На Телецком озере

Памяти архиепископа Владимира (г. Казани)

Переплетаясь над озером, тихо дремала поросль, поднимавшаяся до тёмных сосен и могучих кедров, широко раскидавших ветви над скалами.

Озеро нежилось в тихих берегах; солнце, проникая в воду, золотило камешки, казавшиеся прекрасными в воде, странные, пористые камешки. А у самой воды зацветали стебли лука; камыши и папоротники переплелись с крыжовником, опускавшимся к ним с уступов, с крушиной, ольхой, черемухой и смородиной, которых теснили и гнали к озеру лесные владыки – сосны и кедры, заполонившие верха.

Узенькие листы барбариса и алые цветы шиповника зеленели и алели среди более темной листвы других пород, а скалы, выступая из них, то белели породами мрамора, то выставляли зелёные яшмовые выступы, то розовели или плитами серого мрамора тянулись к свету.

Земля выставляла на солнце своё богатство, и редкие путники с восхищением смотрели на эти девственные, века, стоявшие нетронутыми, берега. Водопады гулко шумели, стремительно падая с уступов, и нежные красавицы козы прекрасными умными глазами глядели на озеро из-за стволов родного леса, а горы поднимались одна выше другой; оснеженные, точно покрытые на вершинах покровами, они уходили в небо, и облачка курились на них, как дым кадильный на жертвеннике Создателя мира, в благодарность за созданную Им красоту.

Так казалось красивому старику в одежде священника с карими умными глазами, глядевшими поверх очков на эту пролесть в чудное июльское утро из слегка качавшейся по легкой зыби озера большой лодки, в которой гребло 12 алтайских гребцов. Старика окружали два священника, молодой голубоглазый диакон, два-три певчих, келейник, толмач и ещё один господин, видимо не принадлежащий к духовному миру. У него было доброе умное лицо, и он тоже любовался на красоту, открытую перед ними.

– Да, – продолжая начатый разговор, сказал священник, – вот тут мы с тобою, диакон, помнишь? Едва не нашли конец себе.

– Вы себе представить не можете, голубчик, – обратился он к господину, – как эта красота в бурю меняется! А мы, миссионеры, видали это место зимою в декабре. Печально оно и страшно, мой друг.

Он даже закрыл глаза, представив себе этот чудный Божий мир оснеженным и мёртвым.

– Зелень вся трауром кажется, – после минуты молчания начал он опять, – а озеро с заберегами белыми – бездонной полыньей; глубина, ведь, страшная тут... бездонная глубина!

– Помнишь, дьякон?

Дьякон кивнул головой и ушёл на нос, заглядевшись на дали.

– Жили мы с ним в Кебезени. Миссионер местный уехал: болен был... пути – последние, и пришлось нам с дьяконом его заменить: не отрывать же от стада пастыря? Живем в глуши тихо: дьякон мой тосковал тогда: малютку схоронил единственного, жену к родным увёз и весь в дело ушёл, от тоски спасаясь... И в один день холодный приехал к нам инородец, натерпевшийся голоду и холоду, и доложил, что послан из монастыря Чулушманскаго: «отец-де игумен умирает и причаститься пожелал!»

– Как, говорим, пробрался?

– Да всяко, говорит, страшно... на лодочке плыл и берегом четыре дня... И решили мы тоже пробраться: не бросать же было старика, кончавшего жизнь, без последнего утешения? Берегом да водою, только бы буря не хватила... Дьякона я с собой взять побоялся, но он мне в ноги упал: «Возьми, о. архимандрит!» Ну и взял... Не стал противиться... Признаться – рад был спутнику такому... труден путь тут зимою, но всё ничего: подвигаемся... верст 40 до ночи проехали. Заночевали в палатке. Но с ночи ещё ветер подул снизу. Я смеюсь: подгонять нас будет! а проводник хмурится... угрюмый стал. Едем, значит, у озера – страшное, черное выскакивает на лед, бьется... Снег обдает водою... Хлестнет такая волна из пучины и лед расколет силой удара могучего. Мы дальше ехать старались от воды... К полдню снег пошел, глаза слепит, ветер воет ужасный, и точно из пушек стреляют – это от тяжести волн лед трещит! Проводник с лошади слез: дорогу ищет к камням прибрежным... О дальнейшем пути мы мысль покинули; в уме только и на языке, где бы бурю переждать. А кругом – рев, свист... ужас. Внезапно всё это покрыл ужасный удар... Ну, думалось мне, что гибну я, и, крикнув заглушено, я схватился за шею упавшей лошади. А среди хаоса и ужаса и я, и дьякон, и проводник увидали, что перед нами поднялась черная стена и обдала нас холодными брызгами, а лед заколебался под ногами. Проводник дико вскрикнул: лошадь его ухнула в раскрывшуюся бездну и тянула его за собой, а он в паническом ужасе не мог распутать повода, врезавшегося ему в руку. Помню, как дьякон выхватил нож дорожный и, бросив лошадь, подполз к самому краю льдины, у которой, обливаемый черной водой, бился проводник; несколькими ударами ножа он обрубил повод и освободил руку проводника, а лошадь обрушилась в пучину. Теперь он вел нас просто по инстинкту, всё прямо, повернув от разверзшейся бездны; и мы-то шли ползком, то, поднимаясь, брели среди слепившего глаза снега и треска льда, а лошади тащились за нами. Как он не потерял голос, бедный! – кивнул архимандрит на дьякона, – кричит: «Сюда! сюда!..» а мы за ним, как овцы за проводником! И – вывел: из тьмы прямо на нас точно надвинулась огромная скала берега, нависшая вон там, смотрите... видите эти щели, голубчик, глубокие, промытые водою? Они хорошо укрыли нас от непогоды. Тут и проводник опомнился... Набрали хворосту много и грелись у костра... помню это пламя, то взвивавшееся к небу, то почти утихавшее и стлавшееся по льду. Уснуть мы боялись, боялись разбить палатку, голодом и холодом проведя эту ужасную ночь. А когда мы засыпали, дьякон будил нас, зная, что сон – наша гибель. Видите, человек он не большой и не сильный, а сила его, голубчик, в сердце смелом была.

– Слышишь, дьякон, я говорю о чьем-то смелом сердце?

Тот потупился и загляделся на скалы берега, точно был виновен в чем, а архимандрит тихо улыбнулся доброй улыбкой и продолжал:

– Наутро точно и не было бури: ещё ночью унялась она... Снег только валил до утра; а утро встало ясное морозное, и чудно было глядеть, где вчера бездны были, пучина открытая – всё льдом затянуло: зима мосты быстро кует. Путь свой продолжили мы, но о. Варсонофия в живых не застали: без нас упокоился он... Так, видно, суждено было от Бога. Отдохнули мы в монастыре и назад пустились, схоронив его. Но часто мне снится эта буря зимняя, и, не поверите, друг мой, иногда просыпаюсь я и кричу: «ах, дьякон, дьякон... погибаем!»

– А вы, отец дьякон, видите сны такие? – спросил спутник архимандрита, смотря на молодое, спокойное, симпатичное лицо.

Тот поднял глаза, выпуклые, ясные, голубые, и они загорелись смелостью.

– Не подумайте, что лгу, – сказал он просто, – я люблю такие бури, люблю и не боюсь ни капельки, ни обвалов горных, ни бурь, ни гроз; ведь всё это ничто, если нет воли Божией на смерть твою; а воля Его есть – не удержишься. Детей как бережем, жизни, кажется, не жалеем, а они уходят. И ещё бы перенес бурю такую – на дикую природу поглядел.

– Вот и поговорите с ним. Душа мятежная! – опять усмехнулся архимандрит. – Ну, а я стар, и не хотел бы испытать того ужаса. Лучше, вот, на мир этот, на красоту любоваться.

И он загляделся ясными темно-карими глазами на скалы и на горы, на темную зелень берегов, и на спокойную рябь Телецкого озера, на которое солнце, склоняясь к западу, клало золотистые тоны, оттеняя темные выступы берегов и ленты водопадов, летевшие с круч в бездну этого небольшого, но бурного озера.