В мёртвом аиле
Памяти архиепископа Владимира Казанского
Больше сея любви никтоже имать,
да кто душу свою положит за други своя.
У подошвы замыкавших долину гор серебристою полосою начиналось озеро, звёзды в высоте темно-синего неба казались больше и прекрасней, а быстрый Чолушман, словно радуясь тишине и покою, с тихим шумом нес в Телецкое озеро свои бурные волны.
Около большой юрты, построенной из бересты и кольев, сидело несколько человек; они разговаривали... Среди гортанного говора инородцев порою слышалась русская речь, и ясно раздавался среди тишины звучный голос, то говоривший по-русски, то произносивший слова на алтайском языке; что-то убедительное было в раздельно и ясно произносимых словах, так что внимательно слушавшие алтайцы даже вы нули трубки изо рта и жадно следили за рассказом.
Луна поднималась всё выше и выше, залила долину целым морем серебристых лучей, легла мягкими тонами на траву, деревья и кустарники и ясно выделила из темноты фигуру говорившего человека. Это был монах, с лицом уже не первой молодости; волосы на его голове, волнистые и не особенно длинные, обрамляли белый высокий лоб, а глаза – большие, карие, взглядывали ласково и участливо поверх очков на слушавших его дикарей.
– Вот ты говоришь, бачка, что Бог добрый... Все видит... Всем помогает! – начал один инородец после минутного молчания, наступившего за окончанием речи миссионера, – а, вот, в аиле, у дальних сопок, люди с голода мрут: скот пропал, крут, пыштак – нету... чегень тоже... курмачу купить – денег нет... толкан – вышел... а Бог не видит, не поможет!..
– Где это, ты говоришь?
И взволнованный миссионер быстро поднялся.
– Вот неразумные! Да что же вы мне давно не говорите?!
– Ну, о. диакон, собирайся скорее! – обратился он к блондину с веселым молодым лицом. – Буди толмачей... Где-то они?.. Распорядись, чтобы лошадей седлали и скорей туда!.. Съестное – что есть – с нами заберем!..
– Далеко это? Опять обратился он к инородцу. – Ты собирайся, неразумный! Вот видишь – Бог то тебе и внушил сказать, что они там голодают, а ты молчал... значит, ты и вина тому, что помощь к ним не шла во время... Ну, а скажи мне – почему вы сами-то не увезли им ничего съестного?
– Боялись, бачка! Я нечаянно к ним попал... У них люди помирали... боялись, что и к нам хворь пристанет!..
Миссионер махнул рукой; он быстро прошёл за юрту, где в рощице слышались голоса и ржанье лошадей, и, в ожидании окончания сборов, присел на широкий камень и грустно задумался над тем, о чем он только что услыхал... Думал о тех, обреченных на смерть, оставленных всеми; думал о том, какие жестокие люди – эти дикари, в среде которых он прожил лучшие годы своей жизни. И тут же оправдывал их, этих диких детей природы, к которым привык, которых любил своим одиноким сердцем. Цивилизованные люди, пожалуй, ещё более бездушно относятся к чужому горю, чем эти бедняки. Мало по малу он забылся, подавив в себе овладевшие им мысли, как он всегда делал в случаях, когда понимал, что нужно дать покой усталому телу, и уснул тут же, на камне, прислонившись спиною к дереву и склонив начинающую седеть голову на грудь...
Луна, осыпавшая землю щедрыми лучами, как будто желая дать ему покой, не пробивалась сквозь густую листву дерева, прикрывшего его лицо своими ветвями; однообразный шум водопадов заглушал шум в рощице. Он спал, как дитя, и его лицо дышало тихим покоем.
Диакон, искавшей его около юрты, наконец, нашёл его здесь, хотел разбудить, но раздумал: ему стало жалко будить его, да и самого усталость морила и, сходив в рощицу, он сделал там какое-то распоряжение; потом вернулся к спящему с волосяной веревкой от седла, окружил этой веревкой камень, на котором спал миссионер, обезопасив место от змей, боящихся запаха пропитанной конским потом веревки, и сам прикорнул тут же, на другом конце камня, положив руку под голову. Несколько минут он смотрел на небо, на горы, слушал шум водопадов; но всё это скоро исчезло из его слуха, и он уснул крепким, молодым, здоровым сном.
Утро встало чудное, росистое, ясное. Деревья как-то приветливо трепетали свежей листвой. Птицы пели, чирикали неумолчно. Стучали дятлы в глухой, непроходимой тайге... Цветы раскрывались, полные росы, а Телецкое озеро, приливая, шумело, набегая на берег и облизывая прибрежные скалы. Никакой драмы не отражалось в настроении природы...
По едва заметной тропинке, поматывая головой и позвякивая удилами, осторожно и ровно ступали маленькие алтайские лошадки одна за другой; молчаливо сидели всадники, любуясь окружающим, и только проводник что-то бормотал по привычке алтайцев, пел или скорее говорил обо всем что попадалось на глаза, сам себе на своем странном языке.
Местность становилась ещё более дикой; тропинка вилась вдоль бурной и широкой реки, несшейся с камня на камень, и уходила вглубь гор, постепенно подымаясь; лошади прыгали через старые деревья, упавшие на нее, скользили по скалистым откосам, лепились на узеньких карнизах бомов.
Всадники задумчиво смотрели на эти дикие и величественные картины, развертывающиеся перед их взором; редко кто словом перебрасывался!
В полдень остановились в холодной котловине, сжатой со всех сторон скалистыми уступами; напились чаю из котелка, дали передохнуть лошадям, поели и опять двинулись... К вечеру проводник обещал довести их до цели. Миссионер беспокоился и подгонял коня; он ещё утром, проснувшись, расспросил хорошенько инородца о голодающих в аиле, узнал время, когда тот их видел; оказалось, что с того времени прошло уже 2 недели.
Вот и аил. Три–четыре юрты белелись на небольшой полянке; ни одна собака не залаяла при приближении путников. Мертво и тихо было кругом, только лес шумел листами, под поднявшимся к вечеру ветром.
Миссионер, завидев юрты, стал ещё нетерпеливее; он быстро соскочил с коня и торопливо пошел к ним, точно пешком он скорее мог достигнуть до юрт. Другие тоже спешились. Входные отверстия юрт в наступающих сумерках казались страшными: «что-то там, за ними?» Диакон опередил миссионера и исчез в одном из отверстий... вслед за ним и другие... Нашли двух мертвецов и одну умирающую женщину; она попросила пить и указала слабой, исхудалой рукой на следующую юрту:
– Там – дитя!
Оставив около больной двух человек, они пошли туда; там они нашли умирающего старика и девочку лет шести, исхудалую до ужаса, но живую и даже не больную; ею занялись сейчас же. В третьей – никого не было: люди ушли из нее, должно быть... А в четвертой, в берестяной люльке, отчаянно, жалобно надрываясь, плакал крошечный ребенок, а рядом на полу лежала мёртвая мать; рука её была приподнята и так и застыла, протянутая к ребенку; грудь открыта; она, и умирая, хотела, видимо, подняться и накормить ребенка каплями молока, оставшимися в её истощенной груди.
Все стояли взволнованные, подавленные; тяжелое чувство безграничной жалости и печали охватило всех.
Монах-миссионер нагнулся над колыбелью; на него глянули светлые глазёнки; ребенок, обрадовавшись живому лицу, перестал плакать, и вдруг крошечный ротик улыбнулся, маленькие ручки протянулись к нему.
Миссионер взял его на руки. Это была девочка-язычница месяцев десяти, крупная и здоровая, хотя похудевшая и, видимо, страшно голодная; она всё понимала и не шла ни к кому кроме полюбившегося ей монаха... Он улыбнулся этому капризу и, завернув ребенка покрепче в своё дорожное одеяло, сел с ним около разведенного костра. Толмач размочил сухарей в вскипевшей воде и накормил обоих детей. Все занялись хлопотами: кто ухаживал за больными, кто хоронил мертвых... Женщина, покормленная и заботливо уложенная на мягкую подстилку, слабым голосом рассказывала о том, как они голодали, как все, кто мог и был здоров, разбрелись в поисках пищи, а они, ослабевшие, не смогшие уйти, остались умирать... Сиротки заснули, одна на руках миссионера, другая, прикорнув возле него, на разостланных кочмах и чердеках.
Небо покрылось тучами, и только редкие звёзды мигали в просветах этих туч; ветер колебал пламя костров, и люди, ходившие около них, казались какими-то странными существами при свете колеблющегося пламени. Лицо миссионера было печально; он с нежной ласкою смотрел на лежавшего на коленях ребенка, крохотная ручка которого сжимала палец его руки: девочка и во сне не отпускала его; чувство горячей нежности закралось в его сердце к этому осиротевшему ребенку; он думал об её судьбе, об её будущем. Иногда взгляд его добрых глаз останавливался на другом личике, и печальная улыбка пробегала по губам...
– «Никого не было» – думал он, – «один был, и вот – две жизни, две заботы... бедные... бедные!»
И склонясь к крохотному личику, миссионер тихо поцеловал теплый лобик маленькой язычницы...