительная дурость, — что было упущено время. Если бы Ира сразу обратилась к врачу — к настоящему врачу, — диагноз поставили бы гораздо раньше, и все могло бы сложиться совсем по-другому…

Он тяжело вздохнул и умолк.

— А может, Нагаевы в каком-то другом измерении существуют? В параллельном мире? — задумчиво спросила я.

— Возможно. Пусть существуют где хотят, только чтоб мне в поле зрения не попадались, — спокойно сказал папа и отрезал себе еще кусок торта. И так же спокойно добавил: — Увижу — убью на месте.

***

Я пошла чистить зубы перед сном. Чищу, а сама все думаю, думаю. Чуть голова не лопнула. И ничего, ничегошеньки не ясно: есть Нагаевы или нет? Есть чудеса или нет? А Бог — Бог есть? Или Он на самом деле только плод человеческого воображения?

Пришла в свою комнату, надела пижаму. Мимоходом глянула на примелькавшуюся икону: было чудо или нет? Подумаешь, масло текло. Нам с папой от горя и не такое могло привидеться… А потом мы с ним в беспамятстве масло с духами смешали…

Что-то будто дернулось у меня внутри. Ладно, все, надоело. Совсем я с этой религиозно-оккультной мистикой заморочилась. Только тревожно как-то…

— Бог, Ты есть или нет? — пытливо глядя Ему в глаза, спросила я.

Естественно, мне никто не ответил.

4

Я шла из школы и думала о том, как сильно изменилась Любка. Раньше бы мы всю перемену играли в Холмса или гонялись с Шуриком, а теперь она чинно берет меня под руку и водит кругами по коридору. И разговариваем мы теперь на совсем другие темы. Сегодня на большой перемене, например, она мне целую лекцию прочла о том, что «толстовка» говорить уже немодно. И «кенгурушкой» грамотные люди ее больше не зовут. Теперь эта кофта называется «худи» — от английского слова hoody, то есть капюшон. В общем, на худи сейчас самый пик, каждый уважающий себя человек должен носить худи. Излагала она все это голосом Русланы.

— Но ты же не носишь? — спросила я.

— Мне плевать на одежду, но мне нравится в ней разбираться, — резонно ответила Любка.

И вот иду я из школы в потоке людей по Гороховой, а впереди меня довольно много капюшонов мелькает. Я стала считать — сколько народу носит худи? Пока дошла до Сенной, набралось тридцать четыре. Так я дошла до рынка на Сенной, купила нам с папой домашнего творожку и про худи забыла — иду через торговый центр обратно к площади и мечтаю, как сейчас приду домой и наверну творога со сметаной, корицей и сахаром. А впереди опять что не человек, то в худи, и я снова стала их считать. Сорок, сорок один… А вот прикольный какой худи у человека на голове — красный… Ой. Это ж… Это же Ваня!

Я скорее за спины спряталась, сердце стучит — ну и встреча! Недаром он мне сегодня ночью снился! Что делать? Набраться смелости, и… Нет. Слишком внезапно, я так не могу… Тут светофор переключился, и он двинулся вместе с людьми на мою сторону улицы. Я дала задний ход и, прячась за прохожих, стала высматривать — куда он пойдет?

Ха. Он опять направляется в Макдоналдс! Чего это он с таким рюкзаком, будет гамбургеры оптом закупать, что ли? Ну, тогда все просто, сделаю, как собиралась в прошлый раз: возьму соку и устрою ему очную ставку с самой собой! Может, тогда и станет ясно, влюблен он в ту девушку или нет: если глянет на меня, бросит равнодушное «привет», — тогда надеяться не на что… А если он удивится, обрадуется или испугается, значит, есть у него ко мне какие-то чувства!

Я уже подходила к углу, чтобы войти в ресторан, как опять ноги мои стали ватными: впереди меня вдруг возникла в толпе та самая девушка-гот… И, конечно, она вошла в Макдоналдс.

Я осталась стоять на месте. Мне надо было хоть чуть-чуть успокоиться. Потому что в голову мою сразу полезли картины, как они там сейчас встретятся. Как она улыбнется своим безликим лицом, а он, ой, а вдруг он ее поцелует? В щечку, просто как дружеское приветствие, но все равно?

Я почувствовала, как мне стало жарко. А знаете, самые гнусные их всех тех, кто наряжается, чтоб выделяться, — это готы. Да, да. Они просто отстойные кладбищенские вампиры, вот кто. Нашли чем выпендриваться — смертью!

Некоторое время я стояла так, перемывая косточки готам. И вдруг — вдруг дверь Макдоналдса открылась, и на пороге показалась красотка в белой куртке-аляске, в мини-юбке, на высоченных тонюсеньких каблуках, с дамской сумочкой на короткой ручке и в солнечных очках. Она остановилась на пороге и, порывшись в сумочке, достала тонкую розовую сигарету с золотым фильтром. У нее были длинные пальцы с французским маникюром. Интересно, какая у нее зажигалка, небось, золотая, подумала я. И тут кто-то поднес к ее сигарете зажигалку — простую, не золотую. Этот кто-то был Ваня Буров…

А девушка была — да, бывший гот. Единственное, что в ней было прежнего, — это черные крашеные волосы с четкой челкой.

Когда она успела ногти перекрасить, тупо подумала я. И больше ничего не успела подумать: неподалеку от них, возле кондитерской «Север», припарковался сверкающий черный автомобиль со стремительным хищником на капоте. Jaguar, прочла я над задним номером. Из машины вышел шофер и открыл пассажирскую дверцу. Гламурная девушка — бывший гот подошла и, небрежно бросив сигарету на тротуар, села в машину. Шофер захлопнул дверцу и пошел садиться. А на заднее сиденье этого невероятного автомобиля сел знаете кто? Правильно, Ваня Буров. Он внешности не сменил, был в куртке и красном худи, широких штанах и скейтерских кедах, со своим огромным рюкзаком.

Машина фыркнула и тронулась. Огорошенная стояла я и глядела ей вслед.

Запомни номер, Регина, сказал тихий голос внутри меня. Запомни на всякий случай.

***

После этой провальной сцены мне уже никакого творога не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось. Дойти бы до дому, сесть и во всем разобраться. А то такой кавардак в голове, что мама не горюй. Мама здесь ни при чем; так Руслана выражается. И Любка. Ну вот и я теперь. Однако вот что интересно: если бы он был ее парнем, они бы вместе на заднее сиденье сели. И она бы не смотрела на него так свысока. Или, может, они просто поссорились?.. Думай, голова, думай!

Метаясь между мыслями рассудочного Холмса и ревнивой Регины, я дошла до своего двора. Уже на подходе к парадной я почему-то оглянулась. Прямо напротив меня была дверь в подвал. В тот подвал, где Буров — нет, Ваня, Ванечка — часто бывал в прошлом году в своей тайной берлоге. Там он просиживал часами в ожидании меня — по его расчетам, я должна была прийти, чтоб искать потерявшуюся сандальку… Он сидел там и рисовал меня, и писал свой дневник…

А вдруг он его и сейчас ведет? И записывает все, что с ним случается? Если он влюблен в эту девушку-оборотня, то наверняка про нее записал! Поставив пакет с творогом и школьную сумку на скамеечку у парадной, я без дальнейших раздумий подошла к двери в подвал.

Замок, как и раньше, был только для видимости. Вниз уходила разбитая грязная лестница. Из нутра подвала тянуло гнилью и сыростью — все как тогда, как в мой первый раз…

С неистово бьющимся сердцем дошла я до Ваниного убежища. Эх, жаль, посветить нечем, лампочка только в коридоре. Но у Вани там свечка и спички, подумала я. Если он все еще сюда ходит…

Все было как раньше. Тусклый луч из коридора осветил ящики, сдвинутые на середине в виде стола, ящик-стул, гору тряпья в углу и нагромождение всякого хлама у стен. На столе в консервной банке виднелся огарок. Рядом лежал коробок спичек. Я зажгла свечу и прикрыла дверь.

В щели за ящиками у стены, как и в прошлом году, стоял чемоданчик-«дипломат». Только бы он был не заперт, подумала я. Тем способом, которым я открыла его в прошлый раз, уже не открыть… Или, может, он и не был тогда заперт, а мне это, как и все прочее в прошлом году, лишь показалось?..

Нет, не заперт. Но никакой тетради, к моему разочарованию, в нем не было. А был только небольшой полиэтиленовый пакет с какой-то травой типа аптечной. И ой, в чемоданчике целая пачка денег! Много, около тысячи сотнями. Ого, как он разбогател, подумала я. И тут же приуныла: наверно, и правда сбывает краденое, чтобы свою готическо-гламурную подругу в Макдоналдс водить… Ваня, Ванечка, зачем ты только с ней связался…

Грустя, я открыла пакет с аптечной травой. Интересно, что ею лечат? Ой, что это, Ваня болен, испугалась я. Да нет, если болен, не стал бы он тут лекарство держать, оно бы у него дома лежало. Это для кого-то другого лекарство, наверно. Особенное какое. Ни на одну траву, мне известную, не похоже. Бутоны какие-то типа шишечек. Ой, а как пахнут приятно, какими-то пряностями…

В этот миг за дверью послышался звук торопливых шагов. Холодея, я едва успела сунуть пакет в чемоданчик и задвинуть его в щель. Потом я мгновенно задула свечу и в кромешной тьме полезла прятаться в угол за кучу хлама. Хорошо хоть, глаз у меня зоркий, холмсовый, я запомнила, что где в этой куче лежит…

Дверь распахнулась, и в комнату влетел запыхавшийся Ваня. Я увидела лишь его силуэт в проеме двери, но сразу смекнула, что он не на шутку взволнован. Он шумно выдохнул, щелкнул зажигалкой и, закрыв пяткой дверь, зажег свечу. Потом вынул сигарету и прикурил. Выпустив клуб дыма, он скинул куртку, грузно опустился на ящик и положил локти на стол. Посидев так немного, он подпер голову рукой и продолжал курить, шумно выдыхая каждую затяжку. Когда сигарета закончилась, он затушил окурок, встал и потянулся. Вид у него был поспокойней. Тут в коридоре послышался топот ног, и через миг в комнату влетело трое.

Я зажала себе рот рукой, чтоб не закричать. Двое молча схватили не успевшего опомниться Ваню, третий, который был в перчатках, ударил его. Несильно ударил, но Ваня сразу обвис. Тот в перчатках выдернул у Вани ремень из брюк и, задрав рукав его толстовки, перетянул ремнем руку. Вставив второй конец ремня Ване в рот, он достал из кармана шприц и вколол его Ване в руку. Потом он бросил шприц на стол и кивнул сообщникам. Те прислонили бездыханного Ваню к ящику и, задув свечу, вышли. Слепая и полуглухая от страха, я услышала, как щелкнул замок.

5

У каждого человека есть какой-нибудь дар. Один прекрасно поет, другой смешно рассказывает анекдоты. Третий может шевелить ушами, четвертый складывает трехзначные цифры в уме. А у меня дар — не паниковать в критических ситуациях. Я зажимаюсь и четко знаю, как по пунктам, что надо делать. Однажды летом, когда я переходила в третий класс и мы снимали дачу в Парголово [117], у нас загорелась электроплитка. Мама и папа растерялись, а я первая сообразила выдернуть шнур и накрыть пылающую плитку железным ведром. После того случая папа долго еще шутил, что дочка у него будет пожарником…

Ваня, Ванечка, сейчас я тебя спасу. Сейчас я доберусь до двери и позову на помощь.

Поплутав в кромешной тьме, три раза споткнувшись и два раза упав, я нашла дверь и нащупала ручку. Дверь не открылась. Я толкнула — никак. И тут я вспомнила последний звук, когда эти ушли, — щелчок замка. Как-то они эту дверь заперли. Как можно запереть замок без ключа? — подумала половина моей головы. А вторая ответила: не до этого. Надо найти сумку, чтоб достать телефон и позвонить 112. Или лучше сначала найти на столе спички? При свете легче будет сумку найти… Сейчас, сейчас, Ванечка, я тебя спасу.

Сильно обзанозив ладонь о ящики, я нашла-таки коробок. Свечка мигнула и разгорелась пляшущим пламенем. Бедный Ваня все еще был без сознания, бледный и даже немного синий. Срочно «скорую помощь»! Я рванулась — где сумка? И ноги мои подкосились от ужаса. Я осознала, что сумка стоит наверху, на скамеечке. На скамеечке возле моей парадной…

Никакой ты не Холмс, ты просто тупая дебилка, Регина, обругала я себя. Попыталась еще раз сдвинуть дверь — безрезультатно… Я приблизилась к Ване. Ой, что же это, он, вроде, не дышит?.. Дрожащей рукой я зачем-то потрогала лоб. Нет, Решка, нет, надо щупать пульс! Я схватила его неестественно белую руку. Миг, пока я искала в нем признаки жизни, длился вечность. Есть пульс! Есть! Ура! Тихо-тихо, но бьется!

Так. Что там мы проходили на ОБЖ насчет спасения? Положить на твердое, голову выше, чтобы язык не залип. Если есть рвота — очистить от рвотных масс полость рта… Я вспомнила, как хохотал глупый Мишка Нижегородцев, когда мы про это читали. А человек может задохнуться от рвоты, по-глупому умереть…

Рвота у Вани была. Я, не чувствуя запаха, выгребла все изо рта и потянула тяжелую Ванину голову, запрокинула ее. Дрэды, синие губы, холодный, будто мраморный лоб… Ваня, Ванечка, не умирай, ну пожалуйста! Хочешь, я сделаю тебе искусственное дыхание?

Вместо этого я опустилась на пол и разревелась. Может, Ванина жизнь вот-вот окончится… Душа выйдет из тела, а я — я ничего не могу сделать, чтобы ее остановить… И все. Нет, нет! Люди! Люди! Сюда!!!

Я кинулась к двери и колотила в нее, пока не расшибла в кровь кулаки и колени. Что мне кровь, что недавно заживший мениск, пусть опять хоть сто раз разорвется! Что с того, ерунда…

Как часто этот подвал навещает сантехник? Раз в неделю, в месяц? Я выживу, я выносливая, а Ваня? Я села у двери на пол. Мне захотелось взвыть — как собаке, у которой убили щенков. Но не завыла, только до боли прикусила губу.

Наступила оглушительная тишина. Огарок мигнул и погас. Все окутала тьма.

Такой темноты в моей жизни еще не бывало. Я пялила глаза, но видела только зеленоватые облака и красные точки. Не было видно даже руки, поднесенной к лицу. Звуков тоже не было никаких, только мое дыхание…

— Знаешь, Бог, я не знаю, Ты есть или нет, со вчерашнего дня я уже ничего не знаю. Но все-таки, если Ты есть, — сделай что-нибудь. Пусть лучше я умру, а не Ваня! Пожалуйста, помоги. Если Ты есть. Больше надеяться не на кого.

Сказав это вслух, я прислонилась к двери и закрыла глаза. Все равно ничего не видно… Опять эта беспросветная тишина. И мрак. Полный мрак, особенно в моей глубине. Какая я смешная была, огонек себе представляла. А там нет ничего, только внутренности. Сердце, почки, желудок… Прав редактор: Бог — это плод моего воображения.

Не знаю, сколько я так просидела, — без чувств, без мыслей.

А потом из-за двери послышался лай.

***

Сейчас вечер, и все уже позади. Я смертельно устала, но хочется все записать по горячим следам.

Лай оборвался командой «Рекс, замолчи!» и послышался Любкин голос:

— Решка! Ку-ку, это ты здесь?

А я сижу и молчу… Молчу, потому что язык никак не шевелится. И только ужас в голове: вот сейчас Лобка с Рексом уйдут, и все… Тут я догадалась изо всех сил стукнуть в дверь.

— Решка! Если это ты, выходи! Выходи, голимая наркоша! Рекс снова тебя нашел!

— Любка, — едва слышно выдавила я. — Ты погоди, Любка. Ты лучше «скорую помощь» вызови. И слесаря с инструментами. И милицию…

— Что случилось? — услышала я ее испуганный голос.

— Потом. Ты только спаси нас…

Через пару минут дверь взломала ломом могучая тетя Женя. Еще через пять минут приехала «скорая». Когда врачи в голубых костюмах выносили Ваню из подвала, во двор вихрем влетел дядя Толя — Любкин папа, следователь. Он одним взглядом оценил обстановку и подошел ко мне:

— Наркотики?

Только тут я поняла, что прятал Ваня в своем чемоданчике…

Врачи стали класть Ваню на носилки. Он очнулся и поднял голову, глядя невидящим взглядом.

— Доктор, он будет жить? — пролепетала я.

— Поглядим. Надейся и молись, — ответил врач. — Дурак пацан. В первый раз себе героин вколол, и сразу же чуть не умер.

— Он не сам! — воскликнула я.

— А кто? — усмехнулся врач. — Ты, что ли?

А дядя Толя взял меня за плечо и сказал:

— Выкладывай все, что знаешь.

— Хорошо, обязательно. Только — только нельзя ли нам поехать с Ваней?

— Поехали, — сказал врач. — Скажешь, кто он и где живет. Ты ведь знаешь?

— Знаю, — ответила я.

— Я тоже поеду, — сказал дядя Толя. — Я тоже знаю. Не мой парень, но с нашего двора. Значит, мой… А дело неладно.

Оглянувшись на Любку и махнув ей «дай пять», я залезла в «скорую помощь». Мы выехали на Гороховую, гудя и мигая.

***

Пока Ваню спасали в реанимации, я рассказывала дяде Толе про налет в подвале. Когда он спросил, как я сама там оказалась, я, лишь на секунду помедлив, ответила, что играла в Шерлока Холмса и тайком следила за Ваней.

— Тогда расскажите, коллега, предысторию этих событий. Как вы знаете, я в петербургском Скотленд-Ярде работаю, у меня есть основания спрашивать…

Я изложила все: как Ваня петлял по городу, про его дружбу с таинственной девушкой, про черный «ягуар». Тут дядя Толя присвистнул:

— Ого! Да тут не только уличной наркоманией пахнет! Не только травой!

— Какой травой? Бутончики типа шишечек?

— Где ты их видела, Решка? — нахмурившись, спросил дядя Толя.

— У Вани в подвале…

— Однако, — проговорил дядя Толя. — Кажется, вляпался ваш Ваня.

— Его будут судить? — ужаснулась я.

— Сначала надо разобраться, что к чему, — ответил он. — Трава — то есть марихуана — это легкий наркотик. Плохо, конечно, что он его хранит. Но история про укол и про девушку на «ягуаре» с персональным шофером серьезней… Тут пахнет героином, Решка, а это очень опасный наркотик. Смертельно опасный. От одной дозы можно умереть.

— Ваня умрет? — опять ужаснулась я.

— По-всякому может выйти. Героин нарушает много чего в организме… Но помнишь, что врач сказал? Будем надеяться и молиться.

— А вы разве в Бога верите? — удивилась я.

— Когда речь идет о жизни и смерти, хочется верить…

— Господи, спаси Ваню! — тут же воскликнула я.

— Да… От него сейчас все зависит, если Он есть, конечно… А скажи, ты что-нибудь еще запомнила? Например, про тех троих, про девушку, про машину?

— Троих я разглядела плохо — темно было, да и я ведь пряталась. Девушка… Что про нее? Шустрая — маникюр себе за пять минут сменила, не говоря про одежду. А про машину — черная, салон светлый, сиденья кожаные… И номер помню — записывайте.

— Регина! То есть глубокоуважаемый коллега, мистер Холмс! За эту бесценную информацию объявляю вам благодарность.

— Спасибо, — потупилась я.

6

Больницы бывают разные. В некоторых все новое и чистое, а в некоторых — например, в той, куда привезли Ваню, — в коридорах пол был как в уличном подземном переходе. И стены с облупившейся краской, и старые, несовременные каталки, и не очень вежливый персонал. И места в ней явно на всех не хватало: кровати стояли прямо в коридорах. Пока мы ждали новостей о Ване, я успела все рассмотреть, и волновалась: хорошо ли лечат в такой больнице?

Наконец Ваню выкатили из реанимации и оставили в коридоре. Дядя Толя пошел разговаривать с врачами, а я нашла табуретку и села рядом с Ваней. Он лежал с закрытыми глазами и был по-прежнему очень бледный, но без ужасающей синевы. Казалось, он спал, и я принялась разглядывать его милое лицо с прямыми бровями и острыми скулами, шрам над ухом… Никому не рассказывает, откуда он взялся. Скорей всего, в драке получил, когда кого-нибудь защищал… Он никогда просто так не дерется, только за справедливость… Ванечка, как я рада, что ты живой!

Тут он открыл глаза, и мы встретились взглядами. Щекам моим стало жарко. Я заметила, что и Ваня порозовел. Мы помолчали, а после он медленно произнес:

— Решка… Спасибо. Ведь это ты спасла меня.

Говорил он тихо и почему-то совсем незнакомым скрипучим голосом. Ах да, я же его очень давно не слышала, а он повзрослел, у мальчиков голос меняется…

— Это не я, Вань. Это Любка с Рексом… Или тетя Женя… Или доктора…

Я смотрела на него, и мы молчали. Я могла бы так просидеть хоть сто лет! Только… Ой, вот что, вот что…

— Вань. Мне тебе сказать кое-что надо. Ты — прости меня за прошлый год, а? Я такая, такая стерва была… И еще — за куклу, за Золушку. Она нашлась. Я была уверена, что это ты ее упер, а на самом деле она знаешь где была? У меня в шкафу! Она и не пропадала никуда! А я дура, дура…

Я отчаянно махнула рукой и замолкла.

— Да ладно. Я тоже дурак приличный был. А жаль, однако, что кукла нашлась. Я тебе такую же подарить собирался. Ходил переживал — ты же сказала, что у тебя вся жизнь в ней. Дура, думаю, нашла себе талисман… Но у вас, у девчонок, голова вообще непонятно как устроена. Ладно, думаю, будет тебе кукла. Зашел в магазин в Апрашке, с краю, где игрушки продают, знаешь? Спросил. В продаже не было, но можно было заказать. Стоит только дорого. Так, думаю, где деньги взять? Хотел подработать — нигде не берут. Машинам на светофоре стекло лобовое мыл, целый месяц; двести рублей заработал. Обычно ж никто не платит… Так я, думаю, до старости нужную сумму не наберу. А сам как-то заметил: у Сережки, у пацана одного, сестра, Вика; сама готом наряжена, а косметика и сумки — «Шанель» да «Гуччи» сплошные. Откуда, думаю, у школьницы деньги? Семья у них простая… Стал к ней в доверие втираться. С осени начал. Услуги всякие, за сигаретами сбегать, за пивом, билет в кино купить… И догадался, что она травой приторговывает. Знаешь, что значит «трава»?

— Знаю, — вздохнула я. — Теперь знаю.

— Так вот. Ладно, думаю. Не на всю ведь жизнь в это втягиваться, дай-ка и я… В общем, дала она мне десять грамм на релиз.

— Чего?

— На реализацию. На продажу, то есть. По порциям продавать…У меня есть кому. Ну, продал, хорошая прибыль вышла, сразу тысячу получил. Отлично, думаю, еще десять граммов возьму — и можно куклу заказывать. Встречаюсь с Викой в Макдоналдсе…

— В прошлый раз?

— В какой прошлый?

— С месяц назад, в марте, или сегодня?

— А сегодня какое число? Не помню… — Он устало прикрыл глаза.

— Пятое сегодня, пятое апреля, Вань…

— Неужели? Мне показалось, еще март… — Он потер лоб рукой.

— А потом вы сели в черный «ягуар» с шофером и уехали.

Ваня открыл глаза и уставился на меня.

— А ты откуда знаешь?

— Следила, — ляпнула я. И тут же добавила: — В Шерлока Холмса играла. Я с детства в него играю…

— Послушай, Холмс, ты случайно номер той машины не запомнила? Надо бы в милицию сообщить…

— Уже. И запомнила, и сообщила. Только не в милицию, а в уголовный розыск. Напрямую дяде Толе Савельеву.

— Отлично. Хорошо б их скорее… Ой, Решка, я там такое, такое видел…

— Стреляли? Резали? — прошептала я.

— Нет. Но — убили… Почти наверняка человека убили. Я случайно увидел, а они случайно увидели, что я увидел. Вот я и решил сбежать. Сбежал… Вике ничего, она спрячется, она у босса в подружках…

— А разве не у тебя? — Не знаю, зачем я это сказала!

— Ты чего? Она взрослая, ей семнадцать. Уже вовсю с этим боссом мутит…

— Так ты ей не бой-френд?

— Нет, с чего ты взяла? Я у ней клиент был, и вообще, я по ее понятиям мелочь пузатая, гопник.

— Ты не мелочь пузатая и не гопник! — возмущенно воскликнула я. — Ты — ты очень хороший, — начала я и замолкла. Щеки мои конкретно полыхали.

— Решка, ты это, ты правда так думаешь или мне это только снится? У меня ж голова после всего несвежая…

— Не снится, Вань…

Сейчас мне очень хочется приврать — написать, что тут глаза наши встретились, и он взял меня за руку, и сказал — Решка, давай дружить. Чтобы все как в сериале было. Но ничего такого не было. Жизнь — она же не сериал. Ваня ничего не сказал, он просто смотрел на меня, молчал и смотрел своими усталыми глазами в темных кругах. Он раньше так никогда не смотрел: долго, с болью и одновременно с радостью.

Вы знаете, что такое необъятное счастье? Я знаю. И ну их, эти сериалы. В жизни все не так сказочно, и от этого гораздо лучше. В жизни все как-то честно. Просто, по-настоящему. Я смотрела в его глаза, и мне ничего больше в жизни не надо было. Тут он вынул из-под одеяла руку. Сначала положил ее на край каталки, а потом взял и накрыл ею мою ладонь. Не погладил, не пожал — просто положил свою руку на мою, и все.

Счастье залило меня по самую макушку. Мне пришлось закрыть глаза… Когда я их открыла, я заметила, что в дальнем конце коридора прогуливается дядя Толя. Наверно, он там давно уже прогуливался, а к нам не подходил… Догадливый. Я осторожно забрала свою руку у Вани и показала глазами на дядю Толю. Потом я помахала ему. Когда он приблизился настолько, что мог услышать голос, Ваня как ни в чем не бывало сказал:

— А вот еще у нас случай в походе был — Кирилл ударил Олега металлической деревяшкой…

— Давай ты расскажешь об этом Решке в следующий раз, — смеясь, сказал дядя Толя. — А я вот что скажу: тебе крупно повезло. Жить будешь, и долго, — никаких серьезных нарушений в твоем организме доктора не выявили. Просто чудо. Однако пока еще придется полежать в больнице. Я договорился, чтоб тебе дали место в палате. Поехали. А нам самим по домам пора.

И мы покатили Ваню по длинному больничному коридору.

***

Войдя в квартиру, я в первую очередь глянула на себя в зеркало. Лица на мне не было, остались одни веснушки. Я прошла в бабы Верину комнату и легла посередине на пол в позу морской звезды. Надо мной был потолок и в нем старинная люстра. Я уставилась на люстру, не видя ее. О-о-ох… Вот как устала, не то что танцевать, даже пошевелиться не могу. Ни на одном уроке по классике, ни на одной репетиции или спектакле так не уставала. А ведь мы иногда по многу часов подряд…

Как меня придавило-то. Вроде, и не бегала много сегодня. Наверно, это от нервов. И от счастья. От счастья тоже без сил делаешься. Оказывается, счастье тоже надо уметь проживать!

Вот так. Даже не знаю, бывает ли на земле счастье большее, чем это, — ты смотришь ему в глаза, он смотрит тебе в глаза, и вы без слов все-все говорите друг другу. Вот. А теперь ответьте мне, люди добрые, на такой вопрос: если заглянуть за обстоятельства, есть там, за кулисами сегодняшнего дня, кто-нибудь или нет? Кто Ваню спас — я? Или доктора? А нас обоих — Рекс и Любка? Или тетя Женя со своим ломом? Как хотите, но мне лично ясно: за обстоятельствами сегодняшнего дня прячется тот, кому я сказала «помоги». Кому я сказала «Господи, спаси Ваню». А вы, вы можете думать, как хотите. Например, что это цепочка событий без всякого смысла. Или что все это плод моего воображения.

Обстоятельства. Сегодня они сложились так, что мы с Ваней не погибли. Что было бы, если б преступники обнаружили меня? Возможно, у них с собой был еще один шприц… И я представила, что было бы дальше.

Однажды мама рассказала мне про теракт в Москве, когда был захвачен театр прямо во время спектакля. Главные роли в нем исполняли мальчик и девочка, им было двенадцать-тринадцать лет. Почти как нам с Ваней. Эти ребята погибли. Так сложились обстоятельства: многие другие выжили, а эти двое — нет. Так и умерли рядом друг с другом…

Наверно, им было страшно умирать. Но потом, когда души вышли из тела и увидели неземной свет, они рванулись к нему. Им было легко, радостно и уже не больно, не страшно… Вот так же могли бы и мы с Ваней. Но мы остались тут, на земле, оба. Значит, Бог знает, что нам еще не пора. Нам еще не пора в ту, другую, часть жизни, которая будет потом, после смерти. Он знает, почему так лучше. Наверно, у нас еще много несделанных дел на земле.

Я закрыла глаза и послушала тишину. Это была живая, земная тишина. В ней тикали бабы Верины ходики и доносились звуки с улицы — чириканье воробьев, виу-виу-тах-тах-тах сигнализации чьей-то машины, стук мяча и голоса играющих ребят. Хорошо-то как, Господи. А в подвале была такая давящая, такая убийственная тишина… Господи, Ты прости, что я было в Тебя перестала верить. На один день всего, но все равно прости.

Открыла глаза, подмигнула Николе. Потом снова закрыла глаза и обнаружила огонек. Ровный, яркий, теплый. И я сказала ему:

— Не бойся, Господи. Я с Тобой.

7

Отдохнув, я пошла к себе в комнату. И вдруг увидела ее новыми глазами: какая же она… детская! И обои смешные, с мишками, и шторы с облаками, на книжных полках игрушек больше, чем книг, и — кукольный дом на почетном месте. А я к нему уже почти целый год не подходила, в смысле, чтоб поиграть…

Я постояла, глядя в него, — в дом, в котором я прожила половину своего детства. Представлять себе взрослую жизнь в этом доме было моей любимой игрой. А теперь — теперь взрослая жизнь настала. Не совсем еще взрослая, конечно. Но уже довольно серьезная.

Вряд ли я когда-нибудь еще захочу представить, как кукольный Саймон идет на свидание с кукольной Мэгги. Я вынула их из кресел. Опять запылились, конечно… Я подула на них, потрясла, пригладила волосы, а потом положила Саймона на кровать, а Мэгги усадила рядом на стуле. Они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Потом Саймон вынул руку из-под одеяла и положил ее на руку Мэгги. Так они посидели некоторое время, а потом Мэгги помахала невидимому третьему в конце воображаемого коридора, и Саймон тогда произнес:

— У нас случай в походе был — Кирилл ударил Олега металлической деревяшкой…

На этом месте я захохотала, вынула кукол из дома и посадила на книжную полку у своего стола. Оставлю их на память. А дом — дом попрошу папу мелким Савельевым подарить. У них самый барбинский возраст сейчас.

Мысль отдать кукольный дом вызвала у меня порыв вообще перебрать вещи и повыбрасывать всякое старье. Около часу я трудилась как пчелка, разбирая стол, шкаф и тумбочку. На книжной полке рядом с куклами я, мечтавшая стать Золушкой, установила коллекцию туфелек: свои последние балетки и «пальцы», прошлогодние сандальки, кукольные пластмассовые туфельки и хрустальную тети Лорину. В нее же я положила подарок Нагаевых — золотое колечко. Оно красивое, но носить его что-то не хочется…

В результате уборки набралось четыре пакета мусора — старых журналов, сломанных игрушек, дырявых носков. Я понесла этот добро в контейнер. На обратном пути я замедлила ход: поодаль, возле Муськиной щели, стояла в своей знаменитой куртке с черепом Оля Помойкина. Она наклонилась и, кажется, что-то положила там около, потому что в щели показалась Муська. Она не торопилась вылезать — к тем, кто обычно проходит мимо, у нее доверия нет. Оля поняла и отошла. Тогда Муська вылезла и принялась есть то, что принесла ей Оля. Ого, подумала я, какие сдвиги, неужто человек изменился? Гусениц больше не жарит, начал кошек подкармливать… Тут вылезли и котята. Последним, как обычно, тот полосатый. Оля немного понаблюдала, как они принюхиваются к гостинцу, а потом быстрым движением подняла полосатого за ухо. Он замяукал. Муська бросила есть и тревожно оглянулась. И тут Оля, держа котенка за голову и глядя на него с брезгливым интересом, стала выдавливать его глаз.

Сначала я услышала страшный крик. Потом почему-то все звуки пропали. Та я, которая очень боится Олю, осталась стоять. А другая я рванулась вперед. Первая я видит: вот я бью Олю ногой по коленке — Оля падает как подкошенная — я выхватываю котенка и сую его в карман — заламываю Оле руки — наступаю на руки и тычу ее модой в землю. Оля пытается вырваться. Я поднимаю ее голову за волосы и, повернув лицом к себе, нажимаю большим пальцем на глаз. Оля бьется. Моему пальцу мягко и мокро в Олином глазу. Только тут включаются звуки — истошные мявы котенка в кармане и поросячий визг Оли. Я, продолжая держать ее руки ногой, зажимаю ей рот и очень внятным, медленным голосом произношу:

— Оля. Это больно, когда выдавливают глаза. Очень больно, вот так, как тебе сейчас. Понимаешь?

Я пхнула ее мордой в землю, и она замычала.

— Запомни эту боль. Если вздумаешь еще кому-нибудь вырвать глаз, я вырву глаз тебе. Не нажму, а по-настоящему вырву. Поняла? — Она замычала. — И смотри, никому не слова. Глаз ты сама, типа, об кустик задела. Пожалуешься — убью на месте.

Последний раз ткнув ее мордой в землю, я поднялась и вынула котенка. Он брыкался и орал. Поврежденный глаз не открывался, из него сочилась кровь. Муська вилась у меня под ногами. Я осторожно поцеловала котенка в лобик и, прижимая его к себе, сказала Муське:

— Не беспокойтесь, мамаша. Сейчас за вашим ребеночком кошачья «скорая помощь» приедет.

И позвонила папе.

***

В ветеринарной клинике нам пришлось немного подождать. Второй раз за этот день я сидела в больничном коридоре… Котенок уже не плакал, пригрелся и даже немного задремал. Глаз опух, но больше не кровоточил. Наконец дверь открылась и показалась женщина-ветеринар в забрызганном свежей кровью халате. Я испуганно глянула на халат, на что она улыбнулась и устало сказала:

— Собачке кесарево делали. Сама родить не могла… Ну, что у вас?

Через час мы сидели в нашей кухне и ужинали рыночным творогом со сметаной, корицей и сахаром. У меня на коленях стояла хлебница, в которой спал закутанный в шерстяной платок полосатый котенок. Глаз его был аккуратно заклеен хирургическим пластырем, голова была в раструбе специального пластмассового воротника, не позволяющего трогать больное место..Он спал и сопел так, что было ясно: снятся ему не чудовища в куртках с черепами, а блюдечки с творогом и сметаной. Я то и дело совала руку под платок и поглаживала его мягкую шерстку. Мне хотелось спеть ему колыбельную про зеленую карету, но рот был занят творогом.

— Похоже, ты не собираешься возвращать его законной матери, — поглядывая на меня, произнес папа.

— Я думаю, мы с ней договоримся, — ответила я, прожевав. — У нее и так полон дом. К тому же, котятам все равно скоро будет пора уходить во взрослую жизнь.

— И как мы его назовем? Барсик? — предложил папа.

— Нет. Я всегда считала, что это неправильное имя для кота. Барсик должен быть пятнистым, как барс. А полосатого надо звать по-другому, например, Тигрик.

— Хорошо, пусть будет Тигрик. Только чтобы сама…

— Знаю. Знаю. Кормить, поить, мыть, туалет убирать…

— Ну то-то. Я рад, что ты такая сознательная.

— Пап. Если к тебе придут родители Оли Помойкиной…

— Убью на месте, — спокойно сказал папа, вздымая брови.

Видя, что он в прекрасном расположении духа, я решила задать ему вопрос, который уже давно вынашивала.

— Скажи мне, мой хороший, добрый, умный и справедливый папа, а нет ли у нас в семейном бюджете лишних трех тысяч?

— Лишних денег не бывает, — откликнулся он. — Бывают отложенные про запас.

— Ну хорошо. Есть ли у нас в запасе лишних три тысячи?

— Что за инвестиция у тебя на уме? Золотой ошейник для Тигрика?

— Нет. У Любки день рождения скоро. Ей очень хочется скейт. У Димки есть, но он ей не дает. А ей очень, очень хочется. А в их семье, сам понимаешь, все фонды распределены по другим статьям расходов.

— Понял, — без дальнейших расспросов сказал папа. — В субботу съездим в «Спортмастер».

— А это, папа, раз мы все равно будем в «Спортмастере»…

— Ну?

— А не мог бы ты купить мне худи? Они дешевле скейтборда стоят…

— Это еще что? — папины брови взлетели, а голос прокатился по горке. — Порода собак, что ли? Не проси, у нас уже кот есть.

— Папа, собак в «Спортмастере» не продают, — терпеливо откликнулась я. — Ты просто немного отстал от жизни, папа. Худи — это новое название для кенгурушек.

— Нет, нет! Никаких больше зверей в доме! Мне совы по горло хватило! Научись сначала ухаживать за котенком!

— Ну что ты, папа, животные тут ни при чем. Речь идет об одежде. Худи — по-старому кенгурушка — это толстовка с капюшоном. Поэтому и худи — от английского слова «капюшон». А кенгурушкой ее называли, потому что с карманом на брюхе.

— А толстовка — потому что ее носил Лев Толстой? — без тени улыбки спросил папа. — Есть такая одежда, рубаха с воротом под горло.

— Ты шутишь или как? — уточнила я.

— Не шучу. Он на всех портретах в такой рубахе.

— А-а-а. Тогда это другая толстовка. Такая теперь называется балахон. Наверно, Толстой был первым рэппером на свете.

— Ты шутишь или как? — всерьез не понял папа.

— Современная толстовка называется так, потому что толстая, — стараясь подражать голосу Русланы, ответила я.

***

Лежа в кровати поздним вечером этого длинного дня, я поняла, что хочу, чтобы икона, которая стоит на тумбочке, стояла у меня в поле зрения. Я переставила ее на книжную полку, снова легла, пристроив возле подушки корзинку, бывшую раньше хлебницей. Ее сладкое содержимое спало беспробудным сном. Я поцеловала его и повернулась к иконе.

— Спокойной ночи, Христос, — сказала я, глядя в Его глаза. — И это… спасибо Тебе за все-все-все сегодняшние обстоятельства.

8

У папы возникла хорошая идея — выбрать несколько маминых фотографий и увеличить их. Для этого он в первый раз с тех пор, как доставал документы для похорон, открыл ее секретер. Себе он уже выбрал фото, теперь это предстояло сделать мне.

Я вошла в спальню и, увидев раскрытый секретер, постояла немного, привыкая. Дело в том, что открытым он стоял только при маме. Когда ей предстояло куда-нибудь уехать — в отпуск, например, — она всегда закрывала его. И перед отъездом в больницу тоже закрыла. Так он и стоял с тех пор, а теперь вот был раскрыт, как будто… как если б… она был где-нибудь в кухне, в ванной…

Посижу немного. Я закрыла глаза и почувствовала, как меня касаются воспоминания. Они были мягкие, как шерстка Тигрика. Вот я пришла утром к маме и папе и плачу, потому что приснился страшный сон. Они берут меня к себе в кровать и утешают, и отвлекают, и мы потихоньку начинаем дурилкаться — кидаемся подушками, щекочем друг друга; папа хватает меня железными лапами, а я молочу ему спину кулаками, а мама смеется, и у нее тепло пахнет от волос…

Дождавшись, когда воспоминания погаснут, я поднялась, чтобы выбрать фотографии. Одну я точно возьму, знаю, какую, — с конкурса «Мама, папа, я — дружная семья», был у нас такой в трехсотке. Главное в нем было — участие семьями, и это было ужасно прикольно: глядеть, как неспортивные мамы прыгают в мешках, как папы перетягивают канат и как седые дедушки пытаются поднять и пронести хоть шаг довольно упитанных бабушек… Ну и самим участвовать, конечно. На том конкурсе наша семья заняла почетное восьмое место, а выиграли Савельевы… А фото, оно обычное, нас кто-то прямо в спортивном зале снял, — мы прижались друг к другу, сами красные, растрепанные, в мокрых футболках, и очень счастливые…

Содержимое маминого секретера мне знакомо — если честно, я туда иногда залезала из любопытства. В основном я копалась в косметике и всяких сережках-колечках, иногда брызгалась духами. В глубину, где лежали скучные папки и коробки, я не лазила. Когда я вынула все альбомы и конверты с фотографиями, оказалось, что позади них лежит большой пакет. Сбоку на нем было написано «архив». Первое, что в нем обнаружилось, была коробка от конфет «Петербургские ночи». В прозрачном окошке коробки я увидела свои первые пуанты! А я думала, что их выбросили или отдали кому-нибудь в студии… Я достала их, подержала на ладони. Не слишком и стертые. Помню, я быстро выросла, да и танцевать на пальцах много не давали — мама все-таки боялась за мои ноги. Ну чем не Золушкины туфельки. Заберу в свою коллекцию…

Дальше лежал альбом с мамиными детскими фотографиями. Какая смешная: с бантами, хвостами и в школьной форме с пионерским галстуком. Серьезная такая, настоящая отличница. Нос не такой острый, на мой похож. Фото из походов, из поездок на юг. И ни одной, где была бы та бабушка. Только пустые места в альбоме кое-где. Что между ними произошло? Почему мама никогда о ней не рассказывала? Только кратко упоминала, что она не хочет к нам приезжать… Тайна. В семейном архиве всегда хранятся тайны, но не каждую можно узнать…

Потом была папка свадебных фотографий, лишних, не вошедших в большой альбом. Похожие я уже видела, но пересмотрела все равно. Какие родители тут забавные, молодые. Прически совсем немодные… Вернее, модные, но по тем временам. Папа в очках, и волос у него много; похож все-таки на Гарри Поттера, недаром он Игорь Горшков! Мама в узком свадебном платье, на огромных каблуках, в похожей на облако фате — интересно, в том виде, в каком она сейчас, она может ходить по облакам?

Я выбрала себе одну из свадебных фотографий, а дальше лежали разрозненные конверты. Перебирая эти снимки, я заново прожила все свои одиннадцать с половиной лет с мамой. Много было хороших кадров, но выбрала я знакомый — тот, который всегда стоял у родителей в комнате, — где она держит блюдце с малиной, собранной для меня. Я вгляделась в ее лицо. Счастливое, доброе лицо моей мамы. Неужели я могла на нее злиться? За что?.. Все мои когдатошние обиды на нее показались глупыми. Просто я еще маленькая была… А она меня очень любила. И прощала, хотя я и не просила прощения… Я прижала фотку к себе и сказала:

— Прости меня, мама. Прости хоть сейчас… Надеюсь, я когда-нибудь смогу сказать тебе это лично. Потому что верю, что мы еще сможем встретиться…

Я вздохнула и стала дальше разбирать архив. О! Целый пакет с моими прописями! Да, красивый был почерк у девочки, не то, что сейчас. Ой, помню, как я старалась… Надежда Петровна нам в первом классе оценки не ставила, вместо них рисовала картинки: цветочки, конфетки, а мальчикам звездочки и флажки. Если упражнение было сделано плохо, картинки не было, только грустный смайлик, или иногда строгий… Ну надо же! Тетрадь с моими стихами! Я и не знала, что мама за мной записывает… Вот шедевр-то: «Кошка села на мешок — получился порошок». И дата: 6 апреля 1999 года… Ой, это же как сегодня — только ровно восемь лет назад! Мне три года было; нет, почти четыре… Ну надо же… Интересная штука — время. Оно возвращается, но уже как бы на круг выше. На восемь кругов… А теперь все уже по-другому… Много стихов. И уже посерьезнее. Ладно, потом почитаю. А это что? Небольшая коробочка в розах. Внутри футляр, завернутый в записку. Я развернула ее и прочла: «Просьба передать Регине в день ее совершеннолетия». Почерк этот я знаю. Я его видела в маминой рукописной кулинарной книге, им написан рецепт бабы Вериных блинчиков. То есть, это бабушкин почерк.

Я не смогу дождаться совершеннолетия. Я ночей спать не буду, я просто до него не доживу — умру от любопытства! Я открыла футляр. В нем лежала еще одна записка от бабушки: «Регинушка, это твой крестик. Крестили тебя в Троице-Измайловском соборе 12 августа 1995 года. Я тебя очень люблю и всегда о тебе молюсь. Бабушка Вера».

Так вот что такое «барандочек»! В бархатном гнездышке футляра лежал маленький золотой крестик на розовой ленточке. Я вынула его, поднесла к глазам. На крестике была прикреплена фигура распятого Христа, как Он висит на кресте на оттянутых руках и с поникшей головой. Мне вдруг стало больно — за Него, прибитого гвоздями и оставленного умирать. За бабушку Веру, которая не застала меня повзрослевшую. За маму, которой не будет на моем совершеннолетии…

Но когда-нибудь, когда-нибудь все еще будет. Когда-нибудь мы все обязательно встретимся. Вот Христос: он умер, а после воскрес. То есть — ожил, возвратился. Потому что Он не простой человек был, а Бог. Только Бог мог воскреснуть… Я вспомнила, как про это рассказывала Надежда Петровна на уроке литературы. Она так интересно рассказывала… Кто-то спросил — а это миф или правда? Она ответила: «Если веришь, то правда».

Я — верю. Я верю, что Бог возвратился, что Он победил тех, кто желает людям вечной смерти. Вот почему они так боятся «барандочка»… Он вернулся, и обещал, что люди, которые захотят быть с Ним, не умрут навсегда. Они умрут, но потом оживут, и встретятся, и будут вместе. Все, кто любил друг друга, обязательно когда-нибудь будут вместе. Так что мы еще встретимся, бабушка. Вы там с мамой пока побудьте, а я — я пока тут, с папой, с Надеждой Петровной и Любкой, и Ваней, и Тигриком, и…Я сжала «барандочек» и долго-долго стояла так.

Интересно, как крестик попал к бабе Вере? Ведь моя крестная — тетя Лора, крестик должен был быть у нее? Я положила его в футляр и только тут заметила на дне коробки с розами белый почтовый конверт. На нем было написано «Регине». Маминой рукой. Письмо на ощупь было толстое, и я решила не читать его наскоро. От мамы все-таки… Как будто оттуда, с той стороны, откуда письма не доходят…

Пойду сяду в кресло. И так уже ноги дрожат…Погладив конверт, который когда-то держали мамины руки, я вынула письмо. Целых три листа мелким почерком, ура! Буду читать медленно-медленно, до вечера… Это ведь все равно что с ней повидаться, поговорить…

«Решенька! (И во мне зазвучал ее голос…)

Недавно ты познакомилась с тетей Лорой, твоей крестной. Я должна рассказать тебе некоторые детали, связанные с твоими крестинами.

Когда тебе было около полугода, мы решили тебя крестить. Точнее, решила я, потому что мне нравилась эта красивая старинная традиция, а папа интереса к традициям не проявлял. В крестные тебе я выбрала Ларису, тогда еще не Нагаеву, — свою близкую институтскую подругу. Когда я объявила о своем намерении остальным членам семьи, бабушка Вера призналась, что пару месяцев назад уже окрестила тебя. В ответ на мое возмущение она оправдывалась, что мы ко всему религиозному относимся без энтузиазма. Сама она к тому времени уже была активной верующей, каждую субботу и воскресенье ходила в церковь, соблюдала посты и читала религиозные книги. С учетом того, что мы не одобряли ее нового образа жизни, обсудить с нами вопрос о твоих крестинах она не решилась.

Ситуация возникла неловкая: Лариса очень обрадовалась приглашению в крестные. Она уже начала готовиться — купила тебе роскошное крестильное платье и серебряную ложечку. Я полагала, что обряд можно повторить ради смены крестной, но в Троицком соборе мне сказали, что это невозможно. Не желая огорчать Лору, я решилась на обман и заказала крестины еще раз в другой церкви. Бабушка Вера переживала, узнав об этом, но я была очень сердита на нее и настояла на своем.

Так у тебя получилось две крестных. Правда, бабушку тогда я крестной не считала и даже долгое время не позволяла ей нянчить тебя, желая проучить за самовольный поступок. Папа, видя, как грустит от этого бабушка, просил меня простить ее. Наконец я согласилась, и мы снова доверили бабушке твое воспитание. Однако при этом я настояла, чтобы религиозное влияние на тебя было полностью исключено.

Осадок от этой истории долгое время отравлял наши отношения. Я считала себя правой, но почему-то стыдилась. Так и жила я долгие годы с этим грузом и лишь незадолго до смерти бабушки нашла в себе силы попросить у нее прощения.

Не сердись, что я раньше не посвятила тебя в эту тайну. Лора вскоре после крестин уехала из Петербурга, мы стали реже общаться и потерялись. Я полагала, что тебе необязательно знать историю о двойных крестинах. Но все тайное становится явным. Теперь, когда Лора снова присутствует в нашей жизни, я решила рассказать тебе правду. Надеюсь, обстоятельства помогут тебе разобраться, кого считать своей крестной.

Всегда с тобой.

Люблю.

Мама».

***

Последний лист я сильно закапала слезами. Отплакавшись и высморкавшись, я пошла и снова достала свой крестик. Да, мама, вышло, как ты надеялась: обстоятельства помогли мне понять, кто моя настоящая крестная.

К сожалению, ленточка была коротка, через голову не пролезла. Тогда я срезала ее и аккуратно сложила в футляр, а для крестика выбрала одну из маминых цепочек. Потом я еще раз перебрала фотографии и выбрала одну с бабушкой. На ней мне десять месяцев, моська такая забавная, палец во рту; я стою — как будто танцую — в кухне на столе, а бабушка придерживает меня за бока, и сама улыбается…

Потом я пошла в ванную умыться после всех слез. Смотрю на себя в зеркало: вот она я, на мне мамина цепочка и бабушкин крест. Все правильно. Все хорошо.

— А шоб те мениск разорвало! — довольно отчетливо послышалось из унитаза. Я заглянула внутрь — на стенке корчилось маленькое коричневое пятно, с виду напоминающее то, что иногда не до конца смывается в унитазе.

— А знаешь что? А заткнись-ка ты! Не желаю больше тебя слушать! И вообще — вон из нашего дома! Не нужен нам домовой! — решительно проговорила я и потерла в унитазе щеткой. И спустила. И еще раз потерла, и еще раз спустила.

9

Идя наутро в кухню, где папа гремел посудой, я думала — войду и расскажу ему о своей находке. Но он первым начал разговор:

— Знаешь, сегодня в храме ночная служба с крестным ходом. Я собираюсь пойти, ты не возражаешь? Не страшно будет дома одной?

— А ты не возражаешь, если я пойду с тобой?

— Нет, конечно, вдвоем веселее! — Было видно, что папа рад. — А после школы давай в «Спортмастер» съездим по твоим делам.

— Ага, только придется оперативно. А то мне к трем к отцу Константину.

Папины брови вздыбились до потолка, а потом он сказал:

— Интересно. А мне к нему в полтретьего.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— А еще у меня к тебе разговор есть. Серьезный. Не узнаешь? — сказала я и вынула из-за пазухи крестик. Папа взглянул и ответил:

— Цепочку узнаю. Это я ее маме подарил… А крест откуда?

— Вот, прочитай.

Я передала ему коробку с моими находками. Пока папа читал, на лице его сменилось много выражений: сосредоточенность, боль, сожаление… Закончив читать мамино письмо, он вздохнул и сказал:

— Да. Ира была очень пылкая…Своенравная порой, да. Они с бабушкой не слишком мирно жили. Даже совсем немирно, если честно. Точнее, мама на бабушку чаще наезжала, чем наоборот… Но под конец мама стала гораздо тише, факт. И светлей… Отец Константин правильно тогда, на поминках, сказал про ее совесть: она стала понимать свои ошибки. Она научилась говорить «прости»… И прощать других. — Папа помолчал, несколько раз вздохнул, глядя в себя, и продолжил: — Вот и с подругой своей, Леной, помириться успела. Уже в больнице, уже речь пропадала, но все-таки. Попросила меня ее разыскать… И они помирились.

— А они были в ссоре?- спросила я.

— Да. Со школы.

— А из-за чего они так капитально поссорились?

— Из-за мальчика. В одного и того же влюбились.

— Это был ты! — убежденно выкрикнула я.

— Нет, это было б уж слишком, — покачал головой папа. — Совсем как в сериале. Мы и знакомы тогда не были. Нет, из-за другого. Он выбрал Лену, а Ира на нее обиделась, подумала, что она специально его отбила. Уж не знаю, где там правда. Я со слов тети Лены рассказываю. Да, потом Лена вышла за него замуж, но навсегда не получилось у них… Кстати! Совсем забыл! Вот голова дырявая! Мы завтра к ним, к Полехиным, в гости едем, на пасхальный обед!

— Ура, — сказала я, еще полная мыслей о прошлом.

***

Из школы папа забрал меня на машине, и мы рванули в «Спортмастер», и выбрали там Любке скейт с голубыми колесами и прикольными узорами на обратной стороне. Потом я выбрала себе премиленькую худи защитного цвета. Папа стоял, стоял, смотрел, как я верчусь перед зеркалом, а потом сказал:

— А давай, что ли, и Любе эту самую кенгурятину купим. Кутить так кутить. Небось, неприкольно ей будет в обычном свитере на скейтборде кататься.

— Папа! — воскликнула я. — Я потрясена! Ты начинаешь разбираться в молодежной одежде! И даже почти совсем правильно выучил название! И вообще, ты очень-очень добрый и заботливый, — и я повисла у папы на шее.

Для Любки мы выбрали худи другого цвета, серо-голубой. И к глазам, и к колесам скейта.

***

Когда мы с папой вошли в собор, я обомлела: посередине стоял гроб. Он был обильно украшен цветами, к нему стояла очередь, — люди прощались с покойником, подходили крестясь, кланялись. Мне стало не по себе, захотелось уйти: неудобно как-то, на чужие похороны попали… Но папа как заправский перекрестился и встал в очередь. Тут я поняла, что гроб ненастоящий, и увидела, что покойника в нем нет, только изображение сверху, — большая картина, на которой Иисус Христос… Он лежал нарисованный в полный рост, укрытый расшитыми тканями, со сложенными на груди руками, такой худенький, мертвый, несчастный. Но лицо Его было спокойно, глаза закрыты. На иконах Он обычно хоть немного похож на Бога: серьезный, внимательный или хотя бы таинственный. А тут Он был совсем как человек. Похоже, как мама в гробу лежала… Мне стало его жалко — ведь Он умер молодым и совсем незаслуженно. Я вспомнила, как мы на уроке читали отрывки о Его жизни. Мне и тогда казалось, что зря Он позволил себя убить, а сейчас и подавно. И мог ведь убежать или спрятаться, но не стал. И казнили-то Его зверским образом, как какого-нибудь страшного злодея. Бедный Христос! Прямо как Аслан — тот тоже умер добровольно, незаслуженно… Если вы не читали «Нарнию», — скажу кратко, что Аслан пошел на смерть за другого, за одного мальчика, который был в принципе хорошим, но в какой-то момент оплошал и сделался предателем. Злые казнили Аслана, убив его на каменном столе. Но они не догадывались, что Аслан не простое существо, что Он сумеет ожить… Ой, написала по ошибке «Он» с большой буквы. А ведь и правда — ого, как все похоже, Иисус Христос тоже, наверно, умер за какого-нибудь предателя!..

Мы поклонились умершему Христу, и папа пошел разговаривать с отцом Константином, а я осталась ждать. В другой части собора происходило освящение пасхальной еды: люди приносили и выставляли на столы свои красиво украшенные куличи, горки из творожной массы и корзиночки с крашеными яйцами, и зажигали над ними свечи, а потом вокруг ходил священник и кропил это все водой из серебряного чана, приговаривая молитвы. Я вспомнила прошлый год, разговоры за пасхальным столом, как тетя Лора с дядей Волей сказали, что послали домработницу освятить кулич и яйца. Вот чудаки, если верят, что в церкви еда заряжается энергией, подумали бы, что это за энергия, и ею ли они совершают свои чудеса…

Фу, толкучка какая у столов. Давятся, свои куличи вперед других суют… Тоже мне, христиане. В церкви все должны быть добрые, а они? С этими мыслями я сидела некоторое время, сердясь на неправильных верующих, а потом решительно встала. Не хочу я сегодня ни о чем ни с кем разговаривать. И слово какое глупое — исповедь. Несовременное. Вообще, здесь все такое допотопное: и аляповатые иконы, и несуразное здание собора, пропахшее гарью пожара, и все эти суетливые батюшки в одеждах до пят, смех сплошной… И, если посудить, какую пользу может принести разговор с чужим человеком о моих тайнах? Глупости все это. Подумаешь, сила слова. А у человека есть сила разума. Прав сто раз Сергей Ефремович! Надо надеяться только на себя!

Думая так, я в большом раздражении пошла к выходу. Лучше на улице папу подожду. Мне здесь делать совершенно нечего. На дворе двадцать первый век, век компьютеров и космических скоростей, а я как старушка какая-нибудь в церковь приперлась, вот глупость-то!

И тут ко мне подошел отец Константин:

— Ну? Пойдем, поговорим?

Я с недовольной миной остановилась. Вообще-то, я уже ухожу, но неловко выходит как-то: договаривались же… Я еле слышно промямлила:

— Может, не надо?.. Столько раз к вам прийти пыталась, а теперь не знаю, о чем говорить.

Отец Константин заглянул мне в глаза из-под очков и с ласковой улыбкой произнес:

— Я очень рад, что ты пришла. Я тебя все это время ждал.

— А чего ж не позвонили? — размякая от удивления, спросила я. И тут же поняла: он ждал, потому что я должна была сама. Сама должна была сюда прийти, дойти через все преграды, сквозь все ловушки! И я пришла. Где-то рядом стоит невидимый Бог. Он умер, и это Он лежит там в поминальном гробу, но одновременно Он тут, потому что воскрес, потому что Он Бог и никто другой, и Он стоит где-то тут, невидимый, потому что не хочет навязываться. Не хочет пускать глазами молнии, не хочет при всех зажигать глазами свечи и ходить по воздуху. Ему не нужно, чтоб летали ватные шарики и ползали галстуки, Он не хочет никому доказывать, что Он волшебник и Бог. Он хочет, чтоб люди верили, что Он есть. Просто верили, без доказательств. И тогда, когда веришь, когда уступаешь Ему в себе место и доверяешь Ему свою волю, происходят чудесные вещи…

— Батюшка… Я хотела перед Богом извиниться… Я пообещала быть с Ним, в Его армии, а сама — дезертировала. Ну, то есть, забыла про Него… Как отрезало. На время, но все равно… А потом стыдно стало. Тогда, когда поняла, было стыдно, а сейчас не стыдно, сейчас я ничего не чувствую. Только головой понимаю, что нехорошо вышло.

— И это хорошо, — кратко откликнулся отец Константин.

— А это у нас исповедь?

— А ты как хочешь? — спросил он, отводя меня в сторонку к высокому столику, на котором лежали крест и золоченая книга.

— Хочу, чтоб исповедь… Мне Надежда Петровна объяснила про силу слова, что у вас особое слово, которым вы можете снять груз… Только я все забыла, не знаю, что говорить, и ничего не чувствую, — сокрушенно добавила я.

— Бог знает, что тебе было стыдно. Если ты в это веришь.

Я оглянулась. Белые закопченные стены собора, иконы, свечи в подсвечниках; толпа с куличами, папа на скамеечке, отец Константин. И больше никого… Никакого ощущения присутствия кого-то еще, как было у меня минуту назад. Но я же знаю, что Он где-то здесь. Ведь у Него свойство такое — открываться не тогда, когда ждешь, и отвечать не когда спрашиваешь. Он все по-Своему, по Своей воле делает, и Ему видней, почему так надо, — Он же, в конце концов, Бог…

— Я верю.

— Тогда это исповедь. Что-нибудь еще хочешь сказать?

— Нн-у-у… Да! Про маму. Вот ужас-то: это ведь я ее… убила.

Отец Константин нахмурился:

— Как так?

Я рассказала. И, конечно, в процессе рассказа расплакалась.

— Послушай, ты преувеличиваешь свою вину. Со словами, конечно, надо обращаться осторожно, не бросать их на ветер. Но твое слово было сказано без содержания. Впустую. Сгоряча. Оно не имело веса, который обычно имеют слова. Это был грех пустословия, но не убийства.

— И что это значит?

— Это значит, что свою вину за пустое слово ты уже выплакала. И запомни: в маминой смерти ты не виновна, эти мысли — от лукавого.

— От какого лукавого? От того, от которого мы в «Отче наш» просим нас избавить?

— Да.

Я четко вспомнила, как не смела произнести «убила», как оно мне послышалось — и это был голос не мой, а только моим притворявшийся… Как этот голос потом убеждал меня, что мое неосторожное слово имело роковые последствия, что мне не будет прощения… Он пугал меня списком моих грехов…

— Батюшка! А правда, что у злых есть типа список, где все грехи человека записаны?

— Я своими глазами его не видел, — ответил отец Константин. — Но я верю, что есть.

— Я тоже не видела, но тоже верю… Мне кажется, я даже слышала его шелестение. Ой, а если я сейчас то, что из списка помню, назову, это тоже можно будет приравнять к нулю? Потом, когда вы свое слово произнесете?

— Да.

— Тогда — вот: я много раз в жизни называла маму дурой, а папу — идиотом…

— Не надо повторять плохих слов, — мягко остановил меня отец Константин.

— Ладно… Еще я многих других людей называла… неуважительно. А Любу, подругу лучшую, — ее… в общем, тоже ее обзывала…

— Все?

И тут меня прорвало. Мурин не все назвал, но я же знаю, какая я была!

— Нет, не все! Я была жутко, чудовищно злая! Я папу, его я вообще… на кусочки…

И Любку я презирала, и Надежду Петровну! А ведь я их очень люблю, и они меня… А одного мальчика, Ваню, я действительно чуть не убила — словом, и это было со смыслом сказано, чтоб его унизить, обидеть… Ни за что. Он, наоборот, он ко мне очень хорошо относился… А еще, еще я весь мир презирала и ненавидела! Я себя самой лучшей на всем белом свете считала! И хотела — вот стыд-то — хотела сначала звездою сцены стать, мне балет был только ради успеха нужен… И тем, кто танцует не хуже меня, я конкретно желала зла. А еще я хотела стать президентом, чтоб управлять, чтоб мне поклонялись… Позор. Я такая была самоуверенная, самолюбивая, самонадеянная, само… Сама саба!

Я плакала так, что уже не могла говорить. Отец Константин подождал чуток, а потом накрыл мне голову золоченым покрывалом и, положив сверху руку, начал произносить слова. Я всхлипывала и ничего не понимала, услышала только самый конец:

— …прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих.

Он снял покрывало с моей головы и улыбнулся. Я вытерла щеки и нос.

— Целуй крест и Евангелие. Благословляю причаститься.

Видя, что я стою в замешательстве, он добавил:

— Это Таинство встречи с Богом.

— Знаю… В хлебе и вине…

— Да. Иначе с Ним не встретиться, глазами Его не увидишь…

— Зато увидишь душой?

— Верно сказано!

— Это Надежды Петровны слова… А готовиться как-нибудь надо?

— Ты уже, только что, — улыбнулся отец Константин. — Исповедь — главная подготовка.

Я собралась с духом и сказала:

— Мне все-таки непонятно, как там может быть Бог.

— Не надо пытаться понять все сразу. До некоторых ответов мы должны дозреть. Как сначала должны дозреть до прихода в храм, дозреть до исповеди… — Он умолк, глядя на меня.

— А когда мне можно это — причастие?

— Сегодня ночью придешь?

— Собирались с папой.

— Ну вот. Пасха — главный праздник года, очень здорово встретиться со Христом в первый раз на Пасху!

— А что, собственно, люди празднуют в Пасху? — спросила я.

Отец Константин поглядел на часы и показал лицом — мол, больше времени нет, — и сказал только вот что:

— То, что Он умер за тебя.

Потом он положил мне руку на голову, я и поняла, что он прощается. Я кивнула, промямлила «до свидания», и он отошел быстрым шагом к небольшой группе людей, которые, было видно, нетерпеливо дожидаются его.

Я пошла к скамейке, на которой сидел папа. Иду и думаю: как это — умер за меня? Он умер, еще когда меня не было… Но стоп, в тонком мире времени нет. Значит, такое возможно… Значит, Он две тысячи лет назад уже знал, что появится такая девочка — Регина, и что однажды она… станет злой. И Он захотел меня спасти, Он так все устроил, что я — что я узнала про Него и захотела познакомиться с Ним, и быть в Его армии, и…

Я подумала вдруг про Аслана. Аслан добровольно пошел на смерть за Эдмунда, который по собственной слабости стал предателем. Злые думали, что Аслан умрет, и все, и радовались, убивая его, а он, а он их обхитрил! Он ожил! Его смерть оказалась сильнее обычной смерти. И разрушилось древнее заклятие, и все окаменевшие от злых чар ожили, и Эдмунд исправился, и стал очень хорошим, а после был даже одним из королей Нарнии.

А я — ведь и я тоже была под злыми чарами, тоже по собственной воле… Я в прошлом году тоже, считай, своих предала. Но Бог еще тогда, давным-давно, задолго до моего появления на свет, умер — умер раз и навсегда — за меня и за всех людей, бывших до и после Него, за все наши ошибки. Он их взял и приравнял к нулю, вот и все. Как? Да кто ж Его знает. Бог Он и есть Бог! Потому же Он, кстати, смог ожить после собственной смерти. И сам ожил, и всех людей оживил! Теперь каждый, если захочет, как Эдмунд, исправиться, сможет стать — ну, если не королем, то хотя бы просто счастливым человеком в какой-то своей небесной Нарнии, в тонком мире, где хозяин и главный правитель — Христос. Все мы сможем быть там рядом с Ним, — там, где мама, и бабушка Вера, и добрый Никола, и все остальные… И я смогу, и папа, и Любка, и Надежда Петровна, и Ваня, и Эльфик, и Дима, и все остальные ребята из всех моих школ, со двора и всего Петербурга! Да что там, со всей России, всей нашей планеты! И вы тоже! Если вы захотите, конечно…

Когда мы вышли из собора, я почувствовала необыкновенную легкость. Оглянулась на то, о чем рассказала отцу Константину, о всем, что так долго тащила как груз, — и вот удивительно: помню, но не болит! Прямо как с этим мениском — коленка иногда напоминает о себе, но жить не мешает.

И еще на душе у меня была свежесть. Так бывает, когда в жаркий день окунешься и выйдешь на берег: все вокруг то же самое, и ты все такой же, но только мир будто чище и сам ты какой-то новый, умывшийся. Чистый.

Мы зашли в магазин и купили кулич, три десятка яиц и специальную краску. Сейчас придем домой и будем яйца красить, вот.

***

Крестный ход — это очень красиво. Правда, мы с папой чуть не опоздали — у собора совсем негде было парковаться, и нам пришлось вернуться на Фонтанку и оставить машину далеко на набережной. Когда мы полубегом подошли к собору, из него выходила торжественная процессия — священники со знаменами, на которых были иконы, и масса людей с зажженными свечами. Они пошли вокруг собора, напевая какую-то молитву. Мы пристроились сбоку. Я заметила, что в толпе много детей, даже маленьких, дошколят. Одни чинно, стараясь выглядеть взросло, шли со своими свечами, следя, чтоб они не гасли, а другие с радостным возбуждением перебегали туда-сюда между идущими. Настроение у всех было приподнятое, на лицах, освещенных пламенем свечей, отражалось ожидание чего-то значительного.

Мне стало обидно, что мы идем без свечей, как чужие. И в этот миг откуда ни возьмись рядом со мной возникла Надежда Петровна. Она кивнула нам с папой и, словно фокусник из шляпы, вынула из сумочки два красных стеклянных фонарика со свечами!

— Не говорите мне после этого, что вы не волшебница, — радостно пробурчала я.

— Думай как хочешь, — ответила она, — но они у меня оказались лишними, — в последний момент дочка с мужем решили пойти в другой храм.

— Вы можете сколько угодно твердить, что это совпадение, но я вижу тут все признаки чуда: каким образом вы оказались рядом с нами? И именно в тот момент, когда мне взгрустнулось, что мы без свечей?

— Ладно, — махнула она на меня рукой. — Будем считать, что чудо.

Мы зажгли наши свечки и пошли догонять идущих. Голова шествия уже вернулась ко входу. Священники остановились, за ними и вся колонна. Я не поняла, не увидела, что произошло, но вдруг по толпе прокатился громовой возглас: «Воистину воскресе!» Надежда Петровна оглянулась на меня. Она, как и все вокруг, была очень радостная.

— Дождались, — прошептала она. — Христос воскресе, Регинушка! Игорь Андреевич, Христос воскресе!

— Воистину воскресе, — серьезным голосом откликнулся папа.

Надежда Петровна еще раз взглянула на меня. Я озадаченно повторила:

— Воистину воскресе, — а — Он что, явился, что ли? Там, впереди, где священники?

— Он не только впереди, Он и здесь, рядом с нами. Только невидимо. Но, если веришь, не можешь Его не почувствовать.

Я поглядела по сторонам — большинство стояли радостно-завороженные. Были, правда, и такие, которые стояли с никакими лицами или даже скучали. Значит, они не слишком верили. А я? Верю ли я, спросила я себя. Не очень… Нет, я верю, что Он в принципе есть, но в этот самый миг я Его не чувствую… И тут мне очень-очень захотелось верить, чтобы радоваться так же, как Надежда Петровна. И папа — да, да, он тоже стоял, улыбался — счастливо, но как бы немного стесняясь. Господи, я тоже хочу обрадоваться…

Тут где-то во мне, в неизвестной моей глубине, зародилась волна. Она поднялась, подхватила меня, закрутила. Потом разлилась, заслонила весь мир, осветила его золотым, голубым. Бушевала неслышная музыка. Я лечу не прекрасной волне, я лечу — и танцую. Я танцую простой и немыслимый танец, в котором движение — радость. В синем небе танцуют и свечи, и звезды…

Это был самый праздничный танец из всех, что когда-нибудь мне довелось станцевать. Я незримо вернулась на землю, нащупала папину руку и руку Надежды Петровны. И тогда я подпрыгнула, просто, по-детски, повиснув в них на руках, и пропела:

— Воскресе, воскресе, воскресе!

Люди стали входить в собор, и мы с ними. Толпа казалась огромной, но все поместились. Началось пение хора, перебиваемое возгласами священников и катающейся по собору волной пасхального приветствия.

Так продолжалось довольно долго. У многих свечи успели догореть, а в моем фонарике воску оставалось довольно много. В какой-то момент Надежда Петровна загасила свой, тогда и я тоже загасила и, подождав, пока воск не застынет, положила в карман. Хор все пел, и пение было по-прежнему радостное, только на разные лады, — то бурное, то потише, то проникновенное, то таинственное. По ощущениям это было похоже на балет. Сейчас объясню. Когда в первый раз в жизни приходишь на балет, то поначалу все кажется неестественным: ни один человек в обычной жизни так не движется. Но в этом-то все и дело: в балетных движениях спрятан смысл. Каждое па продуманно, каждая поза что-нибудь означает. Танец — это язык, которым танцующий может вам что-нибудь рассказать, если только вы захотите понять. И правда, если хочешь, постепенно начинаешь понимать смысл движений: вот балерина склонилась — она горюет; вот она взлетает в прыжке — она рада; вот два танцора, кружась, то сближаются, то разбегаются, — это битва врагов: вот кордебалет рисует весну, или ссору, или праздник…

Похоже было и в церкви: пение хора и движения священников явно что-то означали. Когда я была на службе в первый раз, я просто ждала отца Константина, и поэтому не пыталась особо вникать в происходящее и скучала. Сейчас все было по-другому: я понимала, что происходит встреча Христа. Как если бы в прекрасном дворце огромная масса гостей собралась, чтобы приветствовать возвращающегося с войны царя-победителя. Поэтому были понятны — нет, не слова и не движения, но — как сказать? — содержание, вот. Поэтому и скучно не было. Я стала думать о встрече. Лучше всего было бы, конечно, встретиться с Христом в Его человеческом виде. Не из-за носа, конечно, это так, глупости. А просто… Хочется с Ним рядом побыть. Интересно, а Он берет детей к себе на коленки? Вот было бы здорово… Хотя я уже не маленькая. Ну, тогда хотя бы за руку Его подержать. Какая она? Большая? Шершавая, гладкая? Неизвестно… Но точно, что теплая. Как у папы, — у него всегда теплые и достаточно твердые руки. Взял и сразу почувствовал, что тебя защищают…

Еще хорошо было бы расспросить Христа о маме. Где она? У нее там свой дом? Он такой же, как наш, петербургский, только как бы зеркальный? Или совершенно другой, типа старинного? Или, может, у нее там усадьба с садом, с цветами и с яблонями, и…

А бабушка Вера, она в том же доме? Нет, наверно. У нее там свой собственный дом, и в нем дедушка, ее муж, умерший давным-давно, и маленький мальчик Юра — их сын, папин брат, проживший всего лишь полгода. Только ой, там бабушка что — уже бабушка, а Юра младенец? Как тогда она его будет растить?

— Надежда Петровна… А в том мире люди какого возраста? Там же времени нет?

— Неизвестно, Регинушка. Но считают, что все там выглядят лет на тридцать.

— Ого… Это значит, что я рискую не узнать свою бабушку. Я ее молодой совсем не помню.

— Как-нибудь узнаешь. Глазами души… Про усопших думаешь?

Я кивнула.

— Они сегодня у Господа на пиру!

Я представила этот пир: замечательный зал с дивным куполом неба и светлыми стенами воздуха. Бесконечный торжественный стол, за которым нарядно одетые гости, в белом, в красном и в золотом; на столе куличи, творожные горки, цветные яички. А еще — ну, наверно, похлеще любой самобранки: все то, что душа пожелает. Нет, скорей не душа, а какое-то тонкое тело. Интересно, этому телу, наверно, подходит пища богов, — что-то типа амброзии и нектара, которыми питались боги Олимпа у древних греков… Что касается меня, я предпочла бы курочку табака, как моя мама делала, или котлеты, как Любкина мама, или голубцы Надежды Петровны… И пироги… Ой, я кажется, есть хочу…

Бог приходит в хлебе и вине. Как?.. Он как-то прячется в молекулах… Каким-то таинственным образом… Ладно, и правда, всего не понять.

По собору то и дело прокатывалось «Христос воскресе!» Я каждый раз, восклицая «воистину воскресе!», ощущала, что это пароль, нет, точней, отзыв на пароль. Служба все длилась и длилась. Я почувствовала усталость в ногах. Заметив, что я топчусь, папа шепнул мне: «Поехали домой?»

— Что ты! А как же причастие?

Он кивнул, и мы продолжали стоять.

Вскоре весь собор запел:

— О-о-тче наш!

Я обрадовалась, что знаю слова, и запела вместе со всеми.

— Идемте, — сказала Надежда Петровна. Папа выпрямил спину, сложил руки на груди и с серьезным выражением двинулся вперед. Я поняла, что он не в первый раз, — вот какой хитрюга, уже встречался со Христом, а мне не рассказал…

— Пап, — шепнула я, пристраиваясь за ним, — а какое оно, причастие?

Папина спина напряглась, потом пожала плечами. Потом он оглянулся и сказал.

— Наверно, как свет.

И вот после паузы центральные двери раскрылись, вышли священники с чашами. Один стал произносить слова молитвы. Хор снова грянул пасхальную песнь, люди разделились на очереди и стали подходить к священникам. Ноги мои подкосились: куда я иду, люди добрые? Я ж ничего не знаю! Я все сделаю неправильно, почему ни отец Константин, ни папа, ни Надежда Петровна мне не рассказали, что меня ждет, что надо делать? Вдруг, если я перепутаю что-нибудь, Бог не придет ко мне, не проявится?.. Я обернулась было к Надежде Петровне, чтоб расспросить, но робость по-прежнему сковывала меня. Я шла дрожа, в глазах темнело, — представлялось, как — да и не знаю, что представлялось, скорей всего ничего, просто паралич пробивал пополам со столбняком… И вот я у чаши.

— Имя? — спросил священник.

— Регина, — едва слышно ответила я. Он произнес:

— Причащается… — и протянул мне ложку.

Я ждала, что меня шарахнет, или что опять придет неземная волна и поднимет меня в дивном танце-полете, или…

Но ничего не случилось. Я держала на языке кусочек мокрого хлеба с винным вкусом. Подержала — и проглотила. Все равно ничего не случилось. Даже обидно. Я сделалась разочарованная. Все шли к столику, на котором стояли чашечки с розовой водой и миска с кусочками хлеба.

— Это что, добавка? — спросила я у Надежды Петровны.

— Нет, это запивка, — сказала она и помолчала. — Поздравляю с принятием святых Христовых тайн.

Каждое слово этой фразы она произнесла немного отдельно, отчего они получились особо звучными. «Тайн», эхом отдалось во мне.

И тут я почувствовала, как мне хорошо. Не было ни видений, ни полетов. Просто — мне хорошо, и все. Как? Да не приставайте, не знаю. Так хорошо, что и сказать не могу. Как у папы на ручках, как у мамы в объятиях… Кому-то Бог — лев, кому-то — свет. А мне — этот сладкий огонь. Я подумала, подумала, и про себя сказала Ему:

— Здравствуй.

Вот оно как: один приходит в темном облаке с громом и молниями, со страшной свитой, тянет к себе и зовет поклониться. Другой приходит с едой и питьем, тихо, как-то по-человечески, не тянет, не заставляет. Один обещает весь мир, славу и власть, а другой — ничего, только вечную жизнь. Непонятную, никем не доказанную. Ну и пусть. В этом все и дело: в свободе. Хочешь, веришь, не хочешь — не веришь…

***

В машине по дороге домой я заснула. Возле дома проснулась, но притворилась, что сплю, как в детстве, когда мы поздно возвращались откуда-нибудь и мне не хотелось тащиться самой на четвертый этаж. Папа с кряхтеньем извлек меня и понес к парадной. Я положила голову ему на плечо и обхватила руками. Прямо возле моего рта было его ухо. Когда он преодолевал последний пролет, я громко шепнула:

— Христос воскресе!

***

Как только папа открыл дверь квартиры, нам в нос шибанул запах канализации. Сон с меня сразу слетел. Мы включили свет и увидели: весь пол в прихожей и частично в коридоре был залит вонючей водой. Папа озадаченно хмыкнул. Мы подтянули к себе табуретки и, используя их как плоты, добрались до ванной. Стал ясен источник потопа — на месте унитаза высилась груда обломков. Позади одиноко торчала черная канализационная труба.

И тут до меня дошло: где я видела нашего домового в последний раз? И в каком виде?

Видать, невмоготу ему стало в нашем доме. Особенно теперь, когда мы с папой вернулись, тайным образом неся в себе его главного врага. Не вынес он этого, бедняжечка. Дрянь потусторонняя, ничего умнее придумать не мог… Ха, ха, ха, какое восхитительное чудо на прощание!

10

Кое-как ликвидировав последствия, мы легли спать. За окном уже брезжил рассвет. Поспать мне не удалось: вскоре завозился в своей корзине Тигрик, вылез из нее и начал, громко мурча, присасываться к моей руке. Я сначала его отпихнула, но тут же, вздохнув, встала: раз записалась в кошачьи мамы, надо выполнять долг… Ребеночек есть хочет, да и глаз ему надо промыть, заживает пока не очень… Я отнесла его в кухню, обработала глазик лекарством и дала творогу и кусок колбасы, а себе заварила чай. Хорошо… Тихо, мирно. Только жалко, что пахнет вчерашним потопом.

Через некоторое время встал папа и вызвал аварийку. Потом он позвонил тете Лене, что мы задерживаемся, и помчался покупать новый унитаз. А я сижу все это записываю.

Главное, конечно, — воспоминание о пасхальной ночи. Знаете, я вам вот что скажу: это самая лучшая ночь года! Не новогодняя, а эта! Пасха — это Хэллоуин наоборот. Так же таинственно, неожиданно, непредсказуемо, устаешь, но очень при этом рад. И — чудеса! Чудеса, но не ради прикола… Я пошла, достала из кармана куртки пасхальную свечку-фонарик и поставила ее на полку рядом с коллекцией туфелек. Самая красивая все же хрустальная. Я подумала о тете Лоре. Где-то она существует, моя ненастоящая крестная. И она, и ее возносящийся от собственной значимости муж… Они говорили, что верующие. Врали. Или нет, они, может, правда так думают. Но дело в том, что верующий — это не тот, кто так себя называет, а кто воюет в армии Бога…

Я прислушалась: у меня сейчас тишь. Никаких голосов. Но я знаю голос врага. Он разный бывает: ворчливый, гневный, суровый, скулящий, ленивый, фальшиво-прикольный, фальшиво-ласковый… Он отвлекает меня и обманывает, он воздействует на мою волю, и она становится строптивой, как необъезженный конь. Но хорошо, что дальше какого-то уровня внутри меня он не может проникнуть. Там стоит оборона наших. Кто они, я точно не знаю, но знаю, что есть. И незримый Ангел-защитник, и, может, кто-то еще, и, главное, — в самой середине меня — огонек… Сладкий и добрый огонь. И я знаю, что он — Он — сильнее. И теперь, когда Он во мне, мне ничего не страшно. И злой — он уже не посмеет вернуться, ведь…

Раздался звонок телефона. Это была Надежда Петровна.

— Христос воскресе! — сказала она вместо «здравствуй». — Ну как вы, выспались?

— Не совсем, — честно ответила я. — Точнее, совсем не выспались. У нас тут потоп был… Последнее чудо былого дружка — домового. Ушел навсегда и напоследок взорвал унитаз. Вот, жду мастеров…

— Однако, — сказала Надежда Петровна. — Никто не поранен?

— Нет.

— Слава Богу. А у меня, когда я в первый раз причастилась, упало и вдребезги разбилось зеркало. Оно непростое было, в нем мне иногда… кое-кто являлся.

— Почему вы раньше об этом никогда не рассказывали?! Ни мне, ни раньше, в классе? — воскликнула я.

— Зачем? Чтобы кого-то удивить? Чтобы кто-нибудь о чудесах задумался? И, не дай Бог, захотел бы и сам кого-нибудь над своим плечом в зеркале разглядеть?

— Да, вы правы. Не надо их чудеса пропагандировать. И без того в каждой газете такой рекламы полно. Теперь вот еще в телевизоре экстрасенсы. Деваться некуда. Скоро каждый первоклассник будет уметь двигать взглядом линейки.

— Ну, ты хватила. Не забывай, что Бог сильней. Бог сильней, только…

— Что — «только»? — испугалась я.

— Ты сказала, что он, враг, ушел навсегда. Понимаешь, пока продолжается человеческая история, он навсегда не уйдет. Он лишь отступает на время.

— Это что же? — в ужасе пролепетала я. — В один непрекрасный день он возьмет и снова явится?..

— Все в твоих руках. В ваших с папой. Если человек своей волей противится злу, учится его побеждать, — в его дом не проникнет нечистая сила. А если…

— Знаю, — вздохнула я. — Зло на зло примагничивается…

— Молодец, пятерка! Ну ладно, чинитесь там… Папе привет.

***

Нет слов описать, как было весело у Полехиных, но попробую. Сначала мы познакомились с их диким чудовищем — кошкой Клеопатрой, которая по причине плохого характера и крайней недоверчивости проживает в клетке. В первый раз вижу кошку, которая вместо того, чтобы выйти к гостям, шипит как сковородка и бежит прятаться в домик. О том, чтоб ее погладить, речи не было: если к ней приблизить руку, она может в кровь разорвать, сказали Поля и Ляля. Потом мы знатно пообедали всякими вкусностями, а потом я попросила тетю Лену спеть нам. Она очень душевно пела про кораблик детства и как лыжи у печки стоят, а потом переключилась на задорные песни — про суда, которые всегда по четвергам плывут в Бразилию к далеким берегам, и про то, как по мосту идет оранжевый кот. А потом, когда она уже почти отложила гитару, я тихо сказала:

— А можно «Виноградную косточку»? Вы ее помните?

— Да, конечно…

И она запела. Не маминым голосом, нет. Но как-то похоже. Как будто мама из своего далекого тонкого мира неслышно подпевала ей… Я украдкой смахнула слезу и сказала:

— Спасибо вам, тетя Лена… А знаете, я знаю про вас одну вещь. Что вы однажды в детстве на газоне хатифнаттов выращивали. Только вместо них выросли шампиньоны.

Тетя Лена заулыбалась. Лицо ее стало лирическим, она снова стала перебирать струны и запела мягко, немного детским голосом:

Спят, спят мышата, спят ежата,

Медвежата, медвежата и ребята.
Все, все уснули до рассвета…
Лишь зеленая карета
Мчится, мчится в вышине,
В серебристой тишине…

Я слушала и представляла, как где-то в тонком мире мчится эта зеленая карета, и в ней, конечно, сидит мама, и…

Спите. Спите, спите медвежата.
Медвежата. Медвежата и ребята.
В самый, в самый тихий ранний час
Звон подков разбудит вас.
Только глянешь из окна: на дворе стоит весна…

Я посмотрела в окно — за ним шумел проспект, и весны никакой видно не было, но зато небо было синее-синее, весеннее, и в нем был белый пушистый след — конечно, от самолета, но, может, нематериальные кареты, проезжая по небу, оставляют похожий след?..

— Ты нам не потанцуешь, Регина? — прервала мою мысль тетя Лена.

— Конечно! И зовите меня Решкой, пожалуйста!

Я встала, натянула ноги, и они почти что заплакали от счастья. Как здорово, что я могу своим танцем кого-то порадовать!

Среди дисков с классической музыкой у Полехиных обнаружился балет Прокофьева [118] «Золушка». Хм, забавно… Поставим адажио.

Звуки были как тихий и светлый денек, не особенно жаркий, наверно, весенний. Такой, как сегодня. Мы идем на прогулку по дивному саду, вдали серебрится ручей, или, может, фонтан. Нам легко и приятно, мы вместе, сейчас мы затеем игру — переливы закончились, жалко, что музыка стихла…

Все захлопали. Поля вскочила и стала меня тормошить, а Ляля сидела завороженная. Тетя Лена сказала:

— Вот это да! Как ты завлекаешь в свой танец! Танцуешь ты, а кажется, что я…

— Мне тоже так показалось, — сказала Ляля. — Это какая-то магия.

— Да, Решка! Ты просто настоящая волшебница! — воскликнула тетя Лена.

— Ой, только не называйте меня этим словом, — испугалась я. — Слова имеют силу, а я ни за что, никогда не хочу быть волшебницей…

— Хорошо, будешь просто нашей любимой танцовщицей, — сказала тетя Лена. — А теперь — теперь пошли играть в футбол!

И мы пошли, и стали играть семейными командами, Горшковы на Полехиных. Тетя Лена неплохо стояла в воротах, а папа суетился и как мальчик норовил обязательно забить ей гол. Поля и Ляля, конечно, настоящие профессионалы, классно играют. У них это так ловко выходит: то одна ведет и пасует второй, и та забивает, а то наоборот. Никак не угадать, кто из них нанесет решающий удар, и обе бьют без промаха. Когда они накостыляли мне двенадцать голов, я взмолилась о пощаде, и мы вернулись пить чай с куличом и пасхой — те красивые творожные горки так и называются. Тетя Лена сказала, что все это освященное, что они ходили в субботу в ближайшую церковь. Я на секундочку испугалась — не случится ли неприятность, как в прошлом году, от церковно заряженной пищи. А потом опомнилась: нет, теперь же Христос во мне, Он не станет противиться собственной энергии. А тогда, тогда — кто-кто другой во мне был, он и буйствовал… Он был во мне… До какого-то уровня, но все равно… Никогда больше, нет, нет! Надо изо всех сил постараться больше никогда не запускать в себя зло!

— А на ночной службе вы были? — поинтересовался папа у тети Лены.

— Нет, это нам не по силам. Мы вообще не слишком во всем таком разбираемся… — смутилась она. У них завязался разговор обо «всем таком», а мы с девчонками помалкивали, уплетали кулич и пасху. Кулич был вкусней, чем вафельный торт, а пасха вкусней глазированных сырков. Потом мы пошли смотреть «Властелина колец», а взрослые все еще разговаривали. После фильма я засобиралась домой — как там Тигрик? Голодный, наверно. Папа нехотя встал с табуретки. Даже стоя в прихожей, он все еще продолжал убеждать тетю Лену:

— Да, пойми ты, это не просто традиция!

Она добродушно кивала и улыбалась, и совала ему изрядный кулек:

— Хорошо. В следующий раз обязательно еще поговорим. А это вам с Решкой праздничные гостинцы.

— Что это? — спросила я.

— Придешь домой — увидишь, — загадочно ответила она. — Только сразу распакуй, кое-что надо бы в холодильник… До свиданья! До скорой встречи!

Сидя в машине, я вдруг подумала: папа тетю Лену на «ты» назвал. По ошибке — или — или они на «ты» перешли? Мысль моя понеслась галопом, я едва успевала за ней.

А что, если?..

Мне представился целый сериал, много серий со всякими приключениями и разборками, а под конец — свадьба… В общем, братцы, вдруг все ненароком сложится так, как я себе представила? Тогда из меня получится конкретная Золушка. Только сестры у меня будут незлые. А мачеха и подавно. Вон как она меня любит. И кормить она будет как родную. Нет, даже лучше родной, — я успела сунуть нос в пакет и обнаружила там куриные ножки! Она за обедом заметила, что я с аппетитом их ем, и предложила добавку, но я отказалась, потому что девчонки их тоже хотели. Но она меня перехитрила — все-таки мне отдала! Вот так вот. Думаю, мама там, в Божьем царстве, не слишком рассердится, если папа с тетей Леной поженятся. Ведь мама уже не может о нас заботиться, зато это может делать ее подруга, проверенный человек.

И фантазия моя вновь разгулялась. Если Полехины переселятся к нам, Поля с Лялей отлично впишутся в наш двор. А Клеопатра? Пусть только попробует обидеть Тигрика! Тогда ей придется в клетке безвылазно жить, под замком. Пусть задумается о своем поведении… Но лучше пусть все же они подружатся.

Какая хорошая получается жизнь, типа сказки со счастливым концом. Кстати про конец: я чувствую, что пора мне с этим дневником закругляться. Нет, жизнь на этом, конечно, не остановится, но просто мне кажется, что можно уже эту книгу давать людям читать. А вам так не кажется?

***

— Решка, ты дома? Что делаешь? К тебе можно?

— Приходи, Люб.

Пока Любка шла, я быстренько задвинула под кровать предназначенный для нее скейт.

— Христос воскресе! — сказала я, открывая ей дверь.

— Да, конечно!… Ой, а чем это у вас так пахнет?

— Пошли в бабы Верину комнату, там не пахнет.

Мы пошли, и я рассказала ей историю с унитазом. И свою версию о причинах. Любка ахала, а потом я смотрю — она потихоньку косится мне за ворот. Меня аж пот прошиб — неужели опять она видит синяк?.. Надежда Петровна сказала, что злой еще может вернуться… Ну, то есть, — вдруг он опять где-то около… Любка перехватила мой взгляд и сказала:

— Не бойся, это я так, на всякий случай… Ты мне про него напомнила. А так я его уже сто лет на тебе не видела… Послушай, ты расскажи, как вы в церковь сходили.

Я раскрыла рот, чтоб рассказать Любке про Пасху, но слова все куда-то девались. Ну как рассказать-то? Типа, это как балет, в котором ты и актер, и зритель? Нет, не то… Балет — это придуманное представление, а там, в соборе, там — как хотите, но там какое-то все настоящее. Хотя с виду старинное и необычное, но изнутри очень какое-то живое. И люди, и музыка, и движение, и, конечно, главное — встреча с Богом… Только как про такое расскажешь подруге, особенно в разговоре, в котором вы только что обсуждали проблемы канализации? Нет, не хочется…

— Знаешь, Люб, не могу. Жаль, что тебя с нами не было… Понимаешь, там чудеса. Только совсем другие. Светлые, теплые, добрые чудеса… И невидимые. Но это не значит, что они выдумка. Как ветер: его не видно, но, когда он клонит до земли деревья, никто не посмеет сказать, что его нет!.. Ладно, короче, у меня уже все записано. Потерпи, скоро сможешь прочесть… Ты мне лучше сыграй что-нибудь, а?

Любка вздохнула — мол, что с тобой поделаешь! — и сказала:

— Ладно. Я как раз новую вещь выучила. — И, смахнув пыль, открыла крышку пианино.

С первых же звуков я узнала музыку. И почти не удивилась. То, что Любка играла адажио из балета Прокофьева «Золушка», — это чудо или совпадение? Вы решайте, а мне все равно. Я вышла а середину комнаты и начала выполнять упражнения экзерсиса, самые простые и самые главные, с которых начинается весь балет: деми-плие, похожее на распахивание окна, пор де бра — разговор изящных рук, соте — прыжки на месте «лягушка-царевна-лягушка», как я их для себя называла в студии, и веселый галоп в сторону. Потом я встала лицом к бабы Вериному столу и, используя его вместо палки, — вы помните, это опорная перекладина на стене балетного класса? — стала выполнять батман тандю. «Медленней, медленней, пяточки не хотят отрываться от пола», — послышался мне голос Галины — или Натальи, моей первой учительницы хореографии?.. Затем я хотела перейти к прочим батманам, но Любка внезапно перестала играть. Она повернулась ко мне и сказала:

— Я на тебя все это время смотрела… Вот тут, как в зеркале, ты в пианино отражалась, в полировке… Спасибо тебе, Решка. Знаешь, ты меня на мысль навела. Танец состоит из маленьких движений, кусочков; так и жизнь. Она тоже состоит из кусочков — встреч, дел, разговоров. А вместе получается цепочка красивых движений, похожих на танец.

— Ты просто философ, Люб. Да, жизнь — это танец.

И я, снова выйдя на середину, сделала реверанс, благодаря Любку — и всю остальную публику, то есть вас. Вы же про это прочли, значит, тоже там были, только невидимые…

Затем я сказала:

— Ну, хватит на сегодня искусства. Давая я тебя теперь тети Лениной курочкой угощу.

— Давай! А кто эта тетя Лена? — спросила Любка, закрывая пианино.

— Папина знакомая, — само собой сказалось у меня, и я подумала: интересно, почему я сказала так, а не «мамина подруга»? Потому, что уже придумала сериал, или потому что мое подсознание чует то, что может произойти? Интуиция, он нее никуда не денешься… Впрочем, ну ее. Пусть лучше работает не она, а Божья воля.

Мы пошли в кухню, и я стала доставать полехинские гостинцы. На звук дверцы холодильника немедленно явился Тигрик и, исполнив гран па де ша [119], приземлился на табурет. Там он уселся, с интересом следя за происходящим.

— Ой, это кто? — удивилась Любка.

— Тигрик. Ты его во дворе не встречала? Муськин сын.

— А — что у него с глазом?

— Несчастный случай, — кратко ответила я.

— А… Он теперь ваш? Здорово! Здорово! Ой, какой миленький!

— И прожорливый. Молодой растущий организм…

После еды я собрала объедки и сказала:

— Пошли, его бедным родственникам подарок дадим ради праздника.

Мы вышли во двор и отнесли косточки к Муськиной дырке, а после сели на скамеечку возле моей парадной. На ту, историческую, с которой, как мне показалось, исчезла в прошлом году моя Золушка. Под которой Ваня в грязи нашел ее туфельку… А вот дверь в исторический подвал. Я содрогнулась, вспомнив про наши с Ваней приключения. Как он там, бедняга, в больнице? Хотя завтра его уже выпишут… Тут бы мне и сказать Любке про — про нас с Ваней, но не вышло как-то. Не вышло, и все. Потом…

Стоял восхитительный вечер, тихий, прозрачный. Солнышко золотило стенку соседнего дома. На газоне кое-где уже виднелась травка. Почки готовы набухнуть — еще не совсем, но скоро, скоро…

— Ой, Люб! А фонарь-то сняли! — вдруг заметила я.

— Какой фонарь?

— Вот тут, над подворотней висел. С него все и началось, помнишь?

— Нет. Что — все?

— Мне в прошлом году показалось однажды, что он меня слушается. Что он по команде включается и гаснет… Наверно, простое совпадение было. Я тогда еще ничего экстрасенсорного не умела… Но мне ужасно хотелось чудес, вот я и убедила себя… Когда веришь в чудеса, тогда они и случаются. Вот, у нас унитаз сегодня разорвало; кому просто событие, а по мне так — чудо, злое и глупое, невидимых грязных лап дело… И еще у меня сегодня другие чудеса были, радостные, в церкви…

— Везет тебе. Не жизнь, а сплошные чудеса. А у меня никаких чудес, — сокрушенно сказала Любка. — И даже на день рождения ничего чудесного не предвидится.

— Погоди, день рожденья твой еще не наступил. Доживи до вторника, может, тогда и случится какое-нибудь чудо…

А сама сижу, посмеиваюсь. Интересно, когда я ей подарю то, что спрятано у меня под кроватью, она за обстоятельствами увидит Бога? Потому что — что это, если не Божья воля? Смотрите, как все складывалось: Любка как-то в разговоре упомянула про скейт — я намотала на ус — папа был добр и у него нашлись лишние деньги. А ведь могло сложиться так, что я б не услышала Любку, пропустила мимо ушей ее мечту. Или бы у нас денег не было…

— Люб, а ты на день рождения ребят со двора позовешь?

— Собиралась. Если ты мне не запретишь. — И Любка искоса посмотрела на меня.

— Нет, что ты!.. И это, Люб, ты прости меня, что я в том году — что я с тобой как свинья…

— Да ладно, — сказала Любка. — Забыто все. Проехали!

Я прислонилась к ее плечу и сказала:

— Зови хоть весь двор. Всех, кого хочешь, зови. Я очень даже рада буду. Особенно — Ване…

Я надеялась, что хоть теперь у меня получится рассказать Любке про нас с Ваней, но опять не получилось. Что-то у меня сегодня слова не на любую тему выговариваются… Я сидела и глупо улыбалась, и чувствовала, как краснею. А Любка деликатно отвела глаза и сказала:

— Само собой. Да, папа сказал, его вряд ли будут судить. Ну, то есть, что его в колонию не посадят… Вообще-то, в уголовном кодексе статья такая есть, номер 228 — даже за хранение наркотиков судят. Но он несовершеннолетний, и в первый раз… Как-нибудь обойдется.

Некоторое время мы сидели молча, глядя на редких прохожих. Потом Любка сказала:

— Димка работать пошел по ночам, — денег накопить хочет, летом с друзьями в конный поход на Алтай собирается… Ты хотела бы?

— Я? Не знаю… Я бы лучше в Финляндию… Там такая природа, Люб! Озера с тарзанками, лес как у муми-троллей…

— А ты в то же самое место, как в прошлом году, хочешь?

— В Ваделму? Может быть… Да, наверно. Только там все будет о маме напоминать…

Я вздохнула. Любка обняла меня, и так мы сидели, пока в нашу часть двора не примчался Ромчик и не заорал:

— Ага! Сидят тут, как две кумушки, а у нас в команде народу не хватает!

Тогда мы пошли играть, и играли до темноты. Когда я, усталая и голодная, вошла в квартиру, меня встретила не вонь последствий аварии, а аппетитный дух жареной курочки. Это папа разогревал себе ужин. Войдя в кухню, я молча чмокнула его и положила в микроволновку еще один кусок для себя. Я вымыла руки и только тут заметила, что на подоконнике лежат увеличенные фотографии в рамках. Я подошла и стала перебирать их, рассматривая. Ту, где мама с малиной, я прислонила к окну, — пусть на нас смотрит, пока мы ужинаем… Мама. Я погладила ее освещенное вечерним солнцем лицо. Оглянулась на папу; он смотрел на меня, и в его глазах блестели слезы.

— Эх, Решка, иногда я чувствую себя таким одиноким… Без нее. Нет, ты не подумай, я несказанно рад, что у меня есть ты, но…

Пап, мама никуда не делась, хотела сказать я. Она есть. Просто невидимая. Ты вспомни: она будто уехала далеко-далеко, в командировку, где нет почты, телефона и Интернета. И она нас ждет там, а мы — мы пока будем тут, ты и я, а когда-нибудь мы все обязательно будем вместе… Но ничего этого я не сказала, а сказала только вот что:

— Христос воскресе.

— Воистину… — прошептал папа, шумно вздохнул и сел за стол. Я тоже собиралась сесть, но в ногах у меня объявился ненасытный Тигрик. Пришлось отрезать ему кусочек. Мы молча съели наш ужин и после долго еще сидели в кухне. Тигрик неумело вылизывался, пытался снять повязку с глаза, а мы с папой просто сидели и глядели то на него, то друг на друга. С портрета нам улыбалась мама. Мне было уютно и хорошо сидеть так, молчать и думать. Я думала про то, как все будет потом, — не завтра, не летом и не через год, а совсем-совсем потом. Думала, думала, а потом спросила:

— Пап, как ты думаешь, у мамы в ее небесной Ваделме есть малина?

 

Примечания

[1] Фурор — шумный публичный успех.

[2] Вагановская Академия – Академия Русского балета имени А.Я.Вагановой, высшее учебное заведение классического танца в Санкт-Петербурге. Основана в 1738 году.

[3] Прима-балерина – ведущая балерина в труппе театра.

[4] Гуччи – известный итальянский дом моды. Торговая марка Гуччи считается одной из самых известных, престижных и легко узнаваемых в мире.

[5] Апраксин двор (в народе Апрашка) — один из крупнейших исторических торговых центров Санкт-Петербурга. Назван по фамилии первого владельца земельного участка — графа Ф. М. Апраксина. В описываемое Региной время имел репутацию дешевого рынка низкокачественной одежды.

[6] Хогварс (в серии книг о Гарри Поттере) – школа чародейства и волшебства.

[7] Иоганн Себастьян Бах (1685-1750) — немецкий композитор и органист, один из величайших за всю историю музыки.

[8] Растяжка – система упражнений, прежде всего у танцовщиков, способствующая выработке эластичности мышц и суставов.

[9] Телекинез (греч. буквально: движение на расстоянии) – слово, которым в парапсихологии принято обозначать способность человека одним только усилием мысли оказывать воздействие на физические объекты. Парапсихология — учение, исследующее сверхъестественные психические способности. Большинство учёных считают парапсихологию псевдонаукой.

[10] Левитация (от лат. облегчение) — явление, когда предмет без видимой опоры «парит» в пространстве Для левитации необходимо наличие силы, устраняющей силу тяжести. Источниками таких сил могут быть струи газа, сильные звуковые колебания, лазерные лучи и др. Сторонники мистики настаивают на засвидетельствованных фактах произвольной левитации (то есть способности преодолевать силу тяжести без дополнительных приспособлений), однако такие утверждения считаются псевдонаучными из-за отсутствия каких-либо достоверных доказательств. Виды левитации можно условно разделить на несколько категорий. Физическая левитация имеет естественное объяснение. (например, шаровая молния). «Чудесная» левитация – хотя и засвидетельствована, но воспринимается исключительно на веру. «Паранормальная» левитация – зафиксированная, предположительно тоже природного или технического происхождения, но пока научно не объяснённая (например, полтергейст, призраки, НЛО). Иллюзионистская левитация – вид зрелища, где видимость отрыва от поверхности достигается при помощи приспособлений и приемов, основанных на обмане зрителя. Такую мнимую левитацию демонстрируют фокусники.

[11] Хутор – населённый пункт очень маленького размера; отдельная крестьянская усадьба с обособленным хозяйством.

[12] Батман (франц. биение) — в классическом танце быстрый удар работающей ноги о щиколотку опорной ноги. Одно из основных упражнений танцовщика.

[13] Хатифнатты – вымышленные существа из сказок о муми-троллях финской писательницы Туве Янссон. На вид хатифнатты белые, продолговатые, внешне немного напоминают шампиньоны. Хатифнатты странствуют по свету в поисках электрических бурь.

[14] Хемули – вымышленные существа из сказок о муми-троллях финской писательницы Туве Янссон. Обитатели Муми-дола часто сердятся на хемулей, которые раздражительны, любят покомандовать, шумные и резкие.

[15] Карма (здесь) – свечение, будто бы испускаемое биополем человека.

[16] «Сейлормун» (правильней написание «Сейлор Мун») – японский многосерийный мульфильм о девочках-волшебницах. Неоднократно транслировался по российскому телевидению.

[17] Мариинский театр (простореч. Мариинка) – известнейший в мире театр оперы и балета, расположенный в Санкт-Петербурге. Основан в 1783 году. Название «Мариинский» получил в середине XIX в. в честь супруги Александра II императрицы Марии Александровны,

[18] Жизель – имя главной героини балета французского композитора Адольфа Адана с таким же названием; Одетта – главная героиня балета П.И.Чайковского «Лебединое озеро»; Китри – героиня балета «Дон Кихот» на музыку Людвига Минкуса (австрийский композитор чешского происхождения). Медора – героиня балета «Корсар» на музыку Адольфа Адана.

[19] Дэвид Бекхэм — известный английский футболист, полузащитник американского клуба «Лос-Анджелес Гэлакси».

[20] Роналдо (полное имя — Роналдо Луис Назарио де Лима) — бразильский футболист. Выступал на позици центрального нападающего; по мнению многих, один из лучших игроков в истории футбола.

[21] Диана Викторовна Вишнёва — российская балерина, прима Мариинского театра. Народная артистка России.

[22] Вольфганг Амадей Моцарт (1756-1791)— австрийский композитор, скрипач-виртуоз, отрганист. По свидетельству современников, обладал феноменальным музыкальным слухом, памятью и способностью к импровизации.

[23] Штрафная площадь — на футбольном поле особая зона возле ворот, в которой вратарь может играть руками. Команда, совершившая в своей штрафной площади нарушение, наказывается штрафным ударом.

[24] Почти Безголовый Ник – в книгах о Гарри Поттере добродушное привидение факультета Гриффиндор в школе чародейства и волшебства Хогвартс.

[25] Разогрев — комплекс упражнений, готовящих мышцы, суставы и связки танцовщика к работе.

[26] Тур (франц. поворот) в балете – оборот тела вокруг вертикальной оси на 360 градусов.

[27] Станок (в балете) — приспособление для упражнений танцовщиков, состоящее из круглого деревянного бруска, укрепленного вдоль стен учебного танцевального зала. Выполнение танцевальных упражнений «у станка» способствует выработке устойчивости и баланса.

[28] Координация – способность согласовывать движения.

[29] Комбинация – (здесь) – последовательность танцевальных движений.

[30] Выворотность — способность танцовщика к свободному развертыванию ног наружу от тазобедренного сустава до кончиков пальцев. Выворотность — необходимое условие исполнения классического танца. Подвижность тазобедренного сустава значительно расширяет выразительные возможности человеческого тела.

[31] Светлана Юрьевна Захарова — известная балерина, народная артистка России.

[32] «Лягушка» — вид растяжки, упражнения на развитие эластичности связок суставов, напоминает позу лягушки.

[33] Пуанты (от франц. острие) — специальные балетные тапочки, в которых балерина танцует, опираясь на кончики пальцев ног (на пуантах).

[34] Фуэте (франц. хлыст) – балетное движение. Вид поворота, при котором нога выполняет махи, напоминающие резкие движения хлыста. Чаще всего фуэте — виртуозное вращение на пальцах.

[35] Па субресо (от франц. резкий скачок) — виртуозный танцевальный прыжок с двух ног на две с большим отл кетом, корпус сильно прогибается назад.

[36] Кабриоль (франц. через итал. стреноженная коза) — виртуозный танцевальный прыжок, при исполнении которого:
— одна нога, поднятая на взлете назад, вперед или в сторону, удерживается на заданной высоте; а
— другая нога, отделяясь от пола, ударяет ранее отведенную ногу один или два раза.

[37] В классическом танце различают несколько форм батмана. Батман тандю — движение ноги, которая скользящим движением отводится на носок вперед, назад или в сторону.

[38] Балетки – мягкие балетные туфли. Профессиональная обувь танцовщиц из ткани с плоской кожаной подошвой, закрепляется на ноге с помощью лент или резинок.

[39] Слизерин – в книгах о Гарри Поттере один их четырех факультетов школы волшебников Хогвартс. Отличительное качество учеников этого факультета – хитрость. Большинство злых волшебников – выпускники этого факультета.

[40] «Бен-гей» — обезболивающий и противовоспалительный крем.

[41] Муштра (польск. через нем. образец) — система воинского обучения, основанная на строевой подготовке, многократном повторении и суровой дисциплине.

[42] Стероиды — вещества животного или растительного происхождения, обладающие высокой биологической активностью.

[43] Томография — метод исследования, с помощью которого можно получать послойные снимки внутренних органов («срезы» на разной глубине).

[44] Химиотерапия – лечение с помощью лекарственных препаратов ( в данном случае подавляющих развитие раковых клеток).

[45] Метастаз (от греч. перемещение, смена положения) — новый очаг опухоли, возникший в другом месте организма из-за перемещения опухолевых клеток из первичного очага.

[46] Радиотерапия, лучевая терапия — лечение радиацией (рентгеновским, гамма-излучением и т.д.) Применяется в основном для лечения злокачественных опухолей.

[47] Реабилитация (мед.) – выздоровление.

[48] Анастасия Юрьевна Волочкова — российская балерина, актриса и общественный деятель. Заслуженная артистка России. Выпускница Санкт-Петербургской Академии русского балета им.Вагановой.

[49] Людвиг ван Бетховен (1770—1827) — немецкий композитор, дирижёр и пианист, ключевая фигура западной классической музыки, один из наиболее уважаемых и исполняемых композиторов в мире.

[50] «Дон Кихот» — здесь: балет на музыку Людвига Минкуса (австрийский композитор чешского происхождения). Дон Кихот — главный герой романа испанского писателя Мигеля де Сервантеса, являющегося одной из наиболее популярных книг мировой литературы. Вообразив себя странствующим рыцарем, дон Кихот отправляется на поиски приключений, чтобы искоренять всякого рода неправду.

[51] Мариус Иванович Петипа (1818— 1910) — французский и российский театральный деятель и педагог, артист балета и постановщик балетных спектаклей.

[52] Михаил Михайлович Шемякин — российский и американский художник и скульптор.

[53] Потенциал (здесь) – запас возможностей.

[54] Плутоний 239 – разновидность атома радиоактивного металла плутония. Широко используется в производстве ядерного оружия.

[55] Гороховая – улица в центральной части Санкт-Петербурга.

[56] Фонтанка – река в Санкт-Петербурге.

[57] Рихард Вагнер (1813—1883) — немецкий композитор, создатель цикла опер на сюжет германской мифологии, драматург.

[58] Валькирия (др.-исл. выбирающая убитых) — в скандинавской мифологии дева-воительница, дочь славного воина, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает воинов.

[59] Иоганн Себастьян Бах (1685-1750) — немецкий композитор и органист, см. сноску 8. Шарль Франсуа Гуно (1818— 1893) — французский композитор.

[60] В пятую (позицию) – одно из основных исходных положений в балете. Стопы расположены параллельно одна другой, при этом пятка одной ноги находится рядом с мыском другой.

[61] Балансе (франц.) — раскачивать, покачиваться.

[62] Па-де-бурре (от франц. набивать, пичкать) — в классическом танце чеканные или слитные мелкие танцевальные шаги, исполняемые с переменой и без перемены ног, во всех направлениях и с поворотом.

[63] Батман тандю – см. сноску № 36 (движение ноги, которая скользящим движением отводится на носок вперед, назад или в сторону).

[64] Гермиона Грейнджер — одна из главных героинь книг о Гарри Поттере. Поначалу – девочка-зубрила.

[65] «Делать палку» — выполнять упражнения у балетного станка (опорная планка, закрепленная на стене класса).

[66] Упражнения на середине (балетного зала) – обязательная часть урока хореографии.

[67] Плие – упражнение у станка, при котором танцовщики приседают, сгибая ноги в коленях.

[68] (батман тандю) жете (от франц. бросать) — то же, что и батман тандю, но нога из позиции, скользя по полу, чуть приподнимается над полом, а потом возвращается обратно в позицию. То есть движение исполняется броском ноги.

[69] Пар терр — движение исполняется на полу.

[70] Пор де бра (от франц. порте — носить и бра — руки) — прохождение рук через основные позиции с участием поворотов или наклонов головы, а также перегибаний корпуса.

[71] Ревизия (здесь) – проверка бухгалтерских книг и прочих документов.

[72] Пиар (англ. PR — сокращение от public relations — связи с общественностью) — деятельность, направленная на создание общественного мнения о чем-либо (товаре, человеке, компании, событии).

[73] Пухтолова гора – горнолыжный курорт и комплекс отдыха в пригороде Санкт-Петербурга.

[74] Апраксин переулок располагается в Центральном районе Санкт-Петербурга. загородной усадьбы, принадлежавшей сподвижнику Петра I генерал-адмиралу Федору Матвеевичу Апраксину.

[75] Дементоры (в книгах о Гарри Поттере) — вымышленные демонические существа.

[76] Лорд Волан-де-Морт— персонаж серии романов о Гарри Поттере. Великий тёмный волшебник, обладающий огромнейшей магической силой.

[77] Иаков, Иосиф, Моисей – ветхозаветные святые.

[78] «Рех Господеви: Господь мой еси Ты…» — псалом 15, из стиха 2.

[79] «Воскресни, Господи, предвари я, и запни им, избави душу мою от нечестиваго…» — псалом 16, из стиха 13.

[80] Херувимы — упоминаемые в Библии крылатые небесные существа, разновидность ангелов. В библейском представлении вместе с серафимами являются самыми близкими к Божеству.

[81] Правильное написание этих церковнославянских слов: «…Господи, Боже мой, просветиши тму мою.» (псалом 17, стих 29). Регина воспринимает текст на слух не совсем точно.

[82] Кейтеринг – фирма по доставке готовой пищи.

[83] Маркетинг (от англ. продажа, торговля на рынке) — деятельность по продаже товаров и услуг. Аудит, аудиторская проверка — оценка деятельности организации группой экспертов со стороны..

[84] Аллегория (от др.-греч. иносказание) — условное изображение чего-либо абстрактного с помощью конкретного образа. Пример: аллегория правосудия — женщина с весами.

[85] Альбус Дамблдор — один из главных персонажей книг о Гарри Поттере. Могущественный добрый волшебник. Был директором школы чародейства и волшебства «Хогвартс».

[86] Уильям Брэдли «Брэд» Питт— американский актёр и продюсер.

[87] Джон Кристофер «Джонни» Депп — американский актёр, режиссёр, музыкант, сценарист и продюсер. Наибольшую известность получил за роль капитана Джека Воробья в серии фильмов «Пираты Карибского моря».

[88] Римский-Корсаков, Николай Андреевич (1844—1908) — знаменитый русский композитор.

[89] Со де баск (франц. прыжок баска, народности, проживающей в Испании) — в классическом танце прыжок с ноги на ногу, с продвижением в сторону и поворотом в воздухе.

[90] Танец у шеста – вид увеселения публики в ресторанах.

[91] Закон Божий – сборник основ православной веры, составленный по Священному писанию и изречениям святых отцов.

[92] Амбулаторное лечение — медицинская помощь приходящим (в отличие от стационарного лечения, когда больного кладут в больницу).

[93] Артроскопия – хирургическая процедура через точечные надрезы. Хирург через эти отверстия вводит в полость сустава хирургические инструменты, в том числе маленькую видеокамеру, которая позволяет видеть сустав изнутри.

[94] Менискэктомия – операция на мениске, полное или частичное его удаление.

[95] Лазерная абляция — метод удаления вещества с поверхности лазерным импульсом.

[96] Морис Равель (1875-1937)— французский композитор, дирижёр, один из реформаторов музыки XX века.

[97] Батман фраппе (от франц. ударять) – форма батманов со сгибанием ноги в колене; быстрый удар стопой одной ноги о щиколотку другой ноги с акцентом «от себя».

[98] Батман фондю (от франц. таять) — мягкое, эластичное плие (приседание) в различных движениях.

[99] Па-де-бурре (см. сноску № 62) (от франц. набивать, пичкать) — в классическом танце чеканные или слитные мелкие танцевальные шаги, исполняемые с переменой и без перемены ног, во всех направлениях и с поворотом

[100] па курю — лёгкий сценический бег.

[101] «Хроники Нарнии» — цикл из семи детских книг, написанных английским писателем Клайвом Стэйплзом Льюисом. В них рассказывается о приключениях детей в волшебной стране под названием Нарния, где животные могут разговаривать, магия никого не удивляет, а добро борется со злом. В книге «Лев, Колдунья и Платяной шкаф» фонарь отмечал проход между миром Нарнии и реальным миром.

[102] Беруна – река в Нарнии (см. предыдущую сноску).

[103] Реабилитация (здесь) – процедуры, способствующие выздоровлению.

[104] Вай нот (англ.) – почему нет.

[105] Аврал (нидерл. все наверх) — спешная работа на корабле всей командой, в переносном смысле – срочная тяжелая и большая по объему работа.

[106] Кастинг (англ.) – отбор на роли.

[107] Античность (восходит к лат. древность) — в общем смысле это слово означает «греко-римская древность», иначе говоря, цивилизация Древней Греции и Древнего Рима.

[108] Навигация — (от лат. плыву на судне): судоходство.

[109] Судно вышло в большую акваторию (от лат. вода + территория) — достигло моря, океана (большой водной территории).

[110] Сириус Блэк и Минерва Макгонагалл – персонажи книг о Гарри Поттере, анимаги (волшебники, умеющие превращаться в животных). Сириус Блэк умел становиться псом, а Минерва Макгонагалл – кошкой.

[111] Дрэды (от англ. устрашающие локоны) — традиционная причёска на Ямайке, ставшая популярной у части современной молодежи. Волосы заплетаются во множество прядей, которые долгое время сохраняют свою форму.

[112] Боржоми – лечебная минеральная вода.

[113] Репино – курортный поселок под Санкт-Петербургом.

[114] Карл Орф (1895—1982) — немецкий композитор, наиболее известен кантатой «Кармина Бурана», что в переводе значит «Песни монастыря Бойерн».

[115] Импозантный (книжн.) — производящий впечатление, внушительный, представительный.

[116] Техноложка (просторечн.) – станция метро «Технологический институт» в Санкт-Петербурге.

[117] Парголово – поселок под Санкт-Петербургом.

[118] Сергей Сергеевич Прокофьев (1891—1953) — русский и советский композитор, дирижёр, пианист.

[119] Гран па де ша (большое па де ша) — прыжковое движение, имитирующее легкий, грациозный прыжок кошки; согнутые ноги поочередно отбрасываются назад, корпус прогибается. Па де ша может также исполняться с выбрасыванием ног вперед.