В былые годы

(памяти Архиепископа Владимира, почившего в Казани)

В миссии его звали орлом.

И, действительно, было что-то орлиное в его взгляде: большие, умные глаза смотрели смело и бодро на Божий мир. В них светилось что-то проникновенное и бодрящее, их взгляд умел пробуждать энергию в человеке, и не мудрено, что миссионеры шли за ним по его слову на всякое трудное дело, охотно и с любовью подчиняясь ему.

Быстрый в движениях, с ясною речью, добрый, чуткий и отзывчивый, он являлся образцом для молодых и старых, и алтайская паства полюбила этого Улу-абыза, как отца.

Конечно, он знал каждого миссионера: все они ему были близки, и всех он любил привязчивым сердцем, мягким и чутким, как сердце ребенка, так же, как он любил и свою дикую паству, только к этой любви примешивалась печаль об их слабостях и забота об их душах». В его сердце жила ещё одна любовь, прочная, крепкая и сильная – любовь к краю, в который пришел он с горячим желанием отдать свои силы на служение ему, и этот край стоил его любви, полный суровой красоты и величия, с уходящими в небо горами и горными цепями, с тихими долинами, где только говор рек и водопадов нарушал тишину, с синими глазами озер и вечной зеленью хвойных лесов, поднимавшихся до снежных поясов, с лентами водопадов на кручах, гомоном птиц в летние дни и диким завыванием падер в зимние непогоды.

Летом он, не сходя с коня, ездил от стана к стану, сам надзирая за всем и горя желанием нести Божии слова шире и далее, и часто жаловался своим диаконам на время; ему казалось, что оно летит неудержимо быстро, что он мало вершит дела на славу Божию и на благо Алтая и спешил, вставая ранее всех и ложась позднее всех, возделывать ниву Божию, раскиданную по разным углам огромного края.

Миссионеры у него тоже были хорошие: все они желали и умели работать, только одному – ученику основателя миссии о. Стефану Ландышеву мешали вершить Божие дело уже угасшие силы, все принесенные на алтарь труда. А остальные, работали, не покладая рук: и о. Василий Вербицкий, ученый священник, кроме труда по миссии несший труд бытописателя Алтая, и пламенный, совсем ещё молодой, игумен Макарий, прошедший все стадии тяжелых послушаний, и тихий, задумчивый, ревностный к делу иеромонах Иннокентий, иеромонахи Антоний и Дометиан, и целая семья священников, из которых зоркое око начальника миссии особенно приметило способного и умного Филарета Синьковского и тихого серьезного труженика о. Константина Соколова, зятя старейшего сотрудника миссии, первого инородца-священника о. Михаила Чевалкова.

II

Был ясный, летний день, чудный день после грозы, пролетевшей над Алтаем, и в чистом воздухе чувствовался аромат хвои особенно сильный. Хотелось вдыхать его полною грудью, что и сделал ранним утром архимандрит Владимир, вышедший на крыльцо миссионерского домика в стане Катандинском, у подошвы высоких гор.

– Хороший день! – сказал он молодому диакону Ландышеву, подававшему ему воду для умыванья в железном ковше. – Ах, кабы нам эти двести верст до Онгудая перелететь в сутки, во время бы успели!.. Ведь есть же, наверное, дорога ближняя. Смотри-ка, диакон, а ведь о. Константин нас сегодня опередил: успел уже и требу совершить! – указал он, быстро отирая лицо полотенцем, на подъезжавшего молодого священника, которого сопровождал пожилой инородец в своей странной шапке и шубе, снятой с одного плеча, из-под которой выставлялась синяя дабовая, никогда не мытая рубашка.

– Откуда? – спросил архимандрит своим звучным голосом, поворачивая умное, красивое лицо к подъезжавшим.

Священник быстро спешился и, подойдя к крыльцу быстрой, молодой походкой, сказал:

– Из аила. Ночью он меня увёз к больному: оспа у них сильная.

– Вот что, – быстро спросил по-алтайски архимандрит, обращаясь к инородцу, – ты с гор?

– Да, да, оттуда.

– И, видать, не молодой... Чай, знаешь Алтай хорошо: охотник, поди?..

– Как же, как же – окотник: умею бить бука, тропы знаю, на аю (медведя) кожу! – хвастливо заговорил спешившийся инородец, кланяясь Улу-абызу.

– Видать тебя, что бывалый! – с неуловимой улыбкой в глазах сказал архимандрит.

– Вот, диакон, и ты, о. Константин, собирайтесь-ка, а я вместо чаю расспрошу его о дороге, – бросил он своим и обратился опять к инородцу.

– Видишь, голубчик, надо нам в Катанду, а дороги не знаем прямой... шибко надо. Нет ли какой-нибудь тропы, чтобы путь укоротить можно было? Я, вот, тут умываюсь да говорю, а у самого сердце рвется скорее этот путь перелететь... уж больно времени мало нам на него осталось.

По лицу инородца разлилась улыбка, и он заговорил быстро, бросив обычную медлительность и вынув трубку изо рта.

– Есть така дорога. Прямо есть, абыз: только верст 70 будет всего вместо сот двух: через горы прямо екать нада... Ну, дорога: стена сбоку, стена снизу, а там – река глубоко, тут – гора высока, а тропа узенька, узенька... Упадешь – башку сломишь, не упадешь – славно будет! – коверкая русские слова, которые он вставлял для ясности в алтайскую речь, трактовал инородец.

– Я три раза был там... – с вьюком раз. Сердце ох-ох тукало!.. Ничего – пропекал, а Тамыр упал: дождь был, скользко – конь оступился... эзень-болзын (прощай) Тамыр.

– Ну, «эзень-болзын» – это плохо! – опять усмехнулся архимандрит, – жалко будет, если кому-нибудь эзень-болзын сказать придётся... Ну, да Господь поможет... Поедешь с нами – поведешь нас?..

– Старый я, – нерешительно сказал инородец, – молодой был – не боялся, а теперь жутко... В прошлом году Тегенек там шею сломал, в третьем – Тибан и Кантат убились.

– Ну, тебе не пристало, старому тарбальдину (беркуту) бояться, – с упрёком сказал архимандрит, – Господь сохранит, наш Великий Господь, Которого милость с тобою будет... Ты должен потрудиться для него, Павел... Тебя, ведь, Павлом зовут? Помню, три года назад крестили... Так, ведь?..

– Так, так, абыз, так, так... Я с тобою не раз ездил в Тюдралу, помнишь?..

– Ну, вот, видишь, голубчик, и сегодня ты нас проведи. В восемь выезд назначен, покорми коня и в путь... чего же бояться? Дело Божие! Христос ангелам своим заповедает, и на руках возьмут нас, да никогда преткнем о камень ногу свою. У меня спутники смелые; диакон, толмач, о. Антоний и о. Константин.

– Ты что – за мною?.. Легок на помине, – обернулся он к вышедшему на крыльцо священнику, – про вас говорю ему.

– Им и пропасти, и тропы знакомы, Павел, чадо наше новокрещённое... Согласен?.. – Ну, уж, ладна, – неуверенно протянул Павел, – только вьюки маленькие пусть сделают... узко... Да крепче оседлать надо лошадь... ох, плокая дарога!

– Ладно, ладно, – уже из комнаты крикнул ему архимандрит, – чай пей сейчас, да погоди, – пошлю сахара и сухарей тебе... о пути не думай...

И повеселевший с улыбкой вошел в комнаты.

– Ну, вот, – обратился он к спутникам, – и тропу нашёл, прямую тропу, други мои... Чай вам тропы не страшны?! Подумайте, экономии будет на ней 130 верст, а ждут там как нас!.. Право, у меня на душе праздник...

– Спасибо тебе, о. Константин, что ты мне Павла добыл.

Миссионеры: молодой о. Константин и иеромонах Антоний, конечно, не заговорили об опасности, а у веселого диакона разгорелись глаза: он любил опасности, любил алтайские тропы и трущобы: недаром он родился тут и вырос, и недаром его начальник шутливо называл его «природным» миссионером.

О. Константину были знакомы горные тропы по карнизам бомов, и его сердцу на минуту стало тревожно: вспомнились детские головки, мелькнуло в глазах лицо жены, но он отогнал мысль об опасности, помогая совершаться быстрым сборам.

III

Дорога была особенно красива. Поднимаясь в высоту незаметно по руслу реки, она уходила в вечно зеленую трущобу из-под сводов леса на скалистые уступы, с которых открывался восхитительный вид на вспененную, ещё полную после дождей, реку в долине, где гомонили птицы, и ласковое солнце заливало купы чернолесья, подобравшиеся к воде. Эти долины чередовались одна за другою и уходили глубже вниз по мере постепенного подъема. Сосны тоже стали уходить вниз из объекта зрения путников: их заменили кедры, глубоко запускавшие среди скалистых пород мощные корни, пошла пихта, а потом только аржан или вереск стлался по камням на пути сравнительно небольшой кавалькады.

Павел на крепком сером иноходчике ехал впереди, за ним диакон, два проводника с вьючной лошадью, о. архимандрит и иеромонах Антоний, его брат, спокойный и серьёзный человек, привыкший к Алтаю и его опасным дорогам, и, наконец, о. Константин, за которым ехал ещё один из сотрудников миссии.

К полдню забрались высоко.

Зелёный Алтай остался под ногами: тут было царство скал и вереска, да ещё травы, высокой и крепкой, цеплявшейся за каждую горсть земли среди камней.

Вид отсюда открывался обширный: стройными силуэтами рисовались на синем небе горные гривы; точно волны зеленого моря, изгибами тянулись по ним леса, сверкали ленты рек и вечные снега белков искрились и лучились на солнце.

Дорога была неудобна, трудна, но опасностей особенных не было, и лошади шли ходко, преодолевая расстояние.

Архимандрит шутил, равняясь с которым-нибудь из путников, когда горная площадка позволяла делать это.

– Великолепная дорога. Отмахнем в жару, а ночью будем на месте. Отдохнуть бы нужно дать сейчас коням, да пророчит Павел, что опасные места надо пройти до сумерек... Кони крепкие, выдержат.

И оглядывал всех веселым взглядом.

О. Антоний ехал без разговоров, по обычаю углубившись в созерцание дикой красоты, созданной Творцом, а отец Константин был задумчив, тоже пристально вглядываясь вперед, где из-за поворота надвигалось на них ущелье узкой долины.

Лошади начали забираться всё выше и выше.

Архимандрит на последнем широком откосе сказал о. Константину:

– Ты что-то мыслишь, отче?..

– Мыслю о многом, отец архимандрит! – ответил о. Константин.

– Небось, страхи себе представляешь, на утёсы глядя? – указал архимандрит вперед.

– Страха нет, – просто ответил миссионер, а только, отец мой, хорошо миссионеру-монаху перед опасностью: ему не вспомнятся маленькие ручки детей, которые к нему тянутся, и умоляющие глаза жены-подруги.

– Ты прав, – кивнул головою архимандрит, – тебе тоже испытывать опасности приходилось, но Господь – наша помощь... не думай о семье, а мысли о деле... Смотри, как путь укоротили и на красоту Божию любуйся... Что это там в низине, среди леса трепещется белое?.. Господи! Вот – слепой – водопада не разглядел... Словно птица мечется...

– Гляди-ка, диакон...

– Эй, эй! – кричал Павел, уже обогнувший изгиб горы, – осторожно нада – тропа под солнцем не обсохла... Тише... одна за одной... одна за одной...

Все невольно улыбнулись этой оригинальной команде и потянулись друг за другом в прежнем порядке, вступая на каменистую тропу.

Из низины потянуло сыростью. Солнце из-за высокого горного массива, точно срубленного в половине к низу» освещало только часть глубокой долины и противоположные горы, оставляя в тени и поток, чуть слышно гремевший внизу, и тропу, с которой веяло прохладой.

Лошади как-то подтянулись и мерно гулко застучали копытами по камням.

Задним иногда было видно передних, и невольно кружилась голова при взгляде на эти фигуры, лепившиеся у холодной каменной громадной стены, которой, казалось, не будет конца.

Путешествие тянулось благополучно.

– Вон, – говорил Павел диакону Ландышеву, – маленько, и ладна будет – шире и к спуску пойдёт... Ишь, шире стает кое-где... Худое место это.

– Чего худого? – с некоторой долей разочарования сказал тот, – жутко глядеть вниз и только.

Но он словно напророчил.

В конце каравана кто-то вскрикнул. Послышался глухой стук, и что-то большое сорвалось с тропы, сметая выветрившиеся камни за собою.

Проводник издал короткий характерный крик: – Калак! (тошно).

И бледный диакон, забыв об опасности, поднялся на стременах, широко открытыми, полными испуга глазами глядя туда, в низину, где щелкали камни, и хрустела поросль под чем-то большим и тяжелым.

– О. Константин! – слетело с губ архимандрита, моментально оглянувшегося назад.

Он остановил лошадь и свернулся с нее к стене с мертвенно бледным лицом, даже глаза закрыл на минуту, чтобы открыть их для ужаса.

Испуганный проводник шарашился на тропе около вьючной лошади. Сзади него виднелось тоже испуганное лицо сотрудника миссии, а о. Константина и его большую сивую лошадь точно смело с тропы.

Какое-то изнеможение охватило сердце архимандрита. Он опять закрыл глаза на миг, и из этой мгновенной тьмы к нему потянулись крохотные детские ручки малюток отца Константина.

– Вперед! – командовал Павел, – очищай дорогу... там свободнее... Эй-эй, убился он.

Диакон тоже спешился.

И все они с ужасом глядели вниз... Вдруг разом облегченно вздохнули.

– Веревку! Чумбур! – послышался взволнованный голос архимандрита, – скорее.

– Подержись, о. Константин... вот, теперь берись: держим крепко.

И благодарным взглядом на миг взглянул на небо, склонившись опять над пропастью, в которой, держась за кустовидную траву, висел о. Константин, бледный, но спокойный тем странным спокойствием, которое охватывает человека в минуту гибели.

И за чумбур он взялся, не торопясь, осторожно и так же неторопливо хватался за камни, помогая себе, только на минуту отдавшись слабости, когда его вытянули на тропу; эта слабость заставила его закрыть глаза и голову упасть на грудь, но опять это только было на минуту.

– Слава Богу... сохранило... Как это случилось? – спрашивал всё ещё бледный архимандрит. – Ну, о. Константин, хороша пословица: «смелым Бог владеет», но видно Писанию лучше следовать и хранить, не искушая Господа, жизни ваши... Лошадь, видно, твоя поскользнулась?..

– Поедемте, отец мой, за полдень уж... пойду я пешком: минуем место это... – попросил о. Константин, – я расскажу там... Лошадь, вот, бедная разбилась, и не видать её в глубине.

Они скоро прошли конец тропы, и архимандрит свободно вздохнул на широком повороте.

Тут, немного ниже, расположились отдыхать.

О. Павел и один из проводников вызвались спуститься козьей тропой к воде и снять с лошади седло. Диакон порывался идти с ними, но его остановили.

О. Константин был немного бледен и жалел лошадь, невольно закрывая глаза.

– Сам себе отчета отдать не могу, как это случилось, – говорил он, – у вьючной что-то порвалось – ремень какой-то, задержал её проводник... словом, без предупреждения, неожиданно остановился, ну, а моя следом за лошадьми шла, невольно попятилась и скользнула нога... тропа не просохла – скользкая... Миг был – не помню, как я из стремян ноги выпустил... крепкие кованые стремена и гладкие: нога свободно в них была; видно Господь по слову Вашему, о. архимандрит, ангелов послал охранять нас... Видите – не погиб: куст – трава крепкая в руки скользнула – не помню как... жив помощью Божией, вот, лошадь бедная... Боюсь я опять за тех, что пошли: не сорвались бы – скалы сырые, скользкие.

– Не бойся: пешему охотнику в скалах не страшно, да и много ниже тут, – успокоил его архимандрит, – ведь время-то с полчаса прошло после случая... Вон они высоко стены горные, а тут просторнее – долина... солнце уже к вечеру, а, смотри, всё почти светом полно. Кони наши сами шагу прибавили на спуске... Ну, а я этой тропы более посмотреть не желаю: слишком большую жертву за её чуть не пришлось отдать... Не ушибся ты, ничего?.. Ну, слава, Богу, будешь помнить путь наш короткий.

– Где у нас диакон, о. игумен?

Помогавший разводить костёр о. игумен быстро огляделся и невольно улыбнулся:

– Ушёл по тропам: недаром он в Алтае родился... Не бойтесь, о. архимандрит, тут уже, говорят, не опасно.

– Ах, ослушник... ах, вольница!.. – ворчал архимандрит.

Но его глаза привлекла картина, открывшаяся отсюда.

Теперь река поворачивала к западу, и солнце, уходившее туда же, золотило её волны, покрытые беликами у камней.

Живописные и причудливые поднимались над нею горы, тянуло свежестью. Особенно ясны были контуры гор на эмалевой синеве неба и чистые абрисы с вечными снегами уже недалеких вершин.

Таким величавым миром веяло тут.

Глаза архимандрита стали особенно мягкими и добрыми: диакону не грозил уже выговор: его спасла красота алтайской глуши.

А там выше, в теснине, под навесом огромного многосаженного бома два инородца снимали с мертвой белой лошади седло, переговариваясь между собою:

– Ишь, спина переломана... Ой, ладно абыз успел траву схватить, ладно... голову бы расшиб, кости расшиб и в реку – вон она какая!

Молодой диакон, пробравшийся к ним, большими голубыми глазами, полными думы, глядел то на мрачный утёс с карнизом на высоте, где час назад лепился они без страха, как горные козы, то на метавшуюся между камней реку, над которой на острой скале лежал труп лошади, скользнувшей сюда с кручи. Его сердце охватила невольная жуть при мысли о том, кто мог бы лежать тут, если бы не совершилось чудо. И к нему, глядясь в его мысленные очи, потянулись крохотные ручки, и зазвучали умоляющие голоса, но он только печально улыбнулся.

– «Им ли – миссионерам – с их орлом можно было думать об опасностях? Ведь, для них они и пошли сюда все – и сам он – архимандрит, и они – о. Макарий, о. Константин, все, все, потому что слишком много было дела, высокого и великого дела; для спасения тысяч, что значили их жизни? Ведь, недаром же они все были призваны на служение этим прекрасным горам и тихим людям!»

– Эй! – бодро сказал он, – скорее кончайте и до становища: о. архимандрит живо снимется, как только вздохнут лошади.

– Постой, не торопись, молодой абыз... Ехать сгоряча мог, а теперь ему отдых надо! – сказал степенно Павел.

– Вон чего задумал, да он нас на коне ждет. Живо надо торопиться: мы не женщины, чтобы хворать от того, что смерть в глаза заглянет... Он не такой.

И пошел быстро по тропе туда к каравану, а за ним торопливо потянулись инородцы с седлом.

– Ну, вот, и пути конец. В сиянии звёзд перед зарею дело начатое поутру совершаем, слава Богу! – сказал архимандрит, когда перед ними в покое ночи показалось селение Онгудай.

– Ты перенес только много, о. Константин... Да, Господь тебе это в книгу подвигов твоих, незаметных для людей, впишет.

– Тогда он впишет туда, отец мой, и ваш страх за меня! – тихо сказал священник, – и заботу всех: она выше моей невольной оплошности.

– Ну, и аминь, пусть будет по-твоему! – мягко сказал архимандрит, – мне хорошо думать, что вы, такие труженики добрые, – силы мои иные... Слава Богу, миссия не угаснет с вами!

И он был прав, этот смелый проповедник Божьего слова, потому что их было много таких, как он, не знавших страха, любивших всею душой своё дело, свою паству и свой прекрасный дикий край, которому несли и отдавали они свои молодые силы.