С.Н. Трубецкой. О современном положении Русской церкви

Для всякого верующего русского человека современное состояние Православной церкви в нашем отечестве представляет тяжелое и безотрадное зрелище. Безверие и равнодушие в просвещенных слоях общества; раскол и сектантство, разъедающие народ; приниженное состояние духовенства; казенное лицемерие вместо живой нравственной силы, насилие вместо проповеди, полиция вместо христианского апостольского слова убеждения.

Для всякого искреннего православного христианина ставится во всей своей силе вопрос: как относиться ему к тому, что делается вокруг него? Что он должен делать? В какой мере самое зло велико?

Мы не должны его преувеличивать. Если мы верим в Божественную истину Церкви, то мы должны верить, что «врата ада» ее не одолеют. Но, с другой стороны, и именно при свете этой веры, мы должны без всяких иллюзий отдать себе добросовестный отчет в действительности. Опасность существует не для истины, а для нас. Неужели же Русь потеряет свою духовную твердыню, свою веру и перестанет быть православною? Мы так спокойно уверены в том, что православие есть наше вечное и неотъемлемое достояние, как если бы оно составляло недвижимую и неотчуждаемую собственность нашего народа. Но вера не есть недвижимая собственность, и православие не майорат. Тот, кто знает его живую силу и правду, тот, кто верит в него, должен испытывать себя в своем к нему отношении. Верны ли мы Церкви? Образованное русское общество частью ушло, частью уходит из Церкви. Наши предки жили церковною жизнью, а наша жизнь ничего церковного в себе не имеет. Мы не касаемся здесь вопроса о том, можем ли мы жить так, как жили наши предки, и должны ли мы к тому стремиться по известному рецепту славянофилов. Мы только констатируем факт, и стоит мысленно воскресить быт наших предков, чтобы убедиться в бесспорной истинности только что высказанного положения. Средоточием религиозной жизни наших предков было православное богослужение; православный обряд проникал всю их жизнь, глубоко и властно дисциплинировал ее, служил источником и выражением религиозных идей, в которых наши предки рождались и умирали. Умалять великое социальное и воспитательное значение обряда может только легкомыслие. Его общественное значение и сила неизмеримы: он соединял миллионы людей в одной мысли, одном чувстве, одном образе, в одном религиозном действии. Обряд будил сознание высшего собирательного, мистического единства, того сознания, которое выражается в дивном песнопении: «Ныне силы небесные с нами невидимо служат». Он служил реальною связью живых поколений с поколеньями отжившими, которых обнимал в себе его древний храм. Обряд был высшей поэзией, высшим искусством, высшей философией наших предков, и в его образах и действиях воплощалась для них вся полнота христианского православного учения церкви. Догматическое развитие этого учения закончилось давно, в эпоху Вселенских соборов. Православная церковь покончила с умозрительным богословием; ее задачей было хранить догмат и сделать его общим достоянием, ввести его в жизнь путем своих богослужебных действий. Ее задачей было воспитать новые народы в вере Христовой, запечатлеть эту веру в их сердцах, освятить их ею; а ее богослужение было вместе проповедью, молитвой, таинством: оно было наглядным вероучением и нравоучением. И весь народ как один человек чтил Церковь как храм Божий и правил ее обряд, сознавая тесную, органическую связь между этим обрядом, учением и таинствами, в нем выражавшимися. Естественно, он не всегда мог отчетливо сознавать различие между тем и другим, между формою и содержанием. Отрицательною стороною этого обрядового христианства является ритуализм, пагубные последствия которого сказались в расколе. Тем не менее и вся история этого раскола не только не умаляет значение обряда, но, наоборот, показывает всю степень его значения – для раскольников и православных, одинаково засвидетельствовавших свою ревность к чистоте, к православию обряда, как ни превратно понималась многими эта чистота и это православие.

В наше время скорбят о «неразумной ревности» споривших или глумятся над нею; но только немногие отдают себе отчет в великом историческом значении этого церковного спора. Раскололось единство православного русского народа в его богослужении, в его благочестии. Раскололось единство обряда, составлявшего связующее звено религиозной жизни, и вместе с тем самый обряд утратил прежнюю силу и значение.

Замечательное дело! Старообрядцы, по-видимому, всего более дорожившие старым обрядом, положили начало религиозному дроблению; раскол породил сектантство. С другой стороны, в Церкви, которая исправила, очистила обряд и соблюла в себе его единство, он, несомненно, утратил прежнюю дисциплинирующую религиозную силу. В самом деле! В древности обряд начинался в церкви, но не кончался в ней и обнимал весь строй домашней и общественной жизни, проводя в ней религиозное начало. Представим себе благочестивого царя Алексея Михайловича в современной русской обстановке. Представим себе, что он ходит по церквам нашим и еще более по нашим домам и видит, чем стали для нас теперь Церковь, вера, обряд – все православие, как он его понимал. Сочтет ли он православным современное русское общество? Сомнения быть не может: православия в домашнем быту он найдет очень немного, а в быту общественном – не найдет его вовсе. Мы разумеем здесь не тех русских людей, которые совершенно отшатнулись от Церкви, а тех, которые считают себя верующими, ходят в церковь к достойной по праздникам и говеют на Страстной неделе. Мы разумеем здесь не отдельные явления частной и общественной жизни, а всю современную русскую жизнь, сложившуюся в новые европейские формы, чуждые прежнего религиозного уклада. Приглядываясь к ней, царь Алексей Михайлович заметил бы без труда, что Церковь не занимает в ней даже того места, какое начинает занимать в ней духовенство, бюрократ и полиция духовного ведомства.

Но разве здесь, скажут нам, надо искать истинного православия? Оно не в интеллигенции, оторванной от родной почвы, оно не в лицемерах, попирающих заповеди Христа, и не в тех русских людях, которые уделяют православию две минуты по будням и полчаса по воскресеньям. Оплот православия в простом русском народе, в этом великом, беспредельном море, в глубине которого таится жемчужина веры. Он наполняет храмы и строит их; он, несущий всю тягость государственных повинностей, несет за всю Россию и повинность духовную. Он не только кормит Россию, но и молится за нее. Он сохранил православный уклад древней русской жизни.

Мы всего менее думаем отрицать великие духовные силы нашего народа. Но имеем ли мы основание превозноситься ими и утешать себя мыслью о непоколебимом православии нашего крестьянства? Можем ли мы успокаивать себя тем, что народ будет всегда на нас работать и за нас молиться? Мы видим, что народ обнищал, земля истощилась, и хронический неурожай вызывает голод целых областей. Правительству и обществу приходится кормить народ. И мы видим в то же время в нашем народе проявления великого духовного голода, который все более и более обостряется.

Духовная оторванность интеллигенции от народа есть явление глубоко ненормальное и болезненное, – болезненное и ненормальное не только по отношению к самой интеллигенции, но и по отношению ко всему народному телу, в котором теряется связь между мыслящею частью и прочими органами. Движения такого тела могут определяться, очевидно, не разумом, не мыслью, а инстинктами и рефлексами. Мы не можем призвать нормальным такое состояние, при котором просвещение парализует просвещенных или делает их бесполезными для того народа, который нуждается в их производительном труде для своего преуспеяния.

Но мы оставим здесь этот общий вопрос, возбуждающий столько споров, и вернемся к тому специальному вопросу, который вас занимает. Что сказать о религиозном состоянии народа, в котором просвещенные, высшие классы утратили прежний религиозный склад жизни и в значительной мере отшатнулись от Церкви? Что сказал бы тот же царь Алексей Михайлович, если бы ему сообщили, что истинное православие, вне монастырских стен, хранится лишь в среде крестьянства и что оно утратилось в среде бояр, дворян, именитого столичного купечества, среди приказных и даже среди многочисленных представителей мещанства? В его время оплотом Церкви были лучшие люди государства, а не темная масса деревенского люда, в которой хранилось и хранится еще столько языческого двоеверия и в которой раскол вскоре пустил столь глубокие корни. Для него не могло бы быть сомнения в том, что не крестьянство, не мужики ведут за собою высшие классы общества, что не они дают им свой обряд, обычай и миросозерцание, а наоборот, должны постепенно образовываться высшими классами.

Но и независимо от этих соображений, не изменяется ли духовный строй нашего народа у нас на глазах? Со всех сторон слышатся жалобы на дезорганизацию крестьянства, на распадение быта и преданий старины, на охлаждение народа к Церкви. Громадные области России, на юге например, колонизированные недавно, покрылись населением, представляющим новые бытовые особенности, среди которого целые поколения выросли без Церкви и ушли в штунду* и другие секты. Затем явилась фабрика, столь глубоко изменившая прежний строй, явилась вся совокупность условий новой культуры, против действия которой не могло устоять даже старообрядчество, некогда столь упорное в своем консерватизме. Теперь и оно разлагается, и сыновья и внуки прежних ревнителей старой веры постепенно переходят к новым формам быта, чуждым всякой религиозности.

Но этого мало. Упомянув о разложении старого раскола, который держится лишь собственным невежеством и коснением и духовною немощью своих противников, мы не можем не указать на новые сектантские движения, распространяющиеся в народе с такою силой и заразительностью религиозного одушевления и принимающие характер борьбы и протеста против обряда и против Церкви как обрядового института. В культурном обществе мы находим не более как равнодушие к обряду, нередко пренебрежение и глумление, но, за самыми редкими исключениями, не видим религиозного протеста против него. Как бы мы ни судили о новейшем сектантстве, оно, несомненно, указывает новые черты народного характера, которых нельзя было подозревать лет сорок тому назад: протестантизм не замер у границ России. Мы можем верить, что истина Церкви победит заблуждения сектантства; но во всяком случае мы не должны убаюкивать себя мыслью о непоколебимом православии нашего народа, вопреки тем дурным примерам, какие мы сами ему даем. Народ, более нас консервативный, заходит, однако, в случаях отрицания несравненно далее нас: он не ограничивается равнодушием, а протестует и отвергает.

Итак, православна ли по-прежнему Россия?..

Нас упрекнут в том, что мы преувеличиваем значение обряда. Но мыслящему православному русскому человеку трудно преувеличивать его значение. Мы видели, что он был живою формой, связующею нитью нашей церковной жизни. И если лишить обряд его прежнего значения в жизни верующих, в быте нашем, то спрашивается: чем его заменить? Ибо надо же, чтобы церковная жизнь имела какое-нибудь выражение, какую-нибудь форму. Раз это больше не обряд, так что же заменило его в этом качестве? Но оставим этот вопрос или, вернее, поставим его в более общей форме: что нужно для того, чтобы вновь возродить религиозную и церковную жизнь нашего общества? Как исцелить его от того тяжкого духовного недуга, которым оно страдает? Этот недуг признается всеми официальными представителями Церкви и всеми верующими русскими людьми, хотя не все отдают себе отчет в его глубине. Для излечения его предлагались и предлагаются различные средства, более или менее решительные: возвращение к допетровскому строю жизни, реформа современного строя Церкви, соединение церквей, клерикализм и, наконец, безусловное признание принципа свободы совести, религиозной свободы. Все эти предложения имеют свои основания, которые мы и рассмотрим в общих чертах.

Мы начинаем с наиболее старого рецепта – с рецепта славянофилов. Мы могли бы и вовсе умолчать о нем, поскольку в наше время славянофильство есть лишь quantité négligeable^******, общественное значение которой равно нулю. Но, с другой стороны, именно это обстоятельство позволяет нам отнестись к нему вполне объективно, как к первой попытке нашего общественного самосознания в области церковного вопроса. И вместе с тем оно останавливает наше внимание, поскольку в славянофильстве заключались в зародыше и те формулы, которые предлагались впоследствии. Недостаток славянофильского рецепта состоял именно в том, что он, подобно плохим медицинским рецептам старого времени, заключал в себе слишком много средств, и притом противоположного свойства, причем некоторые из этих средств были фантастические. К числу таких средств, напоминающих «эликсир молодости», принадлежит рекомендуемое прежде всего пресловутое «возвращение к допетровским порядкам», или, точнее, к миросозерцанию и строю жизни допетровской Руси. В настоящее время едва ли найдутся здравомыслящие люди, которые верили бы в осуществимость этой романтической мечты, хотя бы в том скромном объеме, в каком она представлялась осуществимой наиболее трезвым славянофилам. Но есть еще люди, – правда, немногие, – которые считают возможным допустить возвращение к старине в одной религиозной сфере, считая прошлое безвозвратным во всех других областях жизни. Эти люди, однако, показывают сами, как далеки они от этого прошлого, которое не отделяло религии в обособленную сферу жизни, но полагало ее в основу своего быта. В этом смысле нам кажется, что и в религиозной сфере нельзя вернуться к старому строю жизни, не изменив всех условий современного быта культуры и нравов. Но, независимо от того, в какой мере возможна религиозная реставрация Московской Руси, можно спросить, в какой мере она желательна. Мы только что указали на великое и положительное значение древнего обряда, составлявшего связующее звено церковной жизни и всего древнерусского быта; он держался обрядом, освящался через него. Но как ни велико и положительно значение этого обряда, прежде и даже ныне, желательно ли возвращение к быту, который только им и держался? Желательно ли возвращение к ритуализму, для которого христианство не только не было мыслимо вне определенных обрядовых форм, но нередко смешивалось с обрядом или даже заглушалось им? Ведь уже одна история раскола, взятая в своем целом, может заставить нас задуматься; а еще более должен останавливать нас взгляд на современное религиозное состояние русского общества в eгo отчуждении от Церкви. Славянофилы искали причину такого отчуждения в петровской реформе, или, если называть вещи их именами, в просвещении. Но мы идем далее и полагаем, что одну из причин указанного отчуждения надо искать в неполноте, в несовершенстве исключительно ритуального понимания христианства, которое определялось обрядом. Сами славянофилы это прекрасно чувствовали и потому наряду с возвращением к основам древнерусского быта рекомендовали – и притом самым решительным образом – средство совершенно новое, а именно, безусловное признание и осуществление принципа религиозной свободы – свободы совести. Между тем едва ли может быть малейшее сомнение в том, что Московская Русь не только не имела понятия об этом принципе, но не могла его иметь, исключала его безусловно. И таким образом, в рецепте славянофилов заключались два противоположных средства, из которых одно пришлось по сердцу обскурантам и реакционерам, а другое было всего более им противно. Наряду с этими двумя элементами славянофильского идеала существовал еще третий, самый важный, в котором должны были примиряться свобода с единством и авторитетом предания, я разумею славянофильское учение о Церкви. Это учение, в свою очередь, основывалось на своеобразном смешении понятий и заключало в себе как историческую, так и богословскую ошибку.

Исходя из понятия Церкви как духовного организма, обнимающего в себе всех блаженных духов и все верные человеческие души, не только живых и мертвых, но даже и «неродившихся» верующих, славянофилы без околичностей отождествляли это Небесное Царство с Православною греко-российскою церковью, явно смешивая мистическое с эмпирическим.

Результатом такого смешения естественно получался превратный взгляд на действительность не только в настоящем, но и в прошедшем. Правда, в отличие от прошлого, настоящее далеко не идеализировалось и нередко подвергалось беспощадной критике, большею частью глубоко справедливой. Но и тут была ошибка, поскольку славянофилы непонятным образом отделяли от нашей Церкви весь ее современный строй, который представлялся им какою-то исторической случайностью, а не органическим результатом ее развития. Если в своем богословии и в полемике против других исповедываний они смешивали понятие Царства Небесного (или Небесной Церкви) с понятием Церкви греко-российской, то в своей полемике против современных порядков они впали в другую крайность, противополагая себе самой нашу Русскую церковь, т. е. действительную Церковь своему идеалу о ней, который они считали осуществленным не то в Древней Руси, не то в глубине народного сердца.

Наряду с этими ошибочными представлениями была, как сказано, и существенная богословская ошибка. Эта ошибка состояла в том, что учение о Церкви, и притом такое, которое явно смешивало небесную и земную Церковь, полагалось славянофилами в основу всего православного вероучения и богословия. Очевидно, ничего подобного мы не находим ни в учении Христа и апостолов, ни в святоотеческом богословии, которое утверждалось на совершенно ином основании, – том основании, на каком строилась и сама церковь. Принимая церковь не за храм христианства, а за самое основание его, и превращая учение о ней в основной догмат вероучения, мы невольно приближаемся к церковно-католическому пониманию христианства. И В. С. Соловьев*, мыслитель несравненно более глубокий, смелый и последовательный, чем родоначальники славянофильства, чрезвычайно тонко понял это обстоятельство, что отчасти и послужило ему для обоснования его учения о всемирной теократии. Мы нисколько не хотим вдаваться здесь в разбор этого последнего, тем более что и оно не нашло сторонников, и сам почтенный автор его не придает ему такого значения, какое он приписывал ему несколько лет тому назад. Мы хотим только отметить, что богословие Хомякова и его последователей не соответствовало древним нормам православия и заключало в себе уклонение от них, чрезвычайно богатое неожиданными последствиями.

Один весьма авторитетный писатель метко указал, что в нашем народе отсутствует социальное понятие Церкви; он знает Церковь лишь как храм. И точно так же в представлениях наших предков понятие вселенской Церкви не имело того значения, которое оно получило у славянофилов и после них. Раз это понятие выдвигается на первый план, естественно ставится вопрос о соединении церквей; представление о церковной жизни бесконечно расширяется и получает всеобъемлющее значение. В этом смысле, несмотря на все свои ошибки, славянофилы оказали существенную услугу русской мысли и дали ей толчок, которому, как мы надеемся, не суждено пройти бесследно...