Глава XIV. Изложение славянофильской теории

В то время как в Москве, а тем более в Петербурге раздавались речи, что в нашем прошедшем нет ничего своего культурного, что всем лучшим мы обязаны Западной Европе и должны быть ей за это бесконечно благодарны, в московской университетской среде и общественной, еще в 30-х годах вырабатывались совершенно противоположные взгляды на наше прошедшее и на благодеяния нам Западной Европы. Группу людей, вырабатывавших эти взгляды, составляли, кроме Погодина, профессора Московского университета: Шевырев, Лешков, Ив. Беляев; но особенную силу дал ей кружок, выделившийся из самого московского общества. Во главе его стояли в 40-х и первых 50-х годах: Хомяков, братья Киреевские, семейства Елагиных и Аксаковых. Все они стали известны под именами, данными им западниками: «славяне», «славянофилы», впоследствии – «панслависты».

Сравнительно с западниками так называемые славянофилы занимали противоположное положение не по одним взглядам. Они, за исключением наших необычайных дел, таких как освобождение крестьян, борьба с польской смутой, Восточная война, не занимали видного места в нашей служебной среде, мало имели или даже вовсе не имели органов печати для выражения своих мнений, но всегда производили сильное впечатление на наше общество и очень много сделали для науки русской истории.

Подобно западникам, славянофилы выходили тоже из отрицания, но обращали его на Западную Европу и на те явления русской жизни, в которых особенно сильно сказалось влияние Европы. Еще Погодин раскрывал завоевательное начало западноевропейских государств, внесшее разлад и борьбу между властью и народом. Славянофилы 40-х годов, особенно К.С. Аксаков, много занимавшийся русской историей, развивали далее это положение, доказывая отсутствие доверия и правды между государством и обществом Западной Европы и указывая на западноевропейский пролетариат как на неопровержимое доказательство разложения, производимого этим разладом, борьбой и неправдой в складе западноевропейской жизни⁴⁸⁰. Но славянофилы не довольствовались одним отрицанием. С необыкновенной смелостью, гораздо большей, чем новиковская, славянофилы выставили поклонникам Запада высший идеал человеческих обществ. «Нравственный подвиг жизни, – говорит К.С. Аксаков в своей статье «Об основных началах русской истории», – предлежит не только каждому человеку, но и народам, и каждый человек, и каждый народ решает его по-своему, выбирая для совершения его тот или другой путь... Всякая умственная, всякая духовная деятельность вся тесно соединена с нравственным вопросом»⁴⁸¹. К.С. Аксаков вообще всякое дело связывал с нравственностью. Вся жизнь человека и народа, по его убеждению, есть выражение нравственности. «Для него (К. Аксакова), – говорит Анненков, – славянизм и народный русский строй жизни составляли более чем доктрину или учение, защищать которые обязывает честь: славянизм и народный русский строй жизни сделались жизненными основами его существования и кровью его самого»⁴⁸². Провозглашая этот высший нравственный идеал жизни и частного человека и человеческих обществ как единой жизни, Аксаков смело отрицал культурность для нас Западной Европы и низводил эту культурность в низшую область материальных удобств жизни. Но ведь это голос аскета, против которого могли заговорить не только люди знания, науки, но даже и аскеты Запада. На помощь Аксакову выступил Хомяков, человек и сильного ума, и сильного знания, и стал наносить такие удары культурности Европы, что перед ним смущались и задумывались даже такие люди, как Грановский и Герцен. В своих знаменитых статьях о Латинстве и протестантстве он разоблачил эти вероисповедания и показал, как человеческая гордость исказила вселенскую истину в Латинстве, и как вся сила протестантства – в отрицательном его отношении к Латинству⁴⁸³. Хомяков подорвал даже эпоху Возрождения наук, понимал ее, как «отчаянный призыв со стороны народов Западной Европы языческого мира на помощь для создания чего-либо похожего на науку, искусство и цивилизацию»⁴⁸⁴. «Европа объявлялась (Хомяковым), – говорит Анненков, – несостоятельной для здорового искусства, для удовлетворения высших требований человеческой природы, для успокоения религиозной жажды народов и водворения справедливости, правомерности и любви между ними, Ей предназначались естественные, финансовые, технические науки, великие промышленные изобретения и проч., словом, баснословные успехи по всем отделам ведения, способствующим материальной стороне существования. Она осуждалась, – продолжает Анненков, – на развитие комфорта. Благосостояние Европы, беспримерное в истории, продолжает еще расти, в ущерб все более и более грубеющему нравственному смыслу ее. Она даже закрывает глаза от восстающей пред ней смерти в образе пролетариата, который расплодился под ее крылом и грозит возобновлением времен варварства»⁴⁸⁵.

Взгляды эти, впрочем, впоследствии были несколько смягчены. Не только в сфере материальных интересов, но и в высшей сфере знания отдавалась справедливость Европе и допускалось заимствование от нее всего лучшего, но не иначе, как подвергая все это собственной переработке и соглашению со своими началами. Идеи эти проводились тем же Хомяковым и Киреевскими в журнале «Москвитянин» в 1845 г., когда он был под их редакцией, и проводятся всеми представителями славянофильства в настоящее время. Известно, что некоторые из них были и есть ученейшими людьми, такие как Хомяков, Самарин, Гильфердинг и некоторые из современных славянофилов. Но чего решительно не допускали славянофилы – это усвоения нравственных идеалов Запада и тем более восприятия целиком какой-либо западноевропейской народности. Поэтому наше общество, выросшее на почве Петровских преобразований, и сами эти Преобразования осуждались и осуждаются всеми последовательными славянофилами.

При таких воззрениях на Западную Европу, хотя бы в смягченном их виде, неизбежно было иметь много противоположных идеалов и воззрений, взятых из русской прошедшей жизни. Сейчас мы увидим, с каким глубоким знанием и широтой взгляда славянофилы развертывали свои идеалы. Идеалы эти обыкновенно связывают с западноевропейскими философскими теориями Гегеля и Шеллинга. Мы их будем связывать с прежде добытыми результатами в научной разработке русской истории, что и вернее, и полезнее.

Подобно Карамзину и всем лучшим нашим русским историкам прежнего времени, славянофилы сосредоточивали свое внимание на временах Московского единодержавия, как таких временах, в которые русская жизнь вылилась во всех существенных формах, которые составляли и развитие прошедшего, и начало дальнейшего развития. Но они не ограничились временами Иоанна III и IV, в которых Карамзин находил более полное выражение русской жизни, а прибавили к ним еще времена после самозванческих смут и, можно даже сказать, что они передвинули карамзинский центр тяжести русской истории от времен Иоаннов ко временам Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича, т. е. в XVII век. Здесь-то, главным образом, они и стали искать существенные особенности и явления русской исторической жизни.

Татищевская, болтинская и особенно карамзинская теория о русском самодержавии и о том, что русский народ находит ее лучшей государственной формой, нашли себе у славянофилов дальнейшую разработку, в основе которой особенно глубоко закладывалась мысль Карамзина, что высшее благо человеку дается не государством, а собственным, нравственным его развитием. Это нравственное развитие, как мы уже показывали, славянофилы стали связывать с исторической жизнью русского народа. Давая полную свободу государственной власти, они отвергли западноевропейское понимание государства как источника всех благ человека, дали ему значение внешней правды, внешнего наряда, а всю силу внутренней, нравственной правды сосредоточили в русском земстве, которое, не стесняя государственной власти, живет полной внутренней свободой. Связью этих двух сил, государственной и земской, служит следующее. Для государства как выражения внешней правды часто нужна, особенно в важных случаях, внутренняя правда, и тем естественнее, что государственная власть сосредоточивается в живом лице самодержца, живущего, как и все, внутренней правдой. С другой стороны, само земство постоянно чувствует нужду во внешней правде. Отсюда взаимное доверие этих двух сил и взаимная нужда в общении, выражавшемся в вечах, Земских соборах, в которых высказывалось мнение земли, и так как это мнение носит характер нравственной силы, то не должно быть речи ни о его стеснении, ни о его внешней обязательности.

Из этой теории вытекало само собой погодинское положение о добровольном призвании Рюрика и, вопреки Погодину, подрывалось в корне значение норманнской теории призвания князей, как иноземного культурного начала. Далее отсюда вытекало и особенно дорогое славянофилам народное восстановление самодержавия после-смутных времен и получали особенное значение Земские соборы.

Само собой разумеется, что славянофилы должны были обратить особенное внимание на вторую, строительную силу в русской истории, на земство, в котором, хотя в единении с государством и под его покровом, но независимо живет и развивается внутренняя правда. Они стали доискиваться до основной ячейки, в которой скрывается эта внутренняя правда, и доискались до такой новой русской силы, которая действительно держала судьбы России.

Славянофилы, как мы уже замечали, находили несостоятельным русское общество новейших, послепетровских времен потому главным образом, что оно стало жить жизнью, чужой для своего простого народа. Больше значения в этом отношении должно было получать у них русское общество допетровских времен как жившее одной жизнью с народом, но и оно как служилое сословие жило больше государственной жизнью. Основную силу внутренней правды славянофилы нашли глубже, – в русской земельной общине, как она от древнейших времен развивалась до форм бывших в московские времена, и в остатках, сохранившихся до настоящего времени. Земельная община, в которой все связаны узами взаимной поддержки, где дарование, счастье, личные интересы добровольно подчиняются общему благу, т. е. где царствует внутренняя правда, выражающаяся внешним образом в народных обычаях и сходках, и есть та ячейка, из которой развилась и наша государственность, и вся наша историческая жизнь.

Личность человека в этой общине с нравственной стороны уважалась до того, что последний сирота считался участником в правах и выгодах общины; но полного простора, а тем более с эгоистической точки зрения, не могло быть. Такая личность могла свободно выходить из общины. Выходом этим пользовались и необыкновенно даровитые люди, с особым призванием, такие как богатыри, подвижники, или люди с узкими эгоистическими понятиями – такие как изгои⁴⁸⁶. Те и другие могли составлять добровольные временные или постоянные корпорации, такие как дружины богатырей, торговые, ремесленные союзы, союзы для особых предприятий – братчины, артели, скитские и общежительные монастыри. Сами общины тоже соединялись и группировались около городов, где образовалось вече, а московское единодержавие собрало воедино все веча в Земские соборы.

Устройство и внутренняя жизнь русской земельной общины раскрыты И.Д. Беляевым и К.С. Аксаковым в полемике их с последователями родового быта. Беляев в своем исследовании «Русская земля пред прибытием Рюрика»⁴⁸⁷ устраивает как бы мост для перехода от теории родового быта к теории общинного быта. Он доказывает, что славяно-русские племена в разные времена селились на пространстве России, и в то время как одни выработали несомненно общинное земельное устройство (например, новгородцы, кривичи), другие были еще в родовом быте (как северяне); у третьих, наконец, было и родовое устройство, и общинное, т. е. одно – отживающее, другое – заменяющее его (как у древлян и отчасти – у полян). Тут очевидна связь с немецкими теориями о роде и земельной общине и отсюда колебание. Колебания этого не знал К. Аксаков и решительно отвергал родовое устройство и доказывал общинное. История нашего крестьянства должна была вызвать еще большее внимание славянофилов, как осязательное подтверждение их теории. К. Аксаков, несомненно, занимался специально и изучением крестьянства, как видно из черновых его работ по этому предмету, изданных в 1 томе Собрания его сочинений⁴⁸⁸. Но самое полное и, можно сказать, классическое сочинение, где изложена вся историческая жизнь русской общины, – это знаменитое сочинение И.Д. Беляева «Крестьяне на Руси» (1860 г., есть и второе издание – 1863 г.). Достоинства его признаны и Академией наук. Дополнением к нему могут служить статьи покойного князя Черкасского в «Русском Архиве» (1880 г.) и весьма странное по общим взглядам, но довольно богатое сведениями из XVIII века сочинение В.И. Семевского⁴⁸⁹. Замечательно, что самое большее прославление русской общины сделано, как мы уже указывали, последователем теории родового быта К.Д. Кавелиным, который представляет такие человеколюбивые особенности ее, что наша простая русская земельная община должна стать выше западноевропейских филантропических учреждений.

Обычная сторона русских земельных общин, которая получала такое важное значение у славянофилов, повела к изучению народных песен, былин, поговорок и пословиц, вообще к изучению народной поэзии. Этим делом занимались братья Киреевские, составившие большое собрание памятников народного творчества, издание которых начато при их жизни и кончено после их смерти Бессоновым. Пример Киреевских вызвал на собирание этого материала известного нам Рыбникова, а также Шеина и еще прежде – собирателя пословиц и поговорок Снегирева. В последнее время, как нам уже известно, собиранию и изучению былин посвящал себя покойный Гильфердинг. Научной разработкой материалов по народному творчеству занимался К. Аксаков⁴⁹⁰ и в новейшие времена – О. Ф. Миллер.

Изучение бытовой стороны русского народа, естественно, вызывало этнографические вопросы. Славянофилы при всем их внимании и предпочтении склада русской жизни во времена Московского единодержавия не могли не уважать самобытных местных и племенных особенностей русского народа. В славянофильской теории находили уютное место особенности малороссийской, белорусской жизни, и даже стали к ним тянуть инородцы, как например, лучшие выразители народностей – польской, литовской, латышской, эстской, финской и других. Великого внимания и глубокого изучения заслуживает со стороны русских людей – как ученых, так и общественных деятелей – то, что положительная сторона, положительное содержание русской народности, как их выясняют славянофилы, производили не раз обаятельное влияние на наших западных окраинах и притягивали их к русскому народному целому прочнее всех других мер. Это доказали дела Н. Милютина и князя Черкасского в Польше, дела и сочинения касательно западных окраин и балтийских областей Самарина, Гильфердинга и др. Этим же путем и по другим причинам – по кровному родству и для научного сравнительного изучения русских дел славянофилам неизбежно приходилось переходить в область вообще славянскую. Славянофилы уясняли родство и единство общеславянской жизни и стремлений. К ним примыкали более и более слависты, и в этом новом союзе вырабатывался и научно, и жизненным путем так называемый панславизм. В этой области можно указать несколько оттенков славянофильских воззрений. Одни из них, например Погодин, излишне примешивали к вопросу о единстве славян русскую государственную власть, и потому многим казалось, что славянофилы желают государственного слияния в одно всех славян. Но другие славянофилы, и в гораздо большем числе устраняют такую постановку дела. Не отвергая государственного русского содействия нуждам славянства, они хлопочут собственно о внутреннем единстве славян и только указывают на русский язык, как на более пригодное средство для успеха этого единения. Но некоторые и по этому вопросу становятся на самую безобидную, гуманную точку зрения. Они утверждают, что внутреннее единство полезно всем славянам, что может происходить при этом обобщение всех лучших основ славянства и в быте; и в языке, не исключая и русского быта, и языка. Такие воззрения проповедовал, например, Гильфердинг. И старые славянофилы, и новые, вышедшие из среды славистов, образовали более и более сильную числом и знанием группу ученых людей, произведения которых составляют уже целую литературу, и некоторые получили общеевропейскую известность. Таковы, например, сочинения Гильфердинга, особенно его «История балтийских славян», и сочинения В.И. Ламанского, издавшего последнее свое большое сочинение о славянских архивных сокровищах Венецианского архива прямо на французском языке, очевидно, для удобства западноевропейских читателей⁴⁹¹. В согласии и единстве с русскими славистами стали чаще и чаще работать слависты западные, как польские, чешские, словацкие. Явилась даже попытка проследить, по примеру Шафарика, славянское единство дальше, позднее в исторические времена. Такая мысль лежит в основе сочинения г. Первольфа «Славянская взаимность с древнейших времен до XVIII в.» (1874 г.).

Вся эта теория не только получала то высокое научное значение, что давала возможность понять и объединить все главнейшие явления русской исторической жизни, но и то еще значение, что она выделяла русский народ, как своеобразный и самобытный. Заветные желания Болтина, Карамзина блистательным образом осуществлялись. Погодин почувствовал новый вызов забывать о норманнах и больше углублялся во внутренний русский и славянский мир. Обрисовывалась русская национальность и связывалась с общечеловеческим историческим движением и через славянский мир и той своей стороной, которая в исторической жизни русского народа показывала своеобразное развитие внутренней правды и господство ее над правдой внешней. Русско-славянский мир открывал в себе идеалы жизни, которых не мог игнорировать ни один народ. Но этот идеал славянофилы подняли еще выше и сделали его еще более обязывающим другие народы к вниманию и уважению его. Славянофилы хорошо знают, что национальность, как бы хороша ни была, есть все-таки внешняя оболочка человека и его жизни. Оттого они и налагают так сильно на выражающуюся в русской жизни внутреннюю правду, служение нравственному началу, чтобы показать, что русская национальность этим началом облагорожена, возвышена и упрочена на поприще всемирной человеческой жизни. Но природное нравственное начало в человеке должно быть просвещено и возвышено Христианством. Поэтому славянофилы, слив неразрывно нравственное начало с исторической русской жизнью, естественно также крепко слили с ней Христианство восточного вероисповедания. Православие в России приросло к русской народности, оно слилось с ней нерасторжимо, оно – сущность русской народности. Вот почему Хомяков громил религиозную ложь Запада и доказывал превосходство Греко-Восточного вероисповедания. В этом разгадка всех его богословских сочинений. В этом разгадка и того, почему коренные славянофилы всегда больше занимались южными, православными славянами и почему они смело будят православные воспоминания у западных славян.

В научной области этот вопрос кроме Хомякова разрабатывался и после. В этом отношении замечательны статьи покойного Гильфердинга по поводу тысячелетия Славянской грамоты, в которых показывается совпадение соборности Православной Церкви с началами жизни русской общины. Замечательно также исследование профессора Ламанского «Греко-славянский мир», в котором обличается неправильное понимание Западной Европой этого мира и указывается достоинство не только религиозных, но и государственных начал греко-славянской жизни.

К.С. Аксаков. Со всей прямотой и типичностью поставлен на этой высоте идеал русской исторической жизни К.С. Аксаковым, в начале второй его статьи (помешенной в 1 т. Полного собрания его сочинений) «Об основных началах русской истории». «Россия, – говорит Аксаков, – земля совершенно самобытная, вовсе непохожая на европейские государства и страны. Очень ошибутся те, которые вздумают прилагать к ней европейские воззрения и на основании их судить о ней... История нашей родной земли так самобытна, что разнится с самой первой своей минуты. Здесь-то, в самом начале разделяются эти пути – русский и западноевропейский до той минуты, когда странно и насильственно встречаются они, когда Россия дает страшный крюк, кидает родную дорогу и примыкает к западной. Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Власть явилась там неприязненной и вооруженной и насильственно утвердилась у покоренных народов... Русское государство, напротив, было основано не завоеванием, а добровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его начало. Власть явилась у нас желанной, не враждебной, но защитной, и утвердилась с согласия народного. На Западе власть явилась как грубая сила, одолела и утвердилась без воли и убеждения покоренного народа. В России народ осознал и понял необходимость государственной власти на земле, и власть явилась, как званный гость, по воле и убеждению народа».

«Таким образом, рабское чувство покоренного легло в основание Западного государства; свободное чувство разумно и добровольно призвавшего власть легло в основание государства Русского. Раб бунтует против власти, им не понимаемой, без воли его на него наложенной и его не понимающей. Человек свободный не бунтует против власти, им понятой и добровольно призванной» ...

«Пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собой, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях. Запад из состояния рабства переходя в состояние бунта, принимает бунт за свободу, хвалится ею и видит рабство в России. Россия же постоянно хранит у себя призванную ею самой власть, хранит ее добровольно, свободно, и поэтому в бунтовщике видит только раба с другой стороны, который также унижается перед новым идолом бунта, как перед старым идолом власти; ибо бунтовать может только раб, и свободный человек не бунтует. Но пути стали еще различнее, когда важнейший вопрос для человечества присоединился к ним: вопрос веры. Благодать сошла на Русь. Православная вера была принята ею. Запад пошел по дороге Католицизма. Страшно в таком деле говорить свое мнение; но если мы не ошибаемся, то скажем, что по заслугам дался и истинный, дался и ложный путь веры: первый – Руси, второй – Западу... Поняв с принятием христианской веры, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою веру. С другой стороны, зная, что совершенство на земле невозможно, она не искала земного совершенства и поэтому, выбрав лучшую из правительственных форм, она держалась ее постоянно, не считая ее совершенной».

В другой статье «О русской истории», изобразив подробно гордость и ложь Запада и смирение и правду русского народа, К.С. Аксаков говорит: «История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни»⁴⁹². Сейчас же затем Аксаков устраняет вопрос о самохвальстве и показывает, что различие тут в том, что в России не было таких зверств, как на Западе, и что в ней грех не возводится в добродетель. Еще в более сжатом виде К.С. Аксаков высказывает основы русской жизни в известной своей «Записке», помещенной в газете «Русь»⁴⁹³. «Еще до принятия Христианства, готовый к его восприятию, предчувствуя его великие истины, – народ наш образовал в себе жизнь общины, освященную потом принятием Христианства. Отделив от себя правление государственное, народ русский оставил себе общественную жизнь и поручил государству давать ему (народу) возможность жить этой общественной жизнью. Не желая править, народ наш желает жить, разумеется, не в одном животном смысле, а в смысле человеческом. Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы общественной – народной жизни внутри себя. Как единый, может быть, на земле народ христианский (в истинном смысле слова), он помнит слова Христа: «воздайте кесарева...» и другие слова Христа «царство Мое несть от мира сего»; – и потому, предоставив государству царство от мира сего, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, путь к внутренней свободе и духу, к царству Христову: царство Божие внутрь вас есть»⁴⁹⁴.

В теории К.С. Аксакова, принимаемой и некоторыми другими славянофилами, при несомненных ее достоинствах, которые никогда не потеряют значения, есть некоторые трудности, по-видимому, неодолимого характера. Это, прежде всего, взгляд на отношение государственности и земства как двух совершенно свободных и независимых сил. Взгляд этот легко прилагается к древним временам русской жизни, когда государственная власть была проста, обладала небольшим числом своих орудий, и круг ее действий был неизбежно мал. Тогда общины, земство действительно жили самобытной внутренней жизнью. Но совсем иное дело, когда мы переходим к позднейшим временам, в которые государственная власть более и более входила в область внутренней жизни. Мы видим, что эта внутренняя жизнь земства суживается и внешние выражения ее слабеют. Боярская дума – не то, что дружина, и Земские соборы – не то, что веча. Чтобы в этом убедиться, довольно указать на право отъезда дружинников и на то, что древние веча имели в возможности и нередко на деле принудительную силу не только для своих членов, но и для князей. История местничества и история партии Сильвестра и Адашева ясно показывают стремление русского общества восполнить чем-либо ослабевшую силу земства. Такое же затруднение представляет тесно связанное с вышеуказанным положением учение о том, что русский народ – не политический народ. Из этого положения легко выводить заключение, будто бы русский народ был равнодушен к своей государственности и легко поддавался иноземному игу. Борьба с татарами, смутные времена, двенадцатый год, последняя польская смута и последняя Восточная война слишком ясно доказывают противное. Наконец, идеалы русской жизни во времена Московского единодержавия, особенно после самозванческих смут, требуют, по нашему мнению, критики и новых пояснений. Идеалы эти должны быть сопоставляемы с идеалами не только более старой Московской Руси, но и с идеалами дотатарской Руси, а при изучении воззрений и порядков после смутных времен необходимо иметь в виду две несомненные односторонности тех времен – значительную уже и тогда оторванность служебной и даже торговой среды от закрепощенного народа и крайнее отчуждение от иноземцев всего русского народа, выработанное иноземными злодеяниями Смутного времени. Впрочем, односторонности эти намечаются уже теперь в среде самих славянофилов.

Само собой разумеется, что написать «Русскую историю» по началам славянофильским необыкновенно трудно. Начала эти так глубоко захватывают русскую жизнь и так широко раздвигают область знаний, необходимых для понимания этой жизни, что справиться с этим весьма нелегко, и, возможно, весьма нескоро. Сам К.С. Аксаков хотя пробовал писать «Историю» России, но только для детей, и то только начал. Что же касается и ученой «Истории», то он прямо и решительно заявлял, что такое сочинение может появляться лишь в особые эпохи и в его время невозможно, а возможны лишь исследования и разве монографии.

И.Д. Беляев. Несколько иначе понял дело И.Д. Беляев. Он признал возможным написать «Русскую историю» не только для детей, но и вообще для образованных людей в форме популярного изложения. Выполняя такой взгляд, он стал писать «Рассказы по русской истории», первый том которых – «История России до нашествия татар» (изд. 1861 г.) – составляет первый опыт изложения истории по славянофильской теории (за немногими исключениями). В этих «Рассказах» от начала до конца проводится строгое разделение между государственностью и земством, и каждая из этих сторон русской жизни излагается особо⁴⁹⁵.

Сочинение это началом своим, как и вышеупомянутое исследование Беляева о древнем русском быте, примыкает несколько к теории родового быта и по распорядку событий внешней государственной истории России имеет связь с «Историей» С.М. Соловьева. По вопросу о призвании князей «Рассказы» Беляева стоят в связи с исследованиями М.П. Погодина. Но по воззрениям и выводам своим Беляев не зависит не только от ученых немцев и от Соловьева, но даже и от Погодина, норманнский период которого он почти уничтожает, а «Русскую Правду» не только считает народным памятником, но и выражением народного протеста против введения в Россию при Владимире греческих гражданских законов – так называемого Судного устава царя Константина. Князей удельного периода Беляев оценивает по тому, насколько они сближались с земством и действовали с ним заодно. «...Живой опыт, – говорит Беляев, – ясно свидетельствовал, что тот князь оказывался всегда сильнее в борьбе с другими князьями, которому усердно помогала земщина... Это... заставило их (князей) обратиться к старому порядку, в важных случаях советоваться с земщиной, как это делали Владимир и Ярослав и чем пренебрегали их сыновья. Первый из Ярославовых внуков обратился к этому старому порядку любимец народа Владимир Мономах»⁴⁹⁶...

Беляев не договорился до значения общерусского веча, которое задумывал Мономах и которое, без сомнения, еще больше закрепило бы положение этого князя как первого, господствовавшего над всеми князьями. Но Беляев понял другое великое значение Мономаха – заботу о низших слоях русского народа и об ограждении их от рабства денежного и личного⁴⁹⁷.

Наконец, Беляев обратил внимание еще на одну в высшей степени важную особенность. В разных местах своих «Рассказов» он обращает внимание на этнографический труд русского народа – где он делал завоевания, где останавливался в этом великом труде или даже подавался назад. Так, он говорит, что не много уже оставалось времени, чтобы обрусели половцы⁴⁹⁸, следит за сближением Литвы с Русью⁴⁹⁹ и объясняет успехи ливонских немцев раздорами новгородцев и псковичей⁵⁰⁰.

Подобно тому как славянофилы, вообще занявшись временами Московского единодержавия, главное внимание свое сосредоточили на земской силе, яснее всего выражающейся в крестьянстве, так и Беляев в своей «Истории» дотатарского времени не ограничился общими обозрениями земской силы в этот период, а занялся еще особым Исследованием более крупных проявлений в те времена земской силы – исследованием сильных вечевых центров в Новгороде, Пскове и Полоцке. К этому, впрочем, у Беляева были и особенные побуждения. Еще в своем исследовании о Русской земле до Рюрика он доказывал, что новгородские славяне и кривичи были самыми старыми поселенцами Русской земли и потому раньше других развили в себе общинную жизнь. Понятно, что и более крупное выражение общинной жизни – вече должно было у них развиться и раньше, и полнее. Вот почему эти вечевые пункты вызывали особенное внимание Беляева. Исследование каждого из них – в Новгороде, Пскове, Полоцке – составляет особый том «Рассказов», и дело в этих «Рассказах» ведется гораздо дальше татарского ига. История Новгорода доводится в них до его падения, т. е. до конца XV ст.; история Пскова (особый том) – тоже до его падения, т. е. до начала XVI ст.; история Полоцка (тоже отдельный том) – до подрыва в нем русской жизни польско-латинской силой, т. е. до слияния Литвы с Польшей в 1569 г.

Во всех этих «Рассказах» главное внимание автора обращено на внутренний строй жизни в этих вечевых областях. Особенно подробно описаны владения новгородские, псковские, полоцкие и показана различная степень их самостоятельности и связь со своими центрами. Самые подробные сведения автор дает о новгородских владениях, из которых более отдаленные составляли частную собственность. Везде также автор показывает главнейшую причину падения самобытности этих областей – внутреннее разложение, развитие самолюбивого аристократизма, пренебрегавшего интересами низших слоев общества.

Так, о Новгороде он говорит, что в нем «быстро увеличивалось изменение прежних отношений между большими и меньшими людьми, между богатыми и бедными; мало-помалу бояре перестали быть защитниками своих уличан, совершенно отделились от черных людей и составили одну сплошную массу богачей, угнетающих бедный, черный народ, и, таким образом, местные, прежде крепкие общины очутились без руководителей и сделались безгласными»⁵⁰¹.

В Пскове та же основная причина действовала значительно иначе. В Новгороде партия богатых людей давила общину при содействии наемных дурных людей из черни. В Пскове, где была очень сильна демократия, придумано было другое средство. Псковская демократия сама заняла аристократическое положение и господствовала над простыми людьми волостей – смердами, обременяя их данями и нарядами в пользу вечевого города Пскова. Богатые люди и воспользовались этим, выдвинули смердов и дали этим Москве роковое оружие против всего строя вечевого Пскова. Падение его совершилось без шума, особенно потому, что Псков, поставленный на краю Русской земли, в борьбе с немцами, Литвой и Новгородом, тянул к Москве⁵⁰².

Внутреннее разложение в Полоцке Беляев рассматривает сравнительно с Псковом и выделяет новые элементы разложения, вошедшие в полоцкую жизнь. Подобно Пскову, в Полоцке долгое время черные люди имели силу даже в XV в.; но мирное положение Полоцка быстро развило сильную аристократию... «По мере того, – говорит Беляев, – как с переменой династии древних полоцких князей... край стал постепенно входить в тесные связи с Польшей, вследствие принятия великим князем Ягайлом Ольгердовичем польской короны, постепенно падало и значение черных людей. Полоцкие и литовские бояре, увлеченные польскими панами, продавая независимость своего отечества и даже изменяя вере и национальности под руководством своих новых союзников и наставников, мало-помалу стали стеснять и уменьшать прежнее значение черных или меньших людей. Подражая своим наставникам – польским панам и шляхте, заслужившим в истории печальную известность мироедов и бессовестных угнетателей народа или меньших людей, здешние бояре, окрестивши черных людей в польское посполитство, постепенно ко времени полного соединения Литвы с Польшей достигли того, что окончательно сравняли здешних меньших людей с польским посполитством, и, лишивши их почти всех прав и всякого значения, выдали на разорение своим пособникам жидам»⁵⁰³.

С «Рассказами» Беляева об исторической жизни Новгорода, Пскова и Полоцка имеет тесную связь его исследование «Очерк истории Северо-Западного края России», изд. в 1867 г. В этом «Очерке» излагается история страны до первого соединения Литовского княжества с Польским королевством при Ягайле в 1386 г. и история первых смут из-за этого до утверждения власти в Литве Витовта, т. е. до 1392 г. Но особенно важное значение в этом «Очерке» имеет исследование древнейших времен Литвы. В нем объясняется историческое происхождение русского населения этой страны – из Новгорода, Пскова и Смоленска и объясняется посредством нового научного приема – сличения топографических имен рек, городов. «Следы сих древних славянских колоний полочан (из Новгорода) и кривичей (из Смоленска) дошли до нас, – говорит Беляев, – из глубокой древности в названиях рекам и разным урочищам, – названиях чисто славянских и частью одинаковых с названиями, сохранившимися в Новгородской земле и Приднепровье. ... Таковы: Западная Двина, которой есть соименница Северная Двина в Новгородской земле, и Дисна, которой одноименница Десна течет в Северской земле... Нарев или Наров в Ятвяжской земле имеет одноименную себе Нарову в Новгородской земле... Свирь в Минской губернии и Свирь в Новгородской и т. п.»⁵⁰⁴.

Еще более чистое выражение славянофильской теории Беляева находится в «Лекциях по истории русского законодательства», изданных в 1879 г. Две существенные особенности в этих «Лекциях» делают их очень важными в литературе нашей науки.

1. Автор ставит законы в теснейшую связь с исторической жизнью народа. «Правильное и полное изучение законодательства, – говорит он, – возможно только при изучении истории законодательства, а история законодательства должна идти параллельно с историей внутренней жизни общества»⁵⁰⁵.

Беляев так и делает. Он везде прежде всего излагает эту внутреннюю историю, т. е. состав общества и взаимное отношение членов его. В этом сочинении теория славянофилов чище и тверже. Беляев здесь уже прямо отвергает родовой быт и начинает прямо с общины, судьбы которой и изучает во всю историю.

2. По той же славянофильской теории Беляев следит везде за иноземным влиянием на нашу историческую жизнь и, в частности, на наше законодательство. Так, он выделяет норманнское влияние (крайне слабое), византийское, монгольское, литовское и западноевропейское. Что особенно замечательно, Беляев везде старается определить, как глубоко проникало иноземное влияние – в одну ли государственность и отражалось ли только на тех точках, где земство соприкасалось с государственностью, как уголовное право, или влияние шло глубже и отражалось и на гражданских законах. К сожалению, эти «Лекции» изданы уже после смерти профессора, по запискам студентов, без указаний источников и вообще без ученой аргументации в примечаниях, цитатах, почему мы на них не много и останавливаемся. Те же вещи нам придется видеть с научной аргументацией у Лешкова.

Иван Дмитриевич Беляев был самым плодовитым писателем из среды славянофилов. В разных изданиях славянофильских или чисто ученых, особенно в изданиях Московского общества истории и древностей, он поместил множество исследований, критических статей и памятников по разнообразным вопросам древней русской жизни. Так, он писал исследования о летописях. Особенно важны его исследования «Русские летописи по Лаврентьевскому списку» (Врем., т. 2) и «О разных видах русской летописи» (Врем., т. 5), в которых разъяснен вопрос о каком-то особом Своде летописи, лежащем в основе и Лаврентьевской, и Ипатьевской за XII в. Писал Беляев о русской хронологии (Чт., 1847 и 1848 гг.); о дружине и земщине в Московском государстве (Врем., т.1); о служилых людях в Московском государстве (Врем., т.3); о русском войске в царствование Михаила Феодоровича и до Петра (Чт., 1858 г.); о сторожевой, станичной и полевой службе в польской Украине (Чт., 1846 г.); о поземельном владении в Московском государстве (Врем., т. XI), и о земледелии в древней Руси (Врем., т. ХХП).

В.Н. Лешков. Далеко не столько написал, но с большей еще твердостью и с сильным философским складом ума проводил славянофильские начала другой юрист – профессор Московского университета Лешков, читавший в этом университете общественное право, по которому и издал в 1858 г. сочинение под заглавием «Русский народ и государство – история русского общественного права до XVIII века».

Это сочинение, как и «История русского права» Беляева, имеет то важное для нашей науки значение, что Лешков, как и Беляев, ищет основ и объяснений русских законов в историческом складе русской жизни и потому много занимается внутренней историей России. Лешков держится общего славянофильского положения касательно различия у других народов и у нас отношений между государственностью и земством. «В древности, – говорит он, – народ является на сцену истории, как на поле битвы, разделенный, по крайней мере, на два враждебных стана – богатых и бедных, кредиторов и должников, патрициев и плебеев, и требует от законодателя перемирия своих противоположностей или посредством одновременного акта – например, уничтожения права кредиторов и вообще исков, или посредством постоянного и постепенного уравнения старейших классов до младших. В средние века варвары выходят на сцену истории также во всеоружии, с битвой и враждой, отнимая и порабощая и завладевая, и опять вынуждают законодателя на принятие тех или других мер к соединению в один народ покоренных, порабощенных и победителей. Русский народ не знал такой внутренней борьбы, которая составляла бы задачу его истории; русский народ мирно и сам собой вырабатывал свое единство. Это единство русского народа, вызванное и условленное однородностью его происхождения, одинаковостью его языка, сходством обычаев, верований, образа жизни служит основой всей его истории. Оно объясняет для нас и скорость образования из Руси одного политического целого, с акта призвания первого князя, и быстроту обращения в христианство всего народа, со дня его крещения в водах днепровских, в виду Киева, и сознательное единство всей русской земли, именуемой уже при Ярославе отчиной и дединой княжеского дома, и сохранение Руси в период уделов, равно как в тяжкую годину татарского ига, и успешность собирательной системы московских князей, послужившей основой нынешнему русскому царству»⁵⁰⁶.

Эту-то историю Лешков излагает в своем сочинении со своеобразными особенностями, в которых он разъясняет прежде всего ход всей истории европейских народов и из которых мы приведем только то, что относится к новой европейской истории. «Государство новой истории не есть только форма жизни, сосуд жизни, а сама жизнь и дух, сила и деятельность. Есть в народе известная система религиозных верований, государство объявляет эту систему объективной догмой, видимой церковью, исповеданием народа, с политическими правами свободы, терпимости и неприкосновенности. Есть в народе известная сумма нравственных убеждений и теоретических понятий или воззрений, государство приводит их в свое общее сознание и на этом основании устанавливает свои положительные законы о добре и зле или праве, и свои учреждения относительно постепенного образования различных поколений... Мы отвергаем, – заключает Лешков, – как нелепость, положение, будто бы государство не имеет никакой веры, никакого чувства, никакой системы нравственности»⁵⁰⁷.

Лешков выясняет с этой точки зрения различие между западноевропейскими государствами и русским. Он показывает, что западноевропейские государства с необыкновенным трудом пересоздавали идеи древнего мира, и тем труднее, что самым своим возникновением они вызывались давать предпочтение отдельным интересам и вести борьбу с другими интересами общин, корпораций. Борьба сопровождала их развитие и ко времени нашего Петра. Она выразилась в чрезмерном влиянии на жизнь и быт народа, вызвавшем противодействие сначала в сфере экономического быта, почему европейские заимствования должны были отозваться у нас вредными последствиями⁵⁰⁸. Отсюда ясно, что Лешков дает совершенно особое значение государственности, смотрит на нее, как на выражение жизни народной и выражение чистое, нравственное, не насилующее самой жизни народа. Затем здесь предполагается народное живое единство и потому понятно, почему Лешков так сильно ударяет на историческое единство русского народа. Понятно также, что это единство Лешков должен был представить в особенно ясных и осязательных признаках. Он его находит в русской земельной общине, историческое значение которой и освещает особенно ярким светом.

Лешков дает такую постановку этому вопросу. «Народам, – говорит он, – доступны все идеи (он их признает как бы врожденными народам), но каждый народ находится под влиянием своей особой идеи, подобно тому, как отдельные лица состоят под водительством своих особых личных воззрений, убеждений, страстей»⁵⁰⁹.

«...Эти врожденные идеи в быту народов составляют зерно для будущего развития народа, задачу для его существования, красную нитку в его истории»... Это как бы постоянное существо в историческом движении... «Обращаясь с вопросом об этом существе, об его свойстве, направлении и деятельности, к истории нашего Отечества, после долгих и разносторонних изысканий, мы приходим к заключению, – говорит Лешков, – что отличительное свойство нашего народа, сообщившее особенность его истории, состоит в общинности, в общинном быте, в способности составлять общины и постоянно держаться общинного устройства, порешая все, при посредстве общины»⁵¹⁰. Историю русской общины, русской общинности Лешков и изучает главным образом на всем пространстве времени от начала нашей истории до Петра.

Лешков сразу отстраняет все иноземные теории для объяснения русской исторической жизни тем, что «живое, истинно русское вполне понятно только русскому, как французское французу и немецкое немцу. Вымрет народ, как древние греки и римляне, образуется труп для сечения и мертвый предмет для исследования, тогда он сделается доступным для всякого отвлеченного понимания. Наши летописи и акты для русского, связанного жизнью с живым народом, составляют единственный источник познания России»⁵¹¹.

Затем, подобно Аксакову и Беляеву, Лешков связывает воедино и сельские сходки, и веча, и Земские соборы, как выражения одной и той же общинности. «Веча, встречаемые в Новгороде, Киеве, Ростове, Москве и в других городах, ясно показывают, – говорит он, – присутствие земского начала в создании древнего русского общественного наряда. Веча в городах, как мирские сходки в селах и как Земские соборы в столице, суть явления общинности. Были явления, была причина. Что же мы знаем об этой общинности с древнейших времен»?⁵¹² Лешков и следит за историческим развитием русской общины с напряженным вниманием.

В истории русской земской общины Лешков останавливается на общине до призвания князей, далее – на общине времен «Русской Правды», времен удельных, причем обнимает и татарское иго, и времена Московского единодержавия.

Расселение русских племен на пространстве России Лешков представляет как мирное, колонизационное движение славян от Дуная к Днепру и далее – движение, не ознаменованное никакой борьбой с туземным финским населением и происходившее, очевидно, или как занятие пустых мест, или как постепенная ассимиляция туземцев с славянами. «Славяне, наши предки, – говорит Лешков, – перешедшие в пределы России, конечно, еще на Дунае, на первоначальном месте своего поселения, составляли единство этнографическое, земское, по способу владения, по образу жизни; в России они только возобновили старинный порядок и восстановляли свое исконное существо. Оттесненный от Дуная словенский язык Нестора – наши предки – направляется к северу от родной реки с тем, чтобы разойтись по обширным пространствам Восточной Европы и занять собой всю теперешнюю Россию. Это расширение сулило ему разобщение, а это занятие требовало постоянно счастливых побед или грозило ему совершенным разорением. Славяне русские избежали того и другого. Занятие происходило общим движением, постепенно, шаг за шагом, а не одновременным действием завоевания, как на западе. Нестор не говорит о войнах славян с туземцами: и мы должны принять, что занятие земли совершилось без боя. Нельзя, однако, предполагать, чтобы туземцы охотно уступали им свои леса и реки, уже получившие от них названия, или дарили им свои земли, уже частично возделанные и заселенные. А без дара и войны можно было занять Русь только заселением, колонизацией, только отвердением населения на девственных землях, которые до занятия славянами никому не принадлежали».

«Таким путем русский народ только в течение веков мог занять Россию; но зато он занял ее без войны и боя, усилием труда и ума, с возможным сохранением права, без раздражения туземцев, постоянно сохраняя над ними свое моральное превосходство, легко претворяя их в свою народность и навеки спасая собственное народное, общее единство, которое, со своей стороны, в соприкосновении с местом поселения, с землей имело особые последствия для судьбы народа. Чувство и сознание о единстве народа необходимо рождали мысль и убеждение об единстве его земли и не могли иметь влияния на самое поземельное право»⁵¹³.

Особенность этого права заключалась в том, по мнению Лешкова, что приходилось занимать девственные поля, т. е. леса и болота, поэтому их нужно было приготовлять для населения общими усилиями, что, естественно, должно было ограничивать права отдельных групп – семей и частных лиц. Земля, естественно, делалась общинной, такое заселение Руси происходило в незапамятные времена, потому что по Нестору мы знаем русские племена как уже занимавшие определенные, постоянные места⁵¹⁴.

Для этих общих положений, сила которых заключается не столько в прямых свидетельствах исторических памятников, сколько в их умолчаниях, Лешков ищет подтверждений и разъяснений в «Русской Правде». В «Русской Правде» он прежде всего и больше всего обращает внимание на так называемую вервь, под которой он разумеет не случайный союз людей, а постоянный, земельный союз, обнимавший и большое число людей, и большое пространство земли⁵¹⁵. В ней были средоточия жизни, власти, как погосты, станы, потуги. Вервь отвечала, за убийство, если в ее пределах находили труп известного лица, и она не могла указать убийцу. Она отвечала и за кражу, если в ней оказывался след бежавшего вора. Эти обязанности неизбежно вели к правам верви над ее членами – вервь знала их и определяла, кого выдать на разграбление за преступление и кого можно откупить. Впрочем, насильственного удерживания в верви не было. Не желавший, например, участвовать в дикой вире, мог это делать и все-таки оставаться в верви. Но в случае несчастья с ним оставался без помощи верви. То, что правительство обращалось к участию верви в таких важных делах, как уголовные, служит для Лешкова, и совершенно справедливо, сильным доказательством значения и полноправности верви. Это же видно из самого процесса дознания и следствия. Продажа – на торгу, при свидетелях, извод, т. е. отыскивание продавшего чужую собственность – тоже при содействии общины. Даже не преследовалось нечаянное убийство в ссоре и драке, т. е. при людях, на глазах членов общины.

В «Русской Правде» и летописи Лешков находит сильное ниспровержение теории родового быта. Дань с дыму или с орудия обработки – рала в древности была та же, что впоследствии дань с двора или предмета владения – обжи и послужила основанием для дани с сохи, с тягла и т. п. Каждая вервь состояла из известной суммы таких равных единиц, как участки, жеребьи, дымы и дворы, и по равенству этих частей с лицами сама вервь обозначалась словом «людие». Суммы (участков) рознились по различию вервей, но единицы были равны по всей России, которая, таким образом, состояла из народа, распавшегося на верви, и из вервей, состоявших из равных, основных единиц – дворов. Дым был выражением для этой единицы на юге России до XVI века, двор означал то же на севере, сначала в областях Пскова и Новгорода, заменяясь в Московской области вытью⁵¹⁶. Из этой-то общины вышли еще до призвания князей и бояре, как вожди, и земцы или на юге земяне, далее – воины и разные чины, как посадник, тысячский, сотский, детский, отрок, мечник. Само слово «князь» есть столь же старинное, туземное⁵¹⁷.

Другой вопрос, который также сильно должен был занимать Лешкова, это вопрос о рабстве, так как по этому делу тоже ясно можно было судить о силе или слабости земщины. Автор ссылается на общеизвестное свидетельство Маврикия, что рабство у славян было легкое, и даже рабы иноплеменники имели право выкупиться или заработать свободу известным числом лет труда. Община не могла создавать рабства. Для нее слишком дороги были ее члены. Русская Правда знает собственно три источника полного рабства: купля раба, женитьба на рабе и принятие рабской должности – тиунства. Еще был один источник рабства – по суду. Но автор обращает при этом внимание, что даже продажа раба должна была происходить при нем и что только без ряда женившийся на рабе делается рабом. Затем Лешков, как и Беляев и все лучшие исследователи Русской Правды, видит в этом памятнике как бы противодействие рабству. Это особенно ясно выражается в плате 12 гривен князю за убийство раба без вины, в свободе детей, прижитых господином с рабой, и особенно в постановлениях, охранявших закупней⁵¹⁸.

Лешков обращает внимание и на то, что сами названия рабов в нашей древности имеют смягчающее и частное, а не государственное значение, каковы «челядь», «холоп», «раб», созвучные с названием для малолетних членов семьи – «чадо», «хлопец», «ребенок»; отсюда произошло и то, что и впоследствии рабы являются у нас только вне общины, вдали от действия общины, по домам и дворам, где они составляют дворовых, но все-таки людей⁵¹⁹.

У Лешкова своеобразно ставится вопрос о смердах, которых он хотя не признает рабами князей, но поселяет на княжеских землях и считает их полусвободными. Этот вопрос до сих пор не решен окончательно; но из позднейших времен, особенно в Псковской области, видно, что смерды были то же, что черные крестьяне, т. е. свободными членами общины.

Самые обширные и подробные исследования русской общины у Лешкова – во времена удельные. Нам известно, что Беляев само развитие областной жизни и затем объединение Руси объясняет силой общин, с которыми сближались князья, и более сильный князь легко объединял русские области. Лешков несколько иначе объясняет и силу русских общин, и объединение России. Россия в удельные времена, по-видимому, представляется страной раздробленной, разъединенной. Множество князей, множество областей. Лешков с замечательным знанием и последовательностью приподнимает эти внешние перегородки тогдашней России и показывает скрывающееся под ними единство. Он начинает с Новгорода, который не знал своих, так сказать, приросших к земле князей, а брал их, где находил лучше. Дружинники уже не в одном Новгороде, а везде могли передвигаться и считать Россию общим Отечеством. То же могли делать купцы. То же право, как известно, принадлежало народу, имевшему право перехода. Не двигались одни рабы, но и им по духовной давалась обыкновенно воля. Таким образом, все население могло двигаться, переходить с места на место. Но это, по-видимому, подкапывало в основе земщину, лишало ее устойчивости? Нет! Оставалась неподвижной земля, само собой разумеется; но, кроме того, оставалась исторически вырабатывавшаяся и везде в сущности одинаковая форма владения, возможная только при общине. Само движение народа необходимо вырабатывало более или менее одинаковые условия жизни, и все вынуждены были оберегать эту одинаковость. Чтобы уяснить это, Лешков разбирает нашу старую систему повинностей, какая раскрывается в писцовых книгах. «... В древней России, – говорит Лешков, – были ясно и документально определены права и обязанности крестьян и владельцев. Крестьяне во всей России Северо-Восточной были равны, одинаковы по своим правам. Принадлежа государю, монастырю, своеземцу, помещику, они везде и у всех владельцев делали одно дело, работали одну работу, несли одинаковые тяготы, давали одинаковые доходы. К этой одинаковости стремится закон, а чего не мог совершить он, дополнялось правом крестьянского перехода... Произволу не было места. Доказательство... в выписях из писцовых книг, которые выдавались крестьянам того или другого места по их требованию⁵²⁰. ...Государству были известны не одни бояре, наместники, воеводы, но последний русский крестьянин по его имени, отчеству и прозвищу, по его правам и обязанностям... Напрасно сравнивают эти книги (писцовые, окладные, переписные) с подобными книгами Западной Европы, имеющими только хозяйственное содержание. Книги Запада заносили на свои страницы только события, как они являлись в хозяйстве, – сборы, которые были установлены тем или другим владельцем, в том или другом месте и веке, – платежи, которые вносили крестьяне того или другого звания, места, времени: и потому эти книги могут служить только материалом для статистики или для истории. Наши книги были официальными, правительственными, законодательными актами, которые определяли права и обязанности крестьян и владельцев, и те отношения, которые установились между ними по закону жизни, по природе вещей. Сумма этих книг России есть полное изображение политического состояния народа и не вообще только, но в частности, лично, с определением всех прав и обязанностей, принадлежащих каждому лицу»⁵²¹...

Из этого-то богатого материала Лешков выдвигает ту первичную единицу, которую неясно очерчивали древние памятники, – двор, который, по мнению Лешкова, нужно рассматривать не как строение, а как совокупность данных для жизни и повинностей, точнее, как часть земли с нужными угодьями – обжу, выть (от 9 до 18 десятин по московской мере).

Лешков подробно определяет повинности обжи и показывает, что они могли и дробиться, но могли еще чаще складываться по сумме повинностей в более крупные единицы, как соха. Разные сборы тоже могли складываться, выражаться в оброке и не от каждого двора, а от всей общины, что уже закрепляло ее единство.

Известно, что государство считало ответственными общины за занятие обж, вытей. Но и без этого выгоды общежития заставляли отдельные семьи держаться общины. Татарское иго еще более усилило значение, т. е. благо общинной жизни. Тягости податей заставляли народ беднеть, разбегаться. Личность делалась жертвой страшного произвола и бедствий. Князья задерживают движение народа. Численные люди затрудняются в переходах. Положение личности стало еще труднее. Из этой крайности вывела частных лиц община, которая упорно удерживала у себя раскладку повинностей⁵²².

Разъяснение состояния общины во времена удельные, и особенно после татарского нашествия, составляет лучшую часть сочинения Лешкова. Здесь, между прочим, разъясняется и вопрос о попытках татар ввести личную подать, столь ненавистную тогда русским⁵²³. По мнению Лешкова, она была введена; но тщательное изучение дела показывает, что эта попытка в Северо-Восточной России не удалась. Можно даже думать, что общей она никогда и не была.

В этой же части сочинения в связи с русской общиной рассматривается множество других вопросов, как, например, о деньгах, земельных мерах, о народном продовольствии, медицине, о положении общины и т. п.

Основные положения у Лешкова те же, что у Беляева, на статьи которого он не раз ссылается. Особенно много сходства у Лешкова с главными мыслями Беляева по вопросу о крестьянстве. Но Беляев русскую общину, так сказать, ближе держит к городу – вечу, а Лешков – к земле, к повинностям.

Учение так называемых славянофилов далеко не исчерпывается перечисленными сочинениями. Можно сказать, что, кто только писал что-либо в духе славянофильства, так или иначе касался русской истории. Но разбор всего этого завел бы нас слишком далеко. Впрочем, с трудами некоторых славянофилов мы еще будем встречаться.