Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Настоящая электронная публикация представляет текст «опыта перевода» Жития протопопа Аввакума с древнерусского на современный русский язык, что сделано впервые за всю историю существования памятника, и комментарии к нему (в некотором сокращении – публикатор), изданные* Натальей Владимировной Понырко, заведующей Отделом древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук.

Основой для этого «опыта перевода» является последняя авторская редакция Жития – автограф Аввакума, сохранившийся в составе так называемого Пустозёрского сборника (1674–1675 гг.), принадлежавшего И. Н. Заволоко (ныне храниться в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН, (Древлехранилище, ОП, оп. 24, №43).

Отмеченные звёздочкой (*) здесь и далее ссылки – именно на это интереснейшее издание:

Наталья Владимировна Понырко

Три жития – три жизни

Протопоп Аввакум, инок Епифаний, боярыня Морозова

Тексты, статьи, комментарии

Издательство «Пушкинский Дом», Санкт-Петербург, 2010

Житие протопопа Аввакума

Опыт перевода на современный русский язык

КРЕСТ – всем воскресение, крест – падшим исправление, страстем умерщвление и плоти пригвождение; крест – душам слава и свет вечный.¹* Аминь.

Многострадальный узник темничный, горемыка, нужетерпец, исповедник Христов священнопротопоп Аввакум понужден был житие свое написать отцом его духовным иноком Епифанием, дабы забвенью не было предано дело Божие. Аминь.²*

Всесвятая Троица, Боже, Создатель всего мира, помоги и направь сердце мое начать с разумом и кончить делами благими то, о чем ныне хочу я глаголать, недостойный. Разумея же свое невежество, припадая к твоим ногам, молюсь тебе, у тебя помощи прося: Господи, направь ум мой и укрепи сердце мое не о красноречии печься, но приготовить себя к творению добрых дел, о которых глаголю, чтобы, просвещенный добрыми делами, встал я на Судище справа от тебя, причтенный со всеми избранными твоими.

И ныне, Владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, и языком возглаголю³* Дионисия Ареопагита о Божествен­ных именах,⁴* что есть тебе, Богу, присно сущие имена – истинные, или свойственные, и что есть причинные, то есть похвальные.

Сии суть истинные: Сущий, Свет, Истина, Жизнь. Свой­ственных только четыре. А причинных много, они суть сии: Господь, Вседержитель, Непостижимый, Неприступ­ный, Трисиянный, Триипостасный, Царь Славы, Неудер­жимый огонь, Дух, Бог, и прочая.

Посему разумей того же Дионисия об истине: «Ибо от истины отпадение есть от себя отвержение, ведь истина есть сущее. Если истина есть сущее, то отпадение от истины есть отвержение от сущего. От сущего же Бог отпасть не может, и не может быть, чтобы ему не быть».⁵*

Мы же говорим: потеряли новолюбцы существо Божие отпадением от истинного Господа – Святого и Животворящего Духа. По Дионисию, коль уж от истины отпали, тут и от Сущего отверглись. Бог же от существа своего отпасть не может, и того, чтобы не быть, того в нем нет, присносущен истинный Бог наш. Лучше б им в Символе веры не произносить «Господа», причинного имени, неже­ли «истинного» отсекать, в котором существо Божие содержится. Мы же, правоверные, оба имени исповедуем – и в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящего, света нашего, веруем, со Отцом и с Сыном споклоняемого,⁶*за которого страждем и умираем, с помощью его владычною.

Тешит нас тот же Дионисий Ареопагит, в книге его написано: «Сей есть воистину истинный христианин, ибо истинно уразумев Христа и тем богопознание стяжав, отказался от себя и не пребывает в мирских привычках и соблазнах, но остается в трезвении и отказе от всякого прельстительного неверия, не только до самой смерти терпит беды ради истины, но и в безвестности всегда умирает, в разуме же живет; таковые суть подлинные христиане».⁷*

Сей Дионисий, наученный вере Христовой от Павла апостола, жил в Афинах и прежде чем прийти в веру Христову, владел искусством вычислять движение светил.⁸* Когда же уверовал в Христа, все сие почел за грязь. Пишет он к Тимофею⁹* в книге своей, так глаголя: «Дитя, или не разумеешь, что все это внешнее пустословие есть ничто, один лишь соблазн, тлен и пагуба. Я испытал на себе и ничего не приобрел, кроме тщеты». Чтущий да разумеет.

Вычислять ход светил любят погибающие, понеже «люб­ви истинной не прияли, во еже спастись им, и сего ради пошлет им Бог действо льсти, во еже веровати им лжи, да Суд приимут не веровавшие истине, но благоволившие о неправде».¹⁰* Читай о сем Апостол, (зачало) 275.

Сей Дионисий, еще не придя к вере Христовой, будучи вместе с учеником своим во время распятия Господня в Солнечном-граде, видел: солнце тьмою закрылось, а луна – кровью, звезды посреди дня явились на небесах, черные видом.¹¹* Он же сказал ученику: «Или пришла кончина света, или Бог Слово плотию страждет», понеже увидал Божие творение необычно изменившимся и посему был в недоумении.

Тот же Дионисий пишет о солнечном знамении во время затмения: «Есть на небесах пять звезд блуждающих, что именуются лунами. Сии луны Бог учредил не в пределах, как прочие звезды, но текут они по всему небу, предзнаменования творя либо гнева, либо милости (Божией). Когда блуждающая луна подтечет с запада под солнце и закроет свет солнечный, то такое затмение солнца за гнев Божий на людей бывает. Когда же бывает, что с востока луна подтекает, тогда она как положено¹²* шествие свое творит, и ее закрывает солнце».

А в нашей России было затмение солнцу в 162 (1654) году, перед мором.¹³* Плыл Волгою-рекою архиепископ Симеон Сибирский,¹⁴ * и в полдень тьма сделалась, перед Петровым днем недели за две; часа с три, плачучи, у берега стояли. Солнце померкло, с запада луна подтекала, явил Бог гнев свой людям. В то время Никон-отступник веру искажал и законы церковные, и сего ради Бог излил фиал гнева своего и ярости на Русскую землю: зело мор велик был, некогда еще забыть, все помним. Потом еще годов через четырнадцать в другой раз затмение солнцу было в Петров пост: в пятницу, в шестом часу, тьма сделалась, солнце померкло, тоже луна с запада подтекала, гнев Божий являя, – протопопа Аввакума, бедного горемыку, в то время власти вместе с другими в соборной церкви остригли¹⁵* и в темницу на Угреше,¹⁶* проклявши, бросили.

Верный да разумеет, что делается в земле нашей за нестроение церковное и разорение веры и закона. Говорить о том перестанем, в день (скончания) века познано будет всеми, потерпим до тех пор.

Тот же Дионисий пишет о солнечном знамении, как было при Иисусе Навине в Израиле, когда Иисус поражал иноплеменников и было солнце над Гаваоном, что значит в зените: встал Иисус крестообразно, сиречь распростер руки свои, и остановилось солнечное течение, покуда не погубил он врагов. Возвратилось солнце к востоку, сиречь назад отбежало, и снова потекло; и стало во дни том и в ночи тридцать четыре часа. Понеже в десятый час назад отбежало, так в сутках десять часов и прибыло. И при Езекии-царе было знамение: оттекло солнце назад в двенадцатый час дня, и стало во дни и в ночи тридцать шесть часов.¹⁷* Читай книгу Дионисиеву, там пространно уразумеешь.

Тот же Дионисий пишет о небесных силах, возвещая о том, как хвалу приносят Богу девять чинов (ангельских), разделяясь на три троицы.¹⁸* Престолы, херувимы и сера­фимы, освящение от Бога приемля, так восклицают: «Бла­гословенна слава от места Господня!» И чрез них нисходит освящение на вторую троицу: господства, начала, власти. Сия троица, славословя Бога, восклицают: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» По алфавиту: «аль» – Отцу, «иль» – Сыну, «уйя» – Духу Святому. Григорий Нисский толкует: «Аллилуйя – хвала Богу». А Василий Великий пишет: «Аллилуйя – ангельская речь, по-человечески сказать: слава тебе, Боже».¹⁹* До Василия пели в Церкви ангельские слова: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Когда же был Василий, то повелел он петь дважды ангельские слова, а в третий раз – человеческие, таковым образом: «Алли­луйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» у святых согласно, у Дионисия и у Василия: трижды воспевая, с ангелами сла­вим Бога, а не четырежды, по римской ереси. Мерзко Богу таковое четырехкратное воспевание: «Аллилуйя, алли­луйя, аллилуйя, слава тебе, Боже». Да будет проклят так поющий, с Никоном и с костелом римским!

Снова к прежнему возвратимся. Третья троица: силы, архангелы, ангелы, – чрез среднюю троицу освящение приемля, поют: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы его!».²⁰* Смотри: троекратно и это воспе­вание. Подробно пречистая Богородица протолковала об аллилуйи, явилась Василию, ученику Ефросина Псковско­го.²¹* Велика в «аллилуйи» хвала Богу, а от зломудрствую­щих – досаждение великое: по-римски они Троицу святую как четверицу провозглашают, Духу и от Сына исхождение являют.²²* Исполнено зла и проклято измышление это Богом и святыми! Правоверных избави, Боже, сего начина­ния злого о Христе Иисусе, Господе нашем, которому слава ныне и присно и во веки веком. Аминь.

Афанасий Великий сказал: «Кто хочет спастись, прежде всего подобает тому держаться кафолической веры, кото­рую кто целой и непорочной не соблюдет, тот, безо всякого сомнения, навеки погибнет. Вера же православная такова есть: чтобы единого Бога в Троице и Троицу в единице мы почитали, не сливая лица, ни существо разделяя. Ибо одно лицо Отца, другое – Сына, третье – Святого Духа. Но Отчее, и Сыновнее, и Святого Духа едино Божество, равна слава, соприсносущно величие. Каков Отец, таков Сын, таков и Дух Святой». Вечен Отец, вечен Сын, вечен и Дух Святой. Не создан Отец, не создан Сын, не создан и Дух Свя­той. Бог – Отец, Бог – Сын, Бог – и Дух Святой. Не три Бога, но один Бог, не три Несозданные, но один Несозданный. Равно: Вседержитель – Отец, Вседержитель – Сын, Вседер­житель – и Дух Святой. Подобно: Непостижим Отец, Непостижим Сын, Непостижим и Дух Святой. Не три Все­держителя, но один Вседержитель, один Непостижимый. «И в сей святой Троице ничто не первое или последнее, ничто не большее или меньшее, но едины три лица и суть соприсносущны себе и равны».²³* «Отдельно есть: Отцу – нерождение, Сыну же – рождение, а Духу Святому – исхождение; обще же им – Божество и Царство».²⁴*

Нужно побеседовать и о вочеловечении Бога Слова для вашего спасения. По благости щедрот излил себя от Оте­ческих недр Сын, Слово Божие, в Деву, чистую богоотро­ковицу, когда время настало, и воплотился от Духа Свята и Марии Девы вочеловечился, нас ради пострадал, и вос­крес в третий день, и на небо вознесся, и сел одесную Величества на высоте, и снова придет судить и воздать каждому по делам его, его же Царствию несть конца.

И сей промысел Божий был прежде, чем создан был Адам; прежде, чем был он сотворен по образу Божию. Ска­зал Отец Сыну: «Сотворим человека по образу нашему и по подобию». И отвечал другой: «Сотворим, Отче, и он преступит». И еще сказал: «О, единородный мой! О, Свет мой! О, Сын и Слово! О, Сияние славы моей! Если ты печешься о создании своем, подобает тебе облечься в тленного человека, подобает тебе по земле ходить, апо­столов воспринять, пострадать и все исполнить». И отве­чал другой: «Буди, Отче, воля твоя!» Потом создан был Адам, и прочее. Если хочешь подробно знать, читай «Мар­гарит», «Слово о вочеловечении»,²⁵* там обрящешь. Я крат­ко помянул, Божий промысел показывая. Так всякий верую­щий в него не посрамится, а не верующий осужден будет и навеки погибнет, по вышепомянутому Афанасию.

Так я, протопоп Аввакум, верую, так исповедую, с тем живу и умираю.

Рождение же мое в нижегородских пределах, за Кудьмою рекою, в селе Григорове.²⁶* Отец мой был священник Петр,²⁷* мать – Мария, во инокинях Марфа. Отец мой при­лежал к питию хмельному, мать же моя была постница и молитвенница, всегда учила меня страху Божию. Я же, увидав однажды у соседа умершую скотину, в ту ночь, поднявшись, долго плакал пред образом о душе своей, помышляя о смерти, что и я умру, и с тех пор привык каждую ночь молиться.

Потом мать моя овдовела, а я осиротел рано, и от своей родни были в изгнании.

Изволила мать меня женить. Я же Пресвятой Богороди­це молился, чтобы дала мне жену – помощницу к спасе­нию. И в том же селе девица, тоже сиротина, беспрестанно в церковь ходила, имя ей Анастасия.²⁸* Отец ее был кузнец, именем Марко, богат гораздо, а когда умер, после него все перевелось. И она в бедности жила и молилась Богу, чтобы сочетаться ей со мной браком. Так и стало по воле Божией.

Потом мать моя отошла к Богу в подвижничестве вели­ком. Я же из своего изгнания переселился в иное место.²⁹*

Рукоположен во дьяконы двадцати лет с годом и спустя два года в попы поставлен; пробыв в попах восемь лет, потом произведен был в протопопы православными епископами³⁰ тому двадцать лет минуло, и всего тридцать лет, как священство имею, а от рождения на шестой десяток идет.

Когда я в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, по сие время сот с пять или шесть будет. Без отдыха я, грешный, подвизался в церквах, и домах, и на площадях, по городам и селам, да еще и в царствующем граде, и в стороне Сибирской, проповедуя и уча слову Божию, лет с двадцать пять тому будет.

А когда еще был я в попах, пришла ко мне исповедаться девица, многими грехами обремененная, во всяком блуде и разврате повинная, и начала мне, плачась, подробно воз­вещать в церкви, пред Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, слушавший ее, сам разболелся, изнутри распа­ляем огнем блудным.

И горько мне стало в тот час. Зажег три свечи и приле­пил к аналою, и возложил правую руку на пламя, и до тех пор держал, покуда во мне не угасло злое разжжение.

И отпустив девицу, сложив с себя ризы, помолясь, пошел в дом свой зело скорбен; время же близко полуно­чи. И придя в свою избу, стал я плакать пред образом Гос­подним, так что и очи опухли, и молиться прилежно, чтобы отлучил меня Бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, не могу носить. Пал я на землю, и рыдал горько, и забылся лежа.

Не знаю как, плачу, а очи сердечные у реки Волги. Вижу: плывут стройно два корабля золотых, и весла на них златы, и шесты златы, и все золотое. По одному кормщику на них сидят. И я спросил: «Чьи корабли?» И они отвечали: «Лукин и Лаврентиев», – сии были мне духовные дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодно. А после этого вижу третий корабль, не златом украшен, но разными красотами испещрен, красно, и бело, и сине, и черно, и пестро, ум человеческий не вместит такой красоты и лепоты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит (корабль) ко мне из-за Волги, как прогло­тить меня хочет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидящий на нем отвечал: «Твой корабль. На, плавай на нем, коли докучаешь, с женою и с детьми». Я в трепете сел и раз­мышляю, что это за корабль и что это будет за плавание.

И вот по недолгом времени, как писано, «объяша меня болезни смертные, беды адовы обыдоша мя, скорбь и болезнь обретох».³¹* у вдовы начальник отнял дочь. И я молил его, чтобы сиротину возвратил к матери. А он, презрев моле­ние наше, воздвиг на меня бурю, и у церкви, придя тол­пою, до смерти меня задавили. И я лежал в забытьи полча­са и больше и снова ожил Божиим мановением. Он же, устрашась, отступился от девицы. Потом научил его дья­вол: придя в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах. А я молитву говорю в то время.

Потом иной начальник в иное время на меня рассвире­пел: прибежав ко мне в дом, бил меня и на руке, как пес, покусал персты; когда же наполнилась гортань его крови, тогда выпустил из зубов своих мою руку и, меня оставив, пошел в дом свой. Я же, поблагодарив Бога, завертев руку тряпкой, пошел к вечерне. И по дороге он же наскочил на меня снова с двумя пистолями и выстрелил из пистоли. И Божиим мановением на полке порох пыхнул, а пистоль не выстрелила. Он же бросил ее на землю и из другой выстрелил снова. Божия же воля так же учинила: и та пистоль не выстрелила. Я же прилежно, идучи, молюсь Богу, осенил его больною рукой и поклонился ему. Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать во устах твоих, Иван Родионович, да будет».

После того дом у меня он отнял, а меня выгнал, всего ограбив, и на дорогу хлеба не дал. А в то время родился сын мой Прокопий, что ныне сидит с матерью и с братом в земле закопан.³²* И я, взяв клюку, а мать – некрещеного младенца, пошли с братьями и домочадцами, куда Бог наставит, а сами, пойдя, запели божественные песни, еван­гельскую стихеру, большим роспевом: «На гору учеником идущим за земное Вознесение, предста Господь, и поклонишася ему»,³³* – всю до конца, а перед нами образа несли. Певцов в дому моем было много, – поя, со слезами на небо взираем. А провожающие жители того места, мужи и жены и дети, множество народа, рыдая и сокрушая мое сердце, далече нас провожали в поле. Я же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, поучение прочтя и благословя, насилу домой их воротил; а мы с домашними даль­ше побрели и в пути Прокопия крестили, как евнуха Филипп древле.³⁴*

Когда же прибрел я в Москву к духовнику цареву про­топопу Стефану³⁵* и к другому протопопу, к Неронову Ива­ну,³⁶* они обо мне царя известили, и с тех пор государь меня знать стал.

Отцы же с грамотою снова послали меня на старое место. Я притащился – ан и стены разорены моего дома. И я снова пообзавелся, а дьявол снова воздвиг бурю. При­шли в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле один у многих, и медведей двух огромных отнял – одного зашиб, и он снова ожил, а другого отпу­стил в поле. И за сие меня боярин Василий Петрович Шереметев, едучи в Казань на воеводство в судне, бранил много, и велел благословить сына своего бритобрадца,³⁷ * я же не благословил, видя его развратный образ. И он меня велел в Волгу кинуть; и, изругав, столкнули меня с судна.

Потом другой начальник, на меня рассвирепев, приехал с людьми ко двору моему и, идя как на приступ, стрелял из луков и из пищалей. А я в то время, запершись, молился Владыке: «Господи, укроти его и усмири, какими знаешь судьбами!». И он побежал со двора, гоним Святым Духом.

Потом в туже ночь прибежали от него, зовут меня к нему со слезами: «Батюшка-государь, Евфимей Стефано­вич при кончине и кричит не своим голосом, бьет себя и охает, а сам говорит: „Дайте батьку Аввакума, за него меня Бог наказует!“» И я подумал – обманывают меня, ужаснулся дух мой во мне, и вот так помолил я Бога: «Ты, Господи, изведший меня из чрева матери моей, ты, от небытия в бытие меня приведший, если меня задушат, причти меня с митрополитом Филиппом Московским;³⁸* если же зарежут, ты, Господи, причти меня с Захариею-пророком;³⁹* если же посадят в воду, то ты, Владыко, так же, как и Стефана Пермского,⁴⁰* снова освободишь меня!», – и, молясь, поехал в дом к тому Евфимию.

Когда же привезли меня на двор, выбежала жена его Неонила, ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш корми­лец!» А я на то: «Чудно! Давеча был блядин сын, а вдруг – батюшка миленький. Больно остра у Христа плеть-то, ско­ро повинился муж твой!»

Ввела меня в горницу – вскочил с перины Евфимей, пал пред ногами моими, вопит несказанно: «Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!», а сам дрожит весь. И я ему в ответ: «Хочешь ли впредь здоров быть?» Он же, лежа, отвечает: «Ей, честный отче!» И я сказал: «Встань! Бог тебя простит». Он же, наказан гораздо, не мог сам встать. И я поднял его и положил на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и стал он здоров, так Хри­стос изволил. И были они с женою мне дети духовные, изрядные рабы Христовы. Так-то Господь гордым проти­вится, смиренным же дает благодать.⁴¹*

Вскоре другие снова прогнали меня с того места. Я же приволокся в Москву, и Божией волею государь велел меня поставить в Юрьевец Поволжский⁴²* в протопопы. И тут пожил немного – только восемь недель. Дьявол научил попов и мужиков с бабами: пришли к патриархову приказу, где я духовные дела делал, и, сообща вытащив меня из приказу, – человек с тысячу и с полторы их было, – среди улицы били батожьем и топтали. И бабы были с рогатинами, по грехам моим убили было замертво и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибе­жал и, схватив меня, на лошади умчал в моё дворишко и пушкарей около двора поставил. Люди же ко двору при­ступают, и по городу крик великий. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»

Я же, переведя дух, спустя три дня ночью, оставив жену и детей, ушел по Волге сам-третий в Москву. На Кострому прибежал – ан и тут протопопа Даниила тоже изгнали.⁴³*

Ох, горе! Везде от дьявола житья нет!

Приехал в Москву, духовнику показался. И он на меня учинился печален: «На что-де церковь соборную поки­нул?» Опять мне другое горе! Потом царь пришел ночью к духовнику благословиться, меня увидал – тут опять кру­чина: «На что-де город покинул?» А жена, и дети, и домоча­дцы, человек с двадцать, в Юрьевце остались, неведомо – живы, неведомо – прибиты. Тут снова горе!

Потом Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита.⁴⁴* А прежде его приезда Стефан духовник молил Бога, постясь седмицу с братией, – и я с ними тут же, – о патриархе, чтоб дал Бог пастыря для спасения душ наших.⁴⁵* Мы с митрополитом Корнилием Казанским,⁴⁶* написав челобитную⁴⁷* за собственными руками, подали ее царю и царице – о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не захотел сам и указал на Никона митрополита. Царь его и послушал. И пишет ему послание навстречу: «Преосвященному Никону, митрополиту Новго­родскому и Великолуцкому и всея Русии, радоватися», и прочее.

Когда же тот приехал, с нами – как лис: челом да здо­рово; ведает, что быть ему в патриархах, и чтоб откуда помешка какова не учинилась. Что о тех кознях и гово­рить! Царь его на патриаршество зовет, а он будто не хочет. Морочил царя и людей, а с Анною по ночам укладывают,⁴⁸* как чему быть; и, вдоволь наломавшись, с дьяволом, взошел на патриаршество, Божиим попуще­нием, опутав царя своими кознями и клятвою лживою.

Как сделался патриархом, так нас и в Крестовую⁴⁹* не стал пускать. А тут и яд изрыгнул: в Пост великий прислал память⁵⁰* казанскому протопопу Ивану Неронову, – а мне он был отец духовный, я все у него и жил в церкви,⁵¹* когда куда отлучится – ан я ведаю церковью. И место мне пред­лагали, на дворец ко Спасу,⁵²* да я не порадел, или Бог не изволил. Народу много приходило к Казанской, так мне любо – поучения читал беспрестанно. Лишь о братьях родных с духовником поговорил, и он их, (одного) – в Вер­ху у царевны, а другого при себе жить устроил, попом в церкви.⁵³* А я сам, где люди соберутся, там слово Божие проповедал, да по духовникову благословению и Неронова Ивана тешил над книгами свою грешную душу о Христе Иисусе. Так вот, Никон в Памяти пишет: год и число, «по преданию-де святых отцов и апостолов, не подобает мета­ния творить на колена, но в пояс бы вам класть поклоны, еще же и тремя перстами бы крестились».

Мы, сошедшись с отцами, задумались: видим, что зима хочет быть, сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам скрылся в Чудов,⁵⁴* седмицу один в келье молился. И там ему от образа глас был во время молитвы: «Время пришло страдания, предстоит вам непре­станно страдати!» Он мне, плачучи, рассказал, потом и епископу Коломенскому Павлу, которого Никон напосле­док в новгородских пределах огнем сжег;⁵⁵* потом Дании­лу, Костромскому протопопу, и всей сказал братии. Мы же с Даниилом, из книг написав выписки о сложении перстов и о поклонах, подали государю,⁵⁶* много писано было. Он же, не знаю где, скрыл их, мнится мне – Никону отдал.

После того вскоре схватил Никон Даниила и остриг его при царе за Тверскими воротами;⁵⁷* и, содрав однорядку, надругавшись, отвел в Чудов, в хлебню, и, промучив долго, сослал в Астрахань. Возложив там на главу ему венец тер­новый, в земляной тюрьме и уморили. Потом другого, Темниковского протопопа Даниила,⁵⁸* посадил у Спаса на Новом.⁵⁹* Потом – Неронова Ивана: в церкви скуфью снял и посадил в Симонове монастыре и после на Вологду сослал в Спасов Каменный монастырь, а позже – в Коль­ский острог.⁶⁰

Потом меня взяли от всенощного Борис Нелединский со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли;⁶¹ * их в тюрьму отвели, а меня на патриарховом дворе ночью на цепь посадили. Когда же стало рассветать, в день воскрес­ный, посадили меня на телегу, растянув руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря⁶²* и тут на цепи кинули в темную каморку, ушла вся в землю. И сидел я три дня, не ел, не пил, во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мне не приходил, только мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно.

Потом на исходе третьих суток захотелось мне есть, после вечерни стал предо мною, не ведаю – человек, не ведаю – ангел, и по сие время не знаю, только в потемках, сотворив молитву и взяв меня за плечо, с цепью к лавке привел и посадил, и ложку дал в руки, и хлебца немножко, и штец дал похлебать – зело превкусны, хороши, – и ска­зал мне: «Полно, довольно с тебя для укрепления!» И не стало его. Двери не отворялись, а его не стало. Чудно толь­ко если человек, а ангелу-то нигде не загорожено.

Наутро архимандрит с братией вывели меня и пеняют мне: «Что патриарху не покоришься?» А я от Писания его браню. Сняли большую цепь и малую наложили. Отдали меня чернецу под надзор и велели в церковь волочить. у церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за цепь дергают, и в глаза плюют. Бог их простит в сей век и в будущий, не их то дело, но дьявольское.

Тут же в церкви у них был наш брат поднадзорный из Хамовников, одержимый по пьянству бесами, и гораздо бесился, томимый бесами. Я же, грешный, сжалился над ним: в обедню, стоя на цепи, помолил Христа-света и пре­чистую Богородицу, чтоб его избавили от бесов. Господь же его, бедного, и простил: прогнал бесов. И он целоумен стал, заплакал и поклонился мне до земли; я ему наказал, чтобы про меня не говорил никому; люди же не догада­лись о том, начали звонить и петь молебен.

Сидел я тут четыре недели. После меня взяли Логгина, протопопа Муромского.⁶³* В соборной церкви остриг его при царе овцеобразный волк в обедню во время переноса (святых даров), когда снял у архидьякона с головы дискос и поставил на престоле Тело Христово. А с чашею чудовский архимандрит Ферапонт вне алтаря у царских дверей стоял. Увы, как рассекают они Тело и Кровь Владыки Христа! Пуще жидовского действа игрушка сия!

Остригши, содрали с Логгина однорядку и кафтан. Он же разжегся ревностью Божественного огня, Никона порицая, и через порог алтарный в глаза ему плевал, и, распоясав­шись, сдернул с себя рубашку и в алтарь Никону в глаза ее бросил.

Чудо! Растопырясь, рубашка покрыла престол и дискос с Телом Христовым. А в то время и царица в церкви была. И возложивши на Логгина цепь, потащили его из церкви и били метлами и кнутами до Богоявленского монастыря,⁶⁴* и тут кинули нагого в каморку и стрельцов на крепкий караул поставили. Ему же Бог в ту ночь дал новую шубу да шапку. И наутро о том Никону сказали. Он же, рассмеявшись, говорит: «Знаю-де я тех пустосвятов!» И шапку у него отнял, а шубу ему оставил.

Потом снова меня водили пешего из монастыря на патриархов двор, по-прежнему растянув руки. И проспо­рив со мною долго, отвели меня назад так же. Потом (был) в Никитин день крестный ход, а меня снова везли супро­тив крестов на телеге. И привезли к соборной церкви стричь меня так же. И держали на пороге в обедню долго. Государь сошел с места и, приступив к патриарху, упросил его. И, не расстригши, отвели меня в приказ Сибирский⁶⁵* и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне с нами тоже страждет за православную веру, – Савватий старец,⁶⁶* сидит в земляной тюрьме у Спаса на Новом. Спаси его, Господи, и тогда мне добро делал.

Потом послали меня в Сибирь в ссылку с женою и деть­ми.⁶⁷* И сколько дорогою было нужды, обо всем том гово­рить долго, разве что малое помянуть. Протопопица роди­ла младенца, больную в телеге и потащили, до Тобольска три тысячи верст, недель с тринадцать волокли телегами и водою и на санях половину пути.

Архиепископ Симеон Сибирский – тогда добр был, а ныне учинился отступником – устроил меня в Тобольске к месту.⁶⁸* Тут, живучи у церкви, великие беды постигли меня. Пять раз слова государевы сказывали на меня⁶⁹* за полтора года. А один, архиепископского двора дьяк Иван Струна, тот и душою моею потряс; вот как. Владыка отъе­хал в Москву, а он без него, по наущению бесовскому и по его козням, напал на меня, – церкви моей дьяка Антония захотел мучить напрасно.⁷⁰* Тот же Антон убежал от него и прибежал ко мне в церковь. Иван же Струна, собравшись с людьми, на другой день пришел ко мне в церковь – а я пою вечерню – и, вскочив в церковь, ухватил Антона на клиросе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул их, никого не пустил в церковь, один тот Струна вертится, что бес, в церкви. И я, оставив вечерню, с Анто­ном посадил его на полу и за мятеж церковный постегал его ремнем изрядно-таки. А прочие, человек с двадцать, все побежали, гонимые духом. И я, покаяние приняв от Струны, отпустил его к себе снова. Сродники же его, попы и чернецы, весь город возмутили, как бы меня погубить. И в полночь привезли сани ко двору моему, ломились в избу, хотели меня схватить и в воду бросить. И Божиим страхом отогнаны были и вспять побежали.

Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Иной раз тайно в церкви ночую, иной раз уйду к воеводе.⁷¹* Княгиня меня в сундук посылала: «Я-де, батюшка, над тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам». А воевода их, мятежников, боялся, лишь плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрьму про­сился, – ан не пускают. Таково-то время было. Провожал меня многажды Матфей Ломков,⁷²* что Митрофаном в чер­нецах именуем, в Москве у Павла митрополита⁷³* ризни­чим был, когда тот стриг меня с дьяконом Афанасьем.⁷⁴* Тогда в Сибири при мне добр был, а после проглотил его дьявол: тоже отступил от веры.

Потом приехал из Москвы архиепископ, и мне мало­-мало легче стало. Посадил его, Струну, по церковным пра­вилам на цепь вот за что: человек некий с дочерью кро­восмешение сотворил, а тот Струна, взяв с мужика полти­ну, не наказав, отпустил его. И владыка его за это сковать приказал и мое дело тут же помянул.⁷⁵* Тот же Струна ушел к воеводам в приказ и сказал на меня слово и дело государево.⁷⁶* Отдали его лучшему сыну боярскому Петру Бекетову под караул.⁷⁷* Увы, пришла Петру погибель! Поду­мав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкви. Петр же Бекетов в то время, браня архиепископа и меня, вышел из церкви и взбесился, идучи домой, упал и испустил дух, горькою смертью помер. Мы же с владыкою приказали его среди улицы бросить псам на съедение, чтобы горожане оплака­ли его согрешение; а сами три дня прилежно Божеству докучали о нем, да отпустится ему в день кончины века от Господа: жалея Струну, таковую пагубу он принял; и по истечении трех дней тело его сами по чести погребли. Полно говорить о том плачевном деле.

После того указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти,⁷⁸* за то, что браню от Писания и укоряю Никона-еретика. В то же время пришла из Москвы грамотка ко мне: два брата, кои жили у царя в Верху, умерли с женами и с детьми.⁷⁹* И многие друзья и сродники тоже померли в мор. Излил Бог фиал гнева ярости своей на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотели образумиться. Говорил прежде мора Неронов царю и прорицал три пагубы: мор, меч, разделение,⁸⁰* – все сие сбылось во дни наши, – а после и сам, милый, принужден был тремя пер­стами креститься. Таково-то попущено действовать анти­христову духу, по Господню речению: «Аще возможно ему прельстити и избранныя» ⁸¹* и «Всяк мняйся стояти да блю­дется, да ся не падет».⁸²* Что о том много и говорить! Пото­му, непрестанно ища правды, всякий человек, молись Хри­сту, а не дряхлою душой к вере прилежи, так не покинет Бог. Писанному внимай: «Се полагаю в Сионе камень претк­новения и камень соблазна»,⁸³* ибо все не сходящиеся с нами о него спотыкаются и соблазняются. Разумеешь ли сие? Камень – Христос, а Сион – Церковь, а соблазняющи­еся – похотелюбцы и все отступники, временного ради вечным пренебрегают, просто сказать, дьявольскую волю творят, а о Христовом повелении не радеют. Но если кто преткнется о камень сей – то сокрушится, а на кого тот камень падет, сотрет его. Вникни-ка прилежно и послу­шай, что пророк говорит с апостолом: что жернов дурака в муку перемелет; тогда и узнает (это) всяк возносящийся в своем сердце, когда скакать по холмам перестанет, сиречь от всего этого освободится. Полно о том.

Снова стану говорить, как меня по грамоте из Тоболь­ска повезли на Лену.

А когда в Енисейск привезли, другой указ пришел: веле­но в Даурию везти, тысяч с двадцать от Москвы и больше будет. Отдали меня Афанасью Пашкову:⁸⁴* он туда воево­дою послан, и, по грехам моим, суров и бесчеловечен человек, бьет беспрестанно людей, и мучит, и жжет. И я много выговаривал ему, да и сам в руки попал, а из Моск­вы от Никона ему приказано мучить меня.

Поехали из Енисейска.⁸⁵* Как будем на Тунгуске-реке,⁸⁶* бурею дощаник мой в воду погрузило, набрался посреди реки полон воды, и парус изорвало, одна палуба наверху, а то все в воду ушло. Жена моя ребят кое-как повытаски­вала наверх, а сама ходит простоволоса, не помня себя, а я, на небо глядя, кричу: «Господи, спаси! Господи, помоги!» И Божией волею прибило нас к берегу. Много о том гово­рить. На другом дощанике двух человек сорвало, и утону­ли в воде. Оправясь, мы снова поехали дальше.

Когда приехали на Шаманский порог, навстречу нам приплыли люди, а с ними две вдовы, – одна лет шестиде­сяти, а другая и старше, плывут постричься в монастырь. А тот Пашков стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». Он же, осердясь на меня, на другом поро­ге стал меня из дощаника выбивать: «Еретик-де ты, из-за тебя-де дощаник худо идет, пойди-де по горам, а с казака­ми не ходи!»

Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменный как стена стоит, и поглядеть – заломив голову. В горах тех обретаются змеи великие, в них же обитают гуси и утицы – оперенье дивное; там вороны черные, а галки – серые, иное, чем у русских птиц, имеют опере­ние. Там и орлы, и соколы, и кречеты, и цыплята индей­ские, и пеликаны, и лебеди, и иные дикие, многое множе­ство птиц разных. На тех горах гуляют звери дикие: козы, и олени, и зубры, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; глазами видим, а взять нельзя. На те горы Пашков и выби­вал меня со зверьми обитать.

И я ему малое писаньице послал,⁸⁷* таково начало: «Человек, убойся Бога, сидящего на херувимах и зрящего в бездны, пред кем трепещут небо и земля с людьми и всё творение, только ты один презираешь и непокорство ему выказываешь», и прочее там многонько написано. И вот – бегут человек с пятьдесят, взяли мой дощаник и помчали к нему, версты с три от него стоял. Я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и они, бедные, едят и дро­жат, а иные плачут, глядя на меня, жалея меня.

Когда дощаник привели, взяли меня палачи, поставили перед ним. Он же и стоит, и дрожит, шпагою подпершись. Начал мне говорить: «Поп ли ты или распоп?» И я отвечал: «Аз есмь Аввакум протопоп. Что тебе за дело до меня?» Он же, зарычав как дикий зверь, ударил меня по щеке, и еще по другой, и в голову еще; сбил меня с ног, ухватил у слуги своего чекан и трижды по спине, лежачего, зашиб, и, раз­девши, – по той же спине семьдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да то же, да то же говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади». На всякий удар: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да на середине- той вскричал я: «Полно бить-то!» Так он велел перестать.

И я промолвил ему: «За что ты меня бьешь, ведаешь ли?» И он снова велел бить меня по бокам. Отпустили. Я задро­жал да и упал; и он велел оттащить меня в казенный доща­ник. Сковали руки и ноги и кинули на беть.

Осень была, дождь на меня шел и во время побоев, и ночью. Как били, так не больно было с молитвою-той, а лежа на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил так больно избить-то меня? Я ведь за вдов твоих встал! Кто даст судию между мною и тобою! Когда грешил, ты меня так не огорчал, а ныне не ведаю, чем согрешил!» Буд­то добрый человек, второй фарисей, сын погибели, с говенною рожею праведником себя почел да со Владыкою, что Иов непорочный, – на суд.⁸⁸* Да Иов хотя бы и грешен, ан нельзя на него дивиться, он не ведая Зако­на жил, Писания не разумел, в варварской стране живя, хоть и был того же рода Авраамова, но из колена идолопо­клонников. Внимай: Исаак Авраамович родил скверного Исава, Исав родил Рагуила, Рагуил родил Зару, Зара же – праведного Иова.⁸⁹* Вот смотри, у кого было Иову добра научиться, – все прадеды идолопоклонники и блудники были. Но по творению Бога уразумев, жил праведник непорочно и, в язвах лежа, произнес слова по недомыслию и от простоты сердца: «Изведший меня из чрева матери моей, кто даст судию между мною и тобою, что ты так наказываешь меня; никогда не обижал я сироты и вдови­цы, шерсть овец моих шла на одеяние нищим!»⁹⁰* И сошел Бог к нему, и прочее. А я на такое же дерзнул от какого разума? Родился в Церкви, на Законе стою, Писанием Вет­хого и Нового Закона огражден, вождем себя мню слепым, а сам слеп изнутри. Как дощаник-то не погряз со мною! Стало у меня в те поры кости щемить и жилы тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плес­нули, так я вздохнул и покаялся пред Владыкою, да и опять все перестало болеть.

Наутро кинули меня в лодку и повезли дальше. Когда приехали к порогу Падуну Большому, – река в том месте шириной с версту, три порога гораздо круты, и если не воротами что поплывет, так в щепы изломает. Привезли меня под порог: сверху дождь и снег, на плечах один кафтанишко накинут только, льет по спине и по брюху вода. Тяжко было гораздо. Из лодки вытащили, по каменью, ско­ванного, около порога того тащили. Да уж больше не пеняю Спасителю своему, но (словами) пророка и апосто­ла утешаюсь, говоря про себя: «Сыне, не пренебрегай нака­занием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Кого любит Бог, того и наказует. Бьет же всякаго сына, которо­го приемлет. Если наказание терпите, тогда как к сыновьям относится к вам Бог. Если же без наказания приобщаетесь к нему, то оказываетесь выблядками, а не сыновьями».⁹¹*

Потом привезли меня в Братский острог⁹²* и кинули в студеную тюрьму, соломки дали немножко. Сидел до Филиппова поста в студеной башне. Там в те поры зима живет, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соло­ме лежу на брюхе: на спине-то нельзя было. Когда покор­мят, а когда и нет. Есть-то после побоев тех хочется, да ведь то неволя: когда пожалуют – дадут. Да безчинники издевались надо мною: иногда одного хлебца дадут, а ино­гда ветчинки одной невареной, иногда масла коровьего, тоже без хлеба. Я же прямо-таки, что собака, так и ем. Не умывался ведь. Да и кланяться не смог, лишь на крест Хри­стов погляжу да помолитвую. Караульщики по пяти челов­ек поодаль стоят. Щелка в стене была, – собачка ко мне каждый день приходила, чтоб поглядеть на меня. Как Лаза­рю на гноище у врат богатого псы облизывали гной его,⁹³* отраду ему творили, так и я со своею собачкою поговари­вал. А люди далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфь­ею бил: и батожка не дали; блох да вшей было много. Хотел Пашкову кричать: «Прости!», да сила Божия возбра­нила, велено терпеть.

В шестую неделю после побоев перевел он меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал, скован. А жена с детьми верст за двадцать была сослана от меня. Баба Ксенья мучила там ее, браня, всю ту зиму,в месте пустынном.

Сын Иван еще невелик был, прибрел ко мне побывать после Христова Рождества, и Пашков велел его кинуть в студеную тюрьму, где я прежде сидел. Ребячье дело – замерз было тут; сутки сидел, да и опять велел (Пашков) к матери вытолкать; я его и не видал. Приволокся – руки и ноги ознобил.

Весной снова поехали вперед. Все разорено: и запасы, и одежда, и книги – все растащено. На Байкалове море снова я тонул. По реке по Хилку⁹⁴* заставил меня (Пашков) лямку тянуть; зело тяжек путь по ней был: и поесть неко­гда было, не то что спать; целое лето бились против тече­ния. От тяготы водной осенью у людей и у меня стали ноги пухнуть и живот посинел, а на другое лето и умирать ста­ли от воды. Два лета бродил я в воде, а зимами волочился волоком через хребты.

На том самом Хилке в третий раз тонул. Барку от берега оторвало; у людей стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая переворачивает барку вверх дном и снова палубой, а я на ней ползаю и кричу: «Владычица, помоги! Упование, не погрузи!» Иной раз ноги в воде, а иной раз выползу наверх. Несло с версту и больше, да перехватили; всё размыло до крохи. Из воды выйдя, смеюсь, а люди те охают, глядя на меня, платье-то по кустам вешают. Шуб шелковых и кое-какой безделицы-той было много еще в чемоданах да в сумах – с тех пор все перегнило, наги стали.

А Пашков меня же хотел бить: «Ты-де себя выставляешь на посмешище». Ия, в куст зайдя, к Богородице припал: «Владычица моя, пресвятая Богородица, уйми дурака того, и так спина болит!» Так Богородица-свет и уняла – стал по мне тужить.

Доехали до Иргеня-озера.⁹⁵* Волок тут, стали волочить­ся. А у меня (Пашков) работников отнял, другим наняться не велит. А дети были малёньки: таскать не с кем, один бедный протопоп. Сделал я нарту и зиму всю за волок бродил. у людей и собаки в подпряжках, а у меня не было ни одной, кроме двух сынов, – малёньки еще были Иван и Прокопий, тащили со мною, что кобельки, за волок нар­ту. Волок – верст со сто; насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащи­ла. А дочь Аграфена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья ее со мною помаленьку тащили. И смех, и горе, как помянутся дни те: ребята-те изнемогут и на снег пова­лятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съевши, опять лямку потянут.

И кое-как перебились через волок да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамврийского.⁹⁶* Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, пока не натешился; и мы неделю-другую мерзли под сосною с ребятами одни без людей на бору; потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с ребятами огородились и, балаганец сде­лав, огонь курили. И как до воды домаялись весною, на плотах поплыли по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.

Лес гнали строевой, городовой и хоромный, есть стало нечего, люди стали мереть с голоду и от водяных бродней. Река песчаная, (дно) сыпучее, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голод­ные, только начнут бить, ан он и умрет, и без битья насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, да-петь работай, никуда на промысел не ходи. И вербы, бедный, сбродит нащипать в кашу – и за то палкою по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шестьсот человек было, всех так-то перестроил (Пашков). Ох, времени тому, не знаю, как из ума он исступил!

Однорядка московская жены моей не сгнила, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дал нам четыре мешка ржи за нее, и мы, с травою (перемешав), перебивались. На Нерче-реке все люди с голоду померли, осталось небольшое число. По степям скитаясь и по лесу, траву и коренья копали, и мы с ними же, а зимою сосну. Иной раз кобылятины Бог даст, а иной раз кости зверей находили, пораженных волками, и, что от волка осталось, то мы глодали; а иные и самих замерзших волков и лисиц ели.

Два сына у меня умерли в тех нуждах.⁹⁷* Невелики были, да все одно детки. Пускай их, Бог их приберет. А с другими мы, скитаючись, наги и босы, по горам и по острым каме­ньям, травой и кореньями перебивались. И сам я, грешный, причастен был мясу кобыльему и мертвечине по нужде. Но помогала нам по Христе боярыня, воеводская сноха Евдокия Кирилловна,⁹⁸* да жена его, Афанасьева, Фекла Симеоновна.⁹⁹* Они нам от смерти, Христа ради, отраду давали тайно, чтоб он не сведал. Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца сколько удастся – четверть пудика и гривенку-другую, а иногда и полпудика, и пудик передаст, накопив, а иногда от кур корма нагребет. И той великой нужды было годов с шесть и больше. А в другие годы Бог отпустил.

А Афанасий оный, замышляя злое, мне беспрестанно смерти ищет. В той самой нужде прислал ко мне двух вдов, – сенные любимые его были, Мария да Софья, одер­жимы духом нечистым. Ворожил он и колдовал долго над ними, и видит, яко ничтоже успевает, но паче молва бывает,¹⁰⁰* – зело жестоко их бесы мучат, кричат и бьются. Призвал меня и говорит, поклонясь: «Пожалуй, возьми ты их и попекись об них, Бога моля, послушает тебя Бог». И я ему отвечал: «Выше, говорю, государь, меры прошение, но по молитвам святых отцов наших все возможно Богу». Взял их, бедных.

Простите, Господа ради! Во искусе то на Руси бывало – человека три-четыре бешеных в дому моем бывало приве­денных, и, по молитвам святых отцов, исходили из них бесы действом и повелением Бога живого и Господа наше­го Иисуса Христа, Сына Божия, света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу во имя Христово, поя молит­вы, – сила Божия и отгоняла от людей бесов, и здравы делались, не по моему достоинству, но по вере приходя­щих. Древле благодать действовала ослом при Валааме,¹⁰¹* и при Ульяне-мученике – рысью, и при Сисинии – оле­нем:¹⁰²* говорили человечьим голосом. Бог идеже хощет, побеждается естества чин.¹⁰³* Читай житие Феодора Эдесского, там обрящешь – и блудница мертвого воскре­сила.¹⁰⁴* В Кормчей писано: «Не всех Дух Святой рукополагает, но через всех действует, кроме еретика».¹⁰⁵*

Так вот, привели ко мне баб бешеных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть. Молебствовал и маслом мазал и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их испове­дал и причастил; живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут.

Проведал он, что они мне сделались дочерьми духовны­ми, осердился на меня опять пуще прежнего, хотел меня в огне сжечь: «Ты-де выведываешь мои тайны»; а их домой взял. Он думал, Христос так оставит – ан они и пуще прежнего стали беситься. Запер он их в пустую избу, нико­му и доступа к ним нет. Призвал к ним черного попа, а они в него поленьями бросают. Я дома плачу, а делать не знаю что. И приступить ко двору не смею: больно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святой, велел их умыть и напоить. И им, бедным, дал Бог, легче от бесов стало. Прибрели ко мне сами тайно. И я их помазал – во имя Христово – маслом, так они опять стали, дал Бог, по-преж­нему здоровы и опять домой ушли; да по ночам ко мне прибегали Богу молиться.

Ну-ка, всяк правоверный, рассуди прежде Христова суда: как было мне их причастить, не исповедав? А не при­частив, бесов полностью не отгонишь. Я иного оружия на бесов не имею, только крест Христов, и священное масло, и вода святая, да когда сойдется, слез каплю-другую тут же прибавлю; а совершенное исцеление бесноватому – исповедаю и причащу Тела Христова, так, дает Бог, и здрав бывает. За что было на то гневаться? Явно в нем бес дей­ствовал, помеху творя его спасению.

Да уж Бог его простит. Постриг я его и посхимил, в Москву приехав: царь мне его головою выдал, Бог так изволил. Много о том Христу докуки было, да слава за него Богу. Давал мне он в Москве и денег много, да я не взял: «Мне, – говорю, – спасение твое только надобно, а не деньги; постригись, – говорю, – так и Бог простит». Видит беду неминучую, – прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: «Волен Бог да и ты надо мною». Я, простив его, с чернцами чудовскими постриг его и посхимил. А Бог ему и еще тру­дов прибавил, потому докуки моей об нем ко Христу было, чтоб он его к себе присвоил: рука и нога у него отсохли, в Чудове из кельи не выходит. Да любо мне сильно, чтоб его Бог Царствию Небесному сподобил. Докучаю и ныне о нем, да и надеюсь на Христову милость, чаю, помилует нас с ним, бедных. Полно о том, стану снова про даурское бытие говорить.

Так вот, с Нерчи-реки возвратились мы назад на Русь.¹⁰⁶* Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне (Паш­ков) под ребят и под домашнюю рухлядь дал две клячи, а сами мы с протопопицей брели пеши, убиваясь о лед. Страна варварская, инородцы немирные, отстать от лоша­дей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и измученные люди. В одну пору протопопица, бедная, брела-брела да и повалилась, и встать не может. А другой, тоже измученный, тут же взвалился: оба барахтаются, а встать не могут. После мне, бедная, пеняет: «Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?» И я ей сказал: «Марковна, до самой до смерти». Она же в ответ: «Добро, Петрович, тогда еще побредем».

Курочка у нас была чернёнька, по два яичка на всякий день приносила, Бог так устраивал ребяткам на пищу. По грехам нашим, в то время, везя на нарте, задавили ее. Не курочка, а чудо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. у боярыни куры все занемогли и переслепли, пропадать стали; и она, собрав их в короб, прислала ко мне, велела об них молиться. Я, грешный, молебен пел, и воду святил, и кур кропил, и, в лес сходив, корыто им сделал, и отослал назад. Бог же, по вере ее, и исцелил их. От того-то племени и наша курочка была.

Снова приволоклись на Иргень-озеро. Боярыня прислала-пожаловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись.

Кормилица моя была боярыня та Евдокия Кирилловна, а и с нею дьявол ссорил, вот как. Сын у нее был Симеон, там родился; я молитву давал и крестил. Всякий день при­сылала его к благословению ко мне. Я крестом благосло­влю и водою покроплю и, поцеловав его, назад отпущу, – дитя наше здраво и хорошо. Не случилось меня дома, зан­емог младенец. Смалодушничав, она, осердясь на меня, послала ребенка к шептуну-мужику. А я, сведав, осердился тоже на нее, и меж нами распря великая стала быть.

Младенец пуще занемог: рука и нога засохли, что батожки. В смятение (боярыня) пришла, не знает, что делать. А Бог пуще угнетает: ребеночек кончаться стал. Пестуны, приходя ко мне, плачут, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния ее. Вижу, что ожесточил дьявол сердце ее; припал ко Владыке, чтоб образумил ее.

Господь же премилостивый Бог умягчил ниву сердца ее: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прощения просить. Он кланяется, ходя около печи моей, а я на печи наг под берестой лежу, а протопопица в печи, а дети кое- где перебиваются: случилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, при­казываю ей: «Вели матери прощения просить у Арефы-колдуна». Потом и больного принесли и положили передо мной, плача и кланяясь. Я же, встав, добыл в грязи епитра­хиль и масло священное нашел; помолив Бога и покадив, помазал его маслом во имя Христово и крестом благосло­вил. Младенец же и здоров стал по-прежнему, с рукою и с ногою, по Божьему мановению. Я, напоив его водою, к матери его послал.

Наутро прислала боярыня пирогов да рыбы; и с тех пор помирились. Выехав из Даурии, умерла, миленькая, в Москве; я и погребал ее в Вознесенском монастыре.

Узнал про младенца и сам Пашков, она ему сказала. Я к нему пришел, и он поклонился низенько мне, а сам говорит: «Господь тебе воздаст; спаси Бог, что ты по-оте­чески творишь, не помнишь нашего зла». И в тот день пищи довольно прислал.

А после того вскоре чуть было не стал меня пытать. Послушай-ка, за что. Отпускал он сына своего Еремея¹⁰⁷* в Мунгальское царство¹⁰⁸* воевать – казаков с ним семьде­сят два человека да тунгусов двадцать человек – и заста­вил инородца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и с добычею ли будут домой. Тот же мужик-волхв близ моего зимовья привел живого барана ввечеру и стал над ним волхвовать; отвертев ему голову прочь, начал ска­кать и плясать и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы его давили, а он спрашивал их, удастся ли поход. И бесы сказали: «С побе­дой великою и с богатством большим будете назад».

Ох душе моей! От горести погубил овец своих, забыл о писаном в Евангелии, когда Заведеевичи про поселян жестоких советовали: «Господи, аще хощеши, – сказали, – да огонь снидет с небес и истребит их, якоже и Илия сотво­рил». И, оборотившись, Иисус сказал им: «Не знаете, коего духа вы. Сын Человеческий не пришел душ человеческих погу­бить, но спасти их». И пошли в иную весь.¹⁰⁹* А я, окаянный, сделал не так; в хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни один из них, да не сбудется проро­чество дьявольское; и много молился о том.

Сказали ему, что я так молюсь, и он лишь излаял в те поры меня, отпустил сына с войском.

Поехали ночью по звездам. Жаль мне их; видит душа моя, что им побитым быть, а сам-таки молю о погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибнете там!» Как поехали, так лошади под ними заржали вдруг, и коровы тут заревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами инородцы, что собаки, завыли; ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, «чтоб батюшко-государь помолился за меня». И мне его (стало) сильно жаль: друг мне тайный был и страдал за меня. Как меня отец его кнутом бил, стал он говорить отцу, так тот кинулся со шпагой за ним. И как на другой порог приехали, на Падун, сорок дощаников все в ворота прошли без вреда, а его, Афанасьев, дощаник, – снасть добрая была, и казаки, все шестьсот, пеклись о нем, – а не могли провести, взяла силу вода, сказать же лучше, Бог наказал. Стащило всех людей в воду, а дощаник на камень бросила вода и через него переливается, а в него не идет. Чудо, как Бог безумных тех учит! Боярыня в дощанике, а он сам на берегу. И Еремей стал ему говорить: «За грех, батюшка, наказывает Бог! Напрасно ты протопопа-того кнутом-тем избил. Пора покаяться, государь!» Он же зарычал на него, как зверь. И Еремей стоит, отклонясь к сосне, и, прижав руки, «Господи, помилуй!» говорит. Паш­ков, схватив у малого колесчатую пищаль, – никогда не лжет, – прицелившись в Еремея, спустил курок: осеклась и не выстрелила пищаль. Он же, поправив порох, прице­лившись, опять спустил, и снова осеклось. Он и в третий раз сотворил – так же не выстрелила. И он и бросил на землю ее. Малый, подняв, в сторону спустил – пищаль и выстрелила! А дощаник по-прежнему на камне под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подпер­ся, задумался. А сам плакать стал. И, плача, говорит: «Согрешил я, окаянный, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня и наказывает Бог!» О, чудо! По Писанию, косен Бог на гнев и скор на послушание,¹¹⁰* – дощаник сам, покаяния ради, с камня сплыл и стал носом против воды. Потянули – и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своего призвав, промол­вил ему: «Прости-брат, Еремей, правду ты говоришь». Он же подошел и поклонился отцу. А мне сказывал дощаника его кормщик, Григорий Тельный, что тут был.

Зри, не страдал ли Еремей ради меня, а более ради Хри­ста! Внимай же, снова к прежнему возвратимся.

Поехали на войну. Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб его пощадил. Ждали их, и не вер­нулись в срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. В один из дней устроил он застенок и огонь раз­ложил – хочет меня пытать. Я, узнав, ко исходу души и молитвы проговорил, знаю стряпню его: после огня того мало у него живут. А сам жду за собой и, сидя, жене, пла­чущей, и детям говорю: «Воля Господня да будет! Аще живем – Господеви живем, аще умираем – Господеви умираем.¹¹¹*» А вот и бегут за мной два палача.

Чудо! Еремей сам-друг дорожкою едет мимо избы моей, и их позвал и воротил.

Пашков же, оставив застенок, к сыну своему с кручины, как пьяный, пришел. Тогда Еремей, отцу своему поклонясь, все подробно ему рассказал: как без остатка войско поби­ли у него, и как увел его инородец пустынными местами, раненого, от монгольских людей, и как он по каменным горам в лесу семь дней блудил, не евши, одну белку съел; и как в моем образе человек ему явился во сне и благо­словил и путь указал, в которую сторону идти, а он вско­чил и обрадовался и выбрел на дорогу. Когда отцу рассказывает, а я в то время пришел поклониться им. Пашков же, возведя очи свои на меня, вздохнув, говорит: «Так-то ты делаешь, людей-тех столько погубил». А Еремей мне говорит: «Батюшка, поди, государь, домой! Молчи, ради Христа!» Я и пошел.

Десять лет он меня мучил, или я его – не знаю, Бог разберет.

Перемена ему пришла,¹¹²* и мне грамота пришла:¹¹³* велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою; замышлял про себя: чаял, меня без него и не вынесет Бог. Да и сам я убоялся с ним плыть, перед выездом он гово­рил: «Здесь-де земля не взяла, по дороге-де вода у меня приберет». Среди моря велел бы с судна спихнуть, а сказал бы, будто сам свалился; потому и сам я с ним не захотел.

Он в дощаниках поплыл с людьми и с оружием, а я – месяц спустя после него, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек с десяток, да я с семьею, семнадцать человек. В лодку сев, уповая на Хри­ста и крест поставив на носу, поехали, ничего не боясь. А иной раз и боялись, тоже ведь люди, да куда было деть­ся, все одно смерть! Бывало то и с Павлом апостолом, сам о себе так свидетельствует: «Внутрь убо – страх, а вне убо – боязнь»;¹¹⁴* и в другом месте: «Уже-де и не надеялись мы и живы быть, но Господь меня избавил и избавляет»¹¹⁵* Так то и с нами бедными: если бы не помогал Господь, ско­ро бы угодила в ад душа моя. И Давыд глаголет: «Аще не был Господь в нас, внегда востати человеком на ны, живы пожерли быша нас»¹¹⁶* Но Господь всячески избавлял меня и доныне избавляет. Мотаюсь, как плевел посреди пшени­цы, посреди добрых людей, а где и посреди волков, как овечка, или посреди псов, как заяц; всяко перебиваешься о Христе Иисусе. Кусаются еретики, что собаки, а без Божьей воли проглотить не могут. Да воля Господня, что Бог даст, то и будет, без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то сделать, с чем бы явиться пред Владыкой, а то умрем же всяко. Полно о сем.

Когда поехали из Даурии, я Кормчую книгу приказчику дал, и он мне мужика-кормщика дал. Приказчик же дал мучки гривенок с тридцать, да коровку, да овечек. Мясцо иссушив, и плывя, все лето тем питались. Стала пища оскудевать, так мы с братией Бога помолили, и Христос нам дал изюбря, большого зверя, так и до Байкалова моря доплыли.

У моря на русских людей наехали – рыбу промышляют и соболя. Рады нам, миленькие, Терентьюшко с братией; дав нам передохнуть, всего надавали много. Лодку почи­нив и парус скропав, пошли мы через море. Окинула нас на море погода, так мы на веслах перегреблись: не больно широко в том месте, или со сто, или с восемьдесят верст.

Чуть только к берегу пристали, поднялась буря с ветром, насилу и на берегу укрытие нашли от волн вздымающихся. Около него горы высокие, утесы камен­ные и зело высокие. Двадцать тысяч верст и больше я волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их – шатры и горницы, врата, столпы и ограда, все богоделан­ное. Чеснок на них и лук растет больше романовского и сладок добре. Там же растет и конопля богорасленная, а во дворах травы красные, цветущие, зело благовонные. Птиц зело много, гусей и лебедей, по морю, как снег, пла­вает. Рыба в нем – осетры и таймени, стерляди, омули и сиги, и прочих родов много; и жирна гораздо, на сково­роде жарить нельзя осетрины: все жир будет. Вода прес­ная, а нерпы и зайцы великие в нем, – близ океана, на Мез­ени живучи, таких не видал. А все то у Христа наделано человека ради, чтобы, покоясь, хвалу Богу воздавал. А человек, суете который уподобится, дни его, яко сень, пре­ходят,¹¹⁷* – скачет, как козел; раздувается, как пузырь; гне­вается, как рысь; съесть хочет, как змея; ржет, глядя на чужую красоту, как жеребец; лжет, как бес;¹¹⁸* насыщаясь невоздержно, без правила спит; Бога не молит, покаяние откладывает на старость; и потом исчезает, и не знаю, куда отходит – или во свет, или во тьму, день Судный покажет каждого. Простите меня, я согрешил больше всех людей!

Потом в русские города приплыли. В Енисейске зимова­ли, и снова плыли летом, и в Тобольске зимовали.¹¹⁹* За грехи наши война в то время в Сибири была:¹²⁰* на Оби-реке передо мною наших человек с двадцать инородцы побили. А и я у них был в руках: подержав у берега, отпу­стили, Бог изволил. И на Иртыше скопом стоят инородцы, ждут берёзовских, чтобы наших побить. А я к ним и прива­лил к берегу. Они меня и обступили. И я, из судна выйдя, с ними раскланиваясь, говорю: «Христос посреди нас!» Варвары же Христа ради умягчились и никакого зла мне не сотворили, Бог так изволил. Торговали со мною и отпу­стили меня с миром. Я, в Тобольск приехав, сказываю – и люди все дивятся.

Потом и в Москву приехал.¹²¹* Три года из Даурии ехал, а туда пять лет волокся, против течения, на восток все ехал, среди орд и селений инородческих. И взад, и вперед едучи, по городам и по селам и в малолюдных местах сло­во Божие проповедовал и, не обинуясь, обличал никони­анскую ересь, свидетельствуя истину и правую веру о Христе Иисусе.

Когда же в Москву приехал, государь велел поставить меня к руке, и слова милостивые были. Казалось, что и вправду говорено было: «Здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де велел Бог свидеться». И я на это сказал: «Молитвами святых отцов наших еще жив, грешник. Дай, Господи, чтобы ты, царь-государь, здрав был на многие лета», и, поцеловав руку, пожал ее в руках своих, чтобы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и еще кое-что ска­зал. И велел меня поселить в Кремле на монастырском подворье.¹²²* Шествуя мимо двора моего, благословляясь и раскланиваясь со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. Раз, миленький, и шапку уронил, кланяясь со мною.

И давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился. Я же все сие Хри­ста ради почел за грязь, поминая смерть, ибо все это врем­енно. А мне уж в Тобольске в тонком сне страшное возве­щено было. Ходил я в церковь большую и смотрел, что в алтаре у них делается, как просвиры вынимают, – что тараканы просвиру исщиплют. И я им говорил от Писания и смеялся над их бесчинством. А когда привык ходить, так и говорить перестал, что жалом ужалило: молчать было захотел. В царевнины именины,¹²³* от заутрени придя, при­лег я. Так мне было сказано: «Аль-де и ты по стольких бедах и напастях соединишься с ними? Блюди себя, да не будешь растесан надвое!»¹²⁴* Я вскочил в ужасе великом, пал пред иконою и говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют». Да и не пошел к обедне в ту церковь. к иным ходил церквам, где православная служба, и народ учил, обличая их злобесовское и лживое мудрование.

Да еще, когда я был в Даурии, на рыбный промысел к детям шел по льду зимою, по озеру бежал на базлуках, там снегу не бывает, так морозы велики и льды толсты, с человека намерзают, – а мне пить сильно захотелось среди озера. Воды не знаю где взять, от жажды идти не могу, озеро верст с восемь, до людей далеко. Бреду поти­хоньку, а сам, взирая на небо, говорю: «Господи, источив­ший Израилю, в пустыни жаждущему, воду! Один ты – тогда и ныне! Напои меня какими знаешь судьбами!» Про­стите, Бога ради! Затрещал лед, как гром, предо мною, ста­ло вверх его кидать, и, как река, расступился туда и сюда и снова сошелся вместе, и сделалась гора льда великая, а мне оставил Бог пролубку. И покуда строение Божие совершалось, я на восток кланялся Богу. И со слезами при­пал я к пролубке и напился воды досыта. Потом и пролубка содвинулась. И я, поднявшись и поклонившись Господу, снова побежал по льду, куда мне надобно, к детям. И мне столь много забыть ради прельщения сего века?!

К прежнему возвратимся. Видят они, что я не соединя­юсь с ними, – приказал государь уговаривать меня Стреш­неву Родиону, окольничему.¹²⁵* И я потешил его, – царь ведь он, от Бога поставлен, – помолчал маленько. Так меня поманивают: денег мне десять рублёв от царя милостыни, от царицы – десять же рублёв, от Лукьяна-духовника¹²⁶* – тоже десять рублёв, а старый друг, Федором зовут, Михай­лович Ртищев¹²⁷* – тот и шестьдесят рублёв, горькая сиротина, дал; Родион Стрешнев – тоже десять рублёв, Проко­пий Кузьмич Елизаров¹²⁸* – тоже десять рублёв. Все гладят, все добры, всякий боярин в гости зовет. Так же и власти, пестрые и черные, припасы ко мне везут да тащат, полну клеть наволокли. Да мне же сказано было: с Симеонова дня на Печатный двор хотели посадить. Тут было моя душа возжелала, да дьявол не пустил.

Помолчал я немного, да вижу, что неладно колесница бежит, попридержал ее. Так написал и подал царю: «Царь-государь, – и прочее, как водится, – подобает тебе пастыря смиренномудрого матери нашей общей святой Церкви взыскать, а не просто смиренного и потаковника ересям; таковых же надобно избирать и во епископство, и в прочие власти; бодрствуй, государь, а не дремли, поне­же супостат дьявол хочет царство твое проглотить». Да там и многонько написано было.¹²⁹* Спина у меня в то вре­мя заболела, не смог сам выбресть и подать, выслал к (царскому) проезду с Феодором-юродивым.¹³⁰*

Он же дерзко к карете подступил и кроме царя никому письма не дал. Сам у него, протянув руку из кареты, пытался достать, да в тесноте людской не достал. Осер­дясь, велел Феодора взять и со всем под Красное крыль­цо¹³¹* посадить. Потом, к обедне придя, велел Федора к церкви привести, и, взяв у него письмо, велел его отпу­стить. Он же, покойник, побывав у меня, сказал: «Царь-де тебя зовет», да и потащил меня в церковь. Представ пред царем, стал он пред ним юродством шаловать, – так (царь) его велел в Чудов отвести.

Я перед царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мне поклонясь, на меня стоя глядит, тоже ничего не говорит. Да так и разошлись.

С тех пор и дружбы только: он на меня за письмо кручи­нен стал, а я тоже осердился за то, что Феодора моего под надзор послал. Да и комнатные тоже на меня: «Ты-де не слушаешься царя», да и власти на меня же: «Ты-де нас ого­вариваешь царю и в письме своем бранишь, и людей-де учишь в церкви к пению нашему не ходить». Да и опять стали думать в ссылку меня послать.

Феодора сковали в Чудове монастыре, – Божьей же волею и железа рассыпались на ногах его. Он же влез после хлебов в жаркую печь и, на голом гузне ползая, на поду крошки подбирал. Чернцы же, увидав, бросились к архимандриту, что ныне Павел-митрополит,¹³²* и расска­зали, а он и царя известил. Царь же, придя в монастырь, честно Феодора приказал отпустить: где-де хочет, пусть там и живет. Он ко мне и пришел. Я его отвел к дочери своей духовной, к боярыне Федосье Морозовой,¹³³* жить.

Потом меня в ссылку сослали на Мезень.¹³⁴* Надавали было добрые люди кое-чего – все осталось тут, только с женою и детьми повезли; а я по городам снова их, пестрообразных зверей, обличал.

Привезли на Мезень и, полтора года продержав, снова одного к Москве поволокли.¹³⁵* Только два сына со мною съехали,¹³⁶* а прочие на Мезени остались все.

И привезши в Москву, подержав, отвезли в Пафнутьев монастырь. И туда присылка была – то ж, да то ж говорят: «Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами!» Я отрица­юсь, что от бесов, а они лезут в глаза. Сказку им тут напи­сал¹³⁷* с большою укоризною и бранью и послал с послан­ником их – Козьма, дьякон ярославский,¹³⁸* приезжал с подьячим патриаршего двора. Козьма-то не знаю, коего духа человек: въяве уговаривает меня, а втайне подкрепляет, так говоря: «Протопоп, не отступай ты старого того благо­честия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди ты на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил, чтоб он снова приступил ко Христу. А он говорит: «Нельзя, Никон опутал меня!» Просто молвить, отрекся пред Никоном Христа, так уж, бедный, не может встать. Я, заплакав, благословил его, горюна: больше того нечего мне делать, то ведает с ним Бог.

После, продержав меня в Пафнутьеве на цепи десять недель, опять в Москву свезли, истомленного человека, посадив на старую лошадь; пристав сзади: побивай да побивай, когда лошадь и вверх ногами в грязь упадет, а я – (кувырком) через голову. И за один день промчали девяно­сто верст, еле жив дотащился до Москвы.

Наутро ввели меня в Крестовую, и проспорили власти со мною долго, а потом привели в соборную церковь. По «Херувимской», в обедню, стригли и проклинали меня,¹³⁹* а я в ответ их, врагов Божиих, проклинал. После меня в ту же обедню и дьякона Феодора стригли и проклинали.¹⁴⁰* Мятежно сильно в обедню ту было.

И подержав на патриархове дворе, вывели меня ночью к Спальному крыльцу; голова досмотрел и послал в Тайницкие водяные ворота. Я чаял, в реку посадят – ан от Тайных дел шиш антихристов стоит, Дементий Башма­ков,¹⁴¹* дожидается меня. Стал мне говорить: «Протопоп, велел тебе государь сказать, „не бойся-де ты никого, надейся на меня“». И я ему поклонился, а сам говорю: «Челом, – говорю, – бью за его жалованье, какая он наде­жда мне! Надежда моя Христос!» Да и повели меня по мосту за реку. Я, идучи, говорю: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения», ¹⁴²* и прочее.

Потом полуголова Осип Салов¹⁴³* со стрельцами повез меня к Николе на Угрешу в монастырь. Посмотрю – ан впереди меня и дьякона тащат. Везли болотами, а не доро­гою до монастыря и, привезя, в каморку студеную над ледником посадили. И других, дьякона и попа Никиту Суз­дальского,¹⁴⁴* в других каморках посадили. Стрельцов человек с двадцать с полуголовою стояло. Я сидел семна­дцать недель, а они, бедные, изнемогли и повинились, просидев пятнадцать недель. Так их в Москву взяли опять, а меня снова в Пафнутьев перевезли¹⁴⁵* и там в каморке, скованного, держали около года.

А как я на Угреше был, туда и царь приходил и смотрел около каморки, вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял и с ним кое о чем поговорил про меня да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да, видишь, Богу уж то надобно так.

После и Воротынский князь-Иван¹⁴⁶* в монастырь приез­жал и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бед­ный, громаду в листу бумаги подавал. И денег не приняли. После, когда в другое лето на Пафнутьеве подворье в Москве я скован сидел, так он ехал в карете нарочно мимо меня, и благословил я его, миленького. И все бояре те добры до меня, да дьявол лих. Хованского князь-Ивана¹⁴⁷* и батогами за благочестие били в Верху; а дочь-ту мою духовную Федосью Морозову и совсем разорили, и сына ее Ивана Глебовича уморили, и сестру ее княгиню Евдокию Прокопьевну, тоже дочь мою духовную, с мужем и с детьми, бивши, развели. И ныне мучат всех,¹⁴⁸* не велят веровать в старого Сына Божия, Спаса Христа, но к ново­му богу, антихристу, зовут. Послушай их, кому охота жупе­ла и огня, соединись с ними в преисподний ад! Полно о том.

В Никольском же монастыре было мне в каморке в Вознесеньев день Божие посещение; в царевом послании писано о том, там обрящешь.¹⁴⁹*

А когда меня свезли в Пафнутьев монастырь, тут келарь Никодим сперва до меня был добр в первый год, а в другой привоз ожесточал, горюн: задушил было меня, завалил и окошки, и дверь, и дыму некуда было идти. Тошнее мне было земляной тюрьмы: где сижу и ем, тут и бренное всё – срание и сцание; проветрить откутают, да и опять задушат. Добрый человек, дворянин, друг, Иваном зовут, Богданович Камынин, вкладчик в монастыре, ко мне зашел, да на келаря покричал, и лубье и все без указу раз­ломал, так мне с тех пор окошко стало и отдушина. Да что на него, келаря, дивиться! Все они обкурились табаком тем, что у газского митрополита шестьдесят пудов вынули напоследок,¹⁵⁰* вместе с домрой, да иными запретными в монастыре вещами для потаенных игр. Согрешил, про­стите! Не мое то дело, то ведают они сами, своему владыке стоят или падают. То у них были законоучители и любимые риторы.

У того же Никодима-келаря на Велик день попросился я ради праздника отдохнуть, чтоб велел, двери отворя, поси­деть. И он, меня разругав, отказал жестоко, как захотелось ему; потом, прийдя в келью, разболелся. И маслом соборо­вали, и причащали, – когда-никогда вздохнет. То было в понедельник светлый. В ночь же ту на вторник пришел ко мне с Тимофеем, келейником своим, тот келарь; идучи в темницу, говорит: «Блаженна обитель, блаженна и тем­ница, таковых имеет в себе страдальцев! Блаженны и узы!» И пал предо мною, ухватился за цепь, говорит: «Прости, Господа ради, прости! Согрешил пред Богом и пред тобою, оскорбил тебя, и за это вразумил меня Бог». И я говорю: «Как наставил, скажи мне!» А он опять: «А ты-де сам, придя и покадив, меня пожаловал, поднял, что-де запираешься! Ризы-де на тебе светлоблистающие и зело красны были!»

А келейник его, тут же стоя, говорит: «Я, батюшка-госу­дарь, тебя под руку вел, из кельи провожая, и поклонился тебе». И я, уразумев, стал ему говорить, чтобы он другим не рассказывал про сие. Он же со мною советовался, как ему жить впредь по Христе: «Или-де мне велишь покинуть все и в пустыню пойти?» И я ему понаказывал и не велел ему келарства покидать, только хотя бы втайне старое благочестие держал. Он же, поклонясь, пошел к себе, а наутро за трапезою всей братии сказал. Люди же бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, благослове­ния у меня прося и молитвы; а я их словом Божиим поль­зую и учу. В то время и враги кои были, и те тут примири­лись. Увы мне! Когда оставлю суетный сей век! Писано: «Горе, емуже рекут добре вси человецы»¹⁵¹* Воистину, не знаю, как до края доживать. Добрых дел нет, а прославил Бог; да то ведает он – воля его!

Тут же приезжал и Феодор, покойник, с детьми ко мне побывать¹⁵²* и советовался со мною, как ему жить: «В рубашке ль-де ходить или платье вздеть?¹⁵³* Еретики-де ищут меня. Был-де я в Рязани, у архиепископа Лариона¹⁵⁴* скован сидел, и зело-де жестоко мучили меня; редкий день без побоев плетьми пройдет; а нудили-де к прича­стью своему; и я-де уже изнемог и не ведаю, что делать. В ночи в горести великой молился я Христу, чтобы меня избавил от них, и всяко много докучал ему. И вот-де цепь вдруг грянула с меня, и двери-де отворились. Я-де Богу поклонился и побрел из палаты вон. к воротам пришел, – ан и ворота отворены! Я-де и пошел путем. к свету-де уж далеконько дорогою бреду. А тут двое на лошадях погон­ею за мною бегут. Я-де-таки подле края дороги бреду: они- де и пробежали мимо меня. А вот-де стало рассветать, – едут навстречу мне назад, а сами меня бранят: „Ушел-де, блядин сын! Где-де его возьмешь?» Да и опять-де проеха­ли, не видали меня. Я-де помаленьку и в Москву прибрел. Как ныне мне велишь: туда ль-де снова мучиться идти или-де здесь таиться от них? Как бы-де Бога не прогневить».

Я, подумав, велел ему платье носить и посреди людей, таяся, жить.

Однако не утаил, нашел дьявол и в платье, и велел уда­вить. Миленький мой, храбрый воин Христов был! Зело в нем вера и ревность тепла ко Христу была; не видал дру­гого я такого подвижника и слезоточца. Поклонов тысячу откладет да сядет на полу и плачет часа два или три. Жил со мною лето в одной избе; бывало, покою не даст. Мне еще немоглось в то время; в комнатке двое нас; не больше трех часов полежит да и встанет на правило. Я лежу или сплю, а он, молясь и плача, приступит ко мне и станет говорить: «Как тебе сорома нет? Ведь ты протопоп. Тебе подобало бы нас понуждать, а ты и сам ленив!» Да и раска­чает меня. Он кланяется за меня, а я сидя молитвы говорю: спина у меня болела гораздо. Он и сам, миленький, болен был: кишок из него вышло три аршина, а в другой раз – пять аршин, от тяготы зимней и от побоев. Бродил он в одной рубашке и босиком в Устюге годов с пять, зело великие страдания терпел от мороза и от побоев. Сказывал мне: «Ногами-теми, что коченьями мерзлыми, по каменью-тому-де бью, а как-де в тепло войду, зело-де рвет и болит, как-де сперва начал странствовать; но вот-де лег­че да легче, да и не стало болеть». Отец у него в Новгоро­де, богат гораздо, сказывал мне, – мытоимец-де, тоже Феодором зовут; а он уроженец мезенский, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Бог изволил, и удавили его на виселице отступники у родни на Мезени.¹⁵⁵*

А юродствовать-то как обещался Богу, да солгал, так-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, «и непогодою било нас, и, не ведаю-де как, упал в море, а ногами заце­пился за петлю и долго висел: голова в воде, а ноги вверху; и на ум-де взбрело обещание, что не солгу, если от потоп­ления меня Бог избавит. И не ведаю-де, кто, силён, выпих­нул меня из воды на палубу. С тех-де пор стал странствовать».

Домой приехав, стал он жить как девственник, Бог изволил. Многие борьбы блудные бывали, да всяко сохра­нил его Владыка. Слава Богу о нем, и умер за христиан­скую веру! Добро, он уже свершил свой подвиг. Как-то еще мы до пристанища доедем? В открытом море еще плывем, берега не видать, грести надобно прилежно, чтобы благополучно вслед за друзьями пристанища достигнуть. Старец, не станем много спать: дьявол около темниц наших бодро зело ходит, хочется ему нас гораздо! Да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа, своего Творца, и Создателя, и Владыки. А дьявол – какая диковина, чего его бояться! Бояться подобает Бога и заповеди его соблюдать, так и мы со Хри­стом ладно до пристанища доедем.

И Афанасий-юродивый тоже стойко житье свое прохо­дил, покойник, тоже был сын мне духовный, во иноках Авраамий;¹⁵⁶* ревнитель же о Христе и сей был гораздо, но нравом Феодора смирнее. Тоже слёз река от очей его исте­кала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лето и тоже много терпел от дождя и стужи. Постригшись, жил он в пустыни, да отступники и его, много мучив, сожгли на костре в Москве на Болоте.¹⁵⁷* Пусть так, испекли хлеб сла­док святой Троице. Павел Крутицкий за бороду его драл и по щекам бил своими руками, а он тихо Писанием обли­чал их отступление. После и плетьми его били и, муча вся­чески, жгли в огне за старую нашу христианскую веру, и он скончался о Христе Иисусе, после Феодорова удавле­ния спустя два года.

И Лука Лаврентьевич – тоже сын мне духовный, что на Мезени вместе с Феодором те же отступники удавили, на виселице повесив, – смирен нрав имел, покойник, гово­рил, как плакал, москвитин родом, у матери-вдовы сын был единородный, сапожник ремеслом, молод годами, лет двадцати пяти, да ум столетен. Когда вопросил его Пилат: «Как ты, мужик, крестишься?», так он ответил: «Как батюшка мой протопоп Аввакум, так и я крещусь». И после долгих с ним разговоров, отдал его он в темницу. Потом из Москвы приказали удавить его, так же, как и Феодора, на виселице повесив; он и скончался о Христе Иисусе.

Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, чтобы и нам о Христе подвиг сей мир­но довершить.

Полно мне про детей тех говорить, стану снова про себя сказывать.

Когда из Пафнутьева монастыря привезли меня в Москву¹⁵⁸* и на подворьи поместили, тогда многажды водили меня в Чудов, и грызлись, что собаки, со мною власти.¹⁵⁹* Потом привели меня пред вселенских патриархов, и наши все тут же сидят, что лисы.¹⁶⁰* Много я от Писания говорил с патриархами: Бог отверз уста мои грешные, и посрамил их Христос устами моими. Последнее слово со мною гово­рили: «Что-де ты упрям, Аввакум? Вся-де наша Палестина, и сербы, и албанцы, и венгры, и римляне, и ляхи, все-де тремя перстами крестятся, один-де ты стоишь в своем упорстве и крестишься пятью перстами! Так-де не подобает».

И я им так о Христе отвечал: «Вселенские учители! Рим давно пал и лежит не поднимаясь, и ляхи вместе с ним погибли, до конца стали врагами христианам. А и у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магмета,¹⁶¹* да и дивиться на вас нельзя, немощны вы стали. Впредь приезжайте к нам учиться: у нас, Божией благода­тью, самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно, и Цер­ковь была покойна. Никон-волк со дьяволом постановили тремя перстами креститься. А первые наши пастыри как сами пятью перстами крестились, так пятью перстами и благословляли по завету святых отцов наших, Мелетия Антиохийского и Феодорита Блаженного, Петра Дамаскина и Максима Грека.¹⁶²* Еще же и московский поместный собор, бывший при царе Иване,¹⁶³* так же слагать персты и креститься и благословлять повелевает, как и прежние святые отцы, Мелетий и прочие, научили. Тогда, при царе Иване, на соборе были знаменосцы: Гурий, Смоленский епископ, и Варсонофий Тверской, что стали Казанские чудотворцы,¹⁶⁴* и Филипп, Соловецкий игумен, митрополит Московский,¹⁶⁵* и иные от святых русских».

И патриархи, выслушав, задумались. А наши, что волчонки, вскочив, завыли и блевать стали на отцов своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые, неу­ченые люди были и грамоте не умели, – что-де им верить!»

О, Боже святый! Как претерпел ты святых своих такое поношение! Мне, бедному, горько, а делать нечего стало; побранил их, сколько мог, и последнее изрек слово: «Чист я и прах, прилипший к ногам своим, отрясаю пред вами, по писанному: „Лучше един, творящий волю Божию, нежели тьмы беззаконных!¹⁶⁶*». Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всех нас обесчестил!», да толкать и бить меня стали. И патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок, думаю, было; все кричат, что татары. Ухватил дьяк Иван Уаров¹⁶⁷* да и потащил меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так они все отскочили.

И я толмачу архимандриту Денису¹⁶⁸* стал говорить: «Говори, Денис, патриархам – апостол Павел пишет: „Таков нам подобает архиерей: преподобен, незлобив»¹⁶⁹*, и прочее. А вы, убивши человека неповинна, как литургисать стан­ете?» Так они сели. И я, отойдя к дверям, да на бок пова­лился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так они смеются: «Дурак-де протопоп-от, и патриархов не почи­тает». А я говорю: «Мы юроды Христа ради! Вы славны, мы же бесчестны! Вы сильны, мы же немощны!»¹⁷⁰*

Потом снова ко мне пришли власти и про «аллилуйя» стали говорить со мною. И мне Христос подал: Дионисием Ареопагитом римскую ту ересь посрамил в них. И Евфимий, чудовский келарь,¹⁷¹* молвил: «Прав-де ты, нечего-де нам больше говорить с тобою». И повели меня на цепь.

Потом полуголову царь прислал со стрельцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же – и священни­ка Лазаря,¹⁷²* и старца Епифания,¹⁷³* поруганы и расстриж­ены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам. Неотступно двадцать человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор срать провожали. Помилуй их Христос! И впрямь добрые стрельцы те люди, и дети таковы не будут, – мучатся туда же, с нами возясь. Нужда- то какова случится, так они всячески, миленькие, радеют. Да что много рассуждать, у Спаса они лучше чернецов тех, которые клобуки-те рогатые поставцами-теми носят.¹⁷⁴* Больно сильно они, горюны, допьяна напиваются да матерно бранятся, а то бы они и с мучениками равны были. Да что же делать, и так их не покинет Бог.

Потом нас перевезли на Андреевское подворье.¹⁷⁵* Тут приезжал ко мне шпынять из Тайных дел Дементей Баш­маков; будто без царева ведома был, а после будучи у меня, сказал – по цареву велению был. Всяко, бедные, умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст по молитвам пречистой Богородицы, она меня, помощни­ца, обороняет от них.

А на Воробьевых горах дьяк конюший Тимофей Мар­ков¹⁷⁶* от царя был прислан и у всех был, – много кое-чего наговорив, с криком разошлись и с большой бранью. Я после него написал послание¹⁷⁷* и с сотником Иваном Лоб­ковым к царю послал: кое о чем многонько поговорил и благословение ему и царице и детям приписал.

Держали меня на Воробьевых горах, и на Андреевском подворье, и в Саввиной слободке,¹⁷⁸* а после к Николе на Угрешу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина¹⁷⁹* ко мне опять царь присылал и за послание «спаси Бог» с покло­ном большое сказал и, благословения себе с царицей и детям прося, молиться о себе приказал.

Затем опять нас в Москву привезли, на Никольское подворье, и взяли о правоверии новые сказки у нас.¹⁸⁰*

Потом многажды ко мне присланы были Артемон и Дементий,¹⁸¹* ближние его, и передавали царские слова. «Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и бого­подражательное житие, прошу-де благословения твоего с царицею и детьми, помолись о нас», – кланяючись посланник говорит. Да я и ныне по нем тужу, сильно мне его жаль. И снова он же: «Пожалуй-де, послушай меня, соединись со вселенскими теми хотя чем небольшим!» И я говорю: «Хоть мне и умереть – с отступниками не соеди­нюсь! Ты, говорю, царь мой, а им какое дело до тебя? Потеряли, говорю, своего царя латынщики безверием сво­им, да и тебя сюда приехали проглотить! Не сведу рук с высоты, покуда не отдаст тебя мне Бог!»

И много тех присылок было. Говорено кое о чем нема­ло, – день Судный покажет. Последнее слово изрек: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешный, сколько могу, молюсь о нем. Хоть и мучит меня, но ведь то царь; бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору, к Казанской при­дя, у руки мы были, яйцами нас оделял, – и сын мой Иван, маленек еще был, не оказался подле меня, а он, государь, знает хорошо его, послал брата моего родного разыски­вать ребенка, а сам долго, стоя, ждал, покамест брат на улице ребенка не сыскал. Руку ему дает целовать, а ребе­нок глуп, не понимает, видит, что не поп, так не хочет целовать. И государь сам руку к губам ребенку поднес, два яйца ему дал и погладил по голове. Да, и сие нам надобно не забывать, не от царя нам мука сия, но по грехам нашим от Бога дьяволу попущено мучить нас, чтобы, принявши искус ныне, вечного искушения избегли. Слава Богу за все!

Потом, братию, Лазаря и старца, казнив, вырезав им языки, а меня и Никифора-протопопа¹⁸²* не казнив, сосла­ли нас в Пустозерье.¹⁸³* А двоих сынов моих, Ивана и Про­копья, оставили в Москве на поруки; и они, бедные, мучи­лись года с три, уклоняясь от смерти по властительскому навету, где день, где ночь, – никто держать (у себя) не смеет, – и кое-как на Мезень к матери прибрели. Не пожи­ли и с год – ан и в землю попали.¹⁸⁴* Да пускай так, лучше пустые бродни, чем по улицам бродить. Я беспрестанно Бога о том молю: «Господи, хотим ли мы или не хотим, спа­си нас!» И Господь творит свой промысл о нашем спасении помаленьку; только надо потерпеть – пригодится когда- нибудь, тогда слюбится, как время придет.

Я же из Пустозерья послал к царю два послания,¹⁸⁵* – одно невелико, а другое больше: говорил кое о чем ему много. В послании ему сказал и о Божьих знамениях, пока­занных мне не в одно время, – читавший да разумеет. А еще от меня и от братии дьяконово снискание послано в Москву, правоверным гостинец – книга «Ответ право­славных»,¹⁸⁶* и от Лазаря-священника два послания: царю и патриарху.¹⁸⁷*

И за все сие присланы к нам гостинцы: повесили в дому моем на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных: Феодора, преждепомянутого юродивого, да Луку Лаврентьевича¹⁸⁸* – рабы Христовы, светы мои, были. И сынов моих двоих Ивана и Прокопья тоже велено пове­сить. Да они, бедные, испугавшись смерти, повинились: «Виноваты пред Богом и пред великим государем», а неве­домо, в чем виноваты. Так их вместе с матерью троих закопали в землю – и правильно сделали, спаси Бог! Того ради, ребята: не бойтесь смерти, держите старое благоче­стие крепко и непогрешимо! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирать и жила бы, не развешивая ушей. А то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты и крестить­ся и творить молитву, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на виселицу пошли и с доброю дружиной заодно умерли Христа ради.

Ну да Бог вас простит, не дивно, что так сделали, и Петр-апостол некогда убоялся смерти и от Христа отрекся, но о сем плакался горько,¹⁸⁹* и после того помило­ван и прощен был. А и я о вас когда молился крепко, уви­дал вашу пред собою темницу и вас троих на молитве сто­ящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненные к небесам стоят простерты. Я с тех пор обрадовался, и лег­че мне стало, что покаяние ваше принял Бог. Слава за это Богу!

Потом тот же Пилат, полуголова Иван Елагин,¹⁹⁰* был у нас в Пустозерье и взял у нас сказку,¹⁹¹* сказано так: год и месяц, и еще: «Мы святых отцов предание держим неиз­менно, а Паисия, Александрийского патриарха, с товари­щами еретическое соборище проклинаем»; и другое там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.

После того привели нас к плахе и прочитали указ: «Велел-де государь и бояре приговорили: тебе, Аввакуму, вместо смертной казни устроить сруб в земле и, сделав окошко, давать хлеб и воду, а прочим (твоим) товарищам резать без милости языки и сечь руки». И я, плюнув на землю, говорил: «Я, говорю, плюю на его кормлю, без еды умру, а не предам благоверия». И после этого повели меня в темницу, и не ел дней с десяток, да братья велели.

Затем священника Лазаря взяли и вырезали ему язык из горла; кровь попошла да и перестала; он в то время и без языка снова говорить стал. Потом, положив правую руку его на плаху, по запястье отсекли ее, и рука отсеченная, лежа на земле, сложила сама по обычаю персты и долго лежала пред народом, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне и самому сие чуд­но: бездушная одушевленных обличает! Я на третий день у Лазаря во рту рукою моею гладил – ан гладко, языка нет, а не болит, дал Бог; а говорит, как и прежде. Смеется надо мною: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось не откушу!» И смех с ним, и горе! Я говорю: «Чего щупать, на улице язык бросили». И он на то: «Собаки они, вражьи дети! Пускай мои едят языки!» Первые у него и у старца в Москве легче резаны были, а ныне тяжко гораздо. А через два года и опять другой язык вырос, чудно, с пер­вый же величиною, лишь маленько тупенек.

Потом взяли соловецкого пустынника старца Епифания; он же молил Пилата слезно и зело умильно, чтобы повелел отсечь ему голову с плеч, ради веры и исполнения закона. Пилат же сказал ему в ответ: «Батюшка, тебя упо­коить, а самому куда мне деться? Не смею, государь, так сделать». И не послушал полуголова старцева моления, не отсек головы его, но повелел язык его весь тоже вырезать.

Старец же, перекрестив лицо свое, сказал, на небо взи­рая: «Господи, не оставь меня грешного!», и вытянув свои­ми руками язык свой, положил палачу на нож, чтобы не милуя его резал. Палач же, дрожа и трясясь, насилу выко­лупал ножом язык из горла, ибо ужас охватил его и стал он дрожать.¹⁹²* Жалея старца, хотел палач его руку по суставам резать, чтоб зажило потом скорее; старец же, ища себе смерти, поперек костей велел отсечь, и отсекли четыре перста. Сперва говорил он гугниво. Потом молил пречистую Богоматерь, и показаны ему были оба языка, московский и пустозерский, на воздухе; он же один взял и положил его в рот свой; и с тех пор стал говорить чисто и ясно, и язык целый оказался во рту.

Потом взяли дьякона Феодора и тоже язык весь выреза­ли, остался кусочек в горле маленек, наискось отрезан, не из милости, а потому, что руки не послужили, – от дрожи и тряски нож из рук валился. Тогда в той мере и зажил, а после и снова с прежний вырос, лишь маленько тупенек. Во знамение Бог так устроил, чтобы понятно было не верящим, что был отрезан. Мы, верующие, и без знамения верим старому Христу Иисусу, Сыну Божию, свету, и вру­ченное нам от святых отцов старобытное предание в Цер­кви держим неизменно; а кому еще не сполна понятно, тот смотри на знамение и подкрепляйся.

У него же, у дьякона, отсекли и руку поперек ладони, и всё, дал Бог, здорово стало; по-прежнему говорит ясно и чисто. И у него тоже в другой раз язык был резан, в Москве меньше нынешнего резано было. Пускай нико­ниане, бедные, кровью нашею питаются, будто мед испивая!

Потом засыпали нас землею: сруб в земле, и еще вкруг каждого другой сруб, и еще вкруг всех общая ограда за четырьмя замками; стражей же десятеро с человеком стерегут темницу.¹⁹³*

Мы же здесь, и на Мезени, и повсюду сидящие в темни­цах, поем пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, Песнь Песней, что Соломон воспел, смотря на мать Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучей; и вся ты в красоте сияешь, яко день в силе своей! Аминь».¹⁹⁴* Хвала Церкви.

Засим, у всякого правоверного прощения прошу. Иное бы, кажется, и не надобно было говорить, да прочел Дея­ния апостольские и Послания Павла, – апостолы о себе возвещали же, когда что Бог соделает в них. Не нам, Богу нашему слава! А я – ничто. Сказал и еще скажу: аз есмь грешник, блудник и хищник, друг мытарям и грешникам и предо всяким человеком окаянный лицемер. Простите же и молитесь о мне, а я – о вас, читающих сие и слушаю­щих. Неученый я человек и несмыслён гораздо, по-друго­му жить не умею, что творю, то людям и сказываю; пускай Богу молятся обо мне. В день кончины века узнают же все о содеянном мною, добро то или зло. Но хоть и неучен я словом, но не разумом; неучен диалектике, и риторике, и философии, а разум Христов в себе имею, как и апостол глаголет: «Хоть я и невежда словом, но не разумом».¹⁹⁵*

Еще вам про невежество свое скажу. Сглупил я, отца своего (духовного) заповедь преступил, и за то дом мой наказан был. Внимай, Бога ради, и молись о мне.

Когда еще я был попом, духовник царев Стефан Вонифантьевич благословил меня образом Филиппа митропо­лита да книгою Ефрема Сирина,¹⁹⁶* – себя пользовать, читая, и людей. А я, окаянный, оставив без внимания бла­гословение отеческое и наказ, ту книгу брату двоюродно­му, по докуке его, на лошадь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимий, зело грамоте был горазд и к церкви великое прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне в Верх,¹⁹⁷* а в мор вместе с женою преставился. Сей Евфимий лошадь сию поил и кормил и гораздо об ней пекся, пренебрегая и правилом многажды.

И Бог, видя в нас с братом неправду, что нехорошо поступаем: я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило позабыв, о скотине печется, – изволил нас Владыка так наказать. Лошадь ту по ночам и в дневное время в конюшне стали бесы мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеваю, по какой причине бес изводит нас так. И в день воскресный после ужина, в келейном правиле на полунощнице, брат мой Евфимий читал кафизму «Непорочную»¹⁹⁸* и завопил высоким гла­сом: «Призри на мя и помилуй мя!»¹⁹⁹* и, выпустив книгу из рук, ударился оземь, от бесов поражен, начал истошно кричать и вопить, понеже бесы жестоко мучили его.

В дому же моем другие родные два брата, Козьма и Герасим, больше его, а не смогли его держать. И все домашние, человек с тридцать, держат его, плачут пред Христом и, молясь, кричат: «Господи, помилуй! Согрешили пред тобою, прогневали Благость твою! По молитвам святых отцов наших помилуй юношу сего!» А он пуще бесится, и бьется, и кричит, и дрожит.

Я же, с помощью Божией, в то время не смешался от той сумятицы бесовской, – окончив правило обычное, снова начал Христу и Богородице молиться со слезами, глаголя: «Всегосподственная госпожа Владычица моя пресвятая Богородица! Покажи мне, за которое мое согре­шение таковое мне наказание, дабы уразумев и раскаяв­шись пред Сыном твоим и пред тобою, впредь того не стал бы я делать!» И плача послал в церковь за Потребником и за святой водою сына моего духовного Симеона, юношу лет четырнадцати, таков же, что и Евфимий; дружно меж собою жили Симеон с Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляя и радуясь, подвизаясь крепко в посте и молитве.

И тот Симеон, по друге своем плача, сходил в церковь и принес книгу и святую воду. И начал я творить над обу­реваемым молитвы Василия Великого. Тот же Симеон мне кадило и свечи подносил и воду святую, а другие бесную­щегося держали. И когда в молитве дошло до слов: «Аз тебе именем Господним повелеваю, дух немой и глухой, изыди от создания сего и впредь не входи в него, но иди на пустое место, где человек не живет, но только Бог при­зирает»,²⁰⁰* бес же не слушает, не идет из брата. И я снова те же слова в другой раз, а бес снова не слушает, пуще мучит брата.

Ох, горе, как вымолвить! И стыжусь, и не смею! Но по повелению старца Епифания говорю, раз уж о том он при­казал написать. Так было: взял я кадило и покадил образа и бесноватого, и потом ударился о лавку и рыдал долго. Поднявшись, в третий раз те же Васильевы слова закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, понатужившись, изошел и сел на окошко. Брат же сделался как мертвый.

И я покропил его святой водою, а он, очнувшись, пер­стом мне на окошко, на беса сидящего, указывает, а сам не говорит, связался язык его. И я покропил водою окошко – и бес сошел в придверный угол. Брат же снова за ним пер­стом указывает. Я и там покропил водою – и бес оттуда пошел на печь. Брат же и там его показывает – а я и там той же водою. Брат указал под печь, а сам перекрестился. И я не пошел за бесом, но напоил брата во имя Господне святой водою.

И он, вздохнув из глубины сердца, так мне проглаголал: «Спаси Бог тебя, батюшка, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, который ходил в церковь по книгу и по воду ту свя­тую, пособлял тебе с ними биться, обличьем он что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика²⁰¹* меня водили и били, а сами говорят: „Нам-де ты отдан за то, что брат твой на лошадь променял книгу, а ты ее любишь“; так-де мне надобно сказать Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нее бы дал деньги двоюродному брату».

И я ему говорю: «Я, говорю, свет, брат твой Аввакум!»

А он отвечал: «Какой ты мне брат! Ты мне батька! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом». Вот ведь, в избе вместе с нами на Лопатищах, а кажется ему – подле реки Сундовика. А Сундовик верст с пятнадцать от нас под Мурашкином да под Лысковом течет. И я еще ему дал святой воды. Он же и сосуд у меня отнимает и съесть его хочет: сладка ему вода! Кончилась вода, я ополоснул (сосуд) и давать стал, – он и не стал пить.

Ночь всю зимнюю с ним я простряпал; маленько поле­жал с ним и пошел в церковь заутреню петь. А без меня снова бесы на него напали, но легче прежнего. Я же, придя из церкви, освятил его маслом, и опять бесы ушли, и умом здрав стал, но ослабел, бесами изломан. На печь поглядывает и страшится. Когда же я куда отлучусь, тут бесы и досаждать ему станут. Бился я с бесами, что с соба­ками, недели с три за грех мой, покуда книгу не взял и деньги за нее не отдал. И ездил я к Другу своему Иллариону-игумену,²⁰²* он просвиру вынул за брата, тогда хорошо жил, что ныне архиепископ Рязанский, мучитель стал хри­стианский. И другим друзьям духовным бил я челом о брате. И умолили о нас Бога.

Таково-то зло преступление заповеди отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господней? Ох-да только огонь да мука! Не знаю, как коротать дни, слабо­умием объят, и лицемерием, и ложью покрыт, братоненавидением и самолюбием одет, во осуждении всех людей погибаю. Мню себя чем-то быть, а сам есть кал и гной, окаянный, прямое говно, отовсюду воняю – и душою, и телом. Хорошо мне жить с собаками и со свиньями в конурах, так же и они воняют. Да псы и свиньи – по есте­ству, а я – вопреки естеству, от грехов воняю, как пес мертвый, валяющийся на городской улице. Спаси Бог вла­стей тех, что землею меня закрыли! Себе уж воняю, злые дела творя, да других не соблазняю. Ей, добро так!

Да и в темницу ко мне бешеный зашел, Кириллушкой звали, московский стрелец, караульщик мой. Остриг я его и платье переменил, – зело вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами и пречистая Богородица. Он, миленький, бывало, сцыт под себя и серет, а я его очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, – дьявол сон ему наводит, – а я четками постегаю, так и молитву тво­рить станет и кланяется, за мною стоя. А когда правило закончу, он и снова бесноваться станет. При мне беснуется и шалует, а когда пойду к старцу посидеть в его темницу, а Кирилла положу на лавке и не велю вставать ему и бла­гословлю его, так покамест у старца сижу, лежит и не встанет, по молитвам старцевым, Богом привязан, лежа беснуется. А в головах у него образа, и книги, и хлеб, и квас, и прочее, а ничего без меня не тронет. Как приду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставляет. Я закричу, так и сядет. Когда стряпаю, в то время есть про­сит и украсть тщится до времени обеда; а когда перед обе­дом «Отче наш» проговорю и еду благословлю, так того брашна и не ест, неблагословенного просит. И я ему напи­хаю насильно в рот, так и плачет, и глотает. А как рыбою покормлю, так бес в нем взбунтуется, а сам из него гово­рит: «Ты же-де меня ослабил!» И я, плача пред Владыкою, опять свяжу его постом и укрощу Христом. Потом маслом его освятил, и бес отпустил его.

Жил он со мною с месяц и больше. Перед смертью образумился. Я исповедал его и причастил, он же после того и преставился. Я гроб и саван купил и велел у церкви погребсти его, и сорокоуст по нем дал. Лежал у меня мерт­вый сутки в тюрьме. Я, ночью встав, Бога помолю и его, мертвого, благословлю и поцелуюсь с ним, и опять лягу подле него спать. Товарищ мой, миленький, был. Слава Богу о сем! Нынче он, а завтра я также умру.

Да еще был у меня в Москве бешеный, Филиппом звали, как я из Сибири приехал, в углу в избе прикован к стене, понеже в нем бес был суров и жесток. Бился он и дрался, и не могли домашние сладить с ним. Когда же я, грешный, с крестом и с водою приду, в повиновение приходит и замертво падает пред крестом, и ничего не смеет делать со мною. И молитвами святых отцов сила Божия отогнала беса от него; но только ум был еще несовершен. Феодор- юродивый был приставлен к нему, что на Мезени отступ­ники удавили веры ради старой во Христа, – Псалтырь над Филиппом говорил и учил его молитву говорить. А я сам днем отлучался из дома своего, только ночью занимался с ним.

Как-то раз пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже с еретиками бранился и шумел в дому его о вере и о законе.²⁰³* А в моем дому в то время учинилось нестро­ение: протопопица с домочадицею Фетиньею побрани­лись, дьявол ссорил не из-за чего. И я, придя, не утерпев, стал бить их обеих и огорчил их гораздо в печали своей. Да и всегда-таки я, окаянный, когда рассержусь, драться лихой. Горе мне за сие, согрешил пред Богом и пред ними.

Тут-то бес в Филиппе озверел, и стал он кричать и вопить и цепь ломать, бесясь. На всех домашних ужас напал, и переполох был зело велик. Я же, без покаяния, приступил к нему, хочу его укротить. Но вышло не по-прежнему: ухватил он меня и стал бить и драть. И всячес­ки, будто паутину, терзает меня, а сам говорит: «Попал ты мне в руки!» Я только молитву говорю, да без дел и молит­ва не пользует никак. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрешил, пускай меня бьет.

Но чуден Господь! Бьет, а ничего не болит. Потом бро­сил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне зело горько стало: бес, говорю, надо мною волю взял. Полежал маленько, собрался с совестью, вставши, жену свою сыскал и пред нею стал просить прощения. А сам ей, кланяясь в землю, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, прости меня грешного!» Она мне тоже кланяется. После того и у Фетиньи таким же образом просил прощения. Потом среди горницы лег и велел каждому человеку бить меня, по пяти ударов плетью по окаянной спине; человек было десяток-другой, и жена, и дети, стегали за епитимью. И плачут, бедные, и бьют, а я говорю: «Если кто меня не бьет, тот да не получит со мною общей участи и жребия в будущем веке». И они, и не хотя, бьют, а я ко всякому удару по молитве Иисусовой говорю.

Когда же отбили все, я, поднявшись, прощение у них испросил. Бес же, видя неминучую, опять из Филиппа вышел вон. Я крестом Филиппа благословил, и он по-ста­рому хорош стал, и после того Божией благодатью и исце­лился о Христе Иисусе, Господе нашем, которому слава со Отцом и со Святым Духом ныне и присно и во веки веком.

А когда я еще в Сибири в Тобольске был, туда еще вез­ли, привели ко мне бешеного, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в Велик день,²⁰⁴* праздник пору­гав, да и взбесился, жена его сказывала. И я в дому своем держал его месяца с два, докучал об нем Божеству, в цер­ковь водил и маслом освятил, – и помиловал Бог: здрав стал и умом исцелился.

И стал он со мною на клиросе петь, а грамоте не учен, и досадил мне в литургию во время переноса. Я же его в то время, на клиросе побив, в притворе пономарю велел к стене приковать. А он, выломав пробой, взбесился и пуще прежнего; и уйдя к большому воеводе²⁰⁵* на двор, людей разогнал и, сундук разломав, платье княгинино на себя вздел – и в верху у них празднует, будто добрый человек. Князь же, из церкви придя и осердясь, велел мно­гими людьми в тюрьму его оттащить. А он в тюрьме узни­ков, бедных, перебил и печь разломал. И князь велел его в село к своим отослать, где он живал. Он же, ходя по деревням, пакости многие творил. Все бегают от него, а мне его воеводы не дают, осердясь.

Я по нем пред Владыкою всякий день плакал: Бог было исцелил, да я сам погубил. Потом пришла грамота с Моск­вы: велено меня на Лену из Тобольска сослать.²⁰⁶* Когда я на реку в Петров день в дощаник собрался, пришел ко мне бешеный мой Феодор целоумен; в дощанике при народе кланяется мне в ноги, а сам говорит: «Спаси Бог, батюшка, за милость твою, что пожаловал, помиловал меня. Бежал- де я в безлюдном месте третьего дня, а ты-де мне явился и благословил меня крестом; бесы-де и отбежали от меня. И я-де и ныне, придя, снова у тебя молитвы и благослове­ния прошу». Я же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовался о величии Бога моего, понеже обо всех печется и никого не оставляет без своего промысла Господь: его исцелил, а меня возвеселил. И поучив его и благословив, отпустил его домой к жене. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света-Христа, да сохранит его от зло­го духа впредь. Богу нашему слава!

Простите меня, старец с рабом тем Христовым: вы меня понудили об этом говорить.

Однако уж развякался, – еще вам поведаю историю.

Еще я в попах был, там же, где брата бесы мучили, была у меня в дому молодая вдова, давно уж, и имя ей забыл, помнится, как бы не Евфимьей звали, – ходит и стряпает, все делает хорошо. Как станем вечером правило начинать, так ее бес ударит о землю, омертвеет вся и как камень станет, кажется, и не дышит; растянет ее на полу, и руки, и ноги, лежит как мертвая. Я, «О, всепетую»²⁰⁷* проговорив, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Великого Василия в то время говорю, так голо­ва под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тело еще каменные. Я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я так же по другой – и другая освободится так же; я и по животу – так баба и сядет. Ноги еще каменны, не смею там гладить крестом. Думаю- думаю, да и ноги поглажу – баба и вся свободна станет; поднявшись, Богу помолясь, да и мне – челом. Прокуда- таки – бес или что другое – в ней был, много времени так в ней играл. Маслом я ее освятил, так он и вовсе отошел, – исцелилась, дал Бог.

А раз два Василия бешеных были у меня прикованы, дивно и говорить про них.

А еще сказать ли, старец, тебе историю? С соблазном, кажется, да уж сказать – не пособить. В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как вперед еще ехал, малёнька из полону от кумыков привезена, девство свое непо­рочно соблюла. В совершенном возрасте отпустил ее хозяин ко мне; зело праведно и богоугодно жила. Позави­довал дьявол добродетели ее, навел на нее печаль о Елиза­ре, о первом хозяине ее. И стала она плакать по нем, потом и правило презирать, и мне стала во всем перечить, а дочь мне духовная. Многажды во время правила и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благоискусный же Бог, наставляя ее, попустил бесу войти в нее: стоит с леностью во время правила да вдруг взбесится. Я же, грешный, жалея ее, бывало крестом благословлю и водою покро­плю, бес и отступит от нее. И так было многажды.

Однажды в правило, задремав, повалилась она на лавку и уснула. И не пробуждалась три дня и три ночи: когда- никогда вздохнет. Я же время от времени кажу ее, думаю, умрет. В четвертый же день встала и, севши, плачет. Есть дают – не ест и не говорит. Того же дня вечером, прогово­рив правило и отпустив всех, во тьме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступив ко мне, пала и поклонилась до земли. Я же от нее отошел за стол, боясь искушения дьявольского, и сел на лавку, молитвы говоря. А она, к столу приступив, говорит: «Послушай, государь, велено тебе сказать». Я и слушать стал. Она же, плача, говорит: «Когда-де я, батюшка, на лавку повалилась, приблизились ко мне два ангела и взяли меня и повели зело тесным путем. На левой стороне слышала я плач с рыданием и голоса жалостные. Потом-де привели меня в светлое место: жилища и палаты стоят. И одна палата всех больше и ярче всех сияет красно. Ввели-де меня в нее, а в ней-де стоят столы, а на них постлано бело и блюда с яствами стоят. В конце-де стола древо развеси­стое повевает ветвями, прекрасное, а из него – птичьи голоса зело умилительные, не могу про них и рассказать ныне. Потом-де меня вывели из палаты; идучи, спрашива­ют: „Знаешь ли, чья палата сия?“ И я-де отвечала: „Не знаю, пустите меня в нее“. А они мне на это отвечали: „Отца тво­его Аввакума палата сия. Слушай его, так-де и ты будешь с ним. Крестись, так персты слагая, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плач тот. Скажи же отцу своему, мы не бесы, мы ангелы, смотри – у нас и папарты“. И я-де, батюшка, смотрела: бело у ушей-то их».

После того, испросив прощения, стала она благочинно по-прежнему жить. Потом из Тобольска сослали меня в Даурию, и я у сына духовного оставил ее тут. А дьявол опять сделал по-своему: пошла за Елизара замуж и деток прижила. Когда услышала, что я еду назад, отпросясь у мужа, постриглась за месяц до меня.

А когда замужем была, временами бес мучил ее. Когда же в Тобольск я приехал, пришла она ко мне и ребятишек двоих положила передо мной, каяся, плачет и рыдает. Я же перед людьми кричу на нее. Потом к обедне за мною в церковь пришла, и во время переноса напал на нее бес: начала кричать кукушкою и собакою и козою блекотать. Я же, сжалившись, покинув петь «Херувимскую», взял крест из алтаря и на беса закричал: «Запрещаю тебе именем Гос­подним! Изыди из нее и впредь не входи в нее!» Бес и оста­вил ее. Она же припала ко мне за туже вину. И я ее про­стил и крестом благословил, и стала она здорова душой и телом. Потом и на Русь я вывез ее. Имя ей во инокинях Агафья, страдала много веры ради с детьми моими, с Ива­ном и Прокопьем, их в Москве, всех вместе, оставленных на поруки, Павел-митрополит волочил.²⁰⁸*

Еще же ко мне, отче, в дом принашивали матери деток своих маленьких, страдавших грыжею. И мои детки когда тоже страдали в младенчестве грыжною болезнью, я помажу им маслом священным с молитвою пресвитер­скою все чувства и, на руку масла положив, вытру боляще­му спину и животик, – и Божьею благодатью грыжная болезнь и минует. А если у которого младенца повторится та же болезнь, то я так же сотворю, и Бог совершенно исцеляет по своему человеколюбию.

А когда я еще попом был, в самом начале, когда стал я к подвигу прикасаться, тогда бес меня так пугивал. Зане­могла у меня жена сильно, и приехал к ней отец духовный; я же с вечера пошел со двора в церковь за книгой, по которой исповедывать больную, дело было глубокой ночью. И когда пришел на паперть, столик маленький, что был тут поставлен, поскакивает и дрожит бесовским дей­ством. И я, не устрашась, помолился пред образом и осе­нил его рукою, и, подойдя, поставил его на место, так и перестал скакать. А когда я вошел в трапезную, тут дру­гая бесовская игрушка: мертвец на лавке стоял в трапез­ной непогребенный, и бесовским действом верхняя доска раскрылась и саван стал шевелиться на мертвом, меня устрашая. Я же, помолясь Богу, осенил мертвого рукою, и снова стало по-прежнему. Когда же вошел в алтарь, – ан ризы и стихари шумят и летают с места на место: дьявол действует, меня устрашая. И я, помолясь и престол поце­ловав, благословил ризы рукою и, подойдя, их ощупал, а они висят по-старому на месте. И я, взяв книгу, вышел из церкви с миром. Таковы-то бесовские проделки над людьми.

Еще скажу вам о жертве никонианской. Когда я сидел в темнице, принесли мне просвиру вынутую с крестом Христовым. Я же, соблазнясь, взял ее и хотел потребить наутро, думал, чистая; православная над нею была служба, понеже поп старопоставленный служил над нею. А до того тот поп по новым служил книгам и потом снова стал слу­жить по-старому, не покаявшись в своей блудне.

Положил я просвиру в углу на месте и кадил во время правила вечером. Когда же улегся я в ночь ту и умолкли уста мои после молитвы, прискочил ко мне бесовский полк, и один, щербат, красен, взял меня за голову и гово­рит: «Иди-ка ты сюда, попал ты в мои руки!» – и свернул мне голову. Я же, томясь, еле-еле проговорил Исусову молитву, и отскочили и исчезли бесы. А я, стеная и охая, не понимаю, за что меня бес мучил. Помолясь Богу, опять я улегся. Когда же забылся, вижу на некоем месте церковь, и образ Спасов и крест, по-латынски написаны; и латынщики, не по-нашему творя поклоны, молятся по-латынски. И мне некто из предстоящих велел крест тот поцеловать. И когда я поцеловал, напали на меня снова бесы и сильно меня умучили. Я после них поднялся совсем расслаблен и разломан, не могу и сидеть; уразумел, что из-за про­свиры бесами поруган, выложил ее за окошко и ночь ту и день провел в немощи и болезни, размышляя, что мне делать с просвирой.

Когда же пришла другая ночь, улегся я после правила и, не спя, молитвы говорю. Вскочил бесовский полк в келью мою с домрами и с гудками, и один сел на месте, где про­свира лежала. И начали они играть на гудках и домрах, а я их слушаю, лежа; меня уж не тронули, и исчезли. Я после них поднялся и, молясь Богу со слезами, обещался сжечь просвиру ту. И пришла на меня благодать Духа Святого; словно искры огня невещественного пред очами моими блистали, и сам я в тот час стал здоров, по благодати духовной сердце мое наполнилось радостью. Затопил я печь и сжег просвиру, выкинул и пепел за окошко и ска­зал: «Вот, бес, „твоя от твоих“ тебе в глаза бросаю!»

И на другую ночь один бес, в хижину мою войдя, похо­див и ничего не обретя, только четки из рук моих вышиб, и исчез. Я же, поднявши четки, снова начал молитвы гово­рить. И в другое время, среди дня, на полу в поддыменьи лежа, опечалился я из-за креста, что на просвире сжег, и от печали запел стих на глас третий: «И печаль мою пред ним возвещу»,²⁰⁹* а бес в то время на меня вскричал до боли громко. Я же, ужаснувшись, снова начал молитвы гово­рить. Потом, в другую ночь, забывшись, из-за креста того я снова опечалился и уснул; и напали на меня бесы, и снова умучили меня, как и прежде. И я, расслаблен и изломан, насилу жив, с доски свалился на пол и, моля Бога и каясь о своем безумии, проклял отступника Никона с никониа­нами, и книги их еретические, и жертву их, и всю службу их, – и благодать Божия снова сошла на меня, и здрав стал.

Смотрите, люди, каково опасно бесовское действо хри­стианам! А когда бы съел я просвиру ту, так бы меня, чай, и задавили бесы. От малого их никонианского освящения такая беда, а от большого – агнца причастившись – что получишь? Только вечную муку. Лучше умереть не прича­стившись, чем, причастившись, осужденным быть!

О причастии святых Христовых непорочных Тайн. Вся­кому в нынешнее время подобает с опасеньем жить и не без рассмотрения причащаться Тайнам. Если из-за гоне­ния не получишь священника православного, то имей у себя от священнослужения православных запасные дары, и, обретя духовного брата, хоть бы и не священника, исповедайся ему, пред Богом каясь. И по правиле утрен­нем на коробочку постели платочек, пред образом зажги свечку, и на ложечку водицы устрой на коробке и в нее положи часть Тайны; и, покадив кадилом, приступи со сле­зами, глаголя: «Се приступаю к Божественному причаще­нию, Владыка, да не опалиши мя приобщением, но очисти мя от всякия скверны, огнь бо, – рекл еси, – недостойных опаля- яй. Се предлежит Христос на пищу всем, мне же прилеплятися Богу благо есть и полагать на Господа упование спасе­ния моего. Аминь».²¹⁰* И после этого причастись с сокрушенным сердцем и опять воспой благодарение Богу, и поклонцы по силе, прощение к брату. Если ты один, то пред образом, пав на землю, говори: «Прости меня, Владыка Христе Боже, елико согрешил»,²¹¹* все до конца говори. И потом образ целуй и крест на себе. И прежде причастия тоже надобно образ целовать. Ну, прости же и меня, а тебя Бог простит и благословит. Вот хорош и умереть готов. Так, видал я, в правилах указано; твори так, не опасайся.

Еще тебе, старец, расскажу историю, как я был в Даурии с Пашковым с Афанасием на озере Иргене. Голодны гораздо, а рыбы никто добыть не может, а иного и ничего нет, от голода кончаемся. Помолил я Бога, взял две сети и в протоке закинул. Наутро пришел, – ан мне Бог дал шесть язей да две щуки. Все люди дивятся, потому никто ничего не может добыть. На другие сутки рыб с десять мне Бог дал. Тут проведавший о том и исполнившийся зависти

Пашков согнал меня с того места и свои ловушки на том месте велел поставить, а мне в насмешку и на поругание указал место на броду, где коровы и козы бродят. Челове­ку воды по лодыжку, – какая рыба, и лягушек нет! Тут мне зело было горько. А потом, подумав, я сказал: «Владыка Человеколюбец, не вода дает рыбу, а всё ты промыслом своим, Спас наш, устраиваешь на пользу нашу. Дай мне рыбки-той на безводном-том месте, посрами дурака того, прославь имя твое святое, да не рекут неверные: «Где есть Бог их!»²¹²* И помолясь, взяв сети, с детьми, в воде бродя, положили сети. Дети мне, бедные, кручинясь, говорят: «Батюшка, к чему гноить сети-те? Разве не видишь, и воды нету, какой быть рыбе?» Я же, не слушая их совета, на Хри­ста уповая, сделал так, как захотелось.

И наутро посылаю детей к сетям. Они же мне отвечали: «Батюшка-государь, почто идти, какая в сетях рыба! Благо­слови нас, мы по дрова лучше сбродим». Мною же дух дви­жет, – чаю в сетях рыбу. Осердясь на большого сына Ива­на, послал его одного по дрова, а с меньшим потащился к сетям сам, гораздо о том Христу докучаю. Когда при­шли, – ан и чудно, и радостно обрели: полны сети напихал Бог рыбы, свившись клубком, лежат (сети) с рыбою в середке. И сын мой Прокопий закричал: «Батюшка-госу­дарь, рыба, рыба!» А я ему отвечал: «Постой, чадо, не так подобает, но прежде поклонимся Господу Богу, и тогда пойдем в воду».

И помолясь, вытащили на берег рыбу, хвалу воссылая Христу Богу. И снова устроив сети на том же месте, рыбу насилу домой оттащили. Наутро пришли – опять столько же рыбы, на третий день – снова столько же рыбы. И слез­но, и чудно то было время.

А на прежнем нашем месте ничего Пашкову не дает Бог рыбы. Он же, исполнясь зависти, снова послал (людей сво­их) ночью и велел сети мои в клочки изорвать. Что-петь с дураком поделаешь! Мы, собрав рваные сети, починив их тайно, на другом месте добывали рыбку и кормились, от него таясь. И сделали ез, Бог же и там стал рыбы давать. А дьявол (Пашкова) научил, и он велел тайно ез разломать. Мы, терпя Христа ради, опять его починили; и много раз это было. Богу нашему слава, ныне, и присно, и во веки веком. Терпение убогих не погибнет до конца.²¹³*

Слушай-ка, старец, еще. Ходил я на Шакшу-озеро²¹⁴* к детям по рыбу – от двора верст с пятнадцать, там они с людьми промышляли – в то время, как лед треснул и меня напоил Бог; и, нагрузив у детей нарту большую рыбы, домой ее потащил маленьким детям, после Рожде­ства Христова. И будучи посреди пути, изнемог, таща рыбу по земле, понеже снегу там не бывает, только морозы великие. Ни огня, ничего нет, ночь настигла. Выбился я из сил, вспотел, и ноги не служат. Верст с восемь до двора; рыбу бросить и так побрести – лисицы съедят, а домаш­ние голодны; всё стало горе; а тащить не могу. Потащу сколько-то, ноги задрожат, да и упаду в лямке среди пути ниц лицом, что пьяный; потом, озябнув, встану и еще пойду столько же, и снова упаду.

Бился я так долго, с половину ночи. Скинул с себя мокрое платье, вздел на мокрую рубаху сухую тонкую тафтяную беличью шубу и влез на вершину дерева, уснул. Свалившись, пробудился, – ан все замерзло, и базлуки на ногах замерзли, шубенка тонка, и весь я озяб. Увы, Авва­кум, бедная сиротина, как искра огня угасает и как неплодное дерево подсекается, сама смерть пришла. Взи­раю на небо и на сияющие звезды, там помышляю Владыку, а сам и перекреститься не могу: совсем замерз. Думаю, лежа: «Христе, свете истинный, если ты меня от безвременного сего и нежданного часа не избавишь, нече­го мне больше делать, как червь пропадаю!». И вот согре­лось сердце мое во мне, ринулся я с места снова к нарте и на шею, не помню как, натянул лямку, опять потащил. Ан нет силки. Еще версты с четыре до двора, – бросил я, хоть и жаль, всё, побрел один. Тащился с версту да и повалился, совсем не могу; полежав, еще хочу побрести, ан ноги обмерзли, не могу подымать; ножа нет, базлуков отрезать от ног нечем. На коленях и на руках полз с версту. Колени озябли, не могу владеть, опять лег. Уже двор и не так дале­ко, да не могу попасть; на гузне помаленьку ползу. Кое-как и дополз до своей конуры. У дверей лежу, промолвить не могу и отворить дверей тоже не могу.

К утру уже встали, уразумев, протопопица втащила меня, будто мертвого, в избу; жажда мне велика – напоила меня водою, раздевши. Два ей горя, бедной, в избе стало: я да корова немощная – только у нас и животин было – упала на воде под лед, переломав кости, умирает, в избе лежа. В двадцать пять рублей нам стала эта корова, ребят­кам молочка давала. Царевна Ирина Михайловна ризы мне из Москвы и всю утварь для службы в Тобольск присла­ла,²¹⁵* и Пашков, на церковный обиход взяв, мне в счет это­го коровку ту было дал; кормила нас с ребятами год-дру­гой. Бывало, и с сосною, и с травою молочка того хлебнешь, так легче на брюхе.

Плача, жена, бедная, с детьми зарезала корову и вытек­шую кровь из коровы дала наймиту-казаку, и он приволок нарту мою с рыбою.

За обедом я, за грехи мои, подавился – другая мне смерть! С полчаса не дышал, наклонясь, прижав руки, сидя. А не куском подавился, но крошечку рыбки положив в рот: вздохнул, вспомянув смерть, что ничто человек в житии сем, а крошка в горло и бросилась, да и задавила. Колотили много в спину, да и перестали; не вижу уж людей, и памяти не стало, зело горько-горько в то время было. Ей, горька смерть грешному человеку! Дочь моя Агриппина²¹⁶* была невелика, плакала долго, на меня глядя, и, никто ее не учил, – ребенок, разбежавшись, локтишками своими ударилась в мою спину, – и запекшийся сгу­сток крови из горла выпал, и стал я дышать. Большие возились со мною долго, но без воли Божией не могли ничего сделать; а приказал Бог ребенку, и он, Богом напра­вляем, пророка от смерти избавил. Гораздо невелика была, хлопочет около меня, будто большая, как в древности Юдифь об Израиле, или как Эсфирь о Мардохее, своем дяде, или как мудрая Девора о Бараке.²¹⁷*

Чудно гораздо сие, старец: промысел Божий ребенка наставил пророка от смерти избавить!

Дня с три у меня зелень горькая из горла текла, не мог ни есть, ни говорить. Сие мне наказание за то, чтоб я не величался перед Богом в совести своей, что напоил он меня среди озера водою. А то смотри, Аввакум: и ребенка ты хуже, и дорогою идучи, чуть было не пропал, не вели­чайся, дурак, тем, что Бог сотворит во славу свою через тебя какое дело, прославляя свое пресвятое имя. Ему сла­ва подобает, Господу нашему Богу, а не тебе, бедному, худому человеку. Писано во Пророках, так глаголет Господь: Славы своей иному не дам.²¹⁸* Сие сказано о лжехристах, называющих себя Богом, и об иудеях, не исповедающих Христа Сыном Божиим. А в другом месте писано: Славящих меня – прославлю.²¹⁹* Сие сказано о святых Божиих; кого хочет Бог, того прославляет.

Вот смотри, безумный, не сам себя величай, но от Бога ожидай; как Бог желает, так и строит. А ты-брат какой свя­той: из моря напился, а крошкою подавился! Если бы толь­ко Божиим повелением не избавил тебя от смерти ребе­нок, ты бы, что червь: был, да и нет! А величаешься, грязь худая: я-де бесов изгонял, то, сё делал, – а себе не мог помочь, если бы только не ребенок! Ну, помни же себя, что ты ничто, если не сотворит чего по милости своей Господь, ему же слава!

О сложении перстов.

Всякому правоверному подобает крепко персты слагая креститься, а не вялою рукою с нерадением осенять себя крестным знамением и бесов тешить. Но подобает на гла­ву, и на брюхо, и на плечи класть руку с молитвою, чтобы тело слышало, и, умом вникая в сии тайны, креститься. Тайны тайн персты означают, так разумей. По преданию святых отцов подобает сложить три перста: великий, мизинец и третий, что подле мизинца, концы всех трех вкупе, – сие являет триипостасное Божество, Отца и Сына и Святого Духа; затем указательный и великосредний, два сии, сложить и один из двух, великосредний, немного наклонить, – сие являет Божий промысел о Божеском и человеческом в Христе. Затем вознести (руку) на главу, – являет Ум нерожденный: Отец родил Сына, предвечного Бога, прежде веков вечных. Затем на пуп положить (руку), – являет воплощение Христа, Сына Божия, от свя­той Богоотроковицы Марии. Затем поднять на правое пле­чо, – являет Христово вознесение и одесную Отца сиде­ние, а праведных стояние. Затем на левое плечо положить, – являет грешных от праведных отлучение и в муки прогнание на вечное осуждение.²²⁰*

Так научили нас персты слагать святые отцы, Мелетий, архиепископ Антиохийский, и Феодорит блаженный, епис­коп Киринейский, и Петр Дамаскин, и Максим Грек.²²¹* Писано о сем во многих книгах, во Псалтырях, и в Кирил­ловой (книге), и в Книге о вере, и в Максимовой книге, и в книге Петра Дамаскина, и в житии Мелетиевом,²²²* – везде одинаково святые о тайне сей по вышесказанному толкуют.

И ты, правоверный, назидая себя страхом Господним, перекрестясь и пав (на колени), поклонись головой в зем­лю, – сие являет Адамово падение. Когда же поднимешь­ся, – сие являет восстание всех нас Христовым промы­слом, – говори молитву, сокрушая свое сердце: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Потом твори по уставу и метания в землю, как Церковь прежде держала, опирайся руками и коленями, а голову до земли не доводи. Так Никон, Черной горы игумен,²²³* в своей кни­ге повелевает творить метания:²²⁴* всякому свою плоть пометать ниц пред Богом подобает без лености и без гор­дыни, в церкви, и в дому, и на всяком месте. Изряднее же всего в Великий пост (подобает) плоть свою томить по уставу, да не воюет с духом. В праздники же, и в субботы, и в недели просто молимся стоя, поклоны по уставу тво­рим поясные и в церкви, и в келье, наклоняя голову до пояса, понеже праздника ради не утомляем плоть мета­нием, но без лености и без гордыни кланяемся в пояс Гос­поду Богу и Творцу нашему. Ибо суббота есть день упоко­ения, в который Господь почил от всех дел своих, а неделя – (день) нашего общего восстания через Воскре­сение. Так же и праздники, торжествуя, празднуем, весе­лясь радостно и духовно.

Видишь ли, боголюбец, как у святых-тех положено с различием, – и спасительно, и покойно; не как у нынеш­них антихристова духа: и в Великий пост метания на коле­ни класть, окаянные, не захотели из-за гордыни и лености.

И чем всё это кончится? Разве что умерши станут кла­няться прилежно; да мертвые уж на ногах не стоят и не кланяются, лежат все и ожидают общего восстания и по делам воздаяния. А мне видится, равны они уже мертвецам-тем: хотя и живы, но лишь наполовину живы и дела мертвецкие творят, срамно и говорить о них.

Еще они, бедные, мудрствуют тремя перстами кре­ститься, большой, указательный и великосредний слагая в (знак) троицы, а не ведомо, какой, – скорее, той, про которую в Апокалипсисе Иван Богослов пишет: змей, зверь, лживый пророк.²²⁵* Толкование: змеем называется дьявол, а лживый пророк – учитель ложный, папа или патриарх, а зверь – царь лживый, любящий обман и неправду.

Три сии перста ввел Фармос, папа римский, – благосло­влял и крестился ими. А бывший по нем Стефан, седьмой папа, выкопал его и предал поруганию, – отсек (у него) перст и бросил на землю. И расступилась земля, и погло­тила перст. Потом отсек и другой (перст) и бросил, – и сделалась пропасть великая. Потом и третий отсек и бросил, – и изошел из земли смрад лютый, и начали люди от смрада задыхаться. Стефан же повелел и тело Фармосово в Тибр-реку кинуть, и, сложив персты свои по обычаю, благословил пропасть, – и сошлась земля вновь по-прежнему.²²⁶ * о том писано в летописце латынском, о котором в Книге о вере указано.²²⁷*

Но хотя ревнитель Стефан и изобличил сию триперстную ересь, а однако римляне и доныне тремя перстами крестятся; потом и Польшу прельстили и все окрестные страны: немцев, и сербов, и албанцев, и венгров, и гре­ков, – все прельстились. А ныне и наша Русь те же три перста возлюбила – учение Никона-отступника с дьяво­лом и Фармосом.

Да еще и новый адов пес выскочил из бездны у греков, безымянный Дамаскин-иподьякон, и вручил безумным грекам те же три перста, – толкует о Троице, отсекая вочеловечение Христово.²²⁸* Чему быть, – выблядок того же римского костела, брат Никону-патриарху!

Да там же в греках какой-то, сказывают, протопоп Малакса повелевает архиереям и иереям благословлять рукою, сложив персты неким странным образом, «Иисус Христом».²²⁹* Все дико: у давешнего врага – вочеловечения нет, а у сего Малаксы – святой Троицы нет. Чему быть, – время такое пришло: некем им играть, кроме как Богом! Да что на них и сердиться! Писанное время пришло. Свя­той Ипполит и Ефрем Сирин, издалека уразумев о сем вре­мени, так написали:²³⁰* «И даст им, скверный, печать свою вместо знамения Спасителева». Сие о трех перстах сказано.

Когда кто по своей воле сам себя печатает тремя пер­стами, у того ум темен бывает и не разумеет он истины, всегда помрачен из-за печати сей скверной.

Еще же и другое писано: «И возложит им скверный и мерзкий знак на чело». Сие писано об архиерейском бла­гословении, которое ввел Малакса; от разумеющих тол­куется: мерзкий знак идола рукой слагая, на чело его воз­лагают. Да будут они прокляты со своим мудрованием развращенным, тот – так, другой – иначе, сами между собой несогласны, враги креста Христова!

Мы же держим святых отцов учение, Мелетия и прочих, неизменно. Как знаменуемся пятью перстами, так и благо­словляем пятью перстами, во (имя) Христа и святой Трои­цы их слагая по-вышесказанному, как святые завещали. И поместный собор, бывший в Москве при царе Иване,²³¹* также повелевает персты слагать, как Феодорит, и Мелетий, и Петр, и Максим Грек научили:²³²* пятью перстами креститься и благословлять. Там на соборе были знаме­носцы Гурий и Варсонофий и Филипп, русские чудотворцы.²³³*

И ты, правоверный, без сомнения держи предание святых отцов, Бог тебя благословит, умри за это, и я с тобою должен. Станем добре, не предадим благоверия, не по что нам ходить в Персиду мучиться, – дома Вавилон нажили! Слава за то Христу, Сыну Божию, со Отцом и со Святым Духом, ныне и присно и во веки веком. Аминь.

Ну, старец, моего вяканья много ведь ты слышал. Име­нем Господним повелеваю тебе, напиши и ты рабу-тому Христову, как Богородица беса-того в руках-тех мяла и тебе отдала; и как муравьи-те тебя за тайный-то член ели; и как бес-от дрова-те сжег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело; и как ты кричал на небо-то; да и иное, что помнишь.

Слушай же, что говорю! Не станешь писать, так я осер­жусь: у меня любил слушать, чего стыдиться! Скажи же хоть немножко. Апостолы Павел и Варнавва на соборе сказывали же в Иеросалиме пред всеми, какие сотворил Бог знамения и чудеса во языцех над ними, – в Деяниях зачало 36.²³⁴* И 42 зачало: И величашеся имя Господа Иисуса; мнози же от веровавших прихождаху, исповедающе и сказующе дела своя.²³⁵ * Да и много того найдется в Апостоле и в Деяниях. Сказывай, не бойся, лишь совесть чистой дер­жи; не себе славы ища, говори, но Христу и Богородице. Пускай раб-от Христов веселится, чтущи; а мы за чтущих и слушающих станем Бога молить. Как умрем, так они помянут нас, а мы там их помянем. Наши они люди будут там, у Христа, а мы их во веки веком. Аминь