Глава XXII. Господство сравнительного приема при изучении истории

Е.Е. Голубинский. Новейший научный прием – сравнительный, на который мы выше указывали, сделал уже громадные завоевания в разных отраслях наук, особенно в области естествознания. Много он сделал и в истории. Довольно указать на разработку первобытной культуры народов. В истории он имеет не только то значение, что дает надлежащий смысл каждому историческому явлению, но и то более общее значение, что только при нем может уясниться и историческая индивидуальность народа, и та его историческая работа, которая составляет долю его участия и значения во всемирной жизни человечества. Но прием этот может приносить действительную пользу только при громадной научности, и научности, так сказать, равновесной во всех своих частях, т. е. чтобы все сравниваемые предметы одинаково научно были знакомы. При нарушении этого равновесия могут получаться чудовищные выводы при всех внешних признаках учености, обстоятельного знания дела⁸⁹⁸. У нас есть одно новейшее сочинение, близкое к нашему предмету, которое при всей громадной своей научности представляет именно такое злоупотребление приемом сравнительного изучения русской исторической жизни. Это «История Русской Церкви», профессора Голубинского. Она доведена до татарского ига и составляет один том в двух объемистых книгах. Первая издана в 1880 г., вторая – в 1881 г. Во многих местах этого сочинения, особенно в первой его половине, излагаются и дела гражданские, решаются вопросы о народах, обитавших в Скифии⁸⁹⁹, о призвании князей⁹⁰⁰, об Аскольде и Дире⁹⁰¹, о Святославе⁹⁰² и вообще о Русской цивилизации того времени.

Чтобы яснее можно было видеть действительное значение истории профессора Голубинского, мы сообщим самые краткие сведения о предшествовавших главнейших трудах по русской церковной истории и о направлении в разработке этого предмета.

Мы упоминали уже о первом опыте «Истории Русской Церкви» митрополита Платона⁹⁰³. Сочинение это представляет осмысленное изложение фактов русской церковной жизни и в некоторых местах даже поражает глубиной понимания фактов, как в вопросе о степени развития русского язычества (отсутствие храмов и жрецов) или в вопросе о происхождении первого Самозванца (орудие иезуитов). Но, кроме того, в нем видно старание автора уяснить значение в России высшей иерархии, и автор с особенным вниманием останавливается на тех событиях, из которых видно, что это значение было немалое, как например, при Иоанне III, при венчаниях на царство его внука и сына, особенно при Иоанне IV (Митрополит Филипп), в смутные времена, при Алексее Михайловиче и Феодоре Алексеевиче. В некоторых из этих случаев автор касается и состояния самого русского общества, его благосостояния и отношения к иерархии. Но вообще история эта близко стоит к летописям и по их образцу хронологически излагает события.

В первый раз приложены научные приемы и в выборе фактов, и в расположении их, и в указании источников – в «Истории Русской Церкви» архиепископа Филарета⁹⁰⁴. «История» эта изложена по схоластической системе. События разбиты по предметам и даже параграфам, а в примечаниях указаны источники.

Что касается основных воззрений автора, то в его «Истории» излагаются главным образом и излагаются обстоятельно, стройно, два, так сказать, крайние проявления религиозной жизни – самые светлые и самые мрачные. Добрые дела и злые, святые люди и грешники, раскольники, еретики выделяются ясно и отчетливо. Но та середина, из которой выходят добрые и злые люди, и праведники, и разного рода грешники, т. е. русское общество в «Истории» архиепископа Филарета отсутствует, как предмет особого, постоянного внимания, и является лишь случайно, в особенно выдающиеся времена, как, например, во времена еретиков жидовствовавших или во времена раскола. Вместо всего этого автор указывает русским идеалы в виде поучительных, назидательных заметок.

Сущность этой системы архиепископа Филарета в построении истории сохранена и в новейшей церковной истории – митрополита Макария⁹⁰⁵, т. е. здесь факты тоже распределены по особым, заранее определенным рубрикам. Но в «Истории» митрополита Макария есть и многие особенности. Рубрики иногда изменяются сообразно требованиям самых событий, а в истории Унии даже совсем почти разрушаются, так как разные события тогда слишком тесно сближались около какого-либо одного главного события или лица. Это же нарушение системы видно и в изложении событий времен Никона и по той же причине.

Но самое большое различие «Истории» митрополита Макария от «Истории» архиепископа Филарета заключается в чисто научной стороне – в полноте и тщательности фактической части истории. Кроме «Истории» Карамзина у нас нет ни одного курса русской истории, в котором эта задача была бы выполнена с таким совершенством.

При поражающем богатстве собранного автором материала у него были богатые данные для разнообразных выводов и суждений касательно нашей церковной жизни. Но автор и по условиям нашей печати, и по личным своим особенностям устранился от всяких жизненных вопросов, даже от назиданий, и заменил эту роскошь простором в области археологической, археографической и отчасти критической. Есть, впрочем, у него руководящее начало и для решения жизненных вопросов, когда предстояла необходимость решать и их. В таких случаях он обыкновенно становится на точку зрения официальных памятников и решает дело по их указаниям. Так, например, он признает справедливым осуждение новгородского архиепископа Серапиона, недовольного Иосифом Волоколамским за переход его под власть Московского митрополита, дает большее значение Иосифу Волоколамскому, чем Нилу Сорскому; признает справедливым осуждение Максима Грека. Иногда эта точка зрения заставляла автора с особенной тщательностью изучать дело и открывать новые его стороны. Так, старание оправдать образ действий митрополита Даниила побудило автора раскрыть с новых сторон замечательную книжность и Даниила, и его учителя Иосифа Волоколамского. Вообще внимательное изучение официальной стороны русской церковной жизни дало автору возможность раскрыть смысл многих религиозных явлений и выяснить достоинство русской церковной власти. Но иногда официальная точка зрения вводила автора и в большие заблуждения. Так, он ищет прототипа Устава Владимира в обширных, а не кратких редакциях его на том основании, что позволительнее было сокращать законы, а не создавать их в большем числе. Так, из официальных документов положение западнорусского Православия представлялось автору более светлым, чем было на деле, потому что упущено из виду бессилие правительственной власти в Польше и господство латинского общества.

Наконец, в «Истории» митрополита Макария, хотя так же, как и в «Истории» Филарета, мы не видим ясно русского общества; но у митрополита Макария видны попытки внести хотя бы некоторый свет в эту область. У митрополита Макария главы о состоянии веры и нравственности часто гораздо содержательнее, чем у архиепископа Филарета, а также более выдержаны рубрики, посвященные отношению Русской Церкви к другим церквам и обществам. Наконец, все это восполняется многочисленными памятниками, приведенными как в подлинном виде, так и в подробном пересказе.

Труднейшая задача истории – изобразить общество, в котором воспитываются и хорошие и дурные люди, поставлена прямо и выполнена с большим талантом в небольшой книге, названной и признанной учебником, но имеющей несомненные признаки цельной, научной системы и научной работы. Это «История Русской Церкви» профессора П. Знаменского⁹⁰⁶, известного и чисто учеными трудами о приходском духовенстве (1873 г.) и о духовных училищах XVIII и начала XIX века. Как в своем учебнике, так и в сейчас указанных трудах автор прежде и больше всего старается доискаться тех основ в самом русском обществе, которые были причиной тех или других религиозных явлений. Выполняя эту весьма трудную задачу, автор не избежал, однако, односторонности, какой при этом весьма легко подвергнуться. Он придает слишком много значения умственному началу в религиозной жизни народа. С этой точки зрения ему, например, представляется не бесполезным влияние философского века (XVIII) на церковные дела, которое в настоящее время не может быть признано таким даже по отношению к гражданским делам.

Широкая постановка вопроса о состоянии религиозного общества в нашем прошедшем во всей научной аргументации сделана в указанном уже нами сочинении профессора Е.Е. Голубинского.

Автор в своем Предисловии дает ясное понятие об идеале истории – воспроизводить прошедшее в живых образах; но для русской истории, особенно дотатарского периода, он считает невозможным хотя бы то самое малое осуществление этого идеала, потому что, по его мнению, для этого времени мало источников, и они мало говорят. Отсюда автор в Предисловии же заключает, что мы, русские, не писали своей истории удовлетворительно, «потому что были не способны написать. А были не способны написать потому, что были не способны, потому что в нашем прошлом, грустный или не грустный, но действительный факт – мы представляли из себя исторический народ весьма невысокого достоинства»⁹⁰⁷. К этому достаточно уже решительному заявлению автор прибавляет вывод еще более решительный. «В этом последнем обстоятельстве (т. е. нашем русском невысоком историческом достоинстве) заключается весь простой секрет (почему мы не записали в дотатарское время своей истории), ибо всякий народ ровно настолько обладает способностью писать свою историю, насколько обладает способностью или насколько проявляет способность жить исторически»⁹⁰⁸. Выходит, по автору, что старые народы обладают самой большей живучестью, а молодые – самой малой и, следовательно, должны помириться с тяжкой долей быть в раболепии у старых народов.

В самой «Истории» автор с такой же решительностью отвергает мнение, что наша цивилизация в дотатарское время была не слаба, но что в татарский погром погибло много ее задатков и, в частности, много исторических памятников. Автор утверждает, что если бы у нас тогда была действительная образованность, она не могла бы погибнуть ни от какого разгрома. Автор при этом забыл темные века Европы после варварских нашествий, которые, без сомнения, были бы еще продолжительнее, если бы греки, сберегшие у себя просвещение, не обновили им Европы. Он забыл даже хорошо ему известные, как автору, истории славянских церквей, факты страшного падения просвещения в южнославянских странах после турецкого порабощения, несмотря на гораздо большие, чем у нас, удобства сберегать остатки своего просвещения в каменных зданиях и ущельях гор. Выше всего этого стоит у автора пример торгового, деревянного Новгорода, не сохранившего особенно выдающихся следов цивилизации, несмотря на то, что он не знал татарского разгрома. Наконец, с такой же решительностью автор отвергает или умаляет факты, свидетельствующие о выдающемся образовании некоторых наших дотатарских людей. Татищев, сообщающий летописные известия о высокой образованности смоленского князя Романа Ростиславовича (второй половины XII в.), ростовского князя Константина Всеволодовича (начала XIII в.) и других лиц, подвергается бесцеремонному обвинению во лжи. Даже такой неоспоримый факт, что отец Мономаха знал пять языков, считается не особенно важным. Сам Мономах признается подававшим надежды в литературе, и его «Поучение» признается как нечто заслуживающее внимания. Однако Митрополита Иллариона автор признает выдающимся явлением нашей дотатарской жизни.

Но что же после этого может составлять предмет нашей истории дотатарского времени? «Безличная история учреждений», – говорит автор. «Невозможно говорить об отдельных лицах, когда нет о них никаких сведений; но возможно до некоторой степени воссоздать историю учреждений, как безличных механизмов, хотя бы и отсутствовал исторический материал или был только очень, очень скуден. В этом случае, – продолжает автор, – оказывается возможным обращение к помощи двух средств: аналогии обратных заключений от позднейшего времени»⁹⁰⁹. Для уяснения наших русских учреждений автор действительно обращается не только к позднейшим и даже современным явлениям русской религиозной жизни, но еще более – к греческим, которые, в свою очередь, сравнивает с римскими, и все это сопоставляет с нашими русскими порядками церковной жизни.

Многовековая, величественная жизнь древней Вселенской церкви в обеих ее половинах, Восточной и Западной (до разделения церквей), богато разработанная тоже многовековыми усилиями всех образованных народов и хорошо изученная автором, показала всю скромность, чтобы не сказать более, нашей русской религиозной жизни, и скромность эта еще более увеличилась от того, что автор в основу своего сравнения религиозной жизни, греческой и нашей, положил степень знания веры. Наша русская религиозная мудрость, разумеется, должна была совершенно поникнуть перед богословской мудростью не только церкви Восточной, ставшей в этом особенно отношении выше всего в христианском мире, но даже перед церковью Западной.

Нет спора, что сравнительное изучение нашей религиозной жизни весьма нужно, и автор в этом отношении внес в нашу русскую науку большой вклад и не без основания обличает нередко сказывающееся у нас религиозное тщеславие и непонимание многими разных односторонностей и крайностей. Его главы о церковном управлении, богослужении, монашестве так богаты фактами из древней церковной истории, сопоставленными с нашими русскими однородными явлениями, что могут много содействовать уяснению нашего религиозного сознания и направлять его к высшим церковным идеалам. Но автор и на этом пути дошел до крайностей, при которых он иногда совсем забывает сущность дела и берет для сравнения предметы, никак не совместимые. Наше русское уничижение в этом отношении так велико в глазах автора, что он поставил петербургский период нашей жизни периодом высшего развития у нас религиозной жизни – именно религиозного знания.

Уже этого одного достаточно, чтобы понять, что в сравнительном приеме автора что-то не так, что допущено что-то совсем несообразное. Несообразность вот в чем. И в гражданской, и тем более в религиозной исторической жизни нельзя ставить знания единственным мерилом цивилизации народа, и особенно народа молодого, да еще славянского, который в своей природе представляет совсем иное соотношение умственной и нравственной или, точнее, сердечной силы, чем это сказалось в истории греко-римского мира и сказывается в истории германского мира. Чтобы не вдаваться в теоретические рассуждения об этом, обратимся к некоторым данным из «Истории» Е.Е. Голубинского, столь же странным, как и высшее религиозное развитие у нас в петербургский период. Занявшись, например, изучением у нас монашества как учреждения, автор, разумеется, нашел его во всех отношениях ниже греческого. Только преподобный Феодосий как организатор нашего монашества вызывает внимание его и похвальные отзывы. Но первейший основатель нашего монашества силой примера – преподобный Антоний остается у него в тени, а тем более, целый сонм печерских подвижников – этих богатырей религиозных, до сих пор привлекающих неодолимой своей силой массы не только русского народа, но и других славянских племен. Эта сила не поддается археологическому исследования и потому оставлена в стороне⁹¹⁰. Наш автор даже странным образом закрыл это исследование особого рода завесой. Найдя в писцовых книгах XV–XVI веков указание, что при приходских церквах устраивались монашеские кельи, автор пришел к заключению, что то же было в самом начале нашего монашества в Киеве, что этим путем выросло наше монашество, а путь этот реже всего был путем стройной нравственной жизни. Это очень остроумно, но и крайне произвольно. Точно так же, в отделе о нравственном состоянии русского общества в домонгольский период, автор показывает самый низкий уровень нравственности того времени и оставляет необъяснимым, каким образом могли воспитаться такие высокоразвитые люди, как Владимир Мономах, оба Мстислава – Храбрый и Удалой, Даниил Галицкий, Александр Невский и немало других, которыми именно дотатарское время особенно богато и которые, судя по летописным известиям, имели великую воспитательную силу, которой, как например, памятью о Владимире Мономахе и Александре Невском, даже в области гражданских дел, наши предки жили целые века. Тут мы ясно уже видим, что не отсутствие сведений заставило автора устраниться от воссоздания живых образов, а прием его, выводящий наружу лишь мертвые остатки прошедшего, как их добывает археология. У автора есть даже особенная антипатия ко всему живому. Он, например, не может себе уяснить такого цельного и в то же время несомненно исторического образа, как образ Святослава, и вот что он с ним делает. «Преемником Игоря, – говорит он, – был Святослав. Это был, если угодно, отважный и блестящий рыцарь, а если угодно – пустой искатель приключений, во всяком случае – всего менее государь»⁹¹¹. Если отбросить балагурность тона, то тут – взгляд Соловьева на Святослава – взгляд старый уже. И войны Святослава на Востоке оказываются делом глубокого знания русских потребностей, и даже увлечение его византийскими интригами против Болгарии направлялось к целям русским и содействовало успехам того самого Христианства, от которого отказывался Святослав. Владимир Святой шел по следам своего отца и на Востоке, и на Юге. Тут еще, кроме того, сказалась у автора сила научных предубеждений. Сравнивая величественное, давно развившееся Христианство Востока с недавним его насаждением в России, автор самим свойством своей задачи легко мог быть настроен видеть в России слабосилие или даже пустоту. Немецкие книги расположили его видеть пустоту решительно во всем – даже в гражданской жизни и наполнять ее тоже иноземным. Автор прямо и заявляет, что он самым решительным образом принадлежит к числу норманистов⁹¹². Святослав для этих сторонников – весьма неудобное, неприятное лицо, потому что это чистый тип славянина, и найти в нем норманство очень мудрено. Отсюда и легкомысленные отзывы о нем. Так же неприятны для этих сторонников Аскольд и Дир, так как они в первые же годы после призвания князей и независимо от них оказываются сильными правителями Руси и с большими ее силами совершают поход на Константинополь. По примеру других норманистов, наш автор отвергает Сказание нашей летописи о походе Аскольда и Дира на Константинополь и приписывает этот поход руссам черноморским, которых объединяет с норманнами. Вся сила этого положения держится на шатких сказаниях арабских писателей о черноморских руссах и на ничего не значащем свидетельстве одной венецианской хроники, упоминающей о нападении в те времена на Константинополь норманнов⁹¹³. С такой же смелостью автор отстаивает утверждение норманнов на другом конце торгового греческого пути в Новгороде – норманнское призвание князей или собственно завоевание ими России, и подобно Эверсу и Ламбину с особенной силой опирается на финское название шведов – ротси, руотси. Впрочем, сам автор заявляет, что не компетентен в этой части. Но эту некомпетентность в области гражданской он вознаграждает по части церковной, но вознаграждает еще более странным образом. Он самым решительным образом приписывает варягам-норманнам и начало, и утверждение у нас Христианства. У него и Ольга была норманнка, и Владимир принял Христианство от киевских христиан-норманнов. Пристрастие автора к норманнскому или, точнее, шведскому влиянию у нас даже в области религиозной доходит иногда до геркулесовых столбов. Найдя известие, что в конце XV века в Устюге была построена новая деревянная церковь о 20 стенах (изгибах) на месте такой же старой, и в одной Псковской летописи известие о сожжении в Навережской губе церкви о 25 углах, автор не находит возможности признать эту сложную, своеобразную постройку русской, а выводит ее от варягов киевских или прямо из Скандинавии, потому что Кольский Воскресенский собор, построенный в 1684 г. и бывший о десяти углах, напоминает шведскую постройку церквей⁹¹⁴. Это явное пристрастие видеть у нас все иноземного происхождения тем более удивительно, что в нашей литературе есть обстоятельное исследование И.Е. Забелина об основных, народных началах наших построек, в том числе и многоугольных деревянных церквей⁹¹⁵, и автор мог знать это исследование, когда издавал свою «Историю Русской Церкви», особенно второй том ее (изд. 1881 г.), в котором и находится эта его скандинавомания, если выразиться языком Венелина. Тут мы открываем новый недостаток сравнительного приема нашего автора – большее знание чужого, чем своего. Это самая большая опасность сравнительного метода при изучении нашего прошедшего, которой необходимо противопоставлять тем более тщательное изучение своего.

Профессор Ключевский. Этим именно последним качеством отличается новейшее исследование по русской истории профессора Ключевского «Боярская дума древней Руси», заключающее в себе целую систему научного изложения русской истории с древнейших времен и до Петра I. Исследование это сначала было напечатано в журнале «Русская Мысль» за 1880 и 1881 гг. Затем оно было издано особой книгой в 1882 г., а в 1883 г. вышло второе издание ее. Между двумя последними изданиями мы не заметили разницы; но оба они значительно отличаются от того, что под тем же заглавием было напечатано автором в «Русской Мысли». Особенно важны разницы в начале и конце исследования. В начале три главы в особом издании переделаны и сокращены. Важнейшее исключение касается истории славянорусских племен до призвания князей. В конце исследования прибавлено семь глав, в которых большей частью – новые изыскания о составе Думы в Москве и делах ее по областям, по преимуществу в XVII веке⁹¹⁶. Мы будем рассматривать все исследование г. Ключевского, как оно изложено и в «Русской Мысли», и в особых изданиях, так как это даст нам возможность яснее представить главнейшие особенности этого нового труда по русской истории.

Нам известно, что К.Н. Бестужев-Рюмин поставил главнейшей задачей историка излагать всесторонне не историю лиц, а историю того сложного исторического явления, которое называется обществом. Е.Е. Голубинский, прилагая то же требование к истории дотатарского времени, пришел к выводу, что для этого времени и невозможно живое изображение исторических личностей, что можно лишь изучать тогдашние учреждения и то не иначе, как обращаясь к сравнительному изучению таковых же учреждений у других народов. Таким образом, весьма сложное и разнообразное историческое явление – общество понято здесь более внешним образом – в виде учреждений. Мы знаем, что в результате у Е.Е. Голубинского оказалось, что в России были самые незрелые воспроизведения чужих учреждений и полное отсутствие своего, самобытного. В этом отношении Е.Е. Голубинский совершенно сошелся с большей частью наших юристов западнического направления, которые, придавая слишком большое значение внешним формам государственной жизни и сравнивая наши формы с западноевропейскими образцами, приходят к отрицанию самого вопроса о существовании в нашей древней Руси каких бы то ни было стройных учреждений, место которых занимало, по их мнению, частное хозяйство, так называемая вотчинность. Но нам известно, что некоторые из наших юристов, такие как Лешков, Беляев, понимали и наши учреждения, и наши законы совсем иначе. Смысл их они искали в народном строе жизни, в народных обычаях, народных воззрениях, так что государственные, общественные учреждения, само даже общество являются, по их взгляду, только внешним выражением внутренней жизни народа.

Профессор Ключевский с этой именно точки зрения изучает историю Боярской думы старой, допетровской Руси, что дало ему возможность расширить свой кругозор и изложить историю вообще внутреннего развития русской жизни.

В нашей литературе есть однородные исследования, т. е. о том же предмете. Кроме известного нам сочинения г. Чичерина, предмет которого только частью входит в область изысканий профессора Ключевского, у нас есть упомянутые уже нами труды профессора Загоскина, которые обнимают почти всю ту область, какую изучает наш автор. Так, сочинение г. Загоскина «Очерк истории служилого сословия» касается и старых, домосковских времен, и рассматривает тот состав служилых Московского периода, верхние слои которых составляли Думу, а первый выпуск второго тома его «Истории права Московского государства» весь посвящен исследованию о Боярской думе.

Сочинение г. Ключевского находится в несомненной связи с первым сочинением г. Загоскина. Элементы служилых – иноземные, сословные, чем занимается и г. Ключевский, распределены раньше г. Загоскиным, и сходство этого распределения в обоих сочинениях совершенно ясно, хотя несомненно, что г. Ключевский дальше подвинул эту работу, произвел ее в области рукописей, чаще всего впервые им разработанных. В других вопросах различие у них гораздо больше и, можно даже сказать, совсем закрывает черты сходства. Г. Загоскин рассматривает склад домосковского и московского правительства со всех сторон, во всей сложности составляющих его элементов. Он рассматривает в старые времена и дружину с князем во главе ее и рядом с ними вече, а в московские времена рассматривает Думу, и имеет в виду рассмотреть рядом с ней приказы⁹¹⁷, и рядом с Думой и приказами ставит Земские соборы⁹¹⁸. Наконец, он везде имеет в виду политические обстоятельства, влиявшие так или иначе на все эти силы правительственного и общественного строя. Г. Ключевский большей частью устраняется от всей этой широты вопросов; но зато он больше г. Загоскина идет в глубь нашего правительственного и общественного строя. Он берет собственно Боярскую думу, как она была с древнейших времен, и рассматривает только те элементы, которые привходят в нее или имеют к ней более или менее близкое отношение. Поэтому веча у него совсем бледнеют, Земские соборы – еще больше, и даже приказы не видны в надлежащей их ясности и силе, а политические условия упоминаются им только вскользь. Но зато те элементы, которые он находит нужным показать, исследованы им со всей тщательностью, и он доискивается их в русском складе жизни на большой глубине. Чтобы уяснить себе такое направление исследования г. Ключевского и его приемы при этой большой работе, мы должны обратиться к его собственным объяснениям, которые он изложил в начале своих статей в «Русской Мысли» и которые выпустил в отдельном издании своего труда. При разборе сочинения г. Ключевского нам нет надобности высказывать наше мнение по каждому его пункту. Внимательный читатель этой книги, даже неопытный в разборе книг по русской истории, уже сам может видеть, с какими явлениями в истории нашей науки совпадают или нет основы и частные особенности этого сочинения. Такому читателю мы будем лишь помогать группировкой выдающихся мест исследования г. Ключевского и лишь немногими нашими указаниями и, наконец, общим сводом наблюдений, сделанных нами при изучении этого сочинения.

Автор начинает свое исследование указанием на ту разрозненность между внешней, политической нашей историей и внутренней – историей народа, какая у нас существует вследствие установившегося, как он выражается, технического взгляда на наши учреждения, т. е. посылает укор прямо по назначению гг. юристам. «Механизм правительственных учреждений вместе с главным управителем машины были, – говорит автор – любимыми темами изысканий в области нашей политической истории; понятия и нравы, характер, домашняя обстановка и даже генеалогия этого управителя подвергались тщательному разбору; машина, которой он правил, описывалась и в вертикальном и в горизонтальном разрезе; изображались и ее действия, особенно неправильные. Административные недостатки и злоупотребления XVI и XVII веков особенно поражали наших исследователей: можно сказать, что едва ли в какой стране так досталось чиновнику от историка, как у нас древнему приказному человеку, воеводе, дьяку и подьячему. Такой технический взгляд на наши древние учреждения сопряжен с важными научными неудобствами». Автор затем показывает эти неудобства. «Каждая внешняя перемена нам тогда будет представляться, – говорит он, – преобразованием России. Но мы заставляем Россию столько раз умирать, переживать столько метапсихозов только потому, что сосредоточиваем свое внимание исключительно на технике ее правительственной машины, надеемся разглядеть общество, смотря на него сквозь сеть правивших им учреждений, а не наоборот»⁹¹⁹. Другое неудобство то, что ряд отменяемых, заменяемых учреждений старых представляет с точки зрения новых учреждений очень печальную картину. «Но, – опять замечает автор, – как бы живо и наглядно ни представляли мы себе все эти (дурные) качества, мы через них не добьемся от наших старинных учреждений ответа на вопрос, довольно занимательный в научном отношении: неискусные по своему устройству, дурные по своему действию, откуда взялись они, как состроились и почему так долго держались, даже умели переживать тяжелые кризисы, способные, по-видимому, сокрушать более их искусные правительственные механизмы»⁹²⁰. Доискиваясь причины этого, автор осуждает механическую оценку сравнительного достоинства наших старых и новых учреждений.

Во-первых, он не довольствуется обычным объяснением образования Московского государства, что частное право возведено было в государственное, или что удельная вотчина московских князей превращена была во всероссийское государство. «Легко видеть, – говорит автор, – что это формула, метко схваченная на глазомер, изображающая ход явлений более диалектически, чем исторически: ее надобно еще раскрыть и доказать сложным анализом многих исторических явлений, чтобы сделать понятным скрытый в ней исторический процесс»⁹²¹. Указав на обычное объяснение, что процесс этот совершался покорением Москве удельных областей и объединением их под одной властью московского государя, автор находит и это недостаточным. «Остается, – говорит он, – не разъясненным вопрос, столь же важный в истории образования нашего государства: как и из каких элементов складывался этот порядок, движущую силу, душу которого составлял в XVII в. бывший удельный вотчинник, потом начавший сознавать себя государем?»⁹²².

Во-вторых, автор недоволен и тем объяснением, как совершился переход от московских к петровским порядкам, т. е. что «старая Русь отжила свой век, что русское общество совлекло с себя (тогда) свою ветхую одежду – скинуло не только износившиеся административные формы, но и обветшавший государственный порядок, и новая Россия вышла из преобразовательного горнила Петра если не как античная богиня из морской пены, то, по крайней мере, как расслабленный из возмущенной воды иерусалимской Вифезды. При невозможости окружить рождение нового исторического периода мифом, мы окружаем его чудом».

«Достаточно ли, – заключает автор, – внимательны мы в своем историческом диагнозе, приписывая такую скоропостижную смерть нашим старым государственным учреждениям, и не хороним ли живого, не преувеличиваем ли творческих сил поколения, которое действовало после этой апоплексии московского государственного порядка»⁹²³.

Все эти недоумения, все эти недочеты для научного изучения наших старинных учреждений происходят, по мнению автора, оттого, что при изучении их мы забываем, что это не механизм только, что не следует ограничиваться лишь изучением частей этой машины и того, как они свинчены, что перед исследователем разложенной, разобранной машины останется еще социальный материал, из которого эти части построены. В доказательство, как важно изучать этот социальный материал, автор предлагает представить, как это и было в Смутные времена, что все члены Думы, управители приказов, воеводы, губные старосты и прочие власти отставлены от должностей. «Многочисленные отставные, – говорит автор, – не все потеряют, не превратятся в ничто: они останутся боярами, дворянами московскими или городовыми, и в этих званиях будут действовать... Создание класса людей, которые ничего не значат, как скоро снимут с них должностной мундир, принадлежит уже позднейшему времени. В истории политических учреждений строительный материал часто важнее строя»⁹²⁴. В этом отношении наша Боярская дума способна привлечь к себе, говорит автор, самое живое внимание исследователя... «Любознательный наблюдатель найдет, – говорит он, – в ее истории много поучительного, даже найдет, может быть, что перемены в составе руководящего класса древнерусского общества, смена господствовавших в нем интересов ни в каком древнерусском учреждении не отразились так наглядно и верно (как в думе)»⁹²⁵. Автор даже полагает, что когда мы изучим этот строительный материал государственных наших учреждений, эти основания государственного механизма, скрытые внутренние связи его частей, то, может быть, и процесс образования нашего государственного порядка предстанет перед нами несколько в ином виде, нежели как представляется теперь⁹²⁶. У автора он действительно представляется значительно иначе. У него этот строй развивается с замечательной логичностью, вырастает из народных элементов, и в частности, у него с новой точки зрения раскрывается и история нашего самодержавия, и развитие политического сознания в нашей древней Руси. То и другое составляет большую новость в литературе нашей науки.

Таким образом, автор в своем исследовании поставил задачу написать историю социальных элементов нашего государственного строя или историю руководящего класса древнерусского общества. В нашей литературе мы знаем подобное исследование, вышедшее из-под пера юриста Хлебникова «Общество и государство в домонгольский период» и «О влиянии общества на образование государства в царский период».

Мы знаем, что Хлебников берет для этого теорию родового быта и освещает ее явлениями первобытной жизни народов и явлениями высшей Западноевропейской цивилизации. В результате у него вышла несостоятельность русского общества и необходимость организаторской деятельности правительства, т. е. вышли основные положения С.М. Соловьева. Г. Ключевский, ученик Соловьева, идет совсем другим путем. Он становится в стороне от последователей и родового быта, и общинной теории и берет нужные данные из той и другой теории. Сравнительное изучение этих данных приводит автора к заключению, что эти теории будто бы больше отличаются терминологией, нежели сущностью дела, что они имеют много точек соприкосновения, что в каждой из них чутко угадана какая-нибудь черта древнерусской жизни, каждая имеет свою научную цену, «и тот, кто находит нужным все эти теории или которую-нибудь из них вычеркнуть из русской исторической науки, обнаруживает не столько ученой строгости, сколько научной расточительности, на которую не дает права наличное богатство литературы по отечественной истории»⁹²⁷, т. е. автор принимает смешанную теорию древнего нашего быта, начала которой лежат в «Истории» профессоров Бестужева-Рюмина, Замысловского и Сергеевича. Мы, однако, увидим, что в действительности автор не стоит на этой середине.

Несколько иначе автор относится к сравнительному изучению наших и западноевропейских учреждений. Он очень редко обращается к этому сравнению. Он сознает, что наши учреждения недостаточно изучены, что на это изучение нужно сосредоточить все наше внимание, хотя и принимает некоторые воззрения на наш быт юристов западников, как, например, чичеринскую вотчинность управления, только отодвигает ее назад, в более раннее время.

Воздержность сравнительного метода у нашего автора идет дальше. Он почти совсем отстраняется от археологического изучения наших древних времен. Он отрезает эти древние времена, редко туда заглядывая, и ведет свое исследование собственно с VI, VII веков по Р. Х., т. е. автор желает изучить историю России в пределах более прочных исторических свидетельств⁹²⁸. В этих пределах он отдается самому тщательному изучению и смело развертывает сравнительный метод. Особенности этого метода у него определились уже довольно давно. Еще в 1871 г. автор издал сочинение «Древнерусские жития святых» как исторический источник. В этом сочинении автор обнаружил не только большое трудолюбие, но и замечательную способность усматривать различные наслоения в нашей агиографии, снимать позднейшие слои и обнаруживать под ними действительное историческое содержание. Тот же прием автор употребляет и при изучении исторического развития Боярской думы древней Руси. В этой многотрудной работе у него собственно три отдела.

1. Он сопоставляет летописные, географические и отчасти археологические данные и уясняет этим путем древнейшее состояние русского общества.

2. Путем сличения летописных и актовых данных выясняет склад правящего общества в удельные времена.

3. Сличение актов, разрядных списков, генеалогий русских людей дает ему возможность определить состав и исторические видоизменения в Боярской думе времен московских.

Чтобы выяснить существенные черты в историческом развитии правящего класса русского общества, автор прежде всего останавливается, так сказать, на двух крайних моментах этой истории – древнейшем <периоде> X–XI веков и московском – XVI–XVII веков. На том и другом пункте правящий русский класс представляется ему с преобладающим аристократическим характером – бояре времен московских и бояре – старшие дружинники древних князей. Но в то же время на том и другом конце оказываются существенно различные элементы. Тогда как в древние времена подле старших дружинников древних князей, оказываются городские старшины – градские старцы, старцы людские, в московские времена аристократизм Боярского совета ослабляется вступлением в него низших слоев – думных дворян, думных дьяков, т. е. происходит развитие, усиление служилого класса, а представители городов совсем отсутствуют, и для них становится даже невозможным вступление в Думу. Автор объясняет это различие тем, что в старину представители городов были ближе к дружине и дальше от сел, тогда как в позднейшие времена они отрезаны были от служилого сословия, сближены с жителями сел и поставлены в один разряд неслужилых людей. Таким образом, история служилого сословия есть, по мнению г. Ключевского, история учреждения развивающегося, а история городского представительства есть история учреждения ослабевающего, уничтожаемого. Сообразно с этим в древние времена было большее разъединение между городом и селом, большая власть города над селом, а в позднейшее время происходило объединение их под властью правящего служилого класса. Тут, очевидно, в основе лежит мысль М.П. Погодина и Д.И. Иловайского о господствующем значении города в наши древние времена и мысль С.М. Соловьева о значении села в позднейшие времена. Но у нашего автора обе эти мысли развиты самостоятельно и весьма оригинально.

В рассказе нашей Начальной летописи о древнейших временах автор находит очевидный пропуск. Летопись говорит о расселении племен, их обычаях, даже о княжениях у них, и затем о призвании князей, при которых сейчас же обнаруживаются города, такие как Новгород, Изборск, Полоцк, Смоленск, Любеч. Только о происхождении Киева до летописца дошли смутные известия. Между тем и по летописи, и еще яснее из договоров с греками Олега обнаруживается, что русские города были очень развитыми пунктами, составляли своего рода средоточия для областей. Присматриваясь к географическому положению этих городских средоточий и сравнивая их распределение с племенными границами, автор открывает, что города почти все не были племенными центрами, а развивались независимо от племенного расселения восточных славян, притягивая к себе чаще всего части нескольких племен. Так, Новгород стягивал ильменских славян, часть кривичей и даже некоторые чудские племена; Смоленск – часть кривичей, северян, вятичей; Любеч – северян, радимичей и, по всей вероятности, часть дреговичей. Эти областные средоточия были натолько сильны в X, XI веках, что вводятся, как части России, в договоры с греками, упоминаются тоже, как центры, в описании России Константина Багрянородного и отчасти служат основанием для Владимира при назначении его сыновей по областям и еще решительнее – при разделении России между сыновьями Ярослава⁹²⁹.

Процесс образования этих внеплеменных областных средоточий, очевидно, был долговременный, давний. Он, по автору, предшествовал призванию князей, составляет независимое от них культурное явление нашей древней исторической жизни, на которое призванные князья опирались и, благодаря ему, могли строить дальше нашу государственность.

Для уяснения этого процесса образования у нас городских средоточий по областям, автор берет мысль Беляева о различной степени развития восточнославянских племен, но развивает ее опять самостоятельно. Он обращает внимание на то, что у некоторых племен городские средоточия не достигли надлежащего развития, не были областными средоточиями, как например, у древлян, у которых были отдельные городовые миры или даже просто округи, или как у дреговичей, у которых Туров примыкал к Киеву. У некоторых же племен, как у вятичей и радимичей, городов вовсе не видно. Общий вывод автор делает такой: «Ряд признаков, – говорит он, – указывает на то, что политическое значение больших городов завязалось незадолго до появления князей-объединителей (призванных князей) и что образование городовых волостей из прежних племен нельзя отодвигать слишком далеко в древность от половины IX века: 1) летописное сказание помнит перед призванием князей деление восточного славянства на племена, а не на городовые волости; 2) города не успели вобрать в свои волости всего славянского населения Руси, хотя и начали уже завоевание окрестных племен, не имевших своих городских средоточий; 3) городовые волости довершают свое образование, достигают окончательных очертаний уже при князьях и при их содействии»⁹³⁰...

Когда же именно начался этот культурный русский процесс развития городов? Для решения этого вопроса автор обращается к древней русской истории и воссоздает ее по некоторым осколкам нашей старины, сохранившимся в летописи, и по некоторым археологическим данным. Наши предки, по автору, не помнили ни своего прихода из Азии, ни перехода через Дон, Днепр к Дунаю, но помнили свое удаление от Дуная и поселение у Среднего Днепра. По летописи киевлянин помнил себя колонистом у Днепра, пришедшим с Дуная. Автор и здесь находит в летописи пропуск промежуточных событий, случившихся со славянами на пути от Дуная к среднему течению Днепра, и старается воссоздать эти промежуточные события по немногим сохранившимся намекам на них. Славяне наши на пути от Дуная, естественно, должны были, думает автор, идти вверх по Южному Бугу и Днестру к северным отгорьям Карпат. Во время этого движения между ними произвели смуту в VI веке авары. Предание об аварских насилиях славянам наша летопись сохранила и приурочивает их к славянским поселениям, именно у верховьев Южного Буга – дульбам. Затем Иордан, VI века, сам уроженец Нижнедунайского края, знает на Юге славянское поселение только у самого Черного моря, между Днестром и Днепром, а на северо-восток знает их только по Днестру и на север от Вислы. Отсюда, т. е. с верховьев Вислы выводят расселение славян и позднейшие писатели, такие как Константин Багрянородный и Массуди, и это подкрепляется одинаковыми названиями славянских племен у Карпат и в разных других местах. И наш летописец от славянских поселений этих мест, а именно хорватов и сербов, выводит тоже расселение славян в разные стороны и в том числе, полагает автор, и наших славян. Само имя киевских полян, занимавших в действительности лесистое место у Днепра, вернее всего, думает автор, получено ими от открытых мест у северо-восточных склонов Карпат, где они, вероятнее всего, отделились от тамошних славян хорватов и сербов. Все это заставляет автора думать, что первоначальным местом поселения наших славян на пути от Дуная были именно места у северо-восточных склонов Карпат, и что, может быть, шумное движение, поднятое за Карпатами чешским воителем Само, было новым толчком, двинувшим наших славян далее на восток и север России в их колонизационном движении от Дуная к Днепру.

На этом длинном и долговременном пути у наших славян произошло, думает автор, немало и внутренних перемен. И при аварах, и после разрушения их державы у славян составлялись союзы для походов на Византию и, конечно, для внутренней своей безопасности. Об этих союзах упоминают такие византийские писатели, как Прокопий, но особенно ясно и решительно говорит араб Массуди, по словам которого племя Валынана (Валыняне?) объединило под властью своего царя многие другие славянские племена, но потом это объединение распалось, и пошли раздоры между племенами. Наш автор видит в рассказе летописи об обидах полянам от древлян предание о расторжении этого именно союза прикарпатских славян.

Еще больше внутренних перемен должно было произойти у славян, полагает автор, от самого колонизационного их движения на Восток, к Днепру и далее. Колонисты неизбежно должны были разбрасываться семьями и в семьях сосредоточивать ограду, защиту себя. Следы этого – так называемые городища. Власть родоначальника при этом должна была затрудниться на практике, родовые начала должны были падать. Сильнейшим доказательством этого автор признает сохранившиеся древние наши законы о наследстве по завещанию, которые при родовом быте не могли иметь места. При этом автор дает остроумное объяснение, почему в нашей исторической литературе так различно разрешается вопрос о родовом быте у русских славян, именно, потому, что «изучение остатков древнейшего права склоняет исследователей к отрицательному решению (вопроса о родовом быте), тогда как в остатках домашнего культа и в языке можно еще найти достаточно оснований для утвердительного ответа»⁹³¹. Автор полагает, что к тому далекому времени, когда разрушался род, нужно отнести «превращение рода, родового божества в Шура, Деда, и потом более узкое определение этого древнего Деда, прозвищем Домового»⁹³². Признак подобного разрушения и в более крупном союзе, образовавшемся на родовом же начале, разрушения в союзе племенном, автор видит в том, что летопись сохранила предание о племенах, но уже забыла о племенных князьях, и происхождение киевского княжения связала с жизнью трех братьев, поставивших у Днепра три двора, из которых потом вырос Полянский город Киев⁹³³.

Таким образом, то разрушение рода, которое Соловьев приписывает призванным князьям, г. Ключевский отодвигает назад ко временам переселения наших славян от Дуная к Днепру, и в этом отношении сходится с Беляевым, который первоначально утверждал то же, и с Д.И. Иловайским, который ставит это разрушение и образование общины в связь со славянской колонизацией в Финской стране.

Точно так же г. Ключевский отодвигает назад, в древность, и те положительного свойства явления, которые зародились на развалинах родового быта. На место родового быта и в подкрепление жизни по семьям явились союзы сожительства, вызванные земельными и промышленными интересами⁹³⁴. Отсюда славянофилы выводят сельскую общину. Наш автор в этом случае расходится со славянофилами, как и с последователями родового быта, и идет своим путем. Он раскрывает нам торговое развитие славян, расселившихся по обеим сторонам Верхнего и Среднего Днепра, и из этого развития выводит новую группировку населения наших славян. «Прилив массы восточного славянства в область Днепра был, – говорит автор, – не только территориальным передвижением, но и важным экономическим переворотом. Днепр, захватывая чуть не всю западную половину европейской Руси своими далеко идущими в обе стороны ветвями, был для народного хозяйства такой питательной артерией, с которой не могли равняться ни Днестр, ни оба Буга: он вызывал пришлое население к более оживленной хозяйственной деятельности и даже изменил ее направление, указывая ей новые пути и промыслы»⁹³⁵.

Это географическое условие нашло, по мнению автора, содействие в историческом условии. Передвигаясь к Днепру, наши славяне шли, полагает автор, от аварского ига к другому – к игу хазар, которые в конце VII в. пришли по следам авар и утвердили свою власть на пространстве между Волгой и Днепром⁹³⁶. Автор справедливо утверждает, что иго хазар было легкое, что в Хазарском царстве преобладало торговое развитие. Таким образом, наши славяне еще более были этим вызваны на торговое развитие, и не только на главных речных пунктах, но и вообще по всей заселенной ими стране – в их лесах, богатых всяким зверем и пчелами. Торговое развитие, естественно, выдвигало пункты, куда свозились и обменивались предметы торговли. Этим именно путем, по мнению автора, образовались так называемые погосты, которые самым своим названием – гость, торговец, указывают на их торговое происхождение. Судя по исторической устойчивости погостов, которые сделались местом остановок князей при сборе дани, и обычным местом, где строились церкви, автор заключает, что они древнее призвания князей. В более важных погостах имели место и в хазарские времена сбор дани и судебно-полицейские дела. Поэтому они делались и округами этого последнего рода. Этими административными и судебными округами автор признает сельскую вервь Русской Правды. В круговой поруке по делам уголовным, какая была в верви, автор видит правительственный характер ее; но в том, что сила поруки не была обязательна для всякого члена верви и что, выступая из этой круговой поруки, он не устранялся от земельного владения в верви, автор видит народное, самобытное начало верви и полагает, что и она также более раннего происхождения, чем призвание князей. «Возникновение верви надобно относить, – говорит автор, – к тому времени, когда не было еще внутреннего централизующего правительства, а родовое общество начало заменяться поземельным соседством, но поземельные отношения имели второстепенное значение перед лесными и другими промыслами и не успели стать главной основой сельского общества»⁹³⁷.

Наконец, самые главные погосты, благодаря выгодам места и хазарским сношениям, выросли в города. Что торговым путем стали выдвигаться наши города и во времена именно хазарского владычества, автор основывает это главнейшим образом на археологических данных – на монетных раскопках. «...Кроме литературной летописи, у нас, – говорит автор, – сохранилась еще металлическая, страницы которой долго скрывались под землей и частью скрываются доселе: это известные древние монетные клады. Топография их и хронология найденных в них денег привели исследователей к заключениям, которые идут прямо навстречу воспоминаниям киевского летописца, не опровергая, но дополняя их и поясняя. По главным речным дорогам России, по Днепру, Оке, Волге, Ловати, Волхову и др. идет один и тот же слой восточных монет, и тот же слой оказывается в Лифляндии, Эстляндии, на Неве и по всем прибрежьям Балтийского моря, в Швеции, Померании и проч.»⁹³⁸. Автор указывает далее, что самое большее число этих монет относится к концу IX и началу X в., т. е. падает на то время, в которое по нашим и чужим известиям были самые живые торговые отношения Руси с восточными и южными рынками, но что попадаются и такие клады, в которых монеты относятся: самые поздние – к началу IX в., а самые ранние – к началу VIII в. «Вообще монеты этого последнего века встречались в значительном количестве; но между ними чрезвычайно редки монеты VI в. и притом только последних его лет»⁹³⁹.

На основании этих данных автор полагает, что возникновение наших городов нужно видеть в VIII веке во времена хазарской власти, а в конце IX и начале X века они были уже руководителями торговых отношений⁹⁴⁰.

Были ли эти средоточия торговых отношений и политическими руководителями областей во времена хазарские, подобно тому, как торговые погосты превращались в судебно-полицейские округи, автор не может этого сказать «по недостатку данных»⁹⁴¹. Таким образом, защитник мнения, что города имели первенствующее значение в самые древние времена, вынужден дать такой результат своего исследования, что средоточия более близкие к селам – торговые погосты развивались до судебно-полицейских вервей, а более видные торговые средоточия областей – города не представляют данных для суждения об их политическом значении. Торговля в те времена неизбежно связывалась с военным делом как необходимым средством защиты, так что даже в погостах, а тем более в главных из них, давших начало городам, должна была необходимо развиваться военная дружина, и развиваться гораздо раньше хазарского владычества. Кроме торговых дорог, устланных арабскими монетами, из русских же кладов открываются еще другие дороги, гораздо древнее арабских, – это пути греко-римских монет. Один из этих путей и в наши летописные времена долго сохранял свою силу – это греческий путь по Днепру, Западной Двине. Автор, конечно, знает эти клады, знает и то, что упоминаемый греческими и арабскими писателями древний город Самватион или Самватас, по всей вероятности, есть наш Киев. Но эту седую древность он отрывает от наших городов хазарских времен и на основании нашего летописного предания о поселении Кия, Щека и Хорива в лесистом месте, о какой-то укромности полян в тех же лесах при покорении их хазарами и, наконец, о незначительности будто бы Киева даже при покорении его Олегом полагает, что древний Самватион запустел, место его обезлюдело и заросло лесом⁹⁴².

Связав возникновение наших городов слишком тесно с хазарским владычеством, автор и дальнейшее их развитие также излишне связывает с последующими внешними событиями – с разрушением хазарского могущества в IX в. от наплыва новых кочевников – печенегов и болгар, для сдержки которых хазары вынуждены были построить около 830 г. на Дону крепость Саркель и против которых, по Никоновской летописи, вели войну Аскольд и Дир⁹⁴³. Для доказательства, что наши древние города получили военное устройство в эти именно времена, автор обращается к многочисленным аналогическим явлениям позднейших времен. Он опирается на то общеизвестное явление, что в X, XI веках в наших русских городах было прочное военное устройство, были, например, десятские, сотские, которых Владимир приглашал на свои пиры вместе с дружинниками, и тысяцкие городов, с которыми Владимир Мономах совещался при исправлении «Русской Правды». Сами города, говорит автор, назывались иногда тысячами такими-то, например сновская тысяча (XII век)⁹⁴⁴ , подобно тому как в позднейшие времена были малороссийские полки по городам и тоже заключали в себе тысячи в смысле не арифметическом, а в смысле военной группы. Явления эти, полагает автор, нельзя признать недавними для X–XI веков, а необходимо признать очень старыми, упрочившимися до призвания князей. Владимир с великой легкостью устраивает на юге Киевской области города – военные поселения из переселенцев с разных мест. Олег, Аскольд и Дир находят тоже с легкостью большие военные отряды для своих походов. Эти военные силы, по мнению автора, сосредоточивались в городах, которые только и знали деление на сотни, десятки и составляли тысячи, а села подобного деления долго не знали и группировались около погостов. Сотни переходят в пригородные села, а затем и вообще в села уже в позднейшие времена, – во времена удельные и особенно в XVI столетии при развитии земства во времена Иоанна IV. Этим утверждает автор, наше сотенное устройство отличается от германского⁹⁴⁵.

Развитие в городах военной силы автор выводит из потрясения, испытанного Русской землей в половине IX в. «Потрясение это, – говорит он, – началось упадком хазарского владычества и продолжалось на севере страны нападением варягов из-за моря, на юге – появлением новых неприятелей в степи... Эта двусторонняя невзгода разорвала нити экономических и общественных отношений, успевшие завязаться в продолжении VIII века, и начала сбивать русскую жизнь с протоптанных ею путей. Особенно тяжко было закрытие торговых путей и рынков для главных промышленных городов Руси и, чтобы защитить или прочистить их, они с тянувшими к ним промышленными районами начали сжиматься, собираться с силами, опоясываться стенами и отовсюду стягивать за эти стены боевых людей»⁹⁴⁶.

В составе этих боевых людей автор видит самые разнородные элементы даже по народности. Он указывает, что, по летописи, все шумные походы князей осуществлялись при участии варягов-руси, что их немало жило в Новгороде, так что Ярослав в 1036 г. вел их в поход на Мстислава даже без призыва из-за моря; что при Олеге новгородцы платили отряду варягов 300 гривен для охраны (так понимает автор это свидетельство летописи); что по Русской Правде варяг был обычным обывателем Русской земли⁹⁴⁷. Эти свидетельства автор дополняет свидетельством Титмара Мерзебургского, получившего известия от немцев, бывших в походе на Киев Болеслава Храброго, в 1018 г. – свидетельством, что главную массу в населении Киева, как и всей его области, составляют беглые рабы, стекающиеся сюда со всех сторон, а всего более – проворные даны (варяги), и что все это сборное население отбивалось от печенегов⁹⁴⁸...

Очевидно, что этот процесс развития русских городов, как его изображает автор, не мог не захватывать весьма многих сторон русской жизни. Города, столь усилившиеся военными дружинами, даже инородными, имели возможность производить еще более сильное давление на волости, давали населению их защиту в случае опасности, но в случае столкновения могли показать свою силу. По мнению автора, главные города теперь стали не только торговыми центрами, но и властями для волостей, по выражению летописца, т. е. получили и политическое значение⁹⁴⁹.

Автор указывает еще более глубокое значение этого переворота. Он полагает, что потрясение всюду отзывалось, что рвались прежние общественные связи, что в эти тревожные времена русские племена хватились за остатки старого своего родового строя, и что таков смысл рассказа летописи о смутах в Новгородской земле после изгнания варягов, когда начались усобицы и встал род на род⁹⁵⁰. В этом автор находит объяснение и призвания князей.

В варягах, призванных новгородцами, автор видит главный элемент норманнский⁹⁵¹; но усматривает в них особенности, отличавшие их от норманнов, делавших завоевания в других странах Европы. У нас норманны, по автору, необходимо должны были еще до призвания князей сближаться с коренным населением и встречать и с его стороны расположение. Для русских, как и для наших норманнов, было важно расчистить торговые пути. Согласия, единодушия требовала сама трудность этих длинных путей. Но от этого единения было еще далеко до государственного единства Руси. Автор дает неясные указания на раздробленность России по городовым волостям и при князьях призванных; предполагает даже, что приходили варяжские правители городов и помимо призвания. Он тут разумеет полоцкого Рогволода, но можно разуметь и Аскольда и Дира. Даже Новгород, замечает автор, призывает не одного, а трех князей, которые рассаживаются по разным городам, соответственно трем важнейшим частям новгородской территории. Городовые волости действительно могли преследовать свои особые интересы и мало думать об общем единстве. Это открывало путь к соперничеству и раздорам между областными князьями, на что и указывает автор; но он при этом недостаточно раскрыл, что вместе с тем были и существенные побуждения к объединению городовых волостей. Их объединяли водные пути. Новгороду нельзя было допустить, чтобы оторвались от него Ростов или Изборск. Естественно, что из того же Новгорода вышло и стремление соединить с собою и юг России.

Особенную важность для Новгорода и других городов, таких как Смоленск, Любеч, имел торговый путь, давно знакомый и варягам, – днепровский путь, путь из варяг в греки. Важностью этого пути автор справедливо объясняет то явление, что вскоре после утверждения в Новгороде призванных князей силы нового государства при первом энергичном князе (Олеге) направляются на Юг, в Киев, при несомненной поддержке городов. И силы эти не останавливаются на Киеве. Олег воюет славянские племена, сидящие у устья Днепра, воюет и с греками, но сейчас же заключает договор, выгоды которого распределяются между главными русскими городами – Киевом, Черниговом, Переяславлем и др.⁹⁵² Все это были дела обоюдно выгодные и для призванных князей, и для русских городов, поэтому единение тех и других совершенно естественно.

Но как только упрочилась государственная власть призванных князей, особенно когда последовало государственное объединение большей части русских областей, так должно было начаться, по автору, разделение военных сил городов. Часть этих сил отошла к князю, составила его дружину; другая оставалась в составе городского населения и представители ее продолжали руководить местными обществами. «Это и были те нарочитые мужи, старцы градские, старейшины по всем градом, которые, говорит автор, являлись в X веке в торжественных или важных случаях при князе рядом с боярами»⁹⁵³.

Между обоими слоями этих советников больше и больше стало обозначаться разъединение. Дружина ближе и ближе примыкает к князю, старшины выходят из Княжеского совета и стараются усилить себя вечами, которые становятся в недружелюбные отношения к князьям. По мнению автора, благодаря этому волости обособляются не только потому, что было много князей, но и потому, что веча стараются восстановить прежнее, самостоятельное свое значение⁹⁵⁴.

Вся эта теория устройства древнего русского общества и процесс его развития разработаны автором с глубоким знанием источников, изложены замечательно стройно, и некоторые ее части, без всякого сомнения, займут в нашей науке прочное положение, как, например, то положение, что еще до призвания князей в нашей русской жизни выработаны были некоторые положительные культурные начала – союзы городские для торговых и военных целей. Но многие части в этой теории – весьма непрочного свойства. Кроме указанной уже нами малой основательности мнения, что города развились у нас только в VIII в., во времена хазарского владычества, можно указать еще на следующие недостатки. Доказательства автора о разъединении между русским городом и селом и о решительном господстве города над селом не выдерживают критики. Уже та легкость, с какой возникали города при умножении князей и весьма слабая борьба между главными городами и пригородами опровергают эту теорию. Точно так же не может выдержать критики мнение автора, что смерды были в каком-то полусвободном состоянии. Самим же автором хорошо раскрытое устройство древней русской сельской верви доказывает, как самобытно было положение смерда, пока он был в общине. Это также подтверждается существованием изгоев, и особенно рабов. Ни то, ни другое сословие не развивались бы на Руси, если бы положение смерда не было свободным. Свобода эта, наконец, была так сильна, что решала судьбу тогдашних княжеств. Аристократическое направление в юго-западной России погнало смердов на северо-восток России, и они дали последней восторжествовать над первой.

Из этого уже можно видеть, что в теории автора упущено важнейшее преобладающее значение в древней русской жизни земледелия. Автор, очевидно, смотрит на древнерусскую жизнь с точки зрения жителя лесной, водной, т. е. торговой полосы России. Но сам же он потом, как увидим, становится на другую точку зрения и раскрывает решающее значение землевладения. Да и теперь, при изучении древних времен, он должен был признать, что в Древлянской земле почти не было городов, однако древляне брали верх над полянами, и сама Ольга засвидетельствовала, как важно было у них земледелие.

Неверно мнение автора и об антагонизме между вечами и князьями как систематическом направлении. По самой неразвитости органов тогдашней княжеской власти веча им были необходимы. Точно так же и вечам очень нужен был в лице князя не только защитник от внешних врагов, но и беспристрастный судья в борьбе вечевых партий. Лучшие русские князья дотатарской Руси и были чаще всего в дружеских отношениях с вечами, а Владимир Мономах может быть даже назван вечевым князем. Нельзя не пожалеть, что автор не приложил надлежащим образом своих научных приемов и своего обычного усердия к изучению личности Владимира Мономаха и того типа государственного устройства, какой был намечен и отчасти осуществлен этим необычайным государем. Вся жизнь его посвящена была служению целой, единой Руси и во имя высших ее благ. Мы уже очерчивали личность этого необыкновенного нашего князя. Считаем нужным разъяснить еще подробнее его дела, далеко не уясненные в нашей науке. Еще задолго до того времени, когда Владимир Мономах сделался великим князем Киевским, он объединял лучшие русские силы для отражения половцев и для внутреннего порядка. Он выдвинул меру, ограничивавшую властолюбие и неусидчивость князей – держаться родных волостей, какие распределены были между сыновьями Ярослава; но меру эту, как и другие, он думал освятить авторитетом представителей Руси, и требовал князя Олега как бы на суд этих представителей. Только настойчивости киевского веча и сам он уступил, когда ему приходилось занять Киевский стол. Но, что еще важнее, он преследовал интересы не одних видных представителей веча. Его заботы об уменьшении денежной зависимости бедных от богатых, об ограждении полусвободных людей от поступления в рабы, его заботы о защите вообще народа от разорения из-за дурного управления, из-за княжеских смут и нападений половцев, несомненно, направлены были к тому, чтобы остановить народное оскудение Южной Руси, охранить русскую земельную общину и приостановить бегство народа в разные стороны. Это была программа, достойная величайшего народного сочувствия, недаром на Руси так много и долго любили и славили Владимира Мономаха, – программа, которую и осуществляли более умные его потомки и в Южной, и Восточной России. Известно, что после Владимира Мономаха происходило сильное сближение южных князей с вечами. Лучшие южные князья постоянно опираются на веча в борьбе с другими князьями. Действительный общерусский и даже народный смысл этого союза в делах некоторых из этих князей совершенно ясен. Так, Мстислав Храбрый был признаваем восстановителем правды в русских областях. По его следам шел его сын Мстислав Удалой, который в 1213 г., во время войны новгородцев с Ярославом Всеволодовичем, обнаружил необычайное для того времени самообладание – не позволил опустошать землю побежденного врага. Таким образом, при содействии вечей обуздывались беспокойные князья.

Известно, с другой стороны, что и в Суздальской области более умные князья в первые времена, как Андрей Боголюбский и брат его Всеволод, не только стояли за простой народ, но и были в соединении со своими вечами; но, к сожалению, не стояли на высоте служения России своего деда, а пользовались своими вечами для подавления не только других князей, но и других вечей, отчего и произошло такое чудовищное явление в дотатарской Руси, как разграбление Киева войсками Андрея Боголюбского в 1169 г., от которого Киев уже не мог оправиться.

Таким образом, в XII и начале XIII века обозначались на Руси две политические системы или, точнее сказать, два различных понимания Владимировой системы объединения Руси, на Юге – сдерживание князей и охранение порядка при содействии веча, и на северо-востоке – посредством вечевых сил обуздание и князей и чужих вечей.

Но естественное развитие и взаимное уравновешение этих систем было насильственно остановлено татарским нашествием. Все это, очевидно, составляет весьма важный процесс нашей русской жизни, и если бы автор изучил его надлежащим образом, то ему пришлось бы отказаться и от разъединения городов и сел в древней Руси, и еще более – от непомерного господства городов и непомерного принижения сел. Явления нашей внутренней жизни в так называемые удельные времена автор разъясняет тоже с большой самостоятельностью и оригинальностью. Удельный период он приурочивает к XIII, XIV и даже к XV векам. В эти именно времена он видит главные характерные особенности удельности, которые выражались, по его мнению, в большей и большей обособленности князей, в понижении у них политического уровня и в падении силы и значения как дружины, так и городов.

Мы видели, что этот упадок, по мнению автора, начался оттого, что разъединялись и обособлялись не только князья, но и главные слои правящего класса – дружина и представители городов. В XIII и XIV веках все это пошло развиваться еще дальше, и автор дает нам самую печальную картину тогдашнего состояния России. Еще у южных князей он видит остатки старых преданий. Они еще помнят свое единство, единство Русской земли и сознают необходимость, даже обязанность общими силами защищать русскую землю, не давать поганым нести ее розно⁹⁵⁵.

Но восточнорусских князей он представляет совершенно забывшими старые предания. Они, сидя по своим удельным гнездам, дичали и «отвыкали от помыслов, шедших дальше заботы о птенцах», т. е. детях⁹⁵⁶. «В удельном князе XIV века, – говорит автор, – меньше земского сознания и гражданского чувства; в этом отношении он более варвар, чем его южный предок... и если он меньше последнего дерется, то лишь потому, что он по воспитанию и вкусам больше мужик, мало привычный ко всякому бою, в сравнении со старым южным князем, еще сохранявшим наследственные привычки витязя»⁹⁵⁷! «Замутилось понятие о единой Русской земле, воспитанное в обществе политическими, экономическими и церковными связями прежнего времени. По крайней мере, с половины XIII века, литературные памятники, особенно летописи, употребляют выражение «русская земля» далеко не так часто и не с такой любовью, как это было в XII веке. Общественные понятия людей сузились и локализировались, как те малые областные миры, на которые внешние и внутренние удары разбивали русскую землю Ярослава Старого и Мономаха»⁹⁵⁸.

Мы знаем, что мысль о понижении Русской цивилизации вместе с движением русского народа на Восток проводится в «Истории» С.М. Соловьева. Знаем мы также, что положение это приурочивается не только к местности, но и к особенностям великорусского племени К.Д. Кавелиным, который при этом тоже сравнивает Восточную и Западную Русь, отдавая везде предпочтение Западной Руси. Наш автор, видимо, сближаясь с Соловьевым и даже с Кавелиным, в действительности и здесь идет своим путем. Он обращает главное внимание на экономическое состояние России и из него, главным образом, выводит упадок и политического и общественного сознания в ней в XIII и XIV веках. В этом вопросе он опять ближе всего сходится с юристами западнического направления. Вотчинность Чичерина у него развита во всей широте, но и здесь он привнес очень много своего, нового. С замечательным трудолюбием и умением автор пересматривает акты и вообще известия для того времени и, снимая с московского строя жизни позднейшие наслоения, открывает в нем порядок дел общий, по его мнению, всем удельным княжествам.

Раздробившиеся на особые ветви, уединившиеся по областям и потерявшие, по мнению автора, сознание единства и своего, и своих областей, русские удельные князья, особенно Восточной России, более и более занимали положение частных владельцев, вотчинников, дробивших свои владения в завещаниях по своему усмотрению, завещавших части княжений даже лицам женского пола. Все тогда было в движении – дружинники, народ. Одна земля была неподвижна и потому на ней-то князья вотчинники сосредоточивали все свое внимание. Уметь извлекать из нее выгоды, уметь вести хозяйство, т. е. держать при земле рабочие руки было главнейшим их принципом. Холопы, занимавшие и прежде должности, требовавшие большей надежности, как должности ключника, тиуна, сделались теперь особенно ценными людьми. Более видные из них делались более прежнего близкими к князьям в их дворце, а рядовые холопы рассаживаемы были на дворцовую землю и назывались страдниками⁹⁵⁹. Затем князь старался привлечь свободных поселенцев на земли и угодья, особенно нужные для обихода княжеского дворца. Этим путем составлялся разряд поселения, пользовавшегося землей и угодьями князя под условием доставления известных продуктов во дворец и исполнения определенных работ для дворца же. Это так называемое владение издельное⁹⁶⁰. Далее следовали оброчные поселенцы, занимавшие княжеские земли под условием уплаты оброка⁹⁶¹. Наконец, в княжестве были земли частных владельцев от старых времен и чрез пожалование от князей, земли церковные и дружинников, которые можно назвать служилыми⁹⁶².

Государственное значение князя вотчинника поддерживалось тем, что и с частных владений шла ему дань, и в них, как и во всех других родах владения, ему принадлежал суд по главнейшим преступлениям; наконец, все должны были давать военную силу для городового сидения в случае нападения, а также и в походах на врагов. Но и эта сторона государственности сильно заслонялась, по мнению автора, экономической, финансовой. Князь и на суд смотрел с финансовой стороны и делился этой статьей, в большей или меньшей степени, с частными владельцами своего княжества. С прекращением связи между князем и населением прекращалась и политическая зависимость этого населения от князя⁹⁶³. Автор рисует живую картину неустойчивости дел в княжествах того времени. Прилив и отлив населения были, по его мнению, весьма неожиданны и случайны. Никакое княжество не могло обещать в будущем прочного, сильного развития. Случайность, неожиданность особенно благоприятствовала образованию множества малых княжеств и развитию личной предприимчивости князей Восточной Руси.

Стараясь уловить хотя бы некоторые признаки, где и почему могла находить опору эта предприимчивость, автор указывает, что население Восточной России некоторое время сдерживалось в углу, образуемом Окой и Волгой – в области Владимирской и прилегавших к ней Нижегородской, Московской⁹⁶⁴. Кочевники юга и татары удерживали здесь население. Но уже в XIV веке население прорывается и за Оку и на правый берег Волги ниже Оки, а также сильно подвигается на север России в новгородские владения. Сообразно с этим развиваются в этих местах и княжества удельные, особенно на севере России⁹⁶⁵.

Неустойчивость, нужда заставляют понижаться и погружаться в сферу насущных потребностей и старые правящие классы. Дружинники чаще и чаще находят недостаточным денежное вознаграждение и обращаются к землевладению, поэтому более и более оседают на постоянное жительство в княжествах, где у них земля. При этом автор показывает, как вздорожали тогда русские деньги, и дает новое объяснение одному из весьма запутанных монетных вопросов. Известно, что так называемая гривна и в цельном виде, и в мелких монетах – весьма различной ценности. Обыкновенно полагают, что различие это зависело от местностей. В торговых областях гривна была больше, в неторговых – меньше. Автор утверждает, что различие зависело не от местностей, а от времени. Старые гривны – больше, позднейшие – меньше⁹⁶⁶.

Обеднение страны еще чувствительнее отражалось на городах. Они еще быстрее теряли свое прежнее влиятельное значение и сближались по своему положению с селами. «Вместе со вздорожанием денег, – говорит автор, – падала политическая цена посадского человека сравнительно с горожанином Киевской Руси. Последний в X веке стоит высоко над сельским смердом и приближается к мужам княжьим, к большим людям общества. В XIV веке«посажанин» сливается в один класс с поселянином под общим названием «черный человек»⁹⁶⁷... «После, когда Московское государство устроилось, уездные и посадские люди, т. е. сельские и городские обыватели, в иных местах соединялись в одном и том же областном учреждении, в земской избе, сливались в один уездный тяглый мир»⁹⁶⁸. «Язык московских канцелярий довольно выразительно отметил тягловое и экономическое различие и одинаковое политическое положение обоих этих элементов, назвав одних черносошными людьми, других – людьми черных сотен и слобод»⁹⁶⁹.

Это общее обозрение состояния России в XIII и XIV веках составляет у нашего автора как бы введение к изучению правительственного строя в удельный период и качества тех общественных элементов, из которых он слагался. Тут положены основания для дальнейших изысканий. Нет спора, что в главном основания эти верны. Понижение русского благосостояния в эти времена, понижение политического уровня известны всякому, кто внимательно изучал русскую историю, и мы знаем, как в этом пункте сходятся наши историки как Соловьев, Кавелин и др., хотя весьма различно понимают это понижение и его причины. В большинстве эта разница происходит от того, что упускается из виду громадный переворот, происшедший у нас около половины XIII века, именно: татарский разгром и татарское иго, как мы уже замечали. К великому нашему изумлению, и наш автор, хотя не раз упоминает об этом перевороте, но так же, как Соловьев, не дает ему надлежащего значения, которое было слишком велико и главнейшим образом определяло то печальное состояние России, которое так живо изобразил наш автор. Два противоположных течения встретились с ужасающей силой на равнинах России около половины XIII века и покрыли нашу родину трупами и развалинами. Татары пришли не только с большими, подавляющими силами, но и с особой, занятой ими у китайцев, системой расправляться с завоевываемыми странами – с системой истреблять население настолько, чтобы оно не могло потом выставить ничего, кроме безусловного повиновения. С другой стороны, наши предки везде дорого продавали свою политическую свободу и нередко приводили в изумление самих татар. Богатырь Коловрат со своими сотоварищами, мстя татарам за разорение Рязани, произвел такую смуту в татарском войске, врезываясь в него сзади, что заставил громадные татарские силы оборачиваться назад. Неважный город Козельск даже не мог быть взят татарами и получил название злого города. Знаменитый киевский воевода Даниила Галицкого – Дмитрий вызвал в Батые такое уважение доблестной защитой Киева, что жизнь Дмитрия была пощажена, и Батый ласкал его своей милостью. При такой упорной борьбе жертвы ее были неисчислимы. Перебито было почти все лучшее, доблестное население в России, разрушены были почти все центры русской жизни с их многовековым трудом. Дружины, представители вечей сметены были с лица русской жизни в большей части ее областей. Остались недобитые, разорванные по клочкам группы прежнего русского общества и народа, и все они направлены были теперь неодолимой силой на заботу о первейших потребностях человека – спасти жизнь и найти хлеб. Но и эта забота затруднена была новой нуждой – добыть средства еще на уплату немилосердной татарской дани.

Вот где главнейшая причина обеднения России того времени и понижения в ней политического уровня. Отсюда понятно, что та княжеская область, в которой обедневшие и приниженные русские люди находили больше средств к сколько-нибудь сносной жизни, должно было сильно потянуть к себе население и выдвинуться из ряда других княжеств. Таким и было Московское княжество, создавшееся на дружбе с татарами и на большем сравнительно с другими княжествами спокойствии и благосостоянии его населения.

Но такое положение выработалось не вдруг. Долго русские люди жили еще старыми преданиями и пытались удержаться на значительной высоте политического уровня. На юго-западе России в стране Галицко-Волынской и на северо-западе в Новгородско-Псковской стране образовались опорные пункты для государственного русского строения после татарского разгрома, и всем известно, какое богатство русских сил сказалось в первых строителях на этих опорных пунктах – Данииле Галицком и Александре Невском. Известно тоже, что это строение не было лишь их личными замыслами. Попытка Даниила свергнуть татарское иго находила поддержку в населении и прославлена в летописи. Так же хотел народ Восточной России понимать и дела Александра Невского. Можно даже сказать, что народ больше князей рвался к своей старой свободе и что в этом отношении в Северо-Восточной России сказалось даже больше энергии, чем в южной. Известно, что почти вся северная Россия поднималась против домогательств татар ввести личную подать и этим изменить старинный славянский обычай платить дань с земли и торга, а не с лица. И тут опять разгадка усиления Москвы, которая, не восставая прямо против этой системы, тем не менее, отстранила ее. Юг России в этом отношении был в худшем положении. Татары у Днепра, – как в Курской области не только ввели личную подать, но и сами управляли областью, а на юго-западе Волыни – так называемую область загадочных болоховских князей обратили в издельную – «да оруть им просо и пшеницу». Известно, наконец, что мысль о воссоздании старого политического строя в России и свержении татарского ига жила долго в Тверском княжестве и что та же причина была и одной из главных причин быстрого роста Литовского княжества и его вмешательств в дела Восточной Руси. Гедимин и Ольгерд строили свое могущество на силе старых русских преданий – дружинных, вечевых и на непримиримости русских с татарским игом. Известно, что власть литовская не только прочно утвердилась в Западной Руси, но что Ольгерд сильно притягивал к себе и Псков, и Новгород, и Тверь и даже Нижний Новгород.

Таким образом, мы видим, что наш автор, с одной стороны, упустил из виду главнейшую причину обеднения России в материальном смысле; с другой – усилил ее политическое понижение больше, чем оно было на самом деле. Эти недостатки автора при оценке им общего положения дел в очерченный им удельный период не оказывало, впрочем, особенно сильного влияния на его специальное изучение правительственного строя того времени. Более отразился второй из этих недостатков – понижение политического уровня, что как бы сознает и сам автор⁹⁷⁰.

Исследование г. Ключевского «Управления в удельный период» составляет весьма ценную работу. Это весьма усидчивое, кропотливое изучение актов, и в том числе многих из них – неизданных. При издании своего труда особой книгой автор подверг эту главу новому пересмотру, немало мест исключил или перенес в примечания, в приложения и, с другой стороны, дополнил свои изыскания новыми фактами. Исключению подверглись по преимуществу те места, в которых автор показывал, как он доходил до своих выводов или делал оценку чужих мнений. Более выдающимся изменением представляется то, что автор перенес в сокращенном виде в Приложение (IV) свое исследование о путных боярах. В нашем обозрении этой главы мы будем сводить оба изменения сочинения автора. Мы знаем, что в удельном княжестве автор разделяет землевладение на три разряда: дворцовое, черные земли или волости и земли частных владельцев или служилые. Сообразно с этим и управление в уделах было, по автору, трех родов: дворцовое, черных волостей и служилых людей.

Центром в уделе был княжеский дворец. Для ведения дел во дворце был дворецкий. Кроме него были придворные слуги по специальным занятиям, подчиненные или нет дворецкому, такие как конюший, чашник, стольник, сокольничий и др. На содержание всех этих статей были особые угодья, разбросанные кругом дворца и по всему княжеству. Некоторые из них, кроме управления или даже независимо от него, давались в кормление придворным слугам. Эти угодья в старину назывались путем, и придворные лица, владевшие ими, назывались путными, как бояре путные, или чашник с путем, стольник с путем и проч.⁹⁷¹ Эти путные бояре или придворные чины с путем составляют одно из весьма запутанных и неясных по своему значению явлений в нашей старой русской администрации. В позднейшие московские времена путными назывались бояре и чины, сопровождавшие государя в путешествиях. Наш автор говорит, что это только новейшее видоизменение старого явления, и в московской терминологии – чашничий, сокольничий путь – открывает остатки другого, а именно вышеуказанного значения пути. Так, у того же Котошихина, который, как по ходу речи видно, полагал, что ключники и стряпчие путные так назывались потому, что ходили с государем в походах, рассказывается также, что они бывают по селам, по переменам, т. е. на кормлениях⁹⁷². «С XV в., – говорит автор, – и до времен Котошихина в актах встречаем несколько указаний на то, что путями в эти века назывались дворцовые волости, села и даже города, которые давались в кормление в виде жалования или пенсии лицам, занимавшим должности по дворцовому ведомству⁹⁷³. Но это кормление, – указывает автор, – было отлично от обычного кратковременного кормления в черных волостях. Оно было более продолжительным и прочным видом административного пользования, было скорее владением, а не кормлением или управлением, почему тогда давалось в прибавку к обычному кормлению»⁹⁷⁴. С земель, отданных во владение придворным слугам, поступали, однако, некоторые доходы в казну (судебные пошлины, дани). Кроме того, нерозданные земли дворцовые требовали управления. Наконец, в пользу дворца шли доходы с черных волостей и даже в частных имениях бывали княжьи статьи, как, например, бортный лес, бортное деревье⁹⁷⁵. Вообще дворцовые земли, слободы, села и другие, несшие какие-либо повинности для дворца, были распределены по отраслям дворцового хозяйства и назывались землями, слободами ловчего, сокольничьего, конюшего пути. «Администрация каждого пути, – говорит автор, – слагалась из двух главных отправлений: она заведовала эксплуатацией известного хозяйственного угодья на дворцовых землях князя и взиманием известных налогов и повинностей, падавших на недворцовые земли, если они не были освобождены от того особыми льготными грамотами»⁹⁷⁶.

Управление владениями дворцовыми и отчасти черными и частными сосредоточивалось у сказанных придворных чинов, и когда разрасталось, то нужно было вести письмоводство и иметь для этого людей. Явились дьяки для ведения дел, лари для хранения их⁹⁷⁷. Это и было началом так называемых приказов, разросшихся до размеров министерств новейшего времени. «Администрация Московского государства, как известно, была, – говорит автор, – развитием удельной, и некоторые учреждения первой остаются для нас непонятными только потому, что мы не видим корней их в последней. Пути удельного времени преобразились потом в московские приказы, и в истории этих приказов можно найти некоторые указания на сравнительное значение и административные отношения старых путей. Так, в начале еще XVII века существовали особые приказы Сокольничий и Ловчий»⁹⁷⁸. Дела этих приказов иногда были в подчинении приказа Большего дворца, куда подавался счет ловчего пути, и под ловчим путем разумелись ведомства и соколиного и ловчего приказа, а потом при Алексее Михайловиче сокольничий приказ подчинен приказу Тайных дел, а ловчий (т. е. со звериной охотой) – Конюшенному приказу⁹⁷⁹. В XVI столетии ведомства чашника и стольника «еще носили старые удельные названия – чашнича и стольнича пути; область каждого из них делилась на части, называвшиеся по именам городов или уездов, в которых находились земли и поселения, принадлежавшие тому или другому пути; так был стольничь путь костромской, переяславский»⁹⁸⁰. Все эти отдельный ведомства в удельные времена связывались, по словам автора, друг с другом общими хозяйственными задачами, надзором одного верховного хозяина – князя, но не административным подчинением главному управителю дворца, дворецкому, который и не был первым лицом, а был вторым, т. е. после конюшего, занимавшего по чину и чести первое место.

По образцу княжеского дворца устроилось управление частных имений – церковных, вотчинных, в которых тоже на плане был хозяйственный принцип и под него подводились дела, ставшие впоследствии государственными. И в церковных, и в вотчинных имениях владельцы ведали не только хозяйственные дела, но по пожалованию князя – и административные, и в известной степени судебные. Они тоже имели не только своих ключников для дел хозяйственных, но и приказчиков для ведения и таких дел, которые составляли круг власти административной и судебной. Но так как за вычетом владений дворцовых и частных были еще земли княжеские черные – города, села и деревни, то и в них устроилось управление. В такие владения посылались наместники в города, и волостели в волости. Они сами набирали из своего двора низшие органы, такие как тиуны, доводчики, и пользовались данями и судебными доходами по наказу. Таким образом, даже в эту область управления – наместнического и волостельского, которая больше всего могла представляться государственной, входил элемент частный, финансовый, и это тем резче бросалось в глаза и тем ощутительнее объединяло наместников и волостелей с частными лицами, что они или вовсе не имели права простирать свою власть на привилегированные частные имения, не говоря уже о дворцовых, или имели эту власть в немногих, редких случаях. Нужно еще при этом припомнить, что и дворцовое управление, и наместничье, и частных владельцев держалось главным образом рабами, которым, как тиунам, поручались даже судные дела⁹⁸¹.

Во всех этих видах землевладения и управления ими автор видит основное начало – начало частного владения сверху донизу. «Изучение характера удельного княжеского владения привело нас, – заключает автор это свое исследование, – что оно сложилось по юридическому типу частной земельной вотчины. Рассматривая политическое устройство княжества удельного времени, находим в этом устройстве такое же сходство с хозяйственным управлением той же боярской вотчины. Дворцовое ведомство удельного княжества соответствовало дворцу боярской вотчины с его боярской запашкой и дворовыми рабочими «делюями», а областное управление – боярским землям, сдаваемым в аренду обыкновенно крестьянам, с заведовавшими этим населением приказчиками; наконец, земли частных привилегированных землевладельцев некоторыми чертами своего положения в княжестве напоминали те участки в составе крупной древнерусской вотчины, которые отдавались во владение дворянам, приказчикам или тиунам и тому подобным дворовым слугам вотчинника за их службу»⁹⁸².

Не достает в этом сравнении черных волостей, где народ сидел на своих землях. Эти волости разрушили бы все сравнение. Но, кроме того, здесь не достает еще одной живой струи старой русской жизни, которая еще более разрушает это сравнение, и упущение ее из виду нашим автором тем страннее, что она ему известна, и он в нее вдумывался. Выше, в одном месте он разбирает, что такое загадочный термин – боярский суд, право на который давалось не всем наместникам, а лишь некоторым. На основании довольно ясного толкования Судебником 1550 г. этого термина г. Ключевский делает вывод, что это был суд о холопстве, т. е. о переходе в холопство свободных людей и обратно⁹⁸³. Если это так, то в Боярском суде скрывается не только чисто государственная вещь, весьма далекая от интересов частного хозяйства, но скрывается и такое государственное разумение дел, которым наша старая Русь по всей справедливости могла бы гордиться перед другими народами. По указанному сейчас смыслу Боярского суда, государство русское держало в своих руках вопрос о холопстве, и держало его с особенной тщательностью. Оно вдвойне ограничивало право им пользоваться даже в своей среде – не всем наместникам давало это право, а только некоторым, и даже этим последним не давало право по самому трудному вопросу холопства – распоряжаться судьбой лица, отыскиваемого как раба. Нужно представить себе, сколько свободных людей заключало условий с землевладельцем, сколько-нибудь значительным, сколько могло быть случаев недоразумений, нарушений условий, бегства крестьян и с ними холопов, чтобы сейчас видеть, что Боярский суд, как он определен Судебником, был великой сдержкой для всех охотников увеличивать число своих рабов правым и неправым способом. Это в Северо-Восточной Руси было то же, что в Южной Руси составляли охранительные для наймитов и закупней прибавочные постановления Русской Правды времен Владимира Мономаха.

Сближая обе эти охраны русского простого человека от порабощения с указанием обоих судебников, что суд всем должен быть общий и равный, мы должны признать, что таким образом через всю нашу древнюю историю проходит правительственная забота о защите свободных людей от незаконного порабощения их, а это существеннейшим образом должно изменить и вообще западнические взгляды на эту нашу старую Русь, и, в частности, взгляд нашего автора, что в этой Руси все будто бы было построено по началам частного хозяйства.

Довольно ясно можно видеть причину, почему наш автор не выяснил вышеуказанной драгоценной особенности нашей старой Руси. Он отдался самой трудной работе – выяснить обыденный строй социальной жизни древней Руси. При таком направлении занятий, естественно, ускользали из виду исключительные явления, которые, однако, нередко составляли отражение существенного склада этой жизни и должны стоять впереди всего. Мы не раз еще увидим эту самую причину и других странных взглядов автора. Так, прежде всего, при изучении нарисованной г. Ключевским картины всеобъемлющей вотчинности в нашей старой Руси возникает вопрос: а куда же девались прежние дружинники – старшие и младшие, которые в старые времена наполняли двор княжеский, служили князю по доброй воле, и первые из них были непременными членами его Совета, знали всякую его думу? Автор показывает нам их как частных владельцев, как наместников. Они же мало-помалу вторгались в княжеский дворец и, вытесняя невольных людей, занимали их места. Особенно открывает их наш автор в другом, тоже весьма загадочном, как и путные бояре, сословии бояр, так называемых введеных.

Наш автор не разделяет мнения Соловьева⁹⁸⁴, что введеными боярами были такие большие бояре, которые держали не дворцовые имения, как путные бояре, а держали города и волости княжества в кормлении и были выше бояр и чинов путных. Автор справедливо обращает при этом внимание на ту странность, что в таком случае областные бояре были старше бояр, находившихся при князе. Затем он собирает из актов указания, намеки, по которым видно, что введеные бояре были совсем иное. Так, бояре введеные и путные не садились в городовую осаду, подобно другим, в тех городах их уезда, которые подвергались неприятельскому нашествию. Очевидно, те и другие, введеные и путные бояре были ближе к князю, чем к своим уездам⁹⁸⁵. Далее, он указывает, что введеные бояре обыкновенно пользовались и путными пожалованиями, но не все путники назывались введеными. Очевидно, введеные бояре – высший разряд путников, т. е. высший класс бояр, бывших при князе. Это еще яснее открывается из того, что им поручались особенно важные дела. Касательно особенно важных исков в жалованных грамотах говорится: сужу его аз, великий князь или мой боярин введеный⁹⁸⁶.

В делах этих классов бояр введеных и путных автор и видит зарождение организованной правительственной администрации и Княжеской думы. Из этих лиц, а нередко – из низших составлялась Княжеская дума удельного времени. Состав этого Княжеского совета, впрочем, трудно и назвать Думой, по мнению автора. Автор перебирает многочисленные акты по завещаниям, пожалованиям, даже по договорам с иноземцами, например смоленские договоры с Ригой, договоры галицко-волынских князей с немцами, из которых видно, что в Княжеской думе тогда участвовали весьма немногие лица, и притом не одни и те же. Встречаются семь, шесть лиц, но чаще всего два, три, четыре. По чинам это бывали тысяцкие, наместники, окольничие, и рядом с ними – сокольничие, чашники, тиуны, княжий печатник и даже писец⁹⁸⁷.

От XIV века мы имеем как бы регламент, хотя бы чисто внешний, Княжеской думы. Это местнический распорядок в заседании членов Думы нижегородского князя Дмитрия Константиновича, данный по просьбе самих этих членов. Тут перечислено восемь лиц⁹⁸⁸. Это единственный для того старого времени документ, похожий на Думский регламент. Но из него не видно, чтобы всегда в таком составе заседала Дума нижегородского князя; притом и сам документ сохранился в поздней копии (в бумагах известного Волынского). В том же веке еще больше было бояр у серпуховского князя, известного героя в Куликовской битве и по отражению полчищ Тохтамыша. У него было 10 бояр, введеных и путных. Но также неизвестно, чтобы они все постоянно заседали. Большинство случаев, по автору, показывают, что князь решал дела с весьма немногими лицами и не одними и теми же, а или сообразно делам, какие предстояло решать, или по своему княжескому усмотрению, кому князь прикажет, как говорилось в московские времена. «Объясняя, – говорит автор, – почему состав Боярской думы удельных веков был так изменчив, надобно коснуться политического значения тех актов удельного времени, которые исходили от князя с его Боярским советом. Акты эти в большинстве частного характера: это все жалованные, докладные и т. п. грамоты. Но в таких именно актах и выражалось княжеское законодательство того времени. Оно не знало основных законоположений, общих регламентов; точнее говоря, при установлении правительственного и общественного порядка оно шло не от таких законоположений и регламентов, определяя ими частные случаи, а наоборот (мнение Погодина). Каждый частный случай, разрешенный в известном смысле, по указанию опыта или потребности данной минуты, становился прецедентом... служил примером, образцом на долгое время. Так мозаически складывается общий порядок... Читая все эти жалованные, докладные и т. п. грамоты, в значительном количестве уцелевшие от удельного времени, мы присутствуем при строении удела, следовательно, при закладке оснований правительственного и общественного порядка в Московском государстве, строй которого был последовательным развитием удельного»⁹⁸⁹.

Автор затем и старается выяснить, как Княжеская дума из этого первоначального, еще неутвержденного состояния, «из случайного и изменчивого по составу и кругу дел Совета превращается в учреждение с твердыми формами и определенным ведомством»⁹⁹⁰.

Автор делает остроумные попытки выяснить, что случайное, по-видимому, присутствие боярина или вообще слуги при решении дела, было далеко не случайным. Так, например, случайное, по-видимому, присутствие чашника при пожаловании (собственном утверждении пожалования) рязанского князя Ивана Феодоровича служилым людям Бозовлевым объясняется тем, что к селу пожалованному принадлежала земля бортная, а такими землями ведал чашник⁹⁹¹. Это-то более или менее постоянное распределение дел по родам, заведывание ими особыми лицами и было зарождением организации Думы, потому что в особенно важных случаях, или когда дело касалось нескольких других дел, требовалось присутствие нескольких придворных чинов⁹⁹². Но кроме постоянных должностных лиц иногда требовалось участие бояр, не занимавших постоянных должностей и исполнявших временные поручения, как наместники городов, если возникали дела, им известные⁹⁹³. Нам уже известно, что действительно некоторые областные дела были в руках князя и решались им при участии боярина введеного. К числу таких принадлежали дела по размежеваниям или о так называемом разъезде⁹⁹⁴. Наконец, автор указывает на некоторые случаи чисто политического значения Боярской думы, когда, например, Борис Нижегородский в 1390 г. просил своих бояр быть ему верными в борьбе его с московским князем Василием Дмитриевичем, или когда Шемяка советовался со своими боярами об освобождении захваченной им в плен матери Василия Темного, Софии⁹⁹⁵.

Но действительное развитие Думы в постоянное учреждение, по мнению автора, созрело только в Московском княжестве, а в других было захвачено московским объединением⁹⁹⁶. На следующие особенности Московского княжества автор обращает внимание. В нем быстро накоплялись дела, выходившие за пределы дворцового, хозяйственного управления⁹⁹⁷. Увеличение в Московском княжестве земельных владений и служилых людей усиливало заботы об управлении и распределении и земель, и служилых. Возникал и приобретал большое значение тот круг дел, который дал начало так называемому Поместному приказу. Вместе с тем в Москве по мере ее возвышения усложнялись дела военные и заставляли сосредоточивать их в так называемом Разрядном приказе. Наконец, умножались и усложнялись политические сношения, требовавшие столь же напряженного внимания. Они сосредоточились в так называемом Посольском приказе⁹⁹⁸. Автор в этих именно приказах открывает следы того, что Боярская дума получала значение постоянного учреждения. В приказах этих, за немногими исключениями, до позднейшего времени управляли не бояре, как в других приказах, а дьяки, получившие звание думных дьяков. Автор объясняет эту особенность тем, что приказы эти составляли собственно канцелярии Боярской думы, и дьяки этих приказов были как бы докладчиками, государственными секретарями Думы, т. е. что дела этих приказов направляла Дума и, следовательно, должна была принимать в них постоянное участие⁹⁹⁹. Есть и прямые свидетельства о том, что в Москве, еще в XIV и начале XV века Боярская дума имела большое и явно политическое значение. Симеон Гордый завещает брату своему Иоанну слушаться митрополита Алексия и старых бояр. Димитрий Донской, по свидетельству его жизнеописателя, приказывал детям своим любить бояр и без воли их ничего не делать. Известно, наконец, что сын Донского Василий Дмитриевич заслужил укор даже от крымского хана Эдигея за то, что не слушался совета старых бояр, а следовал советам молодых слуг¹⁰⁰⁰.

Важнейшей опорой для Московской боярской думы было то, что служба в Московском княжестве была выгодна, как справедливо указывает автор, и, кроме того, вообще открывала служилым людям более широкое поприще деятельности, поэтому они здесь более оседали и приобретали прочнее, влиятельное положение¹⁰⁰¹.

Говоря об этом, автор совершенно неожиданно сам открывает недочет в своем исследовании, а именно говорит, что подобное прочное положение бояре занимали в XV веке и в Тверском, и в Рязанском княжестве, но не изучает особо положения дел ни того, ни другого княжества. Пропуск этот тем резче бросается в глаза, что исследование Д.И. Иловайского о Рязанском княжестве и особенно исследование г. Борзаковского о Тверском княжестве могли доставить автору немалую сумму данных для истории Боярской думы и в этих областях, и история эта была бы еще полнее, если бы автор собрал данные из истории московских смут при Василие Темном. Тогда бы ему пришлось и здесь изменить свой взгляд на понижение политического уровня в наш удельный период.

Автор обратился только к изучению, так сказать, крайностей другого порядка. Минуя промежуточные ступени в дальнейшем развитии Думы, т. е. Думы в больших удельных княжествах, он обращается к изучению верхнего, правящего класса в Новгороде и Пскове¹⁰⁰². Он рассказывает нам историю правящего класса в этих общинах и дает несколько остроумных соображений для объяснения, почему в них правящий класс городской сохранился в большой силе и не поник перед княжескими дружинами, как в других княжествах. По его мнению, это происходило, между прочим, оттого, что дружинникам, оседавшим в других княжествах через приобретение земельных владений, неудобно было утверждаться в Новгородской области, где не землевладение давало главную силу, а торговля¹⁰⁰³ Но, конечно, еще больше влияло на это высокое сознание новгородцами своей независимости, по которой они в XIII веке договаривались с князьями, чтобы те управляли новгородскими областями не через своих дружинников, а через новгородских мужей. Начало высшего новгородского и псковского класса автор связывает с древними городскими старцами; но действительное развитие его он выводит из княжеских времен. Звание боярина, имевшее место и в Новгороде, получило начало, по автору, от тех новгородцев, которых князья назначали посадниками, тысяцкими и которые после Мономаха сделались выборными. Автор вообще не допускает земского происхождения бояр и в этом отношении расходится с Беляевым¹⁰⁰⁴.

Этим-то путем выработалось новгородское боярство, которое состояло из богатых торговых людей, занимавшихся не столько непосредственно торговлей, сколько оборотом капитала, раздаваемого меньшим торговцам¹⁰⁰⁵. Самым важным сановником в Новгороде был посадник. Смена его не значила, что он лишается всякого значения. Он лишь переставал быть степенным посадником, оставался в звании старого посадника, участвовал в Совете и бывал в нем при особенно важных делах выборным кончанским, от того конца города, в котором жил. Затем следовал сановник тысяцкий, глава низших людей в Новгороде, и тоже сохранял важное значение и после своей смены. В Пскове тысяцкого не было, а бывало обыкновенно два посадника. Кроме этих лиц, важное значение имели в Новгороде сотские от сотен города и старосты от купеческих корпораций (сотские и старосты – часто одно и то же). При них, в среде высших чинов, был еще биричь – управлявший полицейской, исполнительной частью на вече и в Совете. Существовал еще вечевой или вещный дьяк, но неизвестно, бывал ли он в Боярском совете.

В важнейших случаях все эти чины действовали вместе с князем и вечем. Но часто они действовали сами, в своем Боярском совете; наконец, нередко вели дела лишь посадник и два, три боярина, так же, как и в удельных княжествах. Местом собрания этого Совета в Новгороде были княжеский двор, а чаще всего владычный дом, в Пскове – княжеский двор.

Политическое и общественное положение правящего класса в Новгороде и Пскове автор определяет следующим образом. «Политически, – говорит он, – этот правительственный Боярский совет вполне зависел от народной массы, собиравшейся на вече. Но покорное, по-видимому, орудие вечевой площади, боярство вольных городов правило местным рынком, посредством своих капиталов руководило трудом той самой массы, перед которой отвечало по делам управления на вече»¹⁰⁰⁶.

Весь этот трактат у автора и очень краток, и по достоинству обработки ниже других и много уступает исследованию о том же предмете г. Никитского. Очевидно, это очень спешная работа автора.

Поспешность, вероятно, зависела и от самого взгляда нашего автора на Думу. Советы Новгородский и Псковский у него как бы сами собою выпадают из его системы, по которой он изучает только княжескую или царскую Думу. Но не так было на деле. Порядки жизни в вольных городах не были оторванными от жизни других областей и не пропали даром для позднейших явлений общерусского исторического развития. И земские преобразования при Иоанне IV, и многие явления Смутного времени имеют теснейшую связь с историей Новгорода и Пскова. Старая вечевая Русь не раз оживала и сказывалась в делах московских. Но автор сам загородил себе дорогу к разъяснению этой связи между вечевой и думской Русью.

Гораздо больше основательности представляет исследование автора московского правительственного строя, больше даже, чем его исследование княжеств удельного периода. Это зависело и от гораздо большего количества исторического материала, каким мог располагать автор, и от самой его задачи. Все прежние исследования его составляли собственно введение к его главному исследованию о Боярской думе, которая вполне сложившимся учреждением является только во времена Московского единодержавия. В этом главном исследовании автор показывает не только то, как складывалась Дума в постоянное, прочное учреждение, но и то, как и насколько в ней зарождалось политическое сознание, причем дает остроумное объяснение исторического развития идеи самодержавия.

Два периода автор видит в историческом развитии московского правящего класса: первый – с XIV века до времен Иоанна IV и Смутного времени, когда этот правящий класс сложился в сильную корпорацию путем обычая, практики; и второй – когда возникла мысль о политическом договоре, но когда сам правящий класс был расшатан бурями времен Иоанна IV и Смутного времени и когда затем выступило значение не корпорации, а личной службы, личной заслуги.

Мы видели у нашего автора, что более прочное положение правящий класс занял в Московском княжестве и что еще в XIV столетии этому классу иногда как бы вверялась судьба Московского княжества умиравшими князьями. Но тогда же, с XIV века этот класс старых московских бояр стал подвергаться великому крушению. По мере того, как возвышалось Московское княжество, к нему стремились на службу и русские дружинники других князей и областей и даже иноземцы, и вступали в ряды старых московских бояр. Известно, что особенно часто переходили на службу в Москву русские из Западной России и даже литовские князья – Гедиминовичи. При Иоанне III этот наплыв еще более усилился и, наконец, завершился при нем и его сыне Василии Иоанновиче уничтожением уделов. Тогда уже невольно передвигались на службу в Москву и удельные князья и их дружинники, вместе с ними или независимо от них. Вся эта пришлая масса тоже вступала в ряды прежних служилых и занимала места¹⁰⁰⁷.

Г-н Ключевский старается выяснить, как именно все эти новые лица занимали места. Он указывает, что, судя по делам местническим, время Иоанна III было главнейшим временем, когда происходил этот распорядок, на который служилые потом ссылались, а именно на то, кто какую службу занимал тогда¹⁰⁰⁸. Но распорядок этот и при Иоанне III устроился не столько по его личной воле, сколько по особому принципу – по так называемому местничеству. На основании местнических тяжб автор открывает нам законы местничества.

Автор указывает следующие слои в иерархии московских служилых людей: «Первый разряд, – говорит он, – который тонким слоем лег на поверхности московского боярства, составили высшие служилые князья, предки которых приехали в Москву из Литвы или с русских великокняжеских удельных столов. Таковы были потомки литовского князя Юрия Патрикевича, также князья Мстиславские, Вельские, Пенковы, Ростовские, Шуйские и др.; из простого московского боярства одни Кошкины с некоторым успехом держались среди этой высшей знати. Затем следуют князья, предки которых до подчинения Москве владели значительными уделами в бывших княжествах Тверском, Ярославском и других, князья Микулинские, Воротынские, Курбские, старшие Оболенские; к ним присоединилось и все первостепенное нетитулованное боярство Москвы – Воронцовы, Челяднины и др. В состав третьего разряда вместе со второстепенным московским боярством, с Колычевыми, Сабуровыми, Салтыковыми вошли потомки мелких князей удельных или оставшихся без уделов еще прежде, чем их бывшие вотчины были присоединены к Москве: князья Ушатые, Палецкие, Сицкие, Прозоровские и др.»¹⁰⁰⁹. Таким образом, объединение Руси под знаменем Москвы переносило в Москву порядки удельных княжеств. Они устанавливались в Москве и укреплялись. Это, очевидно, была немалая сила русского правящего класса, а именно сила старых преданий, собранная теперь воедино в Москве. Другая столь же значительная сила правящего класса заключалась в его земельных привилегиях. В удельное время при подвижности служилого сословия служилые редко занимали сильное земельное положение. Но и тогда уже некоторым из них князья жаловали земли и привилегии по землевладению. Теперь все оседали, все, так сказать, имели право на земельные привилегии, как постоянные слуги московского князя, и в числе их – бывшие удельные князья, владевшие целыми областями. Это была новая и весьма существенная сила, которая сама собою вырабатывала значение служилых и при князе, и в местах их имений. Таким образом, в составе московских служилых людей оказался сильный родословный и сильный землевладельческий элемент¹⁰¹⁰. Автор полагает, что это было неожиданное, не предусмотренное явление, иначе собиратели русской земли не пожелали бы его иметь¹⁰¹¹.

Далее автор точнее выясняет действительный состав московской Боярской думы XV–XVI столетий по спискам служилых людей и показывает, какие роды были в боярах, какие – в окольничьих. Изучение это приводит его к таким выводам, что многие части родов и даже целые роды исчезают или худеют и что из этих захудалых родов образуются так называемые боярские дети и из них в XVI столетии некоторые пробираются в Думу в звании думных дворян, а остальные теряются в звании дворян московских, городовых или остаются в звании боярских детей. «Звание бояр, окольничьих и думных дворян, – заключает автор, – не были замкнутыми, неподвижными политическими состояниями: члены одной и той же фамилии и в одно время служили в разных думных чинах; думный дворянин повышался в окольничьи, окольничий дослуживался до боярства. Но думные чины еще не превратились в простые служебные ранги; между ними заметно в XVI столетии некоторое социальное различие, уже начавшее исчезать в следующем столетии. За каждым из них стоял особый генеалогический круг. Бояре выходили преимущественно из знатнейших княжеских родов, к которым примыкали не многие нетитулованные фамилии старинного московского боярства. Окольничество принадлежало преимущественно тем фамилиям этого боярства, которые успели спасти свое положение при наплыве новых титулованных бояр; к ним примкнуло второстепенное княжье с немногими фамилиями удельного боярства. Наконец, думное дворянство было убежищем выслужившихся лиц смешанного класса, который составлялся из упадавших московских фамилий, из массы пришлого удельного боярства, даже частью титулованного и некоторых других элементов»¹⁰¹².

Вглядевшись внимательнее в генеалогическое значение чинов Думы, автор точно так же подвергает более тщательному изучению другую силу боярства – земельную и показывает, какими большими имениями владели некоторые из них, как и в областях на их старых местах, и в Москве на их дворах все напоминало им старую жизнь. Само московское правительство оставляло их долго при этих остатках старины. Многие князья по-прежнему владели землями своих уделов и даже стояли во главе своих особых отрядов. Многие удельные бояре числились при своих удельных княжеских дворцах – рязанском, тверском, даже просто сохраняли знание бояр удельных¹⁰¹³.

Но с этими остатками старины, постепенно исчезавшими, вырабатывалось и новое. Менее думая или переставая считать себя самобытными правителями своих прежних владений, князья удельные, а за ними и бояре тем более привыкали считать себя правящими всей Русской землей все вместе, расстанавливающимися в известном порядке старшинства у главных колес правительственной машины. «Окруженные, – говорит автор, – остатками удельных отношений, не видя со стороны московского государя решительного отрицания удельных преданий, встречая, напротив, прямое признание их во многом, эти люди взглянули на свое общество, как на собрание подчиненных государю властей Русской земли, а на Боярскую думу – как на сборное место, откуда они будут продолжать править Русской землей, как отцы их правили ею, сидя или служа по уделам»¹⁰¹⁴.

После этого естественно ожидать, что автор будет показывать нам, как созревало в правящих классах русского общества сознание того, что они – власти Русской земли, и как они будут упрочивать свое положение. Автор видит важность этих вопросов и вообще важность времен Иоанна III и Иоанна IV, при которых эти вопросы разрешались. Он, очевидно, ясно видит, что решить надлежащим образом эти вопросы – значит уяснить тот важнейший момент нашей русской истории, когда наша государственность сложилась прочно, держала этот строй до Петра и сберегла его остатки даже во времена петровской его ломки. Припомним, что все лучшие наши историки сосредоточивали большое внимание на этом, так сказать, центре тяжести нашей истории, и что большая часть из них видела в это время высшее развитие власти – понимая ее то как начало прогрессивное, просветительное, то как народное начало, рядом с которым развивалась и сила русской общины.

У нашего автора, как мы знаем, своеобразная постановка. Он показывает, как ко временам Московского единодержавия образовался аристократический склад правящего русского общества. В чем же сказалось развитие этого аристократизма? Автор уже прежде показывал и теперь опять вынужден показывать то отсутствие, то падение этого аристократизма, и рядом с этим – такие явления, которые стояли неизмеримо выше всяких узких, сословных стремлений. Он делает сближение государственных и этнографических границ собранной Иоанном III Руси и показывает, что эта объединенная Русь оказалась национальным государством, что границы ее совпали с границами великорусского племени и что это одно уже сильно подняло значение этого государства. Это естественно объединяло московского государя и его служилых. При этом автор дает особенное значение князьям литовским и других областей, добровольно перешедшим на службу московского князя и добровольно помогавшим ему в его объединительных делах. Сами московские князья расположены были благодушно смотреть на окружавших их бывших удельных князей, терпели остатки их старины и привыкали к их участию в делах¹⁰¹⁵. Автор при этом далее излагает своеобразную теорию самодержавия московских государей. По мнению его, самодержавие московских государей значило их независимость внешнюю, по отношению к другим государям, но не в смысле безусловной власти по внутреннему управлению. Последнего, по его мнению, они долго не сознавали и не представляли себе возможным править государством без Совета бояр, и даже когда стали сознавать силу своей личной власти, то и тогда проявляли ее над лицами бояр, а не над их институтом. В этом случае автор разумеет время Иоанна IV и на нем останавливается с особенным вниманием. Он признает, что Иоанн IV понимал и внутреннее значение самодержавия, что он прямо заявлял, что самодержец тот, кто сам, своей волей управляет, но что даже и Иоанн IV, казнивший бояр, не уничтожал их института и, заводя опричнину, считал необходимым оставить земское боярское управление Россией¹⁰¹⁶.

Такое же отсутствие последовательности автор показывает и в боярстве. Оно сознавало или, лучше сказать, путем привычки выработало свое право участвовать в Совете, Думе, но не добивалось олигархического положения. Для доказательства этого автор обращается к идеалам земского строения, высказанным тогдашними публицистами Берсенем, старцем Вассианом Патрикеевичем, авторами «Беседы валаамских чудотворцев» и особенно Курбским¹⁰¹⁷. Они осуждали Иоанна за самовластие, за устранение от совета с боярами, возвышали значение этого Совета; Курбский притом очень гордился своим княжеским происхождением, однако тот же Курбский и его единомышленники не поднимали вопрос об ограничении власти царя, и, с другой стороны, даже проповедовали важность Земского собора. Известно, что не один Курбский и его единомышленники-публицисты так думали. Когда в 1553 г. Иоанн IV поручил боярам обсудить земские дела, они прежде всего отменили кормления и поручали самим земским общинам ведать свои дела. Далее автор справедливо говорит, что бояре не заботились о том, чтобы взять в свои руки почин законодательный, который, по старым русским обычаям, шел снизу, возникал из частных случаев в самой русской жизни¹⁰¹⁸. Наконец, что особенно важно, бояре не позаботились связать должности с боярством и затруднить вступление в Думу низших званий. В истории Думы мы видим, напротив, систематическое вторжение в нее людей нетитулованных¹⁰¹⁹. Так, нам известно, что в Думе кроме бояр стали показываться думные дворяне. В XVI веке у обоих этих слоев оказываются прибавочные части – у каждого из низших классов. Боярство распадается на две части – просто бояр и окольничьих, и в число последних чаще и чаще вступают думные дворяне, а не одни знатные люди. С другой стороны, под думным дворянством нарастает новый слой думский – думные дьяки.

«Напряжение политической мысли, – говорит автор, – заметное в боярской среде по ее литературным представителям, не привело в XVI веке к разработанному в подробностях плану государственного устройства, в котором были бы полно и последовательно выражены и надежно обеспечены притязания класса. Боярство как будто не понимало возможности или надобности этого. В его руках была власть; но в его правительственной практике не заметно сословного направления, стремления законодательным путем провести и упрочить свои политические права. Московский государственный порядок, казалось, строился боярскими руками, но не во имя боярских интересов. Боярство XVI века является какой-то аристократией без вкуса к власти, без уменья или охоты влиять на общество, знатью, которую больше занимали взаимные счеты и ссоры ее членов, чем отношения к государю и народу»¹⁰²⁰.

В этом выводе автора неоспоримо верно то, что аристократизм к нашей Боярской думе не приложим; но все другие части его вывода требуют, по нашему мнению, иной постановки. Потому московский строй и удержался так долго, что сложился прочно. В старые русские времена – дружинный Совет и веча составляли гармонию русской жизни и долго держались. В московское время гармония эта выразилась в Думе и в Земском соборе, и, как при оценке древней русской жизни, ошибка автора состояла в том, что он не видел гармонии дружинного совета и веча, так и теперь московский строй ему представился неустановившимся потому именно, что с развитием Думы он не сопоставил развития Земского собора. Об этой ошибке тем более нужно жалеть, что тут же автор как бы мельком сделал новое освещение начала Земских соборов. Он свел мнения тогдашних публицистов о вызове выборных для совещания с ними и поднимает вопрос, что если бы можно было доказать, что эти публицисты говорили это до созвания первого Земского собора, то это получило бы «высокий исторический интерес»... «и можно было бы думать, что самая мысль об этом учреждении вышла из круга людей, к которому по своим взглядам принадлежали Василий Патрикеев, в иночестве Вассиан, и потом князь А. Курбский»¹⁰²¹. Список таких лиц следовало бы увеличить именами Сильвестра и Адашева, и митрополита Макария, и в сходстве многих постановлений Стоглава с новгородскими порядками жизни можно было бы найти еще новое освещение начала Земских соборов. Наконец, при этом списке и этом освещении нужно, по нашему мнению, иметь в виду «испомещенных» средних и низших служилых. Потомки бывших младших дружинников, отделенные московским «испомещением» от своих областных князей и старших дружинников, подступали к ним в Москве, в Думе в звании думных дворян, а по областям вместе с жителями городов и черных волостей, особенно в бывших новгородских областях, воодушевлялись старыми преданиями о вечах и вместе с этими жителями подошли к боярам другим путем – на Земских соборах. События Смутного времени, особенно в северной половине России, с поразительной ясностью показывают этот путь объединения всех слоев русского народа.

Но как при оценке старого строя, так и теперь внимание нашего автора обращено в другую сторону. Он старается объяснить эту, по его мнению, косность правящего класса, и видит причину этого в экономическом положении боярства.

Нам уже известно мнение автора, что русское население, как бы запертое в углу Оки–Волги, стало прорываться еще в XIV веке за эти пределы на юго-восток, и особенно на север. В XV веке автор видит как бы некоторую остановку движения и усиление земледелия в средней волжской полосе России. Само правительство принимает меры против подвижности установлением Юрьева дня¹⁰²². Но затем, особенно в XVI веке, происходит сильное колебание. Народонаселение прорывается на юго-восток к Дону и за Дон, даже стремится в Литву. Автор почему-то не говорит о движении русского народа к Уралу, начавшемся задолго до появления на сцене Ермака. Причину возобновившегося движения народа автор видит в хищническом хозяйстве, – в неразумном истощении земли. «Уже во второй половине XVI века, – говорит он, – остатки поземельных описей поражают обилием пашни переложной и лесом поросшей, количеством пустошей, «что были деревни», в ближайших к столице уездах». Почти в каждом имении, даже при каждом крестьянском поселении, сверх трех полей пашни паханой, существовал перелог, обыкновенно гораздо более обширный, часто – втрое или вчетверо. Независимо от этого являлись большие сплошные пространства «порожних земель», которые отмечались в писцовых книгах словами: «лежат впусте и не владеет ими никто». Лишь по местам на этих брошенных залежах поддерживались отхожие пашни, вспаханные «наездом». Наконец, теперь стали покидать на неопределенное время и существовавшие трехпольные пашни, превращая их в бессрочный перелог; сами населения со всем их хозяйством переносились из старых срединных областей в другие, иногда очень отдаленные места, на более плодородные нови. «Так ход сельского хозяйства в Московской Руси XVI века представлял, можно сказать, – говорит автор, – геометрическую прогрессию запустения»¹⁰²³... «Кажется, еще бы по одной сильной волне колонизации из центра к окраинам на Юг и на Север, – и Москве предстояла бы опасность, уже испытанная ее предшественником Киевом, опасность превратиться в столицу-пустыню»...

Автор сделал в высшей степени удачное сравнение Москвы с Киевом; но, к крайнему сожалению, не остановился на существенных сторонах этого сравнения. Если бы он взял во внимание существенное между ними сходство по этому вопросу, то сейчас же увидел бы ясно, что не одно хищническое хозяйство обезлюдило ближайшие окрестности Москвы, но и другие причины, гораздо более важные. Как только Москва выступила на борьбу с татарами и затем с Литвой, жить около Москвы народу стало так же трудно, как трудно было жить в старину около Киева. К этому, как и в Киеве, нередко присоединялись внутренние смуты. Но кроме этих причин были еще другие причины, составлявшие преимущественную принадлежность Москвы. Замечательно, что пустели места больше около Москвы, чем в отдаленных от нее областях. Замечательно также, что рост Московской государственности сопровождался развитием казачества на побережьях Дона и Урала. Очевидно, что русской общине особенно тяжело было жить около Москвы, как в старину – около Киева, и что в те времена особенно часто подвергалась опасности свобода русского простого человека. На последнее, впрочем, автор обращает внимание несколько ниже. «Такое тревожное, – продолжает автор, – для правительственного класса направление принимал земледельческий труд. В то самое время, когда боярство складывалось в правительственную аристократию, его вотчинное благосостояние становилось вопросом. Только что оно устроилось было по переезде в Москву, спасши большую часть своих вотчинных усадеб в исчезнувших уделах, как стала грозить необходимость перенесения самых усадеб в другие края. Все добытые землевладельческие привилегии стали терять свою цену, потому что плохо обеспечивали привилегированному землевладельцу главную силу, на которой могло основаться надежное вотчинное хозяйство, надежные рабочие руки»¹⁰²⁴. Именно это обстоятельство, хотя и не исключительное, повернуло внимание боярства от устройства высшего управления к заботам о земельном хозяйстве¹⁰²⁵.

Заботы эти, по автору, выразились в следующих печальных явлениях.

Землевладельческий класс принялся кабалить вольных людей посредством долговых обязательств. Этих кабальных, закладней сажали на земли в вотчинах и устраивали из них в пригородах целые слободы. В том и другом случае выгода была та, что не только приобретался контингент постоянных рабочих, но и рабочих, свободных от податей, потому что рабы не платили их.

Подобная система прилагалась и к крестьянам. «Поземельные отношения между крестьянами и крупными землевладельцами почти всегда осложнялись долговыми обязательствами крестьян, вытекавшими из ссуды деньгами, хлебом и т. п., взятой у землевладельца при поселении на его земле»¹⁰²⁶. Таким образом, происходило фактическое прикрепление крестьян у богатых землевладельцев и, что особенно важно, по Судебнику 1550 года крестьянин мог порвать всегда свои обязанности по отношению к помещику, продавшись с пашни в холопы¹⁰²⁷.

Как, по мнению автора, боярство поглощено было материальными, денежными интересами, это показывают следующие явления. Боярство, вопреки очевидным политическим своим интересам, не заботится упрочить свое влияние в областях, а, напротив, рвет еще и существовавшие связи. Оно устраняется от должности губного старосты, в руках которого была судебная власть уезда, и он был выборным¹⁰²⁸. Оно даже устраняется от наместничества – предлагает общинам выкупать кормления и за особый взнос денег брать в свои руки финансовое и административное управление уездом¹⁰²⁹. Автор даже полагает, что и проект Василия Васильевича Голицына освободить крестьян, о котором сообщает известия иноземец Навил, имел тот смысл, чтобы крестьяне выкупили поместные права служилых, т. е. чтобы служилые вместо поместий получали деньги¹⁰³⁰. Здесь опять, как и прежде, автор упустил из виду «испомещение» меньших служилых, подрывавшее, по нашему мнению, больше всего силу боярства по областям еще до закрепощения крестьян.

Но одновременно с тем, как боярство устранялось от влияния на дела провинции, значение его колебалось в самой Москве. Рядом с Думой образуется подле московского государя Особый совет ближних людей, который при Иоанне IV вырастает, по автору, в целое учреждение – опричнину. Автор полагает, что первые следы этого Особого совета видны при сыне Иоанна III, Василие Иоанновиче, на которого современники жаловались, что он решает дела не в Думе, а у своей постели, сам третей, со своими любимцами. Но еще при Иоанне III заметно было подобное явление. При свержении татарского ига современники тоже жаловались, что Иоанн слушается дурных своих советников, проповедовавших дружбу с татарами. При Иоанне IV, ближние тайные советники то и дело упоминаются и в иностранных известиях, и в жалобах Курбского. Автор наш, впрочем, не видит в этом Совете подрыва Думе, а естественное орудие ее, как бы Государственный совет. Еще более странно его суждение об опричнине.

Автор не раз показывал, что Дворцовое ведомство, из которого выросла Дума, более и более заслонялось государственным значением Думы, а вместе с тем заслонялись членами Думы и чины придворные. Дворецкие, стольники, чашники, сокольники вытеснялись из Думы удельных времен, и при Московской боярской думе сосредоточивались в кругу своих придворных обязанностей. Ближний Совет московских государей был, по автору, попыткой выдвинуть значение придворных. Совет этот и обозначился, прежде всего, участием в делах, ближайшим образом касавшихся государей, а именно в деле о завещаниях Василия Иоанновича и Иоанна IV. Иоанн IV задумал восстановить полнее старое значение дворцовых чинов и учредил опричнину, которой назначал в кормление именно города и волости, составлявшие старые вотчины московских князей, такие как Можайск, Устюг, Медынь, Ярославец, или недавние приобретения московских государей, такие как Двина, Вага, Вязьма, Белев. Подобно разбросанности дворцовых имений, разбросаны были и кормления опричников, напоминавших собой слуг уделов княжеского рода. В этом отношении, по мнению автора, опричнина не отличалась от слуг удельных князей и княгинь. Но она отличалась своей политической целью, как учреждение для вывода измены.

Каким образом могла быть поставлена такая цель, – автор решает этот вопрос совсем не так, как Соловьев. Разбирая переписку Иоанна с Курбским, он показывает, что ни вопрос о самодержавии, ни вопрос о действительной государственной измене бояр не вызывали такой цели учреждения опричнины. Действительная причина вражды, по мнению автора, была проще и понятнее общих политических принципов. «С половины XV века, – говорит автор (нужно бы сказать с последней четверти XV века), – эта вражда дважды обнаруживалась с особенной силой и каждый раз по одинаковому поводу – по вопросу о престолонаследии. В первый раз, когда великий князь Иван III развенчал внука и назначил сына, первостепенное боярство стояло за первого, и его противодействие великому князю в этом деле сопровождалось казнями и насильственными пострижениями. Нерасположение великого князя Василия к боярству было естественным чувством государя к людям, которые не желали видеть его на престоле и неохотно терпели его. Первые сильные столкновения при Московском дворе, какие помнил Иоанн IV, были связаны с этим вопросом о престолонаследии. Он напоминал Курбскому, что отец его, князь Михаил, с великим князем Дмитрием, внуком, на его государева отца «многие пагубные смерти умышляли». Другой случай был при самом Иоанне IV в 1553 г., когда царь опасно занемог и потребовал от бояр присяги своему новорожденному сыну, а его двоюродный брат, удельный князь Владимир, заявил притязания на престол»¹⁰³¹. Бояре, как известно, иные даже прямо не хотели целовать креста младенцу, другие держали себя двусмысленно. «С тех пор, – повторяет автор слова летописца, – и пошла вражда»¹⁰³². Иоанн вообразил, что и он ненадобен боярам, и это преувеличенное опасение сделало то, что Иоанн действовал «во время опричнины, как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих»¹⁰³³. «Словом, по мнению автора, с которым нельзя не согласиться, борьба московских государей с боярством имела не политическое, а династическое происхождение»¹⁰³⁴. «Государь признавал бояр прямыми и необходимыми своими сотрудниками в Земском строении и разных делах, правящим классом в пределах существующего порядка... Боярство, со своей стороны, видело в государе необходимого носителя Верховной власти, как тогда ее понимало, и не простирало своих политических желаний далеко за пределы существующего порядка. Коренного изменения последнего, нового государственного строя, не добивается ни та, ни другая сторона»¹⁰³⁵... «Над талантами, идеями, капризами и страхами обеих сторон высился порядок, державшийся на обычае, предании, поколебать который они были бессильны, пока он сам не поколебался под действием новых обстоятельств»¹⁰³⁶.

Обстоятельства эти автор излагает далее в XX главе по изданию «Русской Мысли»¹⁰³⁷ и в XVIII главе по особому изданию¹⁰³⁸. Жестокая расправа Иоанна с боярством, сильно истреблявшая его, а тем более начавшаяся затем самозванческая Смута заставили, по автору, боярство думать о спасении своих остатков. Сношения с Западной Европой и бегство в Польшу выдвинули вопрос о вольностях боярства. Наконец, это направление еще более усилило прекращение старой Рюриковой династии. Автор видит признаки договора бояр с царем еще при Годунове, хитро уклонившемся от этого вызовом всенародной воли на его избрание. Со всей ясностью договор Думы с царем обозначился при избрании Шуйского в 1606 г. Договор этот касался только Думы. Попытка Шуйского призвать к участию и Земский собор, по автору, была устранена. Последнюю мысль, т. е. о договорном участии и Думы, и Земского собора в управлении, проводил известный приверженец польского королевича М. Салтыков со своими единомышленниками в 1610 г. По этому плану Верховная власть ограничивалась Думой и Земским собором, и определялись права не одних бояр, а всех свободных сословий: без суда никого не казнить, и за вину одного не казнить семью и род, если они не виноваты. Наконец, автор разбирает свидетельства об избрании на престол Михаила Феодоровича, из которых видно, что и с него брали запись, хотя трудно составить точное понятие о содержании ее. Однако известно, что и Дума при нем имела большое значение, и Земские соборы.

По существу дела, все эти договоры были, по мнению автора, только узаконением установившегося обычая – узаконением, вызванным исключительными обстоятельствами, и когда эти обстоятельства прекратились, то и узаконение потеряло значение и не возобновлялось. Действовал старый обычай, и силой его Дума жила, как и прежде. Но в самих элементах Думы произошли важные перемены. Правящий класс сильно изменился. Погибли многие родовитые ветви; многие обеднели и захудали на службе. Чаще и чаще стали выдвигаться и занимать места в Думе люди средней руки, люди таланта, заслуги. Выработалась поговорка: велик и мал живет государевым жалованием. Сила преданий правящих родовитых классов подрывалась, спутывались местнические счеты. Прикрепление крестьян еще больше этому помогало. Среднее дворянство выступает успешным соперником боярства в устройстве своего сельского обеспечения. «Эти экономические превратности, – заключает автор свое исследование, – ускорили генеалогическое разрушение прежнего правительственного класса, начавшееся с конца XVI века, а совокупным действием обоих этих процессов довершено было и его политическое разрушение». «Целые века боярство работало внизу общества над обеспечением своего экономического положения; все это время, за исключением каких-нибудь 40 лет, его политическое положение наверху оставалось неупроченным, держалось на одном обычае. В XVII веке, когда оно после потрясений достигло уже значительных успехов в своей экономической работе, оно исчезло как политическая власть, теряясь в обществе при новом складе понятий и классов, растворяясь в служилой дворянской массе. Отмена местничества в 1682 году указывает довольно точно исторический час смерти его как правительственного класса, и политическую отходную прочитал над ним, как и подобало по заведенному чину московской правительственной жизни, выслужившийся дьяк. В 1687 г. Шакловитый уговаривал стрельцов просить царевну Софию венчаться на царство, уверяя, что препятствий не будет. «А патриарх и бояре?» – возразили стрельцы. «Патриарха сменить можно, – отвечал Шакловитый, – а бояре – что такое бояре? Это зяблое, упавшее дерево»¹⁰³⁹.

В «Русской Мысли» этим и заканчивается исследование г. Ключевского о Боярской думе. Но в особом издании, как уже нам известно, автор счел нужным подробнее выяснить историю Боярской думы в XVII веке и в первые годы XVIII века, когда она кончила свое существование и на ее развалинах вырос Сенат.

В исследовании нашего автора, начало и конец этого периода в истории Боярской думы весьма печальны. В первой прибавочной главе, т. е. XX по порядку глав в особом издании, г. Ключевский показывает, что, хотя после Смутного времени сохранились еще значительные остатки знатных русских родов в Думе, она более и более наполнялась новыми, неродовитыми людьми, которые пробирались в нее, главным образом, двумя путями – финансовым и дипломатическим, и более и более заслоняли своими талантами родовитых людей¹⁰⁴⁰. В то же время приказы так развивались и усиливались, что их начальники, естественно, оказывались самыми сведущими и деятельными лицами до такой степени, что иногда заседание Думы состояло в большинстве из них¹⁰⁴¹. «Курбский, – говорит автор, – не совсем был прав, когда писал, что после ужасов опричнины у Грозного остались от старого боярства только калики. Но такое замечание вполне идет к московской знати с половины XVII века. То были жалкие остатки стародавних честных родов, как выражался царь Алексей. Под руками у этого царя был разбитый класс со спутавшимися политическими понятиями, с развратным правительственным преданием, он падал генеалогически и даже экономически»¹⁰⁴².

Еще более печальными были последние времена Боярской думы при Петре, описанные нашим автором в XXIII главе особого издания его исследования. Государь большей частью отсутствовал, что при исторически сложившейся близости Думы к государю или, лучше сказать, слитности ее с ним уже само собой подрывало ее жизнь. Вместе с отсутствующим из Москвы Петром отсутствовали и многие из членов Думы. Недочет этот, правда, нередко восполнялся, но это еще более разрушало обычаи Думы. Петр поручал дела совсем не думским людям и вводил их в Думу¹⁰⁴³. С другой стороны, и те старые московские порядки, которые и прежде не раз ослабляли думскую деятельность, выдвигались теперь более и более и врывались в нее. Так называемые ближние люди царя выступали теперь уже как будущие министры, а сила приказная подступала с другой стороны, – сосредоточилась, образовала так называемую Ближнюю канцелярию и втянула в себя саму Думу, которая в ней и собиралась¹⁰⁴⁴. Совершенно естественно затем случилось, что Дума была оторвана от военных и политических дел, а предоставленные ей дела стали облекаться в канцелярские формальности и подлежали ответственности¹⁰⁴⁵. «Боярская дума при Петре стала, – говорит автор, – тесным советом с разрушившимся генеалогическим и даже чиновным составом старой Думы; даже люди недумных чинов теперь имели в ней место. Существенной ее особенностью было то, что она действовала вдали от государя и была перед ним ответственна, руководя внутренним управлением и исполняя особые поручения государя, но не мешаясь в военные действия и внешнюю политику. Читая первые указы об учреждении Сената в 1711 г., можно заметить, что он имел близкую родственную связь с Боярским советом, собиравшимся в Ближней канцелярии и наследовал все ее особенности... Так, идея и форма Сената, – заключает автор, – создались прежде, чем явилось его название»¹⁰⁴⁶. Автор даже для Табели о рангах находит зародыши в допетровской Руси. «В XVII веке чин уже совершенно отрывается от отечества» – говорит автор, – показав перед тем, как пробирались в Думу неродовитые люди, подвигаясь к ней службой по финансовой и дипломатической части, т. е. по гражданской части, и заключает: «Так еще до Петра, задолго до его Табели о рангах, отделившей должности военные от гражданских, в московской приказной администрации обозначилась сфера, которую можно назвать тогдашней штатской службой»¹⁰⁴⁷.

В середине между этими крайними, по времени и существу дела, проявлениями упадка Думы автор дает нам в XXI, XXII, XXIV и XXV главах его труда картину совсем иного рода – картину, на которой немало света и даже яркого блеска нашей старины. Он дает нам подробное исследование об обычных и необычных делах Думы в XVII веке, т. е. о ее составе, роде дел, центральных и областных, подлежавших Думе, и о порядке делопроизводства, причем особенный интерес составляют способы возбуждения дел в Думе и так называемые подписные челобитные¹⁰⁴⁸. Тут раскрывается и известная московская волокита, но также и широкое старорусское право жалобы. Особенное внимание автор обращает на законодательный характер деятельности Думы и раскрывает в XXIV главе громадный объем вызывавших эту деятельность вопросов и теснейшую связь Думы с государем. «...Боярская дума древней Руси, – говорит он, – была учреждением, привыкшим действовать только при государе и с ним вместе... Давний обычай неразрывно связал обе эти политические силы, и они не умели действовать друг без друга, срослись одна с другой, как части одного органического целого. Эпохи, когда они разрывались, когда Боярская дума оставалась одна без государя, как в Смутное время, или когда государь отделялся от Думы, как во времена опричнины Грозного, такие эпохи были ненормальными кризисами, болезненными состояниями государства. Точно так же и древнерусское общество не привыкло отделять эти силы одну от другой, видело в них нераздельные элементы единой Верховной власти: закон являлся перед управляемыми в виде государева указа и боярского приговора, и как в боярском приговоре они видели государев указ, так и за государевым указом предполагался боярский приговор. Вот почему, собственно, нельзя говорить о правительственном ведомстве Боярской думы, как о чем-то точно определенном, о ее политическом авторитете, как о чем-то отличном от государевой власти. Пространство действительности Думы совпадало с пределами государевой Верховной власти, потому что последняя действовала вместе с первой и через первую»¹⁰⁴⁹. В нескольких местах этой главы автор и очерчивает широкий круг этих совместных дел государя и Думы. «...Крупные и мелкие административные реформы этих веков (XVI и XVII) шли из Думы и через Думу», – говорит он в одном месте. «По актам XVI и XVII веков видим, что Дума устанавливала областное административное деление, разграничивала ведомства центральных и областных учреждений, определяла порядок делопроизводства в них, особенно порядок суда уголовного и гражданского, давала общие правила для назначения областных управителей, указывала пределы их власти, вводила новые должности или отменяла старые, предметы ведомства закрываемых приказов вместе с книгами передавала другим учреждениям и т. п.»¹⁰⁵⁰. В другом месте автор говорит: «Создавая закон, Дума строила и государственный порядок, обеспечивавший его действие. Она с государем вела дела внешней политики и народной обороны, делала распоряжение о мобилизации войск, составляла планы военных операций и т. п. Она же ведала и тесно связанное с этими делами государственное хозяйство. Новые налоги, постоянные и временные, прямые и косвенные, вводились обыкновенно по приговору бояр»¹⁰⁵¹.

Дума выражала в своей деятельности то единение гражданских и церковных дел, какое проходит через всю почти нашу историю и особенно сильно сказывалось в нашей допетровской Руси. В разнообразных случаях – то особенной государственной важности, то по преимуществу касавшихся дел Церкви, лица духовного, освященного Собора соединялись с членами Думы и составляли одно заседание. Наш автор в XXV главе перечисляет случаи такого общего заседания и показывает, что духовные лица, устраняясь обыкновенно от обсуждения дел чисто гражданских, далеко не всегда были пассивными членами Думы. Особенно деятельным участником в думских совещаниях автор представляет нам, и совершенно верно, патриарха Иоакима. Совещания совместных духовных властей и чинов Думы обыкновенно назывались соборами. Недавно в нашем журнальном мире возникло большое недоумение касательно этих соборов. Многие полагали, что дела этих соборов и есть протоколы Земских соборов. Г-н Ключевский дает теперь достаточное количество данных для разъяснения этого недоумения.

Следя постепенно за расширением дел Думы, особенно раскрывая дела Думского собора, автор, естественно, был вызываем на изучение дальнейшего расширения деятельности Думы, на изучение дел Земских соборов. Мы и находим у него упоминания о некоторых Земских соборах. Но надлежащей оценки Земских соборов у автора нет, да едва ли она и могла быть. Как веча поникли у автора перед дружиной, так и Земским соборам естественно было поникнуть перед Московской думой. В исследовании г. Ключевского не видим ясно даже того целого ряда Земских соборов или, правильнее, того непрерывного почти Земского собора, который, начавшись под Москвой в 1611 г. при Ляпунове, привел потом к ней князя Пожарского, избрал Михаила Феодоровича, устроил и закрепил его власть в России и даже высылал свои комиссии по областям для нравственного подавления поднимавшихся вновь самозванческих смут. Наш автор вообще уменьшает значение Земских соборов, действовавших всегда сильно нравственной стороной своего мнения, и излишне разъединяет Думу и Земский собор, когда они сходились. «Дума, – говорит он, – редко входила в прямые отношения к обществу, даже как будто избегала этого. В XVII веке довольно часто призывали выборных от разных классов, чтобы выслушать их мнения о вопросах, возбужденных в Думе и их касавшихся. Но этих представителей не вводили прямо в Думу: она не выслушивала их сама, а обыкновенно поручала расспросить их в известном приказе, либо составляла для того Особую комиссию из своих членов. Она и на Земском соборе выделялась из ряда представителей земли. Вопрос, подлежавший обсуждению, предлагался от царя выборным людям при боярах, но не боярам вместе с выборными людьми. Бояре с государем обыкновенно уже до Собора обсуждали этот вопрос; по их приговору с государем созывались выборные, как и распускались. Думные люди являлись на Соборе не представителями земли, призванными правительством, а частью правительства, призвавшего представителей земли; члены Думы назначались и руководить совещаниями этих представителей, сидеть с выборными людьми»¹⁰⁵². Последнее выражение, приведенное автором, и ослабляет резкую раздельность Думы и Земского собора; а если вспомнить необычайные Земские соборы, как 1611, 1612–1613 г. и даже Собор 1648 г. по делу о составлении Уложения, то придется еще больше ослабить эту раздельность или даже совсем ее уничтожить.

В новейшее время в нашей литературе появилось небольшое исследование г. С. Платонова «Заметки по истории московских земских соборов»¹⁰⁵³, в котором находится довольно полный обзор сочинений о Земских соборах, сделан очерк самих этих соборов и даже приведены новые данные для истории некоторых из них, как например, для Земского собора 1653 г. по делу о присоединении Малороссии.

Связав так крепко деятельность Думы со всем кругом государственной московской деятельности, г. Ключевский, естественно, должен был останавливать свое внимание на том, каковы были люди, двигавшие этот сложный, по родам дел, правительственный механизм нашей старой Руси, и какими живыми узами они были связаны с русским обществом? На эти вопросы автор отвечает во многих местах своего труда талантливыми картинами, разрушающими в корне его собственное мнение о резкой раздельности Думы и выборных земли. Укажем на существенные части некоторых из этих картин. Составив в одном месте как бы примерный послужной список стольника и московского дворянина и показав разнообразнейшие обязанности, какие выпадали обыкновенно на долю этих чинов, пока они лет через 30, иногда более, иногда менее, добирались до Думы, автор заключает: «Такова была школа, сообщавшая политическую выправку древнерусскому государственному советнику из природного боярства. С детства он вращался во дворце на глазах у государя, узнавал все дворцовые покои, жилые и приемные, «комнаты» и «палаты», узнавал людей, порядки, и сам становился всем известен. Исполняя разнообразные поручения правительства, он близко знакомился с правительственным механизмом и управляемым обществом, с приемами управления. В Думу вступал он «думцем и правителем», которому, по выражению боярина М.Г. Салтыкова, «московские обычаи были староведомы», с большим навыком «во всех делах»¹⁰⁵⁴. Или в другом месте: «Вместе с государем они (члены Думы) не только законодательствовали, но и правили обществом, не только определяли общественные отношения, но и непосредственно на самых местах наблюдали за действием своих определений. Словом, московские государственные советники не только руководили всем правительственным механизмом государства, но и главными его колесами. Потому думный человек действовал всюду на самых разнообразных путях государственного управления, как и ходе церковной (центральной?) жизни, в центре, так и в провинции, в гражданской администрации и во главе полков»¹⁰⁵⁵. «Две правительственные сферы всего чаще отвлекали членов Думы от их думных занятий. Это было воеводство городовое и полковое»¹⁰⁵⁶. То и другое воеводство устанавливало постоянное и живое движение правительственного класса из столицы в провинцию и обратно, и на этом движении держалась та московская политическая и административная централизация, в дальнейшем развитии которой XVIII век, при всех своих средствах и усилиях, сделал очень мало успехов, если только сделал сколько-нибудь. В этом движении Боярская дума, действуя с помощью необильного, даже скудного сравнительно административного персонала, ей подчиненного, имела значение главного ткацкого челнока, который, на основе национальных, церковных и географических связей выводил редкую и грубую, но крепкую и выносливую ткань государственного порядка, умевшую выдерживать общественные потрясения, каких не пришлось испытывать XVIII веку»¹⁰⁵⁷.

Автор, очевидно, дает подобающее значение устойчивости московского строя. Но он, как тоже подобало, не закрывает глаз и перед его недостатками. Навык, опыт, говорит он, часто заменяли «ум, талант, размышление»¹⁰⁵⁸, и затем показывает, как «новые задачи правительства все настойчивее возбуждали потребность в государственных людях с умом, талантом и наклонностью к размышлению», и раскрывает тот путь, которым, в силу этих потребностей, выходили на высоту государственного служения такие люди, как Ордин-Нащокин, Матвеев¹⁰⁵⁹.

В последней, XXVI главе автор собирает существенные, рассеянные в его сочинении черты исторической жизни Боярской думы, чтобы показать, что в этом учреждении «отразился основной факт истории Московского государства». «Единственной постоянной опорой устройства и значения Боярской думы как аристократического учреждения был, по его мнению, обычай, в силу которого государь призывал к управлению людей боярского класса в известном иерархическом порядке»¹⁰⁶⁰. «Крепость этого обычая создана была историей самого Московского государства. Оно было не произведением какой-либо политической теории, как смутно помышлял царь Иван Грозный, и не следствием удачного хищничества его предков, как решительно утверждали его политические противники. Оно было делом народности, образовавшейся в XV веке в области Оки и Верхней Волги. Народность эта образовалась по отступлении старинного русского населения в глубь нашей равнины с южных и юго-западных окраин перед торжествовавшими врагами. Разделенная политически, угрожаемая гибелью с разных сторон и с одной (татарской) раз уже завоеванная, эта народность начала устраиваться в обширный лагерь. Средоточием этого лагеря стал центральный город тогдашней Великороссии, а вождем – князь этого города. Все национальные, церковные, экономические и другие условия, содействовавшие государственному объединению Великороссии, связались с судьбой Москвы только потому, что она была таким центральным городом боевой, готовившейся к борьбе Великороссии XIV–XV веков, только благодаря ее стратегическому отношению к тогдашнему театру военных действий»¹⁰⁶¹. Автор наш дает даже второстепенное значение дарованиям московских князей. Вся сила Московского государства была в том, что «оно было народным лагерем, образовавшимся из боевой Великороссии – Оки и Верхней Волги и боровшимся на три фронта: восточный, южный и западный. Оно родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты»¹⁰⁶².

Яркие краски этой картины, которую автор рисовал нам и прежде, следует и здесь, как и там, усилить. Народное, боевое государство Московское, несомненно, заложенное преимущественными трудами великорусского племени, потому было крепко и разрослось, что все русские племена – не только великорусское, но и малорусское и белорусское, смотрели на него просто как на русское, родное им, и всегда шли к нему, как к своему родному, многообещавшему в будущем, так, без всякого сомнения, смотрели на него истые малороссы – митрополит Петр, знаменитый Боброк-Волынец, обелорусевшие литвины Андрей и Димитрий Ольгердовичи и множество людей литовской Руси и княжеского и не княжеского рода, и малороссийского и белорусского племени.

Это то военное по происхождению Московское государство и устроилось по военному, полагает автор, и в основу его легло «деление общества на служилых и не служилых». Это строевое общество составилось из прежних удельных военных дворов, в том числе и московского, с вождями их, во главе которых был московский князь, державшийся долго в отношении к ним договорного права и долго дававший существовать их особому военному распорядку и даже их дворам. «Из сочетания власти этого военачальника с правительственными понятиями и привычками хозяина-вотчинника удельных веков и вышел, – говорит автор, – своеобразный политический авторитет московских государей, как он обнаружился в правительственной практике, а не как пытались его изобразить древнерусские публицисты, царственные и простые», т. е. Иоанн IV и его противники. «Неограниченно распоряжаясь лицами, эти государи в делах общего порядка привыкли действовать вместе и по совету с потомками тех местных воевод, которые некогда были военными товарищами их предков»¹⁰⁶³. «Сначала эти военные советники имели широкие правительственные полномочия в местах расположения своих удельных дворов – остаток их прежней удельной самостоятельности. Они и в общем строе государственного управления, т. е. лагерной и походной администрации, расстанавливались по степени важности своих местных полков, т. е. дворов, если были удельные князья, или по своему иерархическому положению в этих полках, если были простые удельные бояре»¹⁰⁶⁴. Отсюда автор выводит местничество как естественное явление. «Но потом с военно-административной перестройкой государства и с землевладельческой перестановкой титулованных и простых бояр их местное полковое значение постепенно исчезло, прежние политические и экономические связи порвались, удельные станы и усадьбы развалились»¹⁰⁶⁵. Затем следовали разгромы Иоанна IV и Смутного времени, так что, по автору, «боярство царя Алексея можно назвать в полном смысле слова аристократией воспоминаний»¹⁰⁶⁶. «Так не боярство умерло потому, – говорит ниже автор, – что осталось без мест, чего оно боялось в XVI в., а места исчезли потому, что умерло боярство и некому стало сидеть на них»¹⁰⁶⁷. Автор заключает эту печальную повесть следующей, бьющей в глаза картиной. «Если бы сторонний наблюдатель, не зная, что случилось с боярством, внимательно посмотрел на Боярскую думу во второй половине XVII века, она показалась бы ему торжественной палатой, устроенной и убранной для великородных и властных посетителей, товарищей хозяина; но такие посетители почему-то перестали являться в палату, а пришли туда невзыскательные рабочие люди, простые исполнители хозяйской воли, которым нужна была не такая палата, а простая рабочая канцелярия, «изба», как назывались приказы в XVI в.»¹⁰⁶⁸.

Можно предполагать, что если бы такой сторонний наблюдатель ознакомился с историей этой Думы по исследованию г. Ключевского, то он все-таки не освободился бы от самого докучливого недоумения: каким образом случилось так, что московское родовитое дерево, у которого после всех ломавших его бурь осталось все-таки немало целых и здоровых ветвей, не возросло вновь, и каким образом «невзыскательные, рабочие люди», – приказные не знали такой ломки, а, напротив, возрастали и усиливались до такой степени, что смелее и смелее подходили к «торжественной боярской палате» и, наконец, совсем в ней засели? Эти недоумения может разъяснить прежде всего тщательно исследованная история приказов. У г. Ключевского положено прекрасное начало для этой истории. Мы у него видим возникновение приказов и первоначальную зависимость от Думы. Но их развития с XVII века и вторжения в Думу с решающим значением не видим. Об этом тоже, как и по вопросу о Земских соборах, нельзя не жалеть. Где только автор касается приказов, там ясно видно, что это дело тоже вызывало его на архивные изыскания, и он обладает богатыми данными. Затем, действительная смерть боярства находится в связи не только с историей приказов, но, как мы уже показывали, с историей поместного права, а также с историей нашего русского закрепощения и холопства. Истории закрепощения тоже нет у нашего автора, а что касается истории нашего русского холопства, то ее нет не только у нашего автора, но и ни у кого из наших историков; даже мало надежды на скорое ее появление, так как дела холопьего приказа истреблены в стрелецкие бунты 1682 г., и материалы для этой истории нужно собирать лишь по клочкам, сохранившимся по областным архивам и в других памятниках.

Сочинение г. Ключевского «Боярская дума» есть новейший крупный труд по русской истории. В нем совмещены, как мы и показывали, и добытые уже прежде результаты нашей науки, и новые приобретения весьма ценного свойства, привнесенные самим автором. Постараемся выделить те и другие.

Г-н Ключевский в постановке дела русской истории по всем важнейшим вопросам – ученик и последователь С.М. Соловьева, но ученик и последователь, много работающий сам и потому многое изменивший и в фактической, и в теоретической части труда своего учителя. Он, подобно Соловьеву, сосредоточивает культурное историческое движение России в верхней среде и так же, как Соловьев, видит ослабление и ухудшение этого движения с усилением направления русской колонизации на северо-восток России. Но г. Ключевский гораздо крепче и яснее Соловьева связывает правительственную культурность с культурностью верхнего русского общества, и, хотя подобно Соловьеву, отрывает это общество от весьма важных его проявлений, как веча, Земские соборы, и, кроме древних времен, проходит молчанием русскую общину и ее исторический труд в деле русской культуры, но гораздо больше Соловьева связывает правительственный русский класс с русским обществом вообще и даже с русским простым народом. Точно так же положение Соловьева о большом влиянии природы на развитие русской цивилизации у г. Ключевского развито гораздо больше. В этом отношении он дает даже новое и весьма важное разъяснение экономических переворотов в исторический судьбе правящих и неправящих русских классов, причем у него выступает с особенной яркостью не только зависимость от этих переворотов правительственного значения высших классов русского общества, но и решающее в этом отношении значение простого народа¹⁰⁶⁹.

Следуя своему обычному приему – снимать позднейшие или вообще посторонние для его задачи наслоения в исторических данных, исторических явлениях, автор отделяет в предмете своих изысканий временные, случайные влияния и представляет нам обыденный, обычный строй жизни Боярской думы. Это привело, как мы уже знаем, и к некоторым ошибочным результатам, но привело также и к таким результатам, которые нужно признать драгоценным приобретением нашей науки. Ни в каком другом новейшем сочинении по русской истории не раскрыта с такой обстоятельностью и убедительностью разумность и целесообразность правительственного склада нашей древней Руси, как в «Боярской думе» г. Ключевского. Нашим русским западникам, привыкшим видеть в нашей старой Руси одно варварство, приходится после этого сочинения сомкнуть свои уста по многочисленным вопросам этого рода, и сомкнуть тем крепче, что сам г. Ключевский немало сгустил исторические краски для изображения этого самого варварства; однако при всем том он показывает, что какой-нибудь удельный князь Северо-Восточной Руси – настоящий мужик, как однажды выразился автор, поступает весьма разумно в своей правительственной среде и что даже невообразимая, по-видимому, пестрота и спутанность разнородных земельных единиц его княжества имели свой смысл и разумность. Но в труде г. Ключевского есть еще более важная особенность.

В обыденном, обычном строе исторической жизни Думы отсутствует политика с ее раздирающими партиями и их страстями и царствуют теснейшее единение Думы с Верховной властью государя и совершенное спокойствие и правда в решении русских дел. В этом строе никнут даже ужасы времени Грозного и раздражающее вторжение в Боярскую, аристократическую думу худородных людей. Во всем этом весьма много трагизма, далеко не раскрытого автором, но еще больше исторического, народного величия Боярской думы, талантливо подмеченного и раскрытого г. Ключевским.

Когда мы вдумываемся в эту часть изысканий г. Ключевского, приходится невольно забывать, что это писал один из самых последовательных учеников С.М. Соловьева; представляется, что это писал один из давних и постоянных сотрудников в изданиях общепризнанного ныне главы русских славянофилов И.С. Аксакова.

Нам известно, что такое новейшее явление в истории нашей науки имеет немало аналогичных явлений в трудах других наших историков. Мы знаем, что и более видные из наших русских юристов приходили к выводам славянофилов. Мы знаем, что вновь поставленный вопрос о научности, объективности в трудах К.Н. Бестужева-Рюмина и Е.Е. Замысловского привел их к тому же рубежу и нередко заставляет и переходить его. Мы знаем, что даже С.М. Соловьев, в конце концов, вступил на ту же дорогу. Теперь мы видим, что его ученик и преемник по кафедре входит в ту же славянофильскую область, несмотря на верность своему учителю по всем важнейшим вопросам, несмотря даже на собственное, заявленное в начале труда желание стоять выше и западнической, и славянофильской теорий. Над всем этим стоит задуматься и молодым и старым русским историкам, а еще больше следует им задуматься над тем, сколько напряженных усилий, сколько самоотверженного труда, нередко с невознаградимыми потерями, положено русскими историками на то, чтобы пробиться к русскому разумению своей истории, которое и прежде нередко оказывалось более научным разумением, а теперь, по всей справедливости, может быть признаваемо уже и научным русским торжеством. Русское самосознание может теперь опираться не только на родное чувство, но и на основания научные.

Заканчивая мой курс истории науки русской истории, я обыкновенно прочитывал моим студентам список моих сочинений и изданий, удерживаясь, конечно, от всяких суждений о них. Прилагаю его и здесь.

1858 г. – Разбор сочинения Вердье о начале Католичества в России (напечатано в «Христинском Чтении» за этот год. – Ч. 1. – С. 33 и 185).

1859 г. – «Литовская церковная уния», том первый.

1862 г. – «Литовская церковная уния», том второй.

1862 г. – «Лекции о западнорусских церковных братствах».

1864 г. – «Лекции по истории Западной России». В конце 1883 г. напечатано новое, переработанное издание этих «Лекций» под заглавием: «Чтения по истории Западной России». В настоящем году изданы третье и четвертое издания этих чтений. Ко всем новым изданиям приложена Этнографическая карта с пояснениями ее.

1865 г. – «Документы, объясняющие историю Западной России и ее отношения к Восточной России и к Польше». Изданы по поручению Археографической комиссии с переводом на французский язык.

1867 г. – «Летопись осады Пскова Баторием». Издана по поручению Академии наук.

1869 г. – «Дневник Люблинского сейма 1569 г.». Издан по поручению Археографической комиссии по двум редакциям и с переводом на русский язык.

1872 г. – «Русская историческая библиотека», том первый. Издана по поручению Археографической комиссии. В этом издании польские дневники Смутного времени изданы с переводом на русский язык.

1873 г. – «История воссоединения униатов старых времен», до 1800 г.

1874 г. – Вторая половина выпуска Макарьевских Четьих-Миней, месяц октябрь с 4 по 19 число.

1880 г. – Конец месяца октября Макарьевских Четьих-Миней с 19 по 31 число. Оба выпуска изданы по поручению Археографической комиссии. В обоих из них, особенно во втором, текст Макарьевских Четьих-Миней сличен с имеющимися греческими и латинскими подлинниками и с более древними русскими рукописями Новгородской и Кирилло-Белозерской библиотеки, хранящимися в Петербургской Духовной Академии.

1880 г. – Три подъема русского народного духа для спасения русской государственности в Смутные времена. Напечатано в «Христианском Чтении» за этот год и в небольшом числе оттисков.

1880 г. – «Куликовская битва». Напечатано в «Церковном Вестнике» за этот год (№ 39) и в небольшом числе оттисков.

1883 г. – «Историческая живучесть русского народа и ее культурные особенности» – публичная лекция, прочитанная в Славянском Обществе¹⁰⁷⁰.