Глава X. Противники скептиков

М.П. Погодин. Шумные дела так называемой скептической школы, приводившей во имя высших начал науки к таким чудовищным извращениям смысла нашей истории, как «История» Полевого, убеждали многих в настойчивой необходимости нового, основательного научения и обработки наших памятников. Нужда эта стала осуществляться в том же Московском университете. За это взялся известный М.П. Погодин. Еще в детстве он с восторгом читал «Историю» Карамзина. В Московском университете он, как сам сознается, стал было поддаваться теории Каченовского³⁸⁴. Но в 1825 г. в своей диссертации о призвании князей он явился уже последователем Шлецера, каким и остался по вопросу о призвании князей до конца дней своих. С 1825 г. он вместе с всеобщей историей читал в том же университете и русскую <историю> рядом с Каченовским, но вразрез с его воззрениями. Старые симпатии к русскому направлению Карамзина и сочувствие к пытливым сомнениям Каченовского совмещались, однако, в Погодине и в это время. Из этого двойственного положения он вышел следующим образом. Как бы в утомлении от разных высших жизненных принципов науки, волновавших тогда не только ученых, но и общество, и, однако, не приводивших к твердым решениям, Погодин стал заявлять и выполнять требование самого тщательного и обстоятельного изучения факторов и таких строгих выводов из них, которые походили бы на математические выводы. Математический метод изучения нашего прошедшего и стал его методом в трудах по русской истории³⁸⁵.

По такому способу написано его сочинение «Нестор», историко-критическое рассуждение о начале русских летописей, которое он в виде статей печатал сначала в «Журнале Министерства народного просвещения» в 1834 г., а в 1839 г. издал и отдельной книгой. Вот оглавление статей этого сочинения.

1. О достоверности древней русской летописи вообще.

2. О времени и месте сочинения первой русской летописи.

3. Летописец Нестор.

4. Нестерова летопись.

5. Источники Несторовой летописи.

6. О договорах русских князей: Олега, Игоря и Святослава с греками.

7. Обозрение Несторовой летописи по источникам.

8. Сказки в Несторовой летописи.

9. Достоверность известий Нестеровых.

10. Заключение лекций о Несторе.

Подобно Карамзину, Погодин не самостоятелен в области русских древностей. Он, как мы уже говорили, принимает за несомненное положение ученых немцев о норманнском происхождении нашей государственности. Он даже усиливает это положение на основании нижеследующих исследований Эверса и Рейца, и идет дальше Карамзина в признании культурного влияния на нашу жизнь призванных варягов. Он выделяет в русской истории особый, нормальный период – до Владимира, о чем впоследствии написал особую книгу. Но, подобно Карамзину и даже гораздо смелее его, он освобождается от мнений немцев по вопросу о культурном состоянии России до призвания князей и в первые времена призванных князей³⁸⁶. Достоверности русских договоров с греками и Русской Правды, о которой, впрочем, он в своем сочинении только упоминает, являлась у Погодина сама собой³⁸⁷. Далее, допустив норманнский период русской истории, Погодин тем естественнее должен быть придать особенное значение просветительному влиянию на нас Византии. Восточное Христианство и славянская книжность выступают у него как могущественные двигатели русской исторической жизни³⁸⁸.

Отсюда еще далее уже неизбежно выступал Нестор со своей летописью и не как одинокое явление, а как продолжатель просвещенного движения, охватившего Россию со времени принятия ею Христианства. Монастырские записки, отдельные сказания, устные предания, песни, греческие летописи в болгарском переводе легли в основу нашей летописи³⁸⁹.

Погодин не отвергает, что в нашей летописи есть баснословные прибавки, такие как о смерти Олега, о мщении древлянам Ольги, о послах к Владимиру с предложением веры³⁹⁰, но сравнительное изучение Несторовой летописи и иностранных свидетельств о России и вообще летописей других народов приводит его к заключению, что наша летопись имеет необыкновенную достоверность, и составитель ее Нестор заслуживает величайшего уважения³⁹¹. Математический метод – указание на богатство у Нестора точных известий, особенно указание на поражающее множество географических данных, которых никто не может опровергнуть, дали Погодину возможность освятить значение нашей Начальной летописи ярким светом.

Но проповедник математического метода не удовольствовался этим. Заплатив с необыкновенным усердием дань этому методу, Погодин стремительно вырывается из его рамок к Карамзину, в простор сильного русского чувства к родине. Вот его заключительные слова к Нестору, составлявшие, как и все сочинение, его профессорские «Лекции...». «Так, милостивые государи, по всем самым точным исследованиям, по всем самым мелким наблюдениям, по всем усиленным соображениям, подвергая строжайшей критике все показания летописи и все свидетельства посторонние, хладнокровно, беспристрастно, добросовестно, в том положении, в каком ныне находится наша история и ее критика, сколько до сих пор известно источников и документов, мы признаем несомненным, что первой нашей летописью мы обязаны Нестору, киево-печерскому монаху 11 столетия. Чем более разнообразнейшему допросу подвергается он, тем чище, достовернее, почтеннее является пред глазами всякого неумытного судьи, как старый Иродот (т. е. Геродот), на которого также возводимо было много несправедливых подозрений в продолжении веков. Все клеветы и напраслины сбегают чужой чешуей с нетленных его останков. Да, м. г., мы обладаем в Несторовой летописи таким сокровищем, какого не представит нам латинская Европа, какому завидуют наши старшие братья славяне. Нестор во мраке 11 века, в эпоху междоусобных войн возымел первый мысль предать на память векам деяния наших предков, мучительное рождение государства, бурное его детство; Нестор проложил дорогу, подал пример всем своим преемникам в Новгороде и Волыни, Владимире и Пскове, Киеве и Москве, как продолжать его историческое дело, без которого мы блуждали бы во тьме преданий и вымыслов. Нестор исполнил это дело с примечательным здравым смыслом, искусством, добросовестностью, правдивостью и, прибавим здесь еще одно прекрасное свойство, с теплотой душевной, с любовью к Отечеству. Любовь к отечеству в эпоху столь отдаленную, в эпоху, когда господствовала личность, выражение о Русской земле, когда всякий думал только о Киевском, Черниговском или Дорогобужском княжестве, выражение о Русской земле в устах святого отшельника, погребенного заживо в глубокой пещере, обращенного всей душой к Богу и уделяющего между тем по несколько минут на размышление о земной своей отчизне – явления умилительные. Так, м. г., Нестор есть прекрасный характер русской истории, характер, которым должен дорожить всякий русский, любящий свое Отечество, ревнующий литературной славе его, славе чистой и прекрасной. Нестор по всем правам должен занимать почетное место в пантеоне русской литературы, русского просвещения – там, где блистают имена бессмертных Кирилла и Мефодия, изобретателей Славянской грамоты, которые научили наших предков молиться Богу на своем языке, между тем как вся Европа в священных храмах лепетала чуждые, непонятные, варварские звуки; там, где блистает имя Дубровского, законодателя славянского языка, обретшего непреложные законы в движениях его коренных элементов, сообщившего филологии ее высокое достоинство; там, где мы благоговеем пред изображением нашего холмогорского рыбака, Ломоносова, давшего нам услышать новую, чудную гармонию в отечественной речи; где возвышается памятник Карамзина, которого должны мы почитать Нестором нашего времени, идеалом русского гражданина и писателя; куда перенесли мы недавно со слезами гроб нашего Пушкина, который опустился далее всех в глубину русской души и извлек из нее самые славные звуки. Туда, туда постановим мы... не портрет, но освященный образ нашего первого летописателя, знаменитого инока киево-печерского, Нестора, провозгласим ему вечную память и будем молиться ему, чтоб он послал нам духа русской истории, ибо дух только, друзья мои, животворить, а буква, буква одна умерщвляет, по слову Святого Писания; мы будем молиться ему, чтобы он соприсутствовал нам в наших разысканьях о предмете земной его любви, о предмете самом важном в системе гражданского образования, в коем таится все наше настоящее и будущее, об отечественной истории»³⁹².

Ниже мы увидим, откуда взялись намеченные здесь новые элементы у этого проповедника математического метода и как они развернулись у него и у других русских ученых.

П.Гр. Бутков. Одновременно с тем, как Погодин в своих «Лекциях» освещал наше прошедшее другим светом, чем скептики, и, ниспровергая их учение, восстановлял значение Карамзина, в среде русского общества подготовлялся новый Болтин. Это упомянутый уже нами Бутков. Он усердно вчитывался во все, что писалось по русской истории, изучал Карамзина и его предшественников, изучал все важнейшие исследования скептиков, и все проверял по источникам, нашим и иноземным. Результатом этого изучения было убеждение, что наши скептики страшно несправедливы по отношению к нашим древним памятникам и к культурному достоинству нашего древнего прошедшего. Бутков увидел, что Шлецер справедливо высоко ставит эти памятники и что Карамзин справедливо видит культурность в нашей дорюриковской и довладимировой Руси. Но в той и другой области он, подобно Погодину, пошел дальше и Шлецера, и Карамзина. В особенности Бутков широко раздвинул область изысканий для уяснения культурного состояния России в XI веке, когда появилась наша первая летопись, выяснил значение книжного, просветительного влияния на нас Византии и просветительное значение Киево-Печерского монастыря. Бутков пришел даже к предположению, что наш Нестор знал греческий язык, и у Буткова-то и раскрыто, как в Киево-Печерском монастыре сосредоточивались известия из разных мест России, на что мы обращали внимание в свое время. Все это утверждало Буткова в убеждении, что в Киеве действительно написана та летопись, которая у нас известна под именем Нестора и что для объяснения происхождения этого памятника нет надобности прибегать к предположению, что предварительно существовали так называемые монастырские записки. Но Бутков не думал, конечно, усматривать в тогдашней России книжную пустыню, кроме Киева и Несторовой летописи. Он признавал и крепко защищал и «Договоры» с греками, и другие памятники, как отдельные произведения того же Нестора, вроде Жития Феодосия, так и отдельные сказания областные, вроде Сказания Василия об ослеплении Василька.

Вот эти-то основные положения и высказаны П. Бутковым в его замечательном сочинении «Оборона русской летописи Несторовой от навета скептиков», изданном в Петербурге в 1840 г., следовательно, после погодинского «Нестора», но составленном совершенно независимо от исследования Погодина, что признал сам Погодин³⁹³.

Перечислив в своем Предисловии главнейшие из статей и сочинений скептиков, Бутков говорит там же: «Все эти взгляды, все эти рассуждения, разыскания, лекции, мысли, мнения, привязки под завесою высшей критики и под предлогом уяснения первого периода истории российской направлены прямо к уничтожению достоинства древнего нашего летописца. Делая нам упреки, что по слепой доверенности к Нестору мы держим себя во мгле непростительных предубеждений, скептики изъявляют готовность свою вывести нас из сего тумана, как скоро станем смотреть на «Временных Несторов» их глазами и согласимся, что сие творение есть пестрая смесь былей с небылицами... Короче, скептики хотят, чтобы мы Рюрика, Аскольда, Дира и Олега принимали за мифы об Игоре же, Ольге, Святославе, Владимире и Ярославе, знали бы не более того, сколько эти государи наши были известны иностранцам; а эпоху поселения славян на Севере нашем и начало Новгорода не возводили бы выше первой половины XII века»³⁹⁴.

Из этой уже постановки дела можно заметить, что Бутков будет прежде всего и больше всего бить скептиков их же оружием, т. е. станет разбирать с большим знанием и большой научностью иностранные известия о России для уяснения ее состояния и объяснения достоинств древней русской культуры и древней русской летописи. Так он и делает, и этому посвящает преимущественно первую часть своего сочинения. В этой первой части решаются Бутковым следующие вопросы.

1. На такой ли степени образования стояла Россия XI века, чтоб могла иметь тогда собственного летописца?

2. Источники летописи русской.

3. Руссы Аскольдовы и «Договоры» Олега и Игоря.

4. Руссы Шлецеровы и Эверсовы.

5. Кто были руссы и варяги по понятию скептиков?

6. Основание Новгорода и его торговля.

Расчистив таким образом поле наших древностей, Бутков приступает к главному своему вопросу – о Несторе и его летописи. Этим занята вторая часть его сочинения, в которой следующие предметы.

1. Явление Нестора: образование сего инока; начало и конец его Временника.

2. Разбор мнения скептиков о древних монастырских записках.

3. Связь с летописью Нестеровых отдельных повестей – о Борисе и Глебе, о начале Печерского монастыря и о житии Феодосиевом.

4. Средства Нестеровы к собранию для летописи материалов.

5. О Василии, Сильвестре и Татищеве.

6. С каких пор Нестор известен в звании летописца.

В этих всех главах своего сочинения Бутков, подобно Болтину, преследует по пятам своим противников, но, как можно видеть и по оглавлению его сочинения, он дает в своем сочинении стройную систему и прежде всего формулирует главные вопросы, чего нет у Болтина. В самом сочинении они распадаются на множество частных вопросов, которые Бутков сначала излагает, а потом возражает на них.

Сравнительно с Погодиным за то время, когда Погодин писал свое сочинение «Нестор», Бутков не обладает той широтой взгляда на всемирное и русское историческое движение и той смелостью выводов, какою отличался и тогда уже Погодин; но научная аргументация у Буткова гораздо полнее и тщательнее. Половина сочинения его состоит из примечаний, в которых, как и в самом тексте, Бутков подвергает критике не только скептиков, но и других писателей, не исключая и Карамзина, которому, однако, как и Погодин, воздает должную дань великого уважения.

Сочинение Н. Иванова о хронографах. Сочинения Погодина, Буткова, а также разыскания известного нам П. Строева вызвали довольно оригинальное сочинение профессора русской истории в Казанском университете Николая Иванова под заглавием «Общее понятие о хронографах и описание их некоторых списков». Сочинение это издано в Казани в 1843 г.

Постоянные толки о связи известий нашей Начальной летописи с иностранными известиями и о византийских источниках многих мест самой Начальной летописи вызвали у нас внимание к хронографам, которые Строев совершенно справедливо назвал «курсом всемирной истории наших предков»³⁹⁵. Но Строев имел в виду отыскать в хронографах одну особенность чисто скептического свойства. Он полагал, что в хронографах можно найти первичную основу Начальной летописи вроде монастырских записок³⁹⁶.

Иванову понравилась мысль разрабатывать хронографы, но по совершенно другим побуждениям, которые должны были отодвинуть на задний план и сами хронографы. Иванов говорит, что в хронографах важно для нас русское их содержание, которое может быть даст нам правильное понятие о начале отечественного бытописания, но не следует оставлять их в стороне всемирных в них повествований, потому что предки наши в них единственно почерпали свои сведения о деяниях рода человеческого, и переписчики порою присовокупляли собственные суждения о происшествиях³⁹⁷.

По-видимому, нужно было ожидать, что Иванов даст нам исследование об этих важных предметах; но и этого у него нет. Есть лишь краткое описание нескольких знакомых ему списков хронографов, а затем почти до последней страницы идет рассказ о борьбе литературных мнений касательно наших древностей и об издании и разработке летописей, актов. Главнейшая часть труда Иванова посвящена изложению мнений скептиков и изложению опровержений, какие на них делали Погодин и Бутков.

Такая странная постановка дела объясняется, насколько можно судить по сочинению, следующим образом. Автор, так сказать, платит и со своей стороны усердную дань требованиям времени, занимается современными вопросами; но занят он, собственно, другим. Он с великою горечью относится к непомерной трате времени и сил на изыскания наших древностей, большей частью бесплодные, и хотя везде относится с уважением к трудам Погодина, Буткова, как бы вынужденных на это дело безрассудствами скептиков, но зато гнев его и за этих ученых, и даже за скептиков со всей силой обрушивается на первых виновников такого направления нашей науки – Байера, Шлецера. «То правда, – говорит Иванов, – что он (Байер) совершил первый шаг на поприще критических разысканий относительно нашей древности однако ж надобно решить: верный ли, прямой ли путь к цели избрал Байер? Не слишком ли далеко уклонился знаменитый академик, бесспорно einer der grossten Humanisten und Historiker seines Iahrhunderts (Schlozerґs Nestor 1, 90), занявшись второстепенными задачами? Не увлек ли надолго и нас своим громким авторитетом? Не с его ли легкого приема мы, устраняя существенные вопросы, ограничиваемся побочными? Затрудняюсь, как иначе назвать наши давние и пристрастные толки о руссах»³⁹⁸. Шлецеру достается еще сильнее. «Знаменитый издатель «Нестора» при весьма обширной начитанности, изумительной проницательности и беспримерном терпении тяжко хизнул (болел)³⁹⁹ закоренелым недугом пристрастия, не всегда помнил о своей задушевной Kleine Kritik, довольно часто порицал наугад, порой умышленно приводил ложные цитаты. Это давно уже доказано, и только безотчетное предубеждение доселе упорно отвергает явные улики»⁴⁰⁰.

Иванов в других местах еще яснее и серьезнее высказывает свое предубеждение против этих немецких ученых. Он предлагает, очевидно, Академии наук доказать, между прочим, что то направление, предназначенное им (Байером) критическим занятиям русской историей, «не отклонило нас от главной цели, не повлекло к отчуждению от национальных интересов, еще более от духовного общения с соплеменниками, не поселило в наших умах робкого недоверия к собственным силам и убеждения в неизбежности постороннего руководительства, а через это не замедлило ли развития в нас самостоятельных идей о нашем прошедшем, об элементах народной жизни, о нашей доле в ряду прочих деятелей – идей, которых нельзя приобрести заимствованиями и которые даются лишь несомненным упованием на свою мысль, на свое нравственное призвание»⁴⁰¹.

Иванов не ограничивается этими общими суждениями, справедливости которых нельзя отвергать. Он вступает на действительную почву, указывает на действительное, осязательное зло и сильно вступается за обиду русскую, причем опять у него достается Шлецеру. «Я не могу умолчать о его (Шлецера) приговоре Татищеву, заслуживающем строгое осуждение. Не легко вообразить себе, – говорит Иванов, – с какой опрометчивостью геттингенский профессор упрекает просвещенного патриота, в течение тридцати лет трудившегося для отечественной истории бескорыстно и с ревностью не охлаждавшей(ся?) даже от неодолимых преград в собирании материалов, от гнусной клеветы относительно его благонамеренности и от мелочных гонений, внушенных завистью»⁴⁰².Отстранив нападки Шлецера на Татищева за незнание и недобросовестность, Иванов так определяет значение Татищева: «Я твердо убежден, – говорит он, – что направление, коему следовал Татищев, существеннее и важнее, нежели разрывчатые, побочные изыскания Байера. Не будучи ни великим ученым, ни всеобъемлющим критиком, руководясь только здравым русским смыслом, прислушиваясь лишь к внушениям патриотического чувства и признавая отечественную историю любезнейшим занятием, Татищев первый правильно угадал настойчивые потребности народа и удовлетворил им по средствам, находившимся в его распоряжении»⁴⁰³. Направление это Иванов в одном месте особенно ясно и точно определяет. Он проходит все существенные вопросы русской истории до позднейших времен, запущенные у нас благодаря нашим ученым немцам. Это очень дельный, но и очень обширный перечень главнейших событий нашей истории. Приведем два-три места. «Чем соблюлось чудное внутреннее единство Руси в ту пору, когда под влиянием удельных усобиц совершилось ее внешнее раздробление, какое значение в истории нашего отечества имеет сей смутный период и в каком отношении является не только важным, но даже необходимым для его преуспеяния на поприще гражданственности, для повсеместного развития частной самостоятельности племен, чтобы после перейти к самостоятельности народной, к стройной целости государственной; как отпечатлелось на характере предков наших роковое татарское иго, что сохранило коренные их свойства неприкосновенными и тогда, когда легло на них тяжкое насилие завоевателей; где началось возрождение гибнувшей России, откуда ей, косневшей во мгле рабства, воссиял отрадный луч освобождения; каким образом Москва собрала разъединенную Русь, прекратила слабое существование разрозненных княжеств, окрылила подавленную национальность, вызволила Восточную Россию и от постыдного ярма ордынского и от грозных посягательств воинственной Литвы и т. д. Обо всем этом, – заключает Иванов, – столь близком вашему сердцу, так благотворном для уяснения народного самосознания, столь поразительном и для стороннего мыслящего наблюдателя, не спрашивайте ученого Байера: у него нет ответа на ваши докучливые вопросы: созерцательный его дух абсолютно погрузился в таинственную Скифию»⁴⁰⁴. Иванов, очевидно, как и многие другие, чувствовал потребность поскорее направиться к главному центру тяжести русской истории – Московскому единодержавию и потому так жалеет, что наши ученые немцы остановили на этом пути нашу русскую работу и прежде всего – работу Татищева. Замечательно, что и Погодин, и Бутков тоже вспоминают Татищева и стараются очистить его от нареканий и восстановить его честь. Но эта общая тяга наших ученых к Москве не скоро еще могла получить волю.

Нельзя не заметить одной странности, общей и для Болтина, и Погодина, и Буткова, и даже Иванова – странности той, что полемика с противниками заводила иногда полемистов к опровержению и того, что должно бы быть дорого им, и они опровергали только потому, что высказано противником. Так, Болтин, как мы знаем, отвергал достоинство народной русской поэзии, признаваемое Леклерком; так Погодин⁴⁰⁵, Бутков⁴⁰⁶ и Иванов не оценили, как следует, исследований скептиков о связи Новгорода с балтийским славянством. Впрочем, у первых двух как будто заговаривало чутье, что эта сторона дела важная. Погодин говорит, что в юные его годы в теории Каченовского увлекало его, между прочим, указание на родство с нами балтийских славян⁴⁰⁷. Бутков не говорит ничего о своих симпатиях и увлечениях, но отвергая, как и Погодин, славянское происхождение нашей государственности, он, однако, останавливает свое внимание на балтийском славянстве и признает важными его сношения с Новгородом⁴⁰⁸. Чутье это заговаривало недаром. Недаром и Карамзин, и Погодин, и Бутков крепко держались Сказания Нестора о добровольном призвании князей и отвергали завоевательное начало нашей государственности⁴⁰⁹, а Погодин со всею ясностью уже в своем «Несторе», как мы видели, противопоставлял Россию Западной Европе, выделял самобытные особенности русской истории. Тогда эта особенность, самобытность озарены были новым светом науки, который поразил всех и обнаружил многие глубоко укоренившиеся заблуждения и многие истины, до тех пор неизвестные. Мы разумеем научное озарение, вышедшее из среды так называемых славистов и выразившееся у нас в так называемом славянофильстве. Но вместе с тем появилось и новое немецкое озарение, по преимуществу из среды наших дерптских ученых, сильно влиявшее и на скептиков, и на их преемников – западников. Мы и займемся сначала этим последним новым немецким озарением, так как оно у нас начало действовать несколько раньше.