Очерки учения о церкви. IV.О Ватиканском догмате⁶⁵

Учение папизма в католичестве слагалась веками в борьбе с епископальной системой. В нем выразился религиозный волюнтаризм западного христианства, воспринимающий Церковь прежде всего как организацию власти. Однако до 1870 года папизм оставался только фактом, правда, могущественным и определяющим, но все же еще не имеющим силы догмата, которым он сделался после Ватиканского Собора 1870 года. Последний есть грань в истории католичества, предел, к которому оно стремилось, развивая систему папизма. В предыдущей истории Церкви наряду с бесчисленными свидетельствами, в которых утверждается папский абсолютизм, можно привести, вероятно, столько же свидетельств, в которых он прямо или косвенно оспаривается. Это борение проявилось в католической литературе и накануне 1870 года и даже на самом Ватиканском Соборе, где с полной решительностью отвергалось многими влиятельнейшими и ученейшими его отцами положение «схемы» о папе, внесенной для обсуждения Собора. И лишь после этого Собора папизм перестал быть только фактом, но сделался догматом, – вопрос был закрыт. Roma locuta est (Рим высказался (лат.) – Прим. ред.) – перед лицом всего мира, при свете гласности. Подготовление и течение Ватиканского Собора раскрыто и свидетельствами участников, и документами с полной ясностью. Это событие имеет величайшую важность для католичества. В нем выявилась и великая сила дисциплины и организации, присущих католическому миру, и великая его слабость – духовная скованность.

При этом немногие протестовавшие богословы, однако, олицетворявшие собой интеллектуальную честность католичества, с маститым Деллингером во главе, оказались вне Католической церкви в качестве «старокатоликов». Как показано совершенно неопровержимо в исторических исследованиях Friedrich,⁶⁶ Schulte,⁶⁷ Friedberg,⁶⁸ Ватиканский Собор был в такой же мере Собором, в какой многие теперешние собрания делегатов в России являются свободным волеизъявлением народа. Начать с того, что хотя Соборы обычно и состоят из епископов, но они являются в них представителями или свидетелями от своих епархий, – Собор существует лишь тогда, когда есть соборование. Но какое же соборование возможно было, если самый предмет его оставался в тайне: Собор созывался неизвестно для чего, и главный его предмет, который, впрочем, уже довольно явственно обозначился в руководящей партии иезуитов, был раскрыт лишь на самом Соборе. Созыв Собора был намечен уже в аллокуции 26.06І.1867 года, и, однако, за эти два с половиной года, протекшие до Собора, не было выставлено ни одного вопроса, подлежащего обсуждению, кроме второстепенных. Комиссия богословов под председательством кардинала, готовившая материалы, не сообщила результатов своих трудов епископату. Таким образом, первые же его шаги были облечены тайной. Когда члены Собора съехались, их ожидал уже готовый наказ, данный папой, причем им же были назначены все должностные лица. Из нескольких комиссий, которые предусмотрены были наказом, главная комиссия проектов, помимо которой ничто не могло быть внесено на Собор, была также назначена папой. Две другие комиссии выбраны по простому большинству голосов, которое также определенно принадлежало папской партии вследствие состава Собора, но и во все эти комиссии вошло лишь около 100 членов Собора (то есть 1/6 – 1/7 часть).⁶⁹ Остальные же члены были обречены на вынужденное бездействие, причем им не предоставлено было даже собираться для частных совещаний. Они должны были томиться в ожидании общих заседаний, время которых было совершенно не определенно. Наказ еще раз был изменен папой в течение Собора в сторону большей строгости. Общие заседания происходили в зале с такой акустикой, что большинству членов речи были вовсе не слышны, причем председателю принадлежала власть определять порядок речей и прекращать прения. Члены Собора, получая определенные схемы из комиссий и не имея под руками книг (Ватиканская библиотека была недоступна для членов Собора), имели лишь самый краткий срок в несколько дней для подготовления к заседаниям по обсуждению вопросов. Не говоря уже об атмосфере наушничества и шпионажа, на которую жалуются разные члены Собора, ясно, что при такой общей постановке дела трудно говорить о Соборе, и достаточно почитать письма и материалы, в изобилии опубликованные, чтобы видеть в каком унынии и даже ужасе от происходящего находились члены Собора.⁷⁰

Однако можно спросить, каким же образом все собравшиеся епископы могли дать свое согласие тому, что было противно сознанию многих из них, когда им за изъявление своей воли не угрожала большевистская лютость, дыба и казнь, но самое большее – испорченная карьера? Это объясняется прежде всего тем, что состав Собора был заранее подобран, причем было обеспечено послушное папе большинство. Это было достигнуто тем, что кроме реальных, представляющих свою епархию епископов, в состав Собора было введено значительное количество титулярных епископов, никакой епархии не представляющих и, в сущности, являющихся просто послушными чиновниками папских консисторий, а то даже и вовсе не епископов – кардиналов, орденских генералов.⁷¹ Далее, среди действительных епископов было подавляющее число итальянских (из общего числа европейских епископов 541 Италии было предоставлено 276, против Австро-Венгрии – 48, Франции – 84, Германии – 19). Ясно, что означало это преобладание итальянских епископов, подчиненных папе непосредственно как своему патриарху и всецело проникнутых директивами Рима. Если суммировать все не-епархиальные элементы Собора вместе с непропорционально представленным итальянским епископатом, получится подобранное большинство, которым всегда можно мажоризировать любое собрание. Это и произошло. Когда наступило решительное голосование, то оказалось, что против Ватиканского догмата 13 июля 1870 года голосовало 88 (non placet) и 62 – условно (placet juxta modum), причем из этих 88 было 84 действительных епархиальных епископа, а из 62 их было 41, значит, всего 125 действительных епископов, представлявших собой такие влиятельные католические страны, как Австро-Венгрию, Францию, Германию. В окончательном же голосовании после отъезда епископов оппозиции (о чем ниже) осталось 535 голосов, из них 533 голосовало за, 2 – против. В этом числе было из представленных на Соборе епископов Германии только 4 из 24, Австро-Венгрии только 9 из 60, Италии – 148 из 264, Франции 44 из 86 и т. д. Напротив, участвовали в голосовании не имеющие реальной епархии 22 кардинала без диоцезов, 3 латинских патриарха in partibus ( в странах (подразумевается «неверных») (лат.) – Прим. ред.), 4 аббата nullius dioceseos (без диоцеза (лат.) – Прим. ред.), 23 орденских генерала, 13 abbates generales, 88 episcopi in partibus infidelium (епископов в странах неверных (лат.) – Прим, ред.), 13 настоятелей-генералов, 88 из которых 30 без всякой епархии и паствы.⁷² Так говорят цифры.

Кроме епископов и папских чиновников в мантиях, на Соборе вовсе не дано было участия представителям богословской науки, которым отводит так много места Тридентский Собор (не в счет были отдельные богословы, привезенные в качестве консультантов, – таков был проф.Фридрих, приехавший с арх.Гогенлоэ). Вообще последовательно было устранено всякое участие мирян, прямое или посредственное, хотя бы только с совещательным голосом, хотя бы только в комиссиях. Требовался послушный состав, который был бы, кроме общей церковной дисциплины, связан еще прямой зависимостью в порядке канонического подчинения.

Что касается самого делопроизводства на Соборе, то уже сказано, что булла о созыве Собора не содержала никаких указаний о действительном предмете обсуждения, а внесенная в декабре 1869 года «схема» также не позволяла еще его предугадать. Нужна была инсценировка той видимости, что новый догмат, ради которого Собор и созывался, как показало его дальнейшее течение, является голосом, идущим снизу, от паствы. Однако уже одно опасение, что внесен будет догмат о непогрешимости папы, вызывало величайшее волнение и протесты в католических кругах, начиная с 1867 года, но реально с его опасностью, по-видимому, все-таки не считались. В «schéma constitutionis dogmaticae de ecclesia» (проекте догматического установления о церкви (лат.) – Прим. ред.), внесенной на Собор с прямого соизволения папы, IX глава de ecclesiae infallibilitate (о непогрешимости церкви (лат.) – Прим. ред.), излагающая учение о непогрешимости Церкви, даже не упоминает о папе.⁷³ Глава XI de romani pontificis primatu (о первенстве римского понтифика – лат., Прим. ред.) также ничего не содержит о папской непогрешимости. Такое умолчание, в данный момент, конечно, непонятное и соблазнительное по существу, было делом сознательного расчета, заранее установленный механизм работал с точностью часов. Уже в начале января 1870 года последовала петиция к папе по инициативе епископов Мартина и Сенестрея, сразу получившая большинство членов Собора и тем предрешившая вопрос до обсуждения. В ней шла речь о провозглашении высшего и непогрешимого авторитета папы в делах веры. На это последовала немедленно контрпетиция 46 членов Собора из Австро-Венгрии и Германии (к которым присоединились 38 французских епископов, 27 американских, 17 восточных и 7 итальянских)⁷⁴ с просьбой не допускать этого вопроса до обсуждения. Все это происходило в атмосфере вынужденного молчания и нравственного давления. В самом Риме даже не было возможности печатать ни речей, ни записок, ни докладов, так что образовалась своего рода нелегальная литература, раздававшаяся из рук в руки (и лишь потом увидевшая свет в коллекции проф.Фридриха). Большинство членов Собора возобновили свою петицию, и в ответ на это сначала был изменен наказ (22.02.1870г.), причем были устранены остатки соборной свободы, вопреки протестам меньшинства, а затем внесено было «дополнение» в «схеме о Церкви» к главе XI о папском примате, оно и составило основу Ватиканского догмата. Внесенное 6 марта, это положение допускало письменную критику подачей записок лишь до 17 марта. Итак, на критику положения, свалившегося неожиданно на голову членам Собора и колебавшего самые основы церковности, дано было лишь 11 дней. Понятна атмосфера паники и упадка, царившая на Соборе, где говорили даже о сумасшествии папы. Последний явно и демонстративно поддерживал инфаллибилистов на Соборе, оставляя вовсе без ответа и без внимания петиции и заявления их противников. Свод письменных замечаний на тему о непогрешимости показывает, какую оппозицию в Соборе встретила эта схема.⁷⁵ (Из них 61 заявление высказывается за устранение догмата и притом в некоторых по самым решительным догматическим и каноническим соображениям; 14 авторов высказываются за необходимость дополнительного исследования; некоторые видят в догмате новшество и противоречие и предостерегают от схизмы; и лишь 56 высказываются так или иначе за принятие). Но согласно наказу эти записки предназначались только для комиссии, состав и настроение которой заранее был определен, и, разумеется, были оставлены ею без всякого последствия. А обсуждения в общих заседаниях состояли в произнесении отдельными ораторами неслышных, вследствие дурной акустики, речей, причем это произнесение, и отдаленно не напоминавшее дебатов, быстро утомляло большинство. К тому же члены Собора страдали от изнурительной жары римского лета, особенно тяжелой для престарелых северян; в этой жаре, ради которой тщетно просили отсрочки или перерыва Собора, оказался лишний союзник для сторонников непогрешимости. Несмотря на ряд протестов и попыток противодействия со стороны меньшинства, первоначальный проект, измененный еще в сторону усиления (см. сопоставления у Schulte, 1. с.285f.), был внесен 12 июля на обсуждение Собора. Этот измененный текст, уже без всякого предварительного соборного обсуждения (даже вопреки наказу), был внесен сразу для голосования в общее собрание 13 июля. И после этого, также без всякого обсуждения, проект был внесен в публичное заседание 18 июля, где он и был принят большинством против двух и немедленно утвержден папой. По пути из общего заседания 13 июля в публичное заседание 18 июля проект еще раз подвергся молчаливому, но в высшей степени важному изменению: некоторому сокращению (Schulte,⁷⁶ 1. С.289) и существеннейшему восполнению. Именно, в него вставлены были слова ex sese sine consensu ecclesiae (из себя самого без согласия церкви (лат.) – Прим. ред.), составляющие самое сердце догмата, вставлены без обсуждения, прямо на голосование, и были проглочены собранием en bloc (огульно (фр.) – Прим. ред.). Этот образ действий не может не поразить всякого искреннего и беспристрастного наблюдателя ватиканского действа, сколь бы ни были тверды и искренни его симпатии к Западной Церкви.

Но куда же делась оппозиция и как оказалось возможным такое потрясающее единогласие при голосовании по существу, то есть с новой прибавкой даже не обсужденной формулы? Частью она, очевидно, растаяла под влиянием тропической жары и под действием нагнетательного пресса курии, частью же здесь произошло нечто потрясающее даже в летописи этого «Собора». Подав голоса против формулы в заседании 13 июля, оппозиция впала в малодушие, поставленная в необходимость поддержать свое единство, а вместе и неспособная довести дело до конца. Она решила оставить поле сражения, делая почтительный жест в сторону папы. 17 июля, накануне последнего голосования, папе было подано заявление от 56 епархиальных епископов с архиепископом Пражским Шварценбергом во главе (в числе их и знаменитый Штросмейер, историк Соборов епископ Гефеле, архиепископ Парижский Дарбуа, Дюпанлу и др.), в котором, подтверждая свое голосование (suffragia renovare et affirmare (подтвердить и обновить голосования (лат.) – Прим. ред.), заявляют вместе с тем, что они не будут присутствовать на публичном заседании, чтобы не голосовать против проекта в присутствии святого Отца по делу, его лично касающемуся (pietas enim filialis ас reverentia... non sinunt nos in causa Sanctitatis Vestrae personam adeo proxime concernante palam et in facie patris dicere” (ведь сыновняя почтительность и уважение... не позволяют нам говорить о деле столь близко касающемся личности Вашего Святейшества прямо и в лицо отцу” (лат.) – Прим. ред.). В этом акте слабости, проявленной со стороны наиболее независимой части Ватиканского Собора, вопрос об основном догмате о Церкви ставится в связь с какою-то pietas et reverentia (почтительность и уважение (лат.) – Прим. ред.) в отношении к папе и тем как будто подчеркиваются личные его домогательства. Папа положил это заявление под сукно, как делал раньше с неугодными ему заявлениями. Отцы тем самым совершили над собой каноническое самоубийство, и Ватиканский догмат прошел почти единогласно, и лишь два поп placet («против» (лат.) – Прим. ред.) свидетельствуют в обличение отцов Собора, что все- таки возможно было голосовать против «схемы» даже в последний момент ватиканского засилья. Вопреки практике предыдущих Соборов соборное постановление было опубликовано односторонним актом папской власти в виде папской буллы «Pater aetemus» 18 июля 1870 года, где есть лишь упоминание: sancto approbante concilio (при одобрении священного собора (лат.) – Прим. ред.). Через это и внешним образом выражено самоупразднение Собора. Однако можно было добиться соборного большинства, но оставалось еще провести в жизнь соборное постановление. Для этого сразу же были пущены в ход отлучения, анафемы и всякие прещения. Те самые епископы, которые на Соборе доказывали всю противоречивость ватиканской схемы церковному Преданию, стали немедленно требовать на местах под угрозой отлучения признания Ватиканского догмата: таков был образ действий епископа Кеттелера⁷⁷ и др. Жертвами Ватиканского догмата явилась и группа немецких ученых с Деллингером во главе (Шульте, Рейнкенс, Ланген, Фридрих и др.) Впоследствии они были оттеснены в положение сектантства и образовали «Старокатолическую церковь», слабый успех которой явился свидетельством того, насколько глубоко католичество оказалось пропитано папизмом: реформация в XIX веке уже не удалась и своим бессилием засвидетельствовала в глазах одних свою неправоту, в глазах других – свою запоздалость. Для сознательных и мыслящих элементов католичества, свободных от ультрамонтанского фанатизма, с Ватиканским догматом наступило великое испытание относительно меры и характера их церковности. Дело не в том, что ради послушания церковного подчинились ранее несогласные с догматом, но как они подчинились? Внешне ли, силою привычки и дисциплины, или же внутренне, как именно требует этого Ватиканский догмат и вообще система папизма? Ведь если папа есть vicarius Christi (викарий Христа (лат.) – Прим. ред.), живое воплощение Церкви, то подчиняться его определениям нужно помимо всякой иной очевидности и даже вопреки ей. Надо искренне и внутренне не соглашаться с самим собой, с доводами своего разума и его очевидностью, и сделать не свою мысль своей, в этом и состоит сладостная жертва, sacrificio dell'intelletto (жертвоприношение разума (итал.) – Прим. ред.), если она возможна. Именно в таком самопреодолении, хотя бы вопреки всему своему сознанию, ради подчинения авторитету, состоит существо церковной системы папизма. Если же нет этого внутреннего акта, тогда остается внешнее лицемерное подчинение, узаконивающее ложь и лицемерие. Итак, как же было пережито это подчинение? Мы видим у одних столь резкую перемену фронта, что почти не возникает сомнения в характере этого подчинения. Но поучительно наблюдать душевную драму избранных, искренних и духовно ответственных: такими являются, например, епископ Штроссмайер и епископ Гефеле, оба непримиримые враги Ватиканского догмата и долее всего упорствовавшие в его неопубликовании, а затем смирившиеся и покорившиеся. Опубликованные письма их позволяют поставить диагноз происшедшего. Епископ Гефеле пишет 10 августа 1870 года из Ротенбурга Деллингеру (стало быть, уже после опубликования папой Ватиканского догмата): «Наилучшим было бы на Соборе заявить снова non placet и отрицательно высказаться относительно желания повиновения. Так как не было единодушия, приняли уже указанный образ действий и согласились впредь на местах действовать сообща... Что я стану делать, мне еще не ясно... но я никогда не признаю нового догмата без требуемых нами ограничений и буду отвергать обязательность и свободу Собора. Пусть меня римляне запрещают и отлучают и назначают администратора епархии. Может быть, Бог будет милостив до того времени – отозвать со сцены perturbator ecclesiae (смутителя церкви (лат.) – Прим. ред.). Это заявление⁷⁸ менее всего свидетельствует о самоотречении разума в пользу папской непогрешимости, а это откровенное пожелание скорейшей смерти непогрешимого «нарушителя церковного мира» в устах ученейшего автора Conciliengeschichte (истории соборов (нем.) – Прим. ред.), для которого история церковного сознания была открытой книгой, производит прямо потрясающее впечатление. В следующем письме Гефеле пишет тому же Деллингеру: «Признать нечто, что само по себе неистинно, Божественно откровенным, – пусть делает это кто может, non possum» (я не могу (лат.) – Прим. ред.) (ibid 223). И ноября 1870 года Боннскому комитету Гефеле писал: «Я также не могу от себя скрыть как в Роттенбурге, так и в Риме, что новый догмат лишен истинного библейского и традиционного основания, а Церковь получила неисчислимый вред, так что она никогда не получала более жестокого и смертельного удара, как 18 июля» (224). 25 января 1871 года Гефеле писал боннским друзьям следующее: «К сожалению, я должен сказать вместе с Шульте: многие годы я жил в тяжелом заблуждении. Я думал служить Католической церкви, а служил искажению (das Zerrbild), которое из нее сделали романизм и иезуитизм. Лишь в Риме стало мне совершенно ясно, что совершающееся там имеет более вид и имя христианства, лишь оболочку, зерно совершенно исчезло, все совершенно овнешнилось (verausserlicht)» (ibid. 228). Как видите, это что угодно, только не резиньяция перед непогрешимым авторитетом. А через 6 недель начинается уже другой разговор: путем перетолкований устанавливается примирение с догматом, а вскоре и подчинение (ibid. 229 fg).

Столь же непримиримо держался поначалу епископ Штроссмейер, писавший от 07.09.1870 профессору Рейнкенсу (впоследствии старокатолическому епископу); здесь он говорит о папском деспотизме и произволе, проявленном в течение Собора, о «самом откровенном и отвратительном применении папской непогрешимости для того, чтобы возвести в догмат папскую непогрешимость» (252). «Папство запуталось во всякую мелочную мировую торговлю и опустилось до чисто итальянского учреждения» (253). Он высказывает за свою нацию (хорватов) уверенность, что «некогда она освободится от римского деспотизма» (254). В письме к Деллингеру 04.03.1871 он пишет: «Самые скверные и абсурдные средства были применены, чтобы воспрепятствовать свободному изъявлению мнений. Никак, сто раз повторяю это, никак (unmöglich kann) не может дать Бог Своего благословения делу, которое таким образом возникло» (254). «Если когда-либо в истории было собрание, представлявшее полную противоположность тому, что должно быть, то это Ватиканский Собор. Все, что могло произойти, чтобы скомпрометировать название Собора, произошло в высочайшей степени» (255). «В Риме, конечно, нет веяния духа Христова, ибо тогда как Он воспретил называть Его «благим», в Риме самым бесстыдным образом стремились к титулу infallibilis (непогрешимый (лат.) – Прим. ред.). (257). А затем и у него неизменный мотив – пожелание смерти папе: «Несколько дней уже у нас говорят об опасном заболевании папы, даже о его смерти. Истинное благодеяние для человечества...» (258). (Ср. еще ряд писем к разным лицам аналогичного содержания: 258–263). Дело окончилось подчинением и для этого епископа, для которого, по словам Шульте, «не было интереса сделать нечто для веры, но единственный интерес был поднять югославянскую нацию». Этот славянский националист в католичестве до такой степени забыл о голосе своей церковной совести, что в 1881 году в пастырском послании, движимый национальнополитическими соображениями, сам провозгласил папскую непогрешимость и всемогущество. И замечательно, что этот самый Штроссмейер, имея на своей церковной совести всю тяжесть этого компромисса, через 10 лет после Ватикана обращал в католичество нашего В.С.Соловьева.

Сторонники Ватиканского догмата стремятся доказывать – да иначе и не могут, не впадая с ним в противоречие, – что он всегда содержался Церковью (согласно с максимой Викентия Диринского: quod semper, quod ubique, quod ab omnibus creditum est (во что всегда, во что везде, во что все верили (лат.) – Прим. ред.). Это не только вообще не соответствует действительности, как то неопровержимо показано католическими же противниками Ватиканского догмата на Соборе и вне его (и в этом огромная церковная заслуга группы ученых, впоследствии примкнувших к старокатоличеству), но и в самом недавнем прошлом папский абсолютизм признавался лишь отдельными богословскими школами, но отнюдь не разделялся всей Католической церковью.⁷⁹ Догмат этот торжественно отрицался всей Католической церковью на Соборах, которые теперь принято умалять в их значении, а то и вовсе отвергать. Мы разумеем, конечно, большие реформаторские Соборы, бывшие в Констанце и Базеле, из которых первый в одной части признается Вселенским Собором, а второй вовсе не признается.

Согласно доктрине, папа есть верховный и непогрешимый глава Церкви, неподсудный и неподотчетный никому и вообще не знающий над собой церковной власти. Однако с этой доктриной в совершенно непреодолимом противоречии находится тот догматический, то есть имеющий вероучительное значение, факт, что в истории Католической церкви были (а стало быть, и вообще возможны) смуты, связанные с личностью ее главы. В этих смутах Церковь – в лице своих соборных представителей – была поставлена в необходимость, во-первых, установлять истинного папу при наличности двух и даже трех анти-пап, притом одинаково сомнительных, во- вторых – судить и низлагать этих пап и возводить на престол нового папу. Вообще, с точки зрения последовательного проведения Ватиканского догмата, уже самые перерывы в папстве, которые естественно вызываются смертью пап, по-настоящему способны вызывать догматическое смущение: может ли быть смертен vicarius Christi, если таковой вообще возможен? Может ли прерываться самый сан папы, как это мы в данном случае несомненно имеем? Может прерываться патриаршество со смертью или за отстранением патриарха, но оно и не является особым саном, каковым, по мысли католического догмата, является папство. Патриаршество есть церковная должность, связанная с почетным званием и особой юрисдикцией, но не есть особый сан, ибо по сану своему патриарх есть епископ, епископство же (как и священство) не прерывается на земле смертью отдельных своих носителей и не перервется до скончания века. В ином положении находится папство, которое именно прерывается смертью своих представителей, ибо папа существует только в единственном числе. Если скажут, что папство не есть особый сан, но только должность, ибо по сану папа – епископ, то такое утверждение, вполне соответствующее воззрению Вселенской Церкви до раскола, не мирится с ватиканской концепцией. Согласно последней, существует особая харизма, свойственная Петру в его преемниках, – veritatis et fidei nunquam deficientis (без угасания истины и веры (лат.) – Прим. ред.), установляющая сан папы. Вообще католическая доктрина постепенно, но неуклонно настолько подняла апостола Петра над другими апостолами, что и он для нее есть не просто апостол, но сверхапостол, князь апостолов. Он общую апостольскую харизму включает в свою личную аналогично тому, как епископский сан включает в себя священство. Если епископ литургисает так же, как и священник, и в этом от него не отличается, то из этого не следует, чтобы равен и тождественен был и сан обоих. И это же приходится применить и относительно католической концепции папы, согласно которой для папы создана четвертая и высшая ступень священства. И хотя в католической литературе не встречается прямого выражения мысли, что папство есть особый сан, высший в Церкви, episcopus episcoporum, episcopus universalis (епископ епископов, всеобщий епископ (лат.) – Прим. ред.), то в этом можно видеть только доктринальную уклончивость или незавершенность. То особое и исключительное место, которое отводится «примату» в католических канонических трактатах, означает не что иное, как то, что папа есть высшая, особая степень священства.⁸⁰

Если же понять папство как особый сан апостола Петра (Tu es Petrus (Ты – Петр (лат.) – Прим. ред.),, поется, когда несут вновь избранного папу), то выступают рельефнее не раз уже отмечавшиеся трудности: с одной стороны, не могут носители низшего иерархического звания посвящать в высшее, почему посвящение в папы епископами (кардиналами) является канонически сакраментальным nonsens-ом (и поэтому папа при жизни сам должен был бы посвящать себе заместителя), а с другой стороны, сан не может прерываться в своих носителях, не прерывая всего апостольского преемства. Поэтому перманентное чудо существования vicarius Christi предполагало бы и наличие его личного бессмертия. Иначе в догматическом учении о папе надо решительно сбавить тон и понимать его лишь как патриарха, но тогда, конечно, рушится и вся ватиканская твердыня. Во всяком случае, повторяем, уже смерть папы, прерывающая папство, есть догматический факт, о котором еще не сказала веского слова католическая доктрина.

Но в еще большей мере догматическим фактом, подлежащим учету в проблематике папства, являются преднамеренные и искусственные перерывы в папском преемстве, объясняющиеся желанием курии похозяйничать без vicarius Christi.⁸¹ Где остается в это время непогрешимость и полнота церковной власти? Если ответить, что у Церкви, то это и значит, что Церковь может обходиться без папы, хотя и «вдовствуя», как епархия без епископа. А отсюда с полной ясностью, казалось бы, вытекает, что не Церковь является функцией папства, но папство является функцией Церкви, которая и сама может при известных условиях восполнять отсутствие папы. Но этот же вопрос, только отраженно и прикровенно возникающий по поводу смерти папы, открыто встает при наличии церковной смуты и схизмы, возникающей при появлении нескольких пап, что не раз бывало в истории. И Церковь сама через свой высший орган – Собор тогда распоряжалась папами, судила их, одних низлагала, других возводила. Примат Собора над папой, который догматически провозглашали Констанцский и Базельский Соборы, ранее этого догматического провозглашения ими фактически осуществлялся. Ими же фактически отвергалось положение о неподсудности папы какому бы то ни было церковному суду, по которому prima sedes a nemine iudicatur* (первый престол никем не судится (лат.) – Прим. ред.). Папы были судимы и низлагаемы Собором, и против этого не возражала ни Церковь, ни папа Мартин V, поставленный Констанцским Собором, ни его преемники. Возражение означало бы для них оспаривание и своей собственной правомерности и сознание себя самих узурпаторами. Повторяю, эти факты имеют догматическое значение, и если католики любят говорить о том, что Промысел Божий охранил Римскую кафедру от догматических заблуждений, то в данном случае с таким же основанием можно утверждать, что Провидением попущены факты, догматическое значение коих в том, чтобы оградить Римский престол от ложных притязаний, поставить догматические вехи.⁸²

Обращаясь от фактов к доктринам, должно установить, что в начале XV века в Католической церкви в общем сознании, разумеется, при наличии многих исключений, отрицалась церковная система папизма в пользу начала соборности, и это проявилось в обоих Соборах. Необходимость, плодотворность и даже вселенскость (в известной части) Констанцского Собора не встречают возражения со стороны самых горячих сторонников папизма, которые стремятся во что бы то ни стало обессилить догматическое его постановление, принятое на IV заседании и представляющее прямое отрицание Ватиканского догмата. Это постановление гласит: ipsa synodus in spiritu congregata legitime generale consilium faciens, ecclesiam catholicam militantem representans, potestatem a Christo immediate habet, cui quilibet cujuscunque status dignitatis, etiamsi papalis existat, оbedire tenetur in his quae pertinent ad fidem et exstirpationem dicti schismatis et reformationem generalem ecclesiae Dei in capite et membris” (Сам собор, собравшийся в Духе, законно совершая общий совет, представляя католическую церковь воинствующую, имеет власть непосредственно от Христа, которой должен повиноваться всякий человек любого достоинства, даже и папского, в том, что касается веры и искоренения указанной схизмы и общей реформы церкви Божией в голове и членах (лат.) – Прим. ред.).⁸³ На V сессии это постановление было повторено и еще восполнено (оно же не раз было подтверждаемо и на Базельском Соборе). Это постановление было принято после бегства папы Иоанна XXIII, когда Собор готовился приступить к суду над ним по длинному ряду преступлений. В результате суда этот папа был низложен и были произведены выборы папы Мартина V, признаваемые законными всем католическим миром. Однако, с точки зрения принципа prima sedes a nemine judicatur, а уж тем более Ватиканского догмата, акт суда и низложения папы, а следовательно, и избрания нового папы является деянием революционным и незаконным. Если же Собор был вправе совершить то, что он совершил, значит, он имел для этого законное догматическое и каноническое основание, которое и выразил в постановлениях IV и V заседаний. Свержение одного папы и выборы другого есть догматический или, как говорят юристы, конклюдентный факт, ниспровергающий теорию абсолютности примата, или же, в противном случае, прерывающий каноническую преемственность пап: если незаконен папа Мартин V, то незаконны и все его преемники, папское преемство прерывается. Вместо того чтобы извлечь все догматические и канонические последствия из того безвыходного положения, которым Провидение как бы указывает папству его границы, католическое богословие употребляет все усилия, чтобы обессилить неудобный факт, в этом направлении усердствует и ученый историк Констанцского Собора Hefele. Он признает образ действий Собора для того тяжелого времени, когда сразу были три папы, единственно возможным. Значит, он допускает такие действия, которые по его же собственному мнению незаконны. Сменить одного папу и поставить нового для Собора по католической доктрине невозможно в такой же мере, как пресвитерам рукоположить епископа. Но при этом он продолжает, что права Вселенского Собора за Констанцским можно признать лишь с последнего (41–45 заседания), когда он был в соединении с папой Мартином V. Но если изначально он был незаконный, или, по намеренно неясному выражению Гефеле, невселенский, то ничтожны должны быть и все его действия. Он не мог бы и с новым папой, который в таком случае, очевидно, явился бы лжепапой, сделаться Вселенским.⁸⁴ Подобными же натяжками стараются обессилить и тот факт, что папа Мартин V подтвердил все, или, по крайней мере, некоторые⁸⁵ постановления Констанцского Собора, признав его Вселенским хотя бы только отчасти, но он никогда не провозглашал каких бы то ни было его постановлений еретическими. Напротив, папой несомненно утверждены (и в настоящее время считаются каноническими: см. Enchiridion symbolorum Denzigeri, ed. XIII, p.224–235) догматические положения этого же Собора, касающиеся лжеучений Виклефа, Гусса и др. и принятые Собором одновременно с постановлением относительно примата Собора над папой. Неужели же Собор, признаваемый явно еретическим в основном догмате о Церкви, может в то же время в другом отношении считаться Вселенским? Это одна из уклончивых двусмысленностей римской доктрины, которая исторически объясняется просто тем, что папа Мартин V не решался протестовать против неприятных ему положений, ожидая для этого наступления более благоприятного момента, а вместе с тем хотел использовать Собор для борьбы с еретиками. Но догматически здесь остается недопустимая двусмысленность.

Во всяком случае, п.Мартин V по отношению к Констанцскому Собору удовлетворился формулой, которую, по признанию самого Гефеле, каждая сторона могла толковать по- своему (Hefele, VII, 348,368).

Его преемник папа Евгений IV в 1446 году уже более определенно принял решения Констанцского собора, absque tamen praeiudicio iuris dignitatis et praeeminentiae sedis apostolicae (однако без порицания права достоинства и первенства апостольского престола (лат.) – Прим. ред.). (На этом основании Гефеле (VI, 372–373) считает исключенными все постановления, ограничивающие папские права). В дальнейшем же папой Пием II осуждена в булле «Exsecrabilis» 1459 году аппеляция на папу к Собору, а папой Львом X в булле «Pastor aetemus» 1516 года осуждено постановление Базельского Собора, воспроизводящее лишь постановление Констанцского, о супрематии Собора над папой, и так оставалось до буллы «Pastor aetemus» Пия IX 18 июля 1870 года и даже до дня сего... Поучительно наблюдать степень папистического гипноза в католической догматике: для нее в такой мере решающее значение получил штемпель папской апробации, что утрачивается уже интерес к самому первоисточнику утверждаемых положений, к Собору. Оказывается, что Собор, состоящий из явных еретиков в одном отношении, является утверждением правоверия в другом – из одного источника текут здоровые и отравленные воды. Или же Собор просто превращается в папскую канцелярию заготовления проектов по догматической части.

Это колебание и противоречивость сказывается еще с большей ясностью на истории Собора Базельского, с которым в течение десятилетий происходит настоящая борьба со стороны папы, склоняющаяся то в ту, то в другую сторону.

Базельский Собор после победы папства естественно вовсе выключен из числа Вселенских Соборов, признаваемых Западной Церковью (хотя на нем, между прочим, был выражен католический догмат непорочного зачатия Богоматери, провозглашенный в 1854 году папой Пием IX). Для нас интересно и значительно не это его позднейшее отвержение, но продолжительные колебания в отношении к нему, которые были бы невозможны, если бы Церковь содержала тогда догмат о папской непогрешимости. Напротив, Базельский Собор твердо стоял на почве догматического определения Констанцского Собора и несколько раз его подтверждал.

Базельский Собор, открывшийся 23 июля 1431 года вскоре после избрания (по смерти Мартина V) на папский престол Евгения IV, сразу впал в конфликт с папой, желавшим распустить его, чтобы собрать новый (Соборы должны были теперь, согласно постановлению Констанцского Собора, собираться периодически, через 10 лет) в Болонье, в пределах Италии. На это Собор ответил постановлением, отрицающим за папой право на роспуск Собора (а, следовательно, и plena potestas (полная власть (лат.) – Прим. ред.). Через некоторое время папа пошел на уступки непокорному Собору и предложил ему через епископа Тарентского (речь которого на Соборе была возвеличением папского примата и plena potestas) пойти на компромисс и перенести Собор или ограничить его компетенцию. Собор на это ответил обвинением папы в схизматическом духе и требованием отмены роспуска Собора, утверждая, что это повредит и делу унии с греками, на которую ссылался папа. Против мысли епископа Тарентского о том, что папе принадлежит plena potestas, епископам же in partem solicitudinis (в случае собрания (лат.) – Прим. ред.), Собор утверждает, что компетенция Собора определяется в трех отношениях: в вопросах веры, искоренения схизмы и реформы Церкви в главе и членах согласно определению Констанцского Собора.

Лишь Бог да Вселенский Собор непогрешимы, тогда как погрешимы даже Ангелы, заблуждались и папы, как Анастасий и Либерий. Вообще папа есть лишь caput ministeriale (служебный глава (лат.) – Прим. ред.), не более. Этим отцы доказывают правомерность своего непослушания и, следовательно, неправомерность притязаний папы (Гефеле, VII, 477–478). В дальнейшем это расхождение Собора с папой в учении о церковной власти все более углубляется. В II заседании 27/ІѴ 1433 года Собор принял декреты, обязующие папу сроком созыва Собора и присутствием на нем под угрозой суда и даже схизмы (532–533). 16 июня Собор принял новое постановление, осуждающее папу за отношение к Собору, причем установляется, что fidem concemit (веру устанавливает (лат.) – Прим. ред.) положение, согласно которому папа подчинен Вселенскому Собору, и папа Евгений IV будет как язычник и мытарь, если преслушает Церкви (то есть собора). 13 июля Собор снова подтвердил основные тезисы Констанцского собора. Конфликт с папой переходит в открытую борьбу за власть, над папой назначается суд, время которого несколько раз отсрочивается, но в конце концов суд все-таки осуществляется и приводит к его низложению. Однако раньше этого произошли события, имеющие также важное принципиальное значение. Папа сначала издал 29 июля 1433 года, не зная о грозных против него постановлениях Собора, буллу «Inscratabilis». В ней он отменял все постановления Собора, против него направленные. Но уже несколько дней спустя, 1 августа, принужден был выпустить буллу«Dudum sacra» (в первой форме), где уже вполне признает Собор под условием председательствования его легатов и отмены постановлений, лично против него направленных (одновременно была объявлена не подлинной и другая, направленная против Собора булла «Deus novit», проект которой также сделался известен Собору). Однако узнав о декретах Собора, против него направленных, папа издал новую буллу «Іп агсапо» 11 сентября, в которой аннулировал эти декреты и анафематствовал им подчиняющихся. 16 октября на Соборе в присутствии императора Сигизмунда были устроены дебаты председателем собора кардиналом Юлианом Чезарини и папским легатом архиепископом Сполентским – на ватиканскую тему, только не в ватиканской обстановке: первый утверждал примат Собора над папой, ссылаясь на постановления Констанцского собора, на авторитет Вселенских Соборов, блаженного Августина, Иеронима, Григория Великого и Халкидонского собора, а также оспаривал право папы распускать Собор, причем закончил тем, что речь идет именно о положении веры (ibid. 554). Папе были продиктованы условия мира, которые он, находясь в затруднительном положении, целиком принял в новой булле, тоже «Dudum Sacra» 15 декабря 1433 года, а именно: здесь он признает, что он стремился прежде к dissolutio concilii (роспуску собора (лат.) – Прим. ред.), отчего произошли graves dissensiones (тяжелые разногласия (лат.) – Прим. ред.). Вместо прежней авторитарной формулы volumus contentamur (желаем соизволяем (лат.) – Прим. ред.) теперь стоит предложенная собором decemimus et declaramus (утверждаем и объявляем (лат.) – Прим. ред.); признается, что Собор «с открытия протекал и продолжался правомерно в отношении известных трех пунктов (искоренение ереси, умиротворение и реформа Церкви в главе и членах) и относящегося к тому», как будто не было роспуска, который объявляется теперь недействительным и не имеющим силы, с готовностью cum effectu ас omni devotione ас favore prosequi (действительно и со всем благоволением и одобрением следовать (лат.) – Прим. ред.) Собору. Обе прежние буллы «Inscrutabilis» 26 июля и «Іп агсапо» 13 сентября берутся назад (вместе с не подлинной «Deus novit»), все цензуры и репрессии против членов Собора отменяются».⁸⁶ Предоставляем сторонникам папской непогрешимости согласовывать все эти колеблющиеся и противоречивые суждения по одному и тому же вопросу (несомненно, из области de fide et moribus (о вере и нравственности (лат.) – Прим. ред.), притом на протяжении всего лишь нескольких месяцев. Но следует констатировать, что в этом признании Собора, где открыто и de fide (как догмат (лат.) – Прим. ред.) установляется примат Собора над папой, выражается не только допустимость, но и правомерность такого провозглашения. Иначе получается неизбежный вывод, что папа совершил акт признания заведомо еретического Собора, к тому же еще утверждающегося в своей ереси. Так получается, если не мерить доктрину Констанцы-Базеля Ватиканом. Разумеется, уступая Собору по необходимости и неискренно, папа Евгений IV заранее умолчаниями подготовлял себе обычный путь отступления. В 1439 году при изменившихся обстоятельствах он заявил в коллегии кардиналов, что он изъявил согласие лишь на продолжение Собора, но отнюдь не на его декреты, – мысль, которая была подхвачена и усердно развивалась папским богословом И. де Торквемада.⁸⁷ В булле «Moyses» 4 сентября 1439 года папа Евгений IV уже осудил базельские постановления как нечестивые, причем одновременно он пытается, следуя мудрованиям Торквемады, подорвать силу и Констанцского декрета.⁸⁸ Но все это пришло позже. Тогда капитуляция папы перед Базельским Собором была встречена там с великим торжеством и немедленно закреплена в разных его постановлениях.⁸⁹ Наиболее важным является то, что Базельский Собор, уже признанный папой, в заседании 18 июня 1434 года возобновил декрет V заседания Констанцского собора о первенстве Собора над папой, и все акты Собора объявлялись как буллы именем Собора, в противоположность Ватикану, где «постановление Собора» было облечено в буллу папы⁹⁰.

Здесь является новый фактор в истории Собора – переговоры с греками об унии, которые завершились Флорентийской унией. Оставляя в стороне вопрос о самой унии по существу, здесь мы интересуемся лишь значением этого Собора в судьбах Западной Церкви. С самого начала переговоры с греками сделались средством борьбы между папой и Собором. Разумеется, и сами греки нисколько не стремились к соединению с Западной Церковью по существу (напротив, они относились к ней с традиционной ненавистью и отвращением), и шаг этот со стороны императора был всецело продиктован политическим расчетом, надеждой на военную помощь против турок (и первоначально среди приехавших греков вовсе не было сторонников латинства, лишь в течение соборной сессии они появились в лице Виссариона, Исидора и нескольких др.). Но независимо от настроений греков, которые ошибались в своих политических расчетах, переговоры об унии начались в такое время, когда Западная Церковь была недееспособна вследствие раскола и сама нуждалась в унии. Переговоры возможны были только с одной из двух церковных партий, на которые раскололась Церковь, причем каждая из партий стремилась использовать унию с греками для своего собственного торжества. Греческие депутации первоначально вели переговоры с обеими сторонами, папой и Собором,⁹¹ причем обе стороны зазывали греков, посылая в Константинополь свои посольства, между собою враждовавшие⁹² и интриговавшие. Они сулили грекам разные преимущества и набивали себе цену. Эти переговоры велись более 4 лет. В конце концов победил папа, и греки согласились прибыть на его Собор не потому, конечно, что считали его именно канонически правильным, но потому что базельцы зарвались в своих требованиях относительно места Собора и к тому же при этом и сами перессорились, словом, допустили ряд тактических ошибок. И тем не менее греки, приехав в Феррару, в течение полугода еще (с апреля по октябрь 1438 года) бездействовали, ожидая прибытия базельцев, представителей французской и германской нации, которые так и не прибыли. В качестве временного Собора греки имели перед собой папский conciliabulum (соборчик (лат.) – Прим. ред.), который состоял из 8 кардиналов (все остальные были в Базеле), двух «титулярных» патриархов, 61 архиепископа (из них большинство лишь electi (избранные (лат.) – Прим. ред.), то есть «ватиканские»), 43 аббатов (!) и орденского генерала, тогда как все реальное представительство наций, в числе нескольких сот, с остальными кардиналами заседало в Базеле. Поэтому что касается Западной Церкви, Флорентийский Собор не был Вселенским и не признавался им на Западе до 19 века,⁹³ причем штемпель вселенскости на него поставлен лишь Ватиканом. Правда, папа и тогда уверял греков, что одного его присутствия достаточно, чтобы обосновать Вселенский Собор, но в таком случае можно было бы и вовсе обойтись без Собора одними переговорами с папой, как это и было инсценировано в 1274 года тоже на так называемом «вселенском» Соборе Лионском, где посланцы императора Михаила прочли перед папскими представителями требуемую confessio (исповедание (лат.) – Прим. ред.), и тем дело и кончилось. Однако в данном случае, после того как греки вели переговоры со всей Западной Церковью в лице ее двух центров, иерархического и соборного, так насиловать вопрос было невозможно. И сразу же стало ясно, что Вселенский Собор с греками не удался, ибо базельская сторона немедленно открыла военные действия, и в то время, когда во Флоренции у греков вырывалось признание папского главенства, в другой части Католической же церкви в качестве догмата веры установлялось его отвержение. И только безнадежность положения греков вместе с их действительным равнодушием к этому вопросу по существу помешала им явиться в качестве суперарбитров в великом церковном расколе Западной Церкви и утвердить там начала Православия, а тем предотвратить и гибель Византии, и неизбежную Реформацию...

В то время, когда собрался Флорентийский Собор, новый конфликт между папой и Собором достиг полной зрелости. На буллу папы о перенесении Собора из Базеля в Феррару базельцы ответили судом над папой и запрещением его in temporalibus et spiritualibus (в светских и духовных делах (лат.) – Прим. ред.). В ответ на объявление папы об открытии Вселенского Собора в Ферраре базельцы на 32 заседании 24 марта 1438 года вынесли торжественное осуждение Феррарского Собора как схизматического собрания, причем de fide отрицалось за папой право перенесения Собора. В это время определили свое отношение к конфликту и влиятельнейшие католические страны, Франция и Германия, причем они стали в общем на сторону базельцев (Буржское собрание и «прагматическая санкция» 7.07.1438 года и примирительный «нейтралитет» Германии, Майнский рейхстаг 26.03.1439 года с принятием реформационных Базельских декретов, наконец, хлопоты всех западных стран об устройстве нового общего Собора). Во всяком случае, о признании Флорентийского Собора не было и речи, и папа оставался изолированным вместе с завлеченными им греками. При этом глубоком расколе Западной Церкви смешно и фальшиво звучали речи об унии. На 32 заседании 16 мая 1439 года как бы в предупреждение соответствующих определений Флорентийского Собора было еще раз определено, что veritates fidei catholicae (истины католической веры (лат.) – Прим. ред.) суть: 1) Вселенский Собор выше папы; 2) папа не может ни перенести, ни отменить, ни распустить Вселенского Собора; 3) отрицающий это есть еретик (Hefele, VII, 778–779), а на 34 заседании 25 июня 1439 года папа был объявлен низложенным по суду. Таким образом, в то время как во Флоренции подписывалась уния с греками, Базельским Собором, представлявшем, во всяком случае, значительную часть Западной Церкви, во-первых, вовсе отвергались полномочия папы и его Собора, и, во-вторых, догматически отвергалось как ересь учение о первенстве папы, провозглашенное на Флорентийском Соборе. И это-то, даже в свое время оспариваемое, Флорентийское определение было воскрешено в наши дни Ватиканским Собором и вошло в качестве основания в его определение.⁹⁴ Оно составлено в очень неточных, образных и не чуждых двусмысленности выражениях⁹⁵ и было навязано грекам уже в конце долгого Собора, без достаточного обсуждения. Характерно, что Иоанн Рагузский в ответе Виссариону признавал власть папы над епископами как своими викариями, ибо апостол Петр якобы поставлял по местам патриархов, митрополитов и епископов, причем ссылался в доказательство на подложное псевдоисидорово место из Анаклета, а закончил ссылкой опять-таки на подложный текст 6 канона I Никейского Собора (в этом подлоге однажды уже обличены были папские легаты на IV Вселенском соборе в 451 году, где и была показана подложность этого текста). В своей аргументации Иоанн ссылался еще и на заведомо подложное свидетельство Donatio Constantini (Константинов дар (лат.) – Прим. ред.), неподлинность которого была показана еще ранее исследованиями Лаврентия Валлы и Николая Кузанского (Hefele VII, 733). Формула, по-видимому, мало обсуждалась в деталях, но спорили по поводу одной существенной прибавки, которой требовали латины, но не приняли греки, именно, о признании папской власти на основании sacra scriptura et dicta sanctorum (Священного Писания и слов святых (лат.) – Прим ред.), причем в качестве этих dicta руководящее значение получили бы отдельные выражения в самом преувеличенном истолковании. В конце концов удержалось определение: καθ' ὃv τρόπον – quemadmodum (etiam) in gestis conciliorum et in sacris canonibus (насколько (и) в деяниях соборов и священных канонах (лат.) – Прим. ред.), составляющее ключевую позицию всего определения и представляющее несомненную двусмысленность и каучуковую формулу. Если придать ей ограничительный характер и понять в том смысле, что примат папы признается только в пределах Вселенских Соборов (которых греки тогда, как и теперь, знают лишь 7) и их канонов, тогда это определение подтверждает правильность отношения к папе как первоепископу со стороны православного Востока, но, разумеется, заранее отвергает всякое расширение в сторону Ватиканского догмата. Если же устранить этот ограничительный смысл (что и делается в латинском переводе словечком etiam,⁹⁶ которому нет соответствия в греческом тексте), тогда, наоборот, Вселенским Соборам и канонам приписывается такое признание папизма, которое не соответствует истории, но постулируется новейшей католической догматикой. Так или иначе, но если сопоставить с этим одновременно бывшие Базельский и Констанцский Соборы, то разногласие по этому вопросу в недрах самого католического мира и тогда окажется не меньше, чем оно было и на Ватиканском Соборе, но тогда оно выражалось свободно, а здесь было задушено. Любопытно и еще одно обстоятельство: провозглашая папство, Флорентийское постановление молчанием обходит тот вопрос, который являлся именно наиболее боевым и острым, – об отношении папы к Собору.⁹⁷ И есть основание думать, что, по крайней мере, тогда этот вопрос еще не считался разрешенным Флорентийским декретом. Уже после Собора, в сентябре или октябре 1439 года, во Флоренции папой были устроены в присутствии кардиналов и других чинов дебаты на эту тему, причем кардинал Чезарини выступал с защитой Базельского определения, Торквемада же (получивший вскоре и кардинальство) опровергал его, значит, это тогда оставалось еще открытым вопросом.⁹⁸ Столь же мало свойственна была папскому богослову вера в папскую непогрешимость, потому что он утверждал неподсудность папы, только кроме случая впадения в ересь, что, впрочем, считает невероятным.⁹⁹ Этот же случай допускал еще и Гефеле,¹⁰⁰ конечно, до Ватикана, полагавший, что тогда папа перестанет быть живым членом Церкви.

Базельский Собор довел конфликт с Евгением IV до конца и избрал в конце 1439 года антипапу Феликса V, перенесшего затем Собор в Лозанну. Раскол возобновился, и лишь после смерти Евгения IV (1447 год) вновь избранный папа Николай V, которому удалось заключить мир с князьями и заручиться их посредством, вступил в мирные переговоры и с антипапой. Феликсу были предложены такие условия: он должен был отказаться от тиары и быть вознагражден за это папой Николаем деньгами, а сверх того остаться первым кардиналом со всеми преимуществами звания. Ввиду согласия Феликса в особой булле Николай V отменил все меры против Феликса, базельцев и их сторонников. Также и Феликс со своей стороны в особом послании отменил цензуры против Евгения IV, Николая и их приверженцев, но подтвердил все свои назначения, привилегии и пр. На 2-м заседании Лозаннского Собора Феликс подписал отказ, причем подтвердил, что он принял избрание от Вселенского Собора для блага Церкви, и в этом Лозаннском Соборе, который, будучи правомерно собран во Святом Духе, правомерно представляет Вселенскую Церковь, он отказывается «pure, libere, simpliciter et sincere, realiter et cum effectu (чисто, свободно, в простоте и искренности, истинно и действительно (лат.) – Прим ред.) во имя Отца и Сына и Святого Духа». На следующих заседаниях Собор подтвердил свои принципы и ввиду вакантности (sic!) папского престола тоже избрал Николая V.¹⁰¹ Далее он передал Феликсу соответственные кардинальские полномочия, юрисдикцию, высшее положение после папы, папское одеяние и часть инсигний. Собор закрылся. Восстановление мира было торжественно отпраздновано в Риме, папа в булле 18.04.1449 года подтвердил все назначения Собора и папы Феликса, который умер через два года после отречения в славе большого благочестия.

Эта мирная ликвидация церковного раскола явилась, конечно, компромиссом для обеих сторон, продиктованным соображениями церковной «икономии» или просто оппортунизма. Но, невзирая на это, здесь мы имеем вместе с тем и факт принципиального, точнее, догматического значения. И прежде всего ясно, что примирение и соглашение невозможно для Церкви ни с еретиками, ни со злостными схизматиками и бунтовщиками: по отношению к ним в Ватикане всегда находились соответственные анафематствования и отлучения. Между тем базельцы отнюдь не сдали ни в чем своих догматических и канонических позиций и, невзирая на декрет Флорентийского Собора, по-прежнему утверждали и первенство Собора над папой, и верховные права Собора по управлению Церкви. Также остались для них непоколебленными права папы Феликса, который сам для блага Церкви, и притом на самых почетных условиях, опять-таки обеспеченных ему самим Собором и поддержанных будущим папой Николаем, отказался от престола. И новый папа Николай был избран самим же Собором, а вовсе не был принят им как уже существующий законный папа, которому обязан подчиниться всякий верующий католик. И все эти условия были подтверждены и противоположной стороной, то есть папой Николаем, который принял и исполнил все условия Лозаннского Собора. Теперь спрашивается: кем же был этот Феликс, которого папа Николай возводил в почетные кардиналы? Антипапа, бунтовщик, притом еретик, исповедовавший базельские ереси? К тому же он отвергал «Вселенский Флорентийский Собор» с его декретом о папской власти уже потому, что Собор этот, анафематствованный Базельским Собором, явился делом низложенного в Базеле папы Евгения. И чем было это Лозаннское сборище, с которым папа не только вступил в соглашение, но формально условиям коего подчинился? Вселенский ли Собор, как оно себя называло, или же совет нечестивых, бунтовское и еретическое сборище, которое дерзало судить и низлагать папу, избирать и ставить нового, анафематствовать папский Собор, провозглашать новые и, с точки зрения Ватикана, ложные, еретические догматы о подчинении папы Собору? Возможны ли, хотя ради «икономии», соглашения и даже только переговоры с церковными разбойниками и еретиками, и не является ли повинным муж, идущий на совет нечестивых и там целующий намерения их, как это было в данном случае, хотя действующим лицом был сам папа? Итак, одно из двух: или Римская церковь сама впала в тяжкую ересь и повредила свою иерархию, войдя в общение с Велиаром и приняв папу Николая от злочестивого сборища, или же Римская церковь признала Базельский Собор (не говоря уже про Констанцский, который по существу был и ранее признан) с его догматами и с его иерархией. Но в таком случае неизбежно возникает и ряд дальнейших вопросов, а именно: если Базельский Собор сохранил свою каноническую силу в 1449 году, а следовательно, не терял ее и ранее, несмотря на все прещения папы Евгения IV, в таком случае имело силу и запрещение, а затем и низложение этого последнего, а также и анафематствование и объявление не имеющим никакой силы Флорентийского Собора. Этот последний в лучшем случае представляет собой каноническую двусмысленность и уже потому не имеет обязательной силы для Вселенской Церкви. Между тем Флорентийский Собор оказался одной из догматических опор для Ватикана. Далее оказывается уже совершенно неразрешимым вопрос, кто же был истинным папой и, следовательно, кто антипапой: Евгений или Феликс? De facto (фактически (лат.) – Прим. ред.) оба они оказались признаны Римской церковью: Евгений в течение всей жизни, Феликс же после его смерти в момент своего отречения, которое было конструировано именно как свободное отречение, открывающее выборы нового папы. При этом Евгений после его низложения в Базеле и до самой смерти ни на один момент не признавался всей Церковью, потому что всегда имел против себя всю Базельскую Церковь. Напротив, Феликс, по крайней мере, в момент своего отречения оказался как будто признан всей Церковью, не только Базельской, но и Римской. При этом очевидна сомнительность или недействительность и всех его действий, и прежде всего всех декретов Флорентийского Собора и буллы «Laetentur coeli» 6 июля 1439 года. Эта сомнительность и недействительность вытекает из косвенного признания правомочности Базельского Собора с его папой со стороны Римской церкви в момент окончательной ликвидации Собора. Таким образом, обычная политическая изворотливость и оппортунизм курии в данном случае оказались недопустимым догматическим опппортунизмом, вносящим неясность и двусмысленность в самые основные вопросы. Противоречия, которые отсюда возникают, имеют для Ватиканского догмата значение нисколько не меньшее, чем противоречивость и запутанность в поведении пап Вигилия и Либерия и еретичество Гонория, о котором столь настойчиво, хотя и тщетно, напоминалось на Ватиканском Соборе. Но замечательно, что никто не вспомнил о догматическом факте, нами ныне рассматриваемом.

Итак, догматически победил Базельский Собор, заставив себя все-таки признать, исторически же победило папство, которое и повело неудержимо Церковь к Реформации, то есть к окончательному и неисцелимому уже расколу, а вместе и к Ватикану как завершению контрреформации и окончательной ее победе внутри Католической церкви. Почувствовав почву под ногами, папы задним числом и в противоречии со своими предшественниками начинают уничтожать следы этого Собора. В 1460 году, то есть через 10 лет после заключительного признания и примирения с Базельским Собором папа Пий II (в булле «Execrabilis») признал достойным проклятия злоупотреблением¹⁰² провозглашать право апелляции на папу к будущему Собору (hoc pestiferum virus... materiam scandali (это губительный яд... причина искушения (лат.) – Прим. ред.). A уже в 1516 году перед лицом начинающейся Реформации папа Лев X в булле «Pastor aeternus» (Enchir. 257) провозгласил вместе с недействительностью Базельского Собора (однако лишь после попытки его перенесения папой в Феррару) и недействительность того положения его, что Собор выше папы (как будто оно было провозглашено только после перенесения и только Базельским Собором). Так коротка оказалась историческая память в Ватикане. Следующим шагом было совершенное изъятие Базельского Собора из числа Вселенских Соборов и ограничение значения Констанцского при одновременном возвеличении Флорентийского: машина «традиции» работала чисто, а с тех пор, как в Ватикане был изготовлен штемпель непогрешимости, техника работы чрезвычайно облегчилась, так что теперь уже никто не смеет поднять голос в защиту авторитета Констанцского и Базельского Соборов.¹⁰³

Но все это donee corrigetur (пока не будет исправлено (лат.) – Прим. ред.), и совершенно мыслима и обратная картина, в которой Florentinum и Vaticanum поменяются местом с Constantiense et Basiliense, история еще не кончена... Однако обратимся вплотную к Ватиканскому догмату.

Ватиканские постановления состоят из двух частей: constitutio dogmatica de fide catholica” (sessio III, 24 Aprilis 1870 (догматические установление о католической вере (сессия III, 24 апреля 1870 (лат.) – Прим. ред.)), состоящая из трех глав: de Deo rerum omnium creatore, de revelatione и de fide (о Боге, создателе всего, об откровении и вере (лат.) – Прим. ред.), – это страница из Катехизиса, свидетельствующая об общей склонности католичества множить догматические определения, вызываются ли или не вызываются они неустранимыми потребностями церковной жизни, но вместе с тем имеющая значение маскировки местности, прикрытие главной батареи, – именно, второго постановления Ватиканского Собора: constitutio dogmatica I de ecclesia Christi, sessio IV, 18 Julii 1870 (догматические установление I о Церкви Христовой (сессия IV, 18 июля 1870 (лат.) – Прим. ред.). Она, собственно, и представляет собой знаменитый Ватиканский догмат, составляющий эпоху в истории католичества. Она состоит из общего введения и четырех глав, которые, в свою очередь, состоят из мотивировки и постановления, «канона», скрепленного анафематствованиями его неприемлющих (к слову сказать, по смыслу этих анафем им подлежат все некатолики, не признающие Ватиканского догмата, а, стало быть, и все «схизматические» fratres separati (разделенные братья (лат.) – Прим. ред.), то есть и все мы, православные).

Мотивировка эта содержит в себе то, что сохранилось для верующих от самой сессии Собора, ее обязательная сила не столь бесспорна, как канонов. Первый канон гласит: «Итак, если кто скажет, что блаженный апостол Петр не поставлен Господом Христом главою всех апостолов и главою всей воинствующей Церкви, или же что он получил прямо и непосредственно от того же Господа нашего Иисуса Христа первенство только чести, а не истинной и подлинной юрисдикции, да будет анафема». Второй канон: «Итак, если кто скажет, будто не является на основании установления Самого Господа Христа или по божественному праву, что блаженный Петр имеет в своем первенстве над всей Церковью непрерывных преемников или что римский понтифекс¹⁰⁴ не есть преемник блаженного Петра в этом первенстве, да будет анафема». Канон третий: «Итак, если кто скажет, что римский понтифекс имеет только полномочия надзора или направления, а не полную и высшую власть юрисдикции во всей Церкви, не только в делах, которые относятся к вере и нравам, но даже и в тех, которые относятся к дисциплине и управлению во всем мире распространенной Церкви; или что он имеет только важнейшие части, но не всю полноту этой высшей власти; или что эта его власть не есть ординарная и непосредственная как на все и каждую Церкви, так и для всех и каждого пастырей и верных, да будет анафема». Канон четвертый: «Итак, мы, верно следуя Преданию, принятому от начала христианской веры, во славу Бога Спасителя, к возвеличению католической религии и спасению христианских народов, с одобрения священного Собора учим и определяем, что составляет Божественное Откровение сей догмат; Римский понтифекс, когда говорит с кафедры, то есть когда он во исполнение служения пастыря и учителя всех христиан силою высшего своего апостольского авторитета определяет учение о вере или нравах как содержимое для всей Церкви, помощью Божией, обещанной ему в блаженном Петре, пользуется той непогрешительностью, которой благословил наделить Свою Церковь Божественный Искупитель, в определении учения о вере или нравах; и таким образом определения Римского понтифекса сами по себе, а не на основании согласия Церкви, не подлежат исправлению. (Канон): Если кто решится противоречить этому нашему определению, что Бог да отвратит, да будет анафема».¹⁰⁵ Все эти постановления (в отличие от других католических Соборов, не только Констанцского, но даже и Тридентского) облечены в форму буллы, изданной как личное постановление папы. Это потрясающее определение в первых двух главах содержит учение, которое издавна (хотя и не из начала) стало присуще Римской церкви: о примате Петра и его преемстве в римских понтифексах. Догматизировано оно было, однако, нерешительно и как будто мимоходом, разве только на Флорентийском Соборе.¹⁰⁶ В Ватикане раскрывается содержание этого примата в двух направлениях: со стороны полноты власти и юрисдикции, как и со стороны догматической непогрешительности. Обычно поражаются второй частью этого определения, между тем как не менее существенна первая,¹⁰⁷ вернее, обе в связи между собой. Третий канон дает папе абсолютную, никаких исключений не допускающую власть над всей Церковью, всеми ее членами и во всех делах, притом власть полную и в точном смысле слова, то есть «не примат чести», но именно юрисдикцию, непосредственную и ординарную. Это значит, другими словами, что по крайней мере в области юрисдикции церковная власть есть папа, ибо никакой самобытной власти наряду с ним нет и быть не может. Епископы лишаются своего жезла и становятся требоисправителями, всецело зависящими от папы во всем, ибо власть эта не только высшая, но и ординарная и непосредственная, папа есть единственный епископ со властью. И перед уничтожающей силой этого неслыханного в истории духовного абсолютизма, возвращающего нас далеко за христианство в египетскую теократию и к языческому «Pontifex maximus» императорства, казенной и бессодержательной отпиской звучит оговорка в мотивировке cap.З.¹⁰⁸ Остается совершенно непонятным, каким образом может утвердиться в Церкви какая бы то ни было другая власть вне полноты папской юрисдикции. И уж если применять излюбленное сравнение папства с монархией, то в абсолютной монархии какую же самостоятельность имеет природа власти у министров, губернаторов и всех чиновников? Фактически отправление власти делегируется, но она осуществляется всегда и во всем «по указу его императорского величества». Это значит: папа может приказать все и потребовать всего под угрозой самого страшного наказания – духовной казни, анафемы (тем более что давно уже папам присвоено было распоряжение не только в земном мире, но и загробном, через индульгенции в чистилище. В этом смысле индульгенции имеют прямую связь с развитием папской plena potestas (полной власти (лат.) – Прим. ред.) и упрочились на почве такого стремления: практика индульгенций есть одно из проявлений папизма). Правда, здесь скажут, что папа ограничен церковными законами, догматами, вообще церковным Преданием, как говорили нечто подобное и относительно абсолютного монарха. Однако как монарх не ограничен законами, но сам себя ими ограничивает, постольку же и папа сам есть живое Предание Церкви, точнее, именно он и только он по смыслу Ватиканского догмата и есть это Предание. Поэтому он не связан и церковным преданием, точнее, он властен его аутентически истолковывать, почему «суждение Апостольской кафедры», выше которой нет авторитета, никем не должно быть отменено и никому не позволяется судить о его суждении. Безапелляционность суждения фактически включает в себя и безошибочность, даже если бы она и не была нарочито формулирована в 4-й главе. Случай еретичества папы, который и после Ватиканского догмата все еще допускают «соглашатели», как, например, Гефеле,¹⁰⁹ становится уже недопустимым, потому что заранее устраняется возможность органа, который засвидетельствовал бы это еретичество и тем самым дерзнул бы de eius judicare judicio (судить по своему разумению (лат.) – Прим. ред.). Таким образом, установляется правовая и, так сказать, механическая непогрешительность, связанная с должностью или саном, притом, главное, бессменным и пожизненным.

3-й канон дает папе такую фактическую непогрешительность в абсолютности его церковной власти, что 4-й канон, обычно привлекающий к себе внимание, является в известной степени к нему даже ограничением, вернее, он пытается его установить. А именно, если папа силою своей plena potestas может и риказать все, а следовательно, практически всегда и во всем irreformabilis (непогрешим (лат.) – Прим. ред.), то 4-й канон эту непогрешительность, infallibilitatem et irreformabilitatem (оба эти термина, как мы видели, употреблены в определении 4-го канона, причем первый более означает теоретическую безошибочность мысли, второй – практическую безошибочность определения, догматического правила или приказа) ограничивает лишь делами веры и нравов, и притом при условии высказывания ех cathedra (с кафедры (т.е. публично, официально) (лат.) – Прим. ред.).

Излишне говорить, какие исторические трудности существуют для догмата непогрешимости.¹¹⁰ Но и догматически эта каучуковая формула может быть растягиваема в разные стороны, как будто для этого она и поставлена (потому что иначе несообразность догмата была бы ничем не замаскированной). Если бы канону 4-му не предшествовали три первых, с ним связанные, то мысль его об авторитетном первоиерархе, провозглашающем в окончательной форме постановления Собора, была бы почти безобидна и даже... православна. Ею определялось бы положение папы в качестве первого патриарха относительно всей Вселенской Церкви по аналогии с положением, например, русского патриарха относительно Русской Церкви, как оно определено было Собором 1917–1918 годов, – быть устами поместной Церкви как возглавителя поместного Собора. И это в общем соответствовало бы авторитету папы, ему присущему (правда, не без колебаний) в эпоху Вселенских Соборов до разделения Церквей. Но в связи с каноном 3-им канон 4-й установляет фактическую непогрешительность или, что важнее, непреложность, irreformabilitatem, всякого папского суждения. Всякое определение папы, которое он совершает как папа, полнотой своей власти, есть уже ех cathedra, потому что нельзя разделить в личности папы священника, римского архиерея, итальянского патриарха и вселенского епископа. Разумеется, обедает и отдыхает он как частное лицо, но он тогда и не обращается к Церкви. Совершает мессу он лишь как епископ или священник, но постольку он также не обращается к Церкви (впрочем, поскольку он сам является своим собственным и единственным архиереем, он и мессу совершает силою папской юрисдикции). Все же его церковные определения, на Соборе или в консистории, буллы или бреве, одинаково несут на себе печать полноты власти, irreformabilitatem, и все суть в этом смысле ex cathedra.¹¹¹ Есть единственно определимая и ощутимая папская cathedra – полнота власти, и потому все, что он совершает в Церкви, есть и ex cathedra, подобно тому как воля абсолютного монарха одинаково непреложна и суверенна как в законодательном акте, так и в любом административном назначении, и различия относятся лишь к области классификации и кодификации, а не к природе власти.

То же самое должно быть сказано и о дальнейшем ограничении относительно de fide et moribus (о вере и нравственности (лат.) – Прим. ред.). Излишне говорить, что последняя оговорка – de moribus – имеет уже совершенно неопределенное и безграничное содержание: что же в человеческих делах так или иначе не относится к mores (нравам (лат.) – Прим. ред.)? Но при ближайшем рассмотрении и de fide не менее неопределенно. Положение 2x2 = 4 есть не de fide, но de arithmetica (не «о вере», но «об арифметике» (лат.) – Прим. ред.). Однако если бы когда-нибудь возник религиозный спор в связи с таблицей умножения (на почве гносеологии), папский декрет и о ней был бы de fide не прямо, а косвенно. Иначе к чему относилось папское определение с осуждением астрономической теории Коперника, с которым приходится теперь так трудно апологетам, как Hergenrother? Вообще, когда папа учительно обращается к Церкви в лице любых ее органов как папа, то он делает это только de fide et de moribus, п.ч. других интересов в жизни церкви вообще нет, все же частности имеют значение средства: каноника, дисциплина, литургика и т. д. Вернее, всякий вопрос или прямо имеет, или может получить при обострении своем значение веро- или нравоучительное.¹¹² А потому оговорка 4-го канона в действительности ничего не оговаривает, и папе здесь усвояется, вместе с plena potestas и plena infallibilitas et irreformabilitas, иначе говоря, молчаливо провозглашается, что Церковь – это папа. И за всяким папским распоряжением стоит plena potestas, принципиально или же и актуально. Есть ли граница папскому всемогуществу в Церкви? Ее нельзя указать, раз принципиально признана единоличная абсолютная власть. В сущности, одним Ватиканским догматом исчерпывается вся католическая догматика, ибо в нем установляется критерий церковной истины, который имеет, по смыслу догмата (как ни противоречит это церковной истории)¹¹³ силу и на прошлое, и на будущее. Догматической истиной является то, что провозглашает таковою папа infallibiliter (безошибочно (лат.) – Прим. ред.), а практической истиной являются его распоряжения как irreformabiles (непогрешимые (лат.) – Прим. ред.). Ему присуща непогрешительность всей Церкви: по формуле кан. 4, per assistentiam divinam ipsi in beato Petro promissam, ea infallibilitate pollere, qua divinus Redemptor Ecclesiam suam in definienda doctrina de fide vel moribus instructam esse voluit (помощию Божией, обещанной ему в блаж. Петре, пользуется той непогрешительностью, которой благословил наделить Свою церковь Божественный Искупитель (лат.) – Прим. ред.), так что как будто и в самом догмате ставится знак равенства между Церковью и папой. Однако и здесь предумышленно или вследствие торопливости допущена заведомая двусмысленность, позволяющая толковать догмат с одинаковым, притом, основанием в двух разных, если не прямо противоположных, смыслах. Первый смысл, естественно вытекающий из общего контекста, нами указан: по крайней мере в случаях непогрешительного суждения Церковь – это папа. Второй смысл стараются извлечь богословы, не знающие, что им делать с этим догматическим абсурдом и толкующие его «positiv, nicht exklusiv (положительно, не исключительно (нем.) – Прим. ред.)». На этой точке зрения стоят, например, авторитетные представители немецкого католического богословия: Scheeben-Atzberger, Simar, Pohle и др. Согласно этому толкованию папе принадлежит та власть, которая принадлежит и Церкви, и поэтому по меньшей мере остается открытым вопрос, имеет ли коллегия епископов, то есть собор (разумеется, тоже в соединении с папой) iure divino (по Божественному праву (лат.) – Прим. ред.), ту же полноту власти, что и папа один, а также получают ли епископы власть юрисдикции непосредственно от Христа или от папы, вопрос, дебатировавшийся еще на Тридентском Соборе, причем potestas ordinis (власть чина (лат.) – Прим. ред.) производилась прямо от Христа, а происхождение iurisdictio (юрисдикции (лат.) – Прим. ред.) так и остается неопределенным.¹¹⁴ «Здесь не сказано, что специально папе обещанная помощь исчерпывает вообще помощь, обещанную учительному Телу Церкви или есть формальное адекватное основание для всей непогрешительности учительного Тела, и что, следовательно, последняя исчерпывается папской непогрешительностью или осуществляется ею исключительно. Ибо слова еа infallibilitate pollere qua etc. скорее предполагают, что между непогрешительностью папы и Церкви существует не адекватное, но неадекватное различие (?), иначе бы фактически намеченное этими словами утверждение, что одно имеет тот же объем, что и другое, не имело бы правильного смысла».¹¹⁵ Поэтому, по мнению Atzberger’a и др. названных богословов, Вселенские Соборы с папой во главе, имеющие значение для ясности решений и поддержки папе (как будто такая поддержка возможна и он в ней нуждается!), обладают и своей самостоятельной непогрешительностью, которая была бы им присуща, даже если бы папа и не был непогрешим. «Отсюда объясняется, каким образом до Ватикана не только утверждалась непогрешимость Соборов без непогрешимости папы, но и могло считаться признанным, что последняя не заключается с необходимостью в первой, и она могла бы доказываться еще и иначе, чем через первую или вместе с первой».¹¹⁶ Однако по смыслу Ватиканского догмата, бросающего свет и на всю прошлую церковную историю и дающего ей авторитетное догматическое истолкование, сила Соборов заключалась в их утверждении папой, без чего они и не были бы Вселенскими Соборами. С другой стороны, папа может обходиться и без Соборов, которые нужны ему лишь в порядке совещательном, отнюдь не законодательном, а потому и могут быть заменены курией, а то и вовсе упразднены. Более последовательные истолкователи Ватиканского догмата (как например иезуит Пальмиери),¹¹⁷ прямо утверждают, что папа есть единая власть в церкви, обладающая и непогрешительностью и безошибочностью.

Действительно, не может быть двух суверенитетов, двух верховных юрисдикций или органов непогрешительности, а потому и является или недомыслием, или открытым противлением действительному смыслу Ватиканского догмата (которое, по-видимому, распространено в католическом мире больше, чем это кажется) такое признание каких-то самостоятельных прав как за епископатом, так и за Собором. Первое отрицается решительным и двух истолкований не допускающим постановлением 3-го канона, которое делает епископов простыми викариями папы, а его не только episcopus universalis, но и episcopus episcoporum (не только «всеобщий епископ», но и «епископ епископов» (лат.) – Прим. ред.).¹¹⁸ Второе же исключается прибавкой ex sese, non ex consensu ecclesiae (из себя, не по согласию церкви (лат.) – Прим. ред.), вставленной, как мы уже знаем, зарвавшимися ревнителями в последний момент¹¹⁹ и принятой без обсуждения. Апологеты толкуют и эту прибавку к первоначальному ex sese как ограничительную, специально определяющую смысл этого выражения, которое иначе могло бы означать полную неограниченность папы в провозглашении догматов. По общему контексту не эта опасность угрожала, но скорее речь шла просто о том, чтобы вбить последний гвоздь для закрепления формулы. Это же значение имело и устранение некоторых действительно ограничительных слов в проекте, требующих от папы верности Церковному Преданию и открывавших дорогу критике. Эти в роковой формуле самые роковые слова отделяют папу от Церкви и противопоставляют его ей как повелителя, трансцендентного Церкви (вопреки постоянно делаемому сравнению главы в соединении с телом). Они implicite (скрытым образом (лат.) – Прим. ред.) отвергают начало соборности в Церкви, зиждущееся на словах Христовых: «Идеже два или три собраны во имя Мое, там и Аз посреде их» (Мф.18:20. – Прим. ред.) и на апостольском преемстве епископата. Если бы эти слова в формуле вовсе отсутствовали (или же вместо них стояли бы обратные: non ex sese, sed cum consensu ecclesiae), тогда можно было бы правомерно отстаивать точку зрения епископальную и соборную, однако она молчаливо, но выразительно отвергнута в этих словах. Выражаясь языком католического богословия, на долю всей Церкви оставлена только infallibilitas passiva (пассивная непогрешимость (лат.) – Прим. ред.), то есть добродетель верующего послушания, вся же inf. activa (активная непогрешимость (сокр. лат.) – Прим. ред.), которую католики относят на долю учащей Церкви, принадлежит одному папе. Это же подчеркивается и тем обстоятельством, что постановление Собора опубликовано односторонним папским приказом, буллой, где, правда, упоминается sacro approbante consilio (по одобрению священного собрания (лат.) – Прим. ред.), но лишь в качестве фактического, сопровождающего обстоятельства, а не в качестве канонического мотива или постановления: этой approbatio одобрению (лат.) – Прим. ред.) Собора противостоит папское docemus et definimus (считаем и определяем (лат.) – Прим. ред.). Конечно, Ватиканский догмат мог бы быть опубликован и постановлением Собора, подтвержденным папой. Тогда по смыслу догмата собор явился бы только «кафедрой», папским ex cathedra (как императорские указы иногда облекались в форму постановлений государственного совета, высочайше утвержденных). В действительности же принятый способ опубликования несовместим с какой бы то ни было самостоятельной ролью Собора. Это становится еще более понятным, если мы примем во внимание, что право опубликования догматов или же правил веры принадлежит тому, кому свойственна полнота власти. Поэтому во Вселенской Церкви это право присуще было только вселенским соборам как органам высшей церковной власти для всей церкви. Теперь эта plena potestas приписана одному папе, ему же и право провозглашения догматов. Ватиканский Собор был не Собор, а простое совещание при папе, расширенная консистория, ибо при абсолютной власти папы вообще не может быть Собора – не фактически, но канонически.

Здесь мы вплотную подходим к основному внутреннему противоречию, которое является роковым в самоопределении Ватиканского Собора. Он созывался еще как Собор, ибо раньше его не было догматов ни о plena potestas, ни об infallibilitas, – тому доказательство, что оба они именно и обсуждались на Соборе, как спорные положения, которые многими и вовсе отвергались. Иначе говоря, оба догмата принадлежали к истинам не самоочевидным, относились не к аксиомам, а к теоремам. Но в то же время провозглашение их на Соборе и от лица Собора является внутренне противоречивым. Провозглашая папский суверенитет, Собор тем самым себя упразднил, совершил догматическое самоубийство, объявил свое собственное не-существование. Невозможно и внутренне противоречиво такое собрание, которое постановляет то, что с момента постановления упраздняет и отвергает его собственную правомочность и даже возможность, и притом не только в будущем, но и в прошлом и настоящем. Нет противоречия, если учредительное собрание избирает монарха или диктатора и затем самоупраздняется, подчиняясь ему: оно передало ему полноту своей собственной власти, суверенитет здесь не прерывается, оно правомочно распорядилось полнотой своей власти. Но в каком же положении оказывается Собор, обсуждающий и голосующий такое догматическое положение, в силу которого оказывается, что ему вовсе не принадлежит ни полнота власти, ни даже вообще самостоятельное значение, ибо верховная власть в Церкви принадлежит и всегда принадлежала папе? Разве компетентен в таком случае Собор судить и рядить об этом? Разве могут столоначальники, собравшись, постановлять что-либо относительно власти директора департамента, которому они по закону подведомственны? Разве может какое бы то ни было собрание в самодержавной империи что-нибудь постановить относительно прав своего монарха, взвешивать их или наделять его ими? Однако подобный догматический абсурд именно и имеет место на Ватиканском Соборе. Как могло быть внесено на обсуждение Собора положение, что полновластен судить и решать не Собор, а папа, и как мог Собор даже согласиться на обсуждение подобного абсурда? Можно, конечно, возразить, что Собор должен был исполнить распоряжение папы во имя послушания, чего бы оно ни касалось, однако даже и непогрешимый папа не может совершать действия абсурдного и самопротиворечивого, каковым, бесспорно, является внесение на соборное обсуждение и решение вопроса о том, что верховная власть в Церкви вообще (а в частности, и на это решение) принадлежит не Собору, а папе. Ватиканские ревнители в своем богословском волюнтаризме не додумали до конца свой план использовать собор на то, что по смыслу своему никакому Собору в мире неподведомственно, и тем самым фактически и догматически превратили Собор, созванный и открытый как Собор, в соборный маскарад или простое совещание епископов при папе, имеющее предметом лишь обсудить, как выразить в догмате искони существовавший факт. Ибо очевидно, что, если папский примат есть Самим Богом установленный и всегда существовавший факт, то он мог быть Собором самое большее разве только провозглашен, но не утвержден.¹²⁰ Собору здесь поставлена задача, которая заведомо превышает его компетенцию, и потому должна бы быть им отвергнута или оставлена без обсуждения. И в том и в другом случае рассмотрение ее является недоразумением и ошибкой. Есть истины, которые не могут быть доказываемы, ибо сами он лежат в основе всякого доказательства: таковы математические аксиомы, на основании которых доказываются теоремы. Аксиома никоим образом не может быть превращена в теорему и сама стать предметом доказательства или исследования. Подобным же образом и в истории христианских догматов есть истины изначальные и основные, признанием (или непризнанием) которых определяется принадлежность (или непринадлежность) к Церкви. Это признание является, так сказать, конститутивным признаком церковности. Говоря в терминах Канта, такого рода догматические аксиомы являются в истории синтетическими суждениями а priori (до опыта (лат.) – Прим. ред.), (а не аналитическими суждениями a posteriori (после опыта (лат.) – Прим. ред.)), они лежат в основе всего церковного опыта и определяют все акты догматического сознания. Такой непреложной аксиоматической основой церковности является вера во Христа Богочеловека, Спасителя и Господа и Его Церковь. Те христологические (отчасти и экклезиологические) догматы, которые установлялись на Вселенских Соборах, являются по отношению к этим аксиомам догматическими теоремами, которые проверялись и доказывались на их основании. Так, например, отвержение арианства было частным положением, имеющим в виду ближе, частнее определить Божественность Сына, и эту же задачу – выявить непреложную аксиому веры в частной формуле, установить теорему веры, ставит себе и Никейский догмат. Особенностью такой догматической теоремы является то, что она до авторитетного своего и окончательного определения является проблематической, и на эту-то проблему веры Собор и отвечает догматом, после этого также получающим силу аксиомы, ее непреложность. Подобную же природу имели и остальные догматы, установленные в истории Церкви. В этом смысле каждый догмат для своего времени давал нечто новое, чего еще не было в церковном сознании (почему и можно перед лицом этого факта говорить о догматическом развитии Церкви), хотя вместе с тем в этом развитии принципиально не может быть ничего нового, ибо в Церкви все дано с ее основания, она есть полнота Наполняющего во всех, а все ее догматы – теоремы суть только разные обнаружения ее непреложных аксиом, выражающих самое ее существование. Поэтому, вообще говоря, не может быть и не было Соборов, которые бы догматически установляли веру в Богочеловека и Его Церковь, хотя эта вера торжественно провозглашалась (например, в Никео-Контантинопольском Символе). Однако здесь установлялась лишь известная формула веры, а не самая вера, которая, разумеется, была и без символов и раньше символа, и она именно утвердила и Собор, и символ.

Применим это различение к вопросу о Ватиканском догмате. Принадлежит ли он, если он истинен, к числу таких догматических теорем, которые до времени оставались вне догматического поля зрения и лишь с определенного момента вступают в него? Может ли такой догмат явиться догматическим новшеством (хотя бы в том относительном смысле, в каком это вообще возможно), или же он принадлежит к числу конститутивных условий всякого религиозного опыта, есть как бы а priori церковности? В том виде, как папский примат понят и установлен на Ватиканском Соборе, очевидно, может быть только последнее. Своеобразный экклезиопапизм, там провозглашенный, объявляющий подчинение папе условием церковности и делающий последнего живым начальником Церкви на земле, земным викарием Христа, то есть земным Христом относительно Церкви, очевидно, мог бы быть лишь столь же изначальным, как и та аксиома веры, что Христос есть Глава Церкви. И очевидно, что провозглашение такого догмата возможно только как торжественная декларация, а не как плод обсуждения и разрешения догматической проблемы, поставленной в виде «схемы» Собору для обсуждения и принятия или непринятия. Собор, провозглашающий непогрешительную власть в Церкви ex sese sine consensu ecclesiae, совершает акт противоречивый и бессмысленный, сам себя уничтожающий, есть reductio ad absurdum (сведение к нелепости (лат.) – Прим. ред.) самого этого Собора. Поэтому Ватиканский догмат внутренне саморазлагается. Такой догмат вообще не мог быть провозглашен Собором в форме догматического постановления, а разве только исповедан в виде верноподданнического адреса с изъявлением преданности и послушания. Такой догмат, по смыслу его, властен произнести только папа, притом всякий папа и во всякое время, не только Пий IX в Ватикане, но и, например, Мартин V в Констанце или Евгений IV в Базеле. Поэтому не только оба последние Собора, но даже и Ватиканский с его борьбой и попытками противодействия со стороны меньшинства оказываются фактическим отрицанием мнимой догматической аксиомы. Самые эти попытки являются уже незаконным действием членов Собора, их обязанностью, но прямым церковным бунтом и ересью. Нельзя спасти положение и указанием на то, что хотя догмат этот содержался в Церкви всегда, однако только теперь пришло время для его провозглашения. Идея «развития догматов» не пользует нимало относительно вопроса о Церкви и ее главе: здесь моіут изменяться только формулы догмата, но существо его всегда должно быть аксиоматически ясно, и, как догматическое новшество, такой догмат не может быть провозглашен. Включение в формулу догмата заведомой двусмысленности: Sacro approbante consilio (что может быть с одинаковым основанием переведено и как обстоятельство времени: по или при одобрении Собора, и как обстоятельство образа действия: вследствие, в силу, после, в результате одобрения Собора) еще более подчеркивает внутреннюю невозможность догмата ex sese sine consensu ecclesiae, причем эта последняя вставка, сделанная в последний момент, более всего превращает Ватиканский догмат в бессмыслицу, в круглый квадрат и жареный лед. Еще раз повторилась история Вавилонского столпотворения... Упоенные победой стремились получить наибольшие триумфы, однако в своем порыве не сумели вовремя остановиться и свести концы с концами. Этим обличается внутренняя противоречивость, общая невозможность экклезиопапизма.

* * *

Ватиканский догмат не нужен был Католической церкви. Порождение одной «ультрамонтанской» или, по нашей терминологии, экклезиопапистской или просто папистской партии в Церкви, он явился неожиданностью, навязанной сверху. Им нисколько не был увеличен или укреплен папский авторитет фактически – он и без того был и остается так велик, что едва ли даже может быть увеличен. Новый догмат только придал папе догматический нимб. Католическое богословие, которое принуждено было внести в свои анналы Ватикан, не знает, что делать с этим догматом, и по настоящее время он остается догматической шарадой (несмотря на ворчливое заявление папы Пия IX еще в 1871 году в ответ на просьбы о точнейшем истолковании нового догмата, что он ясен для всех, обладающих доброй совестью, – но что же иное и оставалось сказать создателю, а вместе и жертве Ватиканского определения?) До сих пор, за полвека из него не было сделано еще ни разу практического применения, папа ни разу не высказался торжественно ex cathedra. Одной его plena potestas оказалось достаточно, чтобы облекать непогрешимостью всякие, в том числе и догматические, определения (например, против модернистов). Однако, несмотря на свою практическую ненужность, догмат этот явился неизбежностью как последний логический вывод церковного юридизма и как предельный симптом глубокого духовного распада западного христианства, происшедшего с Реформацией. Ватиканский догмат есть последнее слово протестантизма внутри католичества, Реформации, действующей как контрреформация. Несмотря на властолюбие отдельных пап и на историческую силу папства, Ватиканский догмат был бы и невозможен и бессмыслен до Реформации: невозможен потому, что начала церковной свободы еще живы были в Католической церкви, как мы знаем уже из истории предреформационных Соборов, и учение о папском примате не принимало характера учения о церковном единодержавии; бессмыслен же потому, что вовсе и не было врага, отвергающего церковную власть иерархии. Реформация расколола не только внешнее Тело церкви, но и внутреннее его единство. То соединение христианской свободы и церковного послушания, которое составляет существо Церкви и ныне исповедуется только в Православии, разрушилось: свободолюбие ушло, манимое призраком свободы без послушания, в пустыни протестантизма и индивидуализма, а послушание, осознав себя в своей враждебности свободе, еще более прежнего иссохло в законничестве. Реакция ветхозаветных начал в христианстве, которая и ранее была заметна в Западной Церкви, теперь усилилась, и последним словом этой ветхозаветности и явился Ватиканский догмат. Католическая церковь и доселе не оправилась от своеобразного духовного истощения после Реформации, выразившегося, между прочим, в своеобразном духовном милитаризме societatis Jesu (ордена иезуитов (лат.) – Прим. ред.), этом образе новейшего, послереформационного католичества. Нельзя не изумляться обилию сил и жизненности западного христианства, явленного в протестантизме, а еще более в католичестве, но нужно видеть и это особенное его качество. Не нужно ослепляться богатством его человеческих сил, возрастом культуры, высотой цивилизации – Западная Европа имеет богатое наследство, но следует различать особую тональность этой церковности по существу ее. Западноевропейский мир остается болен неизжитой и непреодоленной Реформацией, которая явилась неизбежным его кризисом. И Ватиканский собор свидетельствует, что Реформация еще не закончилась, что она продолжается и в католичестве, и в протестантизме. Эти обе разделившиеся половины идут в разные стороны, причем Vaticanum готовит, разумеется, новое вооружение против Реформации. Однако оно бессильно и свидетельствует скорее о духовной слабости, нежели о мощи. Католичество есть могучая дисциплинированная армия, но Церковь не есть армия, и армией нельзя победить Реформацию, как об этом достаточно свидетельствует история; и ватиканская армия оказывается доселе бессильна против Реформации. Католичество как контрреформация само определилось через отрицание христианской свободы, которую возвестило миру Евангелие. Протестантский же мир услышал с наибольшей ясностью это благовестие свободы из проповеди апостола Павла. Для тех, для кого христианская свобода есть непреложный долг христианина, от которого он не может отказаться, нет пути в Ватикан. Напротив, для них вполне возможен и естественен путь к Православию, хотя вступление на него необходимо должно сопровождаться внутренним и внешним преодолением Реформации как антииерархизма, болезни, привитой ей папизмом. Реформация есть великая катастрофа западного христианства, но она есть лишь продолжение того же самого процесса, которым вызвано было ранее так называемое разделение церквей. Последнее, конечно, имеет сложные национально-культурные и исторические причины, и невозможно отрицать долю вины в нем, наряду с Римом, и на Византии, на честолюбии Константинопольских патриархов и византийском цезарепапизме, однако не об этом идет речь. Нас интересует здесь, что то самое изменение в понимании и чувстве церковности, которое выразилось в преобладании юридических начал и в папизме, эта ветхозаветность, проявившаяся и все усиливавшаяся в Западной Церкви, оказалась несовместна с восточной церковностью. Последняя извне страдала раболепием и даже порабощенностью, но внутри хранила заветы возлюбленного ученика Христова. Петринизм, притом все больше противопоставлявшийся паулинизму (хотя Петр и Павел вместе были основателями Римской церкви), оказывался несовместимым с Иоанновым христианством Востока, – не в исторических его слабостях, но в его умопостигаемом существе, в самом его εἶδος (идее (лат.) – Прим. ред.). Этого и посейчас не видят и не сознают католические богословы. Но следующим шагом в усилении ветхозаветных, духовно-иудаистических начал в католичестве явилось уродливое и противоестественное противопоставление апостолов Петра и Павла, совершившееся в недрах западного христианства. И Ватиканский догмат без всякой нужды углубляет этот разрыв. В этом смысле он есть недоброе дело. Фанатическое ослепление контрреформации побудило довести этот внутренний разрыв до полной непримиримости. Ватиканским догматом католичество в настоящее время духовно изолирует себя от всего прочего христианского мира (как это в наши дни снова проявилось на примере Лозаннской¹²¹ конференции). Всегда агрессивное и прозелитическое фактически, теперь оно и догматически вынуждается быть таковым. Extra ecclesiam nulla salus (вне Церкви нет спасения (лат.) – Прим. ред.) теперь определенно понимается так, что вне подчинения папе, которому принадлежит omnis creatura ( всё творение (лат.) – Прим. ред.; еще по булле Бонифация VIII Unam sanctam), нет спасения. Для католиков естественен становится один образ действий – завоевательный, одна политика – папского империализма. Католичество по догматическому своему существу не может знать иного соединения, кроме подчинения папе, это властолюбие не личное или, так сказать, психологическое, но онтологическое. Католичество должно онтологически измениться, утратить свой папизм, сделаться православным в этом решающем пункте, чтобы явилась потребность в соединении. Молитва Господа «да будут все едино» (Ин.17:21 – Прим. ред.) существенно различно понимается католичеством и Православием, настолько, что и молятся о разном. Ватиканский догмат, который явился насилием над известной частью Католической церкви, более близкой к Православию, и в настоящее время многих понуждает к лицемерию. Однако нельзя отрицать, что папизм и по сие время составляет внутренний факт и духовный устой католического мира. И пока остается так, приходится сказать, что последний не созрел еще для подлинного соединения Церквей. Здесь бессильны теологические доводы, иначе перед ними давно уже должна была бы рассыпаться ватиканская твердыня волюнтаристического богословия. Для этого, кроме вековой научной работы протестантизма, достаточно было бы уничтожающей и научно неотразимой критики даже старокатоликов. Вся работа научного ниспровержения папизма, в сущности, уже произведена. Нет, здесь должна воздействовать сама жизнь, новый опыт, которого католичество пока не знает. Папство испытало великие потрясения и догматические колебания: в эпоху авиньонского пленения, в XV веке, в конце XVIII века. В наш век великих потрясений гарантировано ли и оно от них, хотя и кажется, что незыблема «скала Петрова», и даже восстановляется папское государство? Незыблемой казалась твердыня и царского цезарепапизма, но она рассыпалась вдребезги в несколько дней. И каждый исторический час, каждый переворот чреват новыми возможностями и потрясениями.

До сих пор, пока стоит Ватиканский догмат, для православного мира он есть непреодолимое препятствие к искреннему и подлинному движению к воссоединению с католичеством. Несомненно, и в Православии есть люди католической психологии и католического образа мыслей – паписты без папы, которые по католически понимают церковность и по католически же говорят не о воссоединении, но лишь о присоединении и подчинении. Не беря здесь вопроса о церковном расколе и его преодолении во всем его догматическом объеме, можно констатировать, однако, что католизирующими мнениями отнюдь не исчерпывается и не определяется все отношение к рассматриваемому вопросу в Православии, и уж во всяком случае в недрах Православия сохраняется полная возможность судить о вопросе по существу. За века раскола между Востоком и Западом накопилось немало догматических различий, если не разногласий. Все они еще могут быть обсуждаемы по существу, если только для этого есть возможность с обеих сторон. Для Православия такая возможность есть. Однако до тех пор, пока твердо стоит Ватиканский догмат, эта возможность (на Вселенском Соборе или иным способом) для католичества отпадает, почему все догматы католичества, каковы бы они ни были и чего бы ни касались, обсуждению по существу не подлежат, раз они получили папское утверждение, имеют на себе штемпель непогрешимости. Возможно, здесь только подчинение и присоединение. Но на такую почву, разумеется, Православие не может вступить по своему существу, ибо это значило бы отвергнуться своего церковного естества, благодати Святого Духа, живущей в Церкви, которую ведает всякий православный.

Ватиканский догмат является в настоящее время центральным для вопроса о воссоединении Церкви, если Господь когда- либо явит миру это чудо Своей милости. Раньше, в эпоху II Лионского и Флорентийского Соборов, главными вопросами догматических пререканий был догмат о Духе Святом, о filioque (и от Сына (лат.) – Прим. ред.), и лишь на втором месте стоял вопрос о папском примате (вместе с вопросом о совершении Литургии на квасном или пресном хлебе, о чистилище и некоторых др.). В настоящее время вопрос о Святом Духе, конечно, не потерял ни своей важности, ни своей трудности, но фактически, в сознании, он уже перестал быть impedimentum dirimens (разделяющим препятствием (лат.) – Прим. ред.), по выражению В.В.Болотова, и допускает возможность спокойного богословского обсуждения (как это и имело место при переговорах с старокатоликами). Почти утерял значение и непомерно преувеличенный в свое время вопрос о различии в восточной и западной Литургии и об опресноках. Сравнительно второстепенным является вопрос даже о чистилище, как и о новом догмате непорочного зачатия (поскольку он не сплетается воедино с папской непогрешительностью). Но зато все эти частные разногласия заслонены одним – основным. Это непомерно выросший и окрепший за эти века папизм, догматически утвержденный в Ватиканском догмате. Это и есть основное и определяющее разногласие между Востоком и Западом. Католичество стало папизмом и утверждается как таковой, напротив, Православие, хотя оно может и должно признавать первенство Римской кафедры, воздавая ей древнюю честь, ни в каком случае не может принять именно папизм, который является для него ересью в учении о Церкви. Таким образом, вопрос стоит с роковой безвыходностью: до тех пор пока католичество не перестанет быть папизмом и не откажется по существу от Ватиканского догмата (хотя бы через новое и точнейшее его истолкование), – а для этого должен совершиться в нем геологический переворот, – к соединению с ним нет путей. Однако невозможное для человека возможно для Бога, и нам остается ввериться Промыслу, нас ведущему, устрояющему судьбы Церкви и совершающему невозможное для человеков.