Памяти Архиепископа Владимира

Тихий летний вечер, после знойного дня, представляется нам. Солнце уже скрылось за горным кряжем Алтая, сплошь одетым разнообразною хвоею. В узкой долине разбросан калмыцкий аил, несколько юрт и избушек; а близ них – убогая деревянная церковь. Горные мохнатые вершины тесно окружают аил; вечернею зарею окрашены они в розовый, голубой, синий, фиолетовый колеры; а долины уже «полны свежей мглой», прозрачной, насыщенной ароматом хвои. Вечерние тени в горах не поддаются описанию, а шум и рокот горных вод ласкают слух. Вот по синему небу, необыкновенно глубокому, проплыла одинокая тучка; вот, из-за нее блеснула бледная звёздочка; ещё и ещё – над горой засверкала. Вот, над вершиной огромный, матово-желтый круг полнолуния медленно поднимается из могучего, девственного леса. Мягкий, протяжный, приятный звук по ущелью пронесся, и полилась серебристая песнь православного коло кола по долинам Алтая... Чу! Слышно пение. Православная семья «дикарей», на родном языке своем, дружно поёт песнь Сотворившему вся. – «Е тыным, Каанды алка. Е Каан Кудаим, Суреенду улу Сен еден"…³² Напев чрезвычайно прост; но что же так неотразимо заполняет и слух, и сердце? «Дети природы» поют: душа их поёт хвалу Господу; религиозное чувство простые сердца переполнило; от избытка сердца льется гимн Вседержителю... Истинно, как бы из уст младенец – хвала сия... И язык их – чисто детский, неподражаемый; и детскими очами смотрят они на изображение нас ради Распятого, на твердь небесную, чудное творение Его; и нет теперь в душе их капли сомнений: там одна чистая, детская вера... «Тулар аралап сулар агат... Тулар бажинда сулар турат... Е Каан пудургенин кайкылу»...³³ Они хорошо понимают слова Псалмопевца. Чудный купол нерукотворенного храма Божия над ними и в глубине его лампады теплятся велением Божиим... «Э ончозын иайаган Каан, Саа алкыш иессин»...³⁴ Не вместил убогий храм, деревянный и ветхий, молящихся; у стен его, на лоне природы, совершается вечернее богослужение; едиными устами, единым сердцем славословие поют Всевышнему люди-дети...

И месяц, и звёзды, и тучи толпой

Внимали той песне святой...

Кто научил и вразумил вас, дети Алтая? Кто приблизил, кто, на рамо восприми, ко Христу принесе вас, идолослужителей? Кто эти блаженные ³⁵ чудотворцы, муки духовного рождения вас восприявшие и лучами доброт своих страну сию озарившие?.. Все они десницею Божией вписаны в сердца ваши и память их–в род и род.

Вот один из них, как месяц ясный среди ярких звёзд... Почти двадцать лет вещал он Алтаю глаголы живота вечного. ещё на пути сюда горело сердце о. архимандрита Владимира любовью божественною; обильными слезами оросил он начало пути и трудов своих апостольских, напутствуемый молитвами и благословением старца праведного, великого святителя земли русской Иеремии, в Нижнем-Новгороде... А прощаясь с. Алтаем последний раз, он (уже епископ Ставрополя-Кавказского) рыдал на горнем месте Улалинскаго храма... Немалое число лет миновало после того, как оставил он управление миссиею, а заботы о ней не оставляли его, и душа его болела не только за весь Алтай, а и за каждого алтайца. Он всех и каждого носил в любвеобильном сердце своем отеческом до самой кончины своей.

Но пусть лучше сам святитель свидетельствует о сем. Обремененный трудами новой епархии, недугами своими, летами преклонными, не может он оторвать изумительной любви своей от далекого прошлого. С Кавказа слово его, сильное, святое, любви полное, течет на Алтай; епископ пишет письмо к обыкновенному горцу, инородцу, тем только и знатному, что из идолопоклонства приведен он в ограду Христову...

«Возлюбленное чадо моё о Христе, Сергей Павлович!

Посылаю тебе, во имя Пресвятой Троицы, три рубля. Хотя этот дар мой и ничтожен, но ты, зная, что я посылаю его в знак своей любви к тебе, примешь этот дар с великою любовью и благодарностью.

Подумай же, чадо мое, рожденное мною в святой купели крещения, подумай, сколько большею любовию и благодарностию должна быть всегда исполнена душа твоя к Отцу Небесному, к твоему Спасителю – Сыну Божию, Иисусу Христу, к твоему Освятителю – Духу Святому, ко всей Троице Единосущной, во имя которой крещен ты от меня в водах Чолушманских.

Когда был ты мал, то крещению своему радовался по детскому разуму, именно потому, что «абыз» тебя взял на своё попечение, что ты, поэтому, не останешься раздет и голоден, что отчим твой не будет уже тебя бить немилосердно за горсть курмача, потихоньку съеденного. Но теперь ты уже, по Милости Божией, человек взрослый. Думал ли ты, друг Сережа, о той бесконечной любви, какою возлюбил тебя Господь? О тех несказанных милостях, о тех величайших дарах Божиих, какие тебе дарованы? О том особенном попечении промысла Божия, какое Господь показал тебе? Думал ли об этом хорошенько, и проникалось ли сердце твоё живейшею благодарностию, горячейшею любовию к Небесному Отцу твоему? Пора, пора, милый мой, стать мужем, совершенным по разуму и по сердцу. Не укоряя тебя, сие пишу, а как чадо моё возлюбленное тебя наставляю на добро и о добре Божием тебе напоминаю.

Вспомни: кто ты был и чем ты стал? И чем все милости Божии заслужил? Когда подумаешь, то согласишься, что ничем, что всё тебе дала даром Божия любовь.

Родился ты в пределах Китайских, от отца язычника, и темного, и нищего. Если бы обстоятельства отца были не дурны, то самое лучшее было бы с тобой только то, что ты остался бы жив и вырос здоров; но и ты, как отец твой, как вся родня твоя, как все твои предки, до последней минуты земной жизни своей остался бы темным язычником, идолопоклонником, а по смерти пошел бы туда, куда, как знаешь теперь, идут души всех некрещеных. Не говорю о том, что земной свой век прожил бы ты кочевым соенцем, не только не видел бы, но и не слышал, как живут люди добрые, народы просвещённые; заботился бы весь свой век только о хлебе, то есть как бы сытым всё быть, а ни разу не подумал бы о небе, о вечной жизни; одним словом был бы получеловек, полуживотное неразумное. Но, ведь, и сего мало. Ведь, ты родился, когда на родной твоей земле был голод великий; когда и у достаточных людей не доставало пропитания, тем паче – у твоего бедного родителя; когда не только в аилах, но и по дорогам валялись без призора трупы соенцев, умерших с голода...

Страшное было время. И вот, однако ж, Господь устроил так, что ты со своею матерью и по смерти своего отца не умер с голода, остался жив. Мать твою почти задаром купил чолушманец, чтобы продать с барышом дома. Видно, он не был жестокий человек, позволил матери твоей взять тебя с собою, а не бросил в Соенах на съедение собакам (там всегда это бывает). И вот ты, Божиим промыслом, как Авраам из земли халдейской в землю обетованную, на руках матери принесен из темного Китая в светлую, святую Русь... Думал ли ты, размышлял ли ты об этой милости Божией к тебе, дорогой мой Сережа? Упала ли когда-нибудь, при мысли об этом, из глаз твоих слеза благодарности к Богу? Падал ли ты, размышляя об этом, падал ли когда на колени перед Богом, столько тебя возлюбившем, так тебя пожалевшим, от голодной смерти тебя избавившим?..

Но и тут не конец милостям Божиим к тебе. Главная ждала тебя впереди. Попади ты с матерью к какому-нибудь калмыку алтайскому, не бедному и не злому, он бы вскормил, вспоил и вырастил тебя, как сына или хоть кул-ошкош. Что вышло бы из тебя? Такой же, как и он, калмык полудикий. Правда, когда стал бы ты большим, может быть, встретился бы с каким-нибудь миссионером, услышал бы от него раз-другой о христианской вере, о святом крещении. Но, слушая его, поверил ли бы ему? Послушался ли его? Мало ли на Алтае калмыков, десятки раз слушавших слово Божие и умирающих некрещеными? Могло случиться, что и твоё сердце с годами, с возрастом жизни твоей, ожесточилось бы, уши твои стали бы глухими, и ты, проживши много лет в земле святой, христианской, так бы и умер некрещеным язычником, а может быть – богопротивным камом. Но Господь, Милостивый и Премудрый, что с тобою устроил? Мать твоя досталась нищему человеку при Телецком озере, нищему да и жестокосердому. Женившись на матери твоей, он не считал тебя не только сыном, но и человеком, а разве – собакой худой. Да и свою собаку порядочный человек жалеет больше, нежели тебя твой неродный отец. Давно это было, но я как сегодня вижу на твоем детском тельце раны и струпы от побоев этого жестокого и немилостивого калмыка. Как сейчас, вижу твоё детское лицо сухое, сморщенное, как у старого старика, со складками кожи на щеках, на лбу, под глазами, как у восьмидесятилетней старухи; только твои глазёнки ярко светились, с жадностью глядели, – где бы увидать что-нибудь съестное; вижу обрывки какой-то мерзкой шубенки на голых, грязных, никогда не мытых плечах! И что же? Ведь, оный немилостивый человек был твой благодетель, он был орудием благости Божией к твоему счастью телесному, а паче – душевному, к добру временному, а паче – вечному. Его нищета, заставлявшая тебя голодать, его жестокость, заставлявшая тебя страдать, ведь, и навели тебя на мысль уйти от него и от матери твоей в хорошую землю, к абызу, креститься. И для этого Господь устроил дело наилучшим образом, послал за тобою не простого абыза, а самого начальника абызов, меня, грешного архимандрита. Ведь не остановись мы на том берегу Телецкого озера на короткое время, ты не спустился бы на берег, не уехал бы с нами, – и тогда еще, Бог знает, что с тобою было бы. А, ведь, тогда останавливаться на берегу том мне не было никакой надобности; я сделал это по просьбе Павла Дмитриевича Тренихина; ему надобно было видеться по своему торговому делу со стариками: Чоком, Маскачаком и другими пелинцами.

И, вот, ты, руками архимандрита и его о. диакона (Мих. Вас. Чевалкова), в первый раз от рождения (по свидетельству бабушки твоей, матери неродного отца), с мылом вымыт был в воде Телецкого озера, одет в белую новую рубашку, напоен чаем с сухарями, которых ты раньше не видал, покормлен и говядиной, которой запаха давно не слышал. – Помнишь ли ты это? Не забыл ли? Если не забыл, то размышлял ли о такой милости Божией к тебе, благо дарил ли от всего сердца за это Милосердного Отца Небесного?.. Думаю, что ты уже забыл; а я, Сережа, не забыл и, вот, сказываю тебе, как, сидя со мною рядом на большой лодке, когда мы от Пели плыли к монастырю, ты что-то держал на коленях в рубашке и мне показывал. Это оказались сухари, тебе казаком Федоровым на дорогу данные. Тебе приказано без спросу не есть, и вот ты, хотя уже сытый, глядя на такое съестное богатство, спрашиваешь меня: «можно ли тебе это есть, когда захочешь?» Ответ получил: «можно», и в твоих глазах видна была мысль: «вот, дескать, какое время пришло: когда хочу и сколько хочу, есть могу». Без сомнения, не помнишь ты и это: когда мы садились в лодку плыть по Телецкому, ты увидал на берегу несколько зерен проса, просыпанного Тренихиным, при продаже пелинцам, схватил меня за руку и, указывая на эти зерна, как будто что дорогое, твердил: «тару!»... давая разуметь, что надо собрать, и услышал ответ, что у нас дома – больше есть.

А что всего важнее, что всего дороже, к чему тебя Господь и создал и к чему тебя из-за границы, из Китая живого перевёл, это совершилось на Чолушмане, при храме Усть-Башкаусском. Моею рукою грешною, юный соенец Козорок, в освященных водах Чолушмана, крестился во имя Отца и Сына, и Святого Духа, получил святое имя Сергий, сделался сыном Божиим по благодати, получил в святом миропомазании печати дара Духа Святого, а в церкви Усть-Башкаусской, Свято-Алексиевской, сделался причастником Тела и Крови Христовой, вкусил от источника бессмертного пищи небесной, стал наследником небесного царства, вновь родился чистым не только по телу, но и по душе, получил для себя от Господа спутником жизни ангела хранителя, а в Павле Дмитриевиче – второго отца, крестного. – Вспоминаешь ли ты, Сережа, об этих милостях Божиих? Об этих дарованиях любви Божией к тебе? Чувствует ли душа твоя благодарность Богу за эти дары? Чувствует ли сердце твоё любовь к Богу, твоему Благодетелю, твоему Спасителю, кровь Свою за тебя на кресте пролившему, ею тебя очистившему, от диавола освободившему, от козней и когтей камских избавившему?

Не ты один, – сотни многие крестятся каждый год на Алтае; но тебе, в сравнении с ними, больше милостей, больше любви показано. Крещён ты был на Чолушмане; но не оставлен на Чолушмане.

Ты не помнишь, Сергей Павлович, а я хорошо помню разные случаи с тобою в Чолушманском монастыре. Укажу на один. Мне надобно было оставить вас в монастыре, ненадолго съездить с Михаилом Васильевичем на Улаган. Перед этим, наш бывший Козорок был весел, сыт, одет, приласкан; он ходил, заложа руки за спину, и пел стихами соенскими свою судьбу: как ему жилось хорошо при отце родном, как тогда стоил он доброго коня, как он при неродном отце стал ничего не стоить, как тебя стали обижать, бить, в голоде держать; как теперь тебе хорошо, ты уже никого не боишься, никто тебя не посмеет обидеть, иначе – ты абызу скажешь... И вдруг ты видишь, что меня провожают куда-то, я уже сажусь в седло; тебе показалось, что я уже совсем уезжаю, значит, тебя оставляю на прежнюю несчастную, беззащитную жизнь; ты схватился крепко своими ручонками за стремя седла моего, с детским криком и слезами, и ручонки твои замерли, так что едва-едва могли из них выручить стремя и успокоить тебя обещанием скорого возвращения моего. – Этот случай тебе рассказываю для того, чтобы высказать тебе желание моё и просьбу мою. Как ты крепко уцепился, было, за стремя мое, чтобы не разлучиться со мной, по твоему мнению, своим благодетелем и покровителем, так, друг мой, держись и паче того крепко держись верою и любовию Господа Бога, единого истинного Благодетеля и Покровителя твоего.

Помнишь ли, Сережа? Нет, не помнишь, что было, когда на возвратном пути ненадолго останавливались мы на том берегу Телецкого озера, где я взял тебя сперва, – Увидевши спустившихся сверху пелинцев, ты смутился духом, боялся, как бы они тебя не отняли, и всё время, пока мы тут были, ты всё около меня держался, тебе было не до чаю, не до еды. Затем, когда время наступило плыть, ты прежде всех забрался и засел в лодку, но всё ещё не совсем спокойный. Только уж когда я и все спутники наши вошли в лодку и она двинулась от берега, ты не только успокоился, но пришел в особенную радость, встал на свои ножки детские и, обращаясь к оставшимся на берегу пелинцам, держал им такую речь: «прощайте, кланяйтесь матери, кланяйтесь ребятам (товарищам-сверстникам), скажите им, что я в хорошую землю поехал»... Затем Сергей наш уселся на носу лодки и начал с зажмуренными глазами интересное представление, на соенском наречии, как камы камлают. Представление было так картинно, переходы от медленного, тягучего пения стихов к быстрой болтовне так оригинальны, что все, бывшие в лодке, не могли удержаться от смеха; а гребцы-чолушманцы нередко бросали вёсла от смеха неудержимого. Кончив это занятие, своим этим насмешливым изображением язычества как бы навсегда распростившись с миром язычества, Сергей обратился мыслию и сердцем к миру христианскому, к той хорошей земле, в которую поехал, к царству Христову на земле, стал вспоминать те молитвы и святые слова, какие только он успел услышать и не забыть, то: «Э Каан Кудай Иисус Христос», то: «Э Каан кайрлагын» и тому подобное. Кто его всему этому научил? Я тогда думал и теперь думаю, что это душа, хотя детская, но святым крещением Божией благодатью просвещённая, хотела, сама того не ведая, воспеть, восторжествовать победу над темным миром языческим и выразить свою радость о вступлении в царство любви Христовой.

Рассказываю тебе, друже мой, об этом не ради того только, чтобы рассказать забытую историю. Нет, из сказанного особенно не забудь и часто вспоминай свои слова: в хорошую землю поехал. Тогда ты сам хорошенько не понимал, что говорил. Теперь ты вырос, понимаешь ли весь смысл этих слов? Понимаешь ли вполне, Сережа, насколько лучше китайской языческой земля русская, православная? Понимая это, ценишь ли вполне Божий дар? Благодаришь ли за это Бога-Благодетеля? Дышит ли, живет ли сердце твоё любовию ко Христу Спасителю, к церкви святой, к братьям-христианам? Жалеешь ли о своих единоплеменниках, остающихся до смерти и погибающих в бездне языческой, в служении Диаволу?

В хорошую землю поехал. Да, – в хорошую. Но есть ещё лучше этой. Где же? – спросишь. Там, куда вознесся твой и мой Спаситель, Господь наш Иисус Христос, куда Он тебя и всех нас зовет, где Он всех нас ждёт с любовию. Чтобы в ту «хорошую землю» достигнуть, надобно приготовиться доброю жизнью на настоящей земле. Как ни хороша теперешняя земля, но всё же на ней встречаются болезни, печали, воздыхания и смерть; а там уже нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная, в радости вечной. Вот куда, друже мой, заранее готовься; вот куда заблаговременно собирайся. Дай Бог тебе со мною, благополучно проплывшему некогда Телецкое озеро, благополучно переплыть всё житейское море и достигнуть вечной спасительной пристани, безопасно пристать к берегу небесной блаженной земли и вечно жить там с Богом и со святыми.

Я сказал, что ты, крещеный на Чолушмане, не был оставлен на Чолушмане. Думаю, что ты не забыл и никогда не забудешь, куда был ты привезен и где ты провел ранние годы твоей юности. Улала, Улалинский храм, Улалинский наш дом, слепец дедушка Максим, которого ты в церковь водил, а он тебя учил по-русски разговаривать. Улалинское училище, где ты учил грамоту, письмо, а главное – Божий закон, православную веру, священную историю, святые молитвы, священное пение, а в церкви – молебну службу великомученику Пантелеймону и прочее, – всё это, я верю, ты хорошо помнишь и держишь с любовию в сердце своем. Дай, Господи! Но только всё это считай за дары любви Божией к тебе, дары такие, какие не только всем, но и частию многим не достаются на долю. Цени же всё это, милый мой; за любовь Божию плати любовию к Богу; страшись Его, Милосердого, огорчить не только делом худым, или словом худым, но и мыслю худою. Не забывай в молитве покойного дедушку Максима и всех своих добродетелей, добру тебя учивших.

Докончу уж речь свою сказанием о милостях Божиих к твоим родным; и эти милости ты должен помнить, и за них благодарить. – Помнишь, как я внушал тебе молиться Господу Богу за твою родную мать, чтобы, дал Бог, и она крестилась? Твоя детская молитва была услышана. Когда мы с тобой приехали на Чолушман в побывку, то мать твоя уже была православною христианкой, а у нее на руках – после тебя родившийся, братишка твой Макарий... Помнишь, какой он был болезненный? Помнишь, что мать твоя, жалея его, согласилась с ним расстаться, отдать его нам, в приют Улалинский? Помнишь, какой из него вышел ребенок чистенький, здоровенький, умненький, ласковый, в ранние лета богомольный, благодаря материнскому уходу Софьи Васильевны и прочих сестер приюта? – Потом мать твоя не утерпела, сама пришла в Улалу. Для чего это так устроилось? По милости Божией. Ей Господь не судил долго жить, а умереть ей всего было лучше в Улале. Помнишь, ведь, она последние дни прожила в улалинской больнице, в том же доме, где и приют, под попечением тех же сестер, которые ухаживали за Макарушкой? Тут она приготовилась встретить и встретила смерть по-христиански. Не милость ли это Божия к ней? И не следует ли тебе за это благодарить и любить Господа? Теперь ты и дома, и приходя в церковь, можешь молиться за свою родную мать с отрадною верою, что молитва твоя о её душе будет на пользу ей, а особенно – воспоминание её на проскомидии. – А Макарушка? Дорогое, незабвенное дитя! Он, вот, раньше нас с тобою доспел на тот свет. Дай Бог и нам быть там, где он теперь. Скончался в детском возрасте; любящий Господь рано позвал его к Себе; для чего? 1) чтобы, когда он вырастет, злоба людская не изменила на худое непорченный разум его, и лесть людская своим коварством не прельстила его на злые дела; 2) для того, чтобы, переселившись на жительство к ангелам небесным, вместе с ангелами он молился за тебя, родного брата своего, остающегося на земле. Не есть ли это особенная милость Божия к нему и к тебе? Как не благодарить тебе за это Бога, как не платить за Его любовь своею любовию?

Нелегко было тебе расстаться со мною, когда я оставлял миссию, а особенно – когда совсем уезжал из Сибири. Но, ведь, и мне было жалко, в числе многих других, особенно тебя, моё чадо по духовному рождению. Может быть ты, по юношеской рассеянности, и забывал меня грешного; а я нигде тебя не забывал. Хотелось мне знать и я, по возможности, узнавал, где ты и что с тобой? Слышал я, что ты, духовно родившую, вскормившую, научившую тебя миссию оставил и удалился куда-то на сторону... Надобно ли тебя уверять, что я об этом крайне поскорбел? Невольно спрашивал я себя: неужели наши и миссии труды оказались напрасными? Боялся, как бы ты не попал в такое общество, к таким людям, которые тебя, ещё неутвердившегося, молодого человека, могут сбить с хорошей дороги и направить на худую. Теперь слышу, что Сергей мой возвратился к своей кормилице миссии и поступил на служение ей, в должности толмача. Весьма радуюсь и благодарю Бога. Да утвердит и укрепит Он тебя в истинном пути; да будешь слуга Божий, слуга святой церкви, слуга спасения ближних, усердный, нелицемерный, трезвый, богобоязненный, кроткий, учительный, заботливый о собственной чистоте, телесной и душевной, стараясь прежде всего себя учить святому закону – и чтением, и добрыми делами, а потом и других – как святыми рассказами, так и примером жизни своей. Видишь, сколько милостей к тебе Божиих: великих и особенных? За них благодари Господа не только сердцем, не только словами молитвы усердной, но и делая добро для людей, какое только сможешь; любовь к Богу покажи любовию к людям.

Когда ты ещё был ребенком, я думал: вот, Сергей вырастет, научится и вере православной, и благочестию христианскому, будет этому учить других; и в душе его воссияет свет Христов, он не утерпит, чтобы этим светом не поделиться с другими. Когда поймет, как благ Господь, то не утерпит, чтобы другим не рассказывать о делах благодати Божией, изображенных в Священном Писании; сам узнает евангелие Христово, и не утерпит, чтобы не возвещать сие Евангелие другим неведущим. Кроме близких по жительству алтайцев, далеко за границей у Сергея есть его близкие по плоти, родня его отца и матери, соенский народ, погибающий без веры во Христа. Теперь ещё рано; но когда придёт Сергей в зрелые годы, не потянет ли его на место родины его, быть там благовестником? Конечно, к этому надо приготовиться и приготовиться хорошенько, сперва тут дома, под крылом миссии, сперва напрактиковаться над алтайцами, а потом, когда Господь позовет, – двинуться и дальше Алтая... Дай Бог, чтобы это желание моё когда-нибудь исполнилось, если на то будет воля Божия; а пока работай, друже, на том месте, на котором поставлен.

Видишь, чадо моё возлюбленное, как много написал я тебе. Старая рука моя водила пером по любви отеческой и по заботливости о тебе... Мои лета достигли возраста старости, да и дел по службе не мало. Поэтому не только такое длинное письмо, но и коротенькое едва ли когда соберусь написать тебе, если бы и ещё пришлось мне сколько-нибудь прожить на этом свете. Поэтому сии строчки прими, Сережа мой, как последнее предсмертное отеческое завещание и наставление на всю твою жизнь. По временам прочитывай его с такою же любовию, с какою писано. И до старости доживешь, вспоминай меня в своих молитвах; не забывай, когда и умру, – что был вот на этом свете человек, грешный архиерей, который Сергея Павловича любил, как родного сына, и больше родного сына...

Призываю на тебя, чадо мое, Божие благословение: на твоё тело и душу, на занятия и труды твои, на отдых твой, на молитву твою, на доброе чтение и добрые беседы твои, на мысли твои и добрые намерения твои.

Недостойный Епископ Владимир, бывший Бийский, потом Томский и Семипалатинский, ныне Ставропольский и Екатеринодарский. 3 марта 1888 года. Губернский город Ставрополь Кавказский.

Если захочешь доставить мне утешение, напиши о себе подробно и откровенно, как сын отцу».

Так же отечески и ещё с большею любовью относился святитель к сотрудникам своим, и духовным и светским. Вера, любовь, ревность его в деле Божием были необычайны, изумительны, чисто апостольские. Некоторыми фактами, лично нам известными, вспомянем наставника нашего, иже глагола нам слово Божие.

«Дик и страшен верх Алтая, вечен блеск его снегов», – сказал поэт. «Алтай великолепен, как Афон», – писал один из начальников миссии. Каждый из них своим оком смотрел и оба правы. А мы прибавим: Алтай – чудное творение Божие. Это особый мирок, прекрасный и своеобразный, совершенно чуждый шума, суеты, лжи цивилизованных колоний и доселе сохраняющий как бы печать пер возданной красоты. С вершин Алтая человек видит море гор, одну краше другой, видит множество вод, всюду – леса вековечные: на горах – опять горы, до поднебесья, и там – венцы серебра белоснежного. Внизу, иногда под ногами, и бури глас, и дождь; а на вершине – глас хлада тонка, невозмутимая, святая тишина и мирно солнышко сияет. Смотрит человек в необъятную высь лазурную, смотрит и вниз, на ущелья бездонные и, подавленный грандиозным величием картины, десницею Божиею изображенной, ощущает он нечто необычайное в существе своем: сознание телесного ничтожества своего, высокий восторг, необыкновенный подъем духа. Здесь вдали от людской суеты, человек чувствует себя ближе к небу, и мысли его невольно изменяют обычное своё неизменное течение.

«Там – суета, вражда и битва,

Здесь – мир, любовь, за всех молитва»...

Здесь турист, интеллигент маловерующий, пишет на скале: «грешник, нет места здесь твоим страстям»...

Любовь Спасителя мира к горным высотам перешла и к последователям Его. Часто вершины Алтая видят стопы благовестника, возвещающего мир. Восходя на горы заоблачные, носит он в сердце Христову любовь; в дивных красотах Алтая Творца созерцает он; душа его исполняется трепетным радованием, уста – Богохвалением; немощное тело духовно укрепляется на труды благовестия... А труды эти, по истине, ужасны бывают. Не говоря уже о кознях вражеских, по пятам следующих за работником Христовым, самый путь, самые способы передвижения, смотря по времени года и местности³⁶ являют миссионеру многое множество препятствий, бед и скорбей.

Приснопамятный о. архимандрит Владимир многократно бывал на Телецком озере, в Чолушмане; не раз следовал оттуда в Улаган, подъемом Иолузун. Это почти отвесная стена, с зигзагообразною тропою по уступам её, на протяжении около трех верст. С вершины этой стены путник видит ещё большую стену на противоположной стороне ущелья, а над нею – гору «в шапке золота литого», с вечным снегом, с потоками снежных вод, падающими с головокружительной высоты; а внизу, в самом ущелье, – довольно обширную реку Чолушман, в виде ленточки, людей и лошадей – как точки... Бывший Томский губернатор, Андрей Петрович Супруненко, спустившись с этой стены и, осеняя себя крестным знамением, сказал: «сохрани, Господи, меня и детей моих от подобного путешествия»...

Однажды о. архимандрит, побывши на Чуе и китайской границе, проехал на грозный Архыт, к киргизам-Кираевцам. Времени потрачено было много; а нужда надлежала побывать ещё и в верховьях Катуни-реки, в Катанде, на Уймонах. С Архыта туда (чрез Усть-Чую) – далеко, а надо скорее: «Нет ли короткой дороги?» – «Есть, – говорят проводники бывалые, – только опасно: страшные места там есть; лучше лишних сто верст объехать». Подумал о. архимандрит, сел на лошадь и говорит: «прямо на Уймон с Богом».

Едут. Погода ненастная, дождливая. Между спутниками, на остановках, только и речи о невозможности проезда в такую непогодь. Тревожное настроение увеличивается, по мере приближения. Опытные ездоки поговаривают, что надо вернуться. О. архимандрит молчит весь путь, погруженный в молитву. Наконец, вот и остановка. Спутники отказываются ехать: грунт и камни мокры; тропа – для одной лошади с вьюком, – неровная; на этом пути «прискорбном» то справа, то слева – обрывы в черное ущелье: там смерть ждёт не осторожного путника... Опытный глаз о. архимандрита находит смелейшего из проводников. Убежденный, упрошенный, обнадеженный обещанием помощи Божией, проводник слезает с коня, берет его за повод и идет на верную смерть. А о. архимандрит, воззрев на небо, с обнаженною головою, кратко молится, осеняя путь благословением и, со словами: «с нами Бог!» отправляется вторым, не сходя с лошади.

Умное животное каждый почти шаг, прежде чем опереться, ощупывает почву: инстинктивно оно боится пропасти. Спутники, пораженные смелостью передовых, остановились было; но затем поспешили за ними, кто верхом, кто пешком. Несколько десятков минут страшных, мучительных, долгих, казавшихся днями... Гробовое молчание, – только разве сдвинутый ногою лошади камешек застучит по скалам, на полете в бездонную пропасть, и замрет его стон в глубине... Но вот, вдали, – радостный крик передового: «Ку-дайга-а-а ба-а-а-ш!» (слава Богу)... О. архимандрит, достигши безопасного ровного места, где проводник уже ожидал его, сошел с лошади, снял шляпу, перекрестился, до земли поклонился и зарыдал... Через несколько минут благополучно прибыли остальные спутники; радость написана была на лицах их; шумному говору и восклицаниям не было конца. После отдыха отправились в дальнейший, уже не столь опасный, путь, славя Бога.

Неохотно, всегда тревожно оставлял Алтай о. архимандрит по делам службы. И всегда – спешил. Из Бийска, например, до Томска (520 в) он не более двух – трех раз отдыхал на станциях или у священников; на весь этот путь тратил не более двух суток. Даже будучи Бийским Улу-абызом (Епископом), он брал с собою в путь только одного диакона; а сей, умудренный опытом, всегда запасался для себя немудрою снедью. Ночью, на езде, о. диакон подтянет к себе мешок с припасом и утоляет свой голод. «Ты что там, дьякон, ешь?"– «Каральку (калач), Ваше Преосвященство». – «А... и – ладно, хорошая?» – «Славная, Ваше Преосвященство». – «А ну-ка, дай». Просимое подано, и епископ черствым хлебом подкрепляет силы свои...

Весна 1881 года застала Епископа Владимира в Томске. Сначала тепло раннее погнало снег, Томь поднялась, и 2-го апреля начался ледоход. Сообщение с заречной стороной совершенно прекратилось; тракт переведен на ст. Яр. Была уже шестая седмица св. четыредесятицы. Владыка рвался в Алтай: надо поспеть в родную миссию к Светлому празднику заблаговременно. Внезапно настала стужа с резким ветром. Томский исправник (Ив. Ст. Л-в) потребовал справки о переправе и, получив рапорт Спасского волостного правления о том, что переправа, за ледоходом, невозможна, пишет: «Ваше Преосвященство! Прилагаемый рапорт я получил сию минуту. Если и теперь Вашему Преосвященству угодно будет отправиться, то через два часа я выеду на Яр, чтобы, по возможности, устроить переправу для Вашего экипажа; хотя сомнение в успехе моих мероприятий не оставляет меня». Владыка отвечает: «И. С-ч! Хотя ваше личное отправление есть мера чрезвычайная, но в виду чрезвычайных обстоятельств (которые, надеюсь, со мною вперед никогда не случатся), я обращаюсь к вам с чрезвычайною просьбою – отправиться. И я считаю за лучшее то же через два часа (т. е. в 4 ч.) скорее отправиться. Рапорт Спасского волостного правления говорит, что перекладная почтовая повозка может быть переплавлена. Полагаю, значит и – тарантас? Ибо много ли он больше почтовой повозки; можно, ведь, и колеса снять, отдельно переправить. Не говорю о поклаже. Конечно, всё это – завтра утром. А нам бы с вами хоть в Ярское сегодня. Итак, и мне к 3-мъ часам коней надобно, ибо теперь до 4-х часов ждать нет причины, а всё же раньше – посветлее. Преданнейший слуга ваш, Епископ Владимир»³⁷. Этот самый исправник ещё 9-ти летним мальчиком лежал в Томской семинарской больнице и после никогда не забывал посещений и утешений о. инспектора Владимира, который, года четыре спустя, нарочно приехал в одно из духовно-учебных, заведений г. Москвы (проездом через нее), чтобы отыскать и приласкать, и гостинцами наделить того же мальчика, сына Алтайского миссионера

Пришлось исполнить желание Преосвященного. А ветер крепчал, холод усилился, уровень воды в Томи понизился и ледоход задерживало. Послан на Яр земский заседатель (Григорьев), едет исправник; изготовлена большая лодка; свыше 100 человек народа собрано. Владыка ночевал в Спасском и прибыл в Яр утром 6 апреля, в великий понедельник. Он озяб, а квартира – холодная. На реке треск, ломка, шум и свист ветра; густая масса льда, прижимаясь к берегу, на ходу стирает палки и доски в мелкую щепу; смотреть страшно и стоять холодно – руки коченеют. Плыть решительно никто не соглашается, толпа шумит; – «тут – прямо смерть!"– Докладывает исправник Владыке; а он, печальный, ходит по комнате и остается непреклонен, – «надо спешить, давно ждут меня: надо сейчас же плыть». Полиция прибегает к средству, яко бы согревающему, смелость возбуждающему, и щедро угощает народ вином; а время идет, и опасность не уменьшается. Хотя лед уже не сплошной, появляются свободные от него небольшие водяные поля, но каждую минуту они снова закрываются надвигающимися новыми массами льда, который с треском наваливается на передние глыбы... Исправник решительно заявляет Преосвященному, что плыть – опасно, что он ответственным лицом является за жизнь Владыки; что-то упоминает ещё о законе, который обязывает задерживать рискующих плыть в такую пору. «Жизнь человеческая в руках Божиих, – отвечает Преосвященный, – а закон, вами указываемый, к миссионерам трудно применить. Подождем ещё и, если откроется путь, немедля им воспользуемся»... Возражать было нечего. Колеса с тарантаса сняты, поставлены в лодку, как и тарантас, осями на борта. Нашлось до двадцати смельчаков. А вот и сам Владыка идет к переправе, опираясь на трость; народ обнажил головы, Преосвященный благословляет. В это время во всю ширину Томи появляется широкая полоса воды, свободной ото льда. Владыка указывает рукою, спешно прощается с исправником, молча входит в лодку, а за ним спешат перевозчики. К лодке привязан канат, и конец его оставлен на берегу. Быстро отчалили от берега, быстро плывут; а сверху на них ещё быстрее надвигаются ледяные поля, а ниже их лед еле движется. Расстояние между берегом и пловцами – более 150 сажень; канат с лодки опущен и тянут на берег. И в то же время, в несколько минут, лодка – между льдами; слышен шум и треск льда... Сердце замерло у зрителей; а у лодки творится что-то ужасное; трудно разобрать: от резкого ветра глаза застилает. Но вот, видно, что перевозчики все – на льду, у лодки; одни рубят топорами лед у боков её, другие лодку раскачивают; снова гребцы – в лодке и ринулись с нею в реку; дружно работают вёсла; быстро летит лодка; пловцы уже на средине реки... Но вот, несколько груд льда в нескольких пунктах стремятся на утлую скорлупу. Лодка лавирует между ними; а Преосвященный стоит и осеняет путь крестным знамением. Вот, ещё раз выскочили гребцы на лед, рубят его, лодку качают, снова вскакивают в нее; ещё несколько дружных взмахов вёслами и пловцы – за рекою... Все вздохнули с облегченным сердцем, все, как один человек, обнажили головы и набожно перекрестились. Крестился несколько раз и исправник; на глазах его слёзы и думает он: «если бы и мои детки за рекою ждали меня, и я бы поплыл»... «Какой же это, Ваше В-родие, Архиерей такой смелый? – спрашивают мужики, – и какая нужда ему такая, чтобы на смерть соваться?»... – «Это, братцы, миссионер; он всегда в такой беде живет; сердце своё он Богу отдал; Бог его и ведет теперь, Бог и хранит», – «Знамо, что – Бог. А только и старики наши такого Архиерея не видывали; и не токмо что Архиерея, а и попа в ледоход не плавливали»... Возвратившиеся ямщики известили, что до первой станции за переправою (Варюхиной) тарантас Епископа несколько раз погружался в ложбинах в вешнюю воду и багаж был подмочен. Однако же Владыка, претерпев различные беды, в пути сем, перебравшись ещё через несколько рек, прибыл к пастве своей возлюбленной в дни страстной седмицы, как и желала душа его...

Теперь он в Горней стране; но и оттуда душа его, бесконечно любившая Алтай, молится за него и его обитателей у Престола Создателя, сотворившего мир и людей, Создателя, любящего своих избранников, одним из которых был Архиепископ Владимир.