В далекие годы

Тропа в мрачном черневом лесу с узкой полоской голубого неба; над нею полусумерки, хотя солнце стоит высоко на небе. На тропе поминутно попадаются громадные стволы сваленных бурей деревьев; кое-где лошади продавили тропу в этих подгнивших гигантах, у других, более свежих, прорублено отверстие руками людей, чтобы могла пройти лошадь. Круто. Местами, несмотря на кручу, – грязь, в которой вязнут лошади. И тишина нерушимая в теплый, здесь прохладный, день.

Через недавно павшие, ещё не тронутые рукою человека, деревья, лошадь отца Макария перескакивала, переставляя обе ноги враз, а за ним и его спутниками точно смыкался лес, отрезая их от мира культурного и шумного, замыкая стенами стволов для тихого и незаметного подвига.

– «Двадцать пять лет и – отречение в этой дали!» – думал про о. Макария его спутник с умным лицом, смотря на небольшую стройную фигуру, а о. Макарий снял шляпу и, положив поводья на луку седла, сидел, подняв голову, и вглядывался в зеленоватый полумрак лесного коридора задумчивыми ясными глазами.

– «Алтай! Вот она глушь, куда рвалось его молодое горячее сердце!.. Подальше от глаз к простым, заброшенным в этой глуши, людям, с любовью, избытком которой горела его душа, к людям, которых за 6 лет жизни он узнал близко и понял, что они кротки сердцем, добры и отзывчивы, и только их безграничное суеверие, с которым он боролся упорно, прилагая всё старание, томило его и заставляло неустанно работать и учить».

И он учил, среди зимы, в морозы и бурю пускаясь с проповедью. И в Чемале имя молодого монаха произносили с уважением, а товарищи миссионеры и о. Стефан Ландышев, видевшей в нем «Незабвенного», решили послать его первым посланником в долину Чолушмана и на берега Телецкого озера, в самую глухую и отдаленную окраину Алтая. Он принял это с большим послушанием. Ему давно хотелось уйти в глушь, где жили простецы, и природа, дивная и строго-прекрасная, славила Бога. Исполнялась и его мечта об основании монастыря, и в этот день на трудном перевале, где иногда на твердом песчаном грунте, заменявшем грязь и колодник, виднелись крупные медвежьи следы, исчезая в топком болоте, в котором лошадь тонула по колено.

– Абшак! – говорили проводники, пугливо встречая такие следы, – боишься, Абыз? – а, боишься?!

И спутник молодого монаха видел, как мягкая, кроткая улыбка ложилась на красиво очерченный рот под молодыми усами.

– Забоюсь, может быть, если увижу: ведь, я – человек, Тибан! А вот, есть и были люди такие, Господу угодные, которые и зверей не боялись: из рук медведей кормили, абшаков таких, как ваши.

Он склонился к следам, и мягкие волосы, вившиеся природными локонами, закрыли лицо. Откинув их, монах сказал:

– Вы сами не боитесь? он где-нибудь недалеко ваш абшак: смотрите, какой свежий след. А лошади устали; дадим им передохнуть вот тут, на песке.

– Ой, батька, тут недалеко уж! Кадюбаш скоро вершину покажет... там легко будет, шибко легко.

И, действительно, точно отбежавший в стороны лес открыл вид задумчивый и прекрасный, однако ещё закрывавший озеро. Синие хребты подымались издали, закутанные в дымку облаков, далекие, чуть видные на горизонте, а более ближние сверкали снежными пятнами на фоне опять поднимавшегося за пеленой темного леса.

– Хорошо! – сказал спутник о. Макария. – Летом – благодать Божия, а вот зимою... – И он покачал головою. – Страшно! Не хочу я вас, о. Макарий, пугать, только тяжко тут непривычному человеку зимою. Я раз с купцом одним, товарищем по торговле, просидел 16 дней на берегу. Такая поднялась ужасная буря! запасы все вышли почти, и мы старались только поддерживать огонь; а потом нас застигла опять буря со снегом, когда мы рискнули пуститься вновь, после наступившей тишины, и я её буду помнить до смерти. Ужасны эти берега зимою. Я, сегодня случайный спутник ваш, жалею вашу молодость. Мне бы не провести тут зимы; я бы с тоски помер. Простите, что расстраиваю вас.

– У вас семья, голубчик! – улыбнулся своей мягкой улыбкой молодой монах. – Родные, близкие, а моя семья – они, – указал он на инородцев. – Я их люблю и жалею так же, как и вы своих... не естественно ли мне жить с ними? Согласитесь, что правда это!

И спутник его невольно с глубоким вниманием пригляделся к тонкому, ясному лицу и раздумчиво покачал головою.

Лес редел. Начался спуск, и в тихий прелестный вечер из-за последних кустов, закрывавших вид, мелькнуло, скрылось и опять выступило зеркало Телецкого озера.

О. Макарий слез с лошади и долго глядел на синюю, сверкающую золотом от солнечных лучей, полосу воды и зелёные, обступившие воду, горы. Казалось, что это большая, громадная чаша. Мыс Четту скрывал продолжение озера – крутой и мохнатый, как гигант, выступивший в синюю воду. Проводники с толмачом и спутником о. Макария развели костёр. Весело фыркали лошади, а последние лучи осыпали небольшую фигуру у озера на камнях, слабого на вид, но сильного духом человека.

II

Большая старая дощатая лодка ждала спутников, и о. Макарий, вступая в нее, улыбнулся, качая головою.

– Ничего, Абыз, не потонем! – сказал один из проводников по-алтайски. – Мы купца раз везли, так, он ехал-охал: – «Калак», говорит. Все гребцы хохотали... И не утонул! – прибавил он с наивной уверенностью. – Мы, ведь, её всю затыкали хорошо; замокнет, как сядем; бортами бежит.

И он сложил небольшой багаж своего Абыза, и действительно вода скоро перестала просачиваться в борта, а восемь гребцов полураздетых, несмотря на прохладный западный ветер, гнавший волну, задвигали руками, поднимая и опуская вёсла. Лодка шла быстро, и о. Макарий сперва послал приветствие спутнику, оставшемуся на берегу, а потом заинтересовался природой и, указывая на берега, спрашивал название гор.

– Вон та, острая, – Пентым Тоуса, а эти скалы крутая – Ажу называются... там вон... Колдор вытекает... верст 25 будет впереди, – говорил бывалый проводник из охотников, русский, уже не молодой человек.

– Люблю я летом Телецкое: уж истинно, «золотое озеро», в особенности тому, кто эту сплетню да суету мирскую не любит. Тут што есть птица не гомонит. Вон на Яныс-Коч меж камнями... ночевал не раз, чашша... всё сплелось, жимолость, караган, рябина, черемуха, бузина, смородина с маральником... што есть пробраться трудно, чашша – одно слово. Люди говорят, что далеко не проберешься в высоту. Много мы тут с Тихоном соболей пымали.

– Помнишь, Тибан? Как не разбились! Один день заголодали было, обожрались этой самой «Таи»... «Таей» они зовут жимолостник с синими ягодами... – напали мы на него с голоду, да столь изничтожили, што дурнота напала... ровно ребята.

Он усмехнулся добродушно и весело, глядя на проводника Тибана, сына алтайских гор.

– Вот – Кулган обогнем, там – Кокташ и Умакташ... Это так мысы называются, – озеро во всю длину увидим от них. Дико, берега все скалистые, и вода темнее кажется, особенно в ненастье под ними. Не люблю я плавать там, о. Макарий, в особе – один: шибко уж тихо, горы эти, ровно монахи сердитые. Што улыбаетесь? Есть сердитые монахи. Я по обвету в Соловки ходил, давно, в молодости, лет 16-ти... так меня они устрашили: такие серьезные, как Телецкие скалы, што тут близ Кулгана и спереди, и сзади. Я намерение полагал там остаться, да суровости ихней испужался и – домой. Видно судьба была моя суды, в Алтай с отцом пробраться. Ну, а как увидал я эти мысы, уже возмужавши, так моих монахов вспомнил Соловецких.

III

К вечеру, такому же тихому, как и предыдущий, пред путниками, выплывшими из-за последнего поворота, открылось озеро во всю длину. Со всех сторон поднимались горы высокие, с пятнами снегов и водопадами и массив горы Тоголока, точно преградой ставшей там, в облитой солнцем дали, над синей полосою озера.

– Хорошо! – сказал о. Макарий. – И скалы хороши, это какая река будет, где ночлег наш – Чоодор? – Да... Ишь, тоже места знаете! память-то у вас не то, что у меня – молодая... а я забыл, как та гора, что против бухты Чоодор, называется. На том берегу, помню, река там большая Копши. Постой... Кольджанат гора та, о. Макарий... а эта – Тестенгей. Юрты есть: мы там у инородцев с Тибаном как-то месяц выжили. Добрый народ, только и чудной: как-то сдумал я раз чашку помыть в Копши из-под молока, грязи на ней ужасти! Как хозяин наш накинулся на меня, ругается: – «Счастья, говорит, у скота не будет!» молока, значит... И мне с Тибаном на ущерб месяца капли молока не давал на улке, а в юрту заманит и – напоит: чистота, объяснят, кака-то уйдет из дому... богатство, должно понять... да мало ли! ущерб у них в почете: боятся ево страсть, вверяются приметам всяким. На вершинах гор «обого» накладывают, – ветки это с деревьев, – и хто едет, да не поклонится им и ничево не положит ни махра, ни волоса с лошади, говорят, али сучка, тому худо будет. Вишь, это они хозяевам горы кланяются, и Тибан-тамыр мой – тоже.

– Ну, што тупишься? Знает, ведь, душа нехрешшоная, што хозяин – Бог небесный всем горам, а ворчит на меня: «Ой, Василий! Ну, што тебе сучек положить»

– А я плюнул на их сучки, и, конешно, ништо мне не доспелось. А камланье... тошно глядеть на них... часто в том аиле камлали; мучают их, скотину несчастную. Верите ли, драться я кидался на них! темень, неразумство... помоги вам Господи их просветить, штобы они от этова камланья отвадились. Я, вот, за 20 лет одного Тибана просветить не могу, потому – не грамотный и Божье слово не проповедую, а так – што слышал, толкую. Попытайте, поговорите ему, о. Макарий; дружья мы! Я всё же хоша надежду питаю, где с краю приспориться и зрить царство небесное, а он, друг мой закадышный, в темени будет. Тошно мне, из-за тово и пустился с вами, што охота уж шибко ево на ум навести. Помогите вы. Ево уж я водил к о. Стефану... до порога довел в Улале, так убёг, а тут куда убегитъ?! – засмеялся охотник.

И потупившийся Тибан тоже усмехнулся добродушно, а о. Макарий, положив руку на его плечо, загляделся на далекий вид и молчал, не отвечая словоохотливому Василию.

IV

Еще день прошёл в пути среди тишины, без особых разговоров. Погода нахмурилась, и, показывая на ленты водопадов, ставшие попадаться на пути, Василий сказал;

– Хватит ежели дождь, посмотрим их... откуда сила возьмётся! Только бы до Яман-Чили доплыть! Вот, там есть посмотреть на што! Жаль, што купец наш на Артыбаше застрял на неделю, своих поджидая: человек он умный, как хорошо всё рассказывает! Потому – эти места знает и любит и чашше моего тут бывал. Вот, глядите... на плошшадке этой станем здесь, не доплывая Яман-Чили: ишь, тучи шибко заносит... быть грозе! а дале – приступу не будет – каменья. Хоша и можно бы плыть, да опасно, а тут за камни в заводь лодку заведешь. Не впервой спасаться от бури в этом месте, только и места насколь расстояния годного.

Поток гудел, точно угрожая. С обоих берегов к его воде сбегали стройные сосны и лиственницы, непроходимою чащею поднималась поросль среди сваленных бурей старых гигантов; громадные камни торчали из воды, покрытые мхом там, где их не хватала голубая вода, пеной обдававшая их, подвластные ей глыбы. Яман-Чили точно рвалась вперед, с силой летела вода по уклону, крутя и разбивая в щепы подмытые деревья, и дикая суровая красота была в этом стремлении.

– Будет гроза! – говорил Тибан с гребцами, растягивая старую палатку.

– Ты не бойся, Абыз тут не страшно: Яман-Чили сюда не достанет: высоко тут... пусть бесится вольница! Ишь, как тучи густеют. Садись сюда: тут за ветром хорошо! – звал он ближе к ним о. Макария.

– Сядем лучше тут, Тибан, и поговорим, – на чистом алтайском языке, сказал тот. – Посмотрим, как Яман-Чили грохочет.

– Яман-Чили злая: я ей каждый год камлаю: боюсь духов, их много тут, – опасливо проговорил Тибан. – Они тут под камнями живут... Кара-немэ... злые... балуются с лесинами, щепят их.

– А кто же заступится за тебя, кого просишь, – сказал о. Макарий, – от них охранить?

– Кого? – изумился тот. – Да так, сам оберегаюсь. А страшно, Абыз боюсь я их: в лесу – курюмеся, кара-немэ... всех... мало ли их, черных!

– А я не боюсь никого: ни этого грохота, ни грозы, потому что знаю о том, что Христос со мною всегда, мой Благословенный.

Тибан насупился, но сейчас же лицо его разъяснилось: ему почему-то самому не стало так страшно близь этого молодого, ясного и кроткого человека.

– Христос? – сказал он раздумчиво. – Наши его хвалят... Василий – Тамыр тоже. Где Он?

– А там, на небе, за облаками, за тучами.

– И тебя не увидит... как же тебе курюмеся не бояться, духов?

– Ведь, я сказал, что Он со мною.

– Не понимаю, Абыз то – с тобою, то – за тучами. Чудно.

– Вот, видишь, милый, Он такой мой Господь: Он и на небе, и на земле, везде, и около тебя, если ты Его позовешь... всё слышит, всё видит, все мы Его дети, и всех Он нас любит: Вездесущий, Всемогущий и Всеведущий.

Последних слов Тибан не понял, но они почему-то заставили забиться его сердце, – с такой силой, любовью и трепетом, произнес их молодой монах.

– Чудно, – покачал он головою. – И нет, и есть. Какой ваш Бог? Сильный?

– Да, и сильный, и кроткий, и милостивый. Хочешь, я расскажу тебе о Нем?

– Нет, не надо. Я старый... как верил, так и верить буду. Боюсь слушать: меня кам наш орбой²² зашибет. Скажет: «сдурел совсем, разве молодой – дуришь, голова безумна?». Я как вон то дерево кузук-агаш, гляди на камнях: куда ветками повернуло, туда и стоит.

Глаза молодого монаха впились в могучий кузук-агаш. На вершине скалы, глубоко среди камней впились корни в землю, обвили толстыми корнями скалы и ушли глубоко под землю в расщелинах камней; вода не хватила его, и он, несокрушимый бурею, стоял тут, чуть шелестя ветвями и принимая первые порывы ветра, всё крепчавшего на открытой глади Телецкого озера, где уже гуляли волны, покрытые беляками.

– Здоровая буря будет! Там послушник котлы кипятит. Прочно палатку натянули, только дырявая шибко, да там и ветра нет, суды только хватает! – заговорил подошедший Василий.

Под порывы ветра и рокот ещё далекой грозы они все, кроме гребцов, устроившихся в расщелине скал, похожей на пещеру, собрались около костра, разведенного руками послушника и диакона. На костре кипел чайник, и послушник развязывал сумы, вынимая черствый хлеб, соль и яйца.

– И рыбы нельзя половить, как озеро бунтует. Вон они молнии как небо режут близко! – заговорил опять Василий. – Ох, какая буря идет... столпотворение тут будет: камни затрясутся; а Яман-Чили!.. вы не поверите, что с Яман-Чили станется скоро!

О. Макарий не стал раздеваться, вышел из палатки и подошёл к камням, парапетом, поднимавшимся над точно притихшей и сжавшейся рекою. Буря шла издали, и горы гудели эхом, принося ещё далекий гром. Во мгле, быстро наступившей, можно было при блеске приближавшихся молний, разглядеть белые гребни волн. Грозно шелестели вершины деревьев, и дикой, даже страшной была эта кар тина; Василию, видавшему виды, и вышедшему вслед за ним стало жутко.

– О. Макарий, пойдем туда: тут ад доспеется... и так ветер ревет, иди!

– Я побуду: бурю посмотреть хочу. Ты часто бывал здесь, Василий?

– Часто.

– И Тибан?

– И он тоже, душа нехрешшоная; раз было погибнули, хватило нас версты полторы отсюдова бурею. Идите, о. Макарий: жутко!

– Поди один, оставь меня тут: хочется глядеть на бурю: никогда не видал её тут. Это гнев Божий несется на тех, что противятся. Показывает Господь силу Свою в вихре и буре. Нужно поучаться смирению у природы. Видишь, к земле клонятся кусты и тал? это – смиренные; буря их не тронет; а те, вон, на кручах – гордые... сломит! Сегодня тот, вон, кузук-агаш над рекою упадет, верь мне.

– Ну?! – с сомнением покачал головою Василий. – Тот – ни за што. Спокон века он тут.

– Сломит! – сказал о. Макарий твердо. – Увидишь, – потому что много делает Господь для вразумления душ маловерных.

И стих, задумался, а Василий ушёл. Ему не хотелось быть промоченным дождем, и он сказал молодому послушнику:

– Чудит наш о. Макарий, бурей любоваться хочет. Беги-ка, дай ему закрыться плащом: до костей промочит: Дожь, ишь, уж!

Он вздрогнул и перекрестился от рокота, пронесшегося по горам. Вслед за ударом грома точно заговорили скалы; Яман-Чили глухо зарокотала, а молния резкими зигзагами вилась по небу, то бледная, то яркая, разбрасываясь стрелами или прорезая резким углом точно погустевшую разом мглу. Ближе и ближе. О. Макарий, сложив руки, смотрел на них. Может быть, он молился. Молодому послушнику, вышедшему попроведать его, казалось, что он молится: он заметил при блеске молнии сложенные на камне и сжатые руки и тихо вернулся в палатку.

– Не ходи, не мешай! – остановил он Василия. – У него душа не наша, он бури любит и гроз не боится. Бог не попустит ничему случиться с ним.

И все они остались, слушая грозные удары подходившей тучи, сыпавшей молнии уже все яркие, как зарница, и гудевшей теперь непрестанным гулом.

Вдруг дикий порыв ветра заколебал палатку, чуть не сорвал ее; другой – третий, и – всё загудело, точно в котле: лес, горы, гром, река, озеро и ветер. Всем стало жутко за одинокого человека, там, на камнях, открытых буре, и Василий рискнул выползти к нему вместе с послушником, но тотчас же они опять вползли назад: такой ад царил за палаткой! Дождя не было, падали капли, крупные, тяжелые, но редкие, а гроза, казалось, рушила скалы. В немом ужасе они ждали своего спутника, а он не шел. Дождь хлынул не сразу, но когда он полил, то, казалось, разверзлось небо! Целые потоки залили их палатку мигом, пока не замок холст, а потом, между грохота бури и ливня, дробью стучавшего по камням, разом точно всколыхнулась и загудела Яман-Чили, будто опомнившаяся и желавшая поспорить с хаосом звуков.

О. Макарий укрылся за камнем от первых капель дождя, под его навесом он, не отрываясь, глядел на озаренную теперь не погасавшими молниями реку, точно выраставшую на его глазах, под хлынувшим ливнем, на ровные зигзаги молний, слепившие на миг его глаза. Сердце шибко билось у него под простою, темною рясой. Казалось, эти камни кругом него дрожали, и сама земля рокотала от новых и новых ударов. И вот грянул удар такой оглушительный, что ему показалось, будто он падает в бездну Яман-Чили; что-то словно ухнуло, и ветер, пронесшийся ужасающим порывом, заставил его инстинктивно обхватить камни руками, чтобы не быть сметенным в клокотавшую Яман-Чили. ещё и еще. Те в палатке легли на землю: им казалось, что земля колеблется, и они погибают. Тибан стонал, а алтайцы в пещере не подавали звука. И вдруг, после этих страшных ударов, потоки дождя точно разом остановились, словно могучая рука повернула бурю, и ветер рванул ещё двумя – тремя ужасными порывами, улетел далеко, гоня тучу, грозу и бурю. Только вспененная, вздувшаяся Яман-Чили неслась и бешено гудела, ломая в щепы попавшие в нее деревья, и несла мимо о. Макария эти обломки, точно кичась своей мощью и силою. Тихий, но уже теплый дождь сеткою одел дали, не стало видно даже бушевавшей Яман-Чили; бледные ленты молний ещё прорезали дождевую дымку, но они погасли и сгинули, и только гром, отдаваясь эхом, гудел в камнях, и этот гул мешался с ревом реки, собравшей в себя воды ручьев, падавших с вершин, и сильной, могучей и гроз ной несшейся в Телецкое озеро. Почти сухой вышел о. Макарий из своего прикрытия.

– «Да, ужасны грозы и бури!» – думал он. – «Точно песчинка человек в горне жизни! И смеем, песчинки малые, думать, мыслью возноситься, мня себя чем то! Дунул Творец, и падешь камнем пришибленный!»

– Василий, живы ли вы? – ощупью добрался он до палатки.

– Живы! – ответили ему. – Подмокло все, не можем костра разжечь, а Василий где-то вышел искать вас.

Общими усилиями развели костёр, пока послушник кликал Василия, и усталые, измученные сели к нему, смотря на пламя.

Тибан закурил трубку и исподлобья взглянул на о. Макария, приметив его пристальный взгляд.

– Чего глядишь? – сказал он. – Напугался разве? Вон как курюмесь бесится, поневоле напугает!

– Нет, это не курюмесь, это – Господь. Он только «едет в туче громовой – и правит молнией крылатой!» – перевёл красивые слова священник – Курюмесь трепещет грозы: ведь, это – гнев Божий. Ах, Тибан, Тибан! Мог бы нас сегодня Господь смести с камней этих в Яман-Чили, и разбились бы о камни наши тела, как тот кузук-агаш, о котором ты мне говорил, но Он – добрый.

– Кузук-агаш, Абыз? что с кузук-агашем? Упал, лежит?!

– Увидишь! – спокойно и уверенно сказал монах. – Лежит: и корни не удержали: разорваны, разметаны. Помнишь, что ты говорил мне давеча?

– Нет, нет! – вскричал Тибан. – Неправда... врешь, не упадет. Куда протянул ветки, тут и будет! Ты врешь, Макарий.

– Посмотри завтра. Господь мой показать тебе захотел, какая ничтожная вера твоя, которую ты менять не хочешь. Посмотри завтра, если только Янман-Чили его не унесёт.

И он сам положил своё седло себе под голову и лег на потник лошади, покрытый рясою из грубого сукна, полою которой он закрылся, протянув утомленное тело. А Тибан, от которого убежал сон, сидел и сурово ворчал сам с собою.

– Врет. Крепкий кузук-агаш дед отца видел его... Проходили бури, гремел гром. Конечно врет. Там же кузук-агаш. Не верю ему.

Но и Тибана сморил сон. Он так и уснул, уткнув в колени голову, крепко, так крепко, что поздно прорвавшее завесу туманов солнце достаточно обогрело и обсушило мокрые камни, когда он открыл глаза.

О. Макарий спал. Спокойное, строгое молодое лицо его носило следы покоя, руки устало закинулись за голову, и гнев, закипевший почему-то в сердце Тибана, потух и угас, рассеялся, как дым кадильный, при взгляде на мирно спавшего священника. Скептически улыбаясь, он пошел меж омытых, сверкающих чистотою, гранитных глыб и взглянул на Яман-Чили, ещё окутанную туманом и на противоположный берег... Там всё было покойно и тихо, пелена тумана скрывала низину, но утёс...

– Ай! – вскрикнул Тибан.

Точно смело кузук-агаш, даже следы вывороченных корней между камнями замыло илом, бежавшего тут ночью ручья. Утёс поднимался голый из тумана, и сердце алтайца взволнованно затрепетало.

Цепляясь за камни, он спустился вниз к Яман-Чили, уже обычной, грохотавшей. В ущелье, среди камней, посередине его, поперек с вывороченными корнями, казавшимися толстыми змеями, уродливо и странно извивавшимися, лежал лесной исполин, поверженный и жалкий, с обломанными ветками, и вода бешено, точно издеваясь, кидала на него быстрые струи, покрывая пеной могучий и сильный ствол, бесясь и стараясь сокрушить неподвижного исполина.

Качая головой, Тибан потрогал беспомощно повисшие ветви вершины.

– Точно мост. Пройти можно, пока не собьет его другая буря. Тешится Яман-Чили, тешится! – со злобой взглянул он на реку. – Ах, Абыз Макарий, Абыз Макарий!

И, отвернувшись, он сел на камнях, полный новой думы.

А Абыз, тоже вставший, глядел на голую скалу, и в его душе трепетало благодарное чувство к Господу, хотя его мрачила жалость к поверженному лесному гиганту.

– «Душа человеческая дороже бесконечно дерева, и всё же жаль и дерево бедное, поверженное. Всегда жертвы нужны, жертвы за христианскую душу. Господи, просвети раба Твоего Тибана!»

– Ах ты, Господи! Тибан, а Тибан, где ты? – всполошился вставший Василий. – Гляди, кузук-агаш–то вывернуло, и следочка нет. Ну, да и буря была! я думал светопреставление, как это мы все не погинули!? Вы тут сидели, о. Макарий? – и он указал на камень, круто нависший над другими. – Тоже рисковали. Мне в долине Чолушманской не раз приходилось видать, как в бурю этакие-то камни летят, как галочки. Здесь бури, сами видели, не игрушки.

– Тибан!! Да где он запропал?! Ишь, собака, сидит у Яман-Чили. Вон, поглядите, батюшка, и кузук-агаш распластался там... глядите, ровно мост. Не может упереть его Яман-Чили, даром что сильная; а ветки пообщелкала, вот, как в лепте²³ ровно:

«Кедр высокий с облаками

Наравне вчера стоял,

Ныне-ж вверх лежит корнями,

Буйный вихрь его сорвал!»

– Собираться нужно! – сказал тихо монах.

– Тибан, поплывем, иди.

– Собирайтесь, Василий, а я к нему спущусь! И спустился с кроткими словами, которые сердце Тибана, смятенное и взволнованное, принимало как-то безразлично, точно они не доходили до него. Он пошел за о. Макарием, взобрался к верху, и через час они опять плыли в своей лодке туда, где Алтын-Ту поднималась от озера скалистыми, неприступными берегами, уходя оснеженной вершиной в синее, совершенно чистое, без отметинки, небо.

V

Тихо плыла лодка. Гребцы истомленные отдыхали, а о. Макарий глядел на грозное ущелье Аю-Кечпеся, ущелье, которое выходило к самому берегу, заросшее кустарниками. Между камней оно было страшно, казалось, что за ним гремит кто-то неведомый, не водопад, а чудовище, скованное в глубине, гремит, стонет и рвется на простор синего озера из своей узкой теснины. Миссионер глядел, не отрываясь, дремали гребцы под горячим солнцем, медленно поднимая и опуская вёсла, дремали спутники и только Тибан, да молодой послушник не спали, и когда о. Макарий поднял глаза, они встретились с глазами старого алтайца.

– Это Аю-Кечпесь? – спросил он его тихо, но внятно, чтобы не нарушить покой других.

И тот, точно ждавший его слова, пошел к нему.

– Да, абам... Аю-Кечпесь... ишь. Гудит и ревет, как Яман-Чили в бурю. Ах, абам! ведь, он рухнул весь, и корня не осталось!

– Он рухнул потому, что не хотел смириться, согнуться перед гневом Творца, а все те, которые склонились пред Ним, живы, омыты дождем и прекрасны. Ты склонишься, Тибан, потому что ты увидел могущество Божие. Мы перед Ним, как ничтожные песчинки, но Он любит и бережет нас, как отец.

– Да, абам, да! – говорил Тибан смиренно. – Да, я боюсь. Теперь я буду креститься. Сердце Тибана трепещет гнева твоего Бога, а Тибану недолго жить.

– Нет, Тибан будет жить долго, всегда. У нашего Бога, когда приходит земная смерть, для людей Его любивших, начинается другая жизнь, там вон, – указал он на синеву неба. – Душа уходит туда с ангелами и оттуда, из Божьих садов, будет глядеть сюда на мир, на Алтай, молиться за него и радоваться в свете. Там такая красота, мне моим слабым языком не сказать тебе того, что нас там ожидает.

Тибан загляделся на небо и задумался, а уста миссионера, тоже смолкшие, чуть-чуть шевельнулись, и глаза всё глядели на причудливые скалы и выступы, на массив Алтын-Ту и на длинные косы песчаных отмелей, покрытых талом, прикрывающих устье Чолушмана. Душа была приобретена для Христа, и слова глубокой благодарности за эту приобретенную душу теперь шептали его уста.

VI

Была ночь. Дремали горы Чолушманской долины, только водопады, нарушая тишину, звенели и пели, да в сердце о. Макария росла и поднималась тихая, смиренная радость.

Сегодня в волнах Чолушмана крестили Тибана, и приемником его был Василий, старый друг, а теперь крестный отец новокрещённого. Лица их были радостны и светлы, а на них смотрели алтайцы, которых долго и много учил сегодня он сам. В ночь, наводненную лунным светом, на камне у одинокой палатки, среди дикой, прекрасной и строгой природы, его сердце не томила мысль, как он останется здесь один, беспомощный и отрезанный от мира: с ним был его Господь, его сила, крепость и радость.

– «Тибан, другие, разве мало людей будет с ним? Послушник, диакон, инородцы... Строить будут тут, ронять эти деревья. Поможет Бог, поднимется к небу христианский храм, и алтайские горы услышат звон колоколов. Конечно, это не скоро будет, но он молод и силен. Недаром ему являлся во сне архимандрит основатель, чье имя он носил, недаром велел ему обучаться тут в Алтае, который любила его праведная душа. Он отдаст силы, душу, если нужно, жизнь горам и людям Алтая, кротким людям, простым, суеверным и не злым, научит их правде и любви, научит любить Бога, ближних и не будет падать духом перед бурями земными, склоняясь в прахе пред Господом, как гибкие лозы, перед Господом, любовью к Которому полно его сердце!»

– «Душу – Богу, тело – труду, с надеждою только на Его помощь. Вот эти руки должны неустанно трудиться, вместе с умом. Как прекрасна ночь! Красота мира, чистый дар Божий, дан в утешение ему. Господь милосерд и наставит его тут!»

Полная мира долина дремала, ритмически шумели водопады, и гремел Чолушман, убегая в Телецкое озеро. Причудливо и строго выступали горные массивы, а звёзды небесные сияли, как ангельские очи, вечные звёзды, светившие апостолам, чьим подражателем хотел быть этот смиренный человек. Божий мир в тихой Чолушманской долине, полной покоя, охватил его сердце. Его не тянуло на отдых: такое созерцание было отдыхом для него. Чудное создание Божие Алтай – прекрасная жемчужина в венце Его творений, спавшая в нерушимом покое, дана была ему слабому в жребий, и он должен был свято исполнять все, что хотел, незаметно, не для славы, а из-за любви, которой полно было его молодое сердце, всё отданное на служение Господу, Кому вверил он себя и свою молодую жизнь.