Глава XI. Новый поворот к изучению русских древностей

Мы не раз уже упоминали постоянных у нас представителей немецкой науки – наших балтийских немцев, особенно дерптских ученых. Они открыли новые стороны в русских древностях, которые опять повернули к ним внимание русских ученых; но, кроме того, балтийские ученые выработали и такие воззрения, которые еще сильнее, чем шлецеровские, должны были влиять на своеобразное изучение исторического движения русской жизни.

Байер, Шлецер проводили ту основную и, по-видимому, чисто научную мысль, что Россия своей государственностью и скрывавшейся в ней культурной силой обязана германскому элементу в том его древнем и как бы абстрактном виде, какой выражался в норманнах. Последующие наши ученые иноземцы, исходя из этого, видимо, научного начала – древнегерманского элемента, стали, так сказать, разбирать его по своим реальным народностям и в этих последних искать действительный и более жизненный, чем норманнский, источник русской цивилизации. Еще современник Шлецера швед Тунман, исходя из того соображения, что у нашего Нестора «варяги» – общее, родовое название, а «русь» – видовое, как бы племенное их название, решительно объявлял призванных князей шведами и в шведской культуре указывал струи русской культуры. Между прочим, Тунман говорил в доказательство, что руссы, «руотси», как называют финны шведов, были называемы и новгородцами таким же именем: «Новгородские и полоцкие славяне пришли из Дакии, где они, может быть, также мало слыхали о шведах, как о готентотах или камчадалах. По ту сторону Двины (Тунман смотрит из Германии) были они не токмо в соседстве с финнами, но и окружены ими были почти со всех сторон и, вероятно, во многих местах жили с ними вместе. Сии финны давно уже знали шведов по морским их разбоям, по грабительствам и по другим сношениям, которые возможны по положению и смежности обоих народов. Следственно, сии славяне почти по необходимости должны были называть шведов по-фински...»⁴¹⁰.

После этого уже неизбежно должно было случиться, что и немцы непременно привяжут призванных князей к немецкой национальности, давно известной своей способностью культивировать славян, давшей начало двум знаменитым рыцарским орденам – Ливонскому и Прусскому и выработавшей из последнего могущественное Прусское государство.

Немецкие ученые Гольман и Крузе, выходя из того же соображения, из какого исходил Тунман, искали призванных князей в странах южного Балтийского побережья, но не в славянских, а в германских странах, поближе к Ейдеру, в Рустрингии, где после оказался Ольденбург. Там, по их мнению, еще задолго до появления шведских норманнов, были варяги – немецкие⁴¹¹. Теория Гольмана и Крузе, как очевидно, близко подходила к теории Ломоносова, скептиков, и подвергалась большой опасности истаять перед теорией славянского происхождения нашей государственности и, следовательно, в конце концов могла привести и к признанию славянской самобытности нашей культуры.

Густ. Эверс. Предохранить науку русской истории от такого направления и связать русскую культуру с немецкой времен Ливонского ордена взялся даровитейший и ученейший представитель нового немецкого университета в России Дерптского – профессор русского права, не раз упомянутый нами Эверс. Он признал необходимым разделить варягов и русь как совершенно различные предметы, и оба эти предмета отдать чужим людям, до которых немцам нет дела. По его взгляду варяги – норманны, и из числа норманнов – непременно шведы; но русь – совершенно особая статья. На основании того, что у Нестора русь как южный элемент упоминается задолго до призвания князей, что и по Нестору, и по арабским, и, наконец, греческим известиям русь хорошо знакома была с мореходным делом на Черном море, которое даже называлось русским, совершенно так же, как Балтийское – варяжским, что русь знала также Каспийское море, и ее много было в столице Хазарии, Ателе или Итихе (Астрахань), и по арабским писателям она господствовала на северо-востоке от Каспийского моря – Эверс ищет русь в Южной и Восточной России и находит ее в хазарах и болгарах. Вообще, он как бы воспроизводит тут нашу Древнюю летопись, которая первый момент нашей государственности представляет так, что в то время, как на северо-западе, с Новгородом в центре господствовали варяги, на Юге – в Киеве господствовали хазары, и как в Новгороде после того являются князья – Рюрик, Синеус и Трувор, так на Юге оказываются Аскольд и Дирь. Видимая близость к летописи у Эверса шла далее. На северо-западе русские славяне смешаны с финнами, на юге они были смешаны с хазарами.

Для развития тех и других, под покровом образовавшейся единой государственности служили, по Эверсу, две культуры: в гражданских делах – культура немецкая, в делах духовных – культура Греко-Восточной Церкви⁴¹².

Эта постановка дела Эверсом повела к многочисленным и весьма важным исследованиям. Русская Правда и история связей с северо-западом России торговых немецких городов, завершившаяся таким твердым господством немцев в России, как Ливонский орден, должны были сделаться предметом особенного внимания наших балтийских немцев. Сам Эверс написал свой знаменитый разбор Русской Правды, в котором обнаруживалось сходство наших правовых обычаев с немецкими, и Эверс, по-видимому, так научно смотрел на дело, что даже допускал некоторую самостоятельную работу, выразившуюся, между прочим, в том, что немецкие узаконения касательно женщин опущены в Русской Правде по той причине, что русская женщина, как и семья вообще, была в России передана во власть Церкви. Эверс также разрабатывал и правовые сношения немцев с Новгородом, которые начал исследовать его современник, германский немец Сарторий, а затем тоже современник Эверса и сожитель его по Балтийской области – Напьерский, директор училищ в Риге⁴¹³.

Ф. Рейц. По следам Эверса пошел тоже профессор Дерптского университета Рейц, который шел более гуманным путем. Он придает равное значение и Русской Правде, и церковным уставам Владимира и Ярослава. По его мнению, оба рода этих памятников взаимно себя подтверждают и объясняют, т. е. Рейц признает равную силу в России гражданской культуры (немецкой) и церковной (византийской) и даже объединяет их. Эта гуманность привела затем Рейца как раз к тому опасному пункту, к которому подходили Гольман и Крузе и от которого устранялся Эверс. Рейц утверждает, что первоначальное смешение немецких и славянских правовых обычаев произошло у прибалтийских славян и что, может быть, вместе с Рюриком оно перешло и в Россию⁴¹⁴. «Почти все варварские законы Европы, – говорит Рейц, – и в числе их Русская Правда, по своему содержанию имеют отечеством одно урочище: Салу, Эльбу и Одер, где славянские племена, поминутно сталкиваясь с германскими, друг другу передавали варварский дух правосудия и даже язык законодательства, как то свидетельствует смешение коренных юридических терминов славянских с германскими... Может быть и она (Русская Правда) прибыла к нам вместе с русскими в каком-либо письменном виде». Ниже мы увидим, что Рейц и в других случаях смягчает и вообще ставит воззрения Эверса ближе к русским воззрениям.

Барон Розенкампф. Другое просветительное начало в России – византийское, тоже было предметом усердных изысканий балтийских ученых немцев. И Эверс, и, тем более, как мы видели, Рейц изучали его и в наших кормчих. На этом последнем пути оказал особенно важные услуги нашей науки барон Розенкампф, «Обозрение кормчей книги» которого издано в 1829 г. Московским обществом истории и древностей, и которое до сих пор не потеряло своей цены. Цель автора, кроме критического обозрения рукописей и редакции кормчей, выделить в древнерусском каноническом праве элементы русские и греческие. У Розенкампфа есть суждения и касательно Русской Правды в духе Эверса⁴¹⁵.

Таким образом, наши ученые – балтийские немцы, собственно говоря, развили основные мысли Шлецера о культурном значении у нас чужих начал – немецкого и византийского, дав им гораздо более глубокий и устойчивый смысл, особенно тем, что подорвали чистоту и силу славянского элемента в России: на северо-западе России – от смешения с финнами, на юге – от смешения с хазарами. Этот славянский элемент оказался у них даже весьма недавним на пределах России. Несторово расселение племен происходило будто бы в VI или даже в VII в. Русские славяне, как высказывал к величайшему негодованию Ломоносова еще Миллер, были изгнаны из Нижнего Дуная волхами, под которыми по Эверсу и Рейну нужно разуметь болгар – основателей Болгарского царства. Таким образом, русская народность оказывалась как бы бесцветной водой, окрашенной иноземным вином. Балтийские ученые, конечно, этого прямо не сказали; но они, несомненно, дали все нужное для такого вывода. Он и выразился в изысканиях скептиков. Его прямо и высказал, как увидим, даже Погодин, поддавшийся было Эверсу. Но этого мало. Русская народная вода, нуждающаяся в иноземной окраске, протекла еще дальше, можно сказать, по всему пространству русского исторического движения; просочилась она в изыскания С.М. Соловьева, а за ним – в изыскания других наших ученых. Просачивается она и в настоящее время, обнаруживая уже совершенно ясно свой немецкий родник, в сочинениях дерптского же профессора наших дней г. Брикнера, наводняющего ей и немецкую, и нашу русскую литературы.

Впрочем, как увидим ниже, в новейших исторических сочинениях окраска русской народной струи чужими началами производится по преимуществу с другого ее конца, если так можно выразиться. Струя эта окрашивается в новейшем ее течении – Петровском. Таким образом, русская народная, бесцветная струя окрашивается иноземством и у истока, и у устья, а середина ее – московские времена, не поддающаяся этой окраске, или оставляется без внимания, или окрашивается татарско-византийскими красками. Впрочем, старые балтийские ученые действовали в том случае осторожнее. Они только бросали эти штрихи и даже искали под ними русскую самобытность.

И господство иноземных влияний на нашу историческую жизнь – немецкого и византийского, и даже смешение славянско-русского элемента на северо-западе с финским, на юге – с хазарским, не устраняли исследования о том, что же такое это смешиваемое с иноземством русское начало само по себе? Нельзя было довольствоваться шлецеровским положением, что Россия была тогда варварская пустыня, или погодинским положением, что русская народность – это была вода и даже очень тихая, спокойная. Эверс и нашел в этой воде свой природный вкус и свою окраску, которые притом объясняли не только древнюю, но и последующую историю России.

Эверс в своем исследовании о древнем русском праве говорит, что все народы проходят разные степени развития. Начальная форма – семья вырабатывает родовое устройство, в котором во главе народных групп стоят родоначальники, и которое, наконец, преобразуется в государство. Русский народ находился в состоянии родового быта и прежде, и во время, и после призвания князей. По взгляду Эверса, этот внутренний строй так важен, что даже призвание князей он считал маловажным делом. Важнее представлялось время Олега и Игоря, когда Россия объединялась и у нее начинались правовые отношения, а еще важнее – время Владимира и особенно Ярослава, когда начинались культурные влияния – германское и византийское. Но родовые начала, по мнению Эверса, не могли вдруг исчезнуть и продолжали сказываться в смутах удельного периода.

Последователь Эверса Рейц смягчил и в этом пункте учение своего руководителя и устранил возбуждаемые им крайние недоразумения. Род в строгой, азиатской форме, как известно, поглощает семью и переходит по естественному порядку вещей в деспотическую форму государственности. Первое – поглощение родом семьи ясно и твердо высказывалось Эверсом, второе – деспотизм Русской государственности – само собою определялось родством русских с хазарами и подчинением византийским началам. Рейц мягче представляет то и другое. Он, во-первых, сильнее налегает на семейную связь в роде и, во-вторых, яснее говорит о том, что представители родов соединялись для обсуждения дел племени. Это уже было самым зарождением государственности и само собою предполагало совещательное начало в этой государственности. «После первого населения, – говорит Рейц, – каждое племя распространялось отдельно под властью своих начальников, и нигде не видно другой связи, кроме семейственной между потомками общего родоначальника. Итак, отношения сего времени суть чисто отношения права семейственного. Но с размножением родов, особенно в общих поселениях, из патриархальной власти начальника племени образовалась совокупная власть начальников различных родов, и это есть естественный переход к общественному устройству»⁴¹⁶. В примечаниях к этому месту Рейц подробнее объясняет процесс выделения старшин из глав кровного рода и богатых членов, указывает на необходимость соглашения и даже выбора начальников племени⁴¹⁷. Все это неизбежно заставляло предполагать у русских славян какие-либо правила, обычаи. Рейц охотно допускает это. «Вероятно, в это время, – говорит он в своем тексте, – славяне признавали известные нормы права, освященные обычаем, соглашением и религиозными понятиями, и по оным определяли свои взаимные отношения»⁴¹⁸. Но затем Рейц поворачивает назад и делает выводы, о каких умалчивал Эверс. «Нет никакого следа, – говорит он, – ограничения княжеской власти. Народ не имел ни малейшего участия в правлении. Но князь считает важным совещание с его боярами и старейшинами не потому, чтобы их согласие было нужно для исполнения княжеской воли, но обычай требовал, чтобы князь в важных делах выслушивал советы своих приближенных»⁴¹⁹. Это совещательное начало Рейц расширяет в удельные времена до того, что указывает даже на участие подданных в избрании князя, хотя признает это участие незаконным. «С развитием единовластия в Москве в линии князей, – продолжает он, – с постепенным упадком уделов, бояре и слуги лишились сильной опоры своей значительности. К сему присоединилось и еще обстоятельство: татарское владычество приучило умы к неограниченному повиновению, к утверждению коего способствовали жестокие уголовные наказания»⁴²⁰. Таким образом, кроме немецкого и византийского начала выступало третье культурное, в смысле государственном, начало – татарское, азиатское, подразумевавшееся и у Эверса.

Вмешательство литератора Сеньковского. Все эти немецкие толки о важности в нашей исторической жизни чужих культурных начал и бледное изображение самобытных особенностей русской народности произвели в литературе нашей науки, между прочим, одно до такой степени странное явление, что оно приводило в смущение даже тех, которые в своих трудах дали начала для его развития.

Нормандская теория призвания князей выдвинула вопрос об исландских сагах, в которых воспевались походы и дела северных скандинавских князей и дружинников, подобно тому, как в наших былинах воспевается наш князь Владимир и наши богатыри. В сагах этих, между прочим, воспеваются скандинавские богатыри, бывавшие в России, особенно при Владимире и Ярославе, как Олав, Гаральд и другие, говорится в сагах и вообще о варягах (верингах) и об их странствиях из стран Балтийского моря до стран у Черного моря.

Собирание саг началось очень давно. Еще в конце XII столетия или начале XIII их собирал живший в это время Снорри или Сноррон Стурлезон. Дополнением и разработкой их много занималось в первой половине настоящего столетия Копенгагенское общество северных антиквариев. Последователи норманнской теории находили в сагах хотя бы некоторый ответ на мучительный вопрос, заданный им еще Ломоносовым, почему о скандинавском начале такой большой державы, как Россия, ничего не говорят скандинавские древние письменные памятники? Шлецер не любил саг, потому что они открывали культурность России древнего времени; но те его последователи, которые искали этой культурности, сильно налегали на саги. На саги ссылаются и Эверс, и Рейц, не говоря уже о Тунмане.

Сагами и воспользовался один наш писатель, отличавшийся замечательными способностями, познаниями, особенно языкознанием и еще более необузданною, чисто польскою наклонностью поглумиться над Россией, даже принадлежа к числу ее писателей. Это известный поляк Сеньковский, являвшийся в беллетристической литературе под именем барона Брамбеуса и делавший много шума в тридцатых и сороковых годах. Он воспользовался сагами для величайшего унижения немецкой критики по русской истории и вместе с тем – для оскорбления русской народности⁴²¹. В «Библиотеке для чтения» в 1834 г. он перевел на русский язык Эймундову сагу и по поводу ее поместил исследование. В этом исследовании Сеньковский объявил решительную войну против немецкой и русской ученой критики, требующей достоверности факта, истины, и превознес саги, былины, басни, в которых, по его мнению, лучше, полнее изображается древний человек. Он, подобно Шлецеру и балтийским ученым немцам, осуждает Нестора за предпочтение внешних, сухих фактов; но выводит отсюда заключение, которое способно было привести их в ужас, – он требовал составления вновь «Истории» на основании былин, басен.

«Нравственный и политический быт норманнского Севера, – говорил Сеньковский, – есть первая страница нашего бытописания. Саги принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от скандинавов или ими созданных»⁴²². Сеньковский поясняет, почему норманнский север, изображенный в сагах, имеет для нас такое важное значение. «Не трудно видеть, – говорит он, – что не горстка солдат вторглась (с призванными князьями) в политический быт и нравы славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась в нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно маньчжурам, завоевавшим Китай, но, очевидно, оставались норманнами почти до времен монгольских⁴²³. Это уже гораздо смелее и Погодина, и балтийских ученых немцев. Тут норманнством заслоняется уже и византийское влияние, да еще на такое большое пространство нашего исторического времени. Но Сеньковский не остановился и на этом. Его пародия ученых мнений пошла дальше, до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще для русских. Сеньковский говорит, что Россия варяжских времен представляла смешение славянских и финских племен, дополненное сильной примесью германской, и что, поэтому, беспристрастный историк (русский) не должен исключительно объявлять себя славянином, ибо тогдашнее ее (России) народонаселение состояло в равном почти количестве из славян и финнов, под управлением третьего – германского поколения... «Из слияния этих трех племен восстал российский народ, и ежели российским языком сделалось вновь образовавшееся славянское наречие, это весьма приятное для нас событие, может быть, должны мы приписать случаю: если бы русские князья избрали себе столицу в финском городе, посреди финского племени, русским языком, вероятно, назывался бы теперь какой-нибудь чухонский диалект, который также, на большом пространстве земель, поглотил бы язык славянского корня, как последний язык поглотил многие финские наречия даже в том месте, где стоят Москва и Владимир... Итак, сочинителю российской истории следует оставить корнесловный патриотизм и быть прямым русским, изъясняющимся только, и то по собственной воле, на славянском наречии, которое он сам для себя создал и усовершил; изобретением которого по справедливости может гордиться; которое, наконец, есть его собственность, а не он собственность славянского слова и племени»⁴²⁴.

Эта чудовищная, оскорбительная пародия потому имеет значение, что вся она построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание. Погодин счел нужным заговорить о ней в своих «Лекциях». Ему нравилось признание Сеньковским силы норманнского у нас элемента, и он часто хвалил его за это, но выводы Сеньковского ставили его в величайшее затруднение. «Несчастная, нелепая крайность, – вопиет Погодин о последних выписках из Сеньковского, – которая погубила всю прекрасную статью Сеньковского. Россия славянская есть государство случайное! Чуть-чуть не заняла ее места Чухляндия со своим языком и народом, а вместо имени русского гремело бы теперь в Европе финское и сорок миллионов русских славян, как не бывало, и язык их погиб! Как? Польское, чешское, сербское, болгарское племя сохранили свою народность между немцами, турками, греками, итальянцами, а самое многочисленное, русское потеряло бы ее между финнами, которые слабее всех западных врагов славянских?»⁴²⁵ Погодин входит в дальнейшие соображения и доказывает, что ничего подобного не было и не могло быть, и, наконец, по поводу последней выписки из Сеньковского о новоизобретенном русском языке, восклицает: «Нет, нет, нет! Русский язык как польский, сербский, чешский, не изобретен, не выдуман, не сочинен, не составлен!»⁴²⁶... «Мнение поверхностное и неосновательное, ложное!» присуждает в другом месте Погодин⁴²⁷.

Поворот к изучению наших древностей подкрепляется Грановским. Таким образом, опять, как в прошедшем столетии, иноземцы стали судьями нашего исторического прошедшего, вносили в него свои национальные воззрения и поворачивали опять изыскания по русской истории в область наших древностей, более удобных для проведения произвольных идей.

Влияние это быстро и сильно отражалось в московском ученом мире. Мы видели, как разбирался в этом новом нагромождении иноземной работы Погодин, и как ему при его тогдашних воззрениях трудно было справляться с этим и выводить изучение русской истории на прямую дорогу. Положение его было тем труднее, что через год с небольшим после того, как он в Московском университете мог сосредоточиться на одной русской истории, оставив всеобщую историю, что было в 1835 г., на кафедре этой последней раздался свежий голос даровитейшего профессора, известного Грановского, но раздался опять, как во времена молодых сил Каченовского, в духе чистейшего западничества. Высота западноевропейской культуры, широта ее свободы, высшее развитие личности, раскрываемые столь даровитым профессором и в среде, столь подготовленной для восприятия их, тем сильнее заслоняли хороший смысл нашего русского исторического движения, что тогдашние времена далеко не походили на свободу русской общественности времен Екатерины и Александра I⁴²⁸. На беду еще германские немцы, разрабатывая тогда свою старую историю, развивали дальше теорию родового быта и показали, что и у них в старые времена – на первой ступени исторической жизни было родовое устройство даже в форме однородной с азиатским родом, в котором находятся не одни члены, связанные кровным родством, но и потерявшие уже память об этом родстве, и связываемые воедино лишь повиновением общему родоначальнику. Грановский излагал и эту теорию, и тем более еще закреплял учение Эверса и Рейца⁴²⁹.

Поверхностные, восприимчивые умы, каких всегда бывает большинство, немного следили за научностью Грановского, а больше увлекались тем, что в его «Лекциях» ближе касалось общественности. Еще меньше они давали себе отчета в том, что в действительности в то суровое время наука русской истории делает великие открытия в области источников и поднимается на большую высоту критической разработки и этих новых памятников и разных вопросов, что для этого дела сходятся русские люди разных направлений, – <такие патриоты> как Погодин, Шевырев, скептики в некоторой степени, как Строев, Румянцев и строгие представители нашей Церкви, как Митрополит Евгений, протоиерей Григорович, что, наконец, выдвигаются совсем новые люди – русские слависты, как Бодянский, Григорович, Срезневский. Это новое возбуждение русским ученым силам давно подготовлялось. Оно вырабатывалось в борьбе со скептиками и балтийскими учеными; но больше и прежде всего вызвано западнославянскими учеными.