Глава XIII. Западники

В той самой московской среде, где наделали столько шума скептики и их противники и где раздавались сильные речи Погодина и Грановского, одного – за русское направление, другого – за европейское, и в Московском университете, и в московском обществе более и более развивалось и обнаруживалось глубокое, систематическое разделение русских людей на славянофилов и западников. Такие люди, как Чаадаев, Мартынов, Герцен приходили к совершенному отрицанию русской культуры, и для пересоздания ее обращались к Западной Европе, даже совсем уходили в нее, как Мартынов – в иезуитство, Герцен – в среду революционеров. Это – крайности, от которых громадное большинство западников отшатывалось, но единство принципов производило и на них свое действие. Из среды их выходило немало деятелей в области других наук, более отдаленных от русских жизненных научных вопросов; еще большее число их сделалось известным в области журналистики и еще большее – на поприще служебном. Но отрицание русской культуры подрывало в корне способность взяться за разработку положительной стороны русской жизни, поэтому так называемые у нас западники меньше всего сделали для русской истории, по-видимому, совершенно вопреки примеру, поданному скептиками, но в действительности – по той неизбежной логичности, какая развилась из этого примера. Отрицание может создавать критику, полемику, но не ведет к положительной, созидательной деятельности.

Один из самых сведущих ценителей дел и стремлений западников, мнение которого (о Грановском) мы уже приводили, именно Анненков, говорит об этом следующие, роковые для западников слова: «У них не было никакой цельной и обработанной политической теоремы, они занимались исследованиями текущих вопросов, критикой и разбором современных явлений, и не отваживались на составление чего-либо похожего на идеал гражданского существования при тех материалах, какие им давали и русская, и европейская жизнь. Добросовестность западников оставляла их с пустыми руками, и понятно, что положительный образ народной политической мудрости, найденный славянофилами, начинал поэтому играть в обществе нашем весьма важную роль⁴⁶³... Тот же Анненков приводит слова Герцена, в которых тот внушал западникам смелость взяться за эту положительную работу. «Наша европейская, западническая партия, – говорил Герцен, – тогда только получит место и значение общественной силы, когда овладеет темами и вопросами, пущенными в оборот славянофилами»⁴⁶⁴. Наши русские социалисты пробовали овладеть некоторыми из этих вопросов, но так овладели, что от них отшатнулся сам Герцен. Даже Белинский, известный систематический западник и столь же систематический враг славянофилов, выразился однажды во вкусе Полевого, но с выводом далеко не во вкусе Полевого: «...что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов, потому что если первые и ошибаются, то как люди, как живые существа, а вторые и истину-то говорят, как какое-то издание такой-то логики»⁴⁶⁵.

Нужно, однако, сказать, что все эти весьма компетентные свидетели дел своей партии, но мало сведущие в литературе русской историй, не совсем справедливы к трудам этой партии по русской истории. Бессильная создать что-либо цельное, положительное, партия эта немало сделала и делает в области критики, полемики по нашей науке. Ненормальные явления русской исторической жизни, изнанка лучших наших исторических дел и людей сделались специальным предметом исследований членов этой партии, бравшихся за русскую историю.

Пыпин А.Н. Самым деятельным представителем этой группы служит в настоящее время известный автор многочисленных исследований, помещаемых в «Вестнике Европы», г. Пыпин. Более видное из его исследований – «Общественное движение при Александре I» (1871 г.). Здесь, с точки зрения беспредметной свободы, оцениваются преобразования первых годов царствования Александра I и отдается им полное сочувствие. По этой же причине осуждаются дела второй половины этого царствования, причем Карамзин причисляется к ретроградам, и г. Пыпин особенно усердно ударяет на слабую сторону Карамзина по вопросу об освобождении крестьян. Для опытного читателя исследование это имеет значение, как сборник сведений о мало разработанном времени и сборник данных для изучения политического развития наших русских людей того времени⁴⁶⁶.

Такое же значение, как вышеприведенное, имеют исследования Пыпина – «Характеристика литературных мнений» (1873 г.), где осуждается славянофильство, и исследование «Панславизм» (1877–1878 гг.), где та же тенденция и, кроме того, сообщается немало сведений о развитии у нас панславистских идей, как, например, о панславистских идеях начала нынешнего столетия (записка Броневского), о киевском братстве Кирилло-Мефод. 1848 г. и об идеях Товианского и Мицкевича (мессиализм). Как истый западник автор здесь отрешается от всяких патриотических чувств, и у него выходит, что Россия – одна из самых несостоятельных для славянского объединения сил, а Польша высоко выдвигается по своей культурности.

Более ценное по достоинству материалов исследование г. Пыпина о масонах, служащее дополнением и поправкой исследования Лонгинова – «Новиков и Мартинисты» (изд. 1867 г.)⁴⁶⁷.

Наконец, еще большего внимания заслуживает старый соединенный труд Н.И. Костомарова и г. Пыпина – «Отреченные книги», изданные Кушелевым-Безбородкой под заглавием «Памятники старинной русской литературы», 1860–1864 гг., 4 выпуска. Сюда же нужно отнести имеющее с этим изданием связь и тоже давнее исследование г. Пыпина «Об отреченных книгах», помещенное в 1 выпуске Летописи занятий Археографической комиссии. Перечисляя эти старые труды г. Пыпина, нельзя не указать на гораздо более научное собрание памятников этого рода «Памятники отреченной литературы» профессора Тихонравова, изд. 1863 г., 2 тома.

Недавно в «Вестнике Европы» за 1884 г., в книгах 5, 6 и 7 напечатано новое исследование г. Пыпина «Русская наука в XVIII веке». На это исследование можно смотреть, как на крайнее усилие г. Пыпина доказать благотворность западноевропейского влияния на Россию. Автор выбрал самый благодарный предмет – просветительное движение в Петровские времена, в котором найдет немало хорошего и самый последовательный славянофил. Но только неопытные читатели могут не заметить многочисленных несообразностей этого исследования.

Г-н Пыпин начинает с практических дел, которыми так славится время Петра, и изображает нам богатство трудов по землеописанию России, особенно богатство путешествий по России и описания ее. Но это было решительно преобладающее иноземное странствование по России и иноземное описание ее. Все это составляло прежде всего развитие давней литературы иностранных писателей о России, тем более естественное, что в Россию впущено было столько иноземцев и они снабжались русскими деньгами. Польза от всего этого у автора громадна, потому что он берет все XVIII столетие и даже прихватывает XIX; но на деле было иное. Одно долговременное пренебрежение татищевского проекта изучения России слишком много говорит против основного взгляда г. Пыпина. До какой степени автор ослеплен влиянием иноземных трудов на Россию, видно из того, что он совсем не ценит значение Большого чертежа и проглядел знаменитый труд Ремезова – «Чертеж Сибирской земли».

Еще более странна попытка автора выставить западноевропейцами таких писателей, как Татищев и Болтин. Г-на Пыпина поражает, что эти писатели знали многие западноевропейские сочинения и даже пользовались ими. Отсюда он выводит заключение, что тут-то они и почерпали свое высшее разумение дел России. Г. Пыпин, очевидно, не подозревает, что оба эти историка делали резкое отступление от своего западноевропеизма и что это повело к самым благотворным последствиям. Благодаря этому именно отступлению мы имеем и такой ценный «Летописный свод» Татищева и такую дельную картину русской самобытности Болтина, а то, что оба эти историка написали по западноевропейской указке, весьма слабо, как первый том «Истории» Татищева и болтиновское разумение крестьянского вопроса. Не входим в разбор всегдашних больных мест г. Пыпина – осуждение славянофилов. В исследовании г. Пыпина XVIII века, представляющем спешную и даже несамостоятельную работу, имеет несколько научное значение собственно указание писателей, которых знали Татищев и Болтин.

Главное направление трудов г. Пыпина – изображать изнанку русской жизни, особенно допетровского времени, обнаруживается в трудах многочисленных писателей, по преимуществу того же западнического направления. Так, оно отражается в сочинениях необыкновенно трудолюбивого работника в области нашей науки, профессора Киевского университета Иконникова. Редкая книга выходит, которая не вызвала бы рецензии профессора Иконникова. В «Киевских университетских известиях» нередко печатаются даже библиографические обозрения целой группы книг по русской истории за то или другое время, составляемые г. Иконниковым. Подобные обозрения автор делал и в области давно прошедшего нашей науки. Таково указанное нами его обозрение литературы скептической школы. Есть у него и обозрения деятельности выдающихся исторических лиц. Таково его исследование «Граф Мордвинов» (1873 г.). Мы уже упоминали другой научный труд г. Иконникова «О влиянии Византии на Россию». Не можем не указать и на самый ранний труд и самый большой грех автора «О первом Самозванце»⁴⁶⁸, которого он признает действительным царевичем Дмитрием.

Далее, то же направление высказывается в большинстве трудов наших русских юристов. Образец такого отношения к своему прошедшему мы увидим ниже, в трудах г. Чичерина.

Есть, впрочем, в юридической литературе счастливые и даже немалочисленные исключения. Укажем на более выдающиеся из них. Из тех юристов, которые по самому свойству своих занятий должны обращаться к изучению русской истории, как например, профессора истории русского права, некоторые доходят до глубокого понимания самых основ русской жизни и поднимают их на большую высоту культурности. Это мы увидим ниже в трудах И.Д. Беляева, Лешкова. По этому пути пошли даже некоторые юристы, не чуждые западничества. По этому пути шел и старейший из наших юристов, Неволин, «Изыскания о. Русской Правде и новгородских пятинах» которого и теперь еще не потеряли своего значения. По этому пути пошли и более видные из его преемников. Так, это мы увидим в трудах К.Д. Кавелина. Этим же направлением вызывает к себе всеобщее внимание и давно уже старейший теперь из профессоров-юристов и неутомимый исследователь и ценитель исторических памятников академик Н.В. Калачов. Трудно в кратком обзоре перечислить многочисленные и разнообразные труды этого ученого. Всем известны его старые, но до сих пор имеющие большую цену исследование и издание «Русской Правды»⁴⁶⁹, журналы «Архив исторических и юридических сведений», «Архив юридических и практических сведений» и «Археологический сборник».

Две особенности бросаются в глаза в трудах Н.В. Калачова. Это, во-первых, чем дальше, тем больше сказывается в них его уважение к памятникам нашей истории, особенно времен московских, и, во-вторых, чем дальше, тем большая видна группировка около Н.В. Калачова молодых сил. Обе эти особенности теперь выражаются самым наглядным и счастливым образом в основанном Николаем Васильевичем Археологическом институте.

В истории нашей науки мы имеем еще более поражающий пример, как юрист всецело перешел в область изысканий по русской истории и, можно сказать, влияет на самый ход занятий по этому предмету. Мы разумеем академика и директора Императорской Публичной библиотеки А.Ф. Бычкова. У нас в России едва ли есть хотя бы один из ученых, занимающихся русской историей, в возрасте от 50 лет и моложе, который бы вырастал в научном смысле без указаний и воодушевляющих влияний А.Ф. Бычкова. Точно так же можно сказать, что едва ли у нас есть какое-либо ученое Общество, более или менее занимающееся русской историей, в трудах которого не было бы указаний, работ и вообще участия А.Ф. Бычкова. Мы уже не говорим о правительственных мероприятиях, требующих исторических справок.

Главнейшие ученые труды А.Ф. Бычкова, кроме Академии наук, сосредоточиваются в Археографической комиссии по изданию летописей, в Публичной библиотеке по изданию «Описания рукописей» и в архиве Св. Синода по «Описанию дел» этого учреждения. В последнее время – нового издания Лаврентьевской летописи и три выпуска «Описания рукописей Императорской Публичной библиотеки».

Оба эти ученые – Н.В. Калачов и А.Ф. Бычков – своим служением науке русской истории представляют несомненное доказательство, что в ней скрывается великая русская притягательная сила. Мы не раз еще будем усматривать ее. Укажем еще и теперь на некоторые проявления ее, впрочем различного, свойства.

Замечательно, что и К.Д. Кавелин и Н.В. Калачов – оба не чуждые западничества а оба – последователи родовых начал – останавливали свое внимание на однородных, выдающихся русских особенностях и воздавали им такую дань уважения, какую могли воздавать, по-видимому, только славянофилы. Мы разумеем исследование К.Д. Кавелина о русской общине⁴⁷⁰ (о нем у нас еще будет речь) и исследование Н.В. Калачова о русских артелях⁴⁷¹.

Притягательная сила русских особенностей жизни обнаружилась не на одних этих юристах. Она сказалась также со всей ясностью и в богатых результатах на трудах профессора здешнего университета В.И. Сергеевича. Его внимание сперва сосредоточилось на русских вечах, и это повело к замечательному исследованию этой формы нашей древней жизни и параллельной ей силы – княжеской власти⁴⁷². Затем профессор Сергеевич обратил внимание на другую, более позднюю форму – Земские соборы⁴⁷³. Наконец, особенное его внимание вызвала екатерининская Комиссия для составления Уложения⁴⁷⁴.

В сочинениях профессора Сергеевича можно видеть как бы середину между славянофильством и западничеством. Так, в сочинении «Вече и князь» мы видим и раздельность, и соглашение, договор между князьями и вечами; в исследовании о Земских соборах – сходство их с первоначальными западноевропейскими проявлениями парламентарной жизни, но также и призвание своеобразностей наших Земских соборов; в исследовании о екатерининской Комиссии показывается сильное влияние западноевропейских воззрений на составление екатерининского Наказа и русские особенности, в понимании дела членами Комиссии для составления Уложения. Особенную важность имеют новые изыскания автора вопроса об освобождении крестьян, обсуждавшегося в этой Комиссии. Перед нами сменяются и чисто западнические взгляды членов Комиссии на дворянство и крестьян и как бы пробуждение старых русских преданий о свободе народа. Еще важнее тот чисто научно сделанный вывод, что большинство членов екатерининской Комиссии склонялось на сторону улучшения положения крестьян, и что в этом сходились и дворяне, и однодворцы, и крестьяне. Вышеуказанная середина воззрений автора между славянофильством и западничеством особенно ощутима в его определении народности. «Историческая народность, – говорит профессор Сергеевич в своем курсе «Истории русского права», – не есть постоянная и всегда сама себе равная величина. Наука до сих пор не может сказать, в чем состоят признаки народности». Это западническое понимание народности, и ниже мы увидим, что наука наша, напротив, немало уже сделала для определения признаков русской народности. Но вместе с тем наш автор признает великое значение народности. «Насильственное введение чужих порядков, – говорит он вслед за тем, – соединенное с презрением к своему народному, наносит ей величайший вред... Оскорбляя народный дух неумелым заимствованием, как бы ни было хорошо это заимствование само по себе, подавляют ту силу, которая одна способна творить все великое в истории»⁴⁷⁵. Приложение такого взгляда мы видим во многих местах самого курса. Как особенно выдающееся место, можно привести оценку автором законодательной деятельности Петра I. «Относясь с недоверием ко всему русскому, Великий преобразователь России и не подозревал, – говорит автор, – что московский процесс XVII века стоял далеко не во всем ниже современного ему немецкого. Вместо того чтобы выяснить основные начала нашего старого порядка, развить то, что в нем было хорошего и положить конец дурному, он начал с того, что смешал почти все выработанные практикой различия форм судопроизводства, а затем обратился к переводам с немецкого. Но перенос немецких порядков на русскую почву, кажется, и его самого удовлетворил ненадолго. Изданная им форма суда представляет несомненное возвращение к старому порядку, хотя в очень несовершенном виде»⁴⁷⁶.

Тяга русских особенностей сказывается в трудах профессора Казанского университета Загоскина и направляет его, как и Н.В. Калачова, главным образом, на дела московские⁴⁷⁷. Сказывается она в трудах профессора Демидовского лицея Владимирского-Буданова, раскрывавшего, между прочим, любопытное смешение западноевропейских и русских начал жизни в Западной России⁴⁷⁸. Еще яснее сказалась она в трудах профессора Новороссийского университета Лентовича, который осветил древнее русское право и древнее устройство русских общин явлениями общеславянской жизни⁴⁷⁹. Далее еще яснее, как увидим, сказывается она в трудах профессора Варшавского университета Самоквасова, расчищающего вновь пути к уразумению древнейшей русской жизни и критическим разбором научных трудов по русской истории, и сопоставлением археологических данных, изучению которых автор давно и упорно отдает свои силы. Это же направление видно и во многих юридических сочинениях, разъясняющих явления русской жизни в области гражданского права, как, например, в сочинениях профессора И.Е. Андреевского и К.П. Победоносцева; но мы не можем входить в разбор этого рода сочинений, потому что, откровенно заявляем, мало знакомы с этой литературой.

Таким образом, мы видим, что значительная часть наших юристов, и притом занимающих такое видное и влиятельное положение, удаляется от западничества и отрицательного отношения к нашему прошедшему и весьма настойчиво и успешно ищет в нем положительных сторон.

Эти положительные стороны русской жизни, отсутствие которых так резко сказалось в трудах по русской истории наших западников и на что они сами жаловались, разрабатывались больше всего так называемыми славянофилами.