Глава II. Ереси в Русской Православной Церкви ХІV–ХVІ веков. Исправление богослужебных книг при великом князе Василии III Иоанновиче. Преподобный Максим Грек

Середина XIV века снова дала обильный материал для сектантского движения против священноначалия церковной власти. В правление митрополита Алексия (1353–1379) разгорелся шумный спор по поводу возведения в сан митрополита в Литовской Руси Романа. А затем неожиданно на Московскую кафедру прошел митрополит Киприан при недовольстве московских князей и непостоянстве цареградской патриархии. Все это было благодатным материалом для притаившегося и тлевшего под покровом монастырей богомильского отрицания церковной иерархии. Открытое обвинение греков в непостоянстве, предъявленное им великим князем Московским Дмитрием Иоанновичем, подливало масла в огонь критики архиерейских нравов в среде низшего духовенства. Не лишено симптоматичности хронологическое совпадение открытия как бы новой антиерархической секты в Новгороде, отмеченное в летописи под 1375 г. Здесь власти церковные и гражданские казнили «трех развратников» путем утопления в Волхове. Двое из них названы по имени: диакон Никита и Карп-стригольник. По свидетельству жития новгородского архиепископа Моисея, еретики завелись в Новгороде еще лет за двадцать до этой смертной казни, когда архиепископствовал там Моисей (1352–1358) и боролся с еретиками. Значит, эта борьба св. архиепископа Моисея (†1362 г.) в Новгороде происходила в те же годы, что и в Москве в 1353 г. О том же свидетельствует и «Власфимия», документ того времени. Отлучение от церкви и смертная казнь вождей секты не помешали секте жить и расширяться. Гнездо ее было, по-видимому, в Пскове. Иосиф Волоколамский называет Карпа-стригольника псковичом. Стригольниками они назывались потому, что новопоставленным дьяконам выстригали волосы на темени.

Святитель Стефан говорит о Карпе, что он «списал писание книжное на помощь ереси своей». Оно погибло для нас, и мы о содержании ереси узнаем из «Мерила Праведнаго» и из посланий патриарха Нила. Стригольники обвиняли «весь вселенский собор – патриархов, митрополитов, епископов, игуменов, попов и весь священный чин» за то, что «не по достоянию поставляются, ибо духопродавчествуют». Необходимо отделиться от церкви, чтобы не оскверниться об архиереев и попов-еретиков. После такого решительного вывода в оправдание своего права на церковную революцию началось беспощадное обличение иерархии с точки зрения высшего евангельского идеала. Это обычная судьба всякого рода раскольников и еретиков: «видеть сучок в глазе брата и не замечать у себя бревна». Стригольники отрицали реальность священнодействий иерархии потому, что не видели в ней евангельской нестяжательности: «недостойны их службы, яко не нестяжаша, но имения взимают у хрестьян, подаваемое им приношение за живыя и за мертвыя». «Сии учители пьяницы суть, едят и пьют с пьяницами и взимают от них злато и сребро и порты от живых и мертвых».

Из полемики св. Стефана Пермского известно несколько фактов еретического богословия и практики. Как еретики, отвергая иерархию, думали об обычных для мирянина таинствах: крещении, браке, покаянии, причащении? Исповедоваться они советовали матери – сырой земле. В этом изобретении сквозит языческое начетничество. В тексте древнерусских молитв на Троицкой вечерне, например, читаем: «И тебе, земля-мати, согрешил есми душою и телом». По-видимому, стригольники еще не придумали, чем заменить другие таинства. Иначе св. Стефан говорил бы об этом. Он обличал еретиков только в следующих видах беспоповщины: по словам Стефана, еретики запрещали церковные молитвы и поминания умерших – «недостоит над мертвыми пети, ни поминати, ни службы творити, ни приноса приносити к церкви, ни пиров творити, ни милостыни давати». Видимо, еретики физически не могли осуществить своего максимализма, т.е. вырвать покойника у церкви для бесцерковного погребения, и могли надеяться только на запрет добровольных поминальных молений.

Константинопольский патриарх Нил составил при помощи Нижегородско-Суздальского епископа св. Дионисия увещевательную грамоту к стригольникам. Доставить патриаршую грамоту и дополнить его послание личными увещеваниями, в чем это оказалось бы необходимым, патриарх поручил тому же св. Дионисию. Св. Дионисий исполнил поручение и, по замечанию летописца, успокоил мятежи и соблазн «о проторех, (т.е. издержках), иже на поставлениях». Учение стригольников продолжало существовать, но в Новгороде и Пскове вскоре вновь начало усиливаться. Новый константинопольский патриарх Антоний прислал в Москву вифлеемского митрополита Михаила и с ним свои увещевательные грамоты в Новгород и Псков по делу о стригольниках. Вифлеемский митрополит вместе с московским митрополитом Киприаном отправились в Новгород. Здесь к ним присоединился еще полоцкий архиепископ Феодосий, так что в Новгороде вместе с тамошним архиепископом составился как бы поместный собор, который и занялся вопросом стригольников. Собор архипастырей огласил патриаршие грамоты сначала в Новгороде, потом в Пскове, присоединив к ним и свои собственные наставления. Миссионерская деятельность архипастырей сопровождалась успехом. Некоторые сектанты раскаялись в своем заблуждении; более упорные из них должны были оставить свою родину и бежать в Галицию. В Пскове секта продолжала держаться и в начале XV века заявила о себе с еще большей против прежнего силой. Псковское духовенство дало знать об этом митрополиту Фотию; последний отвечал (в 1416 г.) посланием, в котором просил православных не смущаться сектантским движением, вразумлять заблуждающихся, а в случае упорства изгонять их от себя. В среде стригольников возникло внутреннее брожение, которое позже привело к распадению секты на толки¹¹. Однако и после этого учение стригольников было довольно сильно в Пскове. В 1427 г. до митрополита Фотия дошли слухи «о сущих ныне некоторых нововозмущенных» в Пскове, вследствие чего Фотий написал два послания к псковичам. На первое послание псковичи отвечали митрополиту, что они «обыскали и показнили еретиков», из которых одни убежали, а другие остаются упорными в своем заблуждении. Во втором послании митрополит увещевал псковичей удаляться от нераскаянных сектантов в пище и питье и обращать их к православию, но только не смертными казнями, а другими наказаниями. Преподобный Иосиф Волоцкий свидетельствует, что после того был еще совет князей и святителей, по указанию которого псковичи схватили всех стригольников и заключили их в темницы, где они и кончили свою жизнь.

Но живучесть секты и упорство ее героического меньшинства достойны удивления. Половину столетия после первой казни секта упорно держалась в псковской области и продолжала озабочивать московских митрополитов. Особенно наличность сектантства беспокоила митрополита Фотия (1408–1431). Около 1416 г. он узнал, что некоторые монахи в псковских монастырях почему-то уклонялись от исповеди и причащения. Очевидно, из докладов духовенства митрополит видел, что это не простая небрежность, а предумышленное сопротивление церкви, параллельное явному сектантству-стригольничеству. Митрополит Фотий пишет наставительное послание к псковским властям, священству и всем православным людям, возлагая на них долг – возвращать сектантов на правый путь, а в случае упорства «отженуть» их от церкви.

Впоследствии стригольники разделились на три ветви и эта ересь слилась с ересью жидовствующих.

Новгородцы, прилагая усилия, чтобы отстоять свою самостоятельность от Москвы, пригласили к себе в 1470 г. на кормление, по сговору с польской короной, православного киевского князя Александра Михайловича Олельковича. Князь прибыл в Новгород со своей свитой из другого мира, с образованными помощниками, принесшими идейные новинки Запада – протестантство. В свите князя был его лейб-медик Схария. Кроме Схарии, среди чиновников князя называли еще двух или трех человек: Моисея Хануша и Иосифа Шмойло Скарабея.

В следующем же 1471 г. Иван III совершил поход на Новгород. Но за год следы нового учения глубоко проникли в души высшего новгородского духовенства. Первенцами еврейской миссии явились протопопы Денис и Алексей, а затем и протопоп Софийского собора Гавриил. Как показали вскоре расследования этих увлечений, ими были задеты довольно интимные кружки почти сплошь из одного духовенства и еще ближе – только родственники этих протопопов. Обличитель ереси, преподобный Иосиф Волоцкий в своем «Просветителе» дает нам такой список изобличенных: «Ивашка Максимов, зять попа Алексея, его отец поп Максим, Гридя Ключ, Григорий Тучин, его же отец бяше в Новеграде велику власть имея (это современный посадник Новгорода), поп Григорий, сын его Самсонка (тоже поп), Гридя, дьяк Борисоглебский, Лавреш, Мишук Собака, зять попа Дениса – Васюк Сухой, попы Федор и Василий Покровские, поп Яков Апостольский, Юрка Семенов, Авдей да Степан – крылошане, поп Иван Воскресенский, диакон Макар, дьяк Самуха, поп Наум» – почти все сплошь семьи духовенства¹². По словам преподобного Иосифа, таким учением, сбившим с толку невежественных начетчиков, был Ветхий Завет. И завет Бога с Авраамом, и Моисеевы законы, и некоторые выражения учительных и пророческих книг повторяли формулу: «это завет вечный в роды родов». Если и Христос «пришел не разрушить закон, а исполнить», то неотменность Ветхого Завета получает видимость убедительности. Как бы то ни было, убогая мысль новгородских протопопов споткнулась на этом. Преподобному Иосифу приходилось пространно доказывать азбучную богословскую истину о преходящем значении Ветхого Завета. По свидетельству полемиста, воспылавшие страстью религиозной революции протопопы Денис и Алексей обратили в свою новую веру и своих жен, и детей. Родственный, профессионально-семейный характер сектантства бросается в глаза. Алексей и Денис хотели даже обрезаться, но сами ересеучители удержали их от этого, чтобы для сыска государственного не было осязательных доказательств. По всем признакам все дело принципиально было поставлено как секретный заговор. Самому пылкому неофиту, протопопу Алексею, позволено было только переименоваться в Авраама, а жене – в Сарру. Целых десять лет удавалось секте сохранять свой конспиративный быт. Из городов секта распространилась по новгородской области. Перекочевала и в Москву, где еще просуществовала втайне семь лет, пока, наконец, не была открыта властями.

Каким же образом Схария мог навязать православным русским свою веру, а новгородские священники могли принять ее и отвергнуться от Христа? Разгадка заключается в том, что Схария был человек ученый и, главное, искусный в чернокнижии и астрологии, которые пользовались тогда полным доверием и уважением, особенно между людьми малообразованными и необразованными. А новгородские священники были не только малообразованными, но и невеждами даже в истинах православной веры.

В конце 1479 г. Иван III сам прибыл туда и был удивлен талантами и обходительностью вольнодумцев-протопопов. Он решил перевести их в свою столицу. Алексея он сделал протопопом Успенского собора, а Дениса – Архангельского. Надо думать, что этот почетный перевод – не единоличный вымысел великого князя, а подсказан ему самим тайным союзом жидовствующих, московская ветвь которых завелась уже при самом дворе Ивана III и возглавлялась его министром иностранных дел дьяком Посольского Приказа Феодором Васильевичем Курицыным. Курицын только что вернулся из длительного посольства в Венгрии, где, вероятно, и посвящен был в модное тайное общество, интерес которого был гораздо шире учений только на основе Ветхого Завета. Если священников соблазняла эмансипация от православия, то людей светских, таких как дьяк Курицын, увлекала эмансипация от средневекового церковного мировоззрения вообще. Нечто подобное соблазнам нынешней теософии. Это была псевдомагия. Литература нового учения была главным образом астрологической. Характерно, что проводниками тайного учения в Новгороде сделаны были священники – духовные пастыри народа. Когда архиепископ Новгородский Геннадий; удивленный открытием ереси, начал осведомлять своих собратий-архиереев, то в 1489 г. он писал Иоасафу, архиепископу Ростовскому: «Та прелесть здеся распростерлася не токмо во граде, но и по селам. А все от попов, которые еретики становилися в попы: да того ради и в попы ся ставят, чтобы кого, как мощно, в свою ересь привести занеж уже дети духовные имут держати». В Москве, как вскрылось потом, совращения по линии церковной иерархии по-прежнему продолжались. Но здесь расширилось через Курицына и светское крыло ереси. За ним пошли, как пишет А.В. Карташев, «и статс-секретари, дьяки великого князя Истома и Сверчок, купец Семен Кленов и тогдашний интеллигент по профессии, книжный переписчик и сам владевший пером, Иван или Ивашка Черный». Все было скрыто до 1487 г., когда в Новгороде учение обнаружилось. Геннадий повествует: «...от жидовина распростерлась ересь в Новгородской земле, а держали ее тайно, да потом почали урекатись вопьяне, и аз послышав то...» начал розыск.

Так, по старанию Геннадия на соборе 1490 г. встал в ясной форме пререкаемый вопрос о казни еретиков. Этому мешали на соборе друзья ереси и присутствие преподобного Нила Сорского и игумена Паисия Ярославова. Протокол собора попутно дает нам знать, что состав его был, по древнерусскому обыкновению, не узкоепископский. Тут присутствовали: «протопопы, священники, диаконы и весь священнический собор русской митрополии». Что собор в наказаниях еретиков не пошел по стопам Геннадия, это не вызывает недоумения: не в духе и не в характере русских физические казни за веру. Недоумение вызывает другая сторона дела. После столь великого шума, поднятого около дела открытия ереси, судебно-следственная сеть во всем Новгороде и Москве могла выловить всего-навсего только девять человек, и то почти исключительно духовных лиц, и притом связанных между собой семейным родством. Преподобный Иосиф, со включением инока Захара-стригольника, перечисляет поименно всего только девять лиц: «протопопа Гавриила, попа Дениса, Максима – попа Ивановского, Василия – попа Покровского, Макария – диакона Никольского, Гридьку – диака Борисо-Глебского, Васюка, зятя Денисова, Самуху – диакона Никольского».

Но ересь не была ослаблена; скоро она нашла случай даже к новому торжеству. Прошел 1492 год, которым оканчивалась седьмая тысяча лет и который народ проводил в страшной тревоге от ожидания кончины мира. Еретики стали смеяться над православными и ругаться над их книгами, на которых были основаны ожидания кончины, над воскресением мертвых и над самим Христом, от чего-де Он не явился судить живых и мертвых.

Геннадий усилил свою деятельность: он продолжил пасхалию на 70 лет осьмой тысячи. После (в 1539 г.) она была еще продолжена на всю восьмую тысячу новгородским священником Агафоном. Вместе с Геннадием энергично действовал Иосиф Волоцкий, рассылая против ереси свои послания к русским епископам, к великому князю и духовнику его, андрониковскому архимандриту Митрофану. Митрополита Зосиму он прямо обвинял в еретичестве и настаивал на его свержении. В 1494 г. Зосима действительно должен был оставить митрополию, по выражению летописей, «не своею волею», за пьянство и нерадение о церкви, и отошел на покой в монастырь. Но у еретиков оставались еще сильные покровители при дворе, Курицын и Елена, сын которой Димитрий по смерти Иоанна Молодого (†1490 г.) вследствие размолвки великого князя со своей супругой Софией был объявлен наследником престола помимо сына великого князя от Софии Василия. Действуя против ереси, Геннадий и Иосиф, естественно, должны были стать на стороне придворной партии, противной Елене и Димитрию, партии великой княгини Софии и Василия. В 1502 г. эта партия осилила первую; великий князь возложил опалу на внука и Елену и приблизил к себе сына. С этого же времени началось и падение ереси. Получив доступ ко двору, Иосиф настойчиво уговаривал великого князя предать еретиков градским казням. Великий князь долго не соглашался, потому что касательно этого предмета возник спор между самим духовенством.

Постепенное осознание серьезности ответственности за все эти вопросы заставило придворные круги более трезво взглянуть на отраву еретичества и согласиться на его истребление. Приблизившийся к великому князю Иосиф Волоколамский, написавший уже своего «Просветителя», в ряде бесед с ним удостоился выслушать покаянное признание великого князя, который просил у Иосифа прощения в том, что он долго терпел ереси. Говорил Иосифу, что он уже просил такого же прощения и у других владык, и они ему уже прощение дали. Хотя заволжские богословы Паисий и Нил были по-прежнему против физических казней еретиков, но вместе с Иосифом и митрополит, и большинство епископов склонились, как и Геннадий Новгородский, к оправданию смертной казни. К собору в конце 1504 г. великий князь приказал обыскать по всем городам и привести в Москву вождей ереси. Опять пред нами фигурирует очень малое число имен, но за ними все-таки подразумевается и какая-то, пусть немногочисленная, безличная «масса». Летопись выражается так: «Тояже зимы князь великий Иван Васильевич и сын его князь великий Василий Иванович всея Руси со отцем своим, с Симоном митрополитом, и с епископы и с всем собором обыскаша еретиков и велеша лихих смертною казнью казнити. И сожгоша в клетке дьяка Волка Курицына, да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова декабря 27-го, а Некрасу Руковову повелеша языка урезати и в Новогороде в Великом сожгоша его. Тоеже зимы архимандрита Кассиана Юрьевскаго сожгоша и брата его (Ивашку Чернаго) и других еретиков сожгоша, а иных в заточение послаша, а иных по монастырем». Ересь как некое хотя бы тайно организованное целое этими решительными мерами была раздавлена. Как и после казни стригольников, не были погашены бродильные идеи, посеянные в более широких кругах.

Ересь Матвея Башкина и Феодосия Косого

В Великий пост 1533 г. к священнику придворного Благовещенского собора в Москве Симеону пришел сын боярский Матфей Семенов Башкин и умолял принять его на исповедь, а на исповеди говорил: «Ваше дело великое; больше сея любве никтоже имать, как написано, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете за нас души свои, и бдите о душах наших».

После того Башкин приезжал к Симеону на подворье да читал Беседы евангельские и, между прочим, говорил: «Ради Бога пользуй меня духовно, надобно не только читать написанное в Беседах тех, а и совершать на деле. А все начало от вас: прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научить, да тут же в Евангелии и написано: Научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. А кому нужно быть кротким и смиренным? То все на вас лежит, прежде вам должно творить да и нас учить».

Чрез несколько времени Башкин прислал за Симеоном своего человека, и, когда Симеон приехал к Башкину, последний начал говорить: «В Апостоле написано, что весь закон заключается в словах: Возлюбиши искренняго своего, яко сам себе, а мы Христовых же рабов у себя держим. Христос называет всех братиею, а у нас на иных кабалы нарядные, на иных полные, а иные беглых держат. Я благодарю Бога моего, что было у меня кабал полных, все изодрал и держу у себя людей добровольно: кому хорошо у меня, тот живет, а кому нехорошо, идет себе куда хочет. А вам, отцам, надобно посещать нас почаще и наставлять, как самим нам жить и как людей у себя держать и не томить их»¹³.

Все эти речи и вопросы показались попу Симеону «недоуменными»; духовник доложил о них Сильвестру, а Сильвестр – самому царю. Башкина схватили и подвергли допросам, из которых выяснилось, что он еретик и что ересь его составилась отчасти из старых элементов жидовствующей ереси, отчасти из новых, протестантских; учителем его был аптекарь Матфей из Литвы и другой литвин – Андрей Хотеев.

Сущность же еретичества Башкина и его единомысленников, по его показанию, состояла в том, что они: а) хулили Господа Иисуса Христа, исповедуя Его не равным Богу Отцу; б) Святое Тело Его и Кровь в таинстве Евхаристии считали простым хлебом и вином; в) Церковию называли только собрание верных, а церкви, или храмы вещественные, признавали за ничто; г) отвергали вообще святые иконы и называли их идолами; д) отвергали таинство покаяния и говорили: «Как перестанет человек грешить, хотя бы и не покаялся пред священником, ему нет более греха»; е) предания и жития святых отцов называли баснословием; ж) Вселенские Соборы укоряли в гордости, говоря: «Все писали они для себя, чтоб им владеть всем – и царским и святительским»; з) короче сказать, все Божественное Писание называли баснословием, а Евангелие и Апостол излагали неистинно. Легко заметить, как сходно это новое лжеучение с бывшим лжеучением жидовствующих.

Государь, когда возвратился в Москву (18 августа) и узнал, в чем состояла ересь Башкина, то «содрогнулся душою» и велел схватить единомысленников его и созвать на них Собор. Оказалось, что этих единомысленников, а отнюдь не учеников Башкина, было много, особенно между заволжскими старцами-пустынниками.

По соглашению с царем и после предварительного допроса Матвея Башкина фактически арестовали и перевезли под руководство двух опытных старцев в Иосифов Волоколамский монастырь. Башкин сначала запирался, утверждая чистоту своего православия, затем нервничал, взрываясь против отцов духовных, грозя им гневом Божиим, наконец пришел к раскаянию и, по словам судебного акта, «исписа своею рукою и всем подлинно: и свое еретичество и хулы на своя единомышленники». «А злое учение принял он от литвина Матюшки оптекаря да Ондрюшки Хотеева, латынников». Вернее всего, это были русские из Литвы, фармацевты по профессии и протестантствующие вольнодумцы по моде того момента, когда в либеральное царствование Сигизмунда II Августа (1544–1572 гг.) сначала возник пожар протестантских учений, а затем быстро расцвела побеждающая сила молодого иезуитского ордена. На время Сигизмунда II Августа Литва стала обетованной землей протестантизма. Сами крайние еретики, братья Социны – Лелий и Фруст, изгнанные из Германии, нашли для себя прибежище под короной вольной Польши в 1551 г. Иезуитская реакция вскоре победоносно обуздала заразу вольномыслия, но не отменила конституционной свободы, органически свойственной Польше. С той поры кальвинизм обосновался в Польше навсегда. И та же конституционная свобода служила защитой и русскому Православию. Русские беглецы на Москву заносили оттуда заразу протестантского критицизма. А гонимые Москвой еретики в свою очередь бежали в Литву как в страну сравнительной религиозной свободы. Протестантский рационализм у москвича Башкина не был только заимствован из внешнего литовского источника. Как показало московское следствие, сравнительно давно подавленное вольномыслие жидовствующих продолжало бытовать в московских северо-западных, «заволжских» пределах. Эпигоны вольномыслия таились здесь от начала XVI века в гостеприимных для них монастырях нестяжательского толка. Тронутым всякого рода вольномыслиями москвичам ясно было, куда обращаться за поддержкой и углублением в церковной правде. Там, в Заволжье, протестовали против смертной казни еретиков. Там у старца Вассиана Патрикеева спасались два монаха, обличенные в вольномыслии. Башкин путешествовал в Заволжье для научения. Никоновская летопись говорит: «Да и на старцев на заволжских говорил, что его злобы не хулили и утверждали его в том». Башкин был не одинок. Из своей компании он указал на братьев Борисовых, Григория и Ивана, по-видимому, тоже москвичей. После покаянного испытания в Волоколамском монастыре в декабре того же 1555 г. собор на Москве осудил Башкина в Иосифов монастырь, Ивана Борисова – на Валаам, другого Борисова – тоже в северный монастырь. Современная событиям рукопись Волоколамского монастыря из собрания Московской Духовной Академии (№ 362) гласит: «Осудил их государь царь православный, князь великий Иоанн Васильевич да преосвященный Макарей митрополит и со всем священным собором в лето 7062-е декабря и в заточение их разослали. Матвей Башкин – привезли его в Иосифов декабря 22, в пяток. Привез Герман архимандрит» (будущий святитель Казанский). Никоновская летопись подводит итог: «Осудили еретиков неисходными быти, да не сеют злобы своея роду человеческому». Но кое-кто из них нашел исход. Иван Борисов с Валаама убежал в Свейскую землю.

Собор 1555 г. продолжался и в следующем году. На этом Соборе, заседания которого проходили в царских палатах под председательством митрополита Макария, присутствовали Ростовский архиепископ Никандр и епископы Афанасий Суздальский, Кассиан Рязанский, Акакий Тверской, Феодосий Коломенский и Савва Сарский вместе с многочисленным духовенством. Присутствовал и царь со своими братьями и всеми боярами. Пред лицом Собора Башкин вновь исповедал свои заблуждения, каялся в них и начал обличать своих единомысленников «с очей на очи». Сам государь «начат их испытовати премудре», но они, хотя убоялись царя, так крепко «поборавшего по благочестию», однако ж запирались и не сознавались. Только некоторые из них сказали сами на себя, что они не поклонялись святым иконам и положили зарок и впредь им не поклоняться. Для обличения еретиков на Собор принесена была книга преподобного Иосифа Волоколамского – знак того, что лжеучение их Собор считал однородным с ересью жидовствующих и как бы ее отраслью. Царь весьма похвалил эту книгу, а митрополит и весь священный Собор назвали ее «светилом православия».

В то самое время, как Собор занимался делом Башкина и Артемия с их единомысленниками, неожиданно возникло другое дело, которым Собор также должен был заняться, не оставляя и первого. В числе свидетелей, обличающих на Соборе еретиков, в особенности Башкина, находился дьяк Иван Михайлович Висковатый.

В одно из заседаний соборных, когда царь, разговаривая с митрополитом о прежнем соборном уложении (1551), какие дела по нему уже исправлены и какие еще нет, выразил желание, чтобы и прочие дела были исправлены и чтобы, в частности, иконники писали образа с добрых образцов, и когда митрополит отвечал государю, что в Москве по соборному уложению установлены для наблюдения за иконописцами четыре старосты-иконника, вдруг возвысил свой голос Висковатый и сказал: «Не следует изображать на иконах невидимого Бога и Бесплотных Сил, как ныне видим на иконе «Верую во Единаго Бога"». «Да как же писать?» – спросил митрополит. «Писать бы на той иконе, – отвечал Висковатый, – сначала одни слова: «Верую во Единого Бога Отца...» и до слов «и во Единого Господа Иисуса Христа» до конца символа веры иконным письмом, по плотскому смирению».

Висковатого смущали изображения Бога Отца или Господа Саваофа и Пресвятой Троицы на новых иконах: не должно, говорил он, изображать Бога Отца, невидимого по существу, в виде «Ветхаго деньми» (старца), по видению пророка Даниила, и Пресвятую Троицу в виде трех ангелов, являвшихся Аврааму, потому что эти видения или явления были в Ветхом Завете, который уже прошел и отложен.

Митрополит отвечал, что не весь Ветхий Завет отложен, что Христос, восходя на небеса, оставил святым апостолам и Ветхий и Новый Закон, а апостолы, наставляемые Духом Святым, иное отложили из Ветхого Завета (закон обрядовый), иное же приняли и передали по себе святой Церкви, каковы пророчества, и видения пророков, и бывшие Богоявления. Потому справедливо изображают христианские живописцы Бога Отца в виде Ветхаго деньми и Пресвятую Троицу в виде трех ангелов, и это отнюдь не новость в нашей Церкви: такие изображения существуют во многих древних храмах в Греции, на Афоне, в Новгороде и других местах. Живописцы наши не Существо Божие описуют, невидимое и непостижимое, а изображают Бога по пророческому видению и по древним образцам. Еще более соблазнялся Висковатый тем, что на новых иконах, представляющих сотворение мира и Адама, Сын Божий изображен в виде ангела с крылами: не скрывается ли тут, думал Висковатый, еретическая мысль единомысленников Башкина, будто Сын не равен Отцу и относится к числу духов служебных? Митрополит отвечал, что тут нет ничего еретического, что живописцы изображают так Сына Божия по пророчеству о Нем Исаии: велика совета Ангел, Бог крепок и пр., и изображают по древним образцам. Висковатый указывал еще на то, что на некоторых новых иконах Христос распятый изображен с распростертыми дланями, как и следует, а на других – с руками сжатыми, на третьих – с руками ослабленными. Митрополит отвечал: «Где написан Христос на Кресте со сжатыми руками или ослабленными, то иконники написали негораздо, не по древним греческим образцам, те иконы мы велели переписать».

Приговор о трехлетней епитимии Висковатому был подписан Собором 14 января 1554 г., а через десять дней митрополитом была подписана грамота об Артемии в Соловецкий монастырь. Но сам Башкин был осужден Собором несколько прежде и еще 22 декабря предшествовавшего года был привезен в Иосифов Волоколамский монастырь.

Собор продолжал свои действия и после осуждения Артемия, следовательно, после января 1555 г. Есть современные свидетельства, что вслед за Артемием привезен был в Москву с Белоозера Феодосий Косой с другими старцами и что о Косом происходило соборное дело, которое и хранилось потом вместе с такими же делами о Башкине и Артемии.

Через показание Башкина открыта была фигура действительного ересиарха – Феодосия Косого. Это был русский протестант, взращенный на той же почве продолжавшегося скрытно вольномыслия, оживленного заносным протестантизмом. Благоприятной средой для него были те же заволжские монастыри.

Феодосий был рабом одного из московских бояр и, обокрав своего господина, бежал на Белоозеро вместе с другими рабами, также обокравшими своих господ. Там беглецы поступили в монастыри и приняли пострижение, а потом соединились на Новоозере. Это были, кроме Феодосия Косого, Игнатий, Вассиан и другие.

Феодосий считался главным учителем или проповедником нового учения, которое начало распространяться с 1552 г. и стало приниматься многими. Когда по распоряжению Собора Косой был схвачен и привезен в Москву вместе со своими товарищами, то, будучи заключен здесь в одном из монастырей, умел приласкаться к стражам, так что при послаблении с их стороны бежал в Литву с Вассианом и другими единомысленниками. На пути, чтобы не быть узнанными, они поменяли свои имена, облачились в черные одежды и, переходя через Псков, Торопец и Великие Луки, везде распространяли свое лжеучение. В Литве они остановились на месте, которое называлось озеро Усо-черт, продолжали свою проповедь и совратили многих от православной веры. Феодосий женился здесь на одной вдовой женщине.

1. Исходною точкою всего лжеучения Косого была та же самая, что и еретиков жидовствовавших, или новгородских. Он утверждал, что истинные, «столповые» книги суть только книги Моисеевы и вообще ветхозаветные: в них одних содержится истина, их должно читать, а других книг читать не должно, потому что в них нет истины. И этими-то «ветхими книгами», которые Косой постоянно носил в руках и давал читать другим, он старался «отвращать людей от Евангелия Христова»¹⁴.

2. Косой отвергал христианские догматы и, в частности: а) отвергал таинство Пресвятой Троицы, указывая на известные изречения Ветхого Завета, что Бог един есть; б) отвергал Божество Иисуса Христа и называл Его простым человеком, сотворенным от Бога; в) отвергал самую нужду в Воплощении Бога и искуплении человека; г) отвергал святые таинства: крещение, покаяние, Евхаристию и видел в последней только хлеб и вино, а не Тело и Кровь Христову; д) отвергал призывание и почитание Пресвятой Богородицы и всех вообще святых, равно как и все их чудеса, мощи, самые даже жития, которые называл соблазнительными и запрещал читать; е) отвергал молитвы за умерших.

3. Косой отвергал всю христианскую внешность, или церковность, и христианские учреждения. Крест Христов и святые иконы называл кумирами или идолами, христианские церкви – кумирницами, христианское богослужение – идольскою службою, епископов и священников – идольскими жрецами.

Не должно, учил еретик, почитать родителей и именовать отцов, ибо сказано: Не нарицайте себе отца на земли, един есть отец ваш Бог. Не должно повиноваться никаким земным властям и начальствам и платить им дань: между христианами вовсе не подобает быть властям. Не должно помогать бедным, сирым, вдовицам, хромым, слепым и вообще нищим, ибо нищие – псы, а написано: Несть добро отъяти хлеба чадом и поврещи псом.

Подводя некоторый итог внутрицерковному нестроению и ересям ХІV-ХVІ веков, можно сделать вывод, что народ в этих спорах своего передового меньшинства «безмолвствовал». Единство церкви не страдало. Но приближался период «смуты», когда разволновавшиеся низы привыкли к открытой оппозиции, и после «смуты» первые же случившиеся богословские споры вылились в церковный раскол.

Преподобный Максим Грек

В церковных волнениях, искажениях веры вольнодумцами того времени надо было хорошо знать не только священное писание Нового Завета, но и хорошо ориентироваться в толкованиях Ветхого Завета. А таковых было мало. Митрополиту Варлааму и великому князю Василию III кто-то указал на хранящуюся в придворной библиотеке греческую Толковую Псалтырь. Решили перевести ее на славяно-русский язык. Знающих греческий язык в Москве не оказалось. Но знатоки двух языков не переводились на Афоне. Туда и отправили посольство, которое уже на месте разузнало, что в монастыре Ватопед есть знаток двух языков по имени Савва. Прибывшее на Афон с соответствующей милостыней русское посольство обратилось с просьбой в Протат – отпустить на время в Москву Савву. Но Савва по старости лет и болезненности ехать не мог – отказался. Тогда Протат решил послать для переводческого дела в Москву из состава того же Ватопедского монастыря инока Максима с незаурядным образованием.

Родился Максим около 1475 г., четверть века спустя по взятии Константинополя. Столетиями длилась, постоянно нарастая, греческая эмиграция на запад, особенно в соседнюю Италию. После завоевания Константинополя турками бегство на запад стало явлением массовым. Оскорбленная гордость греков находила утешение в том, что их на западе принимали как прирожденных носителей эллинского просвещения. Западный Ренессанс возрастал на эллинских дрожжах. Так и юный еще Максим очутился в Италии, во Флоренции.

По свидетельствам московских современников Максима (в миру Михаила Триволиса), «Максимово Греково рождение от Эпир-града Арты, отца Мануила и Ирины, христианех-греках, философех», т.е. из людей интеллигентного просвещенного класса. Москвич Нил Курлятев сообщает, что Максим был «сын воеводский». Протекали еще первые десятилетия варварского турецкого завоевания. Культурные фамилии очень ценили свою наследственную просвещенность и для сохранения ее во множестве переселились в Италию. Ближайший от родины Михаила Триволиса, города Арты, остров Корфу служил как бы естественным мостом к Италии. Греков-корфиотов римская иерархия не выпускала из-под власти флорентийской унии. Здесь широко практиковалось совместное служение священства двух обрядов, и вся приходская жизнь также была греко-латинской. Через эту корфиотскую церковную практику прошли в Венецию и города Ломбардии старшие родственники Михаила Триволиса и затем увлекли его за собой. Сложился для молодого Михаила целый период жизни, около 12 лет (1492–1505 гг.), когда он целиком был втянут в университетскую жизнь Италии, слушая лекции в Падуе, Ферраре, Милане, Флоренции.

К Максиму как человеку необычайно широкого западного опыта афонское братство не могло не относиться с опаской. Но, когда просимый русским посольством инок Савва ехать в Москву не согласился, афонский Протат решил, что Максим, уже испытанный здесь в течение десятилетия (1505–1515 гг.), не посрамит Афона в Москве, и возложил подвиг этой миссии на него.

Протат, горячо рекомендуя русскому правительству ученость и таланты Максима, его многоязычие, прибавлял: «надеем же, яко и русскому языку вборзе навыкнет». В помощь Максиму посылались в качестве писцов еще два монаха, из коих один болгарин, владеющий церковно-славянским языком, предполагался уже от начала путешествия как бы домашним учителем языка славяно-русского для Максима. Это было целесообразно для языковой подготовки Максима. Путешествие до Москвы по разным обстоятельствам длилось несколько больше двух лет. В 1516 г. путники долго жили в Константинополе. Отсюда их перевезли в Крым, в Перекоп, в составе турецкого посольства к крымскому хану. Оттуда с подобными же сложностями лишь в марте 1518 г. доставили в Москву. Великий князь и митрополит приняли ученых мужей с большой честью. Помещены они были в придворном Чудовом монастыре. А стол им привилегированный великий князь положил от своей кухни. Для перевода и переписки к афонитам прикомандированы были два посольских толмача: известный Димитрий Герасимов, знавший латынь и немецкий язык, и инок Власий. Для переписки были прикомандированы два каллиграфа: Михаил Яковлевич Медоварцев (новгородец) и монах от Троице-Сергия – Силуан. Последний стал преданным учеником Максима, разделившим с ним впоследствии горькую судьбу ссыльного.

И для Максима создалась система взаимообучения славянскому и русскому языкам. Работали упорно и срочно. Огромная книга «Толковая Псалтырь» переведена была за год и пять месяцев. Одновременно выполнялось и другое задание: перевод, специально для митрополита Варлаама, Толкования на первую часть книги Деяний. Если по замыслу Москвы Толковая Псалтырь должна была вооружить русское православие против с толку сбивающего учения жидовствующих, то заданием митрополита Варлаама-нестяжателя было: вооружиться авторитетным пониманием яркого примера в истории апостольской церкви «общения имуществ», т.е. опыта отказа от личной собственности.

По окончании заданной работы они стали просить отпустить их домой. Москва с готовностью отпустила двух афонских помощников Максима, но его самого оставили. Учено-переводческих нужд у Москвы накопилось достаточно. Встал к концу XV века вопрос о приведении к единству текстов богослужебных книг и уставных подробностей двух вариантов Типикона Студийского и Иерусалимского. Вставал вопрос о правке всего цикла богослужебных книг по греческому оригиналу. Максим, уже достаточно одолев церковнославянский язык, усердно просмотрел, откорректировал текст Триоди Цветной, Часослова, Евангелия, Апостола и подтвердил, что всяких описок, неточностей и погрешностей достаточное количество и что генеральная правка рукописных книг – дело огромное, постоянное и в этом смысле бесконечное. Этим практическим выводом Максим только подтверждал нужность своего пребывания в Москве. Его осыпали благодарностями и по воле митрополита Варлаама оставили для новых трудов. Кроме вышеперечисленных книг Максим посоветовал митрополиту Варлааму пересмотреть славянское собрание церковных правил, а сам стал переводить «Властареву синтему» законов с древней Московской рукописи¹⁵.

Максим Грек видел, что многие не понимают всего в обрядах богослужения, пробуждая дремлющее невежество к рассуждению писания. Особенно превосходно Сказание его, яко отнюдь не подобает внимати глаголющим о не бытии прочее оставшейся Божественной литургии не поспевшим к чтению Божественного евангелия. Здесь он обозревает части чина литургии, объясняет значение каждой из них и показывает, какая часть самая важная. Слова «о свышнем мире и спасении душ наших помолимся» объясняют смысл сей ектении, так как некоторые до того были странны, что соединяли со словами «о свышнем мире» значение мира ангельского и молились за ангелов.

Не совсем нравились темному благочестию и эти сочинения Максима. Но особенно оно негодовало на Максима, когда обличал он пристрастие его к наружности. С ясным разумением христианского служения писал он два обличения тем, которые жили нераскаянно в грехах, а надеялись спастись тем, что каждый день читали каноны и молитвы святым. Тверской архиепископ Акакий, благочестивый и простодушный, построил великолепный храм: пр. Максим радовался усердию пастыря и паствы. Но страшный пожар опустошил Тверь, и Акакий и тверяне уныли. Максим написал тверитянам, что благочестие их гнило, хотя и построило великолепный храм; что Бог бедствием, постигшим их, обличает нечистоту сердец их. Максим оглашен за то, «акы хульник и льстив». Но его оправдал святитель Иоасаф.

Прежде пастыри-греки своим именем останавливали доверие к той или другой разности чина, и она теряла силу в народе. Но тогда как ни сами пастыри, ни их помощники не знали греческого языка, эти разности оставались неприкосновенными. Сперва они оставались в рукописях, не замеченные церковным начальством; потом там и здесь переходили в церковное употребление. В том и другом положении сперва не смели одобрять их, потому что видели несообразность их с общим, древним чином; но, чувствуя свою слабость, свое незнание чина греческого, не смели и отвергать, – терпели их, тем более что обряд – не вера, смысл веры может быть одним и тем же при обряде разном. А между тем своеволие людей темных, суеверных только этими странностями и питалось, не обращая внимания ни на веру чистую, ни на лучшие обряды; они составляли сборники песней и молитв по чувству набожности, а чаще только по подражанию набожности, но без сознания набожного; точно так же вводило в церковное употребление сочинения, не имеющие церковного значения.

Так, ко времени Стоглава и мудрого Максима явилось довольно странностей, или, как говорили тогда рассудительные, явились болгарские басни, и порча книг стала тем грузом, который вносил разномыслие в богослужебные тексты. Надлежало бороться и страдать даже и тому, кто стал обличать самые нелепые произволы, самую нелепую порчу богослужебных книг. Максим обличал разного рода суеверия: веру в сны, приметы, гадания, суеверия апокрифов.

Вслед за тем как пр. Максим окончил перевод толкования книги псалмов, великий князь и митрополит упросили Максима пересмотреть и исправить триодь. Максим принялся за дело доброе с душевным усердием; он пересматривал Часослов, Минею праздничную и Апостол. И что же нашел он? Порча книг до того возросла, ошибки так были важны, что можно было думать, будто эти книги были в руках еретиков. Так, Максим писал: «я учу право мудрствовать о воплощшемся Боге Слове, т.е. не глаголати Его единаго точию человека, как в ваших часословах... Также исповедую всею душою того же Богочеловека воскресшим из мертвых, а не бесконечною смертию умерша, как проповедуют Его везде ваши толковыя евангелия. Я учу, что Он по Божеству не создан, а не то, что создан и сотворен, как богохульствовал Арий, и как везде проповедуют Его ваши триоди, а вы не думаете исправлять их... Безначален Отец... А ваши часословцы проповедуют Его собезматерна Сыну. Я нашел в 9-й песни канона великого четверка: воспевают Отца не суща естеством несозданна, – и не стерпел такой хулы и исправил». В 8-й песни того же канона читали: Христа единаго два Мене познайте. В каноне на неделю Фомы воскресшая плоть Христова называлась неописуемою.

Максим объяснил и причины таких грубых грехов. «Иные зависели, – писал он, – от недостатка разумения, или недосмотра, или забывчивости древних, достойных уважения, переводчиков, иные же от грубого невежества и нерадения писцов». Относительно переводчиков Максим замечал еще, что не всегда имели они под рукой лучшие списки, и потому вводили в перевод чтения неверные. Писцы прибавляли один после другого ошибки к ошибкам.

Пр. Максим, светильник веры чистой, обличитель невежества менее семи лет пользовался благосклонностью великого князя. Невежество скоро начало негодовать на Максима, сперва тайно, потом открыто. Недоставало случая, когда бы могло оно напасть гневом своим на Максима. В 1524 г. случай открылся. Пр. Максим не захотел одобрить преступного дела в самом великом князе Василии, – развода с женой верной и брака с другой. Великий князь не мог снесть того. И те, которые давно ждали случая к суду на Максима, поспешили воспользоваться этим случаем. Его стали судить именно за исправление книг. «Он, – говорили, – отменяет слова по своему произволу, исправляет по своему разуму, без согласия и воли великого князя»; последнее говорилось, чтобы еще более вооружить великого князя против Максима, которого он до этого уважал.

Митрополит Даниил сначала был в добрых отношениях к Максиму, приводил в своих Словах места из толкований Псалтыри, переведенной Максимом; а последний окончил в 1524 г. перевод Бесед святого Иоанна Златоустого на Евангелия Матфея и Иоанна «благословением, радением и тщанием Даниила митрополита». Но когда Даниил предложил Максиму перевести «Историю» блаженного Феодорита и повторял это предложение три раза, Максим не послушался потому, что в «Истории» помещены и письма некоторых еретиков, которые могут быть опасны для «простоты». Даниил глубоко оскорбился этим троекратным непослушанием. Самая же важная неосторожность Максима состояла в том, что он позволял себе действия, которые могли восстановить против него непосредственно великого князя: например, принимал у себя бояр, находящихся под опалою государя, и беседовал с ними наедине; имел сношения с турецким послом, враждебным России, который тогда находился в Москве.

В первый раз он был привлечен к суду на Соборе в феврале 1525 г., следовательно, за девять с лишним месяцев до развода великого князя Василия Иоанновича, и привлечен по делу о двух опальных боярах – Иване Беклемишеве-Берсене и Федоре Жареном¹⁶.

В 1525 г. с обвинениями на Соборе выступали чудовский архиепископ Иона и коломенский епископ Вассиан Топорков. Максима обвиняли и за перевод толкования на псалтырь, тогда как сами не знали греческой буквы; обвиняли и за то, что в его триоди сказано было о сидении Сына со Отцем: сидел еси, сидев, и что воскресшая плоть Христова названа описуемою. Преподобный искренно признал за ошибку поправку: сидел еси, но бесполезно в извинение представлял тогдашнее свое незнание русского языка. Напрасно доказывал, что воскресшая плоть действительно описуема. Его не понимали и не хотели понять. Ему оставалось просить о милости, и он просил прощения со слезами и ради Господа. Но и это было напрасно. Его осудили как еретика, богодухновенныя книги растлевающа, отлучили от причастия св. Тайн, даже запретили ходить в церковь. Его бросили в Волоколамский Иосифов монастырь, и в темнице от дыма и сырости, от голода и оков по временам доходил он до омертвения. Но здесь же явившийся к нему ангел сказал: «Терпи, добрый старец! Сими муками избавишься вечных мук».

Между тем в переводах и исправлениях его открывались новые «погрешности». Смотря на такой «необратный нрав» и на вновь открывшиеся «богохульные вины» Максима, его потребовали из Иосифова монастыря в Москву и поставили перед митрополитом Даниилом и Собором. Это случилось в мае 1531 г. Новые вины, за которые теперь судили Максима, кроме нераскаянности его в прежних, были немногочисленны, но весьма важны, как сознавался сам Максим, хотя и старался отклонить их от себя.

Первая вина – вина против догмата о Пресвятой Деве Богородице (лет за десять перед тем – около 1521 г. – Максим перевел «неправильно»). Вторая «вина» – против догмата о Христе как Сыне Божьем. Третья и последняя «вина» – против догмата о Святом Духе и всей Пресвятой Троице. А протодьяк Иван Чушка и несколько других снова обвиняли Максима на Соборе, что он русские книги хулит и отвергает. Как ни старались тогда закрыть свою неправду пред Максимом обвинениями и в еретичестве, и в гражданских преступлениях, Максим отправлен был в тверской Отрочь монастырь без прежнего запрещения читать и писать книги. Здесь добродушный тверской епископ Акакий утешал Максима своей любовью, тогда как запрещение ходить в храм и приобщаться св. Тайн по-прежнему тяготело над Максимом. Получив дозволение иметь книги и писать, исповедник продолжал говорить правду о своем времени и, по низвержении Даниила (в 1539 г.), писал публичные оправдания делу исправления книг. Святитель Иоасаф душевно уважал невинного узника.

После Максима Собор судил князя-старца Вассиана Косого, который будто бы поддерживал Максима. Князь-инок Вассиан – в миру Василий Иванович Патрикеев Косой, потомок литовских князей, переселившихся в Россию в XIV веке, духовный писатель. Первую половину жизни прожил при царском дворе Иоанна III Васильевича. Не напрасно еще прежде укоряли его в гордости и дерзости, о чем он сам не раз замечал в своих сочинениях – теперь его гордость и дерзость обнаружились в высшей степени. Понятна эта гордость в человеке, который был сыном первого вельможи в государстве, занимал сам должность воеводы, состоял в родстве с великим князем и, хотя подвергся было опале и насильно пострижен в монашество, вскоре снова приблизился ко двору и, живя в монастыре, пользовался роскошным столом от государя, сделался его ближайшим советником и временщиком, грозным для всех. Но непростительна эта гордость в иноке и старце-пустыннике, каким Вассиан любил сам выставлять себя, непростительна тем более, что она выражалась не в каких-либо мирских делах, а в дедах веры и Церкви. С возмутительной дерзостью относился он к предметам, самым священным для всякого православного христианина, ко всем духовным властям, ко всем православным, не разделяющим его мыслей, называя их всех еретиками, даже отступниками, и не хотел, например, признать святости преподобного Макария Колязинского потому только, что он был будто бы «сельской мужик». Долго терпели Вассиана церковные власти, может быть, потому, что боялись его как сильного временщика, или потому, что не знали некоторых важнейших его дерзостей. Но когда дерзости эти раскрылись вполне, когда Вассииан лишился прежней силы, его потребовали к отчету на Собор¹⁷.

Он обвинялся:

1) в том, что он «дерзнул на дело, какого от века не бывало». Он посягнул на великую книгу священных правил апостолов, соборов и отцов, малую некую часть, угодную его малоумию, выписал из нее, а иное все разметал;

2) утверждал, что «есть в свв. Правилех супротивное евенгелию и апостолу и свв. отец жительству. Правила здешние не правила, а кривила» (разумеется, славянский их перевод);

3) за обладание селами чудотворцев русских называл «смутотворцами»: и митрополита Иону, и Макария Калязинского. «Господи! Что ся за чудотворцы! Сказывают в Калязине Макар чудеса творит, а мужик был сельской, и аз его знал» (умер в 1483 г.). И о м. Ионе: «Яз не ведаю, Иона – чудотворец ли?»

4) Часть обвинений Вассиана сводилась к поддержке Максима. При этом «ругательный» князь все заострял: о московских богослужебных книгах говорил: «здешние книги все лживые, а до Максима есмя по тем книгам Бога хулили, а не славили, ни молили, а иные есмя Бога познали Максимом и его учением».

5) Обвинялся Вассиан и еще в учении о нетленности плоти Христовой. Митрополит прямо обвинял его в сторонничестве ереси «нетленномнимой», т.е. в ереси египетских автарто-докетов. Будто бы Вассиан утверждал, что «плоть Господня и до воскресения была уже нетленной». Не исключена возможность, что Вассиан и в самом деле не понимал этих эллинских тонкостей и что-то путал. Осужденный Собором Вассиан направлен в заключение в тот же Иосифов монастырь, где и умер до 1445 г., ибо под этим годом в инвентаре Волоколамского монастыря отмечена уже могила Вассиана.

После 1531 г. Максиму пришлось прожить в русском плену еще целых двадцать пять лет, из них двадцать лет – на положении заключенного и лишь пять последних до смерти в 1556 г. – на положении освобожденного монаха. Всего в России Максим прожил 38 лет. Из них 26 лет – в заключении; первых 6 лет это заключение было строго тюремным, без права писания, так что еще в Твери Максим сначала писал на стене своего затвора углем канон Св. Духу.

По смерти митрополита Даниила (1539 г.) Максим и в Твери был на тюремном положении. Всего в Твери он пробыл 20 лет, до 1551 г. Но с самого начала Тверь была облегчением для Максима. Максим свидетельствует об архиепископе Акакии, что он его успокоил «всяким довольством на многая лета». Акакий осчастливил Максима возвращением ему пера, бумаги и чернил. С энтузиазмом Максим принялся здесь за писание. Большая по объему часть его литературных трудов падает на этот двадцатилетний тверской период.

1) Тут он пересматривал и исправлял, между прочим, текст Псалтыри и с дозволения, а отчасти и по прямым заказам Акакия, да и других своих почитателей, которых было среди церковно-общественных верхов немало, он написал ряд публицистических откликов на тогдашние темы дня.

2) «Главы поучительны к начальствующим правоверно». После свержения митрополита Даниила (1559 г.), Максим был освобожден от тюремного положения, но по-прежнему оставлен в Твери. Наступил краткий период правления митрополита Иоасафа (1539–1542 гг.). Проснулись надежды Максима на полное освобождение. Максим дерзнул мечтать о полной свободе и возврате на Афон. В письме 1542 г. к князю П.И. Шуйскому он заговаривал об этом: «Не прошу оно, да отпущен буду в ону честную и многожедаемую всем православным Святую Гору, – веем бо и сам, яко таковое мое прошение несть вам любезно, ниже благоприятно». В письме к новому митрополиту Макарию (1542–1563 гг.) Максим прежде всего просит снять с него запрещение чаши причащения: «Прошу от Вашея велелепныя светлости, да мя сподобите причастия пречистых и животворящих Христовых Таин, ихже непричастен пребываю лет уже 17-ть». Свое заявление о неосновательности наложенного на него осуждения Максим приложил к письму Шуйскому: «Исповедание православной веры Максима, инока из Святыя Горы, имже извещает об Христе Исусе всякаго православнаго священника же и князя, что по всему истиннейше есть православен инок, всю православну веру соблюдая целу и непременну и непорочну». Вынужденный к отречению митрополит Даниил проживал в Волоколамском монастыре. Поэтому канонически нельзя было снять запрет, обойдя его мнение. Митрополит Макарий поэтому ответил Максиму, что «узы его целует, яко единаго от святых», но нарушить закона не может, потому что еще «жив связавший его», т.е. бывший митрополит Даниил первый должен разрешить его. Максим обратился к Даниилу.

Даниил, видимо, испугался возможного пересмотра дела, оправдания Максима и сугубого обвинения его самого – Даниила. Он ответил Максиму предложением испросить себе причащение ввиду болезни. Максим об этом написал вновь митрополиту Макарию, что он не ищет никаких судов, а просит просто иераршей милости, а «сокровенне и со лжею причищатися Божественных Таин несть учен от святых апостол и преподобных отец». А что касается якобы невозможности снять запрещение, наложенное другим, еще живущим отцом духовным, то Максим думает, что это приложимо только к тому, что «по Бозе и правдою связано... А еже неправедно и по страсти и по гневу бессловесну связанное, не токмо разрешитися от иного мощно есть, но ниже силу соуза имать отнюдь». В конце концов запрещение Святых Тайн было снято. Что касается обращения Максима к царю и Думе об отпуске его домой на Афон, то просьба не была уважена.

У Максима было много доброжелателей и ходатаев, которые извещали его обо всем, что происходило в Москве вокруг митрополита. В Максиме принимали участие и старались помогать ему в нуждах: известный Алексей Адашев «жаловал его всяким делом и образом», и митрополит Макарий посылал ему «денежное благословение». Максима уважали: боярин Петр Шуйский нарочно приходил к нему, чтобы побеседовать с ним; Алексей Адашев любезно переписывался с ним и брал у него для прочтения его сочинения; сам митрополит Макарий настоятельно просил Максима присылать к нему эти сочинения, действительно получал их и весьма похвалял. И все эти люди, все доброжелатели и почитатели Максима не могли сделать для него то, о чем он настоятельно просил и молил. Отчего же так? Оттого, думаем, что у Максима много было врагов, особенно между сильными боярами, врагов, которых он нажил себе еще прежними своими обличениями и которые даже в 1547 г. не переставали выдумывать на него новые клеветы. Оттого, что в самих своих оправданиях некоторых Максим позволял себе выражаться слишком резко о русских богослужебных книгах, о русских священниках и о всех тех, которые будто бы только по злобе, по вражде, по клевете осудили его (в том числе не могли не разуметь и великого князя Василия Иоанновича, отца Иоанна IV). Оттого, что самое покаяние и оправдания Максима казались недостаточными. Он утверждал и повторял, что его осудили совершенно невинно, каялся только в «некиих описях», которые были допущены им ненамеренно и в которых будто бы были виновны собственно его помощники, а в доказательство своей преданности Русской державе указывал только на свои о ней молитвы. Но тогда у нас многие еще могли помнить, как происходило дело на Соборе против Максима, в чем он обвинялся и как оправдывался; могли смотреть на «описи» его совсем иначе, и именно так, как смотрели на них бывшие на Максима Соборы; могли помнить и передавать царю Иоанну Васильевичу, что Максим заподозрен был в злоумышлениях против России, в сношениях с турецким послом и обвинялся в ругательных словах и насмешках против самого государя Василия Иоанновича. Сам митрополит Макарий при всем своем желании без воли государя, без согласия бояр в его малолетство не мог разрешить Максима, тем более что последний осужден был целым Собором. А отпустить Максима в Святую гору просто боялись, не доверяя его расположенности к России¹⁸.

Оставлены были без последствий ходатайства от Ватопедского монастыря с Афона, от патриархов Дионисия Константинопольского и Иоакима Александрийского и семидесяти других святителей. В годовщину Стоглавого Собора 1551 г. игумен Троице-Сергиевого монастыря Артемий испросил у царя и митрополита разрешения перевести Максима к нему в Троицев монастырь, где Максим и окончил последние пять лет своей трудной жизни (†1556 г.). Память препод. Максима 21 января в день св. Максима Исповедника. Погребен он был в Троице-Сергиевом монастыре, в Свято-Духовском храме вдоль Северо-Западной стены.

Преподобный Максим пострадал за свои труды, и безграмотные люди соединяли его имя с мыслью о греховности исправления старины. После его кончины были изданы и труды митрополита Макария. Дело издания новых книг не остановилось. Но люди, которые кормились списыванием книг, восстали против печатания книг в типографиях и стали в них искать ереси. Дьякон Иоанн Федоров и Петр Тимофеев, напечатавшие Часослов и Апостол в 1565 г. вынуждены были бежать за границу, на Украину, а типография была сожжена. Только в 1568 г. Иоанн Грозный возобновил дело книгопечатания.