…Вот как описывает Соборование Иван Шмелев в книге «Лето Господне».
Москва 1870-х годов, умирающий отец семилетнего мальчика, его домашние, прислуга…
«На другой день Покрова отца соборовали. Горкин говорил, какое великое
дело – особороваться, омыться «банею водною-воглагольною», святым елеем.
– Устрашаются эти, потому – чистая душенька... покаялась-приобщилась и
особоровалась. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы.
Господне творение, стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще.
Уж не видит папашенька, а позвать – отзывается. Вот и особоруется в час
светлый.
Приехали родные, – полна и зала, и гостиная. Понабралось разного
народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в
кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит
только, – глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть, незнаемых не пускать.
Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу,
уж не могу. Ничего мне не хочется, и есть не хочется. Никто у нас не
обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка... И все жалеет:
«болезные-вы-болезные...»
Стали приходить батюшки: о. Виктор, еще от Иван-Воина, старичок, от
Петра и Павла, с Якиманки, от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей... еще откуда-то, меленький, в синих очках. И псаломщики с облачениями. Сели в зале, дожидают о. благочинного, от Спаса в Наливках. О. Виктор Горкина допросил:
– Ну, всевед, все присноровил? а седьмь помазков не забыл из лучинки выстрогать?..
Ничего не забыл Панкратыч; и свечи, и пшеничку, и красного вина в
запивалочке, и росного ладану достал, и хлопковой ватки на помазки; и в
помазки не лучинки, а по древлему благочестию: седьмь стручец
бобовых-сухоньких, из чистого платочка вынул, береженых от той поры, как прабабушку Устинью соборовали.
Прибыл о. благочинный Николай Копьев, важный, строгий. Батюшки его
боятся, все подымаются навстречу. Он оглядывает все строго.
– Протодьякона опять нет? Намылю ему голову. – И глядит на о. Виктора.
– Осведомили – с благочинным будет?
– Предуведомлял, о. Николай, да его загодя в город на венчание
пригласили, на Апостола... на рысаке обещали срочно сюда доставить. Говорят от окна:
– Как раз и подкатил, рысак весь в мыле!
Все смотрят, и о. благочинный. Огромный вороной мотает головой, летят
во все стороны клочья пены, а протодьякон стоит на мостовой и любуется.
Благочинный стукнул кулаком в раму, стекла задребезжали. Протодьякон увидал благочинного и побежал во двор, но ему ничего не было. Благочинный махнул рукой и сказал:
– Что с тебя, баловника, взять. На «Баловнике» домчали?
– На «Баловнике», о. Николай. Летел на молнии, в пять минут через всю
Москву!
Горкин после сказал, что благочинный сам любит рысаков, и «Баловника»
знает, – вся Москва его знает за призы.
– Папашеньку тоже вся Москва знает. Узнали купцы, что протодьякон на
соборование спешит, вот и домчали на призовом.
Гости повеселели, и батюшки. И я тоже чуть повеселел, страшного будто
нет, выздоровеет папашенька с соборования. Благочинный погладил меня по голове и погрозился протодьякону:
– Голосок-то посдержи, баловник. Бабушка у Паленовых с твоего рыку душу Богу отдала за елеосвящением... и Апостола не довозгласил, а из нее и дух вон!
И опять все повеселели, будто приехали на именины в гости. И стол с
закусками в зале, и чайный стол с печеньем и вареньем, – батюшкам
подкрепиться, служение-то будет долгое. Горкин велел мне упомнить: будет протодьякон возглашать – «и воздвигнет его Господь!». Может, выздоровеет папашенька, воздвигнет его Господь!...
Батюшки облачились в ризы и пошли в спальню. Родным говорят – душно в спальне, отворят двери в гостиную, – «в дверях помолитесь». Тетя Люба ведет нас в спальню и усаживает на матушкину постель. Занавески раздвинуты, видно, как запотели окна. Ширмы отставлены. Отец лежит в высоких подушках, глаза его закрыты, лицо желтое, как лимон.
Перед правым кивотом, на середине спальни, поставлен стол, накрытый
парадной скатертью. На столе – фаянсовая миска с пшеницей, а кругом воткнуты в пшеницу седьмь стручец бобовых, обернутых хлопковой ваткой. Этими помазками будут помазывать святым елеем. На пшенице стоит чашечка с елеем и запивалочка с кагорчиком. Горкин, в великопраздничном казакинчике, кладет на
стол стопу восковых свечей.
Перед столом становится благочинный, а кругом остальные батюшки.
Благочинный возжигает свечи от лампадки и раздает батюшкам; потом влагает в руку отцу и велит Анне Ивановне следить. Горкин раздает свечки нам и всем. В дверях гостиной движутся огоньки.
Начинается освящение елея.
Служат неторопливо, благолепно. Отец очень слаб, трудно даже сидеть в подушках. Все время поправляют подушки и придерживают в руке свечку то Анна Ивановна, то матушка. Протодьякон возглашает: «о еже, благословитися, елеу сему... Господу по-ма-а-лимся!..» Благочинный говорит ему тихо, но все слышно: «потише, потише». Дрожит дребезжаньем в стеклах. Кашин в дверях чего-то подмигивает дяде Егору и показывает глазом на протодьякона. А тот возглашает еще громчей. Благочинный оглядывается на него и говорит уже громко, строго: «потише, говорю... не в соборе». Протодьякон все возглашает, закатывая глаза: «...по-ма-а-лимся!..» Благочинный начинает читать молитву, держа над елеем книжку, батюшки повторяют за ним негромко. Отец дремлет, закрыв глаза. Протодьякон берет толстую книгу и начинает читать, все громче, громче. И я узнаю «самое важное», что говорил мне Горкин:
- «...и воздви-гнет его... Го-спо-о-дь!..»
В спальне жарко, трудно дышать от ладана: в комнате синий дым. По окнам текут струйки, – на дворе, говорят, морозит. Мне видно, как блестит у отца на лбу от пота. Анна Ивановна отирает ему платочком, едва касаясь. Такое у ней лицо, будто вот-вот заплачет. Я чувствую, что и у меня такое же скосившееся лицо. Отцу трудно дышать, по сорочке видно: она шевелится, открывается полоска тела и знакомый золотой крестик, в голубой эмали.
Великим Постом мы были в бане, и отец сказал, видя, что я рассматриваю его крестик: «нравится тебе? ну, я тебе его откажу». Я уже понимал, что это значит, но мне не было страшно, будто никогда этого не будет.
Благочинный начинает читать Евангелие. Я это учил недавно: о милосердном Самарянине. И думал тогда: вот так бы сделал папашенька и Горкин, если пойдем к Троице и встретим на дороге избитого разбойниками.
Слушаю благочинного и опять думаю про то же. Открываю глаза...
Начинается самое важное.
Протодьякон громко возглашает. Благочинный берет из миски стручец, обмакивает в святой елей и подходит к отцу. Анна Ивановна взбивает за больным подушки. Благочинный помазует лоб, ноздри, щеки, уста... раскрывает сорочку, помазует грудь, потом ладони... И когда делает стручцем крестики, молится... – да исцелит Господь болящего Сергия и да простит ему все прегрешения его.
Протодьякон опять читает Апостола. А после Апостола старенький батюшка читает Евангелие и помазует вторым стручцем. Потом протодьякон стал опять возглашать Апостола... Потом о. Виктор читает из Евангелия, как Иисус Христос дал ученикам Своим власть изгонять бесов и исцелять немощных... Трудно дышать от духоты. Анна Ивановна отирает лицо отцу одеколоном, слышен запах «лесной воды». Матушку уводят, тетя Люба держит руку отца со свечкой. А батюшки все читают... Мне душно, кружится голова... роняю свечку, она катится по коврику под кровать... кидаются за ней... а я гляжу на свечку в руке отца... с нее капает на сорочку.
Кашин глядит на свою свечку и колупает оплыв. Он у нас не бывал с того дня, как обидел папашеньку, но дядя Егор каждый день заходит. Горкин поведал мне, как папашенька слезно просил его обещать перед образом Спасителя, что не обидит сирот. И он перекрестился, что обижать не будет. У него «вексельки» за кирпич: отец строил бани в долг, задолжал и ему, и Кашину, и они процент большой дерут, могут разорить нас. Узнал и еще: совсем мы небогаты, трудами папашеньки только и живем, а папашенька – дядя Егор на дворе кричал, - «не деляга, народишко балует». А Горкин говорит – «совесть у папашеньки, сам не допьет – не доест, а рабочего человека не обидит, чужая копеечка ему руки жгет». Трудами-заботами дедушкины дела поправил, – «разорили дедушку на подряде чиновники, взятку не дал он им!» – новые бани выстроил на кредит, и теперь, если не разорят нас «ироды», бани и будут вывозить.
Протодьякон в седьмой раз возглашает Апостола. Батюшка в синих очках прочитывает седьмое Евангелие и в последний раз помазует св. елеем. Все стручцы вынуты из пшеницы... – конец сейчас?..
Благочинный спрашивает у матушки: «может ли болящий подняться – принять возложение Руки Христовой?» Тетя Люба в ужасе поднимает руки:
– Что вы, батюшка!.. он и в подушках едва сидит!..
Тогда все батюшки обступают болящего. Благочинный берет св. Евангелие... И я подумал – «когда же перестанут?..». После сказал я Горкину.
Он побранил меня:
– Стра-мник!.. про священное так!.. а?.. – «пере-ста-нут»!.. а?! про святое Евангелие!..
Нет, благочинный больше не читал. Он раскрыл св. Евангелие, перевернул его и возложил святыми словами на голову болящему. Другие батюшки, все, помогали ему держать. Благочинный возглашал «великую молитву».
Горкин сказал мне после:
– Великая то молитва, и сколь же, косатик, ласкова!..
В этой молитве читается:
«Не грешную руку мою полагаю на главу болящего, но Твою Руку, которая во Святом Евангелии... и прошу молитвенно: “Сам кающегося раба Твоего приими человеколюбием... и прости прегрешения его и исцели болезнь...”.
Отец приложился ко св. Евангелию и слабым шепотком повторил, что говорил ему благочинный:
«Простите... меня... грешного...»
Соборование окончилось.
После соборования приехал Клин и дал сонного. Спальню проветрили. В ней, от духоты, лампадочки потухли.
В зале тетя Люба потчует батюшек. Остались только близкие родные.
Матушку увели. Мы сидим в уголку. К нам подходит Кашин, гладит меня по голове, не велит плакать и дает гривенничек. Я зажимаю гривенничек и еще больше плачу. Он говорит – «ничего, крестничек... проживем». Я хватаю его большую руку в жилах и не могу ничего сказать. Батюшки утешают нас.
Благочинный говорит:
– На сирот каждое сердце умягчается.
Кашин берет меня за руку, манит сестриц и Колю и ведет к закусочному столу.
– Не ели, чай, ничего, галчата... ешьте. Вот, икорки возьми, колбаски... Ничего, как-нибудь проживем. Бог даст.
Мы не хотим есть. Но батюшки велят, а протодьякон накладывает нам на тарелочки всего. Хрипит: «ешьте, мальцы, без никаких!» – и от этого ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит там и подает мне... большую, всю в кружевцах, – я знаю! - «свадебную» конфетину! Потом опять запускает – и дает всем по такой же нарядной конфетине, – со свадьбы?..
Все начинают закусывать вместе с нами. Дядя Егор распоряжается «за хозяина». Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе «большую протодьяконову». Пьют за здоровье папашеньки. Мы жуем, падают слезы на закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят – воздыхают:
– Вот она, жизнь-то человеческая!.. «яко трава...»
Благочинный говорит протодьякону:
– На свадьбу пировать?..
– Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься, – «трынка с протодьяконом – молодым на счастье», говорят. Люди-то больно хороши, о. благочинный. «Баловника» прислать сулились... за вечерним столом многолетие возглашать, отказать нельзя...
– И слезы, и радование... – говорит благочинный. - Вот оно – «житейское попечение». А вы, голубчики, – говорит он нам, – не сокрушайтесь, а за папашеньку молитесь... берите его за пример... редкостной доброты человек!..
Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит. Анна Ивановна уводит меня спать.
Начинаю задремывать – и слышу: кто-то поглаживает меня. А это Горкин, уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.
– Намаялся ты, сердешный. Что ж, воля Божия, косатик... плохо папашеньке. Господь испытание посылает и все мы должны принимать кротко и покорно. Про Иова многострадального читал намедни... – все ему воротилось.
– А папашенька может воротиться?
– Угодно будет Господу – и свидимся. Не плачь, милок... А ты послушь, чего я те скажу-то... А вот. Крестный-то твой, заходил к папашеньке... до ночи дожидался, как проснется. И гордый, а вот, досидел, умягчил и его Господь. Сидел у него, за руку его держал. Узнал, ведь, его папашенька! назвал - «Лександра Данилыч». У-знал. По-хорошему простились.
По-православному. Только двое их и видали... простились-то как они... Анна Ивановна... да еще...
Он перекрестился, задумался...
– А кто еще... видал?
– А кто все видит... Господь, косатик. Анна Ивановна поведала мне, за ширмой она сидела, подремывала будто. Хорошо, говорит, простились. Ласково так, пошептались...
– Пошептались?.. а чего?
– Не слыхала она, а будто, говорит, пошептались. Заплакал папашенька... и Кашин заплакал будто».
