Николай Некрасов

Некрасов Николай Александрович (1821–1877) – поэт, издатель, критик. «Много истратят задора горячего // Все над могилой моей. // Родина милая, сына лежачего // Благослови, а не бей!..» – напишет он в предсмертных стихах, свидетельствующих о глубокой внутренней драме поэта «мести и печали». Ему суждено было стать центральной фигурой в литературной и общественной жизни 50–70-х годов XIX века. Возглавляемые им журналы «Современник» (1847–1866) и «Отечественные Записки» (1868–1877) не имели себе равных ни по степени влияния, ни по тиражам. В период «оттепели» (выражение Ф.И. Тютчева) он принял сторону «молодых». В результате «раскола» из «Современника» ушли И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, А.Н. Островский, Ф .М . Достоевский, А.А. Фет, А.К. Толстой – цвет русской литературы. Журнал стал рупором идей Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. Его поэзия в эти годы тоже становится идейно ангажированной. Сам он скажет об этом: «Злобою сердце питаться устало – // Много в ней правды, да радости мало». Он уничтожил тираж своей первой поэтической книги «Мечты и звуки», убедившись, что «Пушкин и Лермонтов до такой степени усвоили нашему языку стихотворческую форму, что написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий». Его гражданская лира не была гладенькой ни по форме, ни по содержанию. Но Ф.М. Достоевский недаром называл его «загадочным человеком». Наступив, как и многие поэты-революционеры, «на горло собственной песне», в глубине души он оставался проникновеннейшим лириком. Об этом свидетельствуют его «панаевский» цикл и «Последние песни». Но если мы сейчас более внимательно прочитаем его первую книгу «Мечты и звуки», то увидим, что самые лучшие стихи в ней – религиозные. В восемнадцать лет он написал стихотворение «Час молитвы», которое навсегда осталось такой же классикой русской поэзии молитв, как его же «Молебен». В этих двух молитвах – ранней и поздней – весь Некрасов. Былые попытки сделать из него поэта-атеиста – чудовищная ложь. Сохранилось «Слово, произнесенное при гробе Н.А. Некрасова в церкви С.-Петербургского женского монастыря профессором, священником Михаилом Горчаковым», в котором, пожалуй, наиболее точно сказано, что значил Некрасов для Русской церкви. Личность Михаила Горчакова была достаточно хорошо известна в научных и церковных кругах того времени. Сын костромского дьячка, он помимо семинарии и Духовной академии закончил юридический факультет С.-Петербургского университета, прослушал курсы лекций по философии и богословию в германских университетах и называл себя шестидесятником, но особым (и таких было немало!), кто, как и Некрасов, никогда не был вероотступником. На гражданской панихиде прозвучали речи В.А. Панаева, Ф.М. Достоевского, П.В. Засодимского, Г.В. Плеханова, и сама она превратилась, по словам современника, «в первые грандиозные похороны русского писателя». Но сначала состоялось похоронное шествие от квартиры Некрасова до Новодевичьего монастыря, и хор певчих на всем пути пел «Святый Боже». Заупокойная служба и отпевание проходили в большом соборе Новодевичьего монастыря, заполненного народом. После пения клиром «Со святыми упокой» церковное храмовое «Слово» произнес протоиерей Михаил Горчаков. Все остальные речи прозвучали уже на могиле, являясь частью гражданской панихиды. И протоиерей Михаил Горчаков сказал именно то, что мог сказать о Некрасове только русский священник: «Как истинно народный поэт и как член Православной русской церкви, покойный знал, где изливается русское горе, где находят облегчение, отраду и спасение изнывающие от бед русские сердца. Он сознавал и понимал значение и положение великой народной святыни русской, нашей отечественной православной Церкви». А в качестве примера Михаил Горчаков прямо при храмовом отпевании зачитал наизусть почти всю вторую часть некрасовского стихотворения «Рыцарь на час» – звучащего как песнь покаяния поэта. Достоевский, также выступавший на похоронах Некрасова и написавший в декабрьском выпуске «Дневника Писателя» за 1877 год одну из самых значимых статей о нем, называл это стихотворение шедевром. Некрасов описал в своем покаянии церковь в селе Абакумцеве, в ограде которой была похоронена его мать, и, по воспоминаниям современников, читал заключительную часть «со слезами в голосе». Не могли сдержать слез и другие, в том числе Н.Г. Чернышевский: «...Его слегка растянутое, ритмическое чтение, – описывает очевидец, – с логическими ударениями, произвело на меня громадное впечатление, и, заслушавшись, я не заметил, что чем далее, тем звонче становился голос Николая Гавриловича. Он уже как бы пережил «восхождение на колокольню» и оборвавшимся голосом начал заключительный стих принесения повинной перед памятью матери. Вдруг Н.Г. не выдержал и разрыдался, продолжая, однако, читать стихотворение. Я не в силах был остановить его, ибо и сам сидел потрясенный». Но случай с Михаилом Горчаковым особый. Ведь он, как священнослужитель, нарушил церковные уставы, за что позднее и получил нарекания в том, что должен был «сообразовать свои действия с носимым им саном». Никаких запретов на публикацию храмового «Слова» Михаила Горчакова не последовало, тем не менее оно так и не появилось в печати и впервые опубликовано лишь через столетие (См.: Н.Н. Мостовая. Как отпевали русских писателей. Сб.: Христианство и русская литература. Т. 2. СПб., 1996), заняв достойное место в истории русской поэзии рядом с речью Достоевского и другими, прозвучавшими над гробом Некрасова.

Смерти

Не приходи в часы волнений,

Сердечных бурь и мятежей,

Когда душа огнем мучений

Сгорает в пламени страстей.

Не приходи в часы раздумья,

Когда наводит демон зла,

Вливая в сердце яд безумья,

На нечестивые дела;

Когда внушеньям духа злого,

Как низкий раб, послушен ум,

И ничего в нем нет святого,

И много, много грешных дум.

Закон озлобленного рока,

Смерть, надо мной останови

И в черном рубище порока

Меня на небо не зови!

Не приходи тогда накинуть

Оков тяжелых на меня:

Мне будет жалко мир покинуть,

И робко небо встречу я...

Приди ко мне в часы забвенья

И о страстях и о земле,

Когда святое вдохновенье

Горит в груди и на челе;

Когда я, дум высоких полный,

Безгрешен сердцем и душой,

И бурной суетности волны

Меня от жизни неземной

Увлечь не в силах за собой;

Когда я мыслью улетаю

В обитель к горнему Царю,

Когда пою, когда мечтаю,

Когда молитву говорю.

Я близок к небу – смерти время!

Нетруден будет переход;

Душа, покинув жизни бремя,

Без страха в небо перейдет...

2 ноября 1838

Моя судьба

Мне плакать хочется, а плакать в мире стыдно,

Увидят люди – осмеют

И с едкой клеветой, с улыбкою обидной

Притворством слезы назовут.

О, горько жить, о, трудно пережить измену

Того, чем сладко было жить!..

Из чаши радостей я пил одну лишь пену,

Она мешала нектар пить...

Так прочь, прочь, чаша всех надежд и упований!

Не принесла мне счастья ты;

Меня сгубила ты; ты в чары ожиданий

Втравила тщетные мечты...

Я небу покорюсь... возьму другую чашу,

С ней съединю судьбу свою;

Не суетных надежд венком ее украшу –

Могильным плющем обовью.

И если слезы даст, по милости великой

Бог, в утешение мое,

Презря и суд глупца и хохот черни дикой,

Наполню ими я ее.

И в день, когда совсем преполненная чаша

Ни капли боле не вместит,

Скажу «прощай» мятежной жизни нашей,

И дух мой в небо воспарит.

Там стану с ней, чужд черной ризы праха,

Все раны сердца обнажу

И у Царя судеб, как должного, без страха,

За них награды попрошу.

1839

Час молитвы

Когда взойдет денница золотая

На небосвод

И, красотой торжественно сияя,

Мрак разнесет,

Когда звонят, к молитве созывая,

И в храм идут,

И в нем стоят, моленье совершая,

И гимн поют,

Тогда и я, с душою умиленной,

Меж всех стою

И Богу гимн, коленопреклоненный,

Тогда пою.

Когда царь дня, в волнах купаясь чистых,

Течет к концу

И запоет хор птичек голосистых

Хвалу Творцу,

И я пою, и я Ему молюся,

И в час мольбы

Спокоен я душой и не боюся

Угроз судьбы.

Мольба всегда усладу мне приносит,

Мой дух свежа,

Но никогда молитвы так не просит

Моя душа,

Как в грозный час кипучей непогоды:

Слова мои

Тогда солью я с голосом природы

И, чужд земли,

Пошлю к Творцу усердную молитву,

И – внемля ей,

Он усмирит враждующую битву

Моих страстей.

1839

Ангел смерти

Придет пора преображенья,

Конец житейского пути,

Предсмертной муки приближенье

Заслышу в ноющей груди,

И снидет ангел к изголовью,

Крестом трикраты осеняя,

С неизъяснимою любовью

И грустью взглянет на меня;

Опустит очи и чуть внятно,

Тоскливо скажет: «Решено!

Под солнцем жизнь не беззакатна,

Чрез час ты – мира не звено.

Молись!» – и буду я молиться,

И горько плакать буду я,

И сам со мною прослезится

Он, состраданья не тая.

Меня учить он будет звукам

Доступных Господу молитв,

И сердце, преданное мукам,

В груди их глухо повторит.

Назначит смертную минуту

Он, грустно голову склоня,

И робко спрашивать я буду:

«Господь простит ли там меня?»

Вдруг хлад по жилам заструится,

Он скажет шепотом: сейчас!

Святое таинство свершится,

Воскликнут ближние: угас!

Вдруг... он с мольбой закроет очи,

Слезой зажжет пустую грудь

И в вечный свет иль к вечной ночи

Душе укажет тайный путь...

1839

Землетрясение

I

Повитый ризою полночного тумана,

Под сладкий говор волн седого океана,

Как путник под напев лесного соловья,

Спит пышный град. Разврата не тая,

Он обнажил поруганное тело, –

Рука страстей над ним отяготела,

И ночи тьма не кроет от очей

Печальных признаков людского заблужденья:

Там сладострастные стоят изображенья,

Нагие прелести вакханок и цирцей.

Что чувствам льстит, а душу унижает,

Там видит взор, и ясно выражает

Картина от очей не скрытой наготы:

Присутствие греха, отсутствие святого,

Господство одного порочного и злого –

Разврата блеклые цветы...

Тихо кладбище,

Мертвых жилище,

Храм Божий тих.

Мук преступленья,

Жажды, презренья

Говор притих...

Казни позорной

Место вдали,

Заговор черный,

Страсти земли –

Ада созданья,

Помыслы зла,

Злые желанья,

Злые дела,

Тихо, все тихо,

Молчит.

II

Утопая в неге сладкой,

Беззаботно спит старик,

Дерзкий юноша украдкой

В терем девицы проник;

Жадный к деньгам видит злато,

И во сне его рука

Строит гордые палаты,

Исчисляет груз богатый

Кораблей издалека;

Враг людей, друг черной ночи,

Устремя кровавы очи

В даль, с кинжалом, на коне,

Ждет добычи терпеливо.

Все – кто въяве, кто во сне –

Полны суетностью лживой.

И надежды и мечты

Их по-прежнему ласкают,

Ничего не ждут, не знают

Дети зла и суеты.

В море неги сладострастной

Сердце их погребено;

А меж тем земля ужасный

Пир готовит им давно...

Так, в глуби ее таится

Пламя дивное, оно

Скоро вспыхнет, задымится,

Чудной силой зажжено.

Скоро будет пир кровавый

На земле и в облаках;

Пышный, гордый, величавый

Превратится город в прах.

Скоро... вестницею гнева

Всемогущего Творца,

Скрыла с неба радость-дева

Прелесть юного лица.

Темно, душно... Встаньте, люди,

Умолите Божий гнев,

Оторвите вы от груди

Юных жен и юных дев;

Позабудьте ложе ночи,

Вы, погрязнувшие в зле,

Возведите к небу очи,

Устремите слух к земле.

Страшно в небе, но страшнее

Под землей, там гром гремит,

Там, как в сердце Прометея,

Пламя бурное кипит.

Пробудитесь! Но призванью

Вы не внемлете; пора!

Нет, отсрочки наказанью

Бог не даст вам до утра...

III

Чу! дрожит земли утроба,

Гул несется из травы;

Гром гремит, как в двери гроба

Череп мертвой головы.

Чу! трепещут кровли башен,

Завывает темный бор.

Разрушителен и страшен

Бурь подземных разговор...

IV

Вновь прогремели сердитые громы,

Эхо глухое далеко летит,

Плещется море, и рушатся домы,

Людям земля приговор говорит.

Слышишь ли, смертный, ты скрежеты ада,

Тяжкие вопли придавленных жертв,

Видишь ли тело погибшего брата? –

Он бездыханен, холоден, мертв.

Слышишь ли грозный ты звон колоколен?

Это не ты их заставил звенеть,

Слабый, унять их ты также не волен,

Покайся! Близка твоя смерть...

V

Нет, ужасным сим явленьем

Человек не устрашен;

Лишь с корыстным сожаленьем

Гибель зданий видит он.

И, рискуя жизнью, страшный,

Будто житель гробовой,

В бой вступает рукопашный

С разъяренною землей:

В сокрушенные палаты

Он стремительно идет

И из них кумир свой, злато,

В поле темное несет...

И везде одна тревога,

Мелкой суетности шум,

И не внемлет гласу Бога

Человека гордый ум.

VI

Но грохоты громов подземных сильнее,

А черные тучи на небе мрачнее...

И вот на свободе, как вихорь степной,

Летает, кружится взорвавшийся камень,

Потоками брызжет дробящийся пламень

И в воздухе блещет кровавой зарей;

Оттуда – свершитель небесного мщенья –

На головы грешных он с шумом летит;

Разгульно пирует везде разрушенье,

Ничтожеству все предает и мертвит...

VII

И ужас всех обнял. Всё люди забыли,

Дрожащие руки им страх оковал;

С землею прощалися, горько вопили

И мнили: суд Бога последний настал,

И мнили: то было паденье вселенной,

И с трепетом ждали паденья ея,

А громы ревели во мгле потаенной,

Валилися зданья, стонала земля...

Отчаялись люди; настал час смириться!

В их души невольно закралась боязнь;

И поняли люди, что это творится

За их преступленья достойная казнь...

VIII

И вот перед небом Создателя, в страхе,

Упал непокорный народ, и во прахе

Смирилися гордые дети земли:

И те, что доселе, главою надменной

Безумно отвергнувши Бога вселенной,

На град наказанье Его навлекли;

И те, что в пороках одних утопали,

Забыв и молитвы, и совести глас,

Что буйно, безумно грехом торговали

И Бога-Творца забывали не раз, –

Пред Ним все смирились и песнь о прощенье

Послали к всесильному Богу-Царю.

И вот, Милосердый, Он в знак примиренья

Зажег на лазоревом своде зарю.

Заря загорелась, и тучи пропали,

Рассеялась мрачность и тьма в небесах,

Подземные громы греметь перестали;

От града остался лишь пепел да прах.

Но люди о нем не тужили, в священных

Словах благодарности, чистых, живых,

Молитва лилася из душ обновленных, –

Им не было жалко хором дорогих.

Оделся свод неба пурпуром денницы;

Народ все молился и в страхе твердил:

«О Боже премудрый! Ты благ без границы,

Ты милостью наши грехи победил!..»

1839

Тишина

Отрывок

Всё рожь кругом, как степь живая,

Ни замков, ни морей, ни гор...

Спасибо, сторона родная,

За свой врачующий простор!

За дальним Средиземным морем,

Под небом ярче твоего,

Искал я примиренья с горем,

И не нашел я ничего!

Я там не свой: хандрю, немею,

Не одолев мою судьбу,

Я там погнулся перед нею,

Но ты дохнула – и сумею,

Быть может, выдержать борьбу!

Я твой. Пусть ропот укоризны

За мною по пятам бежал,

Не небесам чужой отчизны –

Я песни родине слагал!

И ныне жадно поверяю

Мечту любимую мою,

И в умиленье посылаю

Всему привет... Я узнаю

Суровость рек, всегда готовых

С грозою выдержать войну,

И ровный шум лесов сосновых,

И деревенек тишину,

И нив широкие размеры...

Храм Божий на горе мелькнул

И детски чистым чувством веры

Внезапно на душу пахнул.

Нет отрицанья, нет сомненья,

И шепчет голос неземной:

Лови минуту умиленья,

Войди с открытой головой!

Как ни тепло чужое море,

Как ни красна чужая даль,

Не ей поправить наше горе,

Размыкать русскую печаль!

Храм воздыханья, храм печали –

Убогий храм земли твоей:

Тяжеле стонов не слыхали

Ни римский Петр, ни Колизей!

Сюда народ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой

Святое бремя приносил –

И облегченный уходил!

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной...

Я внял... я детски умилился...

И долго я рыдал и бился

О плиты старые челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений предстоящих

Пред этим скудным алтарем!

1857

Из поэмы «Рыцарь на час»

В эту ночь я хотел бы рыдать

На могиле далекой,

Где лежит моя бедная мать...

В стороне от больших городов,

Посреди безконечных лугов,

За лесом, на горе невысокой,

Вся бела, вся видна при луне,

Церковь старая чудится мне,

И на белой церковной стене

Отражается крест одинокой.

Да! я вижу тебя, Божий дом!

Вижу надписи вдоль по карнизу

И Апостола Павла с мечом,

Облаченного в светлую ризу.

Поднимается сторож-старик

На свою колокольню-руину,

На тени он громадно велик:

Пополам пересек всю равнину.

Поднимись! – и медлительно бей,

Чтобы слышалось долго гуденье!

В тишине деревенских ночей

Этих звуков властительно пенье:

Если есть в околотке больной,

Он при них встрепенется душой

И, считая внимательно звуки,

Позабудет на миг свои муки;

Одинокий ли путник ночной

Их заслышит – бодрее шагает;

Их заботливый пахарь считает

И, крестом осенясь в полусне,

Просит Бога о ведренном дне.

Звук за звуком гудя прокатился,

Насчитал я двенадцать часов.

С колокольни старик возвратился,

Слышу шум его звонких шагов,

Вижу тень его; сел на ступени,

Дремлет, голову свесив в колени.

Он в мохнатую шапку одет,

В балахоне убогом и темном...

Все, чего не видал столько лет,

Отчего я пространством огромным

Отдален, – все живет предо мной,

Все так ярко рисуется взору,

Что не верится мне в эту пору,

Чтоб не мог увидать я и той,

Чья душа здесь незримо витает,

Кто под этим крестом почивает...

Повидайся со мною, родимая!

Появись легкой тенью на миг!

Всю ты жизнь прожила нелюбимая,

Всю ты жизнь прожила для других.

С головой, бурям жизни открытою,

Весь свой век под грозою сердитою

Простояла ты, – грудью своей

Защищая любимых детей.

И гроза над тобой разразилася!

Ты не дрогнув удар приняла,

За врагов, умирая, молилася,

На детей милость Бога звала.

Неужели за годы страдания

Тот, кто столько тобою был чтим,

Не пошлет тебе радость свидания

С погибающим сыном твоим?..

Я кручину мою многолетнюю

На родимую грудь изолью,

Я тебе мою песню последнюю,

Мою горькую песню спою.

О прости! то не песнь утешения,

Я заставлю страдать тебя вновь,

Но я гибну – и ради спасения

Я твою призываю любовь!

Я пою тебе песнь покаяния,

Чтобы кроткие очи твои

Смыли жаркой слезою страдания

Все позорные пятна мои!

Чтоб ту силу свободную, гордую,

Что в мою заложила ты грудь,

Укрепила ты волею твердою

И на правый поставила путь...

Треволненья мирского далекая,

С неземным выраженьем в очах,

Русокудрая, голубоокая,

С тихой грустью на бледных устах,

Под грозой величаво-безгласная,

Молода умерла ты, прекрасная,

И такой же явилась ты мне

При волшебно светящей луне.

Да! я вижу тебя, бледнолицую,

И на суд твой себя отдаю.

Не робеть перед правдой-царицею

Научила ты Музу мою:

Мне не страшны друзей сожаления,

Не обидно врагов торжество,

Изреки только слово прощения,

Ты, чистейшей любви Божество!

Что враги? пусть клевещут язвительней, –

Я пощады у них не прошу,

Не придумать им казни мучительней

Той, которую в сердце ношу!

Что друзья? Наши силы неровные,

Я ни в чем середины не знал,

Что обходят они, хладнокровные,

Я на все безрассудно дерзал,

Я не думал, что молодость шумная,

Что надменная сила пройдет –

И влекла меня жажда безумная,

Жажда жизни – вперед и вперед!

Увлекаем безславною битвою,

Сколько раз я над бездной стоял,

Поднимался твоею молитвою,

Снова падал – и вовсе упал!..

Выводи на дорогу тернистую!

Разучился ходить я по ней,

Погрузился я в тину нечистую

Мелких помыслов, мелких страстей.

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!

Тот, чья жизнь безполезно разбилася,

Может смертью еще доказать,

Что в нем сердце неробкое билося,

Что умел он любить и страдать.

1863

Гимн

Господь! твори добро народу!

Благослови народный труд,

Упрочь народную свободу,

Упрочь народу правый суд!

Чтобы благие начинанья

Могли свободно возрасти,

Разлей в народе жажду знанья

И к знанью укажи пути!

И от ярма порабощенья

Твоих избранников спаси,

Которым знамя просвещенья,

Господь! Ты вверишь на Руси!..

1869

Музыка М.А.Гальтинсона, А.Н. Чернявского, СА.Гилева (хор без сопровождения).

Молебен

Холодно, голодно в нашем селении.

Утро печальное – сырость, туман,

Колокол глухо гудит в отдалении,

В церковь зовет прихожан.

Что-то суровое, строгое, властное

Слышится в звоне глухом,

В церкви провел я то утро ненастное –

И не забуду о нем.

Все население, старо и молодо,

С плачем поклоны кладет,

О прекращении лютого голода

Молится жарко народ.

Редко я в нем настроение строже

И сокрушенней видал!

«Милуй народ и друзей его, Боже! –

Сам я невольно шептал. –

Внемли моление наше сердечное

О послуживших ему...

Об осужденных в изгнание вечное,

О заточенных в тюрьму,

О претерпевших борьбу многолетнюю

И устоявших в борьбе,

Слышавших рабскую песню последнюю,

Молимся, Боже, Тебе».

1876

Романсы Ц.А. Кюи (1902), С.М. Блуменфельда (1906), В.А. Березовского (1917).