Преподобный Серафим Саровский

(1754–1833)

Духовный путь преподобного Серафима отменен большой скромностью, присущей русским святым. С детства избранный Богом, Саровский подвижник без колебаний и сомнений восходит от силы в силу в своем стремлении к духовному совершенству. Восемь лет послушнических трудов и восемь лет храмового служения в сане иеродиакона и иеромонаха, пустынножительство и столпничество, затвор и безмолвие сменяют друг друга и венчаются старчеством. Подвиги, далеко превосходящие естественные человеческие возможности (например, молитва на камне в течение тысячи дней и ночей), гармонично и просто входят в жизнь святого.

Тайна живого молитвенного общения определяет духовное наследие преподобного Серафима, но он оставил Церкви еще одно богатство – свои духовные творения. Широко известны краткие, но прекрасные наставления, записанные отчасти им самим, а отчасти слышавшими их. Много раз напечатана «Беседа преподобного Серафима Саровского о цели христианской жизни». Менее известны записи его келейника, который общался с преподобным Серафимом в последние годы его жизни и смог записать множество поучений великого старца. Эти записи и приводятся в нашей книге.

О ночном подвиге

При поступлении моем в Саровскую пустынь я проходил послушание будильщика. По обычаю, я должен был вставать за полчаса до утрени и вместе с другим братом, за четверть часа до благовеста, находиться в сенях у настоятеля, чтобы при первом ударе в колокол получить от него благословение и отправиться на послушание будить братию: я – на одну сторону обители, а брат – на другую, по правилам монастырским.

Однажды, изволением Божиим, я встал часа за два до благовеста и отправился к памятникам, близ собора находящимся, где почивают известные боголюбивые старцы. Находясь между ними, вдруг приметил, что у кельи отца Серафима как будто что-то движется взад и вперед. Я хорошо знал, что блаженный старец нес тогда подвиг затворничества, каковой и продолжал до семнадцати лет. С благоговейным трепетом и молитвою стал я всматриваться и увидел, что это был, подлинно, сам подвижник, который тихо переносил дрова, по одному поленцу, с одного места на другое, ближайшее. Занимаясь Богомыслием и, по слову псалмопевца, предзревая выну пред собою Господа, он в то же время не оставлял и плоть свою без упражнения и некоего удручения – он чуть слышно творил молитву Иисусову. Вероятно, старец и каждую ночь освежался чистым ночным воздухом после дневного затворничества и бдения в келье, совершая в то же время и полуночный свой подвиг: среди общего успокоения духовно бодрствовал.

Я притаился между памятниками и долго недоумевал, что мне делать. Наконец, в страхе и радости, поспешил и бросился старцу в ноги и, целуя их, просил у него благословения. Он поднял меня с отеческой любовью и, благословив, трижды повторил тихо: «Благодари Господа, что ты видел; огради себя молчанием и внимай себе».

О сне отца Серафима

Отец Серафим во всю жизнь старался во всем покорять плоть свою духу, и особенно он подвизался против сна. Я иногда заставал его спящим в келье или сенях в таком положении: он сидел, прислонившись спиной к стене и протянув ноги; иногда преклонял голову свою на камень или на деревянный отрубок, а иногда и вовсе повергался на мешках, кирпичах и поленьях. Приближаясь же к минутам своего отшествия ко Господу, он так усугубил свой подвиг против сна, что нельзя было без удивления и ужаса смотреть на подвижника. Удрученный пустынными трудами и израненный разными насекомыми, он по возвращении в свою келью снимал с себя суму и, подкрепив себя малой пищей, предавался сну таким образом: становился на колени и спал ничком к полу, на локтях, поддерживая голову руками. Кровати же вовсе не имел.

О веригах и власянице

Поступив в число братства в Саровскую пустынь, я имел только восемнадцать лет. Кроме возложенного на меня послушания, я имел некоторые свободные часы, которые посвящал на чтение святоотеческих творений.

Начитавшись, как святые отцы из любви своей к Господу Богу возлагали на себя вериги и власяницы, и я возгорелся желанием, по примеру их, непременно возложить на себя что-нибудь, Господа ради, для умерщвления плоти. Поэтому в течение трех лет со времени моего поступления в монастырь домогался всеми силами приобрести через каких-нибудь духовных особ желаемые вериги или власяницу.

Но это я говорю не из тщеславия или гордости о такой моей ревности, но единственно для открытия младенческой слепоты моей тогдашней и неопытности в духовной жизни, а главное, говорю, с целью показать, сколь велика была благодатная мудрость и прозорливость дивного старца, который показал мне, что ревность моя тогда была не по разуму и что она вела меня к гордости.

Получив желаемые вещи, я скоро восхитился тщеславной мыслью, которая неприметно закралась в глубину моего сердца, и я решился наперед идти к отцу Серафиму, чтобы получить от него благословение на этот подвиг, полагая, что мое желание и ревность будут и ему приятны.

Когда я пришел к его келье и сотворил по обычаю молитву, старец отворил мне дверь и, благословив меня очень милостиво, посадил на деревянный свой отрубочек, который служил ему вместо стула. Потом, заключив дверь на крючок, он сел против меня, тихо улыбаясь.

В это самое время я и хотел было испросить его благословение на трудный свой подвиг, но только что открыл рот, как в ту же минуту старец заградил мои уста своей рукой и сам, продолжая улыбаться, так начал говорить мне: «Вот что я скажу тебе: приходят ко мне Дивеевские младенцы и просят моего совета и благословения, одни носить вериги, а другие – власяницу; то как бы ты об этом думаешь, по дороге ли их дорога-то? Скажи мне».

Я же, как слепец, не понимая тогда, что он говорит это прикровенно обо мне, и не зная, кто таковы Дивеевские младенцы, отвечал ему: «Я, батюшка, не знаю». Тогда он, еще с большей улыбкой, снова повторил: «Да как же ты этого не понимаешь? Вот я тебе говорю о Дивеевских-то младенцах, что они приходят ко мне и просят моего совета и благословения надеть на себя вериги и власяницы; то как ты думаешь об этом?» Я вторично отвечал ему: «Я, батюшка, не знаю, полезно ли им будет это или нет». Но вдруг вспомнил, что ведь я и сам пришел к нему за тем же советом и благословением, и сказал ему: «Батюшка, и я к вам пришел за тем, чтобы вы благословили меня носить вериги и власяницу». И при этом рассказал ему все, как я желал и как достал эти вещи. Старец, выслушав меня, опять с прежней улыбкой сказал: «Как же ты не понимаешь, ведь я тебе об этом-то и говорю». Тогда внезапно как будто спала слепота моя, и я увидел силу благодати, живущей в нем; тут я понял ясно, зачем он заградил мои уста в начале беседы и о каких веригах и власянице потом говорил мне. Между тем как я, пораженный духовной мудростью старца, безмолвствовал, он вдруг замахнулся на меня правой своей рукой, как бы желая изо всей силы ударить меня по щеке; но он не ударил меня, а только прикоснулся к моему уху и сказал: «Вот кто тебя таким образом заушит – это духовная и самая тяжелая верига». Потом, набрав в рот слюны и как бы желая ослепить меня ею, сказал: «А если кто-нибудь заплюет тебе таким образом глаза – вот это духовная и самая спасительная власяница, только надобно носить их с благодарением, и знай, что эти духовные вериги и власяница выше тех, о которых ты думаешь и которые носить желаешь. Правда, что многие из святых отцов носили вериги и власяницы; но они были мужи мудрые и совершенные, и все это делали из любви Божией для совершенного умерщвления плоти и страстей и для покорения их духу, как например: Феодосий Печерский, Феодосий Тотемский, Василий Блаженный и другие святые отцы. Но мы с тобой еще младенцы, и страсти все еще царствуют в нашем теле и противятся воле и закону Божию. Итак, что же будет в том, что наденем и вериги, и власяницу, а будем спать, пить и есть столько, сколько нам хочется. Притом же мы не можем и самомалейшего оскорбления от брата перенести великодушно. От начальнического же слова и выговора впадаем в совершенное уныние или отчаяние, так что и в другой монастырь выходим мыслью, и смотрим с завистью на собратий своих, которые в милости и доверенности у настоятеля. Из этого рассуди сам, как мало или вовсе нет в нас никакого фундамента в монашеской жизни. И это все оттого, что мы мало о ней рассуждаем и внимаем ей».

Совершенно пораженный даром прозорливости чудного старца, я упал ему в ноги и с этой минуты предался ему и телом, и душой в полное его, по Бозе, ко мне распоряжение и путеводительство к вечности, для достижения Царствия Небесного.

О лишении волос

С самого поступления моего в Саровскую пустынь (15 апреля 1820 года) я питал особенную веру и любовь к отцу Серафиму, и сам, к великому моему утешению, взаимно пользовался его отеческой любовью, которой были исполнены все его наставления и вместе изобличения в моих слабостях и проступках. Привожу здесь еще случай его прозорливости. Однажды, кончив спасительную свою беседу, он вдруг положил свою руку на мою голову и, гладя длинные и густые мои волосы, сказал мне с улыбкой: «Вот эти волосы все спадут у тебя с головы; это я говорю тебе по Бозе». При этих словах мне так стало жалко своих волос, которые действительно были необыкновенно длинны и густы, что как ни любил я старца, но мне решительно не хотелось поверить ему в этом. Я рассуждал сам в себе: как можно, чтобы такие крепкие волосы спали с головы? Однако Милосердый Господь не попустил мне впасть в бездну неверия, а вместе с тем и тщеславия. Вскоре после этой беседы я сделался болен и в продолжении целой недели страдал столь сильной головной болью, что действительно потерял все свои волосы. Таким образом предсказание дивного старца исполнилось.

Об исцелении глаз

Между прочими послушаниями, которые я проходил в Саровской пустыни (мирское мое имя: Иоанн Тихонов Тамбовский), возложена еще была на меня обязанность писать синодики, потому что я довольно хорошо умел писать полууставом.

Так как синодики в Саровской пустыни весьма длинны, то послушание это требовало постоянных и усиленных занятий, а напряженные занятия едва не лишили меня зрения: у меня между глаз образовался нарост величиною с большую горошину, который обезображивал меня и к тому же препятствовал свободно читать и писать. Сначала я скрывал свою болезнь от отца игумена и от братии, не желая, по совету отца Серафима, вообще лечиться, особенно же шпанскими мухами и кровопусканием, как то советовали мне другие. Наконец отец игумен узнал о моей болезни и принудил меня отправиться с просьбой о помощи к отцу Антонию, бывшему тогда строителем Арзамасской Высокогорской пустыни, а впоследствии архимандриту и наместнику Свято-Троицкой Сергиевой лавры, очень искусному в медицине. Но так как я при отправлении своем не зашел к отцу Серафиму за благословением, да и вообще это было всегда против его советов, то, не смотря на все старания отца Антония, я не получил никакого облегчения в болезни. По возвращении же в Саровскую пустынь я пришел к отцу Серафиму и стал просить у него прощения и помощи. Старец благословил меня и, обняв отечески, поцеловал больные глаза мои; потом подал мне двое своих очков, из которых одни были простые, а другие с наушниками, сам надел их на мои глаза и сказал: «Вот тебе дорогие мои очки, они устроены из подзорных стекол», и, наконец, как бы для пробы, лучше ли мне видеть в них, поднес к глазам моим открытый липовый ставенек. Тут увидел я на чистом лоскутке белого полотна сухой, гнойный, кругловатый струп, похожий на оспу, величиной гораздо более прежней медной гривны; от этого струпа исходило необыкновенное благоухание. Я осмелился тогда спросить у батюшки: не тот ли это струп, который образовался по истечении материи из его раны, когда посетила его Царица Небесная? Старец при этих словах поспешно поставил свой ставенек на прежнее место и сказал: «Я уже более об этом трубить-то тебе не буду». Затем посоветовал, чтобы после первого пробуждения ото сна я тотчас бы помазал свои больные глаза горячей слюной, обещая от этого скорое выздоровление. Я принял совет старца с полной верой и на третий день после того, как начал исполнять данное наставление отца Серафима, почувствовал в глазах моих большое облегчение, а через неделю и совершенно болезнь моя миновалась.

О приобщении Святых Таин

По благословению отца Серафима я приобщался Пречистых Таин во все двунадесятые праздники. Накануне этого должен был вкушать пищу только единожды и то с воздержанием, в прочие же дни я употреблял дважды в день вместе с братией.

Однажды, накануне двунадесятого праздника, отпев раннюю обедню и придя в свою келью, я для подкрепления истощенных сил напился чаю и съел просфору. Этим бы и надлежало мне довольствоваться до принятия Пречистых Таин, но когда пошли все к трапезе в обеденное время, то и я, по обычаю, пошел туда же и вкусил там пищу.

После же вечерни зашел ко мне один дальний посетитель, который, питая особенную веру и любовь к отцу Серафиму, имел и ко мне, грешному, доброе расположение. Угощая гостя братской пищей, я еще вкусил с ним вместе. После этого мне вдруг припомнилось, что настоящий день был накануне двунадесятого праздника и что я, по завету старца, должен приобщаться Святых Таин, а потому и вкушать пищу должен только один раз. Начиная думать о своем невнимании к старческой заповеди, я начал падать духом, и чем более думал, тем более отчаивался. Тьма ужасающих мыслей, одна за другой, теснились в голове моей. Одна мысль говорила, что если я не соблюл заповеди старца, то недостоин приобщаться Пречистых Таин; а другая – напротив, что если я не приступаю к приобщению, тогда отец Серафим спросит меня о причине, и как я буду отвечать ему. Третья же мысль, еще страшнейшая, твердила мне непрестанно, что если я дерзну приступить к священной трапезе, несмотря на свое недостоинство, то Господь поразит меня смертью. Несмотря, однако, на эту мысленную борьбу, я всячески старался преодолевать ее, чтобы не лишить себя Святыни и не оскорбить старца, и, готовясь, прочитал правило, потом исповедался. Но хотя отец духовный и разрешил меня, сказав, чтобы я приступил к Святым Таинам без всякого смущения, ибо заслуги Господа нашего Иисуса Христа разрешают все грехи наши, однако же я не успокоился духом. Враг не хотел оставить видимую добычу и всячески старался удалить мою душу от соединения со Сладчайшим Иисусом. На другой день, во время литургии, он напал на меня с теми же убийственными мыслями и в гораздо сильнейшей степени. А когда я надел, по благословению служащего иерея, стихарь, в котором обыкновенно приобщался Святых Таин, мои мучения дошли до самой крайности. Вместо упования на заслуги Христа Спасителя, покрывающие все согрешения, мне представилось, что, по Суду Божию, за мое недостоинство и презрение заповеди старческой я буду или сожжен огнем, или живой поглощен землей в виду всех предстоящих в храме, как только приступлю к Святой Чаше. Уже я весь горел адским огнем и, видимо, погибал в отчаянии, в этот самый миг какое-то неизъяснимое влечение позвало меня в Священный алтарь, и я без всякого рассуждения последовал туда, как бы на призыв моего Ангела-хранителя, по молитвам отца Серафима. Это была та самая минута, когда старец только что приобщился Святых Таин, а служащий иерей готовился отверзать Царские врата. Я взглянул на отца Серафима и увидел, что он сделал мне знак рукой. Со страхом и благоговением обошел я Священный Престол и пал в ноги отцу Серафиму. Старец поднял меня, благословил и сказал мне вот какие сладостные слова, которых я никогда не забуду: «Если бы мы океан наполнили нашими слезами, то и тогда не могли бы удовлетворить Господа за то, что Он изливает на нас туне, питая нас Пречистой Своей Плотью и Кровью, которые нас омывают, очищают, оживотворяют и воскрешают. Итак, приступи без сомнения и не смущайся; только веруй, что это есть истинное Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа, которая дается во исцеление всех наших грехов». Я снова пал в ноги старцу, облобызал его руки и вышел из алтаря в восторге и ужасе от неизреченной милости Господней, показавшей мне в отце Серафиме такой дар прозорливости и духа премудрости. И по молитвам его, я сподобился в этот раз приобщиться Пречистых Таин в такой радости и восторге и с такой верой и любовью, с какими я, по мнению моему, никогда не приобщался.

О восхищении отца Серафима в Небесные Обители

Однажды посетил меня один боголюбивый брат, с которым мы обыкновенно делились всякой радостью и утешительным словом, слышанным от отца Серафима в общее наше назидание. Между прочими разговорами вдруг он спросил меня: открыл ли мне отец Серафим о той великой тайне, как он сподобился быть восхищенным в Небесные Обители? Я отвечал ему, что ничего не слыхал от старца об этой великой милости Божией, а сам, между тем, недоумевал и скорбел сердечно, отчего же старец не открыл мне об этой тайне, потому что я знал, что он любил меня. Брат же, сколько я его ни расспрашивал, при всем его желании никак не мог мне поведать, насколько бы это было вразумительно моему пониманию. Проводив брата, с нетерпением дождался вечернего правила и сейчас же отправился к отцу Серафиму. Мое было намерение младенчески припасть к нему и умолить его, чтобы он сам усладил мою душу рассказом о полученной им великой милости Божией. Старец встретил меня как чадолюбивый отец и вслед за мной запер на крючок дверь. Уже заранее утешался я мыслью, что услышу от старца об его дивном восхищении, нимало не думая, однако же, достоин ли я это слышать или нет? Когда мы сели друг против друга и я уже хотел молить его, чтобы он поведал мне свою великую тайну, как в ту же минуту он заградил мои уста, и первое его было слово: «Огради себя молчанием». И тут он начал раскрывать передо мной историю пророков, апостолов, святых отцов, преподобных, мучеников. Говорил со свойственной ему простотой. Он описывал их подвиги и страдания, твердую веру и пламенную любовь к Спасителю, по стезям Которого они неуклонно шли, неся каждый свой крест для получения спасения; вспоминал и разные их чудотворения, которые они совершали Благодатью Божией, к славе Господа. Описывал также и многих подвижников, в иночестве прославившихся своими подвигами: в злострадании и непрестанном над собой бдении. Он говорил, что все святые Божии, коих ублажает Святая Церковь, оставили нам, по своем успении, жизнь свою как пример для подражания и что все они были нам подобострастны, но неуклонным исполнением заповедей Христовых достигли совершенства и спасения, обрели благодать и сподобились разнообразных даров Святого Духа. «Исполнение же заповедей Христовых есть бремя легкое для каждого христианина», как сказал Сам Спаситель наш, только нужно всегда в памяти иметь их, а для этого всегда нужно иметь в уме и на устах молитву Иисусову, а перед очами представлять жизнь и страдания Господа нашего Иисуса Христа, Который из любви к роду человеческому пострадал до смерти крестные. Но в то же время необходимо очищать совесть исповеданием грехов своих и приобщением Пречистых Таин Христовых.

Такой усладительной беседой старец приготовлял меня к чему-то высокому. И после всего сказанного он отечески обнял меня и сказал: «Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух!» И тут же начал объяснять стяжание мирного духа. По его словам, это значит привести себя в такое состояние, чтобы дух наш ничем не возмущался. Надобно быть подобно мертвому или слепому при всех скорбях, клеветах, гонениях и поношениях, которые неминуемо приходят ко всем истинно шествующим по спасительным стезям Христовым, ибо многими скорбями подобает нам внити в Царство Небесное. «Так спаслись все праведники и наследовали вечное блаженство, а перед ним вся слава мира сего как ничто, все блага и радости мирские и тени того не имеют, что уготовано любящим Бога в Небесных Обителях: там вечная радость и торжество. Для того чтобы дать духу нашему свободу возноситься туда и питаться от сладчайшей беседы с Господом, нужно смирять себя непрестанным бдением, молитвой и памятованием Господа. Вот я, убогий Серафим, для сего прохожу Святое Евангелие ежедневно: в понедельник читаю от Матфея, от начала до конца, во вторник – от Марка, в среду – от Луки, в четверток – от Иоанна; в последние же дни разделяю Деяния и Послания апостольские, и ни одного дня не пропускаю, чтобы не прочитать Евангелия и Апостола дневного и святому. Через это не только душа моя, но и самое тело услаждается и питается оттого, что я беседую с Господом, содержу в памяти моей жизнь и страдания Его; день и ночь славословлю, хвалю и благодарю Искупителя моего за все Его милости, изливаемые к роду человеческому и ко мне, недостойному». И после этого старец снова сказал мне: «Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух, и тогда тысяча душ спасутся около тебя!» Я же, недостойный всем желанием души моей, хотел приобрести тот мирный дух, о котором он уже дважды упоминал мне. Я упал ему в ноги и, лобызая его стопы, полы одежды и руки, со слезами просил его, как отца и наставника, чтобы он излил свои молитвы перед Господом и Царицей Небесной о спасении грешной моей души. В эти минуты я всего себя поручил старцу; он же, видя мою преданность, еще сказал как бы во всегдашнее мне напоминание: «Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух!» И потом сам прямо открыл мне, для чего я пришел к нему и что именно желаю от него слышать. Когда же ужас и удивление объяли меня, старец в предуготовление к наступающей беседе еще повторил: «Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух!». И вслед за этим в неизобразимой радости, с усилием голоса сказал: «Вот я тебе скажу об убогом Серафиме», и потом, понизя свой голос, продолжал: «Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорит: в дому Отца моего обители многи суть, то есть для тех, которые служат Ему и прославляют Его Святое Имя. На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные Небесные Обители, и молил Господа, чтобы Он показал мне их, и Господь не лишил меня, убогого, Своей милости. Он исполнил мое желание и прошение: вот я и был восхищен в эти обители, только не знаю – с телом или кроме тела. Бог весть, это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я вкушал там, сказать тебе невозможно». И с этими словами отец Серафим замолчал. В это время он склонился несколько вперед, голова его с закрытыми очами поникла долу, и простертой дланью правой он одинаково тихо водил против сердца. Лицо его постепенно изменялось и издавало чудный свет, и, наконец, до того просветилось, что невозможно было смотреть на него; на устах же и во всем выражении его была такая радость и восторг небесный, что поистине можно было назвать его в это время земным Ангелом и небесным человеком. Во все время таинственного своего молчания он как будто что-то созерцал с умилением и слушал что-то с изумлением. Но чем именно восхищалась и наслаждалась душа праведника, знает один Бог. Я же, недостойный, сподобясь видеть отца Серафима в таком благодатном состоянии, и сам забыл бренный состав свой в эти блаженные минуты. Душа моя была в неизъяснимом восторге, духовной радости и благоговении. Даже доселе, при одном воспоминании, чувствую необыкновенную сладость и утешение.

После довольно продолжительного молчания снова заговорил отец Серафим. Вздохнув из глубины души, с чувством неизъяснимой радости, он сказал мне: «Ах, если бы ты знал, мой возлюбленнейший отец Иоанн, какая радость, какая сладость ожидают душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы самая эта келья наша была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно бы на это согласиться, чтобы не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его. Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, там сладость и радость неизглаголанные, там праведники просветятся, как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам батюшка Апостол Павел, то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту Горнего Селения, в котором водворяются праведных души». После того, немного помолчав, начал он говорить и о вечных мучениях грешников.

«Страшно читать слова Спасителя, где Он творит праведный суд Свой нераскаянным грешникам: «Идут сии в муку вечную, иде же червь их не умирает и огнь не угасает, – ту будет плач и скрежет зубом» (Мф. 8, 12). Если таких мучений боится и трепещет сам сатана, то в каком состоянии будут нераскаянные грешники? И аще праведник едва спасётся, нечестивый и грешный где явится? (1Пет. 4, 18).

Тем, которые заглушали свою совесть и ходили в похотях сердец своих, во аде нет помилования; нет там милости несотворившим здесь милости. Они услышат тогда евангельские слова: чадо, помяни, яко восприял еси благая в животе твоем (Лк. 16, 25).

В здешней временной жизни виновник еще может как-нибудь отговориться от наказания: или через случай, или через друзей, но там одно из двух: или отъидите, или приидите! Уста Божии, как меч обоюдоострый, в тот страшный миг решат все, и уже не будет возврата. Праведники наследуют Обители Небесные, а грешники идут в огонь вечный, уготованный диаволу и аггелам его».

В заключение же своей беседы старец говорил еще о том, как необходимо теперь тщательнейшим образом заботиться о своем спасении, пока не прошло еще благоприятное время купли для вечности, и напоминал слова апостола Павла: Се, ныне время благоприятно, се, ныне день спасения (2Кор. 6, 2), когда мы можем еще принести покаяние и возлюбить нашего Спасителя. При конце беседы старец как бы совсем забыл о том невыразимо сладком состоянии своего духа, когда он говорил о восхищении своем в Небесные Обители. Теперь он сознавал только немощь естества своего и называл себя первым грешником. Наконец, дав мне отечески благословение, он отпустил меня с миром и утешением несказанным.

О заботливости отца Серафима о сиротах Дивеевских

Известно многим, что отец Серафим приобщался Святых Таин в каждый воскресный и праздничный дни за ранней литургией в больничном храме Преподобных Зосимы и Савватия, построенном на том самом месте, где была первоначальная его келья и где он был удостоен видения и исцеления от Самой Царицы Небесной. Мне же судил Господь в этом самом храме петь ранние обедни, в продолжении четырех или пяти лет, по послушанию, возложенному игуменом Нифонтом. Я старался всегда приходить в церковь как можно ранее, чтобы до начатия службы получить благословение и какое-нибудь отеческое назидание от отца Серафима, потому что он приходил всех ранее в церковь. Однажды, по обыкновению, подошел я к нему под благословение. Он, как чадолюбивый отец, благословив меня, сказал: «У сирот Дивеевских нет хлеба». И с этим словом вытряхнул мне на руки из своей рукавички две монеты – золотой полуимпериал и медную копейку, говоря: «Вот, пожалуйста, отдай их Дивеевским сиротам и скажи им, чтобы они купили себе на них хлеба. Если у них будет хлеб, то унывать не будут, а если не будет хлеба, то уныние одолеет». И потом еще прибавил: «Многие пестуны, по слову апостола, но не многие отцы; многие советуют им терпеть, но сами с ними и за них терпеть не хотят. Пусть за общение с ними нас все поносят и оскорбляют всячески, но мы послушаем апостола Иакова, который говорит: «Ведущему добро творити и нетворящему – грех ему есть», – а не оставлять сирот. Хотя бы они и не давали монашеских обетов, но если сохранят в обители, при помощи Царицы Небесной, девство свое, то сугубую награду получат в будущем. В мире же безприютной деве трудно спастись, потому что весь мир во зле лежит».

По окончании литургии, едва ушел старец в свою келью, как подошла ко мне старшая из сестер Дивеевских и, спрашивая об отце Серафиме, сказала, что у них в обители нет хлеба. Я весьма удивился прозорливости дивного отца, и тотчас же отдал ей деньги, данные мне отцом Серафимом.

О чайничке

А вот и еще пример прозорливости мудрого старца. Однажды, возвратясь после литургии в свою келью, я решился подкрепить себя чаем. Лишь только поставил на угли чайник, чтобы вскипятить воду, как вошел ко мне келейник отца Серафима и позвал меня к батюшке, не объясняя для чего. Такое внезапное требование очень смутило меня. И хотелось мне, с одной стороны, подкрепить силы свои чаем, и боялся я, с другой стороны, оскорбить великого старца непослушанием. Так я скорбел и малодушествовал. Сначала, правда, я подумал, что отец Серафим, быть может, долго меня не задержит и я скоро возвращусь к своему чаю, но другая мысль внушала мне, что старец продержит меня долго, а мой чайничек раскипится, свалится и рассядется. Так, признаюсь, малодушествовал, но, слава Богу, искушению не поддался до конца и сейчас же пошел на призыв батюшки. Отец Серафим, когда я вошел к нему, благословил меня и улыбаясь сказал мне: «Я тебя не буду долго держать». Я же, как слепец или младенец, совершенно занятый своей мыслью, не обратил внимание на столь ясное изобличение моей немощи и одной половиной мысли, так сказать, выслушивал поручение, которое старец давал мне, именно: написать письмо к одной превосходительной особе с убедительной просьбой о пожертвовании трех десятин земли в пользу сирот Дивеевских, а другой половиной внимания не переставал сокрушаться о своем чайничке, который представлялся мне уже развалившимся. Отец Серафим, продолжая объяснять дело, еще не один раз повторил, что он не будет долго держать меня, для того чтобы я подкрепился. А я, продолжая быть невнимательным и думая, что наши мысли только случайно сходятся, все более и более утопал в мысленной борьбе своей.

Наконец, видя, без сомнения, изнеможение моего духа, старец скоро окончил свое поручение и, благословляя меня, опять сказал с улыбкой: «Видишь ли, ведь я говорил, что не буду держать тебя долго». И потом, как самый нежный отец, прижав мою голову к своей груди, сказал еще тихо: «Поди поскорее и кончи начатое-то, тепленьким-то подкрепись и не смущайся». Пораженный совершенно дивной прозорливостью старца, я хотя и нашел по возвращении в келью чайничек свой целым и готовым, но от удивления и теплоты душевной не мог ни до чего дотронуться. И долго еще после размышлял, осуждая сам себя за свое невнимание к такому старцу, к которому за сотни верст нарочито приходят, чтобы услышать от него хотя одно слово; а я, всегда находясь при нем, как младенец, допустил себя увлечься такими мелочами до такой степени.

О кроте

Я был свидетелем в жизни отца Серафима одного замечательного случая, показавшего мне, как Господь, подобно нежнейшей матери, любит истинных рабов своих.

Однажды, по приходе моем в пустыню отца Серафима, нашел его у источника, близ которого находились гряды, возделанные собственными руками старца, в каком-то смущенном и детски-ропщущем состоянии духа. Он держал в руках четыре или пять картофелин и, рассматривая, как они были попорчены кротом, с непостижимой сладкой скорбью повторял: «Вот, вот видишь, никакой им нет дороги чужие труды снедать».

Мне было и удивительно, и приятно смотреть на старца, и слышать его детский ропот. Тогда как он не отгонял от себя ни одного насекомого во время трудов своих, и не только давал им насыщаться своей кровью, но еще в это время в восторге духа пел свои любимые антифоны; теперь же скорбел о пяти попорченных картофелинах. Конечно, старец питал трудами рук своих сирот Дивеевских и нищих в гостинице; впрочем, одному Господу известно, о чем и отчего скорбел в это время старец.

Между тем неприметно мы дошли до другого конца гряд и там сели, начиная разговаривать о предметах душеспасительных. Но только лишь сели, как увидели не в дальнем от себя расстоянии самого крота, выбежавшего на гряду. Как бы потешаясь, он несколько раз выпрыгивал на своем месте и бегал взад и вперед. Может быть он еще долго бы не скрылся, как вдруг откуда ни взялась какая-то птица, похожая на ястреба. Она мгновенно устремилась на виновника, впустила в него свои когти и быстро понесла на воздух. Долго слышался писк попавшегося крота, пока не скрылись они из виду. Трудно передать, с каким детским довольством смотрел отец Серафим на все происходившее. «О, о! Вот так-то, так-то, чужие труды снедать», – повторял он. Милосердый Господь в этом случае ясно показал, как Он любит старца и труды его, так что когда раб Его и вмале опечалился, то Он и ту скорбь его утешил.

О профессоре богословия

Однажды пришел к отцу Серафиму священник, имевший к нему любовь и веру, и привел с собой профессора богословия, по-видимому, своего родственника или близкого приятеля, который также желал воспользоваться советами старца и принять его благословение на иноческую жизнь. Отец Серафим благословил их обоих, но не дал ни какого решения на желание профессора, а сам занялся разговором со священником о разных предметах, относящихся к его обязанности. Среди разговора священник часто напоминал старцу о том профессоре, который между тем в стороне внимал также их разговору; но старец, хотя и выслушивал просьбу священника о благословении в монашество профессора, однако же все продолжал беседовать с ним и только, как бы мимоходом, говорил о профессоре: «Не нужно ли ему еще доучиться чему-нибудь?» Когда же священник начал убедительно просить старца разрешить недоумение профессора и при этом прямо объявил, что он уже достаточно учен, он профессор богословия, то старец на это отвечал ему: «И я знаю, что он искусен сочинять проповеди; но учить так легко, как с нашего собора бросать на землю камушки, а проходить делом то, чему учишь, все равно как бы самому носить камушки на верх этого собора. Так вот какая разница между ученым и учительством». И в заключение прибавил, чтобы этот профессор прочитал историю Иоанна Дамаскина, из которой он увидит, чему нужно еще ему поучиться.

Об унывающем брате

Один брат Саровской пустыни, находясь в унынии, близком к отчаянию, упросил меня по любви братской разделить с ним несколько минут для облегчения его скорби. Мы решились обойти весь монастырь и, поддерживая друг друга утешительными рассуждениями, незаметно подошли к конному двору, мимо которого лежит дорога к пустыньке отца Серафима. Это было уже после вечерни, когда старец обыкновенно возвращался из пустыни в монастырь. Не желая встретиться с ним при своем дурном расположении духа, брат просил меня вернуться назад или свернуть в сторону, как вдруг мы увидели его самого уже вблизи, идущего навстречу. Старец был в самом странном одеянии: вокруг шеи его был обвязан один конец огромного зеленого левантинового платка, а другой конец тащился по земле; белый балахончик его был поддернут сзади под кушак, а передние полы опущены.

Мы пали ему в ноги, и он благословил нас, как добрый отец, с полной радостью, потом запел стих 9-й песни из умилительного канона Богоматери «Радости мое сердце исполни, Дево, яже радости приемшая исполнение, греховную печаль потребляюще». И затем, топнув ножкой, сказал: «Нет нам дороги унывать, потому что Иисус Христос все победил: Адама воскресил, Еву свободил, смерть умертвил!» Утешенные и оживотворенные его радостью, мы шли за ним совершенно вне себя от восторга.

Об отрубке в реке Саровке

В реке Саровке, близ пустыни отца Серафима, лежал довольно толстый отрубок дерева, и старец неоднократно просил меня при случае вытащить его с помощью братии. Но по безпечности и небрежению моему, мне как-то все не удавалось исполнить его поручение.

Однажды пошел я в ближнюю пустыньку по нижней дороге, лежащей вдоль реки Саровки, и вдруг увидел этот отрубок уже на берегу, и отца Серафима близ него, совершенно всего мокрого. Тогда раскаяние, что я не исполнил желание старца прежде, да и сейчас не имел утешения пособить ему в труде, овладело мной несказанно. С этой сердечной болью я подошел к нему под благословение и уже готов был выслушать праведное его прощение за свою небрежность. Но старец с отеческой любовью благословил меня и сказал: «Не скорби, вот я с помощью Ангела вытащил это дерево сию минуту». Я удивился, не видя решительно никого, кто бы мог помочь старцу, и поверил, что действительно Ангел Божий помог ему, потому что для этого дела требовалось по крайней мере до восьми человек.

О запечатанном письме

Некогда сидел я в келье отца Серафима и слушал его душеспасительную беседу. Между разными разговорами и наставлениями старец подал мне письмо, и когда я взял его, он сказал: «Вот это касается до великих людей – до архиереев и до нашего отца игумена Нифонта, чтобы они молились, а не до нас, убогих. Вот какая жалость! Бог благословил, и Церковь связала брачными узами эту чету, а муж к другой прилепился, оставя свою жену; так вот, как ты думаешь, помочь ли им?» И после того, с заметным негодованием, начал говорить, что и наказания-то Бог посылает за то, что ныне люди презирают уставы Церкви и наставления святых отец, последуя язычникам; что не только среду и пяток и самые посты и праздники нарушают; что муж сам виновник потери своей жены, если она падает духом и изнемогает, и еще многое подобное говорил о виновности мужа. Потом, обращаясь к лицу жены, сказал, что «и она хромает, – не объясняя, впрочем, чем, – но ведь она оттого, что не перенесла болячки своей великодушно, – продолжал он, – ибо муж, перед ее глазами оскорбляя Господа, наносит ее сердцу невыносимую боль».

И после всего сказанного он обратился опять ко мне с вопросом: «Так как же ты думаешь, помочь ли им?» Я отвечал ему: «Батюшка, вы до всех милостивы, кольми паче до сосудов немощных; они ведь близки к отчаянию». «Ну, так прочитай же это письмо», – сказал он. Я приготовился читать письмо, а старец тотчас же сказал: «Мню, что тут есть и деньги». Сломив печать, действительно я нашел в конверте три беленьких ассигнации, хотя снаружи надписи не было никакой. Это прежде всего меня удивило. Я подал деньги старцу, а он положил их в книгу, у него лежащую. Когда же начал читать письмо, то еще более удивлялся. В нем было написано совершенно все то, о чем говорил старец, с той только разницей, что письмо написано языком ученым, а старец говорил просто; притом в нем выражалась такая скорбь, такая боль сердечная, что казалось было написано не чернилами, а слезами этой жены. «Вот, вот о чем я тебе и говорил», – сказал отец Серафим по прочтении письма.

После смерти старца нашли в его келье и много нераспечатанных писем, на которые он давал ответы прямо: «Вот что скажи от убогого Серафима» и прочее.

В этом удостоверяют многие особы.

О двух странниках

Однажды пришел ко мне один человек, который называл себя помещиком, возвращавшимся из путешествия в Крым, и сказал, что он два раза был в Сарове, но не сподобился видеть отца Серафима, а теперь он надеется видеть его при моем посредстве, так как ему было велено обратиться ко мне.

Я и сам не понимаю: какое-то странное, даже тягостное чувство овладело мной, когда я собирался вести этого посетителя в пустыню к старцу. Хотя я видел, что этот человек во время обедни, в этот же самый день, на коленях и со слезами молился перед образом Божией Матери, однако же я вел его с какой-то непонятной болезнью сердца и со страхом. Оставив его за несколько сажен от пустынной кельи отца Серафима, я пошел к старцу и сказал ему, что такой-то желает получить от него благословение. Но отец Серафим на мое предложение строго отвечал мне: «Я умоляю тебя именем Божиим, чтобы ты и впредь бегал таких людей», – и объяснил, что этот человек притворщик. Думая убедить старца, я рассказал ему, как этот человек молился в церкви, и снова просил за него. Но старец, никогда не видев этого посетителя, еще строже начал отзываться о нем, говоря, что «это самый несчастный, самый потерянный человек». Когда я возвратился к ожидавшему меня посетителю и, передав ему слова старца, прилежнее просил молиться Господу, если не хочет, чтобы душа его погибла безвозвратно, он, выслушав меня, заревел во весь свой голос и рассказал, что действительно душа его исполнена самых нечистых мыслей и чувствований.

Но вот вскоре после него пришел в Саровскую пустынь и другой странник. Он, по-видимому, был простого звания и также убедительно просил меня проводить его к отцу Серафиму. Я исполнил его желание, но из опасения за недавний случай оставил его также в нескольких саженях от пустынной кельи отца Серафима. Я нашел старца трудящимся: он жал голыми руками осоку, и как скоро услышал, что какой-то странник из Киева желает получить его благословение, тотчас же сказал: «Приведи его».

Когда я привел его, он, посадив подле себя, начал говорить страннику, чтобы он оставил избранный путь, снял бы с себя вериги, обулся бы и возвратился бы в дом свой, потому что там мать, жена и дети очень тоскуют по нему, а дома занялся бы хлебной торговлей. «Мню, – говорил старец, – что вельми хорошо торговать-то хлебом. У меня же есть знакомый купец в Ельце; тебе стоит только прийти к нему, поклониться и сказать, что тебя прислал к нему убогий Серафим, он тебя и примет в приказчики».

Странник во все это время пребывал в молчании, хотя и видно было, что он слушал старца с особенным чувством и был слишком тронут его словами. Но я решительно не мог истолковать его молчания; полагая, что он пришел побеседовать к отцу Серафиму, а он все время молчал, и это меня смущало. Когда же старец, благословив, отпустил нас с миром, я дорогой спросил о причине его молчания. Странник отвечал мне, что он через свое молчание не только ничего не потерял, но еще получил все желаемое, то есть узнал настоящий путь свой. И при этом рассказал, что отец Серафим, по дивному дару прозорливости, знает всю его жизнь; что он мещанского сословия и всегда занимался хлебной торговлей, чем и содержал свое семейство, но из любви Божией, без рассуждения, без путеводителя и без отеческого благословения пожелал странствовать, и поэтому, без всякой помощи оставив свое семейство, с годовым паспортом, отправился босиком и в веригах в Киев. «Там, – говорил он, – встретил я старца, который велел мне отправиться в Саровскую пустынь, прийти к отцу Серафиму и послушаться его во всем, что повелит он, потому что это будет истинный путь мой. А теперь старец предупредил меня сам, и мне остается только возблагодарить Милосердого Бога и возвратиться домой, по указанию человека Божия».

Ответ отца Серафима Саровскому игумену Нифонту

Отец Серафим в летнее время всегда уходил из своей монастырской кельи в лес, в пустыню, для того чтобы освежиться там воздухом и облегчить несколько телесную боль, особенно в ногах, из которых всегда текла кровавая материя. Старец все преодолевал терпением, молчанием и рассуждением о вечности, помня слова Спасителя, что многими скорбями подобает нам внити в Царство Небесное. Равным образом он переносил с благодарностью и все скорби душевные, наносимые ему от зависти и злобы бесовской и человеческой.

Однажды, возвращаясь из пустыни в монастырскую свою келью, весь покрытый кровью от уязвления мух, комаров и других насекомых, от коих никогда не защищался, старец на этот раз встретился с игуменом Нифонтом и по обыкновенному своему смиренномудрию предварил его привет своим земным поклоном, и потом уже приблизился к нему с братской любовью лобзания по обычаю иерейскому.

Игумен же, удивленный страдальческим его подвигом, начал ублажать его и вместе с тем как бы от лица братии укорять, зачем он избрал такую жизнь, которая, по мнению их, странна и блазнительна, потому что он допускает к себе всякого рода и пола людей, хотя и для спасительного назидания. Особливо, – говорил он, – все соблазняются будто бы оттого, что ты оказываешь милостивое попечение сиротам Дивеевским».

Выслушав все это ублажание и все упреки от игумена, которые он высказывал ему как бы от лица братии, сам имея себя в стороне, чудный старец снова со смиренномудрием упал в ноги игумену и дал ему столь мудрый и назидательный ответ, что совершенно заградил его уста и привел его в самосознание. Он отвечал ему так: «Батюшка, батюшка, тебе известно, что при каждом корабле есть кормчий, который им управляет, хранит и защищает его от всякого противного случая волн и от нападения. Так-то и при всяком стадечке есть пастух, который хранит и защищает своих овец от волков и других опасных случаев. Но когда при нем находящиеся псы залают напрасно на какого-нибудь путника, тогда пастух только топнет на них ногой, и они вдруг оставляют свою злобу и отходят в свои места. Так-то мню, батюшка, дорога и до тебя. Ты кормчий этого корабля и пастырь словесного стада: так защищай и не позволяй псам напрасно лаять и безпокоить себя и путников к вечности. Ибо слово сильно и посох, как бич, для всех страшен. Тогда не посмеют напрасно лаять, как псы видимые, так и невидимые».

Этот глубокомудрый ответ старца Божия привел в совершенное безмолвие удивленного игумена и послужил ему в предосторожность на будущее время относиться к своей нелегкой должности с гораздо большим вниманием и благорассуждением.

О липовом дереве

При постройке в Дивеевской обители ветряной мельницы необходимо было на какую-то поделку хорошее березовое дерево. Поэтому отец Серафим благословил крестьянина, строившего мельницу, отыскать такое дерево в Саровском лесу. Крестьянин отыскал его и, наказав сиротам Дивеевским за ним приехать, сам начал рубку. Уже работа оканчивалась, сироты приехали; оставалось только по падении дерева поднять на станок и везти его. В это самое время отец Серафим прислал своего келейника сказать крестьянину, чтобы он прежде этого дерева (срубил) навалил липу, потому что из нее, говорил он, выйдет целый стан для тканья. Крестьянин, поставленный в недоумение, сначала не знал, что делать, но решился прежде докончить рубку березы, так как она была более нежели в половину срублена, и потом отыскать хорошую липу. Но не прошло и пяти минут, как совершилось само собой то, что приказывал старец. Это самое огромное березовое дерево, подрубленное крестьянином, вдруг упало и падением своим сшибло, под самый корень, стоявшую близ него большую липу. Тогда все подивились прозорливости старца и наложили сначала эту липу, из которой действительно вышел целый ткацкий стан, а потом уже приехали и за березой.

Правило отца Серафима

Отец Серафим завещал всем иночествующим, равно и каждому христианину, следующее правило, извлеченное им из преданий и правил святых отец.

Восстав от сна, всякий должен оградить себя крестным знамением и, став на избранном месте, читать ту спасительную молитву, которую передал Сам Господь, то есть «Отче наш», до конца, трижды; потом трижды «Богородице Дево, радуйся» до конца и, наконец единожды, Символ веры.

Совершив это утреннее правило, всякий христианин пусть отходит на свое дело и, занимаясь дома или находясь в пути, должен читать тихо про себя: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», а если окружают его люди, тогда он, занимаясь делом, пусть только умом говорит: «Господи помилуй», – и это продолжать до самого обеда. Перед обедом же совершает вышесказанное утреннее правило.

После обеда, исполняя свое дело, всякий должен читать также тихо: «Пресвятая Богородице, спаси мя грешного», – и это продолжать до самой ночи.

Когда же случится проводить время в уединении, тогда нужно читать: «Господи Иисусе Христе, Богородицею помилуй мя грешного (или грешную)»; а ложась спать на ночь, всякий христианин должен повторить утреннее правило, и после оного с крестным знамением пусть засыпает. При этом старец говорил, указывая на опыт святых отец, что если христианин будет держаться этого малого правила, как спасительного якоря, среди волн мирской суеты, со смирением исполняя его, то может достигнуть до меры христианского совершенства и любви Божественной, потому что эти три молитвы суть основание христианства: первая – как слово Самого Господа и которую он поставил в образец всех молитв; вторая принесена с неба Архангелом в приветствие Пресвятой Деве, Матери Господа; последняя же заключает в себе все догматы христианской веры.

Если же христианин, держась этого правила, имеет еще несколько свободного времени, тогда пусть он присоединяет к нему и другие молитвословия, как то: несколько зачал из Священного Евангелия и Апостола или каноны, акафисты, псалмы, молитвы и прочее через это он восходит мало-помалу наверх христианских добродетелей. Если же кому-нибудь бывает невозможно выполнять и этого малого правила, – например, слуге, по обязанности к своему господину, или служащему, по обязанности к своей должности, – то мудрый старец советовал исполнять это правило и лежа, и на ходьбе, и при самом исполнении дела, помня слова Писания: «Всяк бо, иже призовет имя Господне, спасется».

О военном посетителе

Это случилось перед тем самым временем, когда вражеская злоба вооружилась против священной власти царской и произвела смятение в Санкт-Петербурге.

Однажды, после обеда, я пошел к отцу Серафиму в ближнюю его пустыньку, которая находится при источнике Богословском, по нижней дороге, лежащей по берегу речки Саровки и приводившей прямо к источнику старца. Я увидел отца Серафима еще издали. Он стоял у сруба своего источника, с западной стороны, и упершись локтями на сруб, голову же поддерживая руками, весьма пристально смотрел в источник.

Еще я не дошел до него несколько саженей, как вдруг увидел, что с северной стороны, с пригорка, на котором стояла пустынная келья старца, бежит к нему какой-то военный человек, средних лет и роста, очень хорошо одетый, с открытой головой, держа в левой руке свою фуражку.

Я остановился, чтобы дать этому военному свободу получить от старца благословение, и увидел предивное событие, свидетельствующее о даре прозорливости отца Серафима. Когда он подошел к старцу и попросил у него благословения, старец нисколько не изменил своего положения и по-прежнему пристально смотрел на источник. Когда же посетитель несколько раз повторил свое требование, тогда старец обратился к нему с самым строгим выражением лица и сурово спросил его: «Ты какого исповедания?» Военный, видимо, пораженный таким немилостивым приемом и вопросом старца, в смущении тихо отвечал ему: «Я не российского исповедания». Тогда старец произнес: «Так гряди туда, откуда ты пришел». Но когда снова этот человек протянул свои руки и просил благословения у отца Серафима, тогда старец с удвоенной уже суровостью, не смотря на его лицо и сан, строго закричал: «Я тебе сказал, гряди туда, откуда ты пришел!»

Пораженный еще более гневным видом и голосом старца, военный смирился еще более, но все-таки и опять попытался было протянуть руку под благословение. Тогда старец не только по-прежнему лишил его благословения, но на этот раз закричал так грозно и немилостиво, как на самого величайшего противника и отступника Церкви.

По правде сказать, никогда я не видал отца Серафима в таком яростном духе. Обыкновенно всегда тихий, благодушнейший старец, теперь весь пылал гневом. Я, признаться, смутился и подумал: уж не находится ли он в каком-либо искушении, потому что страшно было даже и смотреть на него в эти минуты.

Военный же посетитель, уже после этого последнего отказа в благословении, не дерзнул более настаивать на своем требовании и отправился той же дорогой назад, откуда явился. Только видно было, что он как бы потерялся или совершенно поражен был немилостью старца и грозными его словами. Во весь обратный путь свой, пока не скрылся из виду, он держал себя за голову и отирал пот, выступивший на лице его.

После его ухода я в ту же минуту подошел к старцу со страхом, думая, что он и ко мне также будет немилостив, и поклонился ему до земли. Но старец со всей отеческой любовью благословил меня и потом, взяв за руку, подвел к своему источнику и велел смотреть в него, говоря: «Вот видел ли ты этого человека, который ко мне приходил?» Я отвечал ему: «Как же, батюшка, видел; я все это время стоял близко и смотрел и, признаюсь, мысленно согрешил перед вами осуждением в том, что вы оскорбили этого человека, не благословили его, как он ни упрашивал вас». Тогда старец снова обратился к своему источнику и сказал мне: «Посмотри в источник; он-то мне и показал этого человека, кто он такой».

Удивленный словами старца и не понимая, каким образом источник может показать, кто таков приходящий человек, и полагая наверное, что старец хотел через это только скрыть живущую в нем Благодать Божию, я посмотрел в источник и увидел его совершенно возмущенным. Вода в нем до такой степени в эту минуту была мутна и грязна, как бывает в колодезях, когда последние чистят, чтобы освободить от ила, наростов мха, сора и всякой нечистоты.

Когда я взглянул, отец Серафим сказал: «Вот видишь, как возмущен этот источник, так-то этот человек, который приходил, хочет возмутить Россию». Я ужаснулся дивному прозрению благодатного старца, равно как и ревности его по Бозе, которую он показал против этого тайного врага Церкви, Государя и Отечества.

Вскоре потом сделалось известно, что Господь торжественно обнаружил и разрушил все нечестивые замыслы злоумышленников.

О разломанной печке

Однажды, по приходе моем к отцу Серафиму, я нашел его весьма прискорбным. Он, по обычаю, благословив меня весьма милостиво, со скорбью сказал, что в его пустынной келье разломали печь, и приказал мне сходить туда самому, чтобы удостовериться в этом.

Приняв благословение, я отправился в его ближнюю пустыньку и действительно нашел, что какой-то недоброжелатель пробил у печки один бок. Возвратившись, я рассказал об этом старцу, и тогда он сам поспешил посмотреть на эту дерзость и злобу диавольскую, которая избирает себе орудием людей, потерянных совестью и не внимающих своему спасению. Осмотрев все, он сказал: «Этот человек получит воздаяние по делам своим, но нам, – продолжал он, – нужно перенести все с благодарностью, и это вменится нам в мученичество. Ты знаешь, – говорил старец, – что сотворил великий во пророцех Илия с тем пятидесятником и пятидесятью мужами с ним, которые с дерзостью приступали к нему и говорили: «Человече Божий». Он отвечал им: «Аще человек Божий есмь аз, то да снидет с небеси огнь и да снест тя и пятьдесят мужей с тобою». И сошел огнь с неба, и пожег его и пятьдесят мужей с ним. Вот это и до него близко, – продолжал отец Серафим, – нам только воздеть руки! Ибо Бог волю боящихся Его творит и молитву их слушает».

Услышав эти слова, я ужаснулся, а старец еще продолжал: «Хотя же Бог и слушает своих рабов, но это Ему не угодно, чтобы души человеческие погибали, но долго терпит о них». Тут он привел на память следующее событие из Священного Евангелия: когда Спаситель пришел в весь Самарянскую и его там не приняли, тогда теплейший верой и любовью к Нему Иоанн Богослов и брат его Иаков, по ревности своей, хотели сотворить с этой весью тоже, что сотворил древле Илия, и просили на это у Спасителя позволения. Но Господь запретил им, говоря: «Не весте, коего духа есте вы; Сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубите, но спасти».

Об ударе, полученном отцом Серафимом от злобного духа

Один соседний крестьянин причинял весьма много огорчений отцу Серафиму, всячески стараясь вредить обители Дивеевской, так что я однажды сильно жаловался на него батюшке и просил его употребить против этого злого человека какие-нибудь крайние средства, чтобы отдалить его от обители. Отец Серафим приказал мне прийти к нему в келью вечером, а когда я пришел, он начал говорить мне так: «Об этом-то человеке, о котором ты говорил мне, и я скажу, что он зверообразный; но мы оставим его на волю Божию и Царицы Небесной, – Она над ним устроит»! И это действительно, сбылось в последствии. «А если ты хочешь удалить его теперь, то знай, что он может еще много зла сделать тебе и обители».

И после этих слов старец вдруг принял угрожающий вид и, всеми движениями как бы показывая себя вооруженным против кого-нибудь, сказал: «А когда против врага-то стоять, так уж стоять». И затем, приняв прежний, кроткий вид, открыл о себе дивную тайну, именно: как он узнал однажды, впрочем, не объясняя, по откровению ли или ему сказал кто-либо, что одна совершенно несчастная, потерянная душа была как бы в когтях у самого сатаны, но чем она согрешила старец также не объяснил, и когда он простер за нее моление к Спасителю и Божией Матери, видели ее потом, по милости Божией, летящую из когтей сатаны уже совершенно чистой голубицей; и как, наконец, полчище сатанинское, не стерпя потери своей, излило на него всю свою злобу. При этом старец как бы в удостоверение, расстегнул свою свитку и, взяв мою руку, дал мне осязать нанесенную ему язву, уже по его словам исцеленную. Я осязал ее и видел: она была на спине старца между лопатками, совершенно мягкая и походила на отвислый кусок мяса, величиной с гусиное яйцо. С этой язвой его и похоронили.

Дав мне видеть и осязать ее, старец еще прибавил, что боль от этой проказы так жестока, как бывает больно пальцу, когда его положишь на горящую свечу, и притом, если бы он горел, но не сгорал. «И если бы не Господь и Царица Небесная, – говорил старец, – исцелили меня, то никто не мог бы уже исцелить». Но дивной тайны врачевания он также не объяснил мне. Я уже не любопытствовал, а только дивился его дерзновению к Господу и Матери Божией: его вере и мужеству, с которыми он решился на такой необыкновенный подвиг, и как уже пораженный однажды врагом за свое спасительное о других дерзновение, снова готов был с таким же дерзновением воздевать руки к Спасителю о спасении других, не унывая ни на мгновение.

О видении отцом Серафимом Иисуса Христа в храме при Божественной литургии

В одно время сподобился я слышать от отца Серафима о том высоком видении Господа и Спаса нашего, о котором, равно как и о других благодатных тайнах, он сам рассказывал мне уже при конце своей жизни.

«В Бозе почившие отцы, – говорил мне старец, – батюшка строитель Пахомий и казначей Иосиф любили меня, убогого, и ни одной службы без меня не совершали, так что я везде бывал с ними. Однажды во время Божественной литургии, которую я служил вместе с отцом строителем Пахомием, возгласил я, убогий, в Царских вратах: «Господи, спаси благочестивые и услыши ны!» И едва обратился я к народу и навел на предстоящих орарем, говоря: «И во веки веков», как вдруг озарил меня дивный свет. Я взглянул на то сияние и увидел весь собор внезапно наполненным воями небесными и Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа солнцеобразного посреди их. Приблизившись к амвону и воздвигнув Пречистые руки Свои, Господь благословил служащих и предстоящих, а потом вступил в Святый местный образ Свой, что по правую сторону Царских врат, и в нем как бы остался».

Когда же я в удивлении, ужасе и душевном восторге спрашивал его о воинстве небесном, старец отвечал мне так: «Видал ли ты когда-нибудь вылетевшую из улья матку пчелиную и за ней последующих и окружающих ее безчисленных пчел: так-то и Христос Спаситель был окружен небесным воинством».

Об этом дивном видении Господь сподобил меня слышать из собственных уст блаженного старца Серафима, когда я был еще послушником в Саровской пустыни, в мирском моем имени Иоанна Тихоновича Тамбовского.

Но в утверждение истинности этого видения и для спасительного назидания почитателей памяти угоднику Божия нахожу нужным привести свидетельство другого слышателя о том же видении (которое уже помещено было в сказании о жизни и подвигах блаженного старца Серафима в 1845 году), которое ныне и передаю от слова до слова.

«Не умолчу и о том, радость моя, – говорил старец в восторге духа, – что я имел дивное Божественное, мне, убогому, посещение и преславное видение, но только дай слово, что ты слышанного от меня никому не поведаешь». Ученик, поклонившись старцу, обещал молчание, но помыслил: по смерти его открою, а он, провидев его помышление, еще подтвердил: «И ты с тем умри, никому не поведая». Это поразило ученика; он поклонился святому старцу и пролил невольные слезы, но старец, подняв его от земли и своей рукой отерев слезы его, говорил: «Теперь время не скорби, но радости. Послушай».

«Блаженной памяти отцы наши, строитель Пахомий и казначей Иосиф, мужи святые, меня, убогого, любили как свою душу, ничего от меня не таили, заботясь о своей душе и о моем спасении. При такой великой их ко мне любви, я везде бывал с ними, особливо отец Пахомий без меня, убогого Серафима, не совершал никогда ни одной службы. Однажды случилось мне служить с ним в Святый Великий Четверток. Началась Божественная литургия в два часа пополудни, обыкновенно вечернею. После малого выхода и паремий возгласил я, убогий, в Царских вратах: «Господи, спаси благочестивые и услыши ны!» Но едва, обратясь к народу, навел на предстоящих людей орарем и сказал: «И во веки веков», как вдруг озарил меня луч как бы солнечного света. Взглянув на это сияние, увидел я Господа и Бога нашего Иисуса Христа во образе Сына человеческого, сияющего небесным светом и окруженного небесными силами: Ангелами, Архангелами, Херувимами и Серафимами, как бы роем пчелиным, и от западных врат церковных грядущего на воздухе. Приблизясь в таком виде до амвона и воздвигнув Пречистые Свои руки, Господь благословил служащих и предстоящих и по сем вступил в Святый местный образ Свой, что по правую сторону Царских врат. Я же, земля и пепел, сретая тогда Господа Иисуса Христа на воздухе, удостоился особенного от Него благословения: сердце мое возрадовалось чисто, просвещенно, в сладости и любви к Господу».

Отец Серафим тщательно хранил эту тайну в глубине души своей. Но могла ли она не открыться во славу Божию? Он тогда же изменился видом; все могли заметить и уразумели, что с ним Господне посещение, ибо он не мог тогда ни сойти с места, ни проговорить слова. Подошли два иеродиакона, взяли его под руки, ввели в алтарь и оставили в стороне. Стоя часа три, он часто изменялся в лице, которое то белело как снег, то покрывалось румянцем, и он долго не мог проговорить ни слова. Когда же, в последствии, поведал сие духовным своим отцам Пахомию и Иосифу, они, соблюдая поведанное в сердце своем, предостерегали отца Серафима от высокого о себе мнения и утверждали в смиренномудрии.

На службах церковных он сподоблялся иногда видеть святых Ангелов, сослужащих и поющих с братией такими голосами, которым нет ничего подобного на земле, или мало нечто похожими, по его выражению, на собрание тысячеструнных согласных инструментов. По словам отца Серафима, они были в образе юношей молниезрачных, в одеждах белых и златотканых.

О древе, над которым показано отцу Серафиму дивное знамение

В последние месяцы жизни отца Серафима Господь благоволил, молитвами угодника своего, явить и мне, недостойному, дивное знамение над древом для удостоверения моего в том, что обитель Дивеевская устрояется отцом Серафимом действительно по благословению Божию и Царицы Небесной и что Сама Матерь света избрала это место для прославления Пречистого Своего имени и на спасение многих душ.

Старец Серафим, как чадолюбивый отец, имел совершенное попечение о сиротах Дивеевских, не только о спасении их, но и о всех их земных потребностях: о благоустройстве и правилах обители, о самой одежде и пище сирот, трудясь сам и побуждая своим примером всех благодетельных и христолюбивых особ.

Различные же послушания касательно устройства этой обители он возложил на меня по особенному Промыслу Божию и его ко мне расположение, что выражал часто такими апостольскими словами: Ни единаго бо имам равнодушна, иже приснее о вас попечётся (Флп. 2, 20), разумея сирот Дивеевских.

Сначала он возложил на меня, несмотря на мою юность, по благословению отца игумена Нифонта, послушание выучить сирот чтению, пению и порядку церковного устава для того, чтобы они сами, без помощи причта, с одним служащим иереем могли отправлять все церковные службы. С помощью Царицы Небесной и по молитвам старца сироты мало-помалу успели в исполнении возложенного на меня послушания и теперь без упущения совершают все службы по уставу церковному. Затем старец возлагал на меня и другие послушания касательно устройства Дивеевской обители. Для исполнения их я должен был всякий раз отлучаться из монастыря, испросив благословение отца игумена Нифонта или казначея Исаии, на двое суток.

За такое участие мое в отеческом попечении отца Серафима о сиротах Дивеевских враг диавол воздвигал на старца и на меня, грешного, такие скорби и гонения, что я несколько раз собирался выйти из Саровской пустыни в другой монастырь, чтобы избежать злобы и зависти, которыми враг повергал меня в уныние и отчаяние. Однажды после одного сильнейшего из таковых оскорблений я пошел к старцу Серафиму в ближнюю его пустыню, что при источнике Богословском, с тем, чтобы в последний раз испросить у него благословение на переход в другой монастырь. Я нашел старца в обыкновенных пустынных трудах и, упав ему в ноги и затем лобызая его руки и уста, спешил излить перед ним всю свою скорбь и смущение. И только нечто хотел начать, как он заградил мои уста своей рукой и сказал: «Огради себя молчанием и выслушай убогого Серафима. Святой апостол Иаков говорит: Ведущему добра творити и не творящему, грех ему есть; так и нам с тобой никакой нет дороги хромать, смущаться и малодушествовать и слушать тех, которые научены духом злобы. Вот сколько я, убогий Серафим, просил тебя, а ты все хромаешь и доселе, как младенец; а дороги-то нет никакой нам хромать, если мы все творим к славе Божией и Пречистой Его Матери и печемся о сиротах Дивеевских, за которых нас укоряют, поносят, клевещут и осыпают хульными словами. Но мы все будем терпеть с благодарностью, по апостолу: Укаряеми, благословляем: гоними, терпим: хулими, утешаемся за имя Христово (1Кор. 4, 12–13).

Потом, как бы сочувствуя моей скорби, он начал говорить мне так: «Однако посмотрим, не справедливо ли нас отцы-то гонят? По дороге ли путь-то мы гоним? Ибо все святые отцы велят жен-то бегать, а они всегда при нас трудятся и к нам прибегают в своих нуждах. Итак, скажи мне, угодно ли Господу, чтобы мы их не оставляли и пеклись о них? И по Бозе ли этот путь нам, докажи мне?» Сам же в продолжении этих слов не переставал потрясать меня за руку.

Удивленный этими вопросами, столь нечаянными и непостижимыми, потому что отец Серафим, как будто бы сам, будучи в смущении, требовал от меня, грешного, доказательств; я совершенно не знал, что отвечать ему и мысленно обратился к Господу, премудрости Наставнику и смысла Подателю, чтобы Он просветил меня и дал бы мне возможность успокоить моего отца и благодетеля. Со смирением я поклонился ему в ноги и начал отвечать в простоте сердца: «Батюшка, я верую, что путь ваш есть по Бозе. Вы трудитесь для сирот и печетесь об них, как отец чадолюбивый. Вы назидаете их души и желаете у них все устроить и привести в должный порядок. Все это приятно и угодно Господу, потому что все это вы делаете к славе Божией. Они, немощные сосуды, всеми гонимые и оскорбляемые, только в вас одних находят отраду и утешение в своих скорбях».

Выслушав от меня эти слова, старец как бы изменился и сделался покойнее духом, но потом опять, по-прежнему, потрясая меня за руку, просил подробнейшего объяснения, и чтобы я, в доказательство истины пути его, привел какие-либо примеры из жизни святых отец. Тогда я со смирением отвечал ему, что все великие подвижники украсили свою жизнь делами милосердия к ближним, этими высокими добродетелями. Вам известно, батюшка, о великом святителе и дивном чудотворце Николае – сколько он излил чудес и милости к ближним при жизни своей! От юности своей он был столько целомудрен, что не хотел даже смотреть на лица женские. Когда же узнал, по Благодати Божией, о трех девицах из своего стада, погибающих по причине нищеты, тогда, по отеческой милости, презрев все мирские мнения и сан свой, как добрый пастырь, немедленно поспешил похитить от адского волка этих агниц и скорой помощью сохранить их чистыми и непорочными. Дивный пастырь показал этим примером, что для славы Божией человеку не должно ни ночного времени бояться, ни мнений человеческих стыдиться, но поспешать всеми силами к совершению добродетелей, пока есть благоприятное время купли для вечности.

Вот и еще живой для нас пример из жизни великого во святых, светильника всем монашествующим, Пахомия Великого. Он находился в таком уединении, молчании и самоотвержении, что не хотел видеться с родной сестрой. Когда же эта сестра решилась идти по следам его и посвятить себя Богу, тогда он совершенно изменился в отношении к ней и не только начал заботиться о спасении души ее, но и с полным участием вошел в ее нужды телесные и приказал ей выстроить монастырь близ своего, так что одна река разделяла их.

В короткое время собралось к сестре Великого Пахомия множество иночествующих девиц, так что великий угодник Божий сам избрал для управления этой женской обителью из своего же монастыря старца и поручил ему иметь о ней совершенное попечение по правилам общежития. Итак, вот какая разница между нашей духовной жизнью и жизнью мирской: одна душа, посвятившая себя Господу, изменила правила такого великого светильника и через то подвигла его любовь на спасение многих душ. А сироты Дивеевские всегда находят у вас любовь и благопопечение о них. Вы питаете их пищей духовной и одеваете в брачную одежду чистоты и целомудрия, и через то обручаете их Жениху Небесному, Сладчайшему Иисусу Христу.

Неся крест по вашему наставлению, они идут спасительным путем к вечности и, сохраняя девственную чистоту, борются со страстями: зажигают свои сердечные светильники любовью Божественной и бдят в час полуночи, ожидая с мудрыми девами пришествия Женихова. Если Спаситель обещает дать награду и за чашу воды студеной, то какая награда будет вам, батюшка, за то, что вы спасете столько душ от потопа мирской суеты и приведете их в чертог Царя Небесного, Покровом Богоматери?

Когда я кончил свои слова, то отец Серафим, державший меня во все это время за руку и слушавший со вниманием, вдруг сделался как Ангел Божий и, в радостном духе взглянув на меня, сказал: «Во, во, радость моя, а мы с тобой все хромаем, как младенцы, а дороги-то нам нет никакой хромать, если мы все творим к славе Божией».

Когда он после того замолчал, я повторил ему еще слова святителя Христова Димитрия Ростовского, который совершенно уподобляет деву Ангелу по достоинству девства, чистоты духа и свободного служения Господу, выражаясь так: отними от Ангела крылья – он будет дева, дай деве крылья – она будет Ангел.

Выслушав это, отец Серафим еще с большим восторгом сказал: «Так вот какая радость, видишь ли, а мы с тобой хромаем, как младенцы, а дороги-то нет никакой нам хромать». И потом он вдруг обратился к западу и, подняв правую руку, указательным пальцем показал на одно огромное дерево – ель, которое во всей силе росло на открытом месте, совершенно отдельно от других дерев, и сказал: «Видишь ли ты это дерево?» Я отвечал ему: «Вижу, батюшка». «Мню, – сказал отец Серафим, – что оно пятьдесят лет растет; так мы помолим Господа, чтобы Он нам показал через это древо знамение: угодно ли Его благости, чтобы пеклись мы о сиротах Дивеевских. Если это угодно будет Господу, тогда оно и преклонится вот сюда, – и он показал перстом на западную сторону, – а если неугодно будет Ему, чтобы мы пеклись о них, тогда оно и будет стоять на своем месте, как есть в настоящем виде, ибо Бог волю боящихся Его творит и молитву их слушает. А уж мы сотворим, о чем говорили. Ты и убогий Серафим преклоним колена перед Господом, оно вот сюда и преклонится. – И он опять показал на ту же западную сторону: – Если же оно будет стоять, то мы должны в том увериться совершенно, что неугодно Господу, чтобы мы с тобой пеклись о них, и тогда мы во всем оставим их на волю Божию, в конец».

И потом, после непродолжительного безмолвия, он сказал с совершенным упованием и верой: «А о чем мы говорили, то сотворим; вот это древо сюда и переклонится», показывал опять по-прежнему на западную сторону и, обратясь ко мне, прибавил: «Ты теперь гряди с миром в свою келью, а о чем говорили, то сотворим, сотворим».

Затем он благословил меня и дал приложиться к медному своему распятию, которое всегда носил на себе до гроба. Я пал ему в ноги и просил его святых молитв в укрепление грешной души моей, чтобы всегда мне быть в мирном духе и не смущаться от скорби. Он еще раз благословил меня в путь и, отпуская, сказал: «Гряди с миром, а о чем говорили, то сотворим, сотворим. – И это повторил несколько раз: – Оно вот сюда и преклонится». Когда я уходил, он кланялся мне вслед и, благословляя мой путь, в то же время не переставал показывать перстом на древо и на западную сторону.

Возвратясь в свою келью, я был развлечен другими предметами и совершенно забыл о заповеди старца молиться о знамении древа, и провел всю ночь в безпечности. По утру же на другой день вдруг родилось во мне желание быть в пустыни отца Серафима. Не найдя его там, я обошел все места, на которых старец обыкновенно трудился, но нигде не мог найти его.

Тогда я решился идти на то место, где накануне прощался со старцем. Подхожу и с ужасом вижу дивное чудо: то самое древо, на которое указывал мне накануне отец Серафим, уже упало именно в ту сторону, на которую он указывал, так что вершина его лежала на западе, а огромный корень, весь наружу, на востоке. Сам же отец Серафим, в удивлении и в какой-то неизъяснимой радости, точно на крыльях носился около этого древа. Он уже обрубал его ветви и вершину и сложил в стороне в особой куче. Когда я стал подходить к нему ближе, он не допустил меня до себя за несколько сажен и упал предо мною на землю.

Я пал ему взаимно, со страхом и трепетом прося благословения. Тогда старец встал и, взяв меня за обе руки, с тихой радостью поцеловал, благословил и сказал: «Что ты пришел ко мне, убогому, возлюбленнейший мой отец Иоанн?» Я от страха и удивления ничего не мог ему сказать, кроме того, что пришел просить его святых молитв и благословения, и снова пал ему в ноги, лобызая его стопы и руки.

Старец поднял меня и, подведя к самому древу, с восторгом сказал: «Вот, батюшка, апостол Павел говорит: «Вся могу о укрепляющем мя Иисусе»; мы с тобою не Павел, а Бог нас слушает. Так вот о чем молили мы Господа – Он моление наше исполнил».

Я же, сподобясь быть свидетелем и самовидцем такого дивного чуда, попеременно смотрел то на древо, то на этого великого отца, который, как Ангел земной, был светел в это время лицом от небесной радости. А я благодарил Господа за то, что он сподобил меня быть самовидцем такого дивного знамения, и уже мысленно желал передать о нем одному боголюбивому отцу и брату своему о Господе. Но отец Серафим, проникая мое желание, связал меня клятвой, чтобы я никому, до самого его успения, не говорил об этом знамении. Потом он приводил мне многие примеры из истории святых пророков и апостолов и других великих отцов Церкви, которые совершали знамения и чудеса силой Христа Спасителя и благодатью Святого Духа. «Ибо, – говорил он, – дивен Бог во святых своих; волю боящихся его творит и молитву их слушает. Это близко и до нас: если мы будем с верой всегда просить, то все получим, без сомнения, по слову Спасителя: Просите и дастся вам: ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам: всяк бо просяй приемлет, и ищяй обретает, и толкущему отверзется (Мф. 7, 7–8).

Наконец, он много говорил и о сиротах Дивеевских, для которых сотворилось это дивное знамение, и отпустил меня с миром.

Клятва, которой связал меня отец Серафим, совершенно не допускала меня передать тайну этого древа ни одному о Христе брату. Если же я когда и хотел нарушить клятву, то чувствовал всегда какую-то боль и тяжесть в сердце. Но, по смерти старца, вскоре Господь Бог благоволил архипастырским разрешением развязать мои уста на прославление Угодника Божия. В Саровскую пустынь приехал преосвященный Арсений, епископ Тамбовский, и, желая слышать от меня все в подробности об отце Серафиме, также и об его попечении о сиротах Дивеевских, потребовал меня к себе. Тогда я передал преосвященному, по его архипастырскому разрешению и благословению, все, что было мне известно об отце Серафиме, равно и о чуде, совершившемся над древом. Выслушав от меня, владыка сам благоволил освидетельствовать это древо, и с тех пор весть о нем быстро распространилась повсюду, так что не только самое древо и его обрубленные ветви были разнесены по частям христолюбивыми посетителями Сарова, но и самая трава, на которую оно упало, была выщипана на сохранение, как драгоценность, как святыня. На долю Дивеевской обители достался самый корень этого древа.

О камнях, на которых подвизался отец Серафим

Приближаясь к минутам отшествия своего к вечности, отец Серафим, как отец чадолюбивый, спешил передавать свои духовные сокровища, то есть свои подвиги и благодатные посещения, своим духовным чадам, во славу Божию и душевное спасение. Между прочим он передал мне и свой подвиг бдения на камнях. Этих камней, на которых подвизался дивный подвижник, было два. Один гранитный, необыкновенной величины, находится в глуши Саровского леса, на половине пути от монастыря к дальней, первоначальной пустыни отца Серафима (отстоящей от монастыря верст на пять или на шесть). На нем старец бдел тысячу ночей. Другой, малый и дикий, который могут поднять человека четыре, находился в ближней пустыни; на нем он стоял тысячу дней.

За несколько месяцев до кончины отец Серафим, находясь в ближней пустыни, между прочими мудрыми наставлениями вдруг попросил меня найти тот камень, на котором он бдел тысячу ночей. Я тотчас же, по благословению старца, пошел в назначенное место отыскивать этот камень, но сколько ни старался, не мог найти его и возвратился к старцу со скорбью, что при всем моем желании не мог исполнить возложенного на меня послушания. Но старец снова обозначил мне место и рассказал приметы камня, говоря, что я уже ходил около него. Тогда я снова отправился и вскоре нашел желаемое сокровище. Он лежал в нескольких саженях вправо от дороги в пустыню, в глубине леса, и закрыт был падающими с дерев листьями. Когда я в радости возвратился к отцу Серафиму и сказал ему о своей находке, старец отвечал мне: «Я для того-то тебя и посылал найти этот камень, чтобы ты знал его; я бдел на нем тысячу дней».

Тогда я со смирением упал ему в ноги и просил его открыть мне дивный свой подвиг. И он поведал мне так: «Когда я находился в уединении в пустыни, то обыкновенно вечером оставлял свою пустынную келью и по приходе к этому камню, по целой ночи, бдел на нем тысячу ночей. А по окончании ночи возвращался опять в свою пустынную келью и бдел в ней, по целому дню, на другом камне тысячу дней». Таким образом, по его словам, он совершил, при помощи Божией, этот подвиг злострадания и борьбы с духами злобы, торжествуя победу духа. Но по телу получил от этого подвига сильную боль в ногах, которые совершенно распухли, изгноились, и из них текла постоянно сукровица.

Я передал об этом дивном подвиге отца Серафима одному брату, а тот передал об этом другому, и таким образом узнала вся братия и потом все боголюбивые особы. Все они, посещая Саровскую пустынь и могилу отца Серафима, алчут также видеть и тот пустынный камень, на котором старец бдел тысячу ночей, и они проложили к нему такую дорогу, что теперь можно даже в экипаже проехать до него. Почти все посетители отбивают от него частички и по вере своей получают желаемое.

В Дивеевской обители также хранится часть этого камня в несколько пудов, как драгоценное сокровище, на память о великом отце и подвижнике. Другой же, малый камень, на котором старец бдел тысячу дней, весь находится в Дивеевской обители.

Один помещик рассказывал мне, что отец Серафим открыл ему и самую причину, по которой он бдел на этих камнях. Он был дважды избираем в почетное служение: в сан архимандрита и настоятеля, и всякий раз отказывался от падавшего на него жребия, убеждая других старцев взять на себя из послушания этот сан и обязанность; а сам всегда удалялся в любимую им пустыню на безмолвие. Тогда диавол за такое смиренномудрие старца вооружался на него с той же силой искушений, от которых пал великий во отцех Феофил, эконом Церкви Аданской в Киликии. В такой мысленной борьбе старец решился обратиться к помощи Божией и Пречистой его Матери, и на этих камнях стереть главу змия и разорвать все его сети и искушения, повергавшие его в уныние. «Феофил пал, – говорил старец помещику, – а я, при помощи Божией, устоял».

В воспоминание о великом подвижнике на тех местах, где находились камни, положены теперь другие, гораздо меньших размеров.

Предсказание отца Серафима о своей кончине

За год слишком до смерти отец Серафим начал прощаться со многими боголюбивыми посетителями, питавшими к нему любовь и веру, и говорил им: «Скоро двери убогого Серафима затворятся, и меня более не увидите». А некоторым он приказывал мне писать, чтобы они приехали проститься с ним; на письма же многих, просивших его спасительных советов и благословения приехать к нему, не распечатывая, давал нужные ответы и прибавлял, что он более не увидится с ними.

Мне же старец предсказал свою кончину следующим образом. В одно время случилось мне быть у него, по обыкновению часу в шестом пополудни, после вечерни. Отец Серафим имел такой обычай, что если желал усладить своего посетителя длинной беседой, то запирал всегда дверь свою на крючок, что сделал и на этот раз. В это время я проходил послушание канонарха, и блаженный старец направил свою беседу по роду моего послушания. Речь свою он начал вопросом: так ли я исполняю свою должность, как бы следовало?

Я думал, что он говорит о внешнем исполнении, и потому отвечал ему, что «стараюсь, батюшка, исполнять все, как следует». Но отец Серафим хотел, чтобы к внешнему присоединилось и внутреннее, духовное основание, потому что Господу не угодна одна наружность. Слово Божие учит, что «проклят всяк творяй дело Божие с небрежением».

Потом, как бы прикровенно, он начал обличать меня, говоря, что ведь есть такие, которые, кажется, хорошо читают, но не понимают смысла того, что читают; ведь многие есть и такие, которые говорят: «Мы были у обедни, или у заутрени, или у вечерни, и льстят себя надеждой, что они действительно были, а в самом-то деле, где скитался тогда ум их? Они телом только были в храме Божием. А мы, как монахи, должны наиболее внимать себе и стараться помнить, что перед нами Господь Сердцеведец и что мы стоим в храме, по слову пророка: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся (Пс. 15, 8).

«Кто памятует, что нужно работать Господеви со страхом и радоваться Ему с трепетом, тот внимает всему, что поется или читается во время службы, особенно же, что читается из Священного Евангелия, которое есть пластырь на всякий струп греховный. Вот ты ведь был и у ранней обедни, а какие же там читались дневный Апостол и Евангелие?» Старец спрашивал почти всегда об этом, когда поучал других вниманию. Я же иногда мог отвечать ему, а иногда по невниманию делался совершенно безгласным. Тогда обыкновенно он сам говорил, что именно читалось, и объяснял то, а иногда толковал и всю Священную литургию, где особенное внимание обращал вот на эти многозначительные слова в Херувимской песни: «Всякое ныне житейское отложим попечение», или на слова в Символе веры: «Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века», или на другие, столь же важные слова, которыми он старался посеять в душах слушающих семена плодов духовных.

По окончании всей сладкой беседы своей он вдруг говорит мне: «А жизнь моя сокращается. Духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв». И с этим словом подает мне сверток желтых полтинных свечей, говоря, чтобы я взял одиннадцать. Я же, поторопившись, а еще более устрашенный словами старца, вынул из свертка только девять. Старец, точно как бы считавший, опять говорит мне: «Ты бери одиннадцать». Я счел и прибавил еще две свечи.

После того отец Серафим сделал мне еще несколько отеческих наставлений и прибавил, чтобы я поспешил производить духовные плоды, и затем отпустил меня с миром. Я же в простоте, без всякого внимания сжег те одиннадцать свечей.

Через несколько времени, когда я был у отца Серафима, он, сделав мне много разнообразных наставлений, необходимых для жизни моей, под конец опять повторил прежние слова: «А жизнь моя сокращается духом, я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв». И потом подал мне девять свечей. То же повторил он и в третий раз, через несколько времени, и тогда подал мне шесть свечей.

На четвертый раз, повторяя те же слова, он прибавил, чтобы я поспешил по возможности собирать духовные плоды, и подал мне уже три свечи. Таким же образом в пятый раз он подал мне одну, а в шестой только полсвечи.

Но еще после четвертого раза я рассказал об этих свечах одному боголюбивому брату, с которым мы делились всем слышанным от отца Серафима. И тогда-то, по общему обсуждению, мы решили, что старец этими свечами непременно говорит нам о своей кончине, потому что еще прежде, в своих наставлениях, он уподоблял человеческую жизнь свече зажженной, мало-помалу сгорающей. Только мы не могли понять, что именно означало число свеч: годы ли, месяцы ли, недели ли или дни, потому что я не помнил, как велики были промежутки времени между моими посещениями старца.

Когда же я пришел к нему в следующий, седьмой раз, то отец Серафим после мудрых наставлений опять повторил прежде сказанные слова, с глубоким вздохом и особенным чувством, что жизнь его сокращается и что он приближается уже к последним минутам. Эти слова еще более подтвердили наши догадки и в то же время совершенно поразили меня. После того старец начал повторять мне все то, что он в течение жизни сеял на грешной душе моей, а в особенности завещал мне не оставлять попечением сирот Дивеевских и устроить у них все необходимое. В подражание он приводил мне святого Афанасия Афонского, говоря так: «Ты всегда и во всем подражай ему. Как он устроил все в Афонской горе, так и ты все устрой в Дивеевской обители».

И потом, посмотрев на меня с особенным чувством любви и болезнования и покачав головой, прибавил: «Много тебе будет скорбей, но претерпи их Господа ради, с благодарением, и где бы ты ни был, не оставляй сирот моих отечески. Матерь Божия не оставит вас, и я духом буду всегда с вами. Многие приближаются к ним, но дороги им нет никакой. Многие пестуны, но немногие отцы, по слову апостола; терпеть-то им многие советуют, но за них и с ними терпеть не хотят».

Сказав это, старец снова обратился к своему подсвечнику, на котором зажжено было до десяти свечей рублевых и других цен, получаемых им обыкновенно от разных благотворительных особ, и, указывая мне на один догоравший среди них огарок белой десятикопеечной свечи, сказал: «Погаси этот огарочек». Я взял и погасил его. Отец Серафим сказал: «Возьми его себе». Тогда я попросил его благословения и положил этот огарочек к себе в карман. Он хранится в Дивеевской обители.

Затем он еще раз напомнил мне все и снова повторил, что жизнь его сокращается, что по телу он совершенно мертв, но духом Благодати Божией как бы сейчас родился. И после того отпустил меня с миром.

Действительно, я приходил тогда к нему в последний раз, хотя, по-видимому, и нельзя было полагать этого. Перед новым годом отец Серафим сам назначил себе могилу по правую сторону алтаря Успенского собора.

Последние минуты и кончина отца Серафима

1 января 1833 года, в день воскресный, отец Серафим пришел в последний раз к ранней обедне в больничную Церковь во имя преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, в которой он обыкновенно приобщался Святых Таин.

Я был в то время голосовщиком на правом клиросе и обыкновенно в воскресный день и праздник старался выйти из собора после всенощной службы немного ранее конца, чтобы заблаговременно воспользоваться, прежде начатия службы Божественной литургии, благословением и спасительными назиданиями отца Серафима. Старец также имел обычай за полчаса приходить к литургии и садился всегда на правом клиросе на откладной лавочке.

Когда я пришел в этот день, по обычаю, заблаговременно в больничную Церковь и поклонился батюшке в ноги, прося его благословения, он спросил: «Кто это?» – потому что было еще темно. Я отвечал как и всегда: Тамбовский убогий Иоанн. Тогда он встал, благословил меня и, поцеловав отечески, посадил подле себя; а сам глубоко вздохнул, и этим вздохом уже предсказал мне что-то страшное. Вслед затем он сказал: «Ну, возлюбленнейший отец Иоанн, прости, я с тобой уж больше не увижусь!»

Пораженный совершенно словами этими, я упал на колени отца Серафима и весь залился слезами: «Как же это, батюшка?» – я мог только ему выговорить. Тогда он отвечал мне: «Я говорю это тебе по Бозе, мы уже больше с тобой не увидимся, только ты все слова убогого Серафима постарайся запечатлеть на сердце твоем; с ними всегда и ходи, и помни, что «вси своих си ищут, а не яже ближних», – и это последнее он повторил несколько раз и потом еще прибавил: «И не буди чужд посетитель». И затем снова начал говорить: «Так-то я говорю тебе, что я в последний раз с тобой вижусь, уже пришли минуты моего отшествия».

После этих слов отца Серафима мной овладела такая скорбь безутешная, какой и выразить теперь невозможно. В старце я терял друга, наставника, нежнейшего отца – словом, все. На мое же попечение он оставил сирот Дивеевских, и мне казалось, что они разбредутся все. В эти полчаса, которые я провел при ногах незабвенного старца, я пролил столько слез, сколько никогда в жизни. Я обнял его колено и, рыдая, кричал ему: «Батюшка, как же я без вас-то останусь, проведите меня сквозь страшные мытарства?» На это старец, обняв меня, как отец чадолюбивый, отвечал: «Я молю за тебя Господа и Пречистую Его Матерь, только ты все слова убогого Серафима постарайся запечатлеть в сердце своем». Когда же я продолжал рыдать и проливать источники слез, старец встал и, с сокрушением воздев горе руки свои, сказал, взирая на священные иконы: «И буду за тебя молить Господа и Пречистую Божию Матерь!» Сказав это, он сел и поник главой; потом опять встал и в том же самом положении, с тем же сокрушенным духом повторил снова: «И буду за тебя молить Господа и Пречистую Божию Матерь!» И это он повторил несколько раз. Я был вполне убежден, что произнести столь дивные и, по-видимому, дерзновенные слова могла только душа чистая, святая, каковой и была душа праведного человека, блаженного старца Серафима. Я принял со всей верой слова праведника и до сих пор врачуюсь ими во всякой скорби.

В продолжение Священной литургии я не слыхал ничего, что читалось и пелось, а только лил горячие слезы, так что слезы эти видели все, хотя никто не понимал их, кроме одного тут бывшего Саровского послушника Иоанна Степанова, в последствии иеродиакона Уфимского Успенского монастыря Феоктиста.

По окончании проскомидии старец еще раз обратился ко мне со словами: «Ну, прости же, возлюбленнейший мой отец Иоанн, и благослови меня уйти в алтарь». Там он обыкновенно стоял во время литургии, когда приобщался Пречистых Таин Христовых.

При конце Священной литургии я поручил другому брату допеть окончание, а сам поспешил в алтарь, чтобы еще в последний раз удостоиться благословения отца Серафима и попросить его святых молитв. Когда я подошел к нему, он снимал в это время епитрахиль и поручи и, увидав меня, предварил мой поклон своим поклоном и потом облобызал меня своими священными устами. Уходя, он еще раз обнял мою голову своими преподобными руками и сказал: «Ну, прости же, возлюбленнейший мой отец Иоанн, и помни все слова убогого Серафима; запечатлей их в сердце твоем, с ними всегда и ходи».

После того отец Серафим простился и со всеми тут бывшими братиями; всех благословил, облобызал и, утешая, всем говорил: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте; нам венцы готовятся».

Простившись со всеми, он приложился ко кресту и к образу Царицы Небесной и, обойдя кругом Священный Престол, сделал обычное поклонение и вышел в северные двери, чего прежде никогда не делал, как бы назнаменуя этим, что каждый человек входит в жизнь одними дверьми, то есть рождением, а отходит от жизни другими, то есть смертью. Вечером того же дня келейный отца Серафима слышал, как он пел в своей келье пасхальные и другие духовные песни.

На другой день, по обычаю, я пел за ранней обедней и только что кончил «Достойно», как вдруг увидел в дверях мальчика лет шестнадцати, ангеловидного, которого я счел тогда за живописца, но после нигде не мог отыскать его. Он спрашивал келейника отца Серафима и наскоре сказал что-то о пожаре и о смерти.

Меня так поразили эти слова, что я уже не мог допеть конца обедни, а попросил других; сам же тотчас поспешил в келью отца Серафима и нашел там в сенях большое замешательство. В дверях кельи отца Серафима затлелась книга, вероятно, от упавшей свечи с подсвечника, близ дверей поставленного. Надо заметить, что этот подсвечник никогда не стоял прежде у дверей кельи, и потому, вероятно, тлением книги старец хотел, по воле Божией, известить братию о своем отшествии. Притом же и самая дверь, прежде всегда запертая, на этот раз была недотворена, так что, пока тлелась книга, дым постоянно вытягивался в сени и наполнял их. На этот дым пришел келейник отца Серафима с другим братом, и как только отворили они двери сеней, тотчас весь дым и повалил вон. Перепугавшись, они бросились за снегом, принесли его на лопате и набросали на тлевшую книгу. От этого произошел пар, который вместе с дымом потянулся из сеней. В эту минуту прибежал я и тотчас спросил: «Где батюшка?» Но они ничего не могли сказать мне, наверное, потому что совершенно занялись дымом.

Тогда я вошел с молитвой в келью отца Серафима и увидел, что он стоял на коленях в обычном своем белом балахончике, с медным Распятием на груди, с открытой головой и с крестообразно сложенными на груди руками, перед образом Божией Матери «Умиление». Глаза его были закрыты, но лицо оживлено Богомыслием. В келье же было совершенно чисто и ясно, и я подумал, что старец находится в молитвенном подвиге. Подождав немного, я сказал ему: «Батюшка! Разве вы не видите, что у вас книжка горит?» Но он не дал мне ответа. Через несколько минут я снова повторил мой вопрос, но старец так же безмолвствовал.

Тогда мне вдруг припомнилось все, что старец накануне говорил мне перед Священной литургией: какие давал наставления и сладкие обеты молиться за меня и как потом простился со мной и со всеми тут бывшими братиями. Я бросился к старцу и только что хотел припасть к нему, как он сам пал на мою грудь еще совершенно теплый, как будто дух его в это самое мгновение оставлял тленную свою оболочку.

Я не описываю здесь моей скорби, без сравнения сильнейшей той, которая поразила меня накануне, потому что описывать эти минуты невозможно. Довольно сказать только то, что я желал и порывался тогда быть сам зарытым вместе с моим старцем.

Весть о кончине отца Серафима быстро разнеслась повсюду, и тогда все окрестные жители сбежались в Саровскую пустынь. Мало сказать, что все скорбели и плач был общий по разлуке с подвижником, которого жизнь была примером братии и украшением Православной Церкви; все чувствовали тогда и пересказывали потом, что как будто пустота какая или тьма внезапная после сильного света ощутительно покрыли души и самые жилища их.

Тело праведника лежало восемь суток в Успенском соборе, и в это время вся Саровская обитель, наполненная тысячами народа из окрестных мест и соседних губерний, представляла только слезы и рыдания. Все наперерыв спешили облобызать в последний раз великого старца.