Сентябрь

—257—

сказал, что он умер, а по прибытии спросил: „где положили его (Ин.11:39)“? Далее, заплакал потому, что в воскресении мёртвых умрут те, кои ныне живут¹⁷¹⁵. Здесь же выразительнейшими словами засвидетельствовал и вместе с тем на деле показал и подтвердил, что Он принял истинную человеческую природу. Посему заплакал и обнаружил веру Марии и Марфы, которые почитали Его и исповедали пред лицом других, кои давно (но только) иным образом исповедовали Его, как говорит Писание: „издали повеление считать Его вне синагоги (ср. Ин.9:22, 12:42)“.

„Господи, если бы Ты был здесь (Ин.11:21)“; то есть, так как посылали к Нему, и Он не хотел прийти, то (из сего) узнали, что Лазарь умер по воле Господа, поскольку ни Сам (Господь) не пришёл, ни ответа не послал, чтобы он исцелился. Сказали: „если бы Ты был здесь“, как бы говоря: если хочешь, послушай его. Далее, так как слышали от учеников, как во время сна Его поднялись волны и как в другой раз в отсутствие Его течение моря пришло в движение и сотрясение, то по человеческому обычаю сказали: Учитель, где свет, туда не может проникнуть мрак, и где жизнь, там смерть не имеет власти. Заплакал, дабы показать, что Лазарь умер, и чтобы дать повод сказать: „не Он ли отверз очи слепому (Ин.11:37)?“ С одной стороны, хотели отвергнуть Его, с другой – против воли исповедали Его. Воскресивший Лазаря, спаси Самого Себя (Мк.15:30). И этими также словами исповедали Господа отвергшие Его.

„Уже смердит (Ин.11:39)“. Если бы ты, Марфа,

—258—

как и Мария, сидела у ног Его, то, подобно ей, ты услышала бы от Него, что для Него всё легко. „Я есмь воскресение и жизнь; всякий, кто верует в Меня, если и умрет, жив есть (Ин.11:25)“. Ясно, что „живущий и верующий в Меня не умрет во век (Ин.11:26)“, то есть, не всегда пребудет в смерти, поскольку жив, и рука смерти не навсегда возобладает над ним. Некоторые же понимают это о конце мира, (именно), что те, кои останутся на земле до времени пришествия Его, не умрут, как и следующие слова: „оставшиеся до пришествия Его не умрут (1Фес.4:15)“.

Прослезился Господь о Лазаре, как бы показывая, что Он не может воскресить его; когда же они на самом деле подумали так о Нём, обнаружил для всех тайное кощунство тех, кои говорили: „разве не мог Сей сделать так, чтобы этот не умер (Ин.11:37)?“ Быть может, ты скажешь: но они не говорили того, что Он не может воскресить. Однако, они высказали нечто такое, что направлялось против Божества Его, говоря (как бы так): поскольку заплакал, то этим показал, что не хотел смерти (Лазаря); значит, Его Божественная природа не настолько возобладала над смертью, чтобы не допускать никакого господства смерти над собой. Итак, когда они показали своё издевательство и посмеяние, Он обнаружил (пред ними) Своё Божество. А что „возмутился (Ин.11:33)“, то это согласно с тем, что (некогда) сказал; „доколе буду с вами и (доколе) буду говорить с вами (Мк.9:19)“, и в другом месте: „противен Мне род сей (Пс.94:10)“. Те, – говорит, – искушали Меня десять раз, эти же двадцать и десятью десять.

—259—

Пришёл воззвать мёртвого из гроба и спрашивает: „где положили его?“ „И прослезился Господь (Ин.11:35)“. Но слёзы Его оказались, как дождь, Лазарь, как хлебное зерно, а гроб, как земля. Испустил голос Свой подобно грому, смерть была устрашена сим голосом, Лазарь исшёл, как хлебное зерно, и земля поверглась пред Господом, своим Животворцем. Своими знамениями Господь обозначил соответствующее время (года) и таким же образом приспособил (их) ко времени, как и тогда, когда встретился со слепым от утробы матерней. „Пробыл два дня на том месте, где находился (Ин.11:6)“, пока Лазарь не умер. Воскресил Лазаря, а Сам вместо его умер. Ведь, после того как воззвал его из гроба и (затем) когда возлежал с ним за трапезой, Сам был погребён под образом мира, которое Мария возлила на главу Его (Ин.12:1–3). Таким образом, через четыре дня смерть и корыстолюбие были посрамлены. Кроме того, сила смерти подверглась презрению, поскольку умершего Господь воззвал к жизни, дабы смерть знала, что для Господа легко удалить её после трёх дней и прогнать от Себя. Ибо уста Того, Кто голосом (Своим) воззвал четверодневного умершего из гроба, останутся при своих обетованиях, что в третий день Он оживёт и восстанет. Посрамлено было и то корыстолюбие, которое в сердце Иуды устроило козни и продало Его за тридцать сребреников; а Иуда обличён был в том, что искал продать Его не ради того, что Господь сделал Себя Богом, равно как и не забота о бедных побудила его к желанию продать миро помазания.

И так, Господь пришёл в Вифанию и воскре-

—260—

сил друга Своего, Себя же Самого отдал погребению под образом помазания. Доставил радость Марии и Марфе и поношение аду и корысти; аду, потому что (ад) не превозмог над Ним навсегда, – корысти, поскольку не продала Его навечно. Сказал: „после трёх дней восстану“, потому что, если кто сочтёт (это) дело трудным, то пусть посмотрит на того четырёхдневного, который воскрес. Сказал нечто более трудное, чем это, дабы посредством того, что совершил на Лазаре, поверили и тому, что говорил о Самом Себе.

„Подойдите и отнимите камень (Ин.11:39)“. Тот, Кто оживил мёртвого и возвратил в него жизнь, разве не мог открыть и гроб и отнять камень? Кто ученикам Своим говорил: „если будете иметь веру с горчичное зерно (и) скажете горе сей: передвинься, и передвинется от лица вашего (Мф.17:19)“, разве Он не мог отодвинуть камень от дверей гроба? Без сомнения, Тот, Кто, вися на кресте, голосом Своим рассёк скалу и гробы, (одним) словом Своим мог поднять и этот камень. Но так как Лазарь был Его другом, то сказал: „откройте вы сами”, чтобы смердящий запах от него коснулся их обоняния, и: „развяжите его (Ин.11:44)“ сами от тех (уз), какими связали его, чтобы вы признали дело рук своих.

Посему и на время смерти Лазаря Господь не пришёл в это селение, дабы не сказали, что они сговорились между собой. „И если оставим, то все уверуют в Нею и потом придут римляне и возьмут народ наш, закон и место это (Ин.11:42)“. Сказали это потому, что подчинены были власти римлян. Но Господь пришёл, и воцарился

—261—

знамениями Своими и весь мир последовал за Ним. Быть может, – говорят, – услышат язычники, что им родился Царь, ибо называли Его сыном Давида, и не только называли Его так, но и хотели нечаянно взять Его и поставить Царём (ср. Ин.6:15). Посему говорили: берегитесь, чтобы не пришли римляне и не разорили города нашего и народа нашего.

„Симон прокажённый (Мф.26:6)“ верил и Господь оказал ему благодеяние, а через веру и благодеяние проказа исчезла. Ведь, каким образом проказа могла бы остаться в теле Симона, который видел Очистителя от проказы возлежащим в доме своём? В то время, как человеческая природа Христа возлежала в доме Симона, Божественная природа обитала в сердце его подобно тому, как (это было) и у Симона соименника (Лк.2:26). И каким образом омертвелая проказа могла остаться в присутствии умершего Лазаря, который ожил и воскрес? „Если бы, – говорили, – Ты был здесь, не умер бы брат наш (Ин.11:21)“. Итак, каким образом Симон мог болеть проказой, когда Очиститель от проказы возлежал в доме его, и каким образом за одним и тем же столом могли быть вместе и сила, изгоняющая проказу, и убегающая (от неё) проказа? Вероятно, произошло (здесь) то же, что читается о Закхее, начальнике мытарей, коему Господь сказал: „ныне пришло спасение дому сему (Лк.19:9)“. В награду за гостеприимство своё получил очищение.

„ И положили первосвященники убить и Лазаря (Ин.12:10)“. Но закон повелевал: кто убивает, да умрёт. Если же убьёте его, то разве Христос не может снова оживить его? Не следовало ли вам

—262—

бояться скорее того, чтобы вас самих не убило слово уст Его, воззвавшее Лазаря к жизни? Ведь и Каин думал: „человека убью, а Бога обману“. Человек был убит, поскольку он смертен, Бог же не был обманут, потому что Он всеведущ.

„Можно было продать это миро за триста динариев и отдать бедным (Ин.12:5)“. Это сказал Иуда, которому Господь, усмотревши в нём жажду денег, поручил раздачу денег, как распорядителю и носителю кошелька, дабы насытился и не делался предателем ради денег. Потому что полезнее было ему красть серебро, чем предавать Творца серебра. Ведь, кому иному¹⁷¹⁶ нужен был кошелёк там, где на лицо было чудо пяти опресночных хлебов, или вина из воды, или врачевства, данного глазам сына Тимеева (Мр.10:46), или то чудо, которое произошло при взимании дидрахмы? „Не радуйтесь, – говорит, – что бесы повинуются вам“, поскольку и Иуда Искариот изгнал бесов, но „радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах (Лк.10:20)“; Иуда же написан на земле вместе с распинателями Господа.

Иуда изгнал демонов, дабы сам враг Господа разъяснил товарищам своим – распинателям, действительно ли через Вельзевула Господь изгонял бесов, и дабы предатель постыдился, если бесы убоялись того, кто был вор, и выходили вон, тогда как вор серебра не убоялся Господа серебра. Быть может, однако, он понял это и потому надел на себя верёвку и повесился. А чтобы не сказали, что Господь Сам избрал предателя учеником Своим, не зная об этом, (для

—263—

сего) сказал: „один из вас диавол (ср. Ин.6:71)“, скрывая имя Иуды для того, чтобы не обесславить его (на тот случай), если он захочет принести покаяние. Когда умывал им ноги, то не начал с Симона, первого из учеников. Ибо если первый из ангелов при таком положении¹⁷¹⁷ оставил честь славы своей, то каким образом первый из учеников мог бы устоять в степени чести своей? Не научился ли бы он скорее подражать первому из ангелов?

Когда умывал ноги их, то честь высшей природы Господа облеклась честью смирения Его человеческого естества.

Глава восемнадцатая

„ Отвяжите ослёнка и приведите ко мне (Мф.21:2)“. Яслями Иисус начал, на ослёнке достиг конца. Яслями в Вифлееме, на ослёнке в Иерусалим. А когда шёл в Иерусалим, то увидя его, начал плакать о нём. Авраам увидел день Его, и возрадовался. Христос же увидел Иерусалим и заплакал о нём. Заплакал же потому, что (Иерусалим) не возрадовался. „О, если би ты узнал хотя этот день мира твоего, но мир сокрыт от лица твоего (Лк.19:42)“. Авраам, отец твой, увидел один только день Мой и возрадовался, ты же увидел день и Господа дня. Это – Он, заплакавший о тех, кои не радовались о Заступнике своём. Заплакал также и по причине предстоявшего разрушения города, как и сказал: „плачьте о себе, ибо придут дни, когда скажут горам: покройте нас (Лк.23:28–30)“ и пр. „Увидел Авраам день

—264—

Мой и возрадовался (Ин.8:56)“, именно (увидел) в агнце при дереве, который развязал и освободил связанного Исаака, как и Господь посредством креста разрушил узы язычников. От Валаама сокрыто было лицо ангела (Чис.22:22–31), от народа же этого, который знал таинство Валаама, сокрыт был Господь мира. От того был скрыт мир, от этого же – Господь мира.

Восклицали дети и говорили: „благословение сыну Давидову. Первосвященник же и книжники разгневавшись сказали: не слышишь ли, что они говорят (Мф.21:15:16)“, то есть, если Тебе неугодны наши похвалы, то повели им замолчать. В рождестве и смерти Его невинные дети украсили собой венец Его страдания. Младенец Иоанн взыграл пред Ним в утробе матери, и младенцы были убиты при рождестве Его и сделались как бы гроздьями Его брачного пира. Когда (же) достиг до дня рождения Своей смерти, опять младенцы восклицали Ему благословение. Встревожился город Иерусалим во время рождества Его, как (равно) смущён и устрашён был и в тот день, когда Он вступил в него. Когда книжники услышали крики детей и с негодованием сказали Ему: „повели людям, чтобы, совсем умолкли, ответил: если они умолкнут, то камни возопиют (Лк.19:40)“. Итак, они предпочли, чтобы кричали дети, а не камни, дабы при крике окаменелого естества ослеплённые как-нибудь не образумились. Тем не менее этот крик камней был сохранён для той же цели на время Его распятия, когда при молчании одарённых языком безгласная природа возвестила величие Господа.

„Ныне суд миру, ныне и князь сего мира извергается вон (Ин.12:31)“. Называется не князем твари

—265—

и всех людей, но князем мира. Так как извергается вон, то ясно, что он не вечной сущности и что лишён власти. Каким образом извергнут был вон, это изъясняет Иоанн: „вот, – говорит, агнец Божий, который берёт на себя грехи мира (Ин.1:29)“. Князем же называется в том же смысле, в каком говорится: „Боги народов не суть боги (Пс.95:5)“, и: „ваша брань и битва не против плоти и крови, но против властей, начальств и мироправителей тьмы сей, которые под небом (Еф.6:12)“, и как говорит: „ум которых ослепил Бог мира сего, дабы не уверовали (2Кор.4:4)“. В таком же смысле говорится: „князь мира сего извергается вон“. Также и в другом месте сказано: „Бог их чрево их, и слава в сраме своём (Флп.3:19)“.

„Мы слышали из закона, что Христос живёт во век (Ин.12:34)“. Тоже содержится и в следующих изречениях: „не отнимется скипетр, пока не придёт тот, кому принадлежит он (Быт.49:10)“, и: „пророка воздвигнет вам Господь Бог, такого, как я; его слушайте (Вт.18:18) “. „Ты же говоришь, что должно быть вознесену Сыну человеческому (Ин.12:34)“. То есть, (слова) этого места они понимают о будущем конце мира, поскольку говорят, что может быть только одно пришествие. Или о всех пророках сказали: „мы слышали из закона“, как (сказано) и следующее: „как написано в законе их: что возненавидели Меня напрасно (Ин.15:25)“, – каковое написано у Давида: ненавистью, – говорит, – неправедно возненавидели Меня (Пс.24:19)“, и: „грешники возненавидевшие меня напрасно (Пс.34:19)“¹⁷¹⁸.

—266—

Где царь, там и царство. Посему говорит: „царство Божие в сердце вашем (Лк.17:21)“. Не должно, – говорит, – исчислять царство днями, потому что они наблюдали времена и сроки, в которые, по их мнению, надлежало явиться Христу. Ведь, молва о Нём возникла уже тридцать лет тому назад и слухи о Нём умножились по причине рождества Его. И в те годы восстал Февда с товарищами своими, которых Христос назвал разбойниками за то, что они пришли ранее Его для воровства (ср. Ин.10:8) и начали, – говорит, – по разным местам присваивать себе имя Христа (Мф.24:5). Посему Господь обличил их, так как они не внутренне, но во внешних приметах стремились видеть Его. „Радуйся, дщерь Сиона, ибо вот царь идёт к тебе (Зах.9:9 ср. Мф.21:5; Ин.12:15)“, и: „восходит звезда от Иакова (Чис.24:17)“, и ещё: „сделаю, что вам, почитающим имя Моё, взойдёт солнце правды (Мал.4:2)“, и опять: „Он святит многие народы (ср. Пс.51:11)“. Господь начал обличать тех, кои пришли с тайными умыслами. „Воры они, – говорит, и разбойники (Ин.10:8)“, потому что не показывали себя явно. (А) вот Господь стада, когда дверью входил в Свой овчий двор, то есть, в Своё наследие, то пришёл открыто, через знамения и чудеса, и с великой силой. И вот Он – внутри вашего сердца через свидетельства Свои и не скрывает Себя, так чтобы ищущие Его имели нужду в (внешних) приметах и расследовании. „Если не творю дел, не верьте (Ин.10:37)“. Итак, те (сами) показали, что не были Христом, и потому стремились тайно похищать людей. Спесивая гордость, присущая им, и ложь, и предлоги, какие они вымышляли, обвиняли

—267—

их; посему боялись показать себя открыто. Февда сказал, что он есть некто великий. (Но) чтобы люди присоединились к нему, пусть даст им удостоверение. Если же он не тот, кем называл себя, то пусть считается, что как бы о другом он сказал то, что говорил о себе. Отсюда и произошло то (известное) изречение: если Христос придёт, то никто не будет знать, откуда Он (ср. Ин.7:27). Оно (это изречение) должно быт отвергнуто и изобличено (с ложности), потому что сказано было: „из города Вифлеема должен родиться Христос“. А так как многие Христы восстали, то они колебались в своих помышлениях и сказали: не удостоверились ли наши старейшины, что Сей, а не другие, есть подлинно Христос (Ин.7:27)? Посему сказал им: „если иной придёт во имя своё, то ему верите (Ин.5:48)“. Поскольку многие последовали за Ним, посему изъяснил, что Его пришествие наступит открыто и торжественно, не так как произошло рождество Его. „Если скажут вам: вот Он, не верьте. Как молния, что блещет (Мф.24:26:27)“. Как в то время, когда был рождён, явились воры¹⁷¹⁹, так и во время пришествия Его явятся разбойники и усилятся слухи. Итак, не выходите искать Его, чтобы по доброй воле не последовать за тем бунтовщиком и самим не поддаться увлечению. Итак, поскольку Он есть Господь царства, то Ему угодно было в Себе Самом очистить страны вышние и небесные и вместе с тем очистить и преисподнюю. Слова же: „очистит дом царства Своего от всякого соблазна (Мф.13:41)“ понимай о земле и тварях, которые Он обновит, и там соберёт праведных Своих.

—268—

„Горе вам, законники, которые скрываете ключи (Лк.11:52)“, так как они скрыли разумение откровения Господа, явленного в пророках. Ведь, если Господь, как и Сам Он свидетельствует, есть дверь, то ясно, что существуют и ключи к познанию Его. (Но) входить этой дверью жизни книжники и Фарисеи не хотели, как и говорил (Господь): вот, царствие Божие внутри вашего сердца (Лк.17:21)“, что сказал о Самом Себе, так как стоял среди них. Грех, коварно пользуясь своими сосудами, встал у источника, ведущего к дому жизни, дабы души и духи¹⁷²⁰ не нашли себе покоя в нём. „Сокрыли, – говорит, – ключи“. „Придёт вся кровь праведников (Лк.11:50:51)“, поскольку именно они убили Отмстителя за убитых праведников, то также и наказание за них взыскивается от рук их. Ведь, кто убивает судью, тот – друг человекоубийц, потому что вместе с ним (судьёй) он удаляет возмездие и облегчает путь убийцам. „От крови Авеля праведного до крови Захарии (Лк.11:51)“, но не только, – говорит, – до того времени, а даже и до сего дня. Так как Сам Он стоял среди них, то не потребовал от них возмездия за кровь Свою, пока они не убили Его, дабы не сказали, что это произошло по предопределению. Посему приговор над ними произнёс за прежде убитых праведников, дабы убедить их не убивать последующих, и дал возможность покаяния в Его смерти, чего закон не допускал для виновных в убиении пророков. Ибо закон говорит: „кто убивает, да умрёт“, а не так: смотри, не обратится ли он¹⁷²¹, и тогда

—269—

отпустится ему. Но раскаяние в убиении Его, если пожелают, Господь дозволил им. Но народ убиением последующих (праведников) засвидетельствовал, что он сочувствовал и соучаствовал в убийстве прежних (праведников), и через исповедание собственных уст отпал от голоса истины¹⁷²², ибо не постыдился отцов своих обвинить в убийстве пророков (ср. Мф.23:29–30). И как народ ещё не рождённых детей своих сделал участниками и совместниками убиения Спасителя¹⁷²³, так и Христос, злую волю их, хотя они и не знали бы (об этом), сделал участницей и совместницей убийства пророков, поскольку они узнали, что Сын есть господин виноградника, и знали, что Он есть Отмститель, и всё-таки убили Его.

Моисей в предупреждение заповедал им приносить свои жертвы в одном месте, и в нём заклать агнца и совершать образ искупления. Посему ни Ирод не мог убить Господа вместе с младенцами Вифлеемскими, ни назаретяне не лишили Его жизни, когда свергли Его с горы, потому что Господь не имел повеления умирать вне Иерусалима. „Не должно, – говорит, – погибать пророку вне Иерусалима (Лк.13:33)“. Заметь, что хотя в Иерусалиме убили Его, (однако) и Ирод, и назаретяне тоже были виновны в смерти Его, и от них также взыскано было отмщение за убиение Его. Отсюда узнай, что не только жители Иерусалима должны понести наказание за кровь Его, но и все, кои видели и отвергли Его, оказываются виновными в

—270—

смерти Его. Говоря: „между храмом и жертвенником (Лк.11:51)“, показал преступность народа, ибо они не устрашились даже места очищения. „Сколько раз Я хотел собрать вас (Лк.13:34)?“ – что равняется следующему (изречению): „вот, три года, как Я прихожу искать плода на этой смоковнице, и не нахожу (Лк.13:7)“.

„Если кто услышит слова Мои и не соблюдёт их, Я не знаю¹⁷²⁴ его (Ин.12:47)“. Где же то (сказанное Им): „ Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну (Ин.5:22)“? А так как Он врач людей, то говорит: „Я не пришёл в этот мир, чтобы судить мир, но чтобы спасти мир (Ин.12:47)“. И дабы показать, что всякий суд принадлежит Ему, научает так: „кто не примет слов Моих, того осудит слово, которое Я говорил (Ин.12:48)“.

„Когда увидите знак ужаса запустения его (Мф.24:15)“. Хотя город Иерусалим был часто разрушаем и снова отстраивался, но в этом месте Господь говорил о полном уничтожении его и об осквернении святилища его, потому что после сего он останется в погибели своей, то есть, предан будет забвению. Римляне внутри храма поставили знамёна свои, на которых было изображение орла, как и сказано: „на крыле мерзости и погибели (Дан.9:27)“. „Знак ужаса запустения его, реченного Даниилом пророком (Мф.24:15)“. Иные говорят, что знамением предстоявшего разрушения его было то, что римляне потщились принести голову свиньи и положить при содействии Пилата внутри храма. „Кто стоит на кровле (Мф.24:17)“ и пр.; потому

—271—

что не спасутся, как в другое время, так как Господь не будет иметь о них заботы и попечения. „Горе беременным (Лк.24:19)“ и пр. О тех говорится, кои были замучены при осаде Иерусалима. „Будет скорбь народу сему (Мф.24:21)“ такая, что даже женщины будут есть своих детей.

„Молитесь и просите, чтобы не случилось бегство ваше зимой или в день субботний (Мф.24:20)“, то есть, чтобы вы не были уведены в плен в такое время, когда нельзя действовать. Как зима бывает без плодов и суббота без дел, так берегитесь, чтобы не увели вас тогда, когда вы не будете иметь ни плодов, ни работы. „Зимой, – говорит, – и в субботу“ одно из сих есть дело необходимости, другое – дело свободы; зима есть дело необходимости, суббота – дело свободы. Но пусть не удаляет вас от дела Господа Бога вашего ни принуждение других, ни собственная воля. Далее, посредством зимы и субботы назнаменовал, что им предстоят бедствия. И после того, как показал им гнев Свой и объявил, что всё это по справедливости придёт на них, тотчас же снова по милосердию (Своему) научил их заниматься молитвой не для того, чтобы отвратить определённые тяжкие наказания, предстоящие им, но чтобы изменились время и день великого бедствия, угрожающего им. Ибо Господь по милосердию соединил то и другое в Своей речи, во первых, что скорби несомненно наступят, и вы убежите, как предопределено (сие), и во-вторых, чтобы молились, дабы эта печаль не приключилась с ними или зимой, когда выбудете не в состоянии спастись и избежать этих скорбей, или в субботу, чтобы бедствия не обрушились на вас при покое вашем.

—212—

Как сын закона, показал заботу о законах и постановил, чтобы закон Моисея не нарушался. Если, – говорит, – среди вас найдутся неразумевающие и простые, то пусть они во время войны не соблюдают субботы так, как вы должны соблюдать в случае мира, или чтобы не убили вас подобно тем, которые были убиты в пещере (1Мак.2:29–38). Ещё: „зимой и в субботу“, потому что зима есть покой от всякого труда одного года, а суббота покой семи дней, то есть, покой в день явления Его, как говорится в другом месте: „доселе остаётся ещё суббота Божия (Евр.4:9)“, поскольку суббота есть конец дел. „Молитесь, да сподобитесь быть изъятыми от всех сих будущих (бедствий) (Лк.21:36)“. Это, как изъясняют некоторые, Господь сказал также о наказании, предстоящем городу Иерусалиму, и вместе с тем обозначил конец мира. „Будет вам бегство“, потому что в то воскресение смятение и скорбь охватит всех, кои достигнут до него несовершенными. Иные говорят, что это сказано одним только апостолам, дабы, оставались твёрдыми, если в шестой день солнце исчезнет. Далее, говорит: „в субботу“, так как иудеи тщеславились субботой, и: „зимой“, потому что она холодна.

„И если бы Бог не сократил дней тех, не спаслась бы никакая плоть (Мф.24:22)“. Не число дней с их часами уменьшается, но само время становится кратким ради избранных, так что бедствия их не умножаются, но сокращаются, то есть, наступает искупление.

„О времени том никто не знает, ни ангелы, ни Сын (Мф.24:36)“. Это сказал для того, чтобы воспрепятствовать им расспрашивать Его о времени

(Продолжение следует).

—195—

Религиозное движение, охватившее со времени реформы Лютера всю западную Европу, весьма сильно отразилось на церковных делах западной России. Лютеранство, кальвинизм и затем наиболее рационалистическая протестантская секта – социнианство – стали распространяться в XVI веке в Польше и в Литве, захватывая в свою среду весьма многих из представителей знатнейших литовско-польских родов, дававших приют в своих имениях вожакам новых сект.

Католичество было затронуто во всей Европе самым существенным образом и оно, как известно, в лице ново-учреждённого в 1540 году ордена иезуитов заставило могущественную армию для противодействия реформаторскому движению XVI века. Этой армией воспользовалось также католическое правительство Польши, которое, со времени окончательного присоединения Литвы к короне польской в 1569 году, стало питать смелую надежду о полном слиянии и подчинении Литвы Польше. Видя в православии и русской народности главнейшее и сильнейшее препятствие к осуществлению этого замысла, польское правительство решилось водворить в королевстве и княжестве иезуитов, в надежде, что эта сила не только остановит протестантское движение в государстве, но и сломит твердыню православия на Литве.

Явившись в Литве в 1569 году и опираясь на католическую духовную и светскую власть, иезуиты прямо и открыто приступили к своей пропаганде и направили всю свою энергию к порабощению православия латинству. При

—196—

содействии латинского бискупа Валериана Протасевича, они свили себе прочное гнездо в городе Вильне, и оттуда рассеялись по разным центрам обширного тогда Литовского княжества. Во главе тогдашних иезуитов стоял энергичный деятель Пётр Скарга, который своей известной книгой: „О единстве церкви Божией и о греческом от сего единства отступлении“ (первое издание вышло в 1577 г.) бросил прямой вызов всему православному миру; в этом сочинении смелый иезуит прямо указывал на „унию“ с римским костёлом, как на единственное верное средство для достижения этого единства.

Кипучая и отважная, литературная и практическая деятельность Скарги и его сотрудников, оживлённая содействием другого знаменитого иезуита Антония Поссевина, который находился в Вильне в восьмидесятых годах XVI столетия, – открытие в Риме и в Вильне училищ, предназначенных для уловления западнорусского юношества в недра католичества, – насильственное введение нового григорианского календаря с целью уничтожения разно-времённости в праздниках православных и католиков, – переход в католичество под влиянием иезуитов некоторых литовских магнатов, – все эти явления были грозными симптомами для православия и русской народности всей западной Руси.

Все перечисленные события казались современникам тем страшнее, что они не могли не видеть некоторой слабости в организации своей православной Церкви. Эта слабость Литовской православной Церкви, оторванной от единства с Московской митрополией ещё в XV веке, проистекала главным образом от способа раздачи епископских кафедр польскими королями, которые присвоили себе исключительное право „подаванья“ этих кафедр, со всеми принадлежавшими к архиерейским домам земельными угодьями и другими доходными статьями. Здесь не место распространяться о тех замешательствах и беспорядках, которые происходили в западнорусской Церкви в правление Сигизмунда II, Стефана Батория и Сигизмунда III, весьма сильно злоупотреблявших этим, так называемым, патронатским правом. Напомним лишь, что в XVI веке довольно часто были утверждаемы в епископском сане

—197—

люди недостойные этого высокого положения, которые искали материальной выгоды и иногда из-за земных благ меняли саблю на клобук, а потому и неудивительно, что такие люди с толпой вооружённых слуг вступали между собой в открытую драку из-за церковных земель и замков. Весьма естественно, что такие епископы были слабо образованы и не в состоянии были составить какого-либо трактата, брошюры или послания для защиты православной веры и в опровержение богословских мнений своих противников¹⁷²⁵. Если из среды православных и выходили тогда какие-либо полемические сочинения или послания, то эти книги выходили из-под пера учёных иноков, священников или же образованных светских лиц.

Во главе тогдашних образованных светских лиц среди православных бесспорно надлежит поставить князя Андрея Курбского и князя Константина Острожского. В настоящем кратком предисловии нет возможности даже в сжатых чертах удовлетворительно представить обширную просветительную деятельность обоих названных русских магнатов и их влияние на современников. Касаясь этой деятельности, мы имеем лишь в виду выяснить то благоприятное действие, которое она оказывала на поднятие образования и начитанности среди среднего класса населения и, в частности, среди русских мещан г. Львова и Вильны, из которых были лица, находившиеся в тесном общении и переписке, как с князем Курбским, так и с князем Острожским.

Главная просветительная деятельность князя Острожского сосредоточивалась на Волыни, в его резиденции г. Остроге, где он основал замечательное высшее училище и типографию. В других городах и местечках своих обширных владений, как например в Турове, в Дубне, в Дермани, князь, с целью поднятия нравственности и просвещения в народе и в духовенстве, также учреждал храмы, монастыри, школы и типографии. Для расширения

—198—

своего издательского дела князь сносился с Москвой, с константинопольским патриархом Иеремией, с греческими, болгарскими и сербскими монастырями с целью добыть оттуда списки св. писания, как эллинские, так и славянские¹⁷²⁶.

Целая улица в старом Остроге прозывалась „греческой“ от многих греков, поселившихся там; внешность зданий носила на себе характер греческой архитектуры и наружные их стены были украшены живописными изображениями св. Апостолов и других угодников Божиих¹⁷²⁷. Привлекая к себе в Острог отовсюду учёных людей и пособрав лучшие списки св. Писания, князь при посредстве этих учёных, а также с помощью своих образованных русских сотрудников, начал печатать в защиту православия ценные догматические и полемические сочинения, направленные также против сочинений написанных в защиту католических идей иезуитами, и в особенности против сочинений учёнейшего из них – Петра Скарги. Из выдающихся сочинений написанных в восьмидесятых годах XVI века в г. Остроге русскими учёными отметим: „Ключ царства небесного“ Герасима Даниловича Смотрицкого, ближайшего сотрудника князя по изданию книг, и знаменитое исследование, не утратившее ещё и теперь своего литературного достоинства, „О единой истинной православной вере“ священника Василия.¹⁷²⁸ В Острожской типографии издавались также катехизисы, учебники, богослужебные книги, переводы с греческого творений отцов Церкви. Всего более прославился князь изданием в 1580 году славянской библии, известной под названием „Острожской библии“; появление

—199—

её в свет было настоящим благодеянием для всего православного мира. При княжеской типографии работал первый русский типографщик Иван Фёдоров, перенёсший сюда свою деятельность из Москвы. В княжеском училище в г. Остроге занимался преподаванием между другими учёными образованный грек Кирилл Лукарис (был также ректором сего училища), сделавшийся потом константинопольским патриархом, а из учеников Острожского училища вышел Исаия Копинский, бывший митрополитом Киевским.

Весьма обширна была также просветительная деятельность князя Андрея Курбского, который умер лет на 20 слишком раньше князя Острожского и в восьмидесятых годах XVI столетия уже заканчивал свою учёную карьеру. Проживая в изгнании на Литве, именно в г. Ковеле, и радея о распространении богословского образования среди православного общества, князь Курбский собрал у себя обширную библиотеку из творений отцов Церкви, как то: Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина, а также из церковных историков, как напр. Евсевия, Никифора Каллиста. Князь Курбский на старости лет („уже в сединах“, – как сам писал) нашёл в себе достаточно энергии для изучения латинского языка, с которого, вместе с своим родственником князем Михаилом Оболенским, стал переводить отдельные беседы и отрывки из творений отцов Церкви, обличавшие неправду иезуитских и протестантских мнений, а также перевёл целиком богословие Дамаскина. Особенно доволен был князь Курбский появлением приобретённых с Афона князем Острожским, в славянском переводе, писаний Солунских митрополитов Григория и Нила, направленных против латинян. Содействуя распространению этих книг, не только среди православных, но и между католиками, [– а также рассылая сочинения против латинян известного богослова Максима Грека, – ] князь считал, что эта духовная помощь со св. горы Афонской принесена к нам „яко самою рукою Божиею“.

Независимо от этих переводов, князь Курбский сам писал разным своим приятелям отдельные листы и

—200—

письма, в которых изобличал „гордых и упрямых“ иезуитов, а приятелей своих убеждал охранять православную веру.

Эти письма кн. Курбского для нас особенно ценны, так как проливают свет на умственное состояние и образование тогдашнего русского среднего сословия, и указывают, что уровень этого образования среди православных мещан – купцов и ремесленников, – населявших большие города Литовского княжества и Галичины, как например: Вильно, Могилев, Львов и другие, был достаточно высок не только для тогдашнего времени, но и с точки зрения современных требований и желаний. Данные, извлечённые из писем Курбского, хотя отчасти, объясняют нам: почему в указанных выше центрах могли в конце XVI века учредиться такие просветительно-благотворительные союзы, как церковные братства, перестроившие церковно-приходскую жизнь православного общества и направившие эту жизнь к целям, свойственным христианским общинам. Особенно важны в этом отношении письма князя Курбского к Виленскому бургомистру Кузьме Мамоничу и к Львовскому мещанину Семёну Седларю.

Кузьма Иванович Мамонич и брат его Лука Иванович устроили в г. Вильне, около 1575 года, весьма хорошую типографию, в которой печатали по-славянски священные и другие книги, как то: Евангелие, Деяния и послания Апостольские, псалтири, грамматики славянского языка, статут великого княжества Литовского и др. Вокруг Мамоничей образовался в Вильне кружок высоко образованных людей, которые свои средства и знания употребляли на издание необходимых и полезных для духовенства и народа книг. На первом плане следует поставить Зиновия Семёновича Зарецкого и брата его Ивана Семёновича, заботившихся об издании св. Писания на славянском языке. Во главе типографского дела стояли, примыкавшие к этому кружку, известные типографщики того времени: Пётр Мстиславец и Василий Гарабурда. Покинув Москву, Пётр Тимофеевич Мстиславец, со своим знаменитым товарищем Иваном Фёдоровым, проработав некоторое время в Заблудове (местечко в

—201—

Белостокском уезде, Гродненской губернии), в типографии Литовского гетмана Григория Александровича Ходкевича, переселился затем в Вильну и трудился в типографии Мамоничей.

С этим кружком в весьма тесных отношениях находился князь Курбский. В одном из своих писем к Кузьме Мамоничу, он просил его посоветовать православным без помощи своих учёных не вступать в споры с иезуитами, хулящими их св. веру и ведущими хитрые беседы, в заключении этого письма князь просил также Мамонича прочитать это письмо в доме Зиновия Семёновича Зарецкого „всем в правоверии стоящим Виленским мещанам“. В другом своём письме к тому же Кузьме Мамоничу, князь советовал православным Виленцам скорее списать произведения Солунских митрополитов Григория и Нила, взяв рукопись у него, князя, или же у типографщика Василия Гарабурды¹⁷²⁹.

Также весьма любопытно письмо кн. Курбского (от 1580 г.) к Семёну Седларю „мещанину Львовскому, мужу честному о духовных вещах вопрошающему“. Исполняя просьбу Седларя, желавшего знать, что думал Иоанн Златоуст о чистилище, князь послал ему переведённую им, князем, с латинского языка беседу сего святителя (именно 9-ую) на апостола Павла и советовал читать её и услаждаться ею „со правоверными восточных церквей“; в заключении письма князь просил к себе „отца Мину“, или же самого Седларя на беседу („усты ко устом“) относительно того, какими средствами лучше отразить софизмы иноверных¹⁷³⁰.

Все приведённые выше данные несомненно убеждают в том, что в Литовских и Галицких центрах среднее православное сословие было в конце XVI века достаточно образовано, имело возможность приобретать необходимые для православных христиан книги, интересовалось богословскими вопросами, старалось усвоить себе по источникам правоту своей веры пред чуждым ей учением католиков и протестантов, и, таким образом,

—202—

было способно поднять на свои плечи великую задачу пересоздания наших, так называемых, „медовых братств“ – преследовавших только местные церковноприходские интересы – в обширные христианские союзы с широкими просветительными и благотворительными целями. О том, как отзывчиво эти незнатные люди относились к просвещению, видно из трогательных слов нашего первого русского типографщика Ивана Фёдорова, который после Москвы и Заблудова пытался устроиться около 1573 года в г. Львове. Здесь он тщетно искал себе помощи у богатых и знатных и нашёл её у небогатых и незнатных. Эти слова так красноречивы и назидательны, что мы решаемся привести их в подлинном отрывке. Они помещены в послесловии, в конце книги „Апостол“, напечатанной Иваном Фёдоровым в г. Львове, в 1574 году. Рассказав вкратце об обстоятельствах, вынудивших его покинуть Москву, о своём пребывании в Заблудове у Ходкевича, и затем о переселении своём в г. Львов, вследствие болезни постигшей Ходкевича, Иван Фёдоров продолжает: „И помоливгумися, начах богоизбранное сие дело (т. е. типографское) к устроению навершати, якобы богодохновенныя догматы распространевати, и обтицах многащи богатых и благородных в мире, помощи прося от них, и метание сотворяя, коленом касаяся и припадая на лицы земном, сердечно каплющими слезами моими ноги их омывах, и сие не единою, ни дваши. но и многащи сотворях, и в церкви священнику всем в слух поведати повелех: не испросих умиленными глаголы, ни умолих многослезным рыданием, не исходатайствовах никоеяже милости иерейскими чинми, и плакахся прегоркими слезами, еже не обретох милующаго, ниже помогающаго, не точию же в русском народе, но ниже в греках милости обретох; но мали нецыи в иерейском чину, инии же неславнии в мире, обретошася, помощь подающе. Не мною бо от избытка им сия творити, но якоже оная убогая вдовица от лишения своего две лепте вовергьшия: вем убо, яко в нынешнем мире должная их к ним возвратится, в будущем же веце от богатодавца Бога стократицею воздастся“¹⁷³¹.

—203—

Но как ни утешительна сама по себе картина русского народного просвещения в Литве и Галичине во второй половине XVI века, – как ни важна и ни плодотворна была просветительная деятельность Ходкевича, Курбского, Острожского и других высокообразованных русских вельмож, – как ни сильна была защита православия от нападок на него врагов, начатая в то время русскими учёными богословами, в роде известного старца Артемия¹⁷³², Герасима Смотрицкого, священника Василия, – всё-таки каждый, кто познакомится с замечательными уставами и деятельностью в ту эпоху западнорусских просветительных братств, – в особенности Виленского и Львовского, – невольно должен признать, что в появлении этих необычайных христианских союзов, почти накануне насильственного введения „унии“, в государстве, где власти были открыто враждебны православию, следует видеть Промысел Божий, пекущийся явно для людей о судьбе своей Церкви. После отступничества от православия в 1592 году высших иерархов и введения в Польско-Литовском государстве унии в 1596 году, низшее духовенство с мирянами в западной России, ведомое Рукою Божьей, сплотившись воедино, явили миру невиданное зрелище, именно: действующей христианской Церкви, которая оставалась почти без высших иерархов вплоть до 1620 года. В это время братства действительно являлись для народа, как бы высшими пастырями, просвещавшими, наставлявшими и поддерживавшими его в эти тяжёлые годы.

В настоящем очерке мы предложим наше посильное изложение замечательной истории преобразования церковных братств в западной России.

* * *

—204—

Посещение западной России двумя восточными патриархами, Антиохийским Иоакимом, в 1586 году, и Константинопольским Иеремией, в 1588 и 1589 годах, составило эпоху в жизни православных церковных братств.

Сношения восточных патриархов, в особенности вселенского патриарха, с западной Россией были весьма частыми и обыкновенно осуществлялись через виленских, и ещё скорее через львовских купцов, ездивших часто по торговым делам на восток и в Константинополь. Этим путём до патриархов и доходили вести о том нестроении и беспорядках в западнорусской церкви, которые резко проявились во второй половине XVI века, и вызвали в 1585 году известное обличительное послание галицко-русских православных дворян киевскому митрополиту Онисифору. В этом послании они убедительно просили митрополита принять деятельные меры для водворения мира в церкви, и для обуздания своеволия и нечестивой жизни „епископов-шляхтичей“, в большинстве оказавшихся непригодными к занятию епископских должностей¹⁷³³. Наконец, до патриархов должны были также дойти сведения об усиливавшейся вражде католиков к православным, которые не принимали навязываемого им нового григорианского календаря. Эта вражда выказалась особенно в декабре 1583 года в гор. Львове нападением католического духовенства с вооружённой шляхтой, в навечерие праздника Рождества Христова, на тамошние монастыри и церкви, которые, по приказу Львовского арцибискупа Соликовского, были запечатаны, и только после заключения в 1585 году мировой с православным Львовским епископом Гедеоном порядок в церковных делах был снова восстановлен¹⁷³⁴.

Первым из названных выше патриархов посетил Россию Антиохийский патриарх Иоаким, который путешествовал для собирания милостыни на поддержание храмов и утеснённого духовенства в Сирии; но, кажется, царе-

—205—

градский патриарх поручил ему лично удостовериться о положении православной церкви в Польше¹⁷³⁵. Прибыв 1 января 1586 года в гор. Львов, патриарх Великой Антиохии и Киликии, Иверии, Сирии и по всему востоку солнца, Иоаким поселился при городской церкви и познакомился с членами тамошнего Успенского братства, которые явились к нему в полном составе. Это свидание и дальнейшее личное общение патриарха с братчиками, а равно посещение им всей Львовской епархии, были событиями высоко знаменательными для судеб нашей западной церкви. Патриарх Иоаким воочию убедился, что в православном обществе обреталось ещё достаточное количество верующих и преданных церкви людей, которые могли совершить истинно христианский подвиг для поддержания православия.

По указаниям патриарха, снёсшегося предварительно грамотой с вселенским патриархом, члены Успенского братства выработали такой устав высоконравственного церковного союза, который приближался по духу к тем христианским общинам, кои появились в первые века христианской эры и остались навсегда для человечества недосягаемым идеалом общественного устройства, всецело проникнутого христианскими интересами.

Церковное возрождение совершилось у нас на западе (как мы подробнее укажем ниже) не рационалистическим путём, не путём воинственного протеста против беспорядков в церкви и создания особо измышлённых догматов, новых обрядностей и нового церковного строя, а путём нравственного самоусовершенствования православного общества, действовавшего под влиянием живой веры, вечно требующей добрых дел и вызывающей заботы к просвещению меньшей, обездоленной братии.

В уставе преобразованного в 1586 году Львовского братства было провозглашено, что церковное богатство есть нищих богатство; оно назначается: для воспитания сирот, для прокормления впадших в недуг старости или болезни, бедных и детей – большего семейства, для призре-

—206—

ния странников, для попечения о сиротах и убогих, для пособия вдовам, для вспомоществования девицам, для защиты обидимых, для помощи в несчастиях от пожара и наводнения, для искупления пленных, для прокормления во время голода, для одеяния и погребения умирающих в бедности, для поддержания церквей и опустевших монастырей, словом: для покрова и утешения живым и для поминовения мёртвых¹⁷³⁶.

Принимая на себя заботу о доставлении материальных средств всем людям нуждающимся, болящим, убогим и сиротам, братство одновременно поднимало на свои плечи великую задачу распространения религиозно-нравственного просвещения в народе. Советом и повелением того же патриарха Иоакима, в 1586 году, в гор. Львове, при церкви Успения Божией Матери, по стародавнему обычаю, устроилось на средства граждан, как мещанского, духовного, так и дворянского сословия, училище, под названием „школы славянского и греческого языков“, для распространения православного учения о вере и с целями нравственно-воспитательными, потребовавшими высокого нравственного ценза от персонала учителей и наставников, живого содействия им со стороны родителей учеников, или же лиц, у которых они проживали, а также самодеятельности и самопомощи со стороны самих учеников¹⁷³⁷.

—207—

Для этого всесословного братского училища, состоявшего под надзором двух братчиков, был начертан особый устав, в котором провозглашено было то начало, что духовное просвещение составляет всю сущность жизни человека. Программа преподаваемых в этом училище предметов приближала его, если не к высшим, то во всяком случае к средним учебным заведениям тогдашнего времени; так в нём, разделённом на три курса, преподавались: св. писание (а также и творения отцов церкви), церковный чин, церковное пение, греческий и славянский языки¹⁷³⁸, грамматика, арифметика (пасхалия и лунное течение), риторика, диалектика (также знакомство с философами, поэтами и историками) и музыка, а в воскресные и праздничные дни учителя обязывались перед обедней сообщать ученикам сведения о праздниках, а после обеда – пояснять дневное Евангелие и Апостол¹⁷³⁹.

Для издания богослужебных книг, учебников, а также разного рода религиозно-нравственных книг, в том числе и полемических, братство тогда же учредило типографию „писма словенского и грецкого“. Ещё почти за год до приезда патриарха Иоакима, именно в 1585 году, братство приобрело за 1,500 зл. типографию, заложенную одному еврею нашим первым русским типографщиком Иваном Фёдоровым, переселившимся из Москвы в Львов и впавшим здесь в крайнюю бедность¹⁷⁴⁰.

Для выполнения всех перечисленных выше благотворительных и просветительных обязанностей в христиан-

—208—

ском духе требовалось учредить такой союз, вступление в который обязывало каждого члена перестроить всю свою личную жизнь и свои отношения к ближним на началах христианских („жить евангельски, по учению и правилам апостолов и св. отцов“, – как значится в уставе), и своим собственным примером побуждать других к самоусовершенствованию.

Вступивший в „святое“ Успенское братство, как видно из древней формулы присяги, принимал на себя „всей душой“ обет пребывания в союзе до последнего часа и исполнения всех выпадающих на него обязанностей и повинностей, и в подтверждение своей клятвы целовал крест и давал братское лобзание всей братии¹⁷⁴¹.

В отношении к своим собратиям каждый братчик, „стараясь о добре перед Богом и людьми“, обязывался отдавать другому предпочтение и всячески помогать собрату в болезнях, несчастиях и нуждах, а в случае его смерти – провожать со свечами его тело до могилы вместе со всеми остальными братиями. Старшие в братстве должны быть, по Христову Евангелию, всем слугами и в этом именно смысле понимал устав их старейшинство и связанное с ним управление делами братства. Всякая обида, нанесённая братчику, почиталась за обиду всего братства, а потому виновный, помимо наказания, (сидение на колокольне и уплата штрафа – камень воску)¹⁷⁴² должен был без замедления испросить прощение, как у обиженного, так и у всего братства. Все члены братства были связаны обещанием не выносить за порог братского дома никакое братское дело и хранить все постановления собраний в тайне. Сошедшиеся в братском доме (или у священника, или в частном доме у братчика), по окончании положенных занятий, должны были читать („по преданию св. отцов“) священные книги (ветхого и нового завета) и скромно друг с другом беседовать, и всякое непотребное или корчемное слово влекло за собой наказание (штраф – фунт воску), причём, устанавливая братский суд и наказание для виновных,

—209—

устав проводил требование, чтобы старшие братчики за те же проступки несли наказание вдвое и втрое, ибо они достойны большего наказания „чести ради“.

Такие высоконравственные правила были установлены для личного поведения братчиков и для их взаимных сношений.

Для управления делами братства ежегодно избирались четыре старшие брата. Они исполняли приговоры, постановленные в собрании, имели на сохранении казну¹⁷⁴³, и, по истечении года, в полном собрании давали отчёт в управлении. Лица всех сословий могли вписываться в братство (с уплатой шести грошей в год), как Львовские жители, так и посторонние. Братство имело свои собрания (обязательные под опасением уплаты пени за неявку) один раз в месяц, или же, когда это будет нужно и можно, причём сходиться в братский дом надлежало после обсылки братского знамени¹⁷⁴⁴. Для поминовения усопших каждый брат вписывал в помянник имя своего отца, матери и всех умерших родственников, а священник братства читал этот помянник на утрени и вечерни, в дни поминовения и в великий пост, по уставу церковному. Сверх того, ежегодно совершались две литургии за всё братство, заздравная и заупокойная, причём раздавалась милостыня.

Этим уставом братство было поднято на небывалую ещё для этих учреждений высоту и явилось в западной Руси новой церковно-общественной силой, которой патриарх не усомнился предоставить, в видах внутреннего возрождения церковной жизни в стране, необычайные права и полномочия. Братству предоставлено было „творить суд

—210—

истинный, ублажать добрых, непокоряющихся истине законно обличать и наказывать, а пребывающих в нераскаянии отлучать от церкви“. Отдавая братству церковный суд над его сочленами и предоставляя ему право отлучать через братского священника в храме непокорных от церкви, патриарх сделал Львовское братство старейшим и первым между всеми остальными юго-западными братствами, которые этим распоряжением связывались в один общий союз и должны были сообразоваться с постановлениями этого старшего братства и подчиняться его требованиям. Это первенство обусловливало Львовскому братству право высшего надзора за всеми православными края и не входившими в состав братства, какого бы звания и состояния они ни были, и даже по обстоятельствам того времени от этого надзора не был исключён и сам епископ. Устав в этом отношении предписывал братству словесно или письменно увещевать светских и духовных лиц, живших не по закону, а о непослушных доносить епископу. „Если и епископ пошёл бы против закона истины (говорилось в уставе) и стал бы управлять церковью не по правилам святых апостолов и святых отцов, совращая праведных в неправду и поддерживая беззаконников, то такому епископу должны были противиться все, как врагу истины“ ¹⁷⁴⁵.

Так пересоздалось замечательное Успенское Львовское братство, начертавшее в своём уставе тип церковного общественного союза, поставившего себе задачей: перевоспитание в православном духе своих сочленов, внесение нравственных обязанностей в их отношения к меньшим братиям, нуждающимся, как в просвещении и руководительстве, так и в материальной помощи, и распространение и поддержание совокупными силами в России православия.

—211—

Устроив братство и утвердив его устав, патриарх Иоаким обратился 15 января 1586 года с окружным посланием к русско-литовскому православному духовенству, сановникам и мирянам с приглашением их к приношениям на устроение в городе Львове греко-славянской школы и типографии, также новой каменной церкви и богадельни¹⁷⁴⁶.

28 мая 1586 года Львовское братство писало цареградскому патриарху Феолипту о распоряжениях патриарха Иоакима, посоветовавшего братству: „да устроится школа, такожь друкарня (типография), да воздвигнется тоже братство соединения ради церковного строения“, и просило патриарха о благословении и одобрении сих распоряжений¹⁷⁴⁷.

Весьма любопытно, что в самом начале устройства братства и его учреждений на новых началах Львовский епископ Гедеон Болобан (ставший впоследствии во враждебные отношения к братству) не только не противился этому, но, как видно из его окружного послания от 1 мая 1587 года, он действовал тогда согласно с патриархом Иоакимом, и даже обратился ко всем православным христианам с воззванием о пожертвованиях на нужды братства, причём своё послание отправил через особого посланца, снабдив его сборным листом. Весьма характерны в этом послании следующие места: „просим отделете некую часть з маетъностий своих што вам Господь Бог дал для славы имени Его святого и для своего и своих сынов душевного спасения, розмножаючи писма святого науку детем вашим, подвигнете умные очи наши и бачте разумеючи о своём недостатку науки духовное и умилостивете ся о себе, да и вас Бог помилует“¹⁷⁴⁸.

Константинопольский патриарх Иеремия, занявший престол после патриарха Феолипта, не замедлил принять Львовское братство под особое своё покровительство. Так, узнав из письма патриарха Иоакима, что Львовский епископ Гедеон Болобан, желая отнять у братства оба

—212—

его монастыря: Онуфриевский и Уневский, открыто заявил себя противником братства и стал делать разные притеснения братским священникам, братской школе и даже отлучил некоторых братчиков от церкви, патриарх Иеремия, в ноябре 1587 года написал епископу Гедеону письмо, в котором строго наказывал ему не делать никаких притеснений братству, причём о самих братчиках отзывался, что „в них Бог почивает и славится“¹⁷⁴⁹. Кроме того, патриарх Иеремия, ещё раньше, именно в августе 1587 года извещал письмом братчиков, что он снимает с некоторых из них, отлучённых епископом Гедеоном от церкви, это запрещение и дозволяет им свободно посещать храмы¹⁷⁵⁰, а богатого гражданина города Львова Константина Корнякта особым письмом, в ноябре 1587 года, побуждал к пожертвованиям в пользу братства и на возобновление его храма¹⁷⁵¹. Заботы свои о братском училище патриарх Иеремия выразил присылкой в Львов ещё весной 1587 года елассонского митрополита Арсения, который принял на себя преподавание в училище и оставался в нём около двух лет¹⁷⁵². Наконец, в декабре того же 1587 года, патриарх Иеремия грамотой подтвердил учреждённое патриархом Иоакимом, Львовское братство, восхва-

—213—

ляя при этом благочестивых граждан города Львова, которые, во исполнение заповеди Христовой о любви к ближнему, приняли на себя попечение о вдовах, сиротах, убогих и немощных, а также заботы об устроении странноприимного дома для приходящих от святых мест, богадельни, училища и типографии, как средств душеполезных и спасительных, причём патриарх отлучал от церкви всякого, кто явится разрушителем братских прав и учреждений¹⁷⁵³.

В это, приблизительно, время совершилось в тех же просветительных целях преобразование братского дела в городе Вильне.

В 1584 году в гор. Вильне, при древнем св. Троицком монастыре, отданном в том же году королём Стефаном Баторием в заведование и управление виленским бургомистрам, радцам и лавникам православного вероисповедания, учредилось с широкими благотворительными и просветительными задачами „братство церковное троицкое“¹⁷⁵⁴, и в 1588 году, с благословения митрополита Онисифора, напечатало свой устав. В этом уставе обращает на себя внимание, основанное на евангельских и апостольских изречениях, воззвание („предословие“), обращённое ко всем благочестивым православным и преисполненное самых возвышенных мыслей о любви к ближним и о соединении в братский союз для выполнения этой Христовой заповеди.

Согласно этому основному положению, устав Троицкого братства стремился также составить из верующих такой живой союз, в котором его члены, – связанные клятвенным обещанием, данным в храме перед священником, о соблюдении верности „святому“ братству и о подчинении всем его правилам и повинностям, и находящиеся в постоянном общении друг с другом для совершения добрых дел, – могли перевоспитывать себя в христианском духе и руководствоваться во взаимных сношениях христианскими началами, которые подавляют всякую гордость и все вытекающие из неё страсти, ведущие к разъединению и человеконенавистничеству.

—214—

В этих видах было постановлено в уставе об обязанности братчиков не допускать до нищеты своего собрата и помогать ему из личных и общих братских средств, а болящего навещать, и если бы он оказался без призора, то нанять особого человека для ухода за ним. Особенно трогательно было обставлено погребение умершего братчика, тело которого должно было провожать всё братство до могилы, причём шесть братчиков несли на руках сам гроб, а остальные с возожжёнными братскими зелёными свечами шли попарно впереди процессии. Расходы по погребению бедного братчика, а равно и всех бездомных и безродных бедных, братство принимало на свой счёт. В устройстве братской процессии при похоронах братство не отказывало и всем другим прихожанам, которые при жизни, хотя и не состояли в числе вписавшихся в братство, но родные которых обращались с просьбой к братству об участии в погребении.

Понимая высокое значение общественной молитвы в храме, Троицкое братство в уставе своём требовало отправления по крайней мере четырёх в году торжественных заздравных и заупокойных литургий, на которых присутствовали все братчики и после этих обеден следовали трапезы для всех убогих, нищих и маломощных, и трапезы эти устраивались братчиками в складчину. Кроме того, во все большие праздники от братства выдавалась милостыня всем бедным, скитающимся по улицам, находящимся в больницах и томящимся по тюрьмам.

Что касается до устройства самого братского союза, его самоуправления и суда, то в уставе было постановлено: а) братство было всесословным и принимало в свою среду лиц обоего пола (сёстры братства) с уплатой вступных денег по желанию и возможности (определён minimum взноса в 12 грошей польских); б) из своего состава братство ежегодно, в Фомино воскресенье, избирало на один год для управления общими делами братства двух старейших братчиков и, кроме того, двух „строителей церковных“, и двух смотрителей за госпиталями, которых всех обязывало вести приходо-расходные книги и представлять ежегодный отчёт; к числу

—215—

обязанностей строителей церковных отнесены были: надзор за церковным имуществом, собирание в церкви денег, а также снабжение церковного хозяйства всем необходимым, в том числе и свечами, причём особый надзор был предписан этим строителям за братскими четверть-фунтовыми свечами, с которыми братчики стояли в церкви в определённые часы богослужения; в) ежемесячно братчики собирались на общеобязательную сходку в братский дом, – путём обсылания по околотку креста, – для обсуждения и решения текущих дел, причём каждый братчик уплачивал по грошу в братскую кассу, которая хранилась у одного старшего братчика, тогда как ключ от неё находился у другого старшего братчика; г) все братские дела должны были сохраняться в строгой тайне и всему братству было предоставлено право суда над виновными в неисполнении уставных правил и предписаний, а братчики в делах взаимных обид и претензий не должны были искать другого суда, кроме братского¹⁷⁵⁵.

Организовав свой союз на приведённых началах, Троицкое братство приняло на себя, как и Львовское братство, самые широкие благотворительные и просветительные задачи. Так, оно помогало Троицкому госпиталю и учредило своё училище для воспитания и научения юношества в духе православия, куда, на первых же порах, не гнушались отдавать своих детей даже такие православные аристократы, как Огинские; братство также устроило и типографию для печатания учебников и книг религиозно-нравственного содержания.

Тотчас же после своего преобразования Виленское братство вступило в тесные сношения с Львовским братством и пребывало с ним с того времени в единении; 28 мая 1588 года Виленские братчики написали послание Львовским братчикам и в этом послании благодарили присылку только-что вышедшей из львовской братской

—216—

типографии „Славяно-греческой грамматики“, составленной студентами Львовского братского училища, просили прислать им одного или двух учителей, и в свою очередь посылали им книгу „Маргарит“, в которой указывали на места, направленные против многочисленной в то время в городе Львове „Армянской ереси“, а также свой устав („Чин Виленского братства“), который просили прочитать перед всей Львовской братией¹⁷⁵⁶.

Приезд в Россию, в первый раз после введения в ней христианства, вселенского патриарха Иеремии и долговременное пребывание его в западном крае ещё более оживил в нём братское дело и способствовал его росту и укреплению.

3 июня 1588 года патриарх Иеремия прибыл в город Вильну и здесь новое Троицкое братство, явившись к нему, представило свой печатный устав. Патриарх, призвав Божие благословение на христолюбивое братство, утвердил его устав, а равно „школу греческого, латинского и русского языков“ и типографию для печатания книг, и предоставил ему, как и Львовскому братству, право отлучать всенародно в церкви, через местное духовенство, непокорных и ведущих соблазнительный образ жизни братчиков, а всех духовных лиц, не исключая и епископов, а также светских, предупреждал не разорять братства и не противодействовать его благим начинаниям и трудам¹⁷⁵⁷. В заключении грамоты патриарх приказывал протопопу Виленскому и всем священникам прочитать её по всем церквам, дабы кто

—217—

из православных не погрешил неведением сего предписания. В скором времени последовало утверждение братства королём, которому представлены были лист патриарший и печатный чин (устав) братства. 21 июля 1589 года в городе Вильне Сигизмунд III дал братству жалованную грамоту, которая во многих отношениях служит дополнением приведённого выше устава. В этой грамоте устанавливалось начало о добровольности братских складчин и взносов („што сам похочет водлуг воли и преможенья своего“), причём указывались сроки для таких взносов, именно: при вступлении в братство, при воскресных сходках, и один раз в год назначалась „складанка“ общая – на четвёртой неделе после Рождества Христова¹⁷⁵⁸. Четыре раза в неделю, именно: по воскресеньям, средам, пятницам и субботам, отправлялась через братского священника и диакона ранняя служба в монастыре в пределе, принадлежавшем братству в Троицкой церкви, а в пятницу, кроме того, служили общий молебен за здравие короля и всего христианства. Относительно обучения в братской школе было постановлено, что для детей вписных братий, а также для всех бедных и сирот, оно должно быть даровым. В числе предметов преподавания король указывал и на польский язык; но всего важнее встретить в этой грамоте указание на то, что в Виленской братской школе на первых же порах было введено преподавание церковного пения („спеванье“). Для осуществления своих просветительных и вообще церковно-устроительных целей, братство принимало на себя обязанность содержать (сколько потребуется) особых учёных людей из духовного и светского звания. Вместе со школой король дозволял братству печатать в его типографии, по-гречески, по-славянски, по-русски и по-польски, всякие полезные для всего христианского народа книги, как необходимые для школы, так потребные для церкви. Кроме этого, братство приобретало большие гражданские и политические права. Король освобождал братский дом от постоя, а жителей его от

—218—

уплаты разных податей и повинностей, и дозволял братству принимать всякие вклады и отказы по духовным завещаниям разного рода имуществ, как движимых, так и недвижимых. Братству предоставлено было этой королевской грамотой также право беспрепятственно оканчивать своим судом („судовним обычаем“) все начатые в его собраниях споры и ссоры между братчиками¹⁷⁵⁹, которым возбранялось в этих делах искать другого суда и далее, как значится в грамоте: „если кривда от целаго братства в их братских делах кому была, то ни один из судов (трибунальный, маршалковский, земский, гродский и местский) не должен был вмешиваться в эти столкновения, и только сам государь, как защитник всяких добр духовных и братств церковных будет справедливость в них чинить“. Таким образом этим пунктом грамоты все столкновения братства с посторонними лицами и учреждениями король исключал из подсудности местных властей и подчинял своей юрисдикции¹⁷⁶⁰.

Во второй свой приезд в Литву, летом 1589 года, патриарх Иеремия – имея дозволение от короля производить суд и расправу над всем православным духовенством – устроил дела литовской паствы и, низложив некоторых недостойных членов тамошней иерархии, в том числе и митрополита Онисифора (на место которого был избран

—219—

Михаил Рогоза), помог и Львовскому братству, приславшему ему в Вильну через особых послов письмо, в котором указывалось на разные продолжавшиеся притеснения братству со стороны Гедеона Болобана¹⁷⁶¹. Этот епископ, не смотря на защиту патриарха прав братства, никак не мог примириться с фактом существования в его епархии такого самостоятельного и облечённого важными полномочиями учреждения, каким являлось Успенское братство, владевшее двумя монастырями, которые Гедеон считал принадлежащими его епископской кафедре¹⁷⁶². Вопрос об Онуфриевском монастыре был разрешён патриархом в самом благоприятном для братства смысле, а именно: патриарх выдал братству грамоту, по которой монастырь этот был окончательно изъят из ведения местного епископа, сделан по прежнему „ставропигиальным“ и ктиторство над ним было укреплено за братством¹⁷⁶³. При самом своём выезде из пределов России патриарх Иеремия, находясь вместе с пятью епископами в городе Тарнополе и выслушав защитительную речь на греческом языке учителя Львовской братской школы Кирилла, принял вполне сторону братства и, не заезжая в город Львов по случаю бывшего в нём морового поветрия, в ноябре 1589 года снова подтвердил все права Львовского братства, причём изложил некоторые новые правила, которые служили дополнением и развитием прежнего устава. Так, патриарх завещал быть Успенскому братству навсегда ненарушимым и неизменяемым, ни от епископов, которые здесь (в гор. Львове) будут, ни от других епископов, ни от князей и господ, ни от священников и мирян – под угро-

—220—

зой вечного запрещения и неразрешимого отлучения от церкви. Далее патриарх постановил, чтобы в городе Львове кроме братского общественного училища не было другого учебного заведения для православных детей, причём дети бедных родителей должны были обучаться даром. Братской типографии было предоставлено право „с великим вниманием и тщанием“ печатать не только церковные, богословские книги и летописи (хроники), но и другие, нужные для училища, именно: грамматику, пиитику, риторику и философию. Братству также было предоставлено право свободного и независимого от местного епископа избрания своих священников. Патриарх Иеремия также в ноябре 1589 года обратился ко всей православной пастве с посланием, прося о материальной помощи Львовскому братству на сооружение его церкви и его просветительных и благотворительных учреждений, и дозволил братству по устройству его дел и получению вспомоществования посылать послов и письма в чужие края¹⁷⁶⁴.

Признание патриархом Иеремией Львовского и Виленского братств своими ставропигиальными, то есть находящимися в ведении и зависимости от патриаршей власти, и предоставление Львовскому братству права высшего надзора за жизнью всех православных в крае, в том числе и духовенства, создавали этим братствам почётное и влиятельное положение в Православной Церкви, которое они с честью и достоинством поддерживали во всё время их многолетнего существования¹⁷⁶⁵. С этого времени их

—221—

деятельность, а также деятельность и других братств, учредившихся по их образцу, входят в историю не только церковную, но и политическую всей западной России; эти духовно-мирские учреждения являлись силой, с которой пришлось считаться польскому правительству, католической власти и многочисленным врагам православной церкви.

Независимо от устройства дел Львовского и Виленского братств, патриархи Иоаким и Иеремия, усмотрев благодетельное значение для Церкви братских учреждений, успели в бытность свою в России учредить в некоторых западнорусских городах церковные братства, или же поддержать и благословить те братства, которые они застали уже организованными. К патриарху Иоакиму в городе Львове приходили ктиторы храма св. Николая в селе Уличе и патриарх, по их просьбе, утвердил и дал устав духовному братству Улицкому¹⁷⁶⁶. Тот же патриарх учредил 15 января 1586 года православное братство в городе Люблине при храме Преображения Господня и устав его позднее был скреплён патриархом Иеремией, который в 1589 году посетил между прочим города: Замостье, Красностав и соседние местности¹⁷⁶⁷. Вероятно во время пребывания патриарха Иеремии в городе Замостье устроилось на предместье, при церкви Вознесения Господня, братство Вознесенское, которое впоследствии, при сооружении в 1604 году в самом городе на средства мещан св. Николаевской церкви, слилось на время с братством свято-николаевским, учредившимся при этой последней церкви¹⁷⁶⁸. С большей достоверностью можно утверждать, что патриарх Иеремия, находясь в городе Красноставе, подтвердил грамотой церковное братство в этом городе, где уже в половине XVI века находились: церковно-приходская школа и бога-

—222—

дельня¹⁷⁶⁹. Патриарх Иеремия дал также свою благословенную грамоту церковному братству, находившемуся в гор. Рогатине при храме Рождества Богородицы, на устройство по образцу Львовского и Виленского братств и с предоставлением братству права выбора своего священника, а ещё ранее, именно в августе 1587 года, патриарх защитил это братство от притеснений Львовского епископа Гедеона Болобана, неосновательно и пристрастно отлучившего некоторых братчиков (в том числе некоего Фёдора Грека) от церкви¹⁷⁷⁰. В июле 1589 года могилёвские мещане, отправив послом в гор. Вильну Сергея Максимовича, испросили у находившегося в том городе патриарха Иеремии грамоту на устройство в городе Могилёве церковного братства¹⁷⁷¹. Наконец, по сведениям, сообщаемым в сочинении „Описание Киево-Софийского собора” (1825 г., прилож. стр. 209), патриарх Иеремия в 1589 году, возвращавшийся из Москвы через Киев, дал благословение завести училище в гор. Киеве при знатнейшей тогда из киевских русских школ, находившейся у Богоявленской церкви, которая имела уже тогда для содержания оной и особое братство и доходные имущества, как видно из одной купчей киевского жителя Андрея Обухова от 1594 года на Свергановский плац на Подоле, уступленный сему братству.

Оказанное патриархами могущественное покровительство братскому делу на Руси ещё более побуждало православных сплачиваться в церковные союзы и этому движению

—223—

должны были содействовать православные епископы, а равно и новый митрополит Михаил Рогоза, который в первые годы своей деятельности весьма решительно поддерживал братства и их учреждения¹⁷⁷².

На следующий год после отъезда патриарха Иеремии из России был созван, по его приказанию, в гор. Бресте, летом 1590 года, собор православных иерархов для устранения различных беспорядков в Церкви и для разрешения дел духовенства. На этом соборе иерархи занялись также делами церковных братств, и в частности – распрей епископа Гедеона с Львовским братством, которое прислало на собор целое посольство, состоявшее из семи лиц. Отцы собора приняли всецело сторону братства, дозволяли и благословляли, чтобы Львовское братство храма Успения Богородицы (а также братство Рогатинское) распоряжалось своими делами согласно патриаршим грамотам, каждое слово которых было оставлено ими в совершенной силе, оградили от посягательств Гедеона братский Онуфриевский монастырь¹⁷⁷³ и, самое

—224—

важное, постановили, чтобы по образцу Львовского братства везде устроились „одинокие братства“¹⁷⁷⁴. И вот, с 1590 года вплоть до введения унии мы видим, что по разным городам и местечкам западной России ежегодно возрастало общее число братств, которые, смотря по местности и средствам, принимали на себя часть или все обязанности, указанные в уставах Львовского и Виленского братств, а уставы этих братств тщательно списывались и повсюду в то время распространялись. Движение в пользу учреждения церковных братств весьма характерно и сопровождалось таким подъёмом нравственного уровня православного населения, который оставил след в разных постановлениях, вошедших в уставы братств и в братских учреждениях, а потому необходимо перечислить те братские союзы, которые возникли и развились в это достопамятное время и ознакомиться, в сжатых чертах, с особенностями их устройства.

(Окончание следует).

А. Папков

—225—

Бросая общий взгляд на отрывочные события жизни Германа, нельзя не удивляться обилию треволнений, наполнявших эту жизнь, чрезвычайному разнообразию впечатлений, выпавших на его долю. Чувствуется невольно, как трудно было, отзываясь на эти впечатления, идти одной прямой дорогой, не сбиваясь, не колеблясь. И Герман иногда колебался... Копронимовский собор провозгласил анафему „двоедушному“ патриарху¹⁷⁷⁵. Иначе взглянул на дело 7-й вселенский собор, именуя Германа „святым отцом“¹⁷⁷⁶ и „иереем Христовым“¹⁷⁷⁷. Такие противоположные отзывы вполне понятны. Позднее мы увидим, что подобное же случилось с Тарасием, Никифором, Мефодием; всем известно, что это же случилось с великим Фотием. Тайна подобных противоречий во взглядах на деятелей церкви одна – следование их на практике той системе, которая в Византии носила характерное название οὶκονομία и появление которой падает на время около Халкидонского собора, благодаря новым, особым условиям, в которые стали церковь и государство с этого момента¹⁷⁷⁸. Герман был икономист или политик, как называли позднее лиц с подобным направлением. Все обстоятельства его жизни вели его к этому направлению. Сын знатного сенатора, принимавшего близкое участие в управ-

—226—

лении делами государства, думавший идти по следам отца, Герман получил соответствующее своей будущей деятельности юридическое образование и вступил уже, вероятно, на государственную службу. Неожиданная катастрофа заперла его в келью; „посвящённый Богу“ он стал „воспитываться в божественных писаниях“¹⁷⁷⁹ и, благодаря усиленным занятиям, скоро приобрёл способность „устремлять свой ум в глубины божественных догматов и уразумевать самые высокие предметы знания“¹⁷⁸⁰. Два образования получил Герман: оттого он и „отличался большой опытностью в делах, как церковных, так и гражданских“, „был советником всех бывших при нём как императоров, так и патриархов“¹⁷⁸¹. В этой двоякой „опытности“ Германа и нужно искать ключ к разгадке тех колебаний, той нерешительности, которые отмечают некоторые шаги его деятельности. Стоя в центре отношений между государством и церковью, хорошо понимая иногда несогласные интересы и нужды того и другой, Герман не мог по самому существу своего характера сосредоточить свои симпатии на одной стороне, совершенно игнорируя другую. Точка зрения на положение вещей у него естественно сложилась не церковная, а церковно-политическая. Такая точка зрения необходимо должна была налагать печать раздумья, осторожности и сдержанности на каждый шаг его поведения, лишала его возможности „идти напролом“. Читая сочинения Германа, нельзя не заметить, что его задушевным, главным желанием всегда было дать „христианскому народу мир Божий, превышающий всякий ум“¹⁷⁸², „удалить всякий повод к разногласию и всякий предлог к возмущению“¹⁷⁸³, водворить тишину и спокойствие. Осуществление этого желания требовало иногда уступок и Герман уступал, рассуждая, что „на дела надобно смотреть не просто, но всегда должна быть принимаема во внимание цель, какой руководились

—227—

делатели. Эта цель слагает вину с делавшего или напротив осуждает его“¹⁷⁸⁴. И мы вполне можем верить Герману, что только „надвигавшиеся замешательства“ в церкви вынудили его руку подписаться под эдиктом Филиппика в 712 году¹⁷⁸⁵. Строгий морализм, конечно, никогда не может удовлетвориться подобными суждениями, он знает два полюса и не знает средины. Но за Германа говорит жизнь, историческая необходимость: известно, что только тому направлению умеренных икономистов, выразителем которого был Герман, удалось смирить иконоборческую бурю и водворить по-видимому навсегда нарушенный церковный мир. Подобных людей всегда упрекают в недостатке твёрдости и последовательности, но они же всегда добиваются тех результатов, к которым стремятся и которых не достигают люди так называемые твёрдые и последовательные.

Но если на область отношений к светской власти со стороны Германа ложатся некоторые тени, то в сфере чисто церковной он является образцовым пастырем, резко выдающимся на пространстве 7-го и 8-го (почти всего до Тарасия) веков. Сам „проводя вполне христианскую жизнь, он научал и побуждал всех поступать согласно с божественными повелениями, соблюдать оставленные отцами предания и вразумлял тех, которые не ясно уразумевали что-либо“¹⁷⁸⁶. Его послания к Армянам, Иоанну Синаидскому, Константину Наколийскому и Фоме Клавдиопольскому не позволяют этот отзыв считать простым комплиментом и дают видеть в Германе „неусыпного стража церкви, бодрствовавшего над мысленными стенами её“, старавшегося „отогнать всякое нестроение и пустословие, сохранить её нерассеянной и прогнать от неё полчища неприятелей“¹⁷⁸⁷. Одному Герману, конечно, было не под силу справиться с „заблуждением

—228—

новой лжи, изобретённой порицателями христиан“¹⁷⁸⁸, но нельзя не признать, что он встретил иконоборчество достойно своего звания и сделал против него всё, что было в его силах.

Но лучшим доказательством того богатого вклада в церковную жизнь, который внёс Герман своей деятельностью, служат его сочинения. Они далеко пережили его личное влияние и в сознании потомства „уподобили его святым отцам“. Некоторые из них, читанные на 7-м всел. соборе, вызвали отцов собора призвать, что „рассуждениям его необходимо следовать, что сочинения его получили прочное положение во всей вселенной, потому что в гортани его были величания Бога“¹⁷⁸⁹. Прежде чем приступать к их перечислению и к обзору их содержания, мы приведём отзыв о внешней стороне авторства Германа, сделанный знатоком своей родной литературы Фотием (Фотий делает отзыв о стиле одного сочинения Германа, но так как стиль не такая особенность, которая бы изменялась для каждого сочинения, то отзыв Фотия мы имеем право обобщить). „Слог Германа чист и лёгок, обилует удачными фигуральными выражениями, красивыми, изящными оборотами и чужд сухости; преследуя поставленную цель, автор не удаляется в сторону, не говорит ничего лишнего, но не забывает и того, что нужно для его задачи. Если кто хочет, добавляет Фотий, писать убедительные, доступные и приятные беседы, то в сочинениях Германа найдёт прекрасный образец для подражания¹⁷⁹⁰.

Из дошедших до нас и изданных сочинений Германа по важности первое место занимают его три послания: к Иоанну, митрополиту Синаидскому, к Константину, еп. Паколийскому и к Фоме, еп. Клавдиопольскому. Важны они по массе заключающихся в них исторических данных для самого первого времени иконоборчества. Ценность их в этом отношении понятна из того, что с двумя

—229—

письмами к Льву, приписываемыми папе Григорию 2-му, они служат почти единственными надёжными источниками для истории указанного периода. Не менее они имеют значения и как показатель тех богословских средств, которыми располагала Церковь для защиты иконопочитания на самых первых порах борьбы её с новой ересью. Апологетика православных в течение этой вековой борьбы не оставалась в одном положении: сбивая противника с одних пунктов, она заставляла его занимать другие и соответственно этому сама меняла свои приёмы; некоторые из последних, имея силу в начале борьбы, потом, так сказать, ветшали, переставали достигать своей цели и естественно уступали место другим новым. Этот процесс развития приёмов апологетики в высшей степени любопытен, потому что в значительной степени объясняет судьбу иконоборческого движения. Поэтому считаем не лишним кратко формулировать основные положения против иконоборчества, выдвинутые Германом и стоящие в начале этого процесса.

1) „Иконы приготовляются для того, чтобы посредством этих образов выразить любовь нашу, которую мы справедливо питаем к истинным рабам Бога нашего“. Этот положительный аргумент самый простой и вместе самый сильный, потому что есть argumentum ad hominem. 2) „Иконы нужны для руководства тех, которые не могут подняться на высоту духовного созерцания, но имеют нужду в некотором плотском усвоении слышанного. Скованные плотью и кровью мы должны и посредством зрения укреплять в своей памяти то, в истинности чего уверились через слух“. 3) Не одно знание дают иконы: „иконы святых мужей, как изображение мужества, досточтимой и добродетельной жизни, часто призывают людей к подражанию ревности“ этих мужей, „возбуждают сильную любовь к ним и славословие Богу“. 4) „Главное же (κεφάλαιον δὲ ἐπὶ τοῖς λεγομένοις) то, что через различные иконы Бог совершал различные чудеса, о которых многие жаждут рассказывать, напр. подавал исцеление болящим, равным образом и избавление от соблазнов, которые посещали людей во сне“. Этот аргумент по своей силе равняется первому, – но само собой разу-

—230—

меется, что сила его могла простираться только на иконопочитателей. 5) „Продолжительное время укрепило обычай иконопочитания в церквах. Если Писание заповедует вино пить посоветовавшись, то с гораздо большей осторожностью“ нужно было относиться к этому обычаю. „Если уничтожить древние обычаи, то в церкви потеряют силу и все вообще предания“¹⁷⁹¹.

Таков весь запас положительной аргументации Германа. Нельзя не видеть, что он состоит исключительно из теоретических соображений. Герман не приводит доказательств из Св. Писания и Св. Предания, если не брать в счёт ссылки на существование херувимов в скинии Моисея и одной заметки из сочинений Василия Великого: „что слово передаёт через слух, то живопись показывает молча через подражание“.

Ещё скуднее у Германа приёмы защиты иконопочитания отрицательные, состоящие в опровержении возражений противников. 1) Опираясь, вероятно, на действительно существовавшие злоупотребления в области иконопочитания, особенно среди простого народа, иконоборцы обобщали эти злоупотребления и обвиняли православных в почитании смеси дерева и красок; утверждая на этом основании, что „издревле усвоенный церковью обычай делать иконы соприкасается с обычаем делать идолов“ , они прилагали к первому „обличения, направленные в Св. Писании против последнего“ (2-я заповедь десятословия). На это главное обвинение Герман отвечает, что Моисей, запрещая поклоняться идолам, ставит однако в скинии изображения херувимов. Притом никто не осмелится назвать идолопоклонниками „христиан, приготовляющих портреты своих родственников и преклоняющихся пред портретами царскими“. 2) Иконоборцы „соблазнялись тем, что пред иконами православные делали освещение и благовонное курение“. Герман старается дать символическое объяснение этим обрядам. 3) По взгляду иконоборцев широкое распространение иконопочитания „отвлекало и удаляло христиан от усердного почитания единого и истинного Бога“.

—231—

Герман говорит просто: нет. Так малосложны и безыскусственны были в начале иконоборчества приёмы нападения на православие и – его защиты.

Кроме разобранных мы знаем ещё о двух посланиях Германа: к армянам и к папе Григорию. О первом говорено выше, а о втором можем судить только по ответному посланию Григория, которое тоже имелось уже в виду нами.

После посланий, по важности и интересу, который сохраняют до сего времени, занимают первое место два сочинения Германа: „О ересях и соборах“ (Περι των αγιων συνοδων και των κατα καιρους ανεκαϑεν τῳ αποστολικῳ κηρυγματι αναφυεισων αιρεσεων) и толкование на литургию. Сочинение „О ересях и соборах“ в первый раз издал только в 40-х годах текущего столетия Анжело Май в 7-м томе „Spicilegium Romanum“¹⁷⁹². Кроме показания древнего манускрипта ватиканской библиотеки, с которого сделано издание этого сочинения, за принадлежность его Герману говорят данные его содержания. Сообщая самые существенные и краткие сведения о всех ересях и соборах, автор очень подробно останавливается на возобновлении монофелитской ереси при Филиппике и на начале иконоборчества¹⁷⁹³ – событиях, которые, как мы видели, занимали такое видное место в жизни Германа. Об иконоборческих смутах Герман выражается прямо, как современник, называя их τὴν νυνί περιέφουσαν ἀκοσμίαν καὶ ἀταξίαν“¹⁷⁹⁴. Сочинение это адресовано к диакону Анфиму в ответ на его вопросы, предложенные патриарху¹⁷⁹⁵. Анфим был, по-видимому, одним из самых приближённых и преданных Герману людей, как можно заключать из одного известия 9-го века, что он вместе с патриархом пал от руки убийц, подосланных императором Львом¹⁷⁹⁶. После удаления Германа с кафедры

—232—

Анфим всё ещё оставался на своём месте и, окружённый иконоборцами, просил совета и наставлений заключённого патриарха¹⁷⁹⁷. Схему содержания сочинения даёт сам Герман, когда говорит, что он перечислил соборы, изложил их определения, указал поводы, по которым они созывались, назвал председателей соборов и императоров, при которых они имели место и, наконец, отметил, кто из отцов против какой ереси подвизался¹⁷⁹⁸. Изложение ересей начинается с Симона волхва и кончается иконоборчеством. Значение кратких заметок Германа для истории отдалённых ересей и соборов по самому существу дела не может быть велико. Но, начиная с повествования о 6-м соборе, особенно сообщениями о соборе 712 года и об иконоборчестве, труд Германа получает первостепенную важность. Большая часть этих сообщений процитирована нами раньше.

Как на любопытную особенность этого труда, можно указать на то, что он был писан на память, без всяких справок¹⁷⁹⁹. Хотя Герман просит извинения за могущие встретиться у него ошибки относительно имён, в географии и хронологии¹⁸⁰⁰, но, насколько нам удалось проверить его показания, кажется, таких ошибок у него нет. Невольно подивишься памяти столетнего старца, сохраняющей такую массу имён, цифр, названий местностей и пр. –

Некоторые приписывают Герману ещё небольшой трактат о шести всел. соборах (Περι τῶν άγιον οἰκουμενικῶν συνόδιον, πόσαι εἰσι και πότε καὶ δια τὶ συνηϑροιςι ϑησαν)¹⁸⁰¹ Селье находит, что самые обстоятельства времени заставляют признать автором трактата Германа:

—233—

когда писал Герман, было только 6 всел. соборов; автор после 2-го Никейского насчитал бы их семь¹⁸⁰². Но в основании этого мнении лежит простое недоразумение. Первоначально три раза (Christ. Iustellus –1615, – Henr. Iustellus et Harduinus in conciliis) трактат о шести соборах издавался без обозначения автора, так как в манускрипте такого обозначения действительно не было. В конце 17-го столетия (1685–1694) трактат вновь издал lе Моуnе и приписал его Герману¹⁸⁰³ на следующем основании: Воссий (Herardus Vossius) в примечании к „исповеданию веры“ (Reveratio fidei) Григория чудотворца объявил, что это же самое исповедание веры находится в одном (ватиканском) манускрипте, содержащем сочинение Германа „De synodis et de ortu haeresium“. Le Моуnе ухватился за эту заметку Воссия и издал упомянутый трактат о шести соборах под именем Германа, хотя об „исповедании веры“ Григория чудотворца там нет даже простого упоминания¹⁸⁰⁴. Ошибку Le Моуnе стали затем повторять и другие издатели патристы. –

Толкование Германа на литургию, издаваемое под разными названиями¹⁸⁰⁵ имеет весьма важное значение до настоящего времени. Достаточно сказать, что оно служит почти единственным источником для истории литургии в VIII–IX вв.¹⁸⁰⁶. Между тем наука находилась до сих пор в странном, колеблющемся отношении к этому сочинению. Большей частью подлинность его отрицали и приписывали патриарху Герману 2-му начала 13-го века¹⁸⁰⁷.

—234—

Только в самое последнее время принадлежность этого сочинения нашему Герману поставлена вне сомнений. Оно встречается в славянском переводе, в рукописях, восходящих к XI в.¹⁸⁰⁸. В неаполитанской библиотеке манускрипт этого сочинения помечен 1140 г.¹⁸⁰⁹. Догадываются на достаточных основаниях, что древний славянский перевод толкования Германа, сохранившийся в рукописи 12 в., сделан в X в. Константином болгарским, учеником Мефодия¹⁸¹⁰. Наконец, что самое важное, в недавнее время Питра открыл латинский перевод толкования Германа, сделанный в половине 9 в. Анастасием библиотекарем и издал часть его¹⁸¹¹. Некоторые данные содержания сочинения также приближают к мысли о происхождении его из-под пера Германа¹⁸¹². Но если можно считать теперь достаточно твёрдо решённым вопрос об авторстве Германа в данном случае, то нельзя сказать того же о вопросе, каков был первоначальный вид толкования на литургию. Всё, что можно было сделать для решения этого вопроса, сделано в превосходной работе проф. Красносельцева. Изданные им тексты толкования – греческий, с рукописей ватиканской и синодальной библиотек, и особенно-славянский – совпадают с отрывком из перевода Анастасия, имевшего возможность достать наименее интерполированный экземпляр подлинника, и пред-

—235—

ставляют собой редакции, которые дают возможность судить приблизительно о первоначальном виде подлинника¹⁸¹³. Полную прочность такие суждения приобретут только с изданием всего перевода Анастасия, которое особенно желательно, так как только тогда сочинение Германа получит своё настоящее значение в качестве почти единственного источника для истории литургии в VIII–IX в.

Остальные произведения Германа состоят из многочисленных слов и церковных песнопений. Только ещё одно его обширное сочинение занимает особое, оригинальное место – это „о пределе жизни“ (περὶ ὄρου ζωῆς), Этот полу философский, полу догматический трактат в высшей степени любопытен по своему содержанию и заслуживает полного внимания, как отражение одного из элементов того брожения, которое овладело умами во время иконоборческих смут. Трактат этот издан в первый раз недавно Анжело Майем с рукописи Ватиканской библиотеки. До сих пор он был известен только по извлечению из него в сочинении Фотия: „Amphilochiana“, где помещён под помором 169 и без обозначения имени автора¹⁸¹⁴. Последнее обстоятельство отнюдь не говорит против принадлежности трактата Герману: Фотий часто в своём указанном сочинении помещал извлечения или сокращения творений других авторов, не называя их имён¹⁸¹⁵. Притом, в 240-м отделе „Amphilochiana“ Фотии делает несколько замечаний, которыми даёт понять, что обширный отдел его сочинения – 169-й представляет собой незначительную переделку чужого труда¹⁸¹⁶.

Разбираемый трактат написан по вызову некоторых лиц¹⁸¹⁷, принадлежавших к высшему и образованному сословию, как это видно из обращений самого Германа¹⁸¹⁸, а также из того, что трактат адресован к консулу и

—236—

секретарю Марину¹⁸¹⁹. Вопрос, предложенный патриарху и решаемый в настоящем трактате, состоял в том, правда ли, что Богом назначены известные границы, которые определяют жизнь каждого человека. Решение даётся в диалогической форме: диспутируют А и В, причём А. защищает утвердительный ответ Василия Вел. на поставленный вопрос, а В опровергает такую защиту¹⁸²⁰. Излагать содержание всего трактата мы не имеем возможности: он очень велик; приведём только начало и некоторые особо характерные места из него. В, потеряв одного из родственников и рассказывая об этом А, указал, между прочим, болезнь, от которой он умер и сделал замечание о том, „как вообще много физиологических, физических и др. причин, вызывающих смертные случаи“. „Значит по-твоему, спрашивает А, смерть есть следствие болезней?“ Утвердительный ответ В опровергается указанием на случаи смерти без болезней и на такие, когда врачи отчаиваются в излечении, а больной однако выздоравливает и живёт долго. Притом многие богачи, пользуясь всеми удобствами и старательным медицинским уходом и заболев, нередко не избегают смерти, а бедняки, лишённые не только всякой медицинской помощи, но даже сносного питания, преодолевают болезни. Известна затем медицинская истина, что с природой бороться невозможно (φύσεως ἀντιπραττούσης, πάντα κενὰ). На этих основаниях А. признаёт вполне справедливым взгляд Василия, что отделение души от тела, равно как и выздоровление должны быть приписываемы не болезням в первом случае и не медицинской помощи во втором, а власти и воле Того, Кто сначала соединил душу с телом¹⁸²¹. В возражает на это, что мнение Василия до сих пор остаётся чрезвычайно спорным: одни принимают его, как непреложную истину, а другие считают его противоречивым. В причисляет себя к последним.

—237—

А указывает на то, что с Василием вполне согласны Григорий Богослов и Афанасий Великий. „Теперь уже, замечает В, видимо выступает пифагорейская необходимость, вынуждающая для разрешения недоумений прибегать к ссылке: сам сказал. Ведь если мнение опирается на основания или на теорию шаткие, то эти основания и теория не могут иметь значения и вынуждать согласия. Если же мнение не обосновано достаточно и в тоже время, однако, высказывается так, что не допускаются возражения, то уже этим самым оно вызывает противоречие“. А: „но не безопасно противоречие людям, водимым Духом Божиим, равно как не безопасно полагаться на свои только умозаключения и доверять своим только суждениям. На основании только веры, а не исследования (πολυπϱαγμοσύνην) мы принимаем св. Писание, и, если некоторые места его превышают наше разумение, мы не осмеливаемся, однако, не верить им. Подобным же образом ме должны слушаться и голоса великих учителей“¹⁸²². Последние слова чрезвычайно характерны и прекрасно выражают богословское направление средневекового византинизма. Весь трактат написан очень живо. Герман формулирует возражения противника так хорошо и сильно, что при чтении их сомневаешься, найдёт ли автор средства справиться с ними. Отсюда интерес при чтении трактата не ослабевает ни на минуту.

С именем Германа сохранилось очень много слов. Многие исторические известия рисуют его плодовитым и красноречивым проповедником своего времени, сообщают, что он „написал много бесед для общей пользы“¹⁸²³, „просвещал народ своим учением, раскрывал пред ним возвышенные тайны Писания“¹⁸²⁴, „объяснял ему тёмные и трудные места св. книг и веселил церковь своими речами и похвальными словами“¹⁸²⁵. К сожалению, все эти известия слишком общи и не дают никаких оснований разобраться в трудном вопросе о том, какие

—238—

из хранящихся в рукописях и изданных проповедей с именем патриарха Германа принадлежат именно вашему патриарху. Имя Германа носили ещё два предстоятеля восточной столицы – один с 1222–1240 и другой с июня 1267 по сентябрь 1267 г.¹⁸²⁶ и оба они нередко выдвигаются в качестве авторов проповедей, которые некоторыми приписываются Герману 1-му¹⁸²⁷. Герман III-й, впрочем, может быть с уверенностью исключён из числа соперников нашего патриарха: он слишком мало занимал кафедру и при слишком бурных обстоятельствах, чтобы мог оставить после себя доказательства своего проповеднического таланта¹⁸²⁸. Выделить из многочисленных слов, надписываемых в рукописях именем Германа, те, которые принадлежат нас интересующему патриарху, можно на основании некоторых данных, заключающихся в характере надписаний рукописей и в содержании самых бесед. Надписания рукописей строго различают Γερμανὸν τὸν ἁγιώτατον ἀρχιεπίσκοπον Κωνσταντινουπόλεως νέας ʽ Τώμης καὶ οἰκουμενικὸν πατριάρχον и τὸν ἐν ἁγίοις Πατέρα ἡμῶν Γερμανὸν ἀρχιεπίσκοπον Κωνσταντινουπόλεως¹⁸²⁹. Держась этого различия, нашему Герману следует приписать следующие изданные слова: два на Введение во храм Богородицы, одно на Благовещение, три на Успение и одно на Положение пояса Богородицы. На этом же основании нужно признать принадлежащими Герману 2-му беседы в неделю крестопоклонную и в великую субботу на погребение Господа, изданные Минем в числе творений Германа 1-го¹⁸³⁰. Слова на Благовещение и одно на Успение в некоторых списках помечаются именем Γερμανοῦ τοῦ ὁμολογητοῦ¹⁸³¹. Все три слова на Успение находятся в

—239—

Ватиканском кодексе № 455, который по оценке знатоков относится ко времени во всяком случае ранее 13 века¹⁸³². Слово на Положение пояса Богородицы уже потому не могло принадлежать Герману 2-му, что оно было сказано в день освящения храма, в котором хранился этот пояс, и который находился в Халкопратии в К-ле,¹⁸³³ тогда как Герман 2-й, как известно, только титуловался патриархом К-ским, а жил постоянно в Никее. Наконец, что касается двух слов на Введение, то в первом есть очень ясные намёки на произнесение его в К-ле, об избавлении которого от бед просит Богородицу оратор¹⁸³⁴, что опять не допустимо по отношению к Герману 2-му; – а во 2-м проповедник даёт понять, что он, отягощённый годами, предвидит скорый закат дней своих и молит Богородицу вселить его „в землю кротких¹⁸³⁵, в жилище праведных, в страну святых“¹⁸³⁶; всё это прекрасно согласуется с представлением о столетнем старце Германе 1-м¹⁸³⁷.

Быть может, то не случайно, что все сохранившиеся и приписываемые на достаточных основаниях Герману слова составлены и произнесены в праздники и в честь Богородицы. Есть известия, которые называют „всех христиан Владычицу“ особой „заступницей и поборницей“ Германа¹⁸³⁸, которой он оказывал особое „благочестное почтение“ и которая за то „воздавала ему должным воздаянием“¹⁸³⁹. Быть может, на особенно благоговейное отношение к Богоматери со стороны Германа повлияло то обстоятельство, что он получил облегчение от какого-то

—240—

недуга пред Её иконой, о чём упоминает сам в письме к Фоме Клавдиопольскому¹⁸⁴⁰, что подтверждает довольно раннее предание¹⁸⁴¹. Как бы то ни было, указанное совпадение во всяком случае примечательно и ещё более предрасполагает к мысли о принадлежности перечисленных семи слов нашему Герману.

Все упомянутые слова, кроме того, отличаются таким единством оригинального стиля, таким сходством своеобразных ораторских приёмов проповедника, что, признав подлинность одного из них, нельзя допускать принадлежность остальных другому лицу. В своих проповедях Герман является оратором в полном смысле этого слова, но ничем больше. Он не учит, не назидает; он не знакомит слушателей с неизвестными истинами и не делает нравственных приложений; он только „веселит“ (exhitaravit), как метко говорится о нём в одном месте, „слушателей, ласкает их слух“¹⁸⁴². От него сохранилось чрезвычайно много церковных песнопений; и в своих словах он больше церковный поэт, чем проповедник. При чтении их забываешь, что имеешь дело с поучениями, а не с акафистами и богослужебными гимнами. Касаясь истории праздников, автор нигде не выдерживает ровного, покойного тона повествователя, большей частью пользуется драматической формой изложения и сплетает картину не из исторических свидетельств, а из нитей своего богатого воображения, настроенного иногда апокрифическими сказаниями. В словах мало поучительных сведений, назидательных истин, которые для своего выражения требуют простого, нераскрашенного языка; но уделяя им мало внимания, автор зато все свои заботы сосредоточивает на внешней форме и отделке своих проповедей. Каждая фраза выточена так искусно и тонко, что не достаёт только размера для превращения её в стих. Богатство эпитетов, фигуральных выражений поистине изумительно: каждое предложение унизано ими, как бисером. В авторе сразу виден человек, с пол-

—241—

ным успехом изучивший средневековую риторику, усвоивший вполне все приёмы красноречия своего времени. Руководимый больше вдохновением и возбуждённым религиозным чувством, чем холодным размышлением, желая больше рисовать картины, чем поучать и назидать, оратор естественно делает капризные переходы от одного отдела слова к другому, даёт не логическую, а только лирическую связь. Из наших русских проповедников Герман всего больше напоминает Кирилла Туровского. Приведём несколько образчиков проповеднических манер Германа. В слове на Благовещение, представив беседу Архангела с Приснодевой, оратор обращается к слушателям и говорит: „Но послушаем, возлюбленные, что говорил с ней праведный Иосиф.

Иосиф. Непорочною я принял тебя из дома Господня, чистою девою оставил тебя дома; что же вижу теперь – будущую мать, а уже не деву? Скажи мне, скорее открой мне всю правду, Мария.

Богородица. Непорочною, как говоришь, ты оставил меня дома, чистою находишь и по возвращении; с детства я ненавижу одежду, замаранную плотью; сладострастия во мне нет и следа.

Иосиф. Побойся, Мария, трибунала судьи, строгого собрания, правдивого приговора Иудейской синагоги и скажи мне прямо, не скрой от меня того, что должно случиться.

Богородица. Трибунала и нелицеприятного суда будущего века побойся, Иосиф, пред которым трепещут даже безгрешные ангелы; о земном же суде и царе не заботься.

Иосиф. В законе Моисеевом написано: „кто встретит девицу и, употребив насилие, растлит её, тот пусть даст отцу девицы 50 дидрахм“. Что ты скажешь на это?

Богородица. Написано у пророков: „дастся запечатанная книга мужу, знающему писания, и скажет: не могу читать её“. Мне кажется, это пророчество изречено о тебе.

Иосиф. Выдай, Мария, злодея моего дома, назови того, кто опозорил его, и своим топором плотника я сниму его голову, как обесчестившего мои седины, и пусть тогда смеётся надо мной весь Израиль.

—242—

Богородица. Ты прав и безупречен; но я надеюсь, что Бог мой откроет тебе, что должно случиться со мною, во сне укажет тебе того, кого ты называешь злодеем.

Иосиф. Немедленно уходи вон и отправляйся к своему новому возлюбленному. Отселе я не кормилец твой; отселе ты не съешь хлеба со стола моего: вместо радости ты горем и позором покрыла седины мои.

Богородица. Подожди, Иосиф, и не выгоняй меня открыто из дома: я не привыкла бродить и не знаю, куда мне идти и у кого укрыться.

Иосиф. Находясь между жизнью и смертью, скажи мне правду, Мария. Кто тот, который ограбил меня? Кто разговаривал с тобою? Какого он звания и из какого города, чтобы я мог отыскать и уничтожить его.

Богородица. Жив Господь, чиста я и мужа не знаю; явившийся мне, кажется, был ангел Господень в человеческом виде; незаметно, как бы из пространства, он предстал предо мною и повёл тихую речь.

Иосиф. Падёт на тебя и на меня старика вина осквернения брака и презрение, и обоих нас будет омывать вода обличения.

Богородица. Ты слышал, что Елизавета, жена Захарии, моя родственница, недавно сверх ожидания зачала пророка и предтечу, ибо если бы не был пророком, то не приветствовал бы радостно носимого мною Господа.

Иосиф. Удивляюсь тебе и сильно недоумеваю; я знаю, что имя твоё будет на устах сынов израилевых; и Господь уничижит меня за то, что, взяв тебя из священного жилища под свой надзор, не сохранил тебя девою.

Богородица. День скорби настал для меня; меня обвиняют по подозрению; допросы мужа мучают меня; моя беременность обличает меня; а ангел, сказав: радуйся, – быстро скрылся, и я не знаю, что подумать.

Иосиф. Я вижу плод чрева твоего и весь трепещу. Как я могу показать тебя и куда укрыть от синедриона? Ступай из моего дома, уходи скорее.

Богородица. Ты гонишь меня, Иосиф, из дома, но я не знаю, куда идти; возвратиться ли во святилище или отправиться к родителям. Но с какими глазами я явлюсь к ним?

—243—

Иосиф. Если я замолчу грех твой, возопиют камни“... и т. д. до конца слова¹⁸⁴³. Оно, за исключением небольшого вступления, состоит из двух разговоров: Ангела с Богородицей и Богородицы с Иосифом. К драматической форме оратор прибегает постоянно и в других словах¹⁸⁴⁴.

В слове на Введение во храм Богородицы, рассказав, как отроковица была оставлена при храме, проповедник обращается к слушателям с следующими словами: „Но прииди сюда боголюбезная паства, и единогласно, насколько то доступно нашему незрелому разумению, воскликнем к Деве: „радуйся“, – не потому, что этим мы можем достаточно почтить её празднество, но для того, чтобы получить некоторое утешение в нашем бессилии, так как делаемое по силам угодно Богу. Превышает всякое разумение единая Дева и Матерь. Причина понятна: какая другая дева после рождения сохранила непорочное девство, кроме тебя одной, нетленно (без истления) родившей воплотившегося Бога, блаженная отроковица! Посему радуйся, облачённая в одежду славную и нерукотворенную, грядущая ныне во Святая Святых и нас обнажённых пурпурной одеждой, плащом прощения прикрывающая, – прощения грехов, дарованного Богом нам, в нечистоте живущим, Богоневеста!

Радуйся, яркими лучами твоего Введения далеко блеск разливающая, сидящим в бездне немощей и сени смертной день радости и веселия возжигающая, своим рождением мрак рассеявшая, предивная Мария!

Радуйся, светлое облако, духовною росою нас оросившее, нынешним своим входом во Святая Святых сидящим в сени смертной яркое солнце показавшая, – божественный источник, из которого реки богомудрия, чистыми струями православия истекая, смывают грех ересей“... и т. д. до конца слова¹⁸⁴⁵. Подобными обращениями переполнены решительно все слова Германа.

—244—

Выше мимоходом мы заметили, что Герман известен ещё как творец церковных песнопений. Довольно ранние и многочисленные известия говорят, что „он составлял различные гимны (ὅμνους) в похвалу святых и песни в славу чудесных действий благодати Божией¹⁸⁴⁶, которыми облегчал продолжительность и трудность бдений“¹⁸⁴⁷ и „как ласточка, своим сладким пением, украшал праздники Господни“¹⁸⁴⁸, Подобных произведений Германа сохранилось до сих пор очень много в богослужебных книгах¹⁸⁴⁹.

Фотий в своей „библиотеке“ сохранил ещё нам содержание одного апологетического трактата Германа, не дошедшего до нас и не встречающегося в рукописях¹⁸⁵⁰. Некоторые, опираясь на сочинения Григория Нисского: „О душе“, диалог к сестре Макрине и „о совершенной жизни“, утверждали, что он вслед за Оригеном допускал предел, после которого падшие духи приобретут своё первоначальное состояние и души грешников перестанут мучиться. Опуская в сочинениях Григория одни места, которые опровергают этот взгляд, и толкуя произвольно в свою пользу другие, непризванные богословы набрасывали сильную тень на одного из великих учителей церкви. Против них и выступил Герман с трактатом: „о законном воздаянии людям сообразно с тем, как они жили“. Указанное мнение, опиравшееся на мнимом учении Григория, он „опровергает словами Господа, изречениями апостолов и пророков“, ясно показывающими, что как блаженство праведных, так и мучения грешников будут вечны, а затем обращается к сочинениям самого Григория и многочисленными выдержками из них совершенно „очищает их от еретического навета и клеветы“.

И. Андреев

—245—

Учение Декарта о прирождённых идеях стоит в тесной связи с его исследованием о методе, критерии и идеале истинного знания. Точка зрения, с которой он обсуждает почти всюду природу идей, и его аргументация будут недостаточно понятны, если не иметь в виду его методологических принципов, на которых мы поэтому и должны остановиться хотя кратко, раньше чем обратимся к самому учению об идеях. Поводом к исследованию Декарта о методе послужило неудовлетворительное состояние всей области современного Декарту знания. Школьная наука, которую Декарт изучал в одной из лучших иезуитских коллегий своего времени, не отвечала запросам, которые Декарт склонен был предъявлять к познанию: в лучшем случае она страдала бесплодностью и бесполезностью, в худшем – была исполнена положений прямо вздорных и противоречивых. Мифология, история и филология, вместо того, чтобы только изощрять ум и содействовать всестороннему духовному образованию, делались предметами исключительного внимания учёных, заставляя их забывать об окружающей реальной действительности и уподобляя их тем путешественникам, которые так долго находятся в отсутствии, что под конец забывают свою родину¹⁸⁵¹. Математика вместо того, чтобы служить целям высшего знания, занималась слишком ничтожными, по мнению Декарта, предметами. Логика наряду с немногими полезными правилами давала массу излишних и вредных, которые так же трудно отделить от первых, как

—246—

создать Диану, или Минерву из грубого куска мрамора¹⁸⁵². Философия была исполнена противоречий и даже нелепостей: об одном и том же предмете существовало множество различных мнений, между тем как истинное может быть лишь одно¹⁸⁵³; даже более того, – нельзя выдумать ничего настолько глупого, чего не утверждал бы какой-либо философ¹⁸⁵⁴. Неудовлетворенный схоластической учёностью, Декарт обращается к путешествию, для того чтобы изучением великой книги мира достигнуть того, чего не мог он найти в самых редких и замечательнейших книгах, прочитанных им в коллегии¹⁸⁵⁵. Но всестороннее знакомство с жизнью и воззрениями людей ещё более подтвердило отрицательные результаты школьного обучения, потому что показало ему, что не только в школьной науке, но и вообще в человеческих познаниях и мнениях нет ничего устойчивого и надёжного. Я заметил во время моих путешествий, пишет он, что те люди, которые совершенно расходились со мной в воззрениях, вовсе не были варварами, или дикарями, но часто владели своим разумом не хуже и даже лучше меня. Я размышлял далее, как один и тот же человек и с одним и тем же умом, если он первые годы жил среди французов, или немцев, будет совсем не тем, чем он был бы, если бы воспитывался всё время среди китайцев, или американцев; как даже в неважных вещах, например, по отношению к виду наших одежд, то самое, что нам нравилось десять лет назад и может быть опять понравится через десять лет, теперь кажется смешным и нелепым: так что мы более руководимся примером и обычаем, чем точным знанием. Я заметил, наконец, что там, где истину особенно трудно найти, менее всего можно полагаться на голос большинства, ибо здесь гораздо скорее мог найти истину один, чем многие. Но я не мог найти никого, чьё мнение я имел бы основания предпочесть другим¹⁸⁵⁶. Все это побудило Декарта самостоятельно

—247—

искать истину. При этом Декарт, по его собственным словам, оказывался в положении путника, который принуждён совершать свой путь среди ночного мрака: чтобы не сбиться с пути и не упасть, такому путешественнику не нужно заботиться о скорости ходьбы, а нужно сосредоточить всё своё внимание на той дороге, по которой он идёт; так и Декарт, решившись пройти самостоятельно весь путь к истине с самого начала, оказывался во мраке полного незнания и должен был прежде всего сосредоточить своё внимание на методе, который бы хотя и медленно, но верно вёл к поставленной цели.

Для того, чтобы найти такой метод, нужно было иметь какой-либо образец научного знания, вполне удовлетворительного. Такой образец давали отчасти логика, в которой наряду с бесполезными правилами были и необходимые, особенно же алгебра и геометрия, недостаток которых состоял лишь в том, что им давалось ненадлежащее приложение, но выводы которых тем не менее отличались непререкаемой убедительностью. Итак, правильный научно-философский метод должен объединить в себе лучшие стороны этих наук. Рассмотрев условия достоверности научных положений в области трёх указанных наук, Декарт таким путём устанавливает свои методологические принципы. Принципы эти следующие: 1) ничего не допускать в качестве истинного, кроме того, истинность чего узнаёшь с точностью и очевидностью; тщательно избегать в суждении опрометчивости и предвзятости; ничего не принимать в свои выводы более того, что является настолько ясным и отчётливым, что исключает всякое сомнение; 2) разлагать сложные проблемы на простейшие и каждую исследовать отдельно; 3) начинать исследование с самого простого и постепенно переходить к более сложному и трудному; 4) предпосылать всякому исследованию исчерпывающее всю полноту подлежащих вопросов обозрение, так чтобы быть уверенным, что ни один из них не опущен из внимания¹⁸⁵⁷. Из этих четырёх принципов первый имеет наибольшее значение в философии Декарта и, в частности, в его

—248—

учении о прирождённых идеях. По этому принципу нужно отвергать, как ложное всё, что может возбуждать хотя малейшее сомнение. Рассматривая наши познания, Декарт находит, что во всём можно усомниться, кроме существования самого сомнения и сомневающегося субъекта. Но сомневаться значит мыслить. Отсюда знаменитое положение Декарта: cogito, ergo sum. Рассматривая затем, чему обязано это положение своей несомненностью, Декарт находит причину её в необычайной ясности и отчётливости этого положения. Отсюда он выводит критерий истинного знания: этим критерием должна служить высшая степень его ясности и отчётливости¹⁸⁵⁸. Впрочем, хотя Декарт два раза¹⁸⁵⁹ выводит этот критерий из cogito ergo sum, однако он ещё гораздо раньше, когда формулировал свой первый методологический принцип, уже говорил о ясности и отчётливости, как необходимом условии несомненности знания. Итак, критерий истинного знания найден – это ясность и отчётливость его; указан и идеал его, вполне удовлетворяющий этому условию: он дан в положении cogito ergo sum. Теперь для того, чтобы построить систему истинного знания, нужно обратиться к существующим в наличности познаниям и посмотреть, какие из них соответствуют найденной мерке и какие не соответствуют. С этою целью Декарт и исследует природу и характер идей, находящихся в нашем уме. Для этого он прежде всего, сообразно последнему из своих принципов, старается дать исчерпывающее разделение идей по их видам, а потом, сообразно второму принципу, рассматривает каждый из них отдельно. Главным образом это делает Декарт в своих Meditationes de prima philosophia, которые и нужно преимущественно иметь в виду при изложении его учения.

—249—

Декарт делит все, находящиеся в душе человека, идеи¹⁸⁶⁰ на три разряда. „Из этих идей, говорит он, одни мне кажутся врождёнными (innatae), другие пришлыми (adventitiae), третьи образованными мной самим: ибо, если я понимаю, что такое вещь, что такое истина, что такое знание, то это, по-видимому, имею не откуда иначе, как от самой моей природы; если же я теперь слышу шум, вижу солнце, чувствую огонь, то в этом случае я признаю, что (мои идеи) происходят от вещей, вне меня лежащих; и наконец Сирены, Гиппогрифы и подобное измышляются мной самим“¹⁸⁶¹.

Последний род идей, обязанный своим происхождением

—250—

нашему произволу, конечно, не может давать никакого познания о действительно существующем.

Второй род представлений имеет притязание давать знание вне нас существующего. Но это знание кажется достоверным и истинным только для некритичной мысли. Первые же попытки отнестись к этому познанию критически открывают в нём ошибки. Так, всем хорошо известно, что в своих показаниях относительно предметов отдалённых, или слишком малых по своим размерам, чувства нас обманывают¹⁸⁶². А „благоразумие требует никогда вполне не доверяться тем, кто хотя раз нас обманул“¹⁸⁶³. Кроме того, во время сна мы бываем уверены, что получаем внешние восприятия, которых на самом деле не имеем. Но размышляя внимательно, мы замечаем, что нет никакого верного признака, по которому можно бы было отличить безошибочно бодрствование от сна; может быть, поэтому и в то время, когда мы твёрдо убеждены, что мы действительно наяву получаем впечатления, мы, на самом деле, только грезим и никаких действительных впечатлений не получаем¹⁸⁶⁴. Наконец, даже независимо от указанных обстоятельств, чувственное знание очень неустойчиво и даёт нам слишком изменчивые показания о внешней действительности и потому не заслуживает названия истинного знания. „Возьмём, напр., этот воск, говорит Декарт. Он недавно вытоплен из медовых сот, ещё не совсем потерял вкус мёда и несколько сохранил запах цветов, с которых был собран. Его цвет, форма, величина видимы; он твёрд, холоден, легко может быть взят в руки и издаёт, если по нему ударить, некоторый звук; наконец, в нём есть всё, что требуется, по-видимому для того, чтобы можно было познать тело определённейшим образом. Но вот в то время, как я говорю, он придвигается к огню; остатки вкуса уничтожаются, запах исчезает, цвет изменяется, форма разрушается, величина возрастает; он делается жидким, тёплым, его едва можно

—251—

коснуться, и, будучи ударен, он уже не издаёт звука“¹⁸⁶⁵. Таким образом, познания, которые мы составляем о воске на основании впечатлений, получаемых от него в одном из его состояний, опровергаются впечатлениями, полученными от него в другом состоянии, и наоборот; те или другие свойства, приписанные нами воску, окажутся неправильно ему приписанными¹⁸⁶⁶. Таким образом, цвета, звуки и запахи, вкусы, теплота, холод и прочие, чувственно познаваемые свойства вещей познаются нами очень смутно и т`мно (confuse et obscure), так что мы даже не знаем, истинны, или ложны эти познания, т.-е. суть ли идеи указанных свойств идеи действительных вещей, или нет¹⁸⁶⁷. А так как идеал и критерий истинного знания есть его ясность и отчётливость, то, значит, чувственное знание не может быть названо истинным знанием.

Остаётся, таким образом, только один род идей, могущий давать истинное знание, это – идеи прирождённые. Они на самом деле способны давать такое знание. Эти идеи не только в действительности никогда нас не обманывали, но и не могут обмануть. Даже отсутствие определённого признака для различения между сонной грёзой и действительностью, в корне подрывающее достоверность показаний чувственного опыта, нисколько не умаляет достоверность знания, содержащегося в прирождённых идеях, и совсем её не касается. „Ибо сплю ли я, или бодрствую, два и три во всяком случае составляют пять, и квадрат ни в каком случае не будет иметь больше четырёх сторон“¹⁸⁶⁸. Этим характером общепригодности и общеприложимости, независимо от каких-либо условий, прирождённые идеи обязаны, как понимал и Декарт, своей высшей общности и абстрактности¹⁸⁶⁹. Ясность и отчётливость, необходимый признак истинного познания, из

—252—

всех идей наиболее присущи прирождённым¹⁸⁷⁰. Наконец, сам предмет врождённых идей отличает их от чувственных идей. Если предмет последних отличается неустойчивостью, сообщающей запутанность и сбивчивость самим идеям, то, напротив, предметом идей врождённых являются „истинные, неизменные и вечные сущности“¹⁸⁷¹. Это служит к тому, что и идеи таких вещей являются вечными и неизменными, как сама истина¹⁸⁷². Таким образом, ясность и отчётливость, определённость и неизменность, как в отношении предмета, так и в отношении содержания, и, наконец, высшая общность и вытекающая из неё общеприложимость – вот отличительные признаки прирождённых идей в сравнении с другими идеями. Кроме того, мы уже знаем, что прирождённые идеи отличаются от прочих по своему происхождению: они одни только происходят из самой природы человека, и потому, чтобы отличить их от других идей, должно помнить, что они не происходят ни от вне, ни от нашего произвольного вымысла.

Задачей Декарта по отношению к прирождённым идеям было скорее указать признаки, по которым их можно отличить от других идей, чем дать полный и подробный перечень их. Последнее он даже прямо считал делом невыполнимым.¹⁸⁷³ Вместо полного перечня врождённых идей, мы находим у Декарта некоторые попытки их классификации. В письме к Елизавете, принцессе Пфальцской, Декарт пишет: „Мы замечаем, что в нас находятся известные первоначальные понятия, которые служат как бы прототипами, по примеру кото-

—253—

рых мы образуем наши прочие познания. Но таких понятий существует очень немного, ибо наряду с более общими понятиями о существующем, каковы понятия числа, продолжительности и др., мы имеем, – по отношению к телу, только понятия протяжения, из которого происходят понятия фигуры и движения, – по отношению к душе, только понятие мышления, в котором содержатся познания разума и наклонности воли; наконец, – по отношению к душе и телу вместе, только понятие их связи, от которого зависит понятие той способности, при посредстве которой душа в состоянии приводить тело в движение, а также понятие той способности, которая присуща телу, чтобы действовать на душу – именно, когда оно вызывает чувства и страсти в ней“¹⁸⁷⁴.

Приведённая классификация не претендует на полноту, как уже видно из того, что целый разряд идей, названных здесь „более общими“, упомянут только мимоходом. В этой классификации не нашла себе места даже главная из всех прирождённых идей, – идея Божества. Более полного и математического перечня прирождённого знания мы напрасно бы стали искать у Декарта. Правда, в Principia philosophiae Декарт даёт перечень познаний, которые можно назвать ясными и отчётливыми; а по мнению Декарта ясность и отчётливость присущи вполне только прирождённым познаниям. „Нужно, говорит Декарт, по порядку обращать внимание на те понятия (notiones), которые мы в себе имеем, и все те, – но только те, – которые при этом исследовании найдём ясными и раздельными (clare et distincte cognoscemus), должно признать истинными. При этом мы прежде всего обратим внимание на то, что мы существуем, поскольку имеем мыслящую природу; далее, – что есть Бог, и что мы от Него зависим, и из рассмотрения Его атрибутов можем постигнуть истину прочих вещей, так как Он есть их причина, что, наконец, кроме понятий Бога и нашей мысли, есть также в нас познание многих положений вечной истины (propositionum aeternae veritatis), как, например, что

—254—

из ничего ничего не бывает и пр., далее, познание всякой природы телесной (corporeae), т. е. протяжённой, делимой движущейся и пр., далее, некоторых действующих в нас ощущений, как: боли, цветов, запахов, хотя мы ещё и не знаем, по какой причине они на нас так действуют“¹⁸⁷⁵. Но мы увидим потом, что этим отожествлением ясного и отчётливого знания с прирождённым нужно пользоваться с осторожностью, потому что оно самого Декарта приводило к противоречию. Это особенно хорошо видно из приведённого здесь перечня, в котором к числу ясных и отчётливых познаний отнесены идеи ощущения. – Поэтому мы должны попытаться сами дать перечень прирождённых идей на основании сопоставления различных мест сочинений Декарта.

Исходным пунктом и краеугольным камнем всякого достоверного знания у Декарта является положение „cogito ergo sum“. Оно же стоит у Декарта также и во главе прирождённого знания. Этим положением требуется прирождённом трёх идей: идеи „я“, идеи мышления и идеи о том, что мыслящая субстанция не может не существовать. Декарт не подозревает того, что в положении „я мыслю“ и пр., может вовсе не содержаться идеи мыслящей субстанции; что „я“ есть субстанция, это для него неоспоримый факт, который, думал Декарт, дан в акте непосредственного сознания; главный атрибут этой субстанции есть мышление, которое составляет природу и сущность духовной субстанции¹⁸⁷⁶. Идея такого атрибута неотделима от идеи его субстанции¹⁸⁷⁷. Мы знаем, что Декарт называет мышлением всякое сознательное душевное состояние; следовательно, вместе с идеей мышления прирождены и идеи других душевных состояний, как на это указывает и Декарт в вышеприведённом отрывке из письма к Елизавете Пфальцской; сказав, что по отношению к душе нам врождена только идея мыш-

—255—

ления, он затем добавляет „в котором заключаются познания рассудка и наклонности воли“¹⁸⁷⁸.

Из идеи „я“ Декарт выводит многие другие идеи, которые имеют приложимость как к внутреннему, так и к внешнему миру, и даже те, которые относятся исключительно к последнему. „Из того, что есть ясного и раздельного в идеях телесных вещей, кое-что, по-видимому, могло быть заимствовано из идеи меня самого, как, напр., субстанция, продолжительность, число и другое в этом роде. Ибо, если я мыслю, что камень есть субстанция, или вещь, способная существовать сама по себе, и также, что я есмь субстанция, – то, хотя, конечно, при этом я принимаю себя, как мыслящее существо, а камень, как вещь протяжённую и немыслящую, и отсюда между обоими понятиями большая разница, однако в отношении к субстанции оба они совпадают. Также, когда я воспринимаю (percipio), что я существую теперь, и вспоминаю, что и прежде некоторое время существовал, а также, когда я имею различные мысли, число которых я сознаю, то я приобретаю идеи продолжительности и числа, которые потом могу переносить в какие-угодно предметы. Всё же прочее, из чего состоит идеи телесных вещей, – именно, протяжение, фигура, положение и движение, хотя и не содержатся во мне формально¹⁸⁷⁹, так как я лишь нечто мыслящее, но так как они суть только некоторые модусы субстанции, я же субстанция, то, по-видимому, они могут содержаться во мне в высшей степени (eminenter)“¹⁸⁸⁰. Аргументация, Декарта содержащаяся в последних словах, которые мы отметили курсивом, может служить образчиком удивительных схоластических хитросплетений, показывая вместе с тем, насколько сам Декарт ещё не был чужд влияния схоластики.

—256—

В других случаях, как мы уже отчасти видели, Декарт говорит об идее материальной, или протяжённой субстанции, как о самостоятельной прирождённой идее. Идея протяжения относится так же к идее материальной субстанции, как идея мышления к идее духовной субстанции, потому что протяжение есть атрибут материи, составляющий самую её природу и сущность¹⁸⁸¹. В понятии протяжения заключаются и вместе с ними, следовательно, прирождены и идеи других, наиболее общих определений материального бытия¹⁸⁸². Эти то общие свойства материи и сознаются нами ясно в понятии всякого материального предмета¹⁸⁸³. Какие это свойства, Декарт указывает в начале пятого размышления, посвящённого вопросу „о сущности материальных вещей“. „Отчётливо (distincte) представляю я количество, которое обыкновенно философы называют непрерывным (continuam), или протяжение этого количества или лучше сказать, – количественного предмета (rei quantae), в длину, ширину и глубину; перечисляю в нём разные части, этим частям приписываю какие-нибудь величины, фигуры, положения и пространственные движения, а этим движениям какие-либо продолжительности“¹⁸⁸⁴.

Сделав вышепривёденное перечисление, Декарт добавляет: „и не только это, рассмотренное так в общем виде (in genere), вполне знакомо и известно мне, но кроме того, обращая внимание, также воспринимаю бесчисленные частные познания о фигурах, числе, движении и подобном, истина которых до того очевидна и соответствует моей природе, что, когда я их впервые открываю, то по-видимому, не столько научаюсь чему-нибудь новому, сколько вспоминаю то, что я уже прежде знал, или впервые замечаю то, что уже давно во мне было, хотя я прежде не обращал на него взора“¹⁸⁸⁵. Здесь, очевидно, речь идёт о том, что вместе с известными общими понятиями нам врождены целые умозрительные науки, как геометрия,

—257—

арифметика, механика и т. п... Из этих умозрительных наук в других местах, где идёт речь о прирождённом знании, Декарт говорит почти исключительно о двух первых. Но уже из приведённого места вполне явствует, что Декарт не ограничивал арифметикой и геометрией числа наук, которые могут считаться прирождёнными; из другого места тех же Meditationes видно, что он признавал хотя не видно в какой мере, прирождённость астрономии¹⁸⁸⁶. Но особенно часто останавливает Декарт своё внимание на науках математических; они для него являются идеалом научной достоверности; по их образцу он, как известно, пытался даже построить и осуществить метод философии. Достоверность этих, – как, впрочем, и других умозрительных, – наук безусловна, она не может быть ограничена или уничтожена ни при каких мыслимых обстоятельствах: если даже наша жизнь есть не более, как сон, и тогда дважды два не сделается от этого ни больше, ни меньше четырёх, два и три всегда будут составлять пять, а квадрат будет иметь не более четырёх сторон¹⁸⁸⁷: если даже вне нас нет не только квадратов и треугольников, но и вообще никакой реальности, – математические познания и тогда нисколько не пострадают со стороны своей достоверности, нк утратят своей, по выражению Декарта, „истинной и неизменной природы“. Кроме этой безусловной достоверности, не могущей исходить из опыта и совсем от него независимой, прирождённость математических понятий доказывается тем, что и содержание их не могло произойти из опыта. Относительно арифметики – это понятно само собой из того, что идея числа, как уже показано было, обязана своим происхождением внутреннему опыту¹⁸⁸⁸. Не так это очевидно относительно геометрии. Остаётся, по-видимому, возможность предполагать, что понятия о её фигурах и касающиеся их истины получены опытным путём. Декарт старается поэтому до-

—258—

казать противное. Что происхождение наших понятий о геометрических фигурах не зависит от опыта, это доказывается уже тем обстоятельством, что я могу представить бесчисленные фигуры, которые несомненно мне никогда в опыте не встречались, и которые однако вовсе не произвольные выдумки моей фантазии, потому что и относительно их, и их свойств, как и о всех геометрических фигурах возможно ясное и отчётливое, а следовательно истинное знание¹⁸⁸⁹; таково напр., понятие о тысяче-угольнике¹⁸⁹⁰. Но если мы даже возьмём такие геометрические понятия, которые по принятому вульгарному мнению могли бы быть заимствованы из опыта, при более строгом взгляде на дело найдём, что они никак не могли произойти из него, потому что в нём мы никогда не можем встретить того, что содержится в этих понятиях: так, в опыте мы не находим длины без ширины, ширины без глубины, потому что всякая вещь, встречающаяся нам здесь, имеет три измерения; не найдём мы в опыте идеальной прямой линии, потому что в линиях, представляющихся и опыте наиболее прямыми, вооружённый лупой глаз открывает неправильности и кривизну, точно также нет в опыте и идеальных геометрических фигур, так что, напр., если мы встречающийся в опыте треугольник признаем таковым, или сами даже когда-нибудь вырезали из бумаги треугольник, то это потому, что мы уже наперёд имели понятие о треугольнике¹⁸⁹¹.

Доказано, таким образом, что математические понятия фигур не могут происходить из опыта; но они также не могут быть простой нашей выдумкой, как, напр., золотая гора, крылатый конь и пр... Это видно уже из того, что они дают вам ясное и очевидное, а следовательно истинное знание; стало быть, они никак не могут быть считаемы за нечто совсем не существующее, за чистое ничто¹⁸⁹². Но и помимо этого есть существенное различие между математическими истинами и созданиями нашего

—259—

воображения. Между тем как последние легко могут быть разложены на те частные представления, из которых они составлены нами, первые не поддаются такому разложению¹⁸⁹³; так, напр., очень легко представление крыльев отделить от представления лошади, но представление треугольника нельзя отделить от того его свойства, по которому сумма углов его равна двум прямым¹⁸⁹⁴.

Если, таким образом, математические истины не могли быть ни заимствованы нами из опыта, ни выдуманы произвольно, то остаётся только одно возможное объяснение их происхождения: они должны быть признаны прирождёнными.

Кроме идей духовной и телесной субстанции с их основными свойствами вместе с идеей их взаимной связи в человеке, Декарт причислял к прирождённым идеям все высшие отвлечения человеческого ума. Сюда, как мы уже видели, нужно отнести само понятие субстанции или вещи (res) и соотносительные с ними понятия состояния, атрибута, свойства, понятие истины, вероятно, также понятия аристотелевских предикабилий: genus, species, differentia, proprium, accidens¹⁸⁹⁵.

Если непосредственное сознание своего духовного бытия, освещая для нас нашу собственную природу, служит исходным пунктом, и руководящим началом в деле открытия присущих ей идей, то высшим завершением всего ряда этих идей является идея Бога. Она должна быть названа высшей не только по своему предмету, но и по своему гносеологическому значению для всех других идей. Хотя, как мы знаем, основанием достоверности прирождённых идей является их непосредственная очевидность, подобная очевидности положения cogito ergo sum, однако

—260—

эта достоверность не исключает совершенно всякого сомнения: остаётся возможность думать, что сама природа наша, которая не может противостоять признанию истинности известных идей, или её виновник, так её устроивший, что она не может обойтись без этих идей, обманывают нас. Но когда мы знаем, что виновник этой природы – Бог, Существо всеправедное, всеблагое, – словом всесовершенное, то всякая возможность обмана исчезает: Бог не может нас обманывать¹⁸⁹⁶.

Содержание идеи Бога Декарт определяет так: „Под именем Бога я понимаю некоторую субстанцию, – бесконечную, независимую, в высшей степени премудрую, в высшей степени могущественную, которой как я, так и всё прочее..., сотворено¹⁸⁹⁷. В других местах Декарт указывает на то, что в этом понятии заключается также признак бытия, притом настолько же необходимо, насколько необходимо в идее треугольника заключается признак, что сумма его углов равна двум прямым¹⁸⁹⁸. – Само содержание идеи о Боге свидетельствует, что она происходит от Самого Бога. Ни откуда иначе – ни от внешнего опыта, ни от нас самих – эта идея не могла произойти: в причине идеи должно быть, по Декарту, не менее формальной реальности, сколько в самой идее объективной реальности, так что идея бесконечной субстанции могла произойти только от бесконечной субстанции¹⁸⁹⁹. При этом Декарт рассматривает возможные возражения против предположенного им решения вопроса. –

—261—

Не получается ли идея бесконечного через простое отрицание конечного, подобно тому, как идея покоя есть отрицание идеи движения, идея темноты – отрицание идеи света? – Нет, это невозможно, потому что идея бесконечного вовсе не отрицательная идея; напротив, в ней более положительного содержания, чем в противоположной ей, так как в бесконечной субстанции несравненно более реальности, чем в конечной. Поэтому не идея конечного предшествует идее бесконечного, а совсем наоборот. – Но может быть идея Бога материально ложная и потому могла произойти из ничего, как это можно предполагать относительно идей холода, теплоты? – И это невозможно, потому что из всех находящихся во мне идей идея Бога есть самая ясная и отчётливая, а следовательно, и самая истинная. Может быть, идея Божества имеет своим источником присущую мне самому способность постепенного совершенствования, которой нельзя указать границ, и которую потому можно назвать бесконечной? – Ни в каком случае: во мне бесконечные совершенства существуют только в возможности, причём я могу приближаться к ним постепенно, что само по себе есть признак несовершенства; между тем в идее Божества эти совершенства мыслятся сразу данными в такой мере, что к ним уже ничего нельзя прибавить. – Может быть, наконец, мы напрасно предполагаем, что идея Божества обязана своим происхождением одной Высочайшей Причине? Может быть, она есть результат многих причин, из которых одна дала нам представление об одном совершенстве, другая о другом и т. д.., так что, хотя совершенства, мыслимые в идее Бога, действительно существуют где-либо в мире, но все не соединяются в одном существе? – Но тогда откуда „единство, простота и неделимость всего того, что есть в Боге, – одно из преимущественных совершенств, какие я в нём знаю“? Причина этого единства не может находиться во мне, потому что тогда бы я знал составные элементы этого предполагаемого сложного целого, знал бы, откуда каждый из них происходит¹⁹⁰⁰. „Остаётся иссле-

—262—

довать, говорит Декарт, каким способом я получил от Бога эту идею; ибо из чувств я её не почерпнул, и неприметно для меня она не могла прийти, как идеи чувственных вещей, когда эти вещи в действительности или только по-видимому встречаются внешним чувственным органом; и мной самим она также не создана, ибо я не могу ничего от неё отнять и ничего к ней прибавить; следовательно, останется только признать, что она мне врождена, – так же, как мне врождена идея меня самого. И конечно неудивительно, что Бог, создавая меня, вложил в меня эту идею, чтобы она была как бы знаком художника, напечатлённым Им на своём произведении; при этом даже нет нужды, чтобы такой знак был чем-нибудь отличным от самого произведения, но из одного того, что Бог меня создал, весьма вероятно, что я создан по образу и подобию Его, и что это подобие, в котором содержится идея Бога, воспринимается мной посредством той же способности, посредством которой я воспринимаю себя самого, т. е. обращая душевный взор на себя самого, я не только вижу, что я существо несовершенное и зависящее от другого, – существо, стремящееся без конца всё к большему и большему, или к лучшему, но в то же время вижу также и то, что Тот, от Которого я в зависимости, то большее всё имеет в Себе не неопределённо и потенциально, но на самом деле бесконечно и, следовательно, есть Бог“¹⁹⁰¹.

Мы указали прирождённые идеи, которые, по мнению Декарта, содержат в себе познание действительных предметов. Этим, однако, не исчерпывается вся область прирождённого знания. К нему относятся также идеи формальных принципов познающей деятельности, которые не дают нам знания о действительно существующих вещах. Сам Декарт резко различает эти два рода прирождённого знания. „Есть различие, говорит он, исследую ли я какое-нибудь общее понятие (notionem communem), которое настолько ясно и обще, что может служить в качестве принципа, чтобы доказывать существование всех после

—263—

того познаваемых вещей, существование которой нам известнее, чем существование каких-нибудь других, так что она может служить в качестве принципа для познания последних. Как принцип в первом смысле может быть названо положение: невозможно, чтобы что-нибудь в одно и то же время было и не было. Это положение хорошо может быть употреблено, но не для того, чтобы находить существование какой-нибудь вещи, а только для того, чтобы существование вещи подтвердить заключением вроде следующего: невозможно, чтобы нечто существующее не существовало. Это, конечно, помогает мало и ничему нас не научает. Во втором смысле важнейшим принципом является то, что наша душа существует, ибо нет ничего, существование чего нам было бы известнее“¹⁹⁰². Мы видим, таким образом, что Декарт довольно пренебрежительно относится к формальным принципам знания¹⁹⁰³, не замечая, что от них-то именно и зависит достоверность всякого знания, как это невольно признаёт и сам Декарт, когда приводит достоверность своего cagito ergo sum к закону противоречия. Формальные прирождённые истины Декарт называет „общими понятиями“ (что, конечно, неудачно, так как это не – понятия, а суждения); „вечными истинами“, истинами „естественного света“ (lux naturalis), причём заявляет, что полное перечисление их невозможно, да и не нужно, потому что не даёт нам никакого знания о действительно существующем¹⁹⁰⁴, Вот, для примера, положения, указываемые Декартом в качестве „вечных истин“: нечто не может в одно и то же время быть и не быть; ничего из ничего не бывает, и что то же: ничто не может быть действующей причиной вещи; происшедшее не может быть непроисшедшим; кто мыслит, тот должен существовать в то время, как мыслит; прибавляя равные (величины) к равным, получаем равные и т. п.¹⁹⁰⁵... Хотя Декарт говорит, что

—264—

таких положений бесчисленное множество¹⁹⁰⁶, однако, почти все, какие он указывает, представляют собой закон противоречия – или в общем виде, или в частных применениях его.

(Окончание следует).

Н. Городенский

—265—

Бог... человеку благу пред лицем Его даде мудрость, и разум (знание), и веселие.

Еккл.2:26.

Когда в 1868 году митрополит Иннокентий ехал из восточной Сибири на свою новую кафедру – в Москву, то слава его, как апостола – просветителя Сибири и Америки гремела уже давно повсюду, достигала и Москвы; но далеко не всем Москвичам известен был их новый митрополит лично. А потому естественно многие живо интересовались знать, что за личность – новый Московский митрополит, преемник знаменитого Филарета, едва не полвека мудро, искусно и твёрдо державшего в своих руках кормило управления Московской епархией с её многочисленным и разнообразным населением, с её многоразличными и многосложными учреждениями, в том числе с высшим рассадником духовного просвещения – академией. В удовлетворение столь естественного любопытства, тогдашний епископ Енисейский Никодим Казанцев († 1874) от 4 мая означенного 1868 года из Красноярска писал одному Московскому протоиерею следующее: „Я не писал на два ваши письма потому, что ждал Московского владыку¹⁹⁰⁷. Это муж прямой и правый. Апостольские подвиги его известны всей России. Увидит их близко и

—266—

Москва. Он не имеет блестящего академического образования: но пусть не обманываются гордые академисты. И без академий иногда много знают.... Преосвященный Иннокентий – любимый ученик (по духу) митрополита Филарета. Он без сомнения будет подражать ему в чём и елико можно.... Полагаю, что владыка будет доступен, потому что он прост; и будет внимателен к просящим, потому что любит правду паче и выше всего. Думаю, что владыка недоступен лести и льстецам: пусть остерегутся лицемеры и двоедушные. Ему 71 год; но он бодр и пользуется здравием телесным¹⁹⁰⁸ “. – В этих немногих словах схвачены почти все существенные черты характера и отношений архипастыря Московского, столетие со дня рождения которого исполнилось 26 августа сего года. Рождённый и воспитанный в Сибири, большую и лучшую часть жизни своей также проведший в Сибири и Америке, при условиях, совершенно иных, нежели какие были действующими для лиц его положения в Европейской России, высокопреосвященный Иннокентий, неожиданно и для него самого и для многих других, Высочайшим повелением 5 января 1868 года, из архиепископа Камчатского, Алеутского и Курильского, переименовывается в митрополита Московского и Коломенского. Каковы бы ни были причины такого неожиданного назначения, но то несомненно, что это совершилось по воле Бога, в руце Которого власть земли, Который потребнаго воздвигает во время на ней (Сир.10:4), Который этому потребному мужу, избраннику Своему, как человеку благу пред лицем Его даёт мудрость, и разум (знание) к тому, чтобы стоять достойно на месте его избрания, нового предназначения, право правити слово истины, и Который движет сердце царя земного к назначению этого потребного на сие место. С глубоким смирением, с совершенной покорностью воле Божией принял своё новое предназначение и высокопреосвященный Иннокентий, не ожидавший такого назначения и не искавший его. „Искренно благодарю ваше высокопреосвященство, – писал он, по получении известия о сём

—267—

назначении, от 13 июня того же 1868 года, архиепископу Могилёвскому Евсевию (Орлинскому)¹⁹⁰⁹, – за приветствие и благожелания ваши мне, недостойному преемнику великого светильника. Не знаю, что мя хощет творити Господь мой. Но да будет Его святая воля, – всё приму с покорностью. Всё, что выйдет доброе, то это от Него, а что худое – от меня.... Здоровье моё хоть куда, но зрение хуже и хуже. Говорят, что у меня катаракт. Но буди воля Божия“¹⁹¹⁰! Нет сомнения в том, что не легко было найти достойного преемника такому „великому светильнику“, каким был во всех отношениях митрополит Филарет. Но бесспорно, что буее Божие, премудрее человек есть: и немощное Божие крепчае человек есть (1Кор.1:25). Избрание Божие, неожиданное по обыкновенным соображениям человеческим, оказалось наилучшим. Новый архипастырь Московский, и не имея академического образования, обладал такими высокими личными достоинствами и таким светлым прошлым, что, в качестве преемника митрополиту Филарету, был самым благопотребным человеком по своему времени, оказался вполне достойным своего высокого звания и, не смотря на потухавшее уже тогда зрение, в течение времени управления своей Московской епархией (1868–1879), много сделал доброго не только для этой епархии, но и для всей России и русской Церкви.

В настоящем нашем очерке мы не имеем в виду обозреть всю жизнь и деятельность нашего в Бозе почившего († 31 марта 1879 г.) архипастыря¹⁹¹¹, а ограни-

—268—

чимся лишь самыми общими и необходимыми о ней сведениями; преимущественное же внимание обратим на его отношения к Московской духовной академии.

Высокопреосвященнейший митрополит Иннокентий, в мире Иван Евсеевич Вениаминов, родился в 1797 году 26 августа в селе Ангинском, Верхоленского уезда, Иркутской губернии, где отец его был пономарём. На шестом году от рождения он лишился отца, который однако же ещё до смерти своей успел обучить его грамоте, но зато жену свою оставил с детьми в великой бедности и нужде. К счастью, брат покойного взял младенца Ивана на своё попечение и продолжил его обучение чтению, и письму научил, а когда ребёнок подрос, отдал его в Иркутскую духовную семинарию. Ещё до поступления в семинарию начали обнаруживаться замечательные способности сироты – отрока, а также и любовь его к храму Божию. Он уже тогда прекрасно читал в церкви апостол, так что мать, пользуясь этим, тогда же хотела определить его на отцовское пономарское место, а равно и после, когда он обучался в семинарии, неоднократно пыталась делать тоже самое, чтобы в нём иметь опору к существованию своему и своего сиротствующего семейства. Но Господь бодрствовал над своим избранником и, одарив его блестящими способностями, довёл до конца и развитие этих способностей путём образования в школе доброго старого времени и строя. Иван Вениаминов учился в семинарии с отличным успехом по всем предметам тогдашнего семинарского курса и кроме того уже в то время обнаружил замечательную практическую сметливость, изобретательность, склонность к производству таких работ, которые прямо требовали особого, специального уменья и навыка, как, например, устройство часов, музыкальных инструментов и под. Своими успехами в прохождении семинарского курса Вениаминов так выделялся из среды товарищей, что его

—269—

непременно послали бы в академию, если б не случайное событие в его жизни, обычное для того времени, но послужившее главным препятствием к отправлению его в академию. Разумеем женитьбу его и поступление во диакона к Иркутской градской Благовещенской церкви до окончания семинарского курса¹⁹¹², которое (окончание) последовало в 1818 году¹⁹¹³. Затем в 1821 году студент диакон Иоанн Вениаминов рукоположен был и во священника к той же Благовещенской церкви и весьма достойно сего высокого звания начал было совершать своё служение, поучая прихожан в храме и введши небывалые дотоле в Иркутске внебогослужебные воскресные собеседования.

Но вот в 1823 году Господь призывает Своего избранника – иерея к новому, особому служению, –миссионерскому. По указу Св. Синода на имя Иркутского епископа Михаила II (Бурдукова) требовался священник – миссионер на остров Уналашку, принадлежавший к числу владений тогдашней Российско-Американской компании. Преосвященный Михаил объявил этот указ по епархии, но никто не соглашался отправиться в отдалённый, малоизвестный край, населённый притом дикими инородцами и управляемый людьми светскими, обыкновенно деспотически обращавшимися с местным духовенством. Отрёкся по началу, в числе прочих, и иерей Иоанн Вениаминов. Но затем Господь, можно сказать, внезапно осенил призывающей благодатью ум и сердце его, и он, по его собственному признанию, „весь загорелся желанием ехать“ к Алеутам, об усердии которых „к молитве и слы-

—270—

шанию слова Божия“ рассказывал при нём у преосвященного Михаила один русский, выходец с Алеутских островов¹⁹¹⁴. Ни мольбы, ни вопли семейных, в числе которых была и старушка – мать его, не остановили в нём решимости ехать на Уналашку, и он, отправившись туда со всем семейством в том же 1823 году, с честью и великой пользой для святого дела миссии прослужил на острове Уналашке и соседственных с ним островах почти целых десять лет, совершая подвиги и перенося „болезни и труды“ истинно апостольские. Между прочим в это время он, основательно ознакомившись с алеутско-лисьевским языком, которым говорили просвещённые им инородцы, составил грамматику этого языка и перевёл на него Евангелие от Матфея и Краткий Катехизис, а равно прямо на этом языке составил общедоступное и глубоко-поучительное сочинение: „Указание пути в царствие небесное“ (в 1833 году), получившее потом большую известность и переведённое на многие европейские и азиатские языки. За свои труды отец Иоанн Вениаминов в 1826 году награждён был наперсным крестом, – наградой, в то время для священника весьма редкой.

В 1834 году, в видах повышения, Иоанн Вениаминов перемещён был на остров Ситху – главное местопребывание правления Российско-Американской Компании, в г. Новоархангельск, к тамошнему собору, и там в следующем же 1835 году награждён был орденом св. Анны 3 степени по представлению светского начальства, также весьма ценившего его и труды его. На новом месте служения были для него новые и также нелёгкие труды. Кроме Алеутов, здесь были Колоши и Кадьяки – племена ещё более грубые и нерасположенные к просвещению в духе христианства, нежели Алеуты. Но и их Господь помог иерею Иоанну скоро просветить духом учения Христова, смягчить их грубость и так же, как для Алеутов, составить для них грамматику и перевести на их язык необходимые духовные книги.

—271—

Важность и польза грамматических и переводных трудов о. Иоанна Вениаминова были несомненны, и труды эти вполне заслуживали того, чтобы, через обнародование путём печати, увековечить их на благо общее и на пользу будущих поколений. С этой целью о. Иоанн посылал было их из Америки в Петербург для напечатания; но, по незнанию алеутского языка теми, к кому в Петербурге направляемы были означенные труды и от кого зависело одобрение их к напечатанию, дело это не имело благоприятного цели движения. Тогда о. Иоанн решил сам отправиться в Петербург, дабы подвинуть дело вперёд. Получив на то разрешение от преосвященного епископа Иркутского Нила (Исаковича)¹⁹¹⁵, он в 1838 году отправился морским обходным путём в Петербург и прибыл туда, после многомесячного плавания, в 1839 году 25 июня. Так как в Петербурге в это время, по случаю летних вакаций, заседаний полного Синода не было, то он, представившись обер-прокурору Св. Синода графу Н.А. Протасову и первенствующему члену Синода митрополиту Новгородско-С.-Петербургскому Серафиму, отправился в Москву, для поклонения тамошним и окрестным святыням, а кстати и для представления митрополиту Филарету, о котором давно и много слышал и которого ещё заочно уважал и чтил. В тоже время ему хотелось познакомить общество и с краем, в котором он трудился, посредством разного рода статей. В Москве для сего он пробыл несколько месяцев, сблизился с митрополитом Филаретом, который полюбил его душевно и во многом ему содействовал и в то время и впоследствии, так как видел в нём истинно мужа апостольского, орудие промысла Божия о просвещении людей сидящих во тьме язычества. Познакомился за это время о. Иоанн и со многими другими Москвичами; а побывав в следующем 1840 году в Сергиевой Лавре, познакомился и с академией Московской и между прочим нарочито посетил тогдашнего знаменитого профессора философии в сей академии протоиерея Ф.А. Голубинского. Исполненные искренности, одушевления и крепкой веры в

—272—

промысл Божий рассказы его об Алеутах невольно поражали всех, кому приходилось их слышать, в том числе и митрополита Филарета, глубоко сознававшего всю важность миссионерства, а равно и семью академическую¹⁹¹⁶. Эти же рассказы в конце 1839 года отец Иоанн должен был повторить и пред целым составом Святейшего Синода, который его, как верного служителя Божия и весьма полезного деятеля на службе Церкви и Государству, тогда же положил возвести в сан протоиерея, с поручением совершить это возведение митрополиту Московскому Филарету, а Государь Император наградил его орденом св. Анны 2 степени.

В начале 1840 года о. протоиерей И.Е. Вениаминов получил из Сибири печальную весть о кончине жены своей и тогда же хотел, не дожидаясь окончания некоторых важных дел своих в Петербурге, ехать в Иркутск для устройства сиротствующего семейства. Но Господь, через это прискорбное событие, вёл своего избранника к высшему служению Церкви. По получении о сём известия и по сообщении последнего митрополиту Московскому Филарету, который в то время был в Петербурге для участия в заседаниях Св. Синода, митрополит Филарет первый подал вдовцу – протоирею мысль о поступлении в монашество, без сомнения предусматривая в нём наилучшее орудие к устроению дел церковного управления в далёком, просвещённом им крае. Предложение было неожиданно для о. Иоанна и он решил прежде подумать об этом, а между тем пока отправился на богомолье в Сергиеву Лавру и Киев. При этом в Лавру митрополит Филарет напутствовал его следующими словами письма к наместнику архимандриту Антонию от 22 марта 1840 года: „Приедет к вам протоиерей Иоанн Вениаминов, наш миссионер в Российской Америке. Примите его братски. Он добрый служитель Божий.

—273—

Если захочет, пусть поместится в Лавре и посещает братскую трапезу, ибо он хочет пробыть там несколько дней. Заставьте его рассказать вам, что он знает об Алеуте Смиренникове¹⁹¹⁷ и об одном из миссионеров, помнится иеромонахе Ювеналии“¹⁹¹⁸. – Главным препятствием к поступлению в монашество для протоиерея Вениаминова было то, что у него были неустроены дети, – два сына и четыре дочери. Но это препятствие митрополит Филарет, с помощью некоторых высоких особ светского звания, устранил исходатайствованием у Государя Императора ему права на помещение сыновей в С.-Петербургскую духовную семинарию, а дочерей в Патриотический институт. Тогда, наконец, протоиерей Вениаминов решился принять монашество. А вместе и в связи с тем в высших духовных сферах решён был и вопрос об учреждении Камчатско-Алеутской епархии, на кафедру которой первым кандидатом и предположен был этот протоиерей – просветитель Алеутов, по пострижении его в монашество.

Таким образом 29 ноября 1840 года протоиерей Иоанн

—274—

Вениаминов митрополитом Московским Филаретом, в исполнение поручения Св. Синода, был пострижен в монашество, с наречением ему имени Иннокентия в честь и память просветителя Сибири, святого Иннокентия Иркутского, а 30-го того же ноября тем же митрополитом Филаретом возведён был и в сан архимандрита, в Петербурге. Затем 1 декабря новопостриженный архимандрит Иннокентий представлялся Государю Императору Николаю Павловичу, который тогда же и назначил его, из числа трёх кандидатов, епископом Камчатским. В исполнение этого Высочайшего предназначения, 13 декабря того же 1840 года состоялось наречение, а 15-го и рукоположение архимандрита Иннокентия в сан епископа Камчатского, Алеутского и Курильского.

По рукоположении во епископа преосвященный Иннокентий вскоре стал собираться в далёкий путь для устроения своей новой епархии. Духовные и светские особы сопровождали его в этот путь наилучшими благожеланиями, также денежными и вещевыми пожертвованиями, столь необходимыми для него в его будущем служении, а Святейший Синод предоставил ему право – в епархиях, через которые ему лежал путь, избирать себе способных и годных для миссионерских целей людей.

Но самое живое и деятельное участие в новом епископе – миссионере принял митрополит Московский Филарет, глубоко сознававший, согласно замеченному выше, важность как миссионерского дела вообще, так и апостольского служения преосвященного Иннокентия в частности, и всеми зависящими от него мерами и способами содействовавший и тому делу и этому служению. Он же, митрополит Филарет, ввёл преосвященного Иннокентия и в ближайшие, чем прежде, отношения к Московской духовной академии, которые, таким образом, установились гораздо раньше того времени, когда Господь судил Камчатскому преосвященному быть самому главным начальником этой академии в сане митрополита Московского.

И именно, ещё от 10 января 1841 года, когда преосвященный Иннокентий отправлялся из Петербурга, через Москву, на свою епархию, митрополит Филарет напутствовал его, кроме писем к викарию своему епископу

—275—

Дмитровскому Виталию (Щенетеву)¹⁹¹⁹ и наместнику Сергиевой лавры архимандриту Антонию¹⁹²⁰, следующими словами письма к ректору Московской духовной академии архимандриту Филарету (Гумилевскому)¹⁹²¹: „Вам доставит сие преосвященный Иннокентий Камчатско-Алеутский. Святейший Синод поручил нам способствовать ему в приобретении способных людей для служения при его кафедре, Апостольской по предмету, хотя не по времени. Он желает иметь благонадёжного монашествующего, или из студентов благонадёжного для монашества и священства. Если на сей случай Дух Господень положит в ком семя ревности к распространению веры и церкви: благословите и отпустите такового, и утвердите в благом намерении. В письменных формах сего дела преосвященный согласится с вами, применяясь к обстоятельствам“¹⁹²². А о том, как принят и провожаем был в академии и Лавре преосвященный Иннокентий, мы имеем воспоминание современника события, бывшего тогда студентом академии, впоследствии Шуйского протоиерея Михаила Васильевича Миловского¹⁹²³, который пишет: „В бытность мою студентом академии в Лавру приезжал новопоставленный архиепископ¹⁹²⁴ Алеутский Иннокентий. „Апостол Америки приехал“, – восторженно говорили студенты и с уважением смотрели на архипастыря – миссионера. Почести ему были оказаны в Лавре такие же, как митрополиту. Когда Иннокентий отправился в обратный путь, на лаврской колокольне раздался торжественный звон во все колокола. Был поздний зимний вечер. Мы оставили свои занятия и выбежали на монастырский двор. Быстро проехал мимо нас возок, в котором находился архипастырь, отправлявшийся в

—276—

свою отдалённейшую епархию на тяжкие апостольские труды. Перед отъездом он сделал нам запрос, не желает ли кто следовать за ним для проповеди слова Божия Алеутам. На зов откликнулся один Озеров¹⁹²⁵, мой товарищ, очень дружный со мною (одолжавшийся моим самоваром, который и доселе цел). В Охотске Озеров от Иннокентия принял монашество с именем Мисаила, потом, вследствие слабости здоровья, возвратился в Россию, где, будучи архимандритом, умер на покое в Троицкой Лавре“¹⁹²⁶. – Таким образом академия ещё в 1841 году и свою посильную жертву внесла в дело апостольского служения преосвященного Иннокентия. И это была жертва благоприятная Богу и весьма достойная своего назначения. В студенте Озерове подлинно „Дух Господень положил семя ревности к распространению веры и церкви“. В письме к Андрею Никол. Муравьеву от 28 мая того же 1841 года сам преосвященный Иннокентий из восточной Сибири писал между прочим: „студент академии (Озеров), по своим способностям, познаниям, а что всего

—277—

лучше, своему благочестию, подаёт большие надежды“¹⁹²⁷. К сожалению, Господь не наградил Озерова крепким здоровьем, какое нужно было для несения всех тяжестей и трудностей миссионерского служения и каким, например, обладал сам преосвященный Иннокентий; а потому, прослужив несколько лет, по пострижении в монашество, в должности смотрителя Новоархангельского (на острове Ситхе) духовного училища и вместе миссионера (причём он многих уже успел приготовить к принятию христианства), отец Мисаил в 1845 году должен был, по нездоровью, просить себе увольнения от этих должностей и удалиться на покой. Посему ещё от 2 апреля 1844 года из Новоархангельска преосвященный Иннокентий писал тому же А. Н. Муравьеву: „Колоши¹⁹²⁸, по милости Божией, продолжают креститься: на святой неделе их крещено до 35 человек и всё взрослых; и надобно сказать – всё это делается, так сказать, само собой, ибо с нашей стороны, можно сказать, ничего теперь не делается. Иеромонах Мисаил, который сначала принялся за это дело с жаром, теперь нездоров“¹⁹²⁹. А от 11 июня 1845 года преосвященный писал тому же лицу: „иеромонах Мисаил по болезни своей уволен мною из Америки“¹⁹³⁰. По увольнении на покой, о. Мисаил довольно долго жил в разных монастырях Сибири, быв возведён в сан архимандрита в 1847 году, и лишь в 1859 году переместился в Европейскую Россию, в Ростовский Яковлевский монастырь, с пенсией, а по назначении преосвященного Иннокентия на митрополию Московскую, перешёл снова под его ведение и покровительство, переместившись (в 1870 году) в Троице-Сергиеву Лавру, где и скончался, как сказано, в 1875 году¹⁹³¹.

—278—

После личного посещения академии в 1841 году преосвященный Иннокентий вскоре вошёл в самые близкие и продолжительные к ней заочные отношения, через того же митрополита Филарета, своего ближайшего покровителя. Глубоко заинтересовавшись рассказами о веропроповеднической деятельности преосвященного Иннокентия и плодах её уже с самого начала своего с ним знакомства, т. е. с 1839 года, преосвященный митрополит Филарет естественно ещё более пожелал следить за ней со времени отправления преосвященного Иннокентия на его новую епархию настолько же ради удовлетворения потребности своего собственного пытливого духа, насколько и ради духовной пользы как других людей, так и самого дела. Свет Христовой веры, изливаемый через такой достойный сосуд (светильник), каким был преосвященный Иннокентий, должен был не только светить сознанию и самого митрополита Филарета и других людей, но и теплотворить, согревать сердце верой в чудодейственную силу духа апостольского, до ныне проявляющегося в истинных последователях Христа и Апостолов, и любовью деятельной, содействующей успеху проявления этой силы, успеху дела миссии. Митрополит Филарет, как прозорливый архипастырь, хорошо знал, что обнародованием сведений о веропроповеднической деятельности преосвященного Иннокентия с его сотрудниками и о плодах её не только дано будет глубоко-назидательное чтение обществу, но и, с Божией помощью, мало по малу возбудится сочувствие к означенной деятельности, а через это подготовляемо будет зерно к образованию так называемого теперь миссионерского Общества. А так как с началом архипастырской деятельности преосвященного Иннокентия как раз совпало разрешение повремённого, при Московской духовной академии, издания, под заглавием: Творения св. Отцов в русском переводе с Прибавлениями духовного содержания: то митрополит Филарет, наперёд заручившись согласием преосвященного Иннокентия – писать ему из Сибири и Америки о себе, своей и своих сотрудников деятельности, о плодах этой деятельности и о прочем, как только получал его письма, так и отсылал или лично передавал их в подведомую ему ака-

—279—

демию для напечатания в академическом журнале. Опускал он при этом из писем преосвященного Иннокентия лишь то, что не имело общеназидательного значения, общего интереса¹⁹³². Таким образом мы имеем целый ряд, с одной стороны, писем митрополита Филарета к ректорам академии о напечатании тех или других писем преосвященного Иннокентия в академическом журнале, а с другой, – писем преосвященного Иннокентия, напечатанных в академическом журнале. Ряд этот тянется с самой первой части академического издания за 1843 год и по 1856 год. При том нужно иметь в виду, что за означенные годы академический журнал имел весьма большое распространение среди читающего общества.

Так, ещё от 4 марта 1843 года митрополит Филарет писал к ректору академии архимандриту Евсевию¹⁹³³: „Посылаю вам, отец ректор, письмо преосвященного Камчатского. Я перечертил карандашом то, чего не надлежит касаться. Из прочего выбирайте, что вам покажется достойным известности с приличием“¹⁹³⁴. Дело касается одного из самых первых, весьма интересного письма преосвященного Иннокентия, писанного по прибытии из Европейской России к месту нового служения в сане епископа, перед совершением первого путешествия по епархии, от 30 апреля 1842 года, из Америки¹⁹³⁵, и поме-

—280—

щённого в одной из первых книжек Прибавлений к Творениям св. Отцов за 1843 год. „Наконец, слава Господу. Богу! – читаем в этом письме, – я, милостью Его, заступлением Пресвятой Девы и молитвами святых и вашими, в Америке! Теперь расскажу вам о путешествии и прибытии нашем в Америку и проч. 20 августа 1841 года, – в один из самых лучших дней, – мы вышли из устья реки Охоты, на бриге Охотск, при самых благоприятных обстоятельствах, и направили путь наш к одному из островов Курильского отдела – Симусиру. 2 сентября подходили к острову Симусиру, и я посылал священника на берег для назидания живущих там Русских и Алеутов (природных жителей на сём острове нет, они все на Шумшу – втором острове) и исправления треб. Того же дня, вечером, мы оставили остров и пошли прямо в Ситху. Почти 20 дней сряду были самые благоприятные ветры, при ясной и тёплой погоде, и корабль наш так быстро шёл, что 21 сентября мы были от Ситхи только в 750 верстах, проплыв от Охотска до 6.250 вёрст; погода так была хороша, что мы каждый праздник отправляли богослужение не в каюте, как обыкновенно бывает, но всегда на палубе. Вы можете вообразить, какое это было чудное зрелище: корабль, среди необозримого океана, под парусами идёт полным ходом, спокойно; на палубе – народ, и отправляется богослужение! О, это единственная в своём роде картина! 25 сентября, около 4 часов вечера (а по Московски около 4 часов утра), молитвами его и вашими, мы увидели гору Эчком, находящуюся близ Новоархангельска; а на завтра, 26 сентября, в день возлюбленного ученика Христова, которому Церковь молится о разогнании належащей тьмы языков, мы вошли в гавань Ситхи и в 10 часов утра положили якорь“¹⁹³⁶. Далее в письме описываются первые действия его в качестве епископа местной церкви и в качестве главного миссионера, причём упоминается как об открытии Новоархангельского

—281—

духовного училища и первом смотрителе сего последнего, известном нам иеромонахе Мисаиле, так и о благодатных плодах миссионерской деятельности Камчатского святителя и его добрых сотрудников¹⁹³⁷. В общем подобные же сведения читаем и в дальнейших письмах преосвященного Иннокентия к митрополиту Филарету, напечатанных в академическом журнале за 1843–1856 годы, по распоряжению митрополита¹⁹³⁸. В этих письмах, которые по большей части весьма пространны по объёму¹⁹³⁹ и обыкновенно весьма интересны, глубоко-поучительны и совершенно правдивы, искренни, можно видеть целую историю как жизни, архипастырской деятельности самого преосвященного Иннокентия и его сотрудников, так и всей нашей Восточно-Сибирской и Американской миссии¹⁹⁴⁰.

Между тем не можем упустить из внимания и, с одной стороны, того обстоятельства, что, кроме митрополита Филарета, преосвященный Иннокентий, за время бытности своей архипастырем Камчатским, вёл переписку, в числе прочих, и с некоторыми представителями самой

—282—

Московской духовной академии, а с другой, – того, что и сведения других лиц о жизни и деятельности преосвященного Иннокентия или предполагаемы были к напечатанию или печатаемы были в академическом журнале: Прибавления к Твор. св. Отцов.

Так, например, от 1 мая 1842 года, следовательно на другой день по написании вышеприведённого письма к митрополиту Филарету, преосвященный Иннокентий писал и ректору академии архимандриту Евсевию, между прочим, следующее: „Наконец, слава Богу, мы в Америке! Путешествие ваше, начавшееся 10 января 1841 года¹⁹⁴¹, кончилось 26 сентября того же года. 125 дней были мы действительно в пути, а прочее время проживали в разных местах. 125 дней! Конечно, не мало времени, да и не много; если взять в расчёт то расстояние, которое теперь разделяет нас с вами, те трудности, какие можно встретить на сём пути и перемены образа путешествия, 125 дней – не много. Но как ни продолжителен был путь наш, мы кончили его счастливо, здорово и благополучно, так что мы не видали, можно сказать, даже неприятностей; многие из нас поздоровели, даже и г. Озеров теперь гораздо здоровее, так что перестаёт чувствовать простуду. Г. Озеров, а ныне иеромонах (Мисаил) и благочинный Американских церквей, достоин всякой похвалы: деятелен, усерден, скромен, благочестив, строг к себе и снисходителен к другим, – словом, какого нельзя лучше желать для здешнего края; он и смотрителем, и главным учителем в новооткрытом нами Духовном училище. Сочиняет проповеди и беспрестанно занимается беседами с Колошами, и не без успеха: человек до 80 уже просят о крещении их; но я не спешу. И прочие, приехавшие со мной, очень хороши, особенно взятый мною из Иркутской семинарии г. Тыжнов, который занимается изучением Кадьякского языка, и с таким усердием, что в 4 месяца успел очень много. Живёт совершенно по-монашески; он не хочет жениться, но хочет поучиться в Академии; и я за его усердие готов содействовать его желанию, если он сделает своё дело. – Весной я был

—283—

в Кадьяке, и порадую вас, что Кадьякцы, как вы изволили читать в моей брошюре, теперь совсем не то, что они были за два года. Они, как они выразились передо мной, теперь начинают выходить из тёмного места, на свет, и в некоторых из них видны умилительные знаки обращения и раскаяния. Через день собираюсь в путешествие, для обозрения епархии, которое продолжится до 16 месяцев. Сначала поеду на острова, потом в Петропавловск, и оттуда намереваюсь проехать через всю Камчатку и в марте быть в Охотске. – Сотрудникам вашим: отцу инспектору¹⁹⁴², отцу протоиерею Феодору¹⁹⁴³ и отцу Петру¹⁹⁴⁴ прошу объявить моё искреннее почтение и благодарность за их любовь ко мне. Бога ради молитесь о нас, да не будет пребывание наше здесь всуе. О, хотя бы сколько-нибудь послужить для славы Божией! – P.S. Покорнейше вас прошу объявить мою искреннейшую, сердечную благодарность и почтение отцу ректору Агапиту¹⁹⁴⁵. С удовольствием бы написал ему особое письмо, но право некогда. Завтра идём в поход“¹⁹⁴⁶.

Вскоре по отъезде преосвященного Иннокентия из пределов Европейской России на свою новую епархию сблизившийся с ним в Петербурге Андрей Николаевич Муравьев „написал, – как сам говорит, – записку о начальных подвигах пр. Иннокентия на островах Алеутских и о последующих его действиях в деле проповеди, после посвящения его в сан епископа Камчатского“¹⁹⁴⁷. По участию митрополита Московского Филарета

—284—

в судьбе преосвященного Иннокентия А.Н. Муравьев передал эту „записку“, предварительно напечатания её, на просмотр митрополиту Филарету, в рукописи, которая залежалась у последнего до начала 1843 года. И вот от 14 генваря 1843 года митрополит Филарет писал А.Н. Муравьеву: „Я поспешил прочитать рукопись о преосвященном Иннокентии, и возвращаю её. Она занимательна. Два замечания могу на неё сделать. Первое: не приписывайте более должного митрополиту Московскому. Второе: не спешите бранить учеников В.***¹⁹⁴⁸. Правда, тот из них, который в Вифанской семинарии¹⁹⁴⁹, и который обрадовал было меня прошедшим летом¹⁹⁵⁰ на испытании, недавно без позволения уходил в Москву, и, возвратясь, объявил, что, непременно желая в светское звание, не хочет учиться, и наказания не подействуют. Но и после сего прошу не бранить его в книге так рано“¹⁹⁵¹. А.Н. Муравьеву хотелось, чтобы эта рукопись

—285—

его о преосвященном Иннокентии была напечатана в журнале, издававшемся при Московской духовной академии, и он просил о том митрополита Филарета. Поэтому митрополит Филарет от 15 июля того же 1843 года писал ректору Московской духовной академии архимандриту Евсевию: „Пошлётся к вам рукопись Андрея Николаевича Муравьева о преосвященном Алеутском, предлагаемая сочинителем для напечатания в издании вашем, или вполне, или в сокращении. Я читал её давно и не ясно помню. Но, кажется, обширна будет для вашего издания; и есть черты, с которыми лучше бы ей выйти в свет не теперь и не у нас. Прочитайте и скажите мне ваше мнение свободно“¹⁹⁵². В силу этого отзыва митрополита Филарета рукопись о преосв. Иннокентии так и не была напечатана в академическом издании.

Но зато беспрепятственно печатаемы были в академическом издании сведения других лиц о преосвященном Иннокентии и его великом деле благовестия.

Кроме драгоценных о сём сведений, заключающихся в его собственных, вышеупомянутых, письмах к митрополиту Филарету, не смотря на сокращение, которому они подвергались при печатании, и простирающихся на годы академического издания: 1843 (ч. I), 1844 (ч. II), 1845 (ч. III), 1848 (ч. VII), 1850 (ч. IX), 1852 (ч. XI), 1853 (ч. XII) и 1856 (ч. XV), такие сведения суть двоякого рода. Одни из них, касаясь миссий, им основанных и находившихся под его главным, начальственным ведением, касаются так или иначе и прямо его имени и действий; а другие, не упоминая его имени, касаются только этих самых миссий и действий миссионеров, им вызванных и поставленных на дело миссии. Таковы, например, из числа первых: „Выписка из письма миссионера иеромонаха Арефы к Н. Л. А. А.¹⁹⁵³ от 5 августа 1856

—286—

года“, напечатанная в Прибавлениях к Творениям св. Отцов за 1856 г. ч. XV, стран. 470–478, где этот миссионер прямо говорит, что „по резолюции его высокопреосвященства, архиепископа Камчатского, он был послан в 1854 году на послушание на Курильские острова на один год“ и проч.¹⁹⁵⁴; или „Выписка из письма иеромонаха М. к Л. о. Н. А. А.“¹⁹⁵⁵, от 6 августа 1858 года, напечатанная там же за 1859 г. ч. XVIII, на стран. 116–119, где этот иеромонах говорит о том, что он „20 марта¹⁹⁵⁶, в великий четверток, был рукоположен во иеродиакона преосвященнейшим Иннокентием“ и на „неделе святой пасхи служил в разных храмах Иркутска с своим владыкой“¹⁹⁵⁷ „за протодиакона, а 27 июля, во время освящения Николаевского собора¹⁹⁵⁸, рукоположен во иерея“¹⁹⁵⁹ и по благословению владыки исправлял различные церковные требы“¹⁹⁶⁰; но 7 августа того же 1858 года, – пишет этот сослужитель преосвященного Иннокентия, – я „прощаюсь с своим владыкой; он едет в Якутск. Дай Господи ему добрый путь!“ ¹⁹⁶¹ и др. под. Из числа других сведений укажем хотя бы на такие, как а) „Выписки“ из журнала и донесения „ Квихпакского миссионера протоиерея Иакова Нецветова“¹⁹⁶², помещённые в Прибавлениях к Творениям св. Отцов за 1848 г. ч. VII; – за 1855 г. ч. XIV и 1860 г. ч. XIX; – б) „Миссионерские известия за

—287—

1856 год“, помещённые там же за 1857 г. ч. XVI и касающиеся миссий Квихпакской¹⁹⁶³, Нушагакской¹⁹⁶⁴, миссий среди Колошей, Коряков и других¹⁹⁶⁵; – в) подобные же известия, помещённые там же за 1860 г. ч. XIX, причём, кроме извлечений из журналов – помянутого Квихпакского миссионера протоиерея И. Нецветова за 1856 и 1857 годы¹⁹⁶⁶ и Нушагакского миссионера иеромонаха Феофила за те же годы¹⁹⁶⁷, особенно любопытна и поучительна составленная инспектором Новоархангельской семинарии священником Афанасием Виноградовым „Записка о некоторых действиях Кенайского¹⁹⁶⁸ миссионера игумена Николая¹⁹⁶⁹ (с 1853-го до половины 1857 года) и случаях, с ним бывших“¹⁹⁷⁰ и др. под.

Наконец, нельзя упустить из виду и того, что тот же добрый посредник, митрополит Московский Филарет, который принимал в преосвященном Иннокентии с самого 1839 года такое живое участие, который так заботливо и щедро помогал ему в деле миссии и людьми¹⁹⁷¹ и деньгами¹⁹⁷², и т. д., явился посредником и в том, чтобы преосвященный Иннокентий не оставался в неведении

—288—

относительно мысли и жизни, проводником которых являлся академический журнал. Зная недостаточность денежных средств у преосвященного Иннокентия¹⁹⁷³, митрополит Филарет на свой счёт выписывал для него „Творения св. Отцов с Прибавлениями“, о чём долго не знал сам преосвященный Иннокентий, думавший, что академический журнал высылается для библиотеки вверенной ему семинарии. Так, от 1 апреля 1856 года митрополит Филарет, например, писал наместнику своему в Сергиевой лавре архимандриту Антонию: „скажите казначею, чтобы подписался от меня на нынешний год на издание Творений св. Отец, на три экземпляра, один для меня, один для Андрея Николаевича¹⁹⁷⁴ и один для преосвященного Камчатского, и внёс бы мои деньги“¹⁹⁷⁵. А что преосвященный Иннокентий и с живостью следил за тем, что печаталось в академическом журнале, на это есть много доказательств в его письмах к разным лицам и между прочим в письмах к А.Н. Муравьеву, которому он не редко пишет, например: „о действиях наших миссионеров и успехах их вы можете узнать от Владыки нашего“¹⁹⁷⁶; или: „отпадшие от веры в Нушагакской миссии Киятинцы, о коих напечатано в

—289—

Творениях св. Отцов 1850 года¹⁹⁷⁷, слава Богу, все до одного обратились с раскаянием“¹⁹⁷⁸, и под.¹⁹⁷⁹.

Само собой разумеется, ещё более близкие и тесные отношения к Московской духовной академии стал иметь преосвященный Иннокентий, когда сделался митрополитом Московским и когда таким образом по самому академическому Уставу сделался главным начальником этой академии, обязанным иметь высшее начальственное наблюдение над нею и попечение о ней.

Ив. Корсунский

(Продолжение следует).

—290—

При наблюдениях общественной жизни приходится отметить, что из основных черт народа, прежде всего, поражают самые грубые, внешние черты его. И в немце как-то незаметно бросается в глаза его грубость. Но это вовсе не говорит за то, что немец груб по природе; нет, это грубость именно чисто внешняя, такая же, как общеизвестная легкомысленность француза. Быть может, это чисто внешнее качество немца делает его несимпатичными, неприятным и жёстким; но нужно всё же признаться, что немцев не стараются понять, как следует. Им не достаёт представительности, не смотря на их могущество, у них нет истого благородства, они, прежде всего, выскочки, а как бы ни был добродетелен выскочка, он никогда не будет привлекательным. Это, главным образом, не располагает к немцу. Он сам считает себя „homo romanus“, желает, чтобы и другие его считали таким же. Однако, при более близком знакомстве, этот внешний признак немца стушёвывается: из-под внешней грубости – часто светит приветливость, готовность оказать услугу, удивительное трудолюбие и уменье твёрдо стоять пред самыми тяжёлыми случайностями. – Для наблюдений, прежде всего, доступна внешняя форма жизни. В общем жизнь Берлина мало отличается от других больших городов. Обращение друг с другом лишь гораздо сердечнее и дружественнее, чем где-либо. В нём нет

—291—

ни щепетильной вежливости, ни холодности, а потому знакомства здесь часто завязываются с первой случайной встречи и переходят в дружбу. Немец никогда не надсмеётся над ломаной немецкой речью: он выслушает вас с полным вниманием и ответит насколько можно понятнее. Не обидится также, если вы отступите от принятых здесь форм вежливости: он понимает, что трудно человеку быстро узнать все установившиеся формы, а потому он очень снисходителен. Да и вообще внешние формы вежливости здесь не так требуются и строго соблюдаются, как в других городах. Но за то, как процветает здесь титулование! Почти никого: мужчину ли, даму ли не называют по имени. Не редкость, что несколько лиц титулуют друг друга всё время „г. тайный советник“ или „г. доктор“, так – что только по взгляду можно догадаться с кем говорят. Жену титулуют по мужу, причём нельзя сказать просто „госпожа“, но всегда с прибавлением прилагательного „милостивая“ („gnädige Frau“). Различные положения в жизни здесь уживаются одно с другим как нельзя лучше. То, что рассказывается о прусской военщине, теперь встречается очень редко и то в маленьких городках. Конечно, тип прусского лейтенанта и теперь мало симпатичен, и безупречен, но он всё же гораздо добродушнее, чем его изображают. Посмотрите на этого лейтенанта в службе чиновника: это образец вежливости. Во всяком правительственном учреждении вы встретите полную вежливость и предупредительность: вас не заставят по целым часам стоять и ждать лишь для того, чтобы услышать: „присутствие закрывается“, не придерутся к какой-нибудь неточности в вашей бумаге, а если и заметят её, то при вас же исправят её – и всё это без всяких хлопот с вашей стороны. Вам не придётся при этом пройти целый курс мытарств от сторожа и далее, – нет, здесь полное уважение к личности. Если вам придётся по вашему делу ходить по нескольким отделениям известного присутственного места, вы не будете беспомощны, затрудняясь куда идти. Помимо надписей, раз заметят, что вы иностранец, пошлют с вами служителя, который будет указывать вам всё до окончания вашего дела. При этом,

—292—

будьте покойны: он не попросит на чай: дадите сами – поблагодарит; не дадите – не нагрубит и не обругает. Это сразу располагает приезжего человека к немцу и изглаживает первое впечатление от его грубости.

Если наблюдать очень внимательно жизнь отдельных кружков берлинского общества, то нельзя, конечно, не заметить, что желание показать себя, завязать и поддержать связи, желание иметь доступ к влиятельным особам, играют здесь не меньшую роль, чем где-либо. Заметно также, что топкая, беспрерывная обоюдная лесть, есть здесь та же, что и у нас. Различие лишь в форме её: у нас форма лести много грубее, отзывает какой-то приниженностью, низкопоклонством, тогда как здесь она настолько изящна, что не режет по уху, и выслушивается и возвращается в самой деликатной форме. Она звенит во всех углах комнат между присутствующими, но звон её приятный, вежливый, не дающий повода возвышаться одному пред другим. Иногда возникнет спор, кто-нибудь сделает в нём бестактность; но это не нарушит общего порядка. Одно учтивое замечание – и виновный сам быстро умерит свой пыл. Это показывает лишь, что здесь ещё нет той светской выдержанности, при которой все люди вместе с принятой формой одежды составляют одно бесцветное целое. Что придаёт здешнему обществу“ особый интерес для человека чужестранца, это необыкновенное разнообразие и обилие материала для разговора. Оно происходит от различия в образовании и воззрений на жизнь собеседников Берлинское общество состоит лишь из малой части коренных берлинцев. Притягательная сила Берлина так велика, что всё, что стремится более иди менее вперёд, поселяется здесь. Отсюда громадное разнообразие типов, среди которых коренной житель Берлина представляет самый интереснейший. Критическое отношение ко всему, смелое до дерзости, остроумное в выражении, придаёт его речам манеру рассудочности, резко приправленной солью остроты. Но всё это не мешает ему приближаться к общечеловеческому типу, то с бодрым, проницательным духом Лютера, то с глубокой гениальной учёностью, свойственной немецкой расе, то с трогательным добродушием

—293—

юношества, неиспорченного грязью жизни, то с неудержимым рвением на поприще общечеловеческой любви, то с изумительной честностью и юмором угловатой натуры. Стоит побывать вечером в каком-нибудь „локале“ (ресторане), полном посетителями, начиная от двухлетнего ребёнка и до старика, послушать разговор, чтобы убедиться в живости, свежести и непринуждённости тем разговора. Здесь же собираются и различные „ферейны“. Вот, для примера, вы попали в „ферейн“ врачей: самое естественное, что вы думаете услышать разговоры о медицине, её развитии, новых методах; но вы глубоко ошибётесь. Ни слова о медицине! Речь идёт о вопросах истории и притом на французском языке. Каждый свободно высказывает свой взгляд, который критикуется прочими. „Локаль“ – это универсальный дом современной немецкой жизни. Страшная дороговизна жизни заставляет немца изыскивать способы сэкономить лишнюю марку. Он идёт сюда со всей семьёй, имеет возможность провести весело время, поговорить о всём и вместе сэкономить 50–60 пфеннигов на отоплении. „Локаль“ – это не наш трактир, куда совестится зайти порядочный человек; нет, сюда свободно идёт и молодая девушка и отец семейства без всякого стыда. Здесь нет места безобразной сцене пьянства, или нахальства со стороны посетителя: полное приличие, живой разговор, масса газет – дают полную возможность за самую скромную цену (20–30 пф.) отдохнуть каждому после тяжёлого дневного труда, освежиться среди, не имеющего ничего общего с дневными трудами, разговора, прочитать свежую новость, занимательную статью и выйти бодрым и готовым к новым трудам жизни. – Но этого мало, чтобы заполнить духовное содержание жизни. Человеку нужно иногда более существенно встряхнуть себя, доставить себе эстетическое удовольствие. Всё это в Берлине к услугам каждого. Масса театров, в которых собрано всё, что есть лучшего в театральном мире, масса концертов и концертных залов дают возможность каждому доставить себе удовольствие. Да притом ещё посетитель не рискует ни своим карманом – в виде тройной платы за место, – ни возможностью получить вместо наслаждения лишь искусственную

—294—

подделку. Игра всегда безукоризненна; а концерты могут удовлетворить самый прихотливый и придирчивый вкус. Ко всему этому нужно ещё прибавить, что здесь царит полная простота, каждый чувствует себя как дома и не нуждается быть парадной, наряженной куклой.

Что особенно поражает, при наблюдении проявлений жизни в Берлине это широкая постановка народного образовании и образования вообще. Все дети обязаны посещать школу, и если кто-либо из родителей забудет послать своего ребёнка в школу, то ему тотчас напомнят об этом. При дальнейшем упорстве, родители подвергаются штрафу и понуждению через полицию посылать ребёнка в школу. Школьная жизнь здесь начинается очень рано: с 6-ти лет ребёнок обязан посещать школу. Нормальный курс народной школы восемь лет, т. е. с 6-ти лет и до 14-ти. Дело поставлено так, чтобы не обременять ребёнка, приноравливаться к его силам и не внушать ему страх пред ученьем. Занятия бывают утром и вечером, смотря по времени года. Между уроками идут гимнастические занятия, и забота о физическом развитии детей здесь не менее, чем об умственном. Школы устроены по всем правилам гигиены: просторные, чистые, светлые, с широкими лестницами, чтобы дети не толпились при входе и выходе. Весело видеть, как дети идут из школы довольные, бодрые, радостные; они как бы и не чувствуют трудностей школы¹⁹⁸¹. Единственное пятно на фоне немецкой школы – это телесные наказания, которые практикуются и в начальной шкоде, и в гимназиях до 4-го класса включительно¹⁹⁸². Эти наказания не есть

—295—

произвол преподавательского персонала: они дозволены законом. Дать за проступок несколько ударов палкой по рукам, отодрать ученика за ухо или за волосы, или надавать ему пощёчин – здесь дело самое обыкновенное и в претензии за это никто не будет. Курс народной школы поставлен так, что позволяет после окончания сделаться самостоятельным лицом, и обыкновенно вчерашний питомец школы – тотчас вступает на арену жизни и добывает сам себе средства к ней¹⁹⁸³. – Хорошо поставлена немецкая школа в отношении к физическому развитию ребёнка. Ребёнок выходит из неё совершенно здоровым. Здесь следят за детьми очень строго, наблюдают чисто с немецкой предусмотрительностью за ними, и раз заметят, что кто-либо слаб, принимают все меры, чтобы улучшить состояние его здоровья. С этою целью в Берлине существует „общество летних колоний для бедных детей“, которое и заботится о больном ребёнке, отправляет его на минеральные воды, или на морские купанья¹⁹⁸⁴. В прошлом году из Берлина было отправлено таких детей более 5000 человек и все они возвратились более здоровыми и способными вновь приступить к занятиям¹⁹⁸⁵. Успех летних колоний в этом отношении замечательный; но не менее замечательна и умелая организация их. У общества есть целый ряд местных, участковых комитетов, собирающих пожертвования и намечающих детей, нуждающихся в летнем отдыхе. Это позволяет обществу

—296—

не упускать из вида своих маленьких питомцев и даже в течение зимы снабжать их более здоровой пищей, одеждой, лекарствами и, при случае, подавать немедленную медицинскую помощь. Жители Берлина сочувственно относятся к деятельности общества, благодаря чему его деятельность принимает более широкие размеры. Почти 200 врачей отдают свои услуги обществу без всякого вознаграждения.

Очень симпатична деятельность другого общества, которое ставит своей задачей поддерживать интерес к образованию и упрочивать знания, приобретённые в школе, именно – „Общества распространения народного образования“. Это общество всюду учреждает народные читальни и старается дать народу возможность удовлетворять свои умственные запросы. Из деятельности этого общества можно видеть, как много можно сделать сравнительно небольшими средствами, если эта деятельность в пользу просвещения народа развивается беспрепятственно и при содействии лучших интеллигентных сил населения. Достаточно сказать, что это общество имеет более 200 читален, благодаря которым открыт всякому доступ к своему дальнейшему развитию. В этом направлении работает и Берлинская дума. Она учредила при одной из старейших городских библиотек, имеющей до 15 тысяч томов книг, также читальню, в которой находится более 60 газет и журналов. Дума пришла уже к твёрдому убеждению не останавливаться на этом, но создать целый ряд таких читален, считая это прямым долгом богатого и просвещённого города. – Но ещё более будет сделано в этом отношении кружком Берлинских профессоров, которые выработали „проект народного университета“ и скоро выступят с лекциями для народа по естествознанию, политической экономии, философии, истории и богословию в разных частях города, особенно же в предместьях. Говорить о пользе таких читален, библиотек и лекций для народа нет нужды: это понятно само собой.

Не останавливаясь на подробностях преподавания средней германской шкалы, нужно сказать, что её главное достоинство – умение расположить образовательный материал так, чтобы он не подавлял воспитанника и вместе с тем приучал его мало-помалу к самостоятельности. От-

—297—

сюда, при окончании школы, воспитанник уже не колеблется в выборе пути: его склонность к той или другой сфере науки уже сложилась, и он идёт по торной дороге к намеченной цели. Важно здесь также и то, что германская средняя школа не полагает своей дисциплинарной узды на частную жизнь питомца. В частной жизни он совершенно свободен от этой дисциплины: воспитанник может идти куда угодно, не боясь встретиться с суровым начальническим оком. Говорить много о пользе такой постановки дела не приходится. Само собой понятно, что живое общение с жизнью влияет гораздо лучше всякой дисциплины. Общество – лучшая дисциплина для молодых людей, а семья – лучшая защита против соблазнов. Симпатично в средней германской школе ещё и то, что наставники не ограничиваются в ней только сухим, книжным изложением предмета. Каждый из них считает своей непременной обязанностью свести своих питомцев в тот или другой из Берлинских музеев, где есть вещи, касающиеся его предмета, и наглядно показать всё то, что говорилось на словах. Сами письменные упражнения воспитанников соответствуют этому способу преподавания и каждый учитель даёт ту тему, с которой воспитанник ознакомился и теоретически, и практически.

Главная особенность высших германских школ – свобода; – свобода преподавания и свобода изучения вообще. Первая даёт возможность профессору самому выработать программу своего предмета, ясное понимание предмета во всей его целости и свободный выбор метода, за который он несёт всю ответственность. Совершенно также свободно и студент избирает и свой предмет, и профессора, и метод работы, за который он отвечает сам, смотря потому, насколько этот метод является удовлетворительным при изучении. По-видимому, такая постановка дела допускает произвол со стороны профессора в выборе метода и трудность применяться к нему, со стороны учащегося. На самом деле ничего подобного нет. Первое устраняется стремлением профессора улучшить своё положение в профессорском мире, при посредстве научных трудов, – как результатов избранного метода, – а второе тем, что сам студент сдерживает себя в сво-

—298—

ём произволе. Нуждаясь в советах профессора, студент чаще всего и работает по методе профессора; а для даровитого человека, с самостоятельным взглядом, разные пути всегда одинаково хороши, так как такой человек всегда найдёт, что ему нужно. После четырёх–пяти полугодий, проделавши все работы и „прослушавши полный курс лекций“, студент берёт у профессора тему для получения степени доктора той или другой отрасли знания. Это самый важный момент в жизни студента, потому что им определяется дальнейшая его деятельность. Тема берётся, по большей части, из отрасли того предмета, над которым работает профессор; но студент не ограничивается этой областью специальности. Он разрабатывает и исследует свою тему детально, рассматривает все научные основания для неё, и этим путём приобретает гораздо большие сведения, чем из лекций. Когда его труд будет признан удовлетворительным, он готовится к экзамену, который не особенно продолжителен и тщателен. Вообще экзамену не придаётся большого значения, так как экзамен признаётся далеко не совершенным способом суждения о познаниях и способностях человека. Главная задача экзамена – дать студенту возможность обнаружить более широкие познания, чем те, которые обнимает тема его диссертации, а потому редко случается, чтобы студент, работа которого признана удовлетворительной, не выдержал экзамена. По окончании курса, студент также сохраняет свободу выбора той или иной дороги. Он отдаётся всей душой той или другой специальной ветви из области изученной им науки, где уже проявляет свою деятельность, судя по способностям, или в виде лишь специального знатока известной научной ветви, или же в лице талантливого учёного, сумевшего открыть новые пути, в достижении намеченной цели.

К общему стремлению германской науки идти быстрыми шагами вперёд, не остались равнодушны и женщины. Они также стали домогаться доступа в святилище науки на равных правах с мужчинами. Особенно резко сказалось это движение после „интернационального женского конгресса

—299—

в Берлине“¹⁹⁸⁶. Но прежде, чем говорить об этом движении, не лишним будет попытаться составить характеристику немецкой женщины, её положения и стремлений, какие обнаружены ею в последнее время. Можно с уверенностью сказать, что лучшие качества немецкой расы являются нам в более чистом виде среди женщин, не особенно возвышающихся своим образованием над общим уровнем народа, но в которых врождённая прямота чувств сохранилась в цельном виде, облагороженном культурой. Главнейшая особенность их мягкосердечие, доброта и расчётливость. Вся бесхитростная жизнь их заключается в постоянном самопожертвовании собой для мужа и детей, для семьи, составляющей для них всё. Для них не существует, строго говоря, ни государства, ни страны. Их доброта не имеет ни характера доброты нашей простолюдинки, ни практического направления англичанки, ни сердечной горячности юга; доброта немки – чувство глубокое и широкое, словообильное и словоохотливое, самосозерцательное и в известном смысле самодовольное. Чувствительность не только принадлежность чувствительно настроенной от природы немки, она радость её жизни. Сдержанность во внешнем проявлении чувства – здесь очень редка. Немца мало пугает возможность показаться смешным и ещё менее пугает его излишек приторности в проявлении чувства. Смеются здесь мало, но тем сильнее зато страсть выставлять свои чувства на показ. Отсюда и та характерная и в тоже время в высшей степени национальная особенность немки вечная, суетливая заботливость и ухаживание за мужем, скорее тягостная для него, чем приятная. Ещё до выхода замуж, она непременно должна, по крайней мере, три недели заниматься в кухне, под руководством пожилой дамы, должна изучить весь порядок поваренного искусства и расстановки кухонных предметов. Горе молодой хозяйке, если она не изучила его; она делается посмешищем со стороны всех. Она должна уметь готовить все любимые немецкие кушанья и этим проявлять свою заботливость о муже, в

—300—

котором она видит ещё более закрепощённую ей браком собственность, чем дети. Отсюда, практические расчёты, взвешивания и соображения – любимый предмет её бесед и размышлений. Она, настойчиво требует беспрекословного повиновения и строгого отчёта во всём. В ней таится богатый запас энергии, которую она проявляет в неусыпном надзоре над действиями и образом жизни семьи и ещё более прислуги. Эта энергия женского характера в высшей степени последовательна во всех обстоятельствах жизни: в ней много твёрдости, но много и скрытой трусости. Женщина-немка трепещет пред мужем, но правит домом столь твёрдой рукой, что прислуга ещё более трепещет пред ней. При всём этом ещё резко бросается в глаза общая всем немкам особенность; полный недостаток всякого кокетства. Эротические наклонности как будто совершению чужды их характеру, и разговор с ними вряд ли может возбудить в ком-либо чувственные порывы. Сама красота их – мёртвая, холодная красота. Но это вовсе не служит указанием на отсутствие лёгкости нравов. Напротив, примеры расшатанности нравов среди даже женщин здесь столь часты, что дети до замужества – самое естественное явление, и „Fräulein mit zwei Kindern“ столь общее явление, что его почти и не замечают. Любопытно лишь заметить, что сама лёгкость здешних нравов носит на себе тот же отпечаток простоты и безыскусственности, который отличает собой всем известную солидную степенность немецкого характера вообще. Эта простота и безыскусственность доходят во всём, что касается лёгкости нравов общества, до поразительного, по своей грубости, цинизма. Если где-либо на свете запретная страсть лишена самого подобия благородства, то это здесь. Если где-либо порок чужд всякой прелести и обольщения – это в Берлине. Целомудрие здесь очень условное понятие; страсть переходит тотчас же в порок, а порок – в цинизм.

Не смотря на такие условия жизни, женский вопрос в Берлине за последнее время начал двигаться вперёд и интеллектуальные способности немецкой женщины в области науки и знания значительно возросли. По запасу знаний, берлинка стоит теперь выше, чем северянка, срав-

—301—

нительная широта и разнообразие её женского опыта даёт ей возможность сознательнее усвоять и проводить те стремления, которые немного ранее так и оставались лишь в области бесплодных стремлений. Женщины в Берлине теперь имеют высшие женские школы, которых не было ранее, имеют право подвергаться государственному экзамену зрелости и даже имеют доступ в университет. Первые немецкие гимназистки на аттестат зрелости прошли с блестящим успехом. Все они сдали с отличием экзамены, которым они подвергались наравне с выпускными гимназистами, без малейшего послабления. Просьбы гимназисток о зачислении их студентками не остались без последствий. Им разрешено поступать слушательницами в Берлинский университет и сельскохозяйственную Академию, правда, с согласия ректора в каждом отдельном случае. Интересно, по этому поводу, привести мнение профессора А. Вагнера, бывшего (в 1896 г.) ректора Университета, и далеко не безусловного сторонника женского движения. Ему, как ректору Берлинского университета, приходилось ближе присматриваться к девушкам, которые ищут доступа в аудитории. Об одной из них, притом же русской, которая была его слушательницей, он отозвался так: – „я могу засвидетельствовать, что эта девушка талантливейшая, образованнейшая и усерднейшая из всех студентов, каких я имел в течение моей продолжительной педагогической деятельности“. И не один Вагнер судит так благоприятно о женском высшем образовании. Медики, юристы, философы и богословы приходят к выводу, что культура, нравственность и семейная жизнь лишь выиграют от расширения умственного кругозора женщины, что невозможно оспаривать, что женщины способны к высшему образованию, после того как сотни девушек всех стран доказали это на деле. Профессор богословия Соден, выступая против противников образования женщин, говорит: „на каких шатких началах, по нашему мнению, зиждется семейная жизнь, если свет знания может её разрушить! Будь это так, не стоило бы защищать семью. Я, однако, лучшего мнения и о семье, и о женщине, и о мудрости Творца, разделившего человечество по полу. Обра-

—302—

зование только укрепит семью и даст нам матерей, серьёзно и всесторонне подготовленных к своему высокому призванию“. Конечно, ещё вопрос о свободном доступе германской женщины к высшему образованию далеко не разрешён, он ещё только представляет первую попытку добиться справедливости, встречает даже противодействие ещё от многих лиц. Так, не смотря на более благоприятные условия его в настоящем, ректор Берлинского Университета Бруннер не разрешил женщине в стенах университета прочитать лекцию „о границах мужской и женской деятельности“ лишь потому, что женщине, на его взгляд, не следует читать рефераты студентам, а профессор русской Истории Д-р Шиман резко и грубо заявил, что не потерпит в своей аудитории женщины¹⁹⁸⁷. Но это уже не может остановить то движение, которое глубоко захватило жизнь германского народа в настоящем и, в частности, германской женщины. На конгрессе в Берлине это движение сказалось уже как требование женщин себе равной доли в правах и обязанностях, причём, не смотря на новизну женского движения, здесь встречалось уже столько талантливых, умных и образованных женщин, что они сделали бы честь любому мужскому собранию. Это, конечно, ещё только начало борьбы, миллионы ещё жён и матерей не пробудились, но они будут разбужены: недовольство настоящим, стремление к лучшему будущему – мать всякого прогресса, рычагом которого служит образование. Среди тем, предложенных на конгрессе, многие затрагивали столь важные стороны, что с ними приходится считаться в жизни, приходится сознаться, что женщины гораздо яснее сознают те язвы, которые разъедают общественный организм. Стоило только послушать реферат о публичной безнрав-

—303—

ственности и борьбе с ней, чтобы быть благодарным тем смелым женщинам, которые решились снять покров с отвратительного явления, принадлежащего к позорнейшим пятнам цивилизованного общества. Вот мысли одной из референток: „мыслящая женщина с ужасом думает о том море грязи и разврата, какой разъедает жизнь. Она не бросит камнем в продажную женщину, ибо это её несчастная сестра, жертва общественного порядка. Многие девушки вынуждены продавать себя ради куска хлеба, и в головах крепко сидит предрассудок, что существует двойная мораль: одна для мужчин, другая для женщин. В нынешнем обществе в действительности существует полигамия, самая бессовестная, какую только знает человечество, а мы всё ещё закрываем глаза, говорим о чистоте брака, когда 99% мужчин вступают в него без уважения к женской чистоте, с пороками, составляющими потом проклятие для потомства“. Страшная дороговизна и нужда, как продукт экономических условий, толкает женщину на улицу, потому что она никак не может прожить в Берлине на 30 марок, а общество не только не обращает на это внимания, но даже пользуется этим для удовлетворения своих страстей, и потом отвёртывается, как фарисей, от падшей. И вот, обращаясь к обществу, референтка спрашивает: „господа! приходилось ли вам голодать, были ли у вас ночи, когда вам негде было приклонить голову“? Но референтка не отчаивается, не смотря на тяжкие условия, что скоро придёт время, когда в сознании человечества вырастет новое воззрение, которое не допустит смотреть на женщину как на куклу, а как на товарища, и рисует стремящуюся к свету и знанию, сильную и сведущую женщину.

Из массы других докладов выделяется ещё доклад о положении женщины работницы. Этот доклад с такой правдивостью обрисовал положение этих тружениц, с такой ясностью представил их тяжкую долю, что произвёл глубокое впечатление на всех, быть может, в первый раз узнавших, что существует такая безысходная нужда. Эти труженицы получают лишь как раз столько, чтобы иметь в качестве ежедневной пищи хлеб и жидкий кофе. А между тем сотни тысяч их ежедневно

—304—

выталкиваются нуждой на рынок, в фабрики и мастерские, чтобы рано состариться от непосильного труда. О мерах борьбы с этим явлением путём общественной благотворительности уже и не говорилось; общее желание всех было – взывать к правительству о расширении рабочего законодательства, о страховании рабочих и учреждении женского инспектората для прекращения хотя бы уж самой вопиющей нужды¹⁹⁸⁸. – Результатом женского международного конгресса в Берлине было то, что теперь немецкие женщины обнаруживают энергичную деятельность почти во всех областях, примыкающих к сфере женского труда и образования. Не смотря на противодействие ректора университета, в нынешнем году посещают университет вдвое больше женщин, чем в прошлом; увеличивается число учениц в женской гимназии с древними языками, возникают такие же гимназии в провинции, чтобы давать соответствующую подготовку к университету. Ещё заметнее сказывается это влияние – в деятельности берлинских женщин в общественной жизни. Женщины добились нынешний год допущения к участию в общественном призрении и в фабричной инспекции в качестве женщин инспектрисс. В первом случае, конечно, ничего не может быть похвальнее и симпатичнее желания женщин взять на себя обязанность члена комиссии призрения бедных¹⁹⁸⁹. Для целей же общественного призрения ничего не может быть желательнее, как участие интеллигентной женщины в раздаче пособий и облегчении нищеты, среди которой больше женщин, чем мужчин. Также ничего не может быть желательнее и в сфере фабричной, где работают женщины и дети, участия женщин. У ра-

—305—

ботницы бывают нужды и жалобы, которых она не сообщает мужчине инспектору, и интеллигентная женщина, в роли фабричного инспектора, может сделать много добра¹⁹⁹⁰.

Весьма интересна здесь отзывчивость общества на всё, что составляет злобу дня, открытия в области научной или технической. Причина этому – гласность и свобода печати. В одном Берлине число разных печатных органов поразительно велико, а потому всякое явление жизни: касается ли оно ненормальных сторон её, или же её успехов, тотчас находит свою оценку в печати. Всеобщее образование и популяризация знании газетами в слоях народа делают то, что ни одно явление, чем-либо заметное, не проходит, не отражаясь в обществе. Чтоб оценить роль прессы, достаточно привести компетентного свидетеля: Император Вильгельм II, приглашая к себе по телеграфу профессора Рентгена, выразился, что „узнал из газет“ о замечательном открытии и поинтересовался ближе с ним ознакомиться. Миллионы людей не имели бы понятия о таких вещах, если бы не было газет, а, при помощи их, те же миллионы и с тем же самым открытием были знакомы чуть не через день, – и кондуктор на конке, кельнер – в ресторане, рабочий – в мастерских уже рассуждали о лучах вюрцбургского профессора. При всём этом, газета вполне доступна даже простому рабочему: за 45 копеек он получает её ежедневно два раза – утром и вечером, за 25 к. однажды. Быть может, это влияет на то, что здесь больший спрос на газеты, чем на книги: книга здесь дорога: она не по карману средней руки человеку, и он предпочитает газету, из которой знакомится со всеми отраслями жизни, а книгу

—306—

предпочитает взять в библиотеке, из которой он может получать любую книгу за двадцатикопеечный месячный взнос¹⁹⁹¹. Газета несёт читателю сведения о всём: о конгрессах, которые собираются в Германии так часто, о выдающихся научных исследованиях, открытиях и трудах, об явлениях жизни общественной и политической – и читатель всегда в курсе дела. Поднимается ли вопрос о нуждах народа, о нуждах разных служащих, о возмутительных явлениях в жизни – это всё достояние общества, которое, будучи знакомо со всеми деталями дела, высказывает свой голос, который находит отклик в рейхстаге, представляющем народную волю на вид правительству. Притом общество нисколько не старается скрыть неблаговидные действия правительственных лиц: оно обличает их в печати, выставляет для общего сведения их поступки, не придерживаясь пословицы, что „сор из избы выносить не следует“. Этим путём правительственные органы и лица постоянно находятся в законных пределах власти и удерживаются от произвола. Нужно видеть какой взрыв негодования вызывает опубликование неблаговидных поступков, несогласных с культурой 19-го века, чтобы судить об отзывчивости общества на всё доброе. Для примера можно указать на культуртрегеров немецких колоний Лейста, Велана и Петерса. Их поступки были признаны за мерзость, общество, в лице своих депутатов, признало, что эти поступки несовместимы с званием христианина, что вместо культуры они несут варварство, что они позорят немецкое имя. Не менее характеризует это и отношение общества к процессу окружного комиссара в польском городке Опаленице, когда даже консерваторы заявили, что им стыдно за немецкое имя, так позорны проделки местной администрации, что они глубоко убеждены, что всякий патриот – публицист оказывает услугу своему отечеству, выступая против произвола администрации и тре-

—307—

буя, чтобы в человеке каждой национальности уважали свободную личность. И правительство принуждено было подвергнуть наказаниям этих лиц и сместить с должностей. Но это ещё не самое суровое наказание для них, – более суровое наказание для них явилось из общества, которое подвергло их остракизму и изгнало из среды порядочных людей. Той же отзывчивости общества обязан и новый закон о дуэлях, учредивший суд чести для офицеров, и рассматривающийся новый устав военных судов, по образцу гражданских с полной гласностью процесса. Вообще, стремление здешнего общества выработать по возможности культурные, справедливые и честные начала жизни – довольно заметно. Общество стремится внести в жизнь начала правды и света и деятельно борется со всем, что нарушает эти начала.

Весьма заметен также рост германской промышленности и усовершенствований в области техники. Если десять лет тому назад об этой области высказывалось суждение „billig und schlecht“ (дёшево и гнило), если английские товары и машины считались лучшими, мастера самыми искусными, а магазины самыми шикарными, то это теперь отошло в область преданий. Английский магазин теперь редкость в Берлине, такая же редкость и английский техник. Немцы освободились от иностранной опеки и далеко превзошли своих опекунов. По изяществу выделки, по прочности и усовершенствованиям немецкие произведения стоят вне конкуренции с английскими, с чем соглашаются и сами англичане, заказывающие теперь даже некоторые машины у немцев, с чем ранее немцы не смели и конкурировать. Такой рост немецкой промышленности не случайный: он зависит от той постановки дела, какая здесь дана промышленным отраслям. Факт этот находится в связи с замечательной чертой развития химической технологии в Германии, – чертой, на которой зиждется в этой стране высокое состояние промышленности. На всяком крупном заводе в Германии большая часть его учёных сил, а на некоторых заводах таких лиц сотня и более, занята не управлением завода, а изысканиями и изобретениями. Заводская лаборатория отличается от университетской лишь большей полнотой

—308—

и роскошью обстановки. На заводах часто встречаются люди, которые несколько лет работают безуспешно, но, если они считаются выдающимися по способностям, их держат на заводе, и, вследствие этого, почти всегда достигается успех, покрывающий прежние убытки. Чрезвычайно большое значение имеет и то, что в Германии владельцы крупных мануфактур хорошо сознают связь между практической пригодностью человека и теоретической, чисто научной подготовкой его. Практики безусловно верят в полезность чисто теоретических исследований. Это понимание владельцами промышленных учреждений значения в коммерческом деле науки, располагает учёных содействовать их успеху. Учёный всегда уверен, что если ему понадобятся при исследовании такие технические приспособления, которые есть только на фабрике, то он совершенно свободно, без отказа, получит доступ к ним; также уверен всегда и фабрикант, что, если ему в отрасли его промышленности нужно произвести исследования по практическому применению некоторых научных приёмов, он всегда найдёт поддержку в учёном. Это сознание взаимной поддержки и общности интересов ставит немецкую науку и немецкую промышленность вне конкуренции. При взаимных услугах, они быстро развиваются, вырабатывают новые приёмы, совершенствуют всё, что служит к их успехам. Этот быстрый рост науки и развития промышленности привёл немецких учёных, в виду приближающегося конца 19-го столетия, в мысли обозреть всё, что дало это столетие немецкой нации и как отразилось в её жизни. С этой целью будет издана целая серия исследований под заглавием: „Девятнадцатое столетие в истории развития Германии“. Сюда войдут: история культурного развития в связи с социальными стремлениями, политическая история 19-го века, история германской литературы, театра, музыки, история развития естественных наук и история развития техники. В этом труде принимают участие выдающиеся учёные Германии, и он обещает быть весьма интересным. Всё издание займёт до 18-ти томов и будет украшено портретами, иллюстрациями и гравюрами.

В заключение несколько слов о внешнем порядке в

—309—

Берлине. Прежде всего – полиция! Как назвать её: суровой ли мачехой немецкой цивилизации или её охранительницей? Сказать трудно; одно лишь несомненно, что Пруссия и полиция неразрывно связаны друг с другом. Всякий недолго поживший в Берлине, убедится в этом: повсюду полиция, пешая и конная. Идёшь летом среди чудного Тиргартена: тишина, свежий и приятный воздух, пение птиц на деревьях, масса перелётных птиц на прудах до лебедя включительно, изредка пробегающие зайцы и белки: всецело наслаждаешься покоем и чувствуешь себя далёким от всего тревожного – и вдруг раздаётся топот, невольно оглядываешься: пара полицейских мчатся галопом. На всех улицах, где особенно сильно движение, видны конные фигуры полицейских – один против другого по самой середине улицы, – разделяющих движение экипажей и пешеходов на едущих и идущих вперёд и возвращающихся. Эти неподвижные, как бы статуи командора из Дон-Жуана, чёрные фигуры даже не лишены эстетичности, когда они одним взглядом, одним выражением лица, не повёртывая даже головы, призывают к неизменному порядку, без всякого шума, без всякого насилия и произвола. Эти бравые люди, недостаточно вознаграждаемые, исполненные чувства долга, представляют из себя в миниатюре прусскую государственную власть. Энергично, спокойно и стойко они подвергаются на своём посту дождю и непогоде; они окружены толпой – и всё же властвуют над ней своим авторитетом. Содержание их скудно, бедно, но они прусские чиновники, а потому преисполнены этой честью и строго соблюдают её в отправлении своей службы. Это действует очень благоприятно на народ: он видит пред собой не послабления, не заигрывания и продажность, но строгую справедливость и законность, заставляющие видеть в этом представителе прусского начала человека, честно стоящего на страже прав каждого Просто изумительно видеть, как дисциплинирован этот прусский страж общественного порядка! Он не знает и не понимает, что такое кулачная расправа, не знает и что такое гнев: всё это у него покрывается чувством долга. С нарушителем порядка он ведёт себя также просто и естественно, как и со всеми: он

—310—

запишет лишь его адрес, а наказание за проступок последует уже от суда. Пруссак-полицейский, пруссак- пожарный, пруссак-кондуктор – это показная сторона прусского величия. Стоило посмотреть на пруссака-пожарного в период поджогов в Берлине (в январе – феврале 1896 г.), чтобы сказать, что эти служаки оказывают чудеса гражданской доблести, проявляют чисто спартанскую черту прусского характера. У нас эти поджоги вызвали бы панику в населении, а здесь ничего подобного. Общество так уверено в своих пожарных, что раз они прибыли, – а они прибывают не позднее 3–5 минут, – оно считает себя вне опасности, и ни один квартирант не подумает выносить свои пожитки, несмотря на то что пожар над его головой. В этом случае, Пруссия дисциплинировала своих малых чиновников, сумела заставить их властвовать в своей роли и соединила их тесной связью с обществом – верой, что они лишь защитники порядка, охранители спокойствия и безопасности общества от дурных элементов.

Этим можно закончить наши заметки о жизни в Берлине. Они не претендуют дать целое и подробное описание германской столицы, но представляют лишь ряд заметок для обрисовки разных сторон внешней и внутренней жизни этого города. Эти заметки есть только невольные наблюдения жизни, а потому в них нельзя найти строгой системы, но думается, что они справедливы, по возможности, беспристрастны и изображают то, что есть в действительности.

Н. Писаревский

—311—

Астрономия и Богословие в настоящее время развиваются и разрабатываются независимо и самостоятельно, астрономы и богословы не вступают между собой в споры и пререкания, первые учат, как идёт небо, вторые – как идти к небу, но слово „небо“ те и другие употребляют в различных смыслах и между ними по поводу этого не возникает никаких недоразумений. Вот, почему от сопоставления понятий „Астрономия“ и „Богословие“ веет чем-то далёким и прошлым. Мысль переносится в XVI век, когда скромный каноник из Торна выступил с смелой гипотезой, что не земля, а солнце находится в центре мира и что первая движется вокруг своей оси и вокруг второго. Бессмертная книга, содержащая эти гипотезы, была проклята священной конгрегацией и в XVII столетии внесена в index. Новые идеи должны были вести долгую борьбу за существование. Почти столетие спустя после смерти Коперника мы видим Галилея пред судом инквизиции в Риме, обвиняемого в том, что он следует учению каноника из Торна. Этот суд живо напоминает суд над Сократом с той разницей, что афинский философ вёл себя гораздо мужественнее падуанского профессора. Но после Галилея преследование новых астрономических воззрений католической церковью становится слабее и слабее. Мало по малу утверждается мысль, что эти воззрения не противоречат Библии и не заключают в себе ничего безбожного и враж-

—312—

дебного религии. Астрономов навсегда оставляют в покое.

Но на самом деле было бы ошибочным думать, что после этого столкновение между астрономией и богословием прекратилось. Западные богословы в XVI и XVII столетиях так усердно настаивали на том, что Библия учит о неподвижности земли и вращении солнца, что когда восторжествовало учение о движении земли, у многих составилось убеждение, что Библия стоит в несогласии с этим учением. В этом пожелали увидеть один из важных аргументов против признания Библии богодухновенной. Такой взгляд существует и поныне. Отсюда следует, что и поныне вопрос о взаимоотношении Библии и астрономии нельзя считать устарелым и праздным. Прежде отрицали астрономические теории во имя Библии, теперь во имя этих теорий отрицают Библию, прежде нападали на астрономов, теперь на богословов. Прежде астрономы принуждены были разъяснять, что обвинения их в безбожии и неверии неосновательны, теперь богословам приходится разъяснять, что обвинения Библии в ошибках и заблуждениях есть результат незнания и непонимания Библии.

Имея в виду эту цель, католический богословский факультет в Париже предложил на соискание премии Гюйгенса следующую тему:

„Исходя из того факта, что в ту эпоху, когда христианское богословие формулировало своё вероучение, безраздельно царили ошибочные космологические представления, 1) изучить влияние, которое имела геоцентрическая космология (учение, представлявшее землю центром мира) на способ понимания христианских догматов, именно догмата искупления и доктрин эсхатологических; 2) исследовать взаимоотношение этих догматов с научными представлениями о вселенной: отношения догмата об искуплении человека к учению о малости земли, к гипотезам о многочисленности обитаемых миров, отношения христианского учения о небе, аде, конце мира, воскресении к новым космологическим теориям“.

На соискание премии было представлено восемнадцать мемуаров, увенчана премией была работа Ортолана, кото-

—313—

рая затем и была издана особой книгой, заглавие которой выписано нами. Книга эта поднимает много интересных вопросов, и мы думаем, что изложение и разбор её на русском языке могут быть не лишними и небесполезными.

Книга начинается извлечением из доклада Гульста парижскому богословскому факультету о работе Ортолана, как вполне заслуживающей премии Гюйгенса и вполне отвечающей той цели, для которой учреждена эта премия. За докладом следует короткое предисловие автора. Он говорит, что он не обольщается мыслью, что этой книгой он даёт произведение совершенное. „Мы слишком хорошо сознаём слабость своих сил; заканчивает он предисловие, чтобы обольщаться подобной иллюзией, и мы примем с благодарностью все замечания, которые нам пожелают сделать. Наша единственная цель быть, насколько мы можем, полезными тем, веру которых смущают псевдонаучные теории новейшего нечестия. Мы сочли бы себя вполне вознаграждёнными за наши труды, если бы нам удалось нашей книгой заронить хотя какой-либо луч света в душу тех, которые искренно ищут истины“. За предисловием следует обширное введение. Автор говорит в нём об идеальных отношениях астрономии и богословия. По его мнению, из всех наук естественных астрономия даёт нам наилучшее знание о мире, человеке и Боге. Дав историческое обозрение развития астрономии, он приходит к выводу, что астрономия, совершенствуясь и совершенствуясь, даёт нам наилучшее доказательство существования личного, свободного и бесконечно-премудрого Бога. Но это, так сказать, астрономия идеальная. Обращаясь к прошедшей и настоящей действительности, автор видит себя принуждённым отметить, что и неверие опирается, между прочим, на астрономию, и что история астрономии знает такой печальный факт, как процесс Галилея. Автор, как католик, оправдывает обвинителей Галилея. Для гипотезы, которая теперь стала общепринятым учением, Галилей в своё время представил слишком недостаточные аргументы. Теория Тихо де Браге так же хорошо объясняла астрономические явления, как и его. Но Галилей имел ещё смелость пред-

—314—

ложить свой экзегезис Священного Писания, чем возмутил против себя конгрегацию. За всем тем Ортолану приходится признать, что кардиналы осудили не только Галилея, но и учение Коперника. Он не колеблется признать этот суд несправедливым. Но неправильный приговор римского трибунала, говорит он, не ведёт к признанию, что церковь может ошибаться. „Этот приговор не опирался ни на мнение вселенского собора, ни на определение верховного первосвященника, сказанное ех саthedra. Ошибка принадлежала конгрегации кардиналов, авторитет которой, конечно, весьма почтенен, но которая никогда не претендовала на непогрешимость – преимущество, принадлежащее лично папе и не сообщаемое никому другому“ (р. 47).

Само исследование Ортолана распадается на две части. В первой, состоящей из четырёх глав, он прежде всего выясняет авторитет Священного Писания в вопросах научных, метод, которым нужно руководиться при толковании Писания, говорит об учёности Моисея и о том, как на самом деле нужно понимать написанное им о земле и её происхождении. Далее он излагает космологические воззрения древних отцов церкви. По его утверждению они признавали, что земля имеет вид сферы и что она изолирована в пространстве. На правильность их эсхатологических воззрений ошибочные геоцентрические представления не имели влияния. Продолжателями отцов явились учёные богословы, но они, сознаётся Ортолан, не имели той осторожности в суждениях, которой руководились святые отцы. Ортолан удивляется учёности схоластиков, восхищается их трудами в области метафизики, но ему приходится констатировать, что вследствие того, что они почти совсем изгнали при исследовании природы метод и наблюдение и вместо них подставили аргументы а priori, они пришли ко многим ложным заключениям. Только величайшие из схоластиков (Ортолан называет Фому Аквинского) избежали крайностей в этом направлении. Последнюю главу первой части Ортолан посвящает исследованию того влияния, которое произвела геоцентрическая космология на произведения эпических христианских поэтов. Наиболее это влияние даёт

—315—

себя чувствовать в „Божественной комедии“ Данта, которого Ортолан вслед за Вильменом называет Гомером католицизма. Птоломеевская космология всецело руководит Дантом в его описаниях ада, чистилища и рая. Учением Птоломея руководился и Тасс в своей поэме „Освобождённый Иерусалим“. Мильтон жил и писал свой „Потерянный и возвращённый рай“ в переходную эпоху астрономии, он не повторяет всех заблуждений Данта, но не воспринял ещё и всех новых истин. Как бы продолжением Мильтоновой поэмы является „Мессиада“ Клопштока. Клопшток жил уже в эпоху господства новых идей, и Ортолан обращает внимание на то, что Клопшток был первым, который взглянул на догмат искупления с точки зрения учения о многочисленности обитаемых миров (песнь V). Своё рассуждение о поэтах Ортолан кончает замечаниями о „гении христианства“ Шатобриана. По Шатобриану, в истинной религии поэзия может черпать для себя несравненно больше материала, чем в религиях языческих. И Ортолан обращает внимание, что новая астрономия помогла Клопштоку и Шатобриану рисовать более величественные религиозные картины, чем какие дал Дант, хотя сила соображения последнего неизмеримо превосходит силу первых.

Во второй части Ортолан исследует взаимоотношение христианских догматов и нового понимания вселенной. Прежде всего он разбирает гипотезу многочисленности обитаемых миров. Он показывает, что действительная наука доселе не открыла ни одного мира, который необходимо должно бы было признать обитаемым, но что относительно многих миров она доказала, что они не могут быть обитаемы, так как не удовлетворяют условиям, которые необходимы для поддержания жизни. Священное Писание, по мнению Ортолана, равно как и отцы церкви более учат, что число обитателей земли весьма ничтожно по сравнению с числом всех разумных существ, чем отрицают населённость миров, существующих в небесном пространстве. Но почему, если существует много обитаемых миров, Спаситель воплотился на земле и не связаны ли какой-либо нравственной связью обитатели различных миров между собой подобно тому, как миры

—316—

связаны притяжением? Ортолан пытается дать ответ и на эти вопросы. Последнюю главу (третью) он посвящает рассуждению о физическом мире и эсхатологических доктринах. Сначала рассматривает учения о конце мира авторов враждебных церкви – Жана Рейнара, Луи Фигье и Камилля Фламмариона, затем эсхатологические воззрения католических авторов – Гратри, Шабати и Делестра и наконец устанавливает свой тезис: omnia propter electos. Свою книгу Ортолан заканчивает заключением, в котором выражает сильнейшее желание, чтобы неверующие обратились к Богу.

Не всё в книге Ортолана представляет одинаковый интерес с православно-апологетической точки зрения. Заблуждения схоластиков, влияние космологических представлений на поэтические произведения, всё это – интересное само по себе и важное во многих отношениях – мало касается вопроса о взаимоотношениях действительных и идеальных – астрономии и богословия. Мы передадим из книги Ортолана содержание лишь того, что имеет прямое отношение к этому вопросу и затем постараемся произвести оценку его суждений. В его книге содержится много ценного и недаром парижский богословский факультет присудил за неё премию, но многие утверждения книги нам представляются сомнительными и даже прямо не верными. Начнём с изложения книги.

I. Влияние геоцентрической космологии на толкование Библии и на учение св. отцов и учителей церкви

Бог, призывающий к себе человечество, не учит людей наукам о мире. Он „вложил мир в сердце их“ – mundum tradidit disputationi eorum (Еккл.3:11). Единственная цель откровений, которые сообщались Моисею и другим священным писателям, облегчить нам дорогу к небу, Бог желает сделать нас святыми, а не учёными. Знание истин физических необходимо для достижения спасения, знание души несравненно более важно. Но история учит нас, что человечество, предоставленное собственным силам, – обыкновенно игнорировало то, что для него было

—317—

наиболее важно. Между тем нужно, чтобы все люди – великие и малые, богатые и бедные – могли легко узнавать истину о своём происхождении, назначении и о средствах для достижения той цели, для которой Создатель поселил их на земле. Все эти истины Бог возвестил людям в откровении. Но если такова цель откровения, то, очевидно, очень рискованно на основании его построить астрономическую систему или искать в нём решения научных вопросов. По поводу такого взгляда неверующие учёные замечают, что он представляет собой уступку новой науке, что до XIX столетия христианские апологеты не говорили таким языком и что они говорят теперь так, потому что боятся борьбы с наукой – борьбы, из которой не рассчитывают выйти победителями. Но такое утверждение учёных и неверно, и неосновательно. Оно неверно: уже в половине XII столетия Пётр Ломбард – magister sententiarum – говорил, что откровение не имеет целью дать человеку знание вещей естественных, но дать ему знание о душе, которое он потерял вследствие греха (11 Distinct. 23. In scriptura divina de huius modi non eruditur (homo), sed de scientia animae quam peccando amisit). Подобное же высказывал в XIII столетии Фома Аквинский, когда указывал на опасность, являющуюся при обращении к Священному Писанию за решением научных вопросов (1 q. 70, Art. 1, ad. 3). Это утверждение и неосновательно: научные возражения, направлявшиеся против Библии, или решены в благоприятном для Библии смысле, или ждут своего решения, нисколько не заключая в себе сокрушающей силы. Опыт показывает, что чем более развивается наука, тем яснее выступают величие и истинность библейских повествований.

Несомненно, что, возвещая главным образом истины сверхъестественные, Библия говорит и об истинах естественных и то, что она говорит о них, несомненно истинно. Эти истины, по выражению богословов, являются случайно откровенными (revelata per accideus et propter alia). но они – истины и не могут стоять в противоречии с наукой. Две причины порождают столкновение науки и откровения: самоуверенность полуучёных, выдающих гипотезы за непререкаемые декреты науки, и неблагоразумие

—318—

комментаторов, свои рискованные толкования Священного Писания выдающих за голос самого откровения.

Истин, касающихся природы в откровении в общем немного, особенно если сравнить их число с истинами, говорящими о нравственности и вере. Священный писатель, говоря об истинах естественных, обыкновенно только касается их или делает о них самые общие замечания, при этом не должно забывать, что он имеет в виду не одних учёных читателей, но весь род человеческий и поэтому не может пользоваться научными терминами, но принуждён употреблять выражения понятные для всех. Богодухновенным писателям открывались не слова, но мысли, которые они выражали языком своего времени. Чем больше развивается научное знание, тем больше является возможности правильно понимать мысли Писания. Такое значение науки для экзегезиса во все времена признавали отцы церкви. Так наукой своего времени пользовался св. Василий Великий для написания шестоднева, так смотрел на дело и блаженный Августин.

Неверующие наших дней пользуются наукой не для объяснения Писания, но для доказательства того, что оно не богодухновенно. Писание, говорят они, утверждает, что земля находится в центре вселенной, что солнце и луна – её ничтожные спутники, звёзды – маленькие блестящие точки, прикреплённые к небесному своду – твёрдому и прозрачному, как кристалл. Без сомнения, если бы Писание утверждало эти положения, то его нельзя бы было признать богодухновенным? Но утверждает ли оно их? Предполагая это, не принимают ли метафоры за точные выражения? Прежде всего независимо от вопроса о богодухновенности можно ли допустить, что Моисей не обладал никакими научными познаниями и держался столь грубых заблуждений? На это должно ответить отрицательным образом. По мнению учёных, имеющих своей целью лишь исследование истины, а вовсе не защиту веры, египтяне обладали обширными познаниями в области физики, химии и астрономии. Об этом свидетельствует сохранившиеся от них их гигантские создания. Прежде всего пирамиды. Они поражают нас более, как геометрические построения, чем как произведения искусства. Тщательное изучение

—319—

самой колоссальной из пирамид открыло удивительное соотношение между её измерениями и различными астрономическими величинами. По-видимому египтяне знали солнечный параллакс почти так же точно, как и мы, они определили расстояние земли от солнца – эту единицу астрономических измерений – и полученные величины они воспроизвели в величайшем из каменных монументов воздвигнутых доселе гением человеческим. Замечательно отношение между весом земли и этой пирамиды точно так же, как замечательны в ней соотношения между измерениями других частей. Для объяснения их необходимо предположить, что египтяне обладали чрезвычайно обширными познаниями в физических науках. Нужно полагать, что они были знакомы с гелиоцентрической системой. Но Моисей, живший в эпоху наибольшего развития египетской культуры и воспитанный при дворе Фараона, конечно, изучил все науки своего времени и уже поэтому он не мог разделять тех заблуждений, которые ему приписывают неверующие наших дней. Но главным образом он не мог предать их письмени, потому что был органом Божиим, и действительно в написанных им книгах Священного Писания и нет этих заблуждений.

Говорят, что Моисей придал преувеличенное значение земле, что он представлял её по сравнению с другими светилами несравненно большей и величественной. Но на самом деле в Библии вовсе не говорится, что земля имеет массу большую, чем звёзды или солнце, Моисей главным образом говорит о земле не потому, что она больше других светил не потому, что она жилище человека. Точно также Библия преимущественно описывает Палестину, как место обитания народа, хранившего истинную религию, хотя эта страна представляет собой чрезвычайно ничтожный уголок земного шара.

Несомненной научной истиной нашего времени является то, что земля шарообразна и изолирована в пространстве. Но эту истину неоспоримым образом утверждает Св. Писание. Так, в книге Иова находятся следующие замечательные слова: „Он распростёр север над пустотой, повесил землю ни на чём“ (Иов.26:7). Что нужно разу-

—320—

меть под этой пустотой иное кроме неизмеримой пустоты пространства? Что это за ничто, окружающее землю? Это таинственный эфир, вибрации которого производят свет, электричество, магнетизм и притяжение, создают связь между мирами, поддерживают их в пространстве, как атмосфера облака или как держатся корабли на поверхности вод. Псалмопевец восклицает: „Ты поставил землю на твёрдых основах... бездной, как одеянием, покрыл Ты её“ (10:3, 5:6). У пророка Исаии находятся слова: „Он распростёр небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатёр для жилья“ (Ис.40:22). Еврейское слово, переведённое выражением „тонкая ткань“ обозначает нечто такое, что по своей лёгкости почти не может быть воспринимаемо. Во всех этих обозначениях можно видеть указание на то, что теперь косит название эопра. Мысль, что земля держится в пространстве ни на чём, в приведённых текстах, равно как и во многих других, выражается столь ясно, что и древние комментаторы – Амвросий, Иероним, св. Иоанн Златоуст, Исидор и другие, толковали эти тексты также, как толкуем их и мы.

В Св. Писании утверждается не только то, что земля изолирована в пространстве, но и то, что она шарообразна. „В Библии часто встречается выражение круг земли“ (orbis terrae, gyrus terrae) и видно, что его издавна привыкли толковать, как обозначающее земной шар и ещё до Галилея землю рисовали шаром. Внимательно исследуемое Писание внушает мысль и о движении земли вокруг оси. Часто оно говорит о полюсах (крюках, основаниях) земли. Таково, напр., выражение: adhuc terram non fecerat et flumina et cardines orbis terrae (Притч.8:26, в русском переводе вместо cardines стоит выражение „начальные пылинки“). В другом месте говорится: „у Господа основания земли (по латыни: cardines terrae), и Он утвердит на них вселенную“ (1Цар.2:8). Полюсы земли י מ ע י ק = cardo – основание) естественно предполагают собой вращение вокруг оси, проходящей через них. Но древние комментаторы под влиянием геоцентрической космологии придавали совсем другой смысл приведённым выражениям Писания. Они не могли усвоить

—321—

себе представления о полюсах земных в точном смысле этого слова, они создали учение о полюсах неба, вокруг которых вращается небесный свод (северный полюс – Полярная звезда). Таким образом, не Библия препятствовала им правильно представлять вещи, но жалкое состояние науки мешало правильному пониманию смысла Библии. Наука древности заставляла их утверждать землю на непоколебимом основании, искать опоры для его опоры, вращать вокруг земли небесный свод и т. д.

Но великие умы, отличительным свойством которых является способность видеть больше и дальше, чем их современники, умели избежать многих из этих заблуждений. Великие отцы церкви в своих толкованиях на Священное Писание поражают своим прозрением будущих научных истин. „Земля, говорит св. Василий Великий, пространство которой столь обширно и вес столь тяжёл, утверждается только на самой себе“¹⁹⁹². „Ненужно удивляться тому, что она не требует никакой поддержки, она в силу собственного своего веса занимает то место, на котором находится. Было бы противно её природе падать к низу, и для неё так же трудно опуститься, как и подняться“¹⁹⁹³. Учёный святитель, оставаясь последовательным самому себе, учит далее, что воды, которыми в начале земля была окружена совершенно, не текут к тем частям земли, которые мы называем более низкими, но остаются в равновесии на основании того же самого закона, по которому и земля держится в пустоте¹⁹⁹⁴. Вслед за св. Василием идёт Амвросий Медиоланский. В своём Шестодневе высказав, что земля постоянно поддерживается всемогуществом Божиим, вызвавшим её из ничтожества, он приводит текст Иова: Бог „повесил землю ни на чём“¹⁹⁹⁵. Его знаменитый ученик – блаженный Августин высказывает туже истину в таких выражениях, которые, по-видимому, намекают на движение на-

—322—

шей планеты. „Земля, говорит он, утверждается в равновесии (se balance) в пространстве“¹⁹⁹⁶.Точно также блаженный Иероним, обращаясь к нам, которые колебались допустить всеобщее воскресение людей, восклицал: „неужели вы думаете, что для Бога труднее дать жизнь неодушевлённой плоти, чем повесить в пустоте неизмеримую массу земли и удерживать её в равновесии с окружающими её водами¹⁹⁹⁷“? Тоже самое повторяет Исидор. Точно также у Бэды Достопочтенного встречается, что земля не может ни падать к низу, ни подниматься к верху¹⁹⁹⁸. Это повторяют и многие другие авторы древности.

Встречаются у них и указания на сферичность земли. Так блаж. Августин в своих толкованиях на книгу Бытия говорит: „когда солнце исчезает из наших глаз, оно освещает другие части земли, для которых светит день в то время, когда нас окружает тьма“¹⁹⁹⁹. Августин не выразился бы так, если бы считал землю плоской, потому что по этой гипотезе солнце заходило в одно время для всех частей земли и в одно время всходило для всех них. Ещё раньше Августина Ориген признавал, что кроме северного полушария земля обитаема и по ту сторону океана²⁰⁰⁰, куда, тогда полагали, невозможно проникнуть. Достопочтенный Бэда ясен ещё более. Он доказывает, что земля имеет вид сферы, несмотря на существование холмов и долин, избороздивших её поверхность. Это открывается, по его разъяснению, из того факта, что созвездия, расположенные близ зенита, приближаются к горизонту или удаляются от него, смотря по тому, в каком направлении зрители двигаются от одной широты к другой. Бэда делит земной шар на пять поясов и доказывает, что страны соседние с антарктическим полюсом точно так же, как и страны северные, необитаемы по причине сурового холода. Довольно

—323—

ясно он раскрывает, почему зимой в северном полушарии дни короче и ночи длиннее, между тем как в южном полушарии происходит в это время дело наоборот²⁰⁰¹.

Неверующие учёные нашего времени отрицают, что богословы первых веков представляли землю имеющей сферическую форму. Так, Гюнтер в своей истории математической и физической географии утверждает, что Лактанций, бл. Августин и другие представляли землю плоской поверхностью, на которую опирался кристаллический небесный свод. Гюнтер восхваляет зальцбургского епископа VIII-го в. Вергилия, который выступил против Бонифация и папы Захарии в защиту существования антиподов. Мнение Вергилия было осуждено папой. Но учёные, осуждающие это осуждение, очевидно, не понимают его смысла. Вопросы о сферичности земли и об антиподах – два различные вопроса. Признавая во имя научных данных сферичность земли, богословы во имя догматических соображений отрицали существование антиподов. Философы и учёные того времени представляли, что известные в то время земли были окружены океаном, который безусловно непереходим. За этим океаном должны были быть другие земли, обитатели которых по отношению к жителям берегов средиземного моря являлись антиподами. Богословы отрицали существование этих людей антиподов на том основании, что все люди имеют общее происхождение от Адама, и людей происшедших не от Адама нет. Мысль язычников легко мирилась с гипотезой автохвонности антиподов, богословы безусловно отрицали эту мысль. Таким образом, сущность спора об антиподах была догматической, а не географической.

Два духовных писателя на востоке отрицали сферичность земли: египетский монах Козьма Индикоплевст, современник Юстиниана (в сочинении Χριστιανιϰὴ τοπογραφία), и епископ Севериан де-Габал, современник св. Златоуста, интриговавший в Константинополе против последнего. По представлению Козьмы Индикоплевста, земля имеет вид плоского четырехугольника, длина которого (на-

—324—

правляющаяся с востока к западу) вдвое более его ширины (с севера к югу). Со всех сторон земля окружена высокими стенами, поднимающимися сначала вертикально, потом сгибающимися полукругом для того, чтобы поддерживать неизмеримый небесный свод. Твердь подобная потолку соединяла стены у основания свода и таким образом создавала два отделения: низшее, где живём мы, и высшее – для избранных. Перемены дня и ночи, затмения луны и другие астрономические явления Козьма объяснял существованием на севере высокой горы, вершина которой исчезает в облаках и вокруг которой вращалось солнце. На вопрос, почему смелые путешественники в своих отдалённых плаваниях никогда не достигали тех высоких стен, о которых говорит Козьма, Козьма отвечал, что обитаемая земля, как остров, окружена океаном, который непереходим и за которым находятся иные земли, поддерживающие стены, на которых утверждается небесный свод. Теорию сферичности земли Козьма отвергал тем, что, если её допустить, то тогда люди в некоторых странах должны ходить головой книзу и ногами кверху, тогда дождь падал бы не так, как он падает теперь и т. д. Свои географические представления он оправдывал Священным Писанием. „Св. Павел учит нас, говорил он, что скиния, построенная Моисеем в пустыне, была образом мира; но скиния была четыреугольная, следовательно и земля, и небо не имеют сферической формы“. Взгляды Козьмы, надо полагать, образовались под влиянием взглядов Севериана и под впечатлениями, вынесенными из собственных путешествий (прежде, чем стать монахом, Козьма был купцом и совершал отдалённые путешествия на восток, между прочим, в Индию, отчего он и получил своё прозвище).

Но ни Козьма, ни Севериан никогда не пользовались авторитетом, как церковные писатели. У великих же авторитетов церкви совершенно не встречается тех странных мнений, которые защищали египетский монах и константинопольский епископ. Признавая землю сферической, отцы церкви никогда не считали небесный свод кристальным. Вот, что пишет, наприм., об этом св.

—325—

Василий Великий. „Словом твердь Писание желает обозначить предмет твёрдый и обладающий способностью сопротивления, подобный, напр., плотному воздуху, и имеющему способность удерживать более лёгкие пары. Несправедливо считать твердь подобной застывшей воде, кристаллу или какому иному драгоценному камню, твёрдому и прозрачному. Только детству свойственно так мыслить о небе и только у людей ограниченных можно встретить подобные представления“. Немного далее он говорит: „если бы Писание имело в виду словом твердь назвать предмет твёрдый, весомый и непроницаемый, то оно приложило бы его к земле; но вещества, находящиеся вверху, крайне легки и такового свойства, что наше чувство осязания не может воспринимать их, посему атмосфера и названа твердью по сравнению с веществами, находящимися над ней, почти невесомыми, разреженность которых превосходит всякое воображение“²⁰⁰².

Учёные, настаивающие на вере отцов церкви в кристаллический небесный свод, вместе с сим утверждают, что древние совершенно не знали о круговращении воды через воздух, не знали, что с поверхности рек, морей и озёр вода испаряется в воздух, разносится ветром и вообще атмосферическими потоками по всем направлениям и падает на землю в виде дождя и снега. Говорят, что древние представляли небесный свод содержащим неистощимые запасы снега, града и воды, расположенные в высших областях. Слова Василия В. совершенно разрушают это предположение. „Нагретые воды морей и рек, говорит он, поднимаются в воздух в виде многочисленных испарений, которые потом сгущаются под действием холода и разрешаются в дожди для оплодотворения полей“²⁰⁰³. Этот атмосферический процесс св. Василий поясняет примером котла, наполненного водой и нагреваемого на огне. Вода в таком котле испаряется и исчезает. Точно также св. Василий ссылается на приёмы, употребляемые мореплавателями для того, чтобы сделать воду годной для питья. Древние знали, что мор-

—326—

ская вода, испаряясь, теряет ту соль, которую содержит.

Амвросий Медиоланский, следующий шаг за шагом за св. Василием, повторяет тоже самое учение в третьей книге своего шестоднева, где говорит о тверди разделяющей воды. Также рассуждает св. Кирилл Александрийский. Он говорит, что пары, сгущаясь, образуют плотные облака и что они представляют собой в воздушных высотах неистощимые запасы воздуха. Исидор Севильский детально описывает процесс испарения вод и преобразование их в дождь, этим он объясняет, почему океан, в который текут все реки, не переполняется. Ту же самую мысль не менее ясно выражает Бэда Достопочтенный. „Испарение, говорит он, есть причина, почему море не увеличивает количества своих вод, хотя оно принимает в себя воды всех рек континента, точно также море остаётся горьким, потому что испарение не извлекает из него соли“²⁰⁰⁴. Эти рассуждения церковных писателей прекрасно комментируют слова Библии: „все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь опять“ (Еккл.1:7).

Приведённые выдержки из произведений отцов и учителей церкви показывают, что по многим вопросам космографии они держались тех же воззрений, которых держится и ныне весь образованный мир. Более подробное изучение их творений ещё более подтверждает эту мысль. Это изучение открывает, что они знали, что луна светит заимствованным светом, что её блеск определяется её отношением к солнцу, что от солнца зависят её фазы и что она производит явление приливов²⁰⁰⁵. Они знали, что звёзды и днём находятся над нашими головами, и что только ослепляющий блеск солнца мешает их видеть, но при затмении солнца они являются (об этом говорят Исидор, Иероним, Бэда). Они знали, что

—327—

свет может быть отделяем от теплоты (холодный свет и тёмная теплота), что земля по сравнению с небом только ничтожная песчинка, и что луна и солнце суть светила великие не по их сравнительным размерам, но по их значению для земли (Амвросий, Иероним, Августин).

Отцы церкви не игнорировали учений древних философов, они знали их предположения о мире, земле, её движении вокруг солнца, но в своих толкованиях св. Писания и в изложении христианского учения они предпочитали руководиться Птоломеем, хотя они никогда в своих произведениях не представляли неподвижность земли, как истину доказанную откровением. Им только казалось, что представление об этой неподвижности хорошо согласуется с учением священных книг, и они раз- сматривали последние сквозь призму птоломеевской системы. Но на их понимание догматов эта система не имела никакого влияния, она сказывалась в их представлениях частных обстоятельств, относящихся к догматам, но не в их взглядах на догматы. О догмате искупления человечества они учили так же и исповедовали его таким же образом, как и мы. Откровение учит, что Слово Божие воплотилось для спасения рода человеческого. Бог соединился с человеком для того, чтобы поднять его до Себя. Воплощение произошло на земле. Размеры земли, вопросы о вращении земли около оси или движении её вокруг солнца, очевидно, имеют менее чем второстепенное значение в деле понимания этой тайны. Искупление, это – таинственная драма, скорбная, ужасная и утешительная, одновременно являющая нам бесконечное правосудие Божие и Его неизреченное милосердие. Земля и небо, это – сцена, на которой происходила драма. Неверное представление сцены может не препятствовать правильному пониманию драмы. Точно также неверное представление сцены не препятствовало отцам и учителям церкви правильно понимать, чем в конце концов кончится великая драма, называемая историей человечества, т. е. не препятствовало им так же, как и нам, признавать и исповедовать догматы о конце мира. Как и мы, они верили в конец мира, в существование неба и ада, верили во всеобщий суд и в то, что ему будут предшествовать знамения,

—328—

предсказанные в Евангелии. Они верили в воскресение плоти, в обновление земли и неба, в наступление вечного торжества избранных, в осуждение грешников на веки и веки. Но под влиянием геоцентрической теории и ещё некоторых обстоятельств они могли иначе, чем мы, представлять положение ада, рая, могли иначе судить о времени наступления конца мира и о некоторых событиях, которые будут сопровождать эти великие проявления всемогущества Божия. Сторонники геоцентрической теории, отцы почти единодушно представляли ад в центре земли. Только очень немногие из них не держались этого воззрения. Точно также они представляли, что заключительный приговор над людьми будет произнесён верховным Судьёй в Иосафатовой долине, и тогда праведные поднимутся на небо, а земля откроет свои бездны, в которые падут осужденные в огонь вечный. Недалеко от ада предполагали существование области, в которой находились дети, умершие без крещения, и затем далее указывали область, которую некогда занимали души патриархов. Не имея никакого греха, который не был бы изглажен, они ожидали времени, когда двери рая откроются перед ними по заслугам Спасителя, и они вступят в область вечного блаженства. Так, подземные бездны, по представлению древних богословов, делились на области, где или горел карающий огонь, или, как в преддверии рая, мучительного огня не было. Не все богословы представляли себе одинаково топографию и взаимное расположение этих областей. Но это различие частностей. Важнее отметить другое. Во 1) отцы то, что они говорили о местоположении ада и его окрестных областях, никогда не выдавали за учение веры, во 2) такие богословы, как св. Василий В., бл. Августин, Григорий Великий, Иоанн Златоуст, Гуго де сен Виктор и другие признавали, что по этому вопросу нельзя сказать ничего верного и что совершенно безрассудно в ответ на него давать точные определения.

В первые века христианства было распространено убеждение, что день последнего суда недалёк, и св. ап. Павел написал два послания к Фессалоникийцам в разъяснение того, что день суда наступит неожиданно, и что предвестия его ещё не явились. Лактанций, св. Григорий,

—329—

св. Лев, св. Василий полагали, что мир уже достиг эпохи последних волнений, которые должны предшествовать его обновлению. Их приводили к этому заключению не гипотезы геоцентрического учения, но государственные несчастия, мятежи, многочисленные ереси, ужасные отступления, печальными свидетелями которых им пришлось быть. Их космологические воззрения естественно должны были вести их к буквальному пониманию слов Евангелия: „звезды спадут с неба, однако все они – за исключением Тертуллиана и может быть Оригена – принимали иное толкование этого текста. Они знали, что неподвижные звёзды больше земли, и потому пророчество об их падении истолковывали или в смысле их помрачения или в том, что на землю перед концом устремится многочисленнейший поток падающих звёзд или воспламенённых аэролитов. В древности все метеоры носили название звёзд. Предположение богословов о имеющем произойти в конце времён падении множества таких метеоров являлось вполне научным. И теперь учёные не без страха представляют себе встречу земли при её движении вместе с солнцем по направлению к созвездию Геркулеса с потоками метеоритов. Если миллионы таких метеоритов или падающих звёзд устремятся на земно, то может произойти пожар достаточный для уничтожения всего рода человеческого. Говоря о последнем пожаре, который, согласно словам ап. Петра, должен очистить всю землю огнём, св. отцы вообще допускали, что океан пламени не достигнет звёздного неба, но что он распространится только по нашей атмосфере и поднимется приблизительно на ту высоту, которой достигали некогда волны потопа, т. е. будет немного выше высочайших гор. Эти предположения важны тем, что они показывают, что отцы несмотря на то, что руководились геоцентрическою космологией, не полагали, что конец земли, называемый обыкновенно концом мира, будет вместе и концом вселенной. Они ожидали только обновления населяемой нами земли. Слова св. Писания о новом небе и новой земле, „на которых обитает правда“, они прилагали только к земному шару и непосредственно прилегающим к нему областям пространства. За всем тем они полагали, что после последнего

—330—

суда все движения на небе прекратятся. По этому вопросу можно не разделять их мнения. Современные богословы в виду безмерного множества светил и их движений, о которых не подозревали богословы прошедшего, вообще думают, что миры будут существовать и после обновления земли. Может быть для телесных очей избранных они будут служить к возобновлению удивления пред премудростью, могуществом и величием Бога, непосредственно созерцать Которого может только душа. Как бы то ни было, однако патристическая гипотеза об абсолютном покое небесных тел в течение вечности не имеет ничего противоречащего ей в современной науке. Звёздные системы в будущем должны разрушаться, последовательно, одни за другими. Наука предвидит эпоху, правда, отдалённую, но неизбежную, когда все звёзды станут только космической материей – совершенно подобной первоначальной туманности, из которой они образовались. Предназначена ли эта эпоха Богом для полного обновления вселенной? Св. отцы не рассматривали вопрос с этой точки зрения и в их произведениях бесполезно искать на него ответа. Сами учёные руководятся в нём только простыми догадками, потому что это обновление, как и первое создание существ зависит только от свободной воли Божией.

Св. отцы вообще полагали, что пожар земли, её очищение карающим огнём и наконец обновление совершатся в незначительный период времени подобно тому, как и образование мира, по их представлению, совершилось всего в течение шести дней. Современные богословы процесс миротворения представляют себе иным образом. Для них дни творения – эпохи, продолжительность которых неизвестна точно, но которая во всяком случае не могла быть незначительной. Нельзя ли сделать подобного предположения и о конце мира. Наука не имеет ничего возразить против этого. В своих вычислениях она постоянно употребляет баснословно громадные цифры. Она намечает тысячи лет до того времени, когда земля охладится совершенно и станет необитаемой. Без сомнения Богу не нужно ждать этого момента, чтобы призвать на суд человечество, но Он может призвать его на суд и много времени

—331—

спустя. Может быть после последнего дыхания, испущенного последним обитателем земли, она – пустынная и безотрадная – в течение веков будет двигаться по неизмеримым пространствам, как холодная гробница, до часа назначенного для общего воскресения тел и для её обновления. Священное Писание не указывает, что события, предвещаемые им, должны следовать одно за другим с короткими промежутками.

II. Гипотеза многочисленности обитаемых миров в её отношении к действительным данным науки и учению веры

Астрономическая теория, лишившая землю значения центрального светила и выяснившая, что размеры нашей планеты крайне ничтожны по сравнению с размерами других небесных тел, естественно должна была привести к мысли, что и обитатели земли не представляют собой высших и исключительных созданий во вселенной, что на других мирах могут жить иные разумные существа может быть несравненно более культурные, чем люди. Это предположение стали развивать и в настоящее время оно имеет многих горячих защитников. Особенно ревностно на многочисленности обитаемых миров настаивает Фламмарион. Поэты, говорит Фламмарион, одной силой своего воображения создали множество видов фантастических существ, не имеющих никакой реальности и живущих лишь в их душе, но конечно поэты менее могущественны, чем природа. Следовательно, звёзды обитаемы. Этот силлогизм является у Фламмариона главным аргументом, доказывающим обитаемость небесных миров. Исходя из него, он утверждает, что жизнь распространена во вселенной повсюду. Микроскоп открывает целый мир организмов в капле воды, тем более организмы должны существовать на громадных мирах. Но апеллируя к микроскопу, Фламмарион забывает о телескопе. Между тем телескоп даёт непоколебимые основания утверждать, что жизнь во вселенной распространена далеко не так широко, как это предполагает французский астроном. Для возникновения и поддержания жизни требуются условия,

—332—

которые далеко не всегда оказываются на лицо. Семена погибают, когда температура становится выше 50° (по Цельсию) или когда она опускается немного ниже нуля. Температура большей части небесных тел, несомненно, находится далеко вне этих пределов. Говорят, что на других мирах могут быть иные условия и иные формы жизни. Но это предположение не выдерживает решительно никакой критики. Атмосфера, вода, благоприятная температура, пища необходимы всем видам организмов и когда этих условий нет, нет и жизни. Напрасно говорят, что жизнь распространена повсюду. В полярных странах, на высоких горах, в пустынях жизнь отсутствует на земле. Обращаясь к геологическому прошлому нашей планеты, видим, что в прошедшем видов жизни на земле было несравненно меньше, и что раньше Лаврентиевской эпохи, когда температура на земле была значительно выше, жизни не существовала совсем. Земной шар совершенно необитаемый двигался в пространстве.

Несколько десятилетий тому назад ещё можно было говорит об обитаемости звёзд. Тогда в науке держалась гипотеза Гершелей и Арого, которые представляли, что солнце собственно есть тело тёмное, окружённое двумя оболочками – внешней светящейся и раскалённой и внутренней, имеющей для солнца значение экрана, пропускающего к нему лишь умеренное количество теплоты и света. При таком представлении можно было предполагать, что солнце обитаемо, и это предположение можно было распространять и на другие звёзды, считая их строение аналогичным строению солнца. Но спектральный анализ разрушил эту гипотезу. Несомненно, что солнце и звезды суть тела, находящиеся в раскалённом состоянии и температуру их нужно считать в миллионы градусов. При таких условиях материя там находится уже и не в газообразном состоянии, но в состоянии крайней диссоциации. Ни о какой жизни здесь не может быть и речи. Не может быть речи и о существовании жизни на туманностях или кометах, вещество на них крайне разрежено, химический состав их чрезвычайно прост. Остаётся ещё предположение, что на необитаемых ныне мирах жизнь возникнет в будущем. Солнце и другие звезды охладеют, покроются твёрдой

—333—

корой подобно, как ею покрыта земля, и тогда на них возникнет жизнь. Но и это предположение не может быть допущено. Для того, чтобы на солнце явились организмы, нужно не только, чтобы оно охладилось, по чтобы явился ещё как-нибудь источник, который посылал бы ему тепло и свет. Такого источника нет. Ближайшие звезды к солнцу суть α Центавра и 61-я созвездия Лебедя – первая отстоит от солнца на расстоянии восьми триллионов лье (расстояние это в 210000 раз больше среднего радиуса земной орбиты), другая находится на расстоянии 15 триллионов лье. Они не дадут солнцу ни тепла, ни света. Не явятся ни откуда тепло и свет и для других звёзд. Таким образом звёздные миры были и останутся безжизненными. Но если это так, то, значит, теория распространения жизни по всей вселенной оказывается совершенно несостоятельной. Материя, образующая звезды, представляет собой наибольшую часть всей материи вселенной (солнце в 700 раз больше всех тел своей системы), и эта наибольшая часть, оказывается, не носит в себе никакой жизни.

Можно ли предполагать существование жизни на спутниках звёзд – планетах? Вопрос этот нам возможно решать только по отношению к солнечной системе и нельзя сказать, чтобы наблюдения над планетами нашего мира предоставляли данные для положительного ответа. Ближе всего из тел солнечного мира к нам, находится наш спутник – Луна. На ней констатируют полное отсутствие атмосферы. Это доказывают многие явления, наблюдаемые на луне: резкость и абсолютная темнота теней лунных гор, мгновенное исчезновение и появление звёзд во время закрытия их луной, то обстоятельство, что края луны видны также отчётливо, как и средина её диска; наконец то, что спектр луны совершенно совпадает с спектром солнца. Точно также на луне нет и морей. День на нашем спутнике продолжается около 15 наших суток и столько же времени продолжается ночь. В течение дня температура поднимается выше температуры кипения воды и в течение ночи она опускается более, чем на сто градусов ниже нуля. От таких перемен температуры разрушаются даже скалы, тем менее конечно их могут выносить какие бы

—334—

то ни было организмы. Несомненно, что на поверхности луны в настоящее время нет жизни, некоторые говорят, что такая жизнь скрыта в её глубинах, во это – совершенно фантастическое, ничем не оправдываемое и много имеющее против себя предположение. Могла ли быть на луне жизнь в прошедшем? Гипотезы, предложенные относительно того, как она приобрела свой настоящий вид и своё настоящее движение (гипотеза Фая, объясняющая происхождение лунных гор и имеющихся в них углублений) устраняют возможность и этого предположения.

Ближайшей планетой к Земле является Венера не смотря на свой ослепительный блеск, на свою близость к солнцу и плотную атмосферу, она представляет не более благоприятных условий для обитаемости, чем и наш несчастный спутник. Большое наклонение её оси вращения (55°) сообщает крайне суровый характер её временам года. Умеренные климаты там неизвестны, потому что полярный круг ниспускается до 35° к экватору, и жаркий пояс в свою очередь поднимается на столько же градусов к полюсу. Тропические области проникают там в области ледниковые и наоборот. Перемены года происходят чрезвычайно быстро. Лета отличаются необыкновенным жаром, который не вынесли бы никакие обитатели наших экваториальных областей, и в течение зим там царствует холод более суровый, чем холод наших полярных стран. Быстрые смены жары и холодов должны производить на Венере непрерывные и страшные бури, с которыми совершенно несравнимы наши ураганы и смерчи. Но при таких условиях на Венере невозможна жизнь подобная земной.

За Венерой по направлению к солнцу следует Меркурий. Скиапарелли после восьмилетних исследований установил, что Меркурий обращается вокруг своей оси во столько же времени, во сколько и вокруг солнца (87 наших дней), т. е. что он обращён к солнцу всегда одной стороной. Значит, на одной стороне Меркурия вечный день, на другой – вечная ночь, на одной страшная жара, на другой – страшный холод. Но наука не знает организмов, которые могли бы существовать при температуре выше 100° или ниже 0°.

—335—

Из внешних планет (Меркурий и Венера находятся между солнцем и землёй, их орбиты находятся внутри земной орбиты, поэтому они называются внутренними, планеты, более отдалённые от солнца, чем земля, называются внешними) ближайшая к земле есть Марс. Во многих отношениях он похож на землю. Времена года у него такие же, как и на земле, наклонение оси к эклиптике почти тоже самое, продолжительность дней и ночей близко подходит к нашей, атмосфера существует несомненно. Но год на Марсе почти в два раза длиннее нашего. Вследствие большей отдалённости от солнца, чем земля, Марс получает от центрального светила лишь ⁴/₉ того тепла, которое получает наша планета. Будучи значительно меньше земли, Марс по теории должен быть значительно более охлаждён, чем она. Доселе недостаточно выяснена причина красной окраски его континентов. Некоторые учёные полагают, что это происходит от присутствия в почве в большом количестве одноокиси железа. Но если это так, то, значит, жизнь на Марсе абсолютно отсутствует: если бы на Марсе была растительность, то она перевела бы одноокись железа в двуокись, имеющую чёрную окраску. Но если нет растений, то нет и животных.

Далее за Марсом следуют астероиды – маленькие мирки, вес которых крайне ничтожен и которые крайне неустойчивы. Предположения, что они обитаемы, обыкновенно не делают даже самые ревностные сторонники теории многочисленности обитаемых миров. Но тем охотнее делают это предположение о двигающемся за астероидами Юпитере – самой большой планете солнечного мира. Он в тысячу двести раз больше земли. Но при такой громадной величине он имеет очень малую плотность, его плотность немного больше плотности воды или, говоря иначе, в пять раз менее плотности земли. Астрономы вообще полагают, что он ещё не отвердел и что если он представляет собой не вполне жидкое тело, то по крайней мере тестообразен. Многие заключают, что он досле ещё окружён жидкой полураскалённой массой. Но если это так, то, конечно, жизнь на нём невозможна в настоящем. Говорят, что она возможна в будущем. Юпи-

—336—

тер охладеет, покроется твёрдой корой и растениями, и вместе с тем по нему задвигаются животные. Но, говоря это, упускают из вида, что Юпитер отстоит от солнца в пять раз далее, чем земля, и что, следовательно, теплота, получаемая им чрезвычайно незначительна. Что же в таком случае может оживить его застывшую поверхность?

Планеты, находящиеся далее за Юпитером (Сатурн, Уран и Нептун) представляют также мало благоприятных условий для жизни, как и этот последний. Сатурн по своему объёму в 700 раз больше земли, но его масса отличается чрезвычайно ничтожной плотностью (меньшей, чем плотность воды) так, что большинство астрономов полагает, что он находится в состоянии газообразном. Но никто ещё не видал и не знает существ, для жизни которых довольно одной газообразной среды. Некоторые из сторонников многочисленности обитаемых миров говорят, что жители Сатурна должны наслаждаться великолепным видом восьми лун и колец Сатурна. К сожалению они упускают из вида, что этот великолепный вид навсегда скрыт от взоров сатурнианцев: Сатурн всегда покрыт густыми облаками, скрывающими от нас его поверхность, а от его проблематических жителей вид звёздного неба.

Говорить об обитаемости отдалённейших планет солнечной системы – Урана и Нептуна по меньшей мере странно. Их плотность так ничтожна, что астрономы вообще полагают, что они суть тела газообразные. Количество тепла, получаемого ими от солнца, вследствие их отдалённости, крайне ничтожно. Времена года на них крайне продолжительны (Уран обращается вокруг солнца в 84 земных года, Нептун – в 165).

Нептун – самая отдалённая планета солнечного мира и на всём протяжении от этого крайнего пункта системы до центрального светила мы встречаем благоприятные условия жизни лишь на одной земле. Но нужно удивляться этому; условия жизни сложны, многообразны и многие из них независимы одни от других. Удивительнее гораздо то, что это сложное и своеобразное сочетание условий всё-таки встречается, чем то, что оно встречается только один раз.

—337—

Но если и есть миры, на которых имеются все благоприятные условия для развития жизни, то следует ли отсюда, что на них и есть жизнь? На этот вопрос должно отвечать отрицательным образом. Жизнь не есть необходимое следствие сочетания молекул и комбинации атомов. Между существом живым и бытием мёртвым есть существенное различие, которого химия не может определить, потому что элементарный состав организма не изменяется после смерти. Есть принцип высший, чем материя, и материя – сама по себе одна – никогда не произведёт жизни. Вот, почему недостаточно того, что астрономия нам покажет миры, на которых осуществлены все климатические и метеорологические условия нужны для жизни, чтобы признать эти миры обитаемыми. Они всё-таки будут необитаемы, если Творец не произнёс своего творческого „да будет“. Материя не производит жизни точно также, как мозговые функции не рождают мысли. Поэтому мы никогда не узнаем, живут ли на звёздах – даже и способных к обитанию – существа разумные, если особое откровение не возвестит нам об этом, ибо долженствующее призвать их к жизни „да будет“ есть свободное деяние Всемогущего.

Но современная наука не знает не только обитаемых миров, но и миров способных к обитанию. Отсюда однако не следует, что их и не существует. Наука не может ни признавать, ни отрицать их существования. Не предрешает ли вопрос об обитаемости миров религия. Говорят, что догмат воплощения Сына Божия на земле не может быть согласован с учением о многочисленности обитаемых миров. Это утверждение должно признать несостоятельным. Бог воплотился между нами, это – истина. Но какое отношение имеет это воплощение к другим мирам, мы не знаем этого. Их обитатели, если они существуют, были ли созданы в том состоянии, которое Богословие называет состоянием чистой природы, или они были созданы с природой неповреждённой? Приготовляются ли они настоящею жизнью для мира сверхчувственного? Сохранили ли они первоначальную невинность или пали и в последнем случае Бог простил ли их и как? Открыта ли им тайна воплощения и вменены ли им плоды великой голгофской жертвы? Или они остав-

—338—

лены без надежды на прощение жертвами Божественного правосудия всё равно, как павшие ангелы? Ни одного из этих вопросов человек никогда не решит своими силами. Астрономия никогда не даст на них ответа, откровение молчит о них, Высочайший сохраняет их в тайне. Когда явится свет будущего века, когда мы будем созерцать Бога лицом к лицу, когда истина без покровов явится нашей восхищённой душе, тогда пред вами откроются эти тайны.

Ну а теперь? Нельзя ли найти в св. Писании и предании каких-нибудь указаний на это учение о многочисленности обитаемых миров, которое так волнует умы в нашу эпоху? Конечно, мы не претендуем на то, чтобы утверждать, что об этой многочисленности учит Евангелие, но мы склонны думать, что многие страницы богодухновенного текста хорошо согласуются с ней. Господь сказал: „есть у меня и другие овцы, которые не сего двора; и тех надлежит мне привести: и они услышат голос мой, и будет одно стадо и один Пастырь“ (Ин.10:16). Древний экзегезис прилагал эти слова к призванию язычников, которые должны были соединиться с оставшимися в церкви иудеями; но новые богословы применяют их к населению звёзд, для которых, равно как и для земли, Христос является царём. Воплотившееся Слово сравнивается с добрым пастырем, который для того, чтобы спасти заблудившуюся овцу, оставляет прочих девяносто девять на горах, отправляется за несчастной заблудившеюся и, когда наконец находит её, берёт её к себе на плечи, чтобы избавить от трудностей обратного пути. „Так, сказал об этом Господь, на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии“ (Лк.15:7. Ср. предыд. и Мф.18:12). Папа Григорий понимал под девяносто девятью овцами покинутыми на горах ради спасения одной бесчисленное множество ангелов, которые не имели нужды в искуплении, потому что пребыли в благодати. Сын Божий оставляет их на их вечных высотах и нисходят в эту долину скорбей, чтобы найти здесь человечество, заблудившееся на пути к погибели. Он берёт

—339—

его на свои плечи через воплощение и возводит его на небо через свою кровавую жертву и славное вознесение. Это объяснение прекрасно, но нельзя ли так же, как делает это современная апологетика, понимать под девяносто-девятью овцами все звёздные человечества, для которых Божественное Слово не воплощалось, может быть потому что они не пали. Но оно снизошло на нашу бедную землю – этот незаметный шар, затерявшийся в неизмеримом пространстве для того, чтобы влить новую кровь в вены несчастного потомства Адама.

Господь говорит ещё: „в доме отца Моего обителей много“ (Ин.14:2). Имел ли Он сказать этим, как верили древние, только то, что избранные на небе будут иметь различные степени славы сообразно с степенью заслуг каждого из них? Или он желал нам внушить, что эта земля, которую Он имел оставить, чтобы взойти ко Отцу, есть только одно из многочисленных жилищ созданных Богом для разумных существ призванных к жизни, хвалебные песни которых во славу Высочайшего звучат на тысячах миров, вращающихся вокруг отдалённейших солнц. Точно также, когда св. Павел на своём блестящем языке учит нас, что Богу Отцу угодно всё восстановить во Иисусе Христе, не только то, что земле, но и то, что на небесах (Еф.1:10, Кол.1:20), не хочет ли он показать нам, что благодеяния искупления, совершавшегося здесь внизу, может быть распространятся далеко за пределы нашего маленького мира?

Мы не настаиваем на том, что приведённые тексты – несомненно – содержат указания на многочисленность обитаемых миров. Мы не утверждаем этого. Но мы думаем, что если бы справедливость учения об этой многочисленности была когда-нибудь действительно доказана, то, не представляя собой ничего противного вере и откровению, это учение дало бы полную возможность истолковать приведённые тексты в представленном широком смысле.

Не оказалось бы учение о многочисленности обитаемых миров в несогласии и с духом и буквой святоотеческих писаний. Во многих из них говорится, что кроме хоров ангельских, о которых учит св. Писание, существуют ещё небеса других созданий, о которых Писание

—340—

не говорит ничего и само имя которых нам неизвестно, хотя число их неизмеримо. Так у св. Иоанна Златоуста в одной из его бесед говорится: „ангелы, архангелы, престолы, начала, власти и господства – не единственные обитатели небес, кроме них существуют ещё неисчислимые нации, имя которых нам неизвестно“ (ὦν οὐδὲ τα ὀνόματα ισμεν)²⁰⁰⁶. Он высказывает этот взгляд во многих местах своих творений. Тоже самое говорят Феодорит (в толковании на послание к Ефесянам), Феофилакт, Ориген и Дионисий Ареопагит. Многие из других церковных писателей держались того же мнения. Все они держались убеждения, что ангельское воинство не ограничивается девятью известными кругами. Многие из них, несомненно, были убеждены, что ангелы не были духами, безусловно лишёнными материального начала, и что они имели тело только более тонкое, чем наше. Но, конечно, их словам нельзя придавать того значения, что они думали, что предполагаемые ими разумные существа жили на звёздах. Нужно полагать, что они считали их ангелами и помещали вместе с последними. Но вот что замечательно. Св. Василий В., перечисляя существа, которые могли жить до образования нашего мира, говорит не об одних только ангелах и всем небесном воинстве, но ещё и о иных разумных созданиях, которые может быть жили в свете и блаженстве²⁰⁰⁷. Ориген выражается ещё более ясно. Он прямо говорит в πεϱὶ ἀρχῶν о множестве обитаемых миров. Только он не считает их совместно существующими, а предполагает, что Бог творил их последовательно: один после уничтожения другого. Он держался этого мнения, потому что думал, что нельзя представить творца без тварей, и он, очевидно, был убеждён, что мысль о последовательном возникновении и уничтожении миров не стоит ни в каком противоречии с догматом искупления.

Но он держался ещё и другого, представляющегося в

—341—

настоящее время крайне странным, учения. Он считал звёзды живыми, одушевлёнными существами. Он следовал в этом „Тимею“ Платона, и в его творениях мы часто встречаем рассуждения о душе солнца и звёзд. Он спрашивает – разумны ли их души, существовали ли они ранее тех блестящих сфер, с которыми соединились теперь, способны ли они грешить, умер ли Сын Божий и за них и что станет с ними в день последнего суда²⁰⁰⁸? Церковная литература первых веков показывает, что эти вопросы занимали не его одного. Бл. Августин их часто повторяет в своих творениях. В своём „буквальном толковании кн. Бытия“ он ещё не решается высказать относительно их окончательное суждение и обещает сделать это в дальнейших комментариях на писание. В ХIII книге своего сочинения „о царстве Божием“ (гл. 16, № 2) он по-видимому склоняется к отрицательному ответу, но в „Энхиридионе“ (Enchiridion, сар. 58) он говорит следующее: я не знаю, чем различаются ангелы, архангелы, господства и силы, я не знаю также, „нужно ли помещать в их ряд небесные духи – солнце, луну и звёзды“. Исидор Севильский в вопросах об одушевлённости звёзд склонялся к положительному ответу. Но замечательно, что, давая на вопрос и положительные и отрицательные ответы, церковные писатели никогда не говорили, что то или другое решение его стоит в противоречии с учением веры. Они допускали распространение жизни во вселенной гораздо более в широких размерах, чем современные учёные, говорящие, что во вселенной всюду царствует жизнь, и однако они не находили в откровении ничего несогласного с их мнениями, и Церковь не осуждает их взглядов.

Отцы и учители Церкви, полагая вообще, что число обитателей земли чрезвычайно ничтожно по сравнению с числом всех обитателей неба, никогда не затруднялись вопросом, почему же Сын Божий воплотился на земле? Но современным мыслителям представляется, что мысль о

—342—

ничтожности земли не может быть согласована с учением, что Сам Сын Божий родился, жил и страдал на этой ничтожной песчинке мира. Они обнаруживают этим, что имеют чрезвычайно недостойное понятие о Божестве. Догмат воплощения не заключает в себе мысли, что Бог стал Богом лишь для одного человека. Откровение учит нас, что существуют бесчисленные мириады разумных созданий, блаженных духов, которым Бог открывается неизреченным образом, допуская их до блаженного восхищения Его созерцанием. Обитателям нашей земли Бог явил такие свидетельства Своей благости и любви, о возможности или вероятности которых наш слабый разум не осмеливался и помыслить. Если другие небесные шары точно также представляют собой жилища для интеллектуальной жизни, в ч`м бы хотело убедить нас наше сердце, то Бог мог проявить на них Своё милосердие, Свою благость, Свою любовь бесконечно разнообразными способами, которых наше воображение не может представить. Если деятельность Его в мире физическом превосходит все наши вычисления, то бездны Его сердца не менее неизмеримы, они заключают в себе глубочайшие тайны и неистощимые богатства непостижимой любви.

Бесконечно великое может проявиться в бесконечно малом. Бесконечные милосердие, правосудие и любовь Божии проявились в воплощении на земле Сына Божия. Кто знает – может быть жители других миров имеют откровение об этой тайне воплощения, и наша маленькая земля вследствие этого не кажется уже им ничтожной. Может быть голгофская жертва принесла богатые плоды и для них? Нет ничего неразумного в таком предположении. Мы видим, что между всеми мирами существует физическая связь. Они связаны взаимным притяжением. Но может быть между обитателями миров есть ещё связь нравственная. Тогда всякий нравственный факт, где бы он ни совершился, имеет значение для всех разумно-нравственных существ вселенной, и плоды голгофской жертвы могут быть бесконечно велики не для одних ничтожных обитателей ничтожной планеты, но и для высоко-разумных жителей каких-либо великих миров.

(Окончание следует).

С. Глаголев

—273—

1845 г.

совет полезнее. Академия может принести ещё более забот и беспокойств, расстроить совершенно ваше слабое здоровье, а польза за горами: – там учёности много и премного и без нас грешных. Хорошо держаться и на своём месте, но трудно и мудрено в нынешний коловратный век с сих лет и в городе. Вы каждый день, на каждом шагу должны сражаться, не говорю с духами злобы поднебесной, но с пресмыкающимися тварями – клеветниками братии нашей. Притом и сам мир сей не есть ли уда, уловляющая приманкой благ и удовольствий не только грешников, даже праведников! Бывают такие случаи, что без намерения попадёшься в сети и понапрасну получишь укоризну. Тогда мирского мученика увенчают не лаврами, а венцом терновым. По моему мнению, не лучше ли оставить мир, доколе не очень с миром подружились; посвятить себя на служение Богу, доколе дух ваш бодр, страсти смирны, телесные силы здравы.

Вы устрашаетесь праздной монастырской жизни, жизни среди убогой по всем отношениям братии, как случается видеть в наших обыкновенных монастырях. Нельзя сказать, чтоб и в обыкновенных монастырях не было занятий, особенно для любящих трудолюбие. Кроме хождения к службам церковным и трудов монастырских много остаётся времени на духовные упражнения. Здесь-то в уединённой келии и предаться Богомыслию и молитве; здесь-то, кажется, и духовная Академия, наставником в оной Дух Святой, а собеседники Ангелы. Ныне потому братия по всем отношениям убога, что каждый входит, в монастырь или по неволе, или по необходимости, подобно блудному сыну расточивши уже богатство и душевное, и телесное. Благо мужу от юности взять ярем Господень – и куда же богатому носить и раздавать свои сокровища, как не убогой братии? Не яснее ли горит светильник во мраке ночи? Так да просветится и ваш свет пред омрачённой братией; да видят ваши добрые дела и прославят Отца небесного. Конечно, и в монастырских обителях много водится насекомых, которые мыслят погасить светильник и налетают на оный: но лишь только прикоснутся к свету, погибают или делаются неспособными к большему полёту. Положим так же, и за

—274—

1845 г.

каменными стенами случаются такие происшествия, о коих, как вы пишете, не лет есть глоголати; но прикрываются завесой благоснисхождения: то не паче ли истинная добродетель уважена будет. Любопытно бы слышать о случившейся в Благовещенском вашем монастыре дивной истории, но это представляю вашей воле. Прекрасная и спасительная мысль положиться на Премудрого распорядителя судеб человеческих: но и сей Премудрый распорядитель без воли человека не хощет покорить во власть свою человека. Он верно покажет средства, куда надлежит более вам стремиться, но тогда-то и мир, и плоть и сатана на нас наведут раздумье, убаюкают волю нашу, и мы не еже хощем доброе творим, но еже не хощем злое, соделоваем. Поверьте не мне, претерпевшему почти вар и зной, но учителю языков. Никто о себе того сказать не может, что сказано о Богочеловеке: в мире бе, и мир Его не позна. Простите великодушно, что так заумничался. В кругу духовенства вашего много умнейших советников – я пишу по собственным чувствам и по искренней любви и состраданию к вам. Извините и на том, что долго не отвечал по многим обстоятельствам, надеясь при том, что не оскорбитесь, потому что и сами не скоро мне отписываете“.

В августе посетила Муром, во пути из Рязани в Нижний Новгород, учёная и любознательная русская путешественница, фрейлина Её Величества, О. Шишкина. Посещение такой важной особы было истинным событием для нас – обитателей мирного уездного городка. Г же Шишкиной, как придворной особе, оказаны были Муромскими властями всевозможные почести. Мне поручено было настоятелем собора встретить её в храме и объяснить ей наши достопримечательности. Я исполнил, как мог, это поручение. Всё, что я говорил знатной путешественнице, она записывала в свою памятную книжку. Спустя три года, именно в 1848-м году, г-жа Шишкина издала в 2-х частях свои заметки и воспоминания: но, к сожалению, в этих книгах о Муроме ничего не сказано. В заключении 2-й части своих заметок и воспоминаний (стр. 289) г-жа Шишкина пишет: „Я не успела привести в порядок остальные записки мои, и не знаю, удастся ли

—275—

1846 г.

мне когда-нибудь, исполнив это, также их напечатать“.

Между тем, в этой же заключительной главе описывает, хотя и очень кратко, своё двухдневное пребывание в Суздале, где она с любопытством рассматривала древнюю плащаницу, принадлежащую Покровскому женскому монастырю и огромное рукописное Евангелие, хранящееся в тамошнем соборе.

Января 25 дня получено было мной из Гориц от о. Василия Сапоровского письмо следующего содержания:

„За ваше письмо сколько приятное, столько любознательное приношу усердную благодарность. Хотя поздно-поздно, но приветствую вас с прошедшими праздниками Рождества и Богоявления Христова, равно с наступившим Новым годом. При сём сугубом обновлении времён – благодатном и естественном прилично пожелать вам духовного обновления, рождения в новую жизнь о Христе Иисусе и успехов во всех начинаниях и делах.

Верно вы оскорбились, что я до сих пор не отвечал на посланное письмо ваше от 18 сентября 1845 года. Это можно было видеть из письма вашего к нашему отцу диакону, в котором не удостоили меня и поклоном. Признаюсь, что были и такие обстоятельства, которые действительно не дозволяли побеседовать с вами о предстоящей участи вашей, но большей причиной послужило ваше снисхождение – не беспокоить меня много в рассуждении скорого ответа, а наш Филат тому и рад. Впрочем, чтоб такую долговременную спячку, или так сказать, безнамеренную неосторожность, равно и сделанный мною упрёк представать извинительными, мне вздумалось обратить оные в нравоучение и для вас, и для меня.

В деле спасения и исконный враг, и собственное сердце много предлагают сомнений, трудностей и предубеждений. Глаголющу Павлу о правде и о воздержании и суде, хотящем быти, пристращен быв Феликс, отвеща: ныне убо иди; время же получив, призову тя. Тоже самое сомнение и нас грешных заставляет не скоро расстаться с миром; доколе подумаю, подожду – будет время – удалиться в вертепы пустыни... Между тем открываются особенные случаи, являются лесные предметы, заводятся знакомства, мы делаемся равнодушными, привычка несколько

—276—

1846 г.

лелеет, потом усыпляет и, подобно неосторожным птицам, запутывает в тенётах мирских. В сём многомятежном и лукавом мире каких нет соблазнов; редкий или никакой праведник не может избегнуть грехопадений, один Богочеловек силен сказать: бех в мире и мир Мене не позна. Итак, не лучше ли поскорее из Содома мирского уползать в Сигор, а не задумываться? Вы сознаётесь, что мой совет из всех предлагаемых советов для вас кажется душеспасительным и беспристрастным; но к совершенной силе и убедительности недостаёт одного только – собственного опыта. Конечно, мне твёрдо неизвестны подвиги монашеской жизни, но я довольно испытал, как трудно и опасно юному вдовцу прожить до старости маститой не только в пышном городе, но и в нашем захолустье, особенно в нынешние времена. Вы не далеко живёте от монашествующих, слыхали и видали, каких подвигов требует жизнь монашеская.

Вы пишете, что вам советуют путём академическим достигать монашества. Мне кажется, вся наша жизнь не что иное есть, как академия. Что говорит мудрейший из царей? Приложивый разум, приложит болезнь – и не мудрися излише, да не когда изумишися. Высокоумие нередко и святейшие истины искажает, презренные же пороки облекает благовидной одеждой. Всякому, кольми паче монаху нужно образовать сердце, от сердца бо происходят помышления злая – и блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Посему-то и Спаситель говорит: „царствие Божие внутрь вас есть“.

Вас в сём случае восхищает мысль соделаться наставником других. Похвально намерение, но несколько неосновательно; – во-первых, потому, что само название монаха не того требует; во-вторых и потому, что на такую степень возводит нас Промысл Божий, а не философия. Буее Божие премудрее человек и Господь слепцов умудряет. Сколько светильников являлось в церкви из простых и безграмотных! При том ему же дано будет много, много и взыщется от него. Может быть вас подстрекает честолюбие, то и без академии можно достигнуть, когда угодно будет Господу, испытующему наши сердца и утробы, высокого сана и земных почестей.

—277—

1846 г.

В темноте ночи и малые светила ярко сияют, при свете лучезарного солнца меркнет луна.

Вы, наконец, говорите, что науки всегда были и, кажется, будут моей любимой стихией. Но, по мнению моему, монаху полезнее более молиться, нежели учиться. Молитва, по словам преподобного Нила, есть лучшее и чистое ума употребление. Якоже хлеб пища есть телеси и добродетель души, сице и уму духовная молитва пища есть. Аще Богослов еси, имаши молитися истинно: и аще истинно молитися, Богослов еси. Добротолюбие.

Достопочтеннейший друг! не сетуйте, что я слишком много заумничался, сам будучи невеждой – такой нашёл час. В кругу вашего духовенства много лучших советников, а всего лучше посоветуйтесь с вашим умом и сердцем, помолитесь Богу и усердно попросите, дабы Он всесильной благостью устроил будущую вашу участь, – Божие бо есть и хотети и деяти.

Прошу покорнейше удостоить хоть кратким ответом письмо моё“.

В ответ на это писал я от 3-го февраля:

„Назидательное письмо ваше, достопочтеннейший мой наставник и благожелатель, возбудило во мне много различных мыслей и чувствований.

Вы решительно советуете из Содома мирского скорее уползать в Сигор, а не задумываться? Опять с благодарностью повторяю вам, что этот совет ваш и душеспасителен и беспристрастен и основателен; в чём почти согласны и добрые мои советники (я разумею о. Протоиерея²⁰⁰⁹ и А. А.)²⁰¹⁰, которым, по просьбе их, читал я два последние ваши письма.

Сам по себе, в рассуждении предстоящей мне участи, я теперь как трость, ветром колеблемая, преклоняюсь то на ту, то на другую сторону. Впрочем, и при таком, поистине тяжёлом, состоянии духа, не опуская совершенно из виду того, что первее всего долженствует встретиться со мной, т. е. Академия, я заблагорассуждаю со всем вни-

—278—

1846 г.

манием присматриваться к обстоятельствам жизни, в коих с благоговением потщись услышать, что речёт о мне Господь и что есть воля Божия о мне благая и совершенная; а всего лучше буду молиться с царственным Псалмопевцем: Господи, скажи ми путь, в он же пойду.

Между тем, в ожидании сего горнего указания, почитаю неизлишним пользоваться и земными пособиями для устроения будущего моего жребия. Под этими пособиями я разумею и собственные соображения и убеждения людей добрых и благонамеренных.

Вы пишете, что вся наша жизнь не что иное, как Академия, и что полезнее более молиться, нежели много учиться, – всё это совершенно справедливо: но для чего же Бог вложил мне такое непреодолимое влечение к занятию книжному? С тех самых пор, как только я начал сознавать себя, книга была исключительным предметом моих занятий; а теперь обратилась в какую-то неизъяснимую потребность. Впрочем, признаюсь вам, мечты об Академии начинают охладевать во мне, частью от влияния ваших разумных советов, сильно подкрепляемых убеждениями о. Протоиерея, частью от собственного сознания слабости телесных сил, которые более и более, кажется, расстраиваются по причине встречающихся со мной более или менее неприятных обстоятельств. Думаю и рассуждаю, что поступить в Академию не слишком трудно; положим так же, что, судя по настоящему моему расположению к наукам, занятия академические не могут быть для меня в тягость (ибо где любовь и усердие, там препобеждается всякая трудность): но нельзя не согласиться с вами в том, что надлежащее занятие науками неминуемо должно сопровождайся большим или меньшим изнурением сил, и без того уже расстроенных, а с расстроенными силами куда годишься“?

На это послание достопочтенный о. Василий отвечал мне двадцать шестого марта:

„Громадное письмо ваше получил ещё на первой неделе св. поста, но отвечать собираюсь на шестой. Сия медленность происходила от разных разностей, а более от занятий приходских. По четвергам и пятницам утомляли

—279—

1846 г.

исповедники, коих каждую неделю собиралось до сотни, а в прочие дни – родины и покойники. В нашем краю свирепствовала повальная болезнь-сыпь или корь, которая посетила и вашу сестрицу Елисавету Петровну. Приношу чувствительнейшую благодарность за искренние и лестные, отношения ко мне, выраженные в письме вашем. Вы ко мне грешному такое делаете доверие и оказываете преданность совершенную, желая иметь себе непосредственным руководителем и собеседником, когда бы я сам поступил в монахи. Точно, и в монашестве одному без путеводителя подвизаться трудно и опасно, как видно из жизнеописаний святых угодников. Но дело в том состоит, что у меня более вашего имеется препятствий, при всём моем желании, посвятить себя на иноческое служение; кроме сирот, которых я по многим отношениям призирать и покоить обязан, беспокоит и связывает огромный дом; оный начинает ветшать, стоит на земле господской, починять опасно, продать некому и выстроить для сирот кельи негде, купить так же, потому что у господ вся земля в залоге. Не даром называют жизнь сию путешествием. Как странник запоздалый удобно может заблудиться или среди бурь непогод погибнуть; так и нам среди житейских попечений не долго осуетиться и закоснеть. Теперь у вас одно препятствие, по времени откроются другие; – далее в море, более найдёшь горя, как старинные люди говаривали. Я, по-вашему, и сам рассуждал прежде, много терял случаев хороших и время убивал, можно сказать, без всякой душевной пользы, но не избавился от заботы, а ещё приумножил. Не вотще пишет Апостол; сущий в теле сем воздыхаем отягчаеми: понеже не хощем совлещися, но пооблещися. И может ли раб двоим господам, работати? Когда Христос повелевает для удобнейшего служения Ему оставить дом, братию, отца и матерь и жену, то для чего же вам не оставлять своих ближних? Лишив вас жены и сына, Бог, может быть, показал удобный путь к иноческой жизни, а родным вашим приуготовил другие способы к содержанию, каких вы не сильны сделать собственными стараниями. Всякие и малейшие измены десницы Вышнего в нашей жизни что-нибудь назидательное пред-

—280—

1846 г.

знаменуют; жалко, что мы мало в оные вникаем, или и вникаем, но обращаем в другую сторону. Слава всеблагому Богу, что вас доселе мирские искушения и соблазны не обуревают и вы сами стараетесь избегать и уклоняться от поводов к оным. Правда, вы обретаетесь в кругу благородных, занимаетесь должностями так же благонадёжными, благовременно, не скитаетесь, как наша сельская братия, по деревням, не бражничаете с ярыми мужиками и разгулистыми крестьянами; впрочем, по пословице народной, топит иногда не море, а небольшая лужа или грязное болото. Ко всему нужен навык и привычка, которую любомудрые называют второй природой. Но что я вас занимаю своими замечаниями, будучи сам невеждой. Вы кроме умнейших мужей – ваших собеседников – читали наставления и о мирской и о монашеской жизни в выписываемой книге г. Стурдзы. Меня самого нельзя ли вразумить и научить, как вырваться из сетей многомятежного мира? Тогда я согласен идти с вами рука об руку, хотя и не испытал монашеской жизни и не знаю козней, какими искушают монашеские аггелы. Время проходит неприметно, силы истощаются; болезни, предтечи близкой смерти, заставляют подумать и о будущем.

Вы пишете, что мечты об академии мало по малу начинают охладевать в вас; такие мысли и мне нравятся, как и писал я прежде. Трудно подниматься на высокую гору с слабыми силами и притом по прошествии благоприятного времени. Горы высокие предоставим оленям, а нам, заяцем не лучше ли укрыться под камнем, где не шумят ни бури и нет жестоких морозов. Господь восхощет и из камени соделает чадами Авраама, – из-под спуда поставит на свещнице, чтобы светить мирови.

Вы писали о проповедях. Здесь доселе ничего не слышно, впрочем, и я сего не устрашаюсь, особенно ныне. С нового года сказывал уже четыре, хоть не профессорские, но сельские, а там буду говорить по назначению.

Теперь позвольте поздравить вас, как не ошибаюсь, с наступающим днём вашего Ангела и с приближающимся светлым праздником Воскресения Христова. От искреннего сердца желаю встретить и провести и то и другое торжество в вожделенном здравии, в веселии и

—281—

1846 г.

радовании, притом молю Бога, чтобы обновил и укрепил ваши телесные и душевные силы на многотрудном поприще служения вашего, осенил своей благодатью новолетие ваше“.

30-го апреля писал я в Горицы дяде своему, диакону Петру Иванычу:

„Христос Воскресе!

За ваше раннее приветствие меня с праздником Воскресения Христова и днём моего Ангела приношу вам усерднейшую благодарность; а за позднее приветствие вас от меня прошу у вас великодушного извинения. То разные приготовления к светлому празднику, то мирские суеты среди самого праздника, то печальное воспоминание горестнейшего события²⁰¹¹, то наконец беспокойное ожидание окончательного решения моей участи – до того расстроили обыкновенный порядок моих дел, что я – то не находил свободного времени, то даже и не в силах был заниматься ничем посторонним. Теперь, слава Богу, начинаю опять восстановлять мало по малу прежний порядок дел. Участь моя несколько определилась; из трёх путей осталось только два. На сих днях чуть-чуть я не решился было однажды навсегда оставить Муром: но убедительные просьбы матушки-тёщи и сильные убеждения о. Протоиерея остановили меня, если не навсегда, то кажется на долго, в Муроме.

Отказавшись от своего намерения – поступить в Академию, и пожертвовавши собственными выгодами благополучию сиротствующего семейства с одной стороны, и искренней приязни доброго начальника, с другой, я успокаиваю себя той мыслью, что не лучше ли быть отцом и покровителем сирот, нежели украшаться праздным титлом учёного монаха, – и ещё: не гораздо ли спокойнее быть хорошим подчинённым у доброго и благорасположенного начальника, нежели самому быть неисправным начальником, а ещё более управлять упрямыми и непослушными людьми? Правда, если бы я имел надлежащую крепость телесных сил; то ничто, кажется, не отклонило бы меня

—282—

1846 г.

от Академии. Если же я, при настоящем расстроенном состоянии сил, и стремился в Академию, то единственно потому, что хотел обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Впрочем, с переменой обстоятельств, быть может, переменятся и мои расположения.

Теперь остаётся у меня одно сильнейшее желание – видеться с вами и переговорить обо всём лично. Если уже вы отказываетесь сделать мне удовольствие своим посещением; то я с своей стороны, кажется, постараюсь воспользоваться свободным временем для посещения вас“.

11-го мая писал я в Хотимль к родственнику своему, отцу Иоанну Успенскому.

„Не помню с коих пор, только знаю, что давно не писал я к вам ни слова. Причина этого молчания – самая простая: ожидание ответа на прежние мои письма. Не знаю, чему приписать ваше совершенное безмолвие в отношении ко мне; тесным ли обстоятельством жизни, или перемене вашего расположения ко мне? Первое согласен допустить; а последнему не хотелось бы и верить. Правда, теперь и я остаюсь не совсем прав перед вами: до сих пор не хотел надлежащим образом известить вас о произошедшем со мной горестном событии. Но, скажу вам сущую правду, потому я и не извещал вас об этом событии, что слишком горестно: сильная грусть любит таиться. Повторять несколько раз повесть о печальном событии значит каждый раз терзать сердце. При том, я уверен был, что вам дадут знать об этом мои и ваши родные – Горицкие, к коим писать я был обязан по необходимости. Впрочем, и к вам давно я намеревался писать; но разные обстоятельства доселе не позволяли мне исполнить этого намерения. Вот, наконец получил свободное время, чтобы поделиться с вами грустными чувствами.

Чем же начать родственную беседу с вами? Входить ли в подробное описание моей вечной разлуки с милым другом? Но я думаю, вам уже известны обстоятельства кончины моей возлюбленной Анны Васильевны из писем моих к Горицким родным. Изъяснять ли то, как провёл я год, ужасный год моего одиночества?... Одному

—283—

1846 г.

Всеведущему известно то, что довелось вытерпеть мне в эту тяжкую годину искушения. Казалось бы, всё осталось при мне, кроме одного: тот же дом, тот же образ жизни, та же служба, те же дружеские связи: но лучше бы, стократ лучше лишиться всего, чем потерять это бесценное одно. Правда, много у меня приятелей и теперь: но, признаюсь, ни одного нет друга; и теперь многие хвалятся своим ко мне усердием: но ни к кому я не могу иметь полного доверия; и теперь, если угодно, не будет недостатка в случаях к удовольствиям: но все эти удовольствия растворены для меня горечью. Странное дело: там, где люди находят отраду и удовольствие, я начал ощущать скуку и отвращение; в чём другие полагают верх земного счастья и блаженства, в том вижу я одну пустоту и ничтожность. Хорошая книга да скромная беседа вдвоём – вот единственный источник моего земного блаженства, если только на земле возможно какое-либо блаженство.

Говорят, в сердечных болезнях время – самый лучший врач. И подлинно так: порукой в том мой собственный опыт. В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! каких спасительных врачевств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогаю, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большей силой не потрясут расстроенного грустью сердца. А таких, более или менее важных неприятностей, в течение целого года моего одиночества, признаюсь, испытал я не мало.

Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: „Беда беду родит“.

Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было пере-

—281—

1846 г.

менить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром; – хотел было снова вступить на поприще образования уже высшего, то есть в Академию: но благо сиротствующего семейства, – семейства, с которым по воле Провидения, так тесно соединена была моя судьба, – требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, небезопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? – Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т. е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира, – это значит почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры, – ибо это главное оружие против всех козней вражьих; – и шлем спасения, – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно, чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; – и наконец меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения!

Вот всё, что на первый раз мог я передать вам о себе; не отрекаюсь сообщать вам известия и о дальнейших происшествиях моей жизни, если только вы не откажетесь поддерживать с своей стороны взаимной нашей беседы“.

14-го мая писал я в Иваново зятю и сестре:

„Сообщаю вам о себе новость, впрочем такую, которая в сущности не слишком много заключает в себе нового. В последнем письме к вам, если только вы получили его, извещал я, что участь моя так или иначе должна определиться скоро: – и определилась. Роковой май настал; я должен был окончательно решиться на одно из двух: или оставаться при настоящем положении, или

—285—

1846 г.

однажды навсегда оставить родной Муром“. И далее, сообщив и им о своём намерении поступить в академию, изменившемся потом под влиянием убеждений и просьб тёщи в видах поддержания сиротствующего семейства её, о потребности терпения в положении молодого вдовца – священника, каковым остаться я уже решил было тогда, продолжал:

„Впрочем, с переменой обстоятельств, быть может, переменятся и мои настоящие расположения. Чаловек яко трость, ветром колеблемая: сегодня думает так, завтра совсем иначе; к кому сегодня расположен, к тому завтра имеет отвращение. Конечно, по слову Божию, никтоже возлож руку на рало и обращся вспять, управлен есть в царствие Божие, решившись посвятить себя на служение ближним, не надобно колебаться, хотя бы довелось и потерпеть что-нибудь: куда деваться от неприятностей? На земле нигде нет истинного спокойствия.

После постоянной годовой грусти, и многих других случайных неприятностей, крайне хотелось бы, хотя несколько часов, провести в кругу моих родных, подышать, так сказать, простой сельской жизнью: городская – церемонная жизнь до крайности наскучила. Признаюсь вам, среди довольно обширного круга родных и знакомых, я не имею ни одного искреннего друга, с которым бы, в часы радости и печали, мог делиться взаимными чувствами. Правда, многие являются с своим ко мне усердием: но ни к кому я не могу иметь полного доверия. Как дорого заплатил бы за то, чтобы иметь при себе, если не постоянно, по крайней мере, сколько можно, чаще, кого-нибудь из вас, добрых моих родных! Но делать нечего, – надобно покориться судьбам Вышнего, лишившего меня сей драгоценной возможности. Благодарю Бога и зато, что Он даровал мне, по крайней мере, ту возможность, чтобы я изливал пред вами сердечные чувства в сих мёртвых строках.

Просить вас о вторичном посещении меня, не заплативши вам, как выражаются ныне в модном свете, визита, совестно; посоветуйте по крайней мере кому-нибудь из родных навестить меня – грустного и одинокого – брата вашего“...

—286—

1846 г.

В тот же день писал я и племяннику, диакону Ф. С. Виноградову:

„Вероятно не получили вы ни одного из двух последних моих писем, из коих первое отправлено было с общим нашим знакомцем Иваном Григорьичем Илюшкиным, кажется, ещё в октябре прошлого года, а последнее с ним же в минувшем марте. И не удивительно, правда, если вы и не получили их; потому что письмоподатель сам извинялся предо мной, что он не мог доставить вам лично ни того, ни другого письма, а пересылал их с кем-то. Вот что значит посылать письма с частными людьми! Нет! с сих пор поставляю себе за правило, да и вам тоже советую, пересылать письма не иначе, как через почту. Судите сами, что за удовольствие – посылать к родным письма, и не быть уверенным, получаются ли они, или нет? – Да и какой расчёт посылать их с частными людьми? Разве дешевле обойдутся эти письма и для того, кто посылает, и для тех, кои получают их? – Доколе не открыта была к вам почта: иное было дело; нужда заставляла искать какой бы то ни было оказии; а теперь вовсе излишнее дело поверять родственные секреты посторонним людям.

Если же вы получили хоть одно из упомянутых писем, и до сих пор молчите: да будет вам стыдно!.. Знаете ли, что при настоящем моём положении, продолжительное молчание как с вашей, так и с моей стороны, стало для меня очень тягостно: любопытно бы знать, что за причина столь долгого вашего молчания?

Но так и быть, – готов был бы совершенно простить вас, если бы вы догадались принести мне извинение лично. В самом деле, не пора ли уже вам побывать в наших Муромских пределах? За ваше посещение я постарался бы как-нибудь воздать и сам тем же посещением. Есть намерение, в нынешнюю вакацию побывать на родине: только не знаю, как это дело сладится. Разве вот как: нельзя ли в самом деле кому-нибудь из вас посетить меня, а потом вместе с гостями отправился бы и я на родную сторону. Только надобно предварить вас, что я никак не могу оставить Муром прежде 16-го числа августа: ибо к этому числу мне назначена проповедь.

—287—

1846 г.

Подумайте об этом хорошенько, и потрудитесь меня известить; а я между тем с своей стороны буду сам придумывать какие-нибудь меры к взаимному нашему свиданию. Впрочем, до августа много ещё воды утечёт: человек предполагает, а Бог располагает“.

Выраженная в предыдущих письмах к родным решимость моя остаться при соборе для пользы сиротствующего семейства к концу мая, неожиданно для меня самого, изменилась. Поводом к этому послужила излишняя ко мне притязательность и требовательность со стороны тёщи – женщины довольно строптивого и упрямого характера. Вследствие сего я решился оставить Муром и открыть себе путь в академию. В виду сего, я обратился прежде всего за советами к о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу и секретарю семинарского Правления, профессору Матвею Ивановичу Соколову²⁰¹²; тому и другому писал я от 25-го мая:

И во-первых, о. ректору:

„Ваше Высокопреподобие

Милостивейший Отец и Покровитель!

Ваше милостивое участие, какое принимали вы в усвоении настоящей моей судьбы, внушает мне ту лестную надежду, что вы не лишите меня подобного участия и в рассуждении дальнейшего моего жребия.

По воле Божией, лишившись в прошедшем году жены, я нахожусь в крайне затруднительных теперь обстоятельствах. Оставаться спокойным в настоящем положении долгое время не надеюсь: семейные обстоятельства не благоприятствуют. Оставить мир и посвятить себя монашеской жизни? Но уединённая – праздная жизнь устрашает меня. Многие благонамеренные люди советуют мне решиться на последнее, только не иначе, как вступив на поприще дальнейшего – академического образования. Совет этот для меня тем убедительнее, что я доселе питаю особен-

—288—

1846 г.

ное расположение к наукам; и желал бы поступить по оному, имея в виду единственно ту цель, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям: но формальным образом приступить к этому важному делу, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, опасаюсь. Надлежало бы мне явиться для сего во Владимир лично: училищная служба не позволяет.

Итак, осмеливаюсь обратиться к вам, Милостивейший Отец и Благодетель, с сыновней доверенностью и покорнейшей просьбой. Объявляя вам своё намерение поступить в дух. академию, испрашиваю, во-первых, вашего на сие соизволения и отеческого вразумления; во-вторых, осмеливаюсь просить вашего ходатайства о мне пред Архипастырем.

Матушка-тёща убедительно просит меня остаться при её сиротствующем семействе, в той уверенности, что я могу быть полезным для него; и я готов был бы пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот, если бы это вполне зависело от моей воли: но могу ли я предложить им свои услуги, а тем более обещать продолжительное покровительство без воли моего Архипастыря? – Быть может, Преосвященнейшему угодно будет дать семейству вместо меня другого приставника; ибо из 4-х дочерей моей тёщи одна уже невеста: между тем и, опустивши благоприятный случай для поступления в Академию, после принужден буду раскаиваться.

Посему благоволите объяснить мои обстоятельства Его Высокопреосвященству. Воля Архипастыря во всяком случае будет для меня священна.

Ваше Высокопреподобие! Я не смею ожидать той милости, чтобы вы удостоили меня письменного ответа; по крайней мере, не благоволено ли будет объявить мне ваш отеческий совет и волю Архипастыря через Матвея Ивановича Соколова, г. секретаря семинарского правления, которого я просил в этом случае известить меня о том, что вы изволите ему сообщить“.

Во-вторых, М.И. Соколову:

„Не смел бы я беспокоить вас просьбой, если бы не уверен был в вашей ко мне благосклонности.

—289—

1846 г.

После долговременного колебания и раздумья, я решаюсь, наконец, по вашему совету, вступить на поприще академического образования. Впрочем, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, формальным образом приступить к этому важному делу не осмеливаюсь. Следовало бы мне самому быть во Владимире: училищная служба не позволяет. Как же в таком случае поступить? – Делать нечего, решился беспокоить письмом о. ректора, испрашивая у него соизволения и отеческого вразумления в настоящих моих обстоятельствах. Но, согласитесь сами, ожидать от о. ректора, в каком бы то ни было случае, письменного уведомления было бы с моей стороны слишком смело. Посему, позвольте обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из добрых моих советников и благожелателей. Благоволите принять на себя труд передать мне то, что изволит сообщить вам о. ректор, ибо я просил его высокопреподобие объявить мне свою волю через вас. И если предложение моё касательно поступления в академию не будет отвергнуто начальством: в таком случае усерднейше прошу вас снабдить меня должными советами для приведения в исполнение моего предприятия (вам не в первый раз уже оказывать подобные благодетельные пособия). Прошу тогда вразумить меня, куда, как и к какому сроку приготовить мне прошение; что преимущественно должен я приготовить для экзамена; сверх того, крайне одолжили бы меня, если бы потрудились выслать мне копию с аттестата, какой имеет быть выдан правлением настоящему поколению студентов: при ней было бы виднее, чего потребуют от меня на экзамене.

Вашего высокоблагородия милостивого государя покорнейший слуга М. д. у. училища учитель священник Иоанн Тихомиров“.

В ответ на это добрый и почтенный Матвей Иванович писал мне от 29-го того же мая:

„Отче Иоанне»!

Бог вас благословит! От всей души желаю вам достигнуть доброго вашего намерения. Поздненько вы взя-

—290—

1846 г.

лись за это дело; но авось-либо не помешает позднее время, лишь бы было усердие ваше и других к доброму делу. Пишите с первой же почтой прошение в семинарское правление о дозволении вам явиться на испытание в Моск. академию; при сём просите не увольнять вас совершенно от учительской должности до времени совершенного приёма вас в академию; по той же почте пошлите прошение к Преосвященному с теми же видами и целями. Владыка дал уже словесно соизволение на ваше намерение, – остаётся дело повести по форме. Вследствие вашего прошения мы представим академическому правлению и будем просить позволения явиться вам к приёмному испытанию; в представлении скажем, что ни со стороны семинарского, ни епархиального начальств нет препятствий к вашему увольнению, в случае вашего принятия в академию. При прошении в семинарское правление вы должны приложить свидетельство врача о состоянии вашего здоровья, что оно-де не препятствует известной цели, – равно аттестат ваш. Касательно приготовления к приёмному экзамену, не знаю, что сказать решительного. По-моему, много страшиться вам не следует. Я надеюсь и твёрдо, что вы выдержите экзамен, лишь бы только допустили. Советовал бы вам, впрочем, вскоре после отпуска приехать сюда, пока я не уехал; лично я вам лучше мог бы посоветовать, кое-что и дал бы в пособие и о. инспектор примет в вас участие.

Предметы, означаемые в наших аттестатах суть: св. Писание, Богословие, Церковно-Библейская История, Учение об разностях и обрядах церкви, Каноническое право, История Русской церкви, Медицина, Логика и Психология, Российская Гражданская История, Математика и физика, Риторика и поэзия, Всеобщая История и языки: Латинский Греческий, Французский или Немецкий и Еврейский. Есть ли у вас кто знакомые в академии? Хорошо бы попросить, чтобы вас потребовали на экзамен.

Впрочем, и в этом отношении я приму участие. О. ректор²⁰¹³, по моей просьбе, напишет к о. ректору акаде-

—291—

1846 г.

мии²⁰¹⁴, а я напишу к одному профессору. Экзамены там начинаются с 16-го августа. Вам, разумеется, лучше явиться туда гораздо прежде. Там дадут вам, по чему и приготовиться. Напр. о. инспектор академии²⁰¹⁵ добрый человек и не откажет вам ни в чём.

Так делайте дело, и поскорее. Что сочтёте нужным, спрашивайте меня. Бумагу форменную можете прислать в семинарское правление так, чтобы был и другой экземпляр, который вы пошлёте ко мне, – это в случае сомнения какого-нибудь. Присланную в правление я могу заменить другой“.

1 июня, согласно наставлению моего почтенного благожелателя М.И. Соколова, отправил я во Владимир на имя высокопреосвященнейшего архиепископа Парфения прошение следующего содержания:

„По причине вдовства моего и по особенной склонности к наукам, я имею желание поступить для дальнейшего образования в Московскую д. академию.

Почему Ваше Высокопреосвященство, милостивейшего архипастыря и отца, нижайше прошу дозволить мне явиться в упомянутую академию на испытание; но до времени совершенного поступления моего в академию не благоволено ли будет не увольнять меня от настоящих должностей“.

В тот же день и такого же почти содержания послано было мной прошение и во Владимирское семинарское правление с приложением а) свидетельства врача (М.В. Покровского) о состоянии моего здоровья и б) аттестата, выданного мне 14 июля 1840 года из семинарского правления.

Вот что написано было в этом аттестате:

„Объявитель сего Владимирской Д. Семинарии, ученик 2-го класса Богословия Иван Тихомиров, Владимирской епархии, Вязниковской округи, села Палеха. Крестовоздвиженской церкви, умершего пономаря Михаила Сергеева сын, имеющий от роду 21 год, поступил в семинарию в 1834 году, где, обучаясь:

при способностях отлично хороших, приле-

—292—

1846 г

жании – весьма ревностном, поведении – отлично хорошем, успевал:

По окончании полного учебного семинарского курса Правлением Семинарии, с утверждения Его Высокопреосвященства, Парфения архиепископа Владимирского и Суздальского и Кавалера, причислен к первому разряду семинарских воспитанников, с званием студента, и оным же Правлением уволен в Епархиальное ведомство; во свидетельство чего и дан ему, Тихомирову, сей аттестат из Правления Владимирской семинарии с нижеследующим подписанием, с приложением печати оного. 14-го дня 1840 года.

На подлинном подписано:

Семинарии Ректор Архимандрит Поликарп.

Инспектор Иеромонах Рафаил.

Секретарь Коллежский Асессор Василий Романовский.

Письмоводитель Пётр Кузьминский“.

Дошло до меня известие о возведении в сан архимандрита инспектора Владимирской семинарии, иеромонаха Евфимия. Так как я пользовался его вниманием и расположением, когда был на должности смотрителя семинарской больницы и как он был один из первых моих советников касательно поступления моего в академию, то я долгом почёл письменно поздравить его с возведением в высший сан. И вот что писал я ему от 15 июня:

„Высокопреподобнейший о. Архимандрит!

Милостивейший государь!

Приятнейшим долгом поставляю приветствовать вас с Высокомонаршей милостью. В мёртвых чертах сей

—293—

1846 г.

хартии благоволите принять моё живое участие в вашей священной радости. Нельзя не порадоваться, слыша, что внимательное начальство и благопопечительное Правительство воздали достойную за труды честь достойнейшему из начальников и благороднейшему из доброжелателей. Но в чём выразить пред вами мои чувства? Чего может пожелать вам на этот раз сердце, – сердце, которое исполнено глубокого к вам уважения и столь же глубокой благодарности? Оно желает, чтобы навсегда продолжилось к вам благосклонное внимание доброго архипастыря; – желает, и гораздо более, чтобы знаки Монаршего благоволения были для вас залогом новых благословений Царя небесного, – чтобы внешние благолепные украшения служили выражением внутренних, совершеннейших красот вашей благородной души.

Сей венец от камене честна, возложенный на главу вашу, образуя терновый венец Христа Спасителя, пусть каждый раз, приосеняя ваше чело, свидетельствует пред лицом всех и каждого о вашей пламенной ревности на многотрудном поприще служения истине, и готовности увенчать, если то нужно будет, себя за истину венцем от терния.

Сие священное изображение Распятого, украшая ваши перси, с тем вместе да охраняет ваше сердце от всего, что может нарушить его чистоту и непорочность.

Сие новое знамение духовного оружия (палица) да одушевит вас новым мужеством в борьбе со врагами человеческого спасения.

Сей, наконец, жезл, вручённый вашей деснице, да указует прямой путь к горней отчизне как вам самим, так и тем, коих Промысл вручил и ещё имеет вручить вашему бдительному надзору.

Сего-то наиболее желает вам исполненное глубокого к вам уважения и благодарности сердце! Но с сими искренними, сердечными благопожеланиями да соединятся тёплые мольбы к Царю царей, да подаст Он доброте вашей силу и да ниспошлёт на вас при благоденствии и долгоденствие, к утешению ваших присных и счастью подчинённых и покровительствуемых вами“.

17 июня получил я из Владимира от секретаря семинарского правления, М.И. Соколова, в ответ на моё письмо от 1 числа, послание следующего содержания;

„Здравствуйте, батюшка,

Иван Михайлович!

Вы просили уведомить вас, как ваше дело пойдёт в ход. Виноват, тогда не успел, да признаться и не считал нужным. Теперь другое дело. Помнится, в понедельник (3 июня) мы получили вашу просьбу с приложениями, а в среду (5 июня) представили академическому правлению. В подкрепление представления я упросил о. ректора написать письмо к о. инспектору академии; он это сделал по той же почте. И вот вследствие сего и оного вчера (14 июни) мы получили предписание из академического правления с разрешением явиться вам туда на испытание. Господь вас благословит, и да увенчает ваше доброе намерение вожделенным успехом! По положению, вы должны явиться туда к 5 августа; до тех пор можете готовиться дома, сколько успеете. Со мной видеться, пожалуй, вам и не нужно. Не худо бы было, если бы вы к 1 августа явились в академию, там прекрасно может руководить вас Яков Ильич Владыкин. Он библиотекарь семинарии, и, следовательно, может сообщить вам всякую нужную книгу, может достать даже и нужные тетрадки. Много, впрочем, беспокоиться об экзамене не следует; я уверен, что вас примут в академию. Когда вы явитесь туда, не мешает, даже должно предстать пред их высокопреподобия – о. ректора и инспектора и попросить их неоставления. Думаю, что о. инспектор примет вас благосклонно. По приезде познакомьтесь со студентами академии, которые останутся тут на вакацию. Они могут рассказать вам, как у них производятся экзамены; – и это дело важное, тем более что вы видали экзамены нашего о. ректора; но это далеко не экзамен. О тех предметах, которые не означены в вашем аттестате, а показываются в настоящих, не следует беспокоиться, – во-первых, это пустошь, совсем не капитальное, во-вторых, я не думаю, что бы вас стали спрашивать о том, чего не означено в вашем аттестате.

При приёме в академию смотрят не столько на количество познаний, сколько на их качество и способности

—295—

1846 г.

студента. При способностях всему можно научиться в продолжении 4-х лет.

Если, впрочем, сочтёте нужным, прикажите вашему шурину достать и привести вам из Владимира на вакацию нужных тетрадок. До 1-го августа времени ещё будет довольно. Хотел было и вчера форменным образом обделать ваше дело, то есть составить журнал, чтобы ныне послать предписание вашему начальству; но не имел довольно времени получше всё обдумать, тем более что этим же предписанием требуется 4 воспитанника семинарии кроме вас; значит тут довольно распоряжений должно быть. Если мы в этом месяце не пришлём предписание к училищному начальству, значит пришлём его уже перед вакацией по выборе 4-х воспитанников для академии. Вы теперь знаете о вашем деле, и, следовательно, нам нет нужды торопиться. Иначе эта бумага у нас два раза должна проходить журналом – лишние хлопоты. При представлении мы приложили ваш подлинный аттестат (что вы его испугались?) и свидетельство врача о вашем здоровье.

С нашими документами теперь вы должны отправиться, будет сказано в предписании училищному начальству. И об епархиальной вашей службе мы тоже позаботимся. Вы писали, что послали ко Владыке прошение; но он до сих пор и не поминает об нём, – получил ли? Впрочем, это вздор, – одна политика.

Наши дела утверждает он же, а мы не опускаем из вида вашего священства. Если он не приедет к вам до 1-го августа, не следует дожидаться его благословения, – помолитесь Богу, да и марш! Они, тоже молодцы, что забыли о всех ваших прошениях и письмах, если бы я не командовал. Да, любезнейший, верно не очень много на свете людей, которые бы не пеклись паче всего о своих си, не яко о нищих и проч. Бог с ними! Наше другое дело, – мы односудебники, и потому лучше можем и сочувствовать друг другу – similis и проч.

Ну, кажется, всё навалял? Желаю доброго здоровья и успеха в предприятии.

Покорный слуга М. Соколов.

Если вы знакомы сколько-нибудь с Фёдором Яковле-

—296—

1846 г.

вичем Яковлевым, шт. смотрит. Муромск. училищ, поклонитесь ему от меня низко, и попросите извинения, что я до сих пор не сберусь написать к нему что-нибудь. Особенного нет ничего, а дел куча и след. всё некогда. Ох, это некогда!!“

22-го июня получено было мной утешительное письмо от доброго моего друга, Абакумовского священника М.Д. Граменицкого.

Вот что писал он мне от 30-го мая:

„Пришедши во Владимир ко сретению Божия Матери, от Андрея Григорьича и от других услышал я роковую весть о вашем несчастий. Ваш ангел-супруга вас оставила, – ваше счастье, которым вы дорожили всего более, миновалось; – ваш друг и душевный советник улетел от вас. Великое горе! Участвую с вами в оном, плачу о вашем положении, вы теперь сиры, одиноки, безутешны. Чем могу помочь вам в таких обстоятельствах? Чем облегчить и рассеять скорбь вашу?.. Одно, друг мой, утешение для христианина, хотя очень известное, но я всё-таки с своей стороны напомню его вам, утешение Апостола не скорбеть о умерших.

Не ослабевайте упованием и верой в воскресшего Христа. Он чрез веру удостоит жизни вечной и вашу добрую подругу, – веруйте твёрдо, непоколебимо, – пробежит яко тень время жизни настоящей, – в будущей ваше обручение будет не разрушимо, ваши души будут пламенеть чистейшей друг к другу любовью. А паче всего берегитесь пагубного отчаяния. Что делать? – Тако Господеви изволися! Может быть, всевидящее око Провидения усмотрело особенную доброту души в вашей подруге и восхитило от сует мирских, да незлоба изменит разум её или лесть прельстит душу её, может быть Провидению угодно искусить ваше доброе сердце и пережечь его огнём скорби, чтобы оно, как злато вынутое из горнила, было чище – светлее. И как бы то ни было, с какой бы целью Провидение ни послало на вас наказание это; вы должны помнить, что тако Гослодеви изволися и старайтесь переносить его. Верю, тяжёл крест, возложенный на вас, но, милый, верьте слову с неба: сила Божия в немощи совершается. Конечно, с благой целью Провидение отняло

—297—

1846 г.

у вас сердечного друга. Теперь вы, как служитель алтаря, отрешившийся от брачного союза, можете служить и угождать Господеви. Только да даст вам Всемогущий Господь силу и крепость к попранию врагов христианства!.. Благодать Божия да подкрепит вас на огненном поприще искушения!

Приятнейшее письмо ваше получено мной в прошедшем марте, очень благодарен вам за откровенно-подробное всего описание. Вы жалуетесь на слабость своего здоровья и болезненные припадки, теперь должны со всевозможным тщанием стараться о спокойствии духа, не терзаться скорбью и печалью, иначе эти болезненные припадки от настоящей скорби вашего сердца получат ощутительную силу и усилившись сделают и вас жертвой преждевременной смерти. Утешьтесь, друг, и не скорбите много, прошу и молю вас о сём, как друг сердечно вас любящий.

Конечно, все ваши мысли и чувства теперь постоянно заняты одним – скорбью о потере доброй подруги, конечно, представление и памятование об ней постоянно занимает всю вашу душу и есть для вас всего священнее, – не сердитесь, милый, на меня, если я отвлеку вас на минуту от сих священных дум об отлетевшей от вас подруге, и скажу вам кое-что о себе; может быть, в эту минуту сердце ваше, оторвавшись от печали успокоится мгновенно.

Начиная с нового года и доселе какие-то мрачные думы бродят в моей голове, какое-то неприятное предчувствие томит мою душу, не знаю, какая этому причина; особенно это предчувствие питается носящимися слухами об уничтожении штатов, помилуй Господи, выведут куда на опальный приход к Юрьеву, что тогда делать; а у нас в селе кому-нибудь придётся брать посох и изыти с миром. Избави, Господи, очень не захочется оставить воздвигнутого мной через пот и кровь, строения. Святую четыредесятницу и великую Пасху проводил по-прежнему. После Пасхи возложили на меня должность депутата.

Очень приятно узнать ваше сердце в настоящих обстоятельствах, – а поэтому и прошу вас открыть мне его как искреннему другу; что вы о себе думаете? Как переносите отраву сердца? Да какие были причины смерти и

—298—

1846 г.

самые обстоятельства погребения милой подруги вашей, – вам тяжело одним пить эту горечь, уведомьте меня, и я из сострадания к вам помогу вам несколько капель проглотить из чаши вашей печали. Да утешит же вас Господь Бог!

Пишете, что из трёх путей, предлежавших вам, – теперь остались только два, и вы требуете в этом важном деле моего совета. Могу ли, милый друг, здраво присоветовать вам в таком трудном деле? На сие могут давать советы только те, кои собственным опытом прошли огнь и воду житейских искушений. А, кажется, лучший в сих делах советник собственное чувство. Я уверен, что вы и среди Содома мирского, как истинный Лот, сохраните свою честность и скромность, победите соблазны и искушения. Но чего это будет стоить? Там, где для других цветут радости, вы будете пить яд страдания, – что веселит других, то сокрушит печалью ваше сердце, как это уже вы и теперь чувствуете. Вы решились облечься во вся оружия Божия, – препоясать чресла истиной, облечься в броню праведности, обуть нозе в твёрдость Евангелия мира, воспринять щит веры, надеть шлем спасения, вооружиться мечом духовным, – избрать себе родную по сердцу – Св. Библию. Чтобы удобнее действовать облечённому в сии Божия оружия, думаю, надобно бежать из прелюбодейного и грешного Содома мирского в спасительный Сигор монашества. Там вы, как истинный воин Христов, менее можете встретить камней претыкания, – в священной ограде монастырской жизни, думаю, дух ваш более найдёт для себя пищи и утешения.

Об академии жалеть я не советую, – и не бывши в академии, можно вам достигнуть желаемой цели: настоящие знания ваши и тихо скромная жизнь прямо приведут внимательное начальство к возложению на вас приличной должности: светильнику стоять под спудом, и изливать благотворный свет для мрачных ущелий, – не попустят. Говорите, что вы погрузились в такую мрачную бездну, куда не проникнет ни одного луча земной отрады.

Позвольте, друг, сделать вам искреннее на сей раз, – хотя сто раз вам известное нравоучение, – не падайте

—299—

1846 г.

духом, не слишком высоко цените земные удовольствия; не столько сожалейте об утрате радостей земных, сколько радуйтесь о приближении к утехам небесным: по колику будете умирать для радостей чувственных; потолику будете оживляться ощущением радостей духовных. Только примите решительное намерение утвердиться на камени веры и терпения: ваше положение озарится светлейшими лучами отрад будущих; за лишение мгновенного земного воодушевитесь надеждой вкусить вечное небесное. Да утвердит и укрепит вас в сём Господь Бог!

Говорите, что многие хвалятся вам своим расположением и верностью, – берегитесь, милый друг, скоро вверяться другим, – по Сираху из тысячи друзей надобно избирать одного советника, а такого советника, какого вы лишились, уже в сей жизни вам не найти. Признаюсь вам, по своей простоте я много вреда потерпел от друзей – ласкателей, и они мне теперь кажутся чем-то не похожим на человечество …

Занятие моё, кроме должности приходской, которая редкий день даёт мне свободу пробыть дома, и кроме занятия домашними хлопотами, состоит в чтении книги Камень веры Стефана Яворского. Книга чудная. Читаю и Библию, которую успел сделать своей собственностью; потом читал Регламент духовный; по воскресным дням Великого поста читал в церкви беседы на Евангельские блаженства протоиерея Нордова.

Прошу вас всепокорнейше принять на себя труд – отслужить чудотворцам Муромским о моём здравии молебен.

28-го мая получил я письмо из Никологорского погоста, в котором просят меня туда к празднику – к десятой пятнице, – оттоле предлагают в Муром – помолиться к 25 июня, – желал бы сего, – но должность и домашние занятия не дадут о сём и подумать“.

23-го июня писал мне один из добрых моих товарищей по семинарии, священник села Нармоча, Меленковского уезда, Иван Гр. Валединский, который незадолго пред тем был у меня в доме:

„Сей письмоподатель нашего села диакон, – а потому в целости без всякого сомнения может доставить мне ту

—300—

1846 г.

книгу, которую вы мне обещали доставить для чтения. Благодарю, от сердца благодарю, любезнейший Иван Михайлович, за то радушное гостеприимство, которое я видел в доме вашем, – за то неизменное дружество, которое и доныне питаете ко мне. Да будет и для меня священна память об тебе, друг незабвенный жизни семинарской, – священна память и о супруге вашей, – почившей Анне Васильевне“.

2-го числа июля писал мне из Переяславля Залесского настоятель Никитского монастыря, архимандрит Нифонт, бывший смотритель Муромского уездного училища:

„Ваше благословение,

а будущее высокопреподобие!

батюшко отец Иван Михайлович!

Я окаянный Нифонт, наверно ещё незабвенный тобой, 26-го и 27-го числа истекшего июня был в Лавре пешехода и отцом ректором и инспектором был отечески принят и получил от обоих по подарку. О. инспектор казал мне письма о. ректора Поликарпа, коим просит он академическое правление принять тебя в академию для образования дальнейшего, – и к великому моему удовольствию, сколько мог доброго знать и знал, всё высказал ему об тебе – и он рад, что такого ученика им Господь посылает. Бумагу о вызове тебя на экзамен к Владимирскому отцу ректору уже, – как сказал о. инспектор, послали. Дай, Господи, тебе преуспеяние и сугубое излияние благодати Господней“!

9-го числа писал я к своему бывшему наставнику и покровителю, преподавателю Вифанской семинарии, Я.И. Владыкину:

„В том предположении, что вы сколько-нибудь ещё помните имя ученика Тихомирова, которого некогда удостаивали особенного внимания, осмеливаюсь прежде нежели буду иметь счастье видеть вас лично, предуведомить вас письменно о моём положении и предварительно попросить вашего покровительства и участия в устроении нового моего жребия. Тем более осмеливаюсь беспокоить вас этой просьбой, что я очень хорошо помню ваше предложение, сделанное мне касательно академии, когда Вы изволили

—301—

1846 г.

отправляться в последний раз из Владимира. Не желая, или лучше сказать, не умея воспользоваться этим благосклонным предложением в своё время, я поставлен в необходимость последовать вашему благому совету теперь, быть может, и не совсем уже благовременно. Что это значит, позвольте вам объяснить.

По окончании семинарского курса в 1840 году, полтора года потеряны мной совершенно почти даром. Наконец в 1842-мь году я поступил в Муромский Богородицкий собор во священника (со взятием сироты); с тем вместе получил должность учителя сначала в приходском, а через год переведён в уездное дух. училище; женой Бог наградил и умной, и доброй. Казалось бы чего больше желать молодому студенту: и слава Богу! я был крайне доволен своим состоянием, тем более что в короткое время успел расположить в свою пользу начальников и граждан. Но благополучие моё было слишком кратковременно: прошло не более трёх лет, как мнимое благосостояние моё поколебалось в самом основании. Вседержавному Промыслу угодно было испытать меня на заре счастья самым тяжким искушением: я лишился в апреле минувшего года единственного в жизни друга – жены... Что в таком случае прикажете делать? Оставаться в том же положении, при тех же должностях? Семейные обстоятельства не благоприятствуют; я живу с тёщей, у которой восемь человек детей; из них одна дочь уже невеста; при том юному вдовцу проводить жизнь среди мирских соблазнов и искушений не совсем-то безопасно. Посвятить себя прямо монашеской жизни? – Но праздная монастырская жизнь устрашает меня: я привык к постоянной деятельности. После долговременного колебания и раздумья, по совету благонамеренных людей и соизволению Архипастыря, я решился наконец вступить на поприще дальнейшего академического образованья, разумеется, имея главным основанием особенную склонность к наукам, а прямой целью то, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Конечно, и здесь предвидятся для меня не малые затруднения: по дело уже кончено; участь моя в половину уже решена. Семинарское

—302—

1846 г.

правление, вследствие моей просьбы, исходатайствовало мне у академического начальства дозволение явиться к приёмному испытанию. В первых числах августа я предполагаю быть в Лавре. Но как здесь я не имею знакомых никого, кроме вас: то и осмеливаюсь заблаговременно обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из благосклоннейших моих доброжелателей и наставников. Не лишите меня вашего покровительства и руководства, по крайней мере, на первых шагах моего нового поприща. Все ваши советы и внушения в точности будут исполняемы мной“.

В ответ на это писал мне Яков Ильич 16-го числа:

„Честнейший отец Иоанн!

Пишу по крайней мере хоть для того, чтобы сказать, что письмо ваше от 9-го июля мной получено. О достоинстве вашего намерения говорить нечего; вы избрали часть самую благую и по отношению к вам и по отношению к родным. Для родных при таком семействе очень важная вещь ваше место и прикрытие невесты; для вас не меньше, если не больше, важная вещь Академия и учёный ход, особливо при настоящих обстоятельствах. Нет нужды, что этот ход был ближе и легче в своё время, т. е. прямо по окончании семинарского курса. Вы и при месте были не за сохой. И собор, и училище требовали того же ума, которым работали в семинарии и которым нужно работать в академии, а состояние вдовства и намерение поступить в академию верно заставили быть учёным больше, чем в семинарии. Потому приёмное академическое испытание вам не должно быть страшно, ещё меньше имеющая последовать академическая жизнь. Расставайтесь с своим Муромом без большего сожаления, слез и опасения за свою будущность. Бог поможет. Лавра и академия слишком скучны для вас не будут. Вы говорите, что любите деятельную жизнь; только доберитесь до академии: за делом дело не станет, – станет дела сколько душе угодно, только была бы охота; и смотря потому, как будете расположены и будут спориться дела, своё отдадут как должно. В студентах, кончивших ныне курс был один, поступивший из Пермских священников,

—303—

1846 г.

человек умный и занимавшийся как следует, – кончил курс академии в первом разряде²⁰¹⁶. Веруйте в упование паче упования: упование бо не посрамит.

С совершенным желанием вам добра и желанием вскоре свидеться с вами есмь“...

20-го числа писал я к родным в Иваново:

„Сообщаю, или лучше сказать, возобновляю вам прежнюю новость касательно устроения моего жребия. В последнем письме, кажется, я писал вам, что с переменой обстоятельств, быть может, изменятся мои намерения. Так и случилось: обстоятельства переменились; изменился и мой образ мыслей. Что прежде удерживало меня, тоже самое теперь побудило меня решиться оставить Муром. Да, я пишу вам из Мурома, может быть, в последний раз. В конце настоящего месяца я отправляюсь в Сергиевскую Лавру: ибо я получил уже дозволение явиться к приёмному испытанию в Московскую дух. академию. Как это произошло, я вам кратко объясню. Опасаясь решиться на чтобы то ни было сам собой, я писал к о. ректору семинарии письмо с тем, чтобы он, объяснив мои обстоятельства Преосвященному, испросил у него архипастырского совета, как мне лучше поступить: оставаться при настоящих должностях, или вступись в Академию для продолжения наук. Владыка изъявил соизволение на последнее. После сего я формальным образом приступил к делу, т. е. подал прошение о дозволении явиться мне к экзамену в академию, – и давно получил уже разрешение. Конечно, некоторым покажется странным моё предприятие: но не я первый, не я и последний делаю такую выходку. Вчера был у меня Саратовский священник (по семинарии старше меня курсом), который проезжал тоже в Лавру и с такими же видами, как и я, оставив при том трёхлетнего сына на попечение тёщи; чего, впрочем, не сделал бы я, если бы у меня жив был Миша. Но, как бы то ни было, а дело моё уже кончено: хочется, или нет, а надобно уже съездить в Лавру, по крайней мере для поклонения преп. Сергию. Да, – я не совсем ещё уверен в том, что не-

—304—

1846 г.

пременно останусь в академии. Быть может, обстоятельства заставят опять возвратиться в Муром, – чего некоторые крайне желают, – да я и сам, правда, много жалеть об этом не буду. В случае поступления моего в академию (а это будет не прежде сентября), вы получите из Мурома некоторые, оставляемые вещи, частью для сохранения, а частью для собственного вашего употребления. В противном же случае, если не будет никаких препятствий, прямо из Лавры приеду к вам. Но во всяком случае вы будете предуведомлены от меня письменно“.

Настал, наконец, печальный день моей разлуки с родным городом Муромом, где я оставлял залоги самых лучших, дорогих привязанностей земных – бренные останки жены и единственного сына. 23-го числа, в день празднования родной для меня святыни Шуйской-Смоленской иконы Божией Матери, я совершил в последний раз в соборе божественную литургию и после оной молебен пред мощами Муромских чудотворцев – Петра и Февронии. Здесь, пред этой святыней, простился я с истинным доброжелателем моим, о. протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским и с прочими членами соборного причта, получив от них в благословение образ всех Муромских чудотворцев, с собственноручными на обороте его подписями каждого из них. Образ этот и до сих пор хранится у меня как достопамятная святыня.

После обеда я двинулся в путь, сопровождаемый из города многочисленным родством. Отъехавши вёрст семь от города, остановились. Здесь последовало трогательное прощание; много пролито было слез с той и другой стороны...

Севши в дорожный экипаж, я погрузился в глубокие думы о дальнейшей своей судьбе. 29-го числа я приехал во Владимир. Преосвященного в городе не было, он ездил по епархии. С кем я виделся на этот раз из родных и знакомых, не помню. На следующий день, 30-го числа, отправился из Владимира и к вечеру приехал в г. Юрьев.

31-го числа, выехавши рано из Юрьева, к вечеру приехал я в село Симу и здесь расположился ночевать.

Сима – большое и многолюдное село при р. Симке; в нём до 1500 душ обоего пола; принадлежало тогда Д.

—305—

1846 г.

ст. сов. князю Александру Борисовичу Голицыну – брату известной Татьяны Борисовны Потёмкиной.

В Симе две церкви – тёплая и холодная. Последняя – Богоявления Господня; в ней замечательно медное литое небольшое паникадило с шведской надписью 1692 г. Оно пожертвовано фельдмаршалом князем М.М. Голицыным, которому в 1708 г. пожаловано было село Сима Петром I за победу над генералом Левенгауптом под Лесным. В Богоявленской церкви был погребён князь П.И. Багратион, который после тяжкой раны под Бородиным жил у своего друга князя Б.А. Голицына и здесь скончался; но в 1839 г., по воле Государя Императора Николая Павловича, прах его перенесён был на Бородинское поле.

Священником (старшим) в Симе был мой товарищ П.В. Сперанский, женатый на дочери умершего священника Приклонского. Он был в это время болен; я посетил его, и он принял меня с некоторым сознанием своего достоинства, как бывший в то время уже благочинным.

1-го августа я слушал в Богоявленской церкви литургию и был в крестном ходу на реку. Тут я любовался расположенным на противоположном берегу реки великолепным помещичьим домом с обширным тенистым садом.

После обедни отправился я в дальнейший путь по направлению к г. Переяславлю-Залесскому. Приближаясь к городу, я восхищён был великолепным видом озера Плещеева, при ясных лучах заходящего солнца. Прибыв в Никитский монастырь, находящийся от города верстах в трёх, я принят был очень радушно о. архимандритом Нифонтом. Не долго оставался я здесь. Утром 3-го числа поспешил в лавру, отстоящую от Переяславля в 60-ти верстах. Вёрст за 10-ть увидел я златоглавую лаврскую колокольню, блиставшую в ярких лучах утреннего солнца. 4-го числа, в 10-ть часов утра, въехал я в Сергиев посад и остановился в лаврской гостинице.

Тотчас умывшись и переодевшись, я поспешил в лавру. Первое впечатление – изумление пред огромностью

—306—

1846 г.

лаврских построек и сооружений. Вошедши в Троицкий собор, я повергся в глубоком благоговении пред святыней мощей угодника Божия Сергия. Поклонившись затем прочей лаврской святыне, я пошёл в академию.

В академическом саду встретил я студента, перешедшего на старший курс, Семёна Шимкевича – из Полоцкой семинарии, и попросил его указать мне дорогу к академическому начальству. О. инспектор, архимандрит Евгений (Сахаров-Платонов), которому писал о мне о. ректор Владимирской семинарии и которому рекомендовал меня Переяславский архимандрит о. Нифонт, принял меня очень благосклонно и тотчас же посоветовал мне отправиться к о. ректору академии, который в тот же день возвратился откуда-то с ревизии. Ректор, архимандрит Евсевий (Орлинский) принял меня в гостиной и пригласил сесть в кресло, но я не мог позволить себе сесть в присутствии столь высокой особы. О. ректор обратился ко мне с таким вопросом:

– „Хорошо ли вы обдумали своё предприятие вступить в академию?

– Я и сам об этом много думал, и с другими советовался.

– У нас не мало было подобных примеров, но не многие оканчивали курс с успехом; только ныне окончил курс студент из вдовых священников с степенью магистра.

– Если ваше высокопреподобие не советуете мне вступать в академию, то я могу возвратиться и назад.

– Нет, я не к тому это говорю, чтоб отклонить вас от вашего намерения, а чтобы предупредить, что на пути, на который вы намерены вступить, могут встретить вас не малые искушения“.

Этим и окончилась моя первая и последняя с о. ректором беседа.

От о. ректора пошёл я к эконому академии и просил его указать мне келью, где бы я мог поместиться. Эконом, иеромонах Геронтий из студентов академии XI курса (1838 г.), живого и весёлого характера. Он указал мне келью в так называемом бакалаврском корпусе, куда я тотчас же и перевёз из гостиницы

—307—

1846 г.

свой, очень небольшой, багаж. В указанной мне келье нашёл я окончившего курс иеромонаха Стефана (Матвеевского) из вдовых священников Пермской епархии – того самого, о котором упоминал в беседе со мной о. ректор, и перешедшего на старший курс студента – из Орловской семинарии, готовившегося к пострижению в монашество.

На другой день обратился я к библиотекарю академическому, профессору Александру Васильевичу Горскому с просьбой снабдить меня учебными книгами для приготовления к предстоящему экзамену. Почтенный Александр Васильевич весьма охотно исполнил мою просьбу.

5-го числа, после всенощной под праздник Преображения Господня, я был свидетелем умилительного обряда пострижения в монашество помянутого выше студента в домовой митрополичьей церкви. Ему наречено было имя Серапион.

К Серапиону часто приходил его земляк, вступивший вместе со мной в академию, А. Е. Викторов. С ним я тогда же познакомился, и наше знакомство, обратившееся потом в дружбу, как увидим из последующего, продолжилось до конца его жизни († 20 июля 1883 года).

На первых же днях моего пребывания в академии познакомился я с молодым, только лишь окончившим курс академии, бакалавром, иеромонахом Феодором (Бухаревым), к которому я имел рекомендательное письмо от Переяславского архимандрита Нифонта. О. Феодор, из Тверских студентов, не высокого роста, весьма худощавый собой, с живыми способностями и с горячим сердцем. С ним ходил я первый раз в Гефсиманский скит, незадолго пред тем основанный верстах в двух от лавры.

Не замедлил я явиться и к покровителю своему Я.И. Владыкину, в Вифанию. Он и жена его Ольга Ивановна приняли меня как близкого родного и приглашали бывать у них, как можно чаще.

Осмотревшись несколько в академии и лавре, я написал в Муром к оставленному там родному семейству. В письме своём подробно описал я своё путешествие от Мурома до лавры, сообщил о своих первоначальных впечатлениях в академии и лавре и проч.

—308—

1846 г.

Вот что было мной писано:

„По данному обещанию, спешу немедленно известить вас о своём положении; и, пользуясь свободным временем, постараюсь описать вам подробно все обстоятельства – от последнего, трогательного прощания с вами в чистом поле до настоящей минуты в уединённой келье академии.

От всего сердца благодарю вас и всех добрых моих родных за то общее искреннее чувство, с каким вы отпускали меня в далёкий и, может быть, невозвратный путь. Последние минуты моего с вами пребывания так живо напечатлелись в сердце, что я долго, долго не забуду их.

Простившись с вами около 7-ми час. вечера 28-го июля, в 11-ть приехал я в Булатниково, где оказал мне радушное гостеприимство знакомый священник. Здесь пробыл я не более трёх часов и отправился далее в путь.

До Владимира путешествие моё совершалось обыкновенным порядком; только от непривычки ли моей к езде, или от продолжительного беспокойства ещё дома, здоровье моё так расстроилось, что я боялся далее продолжать путь: однако ж, слава Богу, опасность миновалась. Во Владимир прибыл я 30-го числа в 9-ть час. утра. Во Владимире я пробыл ровно сутки; и всё, что нужно было сделать, сделал; только не всех, кого хотелось, удалось видеть. На другой день, выехавши из Владимира, рассчитывал было непременно остановиться в Юрьеве, чтобы увидеться с Александром Ивановичем Соловьевым: но случилось не так; я должен был уступить расчётам доброго моего извозчика; а потому через Юрьев довелось проехать в глухую полночь, и утром 1-го августа пришлось остановиться в знаменитом селе Симе, где, по случаю праздника, я почёл за долг быть в церкви, и кстати посмотреть на гробницу славнейшего героя Русского – Багратиона. Тут же случилось мне неожиданно исполнить заповедь христианского братолюбия: я посетил больного своего товарища – священника, который занимает место, предлагаемое некогда мне. К вечеру того же дня приехал я в Богоспасаемый град Переяславль. Ещё за 11-ть вёрст, при ясном сиянии вечереющего солнца, раскрылась

—309—

1846 г.

предо мною краса города – пресловутое озеро Плещеево. Признаюсь, не малого труда стоило нам, добраться по полям и по лугам до св. обители Никитской, отстоящей от города верстах в двух или в трёх. Зато добрый наш о. Нифонт – этот второй Сампсон странноприимец, своим радушием и приветливостью вознаградил меня за все неприятности дальнего пути. Увидевши ещё издали, он вышел встретить меня к монастырским воротам: вот пример истинного, христианского гостеприимства! Напоивши с дороги чаем, тот же час он поехал со мной в Данилов монастырь, стараясь доставить мне благоприятный случай видеться с о. ректором, к которому я привёз из Владимира пакет, и который на другой день утром хотел выехать из Переславля. Добрый старец принял меня очень ласково; одобрил моё предприятие, и расспрашивая о Муроме, между прочим сказал, что ему хотелось бы видеть Муром; и, кажется, он намерен исполнить это желание в будущем сентябре. Возвратившись от о. ректора довольно поздно, в огромной зале о. архимандрита я провёл ночь так спокойно, то есть, спал таким крепким сном, каким давно не наслаждался даже в Муроме. На другой день первым делом моим было – отслужить молебен препод. Никите и осмотреть все достопамятности монастыря. Потом, напившись чаю, мы опять отправились в город: о. архимандрит в правление²⁰¹⁷, а я в Данилов монастырь (при котором находится их Духовное правление) поклониться преп. Даниилу. Тут мы в другой раз посетили о. ректора, по предварительному его приглашению. От него отправились осматривать достопамятности города. Видели огромные, полуразрушенные здания, так называемого, Горицкого собора; были в Феодоровском девичьем монастыре; любовались ботиком Петра Великого; катались по гладкой поверхности широкого озера; и наконец часа в 3 по полудни возвратились восвояси. О. архимандрит усиливался было ещё удержать меня на несколько времени: но как собственные мои виды, так и расчёты моего извозчика требовали не тратить напрасно времени в до-

—310—

1846 г.

роге. Итак, в 6-ть часов вечера я оставил гостеприимную Никитскую обитель, чтобы на другой день не запоздать явиться в иную, более важную для меня, и священную для всякого христианина, обитель Троицкую. Переночевавши верстах в 20-ти от Переяславля, на другой день (это было 3-е число) рано утром двинулись мы в путь с последнего ночлега. Здесь оканчивается первая часть моего пятидневного путешествия, и начинается новая, замечательная, по крайней мере, для меня.

Первым признаком того, что я нахожусь уже недалеко от главной цели моего путешествия, служили для меня толпы народа, попадавшегося на встречу и сопутствовавшего нам: это благочестивые поклонники, стремившиеся только, или совершившие уже благоговейное поклонение великому основателю и покровителю Свято-Троицкой лавры, преп. Сергию. Наконец, когда мы были уже вёрст за 10-ть не более, в первый раз блеснули предо мной, в лучах утреннего солнца, златые верхи церковных лаврских зданий. И это неожиданное явление потрясло мою душу каким-то неизъяснимым, благоговейным трепетом, невольная молитва загорелась в сердце и на устах.... В 10-м часу утра въехали мы в посад: ну, теперь слава Богу, думал я, путешествие моё кончилось, можно будет хоть несколько поуспокоиться: не тут-то было! Во-первых, надобно было решить трудную задачу: где остановиться? куда пристать, чтоб иметь возможность приступить к делу, как следует? – Ещё в Муроме рекомендовали мне избрать для временного пристанища монастырскую гостиницу. Я так и сделал: подъезжаю к гостинице, спрашиваю первого встречного, как и от кого могу я получить комнату. Меня отсылают к монаху, который заведует этой гостиницей; вхожу на лестницу: – шум, крик поразил меня; толпы народа разного пола, звания и состояния на каждом шагу окружали меня: едва, едва я мог добраться до упомянутого монаха. Смиренный инок немедленно указал мне номер, в котором я свободно мог расположиться. Кое-как переодевшись, я тотчас поспешил явиться к академическому начальству, чтобы, получивши дозволение поместиться в академии, я мог воспользоваться теми же лошадями, на коих при-

—311—

1846 г.

ехал, для перевоза из гостиницы моего имущества. Прихожу к о. инспектору, – и первая неудача!.. Мне говорят, что о. инспектора дома нет; сейчас вышел-де к о. ректору, и не прежде возвратится оттуда, как часа через три, и что я могу явиться к нему не ранее, как часа в четыре по полудни. Погулявши с полчаса с двоими студентами по прекрасному академическому саду, с досадой в сердце и с сильным аппетитом в желудке возвратился я в свою квартиру. Закусивши немного, хотел было с дороги отдохнуть: по сон бежал от глаз моих. Делать нечего, надобно было рассчитаться с извозчиком и отпустить его: ему нет пользы долго медлить в посаде. В 4-м часу ударили к вечерне: слава Богу! теперь по крайней мере я могу иметь некоторое развлечение. Отстоявши малую вечерню (это было в субботу на воскресенье), и поклонившись преп. Сергию, я опять пошёл к о. инспектору. На этот раз я имел уже совершенный успех, даже увидел более, нежели сколько ожидал. О. инспектор принял меня очень благосклонно; удостоил даже напоить чаем, и потом, посоветовавши мне явиться к о. ректору, приказал адресоваться к о. эконому с тем, чтобы он указал мне для помещения комнату. О. ректор принял меня с важностью, свойственной его особе, и, сделавши некоторые предостережения в рассуждении предстоящего мне поприща, подтвердил приказание о. инспектора касательно моего помещения. Итак, начало сделано довольно удачно. После того я познакомился ещё с некоторыми из студентов, коих нашёл в академии. Студенты – народ такой вежливый и благородный, что каждый готов был оказать мне всякую услугу. С ними вместе простоял я всенощное, которое служил в академической зале, в присутствии начальства, ныне кончивший курс иеромонах, поступивший в академию из Пермских священников. После всенощного о. эконом указал мне помер, в котором я должен был расположиться до общего распределения студентов. Оставалось решить одно недоумение: как мне переправить имущество из гостиницы в новую квартиру. И тут помогли добрые люди: о. эконом предложил мне в услуги казённую лошадь, с помощью коей я преблагополучно

—312—

1846 г.

исправил все свои нужды. Вот теперь я уже и в академии. Первую ночь довелось проводить мне в кругу двоих студентов, из коих один упомянутый иеромонах, а другой молодой студент, готовившийся к пострижению в монахи. Общество это тем для меня было благоприятнее, что я заблаговременно мог тут узнать и отчасти увидеть все обычаи и порядки академические, коим должно следовать всякому поступающему в академию. Следующий день я посвятил на осмотрение лаврских достопримечательностей. Боже мой! сколько здесь священного, любопытного, удивительного! Недостанет слов, чтобы пересказать вам всё, что успел я видеть тогда, и потом в течение целой недели“.

С 17-го августа начались в академии приёмные экзамены. Сначала испытывали студентов, присланных из семинарий по требованию, на казённый счёт, а затем явившихся волонтёрами. Меня спрашивали по всем предметам, по каким и моих молодых товарищей. Устный экзамен Бог помог мне сдать довольно удовлетворительно.

По окончании устных испытаний, 27, 28 и 31-го ч. заданы были нам экспромты на следующие темы: 1) „Преспеяние человека в добродетели какое имеет влияние на усовершение его религиозных познаний?“ – 2) „Quem usum afferat studium psychologiae homini christiano?“²⁰¹⁸. 3) „Каким образом закон бысть пестун во Христа“?

В академии нашёл я земляков – Владимирцев, перешедших на старший курс: Семёна Вишнякова – моего питомца по Шуйскому училищу, Димитрия Доброхотова, Матфея Архангельского и Андрея Холуйского.

Вместе со мной вступили в Академию следующие воспитанники Владимирской семинарии: Григорий Быстрицкий,

—313—

1846 г.

Яков Беневоленский, Василий Взоров и Фёдор Остроумов. Из них только Быстрицкий был мне известен потому, что его старший брат А.П. Быстрицкий был женат на моей троюродной сестре и был священником при Покровской церкви села Дунилова.

3-го сентября был совершён в лаврском Троицком соборе академическим братством торжественный молебен пред начатием учения. Велено было и мне облачиться на этот молебен, из чего я заключил, что я принят в академию.

С 4-го числа начались уже лекции и тогда же дана была для месячного сочинения следующая тема: „De objectivo valore et dignitate sensualium repraesentationum in ambitu phylosophiae“, т. е. „О предметном значении и достоинстве чувственных представлений в области философии“.

Какой отзыв сделан был о моем сочинении, писанном на эту тему, мне не известно.

Сообщу здесь предварительные сведения о преподавателях и предметах академического преподавания.

1. Преподавателем метафизики с историей древней философии и немецкого языка был ординарный профессор протоиерей Феодор Александрович Голубинский († 22-го авг. 1854 г.)²⁰¹⁹

2. Преподавателем опытной психологии и нравственной философии был бакалавр Димитрий Григорьевич Левицкий († 1856 года).

3. Преподавателем по классу логики и истории философии средней и новой бакалавр Ипполит Михайлович Богословский-Платонов († 1870 г.). О нём см. письмо м. Филарета к наместнику лавры о. Антонию от 18-го окт. 1857 г., № 1181.

4. Преподаватель общей словесности экстраординарный профессор Егор Васил. Амфитеатров († 1888 г.).

5. Преподаватель всеобщей гражданской истории – бакалавр Пётр Симон. Казанский († 1878 г.).

—314—

1846 г.

6. Преподаватель русской гражданской истории и греческого языка – бакалавр Сергий Константин. Смирнов († 1889 г.)²⁰²⁰.

7. Преподаватели свящ. Писания: а) В. Завета – бакалавр иеромонах Феодор Бухарев († 1871 г.) и б) Н. Завета – инспектор архимандрит Евгений Сахаров-Платонов († 1888 г.).

8. Преподаватель математики и французского языка – ординарный профессор, протоиерей Пётр Спиридонович Делицын († 30-го ноября 1863 г.).

9. Преподаватель геометрии и физики – бакалавр Платон Иванович Капустин († 1890 г.).

Водворившись в академии на правах казённокоштного воспитанника, я поспешил написать о себе родным в Иваново.

Вот что писал я им от 6-го сентября:

„Более уже месяца, как оставил я Муром и живу в академии. Но до 3-го числа сего месяца состояние моё было ещё неопределённо; я был ни студент, ни учитель, и почти уже не священник, потому что в целый месяц не довелось мне совершить ни одной службы. Только 3-го сентября в первый раз приказано было мне облачиться на молебне, который обыкновенно совершается пред начатием учения: это было для меня удостоверением в том, что я принят в число действительных студентов.

С этого-то времени начинается новый период моей жизни. После звания учителя, я снова принял титло ученика: хожу в класс, слушаю учёные лекции знаменитых профессоров и умных бакалавров, и начинаю исполнять прочие обязанности студента. Конечно, для вас кажется странным теперешнее моё положение; правда, мне и самому сначала казалось дико быть в кругу резвых юношей – студентов; но потом мало по малу начал и я привыкать к этому новому обществу, и товарищи мои

—315—

1846 г.

смотрят уже на меня без малейшего предубеждения, напротив, с некоторым даже уважением. Общество, в котором я постоянно живу, состоит из иеродиакона-студента и окончившего курс иеромонаха, поступившего в академию из священников, по таким же обстоятельствам, как и я. Жизнь наша втроём течёт очень мирно и спокойно.

Не подумайте, что с переменой образа жизни изменятся мои отношения к вам. Напротив, теперь я буду к вам ещё ближе. В продолжение четырёхлетней академической жизни вы опять будете для меня тем же, чем были в течение жизни семинарской. Конечно, это значит, что на четыре года я должен быть у вас опять в долгу. Что же делать? – Так Богу угодно. При добром здоровье и счастливых успехах, это время пройдёт незаметно; и тогда-то я приступлю к уплате всех своих долгов.

При отъезде из Мурома, просил я матушку-тёщу переслать к вам некоторые вещи, из коих одни, годные для употребления, пусть поступят в вашу пользу, а другие поберегите до времени. Мог бы я поделиться с вами побольше, если бы вы были поближе: но по причине неудобства к пересылке, некоторые вещи я должен был оставить в Муроме, другие продать, а иные, правда, взял с собой; и они крайне пригодились мне здесь. – Когда получите упомянутые вещи, прошу известить меня“.

Вслед за тем, 8-го числа, писал я во Владимир о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу:

„Вот по милости Божией и по вашему содействию, я получил то, чего желал, достиг того, к чему стремился. С 3-го числа сего месяца я состою уже в числе действительных студентов академии. Что теперь осталось мне делать? – Принести сыновнюю благодарность вам и с помощью Божией приняться за прежние школьные труды.

Так, участь моя устроена, и кажется, довольно прочно: я теперь могу быть спокоен: но что будет с оставленным мной семейством? Каково будет теперь его положение? – Столь много облагодетельствованный вами, ещё раз осмеливаюсь обратиться к вашему высокопреподобию с покорнейшей просьбой; осмеливаюсь просить вас не о себе, но об оставленном мной сиротствующем семей-

—316—

1846 г.

стве. Благоволите принять хотя какое-либо участие в устроении его судьбы, тем более что теперь преимущественно от вас может зависеть или прежнее или бедственное состояние оного. Я уверен, что, если преемник мой получит священническую только должность при бесприходном соборе, сиротствующему семейству нельзя будет ожидать от него почти никакой помощи. А в таком случае я опасаюсь, как бы мне не пришлось отвечать пред судом Божиим и человеческим за то, что я, заботясь о собственных выгодах, оставил сирот тогда, как имел возможность оказывать им достаточно пособия. После сего понятно, какой помощи может ожидать оставленное мной семейство от вас, и что можете сделать в его пользу вы.

Ваше высокопреподобие, милостивый отец и благодетель! Я чувствую, что, обращаясь к вам с такой просьбой, принимаю на себя слишком великую смелость; но к этому побуждает меня, с одной стороны, естественное чувство сострадания к родным, с другой – твёрдая, на многих опытах основанная, уверенность в вашей отеческой благосклонности ко мне“.

На следующий день, 9-го числа, писал я во Владимир же секретарю семинарского правления М.И. Соколову:

„Не напрасны были ваши хлопоты; не осталось тщетным ваше деятельное участие в устроении моей судьбы: с 3-го числа настоящего месяца я уже числюсь действительным студентом академии. Правду сказать, не без труда досталось мне это студенчество: экзамен был довольно строгий и продолжительный от 17-го августа и до 2-го сентября; спрашивали по всем почти предметам. Впрочем, устный экзамен я сдал очень порядочно; и в этом случае много мне помог ранний мой приезд в академию (я приехал, по вашему совету, 3-го августа). Что касается до сочинений, коих нам дано было три – о достоинстве их ровно ничего не знаю; но вероятно, не совсем дурны. Знаю только то, что сочинения волонтёров читал сам о. ректор.

С 4-го числа начались у нас обыкновенные классы. Хожу в класс, с удовольствием слушаю чтения профессоров и бакалавров; начинаю уже подумывать о дан-

—317—

1846 г.

ном философском предложении. Не знаю, что будет далее, а теперь академическая жизнь пока ещё не наскучила. Признаюсь, сначала было странно видеть себя в кругу молодых светских юношей: но потом мало по малу начал привыкать и к этому новому обществу, и студенты уже смотрят на меня без всякого предубеждения, с некоторым даже уважением. В товарищи мне приехал было с Кавказа иеромонах²⁰²¹ – учитель Ставропольского уездного училища: но он, по разрешению графа, поступает прямо в высшее отделение. На основании этого опыта, думаю, можно было бы и мне так же сделать: но я не знаю, много ли через это можно было бы выиграть – два года, не более“.

Уведомлял я об оставлении и принятии меня в академию достопочтенного благожелателя моего, настоятеля Муромского Богородицкого собора, о. протоиерея М. Гр. Троепольского; и вот что получил от него в ответ от 10-го числа того же сентября;

„Любезнейший собрат мой,

Иван Михайлович!

Не с правилами политики, а с сердечными чувствами ответствую вам на усердное письмо ваше ко мне, полученное сего сентября 10-го в 9 час. утра. Но оному, я имел скорый случай (пред крестным ходом) братии собора и всем любящим вас возвестить о новом вашем звании, и все, слыша, поблагодарили, порадовались, пожелали вам счастливых успехов. Спешу переслать вам надлежащий доход по 10-е сентября, 45 р. ассигнац.

Вам, на новом поприще, повторяю из 3 соборн. послания Иоанна предыдущее – и паче всех молюся о тебе, благоспеятися тебе, здравствовати, якоже благоспеется тебе душа (1 гл., ст. 2). Мир тебе, целуют тя друзи (ст. 15). Обнимаю и я с семейными моими полнотой любви и почтения к нам“.

В ответ на это писал я от 17-го числа.

Благополучно прошёл месяц моей академической жизни.

2-го октября подано было мной профессору Ф.А. Голу-

—318—

1846 г.

бинскому первое академическое сочинение на помянутую выше тему; а 5-го числа даны были нам по классу опытной философии следующие две темы:

1) „Какое влияние на нравственность имеет самонаблюдение“? и

2) „Постепенное развитие человеческой души до сознания и пробуждение сознания“. Я писал сочинение на первую тему, и вот какой отзыв сделан был об этом сочинении бакалавром Д.Г. Левицким: „Просто, ясно, хорошо“.

Первые впечатления академической жизни очень хорошо изъяснил мой товарищ и земляк Г.П. Быстрицкий в письме к другу своему, студенту Киевской духовной академии Николаю Ивановичу Флоринскому от …²⁰²² числа октября:

„Я пишу к тебе из нового мира – академического; да – это новый для нас мир, потому что всё в нём иное; если нечто не новое, само в себе, то в новых видах представленное. Со мной поступили в академию В.Ф. Взоров, Ф.М. Остроумов и Я.А. Беневоленский. Вот уже нас ввели в неведомую нам прежде область философии: сколько в ней пищи для разума! Вот уже нас познакомили с различными взглядами на историю и указали ту высокую гору, с которой можем смотреть на различные царства и народы, разделённые временем и пространством, языком и религией, как на стройное целое. Вот сообщила нам новое понятие о словесности. Мы слушаем Ф.А. Голубинского – знаменитого философа, П.С. Делицына – знаменитого математика и прочих почтеннейших бакалавров: это уже не то, что в семинарии. На мой взгляд жизнь академическая много превосходит семинарскую жизнь. Семинария, как письмя, убивает нас, а академия, как дух, животворит; да, душа получает простор, живость, силу в академии, а в семинарии давят её страх, отдалённость наставников, каждодневные уроки, хотя они и нужны там. Академические занятия, кажется, менее вредят и здоровью. Мы не сами располагаем временем: далее 10-ти часов или по крайней мере 11-ти и сидеть нам не позволяют; запирают занятные комнаты, и мы уходим в спальню, потому что

—319—

1846 г.

здесь, по новому устройству, комнаты занятные отделены от спальни. Для старших студентов такой порядок не нравится потому, между прочим, что отнимает средства оставаться в номере – не выходить в класс; но для нас молодых, или незнакомых со старым порядком, новый доколе хорош“.

11-го числа дано было преосвященным митрополитом академической конференции следующее предложение:

„Предмет, который в продолжении немалого уже времени озабочивает начальство духовных училищ, и который возбуждает заботу и при обозрении академии, есть потребность определённых учебных и руководительных книг по многим предметам. Трудно требовать от каждого вступающего на поприще наставника, чтобы он писал весь курс своей науки, и притом чтобы каждая часть науки достаточно соображена и написана была всегда к тому времени, как ей надобно вступить в назначенные учебные часы. Посему неудивительно, если вступивший на сие поприще, частью читает уроки предшественника, поколику находит их удовлетворительными, частью, по ревности употребить собственную деятельность, части оных, менее обработанные прежде, обрабатывает своим трудом. Таким образом, частью читает он уроки по классической книге, только не рассмотренной и не утверждённой начальством: в целом же курсе, по причине разных рук, трудно быть совершенному единству. А студенты должны писать уроки многих наставников, и истощать силы и время, которые могли бы с большей пользой употребить на размышление о преподанном, на чтение и на сочинение. Начальству не довольно удобно наблюдать за правильным и неотсталым ходом учения, который только во дни годового и полугодового испытания становится довольно открытым из головы или из письменного стола наставника. По сему в ожидании решительной сему помощи от благоусмотрения высшего начальства, для некоторого уменьшения затруднений и для приблизительного по крайней мере движения к составлению учебных книг не может ли быть употреблена следующая мера:

1) Поставить в обязанность преподавателям, при окончании курса, представлять конференции большую или мень-

—320—

1846 г.

шую часть своих уроков, удовлетворительнее обработанную, а по окончании другого курса, другую.

2) Конференции рассматривать сии уроки, и поколику окажутся полезными и нужными для преподавания в будущем учебном курсе, литографировать или печатать оные под своей ответственностью, для внутреннего употребления академии, к облегчению студентов от письма.

3) Экземпляр таких уроков представлять епархиальному архиерею, по долгу своей службы обязанному иметь наблюдение за чистотой учения.

Сей предмет предлагаю на рассуждение академической конференции“²⁰²³.

Это благодетельное предложение не было приведено в исполнение. Почему? – Не знаю.

28-го числа писал мне из Владимира шурин мой, ученик высшего отделения семинарии, С. Царевский:

„Давно надлежало бы, и я много раз собирался, ответить на ваше письмо; но неизвестность касательно соборного Муромского места меня останавливала. Мне хотелось в своём письме уведомить вас, – кому предоставится место, – если нашему семейству, то кого произведёт преосвященнейший во священника. Не так-то было; до сих пор ещё из вашей академии не присылается известия о принятии вас в число воспитанников и я вынужденным нахожусь писать к вам; дабы не лишиться писем ваших, которые для меня слишком дороги, между прочим и потому, что они из академии, под ведомством коей находится наша семинария, – и откуда новости рекой льются.

От чего, в самом деле, от вашей академии никакого нет извещения о поступлении вашем в оную. Неужели ещё не было у вас распределения? Быть не может, вот ведь уже два месяца учения! Сам отец ректор Поликарп, у которого я часто наведываюсь, недоумевает, для чего академическое начальство так медлит своим ответом, касательно судьбы наших студентов! Долгая неизвестность для нашего семейства, при настоящих обстоятельствах, опасна. Из Синода прислано

(Продолжение следует).