Яков Полонский

Яков Петрович Полонский (1819–1898) – поэт, прозаик, автор одного из самых популярных цыганских романсов «Мой костер в тумане светит...» В начале 40-х годов учился в Московском университете вместе с Аполлоном Григорьевым и А.А. Фетом. «Нет, не забуду я тот ранний огонек, // Который мы зажгли на первом перевале», – писал он через четыре десятилетия в стихотворении, посвященном Фету. Этим первым перевалом был журнал «Москвитянин», ставший, по словам Полонского, «единственным приютом для даровитых молодых людей». Издателем журнала был университетский профессор истории, прозаик, драматург М.П. Погодин, привлекший своих студентов. В погодинском «Москвитянине» увидели свет первые публикации не только Аполлона Григорьева, Полонского, Фета, но и А.А. Мея, А.Ф. Писемского, А.Н. О стровского. Этот круг авторов и составил «молодую редакцию» «Москвитянина», в которой царил культ русской песни. Но и знакомство в 1839 году с В.Г. Белинским тоже не прошло даром. Его первая стихотворная книга «Гаммы» была встречена «неистовым Виссарионом» на редкость благосклонно. Эстетическое чутье не подвело. Отметив гражданские мотивы, Белинский абсолютно точно определил основную суть дарования молодого поэта: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделают человека поэтом». Пройдут десятилетия, и этот чистый элемент станет основой «чистого искусства» Полонского и поэтов его круга.

Поэзия Полонского долгие годы, по его признанию, колебалась между «тревогами сердца» и «гражданскими тревогами», о чем свидетельствуют его знаменитые строки:

Писатель, если только он

Волна, а океан – Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия...

«Веяния времени колебали меня во все стороны», – признавался он. Со временем тревоги сердца взяли верх. В программном стихотворении 1864 года, обращаясь к Некрасову, он воскликнет:

«Оставь напрасные воззванья...

Как льется музыка, – в цветы ради страданья,

Любовью к правде нас веди!»

В противовес дидактизму Фет, Аполлон Майков и Полонский составили свою «триаду» поэтов-единомышленников, объединенных идеей «чистого искусства» – очищенного от злобы дня. Отношения его с Фетом были далеко не безоблачными, но даже во времена размолвок он признавал его первенство, обращаясь с почтением: «Дорогой враг мой, Афанасий Афанасьевич! Между твоими стихотворениями немало самородков золота – золота, так сказать, приготовленного в виде слитка, самой природой. А я, чтобы добыть это золото, должен толочь руду, промывать ее, словом, проделывать всю процедуру терпеливого и настойчивого добывания. Теперь руды все больше и больше, а золота все меньше и меньше» (из письма от 12 ноября 1890). Результат этого кропотливого и настойчивого добывания – лирика Полонского, нашедшая воплощение в романсах А.С. Даргомыжского, П.И. Чайковского, А.Г. Рубинштейна, Ц.А. Кюи, С.И. Танеева, А.Т. Гречанинова, С.В. Рахманинова и многих других композиторов. А его визитной карточкой навсегда осталось первое стихотворение и первая молитва, с которой он дебютировал в «Москвитянине» – «Священный благовест торжественно звучит...».

* * *

Священный благовест торжественно звучит,

Во храме фимиам, во храме песнопенье;

Молиться я хочу, но тяжкое сомненье

Святые помыслы души моей мрачит.

И верю я, и вновь не смею верить;

Боюсь довериться чарующей мечте;

Перед самим собой боюсь я лицемерить;

Рассудок бедный мой блуждает в пустоте...

И эту пустоту ничто не озаряет:

Дыханьем бурь мой светоч погашен.

Бездонный мрак на вопль не отвечает...

А жизнь – жизнь тянется, как непонятный сон.

<1840>

Романсы А.Г. Рубинштейна (1879), П.П. Сокольского, концерт для четырехголосного хора (1888).

* * *

Любил я тихий свет лампады золотой,

Благоговейное вокруг нее молчанье,

И, тайного исполнен ожиданья,

Как часто я, откинув полог свой,

Не спал, на мягкий пух облокотись рукою,

И думал: в эту ночь хранитель Ангел мой

Придет ли в тишине беседовать со мною?

И мнилось мне: на ложе, близ меня,

В сиянье трепетном лампадного огня,

В бледно-серебряном сидел он одеянье...

И тихо, шепотом я поверял ему

И мысли, детскому доступные уму,

И сердцу детскому доступные желанья.

Мне сладок был покой в его лучах,

Я весь проникнут был божественною силой.

С улыбкою на пламенных устах,

Задумчиво внимал мне светлокрылый;

Но очи кроткие его глядели вдаль,

Они грядущее в душе моей читали,

И отражалась в них какая-то печаль...

И Ангел говорил: «Дитя, тебя мне жаль!

Дитя, поймешь ли ты слова моей печали?»

Душой младенческой я их не понимал,

Края одежд его ловил и целовал,

И слезы радости в очах моих сверкали.

<1840–1845>

* * *

Вижу ль я, как во храме смиренно она

Перед образом Девы, Царицы Небесной, стоит –

Так молиться может святая одна...

И болит мое сердце, болит!

Вижу ль я, как на бале сверкает она

Пожирающим взглядом, горячим румянцем ланит;

Так надменно блестит лишь один сатана...

И болит мое сердце, болит!

И молю я Владычицу Деву, скорбя:

Ниспошли ей, Владычице Деве, терновый венок;

Чтоб ее за страданья, за слезы, любя,

Я ее ненавидеть не мог.

И зову я к тебе, сатана! оглуши,

Ослепи ты ее! подари ей блестящий венок;

Чтоб ее, ненавидя всей силой души,

Я любить ее больше не мог.

<1845>

Романс Ц.А. Кюи, смешанный хор без сопровождения (1908).

Молитва

Отче наш! сына моленью внемли!

Все-проникающую,

Все-созидающую,

Братскую дай нам любовь на земли!

Сыне, распятый во имя любви!

Ожесточаемое,

Оскудеваемое

Сердце Ты в нас освежи, обнови!

Дух Святый! правды источник живой!

Дай силу страждущему!

Разуму жаждущему

Ты вожделенные тайны открой!

Боже! спаси Ты от всяких цепей

Душу проснувшуюся

И ужаснувшуюся

Мрака, и зла, и неправды людей!

Вставших на глас Твой услыши мольбу,

И цепенеющую,

В лени коснеющую

Жизнь возбуди на святую борьбу!

<1859>

Романсы А С. Аренского, смешанный хор без сопровождения (1893), Э.Ф. Направника, женский дуэт (1900), С.И. Танеева, смешанный хор без сопровождения (1910).

Прости им

Христос! не Ты ли приходил

Сказать нам: «Будьте яко дети»,

– Я как ребенок полюбил

И хитрецами пойман в сети.

Христос! не Ты ли яко Бог

Сказал: «Врагов своих любите»,

– Любя, я враждовать не мог

И молвил им: «Не осудите...»

Но мне от них покоя нет, –

Невежды туги на прощенье,

И не щадят они клевет,

Чтоб истощить мое терпенье.

Христос! Ты повелел прощать...

Прости им – так, как я прощаю.

Меня вовек им не понять,

А я их глупость понимаю.

* * *

О Боже, Боже!

Не Ты ль вещал,

Когда мне дал Живую душу:

Любить – страдать –

Страдать и жить –

Одно и то же.

Но я роптал,

Когда страдал,

Я слезы лил,

Когда любил,

Негодовал,

Когда внимал

Суду глупцов

Иль подлецов.

И, утомленный,

Как полусонный,

Я был готов

Борьбе тревожной

Предпочитать

Покой ничтожный

Как благодать.

Прости! – И снова

Душа готова

Страдать и жить,

И за страданья

Отца созданья

Благодарить...

Ничто

Ничтожество – пустой призрак,

Не жажду твоего покрова.

А. Пушкин

Всесильное ничто – бездушный мрак, – могила

Бездонная всего, что движется – что было,

И есть, и будет, – смерть смертей!..

Я не могу без содроганья

Ни мыслить о тебе, ни – о судьбе людей,

Прильнувших, в вихре мирозданья,

К земле на миг, чтоб быть игралищем страстей,

Безумных оргий иль страданья.

Но если, иногда, ничтожество мое

Мне говорит, что я не вечен...

Ничто! – Ужели я с тобой вочеловечен

Или – подобие твое?..

Ужели мне тобой даны и слух, и очи,

И осязязанье для того,

Чтоб я, как Бог, из ничего

Творил минуты, дни и ночи

И наполнял бы их собой, –

Сердечным трепетом и трепетным сознаньем,

То отрицаньем, то враждой,

То безобразием, то дивной красотой

И умиленным упованьем!

Ужель, ничто, ты – первообраз мой!..

Цепь безконечная существований стала

Невидимой, – или она ушла,

Чтоб тьма иль пустота ее оборвала

И чтоб она навек пропала!..

О Господи! земных творцов Творец!

Не вижу, не могу я видеть, где конец

Того, где Ты всему начало!

О Господи! верни мне то,

Чего не покорит всесильное ничто, –

И веру, и любовь, и правду, и незлобье...

Верни мне образ Твой, верни Твое подобье!..

У храма

Душный день догорал,

Дальний звон меня звал,

И как в рай, в Божий храм

Запросилась душа.

И спеша, и дыша

Тяжело, по пескам,

По лесистым буграм

Шел я, бледен и хил,

Точно крест волочил,

И дошел до ворот,

Где теснился народ.

Жаждал видеть я ряд

Посребренных лампад,

Запрестольных свечей

Седмь горящих огней;

Созерцать в золотых

Ризах лики святых,

Певчим хорам внимать

И блаженно вздыхать,

В теплом дыме кадил,

Чуя Господа сил.

Но я, хил и убог,

В храм пробраться не мог:

Суетливой толпой,

Теснотой, толкотней,

Я – безжалостно смят,

Я – отброшен назад

И, как нищий старик,

У решетки поник.

Крест на храме сиял,

Он один затмевал

Сотни наших свечей,

Весь в багрянце лучей

Он сиял от зари,

Что твои алтари!

Там стрижи вверх и вниз,

Чуть мелькая, вились,

И, забывчиво-тих, –

Я заслушался их.

Как над былием лес,

Над землей, надо мной,

Над церковной главой

Вековечных небес

Расстилалася высь.

«Маловерный, молись!» –

Как журчанье волны,

Пронеслось с вышины...

И уж я сознавал,

Что я в храме стоял, –

В храме, полном огней,

Переплетных лучей,

И невидимых крыл,

И неведомых сил.

<1885–1890>

Николай Огарев

Огарев Николай Платонович (1813–1877) – поэт, публицист, революционный деятель. «Как дорожу я прекрасным мгновеньем! // Музыкой вдруг наполняется слух, // Звуки несутся с каким-то стремленьем, // Звуки откуда-то льются вокруг...» – напишет он в стихотворении «Звуки» (1841). «Неуловимая музыкальность стиха» – отличительная черта лирики Огарева, отмеченная уже в первой статье о нем В.П. Боткина: «Ни у одного из пишущих теперь поэтов не заключается столько музыкальности в ощущениях, и никто не выражает так эту беззвучную музыкальность чувств, как Огарев». Аполлон Григорьев не без основания назвал его стихи «самыми искренними песнями эпохи». Его первый поэтический сборник «Стихотворения» (М., 1856) был признан выдающимся явлением. «Имя Огарева позабыто будет разве тогда, когда забудется наш язык» – эти слова Н.Г. Чернышевского относятся не к революционным, а к лирическим стихам поэта. Немаловажным обстоятельством является и то, что сам Огарев выступал в качестве композитора и исполнителя (так что жанр «авторской песни» с полным основанием может считать его одним из своих родоначальников). В 1854 году, еще до первого поэтического сборника, вышли «Песни и романсы Н. Огарева». Он писал музыку не только на свои стихи, но и А.С. Пушкина («Дар прекрасный, дар случайный...»), М.Ю. Лермонтова («Тучки небесные...», «Выхожу один я на дорогу...»), других поэтов.

Оставшись верен клятве юности на Воробьевых горах, Огарев всю свою жизнь посвятил не поэзии, а революционной борьбе. Унаследовав значительное состояние (более четырех тысяч крепостных), он заключил договор с крестьянами одного из своих рязанских имений, по которому они освобождались от крепостной зависимости. И этот договор был утвержден в 1842 году Николаем I. Но, посетив свое бывшее имение в 1846 году, увидел, что освобожденные им крестьяне попали в еще большую кабалу к бывшим крепостным. Крахом завершилась его реформаторская деятельность и в других имениях, о чем он не без самоиронии поведал в стихотворении «Деревня». «Молот судьбы» не пощадил его и в личной жизни. Он не обрел семейного счастья ни в России, ни в Лондоне, где в 1857 году Тучкова-Огарева стала гражданской женой его самого близкого друга и соратника А.И . Герцена. В эмиграции Огарев издавал вместе с Герценым «Полярную Звезду», газету «Колокол». Поэзия вновь отошла на второй план.

Но лирика Огарева продолжала жить в песнях и романсах на его стихи А.А. Алябьева, А.А. Гурилева, А.С. Аренского, П .И . Чайковского, Ц.А. Кюи, Р.М. Глиэра и других композиторов. Не менее значима она в молитвенной поэзии.

Моя молитва

Молю Тебя, Святое Бытие,

Дай силу мне отвергнуть искушенья

Мирских сует; желание мое

Укрыть от бурь порочного волненья

И дух омыть волною очищенья.

Дай силу мне трепещущей рукой

Хоть край поднять немного покрывала,

На истину надетого Тобой,

Чтобы душа, смиряясь, созерцала

Величие предвечного начала.

Дай силу мне задуть в душе моей

Огонь себялюбивого желанья,

Любить, как братьев, как себя, – людей,

Любить Тебя и все Твои созданья. –

Я буду тверд под ношею страданья.

Октябрь 1838

* * *

О! Если все то знаешь ты –

То будь и там мой добрый гений,

Храни меня средь суеты,

Храни для чистых вдохновений –

Молись!.. Но, может, в той стране

Ты сам, раскаяньем гонимый,

Страдаешь. О, скажи же мне –

Я б стал молиться в тишине,

Чтоб Бог дал мир душе томимой.

Но нет! Ты все же лучше стал,

Чем я среди греха и тленья,

Ведь ты в раскаяньи страдал

И смыл все пятна заблужденья; –

Так ты молись за жребий мой,

А я святыни не нарушу

Моею грешною мольбой...

Молись, отец, и успокой

Мою тоскующую душу.

Июль 1839

На сон грядущий

Ночная тьма безмолвие приносит

И к отдыху зовет меня.

Пора, пора! покоя тело просит,

Душа устала в вихре дня.

Молю Тебя, пред сном грядущим, Боже:

Дай людям мир; благослови

Младенца сон, и нищенское ложе,

И слезы тихие любви!

Прости греху, на жгучее страданье

Успокоительно дохни,

И все Твои печальные созданья

Хоть сновиденьем обмани!

1840

Романсы П.И. Чайковского (1875), А.Э. Мейснера (1886), А.В. Таскина (1897), А.А. Шахматова (1902), И.И. Рачинского (1903), В.И. Сокольского (1907).

Путник

Дол туманен, воздух сыр,

Туча небо кроет,

Грустно смотрит тусклый мир,

Грустно ветер воет.

Не страшится путник мой,

На земле все битва;

Но в тебе живет покой,

Слава да молитва.

<1840–1841>

Романсы А.Л. Гурилева (1841), Г.А. Демидова (1862), А. В. Толстой (1865), А.А. Шахматова (1881).

Много грусти

Природа зноем дня утомлена

И просит вечера скорей у Бога,

И вечер встретит с радостью она,

Но в этой радости как грусти много!

И тот, кому уж жизнь давно скучна,

Он просит старости скорей у Бога,

И смерть ему на радость суждена,

Но в этой радости как грусти много!

А я и молод, жизнь моя полна,

На радость мне любовь дана от Бога,

И песнь моя на радость мне дана, –

Но в этой радости как грусти много!

<1841>

Романсы А.В. Толстой (1864), К.Ю. Давыдова (1878), Ц.А. Кюи (1884).

Serenade

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой.

При луне шумят уныло

Листья в поздний час,

И никто, о друг мой милый,

Не услышит нас.

Слышишь, в роще зазвучали

Песни соловья,

Звуки их полны печали,

Молят за меня.

В них понятно все томленье,

Вся тоска любви,

И наводят умиленье

На душу они.

Дай же доступ их призванью

Ты душе своей

И на тайное свиданье

Ты приди скорей!

<1840–1841>

Современное стихотворение

Друзья! Уныние грешно, –

Ему не надо предаваться:

В душе рождается оно,

Когда перестаем мужаться.

Творец невидимой рукой

Нас тяжкой язвой поражает.

Смиримся: гнев Его святой

Нас к покаянью призывает.

Путем страданий, горя, слез

Кто вечности достиг порога,

Кто с умилением донес

До гроба крест свой – ради Бога

Смерть для того как летня ночь:

Едва успеет тьма разлиться,

Как солнце гонит сумрак прочь,

Восток отрадно золотится!

Друзья! Уныние грешно!

Творите Господу моленья,

Чтоб в душу заронил смиренья,

Надежды, бодрости зерно.

Любовью чистою и верой

Мы заглушим в своих сердцах

Дух гордости закоренелый,

Сомненья голос, ропот, страх.

Для благости Творца безмерной

Довольно лишь любви слепой,

Молитвы теплой, задушевной,

Слезы раскаянья одной.

25 июня 1848

* * *

"Дитятко! милость Господня с тобою!

Что ты не спишь до полночи глухой?

Дай я тебя хоть шубенкой прикрою,

Весь ты дрожишь, а горячий какой!..»

«Мама! гляди-ка – отец-то, ей-богу,

С розгой стоит и стучится в окно...» –

«Полно! отец твой уехал в дорогу.

Полно! отец твой нас бросил давно».

«Мама! а видишь – вон черная кошка

Злыми глазами косится на нас?..» –

«Полно же ты, моя милая крошка,

Кошка издохла – вот месяц как раз».

«Мама! а видишь – вон бабушка злая

Пальцем грозится тебе из угла...» –

«Полно же – с нами будь сила святая!

Бабушка с год уж у нас умерла».

«Мама! гляди-ка – все свечи да свечи,

Так вот в глазах и блестит и блестит...» –

«Полно, родимый, какие тут свечи,

Сальный огарок последний горит».

«Мама!., темнеет!., мне душно, мне душно!.

Мама!» – «Тс!., спит. А огарок погас...

До свету долго, и страшно и скучно!..

Крестная сила, помилуй ты нас!»

1858

Романс В. Пасхалова (1874).

Отцу

Отец! Вот несколько уж дней

Воспоминанье все рисует

Твои черты в душе моей,

И по тебе она тоскует.

Все помню: как ты здесь сидел,

С каким, бывало, наслажденьем

На дом, на сад, на пруд глядел,

Какую к ним любовь имел,

Про них твердил нам с умиленьем.

«Все это, – ты тогда мечтал, –

Оставлю сыну в достоянье...»

Но равнодушно я внимал,

И не туда несло желанье.

Я виноват перед тобой:

Я с стариком скучал, бывало,

Подчас роптал на жребий свой...

Прости меня! На ропот мой

Набрось забвенья покрывало.

Скажи, отец, где ты теперь?

Не правда ль, ты воскрес душою?

Не правда ль, гробовая дверь

Не все замкнула за собою?

Скажи: ты чувствуешь, что я

Здесь на земле грущу, тоскую,

Все помню, все люблю тебя,

Что падала слеза моя

Не раз на урну гробовую?

* * *

Уж полночь. Дома я один

Сижу и рад уединенью.

Смотрю, как гаснет мой камин,

И думаю. Все дня движенье,

Весь быстрый ряд его картин

В душе рождает утомленье.

Блажен, кто может хоть на миг

Урваться наконец от них.

Я езжу и хожу. Зачем?

Кого ищу? Кому я нужен?

С людьми всегда я глуп и нем

(Не говорю о тех, с кем дружен);

Свет не влечет меня ничем –

В нем блеск ничтожен и наружен.

Не знаю, право, о друзья,

К чему весь день таскаюсь я!

Уж не душевный ли недуг,

Не сердца ль тайная тревога

Меня толкают? Шум и стук

Не усыпляют ли немного

Волненья наших странных мук

И скуку жизни? Нет, ей-богу,

Во внешности смешно искать,

Чем дух развлечь бы и занять.

Камин погас. В окно луна

Мне смотрит бледно.

В отдаленьи собака лает – тишина

Потом; забытыя виденья

Встают в душе – она полна

Давно угасшего стремленья,

И тихо воскресают в ней

Все ощущенья прежних дней.

В такую ж ночь я при луне

Впервые жизнь сознал душою,

И пробудилась мысль во мне,

Проснулось чувство молодое,

И робкий стих я в тишине

Чертил тревожною рукою.

О Боже! в этот дивный миг

Что есть святого я постиг.

Проснулся звук в ночи немой –

То звон заутрени несется,

То с детства слуху звук святой.

О, как отрадно в душу льется

Опять торжественный покой!

Слеза дрожит, колено гнется,

И я молюся, мне легко,

И грудь вздыхает широко.

Не все, не все, о Боже, нет!

Не все в душе тоска сгубила.

На дне ее есть тихий свет,

На дне ее еще есть сила;

Я тайной верою согрет,

И что бы жизнь мне ни сулила,

Спокойно я взгляну вокруг –

И ясен взор, и светел дух!