№ 25. Июня 22-го

Изыдет человек на дело свое, на делание свое до вечера (Пс.103:23).

Наступает время жатвы, время особенно трудное для вас, возл. слушатели. С восходом солнца каждый из вас поспешит на поле свое и будет там работать до вечера. За этою трудною работою каждый из вас немало прольет пота. Что же делать! Еще первому человеку Адаму, за грехопадение его, Бог изрек такой приговор: в поте лица твоего снеси хлеб твой (Быт.3:19). И с тех пор все люди, происшедшие от того же первого человека Адама, трудились, трудятся и будут трудиться до тех пор, пока не настанет конец лета сего. Будут трудиться потому, что всем им нужна пища, одежда, нужно жилище, нужны деньги; а все это приобретается работою, трудом. Будут трудиться, потому что, и за неисполнение Божественного приговора о труде, можно лишиться Божией милости как здесь, так и в будущей жизни. Потому-то мы и видим, что все люди заняты трудом. Трудится царь, думая крепкую думу о том, как бы лучше и более доставить счастья народу своему; трудится судья, разбирая тяжебные дела ссорящихся людей; трудится пастырь Церкви, заботясь о спасении душ вверенных ему чад духовных; трудится воин, защищая от супостатов православную веру, царя и отечество; трудится и каждый из вас, возл. сл., возделывая землю и занимаясь производством разных ремесел, трудится как для собственного благополучия, так и для блага общественного. А кто не трудится, или кто живет неправедным стяжанием и разгульною жизнью, то такого человека, обыкновенно, называют тунеядцем, вором и мотом. Грешно и стыдно быть таким человеком – грешно пред Богом, стыдно пред людьми. Не для того Бог даровал человеку разум и силы телесные, чтобы он употреблял их на худые дела или лежал на боку, но для того, чтобы он постоянно заботился доставить себе счастье как в здешней, так, в особенности, в будущей жизни. А когда мы трудимся, и трудимся усердно, без ропота, без скорби, трудимся с терпением, с молитвою, с верою и надеждою на Бога, трудимся, призывая на свой труд благословение Божие, – тогда этот труд наш не может быть неприятен Богу и, следовательно, этот труд наш вполне может быть полезен и спасителен для нас.

Любите же, возл. сл., труд свой, труд земледельческий. Не ропщите на то, что на вашу долю достался этот, а не другой труд. Каждому человеку Бог определяет труд по его силам, способностям и достоинству. Дорожите собственною землею своею, которою, по воле Государя, все вы наделены теперь. В земле этой вы всегда найдете клад, если только будете искать его как следует. Клад этот те плоды земледельческого труда, которые кормят вас самих, кормят воинство православное, кормят Русь святую, кормят и другие государства. Не даром же Государь Император велел наделить вас землею. Без земли не было бы никаких средств к жизни у тех из вас, которые не знают никакого ремесла; а таких между вами, особенно в селениях – огромное большинство. Не имея собственной земли, вы не имели бы часто и собственного пристанища, и потому должны быть постоянно в полной зависимости как от богатого землевладельца, так и от фабриканта. Итак (напомню вам слова Высочайшего манифеста 19 февраля 1861 года) – «осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного». Но, трудись всегда с молитвою, освящая труд свой призыванием помощи и благословения Божия, без которого не может быть успешен никакой труд; трудись без скорби, без гнева, и тогда, поверь, наступающая полевая работа покажется тебе не трудною – особенно, если с молитвою своею ты будешь соединять и душеполезное размышление. А размыслить в это время есть о чем. Вот, пришел ты на поле свое и прежде начатия работы взглянул наверх. Там, на высоте, небеса поведают славу Божию, творение же рук Его возвещает твердь (Пс.18:1). Из глубины души поведай и ты с псалмопевцем: чудна дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси (Пс.138:14; Пс.103:23). Здесь, у ног твоих чирикает воробей, стрекочет кузнечик, над головой слышится приятное пение птиц; всякое дыхание да хвалит Господа (Пс.150:6). От чистоты сердца воспой и ты хвалебную песнь всеблагому Творцу и Богу твоему, Которым все живет и движется. Взглянул ты на село твое, и взор твой невольно останавливается на приходской церкви твоей. Тут ты вспомни ту минуту, в которую, в первый раз, св. Церковь назвала тебя христианином, вспомни и тот последний день, в который она проводит тебя в могилу, вспомни и размысли о загробной жизни твоей. Да, тебя ждет другая жизнь, где, при наступлении всемирной жатвы – страшного суда Христова, ты пожнешь только то, что здесь посеешь; – посеешь здесь добрые дела, доброе получишь и воздаяние в будущей жизни; посеешь здесь злые дела, злое воздаяние и получишь там, Старайся же всегда сеять здесь добрые дела. За эти добрые дела, в будущей жизни, ты получишь от Хозяина всемирной жатвы, Господа нашего Иисуса Христа, такую награду, которой здесь и цены нет! Аминь.

Св. М. Поспелов

Нижегор. губер. с. Воскресенское

3) Христианское благочестие в первенствующей Церкви, с одной стороны, возгреваемое благодатию Св. Духа, а с другой, – очищаемое в огне гонений, представляло отрадную картину безукоризненных нравов в членах православной Церкви. Они, оболкшеся в броня правды и восприимше щит веры и шлем спасения (Эфес.6:14, 16, 17), бодрственно сражались с врагами благочестия: миром, плотию и диаволом, и – при помощи Божией, оставались победителями их. Пастырям Церкви оставалось поддерживать в пасомых дух благочестия и утешаться нравственными совершенствами пасомых. Мы не говорим, чтобы и в первые века христианства между верующими не было грешников; но принимаем во внимание нравственное состояние большинства верующих, – и в этом отношении христианская проповедь редко была поставляема в необходимость обличать недостатки верующих. Впрочем, если и в век апостолов, как мы видели, были случаи, которые требовали от них слова обличения грешников; то тем более оно неизбежно было в последующих, даже первых веках. Св. Климент римский, изобразив прежнее духовное состояние коринфян, – когда «всем дарован был глубокий и прекрасный мир и ненасытимое стремление делать добро, и на всех было полное излияние Св. Духа», когда христиане, «полные святых желаний, с искренним усердием и с благочестивым упованием простирали руки свои к Всемогущему, и умоляли Его быть милосердым, если в чем невольно погрешили», – обличает печальное состояние коринфской Церкви в его время, вследствие раздора, произошедшего между мирянами и клиром. «Вся слава и широта», говорит он коринфянам, «дана была вам; исполнилось, что написано: он ел и пил, разжирел и растолстел, и сделался непокорен возлюбленный (Втор.32:15)¹²². А отсюда ревность и зависть, вражда и раздор, гонение и возмущение, война и плен»¹²³. Обличив, таким образом, раздор коринфян, св. Климент, в тоне отеческого наставления, внушает мир ссорящимся. «Кто из вас благороден», говорит он, «кто добродушен, кто исполнен любви, тот пусть скажет: если из-за меня мятеж, раздор и разделение, – я отхожу, иду, куда вам угодно, и исполню все, что велит народ, только бы стадо Христово было в мире с поставленными пресвитерами». Но сделавши такое внушение клиру, св. Климент не оставляет без вразумления и народ, а основываясь на том, что взаимное вразумление хорошо и полезно, предлагает, чтобы виновники возмущения покорились пресвитерам и приняли вразумление к покаянию¹²⁴. Такою же сдержанностью, отеческою любовью и христианскою кротостью проникнуты были и замечания других апостольских мужей о нравственных недостатках верующих. «Не приказываю вам», пишет св. Игнатий Богоносец ефесянам, «как что либо значащий,... но так как любовь не позволяет мне молчать в отношении к вам, то я решился убеждать вас»¹²⁵. Вообще обличение христиан в нравственных недостатках, и то не частое, было более предостережением и убеждением, нежели упреком и осуждением. Даже, когда дело касалось обличения людей, достойных строгого обвинения и суда, – и тогда это обличение растворялось снисходительностью не к пороку, но лицу, впавшему в порок. «Я сильно опечалился, пишет св. Поликарп к филиппийцам, «из за Валента, который некогда был у вас пресвитером, что он так забыл данный ему сан... Я весьма скорблю, братья, о Валенте и его жене; дай Бог им истинно покаяться! А вы будьте благоразумны в этом и не почитайте их за врагов, но старайтесь их исправить»¹²⁶.

Но с умножением числа христиан, умножалось и число слабых членов Церкви. Особенно они явились во множестве с тех пор, как Церковь, умиренная отвне равноапостольным Константином, в силу господства и привилегий, дарованных ей этим императором, начала привлекать к себе и людей, не проникнутых евангельским учением о благочестии. Язычество глубоко пустило корни в жизни общественной и семейной, и исторгнуть эти корни вдруг, во всех слоях общества и во всех семействах, было весьма не легко. Таким образом, в нравах христиан, не утвердившихся еще в благочестии, было много недостаточного и даже предосудительного. В городах и особенно в Константинополе, который, по выражению одного св. отца, был «город – око вселенной, могущественнейший на суше и на море, как бы взаимный узел Востока и Запада»¹²⁷, куда отовсюду стекались богатства, вместе с тем развивалась любовь к пышности и роскоши, страсть к зрелищам и всякого рода удовольствиям. Святой Григорий Богослов, описывая нравственное состояние константинопольской паствы, изображает ее сначала нивою невозделанною и бесплодною, а потом, похвалившись, как она при нем стала благоустроенною и имела собор пресвитеров, украшенных сединою и мудростию, мужей и жен, равных честью добродетели, не скрывает и недостатков, которые огорчали его в пасомых.

Первый из таких недостатков он видит в роскошной жизни богачей. С особенною подробностью и наглядностью он изображает эту жизнь, противополагая ее беспомощной скудости бедного класса людей. По этому изображению, современные ему богачи жили в великолепных домах, расцвеченных всякого рода камнями, блещущих золотом и серебром, где узорчатая мозаика и разнообразная живопись прельщают и приманивают взоры; они нежили себя, покрываясь мягкою и пышною одеждою, воздушными тканями из тонкого льна и шелку; они, роскошно одевшись, с важностью возлежали (за трапезой) на высоких и пышных ложах, покрытых дорогими коврами; пол в их столовой был усыпаем пахучими цветами, а стол – намащен самым дорогим и благовонным миром, для большого раздражения неги, и обременен хитрыми выдумками поваров и пекарей: слуги их молодые и красивые, изысканно одетые, с распущенными, как у женщин, волосами, подносили им кушанье и напитки с подобострастием и веяли опахалами над головами господ, прохлаждая жар утучненного тела. «Нам», с ирониею говорит святитель в заключение сего изображения современной роскоши, «непременно должно вести жизнь роскошную, превышающую нужды, или, по крайней мере, славиться такою жизнью»¹²⁸. Эта всеобщая, между богачами того времени, страсть к пышности и роскоши в жилищах, одежде, столе, прислуге и экипажах и вообще во всей жизненной обстановке, имела еще ту предосудительную черту, что богатые, расточая деньги на свою пышность и на свои удовольствия, были при этом жестокосерды в отношении к бедным. Провинциальные города старались, как обыкновенно водится, подражать столице в роскоши и невнимательности к бедным. Видя эти недостатки в пасомых, могли ли такие ревнители христианской простоты в жизни и защитники бедных, как: св. Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, оставить без обличения богатство, служащее к удовлетворению прихотей, а не нужд бедняков, требующих помощи? Потому-то у св. Василия Великого находим обличение богатства, роскоши и неразлучного с ними жестокосердия к бедным, в беседах: против ростовщиков, против пьянства и роскоши, о гладе и др. и в письмах против скупости и гордости богатых. Если же и пастырь Кесарии каппадокийской замечал в своей провинциальной пастве и обличал роскошь, невоздержание и немилосердие богачей, – то еще более необходимо было обличение этих пороков в столице. Имея, конечно, в виду эти пороки, св. Григорий Богослов, при прощании с константинопольскою паствою, обращается к разным слоям общества с убеждением жить добродетельно. Приближенным к царскому двору он внушает не превозноситься своею властью, гордящихся благородством вразумляет облагораживать нравы, мудрецов и философов, почтенных только по бороде и плащу, укоряет в незнании первого учения, богатых и роскошно питающихся убеждает помогать беднякам, ко всем же гражданам обращается с такими словами обличения: «граждане великого города! окажитесь первыми не в пороках, но в добродетели, не в распутстве, но в благочестии»¹²⁹. Но это кроткое убеждение, как видно, не заставило жителей Константинополя оставить роскошь, пышность, жестокосердие к бедным. Гнездо гордости, пышности, роскоши и расточительности было при дворе, – у царедворцев. В подражание им, и частные богатые люди искали превозношения в роскошной обстановке жизни. Святой Златоуст нашел это зло разросшимся сильно в Константинополе, и потому считал нужным неоднократное и сильное обличение его. Не исчисляя всех его обличений против честолюбия, роскоши и пышности, обратим внимание на обличения этих пороков, высказанные св. Златоустом в словах против Евтропия евнуха, патриция и консула. Этот гнусный временщик имел великую силу при дворе, и, пользуясь огромными доходами, сорил деньгами на удовольствия, а между тем был врагом Церкви и бедного класса жителей. Очень естественно, что св. Златоуст, при виде этого гордеца, просившего у Церкви покровительства и защиты, во время своей опалы, не мог пропустить случая обличить поведение богачей и честолюбцев, в лице Евтропия, «не нападая», как он сам поясняет, «на лежащего, но желая стоящих сделать более безопасными»¹³⁰. Пораженный уничижением гордого Евтропия, проповедник обличитель восклицает: «Где теперь блистательная обстановка консульства? Где ясные светильники? Где рукоплескания и ликования и праздники? Где венки к завесы? Где городской шум и славословия на конских ристалищах и льстивые речи зрителей? Все это прошло... Где теперь притворные друзья? Где пиршества и обеды? Где толки тунеядцев и продолжавшиеся целый день возлияния вина и различные искусства поваров, и поклонники могущества, делавшие и говорившие все с угодливостью? – Все это было как ночь, как сновидение»¹³¹! В этих невольных восклицаниях проповедника, при виде низверженного с своей высоты временщика, представляется полная картина роскошной жизни богатого царедворца. И так как причиною роскошной жизни и неразлучных с нею пороков было, в настоящем случае, богатство, – то проповедник не преминул направить обличение и против богатства. «Не говорил ли я тебе постоянно», напоминает он Евтропию, «что богатство есть беглый раб. А ты не слушал нас. Не говорил ли я, что оно неблагодарный слуга? А ты не хотел верить. Вот опыт на деле показал, что оно не только неблагодарный раб, но и человекоубийца»¹³². Чтобы осуждение богатых не показалось суровою крайностью в обличении, св. Златоуст выясняет, в другом слове против Евтропия, почему он нападает на богатство. «Многие осуждают меня», говорил он, «постоянно повторяя, что я нападаю на богачей; но и они всегда нападают на бедных. Я нападаю на богачей, но не за то, что они богаты, а за то, что худо пользуются богатством. Я всегда говорил, что обвиняю не богача, но грабителя. Иное дело богач и иное – грабитель; иное достаточный и иное – корыстолюбивый. Различай предметы и не смешивай того, чего не должно смешивать. Ты богат? Я не препятствую. Ты грабитель? Я осуждаю. Ты владеешь своим? Пользуйся им. Ты похищаешь чужое? Я не молчу. Хочешь побить меня камнями? Я готов пролить свою кровь, только бы остановить твой грех»¹³³. Эти же мысли развивает св. Златоуст и во многих других словах, в которых касался обличения богатства и происходящих от него пороков. Так в беседе, по случаю ссылки Сатурнина и Аврелиана, он говорит: «что прежде мы говорили, то самое не престанем говорить и теперь, хотя многие прежде обвиняли нас и говорили: перестанешь ли ты вооружаться языком своим против богатых? Перестанешь ли непрестанно враждовать против них? Но против их ли я враждую? Не за них ли скорее я все говорю и делаю, тогда как они изощрили мечи свои сами на себя?... Не говорил ли я всегда, что богатство – беглец, переходящий от одного к другому? и о если бы оно только переходило, но не убиваю, если бы перебегало, но не губило»!¹³⁴

Другой недостаток, против которого сильно вооружалась христианская проповедь – видим в пристрастии тогдашних христиан к разного рода зрелищам. Игры и зрелища, с давних времен в римской империи были предметом щедрости императоров и любви народной. Народ в Риме получил к ним такое пристрастие, что Ювенал, в одной из своих сатир, с насмешкою говорит: «что нужно для обладателей мира? хлеб и зрелища»! Эта страсть к зрелищам привилась от старого Рима и к новому. Правда, здесь на востоке, где чувства жителей, смягченные изяществом греческого вкуса, были гораздо нежнее грубых чувств римлян, не услаждались кровавыми боями гладиаторов и ненавистною травлею людей зверями. Под кротким небом Востока пленяли не кровавые, но так называемые изящные наслаждения. Стройность тела, игривость и изысканность телодвижений, вообще пластическая красота оставалась идолом народа и после того, как он переменил языческий культ на христианское Богопочтение. Пылкие по природе, жители восточной империи были так же легко склонны к добрым, как и к худым увлечениям, лишь бы предметом их была изящная форма. Особенно в любви были конские ристалища. Известно, что в последствии, при греческих императорах, страсть к гиподрому простерлась до такого неистового увлечения, что крамола синих и зеленых называемых так по цвету одежды возниц двух партий, не раз была причиною кровопролитий в Константинополе. Но и в четвертом веке страсть к конским ристалищам и вообще к зрелищам была очень сильна. «Много есть городов», говорит св. Василий Великий, «жители которых, от глубокого утра до самого вечера, насыщают свой взор зрелищами». При этом он изображает, как они слушают развратные песни целый день и не удовлетворяются ими; как, оставив куплю и продажу, или занятия художествами и ремеслами, проводят время в лености и сладострастии. Зрелища, изобилующие нечистыми представлениями, по замечанию сего святителя, служили общим и всенародным училищем бесстыдства. Страсть к этим зрелищам и особенно к конным ристалищам доходила до того, что, по выражению того же св. Василия, «те, которые увеселяются конями, и во сне спорят о конях, перепрягают колесницы и переменяют всадников, так что не свободны бывают от дневного безумия даже в сонных грезах»¹³⁵. Итак, и пастырь смиренной кесарийской паствы не оставил без замечания страсти к зрелищам в городах. Тем более не могли оставить ее без обличения св. Григорий Богослов и особенно Златоуст, бывшие свидетелями увлечений Константинополя к конским ристалищам и зрелищам. «Несносны мне», говорит с прискорбием св. Григорий Богослов, «ваши ристалища, ваши зрелища, и те расходы и заботы, которым предаетесь вы с таким неистовым рвением»¹³⁶. «Стыдно вам», упрекает он жителей Константинополя, «господствовать над городами и уступать над собою победу сладострастию, или в ином соблюдать целомудрие, а к конским ристалищам, зрелищам, поприщу и псовой охоте иметь такую бешенную страсть, что в этом одном поставлять всю жизнь, и первому из городов, которому всего приличнее было бы служить для других примером всего доброго, стать городом играющих»¹³⁷. Но гораздо с большею силою обличает эту страсть к зрелищам св. Иоанн Златоустый. Был такой случай, что христиане оставили храм и ушли на конские ристалища и зрелища. Глубоко оскорбленный таким поведением пасомых, св. Златоуст говорит: «можно ли это стерпеть, можно ли снести? С вами самими я хочу судиться против вас же». Показавши, что так и Бог поступил некогда с евреями (Мих.6:3), проповедник опять повторяет: «можно ли это стерпеть, можно ли снести? После столь долгого собеседования, после такого учения, некоторые, оставив нас, побежали смотреть на состязающихся коней и впали в такое неистовство, что наполнили весь город непристойным шумом и криком, возбуждающим смех, или лучше плачь». Златоуст изображает, затем, как сильно поражали его сердце доходившие до его слуха крики зрителей, восхищенных возницами, и упрекает их особенно за то, что они так не по-христиански поступили в городе апостолов, и – в день, посвященный воспоминанию страданий Христовых (это было в великую пятницу 339 г.). К усугублению вины бывших на зрелище, он напоминает недавнее наказание Божие. За три дня пред сим проливной дождь грозил истреблением плодов земных; но жители Константинополя прибегли с молитвою к св. апостолам, покровителям Византии: Петру, Андрею, Павлу и Тимофею, и Бог помиловал их, а теперь забыли недавнюю угрозу Божию, неистовствовали и кричали на зрелище». «Старцы посрамили свои седины», говорит проповедник, «юноши подвергли опасности свою юность, отцы привели туда своих детей, ввергая их, в самом начале невинного возраста, в пропасть нечестия». – В златоустово время, вероятно, можно было ждать на такое обличение возражения: какое же тут нечестие? Св. Златоуст на это возражение отвечает, не обинуясь, так: «ты исполнен прелюбодеяния, и спрашиваешь, какое нечестие? В доказательство своего, по-видимому, сурового обличения, он анализирует чувство зрителя на зрелищах, особенно таких, где лицедействовали женщины, потерявшие стыд. «Видя блудную жену», говорит он, «выходящую с обнаженною головою, с великим бесстыдством, одетую в золотые одежды, делающую нежные и обольстительные телодвижения, поющую блудные песни и развратные стихотворения, произносящую срамные слова и совершающую такие непристойности, что и ты, зритель, потупляешь взоры, – как смеешь говорить, что не испытываешь ничего человеческого? Разве тело твое камень? Разве оно железо?» Чтобы показать гибельные следствия увлечения зрелищами, св. Златоуст возвращает зрителей к их семействам и находит, что они приносят туда с зрелищ недовольство домашним состоянием. «Когда ты, занятый ею (актрисою), приходишь домой, то и жена кажется тебе не так приятною и дети несносными... Причина этого в том, что ты возвращаешься домой не один, но приводишь с собою блудницу, входящую не явно и открыто, что было бы сноснее, ибо жена тотчас выгнала бы ее, но сидящую в твоей душе и в сознании, и воспламеняющую внутри тебя вавилонский, и даже сильнейший, пламень». Так как св. Златоуст и прежде не раз вооружался против страсти к зрелищам, и употреблял увещания и совет, то теперь, видя, что увещания и наставления недействительны, он решается прибегнуть к отлучению. «Вот уже прошел год», говорит он, «с тех пор, как я прибыл в ваш город (Константинополь), и не переставал часто и постоянно предлагать вам такое увещание; но так как некоторые остаются в этой заразе, то теперь уже мы сделаем отсечение»¹³⁸. Приговор тяжелый для христиан; ибо отлучаемые не могут ни в сей жизни, во время отлучения, иметь общение с верующими, ни в будущей, если бы остались неразрешенными, иметь упования с спасаемыми. Но такое крайнее средство св. Златоуст употребляет временно, для того, чтобы отклонить позор от Церкви. «Пусть они переменятся», говорит он, «и – приговор будет отменен; ибо мы получили власть как вязать, так и разрешать, и опять приводить в Церковь»¹³⁹.

Недостатки в поведении, достойные осуждения и в мирянах, тем более должны быть предосудительны в духовенстве. От служителей алтаря требуется, чтобы они всегда были для верующих примером умеренной жизни и незазорного поведения. К несчастию, в константинопольском клире нельзя было не видеть и не обличать нарушения и скромности, и чистоты жизни. Св. Григорий Богослов, оправдывая свое удаление в Понт, по рукоположении в пресвитера, возвратившись оттуда, говорит: «Мне стыдно было за других, которые, будучи не лучше прочих (если еще не хуже), с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами, берутся за святое дело, и прежде, нежели сделались достойными приступить к священству, врываются во святилище, теснятся вокруг святой трапезы, как бы почитая сей сан не образцом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета»¹⁴⁰. В священных степенях искали возможности, во-первых, удовлетворить честолюбие. Споры о первенстве и старшинстве были нередки между священнослужителями. «О если бы», говорит св. Григорий, «не было ни председательства, ни предпочтения мест, ни мучительных преимуществ, и нас различали по одной добродетели! А нынешний порядок – стать справа, слева, в средине, выше и ниже, идти впереди или рядом, произвел у нас много напрасных замешательств»¹⁴¹. Вместе с честолюбием, развивалась в духовенстве и любовь к пышности, в подражание светлым вельможам и богачам, так что вошло даже в обычай, чтобы высшее, по крайней мере, духовенство вело жизнь открытую и роскошную и имело блистательную обстановку. Об этом можем судить по следующей жалобе того же св. Григория, высказанной пред отцами 2-го вселенского собора: «Быть может, и за то будут порицать меня (как уже и порицали), что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне должно входить в состязание с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, – что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, употреблять необходимое на излишества, изрыгать на алтари. Не знал я, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, – что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мною, как пред диким зверем, лишь только издали увидят мое шествие»¹⁴². Видя неприличное духовному сану поведение пастырей, св. Григорий Богослов выражает скорбь свою об этом в слове, сказанном по возвращении из села, после Максимова покушения занять константинопольскую кафедру. «Не мало огорчает и тяготит меня», говорит он, «видимое здесь, не одно то, что в городах обыкновенно: стечение народа, шум, торжища, зрелища, пресыщение, обеды, и проч.., но даже и сии почтенные и достойные уважения люди, – говорю о предстоящих в сем алтаре при святой трапезе, Так как имею, по видимому, над ними власть, и сам нахожусь в числе приступающих к Богу; то боюсь, что мы худо приступаем и, как содома, приближаемая к огню, не стерпим огня»¹⁴³. Страсть к приобретению огромных средств жизни, удовлетворяемая частью от щедрот двора, а частью из церковных сумм, возрастала в константинопольском духовенстве более и более, и, во время Златоуста, корыстолюбие и роскошь клира заставили сего пастыря ограничить доходы духовенства и употребить деньги, которыми оно злоупотребляло, на устройство госпиталей, а пороки духовенства побудили к обличению их. «Грешников нужно обличать пред лицом всего мира», говорит он; «но те, которые должны это делать, сами больны; а если нездорова голова, то не возможно, чтобы все тело чувствовало себя хорошо. Люди развращенные, полные пороков и безчестия, управляют Церковью с насилием и сами святые достоинства делаются продажными должностями»¹⁴⁴.

Но особенно возмущал св. Златоуста соблазнительный обычай, по которому духовные мужеского пола жили при девственницах, или на оборот, девственницы при мужчинах. В обличение того и другого неприличия, св. Златоуст написал два слова: одно против живших вместе с девственницами, а другое – против девственниц, живших вместе с мужчинами: «В наш век», говорит Златоуст, «выдуман образ жизни новый, странный и приводящий в великое затруднение желающих найти ему причину. Есть такие люди, которые принимают к себе безбрачных отроковиц, не вступая в брак и не сочетаваясь с ними». Доискиваясь причин и разбирая предлоги, которыми извиняли это подозрительное и соблазнительное сожительство, св. Златоуст находит его, во всяком случае, вредным для нравственной безопасности и мужчин и женщин; потому что они соблазняются друг другом, если бы и поверить, что не имеют преступных связей, и потому, что такое совместное житье неприлично ни для мужчин, которых услужливость женщинам представляется смешною и жалкою, ни для женщин, которым естественнее и правильнее иметь и прислугу женскую. «Прошу и увещеваю, припадаю к коленам вашим и всячески умоляю», заклинает св. Златоуст мужчин, «убедитесь, отстаньте от этого опьянения»¹⁴⁵. Слово против девственниц Златоуст начинает оплакиванием девства: «У люте мне, душе», восклицает он, «какое погибает дело, какого любомудрия исполненное! Девство оскорблено, отделяющая его от брака завеса снята, быв расторгнута бесстыдными руками, святое святых попрано, почтенное и достоуважаемое сделалось презренным и пренебрегаемым всеми, звание, честнейшее брака, унижено и низложено так, что скорее можно ублажать вступивших в брак»¹⁴⁶. Здесь он вкоротке повторяет то, чем обличал предлоги мужчин, живших у женщин. «Если я спрошу у тебя о причине такого сожительства, говорит он девственнице, «то какую можешь ты представить? Я немощна, скажешь, я – женщина, и не могу сама удовлетворить своим нуждам. Между тем, когда мы обличали сожителей ваших, то слышали от них противное, т. е. что они держат вас для услуг им, от чего же вы, имеющие силу с избытком оказывать услуги мужчинам, не можете помогать самим себе, женщинам, а нуждаетесь в других? Полезнее и удобнее было бы жить вместе, как мужчине с мужчиною, так и женщине с женщиною»¹⁴⁷.

Мы указали на главнейшие недостатки в поведении народа и клира, требовавшие исправления и имевшие обличителей в св.Василии В., Григории Богослове и Иоанне Златоустом. Но кроме сих всенародных язв, много было пороков, замечаемых и в отдельных членах Церкви. И такие пороки и недостатки не ускользали от внимания пастырей, ревнителей христианской чистоты нравов, и подвергались обличению каждый раз, как были замечаемы. Таково, например, обличение нарушителей чистоты жизни: «некоторые из верующих», замечает св.Златоуст, «дерзают отделяться от Христа и соединяться с блудницами. Не столько велико зло упасть с неба в грязь, сколько велико зло, – сделавшемуся членом Христовым, отвергнуть эту Божественную честь к делаться членом блудницы»... «посему и тех, которые согрешили и еще служат похотям плоти, мы просим и умоляем исправиться и образумиться»¹⁴⁸. Таково обличение пьянства, сказанное Златоустом в неделю святой Пасхи¹⁴⁹; таково же обличение оставляющих Христа¹⁵⁰, или вразумление тех, которые приступали к таинству евхаристии не с трепетом, но толкаясь, ударяя других, пылая гневом, крича, злословя, перебивая ближних с великим смятением, и потом, приобщившись, не дожидаются конца литургии и уходят из церкви, как Иуда с тайной вечери¹⁵¹. Вообще можно, без преувеличения, сказать, что у одного св. Златоустого можно найти, в беседах на разные случаи, обличение всех нравственных недостатков, каким подвергались христиане не только во время Златоустого, но и во все последующие века, так что и ныне церковная проповедь может найти в его беседах обличение всех теперешних недугов общества верующих; но особенно его беседы изобилуют обличением нравственных недугов паствы, виденных Златоустом и требовавших уврачевания в его время. Иногда облачение, в устах Златоуста, было грозно, но, большей частью, тотчас же, или, по крайней мере, скоро, сменялось любовью и снисходительностью, и переходило в тон отеческого наставления. Так, после сурового обличения недостойно приступающих к трапезе Господней, св. Златоуст, в другой беседе, говорит: «довольно, я думаю, мы недавно огорчили вас, и нанесли глубокую рану; поэтому сегодня нужно уврачевать и приложить успокоительные лекарства... Так как прежняя беседа наша сильно уязвила душу каждого, то сегодня нам должно предложить более кроткое наставление, и – в язвы, нанесенные обличениями, нужно влить, как бы елей, слово утешения»¹⁵². Проповедник обличитель помнил, что и он, как человек, в свою очередь, может быть обличен в грехе, и поэтому должен быть снисходителен к грешникам. «Если бы священником», говорит он, «был ангел, то он, встретив какого-нибудь прелюбодея, тотчас осудил бы его на смерть, потому что сам не подвержен такой страсти... Поэтому священническая власть вверена человеку, чтобы он, сознавая свои грехи, и научаясь опытом, был снисходителен к грешникам, и не раздражался гневом, и чтобы Церковь не оскудела чрез такой образ действий»¹⁵³.

Господь посылает нам детей, и на нас, родителях, лежит великая, священная обязанность воспитать их в вере, сделать их истинными, благочестивыми христианами, по жизни и духу; научить их любить Бога, покланяться Ему, исполнять Его святые заповеди и уставы святой Церкви; на нас падет тяжелая ответственность пред Богом и совестью, если мы не сумеем посеять в их сердцах добрые семена веры и нравственности христианской, не приготовим их к жизни вечной, не возвратим их Господу такими, какими Он дал их нам, по возрождении в таинстве крещения, т. е. чистыми, непорочными.

Вся земная жизнь человека должна быть приготовлением, воспитанием его для жизни вечной, стремлением и надеждой общения с Богом. Верный и единственный путь, который ведет нас к Богу – религия, исполнение всего того, что предписывается ее законом. Религия – основа всех добродетелей в душе человека; она одна спасает нас от заблуждений и пороков, она одна может усмирять наши страсти, руководить и направлять нашу волю, останавливать нас в наших увлечениях. Воспитанная в сердце ребенка, укрепившаяся в душе его с юности, она влияет и на всю последующую жизнь его – до могилы. Истинно религиозный человек не решается на какое-нибудь злодеяние, – его невидимо удержит от того рука Всевышнего; а если увлечения молодости и совратят его с истинного пути, если религиозное чувство и сознание виновности уснет на время в груди его, – то, воспитанный в страхе Божием, он все таки, рано или поздно, опомнится и раскается. Преступником и нераскаянным грешником может сделаться только человек неверующий, который решается на преступление, не думая о возмездии, ожидающем нас за грехи наши, не боится суда Божия, а верит только в возмездие здесь – на земле и старается уклониться от суда человеческого. Кто истинно верит, тот не будет малодушен в несчастье, и всякое испытание, какое бы ни послал ему Господь в жизни, перенесет терпеливо и без ропота, признавая во всем волю Божию; не упадет духом после неудачи, не станет отчаиваться; а пойдет бодро, не уклоняясь в сторону, по той дороге, которую избрал себе. Малодушие и отчаяние – удел маловерных людей, не признающих Промысла Божия.

Итак, религиозно-нравственное воспитание – основа всего доброго в жизни человеческой. Распространяться об этом более и доказывать необходимость религиозного воспитания вообще – дело лишнее; это неопровержимая истина, не требующая доказательств и не представляющая возможности возражений. Мы хотим только говорить о необходимости начинать религиозно-нравственное воспитание детей с самого раннего возраста, когда чистая и доверчивая детская душа способна познать и полюбить истину, способна полюбить Того, Кто весь истина и любовь, и указать, по возможности, средства, какими, по нашему крайнему разумению, можно руководиться при воспитании их.

Религиозно-нравственное воспитание детей, не только теоретическое, но даже деятельное, практическое, должно быть начинаемо с самого раннего возраста, с самых первых моментов пробуждения детского сознания, так как этот возраст легко воспринимает все, что слышит, и на самой душе все отпечатывается, как печать на воске. Жизнь ребенка уже с первого момента начинает наклоняться или к добру, или ко злу; если же на самом пороге жизни станем охранять дитя от дурного, и направлять на лучший путь, добро сделается его внутренним качеством, и станет как бы его природою, так что он сам добровольно не перейдет ко злу»¹⁵⁴.

Действительно, детская природа – это непочатая плодородная почва, на которой можно сеять все, что угодно; она способна одинаково принять и доброе, и худое, и принести плоды такого качества и достоинства, каковы будут посеянные на ней семена; следовательно, в нашей воле насадить в ней добро и истину, и – чем раньше это будет сделано, тем лучше; тем прочнее они вкоренятся и созреют и тем обильнее будут плоды благовременного сеяния. Юное дитя можно направить и в ту, и в другую сторону, и увлечь куда угодно. По восприимчивости и впечатлительности своей природы, дитя легко заимствует и усвояет все, и, не понимая, не будучи в состоянии отличить добро от зла, бросается и в ту, и в другую сторону, и задатки добра, и наклонности ко злу, и истина, и ложь будут попеременно проявляться в его натуре, пока душевные его способности не получат правильного направления и руководства; а без сего вся его жизнь будет рядом сомнений и предположений, и душа его, подобно кораблю, носящемуся по морю без руля и кормчего, не найдет себе пристанища и успокоения, потому что не познала, не постигла истины. В детстве полагаются основания для всей последующей жизни человека; что раз усвоено, воспринято его душею, то сделается потребностью всей его жизни, и если, в самом раннем возрасте, в жизнь его будут проведены религиозно-нравственные начала, если религиозные истины будут постепенно утверждаться и укрепляться в нем: то впоследствии никакие сомнения и отрицания не найдут места в его уме; никакие учения и убеждения материалистов, отвергающих все то, что так дорого и свято душе человека-христианина, не поколеблют и не ослабят его веры. Твердый в своих убеждениях, он всегда останется победителем в борьбе за истину.

Сколько молодых людей впадают в заблуждения и совращаются с истинного пути именно потому только, что в детстве не дали им разумного воспитания, не позаботились о добром направлении их душевных способностей. Блаженный Августин, в своей исповеди, вспоминая о порочных увлечениях своих в молодости и раскаиваясь в них, жалеет о том, что в детстве не получил надлежащего воспитания, так как отец его старался приготовить его для света, дать ему блестящее светское образование, и упустил из виду то, что существенно необходимо человеческой природе. Все злое возникает в детях вследствие нашего нерадения, когда мы с самого начала не возбуждаем в них страха Божия. Следовательно, чтобы предотвратить все зло, могущее возникнуть в детях, необходимо, как можно раньше, начинать религиозно-нравственное воспитание их, не прислушиваясь к голосу тех, которые неверно утверждают, что знакомить детей с религиозными истинами не следует до тех пор, пока они не будут в состоянии сознательно понимать и рассуждать о предмете такой большой важности, как религия, и что не следует говорить с ними о Боге и Его всемогуществе, когда они не способны понять само слово – Бог. Будем поступать так, как советуют нам святые отцы, – лучшие наставники и учителя наши в делах веры и благочестия, как говорит нам здравый смысл и жизненный опыт; тем более, что ранний возраст представляет воспитателям полную возможность дать доброе направление душевным способностям ребенка; по природе своей, он более склонен к добру, нежели к злу. Это можно заметить в первые моменты его жизни: лаской и улыбкой сопровождается в нем первое проявление самосознания, ласки и привета он ищет и в окружающих его, инстинктивно угадывая добро и отличая его от зла. Кротко и весело глядите вы на него, приветливо и тихо говорите с ним, – он улыбается и протягивает вам ручонки, раздражены вы чем-нибудь, взволнованы, ваш взгляд суров, в голосе слышатся резкие ноты, – ребенок смущается, кроет свою головку на груди няни, матери, прижимается к ней и болезненно, жалобно вскрикивает. Все это ясно указывает на задатки добра в основе человеческой природы, на восприимчивость и впечатлительность сердца в детском возрасте, и с этой поры уже надобно заботиться о том, чтобы ребенок встречал в окружающих его все то, что необходимо провести и в его жизнь, что может содействовать разумному развитию его характера; необходимо, собственным примером и жизнью, довести его до понимания и познания тех истин, которые нелегко передаются словами и рассуждениями, а еще труднее усвояются слабым разумом и понятиями ребенка. Что делают, как живут окружающие его, так и он станет поступать и жить; сначала это будет у него просто бессознательным подражанием взрослым, а потом влияние это несомненно отразится на его характере, Оттого-то нужно строго заботиться о том, чтобы ребенка окружали люди глубоко-нравственные, по жизни и характеру, и, главным образом, чтобы няня, которой вверяется, прежде всего, исключительный надзор за ребенком, которая становится его первой воспитательницей, и потому имеет на него непосредственное влияние, была правдива и честна, не заражена суеверием и предрассудками; потому что в детстве эти качества особенно быстро и сильно прививаются к ребенку, возбуждают его фантазию и представляют трудность искоренить их впоследствии. Обращение ее с ребенком должно быть ласковое и кроткое, потому что, если станут обращаться с ним грубо и нетерпеливо, он может сделаться раздражительным и упорным. Не следует обманывать ребенка, стращать, запугивать его чем бы то ни было; а также строго относиться к его маленьким проступкам и капризам, потому что, из боязни наказания, он будет скрывать правду, отказываться от сделанного, и незаметно приучится лгать и обманывать других, как его иногда обманывают. В присутствии его следует сдерживать свой гнев, остерегаться от произношения оскорбительных слов, брани, потому что дети необыкновенно чутки ко всему этому, и склонны к подражательности. Вообще, как много трудностей представляет нам религиозно-нравственное воспитание детей, особенно в раннем возрасте, когда их разум слаб, когда в них нет самостоятельности и воли, и вся их жизнь подчиняется постороннему влиянию, нуждается в опоре и руководстве! «Трудное дело», говорит бл. Иероним, «писать для малютки. Что ей ни скажешь – не понимает; что у нее на сердце – едва можешь угадывать. Я совершенно согласен с мнением одного знаменитого оратора, что детский возраст привлекателен более ожиданиями, нежели тем, что видим в нем на самом деле. Как, например, я стану убеждать твою дочь к воздержанию, когда она просит пирога, когда для нее мед слаще всяких речей? Будет ли она слушать глубины апостольские, когда ее занимают более бабушкины сказки? Станет ли она вникать в предсказания пророческие, когда ее беспокоит неласковый взгляд няньки? Постигнет ли она величие евангелия, которого молниеносные истины приводят в умиление умы смертных? Могу ли я внушать ей покорность к родителям, когда она, младенческою рукою, бьет улыбающуюся ей мать?»¹⁵⁵ Сколько терпения, самоотвержения и преданности требуется от родителей, на которых лежит главная и прямая забота о воспитании детей, и особенно от матери, которой всеми приписывается благотворное влияние и значение в деле их воспитания! Главные заботы о воспитании преимущественно возлагаются на мать потому, что отца отвлекают от этого разные дела и обязанности общественные, между тем как мать, по своему положению в семье, исключительно посвящает себя детям. Ее заботы о них начинаются с самого рождения их на свет и продолжаются до конца ее жизни. Она отдает им все силы своей любящей души и преданности, сосредоточивает на них свое внимание и мысли, забывает себя для них. И не только заботы о настоящем наполняют ее жизнь, – но и думы о будущем ее детей беспокоят, тревожат ее сомнениями и предположениями; вопросы о том, как воспитывает она своих детей, добросовестно ли исполняет свои обязанности в отношении к ним, способна ли сделать их верующими чадами Церкви и честными гражданами Отечества, неотступно преследуют ее. И если она, не смущаясь трудностями, какие представляет нам религиозно-нравственное воспитание детей, станет заботиться о их воспитании, то любовь – этот великий и сильный двигатель на пути к совершенству – укажет ей на средства, какими можно руководиться в великом деле воспитания, лучше всяких педагогических советов и наставлений, которые не всегда бывают удобоприменимы в жизни.

Что же требуется от матери, как должна она поступать при воспитании своих детей?

Как воспитательница, она должна быть во всем примером для своих детей, должна сама исполнять все то, что требуется для их религиозно-нравственного развития, должна внушить им первое понятие о Боге, научить их молиться Ему; в рассказах и разговорах с ними – познакомить их с историей земной жизни Спасителя. Любящий и доверчивый от природы, ребенок может полюбить то, чего не знает; поверить тому, чего не понимает; а как может он не полюбить Того, Кто жизни Своей не пожалел для нас, Кто из любви к нам – грешникам пришел на землю, родился от Девы Марии, ради нашего спасения и искупления грехов наших, претерпел страдания и крестную смерть; Кто в прощальной беседе с учениками заповедал и нам любить друг друга, обещал нам общение с Собою и на земле и в обителях небесных!

Желая дать ребенку первое понятие о Боге, следует уклониться от рассуждений и доказательств о бытии Божием, чтобы не породить в нем возможности сомнений. «Не предлагая ребенку доказательств, как доказательства, можно передать ему веру, самую присущую душе, т. е. невозможность сомнения. Везде, во всем, указывать ему на всемогущество Божие, значит уверять его в бытии Божества. Идея о первой причине так свойственна нашей природе, что везде, где останавливается власть человека, дети с жадностью хватаются за мысль о Создателе. Существование всякаго предмета, всякое явление в природе они понимают как исполнение разумной воли. Везде они видят жизнь или действие жизни, и коль скоро они убеждены, что воля человеческая бессильна произвести ими видимое, они немедленно признают волю Высшего Деятеля. Они спросят вас, Кто Этот деятель; но никогда не спросят, есть ли Он. По этому не нужно с ними поднимать вопрос о существовании Божием: довольно говорить о Его свойствах»¹⁵⁶. Действительно, какое богатство и разнообразие представляет нам видимая природа; сколько в ней предметов, вызывающих на размышление, приковывающих наше внимание и мысли, и следовательно, какая полная возможность, в каждом ее явлении, в каждом отдельном предмете ее, указать на благость ее Творца и Промыслителя! Не приходилось ли вам, читатель, гуляя с детьми в ясную и тихую погоду, замечать, как они безмолвно поражаются величием природы, притихают и, глядя вокруг себя, точно прислушиваются к чему-нибудь, точно хотят что-то разгадать. Они всем восхищаются, закидывают вас вопросами о том, кто создал солнце, птичку, травку, цветок, и как жадно вслушиваются в ваши ответы, как пытливо глядят вам в глаза своими сияющими глазами, в которых так глубоко видна способность верить и любить! Несомненно то, что религиозное чувство лежит в природе человеческой; нужно только умение вызвать и направить его.

Лучшим средством к достижению этой цели может служить молитва, в выражении которой дитя становится ближе к Богу, глубже проникается верой в Него и как бы беседует с Ним, поверяя Ему свои желания и благодаря Его за ниспосылаемые милости.

Но как научить детей молиться Богу, как довести их до сознания потребности молитвы и какова должна быть эта молитва?

Если мы, научивши детей механически затверживать слова молитвы, творить крестное знамение и класть земные поклоны, будем утешать себя и успокаивать свою совесть уверенностью, что отчасти достигли цели, положили начало развитию в них религиозного чувства: то будем далеко от истины и не получим ожидаемых результатов от их дальнейшего развития; а если при этом станем стеснять еще их свободную волю, заставлять их молить ся, побуждать их к тому строгостью и угрозами, – то с уверенностью можно сказать, что подобным образом действий совершенно убьем в них возможность развития религиозного чувства в самом его зародыше. В деле религии не должно быть насилия и стеснения; здесь требуется свободная и сознательная любовь, руководящая и направляющая к истине. Расположить дитя в молитве всего легче и успешнее можно собственным примером, молясь вслух, в его присутствии. Дитя с любовью будет глядеть на молящегося отца или мать, будет вслушиваться в слова молитвы и предлагать вопросы, почему, о чем вы молитесь и, если вы, возможно удобопонятно, уясните им свою зависимость от воли Божией, укажете на благость и милость Творца, то дитя само пожелает молиться: учите его, но пусть молитва его будет не механическим затверживанием непонятных слов: каждое слово молитвы надобно, по возможности, уяснить ему, как бы ни была коротка молитва его. И позже, когда дитя окажется способным понять большее и пожелает молиться так, как вы молитесь, – научите его молитве Господней, объяснивши предварительно происхождение молитвы, смысл ее и значение непонятных слов; а затем и другим общеупотребительным молитвам, принимая во внимание степень детского понимания. Многие утверждают, что до семилетнего возраста вообще не следует учить детей молиться Богу, так как, до этого времени, в них не может пробудиться сознательная потребность молитвы, и только по врожденной способности к подражательности, они станут делать то, что делают другие; что до этого времени они видят только свою зависимость от родителей, и достаточно будет, если поймут свои обязанности в отношении к ним, станут высказывать им почтение и послушание. Как же дитя может почувствовать сознательную потребность молитвы, когда его не станут располагать к тому, и возможно ли удовлетворить указанной нами выше необходимости развивать в них религиозно-нравственное чувство, в самом раннем возрасте, когда будет опущено главное условие, при котором возможно это развитие – молитва? Если дитя понимает свою зависимость от родителей, следует указать ему на зависимость самих родителей от Бога, объяснить, что все блага, которыми пользуются его родители, и сам он, ниспосланы Богом, и это достаточно уяснит ему причину, по которой молятся другие, и почему он должен молиться.

В связи с молитвой, прекрасным воспитательным средством для развития религиозного чувства, может служить пение вообще, и в особенности пение церковных песней и священных молитв. Первое больше способствует развитию в детях эстетического чувства, второе же служит выражением прославления Господа Бога, благоговения пред Его величием, и доставляет им возможность духовного наслаждения. Представим себе летний вечер, в доме сельского священника, когда вся семья собирается вместе, для отдыха, после дневных забот и трудов; отец, подозвав к себе детей, начинает тихо напевать молитву; дети подпевают ему и, сначала нестройные звуки, мало-помалу превращаются в стройную, мелодическую песнь любви к Создателю... Нам могут возразить на это, что не всегда возможно такое препровождение времени после трудового дня, что ослабевший организм нуждается в подкреплении пищею, и утомленные члены требуют успокоения в благодетельном и освежающем сне. Но мы не говорим, чтобы таково было окончание каждого трудового дня; если, в продолжении целого года, будет несколько таких вечеров (а они возможны, как можем судить по некоторым фактам, лично известным нам; особенно в зимнее время, когда сельские жители освобождаются от полевых работ и бывают более свободны): то и тогда впечатления, переживаемые детьми в это время, останутся неизгладимыми в их памяти на всю жизнь, и дадут им возможность, среди невзгод житейских, чувствовать духовные радости и наслаждения.

Итак, несомненно, что молитва и пение способствуют развитию религиозно-нравственного чувства в детях; но, ближайшим образом, средствами этими достигается цель развития в них религиозного чувства при церковном богослужении, где общественная молитва и пение имеют особенное значение и влияние на присутствующих. Имея это в виду, следует, с самого раннего возраста, заботиться о возможно частом посещении детьми храма Божия и присутствии их при совершении Богослужения, особенно в воскресные и праздничные дни, объясняя им при этом, коротко и удобопонятно, историю праздника. Должно внушать детям благоговейное отношение к святыне и следить за тем, чтобы в Церкви дети стояли спокойно, чтобы, болтовней и криком, не нарушали тишины во время священнодействия; при этом не следует стеснять их долговременным стоянием в церкви. Если скоро дитя почувствует усталость, станет томиться продолжительностью богослужения и пожелает уйти домой, – уводите его тотчас же, потому что и в этом, как и во всех других случаях, относящихся до религиозно-нравственного воспитания детей, не должно быть насилия. Кому из нас не приходилось видеть матерей, которые, приведя детей своих в церковь, заставляют их стоять до конца богослужения, пинками и толчками напоминают им о том, чтобы они становились на колени, крестились и клали земные поклоны. Послушные воле матери, или, может быть, из боязни наказания, они опускаются на колени, размахивают руками, стучат головой и, лежа на полу, переглядываются и перешептываются с другими детьми. Прибегая к насилию и принуждению, матери до того охлаждают этим религиозное чувство своих детей, что посещение храма Божия представляется последним, чем-то вроде наказания, и они всячески стараются уклоняться от хождения в церковь. Во избежание этого, следует возбуждать в детях желание посещать храм Божий и располагать их к благоговейному стоянию в нем, удобопонятными рассказами о том, что в нем совершается, простыми объяснениями священных предметов, например: как называются сосуды и вещи, употребляемые при богослужении, насколько то интересует детей и доступно их вниманию и пониманию, и если замечается довольно детского внимания, объяснениями частей внутреннего устройства храмов, как-то: св. алтаря и т. п. Все это делать лучше и успешнее можно, каждый раз, после богослужения, когда у дитяти свежо еще впечатление от виденного и слышанного им, живо представление о виденных предметах. Одним словом, следует употреблять все средства для того, чтобы хождение в церковь и стояние при богослужении доставляли детям духовную радость, и служили как бы наградой за доброе поведение, а простые и удобопонятные пояснения возбуждали в них внимание к священным предметам и действиям.

В связи с любовью к посещению храма Божия, должно развивать в детях любовь к ближним вообще и к нищей братии в особенности, а также чувство благотворительности, подавая посильную милостыню во имя Христово и доставляя детям возможность делать то же, принося пожертвование на пользу храма Божия и богоугодных заведений. Дитя, видя с какой готовностью и любовью родители уделают нуждающемуся частичку из своего не большого достатка, и даже иногда последнее разделяют с ним, дитя проникается состраданием к бедняку, сочувствием в его положению и, если впоследствии Господь наградит его земными благами, оно не возгордится и не забудется, наслаждаясь ими, а вспомнит нуждающихся меньших братий своих о Христе и поможет им.

Все, что мы говорили доселе о средствах, способствующих развитию религиозно-нравственного чувства в детях, зависит от человека, заключается в степени влияния одного лица на другое, а теперь скажем несколько слов о других, чисто духовных, благодатных средствах, и во-первых – о святом таинстве причащения, в котором дитя, невидимо, теснейшим образом соединяется с Богом и, получая таинственную божественную благодать, воспитывается духовно. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает, и Аз в нем, говорит Спаситель. Что может быть теснее, ближе такого единения со Христом, и недолжны ли мы всей душей способствовать детям нашим к достижению такого единения, возможно часто, с первых дней их жизни – приобщая их тела и крови Христовой? При этом следует развивать в них любовь и благоговение к святости таинства причащения. Позже, когда ребенок станет приближаться к поре отрочества, нужно постепенно, исподволь, приготовлять его и к таинству покаяния, указывая на необходимость исправления в проступках и раскаяния во грехах: приучая его к посту и воздержанию и беседуя с ним о значении исповеди, следует внушать отроку, что поверяя греха свои священнику, он поверяет их самому Богу, и через священника, получает прощение и разрешение грехов от самого Господа; что священник здесь является посредником между им и Богом и что, поэтому, должно все без утайки открывать ему на исповеди, как самому Богу, Который все видит и знает. Но вызывать его чистосердечное сознание и раскаяние следует, не столько угрожая возможностью наказания от Бога, сколько указывая на милосердие и долготерпение Создателя, Который для того и приходил на землю, чтобы грешников обратить к покаянию и покаявшихся помиловать и спасти.