Из записей о жизни былой

Литургию служили соборно. Монах Михаил Невский в назидание народа читал на татарском языке беседу Святого Макария Александринского с Ангелом, объясняющую учение церкви о молитве за умерших.

О. Стефан положил перо и прикрыл дневник чистым листом бумаги, услыхав голос о. Василия Вербицкого и голоса других миссионеров, собравшихся в Улалу и теперь пришедших на заседание.

– «Допишу после... кто знает», – подумал он, – «может быть, потом к истории Миссии записки мои пригодятся. О. Николай пишет, что любит письма мои, интересуются добрые люди страной нашей далекой, а она недаром прекрасна».

И вышел, приветствуя кучку собравшихся для совместного чтения годичного отчета членов молодой Миссии.

Тут были почти все представители её, со всех концов собравшиеся сюда: сухощавый о. Акакий, о. Александр Гусев, иеродиакон Смарагд, церковнослужители Быстрицкий и Мухин, монах Дометиан, о. Арсений Ивановский и молодой рясофорный монах Михаил Невский с юным, красивым лицом и вдумчивыми глазами. Он разговаривал с отцом Василием Вербицким, Кебезенским ученым миссионером, который любил науку и литературу так же, как Алтай, на служение, которому отдал своё сердце и перо.

– Мир вам! – приветствовал их своим тихим голосом о. Стефан, – а я сей час о. Николаю²⁰ в Москву писал дневник свой: интересуются там, слава Богу, Миссией нашей.

– О чем речь ваша, друг мой, отец Василий?

– О бедноте алтайской говорим... кажется, все мы не богачи, но юного нашего товарища поражает она так же, как нас всех вначале поражала: среди роскоши природы эти люди слабые, суеверные, хилые – для него ужасающий контраст. Так, ведь, мой друг?

– Да, – сказал тот горячо, – сколько их нашло сегодня... я с ними толковал о нуждах их, и грустно было, что, несмотря на скромные просьбы их, не мог отец протоиерей всем помочь, потому что, действительно, все мы имеем так мало.

– Да, – задумался о. Стефан Ландышев, – где находить средства на пропитание их, если не иметь надежды на Бога? Какая нужна помощь, чтобы на ноги поставить Якова Никитина с его четырьмя малютками и старой «матерью, а мы могли им отпустить только хлеба! Мне было тяжело слушать, отцы, когда Чуньджудек, во имя Иисуса Христа, которое уже выучилась произносить, полунагая, трясясь от холода, просила шубу! Хорошо, что Агрипина Ионовна моя могла её одеть. Не мудрено, что это подействовало на юного брата Михаила... а тут ещё новые гости явились:

Ирина, что приехала из Юрской волости с детьми малолетними, – все они глазами больны, – и Иван Кыджалаков... Хорошо, что добрая братия Митрофаниевскаго Воронежского монастыря прислала нам денег на постройку для них двух изб в Салганде. Ирине я отпустил из запасов моих ячменя и муки, а больные глаза брат Михаил промыл и мазал елеем. Бедные люди!

– Бог поможет, – бодро сказал о. Вербицкий, – христианство их лишает поддержки родных, озлобленных. Мы готовы, что можем, дать на них столько, чтобы не обездолить своих, которые ждут нас по станам.

– Летом хотя они пищу имеют обильную, – сказал о. Дометиан, – Алтай богат кореньями разными, ягодами, грибами и птицею... мастера они силки ставить.

– Но опять же, – сказал о. Стефан, – здоровые, а, вот, такие, как Чуньджудек и слепой Антип Миронов: у него ещё и теща слепая... у них печальная доля, и мне хотелось бы посещать их чаще, потому что тут нужна помощь ещё и духовная: вечная тьма страшна!

Он не видал, какой печалью разгорелись глаза молодого брата Михаила, который отошел от группы миссионеров и слушал издали слова о. Стефана.

– Да, спасибо жене: она несколько облегчает заботы мои о бедных наших, – мягко продолжал о. Ландышев. – Вашей супруге, о. Арсений, знакомо тоже сострадание! Вот, нашим женам не дадут ни протоиерейства, ни орденов за службу, а какие это хорошие миссионеры! Никто только не отметит их.

И мягко улыбнулся.

– Да, сколько в мире подвижников незаметных, – тихо говорил он, – тихо дело Божие вершат. Помню, о. Макарий Незабвенный таких отличал и любил особенно... Был тогда безызвестный в мире Павел Лисицкий, старец в Миссии из ссыльных... что за труженик! Вот умел и хотел работать человек... дивиться труду его надо было... Бывало, утром, чем свет, всем слабым и больным в Майме воды наносит незаметно, дров зимою... случайно попался как то человеку, последившему за трудом его, на колени упал и умолял не сказывать никому о том, что тот его тайные труды увидел... «Пустое для меня дело, – говорит, – работы желаю всегда: без нее мне тошно... ради Христа Истинного не сказывай»... И после ловили его, ночи бессонные проводящего над больными... а, ведь, старец был: семьдесят лет!

Матушка с дочерью подростком внесла самовар, и беседа потекла дружная, согласная и полная интереса...

– Что же брат Михаил не садится? Садитесь, друже, сюда, – пригласил хозяин, – готовитесь к пострижению? Хорошо, самое дело монаху бессемейному тут опасности переносить, хотя женщины много вносят рукою любящей... вспомнить Вальмонт покойницу и наших скромниц... вот просфорною, – усмехнулся он, показывая на помогавшую матушке хромую некрасивую полумонахиню с глазами ребенка чистыми и доверчивыми.

Она не слыхала его слов, помогая передавать стаканы. Ея озабоченное лицо, опущенное над работой, было грустно.

– Что она сегодня такая? – спросил жену о. Стефан.

– От доброты своей! сейчас горевала, что работы много у нас, и слепых посещать не можем вечерами... жаль ей их одиноких: Дарья, ведь, уехала к отцу в аил: хворает он! попроведать, и буря её, видно, не пускает домой... хотела Евдокия их поместить у себя в школе на время, – некуда, тесно: сирот понабрала. Вот, и горюет, а они живут за Маймой... нынче, говорит, пошла к ним вечером, а собаки чуть было не заели... далеко поселился бедный!.. Как свечереет, они, сказывают соседи, сидят по углам и молчат, а в избушке темно, как в могиле! Печальна эта жизнь во тьме вечной.

– Да, а сил нет помочь: все мы разрываемся на работе, а ночью тело, истомленное покоя ищет...

– Вот, у нас завтра оглашать нужно многих, – задумался о. Стефан, – а ты, брат Михаил, займись завтра с тербезенем этим, что крещения просит... дети у женщин: Агрипина Ионовна и просфорная учат их; да нужно ещё в аил съездит, отцы: там ждут больные; ужасно в этом году лихорадка мучает! Целый день, вот, помощники мои за больными ходят... зима морозная, жилища плохие, пища скверная... и холодно, и голодно бедным нашим.

О. Василий Вербицкий стал говорить о лихорадке и её лечении плёнкой свежего яйца, не раз применяемого им и всегда с успехом, а брат Михаил тоскливо думал о тех, кто теперь сидят в темной, как могиле, избушке и среди вечной тьмы в жуткой тишине, окружающей их, слушают вой бури.

– «Бедные! Горькие!»...

– Надо читать, брат Михаил, у вас голос ясный и глаза зоркие... рассмотрите-ка отчет наш: я его кое-где подправлял, да стали глаза изменять, плохо вижу вечером! Прочтите.

Брат Михаил стал читать отчет, потом ему велели его переписать набело. И долго сидел он в кабинете о. Стефана под рев разбушевавшейся падеры, старательно переписывая листы для отсылки по назначению. И все-таки в то время, когда он разгибал спину для отдыха, представлялся ему одинокая избушка и слепые по углам в жуткой темноте, не спящие и слушавшие рев бури.

Съезд проходил; все миссионеры собирались по местам, торопясь с окончанием дел. Миссия ждала их, созревшая нива требовала жнецов, несмотря на бури, несшиеся над Алтаем, засыпавшие тропы такими обильными снегами, что старожилы не запомнят подобных давно.

За последние дни о. Стефан хмурился, глядя на брата Михаила.

– Что с ним? – говорил он жене, – похудел, осунулся, развеянный... не так уже и к делу относится: готовности не вижу прежней: шлю в Салганду, точно испугался, просит: «нельзя ли после бури?» – не похоже на него... это и не пристало миссионеру бури бояться.

Умные темные глаза Агрипины Ионовны стали задумчивы, и она медленно покачала головой...

– Что-нибудь не так, отец, – сказала она, – его, я сама вижу, забота томит, печаль за кого-то, только о ком он печалится, догадаться не могу...

– Положим, заботиться есть о ком и печалиться тоже, – сказал о. Стефан.

И оба они покончили об этом разговор.

В этот вечер, несмотря на метель, Агрипина Ионовна решила пойти с просфорней Евдокией посетить слепых, о которых её сердце болело. Михаил Васильевич Чевалков –переводчик – пошел проводить их.

Было уже поздно: матушка, только уложив детей, могла уйти из дома и спешила, переговариваясь с Евдокией.

– Тяжело идти тебе? – поддерживала она хромую, – ну, и буря! вой этот жалобно хватает за душу... Посылал ли им сегодня еду, Михаил Васильевич?

– Вчера сам ходил к ним, – ответил он, – жена и ребятишки самого уехали в аил к родным давно, захворал там отец Дарьи... Эти трое слепых, думаю, голодны... Нет, гляжу – хлеб у них, свечка... спрашиваю: «кто огонь жжет? разве Дарья вернулась?» «Нет, – говорят, – не вернулась!». Видно, она свечку оставила им. Чуньджудек веселая такая, и Антип с Софьей тоже: должно быть, день-то чуют, отходят... дверь надо им поправить: насквозь видно в избу... ладно, сени крепки... нынче сделаны... тепло на улицу не выпустят...

Так говоря, они прошли пустырь и по полузанесенной тропе во мгле приближались к избушке.

– Дарья вернулась, – сказала матушка спутникам, – огонь... и как поздно сидят: уже десять часов ночи!

Они неслышно вошли в сени и только когда затворили их, шум бури отошел и затих, заглушенный крепкими стенами. Из избы шла в сени полоса света в широкую щель плохо сколоченной двери, и матушка невольно остановилась у нее, сделав знак молчания своим спутникам.

За дверью мягкий и ласковый голос ясно произносил алтайские слова, понятные матушке, прекрасно владевшей языком.

– И ты, Чуньджудек, и ты, Антип, и ты, старая Софья, и все, которые не видят света так давно, увидите в царствии Господа Бога небесный свет.

– И солнце, и небо, и Алтай? – спросил дрожащий старческий голос.

– Все... смерть – это радость: она придёт и откроет очи слепых.

В избе заплакала женщина

– Это так хорошо, – сказала она, всхлипывая, – наша жизнь – печаль: мы всё равно, что в могиле были, пока не пришел ты... В эти дни мы точно увидели свет: и буря пусть дует, и ветер воет – нам хорошо ночами: ты даешь пить Софье, трешь ноги Антипу, и мне твоя повязка облегчает глаза... ты – добрый.

– Вы мои братья и мои сестры, – ответил молодой голос, – ночью в бурю мне не спится, и с вами легче проводить бессонницу, а когда Господь – наш Отец пронесет бурю, приедет Дарья, вам уже не страшно будет ночами.

– У меня губы засохли от страха, – жалобно проговорила старуха, – а они боялись дойти до меня, точно их приковало к месту... ты угнал от нас страх: черные боятся тебя!

– Бедные, – грустно затрепетал молодой голос, – а днём?

– Днем люди приходят к нам, посылает пищу абыз Степан и матушка, но ночь! Не уходи, пожалуйста, не уходи! Днем мы слышим человеческий голос, а ночь страшна; как завоет буря, Чуньджудек всё чудятся голоса кара-немэ.

– Не бойтесь: я не уйду.

– И завтра, – настойчиво молила старуха, – ради Христа.

– И завтра, и сегодня, пока буря не перестанет... только не говорите никому, что я ночую у вас.

– А тебе не охота спать? – спросил Антип, – ночи ты с нами до света. Мы спим днем во тьме нашей: мы можем спать всегда... а ты?

– Сплю и я днем, – бодро откликнулся он, – не думайте... давайте петь молитву, которую я вас учил.

И он запел песнь Богородице.

И хриплый голос Антипа, слабый Чуньджудек, дрожащий старой Софьи присоединились к нему; и каким упованием звучало это пение! Оно хватало за душу.

Матушка потянула спутников за собою к выходу, её глаза были полны слёз, но их не видал никто во мгле ночи.

– Пойдёмте, не станем смущать его, – взволнованно сказала она на улице, – он их напоит, накормит и утешит... Это – брат Михаил... только молчите об этом и не сказывайте никому: мы его обидим болтливостью нашей, а о. Стефан ещё сердился на него. И более слова не проронила до дому.

Два дня ещё выла буря, и только в вечер третьего приехала Дарья Миронова из аила домой. В этот вечер, подаривший морозом Алтай, брат Михаил пришел к о. Стефану Ландышеву; он смущенно и кротко попросился в Салганду, извиняясь, что его удерживала буря и какая-то слабость, недомогание, которое прошло.

О. Стефан молчаливо выслушал его и вдруг с доброю улыбкой поднял на него опущенные глаза.

– Никуда не надо ехать... ляг сегодня у меня и усни крепче: Чевалков сказал, что Дарья Миронова вернулась... ты заслужил покой, золото мое.

Молния испуга прошла по молодому лицу, и оно стало печальным.

– Я не могу понять вас, о. протоиерей, – сказал он, – Дарья Миронова, почему то... я не устал... мне хочется на дело... простите за ослушание и отпустите... вы мне говорили, что там ждут оглашенные.

А сам пытливыми глазами глядел на о. Стефана, и тому не захотелось его огорчить.

– Ну, Христос с вами, – сказал он особенно мягко, – поезжайте, но берегите себя: нам надо делателей на ниву нашу... обильна она уже колосьями и ждёт жнецов, а в марте отправлю вас в Билюлю.

Брат Михаил принял благословение и ушёл. Он торопился уйти, немного тревожный, и Агрипина Ионовна, вошедши к мужу, сказала:

– Что он словно испуганный и торопится? не сказал ли ты ему чего, отец?

– Намекнул, – улыбнулся о. Стефан, – и испугал действительно робкую душу.

– Не робкую, а смиренную, – раздумчиво покачала она головою, – нет, не смущай его более... тебе бы сердце поразило, если бы ты услышал пение в избушке, эти хриплые дребезжащие голоса, эту молитву Чуньджудек оглашенной, и Софьи дряхлой, и его голос, полный упования! Мне кажется, эта молитва легла у престола Бога, отец.

Его лицо стало серьезным, мягким светом засветились глаза, ему представились эти три человека, свет очей которых померк во мраке ночи, беспомощную жизнь которым осветила любовь горячего сердца, отданного на служение ближним, сердца, рожденного для подвига.

И, склонив голову над бумагами, он крепко сжал веки, чтобы скрыть слезу, ожегшую их, а его верная подруга, ласково положившая руку ему на плечо, сказала мягко:

– Евдокия без слез пение это вспомнить не может... Только не говори ему ничего, о. Стефан, не смущай его душу, которая боится людской болтовни: ведь, он не виноват, что Господь вложил в нее смирение и любовь, что все эти Антипы, Чуньджудеки и Софьи ему братья и сестры, что его сердце болит за них, потому что любит. Это такая светлая любовь!

– Ты права, – сказал о. Стефан, – недаром он ищет пострига: он будет хороший преемник Незабвенному, и я не смущу более его смирения.

А тот, о ком они говорили, ехал уже далеко от Улалы, давно миновав её, в маленьких санках, и утомленная голова его в глубокой дремоте колотилась о дерево саней в нырках, заставляя просыпаться на миг, чтобы опять заснуть без мысли о прошлом, с одной заботой о будущем, о всех этих больных, слабых и хилых больших детях, для которых он пришел сюда, чтобы им принести силы, ум и молодость.