Иоанн Кальвин – реформатор XVI века

Иоанн Кальвин родился 1509 года 10 июля во Франции в городе Нойонне в Пикардии³. Годы его молодости и воспитания совпали с тем временем, когда реформационные движения охватили Германию и Швейцарию; пред напором этих движений не могли устоять и Франция; потому что в ней как и в соседних государствах, существовали уже те условия, которые вели к протесту против средневекового строя католической церкви.

Известно, что во Франции, еще задолго до XVI столетия, время от времени высказывался протест против преобладания и злоупотреблений папской власти, против недостатков устройства католической церкви. Несмотря на громы проклятий из Ватикана и истребление смело протестующих, в южных областях Франции остались до XVI века общины Вальденсов, которые, признавая Св. Писание источником вероучения, не допускали различия между клиром и мирянами, отвергали все таинства, кроме крещения и причащения, католическое богослужение, почитание икон, мощей. Эти общины, при возникших протестантских движениях в Германии и соседней с нею Швейцарии, сносились с вождями реформации, каковы Эколампадий и Галлер, и с страсбургскими теологами Буцером и Капитоном. Во Франции не могли забыть о глубоком унижении пап во время известного Авиньонского плена. Далее еще в XV столетии из парижского университета, крепко стоявшего за независимость национальной церкви от самовластия папского престола, раздавались голоса о необходимости реформы католической церкви во главе и членах. Долго тянулись споры с папою из-за свободы галликанской церкви. При Людовике XII, в 1510 г. собранием представителей всего Французского духовенства в Туре определено было, что короли имеют право низлагать пап и руководствоваться декретами Базельского собора. Это определение произвело сильное действие на умы Французского образованного общества⁴. Около этого времени во Францию уже проникли идеи гуманизма, которые здесь, как и в других странах, подготовляли выгодную почву для реформации. Гуманизм стремился освободить богословскую науку от схоластических хитросплетений, путем изучения древних языков латинского, греческого и еврейского вел к источнику вероучения в самом Св. Писании. Гуманизм вызывал в умах ученых критическое отношение к средневековому строю католической церкви. С идеями гуманистическими Франция ознакомилась особенно во время походов Франциска I в Италию. Этот король названный отцом и восстановителем наук – в царствование которого рос и воспитывался Кальвин, – стоя под влиянием сестры своей Маргариты Ангулемской, гуманистически образованной и сочувствовавшей идеям реформации, любил окружать себя учеными, приглашал во Францию Эразма Роттердамского и вызвал из Италии и Германии на университетские кафедры профессоров из среды гуманистов. Идеи гуманизма с кафедр французских университетов проводились в общественное сознание; между тем как с другой стороны сатира, осмеивавшая католические монашеские ордена и духовенство, подрывала уважение к ним в народных массах. Поэтому неудивительно, что протест Лютера в Германии нашел и во Франции не только сочувственные отголоски, но и горячих последователей его вероучения. Сочинения виттенбергского реформатора были очень распространены во Франции и с увлечением читались многими, особенно в среде университета. Из последователей Лютера назовем Лефевра Этапльского (Le Fevre d’Etaples), по словам Ранке, этого патриарха реформации в Франции и лютеранина до Лютера, как назвал его Поленц⁵. По месту рождения земляк Кальвина Лефевр⁶ с 1507 по 1520 год, занимаясь изучением Библии, издал много замечательных экзегетических сочинений. Вышедшие в свет в 1512 году толкования его на послание ап. Павла к Римлянам, с греческим текстом, и на четверо-евангелие замечательно не только в том отношении, что они методом грамматически-историческим раскрывают смысл Св. Писания, но особенно в том, что содержат в себе главные пункты протестантского вероучения. В других сочинениях Лефевр восставал против мнений и обрядов католической церкви определенно не указанных в слове Божием. С кафедры университетской он рекомендовал многочисленным своим слушателям вместо чтения повествований о католических святых и изучения систем схоластического богословия читать Св. Писание⁷. До 1520 года он с образованными лицами того времени распространял свои протестантские мнения в столице Франции. Но вследствие интриг синдика университета Наталиса Беды, ревностного католика, Лефевр принужден был оставить кафедру. Тогда ученик его, епископ города Mo, Брисонне пригласил его заведывать школою и помогать ему в воспитании паствы. Здесь Лефевр вместе с своими учениками Фарелем, Пуселем, Ватиблем и др. с ревностью посвятил себя этому служению. По предложению Брисонне и по желанию сестры короля Маргариты, Лефевр занялся изданием Нового Завета во Французском переводе; в 1523 г. вышел в свет перевод Нового Завета, а в 1525 г. перевод книги Псалмов. В предисловиях к отдельным частям этого издания Лефевр прямо и решительно высказывает, что Свящ. Писание должно быть единственным правилом веры и что каждый христианин, руководствуясь им, имеет право испытывать все то, что выдается за христианское учение, далее – что наши дела не могут иметь значения пред Богом, мы спасаемся только верою и надеждою на благодать, преподанную Иисусом Христом. Эти издания Лефевра были распространяемы епископом Брисонне между простым народом. Католики не могли не обратить внимания как на действия этого епископа так и на сочинения Лефевра; некоторые из них внесены были Сорбонною в индекс запрещенных книг. Пользуясь пленом короля, католики, которых сильно поддерживала мать короля Луиза Савойская, ревностная католичка, с особенною строгостью отнеслись и ко всем вообще протестантам во Франции (в это время называли их лютеранами). Парламент (высшая судебная инстанция) назначил комиссию для исследования мнений, распространяемых епископом Брисонне. Привлеченные к ответу сотрудники его были отрешены от должностей, Лефевру угрожало опять тяжкое наказание. Он удалился из Франции в немецкий город Страсбург, – по выражению Мерль д’Обинье⁸, это был мост, чрез который переходили из Германии во Францию протестантские идеи; сочинение Лефевра «объяснение воскресных и праздничных евангелий» осуждено на сожжение. Но и после того, распространение протестантских идей не прекращалось в Mo. Иоанн Леклерк, увлеченный отчасти проповедями Брисонне, отчасти сочинениями Лефевра, которые распространяемы были в народе протестантскими коробейниками (porte – paniers), с горячностью пропагандировал новые идеи, обличал католическую церковь в неправоверии и злоупотреблениях власти. Он, ходя из дома в дом, убеждал своих единомышленников к твердости и единению между собою и в 1528 г. прибил к кафедральному собору объявление, в котором восставал против папских индульгенций и называл папу антихристом. Леклерк был публично наказан плетьми, и заклеймен раскаленным железом. Под влиянием Иоанна Леклерка, в городе Mo образовалась из ремесленников община протестантов, по выражению Безы «сколько не сведущих в науках, столько же, к удивлению, знакомых с Писанием»⁹. Леклерк, пришедши в Мец, где еще в 1524 году распространяв протестантские идеи Франциск Ламберт¹⁰, на кануне торжественной процессии в загородной каппелле, по выражению протестантского мартиролога Кресцина, «разбил идолов, которых и должны были чествовать на следующий день суеверные люди»¹¹. Уличенный в этом иконоборческом преступлении и заключенный в темницу Леклерк не отрекся от своих убеждений. Он приговорен был к смерти. Сперва отрубили ему правую руку, вырвали клещами нос и раздробили грудь, и, наконец, он был сожжен. Почти одновременно с Леклерком в (1525 г.) за распространение протестантского учения сожжен был в Париже Иаков Певаль¹². В Гренобле проповедывал его учение сперва Амедей Мэгре, потом Петр Сибивилла (1523 г.). Природный немец Вольфчанг Шу (Schuh) проповедывал в Лотарингии в городе Сент-Ипполите против почитания икон, постов и других установлений церкви. Он был обвинен Сорбонною в хуле на Св. Духа и в 1525 году в Нанеи сожжен вместе с своими книгами¹³.

Когда Франциск I в 1526 году из плена возвратился во Францию, одним из первых его дел было искоренение «ереси». Католические соборы (в Париже и Бурже) постановили строгие определения против приверженцев Лютерова учения и приводили их в исполнение помощью светской власти¹⁴. Но они не могли помешать распространению нового учения. В числе пропагандистов его был Людовик Беркен, советник Франциска, стоявший в хороших отношениях к Маргарите, сестре короля, и к Лефевру Этапльскому. В своих реформаторских стремлениях он шел дальше Лефевра, который желал преобразования церкви, не разрушая ее единства. Беркен в 1523 году за собственные свои и найденные у него сочинения Лютера и Меланхтона был обвинен Сорбонною пред парламентом как еретик. Но король на первый раз избавил его от судьбы еретика. (Обвинения против него и в следующие годы точно таким же образом оставались без последствий). В 1527 году этот поборник реформации извлек из сочинений Наталиса Беды 12 тезисов, которые обозвал безбожными (король передал их Сорбонне и четырем факультетам для соображения их с Св. Писанием). Но недолго смелый Беркен мог продолжать свои нападки на католичество. В 1528 г. парламентская комиссия постановила приговор: сжечь сочинения его, самому ему вырвать язык и держать в пожизненном заключении. Апелляция к королю обвиненного озлобила только судей, они заменили определенное прежде наказание сожжением на костре. Король не вступился более за Беркена и этот последний был сожжен в Париже 22 апреля 1529 года.

Если мы обратимся к годам молодости Кальвина, то мы увидим, что он, как и другие, увлечен был общим ходом реформаторских стремлений. Он, как мы увидим, дышал тою атмосферою новых идей, в которой вращалось тогда образованное французское общество.

О годах молодости Кальвина дошло до нас немного достоверных сведений. Сын Жерара Шовена¹⁵, епископского секретаря и синдика церковного капитула в городе Нойоне, Кальвин с ранних лет отличался религиозною настроенностью¹⁶, развившеюся в нем под влиянием матери, строгой католички¹⁷. Не эта ли настроенность расположила Жерара предназначить сына своего к духовному званию?¹⁸ то несомненно, что она составляла отличительную черту всей жизни Кальвина. Жерар, не имея досуга заняться воспитанием своего сына, отдал его сперва в школу «des Capettes»¹⁹ для элементарного образования, которое Кальвин докончил, воспитываясь в аристократическом доме «de Mommor»²⁰. Мы отмечаем это обстоятельство воспитания Кальвина, потому что он в продолжение всей своей жизни проявлял аристократический отпечаток, отличающий его от Лютера и Цвингли. Отец Кальвина, обремененный большим семейством, при своем значении в кругу католической иерархии, выхлопотал 12-ти летнему сыну звание капеллана при кафедральном соборе в Нойоне²¹. Доходы с получаемой пребенды дали средства юноше продолжить и окончить свое образование в средних и высших школах. В 1532 году Кальвин сперва поступил в парижскую коллегию de la Marche, где был преподавателем Матурин Кордье, в последствии протестант и сотрудник Кальвина в Женеве, теперь же имел не малое влияние на умственное его развитие²².

Изучив древние языки в коллегии de la Marche, Кальвин для более полного образования, перешел в коллегию Montaigu (ab acuto monte)²³, где вместе с богословскою наукою занимался диалектикою и математикою. В этой коллегии, отличавшейся строгою школьной дисциплиною²⁴, Кальвин за превосходные успехи, до установленного срока, переведен был в высший класс и обнаружил черты своего характера: точность в исполнении обязанностей и строго-сухое отношение к товарищам. Они не любили его за то, что он был severus omnium in suis sodalibus censor²⁵, и за это дано было ему нелестное название: «accusativus».

Выгодное в то время общественное положение во Франции юристов, может быть и неприязненные отношения к Жерару католической иерархии, окончившиеся отлучением его от церкви, побудили последнего, оставив планы о духовном звании сына, предназначить его к изучению правоведения²⁶.

Кальвин в конце 1527 года отправился сперва в Орлеанский, затем в Буржский университеты, где процветали тогда юридические науки. Под руководством гуманистов известных правоведов того времени Петра Этуаля (l’Etoile) и воспитанника эпохи возрождения Андрея Альциати из Милана, вызванных на кафедры королем Франциском I, Кальвин изучал науки права и развивал свои способности для законодательных работ, которыми он в последствии времени превосходил других реформаторов. В среде университетской, где много было молодых немцев из Германии и Швейцарии восторгавшихся действиями и сочинениями Лютера и Цвингли, Кальвин встретил большое сочувствие к реформации. По свидетельству Безы религиозные споры того времени заинтересовали и Кальвина в Орлеане²⁷.

Особенно сильное влияние на образ религиозных воззрений Кальвина произвел гуманист Мельхиор Вольмар, родом из Германии, преемственно преподававший в университетах Орлеана и Буржа. Хотя он преподавал только греческий язык, но, как ученик Лефевра и страстный последователь учения Лютера, он ставил задачею преподавательской своей деятельности служение делу реформации. На кафедре, вместо Гомера и Демосфена, он объяснял Евангелие и послания ап. Павла по греческому тексту, раскрывал слушателям учение об оправдании верою и другие догматы евангелического учения. Кальвин увлекался уроками Вольмара и сделался самым близким его другом²⁸. По словам Флоримон-Ремонда²⁹ Вольмар сперва развил в Кальвине «вкус к ереси», затем влил в душу его яд ереси. Угадывая в Кальвине будущего поборника реформации, продолжает тот же писатель, Вольмар советовал ему изучать богословие и променять кодекс Юстиниана на Евангелие Иисуса Христа. В доме Вольмара Кальвин встречался с одним молодым человеком острого ума: это был Феодор Беза, в последствии друг Кальвина, сотрудник и продолжатель реформаторской его деятельности.

Университетские занятия и собственная любознательность требовали от Кальвина усиленных умственных напряжений, к которым, по-видимому, мало способна была слабая телесная его организация. Несмотря на то он работал неустанно, сокращал время сна, воздерживался от пищи, чтобы удовлетворить жажде знания³⁰. Отличные способности и трудолюбие скоро обратили на девятнадцатилетнего Пикардийца особенное внимание наставников. Они удивлялись крепкой его памяти, острому уму и способности простым, но изящным языком излагать их уроки³¹. Жизнь Кальвина в университетском обществе не могла не воздействовать и на образование его характера. Мало общительный в Париже Кальвин в Орлеане и Бурже подружился с некоторыми молодыми юристами, с которыми в последствии времени не прекращал откровенной переписки.

В 1535 году Кальвин по смерти отца, которую кажется, он встретил с холодным равнодушием³², хотел приобрести известность в среде гуманистов. Для того летом этого же года перебрался в Париж, где особенно подружился с Николаем Копом, сыном королевского врача (Сор), гуманистом, молодым наставником коллегии св. Варвары. В начале следующего года Кальвин издал свое первое сочинение: толкование на книгу Сенеки «о милости»³³. Этим сочинением, наполненным цитатами и выписками из классиков, не отличающимся самостоятельностью содержания, Кальвин заплатил дань духу времени. Но скоро гуманизм оказался не по душе Кальвину. По мнению Дорнера, он сознавал, что гуманистам по большей части не доставало нравственной строгости и религиозной точки опоры, что они к христианским понятиям примешивали много языческих пантеистических идей, которые вовсе не мирились с строго-религиозным складом ума будущего реформатора³⁴.

Надобно догадываться, что в ближайшее к атому время произошла в Кальвине окончательная перемена религиозных убеждений, подготовленная пребыванием его в университетах. Мы говорим: надобно догадываться, потому что для точного определения года, когда Кальвин разорвал духовный свой союз с католичеством, не имеем явных показаний. В предисловии к толкованию Псалмов (Opp. t. III, ed. Amct.) Кальвин переход свой в протестантство называет внезапным обращением (subita conversio). Но из ответа его на послание кардинала Садолета к женевскому правительству в 1537 г. видно, что Кальвин был подготовлен к отпадению от католичества сознанием его недостатков, прежде чем сблизился с людьми протестантского образа мыслей. Он, как и Лютер, чувствовал в своей совести неудовлетворение тем способом примирения с правдою Божьею, который католическая церковь указывала в исполнении внешних дел, за всем тем он еще оставался верен ее учению из уважения, которое он питал к ней с отрочества. Но с одной стороны влияние людей протестантского образа мыслей, которым, впрочем, в начале он противился, с другой – сознание недостатков католической церкви, сравнение одного учения с другим подрывали в нем уважение к ней. Скоро недоверие к проповедникам протестантства исчезло, Кальвин начал входить в смысл их учения, видеть по их указаниям испорченность католической церкви, особенно во главе ее папе, проникаться их стремлениями к восстановлению якобы чистого христианства. Тогда он понял, в какой нечистоте заблуждений он вращался и немедленно вступил, по его выражению, на путь Господа. Таким образом, внутренний кризис в убеждениях Кальвина – разрушение прежней его веры – совершался постепенно. Вот подлинные слова Кальвина о переходе его в протестантство. «Когда ум мой подготовлен был к серьезному размышлению, то я, увидев как бы принесенный свет, приметил, в какой нечистоте заблуждений я вращался и потому какою грязью и нечистотами был запачкан. Вследствие того, поскольку лежало на моей обязанности, я сильно пораженный сознанием того несчастия, в которое я повержен был, и еще большего несчастия, угрожавшего мне – вечной смерти, я дотоле не знал что делать, как осудив прошедшую жизнь не без стона и слез обратиться на Твой путь Господи³⁵.

Надобно предположить, что окончательный разрыв Кальвина с католическою церковью произошел в 1532 году и не позже того. С этого года Кальвин ведет пропаганду своих новых исповедных идей: посещает собрания «лютеран» в Париже, произносит проповеди, которые он имел обыкновение оканчивать словами: «Бог за нас, кто против нас»? В предисловии к толкованию на Псалмы Кальвин говорит: «как скоро я ощутил в себе нечто от силы истинного благочестия, я воспламенился таким желанием преуспеяния, что хотя не оставил прочих занятий, но относился к ним холоднее. Не прошел еще год, как все жаждущие более чистого учения стали собираться ко мне еще неофиту (tyro)³⁶. Очень короткое время (один год) пребывания Кальвина в среде парижской протестантской общины совпало с благоприятным временем для реформации во Франции. В правительстве замечались мирные отношения к новым религиозным идеям. В начале 1533 года при посредстве Маргариты сестры Французского короля, уже нам известной защитницы церковной оппозиции, несколько ученых, державшихся реформации, могли занять кафедры в парижском университете³⁷ и чрез них либерально-религиозное направление более и более приобретало силу над умами образованного общества. Пользуясь такими благоприятными условиями времени, Кальвин с ревностью новообращенного считал возможным идти далее. Он думал, что настало время открыто выступить деятелем реформации в своем отечестве³⁸.

Мы сочли нужным сказать прежде, что Кальвин в Париже подружился с молодым наставником коллегии св. Варвары, Николаем Копом. Теперь этот Коп, избранный ректором университета, в начале учебного года в день всех Святых (в октябре 1533 года) должен был сказать речь. На отрывке из нее, недавно найденном (1858 г.) Жюлем Бонне между рукописями Женевской библиотеки, сделана такая надпись: have Iohannes Calvinus propria menu descripsit et est auctor³⁹. В этой речи в коротких, но ясных выражениях излагались основный мысли реформации, с указаниями на непорядки, утвердившиеся в католической церкви. Так, между прочим, в ней было сказано: «развратнейшие софисты непрестанно спорят, ссорятся, препираются о снятии волны с овец, но ничего не говорят о вере, любви Божией, об отпущении грехов, благодати, оправдании, истинных делах, или если и говорят, то извращают, колеблют все, своими т. е. софистическими установлениями стесняют все. Прошу вас, посетители, сколько вас есть, не терпите более этой ереси, этих богохульств»⁴⁰. Слушателям понятно было, что под «софистами» разумелись католические богословы Сорбонны⁴¹, поэтому последние подняли бурю против составителя речи. Началось строгое следствие. Коп, вызванный к ответу в парламент, из страха смерти бежал в Базель. Теперь преследование обращено было против Кальвина, заподозренного в составлении речи⁴²: отдан был приказ арестовать его. Несколько времени он скрывался у своих друзей, но полиция скоро открыла убежище и захватила его бумаги. Королева Маргарита решилась ходатайствовать пред королем за преследуемых, но, вследствие возбуждений Сорбонны, нельзя было им ожидать безопасности для себя. Дальнейшее пребывание в Париже стало невозможно для Кальвина и он в платье садовника с заступом на плече ускользнул из столицы и направился в южную Францию. Теперь, за годом безмятежной жизни в Париже, настала для него тревожная странническая жизнь⁴³. После бегства из Парижа, Кальвин, под именем Charle d’Espeville большую часть времени скрывался: в Ангулеме, где у. молодого каноника Людовика Тилле нашел и радушный прием и большую библиотеку. Убедивши каноника отложиться от церкви, которой тот служил, Кальвин в кругу приятелей своего покровителя читал отдел⁴⁴ из своего сочинения: Наставление в христианской вере, и в темном загородном гроте (он до настоящего времени называется гротом Кальвина), совершал с своими единоверцами таинство причащения⁴⁵ и составил для них краткие духовные размышления, которыми они могли бы пользоваться даже при католическом богослужении⁴⁶.

В течение 1534 года Кальвин из Ангулема предпринял ряд странствований по южной и средней Франции. В мае этого года мы встречаем его еще раз в Нойоне, куда он прибыл с тем, чтобы отказаться от церковной пребенды. Затем он посетил двор принцессы Маргариты, сделавшейся теперь королевою Наваррскою и жившей в своей резиденции в Нераке, в Беарне. Здесь он увиделся с принятыми под покровительство королевы последователями протестантского движения во Франции, каковы Арно Руссель и доживавший годы старости Лефевр, который, по свидетельству Безы, будто бы предсказал Кальвину будущее его величие⁴⁷. В короткое пребывание в Орлеане Кальвин издал первое богословское свое рассуждение, вышедшее в 1534 году под заглавием: Psychopannychia⁴⁸. Осенью того же года Кальвин еще раз отправился в Париж, может быть и для того, чтобы продолжать прежнюю свою деятельность среди протестантов. Но то было время неблагоприятное для них во Франции. 14 октября 1534 года король Франциск I, выходя из своей спальной комнаты, увидел на двери ее плакард против католического богослужения, подобный тем, которые уже не раз вывешивались протестантами на улицах. Пользуясь настоящим случаем, католики не замедлили представить королю, что новое учение, распространяемое во Франции, ненадолго пред тем создало республику в Мюнстере, откуда изгнан владетельный епископ и вместо него поставлен был правителем портной, известный Иоанн Лейденский. Немедленно были приняты правительством строгие меры против нововеров. Они массами привлекались в суды; преследование коснулось и ближайших друзей Кальвина. Из числа их Лафорж (La Forge)⁴⁹, заключенный в тюрьму, ждал себе казни. Кальвин, видя, что при таких обстоятельствах было бы опасно пребывание во Франции, решился оставить свое отечество, чтобы, по собственному его выражению, в каком-нибудь неизвестном уголке⁵⁰, среди ненарушимой тишины, продолжать ученые занятия и тем служить делу реформации. В конце 1534 года он с Людовиком Тилле перешел границу своего отечества.

Базель, где во главе университета не задолго пред тем стоял Эразм, город наполненный гуманистами, славившийся типографиями, печатавшими сочинениями реформаторов, город, где получил образование Цвингли и куда бежал в 1633 г. друг Кальвина Николай Коп, был целью путешествия его. Здесь Кальвин предался ученым занятиям⁵¹. Избегая всего, что могло развлечь его, он ограничился знакомством с немногими только учеными, между которыми особенно уважал филологически образованного Симона Гринея, школьного Меланхтонова товарища, занимавшего теперь в университете место Эразма. Кальвин, изучая еврейский язык, рассуждал с Гринеем о лучшем способе толкования Священного Писания⁵². Здесь же по просьбе дяди своего Роберта Оливетана, приверженца реформации и теперь приготовлявшего для Вальденсов новое издание Библии, Кальвин в 1533 году занялся пересмотром этого изданий и предпослал ему два свои предисловия, из которых в первом (ко всей Библии) он предлагал всем от короля до простолюдина почерпать истины Богопознания из самого слова Божия⁵³.

Но важнейшим богословским его трудом в Базеле было издание сочинения «Наставление в христианской вере (Institutio Religionis Christianae)». По примеру Лютера, Цвингли и Меланхтона, излагавших в своих известных сочинениях⁵⁴ основные пункты протестантского учения, Кальвин в названном своем сочинении предположил дать краткое руководство евангелического учения как своим землякам (французам), так и всем людям какой бы нации они ни были⁵⁵. Но по требованию обстоятельств, он должен был соединить с этою целью и другую. Преследование во Франции протестантов, о котором мы сказали, в это время усилилось. Католическое духовенство подстрекало правительство и народ против нововеров. Французский двор с каждым днем становился враждебнее к ним. Сам король являлся пред кострами, на которых сжигали их. На жестокость гонений во Франции обращено было внимание даже германских князей, которые делали представления французскому правительству в защиту своих единоверцев, но оно в свое оправдание представляло, что во Франции преследуются и осуждаются не протестанты, а политические агитаторы в роде тех, которые и в самой Германий производили смуты. Вместе с тем и брошюры, распространяемые из Франции в Европе, общественному ее мнению представляли Французских протестантов нарушителями государственного спокойствий. Кальвин не мог быть безучастным к бедственному положению своих единоверцев во Франции и быть равнодушным к тем обвинениям, которые возводились на них. «Я убедился тогда, говорил он, что мое молчание было бы изменою истине.., если бы я твердо не опроверг такой неправды»⁵⁶. С целью защитить своих единоверцев от взводимых на них клевет, своему «Наставлению в христианской вере», кроме догматического значения, Кальвин дал и апологетическое. В сентябре 1535 года, поспешив окончить Наставление в христианской вере, он в марте следующего года издал его на латинском языке; и в 1536 году перевел его и на французский⁵⁷. Согласно с апологетическою целью сочинения Кальвин предпослал ему предисловие, обращенное к Франциску I, королю Франции. Здесь автор говорит: «узнавши, что в твоем царстве усилилось со стороны нечестивых (improborum) такое неистовство (furor), что совсем нет места здравому учению (sanae doctrinae), я счел нужным сделать известным и представить твоему вниманию исповедание нашей веры, против которой возжигают столь неумеренную ярость те неистовые люди, которые теперь огнем и мечом производят смуту в твоем царстве»⁵⁸. Жалуясь на несправедливые жестокости во Франции в отношении последователей нового учения, Кальвин говорит королю: «я знаю, какими ужасными доносами наполнен твой слух, чтобы сделать как можно ненавистнее для тебя наше дело, но ты должен взвесить, что никто не останется невинным, если достаточно простого только обвинения…⁵⁹ Я защищаю здесь общее дело всех благочестивых и следовательно дело самого Христа, которое теперь разрушается и ниспровергается»⁶⁰. Не приписывая самому королю жестокостей по отношению к единоверцам, Кальвин просит у него не снисхождения, терпимости и милости к ним, а строгого исследования их учения и вследствие того безусловного признания истинности его. Далее Кальвин опровергает, что преследуемое учение будто бы составляет новость и схизму, а несогласно с учением отцов церкви, что последователи его нарушают покой римской церкви. Предисловие оканчивается следующими словами: «я раскрыл пред тобою ядовитое зло наших клеветников с тем, чтобы ты более не доверял их доносам... Настоящее исповедание, которым мы хотим защитить себя пред твоим величеством, прочитай спокойно. Но если наветы злонамеренных людей занимают твой слух так, что обвиненным нет возможности говорить за себя, то оные неистовые фурии, при твоем потворстве, проявляя свою жестокость и употребляя для того кандалы, бичи, пытки, меч и огонь, доведут нас до последней крайности, как овец заколения. Но мы сохраним в душах терпение, будем надеяться на сильную руку Господа, которая без сомнения со временем явится вооруженною, как для исхищения бедствующих, так и для отмщения презрителям⁶¹.

Наставление в христианской вере в первом своем издании⁶² не имело еще всего того важного значения, какое оно приобрело путем переработок в последующее время. Оно излагало общепротестантское учение о Свящ. Писании, как единственном источнике веро- и нравоучения, об оправдании человека одною благодатию чрез веру, о крещении и причащении с отрицанием прочих таинств. В первом издании еще не выступают во всей законченности особенности Кальвинова учения о предопределении, церкви и таинствах: эти особенности являются же в последующих изданиях⁶³. В своих переработках сочинение развивалось как по содержанию, так и по форме⁶⁴. Что касается до содержания, то Кальвин с течением времени более и более изучая Свящ. Писание, вступая в борьбу с иномыслящими, как католиками, так и протестантами, обогащаясь опытами реформаторско-законодательной деятельности, уяснял, дополнял, определял и развивал свое учение. Вследствие этого Наставление в христианской вере увеличивалось в своем содержании и вместе с тем улучшалось и в своем систематическом порядке⁶⁵. Вследствие того Наставление в христианской вере, постепенно развивавшееся и перерабатываемое, в последнем издании 1559 года является уже не популярным и кратким по объему сочинением, но полною научною богословскою системою с своими характерными особенностями. Считая преждевременным излагать здесь, как делают западные биографы Кальвина, содержание Наставления в христианской вере по последнему изданию, мы не находим важным передавать общепротестантское учение первого издания Наставления без ясных характеристических особенностей принадлежащих исключительно Кальвину: тем более, что, по нашему плану, содержание Кальвинова учения входит в особый отдел о богословских его трудах.

Издавши в свет Наставление в христианской вере, Кальвин в 1536 году из Базеля отправился в Италию. Научным ли своим потребностям, или реформаторским стремлениям он хотел здесь удовлетворить, за неимением достоверных данных мы не можем сказать решительно. Но известен тот факт, что на почве Италии, хорошо знакомой с идеями гуманизма, протесты из Виттенберга и диспуты Цюрихские находили для себя сочувственные отголоски в обществе образованных людей, не исключая многих лиц и из католического духовенства⁶⁶. Процессом Лютера с римскою куриею итальянские гуманисты не менее интересовались, как и известным споров между Рейхлином и Фефферкорном. Сочинения Лютера, Цвингли и Меланхтопа (Loci communes Theologici последние переведенные на итальянский язык) в стране возрождения наук и искусств находили для себя немалый круг читателей. Так как здесь многие сочувственно относились к основным идеям реформации, то в Италию стекались и французы-протестанты. Сборным пунктом для них было герцогство феррарское с своим университетом. Молодая герцогиня феррарская Рене (Renée), дочь французского короля Людовика XII, сама получившая гуманное образование и стоявшая еще в своем отечестве за новые религиозные движения, теперь оказывала покровительство беглецам из Франции. Ко двору этой герцогини и прибыл Кальвин под именем Charles d’Espeville. Здесь он руководил религиозными собраниями протестантов, приобрел особенное расположение герцогини и в последствии времени вел переписку с нею до ее смерти. Но союз, в 1536 году заключенный герцогом феррарским с папою, обязал первого изгнать французов из своих владений и запретить в них пропаганду нового учения. Вследствие того Кальвин скоро должен был оставить Феррару. Посетивши долину Аоста в Пьемонте, откуда преследуемый инквизициею должен был спасаться бегством с двумя спутниками, он ушел из Италии. В память его бегства из Аоста католики поставили на площади памятник, который в последствии времени не раз возобновлялся. Прибывши во Францию, он для приведения в порядок семейных дел посетил Нойонн и навсегда расстался с родиною. «Гонят меня из земли рождения, с горестью писал он одному другу, и в чужой стране каждый шаг стоит мне слез. Если для служения истине нельзя жить во Франции, (в которой в это время преследовались протестанты), то я хочу разделить с вами мой жребий»⁶⁷. Теперь план странствований, задуманный Кальвином, состоял в том, чтобы, поселившись в каком-нибудь из германских городов, своим талантом и учеными трудами служить там делу реформации⁶⁸. Но ему пришлось действовать в другом месте.

Прямой путь в Германию чрез Лотарингию был занят войсками Франциска I, воевавшего в то время с германским императором Карлом 5, поэтому Кальвин отправился длинным путем чрез Савоию. В живописной Швейцарии, на границах романского и германского мира, около прекрасного озера, чрез которое протекает Рона, лежал окруженный горами город. Путешественник в августе 1536 года зашел сюда переночевать, чтобы на другой день идти далее⁶⁹. Город этот был Женева, которая, благодаря деятельности Кальвина стала после Виттенберга и Цюриха, третьей митрополиею реформации XVI столетия.

Еще до прибытия Кальвина Женева представляла восприимчивую для реформатских идей почву. Она подготовлена была к принятию их с одной стороны политическими и религиозными обстоятельствами края, с другой – деятелями, трудившимися здесь в интересах реформации.

Политические интересы, во многих государствах Европы, служившие благоприятными условиями для реформации, особенно сильно способствовали ей в Женеве. Этот древний город к концу средним веков представлял соединение разнородных, враждебных друг другу стихий, борьба которых кончилась в пользу реформации. В Женеве мы находим три политические элемента: иерархический, феодальный и республиканский. Представителем иерархического элемента был епископ, которому принадлежала государственная власть решать важнейшие гражданские уголовные дела и право чеканить монету. Рядом, с епископом стояли графы-наместники Савойской династии, у которой епископы, искали защиты от притязаний соседних с Женевою графов. Савойские выцедомы (Ѵidame) обладали исполнительною властью как военною так и гражданскою. Вместе с епископом и графами государственную власть разделяли и женевские граждане, которые имели свое генеральное собрание для выбора городских синдиков и членов городского совета. Скоро Савойские герцоги стали стремиться к тому, чтобы обратить Женеву в свою провинцию с уничтожением самостоятельности и самоуправления граждан. Это и удалось им: они подчинили ее себе; отнявши власть у женевского епископа, стали назначать епископов из своего дома. Свободолюбивые женевцы не могли позорно сносить иго Савойи и не относиться с антипатией к епископу и духовенству, стоявшим в полной зависимости от Савойи. Антипатия к духовенству поддерживалась еще тем, что оно поведением не соответствовало своему высокому призванию. В 1477 году граждане женевские заключили союз с соседним Берном, в котором было республиканское правление, и искали у него поддержки в борьбе с Савойею. Ко времени реформации в Женеве образовались две партии: приверженцев владычества Савойского (Мамелюки) и защитников самоуправления и независимости и вместе с тем союза с Берном (Eidgenose). Последняя партия, восставая против Савойи, должна была бороться и против епископов, по крайней мере против их светской власти. Таким образом, эта борьба, подрывая власть и уважение к католическому епископу и духовенству, враждебным свободе и самостоятельности города, подготовляла путь для реформации. С помощью Берна в 1526 г. иго Савойи было свергнуто, епископ лишен светской власти и в Женеве установлено республиканское правление. Но с этого времени и духовная и власть епископа с его клиром не могла устоять, очевидно: она была близка к падению. Духовенство, навлекши на себя нерасположение и даже вражду граждан своими интригами против свободы и вместе своею разнузданною жизнью, подвергалось сатирическим нападкам со стороны людей гуманного образования; каков, например, был Бонивард, называемый Эразмом Женевы и воспетый как шильонский узник Байроном. Немудрено, что при таких условиях идеи реформации, захватившие Швейцарию, Германию и Францию, не могли не встретить сочувствия и в Женеве, куда при ее выгодном географическом положении и торговом значении стекались немцы и французы. Особенно силен был, напор реформации из Берна, с которым теперь Женева была связана политическим союзом. Берн в видах пропаганды реформации в Женеве выговорил себе право присылать сюда протестантских проповедников с рекомендательными отзывами, а бернское войско, вступивши. сюда в 1530 году для охранения города от Савойи и состоявшее преимущественно из протестантов, презрительно. относилось к католичеству, врывалось в храмы, останавливало в них богослужение, срывало иконы, оскорбляло, католическое духовенство. Таким образом, нужен был только повод женевцам к разрыву с католичеством и смелый предводитель способный вести с ним борьбу. Рим не замедлил представить такой повод, а Франция дала борца против католичества.

Как в Виттенберге и Цюрихе объявление папы, об индульгенциях вызвало борьбу, окончившуюся победою реформации, – так случилось и в Женеве. Папа Климент VII, ненаученный опытами своих предшественников, в 1532 году повелел объявить в Женеве юбилейную индульгенцию. Утром 9 июня толпы граждан направлялись на Молярдскую площадь и, останавливаясь пред дверями церкви читали объявление, вывешенное неизвестно кем. Оно в немногих словах именем «небесного Отца» возвещало всякому полное отпущение грехов под условием раскаяния в них и веры в обетование Христу. По поводу объявления возникли у женевцев жаркие споры, большинство стояло за мысль объявления. Когда от горячих споров дело дошло до рукопашных схваток, то один из католических каноников ранен был за то, что разорвал объявление. Хотя спокойствие скоро было восстановлено в городе, но манифестация 9 июня ясно обнаружила настроение умов в Женеве и показала, как сильно было в ней сочувствие к реформации. Если до этого времени оппозиция против епископа имела характер более политический, то с 9 июня она обнаружила характер и религиозный. Большой совет города в заседании 30 июня постановил, чтобы «во всех церквах учение Евангелия проповедывалось согласно с истиною без примеси вымыслов и человеческих мнений». При таком положении дел осенью 1532 года прибыл в Женеву Француз Гильом (Guillaume) Фарель с другом своим Антоном Сонье.

Так как Фарель предшествовал Кальвину на поприще реформаторской деятельности в Женеве, а затем был и сотрудником его, то нам нельзя не ознакомиться как с личностью его, так и с характером его действий, чтобы понять значение реформаторских трудов Кальвина. Фарель⁷⁰, получивший образование в Париже, проникнут был идеями своего учителя Лефевра, уже известного нам, и сделался протестантом. Со всею пылкостью южно-французской натуры он увлекся современным религиозным учением, подобно тому, как прежде был жарким поборником католической церкви. Теперь же он представлял католичество царством антихриста, Рим – колыбелью всякого нечестия и разврата, папу сыном сатаны, а католическое богослужение с почитанием святых, икон, мощей называл идолослужением. Принужденный оставить Францию, Фарель отправился в Швейцарию, где вошел в дружеские сношения с Эколампадием, виделся с Цвингли и другими швейцарскими реформаторами. Его натура требовала деятельности и он стал теперь миссионером реформации. С фанатизмом древних католических искоренителей язычества, он восставал против обрядов католической церкви и смелыми речами в домах, храмах, на кладбищах и улицах старался увлечь народ на путь реформации. В храмах, где он чаще всего являлся, дозволял себе насильственные действия, обыкновенно сгонял с кафедр католических священников и сам начинал говорить к народу. Случалось ли ему встретить на улицах церковную процессию, Фарель не задумывался вырывать у духовных или мощи или самое Тело Христово и бросать их в воду⁷¹. Когда в Женеве сложились благоприятные для реформации обстоятельства, Фарель с рекомендательным посланием от Бернского правительства к городскому совету Женевы прибыл сюда и скоро понял, чего недоставало для утверждения здесь реформации, именно постоянной живой протестантской проповеди и он ввел ее. Женевцы, предрасположенные к принятию реформации, жадно слушали его поучения; влияние его на умы общества росло со дня на день. Совет города сам по себе смотрел на это равнодушно. Но католическому епископу удалось привлечь Фареля чрез тот же Совет к ответу за пропаганду протестантского учения. В заседание суда явились духовные в большем числе и некоторые из них с заряженными ружьями и кинжалами⁷². Прежде всего они встретили Фареля ругательствами, называя его бунтовщиком, диаволом, который мутит всех людей. С своей стороны Фарель указывал на свышнее будто бы свое призвание, сравнивал себя с пророком Илиею и своих противников с Вааловыми пророками при Ахаве, в резких чертах представлял разнузданную жизнь католического клира. У судей не достало хладнокровия. «К чему здесь показания свидетелей», с разных сторон слышались голоса: «умертвите второго Лютера, убейте эту собаку». Фареля били по лицу, некоторые из духовных обнажили кинжалы, которые скрыты были у них под рясами, и один из них даже выстрелил в него, но выстрел не попал. Фарель оставил палату суда. На улице духовные взволновали чернь и она хотела бросить Фареля в Рону. Только вмешательство синдика города спасло его. Вследствие того Фарелю нельзя было более оставаться в Женеве. Не раз встречая в своей и жизни подобные приключения, проповедник реформации не отчаивался в успехе своего дела. Теперь он послал в Женеву одного из своих учеников Антона Фромана (Froment), который, заведывая здесь школою, осторожно стал распространять чрез нее протестантские идеи. Под влиянием Фромана скоро образовалась протестантская община, сходившаяся по ночам для молитвы. В пользу реформации послужило еще и то обстоятельство, что партии «Мамелюков», враждебная политической самостоятельности города, видя в распространении новых идей свое поражение, обратилась за помощью к Савойи и с женевским епископом, который пред тем удалился из города, произвела нападение на Женеву. Женевцы с бернским войском одержали победу над этими своими врагами и епископ был навсегда изгнан из города. При этих обстоятельствах Фарель, заручившись новою рекомендацией от бернского правительства, не замедлил возвратиться в Женеву и взял себе в сотрудники молодого земляка Петра Вире (Viret). С этого времени проповеди реформатора и его помощников имели изумительный успех. Отпадение от католичества со дня на день шло быстрее. Попытка католиков отравить проповедников, не имевшая успеха, еще более вызвала сочувствие к ним. В прениях Фареля, веденных в присутствии многочисленных слушателей с ученым доктором Сорбонны, доминиканским монахом Гвидо Фирбитти о почитании Девы Марии, пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, о праве Церкви издавать законы и постановления, не содержащиеся в священном Писании⁷³, равно как, на диспуте с монахом ордена Босоногих Иаковом Бернардом об искуплении, добрых делах, литургии, церкви, предании, почитании святых икон, о свободной воле и проч., – за Фарелем была признана полная победа. По возбуждению его мощи католических святых выбрасывались из некоторых храмов, проповедь реформаторов вытесняла католическое богослужение. По внушению Бернского правительства, которое помогало Женеве в войне против Савойского, 26 августа 1535 года генеральный совет и женевский (conseil general), своим определением постановил признать католичество отмененным и принять религию, основывающуюся на Евангелии. Вместе с тем определено было совершать таинство причащения 3 раза в год на квасном хлебе (как это было принято у Вальденсов, которых посетил Фарель до прибытия в Женеву), праздники католической церкви отменить и удержать почитание одного только воскресного дня. Так Женева в 1535 году приняла протестантское исповедание.

Но это было только началом дела. Для утверждения реформации в Женеве, необходимо было издать определенное исповедание нововведенной веры, организовать церковное управление, с определением прав и обязанностей нового духовенства, установить новое богослужение вместо отмененного, воспитать юношество и вообще религиозно-нравственную жизнь населения по началам новой дисциплины церковной и наконец определить границы между властью церкви и государства. Но на пути к разрешению этих неотложных задач Женева ставила почти неодолимые препятствия. Шаткость умов, вольномыслие, религиозный индифферентизм, тяготение к чувственным удовольствиям, неустановившееся положение правительства в таком городе, который переходил от одной власти к другой, все это носило в себе задатки, неблагоприятные для установления новых церковных порядков. Постоянная почти борьба политических партий с революционными вспышками производила деморализацию в населении и питала стремления к необузданной вольности. Самый ход введения реформации с уличными драками, с грубыми иконоборческими демонстрациями бернского войска, не мог внушить женевцам расположение подчиниться каким бы то ни было порядкам. К этому еще присоединялась распущенность нравственности – принадлежность таких городов, которые стоят на больших торговых путях и привлекают отвсюда наплыв всякого рода искателей приключений.

Кроме этих неблагоприятных условий для установления твердого церковного порядка в Женеве были еще и другие. Несмотря на бурные сцены разрушения здания католической церкви, она не могла вдруг лишиться своей силы над умами многих женевцев, так что требовалось некоторых из них изгонять из города за посещение отмененного богослужения, за крещение детей католическими священниками, нужно было с полицейскими служителями водить многих прямо из тюрьмы в храм для слушания проповеди. Многие приняли протестантство, в особенности женщины и члены правительства по убеждениям неискренним. Главною причиною введения реформации в Женеве была не столько горячие проповеди Фареля, сколько политические расчеты. Католичество, как мы сказали, было ненавистно потому что духовенство его связанное, своими интересами с Савойею, было опасно для свободы и самостоятельности города. Борьба с католичеством вызывалась желанием сохранить военно-политический союз с Берном который требовал и от Женевы введения реформации. Но правительство ее, как, скоро, миновалась политическая опасность со стороны католичества, хотя в· угождение Берну и способствовало введение реформации, но не могло благоприятно смотреть на усиление новой церковной власти и ее централизацию в руках нового духовенства, а в крепкой-то независимой власти и нуждалось реформатское духовенство для преобразования религиозной жизни в Женеве. В особенности неблагоприятно должны были смотреть на усиление церковной власти религиозные индиферентисты, холодные и даже насмешливые по отношению к религии и церкви. Большинству членов городского совета не очень нравилось подчинение фанатическому Фарелю; не совсем приятны были его слова, что должно слушаться более Бога, чем людей. Городскому совету самому хотелось, при всей его неподготовленности, захватить в свои руки церковную власть. В этом случае соблазнил его пример бернского правительства, с которым он старался сохранить союз. Если там духовенство стояло в полном подчинении правительству и служило по его видам интересам, то почему не должно быть этого и в Женеве? Такими образом легко было предвидеть, что установление новой церковной власти поведет к борьбе с государственною, как это и было при господстве в Женеве католичества. Между женевцами было немало защитников свободы плоти, немало было любивших проводить разгульную жизнь в трактирах, игорных домах, в пристанищах разврата. И с этой стороны грозила реформации опасность. Можно было предвидеть, что преобразование жизни общественной вызовет оппозицию в защитниках свободы плоти, старых привычек и обычаев, и церковный порядок, если только он будет установлен к искоренению их, будет постоянно разматываться одичавшим в революционной вольности и привыкшим к волнениям народонаселением. Сам Фарель не был в силах преодолеть все эти препятствия и устроить на прочных основаниях религиозно-нравственную жизнь Женевы. Владея смелостью и красноречием народного революционного агитатора, он не владел необходимыми качествами законодателя и организатора; своими пылкими речами и громким голосом он умел разжигать народные страсти, но не умел приводить их в границы и обуздывать. Натура влекла его более к бурно-разрушительным действиям, чем к созиданию и упрочению какого-либо порядка на месте разрушенного. Ему недоставало холодного спокойствия, сдержанности, ясности и глубины понимания вещей, строго методического, ведения дел, недоставало творческой силы организатора. Итак для него нужен был такой помощник, который, владея холодным и невозмутимым рассудком, неуступчивою твердою волею и вместе организаторским талантом, помог бы ему довершить начатые им преобразования и дать им устойчивость и сделать стихиями церковно-общественной, семейной и государственной жизни. Но в среде своих сотрудников Фарель не находил такого человека. Единственно ревностный помощник его Вире скоро оставил Женеву для служения в Лозанне и Нейбурге. Фроман уклонился от проповеднической деятельности.

Когда Фарель, сознавая, нужду в помощнике для дальнейшего ведения и утверждения дела реформации в Женеве, около себя не находил его, сюда прибыл Кальвин. Он увиделся здесь с Людовиком Тилле, прежним своим другом, известным уже нам. Тилле первый рассказал, что в городской гостинице остановился автор «Наставления в христианской вере». О прибытии ученого богослова немедленно, узнал Фарель. Поздно вечером он пришел к Кальвину в гостиницу, в коротких словах высказал ему предложение посвятить свои труды приведению в устройство новообразовавшейся в Женеве протестантской общины. Напрасно Кальвин стал отказываться от этого, ссылаясь на свою молодость, застенчивость и робость характера, на необходимость продолжать ученые занятия, требовавшие тишины уединения. Фарель от увещаний перешел к заклятиям: «ты ссылаешься на свои занятия, – говорил он, но я, именем Всемогущего Бога, говорю тебе, что если ты вместе с нами не посвятишь своего труда Богу, то над тобою отяготеет Его проклятие, потому что ты ищешь не Христа, а самого себя». Эти слова, сознавался Кальвин в последствии, произвели на него такое страшное и потрясающее действие, что он отказался от предпринятого путешествия и остался при Фареле⁷⁴. Эта неожиданная, случайная встреча произвела в Кальвине решимость трудиться в Женеве в интересах реформации. Отправившись в Базель на короткое время, он в том же году возвратился в Женеву. Здесь до конца 1536 года Кальвин работает более в уединении как ученый. Сперва он занялся приготовлением к изданию в свет двух посланий к французским протестантам: De fugiendis impiorum illicitis sacris et puritate christianae religionis observanda, и – de christiani hominis officio in sacerdotiis papalis ecclesiae vel administrandis vel abijciendis, напечатанных в Базеле в 1537 году⁷⁵. В них говорится, что те, которые искренно приняли евангелическую веру, должны удаляться от католических священнодействий и других обрядов. Немного спустя Фарель поручил Кальвину объяснять св. Писание в храме св. Петра⁷⁶. На церковной кафедре, излагая толкования на послания апостола Павла языком простым, общепонятным, Кальвин привлек к себе внимание женевского общества так, что обширная церковь св. Петра не могла вмещать всех желавших слушать экзегета. Скоро Кальвин был сделан пастором упомянутой церкви⁷⁷, и Фарель исходатайствовал ему жалованье.

Ученость, светлый и проницательный ум, а более того уменье Кальвина вести дела методически производили на Фареля такое обаятельное действие, что он скоро подчинился молодому 27ми-летнему своему сотруднику и без совета и одобрения его ничего не предпринимал. Если Фарель оффициально почитался главою реформатской церкви в Женеве, то с конца 1536 года Кальвин, приобретавший более и более могущественное влияние на женевское общество, был собственно душою всех церковных преобразований. Можно сказать, что Фарель с того времени был только исполнителем тех соображений, которые составлялись организаторским умом Кальвина. Замечательно, что несмотря на различие характеров и самого образа действий того и другого, они дружно, с удивительным согласием, как Лютер и Меланхтон, действовали стремясь к одной цели. «Мы, говорил Кальвин впоследствии, – вели дело, имея как бы одну душу и одно сердце, ни какое чувство неприязни не расстраивало наших отношений»⁷⁸.

С подчинением Фареля влиянию Кальвина устройство церковных дел в Женеве приняло другое направление. Заметно стало, что с фанатическою ревностью одного соединился практический такт холодной сообразительности и твердой воли другого, стремившейся регулировать, организовать все. Кальвин понял, что одними полемическими проповедями против папства нельзя еще прочно утвердить новое вероисповедание. Он признавал необходимым дать ему определенную форму, сделать его известным для всех и ввести в церкви управление гарантированное церковно-юридическими правами в отправлении своих должностных обязанностей, дать полномочие церковно-государственного закона дисциплине и постановлениям церкви так, чтобы от подчинения им никто из принявших реформацию безнаказанно не мог уклоняться. Но по словам Кальвина, хотя определением совета и было постановлено, чтобы с отменою папства введена была евангелическая религия, но «нам казалось, что она не имеет того вида, какого требовало правильное отправление нашей должности»⁷⁹. И в другом месте говорит: «когда я в первый раз пришел в эту церковь, в ней как бы ничего не было. Проповедывали – и только. Тщательно отыскивали идолов (разумеются иконы) и жгли их. Но здесь не было никакой реформы. Все было в брожении»⁸⁰. Вследствие того Кальвин признал нужным составить определенную форму исповедания и сделать общеизвестными главные его догматы и заповеди закона Божия. Чтобы сделать это исповедание безусловно обязательною для всех нормою религиозных верований и руководством нравственной жизни, определяемой заповедями закона Божия, Кальвин признал необходимым, чтобы все жители Женевы и подвластной ей области дали присягу в принятии формы исповедания. Затем Кальвин предположил установить церковное управление и надзор за нравственным поведением верующих. Чрез три месяца со времени прибытия Кальвина в Женеву, было написано на французском языке «Исповедание веры»⁸¹. Оно назначаясь для общенародного употребления, в 21 члене излагало существенные догматы реформатского учении. Язык и порядок изложения показывают, что редактором этого исповедания был Фарель, как и предполагают некоторые⁸². Но что мысли содержащиеся здесь принадлежат Кальвину, это едва ли подлежит сомнению. На основании определенного свидетельства Безы⁸³, мы не можем не признать, что в составлении этой формы исповедания более всего трудился Кальвин. Советом города она одобрена была для всеобщего употребления⁸⁴. Вместе с тем Кальвин на французском языке составил катихизис, который в последствии времени переведен был на латинский язык⁸⁵. Это было, краткое извлечение из наставления в христианской вере, по местам дословно заимствованное из него, но только упрощенное в изложении.

Фарель и Кальвин представили, совету «двухсот» проект церковного устройства на рассмотрение и утверждение с тем, чтобы этот проект получил значение не только церковного законодательного акта, но и силу государственного обязательного для всех закона. В первом отделе проекта признается необходимым определить постановлением, когда должно совершаться таинство причащения и кто может приступать к нему. Вместо трех раз в году, как это было прежде, с этого времени предполагалось совершать его каждый месяц в трех главных церквах женевских. Приступать к нему могут люди только чистой нравственности, соответствующей святости таинства. Для тех, которые ведут дурную жизнь, как мера исправления и наказания церковного, предложено отлучение от причащения. Для наблюдения за поведением всех, без исключения верующих совету предлагалось в помощь пасторам избрать из среды граждан несколько строго нравственных лиц с возложением на них обязанностей при наблюдении за поведением увещевать и вразумлять согрешающих и если после того они не исправляются в поведении доносить об этом пасторам. Если же увещания последних остаются безуспешны, то отлучить таких от церкви. Отлученный лишается права приступать к причащению; имя его должно быть публично объявляемо в церкви с тем, чтобы прочие все верующие прекратили всякое общение с отлученным. Если он с презрением будет относиться к этой мере церковного наказания, то гражданское правительство вступается за посмеяние Бога и святого Его Евангелия. Второй отдел проекта касается определения богослужения. Реформаторы к проповеди, заменившей католическое богослужение, предполагают применить пение псалмов в существовавшем уже стихотворном переводе французского поэта Маро (Marot). Верующие все участвуют в пении псалмов, начинается же оно детьми. В третьем отделе проекта говорится о религиозном воспитании детей. Признается безусловно-необходимым, чтобы дети все изучали исповедание веры, так чтобы могли дать в том отчет; родителям вменяется в строгую обязанность заботиться о наставлении своих детей в христианском учении по катихизису Кальвина, посылать их к пасторам как для наставления так и для испытания в знании катихизиса. Наконец в проекте предположено организовать суд из членов совета и духовных лиц для заведывания брачными делами. Руководством в решении вопросов о браках, вместо произвольных, нередко противных Библии правил и исключений из них, допускавшихся в католической церкви, было поставлено священное Писание.

1537 года 16 января совет «двухсот» утвердил главные пункты вышеизложенного проекта, признал катихизис Кальвина обязательным для всех руководством веры. Впрочем, не согласился, чтобы причащение совершалось каждый месяц, а только чрез три месяца, отверг публичное объявление имени отлучаемого, но утвердил строгие постановления относительно нравственной жизни, изданные еще в XV и XVI столетиях, запрещал игры, песни, пьянство, равно как утвердил строгое празднование воскресных дней. Далее постановлено было советом: иконы, которые многими еще чтились, розыскать и жжечь. Затем уступая настойчивости реформаторов, совет вытребовал всех без исключения жителей Женевы в церковь св. Петра в присяге в принятии одобренной Формы нового исповедания⁸⁶.

Вслед за тем, как проект церковного устройства получил правительственную санкцию, реформаторы с энергией стали преобразовывать жизнь Женевы по плану своей реформы. Они строго следили за исправным посещением храмов в воскресные дни, за поведением женевцев, в особенности же за религиозным образом их мыслей. Тем, в ком видна была хоть малейшая привязанность к католичеству, угрожала тяжелая кара. Хранившие четки, даже как дорогую наследственную вещь, не работавшие в дни отмененных католических праздников подвергались аресту, и твердо державшиеся католичества заключаемы были в тюрьму. Родители, не хотевшие посылать детей в школу, управляемую реформаторами, лишались прав гражданства, потому что, как сказано в постановлении городского совета: «кто не сознает необходимости и пользы воспитания детей, тот недостоин быть членом свободного города»⁸⁷. Игорные дома и другие увеселительные заведения были закрыты, танцы и маскарадные процессии, доставлявшие привычные развлечения женевцам, роскошь в одежде были запрещены. За нарушение этого определено было очень суровое наказание⁸⁸. Потому с 1537 года трудно было узнать город, который за пять лет пред тем отличался свободою мысли, любил блистательные общественные празднества, предавался разгулу, не жалел денег на роскошь и удовольствия. Теперь граждане в воскресные дни неопустительно собирались в храмы слушать проповеди и даже в будничные дни многие ходили в церковь св. Петра слушать Кальвина объяснявшего здесь священное Писание. Городская школа, управляемая французом Сонье, переполнена была учениками. В городе не было ни ночных увеселений ни маскарадов ни собраний в игорных домах. Религиозно-нравственное воспитание в духе нового вероисповедания сделало значительные успехи. Фарелю и Кальвину по-видимому оставалось радоваться, что церковное устройство, проектированное ими и утвержденное государственною властью, нашло для себя устойчивость на почве Женевы.

Но с начала 1537 года на горизонте ее стали появляться тучи, не предвещавшие тишины. Скопляясь постепенно, они не замедлили разразиться грозою над реформаторами. Новые церковные постановления, которым волею, а более неволею должны были подчиниться женевцы, не могли не казаться для многих стеснительными; прежние привычки женевского народонаселения, о которых мы выше говорили, не могли помириться с новыми строгими порядками и неизбежна была борьба против них. Как бы прелюдией к этой борьбе служили споры с анабаптистами и Кароли, затронувшие глухое чувство недовольства Кальвином и Фарелем и их учреждениями.

В марте 1537 года из Нидерланд прибыли в Женеву Герман-Фон-Люттих и Андрей Бенуа, принадлежавшие к секте анабаптистов, которые, как тень за телом, всюду шли по следам реформации и вызывали смуты. В среде населения, более всего дорожившего свободою и независимостью жизни и в настоящее время тяготившегося стеснительными постановлениями, эти пришельцы, отвергавшие церковный и гражданский порядок, провозглашавшие свободу плоти, успели приобрести себе в Женеве немало сторонников и последователей их учения. Кальвин и Фарель не замедлили донести об этом совету синдиков, и анабаптисты привлечены были к суду. Представив в совет основные положения своего учения, они просили назначить открытый диспут с реформаторами. Совет, зная о сочувствии к ним в среде женевского населения и чувстве недовольства многих новыми церковными порядками, нашел не безопасным допустить такой диспут и постановил было выслушать пришельцев в закрытом заседании. Но горячий Фарель требовал публичного прения, и оно открылось в присутствии многих граждан. Три дня длились споры о крещении детей, праве отлучения и о природе души, которую анабаптисты, держась сенсуалистических нравственных начал, признавали материальною. Но чего опасался совет, то и случилось на самом деле. Провозвестники свободы плоти произвели приятное впечатление на многих из граждан. Довольно значительная часть их недвусмысленно выражала свое сочувствие к мнениям анабаптистов. Так как эти сектанты по своему антиномистическому направлению подрывали самый существенный элемент в реформе Кальвина и Фареля – церковную дисциплину, то совет, для прекращения дальнейшего соблазна в обществе поспешил объявить, что анабаптисты на основании священного Писания, опровергнуты во всех пунктах своего лжеучения. 19 марта объявлен был им приговор, по которому они под страхом смертной казни должны навсегда оставить город; такой же приговор произнесен был и над увлекшимися их учением. Само собою понятно, что спор анабаптистов, находивший для себя опору, в нравственной настроенности довольно многих граждан, в своих последствиях не мог быть прекращен решением гражданской власти. Реформаторам пришлось несколько месяцев лично убеждать каждого из сочувствовавших анабаптистам в нелепости их учения, но большею частью безуспешно. Дознано было, что даже между духовными нашлись такие, которые сочувственно относились к учению анабаптистов. Воззрения на нравственность, занесенные ими, глубоко запавшие в умах многих, подготовляли к дальнейшей борьбе против дисциплинарных постановлений, введенных реформаторами.

Другое важное в догматическом отношении и опасное для авторитета реформаторов, как учителей веры, было нападение на них из Лозанны со стороны Петра Кароли. Вследствие преследования «лютеран» во Франции Кароли бежал в Женеву, откуда впрочем удален был Фарелем за дурное поведение. Получив должность проповедника в Лозанне, Кароли настаивал, чтобы введены были в церковное употребление молитвы за умерших и призывание святых. Кальвин вместе с Вире, который в это время был проповедником в Лозанне, поспешил туда, чтобы остановить распространение учения, удержанного из католической церкви. Собравшееся в этот город духовенство бернское потребовало от Кароли отречения от проповедуемого им учения. После длинных прений он должен был согласиться на это. Но когда присутствовавшие при диспуте Кальвина с Кароли думали, что тем уже покончен спор и собрание готово было разойтись, Кароли стал обвинять женевских реформаторов в неправильном понимании догмата о троичности лиц Божества и в единомыслии их с арианами. Повод к сему, надобно прибавить – справедливый, Кароли находил в том, что реформаторы как в своих проповедях, так и в исповедании веры, подобно Лютеру⁸⁹, старались избегать выражений «троичность, лице, единосущие», как не встречающихся в священном Писании. Но обвинить Кальвина в ереси, в самом большем, по его мнению, преступлении, значило оскорблять его в том, в чем он поставлял величайшее для себя достоинство (т. е. в правоверии). Потому в лозаннском собрании он выказал ту бурную страстность, которая в последствии так устрашала его противников. Он напал на своего оппонента с стремительностью гнева, поразившею присутствующих, в черных красках выставил его безнравственную жизнь, осыпал ругательствами и в заключение, в подтверждение своего правомыслия, представил составленные им в Женеве Исповедание веры и Катихизис. Кароли потребовал от Кальвина подписаться под тремя древнейшими символами Церкви: апостольским, никейским и известным с именем Афанасия. Но Кальвин не хотел отступить от своего правила – не употреблять выражений, не содержащихся в Слове Божием, потому и отказался подписать указанные символы. Вместо того настаивал рассмотреть дело в синоде. По его желанию, 11 мая 1537 года собрался синод в Лозанне, куда явились сам Кальвин, Фарель и их помощник Куро. Сначала синод отказывался было обсуждать обвинения против женевских реформаторов, как неподсудных ему по месту их служения, но впоследствии согласившись на это, признал обвиняемых правыми, их исповедание веры правильным, а Кароли недостойным проходить должность проповедника в лозаннской церкви. Но Кароли, зная о недоброжелательном отношении Берна к женевским реформаторам, представил в Берн апелляцию⁹⁰ на решение лозаннского синода. Впрочем он ошибся в своих расчетах; правомыслие обвиняемых и здесь было призвано. Кароли выслан был из бернской области за возбуждение спора⁹¹. Хотя бернский совет и выдал женевским реформаторам гранату, в которой названо было исповедание их sancta et catholica: тем не менее слух о том, что чистота их вероучения подозрительна, распространился по всей Швейцарии и пограничной с нею Германии. В Цюрихе и Базеле заговорили об арианстве женевских реформаторов. И в самом Берне недоверчиво отнеслись к их вероучению⁹². Вследствие того они поспешили при посредстве Буцера представить в Берн о своем согласии употреблять отвергаемые прежде ими выражения.

Споры, возбужденные анабаптистами, потом Кароли, были бы явлениями преходящими для Женевы (особенно потому, что виновниками их были пришлые иноземцы), если бы они не находили почвы в самой Женеве и если бы реакция против кальвиновой реформации не имела для себя корней в самом городе. Многие из тех самых, которые прежде содействовали введению новых церковных порядков, стали тяготиться ими. Имея влиятельный голос в обществе, они начали говорить против той чрезмерной строгости, с какою реформаторы хотели подчинить новой своей дисциплине жизнь свободолюбивого города. При этом выражали свое недовольство на то, что реформаторы, как французы, окружали себя пришельцами, и старались покровительствовать им. Чувствуя оскорбление своему патриотизму в предпочтении иноземцев, природным гражданам, женевцы не могли не чувствовать недовольства не только реформаторами, но и самыми их установлениями.

Поводом к обнаружению затаенных неприязненных расположений к ним послужило постановление об обязательной для всех присяге в принятии формы исповедания. В самом еще начале, при обнародовании этого постановления, некоторые из граждан заявляли, что так как они не в состоянии исполнить десятословие, содержавшееся в исповедании, то явятся клятвопреступниками и под этим предлогом уклонялись от присяги⁹³. По расследованию направляемому реформаторами открылось, что значительная часть женевцев не дала присяги. Правительство пыталось было употребить принудительные меры, угрожая изгнанием из города и даже исполнило эту угрозу над особенно упорными. Но число уклонившихся от присяги было велико, особенно из круга людей влиятельных в обществе. Последние протестовали против определения Совета, указывая в нем нарушение коренного права свободной республики. Когда совет, по настоянию реформаторов, назначил последний срок для принесения присяги всеми без исключения, то немногие воспользовались им. Население же целой улицы, называвшейся Германскою (rue des Allemands), решительно объявило, что не даст присяги и не оставит города⁹⁴. Теперь даже те, которые прежде присягнули, присоединяли к общему голосу недовольства и свои. Недовольные находили и проповеди пришельцев по тону оскорбительными. Чувство общего недовольства обратилось и на членов тогдашнего совета «двухсот», которые, надобно сказать, до сего времени раболепно угождали реформаторам. По поводу отказа многих граждан дать присягу был созван 25 ноября 1537 года Большой совет. Здесь нападали на синдика Ами Порраля, сторонника реформаторов, укоряли его в том, что он принуждал свободных граждан быть рабами Фареля. А последний в заседании совета позволил себе бестактность: он слишком резко укорял граждан Женевы за распущенность нравственной жизни. Это сильно раздражило многих. Только просьба Фареля успокоиться, напоминание о великих благодеяниях Божиих, доставленных городу реформацией, защищение обязательности присяги примерами из ветхозаветной истории⁹⁵ несколько утишили бурю страстей. Между тем реформаторы настолько были упорны, что настаивали на обязательности присяги для всех граждан и требовали, чтобы уклоняющиеся от нее были наказаны по крайней мере отлучением от церкви. Большой совет отказался допустить это. Но Фарель и Кальвин были не из числа тех борцов, которые в виду затруднений отступались бы продолжать начатую борьбу, они решились вести ее до конца и стоять за свои учреждения. Тон проповедей их, направленных к обличению нравственного состояния в Женеве, стал теперь резче, чем прежде; особенно отличался этим их помощник Куро. Печальный исход можно было предвидеть: произошел разрыв между пастырями и пасомыми; реформаторам теперь нечего было и думать о строгом подчинении женевского общества церковным постановлениям. Они нарушались открыто, по ночам происходил разгул, раздавались песни, в гостиницах и других увеселительным заведениях толпился народ, который ругал тиранию проповедников; искренние приверженцы новых порядков были предметом колких насмешек и презрения. На беду реформаторам, в феврале месяце 1537 года в члены городских советов выбраны были люди, враждебно относившиеся к новому церковному устройству. В такое-то время из Берна было получено известие, что Франция замышляет подчинить Женеву своему владычеству, и замысел этот находит сочувствие в французах покровительствуемых реформаторами. Это набросило очень дурную тень на тех и других. Кальвину и Фарелю запрещено было всякое участие в политических делах. Оппозиция таким образом, более и более возраставшая, воспользовалась натянутыми, недружескими отношениями Берна к реформаторам, чтобы низвергнуть их. Берн, гордый своею политическою силою, оказавший много услуг Женеве в деле ее независимости и предложивший ввести церковную реформу в видах политического и религиозного преобладания над нею, был недоволен тем, что реформаторы из французов ввели церковное устройство в Женеве значительно отличное от бернского. Берн видел в этой розни признаки сепаратизма и противодействия его преобладанию. В Берне подобно тому, как в Виттенберге, удержаны были некоторые обряды из католической церкви. Так в храмах бернских оставлен был алтарь и некоторые священные изображения, в таинстве Евхаристии употреблялся пресный хлеб, почитались некоторые Господские и Богородичные праздники, напр. день Рождества Христова, Вознесения и Благовещения, для крещения детей по примеру католиков устраивались крещальни и при венчании возлагались венцы на брачующихся. Но Фарель и Кальвин, несмотря на внушения из Берна, не допускали таких обрядов в своем богослужения, видя в них остаток ненавистного им католичества. Берн не менее того оскорблялся публичными отзывами Кальвина о вмешательстве светских властей в дела церковные, которое нигде так обширно не было, как в этом городе⁹⁶. Вследствие того в Берне на женевских реформаторов смотрели как на схизматиков. Ландфохты запрещали своему духовенству иметь общение с женевским и проповедывать в женевской области⁹⁷. Между тем и пред новым правительством неприязненным к реформаторам эти последние настаивали, чтобы всеми дана была присяга в принятии их исповедания и к отрекающимся от сего была применена кара отлучения. Совет городской не исполнив такого требования, хотя и подтвердил прежние дисциплинарные постановления. Борьба реформаторов с правительством и населением Женевы обратила на себя внимание за пределами ее, стали говорить, что они вводят новое папство на берегах Женевского озера; друзья же их советовали им действовать умеренно. Но увещания отступиться от настойчивых требований не подействовали на упорных реформаторов. Неприязненные отношения к ним усиливались в женевском обществе. Писались пасквили, в народных песнях издевались над проповедниками. По ночам толпы пьяных, с шумом разгуливая по улицам и останавливаясь пред домами реформаторов, били палками в ворота и произносили угрозы. Между тем бернский совет, следивший за настроением умов в Женеве, собрал собор в Лозанне, чтобы обязать реформаторов чрез женевское правительство ввести однообразные церковные обряды. На собор приглашены были как представители города Женевы, так Фарель и Кальвин. Дело решено было, как желало того бернское правительство. Фарель и Кальвин, соглашаясь принять некоторые только праздники и притом с оговорками, дело об окончательном решении спора представили от себя конференции, которая должна была собраться в Цюрихе по другому делу. При этом реформаторы предполагали, что спор чисто церковного характера должен быть решен церковным же судом. Но они ошиблись в своем предположении. Совет города Женевы, основываясь на решении лозаннского собора, настоятельно потребовал от Фареля и Кальвина, чтобы безотлагательно введены были обряды, соблюдаемые в Берне. Реформаторы отказались исполнить это. В великий пяток совет синдиков, вызвав их обоих в свое заседание, объявил, чтобы они в наступающий день Пасхи совершили таинство причащения на пресном хлебе. Но они ответили, что не сделают этого. Ослушание их вызвало в обществе взрыв страстей. В наступившую ночь по улицам бродили вооруженные толпы под предводительством знатных граждан, стреляли в окна их домов, грозили их убить или кричали: «в Рону изменников!» На следующий день Куро, которому еще прежде за резкие отзывы о правительстве и гражданах запрещено было советом города говорить проповеди, несмотря на то дозволил себе сказать проповедь в церкви St – Gervet: в ней он, как и прежде порицал действия совета и безнравственное поведение граждан. Совет велел арестовать Куро. Это возмутило Фареля и Кальвина. Сопровождаемые своими сторонниками, они явились в совет синдиков и протестовали против его распоряжения. «Вы, милостивые государи, худо и несправедливо поступили арестовавши Куро, говорил Фарель. В лице вам не мешает напомнить, что вы занимаете здесь места не без моего влияния»⁹⁸. Совет освободил Куро, впрочем с условием, если проповедники согласятся принять церковные обряды, соблюдаемые в Берне. «Мы будем делать только то, что повелено нам Богом», отвечали реформаторы⁹⁹. Накануне дня Пасхи совет спрашивал их чрез нарочито посланных: думают ли они совершить таинство причащения на опресноках, Кальвин не дал никакого ответа. Зная упорство их, совет запретил им проповедывать, и для совершения богослужения положил вызвать в Женеву несколько пасторов и из соседнего Ваатда. Но реформаторы, по взаимному соглашению, решились не совершать тайной вечери, а сказать к народу проповедь о покаянии. Еще с вечера узнали в городе об этом их намерении. Наступил день Пасхи 21 апреля 1538 года – критический день для Кальвина и Фареля.

С раннего утра женевцы толпами направлялись к храмам. По благовесту колокола на городской башне, извещавшего обыкновенно о наступлении часа общественного богослужения, реформаторы вошли один в церковь святого Петра, другой в церковь St – Gervet. С трудом они могли пройти до кафедр сквозь массу людей, из которых многие явились с мечами и палками. Тот и другой реформатор смело-решительным тоном объявили в храмах, что они не могут совершить таинства Евхаристии не потому только, что от них потребовали совершить его по обряду Берна, но и потому, что нравственное настроение общества таково что совершить для него таинство значило, бы не признавать его святости, в подтверждение чего говорилось о нечестии и распущенной жизни граждан. Приводим выдержку из проповеди сказанной Фарелем в церкви St – Gervet: «для достойного приобщения нужна вера, а вы пренебрегли словом Божиим; нужна кротость, а вы пришли сюда с мечами и палками, нужно раскаяние, а вы бесчинствуете по ночам»¹⁰⁰. Обличительная проповедь вызвала шум в церкви, который не дозволил проповеднику докончить ее; присутствовавшие стали бросать камнями в кафедру, другие обнажили мечи, и Фарель только под защитою своих приверженцев успел уйти домой. Подобное не менее, бурное волнение произошло в церкви св. Петра, где говорил проповедь Кальвин. Совет синдиков собрался в самый день Пасхи для обсуждения того, как поступить с проповедниками, которые ослушались его распоряжения; постановил созвать на следующий день совет «двухсот». Последним определено было: за ослушание правительства, оказанное проповедниками, отрешить их от занимаемых должностей и оставить их в городе только до вызова других на их места. Решительнее действовало генеральное собрание. В третий день Пасхи им постановлено было: в трехдневный срок три мужа (Фарель, Кальвин и Куро) должны навсегда оставить город и область. Экзекутор, – говорится в протоколе генерального собрания, тотчас оповестит об этом учителя Кальвина¹⁰¹. Реформаторы, по-видимому, покойно выслушали определение генерального собрания. Немедля собрались удалиться из Женевы. Но холодно обсудив свое положение и состояние реформации в Женеве, отправились в Берн, чтобы просить правительство его принять посредничество в примирении их с женевскими властями и гражданами. Как недружелюбно ни смотрели в Берне на реформаторов, но теперь хорошо поняли, что с изгнанием их из города, где недавно господствовало католичество, может погибнуть и реформация. Поэтому городской совет 27 апреля отправил к женевскому послание о принятии изгнанных проповедников и не настаивал более на введении своих церковных обрядов, называя это делом безразличным¹⁰². Совет женевский на такое послание отвечал, что он не может отменять определения генерального собрания, которым изгнаны реформаторы.

После безуспешного ходатайства бернского совета, Кальвин и Фарель обратились к цюрихской конференции (собравшейся из уполномоченных от швейцарских церквей) и просили ее принять посредничество в примирении их с женевцами, причем согласились ввести церковные обряды Берна, но с некоторыми ограничениями. Кальвин в 14 статьях изложил те условия, при которых он мог бы продолжать свое служение в Женеве. Между этими условиями он ставил гарантию введенной им дисциплины с применением к нарушителям церковных постановлений наказаний – учреждение особого суда из духовных и гражданских лиц. Конференция согласилась отправить в Женеву послание о принятии изгнанных проповедников и их условия относительно церковного устройства, вместе с тем просила бернский совет отправить нарочитое от себя посольство, чтобы еще раз ходатайствовать о том же¹⁰³. В душе Кальвина и Фареля блеснула надежда возвратить прежние свои должности. Они 18 мая вместе с бернским посольством отправились туда, куда влекли их пламенные желания. Будем говорить об этом словами Кальвина: «нас сопровождали судьи Эразм и Вире. Мы находились в одной мили от Женевы, как встретил нас герольд с объявлением, что нам запрещено вступать в город. Но мы покойно шли бы далее, если бы не удержали нас посланные Берном. Предупреждение их спасло нам жизнь, потому что, как мы узнали, не вдали от городских ворот скрытно поставлено было двадцать бандитов¹⁰⁴. В город вошли только посланные Берном. Генеральное собрание в присутствии их отвергло предложенные реформаторами условия и почти единогласно постановило держаться прежнего своего определения относительно отрешенных проповедников.

Так безуспешно кончились попытки Кальвина и Фареля возвратиться в Женеву. Обманувшись в надеждах, они отправились в Берн. Но зная неприязнь к себе истого лютеранина купца, стоявшего во главе бернского правительства, равно как и нерасположение духовенства, решились отправиться в Базель. Здесь, после семидневного пребывания, Фарель приглашен был занять место проповедника в Невшателе и должен был расстаться с Кальвином.

Мартин Буцер, один из ученых поборников реформации XVI столетия в городе Страсбурге, с 1533 года знакомый с Кальвином по переписке, а с 1836 года лично, прежде других понял и оценил реформаторский талант автора «Наставления в христианской вере.» Только что вышло в свет это сочинение, Буцер приглашал автора его в Страсбург для советов по устройству церковных дел в существовавшей здесь протестантской общине. По изгнании Кальвина из Женевы, Буцер немедленно решился употребить все усилия к тому, чтобы вызвать его сюда из Базеля. «Так трогательно он упрашивал нас и выражал сожаление о нас, – писал Кальвин к Вире, что эта печаль мужественного человека еще более увеличивала нашу глубокую скорбь»¹⁰⁵. Под живыми впечатлениями печального своего положения Кальвин вовсе не был расположен выступить на какую-либо общественную деятельность. «Прежде всего лежит на моей душе забота не предпринимать никакой новой борьбы, не подавать никакого повода к ненависти,» писал Кальвин Фарелю из Базеля. «Лучше хотелось бы совсем уступить нашим врагам, чем своим соседством возбуждать в них какое-либо подозрение»¹⁰⁶. После женевских тревог Кальвин прежде всего искал себе покоя. К тому же местом служения, к которому приглашал его Буцер, был немецкий город, а он, как известно, не говорил на немецком языке. Но после настоятельных увещаний Буцера, в которых Кальвин видел заклинания, подобные тем, которыми произвел на него потрясающее действие Фарель в Женеве, – наконец по советам Фареля и Гринея, Кальвин уступил им. В предисловии к «Толкованию псалмов» он говорит: «я, как Иона, устрашенный в глубине души, последовал увещанию, которое влекло меня на новое поприще учительства.¹⁰⁷» К концу сентября 1538 года Кальвин отправился в Страсбург. Он едва ли бы мог найти лучшую школу для усовершения реформаторского своего таланта, какою был для него Страсбург. По своему географическому и политическому положению этот город имел важное значение в исторических религиозных движениях того времени. Стоя близ границ Франции и Швейцарии на рейнской большой дороге, он был одним из очагов реформаторских стремлений XVI века. В одно и то же время волнуемый приливами Виттенбергской и Цюрихской реформации и поддерживавший связь с оппозициею католичества в романских странах, Страсбург за своими гостеприимными стенами давал приют изгнанникам за вероисповедные убеждения; особенно французские эмигранты удалялись в него от преследований в отечестве, считая его для себя «новым Иерусалимом.» Страсбург посещали поборники реформации Эколампадий, Буллингер, Бренц и друг. Когда же между Лютером и Цвингли возник спор о таинстве причащения, произведший разделение между единомысленными доселе протестантами, в Страсбурге открыто высказана была мысль о примирении лютеран и последователей Цвингли и страсбургские богословы, особенно стоявший во главе их Буцер, не мало употребляли попыток к соглашению разномыслящих¹⁰⁸. Таким образом, Страсбург подавал руку примирения и соседям своим Швейцарцам и единоплеменникам немцам Северной Германии: несмотря на их разногласие в учении о причащении одинаково входит с ними в церковное общение¹⁰⁹. Понятно, как благоприятно развитию реформаторских идей Кальвина могло быть пребывание его в Страсбурге. До сего времени Кальвин ограничивал свою деятельность неширокою областью. Но с переселением в Страсбург он вступал в живые отношения ко всему протестантскому миру.

В Страсбурге Кальвин, по предложению Буцера, принял должность проповедника протестантской общины французских эмигрантов, для которых насущною потребностью было слушать учение слова Божия на родном их языке. Но Кальвин не ограничился только проповедью, он решился из общины своих земляков устроить по своему плану такую церковь, которая могла бы быть образцом для протестантов во всей Франции¹¹⁰. Для этого он встретил здесь благоприятные условия. Городской магистрат предоставлял ему полную свободу действий в среде иностранцев; между ними не было партий, которые бы ставили препятствия к осуществлению его плана в обществе французов, покинувших свое отечество ради протестантских убеждений, не было привязанности к католическому и не было недостатка ревности к евангелическому исповеданию. Поэтому те проекты реформации, которые встречали противодействие в Женеве, нетрудно было ему осуществить в Страсбурге. Образцом для церковной организации послужили как те учреждения, которые Кальвин пытался ввести в Женеве, так некоторые и новые, уже существовавшие в Страсбурговой церкви. Здесь введено было пресвитериальное церковное управление по плану Ламберта и Эколампадия. Кроме проповедников, в Страсбурге избирались из мирян старшины, обязанные следить за нравственностью членов церковной общины и диаконы, заведовавшие делами церковной благотворительности. Должности пасторов, старшин и диаконов, равно как и собрания этих служителей церкви учредил Кальвин в общине своих земляков. Все они каждый четверток собирались вместе для молитвы, объяснения Библии и совещаний по делам церковным. Кроме того Кальвин, обязавши своих единоверцев всех без исключения приобщаться каждый месяц, установил предварительное приготовление к нему чрез испытание. Об этом новом для протестантов своем установлении Кальвин писал Фарелю: «до сих пор верующие обыкновенно прямо приступали к причащению. Теперь, назначивши в первый раз совершение этого священнодействия в Пасху, я объявил, что никто не будет допущен к нему, если не будет испытан мною»¹¹¹. В чем состояло такое испытание, объясняет сам Кальвин в другом письме к Фарелю¹¹² по случаю неправильных толков о значении его: «когда наступает день совершения вечери Господней, я с кафедры прежде всего требую, чтобы готовящиеся к приобщению непременно явились ко мне и исповедались предо мною и в то же время объясняю, зачем я этого требую, именно а) за тем, чтобы наставить в истинах спасения тех, которые не имеют достаточных понятий о них; б) я обращаюсь к сердцу тех, которые нуждаются в особенном увещании, почитаю нужным успокоить и утешить смущающихся и чувствующих страх в совести. Но чтобы простые и непонимающие, которые не умеют видеть различие между установлением Христа и тиранниею антихриста, не подумали, что хотят возложить на них новое иго рабства, я объясняю самым недвусмысленным образом, что совсем отвергаю папскую исповедь и подробно указываю основания, почему я отвергаю ее. Затем я повторяю, как вообще отвратительны заблуждения, вкравшиеся в церковь Христову и как непозволительно обязывать совесть какими-либо человеческими установлениями, так как Господь есть единственный законодатель, заповеди которого безусловно обязательны для нас; потом я указываю, что упомянутыми требованиями нисколько не нарушается христианская свобода, так как я не требую ничего, кроме заповеданного самим Господом... Кто ищет высшего общения с церковью, тот не должен стыдиться исповедывать пред нею свою веру, и какой стыд и какое печальное и неприличное для церкви было бы состояние, если бы она к величайшему таинству допускала тех, которых она совершенно не знает или в настроении которых с какой-либо стороны имеет серьезное сомнение? Дело это касается не церкви только вообще, но лежит на обязанности каждого пастыря. Он должен совершать и преподавать дары благодати, но под непременным условием, чтобы не повергать их пред псами или свиньями, не преподавать их безразлично достойным и недостойным. Но как бы он мог правильно исполнить этот долг, соединенный с его ответственностью, если бы твердый порядок не давал ему возможности узнать, кто достоин и кто недостоин? После всего этого я объясняю в немногих словах, как необходимо и полезно такое установление для спасения души и внутренней жизни каждого¹¹³. Что после испытания некоторые из верующих были отлучаемы от причащения, это не подлежит сомнению. Так Кальвин пишет к Фарелю об одном студенте, в продолжение месяца опускавшем проповедь и предававшемся игре и пьянству, что он остановил его, когда тот не раскаявшись решился приступить к священнейшему таинству. На представления Кальвина, обращенные к молодому человеку, последний отвечал, что он не папист и потому не должен исповедываться. «Но все же ты христианин, заметил ему я, и если ты отказываешься от исповедания грехов, без которого нет отпущения, то ты тем самым отлучаешь себя от трапезы Господней»¹¹⁴. В Страсбурге община протестантов из Французов под управлением Кальвина в короткое время приобрела известность; немецкие пасторы передавали один другому о новых ее учреждениях¹¹⁵.

С должностью пастора Кальвин совмещал должность учителя в основанной Штурмом Страсбургской академии. Чрез два месяца по прибытии своем, Кальвин по настоянию Капитона принял на себя чтение экзегетических лекций в этой академии. Он объяснял евангелие от Иоанна, затем послание ап. Павла к Римлянам. Читая свои лекции три раза в неделю, он принимал участие в академических богословских диспутах, которые почитались главным образовательным средством¹¹⁶. Управляя диспутами, он давал место полемике против католической системы. По свидетельству Штурма, слава Кальвина, как учителя священного Писания, скоро распространилась и вне Страсбурга. Многие любознательные юноши и даже ученые мужи приходили слушать его уроки¹¹⁷. При такой известности Кальвина, городской магистрат почтил его правом гражданина и приглашал его на совещания по всем важнейшим церковным вопросам¹¹⁸. Особенное внимание заслужил Кальвин обращением в протестантство анабаптистов; которые до этого времени еще при Мелкиоре Гофмане смотрели на Страсбург как «на новый Сион». Между ними мы встречаем Германа фон-Лютиха, который в 1537 году в Женеве вступал в жаркие с ним прения. Теперь он обратился к Кальвину за советом и после непродолжительных бесед о свободной воле, о божеской и человеческой природе Иисуса Христа, возрождении и крещении детей и других истинах веры, согласился, что в недрах протестантства – истинная церковь. У анабаптистов Кальвин пользовался таким уважением, что даже из окрестностей Страсбурга они приводили к нему своих детей для крещения¹¹⁹.

При таких обстоятельствах Кальвин чувствовал себя в немецком городе как в родном и здесь решился вступить в брак подобно Лютеру, Меланхтону и другим. Осенью 1540 года кроткая, скромная и экономная вдова анабаптиста Иделетта Буре стала его женою. С этою, по свидетельству Безы gravi honestaque foemina Кальвин жил только десять лет и имел от нее трех детей, которые впрочем скоро умерли.

Но в Страсбурге важнее проповедей, лекций и обращения анабаптистов были ученые труды Кальвина, которым от других своих занятий он умел уделить время. Здесь он мало довольный первым изданием Наставления в христианской вере¹²⁰, предпринял переработку его. Вышедшее в свет в 1539 году страсбургское издание «Наставления» есть одна из важных его обработок¹²¹. Кальвин в течение трех лет, протекших после базельского издания, обогатившись опытами практической деятельности в Женеве и Страсбурге в борьбе с иномыслящими, каковы анабаптисты, католики и другие, и учеными трудами по экзегесу св. Писания в Страсбургской академии, значительно дополнил и расширил это сочинение, которое стоит у него во главе всех его богословских трудов и что особенно примечательно, переделал с научною целью дать руководство изучающим богословие и в особенности св. Писание¹²². Наставление в христианской вере в страсбургском издании стало примечательным произведением в области протестантской теологии XVI века. Другим плодом ученых занятий Кальвина в Страсбурге было объяснение на послание к Римлянам, посвященное Гринею¹²³: это был один из капитальных истолковательных трудов Кальвина. Материалом для сего послужили как академические его чтения, так и объяснения, произнесенные им в церкви св. Николая. Не менее замечателен изданный им в 1540 году на французском языке небольшой трактат о святой Вечери Господа нашего Иисуса Христа¹²⁴. В нем Кальвин представил свой опыт примирения учения Лютера и Цвингли о таинстве Причащения, что, как мы знаем, занимало умы страсбургских богословов. Рассмотревши воззрения Лютера и Цвингли на это таинство и вместе с тем мнение Эколампадия, Кальвин в заключение говорит, что взгляды их в сущности правильны и здравы и одна только страстность споров удаляет их от истины; по этому не должно произносить поспешных и несправедливых суждений о двух этих мужах, но нужно не забывать великих благодеяний и милости, которые Бог явил чрез них людям. Верующие должны надеяться на примирение спорящих сторон, но это возможно под тем условием, если всеми будет принято мнение Кальвина о духовном причащении¹²⁵.

Пребывание Кальвина в Страсбурге имеет значение для него, как реформатора, еще потому, что он теперь обратил свое внимание на германский мир и познакомился с состоянием в нем протестантства, вошел в письменные сношения с немецкими богословами при посредстве обширных связей Буцера. Так он в октябре 1538 года стал переписываться с Меланхтоном по вопросам веры, и сам Лютер с особенным удовольствием принял изданное им сочинение о тайной Вечери, доставленное ему чрез книгопродавца Гольтца¹²⁶.

Ход событий скоро вызвал Кальвина принять участие в делах немецкой реформации в Германии. Время пребывания его в Страсбурге совпадает с временем сеймов, собиравшихся в разных городах Германии для примирения (унии) протестантов и католиков чрез взаимные уступки. Около этого времени шмалькальденские союзники и лютеранские богословы приобретали реформации успех за успехом. Обширные провинции на севере и юге Германии отлагались от католической церкви, ей угрожали новые отпадения. Император Карл V, желая найти поддержку в протестантах в предстоящей войне с Турками, пытался примирить их с католиками чрез взаимное обсуждение и разрешение спорных религиозных вопросов¹²⁷. С конца 1539 года и Кальвин на сеймах принимал участие в переговорах об унии между спорящими сторонами. Но бывшие здесь конференции не привели ни к каким практически важным результатам для дела реформации. Здесь нам придется видеть только то, как относился Кальвин к реформации в Германии, и какие практические выводы он сделал для себя, приложенные им в последствии к своей деятельности. Во Франкфурте в первый раз он познакомился с сословиями немецкого государства и его устройством и виделся с протестантскими богословами Озиандером, Бренцем и другими поборниками реформации. Из них особенно сблизился с Меланхтоном, чего давно он желал, и навсегда остался в самой искренней с ним дружбе¹²⁸. С этим ученым теологом реформации, искренним другом и ближайшим сотрудником Лютера, он рассуждал о многих церковных вопросах, которые тогда составляли живые вопросы времени. До личного еще свидания Кальвин письмом спрашивал Меланхтона, соглашается ли он с мнениями его о таинстве причащения, печатно изложенными, или находит в них какие-либо ошибки? Теперь ему весьма приятно было выслушать лично от Меланхтона, что этот последний признает их согласными с своими мнениями. Затем Кальвин в личных беседах с ним рассуждал о церковной дисциплине, о формах богослужения, в чем Швейцарцы и Саксонцы значительно разногласили между собою. Кальвин не сочувственно отнесся к немалочисленным обрядам, удержанным Лютером из католичества, видя в них иудейство¹²⁹.

В Гагенау, прежде переговоров с католиками, Кальвин подписался под Аусбургским исповеданием, признанным исповеданием всего германского протестантства, чрез что он прямо становился в ряды немецких протестантов. Здесь он был доволен тем, что богословы почти единодушно признали необходимость ввести дисциплину в протестантской церкви. «Это было самое важное, что мы здесь сделали», писал об этом Кальвин¹³⁰. В Гагенау среди богословов личность Кальвина настолько была заметна, что он не имея официального полномочия¹³¹ участвовал в сейме, вступал с богословами в рассуждения и сделал на некоторых из них впечатление своею богословскою ученостью и ревностью к протестантству. Но здесь не одни богословские вопросы занимали Кальвина. Когда в 1540 году издан был эдикт во Франции о преследовании всех уклоняющихся от католической церкви, как государственных преступников, Кальвин старался возбудить на сейме в немецких государях участие в положении своих единоверцев и писал к королеве Наварской Маргарите, уже известной нам, чтобы она вступилась за гонимых во Франции протестантов.

Осенью 1540 года Кальвин отправился на сейм в Вормс как уполномоченный магистратом города Страсбурга, и Герцогом Люнебургским¹³². Потому официально принимал участие в переговорах, и представители католичества: Экк, Кохлей и Мальвенда должны были испытать тяжесть его присутствия. Здесь, как и во Франкфурте и Гагенау, Кальвин не доволен нерешительностью и уступчивостью немецких богословов. По его мнению, нужно было бы начинать переговоры отвержением всего того, что одобрялось папством. Задача сеймов, по его убеждению, состояла в раскрытии пред немецкою нациею действий папства и его поборников; чрез это, по его предположению, должно пасть само папство. В таком радикальном направлении Кальвин и действовал как на самом сейме, так и вне сейма на диспутах с богословами¹³³.

Вормский сейм, как и предшествовавшие, не привел к унии католиков с протестантами. В январе 1541 г. созван был сейм в Регенсбурге куда, в следствие убеждений Меланхтона, отправился Кальвин, как уполномоченный от города Страсбурга. Папа Павел III, употребив посредником унии императора Карла V, преследовал затаенную свою мысль возвратить протестантов в католическую церковь; а императору представлял, что он, примирив их с нею, может воспользоваться силами их в войне, которою угрожали Турки. С этою целью папский легат Фарнезь до открытия сейма от имени папы Павла III представил императору отеческое увещание. Чтобы уничтожить действие этого увещания, Кальвин в псевдонимной брошюре¹³⁴ под именем Евсевия Панфила разоблачает затаенные виды папы, которых он хотел достигнуть, показывая вид, будто он искренно желает примирения с протестантами, а не привлечения их в католичество. Тоном патриота называя Германию «своею», Кальвин возбуждает ее отложиться от римского первосвященника и прервать с ним союз, за который она должна поплатиться кровию протестантов. По его словам, которые еще прежде повторялись и другими реформаторами, Христос не может иметь ничего общего с вельяром, божественная истина должна быть сохранена в чистоте, нельзя заменить ее ложью и двусмысленностями¹³⁵. Пред комиссиею, составленною императором из католических и протестантских богословов для обсуждения поставленных вопросов об оправдании верою, первородном грехе, церкви и таинстве причащения, Кальвин, как он сам говорил в письме к Фарелю¹³⁶, решительнее всех высказывался против пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, против хранения и почитания запасных святых Даров, так как, по его мнению, для этого нет основания в Слове Божием и отрицал местное присутствие Тела Христова в таинстве Евхаристии. Меланхтон и Буцер, бывшие членами сказанной комиссии, вследствие излишней своей ревности о примирении с католиками, по мнению Кальвина, были очень уступчивы в вопросе о пресуществлении¹³⁷. Католические прелаты, изображая печальные следствия продолжающегося разделения, пытались склонить Кальвина к соглашению¹³⁸, но он поставлял условием его полное и решительное принятие протестантского вероучения. Кальвину предлагали вступить в переговоры с кардиналом Контарини¹³⁹, но первый отказался от сего, несмотря на то, что Контарини примирительно смотрел на протестантское учение об оправдании верою. Нерасположение Кальвина к вождям католической партии доходило до личной к ним ненависти¹⁴⁰. В Регенсбурге Кальвин, вследствие своего не примирительного отношения к поборникам католичества и несочувствия к уступчивости и нерешительности протестантов, тяготился своим изолированным положением¹⁴¹, неохотно следил за ходом переговоров и даже уклонялся от официальных заседаний. Своими желаниями он теперь стремился из Регенсбурга. Состояние реформации в немецком государстве он находил, несоответствующим тому идеалу, который предносился его сознанию. Неприятно смотрел на то, что церковная дисциплина, за которую он крепко стоял в Женеве, почти не существовала у протестантов, равно как и на то, что ими удержаны были некоторые обряды из католической церкви. Но еще неприятнее было для него видеть духовенство в подчинении светским властям. Он возмущался тем, что в Германии образованные, достойные всякого уважения пасторы, не смотревшие снисходительно на пороки общества, были отрешаемы от должностей магистратами и изгонялись, как это случилось в Ульме и Аугсбурге. Ниспровержение богоучрежденного порядка и унижение духовного служения Кальвин видел в зависимости немецких богословов от князей и курфирстов даже на сеймах при рассуждениях о предметах веры¹⁴². Не видя хорошего результата для дела реформации от своего пребывания в Регенсбурге, Кальвин до окончания сейма оставил этот город и в половине июля был уже в Страсбурге. В 1541 году, по примеру Меланхтона, Буцера и других участвовавших в регенсбургском сейме, написавши отчет¹⁴³ о происходивших на сеймах переговорах, Кальвин объяснял бедные результаты их для унии протестантов и католиков многими затруднениями, которые были противопоставлены этому делу, но главную причину, почему не оправдались надежды на унию, находил в том, что антихрист (разумеется папа) еще силен. Впрочем Кальвин не сомневался в окончательной победе реформации.

Возвратившись из Германии в Страсбург, Кальнин не долго здесь оставался, потому что он был связан своим обещанием возвратиться туда, откуда за три года пред тем был изгнан. С нетерпением ожидали его в Женеве. Здесь подготовилась чрезвычайная перемена в убеждениях. К разъяснению того, как она произошла, переходим теперь.

По изгнании в 1538 году Кальвина и Фареля из Женевы, на их место избраны были советом города два проповедника из туземцев: Иаков Бернард и Генрих де ла Маге, к ним присоединены еще два из Берна Мораид и Марку (Marcout). Новые проповедники далеко не пользовались в женевском обществе влиянием и авторитетом своих предшественников. Правительство города относилось к ним как к своим подвластным, и с своей стороны проповедники старались угодить ему беспрекословным исполнением его требований по делам церкви. Так чрез месяц по удалении Фареля и Кальвина, по распоряжению правительства, в Женеве введены были церковные обряды бернские. Прежние дисциплинарные правила хотя и не были отменены, но к нарушителям их не всегда строго применялись наказания, как это было при реформаторах, потому что сами члены городского совета не сознавали важности церковной дисциплины. С начала 1539 года за нравственные проступки, если они не имели уголовного характера, не были уже применяемы к гражданам, а в марте месяце заявлено было совету, чтобы отменена была присяга в принятии формы исповедания. Несмотря на то женевское правительство сообщало бернскому, что в городе все в порядке, все умиротворено и все граждане единодушны¹⁴⁴. Но скоро правительству пришлось убедиться, что в Женеве не все умиротворено, не все единодушны.

В Женеве остались сторонники и приверженцы реформаторов, которые осуждали определение генерального собрания об изгнании их. Составляя в свое время меньшинство, они не сильны были противодействовать большинству граждан, но когда прошел первый пыл страстей, они стали возвышать в обществе сначала единичные голоса против изгнания реформаторов. В мае месяце один из женевцев открыто заявлял, что новые синдики, враги реформаторов, поставили для себя задачею терпеть в городе распущенность нравов. Другой говорил, что евангелие, которое возвещается теперь, недолго устоит¹⁴⁵. Распространителей невыгодных отзывов о религиозно-нравственном состоянии женевского общества явилось немало. Сожаление об изгнанных пастырях и сочувствие к ним разделяли и те, которые прежде тяготились неуверенными и настойчивыми их требованиями. Недовольные новым положением дел организовались в партию крепкую единодушием и энергиею. В женевском обществе членов этой партии презрительно называли гиллерминами (guillermins) по имени учителя Гилльома, как обыкновенно народ называл Фареля. Гиллермины не хотели знать тех проповедников, которые избраны были советом города, вследствие чего перестали посещать богослужение совершаемое ими и не хотели принимать от них причащение. Гиллермины стояли в живой связи с Кальвином, особенно с Фарелем, поселившимся в соседнем Нейбурге. Центром реакции и как бы очагом возбуждений против проповедников Женевы и правительства была школа¹⁴⁶ состоявшая прежде в ведении реформаторов. Начальником ее был Француз Сонье, в 1536 году приглашенный на эту должность Фарелем и смотревший на участь постигшую почитаемых им реформаторов как на собственное несчастие. В школе придумывалось все, чем только можно было поставить в затруднение правительство; возбуждалось недоверие к новым проповедникам, глумились над их проповедями, отсюда распространялись в народе внушения уклоняться от самого богослужения, совершаемого ими. В сентябре месяце совет удалил из школы двух помощников Сонье. Но этим не была прекращена агитация против проповедников. Общество охотно слушалось внушений выходивших из школы. Кальвин и сам и чрез Фареля увещевал своих братий не производить разделений и не возмущать мира и согласия в женевской общине¹⁴⁷. Совет города решился наконец нанести удар оппозиции в самой главе ее. Около праздника Рождества он потребовал от Сонье приобщиться по обряду бернскому. Сонье отказался и за то изгнан был из города. Тогда же оставил Женеву и единомыслящий с ним Кардье, в свое время бывший наставником Кальвина, Но сторонник· реформаторов¹⁴⁸ довели дело до того, что 31 декабря 1538 года четыре женевских проповедника видя, что граждане Женевы чуждаются их, ненавидят и поносят, подали в совет прошение об увольнении их от должности. Но совет не уволил их, но и не нашелся, что сделать в их пользу в затруднительном их положении.

Отношением общества женевского к своим проповедникам воспользовалась партия приверженцев католичества, оставшихся еще в Женеве, и замышляла восстановить его в городе. В это время еще жив был Петр de la Baume, прежний епископ женевский, который после своего изгнания все еще носил этот титул. В старце ожила теперь надежда возвратить себе власть над городом. На конференции в Лионе составившейся по благословению папы из прелатов, кардиналов и епископов, положено было обратиться к правительству и гражданам Женевы с пастырским посланием, чтобы они отреклись от реформации и возвратились в недра католической церкви. Написать послание было поручено одному из образованных кардиналов Садолету епископу Шарцентра¹⁴⁹. Кардинал в послании¹⁵⁰ «к верным братиям, синдикам, совету и гражданам женевским» с большим тактом избегает укоризн населению города за отпадение от католической церкви, приписывает это беспокойным чужестранцам, которые везде нарушают христианский мир и единодушие. «О, если бы отторгшиеся от церкви, говорится между прочим в послании, открыли свои глаза, чтобы видеть, и разум, чтобы исследовать! они увидели бы с одной стороны единую основанную Христом католическую церковь, всегда руководимую Духом Божиим, преподающую благословения и твердо стоящую, с другой – непостоянных, безымянных, огорченных людей, которых здесь и там гонят и которые не знают, где найти себе покой». Послание Садолета отправлено было с нарочитым в совет синдиков, и он не отказался принять его. Католическая партия в Женеве, не видевшая в правительстве противодействия своим видам, поспешила распространить в списках послание и сопровождала его отзывами одобрения. Кальвинисты вне себя от негодования обвиняли городской совет в сочувствии к католичеству. Поспешили послать в Страсбург с нарочитым экземпляр Садолетова послания, Кальвин не замедлил прислать ответ на него. В этом ответе он говорит, что хотя теперь он свободен от служения женевской церкви, тем не менее, чувствует отеческую любовь к ней в своем сердце, которое неразрывно связано с нею тем союзом, которым сам Бог соединил. Поэтому он не может покойно смотреть, будут ли или не будут обольщены те, в спасении которых состоит задача его жизни. Это обязывает его стоять за тех, для кого он назначен стражем, и охранять жизнь близких его душе. Высказавши такие чувства, Кальвин переходит к опровержению послания кардинала: в резких чертах изображая испорченность католической церкви, он немилосердою рукою разрушает начертанный ученым кардиналом образ ее, как истинной церкви, и защищает основные догматы своего вероучения¹⁵¹. Действие, произведенное этим посланием Кальвина на умы женевцев, было необычайное. Особенное впечатление произвело на них уверение Кальвина в своей неизменной любви к прежним своим пасомым, к которым привязано сердце его неразрывным союзом. Гиллермины заранее предвидели победу своего дела: они распространили в городе списки Кальвинова послания¹⁵². Слух о попытке католической партии восстановить римское исповедание, распространившийся в соседних городах, побудил Берн отправить в Женеву послов с напоминанием о сохранении в чистоте евангелической веры. Совет города волею или неволею должен был приняться за католиков. Назначено было следствие над католическим духовенством, замыслившим восстановить католичество в Женеве, которое по изгнании реформаторов возвратилось в нее. От духовенства перешли и к гражданам, стоявшим за старую веру: следовали аресты изгнания из города, конфискация имений. После следствий 30-го марта 1540 года повелено было советом все иконы, какие еще оставались в частных домах, отыскать и отобрать. Так кончилась попытка партии католиков потрясти дело реформации в Женеве. Вместе с тем эта попытка заставила почувствовать нужду в Кальвине. Сам совет синдиков определил напечатать на городские деньги ответ Кальвина Садолету, равно как и самое послание последнего, как бы для того, чтобы всякий мог видеть разность между тем и другим сочинением. В тоже время напечатан был перевод Кальвинова ответа на французском языке с тою целью, чтобы и простой народ мог читать это сочинение¹⁵³. Таким образом сделан был первый шаг к примирению между реформатором и его противниками. С этого времени в Женеве более и более стали обращаться желаниями к Страсбургу, чтобы оттуда прибыл учитель положить конец церковным нестроениям.

При таком настроении умов в женевском обществе, партия кальвинистов решилась совсем уничтожить членов правительства враждебных их главе, и для этого не упустила случая воспользоваться политическою их ошибкою. В 1539 году городскими правителями заключен был с Берном договор, по которому между другими статьями (article) небольшая часть территории близь Женевы предоставлялась Берну. Сторонники Кальвина обвинили в государственной измене артикулянтов (так называли синдиков, заключивших этот договор, и их приверженцев). Народ, подстрекаемый гиллерминами, потребовал произвести следствие по этому делу и четыре синдика совета были одни изгнаны из города, другие казнены. Место их заняли граждане преданные Кальвину.

При такой перемене в составе правительства, служение в Женеве бернских проповедников Марку и Мораида, к которым по интригам гиллерминов женевское общество относилось презрительно, стало невозможным. Они отказались от своих должностей и возвратились в свой город. С новым выбором членов в городские советы из граждан стоявших за Кальвина или, по крайней мере, не расположенным к нему неприязненно, 17 июня 1540 года внесена была петиция восстановить прежний порядок в церковных дедах, установленный в Женеве три года тому назад. Сторонники Кальвина теперь убеждали его занять прежнее место в Женеве. Но он на первый раз не уступил этим убеждениям: «когда я подумаю о том, писал он Фарелю, какую жизнь я проводил в Женеве, то ужас овладевает моею душою. После Бога, ты мой первый свидетель, что я так долго оставался в ней потому только, что не смел сложить обязанностей моего звания. Но теперь, освободившись от них, должен ли я добровольно ринуться в эту пучину бедствий? И если бы там лично мне не грозила опасность, то смею ли я твердо надеяться, что в Женеве могу действовать с пользою? Какого духа те сыны ее, которые составляют в ней большинство? Какой успех могут иметь труды одного человека, которому отвсюду противостоят опасности и препятствия? К тому же в Страсбурге, при моих мирных занятиях, я разучился искусству управлять массою»¹⁵⁴. Но общественное мнение так настоятельно требовало вызова Кальвина в Женеву, что 13-го октября 1540 года, по предложению синдика Ами Перрена¹⁵⁵, ревностного гиллермина, совет 25-ти, двух сот и затем, генеральное собрание определили вызвать Кальвина чрез посредство Берна, Базеля и для этого послать в Страсбург Перрена вместе с герольдом. Посланные прибыли в Страсбург в то время, как Кальвин совсем приготовился выехать в Вормс на сейм. По прибытии его в этот город, явились к нему другие посланные с более настойчивым пригласительным посланием женевского правительства. В Вормсе он получил письмо в том же смысле от Фареля и Вире. Кальвин, по его словам, уступая многим слезам и мольбам, дал слово исполнить желание умоляющей его общины, но с условиями. Он писал совету синдиков: «если вы искренно желаете моего возвращения, то изгоните пороки, с которыми я не могу ужиться в вашем городе. Я не могу жить при упадке церковной дисциплины и безнаказанном упорстве во зле. Ни папа, ни тиранны, которые отвне возмущают церковь, но сладострастие, распутство, клятвопреступление и другие пороки явно ниспровергают мое учение и помрачают Евангелие»¹⁵⁶. Но и давши свое согласие возвратиться в Женеву, Кальвин боролся с сильными сомнениями и опасениями. Он не был еще уверен, действительно ли определение правительства, постановленное 13-го октября, было искренним выражением всеобщего желания граждан? Опасение, что в Женеве должна повториться прежняя борьба, тревожила его¹⁵⁷. Когда Кальвин испытывал внутреннюю борьбу вследствие своих сомнений и опасений, к нему присылались увещания от многих частных лиц. Даже преемник его по званию женевский проповедник Иаков Бернард просил его возвратиться к осиротевшей церкви и обещал ему полное свое послушание¹⁵⁸. Протестантские общины в Швейцарии, Франции и Германии не менее женевцев убеждали Кальвина возвратиться¹⁵⁹. Цюрихские проповедники писали ему: «ты знаешь, что Женева лежит на границах Германии, Италии и Франции, и есть надежда, что евангелие распространится отсюда в соседние города и виноградник Господа расширится. Как много пользы принесешь ты царству Божию из этого города и живым словом и писанием, это хорошо известно тебе. Поэтому просим, умоляем, заклинаем тебя, не противься более приглашению, отправляйся без замедления»¹⁶⁰. Замедление Кальвина возбуждало даже ропот в друзьях его. «Может быть, ты ожидаешь, чтобы наконец камни заговорили, писал из Нейбурга Фарель. Все верующие и церковь находят достойным порицания и загадочным твое замедление и постоянные отсрочки твоего отъезда»!¹⁶¹ Кальвин, уступая всеобщему желанию, по возвращении из Регенсбурга, стал готовиться ехать в Женеву.

Здесь еще с весны начались приготовления к торжественному приему реформатора. Все лето городские власти занимались уничтожением следов всего того, что Кальвину не нравилось в делах церковных. В угодность ему приглашали в Женеву старого друга его Матурина Кардье для заведывания школою, которая с изгнанием Сонье пришла в упадок. Еще до прибытия Кальвина пытались осуществить любимую его мысль об особом учреждении для надзора за нравственностью граждан. Наконец 3 мая генеральное собрание, отменив определение 23 апреля 1538 года, свидетельствовало своим постановлением, что между гражданами Женевы нет никого, кто не признал бы Кальвина, Фареля и Сонье достопочтенными мужами и истинными служителями Божиими. Были изданы постановления о школе и госпитале, о праздновании воскресного дня. Подтверждались прежние постановления, чтобы говорить больше проповедей и неопустительно посещать храмы. Короче – делалось все, что некогда угодно было Кальвину. Сам совет занялся приисканием для него дома с садом. Еще Кальвин не выехал из Страсбурга, как был послан герольд на встречу ему с приветствием от лица города. Почетные встречи делались Кальвину и в тех городах, чрез которые он проезжал. Наконец 13 сентября 1541 года Кальвин имел торжественный въезд в Женеву и встречен был радостными кликами населения. Прежде всего он обратился к гражданам с извинением в своем долгом замедлении. Правительство города отправило к страсбургскому магистрату послание с просьбою уничтожить сделанное им условие о том, что он отпускает Кальвина только на время, и ему должно обратно вернуться в Страсбург; самому реформатору поднесло почетные подарки и отправило посольство к Фарелю в Нейбург с приглашением возвратиться в Женеву и в Орбе, чтобы здесь на гробе Куро возданы были ему почести от лица женевцев.

Триумф о казанный Кальвину, как бы великому победителю, не мог не подействовать на холодного, сурового реформатора. Геллермины, ожидавшие от него мщения противникам и возвратившиеся в город французы, старавшиеся побудить его к тому же, обманулись в своих расчетах. Кальвин по-видимому хотел показаться всем не главою партии своих приверженцев, но общим пастырем душ. В своей первой речи к советам он в умеренных выражениях защищал права и достоинство своего звания, но ничего не сказал против своих прежних врагов. Одного его слова было бы достаточно, чтобы удалить некоторых духовных от занимаемых еще ими должностей, но он не сделал этого.

На первый раз Кальвину нужно было начать свое служение в Женеве проповедью о покаянии. Поводом к этому была эпидемия чумы в соседних городах, потом и в самой Женеве. Было назначено экстраординарное всеобщее причащение, определены дни покаяния и молитвы. Кальвин проповедывал о покаянии в главной церкви. К воскресным проповедям присоединены были проповеди в будничные дни, в продолжение которых работы должны были прекратиться. Окружные надзиратели должны были наблюдать, чтобы никто не уклонялся от посещения храмов. Но не в этом состояло главное дело возвратившегося реформатора.

Деятельность его в Женеве во второй раз главным образом посвящена была устройству церкви в дальнейшем его развитии, законодательным реформам государственной жизни в соответствие преобразованиям церковным, проведению в жизнь новых церковных и политических законов, борьбе за их существование с началами, которые противопоставлены были реформаторским действиям Кальвина враждебными ему партиями и производили в Женеве бурные волнения.

В первое еще свое пребывание в Женеве, Кальвин трудясь совместно с Фарелем пытался дать органическое устройство церкви. Важный, хотя и незаконченный опыт этой организации мы видели в известном нам проекте, в 1536 году представленном этими двумя реформаторами женевскому правительству. Но мы знаем, как неудачно прошло применение к жизни этой организации. Кальвин и Фарель изгнаны были из Женевы и вследствие того организация церковная едва не распалась. Но вызов Кальвина в Женеву правительством и населением служил знаком того, что ими сознана была необходимость в твердом устройстве церкви на тех началах, которыми руководился Кальвин в реформаторской своей деятельности. По возвращении в Женеву он путем опытности, приобретенной им к Страсбурге и в сношениях с немецкими вождями реформации на германских сеймах, более уяснивший для своего сознания основы церковного устройства, нашел тетерь полный простор для своих действий потому, что теперь правительство и население Женевы беспрекословно преклонилось пред авторитетом и непоколебимою волею реформатора.

14 сентября 1541 года Кальвин подал совету синдиков представление о необходимости издать уставы управления женевскою церковью. Правительство, еще прежде согласившееся на его условия касательно восстановления разрушенной церкви и утверждения дисциплины, приняло это представление. В тот же день назначена была комиссия из пасторов и шести светских лиц¹⁶², под председательством самого Кальвина, для составления проекта более широкой церковной организации и чрез два месяца выработала уставы женевской церкви (Ordonnance a ecclesiastiques de l’Eglise de Geneve). При обсуждении в малом совете потерпев незначительные изменения в интересе влияния гражданской власти на дела церковные, уставы были одобрены большим советом, не смотря на недовольство некоторых суровым нравственным их направлением; 20 ноября 1541 года они конфирмованы были генеральным собранием и 2 января следующего года изданы с значением государственных законов республики. В постановлении правительства говорилось: «мы, синдики, большой и малый советы с нашим народом, созванным по старым нашим обычаям звуком трубы и большого колокола, рассудили, что самое законное дело из всех состоит в хранении Евангелия Господа нашего во всей чистоте, защищении христианской церкви, воспитании юношества в истинном духе и попечении о бедных. Но нельзя достигнуть всего этого, если нет определенного устройства и правил жизни, посредством которых каждое сословие могло бы знать обязанности своего призвания. Поэтому мы благорассудили привести в порядок церковное управление, как указал и установил его наш Господь в своем слове, с тем, чтобы оно введено было и ему повиновались»¹⁶³.

Церковные уставы составляют самый примечательный памятник законодательных трудов Кальвина. Они послужили нормою организации реформатской церкви не в одной только Женеве, но и в других странах Европы: во Франции, Шотландии, Англии, Нидерландах и даже в Германии. Но прежде чем мы займемся изложением частных пунктов организации реформатской церкви, как они начертаны в церковных уставах Кальвина, мы считаем необходимым выяснить основания, почему организованная им церковь является с таким своеобразным типом среди других протестантских церквей, каковы Лютера и Цвингли.

Протестантство по своей сущности враждебно идее церкви, как видимого органического учреждения. Оно уничтожало эту идею и было для нее разлагающим началом. Как реакция римскому католичеству, придававшему слишком много значения в получении спасения делам человека и притом более всего внешним, протестантство уклонилось в противоположную крайность и пришло к тому убеждению, что Бог спасает человека без его участия в устроении спасения. Восставая против значения дел в оправдании человека, протестантство приписало некоторое значение оправдывающее одной вере. Но эта вера, по учению реформаторов, есть произведение божественной благодати и притом она не есть что-либо видимое, так как она состоит во внутреннем отношении верующего (субъекта) к своему Спасителю. Это невидимое в человеке начало оправдания чрез заслуги Искупителя составляет совершенно достаточное условие спасения, такое условие, которое делает излишними для получения его все другие, особенно видимые условия, как напр. церковь и таинства. В самом деле, если по учению протестантской системы, человек спасается одною невидимою субъективною верою, то к чему еще видимые объективные учреждения, как необходимые условия к достижению спасения? Если сам Бог спасает верующих без всякого участия с их стороны, то к чему еще это условие – принадлежать к церкви, как внешнему, видимому учреждению? Принадлежность к церкви и видимое общение с нею не может ничего ни прибавить, ни убавить у человека спасаемого одною невидимою благодатию Божиею. Если верующий сохраняет внутреннюю индивидуальную веру и чрез нее приемлет внутрь себя спасающую благодать Божию, то к чему подчинять личность его власти церковного общества, как внешнего учреждения имеющего свои юридические отношения? Если вое верующие по своей субъективной вере пред Богом равны друг другу, то к чему делить верующих на пастырей и пасомых, духовных и мирян и давать пастырству власть над равноправными с ним по вере мирянами? Таким образом, основное воззрение протестантства на спасение людей логически вело к разрушению церкви, как видимого учреждения, к которому приурочивается получение спасения, – необходимо предполагало отвержение таинств, по божественному установлению совершающихся в церкви, ниспровержение власти ее над отдельными верующими, отрицание в ней пастырства с его иерархическими преимуществами и правами, затем отрицание внешнего богослужения и благочиния церковного. Мы и на самом деле видим, что протестантство пошло этим скользким и опасным путем субъективизма и отрицания объективных (внешних) учреждений христианства к полной свободе единоличного (индивидуального) религиозного сознания. Протестанты стали отвергать одно за другим богоучрежденные таинства, не только отрицали власть папскую с ее злоупотреблениями и преобладанием, но отвергали и богоучрежденную иерархию, – формы богослужения, как бы законны они ни были, провозглашали идолопоклонством, особенно почитание икон, мощей, лишали и храмы существенно принадлежащего им священного значения. Так в протестантстве шло разрушение видимой стороны церкви. Но при этом мы встречаемся с примечательным фактом. Протестантство, как бы устрашенное необходимыми последствиями своего субъективизма, останавливается на пути развития этих основных своих начал и вопреки собственному принципу робко, сдержанно стремится в образованию и организации церкви в некоторых только видимых очертаниях. За то это стремление, стоящее в противоречии с коренными началами протестантства, при организации церкви оказалось страдающим многими односторонностями, крайнею неполнотою и недостатками. Особенности личного и национального характера, образа воззрений и условий деятельности отдельных реформаторов выразились особенностями устройства их церквей, так что ясно заметно, что протестантские церкви созидались не по вечным нормам писанного и неписанного Слова Божия, но предначертаниям разума человеческого, смотревшего на самое священное Писание под узким углом свойственного ему зрения.

До Кальвина уже были выработаны два общие по родовым признакам, но различающиеся по некоторым особенным свойствам типа протестантских церквей: церковь Лютера и церковь Цвингли. Лютер, строго держась основного положения об оправдании человека одною внутреннею единоличною верою, пришел к тому учению, что церковь невидима, и только невидимой своей церкви приписывал важное значение, признавая необходимым условием спасения человека принадлежать к ней. Вследствие этого одностороннего понятия о церкви, по учению Лютера, нет безусловной необходимости в церкви видимой. Если же он и допускает фактическое ее существование, то не приписывает ей особенно важного значения, не ставит принадлежности к ней условием, без которого не возможно было бы спасение человека¹⁶⁴. И самая видимая церковь является у Лютера чем-то бессильным. Считая достаточною для оправдания человека одну только теоретическую веру, он не давал нравственной деятельности человека подобающего ей значения в деле оправдания и спасения. Кроме то признавая за нравственным законом значение средства к познанию греха и таким образом к возбуждению веры в заслуги Искупителя, Лютер может быть назван антиномистом в том смысле, что он не признавал безусловно необходимым для христианина исполнения закона¹⁶⁵. Поэтому он добрые дела, как плод веры, почитал чем- то малозначительным, почти ненужным для получения спасения, потому что одна вера спасает человека. Kein Werk, говорит реформатор, kein Gebut einem Christen noth sei zur Seligkeit¹⁶⁶. Вследствие сего и самое христианство должно было представляться Лютеру теоретическим учением, а не нормою для всей жизни христианина. Так Лютер область человеческой воли и деятельности совсем отделил от религиозной веры, практическую жизнь и деятельность личности, общества, государства оторвал от благотворного нравственного влияния христианства. От этого у Лютера видимая церковь естественно должна была носить следы влияния этого одностороннего идеалистического или теоретического направления. Она должна была принять характер учреждения вероучительного, тип такой школы, которой не вменялось в существенную обязанность воспитывать своих учеников в нравственно-практической жизни и направлять социальную их жизнь. Вера, воспринимаемая сознанием, так сказать заучиваемая, чисто догматическое преподавание учения, – вот важнейшая задача и существенный признак истинной церкви. Впрочем, Лютер, вопреки последовательности, поставил и другую задачу для церкви совершение – таинств. Не смотря на это Лютерова церковь не стремилась стать твердо расчлененным правовым учреждением, имеющим самостоятельное управление и независимую власть. Все члены ее равны друг другу по вере, деление на пастырство и стадо не могло найти в ней места. Если в ней есть пасторы, которые должны проповедовать учение веры и совершать таинства, то они не составляют особого сословия церковного, они, вне отправления своего дела, такие же миряне, как и их пасомые, потому что не получают ни особой благодати, ни особой власти над верующими. Geistlich und Weltlich, говорит Лютер в своей речи к немецкому дворянству, kcinen auderen Unterschied haben, denn des Amts oder Werks halben, denu sie sind alle geistlichen Stands¹⁶⁷. Это общество связанное одним теоретическим учением веры, по мнению Лютера, не имеет никакой особой юридической власти. Evangelium et Ecclesia nesciunt jurisdictiones, quae sunt nonnisi hominum tyrannicae inuentiones. Solam scit charitatem et servitutem, non potestatem et tyrannidem¹⁶⁸. Само собою понятно, что протестантская церковь в таком устройстве не имела побуждений стремиться к полной независимости и самостоятельности и легко мирилась с подчиненным своим отношением к государству, как мы раскроем это в последствии.

Одно из выдающихся отличий реформатских церквей от лютеранской составляет нравственно-практическое их направление, стремление к преобразованию не только личной, но и социальной жизни верующих по церковным нормам. Еще Цвингли видел в Евангелии не одну только норму догматического или теоретического учения веры, но вместе и откровение воли Божией, божественный, обязательный для христианина нравственный закон. Цюрихский реформатор требовал от христианина не только веры, но и исполнения закона, требовал нравственно добрых дел. Поэтому задачею церкви у него является забота не об одном только догматическом учении и совершении таинств, но и о чистоте и святости нравственной жизни. Вследствие того Цвингли признавал необходимость отлучения от церкви не только за уклонения от догматического учения веры, но и за порочную жизнь. При всем том он не довел до конца своего стремления – организовать свою церковь в том виде, чтобы она была учреждением имеющим своею задачей преобразование нравственно-практической жизни, быть может частью и потому, что он церковное общество отождествил с политическим, с представительством народа и таким образом власть церковную слил с властью гражданскою и подчинил первую последней¹⁶⁹.

Развить, осуществить и упрочить стремления к преобразованию практической жизни, поставить их одною из главнейших и существенных задач церкви, для сего открыть и установить средства, дать церкви вид самостоятельного, независимого органического учреждения, сильного в своей независимости выпало на долю женевского реформатора. Эти нравственно практические тенденции, доведенные до конца и отчасти до крайности, имели весьма важное значение при устройстве Кальвином церкви. Они, составляя как бы центр тяжести во всей его деятельности, вызвали в созданной им церкви особые должности и учреждения, изменили самые догматические воззрения реформатора на значение видимой церкви, на ее власть над индивидуальною и общественною жизнью и на носителей этой власти, указали церкви Кальвина новые, чуждые протестантскому миру отношения к другим сферам жизни, каковы народ и государство.

Западные историки называют Кальвина представителем этического момента в развитии реформации XVI столетия, в отличие от Лютера, в котором видят представителя теоретического момента¹⁷⁰. С этим нельзя не согласиться. В первое еще пребывание в Женеве Кальвин вместе с Фарелем, как мы видели, стремился подчинить жизнь Женевцев нравственно-практическим своим стремлениям. Еще тогда ом требовал от правительства строгого надзора за поведением населения и строгих наказаний за преступления против нравственного закона; равно как видели, что Кальвин, соглашаясь снова возвратиться в Женеву, поставлял главным условием восстановление «разрушенной церкви», – искоренение пороков, соблюдение установленной дисциплины во всей точности. Так в Кальвине более всего сказывались стремления к преобразованию нравственной жизни. Иначе и быть не могло. Сын Романского племени, отличающегося не столько теоретическим, сколько практическим направлением, не успокаивающимся на теориях без приложения их к действительной жизни, будучи сам человеком энергической воли и неустанной деятельности, Кальвин не мог, как Лютер считать достаточною для спасения человека одну только веру. Он требовал от верующих добрых дел, нравственно-доброй жизни¹⁷¹. В этом отношении особенно замечательно отношение Кальвина к закону. Тогда как Лютер учил, что закон отменен Евангелием и не считал его обязательным для христиан, Кальвин учил, что возрожденный человек, хотя и имеет в себе Духа Божия, тем не менее стоит под законом. Закон должен служить нормою всей внутренней и внешней жизни христианина¹⁷². О Кальвине не безосновательно говорят, что он не чужд был стремления восстановить ветхозаветную подзаконность; потому что он требовал исполнения закона не по одним только внутренним побуждениям, но хотел заставить людей безнравственных исполнять закон хотя внешним образом. Для этого он употреблял внешние принудительные меры, гражданские наказания; таким образом, принуждением и страхом наказаний старался воспитать и утвердить нравственность в обществе верующих. В самом Боге Кальвин видел не столько любвеобильного и милосердого Отца, сколько праведного, неумолимого судию, который, ревнуя по правде, карает людей вечною погибелью. При таких воззрениях уже не могло удовлетворить Кальвина Лютерово учение о церкви. Он не мог ограничить задачу церкви научением одной внутренней вере; у женевского реформатора церковь, кроме научения истинам веры должна быть воспитательною школою жизни, хранительницею закона Божия, проводником его во внешнюю жизнь человечества, должна стать обществом не только верующих, но во внешней жизни и внешним образом исполняющих закон Божий, обществом, в котором нетерпима никакая нравственная нечистота, оскорбляющая верховного законодателя – Бога. Признавая нравственную слабость и растление отдельных личностей¹⁷³, вследствие этого Кальвин уже не мог остановиться на одностороннем понятии о невидимости церкви, как слишком абстрактном, неприложимом к действительной жизни, и должен был придать большее значение видимой церкви, как внешнему учреждению. «Вне ее нет отпущения грехов, нет спасения – вот основоположение реформатора. Церковь есть мать наша. Мы иначе не можем войти в жизнь, как если она породит нас в своем лоне, вскормит своею грудью, сохранит под своим покровом и управлением¹⁷⁴. Как жизнь христианина, по мнению Кальвина слагается не из одной веры запечатлеваемой таинствами, но и из нравственной доброй жизни: так и деятельность церкви не исчерпывается научением вере и совершением таинств, как у Лютера, но должна непременно состоять в установлении благочиния (дисциплины) церкви, в очищении организма ее от тех, которые «ведут гнусную и беззаконную жизнь, которыми сквернится, как гнилыми членами, тело Христово», в возбуждении нерадивых, в наказании глубже падших¹⁷⁵.

Поэтому Кальвин наряду с проповедью чистого евангельского учения и совершением таинств поставляет признаком истинной церкви дисциплину и дает последней весьма важное значение. «Если, рассуждает он, никакое общество, никакой дом, в котором есть небольшое семейство, не может стоять в правильном состоянии (recto statu) без дисциплины: то тем более она необходима в церкви.... Как учение есть душа церкви, так дисциплина служит в ней вместо нервов, вследствие чего члены организма связуются в своем месте¹⁷⁶. Поэтому те, которые думают, что церкви могут стоять без этих уз дисциплины, обманываются¹⁷⁷, и те, которые хотят или уничтожить ее или препятствуют восстановлению ее, делают ли это намеренно или по неведению, желают, чтобы церковь дошла до крайнего распадения¹⁷⁸. Без этой узды, сдерживающей неистовствующих, без этой отеческой розги для нерадивых угрожает церкви страшное распадение, потому что нет иного (кроме дисциплины) способа сдерживать народ. Понятно, чтобы подчинить общество верующих церковной дисциплине и сделать ее обязательною для всех и каждого, церковь нуждается в самостоятельной власти и учреждениях. Поэтому Кальвин понимает церковь, как правительственное учреждение (regimen) Христа, как его духовное царство (spirituale Christi Regnum) с особою духовною властью (spiritualis potestas), которая состоит vel iu doctrina (auctoritas dogmatum tradendorum et eorum explicationis), vel in jurisdictione (праве ключей (clavium) вязать и решить) vel in legions ferendis aut constitutionibus, quas in duo capita referre licet; alterae ad ritus et ceremonias, alterae ad disciplinam (spirituulem politiam et pacem) respiciunt)¹⁷⁹.

Кто же должны стать в Кальвиновой церкви носителями и органами правительственной ее власти?

В Наставлении в христианской вере Кальвин под влиянием своего антагонизма тому воззрению папства, что церковь состоит в собрании пастырей (coetus pastorum)¹⁸⁰, подобно Цвингли, предоставляет церковную власть всему обществу верующих¹⁸¹. Держась начала общинного управления, женевский реформатор должен бы был дать церковному управлению характер демократического. Но такое управление в Кальвиновой церкви осталось буквою программы, не получившей исполнения в практике. По личным своим склонностям предпочитая аристократическое правление всем другим¹⁸² и чувствуя большое недоверие к народоправлению¹⁸³, Кальвин, подобно Лютеру, не мог предоставить общине власть в церкви, или сделать ее источником полномочий церкви, тем более что по собственному своему опыту знал, как народ противился разрешению главной задачи церкви – введению дисциплины и насколько глубоко он проникнут мирским, противоцерковным духом. Поэтому если женевский реформатор и предоставлял общине некоторые права на участие в делах церкви (напр. право выбирать пасторов), то подобные права оставались без осуществления. Носителем церковной власти, своего рода правительством церкви у Кальвина является особое сословие или клир, стоящий выше общины мирян. Dividamus, говорит реформатор, Ecclesiam in duos ordines praecipuos: clerum scilicet et plebem¹⁸⁴. Клир назначен Богом управлять церковным обществом. По точному выражению реформатора, он есть ordo, quo ecclesiam suam gubernari voluit Dominus¹⁸⁵, regimen secundum Christi institutionem¹⁸⁶. Клир, как орган богоустановленной власти в церкви, служит видимым представителем невидимой главы ее – Христа, составляет Его наместничество. Кальвин говорит: «поскольку Господь видимо не присутствует между нами, чтобы открывать нам своими устами волю свою: то для сего Он употребляет служение (ministerium) людей и поручает им дело наместников (vicariam operam)¹⁸⁷. По образному выражению реформатора, служители церкви суть столпы ее. Она твердо стоит там, где пользуются авторитетом ее служители. Кто бесславит власть духовного чина, пытается поколебать или уничтожить ее, тот посягает на внутреннюю жизнь церкви. Свет и теплота солнца, пища и питие не так необходимы для земной жизни, как пастырский чин¹⁸⁸. Несравненно выше должно уважать власть священническую, чем власть царскую (sic.)¹⁸⁹. Вот на какую высоту Кальвин ставит клир своей церкви! Лютер и Цвингли не приписывали пасторам столь высокого значения в церкви и не придавали им такого правительственно-сословного или точнее, клерикального характера. Первый не допускал разделения церкви на клир и народ; считая всех верующих иереями Богу, он поставлял все различие между мирянами и духовными только в делах, которыми они занимались. Лютер равно и Цвингли не держались того воззрения, что пасторы представляют наместников невидимой Главы церкви. Особенно же цюрихский реформатор далек был от этого воззрения: в служителях церкви он видел простых членов церковной общины, не возвышающихся над нею, и отличие их от всех других поставлял только в том, что они уполномочены церковною общиною отправлять церковное служение. В этом случае два немецких реформатора были последовательнее Кальвина и вернее протестантскому началу оправдания человека одною субъективною верою и отрицанию значения видимой стороны церкви и представителей ее власти – пастырей. Напротив, женевский реформатор в этом отношении был ближе к католическому учению о клире, хотя и пришел к нему особым путем.

Отличие Кальвинова клира от католического заключается в двух, впрочем весьма существенных, чертах: в отсутствии священно-таинственного характера и иерархической градации и подчиненности одних членов клира другим. Кальвин, отвергав таинство священства, не признавал необходимости для служителей своей церкви в священнодейственном, благодатном поставлении. Кроме того в ряду служителей церкви не поставил существенно-необходимой степени епископа, чрез которого преподается благодать священства и которому принадлежит священноначальство¹⁹⁰. Поэтому члены Кальвинова клира не поставлены в подчиненные отношения друг к другу и находятся в отношениях сотрудничества или товарищества. Поэтому мы совершенно не разделяем мнения Шенкеля¹⁹¹, будто Кальвин создал новую протестантскую иерархию, в роде папистической. Впрочем антагонизм против епископской власти и иерархического подчинения духовных лиц не был слишком силен в Кальвине, судя по тому что в письме к Сигизмунду, королю польскому, он допускал, чтобы в Польше был протестантский архиепископ и считал возможною новую форму пастырского преемства при посредстве рукоположения служителей церкви протестантскими же пасторами¹⁹².

В клире Кальвин сосредоточил вею власть церкви и все отрасли ее деятельности. Равнообразный круг церковной деятельности, как то: отправление богослужения вместе с проповедью Слова Божия, религиозное обучение народа, наблюдение за его нравственностью и попечение о бедных и больных, очевидно требовал разделения реформатского духовенства на несколько чинов или должностей. Впрочем это разделение духовенства на особые чины или должности основывалось у Кальвина не на иерархическом начале подчиненности одного другому, а на принципе разделения труда, что не нарушало коллегиальных отношений членов духовного сословия. Соответственно четырем предметам деятельности церкви: отправлению богослужения нераздельного с проповеданием Слова Божия, религиозному обучению, надзору за нравственностью и применению к жизни церковной дисциплины и наконец, попечению о бедных и больных, духовенство Кальвина, по церковным уставам¹⁹³, разделяется на четыре чина или вида должностей, пасторов или служителей слова, докторов или учителей, старшин и диаконов.

Впрочем, все эти церковные чины или должности мы встречаем в различных общинах протестантских гораздо раньше, чем Кальвин ввел их в Женеве. Так должность пасторов была в Лютеровой, Цвинглиевой и других протестантских церквах, и если здесь не встречаем старшин, то эти блюстители нравственности были предложены Ламбертом Авиньонским на Гомбергском синоде в 1526 году¹⁹⁴ и введены были Эколампадием в Базеле и Буцером в Страсбурге. Должность диаконов, занимавшихся делами церковной благотворительности, мы находим также в этих двух городах. Доктора или учители, получившие большое значение с XV столетия, в эпоху попыток преобразования католической Церкви во главе и членах, и игравшие важную роль в истории реформации, кажется, в первый раз введены Кальвином в качестве должностных служителей церкви¹⁹⁵. Таким образом дело Кальвина в организации церкви состояло в более полном и отчасти своеобразном определении прав и обязанностей различных служителей церкви.

Первенствующее место в женевском клире занимают пасторы (Pasteurs; Ministres) или служители Слова Божия, которым принадлежала власть церковного законодательства и учительства. Соответственно такому положению их в градации других должностей церковных, более чем третья часть церковных уставов посвящена изложению образа поставления, прав и обязанностей служителей Слова Божия (пасторов – тоже). Высокому призванию и достоинству служения их соответствуют и строгие требования от поставляемых на эту высокую должность. Кальвин в укор католичеству замечал, что епископы его без строгого выбора и испытания возводили недостойных в церковные должности¹⁹⁶, осуждал за это и протестантов¹⁹⁷. Сам же он требует подвергать строгому испытанию кандидатов на пастырство. L’examen qui est le principal, говорится в Ордонансах. Так как пастору предстоит быть проповедником Слова Божия и блюстителем церковной дисциплины, то при испытании обращалось внимание на две стороны в избираемом – на умственную и нравственную. В первом отношении требовалось знание Св. Писания (bon connaissance dе l’Ecriture) и способность преподавать оное в назидание пасомых. Кроме того, избираемый должен был давать присягу в том, что он принимает определенное церковью учение и твердо будет держаться его. Что касается до нравственного достоинства избираемого, то собирались справки о прежнем его поведении. Подвергавшийся наказанию за какие-либо проступки не допускался к пастырскому служению. Обращалось внимание даже на то, не имел ли он каких-либо телесных недостатков, особенно таких, которые делали бы его смешным в глазах других¹⁹⁸.

Кому принадлежит право набрания и поставления служителей слова? По Наставлению в христианской вере¹⁹⁹ и церковным уставам избрание зависит от трех властей: от клира, который испытывает кандидатов, от власти государственной, которая в лице совета синдиков изрекает свое placet, и от церковной общины, которая принимает или отвергает предложенных кандидатов. На самом же деле главное и преобладающее влияние в деле избрания пасторов имел клир, а государственная и церковно-общинная власть имели слишком мало или почти не имели никакого значения. Кальвин, заботясь о самостоятельности и независимости власти церкви и ее органов-служителей, естественно должен был стремиться к ограничению участия государства и народа в избрании служителей Слова Божия. Инициатива выбора принадлежала самому духовенству, которое в церковных интересах избирало кандидатов и испытывало их. Но гражданское правительство и народ не могли представлять своих кандидатов, а должны были выбирать только из числа представляемых самим духовенством. Утверждение же выбора, предоставленное государственной власти и народу, было не столько действительным правом, сколько простою формальностью. Правда, Кальвин предоставлял общине не принимать неугодного ей проповедника, но скоро это потеряло силу права действующего, и на пользование им стали смотреть в Женеве как на произвол своеволия²⁰⁰. Таким образом верно говорит Шенкель, что в Кальвиновой церкви духовное сословие самовосполнялось²⁰¹. Пасторы женевские, обязанные своим выбором не светскому правительству как у Лютера, и не народу, как это было в некоторых реформатских церквах (напр. у Ласко), зависевшие в своем поставлении от духовного сословия, чрез это самое имели полную самостоятельность и свободу действовать в интересах церкви, независимо от стремлений и видов светских властей и народа. Ни правительство, ни община не имели права отставить пастора. В этом отношении женевский реформатор держался совершенно иного начала, чем бернское правительство, хотевшее видеть в проповедниках как бы нанятых служителей, которых можно отставить когда угодно²⁰².

Введение в должность избранного пастора происходило очень просто, без особенной торжественности. Один из пасторов говорил речь о важности обязанностей служителя Слова Божия, читал молитву, в которой новоизбранному испрашивалась благодать, необходимая для прохождения предстоящего ему служения²⁰³, затем пасторы возлагали на него руки²⁰⁴. Но в этом должно видеть не более как простой обряд, а не священнодейственное рукоположение католической или вообще древневселенской церкви. Введенный таким образом в должность пастор давал пред советом присягу в том, что он будет верно служить Богу и хранить в чистоте Его слово, назидать пасомых, соблюдать церковные уставы и пользоваться без лицеприятия мерами духовного исправления (дисциплиною), далее, что он будет охранять честь и благо правительства, твердо исполняя свой долг, подчиняться постановлениям города и служить его правительству и народу, но так, чтобы это не мешало ему служить Богу согласно с его званием («aucunement empeche de rendre a Dien le service que se dois en mu vocation»²⁰⁵).

Обязанности пастора заключаются в проповедании Слова Божия, совершении богослужения и таинств и в надзоре за нравственностью пасомых («Leur charge est d’annoncer la parole de Dieu pour endoctriner, admonester et reprendre, tant en public qu’en particulier, administer les sacrements, et faire les censures soclesiastiques»)²⁰⁶.

Итак первая и главная обязанность пастора состояла в служении Слову Божию (ministerium verbi Dei) или проповеди Евангелия (praedicatio vel annuntiatio evangelii)²⁰⁷. Проповедь его должна быть строго согласна с св. Писанием. Если же служитель слова не проповедует Евангелия во всей чистоте, то он должен быть лишен своей должности. Кальвин определяет и самое направление проповеди. При истолковании Слова Божия проповедник должен воздерживаться от всяких необычных объяснений, избегать бесплодных умозрений и исследований, которые удовлетворяют одному любопытству и ведут к спорам, и вообще держаться принятого церковью учения. Ересь, раскол нетерпимы в служителях Слова Божия. Но более всего они должны избегать заблуждений папства и даже удаляться всякого общения с проповедниками его. Между евангелическими и папскими проповедниками такое же различие, какое между истинными и ложными пророками. Проникнутый фанатическою ненавистью к папству Кальвин в своих сочинениях пользуется каждым поводом внушить и пасторам непримиримую ненависть к «антихристианскому Риму, по его словам, седалищу невежества, духовного рабства, позорнейших пороков, жилищу сатаны»²⁰⁸). Реформатор хотел это нехристианское чувство ненависти к папству сделать главным тоном церковной проповеди.

Другая обязанность служителя Слова Божия – состоит в совершении таинств (administratio Sacramentorum)²⁰⁹ и богослужения. Только служитель слова имеет право совершать крещение и причащение; крещение, совершаемое мирянином, особенно женщиною недействительно²¹⁰. Без пастора не может быть отправляемо никакое церковное богослужение; верующие только в присутствии пастора собираются в дом Божий, без него он должен быть заперт²¹¹.

Третья обязанность служителя слова заключается в воспитании и направлении нравственной жизни общины согласно с божественною волею, открытою в Слове Божием. Соответственно той важности, какую Кальвин приписывал церковной дисциплине, он дает пасторам обширные полномочия в надзоре за поведением пасомых. Первые обязаны назидать их не только в храме, но и вне его наблюдать за обществен- ною и домашнею жизнью каждого, входить во все житейские отношения своих прихожан, увещевать их, предостерегать, ободрять и утешать. Назидание, испытание и посещение пасомых – вот существенные предметы обязанностей служителя слова. Каждый член церковной общины до последнего узника в темнице вверен педагогическому надзору своего пастора. Без боязни и страха он должен являться энергическим там, где видит нарушение заповедей Божиих, увещевать и наказывать. Ему несвойственно быть льстецом народа. Послабление или потворство неприличны реформатскому проповеднику. Он должен быть непременно строг при исполнении своих обязанностей. Потому что он не только проповедник истины, но в тоже время и защитник ее, Богом поставленный мститель²¹². Поэтому и речь его должна быть строгою. Хотя не порицаются служители слова за мягкий тон проповедей, но суровому Кальвину более нравилось, если они подражали строгим и грозным речам пророков или тому тону речи, какой апостол Павел употребил против ложных апостолов²¹³.

Требуя от пасторов строгости в отношении к пасомым, Кальвин обязывал их самих быть строгими к себе. Их безупречная, чистая и назидательная жизнь должна быть примером для их пасомых. Богохульство, клятвопреступление, нетрезвость, пристрастие к игре, нецеломудрие нетерпимы в служителях Слова Божия. Кальвин не отрицал, что безбрачное состояние доставляет пасторам более удобства исполнять свои обязанности, но, по примеру других реформаторов, дозволял своему духовенству брачную жизнь, строго запрещая нецеломудренное поведение. Служитель слова в самой внешности, в своих движениях, разговоре, одежде должен быть важен. Ему нужно всячески приобретать добрую славу, чтобы худою не унизить своего служения. Таковы в главных чертах обязанности, которые Кальвин возлагал на служителей Слова Божия.

Возлагая на них высокие обязанности, реформатор предоставил им важные права. Так как служитель слова есть представитель Божий, проповедник божественной истины, совершитель таинств, нравственный руководитель и воспитатель пасомых, то он имеет право на полное уважение и послушание со стороны их. Народ обязан подчиняться своим пасторам и в решении всех важнейших церковных дел подавать свой голос только под надзором их. Власть пасторов составляет как бы узду, которая сдерживает страсти народные и вводит их в границы. Духовенству принадлежит почин во всем касающемся Церкви. Громкие заявления, публичные споры, к чему так склонен народ, непозволительны и противоречат дисциплине, данной Богом, «Мы знаем, говорится в толковании Кальвина на Евангелие Иоанна, как велика неумеренность народа. Поэтому тотчас произойдет большое нестроение в Церкви, как скоро дана будет народу полная свобода»²¹⁴. Поэтому-то Кальвин власть церковного управления народом и предоставляет духовенству.

Так как служитель слова должен занимать почетное н независимое положение в обществе и посвящать все труды свои исполнению своих обязанностей, то он имеет право на обеспечение достаточным и приличным содержанием. Кальвин от реформатских проповедников не требовал евангельской бедности и не видел в богатстве препятствия к успешной деятельности на пользу Церкви. Как сам он обеспечен был достаточным содержанием²¹⁵, так желал того же и для своих сотрудников, часто ходатайствовал пред правительством города об улучшении их содержания. По его мнению, все конфискованные имения католической церкви в Женеве и ее области должны перейти в собственность реформатской Церкви на содержание ее духовенства. Он указывал святотатство в том, что правительство города завладело имуществами католической церкви. «Что однажды посвящено Христу и Его Церкви, то не принадлежит городскому правительству»²¹⁶. Но Кальвину не удалось достигнуть того, чтобы католические церковные имения переданы были реформатскому духовенству.

По определению церковных уставов в организуемой Церкви должно было быть пять проповедников и три помощника. Но это число с течением времени увеличивалось; в 1543 году доходило до шестнадцати и вскоре возросло до осмнадцати²¹⁷.

К церковным должностям причислены Кальвином еще три должности: старшин, учителей или докторов и диаконов. В плане Кальвиновой реформы, кроме совершения богослужения и проповеди, указаны были еще три предмета деятельности Церкви: воспитание христианской нравственности в обществе верующих, школьное образование юношества в строго церковном вероисповедном направлении и наконец попечение о бедных и больных. Все эти отрасли церковной деятельности сосредоточивались главным образом в круге обязанностей пасторов. Поэтому им принадлежало средоточное положение в организме Церкви. Но такая широкая задача церковной деятельности не могла быть успешно выполняема одним классом пасторов. Поэтому Кальвин присоединил к нему еще три вспомогательные церковные должности, выше нами названные. При рассмотрении обязанностей служителей слова или пасторов, мы видели, что в круг их деятельности входило, как частная отрасль ее, наблюдение за нравственностью пасомых и религиозное образование. Первую из указанных здесь обязанностей разделяли с пасторами старшины (seniores)²¹⁸, вторую учители или доктора. Те и другие существенно различались от пасторов, так как они не могли совершать богослужения и проповедывать во храме, а были их помощниками первые в наблюдении за нравственностью общества, вторые в воспитании юношества.

Достойно примечания, что институт старейшин был не во всех протестантских церковных общинах. Это явление было не случайное; оно тесно связывалось с основными воззрениями реформаторов на предмет церковной деятельности. У тех из них, которые не признавали необходимости в церковной дисциплине или по крайней мере приписывали ей немного значения, не было института старшин. Так не было их в церкви Лютера, которая может быть названа по преимуществу учительною. Реформаторы же, дававшие большое значение практической жизни, желавшие ввести церковную дисциплину как Ламберт, Бренц, Эколампадий, первые установили должность старшин. Только Кальвин, признав дисциплину за существенную принадлежность церкви, дал в ее организации важное и влиятельное положение старшинам. В этих служителях церкви Кальвин думал видеть пресвитеров (πρεσβυτεροι-старейшины) о которых упоминается в посланиях апостольских, не обращая строгого внимания на то, что пресвитеры, по точному правильному разумению новозаветных писаний, были одно и то же, что иереи или пастыри. Кальвин желал, чтобы старшины избирались собранием (коллегией) пасторов. Следовательно выбор их должен был зависеть исключительно от церковной власти, а не от народа или государства. Из Ордонансов видно, что Кальвину удалось отстоять способ выбора старшин от всякого влияния народа. (Мы думаем, что причиною этого служило опасение, что народ станет избирать в должность старшин людей не очень ревнующих о очень суровой дисциплине). Но Кальвину не удалось устранить влияние городского правительства на выборы старшин. В виду опасений правительства, что церковная власть послужит в ослаблению власти государственной, реформатору пришлось отказаться от своего желания и пришлось поделить право выбора старшин между пасторами и представителями государственной власти, членами малого совета. Последние, по совещании однако с пастырями, избирали двенадцать старшин (двух из своей среды, четырех из членов совета шестидесяти, шесть из совета двухсот). Таким образом старшины облечены были церковною и гражданскою властью. В эту должность избирались только такие граждане, которые отличались постоянно добрым поведением, проникнуты были страхом Божиим и владели практическим благоразумием в церковных делах. Вступая в отправление своей должности, старшины давали присягу в том, что будут противодействовать безбожию, богохульству, отступничеству и всему тому, что противно благочестию и церкви евангелической. Избирались они на один год; впрочем те из них, которые усердно проходили свою должность, могли быть оставляемы в ней и на более продолжительный срок. Существо обязанностей старшин состояло в наблюдении за исполнением церковных постановлений и суде за нарушение их²¹⁹. По церковным уставам, изданным в 1546 году для сельских церквей, надзор за нравственною жизнью поручен был надзирателям, которые избирались из прихожан под наблюдением сельского старосты, получали наставления от старшин городских и утверждались советом синдиков. Сельские надзиратели должны были о более важных нарушениях церковных постановлений доносить городским старшинам. Подробное юридическое определение прав и обязанностей старшин мы представим в последствии, когда будем рассматривать устройство консистории и говорить о церковном суде.

С должностью служителей Слова Божия у Кальвина имеет сродство звание учителей или докторов по существенным их обязанностями²²⁰. Реформатор ставил в такое тесное отношение к церкви школу, что она превращалась в строго-церковное учреждение и образование в функцию деятельности самой церкви. Поэтому доктора или учители принадлежали также к разряду служителей церкви. Они избирались, как и служители слова, пасторами, и если по испытании оказывались способными, то утверждались в должности малым советом. По смыслу церковных уставов, учители были помощниками и орудиями служителей Слова Божия. Главною задачею их деятельности было: сохранение Слова Божия в чистоте, преимущественно-религиозное обучение юношества и приготовление будущих проповедников. Деятельность учителей уяснится для нас вполне, когда мы вслед за судебною деятельностью церкви рассмотрим школу, как церковное учреждение.

В Ордонансах к церковным должностям причислена должность диаконов, служивших органами благотворительной деятельности церкви²²¹. Они выбирались точно таким же порядком, как и старшины. В Наставлении в христианской вере Кальвин различает два рода диаконов: т. е. одним из диаконов поручаемо было попечение о бедных, которые трудами своими не могли приобретать себе содержание, другим – уход за больными и лечение их. Местом их деятельности были госпитали, что мы увидим в последствии.

Служители слова, старшины, учители и диаконы составляют четыре чина, которые, по словам Кальвина, Господь поставил для управления своею церковью. Представляя собою правительственное сословие облеченное высокою властью в церкви, они должны были заменить иерархию католической церкви и едва ли уступали ей (иерархии) в могуществе и власти над исповедающими кальвинизм. Под давлением чувства ненависти к папству Кальвин отверг централизацию церковной власти в руках одного какого-либо лица (как папа) и не допускал системы епископального управления, где церковная власть над низшими сосредоточивается в руках епископа, как духовного владыки какой-либо отдельной областной церкви. Вместо того женевский реформатор, разделив церковную власть между членами своего клира, организовал отдельные элементы церковного управления в правительственные корпорации на началах коллегиальных. Кальвин, по примеру Ламберта и швейцарских реформаторов, ввел в своей церкви синодальное управление. Он был убежден в превосходстве решения церковных вопросов на синодах или собраниях, и не допускал управления одного лица или только нескольких. Он желал, чтобы постановления церковные изрекаемы были в собраниях духовных посредством подачи голосов (sufragium). Замечательно, что в протестантском мире на почве только кальвинизма начало синодального управления произвело областные, генеральные и национальные синоды и даже quasi вселенский синод реформатства – Дордрехский²²².

В Кальвиновой церкви было три рода коллегиальных учреждений: a) конгрегация, b) консистория и c) коллегия диаконов.

Конгрегация состояла из пасторов Женевы и ее округа, которые в своей совокупности назывались Coinpagne Venerable, к ним присоединялись также доктора или учители. Конгрегация имела своего председателя (moderator), каковым если не по имени, то по своему преобладающему влиянию был сам Кальвин. Не смотря на коллегиальную форму ведения рассуждений в конгрегации, ему принадлежал решающий голос. Конгрегации принадлежали общее руководственное направление церковных дел и надзор за проповедниками. Назначенная церковными уставами «для охранения чистоты и единства учения веры» конгрегация следила за правоверием, оберегала церковь от вторжения еретического иномыслия (диспут с Бользеком о предопределении), издавала вероопределения (consensus Geueviensis) и следила за направлением богословского учения. Для рассуждения о богословских вопросах по примеру Цюрихских так называемых Prophezey²²³ и страсбургских собраний, конгрегация имела еженедельные заседания, при которых могли быть в качестве слушателей и миряне. Каждую пятницу члены собрания занимались истолкованием каких-либо мест из Св. Писания. Эти экзегетические опыты обсуждались членами конгрегации, из которых каждый обязан был высказать свое суждение. По смыслу церковных уставов целью таких занятий было наблюдение над ревностью отдельных лиц, поощрение их и предохранение от догматических заблуждений²²⁴. Кроме сего конгрегации принадлежало замещение вакансий пасторов и определение учителей. Конгрегация подвергала испытанию тех и других. Члены ее совершали и ординацию новоизбранного кандидата на пастырство, а ее модератор говорил ему наставление. Как поставление пасторов зависело от конгрегации, так ей же принадлежал и административный надзор за их деятельностью и поведением посредством визитаций (visitation)²²⁵. которые введены были в Женеве по примеру лютеранской церкви²²⁶. Визитация производилась таким образом: два члена конгрегации из пасторов с двумя членами совета ежегодно объезжали небольшую женевскую республику из прихода в приход, чтобы дознать религиозное состояние каждого из них и собрать сведения о проповеднической и пастырской деятельности служителей слова и их поведении. Визитаторы обращали особенное внимание на характер учения и дознавали, во всех ли отношениях правоверен проповедник, не держится ли какого мнения несогласного с Евангелием. Они спрашивали некоторых почетнейших членов прихода о методе учения пастора, о духовной его ревности, проповедует ли он с целью назидания, или же держится метода непригодного для научения народа, напр. не темен ли он, не занимается разрешением бесполезных вопросов, прилежен ли он в проповедании, в посещении больных и в особенном увещании тех, для которых оно нужно, ведет ли он честную жизнь, не позволяет ли себе легкомысленных и необдуманных поступков и живет ли в согласии с общиною²²⁷. О результатах визитации доставлялся отчет конгрегации. Сюда же по оффициальному вызову должны были являться к ответу духовные замеченные визитаторами или обвиняемые другими в неисполнении своих обязанностей²²⁸. Таковы были предметы деятельности конгрегации.

Другим церковно-коллегиальным учреждением в Женеве была консистория (conseil on consistoire, senatus gravium virorum)²²⁹. Конгрегация состояла из пасторов и докторов, а консистория из пасторов и старшин.

Как дисциплина по Кальвину составляет нерв церкви, так консистория служит одним из самых важных органов церкви, центром ее организации. Вследствие этого консистории принадлежала могущественная власть и обширное влияние. Она дала Женеве особую нравственную физиогномию.

Мысль устроить консисторию из пасторов и старшин, как орган дисциплинарно-судебной власти церкви (jurisdictionis vel spiritualis politiae), строго говоря, не была изобретением Кальвина. Еще Бренц в 1526 году в проекте церковного устройства, начертанном для города Галля в Швабии, говорил о «советниках (Ratsmänner)», избираемых из церковной общины (не называя их старшинами), которые вместе с пасторами должны составлять собрания, занимающиеся делами церковной дисциплины. В том же году Франциск Ламберт из Авиньона в плане церковной реформы, предложенном на гомбергском синоде, высказал мысль об учреждении собраний из духовных лиц и старшин и предполагал предоставить этим собраниям право отлучения от церкви и вообще надзор за соблюдением дисциплины²³⁰. Цвингли учредил в Цюрихе суд по делам брачным, а в сельских приходах так называемые «Stillstände», состоявшие из мирян от 2-х до 4-х и пасторов. Эти учреждения наблюдали за исполнением нравственных и богослужебных обязанностей членами церкви и обращались к светскому правительству для определения и исполнения наказаний над виновными²³¹. Эколампадий в Базеле хотел учредить коллегию из 12 цензоров нравственной жизни (12 censorum concessus) или старшин, избираемых отчасти из членов городского совета, отчасти из церковной общины. В этой коллегии участвовали и служители слова. По мысли Эколампадия такие же учреждения были введены в Ульме и Страсбурге. В указанных нами учреждениях мы видим прототип кальвиновой консистории, по образцу которой впоследствии были устроены пресвитерии в Германии, senatus seniorum во Франции и Kirk-session в Шотландии, составляющие видоизменения кальвиновой консистории²³². Должно заметить, что не следует считать одинаковыми учреждениями реформатскую и лютеранскую консистории. Сходство их заключается почти только в одном названии. Лютеранская консистория была административным учреждением, а не судебно-дисциплинарным. Она была органом власти князей в делах церкви и состояла из княжеских чиновников совместно с супер-интендентом²³³. Иной состав и занятия, как мы сейчас увидим, имела консистория женевская, организованная Кальвином.

Как введение церковной дисциплины в Женеве было предметом давнего и задушевного желания Кальвина, так и мысль о таком учреждении, которое было бы органом ко введению дисциплины, давно занимала ум реформатора. Он еще во время первой деятельности своей в Женеве старался установить надзор чрез достойных граждан за соблюдением церковных постановлений, о чем говорится в проекте церковного устройства, представленном в 1536 году Кальвином и Фарелем совету города. В этом надзоре не виден ли один из главных предметов деятельности предположенной консистории? Мысль об учреждении ее высказана была Кальвином также в статьях, представленных в Цюрихе; в них предполагалось составить из духовных и светских лиц такое учреждение, которое занималось бы надзором за поведением и правильно пользовалось правом отлучения²³⁴. Далее, требование ввести церковную дисциплину было главным из условий, при которых Кальвин по изгнании своем соглашался возвратиться в Женеву. Правительство города еще до прибытия его положило учредить консисторию и предметы ее деятельности уже тогда обсуждались. Только по предложению Вире приглашенного в Женеву это серьезное дело отложено было до прибытия самого Кальвина. Как скоро он возвратился в Женеву, с ревностью взялся за это дело и выработал свой проект. При обсуждении церковных уставов отдел о консистории и дисциплине более всего вызвал противоречий и замечаний в советах малом и большом. Хотя Кальвин и вынужден был сделать уступки в некоторых пунктах своего проекта, но в главных основаниях проект прошел во всех инстанциях правительства. С 20 декабря 1541 года консистория вступила в отправление своих обязанностей.

Членами консистории были все пасторы женевские; это был в составе ее чисто церковный элемент. С другой стороны членами ее были двенадцать старшин. По проекту Кальвина они должны бы быть выбираемы пасторами, но как ему не удалось отстоять и провести это предположение: то старшины избирались малым советом по согласию с пасторами и утверждались большим; в тоже время старшины были членами этих советов. Председателем консистории был городской синдик. Таким образом старшины вместе с председателем составляли органы не церковной только, но и государственной власти, и потому женевская консистория носила на себе характер смешения двух стихий – церковной и государственной и должна иметь вид ни чисто церковного, ни чисто гражданского учреждения, а составляла нечто среднее между ними. Что касается отношения консистории ко всему вообще народу Женевскому, то из самого избрания старшин в малом совете видно, что народ не имел непосредственно им избранных представителей своих в консистории и ему не дано иметь прямое влияние на нее, потому он относился к консистории, как подданный к правительству, имеющему независимую от него власть. Если некоторые, напр. Штехелин²³⁵, хотят видеть в Кальвиновой консистории представительство церковной общины, по крайней мере в принципе, то это решительно несправедливо. Слова Кальвина, что члены консистории суть – представители общины²³⁶, не более, как фразы; потому что члены консистории избирались без участия народа, которому и de jure не предоставлялось права участвовать в делах консистории; голос народа в этом считался решительно незаконным²³⁷. Консистория женевская была учреждением основанным на чисто аристократических началах; для нее стремления и интересы народа ничего не значили. Это замечено было еще современниками, которые заговорили об олигархии консистории²³⁸. По примеру устройства гражданских судов, консистория имела канцелярию. В ней был секретарь и протоколист. Члены консистории в числе 20 или 21 получали жалованье из денежных штрафов за нарушение церковных постановлений. Ординарные заседания ее были каждый четверток; в случае накопления дел назначались и экстренные. В ведомстве консистории находились кроме Женевы и принадлежащие к ней села.

Главною задачею деятельности консистории было «бодрствование над общиною Господа, дабы Бог был почитаем в чистоте». Члены консистории давали присягу в том, что они всячески будут противодействовать безбожию, богохульству, разврату и всему, что противно славе Божией и реформации, доводить до сведения коллегии о всяком неподобном поступке, не заботясь ни о ненависти, ни о благоволении, дабы город пребывал в добром порядке и страхе Божием²³⁹. Такая задача требовала от членов консистории широкой деятельности. Она распадается на две отрасли полицейский надзор за образом жизни всего населения Женевы и суд за преступления против церковных постановлений. Таким образом консистория являлась в одно и тоже время и полицейским учреждением и судебною палатою.

Члены консистории вооружены были страшным полномочием, наблюдать за жизнью всех и каждого во всех их житейских положениях. Не только жизнь общественная, но и семейная, укрывающаяся от посторонних взоров, подлежала цензорскому надзору консистории. Двери каждого знатного и незнатного дома должны были быть открыты для консистористов. Взор их не останавливался на внешнем образе действий женевского гражданина, но по идее Кальвина должен был проникать в заповедный мир внутренней жизни каждого, в его мысли, внутренние убеждения и в затаенную область сердечных расположений и наклонностей. С этою целью, по инструкции консистории, члены ее обязывались предпринимать визитации, при которых они чрез расспросы и беседы выведывали, что у каждого таилось в душе. По два консисторских члена, один из светских, другой из духовных, по крайней мере, один раз в год пред праздником Пасхи должны были обойти все дома назначенного им отдела города. За каждое неважное уклонение от непринятых правил религиозной и нравственной жизни они обязаны были делать внушения и о сколько-нибудь важном нарушении обязанностей доносить консистория. Такое донесение привлекало обвиняемого к судебному трибуналу консистории.

Обвиняемый получал повестку и, под опасением наказания гражданским правительством, должен был явиться в консисторию, которая начинала формальный судебный процесс. Нельзя не заметить, что это судопроизводство было поставлено в весьма неблагоприятные для правосудия условия. Все отправления суда: донос, следствие, обвинение и решение или приговор предоставлены были одним и тем же лицам. Визитаторы были вместе с другими и доносчиками и обвинителями и свидетелями и судьями. Решения консистории были окончательными, за исключением брачных дел, подлежавших пересмотру малого совета; по всем же другим делам решения ее не могли подлежать аппелляции и быть кассированы; потому что над консисториею не было высшей судной инстанции. Понятно, что при таких условиях каждый вызов в консисторию был равносилен осуждению обвиняемого; защита с его стороны была бесполезна и разве только вредна, как обнаружение запирательства или нераскаянности.

Что касается до наказаний, налагаемых консисториею, то, не говоря о чрезмерной их строгости, они представляют собою смешение гражданских наказаний с церковными, как и самый состав консистории. Правда, церковные уставы говорят, что консистория не пользуется гражданскою юрисдикциею, а употребляет духовный меч, меч слова Божия. Но, кроме выговоров, замечаний и отлучения, которое признано было самою строгою и последнею карою²⁴⁰, консистория подвергала наказаниям чисто гражданского характера, каковы напр. денежные штрафы, затем приговоры ее влекли за собою или арест, или заключение в тюрьму, или телесное наказание и изгнание из города. Эбрард стараясь очистить Кальвинову консисторию от обвинения во вторжении в область светского криминального суда, говорит, будто правительство города налагало внешние наказания²⁴¹. Но дело в том, что в этих случаях гражданская власть действовала не сама собою, не по своим определениям, а только исполняла вердикты консистории. Для уяснения процесса консисторского суда войдем в более частное рассмотрение дел подлежащих ей и приговоров, которые она произносила.

Члены консистории, обязанные присягою противодействовать безбожию, богохульству, отступничеству и всему тому, что противно истинному благочестию, особенно зорко следили за правоверием женевского населения. С этою целью они во время визитаций старались выведывать религиозный образ мыслей каждого и если у них рождалось сомнение о правоверии его, он кто бы ни был, знатный или простой, привлекался к допросу в консистории. Здесь судьи подвергали заподозренного испытанию из катихизиса и заставляли его, подобно ученику школы читать молитвы, десятословие, символ веры (апостольский) и проч., допытывались, из каких книг он заимствовал свои мысли и затем, для утверждения в кальвинизме обвиняемого посылали к начальнику городской школы, чтобы тот научил катихизису и исправил образ религиозных его мнений. Консистория обращала особенно строгое внимание на склонность к католичеству. Очень естественно, что в первое время по возвращении Кальвина в Женеву, многие из ее граждан, более всего женщины и сельские жители не могли скоро расстаться с привязанностью к прежней вере. Несмотря на строгие запрещения, многие ходили в соседние с Женевою местности слушать миссы, соблюдали посты и праздники католической церкви и отправлялись на богомолье к католическим святыням. Консистория с особенным фанатизмом искореняла привязанность к католичеству. Не только привязанность к старой вере, но и научные убеждения, расходившиеся с кальвиновым вероучением, преследовались консисториею, цензура запрещала сочинения этого рода, печатавшиеся в городской типографии, так что Кальвин мог хвалиться пред бернским правительством, что женевские типографии печатали книги, имевшие целью только доброе, по его мнению, назидание²⁴².

Строго следя за религиозным образом мыслей, консистория наблюдала за исполнением обязанностей по отношению к богослужению. Она следила затем, часто ли и не в одно ли только воскресенье верующие являются в храмы, с благоговением приступают к таинству причащения и в духе ли кальвинизма воспитывают своих детей. Самый выбор храма, в который обязывались ходить, не зависел от воли каждого, но он был указываем консисториею без сомнения для лучшего наблюдения за исправным посещением богослужения. В селах консистория чрез особых назидателей следила затем, всякий ли из сельчан и каждое ли воскресенье присутствовал при проповеди и если не каждый из членов семьи, то кто-нибудь из них непременно обязывался быть в храме²⁴³.

Кроме надзора и суда по делам правоверия, консистории принадлежал надзор за нравственною жизнью и суд за нарушения церковных постановлений, которыми регулировалась и семейная и общественная жизнь женевцев. Консистория следила за всеми отношениями членов семейства друг к другу. В ее ведении состояли брачные дела. Она разбирала споры между родителями и детьми желавшими вступить в брак, наблюдала, чтобы у брачующихся не было большого неравенства в летах. Относительно этого постановлено было, чтобы мужчина за 60 лет не женился на невесте, которая моложе его на половину, женщина старше 40-летнего возраста не вступала в брак с женихом не достигшим 36 лет. Браки в близких степенях родства не дозволялись, равно как и смешанные, т. е. с иноверными. Кальвин почитал «осквернением дома», если кто женится на зараженной безбожным суеверием папства. Что касается до взаимных отношений между членами семейства, то консистория наблюдала за повиновением детей родителям и обязывала последних к религиозно-нравственному воспитанию первых. Но этим не исчерпывалась деятельность консистории относительно нравственной жизни.

Ей предлежала очень трудная задача преобразовать всю даже внешнюю жизнь Женевцев. Для этого ей приходилось бороться с укоренившеюся в Женеве страстью к роскоши и удовольствиям. Консистория в этом случае руководилась изданными Кальвином в 1555 году, законами против роскоши и удовольствий. Суровый реформатор требовал от своих последователей самой простой и умеренной жизни. Для сего установил точные, доходящие до педантизма, ригористические правила; в них он определял одежду, пищу и образ домашней жизни Женевцев. Для одежды и украшений запрещалось употребление дорогих металлов и камней высокой цены. Низшим классам населения запрещено было шить одежды из бархата и шелку, мужчинам носить длинные волосы, и женщинам украшать их чем-либо. Портным без позволения начальства не дозволялось шить платья по модным фасонам. За нарушение этих постановлений назначены были денежные штрафы, отобрание материалов роскоши и наконец судебное преследование. Между тем, как Лютер охотно смотрел на то, если невесты в день брака украшались и были провожаемы в церковь с музыкою и пением, Кальвин, отменил это, как языческий обычай²⁴⁴. Для пиров как свадебных, так и других Кальвин определил число и род кушаньев и даже число гостей на свадьбах. При этом случае бедному позволялось пригласить к себе на пир только 10 человек, богатому 20, а знатному до 30.

С большею еще строгостью, достойною Спарты дисциплинарные законы преследовали в Женеве страсть к удовольствиям. Картежная игра, танцы, светская музыка и пение, маскарады и театральные представления запрещены были в Женеве. Не дозволена была фабрикация карт и игроки наказывались денежными штрафами или заключением в тюрьму. За пение недозволенное духовенством, виновные не только осуждались на хлеб и воду, но даже на изгнание. Подобные же наказания определены были и за танцы, наконец совсем были запрещены театральные представления. Но ригоризм Кальвина шел далее. В 1546 году издано было постановление, которым, под угрозою денежных штрафов и заключения в тюрьму, запрещалось проводить время в гостиницах. Так как нельзя же было закрыть все гостиницы в городе, то по требованию необходимости, было оставлено только пять гостиниц, но и те подчинены были надзору синдиков, изданы были правила для их посетителей и содержаталей. Последним ставилось в обязанность доносить начальству о всяком неприличном поступке или разговоре посетителей, не дозволять никому из них пить и есть прежде, чем не будет прочитана положенная для этого молитва²⁴⁵.

Такой строгой дисциплине консистория должна была подчинить поведение женевцев во всех его отношениях. Вследствие церковного террора, консистория из веселой и разгульной прежде Женевы сделала город, который своими мрачно-суровыми нравами резво отличался от всех других городов протестантского мира. Такое радикальное преобразование общественных нравов и образа жизни представляет редкое явление в истории. Аналогию этого можно указать разве только во Флоренции при Савонароле²⁴⁶, и однородные явления с нравственным состоянием Женевы представляет жизнь также последователей Кальвина, пресвитериан в Шотландии и пуритан в Англии. Те и другие резко отличались суровыми нравами, изгнали из своего общества всякие развлечения, музыку, песни, танцы, роскошь в одежде, в пище и вели образ жизни, какого требовал ригоризм Кальвина²⁴⁷. Вообще можно сказать, что в жизни и поведении всех кальвинистов в большей или меньшей мере выражался дух ригоризма, который воспитала под давлением строгого надзора и наказаний женевская консистория, занимавшая очень влиятельное место среди всех учреждений организованной Кальвином церкви.

К коллегиальным учреждениям ее, рассмотренным нами, нужно отнести и коллегию диаконов, заведывавшую одною из отраслей церковной деятельности – благотворительностью. На попечении этой коллегии находились бедные, в ведомстве ее состоял и городской госпиталь для больных. Коллегия получала суммы, назначавшиеся на дела благотворения и производила закупки, необходимые для призреваемых. Коллегия диаконов вместе с пасторами и старшинами чрез каждые три месяца производила визитации госпиталя.

В трех указанных нами коллегиях, учрежденных Кальвином в Женеве, т. е. в конгрегации, консистории и коллегии диаконов сосредоточивалась вся церковная власть и управление. Им принадлежала законодательная и исполнительная власть.

Рассмотрев устройство управления в женевской церкви мы переходим к организации богослужебной, учебной и благотворительной ее деятельности.

Постановления касающиеся богослужения излагаются в церковных уставах Кальвина. Еще до прибытия Кальвина в Женеву Фарелем отменено было католическое богослужение и заменено одною только проповедью. Кальвин, как мы знаем, не остановился на этом; он присоединил к проповеди пение псалмов, но не успел установить полного и определенного чина богослужения в первое пребывание свое в Женеве. Это исполнил он по возвращении своем из Страсбурга. В 1542 году он издал la forme des prières et chantz écclesiastiques, avec la manière d’administrer les sacrements et consacrer le mariage selon la coustume de l’Eglise ancienne²⁴⁸. Эта «форма молитвословий и песней церковных с чином совершения таинств и благословения брака по обычаю (якобы) древней церкви», с присоединением некоторых псалмов, заключает в себе все, что установлено было реформатором для отправления богослужения. Форма эта с малыми изменениями до настоящего времени имеет литургическое значение в многочисленных реформатских общинах²⁴⁹.

Строго следуя тому принципу, что церковь должна основывать все свои установления на точных предписаниях Слова Божия и отвергая священное предание, Кальвин отверг разнообразные формы богослужения, которые основание свое имеют в исторической практике церкви. Не находя для них указаний в новозаветном Писании, он пришел к той мысли, что они будто составляют искажение первобытного христианства. В этом женевский реформатор, как и цюрихский был радикальнее Лютера, который в своем богослужении удержал из католического немало обрядов, хотя прямо не определенных Словом Божиим, но и не противоречащих ему. Кальвин не одобрял за это лютеранское богослужение²⁵⁰. Вот почему он установил самое пуританское, прямо противоположное католическому богослужение, чуждавшееся, как идолослужения, многих священных и законных форм богопочтения, несомненно существовавших в христианской церкви в первые еще века. В этом состоит первая отличительная черта Кальвинова богослужения.

По внутреннему содержанию богослужение у Кальвина отличается характером спиритуалистическим, потому что по его воззрению, все внешнее в богослужении не имеет или почти не имеет никакого значения, а ценны только внутренние невидимые расположения верующих. Богослужение должно иметь духовные свойства потому что, говорит Кальвин, Deus nos... ad legitimum sui cultum, hoc est spiritualem et a se institutum format²⁵¹. Поэтому в обилии и великолепии богослужебных обрядов он видел затемнение смысла Евангелия, нечто ветхозаветное иудейское. «Та духовная истина, которая у нас нага и проста, в Ветхом Завете облечена была в образы. Иисус Христос говорит: наступает время, когда истинные поклонники будут чтить Отца духом и истиною»²⁵². Реформатор сравнивал многосложную обрядность церковную с завесою, которая в ветхозаветном храме закрывала Святое Святых. Но как эта завеса уничтожена смертью Господа, то в христианской церкви обрядность не должна затемнять ясный смысл Евангелия; она не имеет печати богоугодного установления²⁵³. Самые места богослужения не могут называться святыми. Должно остерегаться, говорит Кальвин, почитать храмы жилищем Бога, где он внимает нам, и не должно усвоить им святости, которая бы сообщила нашей молитве большую святость²⁵⁴. Бог взирает только на сердце, а не на внешность²⁵⁵. При таком понимании характера богослужения, Кальвин не находит достаточно слов, чтобы выразить свое отвращение к католической миссе со всеми разнообразными и великолепными обрядами церковными. Он видит в них нечестие и идолослужение²⁵⁶.

Средоточием, около которого вращается все его богослужение, у Кальвина является проповедь. Она-то, составляя главную стихию его, дает ему тон. И как лютеранская проповедь, соответственно духу немецкой реформации, отличается преимущественно вероучительным направлением, так проповедь кальвинистов отличается преимущественно нравственно-практическим или моральным характером, соответственно указанному нами выше основному направлению кальвиновой реформы²⁵⁷. Покаянный тон реформатского проповедника, подобно тону речи ветхозаветных пророков, по мнению Кальвина должен звучать обличениями и увещаниями к исправлению нравственной жизни.

Впрочем Кальвин в проповеди, составляющей самую главную, существенную стихию богослужения, присоединил несколько и молитв. В составленной им в 1542 году форме молитв и песней церковных, по нынешнему называемой литургиею²⁵⁸, есть молитвы для воскресного и вседневного богослужения и особые для совершения тайной вечери и других церковных треб. В числе молитв, вошедших в состав литургии, есть и составленные самим Кальвином, другие же заимствованы им от страсбургской церкви²⁵⁹.

Кроме того, как мы уже говорили, в состав богослужения входило еще пение псалмов. В Наставлении в христианской вере Кальвин рекомендует петь молитвы и псалмы всею церковью. В этом он указывает древнее апостольское постановление к назиданию всей церкви²⁶⁰. Псалмы поются пред исповедью и после ее. Напечатанная в 1542 году литургия содержала в себе и псалмы, переложенные в стихи французским поэтом Маро, в числе которых десять переложены самим реформатором. К ним присоединены были в стихотворном переводе песнь Симеона (Cantique de Symeon), десять заповедей (les dix commandemens) и песнь Иисусу Христу (salutation а Jesus Christ)²⁶¹. По церковным уставам дети должны начинать пение, за ними и все возрастные²⁶². «Певцы псалмов (chanteur des psalmes)» скоро стало обыкновенным названием, которым католическая Франция называла преследуемых в ней кальвинистов²⁶³.

Исповедь (confession) у Кальвина была не другое что как покаянная молитва пред Богом без исчисления частных каких-либо грехов, проникнутая только сознанием поврежденности природы человеческой вообще²⁶⁴. Пение псалмов, исповедь и молитва о даровании временных и вечных благ правительству, пастырям и народу²⁶⁵ и краткое благословение из книги Числ (гл. 6, ст. 24‒26): да благословит тебя Господь.... вот все, из чего состояла литургия Кальвина.

Такое крайне немногосложное богослужение должно было совершаться по воскресным дням и наполнялось более всего проповедью. Она почти целый день не прекращалась в Женеве. С рассветом начиналось раннее служение в церкви Св. Петра и Св. Виктора (St. Gervet). За ним около 9 часов следовало другое во всех городских церквах. Третье служение оканчивалось в 3 часа пополудни. Кроме того редкий день в неделе оставался без проповеди.

Простотою и крайнею скудостью обрядов отличалось совершение таинств. Мы уже говорили, что совершение крещения принадлежало исключительно пасторам; мирянам запрещено было совершать его²⁶⁶, так что крещение, совершенное последними, признавалось недействительным и совершавшие подлежали наказанию. Младенцы обыкновенно приносились в храм и здесь после проповеди, в присутствии всех, пастор совершал крещение над ними²⁶⁷. При этом присутствовал отец дитяти и его восприемники. После обычного начала всякого богослужения словами псалма: помощь наша от Бога, сотворившего небо и землю, пастор читал молитву, в которой объяснялись: необходимость, значение и благодатные дары крещения²⁶⁸, затем молитву Господню. Обращаясь к восприемнику и отцу младенца, пастор спрашивал, обещаются ли они наставлять крещаемого, когда он вырастет, в том исповедании, которое принято церковью; непосредственно затем говорил апостольский символ веры²⁶⁹. После сего он еще предлагал отцу и восприемнику младенца вопрос, будут ли они воспитывать его по правилам закона Божия. Нарекши имя младенцу совершал самое крещение чрез обливание этими словами: во имя Отца и Сына и св. Духа; а с 1558 года с прибавлением: я крещаю тебя во имя Отца и Сына и св. Духа²⁷⁰. В 1546 году Кальвин, желая вывести из употребления в Женеве имена католической церкви, даваемые крещаемым, некоторые впрочем довольно странные: напр. пасха, воскресение, всех Святых и т. п. объявил чрез консисторию, чтобы имена для крещаемых заимствовались из Библии и преимущественно Ветхого Завета, для этого в каждое семейство рассылались реестры имен и с этого времени женевцы должны были называть новорожденных младенцев библейскими именами: Адам, Авраам, Мардохей, Мелхиседек, Иеремия, Захария, Анна, Сусанна и т. п. Но это показалось женевцам нарушением прав родительских, они жаловались на это городскому совету. Хотя Кальвин и согласился допустить некоторые имена, не упоминаемые в его реестрах, но за всем тем сделанное им распоряжение осталось в сущности неотмененным²⁷¹.

Что касается до совершения таинства причащения, то Кальвин, отвергнув пресуществление хлеба и вина в тело и кровь Христову и значение их, как жертвы за грехи живых и умерших и тем унизив высокое значение таинства евхаристии при совершении его почти исключил все богатое содержание литургии как древней вселенской церкви, так и католической и установил чин совершения ее самый простой и скудный. Вечеря Господня или причащение, по требованию Наставления в христианской вере, должна была совершаться в каждый воскресный день. Но по церковным уставам совершение причащения ограничивалось днем пасхи, пятидесятницы, первым воскресением в сентябре месяце и воскресением пред или после Рождества Христова. За неделю до совершения причащения в проповедях внушалась важность таинства и те расположения духа, с какими должно приступать к нему²⁷².

В самый день совершения евхаристии, после проповеди пастора, во время пения молитвы и символа апостольского, пастор ставил на столе покрытом простою белою скатертью хлеб и чашу с вином, читал 11 главу, ст. 23‒29 первого послания ап. Павла к Коринфянам и увещевал верующих раскаяться в грехах и с чувствами благоговения приступить к причащению. Затем произносил форму отлучения на недостойных причащения, с подробным указанием, кто не достоин сего. Преломив хлеб, пастор сам первый вкушал от него, потом преподавал диаконам и всем присутствующим в храме, точно также он первый вкушал и от чаши. Преподавая хлеб, говорил: приимите, ядите тело Иисуса, потерпевшее за вас смерть. Преподавая чашу, произносил слова: это чаша Нового Завета с кровию Иисуса, пролитою за вас. Во время приобщения пелись псалмы и читались места из св. Писания приличные священному действию²⁷³. Старшины наблюдали не только за благочинием в храме, но и за тем, чтобы кто-либо из отлученных не приступал к причащению. Не допускались к нему дети й иностранцы не испытанные в знании кальвинова исповедания²⁷⁴.

Хотя Кальвин не признавал брака таинством²⁷⁵, тем не менее он заключался с благословения пастора и притом в храме. За три воскресения до брака объявлялось в церкви о вступавших в брак с тем, чтобы знать, не заявит ли кто о причинах, препятствующих заключению его, самый же брак совершался пред богослужением. При этом пастор, указавши на брак, как на божественное учреждение согласное с св. Писанием, спрашивал брачующихся: желают ли они жить в этом святом союзе, а других присутствующих во храме, не имеют ли они чего сказать против этого союза, затем читал 19 главу, ст. 3‒6 Евангелия от Матфея²⁷⁶. Выбор дня для совершения брака по церковным уставам предоставлялся самим брачующимся; только в дни совершения тайной вечери он не мог быть благословляем. Для вступления в брак точно определены были Кальвином степени родства и самый возраст брачующихся, во многих случаях допускался и развод²⁷⁷. Браки с иноверными, особенно с католиками не дозволялись²⁷⁸.

О посещении и напутствии больных в чине молитвословий Кальвина содержатся самые краткие указания²⁷⁹. По церковным уставам, больной обязан был в течение 24 часов дать знать чрез кого-либо проповеднику о своей болезни и тот обязан был явиться к нему для утешения и увещания, но не для преподания ему св. причащения, так как Кальвин отвергал употребление запасных св. даров.

Умершие погребались на двух кладбищах вне города без всяких церковных обрядов, без сопровождения пастором. Тела покойников, по свидетельству очевидца²⁸⁰, относились на кладбище определенными от города носильщиками, в сопровождении только родственников и знакомых умершего. Церковными уставами требовалось, чтобы умерший погребался не ранее 12 и не позже 24 часов после смерти.

Что касается обстановки храмов, то в них видна была та же простота, как и в самом богослужении. Все, что могло бы возбуждать религиозное чувство и воображение, изгнано было из них. Мы уже знаем, что женевский реформатор отличался тем же иконоборческим направлением, как и Фарель, и более чем Лютер восставал против почитания каких-либо священных изображений²⁸¹. Искусство, которое в своих прекрасных формах издревле было выразителем высоких религиозных идей, со всем изгнано было Кальвином из богослужения. Инструментальная музыка не допускалась, потому что, по учению Кальвина, должно прославлять Бога только словом. Если в ветхозаветном храме и принята была игра на цитрах и кимвалах, то это имело свое основание в незрелости иудейского народа; в христианском же богослужение музыка признана была неуместною. Самое пение при богослужении должно быть просто и чуждо всякого искусственного исполнения. «Тщательное внимание, говорится в «Наставлении», должно обращать на то, чтобы слух не столько занят быть мелодиею звуков, сколько ум смыслом слова. Пение, ласкающее слух, не соответствует величию церкви»²⁸². Итак кафедра для проповедника, простой стол для совершения таинства причащения, скамьи для слушателей, вот все принадлежности Кальвинова храма. Здесь не было даже алтаря и не дано места Кресту Господню, этому символу нашего спасения. Если присутствующий в католическом храме при музыке, оглашающей его, с художественными картинами с изваяниями, чувствует себя как бы в театре, то в храме Кальвина он должен чувствовать себя как будто в простой учебной комнате.

Посты, праздники, кроме воскресного дня, были совсем отменены в Женеве, хотя сначала Кальвин, вопреки своим воззрениям, по настоянию Берна, оставил некоторые из праздничных дней.

Итальянский эмигрант Бержерио, посетивший Женеву при Кальвине, так отзывался о его богослужении: если папист..., легат, инквизитор войдет в этот город и осмотрит все здесь совершающееся, в негодовании и ужасе отрясет прах и скажет: Женевцы еретики отверженные. А если спросят почему? Он ответит: я не нашел у них ни святой воды, ни изображения папы, ни объявления об индульгенциях, ни икон, ни мощей, ни золотых и серебряных привесок, ни восковых членов тела, ни свеч, ни лампад, ни креста, ни хоругви, ни священных облачений, ни изображения Матери Божией, или какого-либо святого; кратко, ничего из всего того, что учредила римская церковь²⁸³.

С прибытием Кальвина в Женеву во второй раз, приняла богослужебно-церковный характер катихизация в храмах. Усердно и с необыкновенным успехом занимался ею реформатор еще во время своего служения с Фарелем, а в последствии он обратил на нее как на предмет особенной важности внимание своих сотрудников. Катихизация в Женеве достигла такого значения, какого она не имела ни в одной из протестантских церквей. В полдень по воскресным дням во всех храмах города собирались дети обоего пола для слушания объяснений каких-либо отделов христианского учения и библейской истории. Кроме детей, которых Кальвин заботился воспитать в духе своего вероисповедания, катихизические наставления слушались очень многими из взрослых, особенно иностранцами желавшими поселиться в Женеве. Сверх того, Кальвин заставлял присутствовать при катихизации провинившихся против его дисциплины, ссылаясь на то, что им нужно еще научиться по заповедям Закона Божия христианским обязанностям. Старшины в городе, надзиратели в селах строго наблюдали за посещением катихизических наставлений, а консистория по отношению к неревностным употребляла меры принуждения. Кальвин, во всем требовательный, особенно был строг в этом деле, и консистория подвергала денежным штрафам опускавших катихизацию. По требованию консистории, и городское правительство налагало гражданские наказания на родителей, неисправно посылавших своих детей к воскресным наставлениям. Программою катихизаций служил написанный Кальвином в 1542 году катихизис церкви женевской²⁸⁴. Разделенный на 55 воскресных отделений, катихизис в форме вопросов и ответов излагал простым языком сущность реформатского учения. В 1545 году Кальвин перевел его на латинский язык «с тем, чтобы и другие церкви могли пользоваться этою книжкою»²⁸⁵. К нему были присоединены утренние и вечерние молитвы, пред началом учения, пред и после обеда. Слушание катихизических наставлений обязательно было до тех пор, пока каждый не усвоял вполне всего первоначального учения веры. Затем, изучивший его публично в церкви испытывался и только оказавшиеся успешными допускались к причащению. Таким образом женевские храмы вместе с главным своим назначением были школою кальвинистического вероучения.

В церкви организованной Кальвином рядом и в тесной связи с храмом поставлена школа²⁸⁶.

Реформатор смотрел на школу, как на такое учреждение, которое должно состоять под непосредственным ведением и руководством церкви и служить ее целям. Les ecoles, говорит Бонивар, sont une partie de l’Eglise et assemblée spirituelle. Должность школьного учителя причислялась к церковным должностям, и он в исполнении своих обязанностей подчинен был тем же правилам дисциплины, как и проповедники. Мы видели, что кандидат на учительскую должность испытывался пасторами в конгрегации и если эта Venerable compagnie находила его способным, то он со свидетельством, выданным ею, представлялся городскому совету для утверждения в должности. Учитель назывался «помощником проповедника в хранении Слова Божия в чистоте». По тому преподавание его должно быть строго церковное. Главным предметом в школе было изучение Кальвинова вероучения и высшею задачею ее приготовление служителей слова. Поэтому школьное обучение должно завершаться изучением богословия в высшем училище или академии. Такие именно основания для устройства школы изложены Кальвином в церковных ордонансах.

Но реформатор, при всем своем старании устроить школу в Женеве на строго церковных началах, долго встречал в этом деле неудачи. По изгнании его из Женевы, школа, с удалением главных учителей Сонье и Кордье, пришла в упадок. По возвращении своем, Кальвин восстановил ее и желал поручить ее управление человеку проникнутому духом его конфессии. Он не раз просил Кордье опять принять школу в свое заведывание, но тот отказывался. Городской совет по представлению Кальвина поручил ее образованному Кастеллио. Но этот гуманист либерального образа мыслей, несмотря на свой педагогический талант, вследствие несогласия с Кальвином в своих богословских воззрениях (что увидим после), после кратковременного заведывания школою, должен был удалиться из Женевы, и школа долго оставалась без правителя и вообще составляла слабую сторону в устройстве женевской церкви, вопреки намерениям реформатора.

Учреждение заведения для высшего научного образования и в особенности для приготовления служителей церкви, главною задачею которого было бы более полное изучение религии, было для Кальвина предметом постоянной заботы со времени вторичного прибытия его в Женеву. Но недостаток в городских Финансах отсрочивал осуществление этой мысли. Наконец в 1558 году надобно было открыть для этого добровольную подписку, и она доставила средства к основанию такого училища. 5-го июня 1559 года оно было открыто. По статуту это заведение должно состоять из семиклассной коллегии, где кроме катихизиса изучались священное Писание, латинский и греческий языки, и – собственно из академии, где в обширном объеме преподавалось священное Писание. Кандидаты на должности наставников испытываемы были коллегиею пасторов и ей же принадлежало решение споров между наставниками. Каждый учитель, а равно и учащийся, пред поступлением в это богословское училище, должен был подписать исповедание веры с обязательством держаться учения изложенного в женевском катихизисе. Таким образом доступ в академию был загражден папистам и лютеранам²⁸⁷. Статуты академии строго требовали от воспитанников религиозной настроенности, усердного чтения молитв, пения псалмов, посещения воскресного и некоторых будничных богослужений, вообще точного соблюдения кальвиновой дисциплины. Во главе училища, в качестве его ректора, был поставлен ревностный кальвинист Феодор Беза, сам же реформатор преподавал священное Писание. В академию, им основанную, стекалось из разных сторон Европы множество слушателей, особенно из Франции; число их доходило до 1000. Учившиеся здесь проникались вероисповедными идеями Кальвина и выходили отсюда во все почти европейские государства горячими миссионерами кальвинизма. От того католики смотрели на женевскую академию, как на рассадник еретических учителей, и сам Кальвин необинуясь говорил: если враги реформации пришлют к нам дерево, мы сделаем из него стрелу и пустим ее к ним же обратно»²⁸⁸, указывая этим на влиятельное значение своей академии.

В сферу деятельности церкви, кроме конфессионального образования, Кальвин ввел еще благотворительность. В Женеве издавна существовал госпиталь, в котором находили призрение больные, неспособные к работе старики, вдовы и сироты. С появлением в Женеве чумы оказалось необходимым устроить в госпитале отделение и для зачумленных. Кальвин, поручив его заведыванию диаконов, вводил это благотворительное заведение в ряд учреждений своей церкви. Церковными уставами определен был порядок и надзор в госпитале. На обязанности диаконов лежал уход за больными и экономия. Лечением занимался врач, кроме того был также хирург и аптекарь. Церковные уставы обращают особое внимание на религиозное состояние находящихся в госпитале. В нем был особый учитель, который преподавал помещавшимся здесь, преимущественно детям, элементарные познания и христианское вероучение по кальвинову катихизису. По времени в госпиталь назначен был пастор, к учителю присоединена учительница, которая также должна была заниматься обучением лиц женского пола. Едва ли нужно прибавлять, что все, которым поручалось то или другое дело в госпитале, должны были вести образ жизни строго сообразный с церковными уставами; как потому что, как говорится в них, «дом, которым они управляют, посвящен Богу»²⁸⁹. Итальянский эмигрант (Бержерио) говорил об устройстве Кальвином дел благотворительности: «я не видел при храмах открыто толпящихся нищих, равно как не встречал их и на улицах. При посещении госпиталя мое недоумение об отсутствии нищих разрешилось. Я нашел, что и здесь есть нищета, но любовь христианская облегчает ее не вследствие открытого попрошайства, но ей щедро подается помощь²⁹⁰.

Проведение в жизнь и упрочение бытия новых реформ церкви с ее правительственною властью, главными отраслями и органами ее деятельности, возможно было под условием определения новых отношений между церковью и государством и изменения этого последнего в своем устройстве, соответственно организации и интересам новой церкви.

Если мы обратим внимание на отношение церкви к государству, в какое поставил ее Кальвин, то увидим, что оно далеко не похоже было на отношение церкви и государства в протестантском мире. Здесь церковь состояла в подчинении государству, как мы видим это в церквах лютеранской, цвинглиевой и англиканской. Лютер, в принципе желавший независимости церкви от государства, по исторической необходимости должен был подчинить первую последнему, потому что его церковь, угрожаемая со стороны императора и папы, раздираемая революционными волнениями, бессильна была отстоять свое существование без помощи государства. Вследствие того власть в церкви лютеровой постепенно переходила к князьям. Эти представители государственной власти присвоили себе главное участие в делах церковных, именно: право поставлять и сменять пасторов, наблюдать за чистотою евангелического учения, отправлением богослужения и заведывать экономическими делами. Консистории, управлявшие церковью, стали для князей органами их власти над нею, как бы их канцеляриями²⁹¹. Таким образом самостоятельность и независимость лютеранской церкви была поглощена государственною властью. Подчинение церкви государству мы видим и у Цвингли. Цюрихский реформатор видел в республиканском правительстве представительство церковной общины, н потому высшую власть над церковью предоставил большому городскому совету Цюриха, который решал дела собственно церковного характера²⁹². Но большее преобладание государственного начала над церковным мы находим в англиканской церкви. Здесь встречаемся с цезаропапизмом; король почитался верховным главою церкви (supreme head on the earthe of the Churche of England); от него истекала всякая церковная власть, ему принадлежало решение всех важнейших вопросов церкви, служители же ее были не более, как уполномоченные короля²⁹³. Так сложились отношения церкви к государству в протестантском мире. Совсем иные отношения между ними старался установить Кальвин. Он стремился не только дать полную самостоятельность и независимость церкви, но и подчинить ей государство. При изложении организации церкви, мы не раз замечали это стремление женевского реформатора; но осуществление его не всегда удавалось, так что Кальвину приходилось поступаться некоторыми правами церкви городскому правительству. Для такого отношения вещей были и основания: женевское правительство, действовавшее в интересах реформации, естественно не могло отказаться от влияния на новую церковь, и Кальвин с своей стороны не мог не уважать таких стремлений правительства, потому что без согласия и содействия его он не мог бы провести в жизнь начала своей церковной организации. Обратим ли внимание на церковные уставы, мы видим, что они как законы республики, утвержденные большим советом и генеральным собранием граждан, изданы были от лица малого совета; следовательно женевское правительство брало на этот раз в свои руки церковно-законодательную власть. Оно же усвоило себе право утверждать пасторов в их должности, избирать старшин из членов своих советов, назначало в консисторию своего председателя в лице городского синдика. Все это факты, показывающие влияние государства в сфере чисто церковной. Но не того хотел Кальвин.

Он проникнут был убеждением, что церковь выше всего и следовательно выше государства²⁹⁴. Признавав грань, разделяющую государство и церковь²⁹⁵, Кальвин ограничивал власть первого внешнею жизнью, признавал необходимость в этой власти, пока человек странствует на земле. Напротив того, церкви принадлежит власть духовная и вечная. «Церковь, говорил реформатор, властвует над душою и имеет в виду вечную жизнь, а государство имеет дело с внешним человеком и ограничивает свои действия порядком этого мира»²⁹⁶. Итак, государство, имеющее свою особую сферу деятельности, не имеет права вторгаться в область церковной деятельности, не может присвоить себе какой-либо авторитет в делах религии и совести²⁹⁷. Поэтому Кальвин непримиримо смотрел на подчинение церкви государству и строго осуждал английского короля Генриха VIII за то, что он называл себя верховным главою церкви, в этом Кальвин видел богохульство²⁹⁸. Он утверждал: Imperator bonus intra Ecclesiam non supra Ecclesiam est. Non magistratus, si pius est, eximere se volet communi filiorum Dei subjection²⁹⁹. Церкви приписывал самостоятельную власть: Spiritualem potestatem, quae propria est Ecclesiae. Ea autem consistit vel in doctrina, vel jurisdictione, vel in legibus ferendis³⁰⁰. Власть церкви учительная, судебная и законодательная не зависит ни от какой другой власти³⁰¹. Поэтому и органы церковного управления девствуя независимо от влияния всякой внешней власти, не могут быть сменены гражданским правительством³⁰² и если они обязаны по присяге повиноваться ему, то настолько, насколько это не противоречит их призванию³⁰³.

Не признавая за государством власти в области церкви, Кальвин стремился сделать ее руководительницею государства. Оно, по его воззрению, должно быть всецело проникнуто духом религии, служить ее интересам и быть исполнительною властью церкви. Теократические воззрения реформатора сложились под влиянием возвышенных образов ветхозаветной теократии. Давид, Езекия, Иосия, всецело посвятившие себя и свою царскую деятельность служению Иегове и устроению церкви, представлялись Кальвину идеалами истинных царей. В израильском царстве он видел образец истинного государства. Благочестивые ветхозаветные цари, руководимые богодухновенными пророками, главною задачею своей государственной деятельности ставили распространение и укоренение истинного богопочтения и благочестия: тоже должно быть главною задачею женевского правительства, принявшего евангелическое учение. По Кальвину, один только Царь и Господь государства и церкви: Бог на небесах. Возвещать Его славу, прославлять Его величие, исполнять определения Его воли – вот общая задача истинной церкви и истинного государства. Но при исполнении этой задачи первенство и руководство принадлежит не государству, а церкви. Если воля Божия, выраженная в Слове Божием, есть самый высший закон для государства, то церковь естественно становится руководительницею его, потому что ей принадлежит истолкование Слова Божия, в котором выражена воля верховного Законодателя и Царя. Таким образом самая высшая и главнейшая задача деятельности государства не в нем самом, а в церкви. Если виттенбергский реформатор образовал государственную церковь, то женевский, наоборот, стремился создать церковное государство. Если церковь, по образному представлению Кальвина, есть душа, а государство тело, которое управляется первою³⁰⁴: то естественно, чтобы церковь управляла государством. Служитель церкви, как прямой истолкователь откровения, указывая перстом на закон Божий, разъясняет правителям государства задачу их деятельности, дает программу для нее. Он, подобно Амвросию Медиоланскому, обличавшему императора Феодосия, поставляется судьею носителей государственной власти³⁰⁵. Государство, по мнению Кальвина, не имеющее высших прав в сфере собственно церковной, имеет одни только обязанности способствовать правильному отправлению деятельности церкви, устранять силою своей власти все препятствующее этой деятельности и содействовать осуществлению ее задачи. Государство, назначенное служить исполнению воли Божией, обязано обуздывать, карать и искоренять всех оскорбляющих церковь. По точным словам Кальвина, neque jus gladii habet Ecclesia, quo puniat vel coёrceat, non imperium, ut cogat, non carcerem, non poenas, quae solent infligi a magistratu.... At magistratus puniendo et manu coёrcendo purgare debet Ecclesiam oflendiculis³⁰⁶. Nam cum Ecclesia cogendi non habeat potestatem, neque expetere debeat (de civili coёrcione loquor); piorum Regum ac Principum partes sunt legibus edictis, judiciis religionem sustinere³⁰⁷. Государство должно обнажать меч, ne idolatria, ne in Dei nomen sacrilegia, ne adversus ejus veritatem blashemiae aliaeque religionis offensiones publice emergant ac in populum spargantur³⁰⁸. Таким образом Кальвин представлял государство с его властью органом церкви к обузданию и наказанию преступлений против веры и нравственных ее законов. Мы видели, что, по приговорам женевской консистории, правительство города подвергало виновных гражданским наказаниям: денежным штрафам, аресту, заключению в тюрьму и изгнанию из города.

Если писанное Слово Божие есть самый высший для государства закон, то уклонение от него членов государства не может не почитаться преступлением и против государственного порядка. Потому еретик становится преступником наравне с вором или разбойником. Unde, говорит Кальвин in Defensione Orthodoxae Fidei против Сервета, inter fidei violationem et alia maleficia discrimen nisi ex cerebro suo sumpsit³⁰⁹. Поэтому реформатор требовал от гражданского правительства, чтобы оно карало еретиков мечом и огнем, как оскорбителей верховного владыки царства. Терпимость по отношению к лжеучению есть осквернение государства. «Не навлекает ли на себя тяжелую вину частный человек, не имеющий власти над жизнью и смертью другого, если он допустит осквернить дом свой богохульными поступками? Тем более не делается ли виновным в постыдном забвении своего долга правитель, если он будет молчать при открытом нарушении страха Божия?... Уже ли он должен давать безбожным людям свободу уязвлять церковь? Истинное правительство защитит истинное учение, оно не только принудит принять это учение нерасположенных к тому, но дабы Христос занимал подобающее место в государстве, в котором правительство получает власть Его именем, не допустит, чтобы кто-нибудь посмеевался и своевольно нападал не святое имя Христа и Его учение³¹⁰. Еретики, говорит реформатор, убивают души ядом своего учения: уже ли истинное правительство должно щадить их тела?³¹¹. Казнь еретиков, необходимо предполагаемая началами реформаторской системы Кальвина, составляет мрачную тень нетерпимости и тираннии над свободою совести, тень брошенную мраком средних веков на эпоху реформации.

Надзор за неопустительным посещением богослужения, наказания за нарушение церковных постановлений, изгнание из государства отлученных от церкви, содействие распространению реформации, облегчение положения преследуемых протестантов в других странах, под влиянием Кальвина, стали для женевского правительства важнейшими делами. И сам организатор церкви сделался первым лицом в государственной иерархии, без него не производилось ни одного важного дела, касающего внутреннего управления или внешней политики. Во всех этих делах ему принадлежал решающий голос. Он стал в своем роде диктатором в женевской республике. Некоторые протестантские историки несправедливо думают³¹² что Кальвин провел грань, отделяющую церковь от государства, и стремился в полной самостоятельности той и другого. По-видимому, в словах самого Кальвина можно было бы находить указание на это, в самом же деле он стремился дать преобладание церкви над государством. Достойно замечания, что средневековое воззрение снова ожило в той республике, где против него боролись с наибольшею страстностью, где безусловное осуждение системы Григория VII и Иннокентия III составляло исходный пункт организации новой церкви. Наглядным знаком подчинения Женевы теократическим тенденциям Кальвина служило то, что с 1542 года на общественных зданиях города, на его воротах, монетах и военных знаменах вместе с городским гербом ставилась монограмма имени Христа: I. Ν. S³¹³. Не гласило ли это, что женевская республика стала церковным государством?

Установив новые отношения между церковью и государством, Кальвин соответственно этому произвел весьма значительные реформы в самом государственном устройстве женевской республики. Условия, в которых находилась государственная жизнь Женевы, благоприятствовали такому преобразованию. Республика женевская не задолго пред тем только получила независимость и самоуправление. Политическая жизнь ее еще не успела отлиться в твердые, устойчивые формы, как это бывает с государствами, прожившими долгие периоды самостоятельной исторической жизни. К тому же сам Кальвин был способен произвести реформы, потому что с богословским образованием соединял отличное юридическое и организаторский талант.

После принятия церковных уставов (Ordonnances Ecolesiastiques), 21 ноября 1541 г. правительство Женевы поручило комиссии, составленной из Кальвина и некоторых лучших правоведов, представить проект государственных реформ. После двухлетних занятий комиссия окончила законодательный проект и в конце 1543 года он утвержден был генеральным собранием граждан³¹⁴.

По самой нашей задаче нам не следовало бы входить в подробное рассмотрение государственных преобразований, произведенных Кальвином в Женеве. Но в виду сильного влияния церковных начал Кальвина на устройство женевской республики, из новых элементов, внесенных в государственную ее жизнь, мы должны обратить внимание только на главные и в особенности имеющие связь с церковными преобразованиями Кальвина.

С самого прибытия Кальвина в Женеву в политической жизни ее стало ясно обозначаться новое направление, именно: заметно стало ограничение демократического элемента и по мере того усиление аристократического. Из сочинений Кальвина можно видеть, что он никогда не стоял за демократическое правление, в них нет даже намека на то, что необходимо народу самоуправление; напротив, Кальвин с особенным предпочтением относился к аристократической форме правления. Вероятно такие тенденции развились в нем вследствие воспитания его в аристократическом семействе de la Mommore и укрепились продолжительными его связями с лицами, занимавшими высокое общественное положение. Скажем еще, что он, изгнанный народом из Женевы, мог ли питать симпатию к народовластительству? Сам Кальвин постоянно держался далеко от народа и не умел говорить его языком, как Цвингли или Нокс, шотландский реформатор. Предпочтение аристократизма ясно высказано в Наставлении в христианской вере. Сравнивая различные формы правления, реформатор говорит здесь, что хотя аристократизм несвободна от недостатков, но он принадлежит к формам правления наименее несовершенным и представляет относительно большую близость к правильному, богоугодному государственному правлению. Не сочувствуя монархическому правлению, Кальвин находит, что демократическое почти неизбежно ведет к анархии; потому что народ во все времена был неразумен, изменчив, неблагодарен, легкомыслен, склонен к нововведениям и возмущению³¹⁵. Высказанный в Наставлении в христианской вере взгляд на демократический образ правления Кальвин раскрыл полнее в разных местах своих толкований на Ветхий и Новый Завет. Для народа, во все времена склонного к возмущениям, писал он, необходимо педагогическое руководительство. В государственной жизни должна быть сдерживаема страсть народа к господству; он не должен править, а быть в подчинении. Руководство и господство принадлежит тем, которые отличаются добродетелью и образованием, зрелыми летами и своим значением в обществе. Только такие должны быть призываемы к государственным должностям, подобно тому (любимое сравнение реформатора) как Бог повелел Моисею избрать семьдесят мужей для участия в управлении народом еврейским не из массы, но из старейших и знаменитейших лиц³¹⁶. Находя аристократический образ правления, продолжавшийся в избранном народе Божием до времен царей, Кальвин видит в этом неоспоримое доказательство превосходства сего правления, как признанного самим Богом, который конечно желал своему народу лучшей формы правления³¹⁷. По мнению Кальвина, равноправность всех граждан и решение дел большинством голосов никак не могут быть признаны справедливыми. Не количество, но авторитет лиц должен иметь вес при решениях, иначе католичество нашли бы оправдание себе в действительно большей численности своих последователей³¹⁸. Кальвин, не допускавший народоправления в своей церкви, мог считать более трудным подчинить церковным интересам демократическое правительство, нежели аристократическое.

Изложенное нами воззрение Кальвина на формы правления не осталось мертвою буквою, но получило практическое приложение к государственному устройству Женевы. Не любя демократии, Кальвин подавлял власть народного представительства в республиканском городе, который прежде стремился к этой форме правления. Со времени прибытия его сюда во второй раз генеральное собрание граждан потеряло свое прежнее значение. Власть мало-помалу была сосредоточена в малом совете (совете синдиков), из которых только немногие избираемы были в генеральном собрании. Малый же совет, собиравшийся в свои заседания четыре раза в неделю, назначал большую часть правительственных чинов, созывал большой совет (двух сот) и генеральное собрание, предлагал им предметы обсуждений, словом, фактически обладал верховною властью в республике. Кроме двух издавна установленных сроков в Феврале и ноябре месяце генеральное собрание созывалось в редких случаях и то только для утверждения выборов и определения цены на вино³¹⁹. Даже большой совет, хотя в состав его входило несколько членов малого совета, следовательно состоял не из прямых выборных, не пользовался важным значением в отношениях к нему реформатора и постепенно отходил на второй план пред советом синдиков. Так Женева при Кальвине, хотя видимо удержала демократическое устройство, но с 1542 года стала управляться аристократиею, а чрез 25 лет после того этот образ правления, существовавший только фактически, определен был самою буквою государственного закона.

Подчинение государства влиянию церкви особенно выразилось в преобразовании уголовного судопроизводства, произведенном Кальвином. По мнению его, властители, поставляемые над людьми самим Богом, отвечают за грехи, совершенные подвластными их³²⁰. Только энергическою деятельностью правители могут выполнить свое назначение, потому что человек от природы склонен ко злу и возмущению. Как неразумное животное не может управлять само собою, не подчиняясь могущественной власти, так и человека всегда должно обуздывать сильною рукою, чтобы он, подобно исполинам, не восстал против неба, не погряз в пороках и не стал хуже животного³²¹. Истинная, богоугодная власть непременно должна действовать со всею строгостью как в принятии мер к открытию и отвращению зла, так и в определении наказаний за поступки достойные того, потому что она должна дать отчет в этом самому Богу. Где идет дело о наказании порока, там не должны иметь места гуманные чувства сострадания и жалости. Власть должна помнить, что она вооружена мечом для скорого и строгого исполнения Божественных повелений. Потому судьи не должны подчиняться внушениям чувства робости, как это часто случается, но должны вооружиться мужеством³²². В последней главе Наставления в христианской вере содержится апология смертной казни, основанная на примерах ветхозаветной истории (1. IV, с. XX. S. 10. 11).

Кальвин в кодекс уголовных законов внес новую категорию преступлений чисто религиозного характера: тем не менее, гражданский суд, подчиняясь церковному, не мог устранить их из сферы своей подсудности. Так восстание против царственных прав Бога, оскорбление Его величества хулою, нарушение заповедей Его закона, ересь, волшебство, опущение богослужений, безнравственность, непочтение к родителям – вот преступления этой категории³²³. Таким образом, Кальвин расширил область уголовного суда, так что интересам чисто церковным подчинил государство с его юрисдикцией. С установлением взгляда на преступления как на нарушения не только государственного, но и божественного закона, Кальвин изощрил строгость уголовных наказаний до крайности. Заключение в тюрьму назначено было за самые легкие проступки. Так в 1543 году брали под арест детей за игры³²⁴. За нарушение покоя воскресного дня виновных водили по площадям в позорной процессии и наказывали плетьми. За более важные преступления назначалась смертная казнь на виселице, эшафоте или костре. Эта казнь определена была и за прелюбодеяние, которое прежде наказывалось только несколькими днями ареста³²⁵. Женщин легкого поведения, если верить католическим писателям, топили в Роне³²⁶. Колдовство, распространение чумы приводило многих на костры и эшафоты³²⁷. Смертной казни подвергались даже дети. Одному мальчику отрублена была голова за то, что он поднял руки на своих родителей³²⁸.

Не менее суров и беспощаден был самый процесс уголовного судопроизводства. Привлеченные к суду по донесениям надзирателей или даже шпионов (которых будто нанимали за деньги)³²⁹ допрашивались при помощи пыток. Не довольствуясь для сего старыми орудиями пыток, выдумывали новые. Случалось, что обвиняемых девять раз подвергали пытке на дыбе, рвали их раскаленными клещами. «Но как ни мучили их, говорится в одном протоколе, они не хотели сознаться³³⁰. Многие несчастные, умирая среди мучений, уверяли в своей невиновности. Другие, в избежание их, прибегали в самоубийству «по внушению сатаны», как замечено в одном официальном протоколе³³¹. Вообще годы преобладания Кальвина в Женеве записаны кровавыми буквами в ее летописях и составляют самые мрачные страницы в ее истории. Едва ли найдется государство, в котором бы в короткий промежуток времени, при небольшом населении (20.000 жителей), было так много судебных приговоров, как это было в Женеве в первые годы по издании новых государственных законов (с 1542 по 1546 гг.). В это время тюрьмы были переполнены так, что недоставало помещения вновь обвиняемым, и произнесено было 58 приговоров к отсечению головы или сожжению на костре³³².

Что касается до реформы экономического быта, то и здесь нельзя не видеть влияния церковных начал Кальвина. Идеалом женевского реформатора не было богатое и промышленное государство. Оживленная торговля и широкая промышленная деятельность вызвали бы в населении своекорыстие, чувство своей силы и даже нравственную распущенность, которые совершенно противоречили основным воззрениям автора Наставления в христианской вере, и в церковном его государстве были неуместны. Неблагоприятные отзывы, которые часто с негодованием высказывал о больших промышленных и торговых городах своего времени, Венеции и Антверпене³³³, служат тому доказательством. Народно-экономические и политические воззрения Кальвина вполне подчинялись господству религиозных его воззрений. Производство и продажа предметов, служащих поводом ко греху (напр. игральные кости, карты, предметы роскоши) или же в каком-либо отношении находящихся в связи с католическим культом (иконы, восковые свечи и под.) в Женеве было строго воспрещено. Впрочем нельзя сказать чтобы реформатор совсем чужд был забот об устроении экономической жизни народа. Восставая против лености и ее спутника – нищенства, он старался о развитии в народе ремесел и представлял правительству об устройстве сукнопроизводства, в котором видел средство к обеспечению обедневшего народонаселения Женевы³³⁴.

Нет никакого сомнения, что преобразования в устройстве церкви и государства, очерченные нами, представляют замечательный исторический памятник деятельности Кальвина.

Немало труда потребовало от реформатора одно развитие и определенное представление законодательных его проектов, но еще более напряжений он должен был употребить на то, чтобы провести их в практическую жизнь. В этом последнем акте своей деятельности Кальвин не мог не встретить упорной оппозиции, не выдержать горячей борьбы с теми, которые проникнуты были иными стремлениями, противоположными направлению и целям новой церковно-государственной организации. В борьбе, предстоявшей Кальвину, должен был решиться вопрос о бытии или небытии всех его учреждений, даже всей реформации. Эта борьба была последним ратоборством духа старой Женевы с новыми началами реформатора.

Мы достаточно выяснили те основные стремления, которыми проникнут был Кальвин в своих преобразованиях Церкви и государства. Реформатор стремился проникнуть всю жизнь Женевского общества одинаковыми конфессиональными определениями и правилами строгой дисциплины, поставить Церковь выше всего, как правовое независимое учреждение, заправляющее всею жизнью личною, общественною и политическою, сделать церковную власть руководительным началом для государственных правителей. При этом Церковь Кальвина поставила себе задачею не только убеждать Женевцев строго сообразоваться, в своем поведении и образе мыслей с ее постановлениями, не только обязывать, но и принуждать к тому, какие бы меры ни потребовались для сего. Каждый гражданин должен был не только твердо знать катихизис Кальвина и мыслить сообразно с ним, исправно посещать проповедь, но и одеваться, как ему повелевалось, ложиться спать в назначенное время (в 9 часов)³³⁵: он не смел идти в театр, пировать с приятелями в гостинице, провести дома время в танцах или за игрою в карты. Если церковный старшина или надзиратель заметят, что кто-либо опустил церковную службу или одевался роскошно, или дозволил себе запрещенное удовольствие или развлечение, ему грозило привлечение в суд церковный или гражданский, и за тем более или менее строгое наказание, публичное ли то покаяние, отлучение или же денежный штраф, заключение в тюрьму, изгнание из города и т. п. Женевцам, издавна привыкшим жить, ничем не стесняясь, не могли не быть ненавистны всякие принуждения. Населению торгового, свободного города, знакомому с удовольствиями, роскоши любившему театральные зрелища и маскарады и пр., суровая дисциплина, регламентировавшая жизнь едва не в каждом ее движении должна была казаться тяжелым ярмом. Неусыпный, можно сказать, инквизиторский надзор за правоверием должен был давить подвижную, любящую свободу мысль Женевцев. Привычка их, ставшая второю натурою, дробиться на партии и постоянно волноваться, должна была чувствовать, что ей тесно в церковной униформе. Не могла также не оскорбляться национальная гордость тем, что свобода политическая, самостоятельность государственной власти народа, из-за которой Женева так долго боролась с Савоиею и католическим духовенством, лишь только она была добыта кровью, с новыми религиозными преобразованиями подавлена новым духовенством, или точнее, деспотичным его главою. Этот пришлец, окружавший себя иностранцами, особенно земляками, получившими в Женеве права, влияние и даже власть, не мог не казаться природному гражданину-патриоту утеснителем политической свободы родного города. И само правительство Женевское, раболепно преклонявшееся пред сильною волею реформатора, сделавшееся послушным орудием церковных интересов, не могло втайне не чувствовать стеснения своей самостоятельности. Вспоминая о том, что оно своею уступчивостью дало церковным постановлениям, особенно дисциплине силу, когда издало их в качестве государственных законов, видя пример бернского правительства, заправлявшего делами Церкви, оно не прочь было взять в свои руки верховную власть над Церковью и пользоваться ею в своих интересах. Все эти задатки недовольства и антипатии к созданной Кальвином церковно-политической организации таились в Женеве, пока нельзя было им обнаружиться, но должны были всплывать на поверхность и постепенно выясняясь, сливаться, в одно чувство неприязни и вражды к холодному я неуступчивому реформатору, должны были найти выражение в населении, которое ревновало об интересах республиканской свободы, свободы мысли и свободы плоти. Таким образом оппозиция против Кальвина и установленных им порядков, как увидим, находила себе предводителей и в женевском правительстве и в народе, вследствие его патриотизма, любви к политической свободе и наклонности к чувственным удовольствиям. По этим мотивам Женева разделилась на два лагеря – лагерь Кальвина, к которому примкнули вместе с его приверженцами из природных Женевцев большая часть иностранцев, и на оппозиционный ему лагерь, поставивший себе задачею ниспровергнуть новую организацию. Мы увидим, что враги реформатора, для равновесия борьбы, будут принимать в свои ряды всякого, кто бы то ни был – пришлец ли или туземец, лишь бы он так или иначе шел против самовластного реформатора, и пользовались всяким удобным случаем к нарушению изданных им постановлений и к нападению на его дисциплину, учреждения и самую личность. Но вместе с тем увидим и то, что Кальвин, в разгаре борьбы с противниками, не будет разборчив в средствах, чтобы отстоять созданную им организацию Церкви и государства. Неуступчивый, упорный в своих стремлениях и требованиях, он не станет щадить своих противников, не задумается публично обличать и поносить их, отлучать от причащения, заключать в тюрьму, изгонять из города, а некоторых доведет до эшафота или костра.

Не вдруг впрочем открылась эта борьба, как не вдруг Женевцы почувствовали тяжесть нововведенных учреждений. На первых порах по введении их они не обнаруживали еще противодействия. Неспокойное народонаселение отчасти под тем же увлечением, которое заставило его вызвать Кальвина в Женеву из Страсбурга, отчасти под обаянием изумительной законодательной деятельности, слушалось Кальвина и исполняло требования его дисциплины. К тому же тяжелые обстоятельства этого времени отнимали у граждан охоту к смутам. В начале сороковых годов чума, опустошительно действовавшая в городе³³⁶, и за тем голод³³⁷ повергли Женевское общество в глубокое уныние. Вследствие того не нарушалась тишина в течении церковных и политических дел, длившаяся до 1546 года. Но то было не более, как затишье пред сильною и продолжительною бурею. Всматриваясь ближе в тогдашнее состояние Женевы, нельзя было не заметить в ней некоторых признаков грозы для Кальвина и введенных им учреждений.

Прежде всего темную тень в глазах правительства и народонаселения набрасывало на новые церковные порядки само духовенство в некоторых своих членах, хотя в этом нельзя винить одного только Кальвина. Эти мало способные его сотрудники большею частью из иностранцев, обязанные быть примером жизни для пасомых, как будто нарочито своим пристрастием к пьянству, игре и распутству представляли резкий контраст требованиям новой церковной дисциплины и унижали свое звание. Нет оснований не признавать верною ту характеристику Женевского духовенства, которую находим у Кастеллио, состоявшего начальником школы в Женеве. Однажды явившись в Конгрегацию он в резких словах высказал свой отзыв о жизни и настроении духовенства. Проводя параллель между ап. Павлом и Женевскими пасторами, Костеллио говорил: «Павел служил Богу, мы служим самим себе; он был самый терпеливый, мы не переносим никакого противоречия; он бодрствовал ночи в трудах для созидания Церкви, мы не спим по ночам для игры; он был воздержен, мы предаемся пьянству; он был целомудрен, мы ведем жизнь блудную; его заключали в темницу, мы заключаем в нее других за оскорбление нас только словом; он служил одной только божественной власти, мы обращаемся к земной (гражданской); его преследовали другие, а мы преследуем невинных³³⁸. Сам Кальвин в письмах в своим друзьям отзывался о Женевском духовенстве почти также как и Костеллио³³⁹. Не пользуясь общественным уважением за свое поведение, духовенство во время чумы решительно уронило себя в глазах граждан. Осенью 1542 года при большой смертности от этой эпидемии, правительству стоило многих усилий, чтобы в городской моровой госпиталь вызвать кого-либо из членов «достопочтенной коллегии». Тогда как некоторые из мирян самоотверженно предлагали свои услуги к облегчению этого бедствия, из духовных у одного только Петра Бланже достало решимости преподавать утешения зачумленным. Сам глава Женевской Церкви не владел мужеством христианской пастырской любви и самоотвержения. «Если бы с Бланже приключилась беда, то я боялся, что мне самому придется занять его место» признавался Кальвин в своем письме к Вире³⁴⁰. В начале 1543 года чума распространилась в больших размерах. Совет города предложил конгрегации пасторов назначить кого-либо из своих членов для утешения больных в моровом отделении госпиталя. Страх за собственную жизнь овладел пасторами, никто из них не хотел добровольно исполнить свою обязанность. Члены совета отозвались о духовных так: «они скорее пойдут на холм Шампель (место казней), чем в госпиталь». Совет не решился впрочем силою принудить пасторов к исполнению прямой их обязанности. Петр Бланже еще раз отважился на опасный подвиг, и чрез несколько недель сделался жертвою чумы. Совет для Кальвина сделал исключение, признавая его необходимым для служения Церкви и для важнейших совещаний; за то настоятельно потребовал от конгрегации пасторов, чтобы она из своей среды назначила кого-либо на место Бланже. Но пасторы заявили о своей готовности скорее сложить с себя должности, чем жертвовать своею жизнью. Наконец предложено было на место умершего назначить одного чужеземца «верующего француза», который тверд и неробок. Что касается до других духовных, то совет постановил: просить Бога, чтобы Он дал им на будущее время более мужества, и ограничился одним внушением, чтобы они в последствии времени строго и точно исполняли свой долг³⁴¹.

Из этих фактов общество Женевское могло видеть, в каком противоречии с церковною системою стояли сами проповедники ее, и теряло к ним уважение. С этого времени (с 1543 года) стало проходить доселе почти детское очарование личностью Кальвина и началось равнодушное отношение общества к нему и его делам. С этого времени стали возникать столкновения с ним, хотя и неупорные, но тем не менее показывавшие, что установленные им порядки не имеют глубоких корней в почве Женевы. Первую попытку к нарушению правильного хода церковной деятельности сделало само Женевское правительство. В нем зародилась тогда зависть к широкой власти новой Церкви и желание хотя несколько присвоить ее себе. Правительство могло придти к этому и само по себе. Но не можем не отметить того факта, что сами женевские пасторы подстрекали членов правительства к тому³⁴². Пред Пасхою 1543 года консистория, по случаю приближающегося совершения Евхаристии, собралась для произнесения отлучений. В заседание ее вошел городской Синдик и неожиданно для собрания объявил, что совет города решил взять на себя право отлучения и потому он запрещает консистории с этого времени пользоваться им. Кальвин, сообразивши, что с отнятием этого права Церковь лишится независимости и консистория – любимое его творение потеряет свое могущество, на слова Синдика в порыве гнева объявил: «это решение совета может быть исполнено в том только случае, если лишат его жизни или изгонят». На следующий же день реформатор созвал своих сторонников и потребовал экстраординарного собрания Совета синдиков, заставил его выслушать резкую речь о незаконности его домогательства, с чем совет и согласился. «Я думал, замечает Кальвин, что тайные агитаторы, которые затеяли это дело, раскаятся в своем неразумии. Если они открыто не сознались в нем, то по крайней мере догадались³⁴³.

Если мы посмотрим на то, как самый народ относился к церковным Уставам, то и здесь заметим некоторые обстоятельства, не предвещавшие хорошего. Конечно пристрастному защитнику Кальвина может казаться простым и наивным то, что напр. в сельских приходах в часы богослужения стерегли выходы из деревни для того, чтобы жители ее не убегали от богослужения, что пасторы пред тем ходя из дома в дом водили за собою прихожан в храм и записывали непришедших³⁴⁴. Но это показывало, что новые церковные постановления приняты не по искренним расположениям и исполняются по принуждению. Исправнее посещалось богослужение в городе, но и здесь, как показывают протоколы консистории, дело шло иногда не очень благоприлично³⁴⁵. При нерасположении к исполнению Уставов и при суровых наказаниях за нарушение их, стали слышаться голоса недовольства. Однажды эмигрант из Лиона сказал одной женевской гражданке: как прекрасно жить при этой свободе! Та с горькою усмешкою ответила: да, мы здесь свободны; прежде мы могли ходить к миссе, а теперь принуждают нас сидеть за проповедью³⁴⁶. Кальвин сам не скрывал, что в Женеве уже стали осмеивать постановления об одежде³⁴⁷ и жаловаться на тираннию, стали ругать и его самого³⁴⁸. Однажды Клавдий Розе явившись в совет синдиков с Ливием в руках и словами этого историка изображал униженное состояние Женевы, преобладание немногих над народом³⁴⁹. Заговорили в обществе и о том, что пришельцы (Французы) властвуют в городе и Кальвин тратит из городской казны на пропаганду своего учения и поддержку своих земляков³⁵⁰. Но все это было только слабым обнаружением духа оппозиции новому церковному устройству.

С 1546 года оппозиция растет и значительно усиливается. С этого времени частные проявления недовольства сосредоточиваются, личности восстававшие против реформатора организуются в партию и всей церковной его системе противопоставляют также целую систему с противоположными принципами, начинается довольно правильная борьба против Кальвина и его сторонников: ее ведет партия либертинов.

По взгляду Кальвина³⁵¹, это была только вредная в религиозно-нравственном отношении секта псевдо-спиритуалистов, отличавшаяся пантеистически-идеалистическим направлением. По мнению современных ученых (Трехзель и др.)³⁵², она выродилась из средневековой секты братьев свободного духа, перешла из Голландии во Францию и отсюда в Женеву³⁵³. Систему учения спиритуалистов, как понимал ее Кальвин, можно формулировать так: они отрицали бытие личного, премирного Божества, представляли Его духом природы, который живет во всем, все проникает, наполняет и производит из себя все перемены и явления мировой жизни³⁵⁴. Каждый дух и каждая отдельная душа суть части этого единого духа и следовательно божества. Между Творцом и тварью нет никакого различия: Бог есть все, производящее и производимое³⁵⁵. Поэтому нелепо различать между временным и вечным, между Богом и диаволом. То, что мы называем злым и диаволом, также происходит из Бога, как и все другое³⁵⁶. Душа человека есть излияние единого всеобщего духа и не имеет личного бессмертия. Со смертью человека тело его, образованное из земли, рассыпается как пепел, а душа рассеивается как туман и погружается в жизнь универса. Так человек, пока живет, есть Бог, а по смерти ничто³⁵⁷. В личности Христа и Его делах спиритуалисты отвергали все историческое и превращали факты в какие-то идеи или идеалы, принимая их за типы или аллегории³⁵⁸. В практическом учении своем спиритуалисты были последовательно верны своему теоретическому учению. Почитая действия человека несвободными, они отвергали всякое нравственное вменение, различие между добром и злом³⁵⁹, считали угождение плоти служением духу, всякое даже греховное влечение внушением божества³⁶⁰ проповедывали общность имений и жен, эмансипацию плоти³⁶¹ и при своем религиозном индифферентизме католикам старались казаться католиками, протестантам – протестантами. Такое учение должно было, как мы уже знаем из истории анабаптистов, встретить сочувствующих в Женеве и найти многих последователей. Но не должно отождествлять спиритуалистов со всеми женевскими либертинами, как делают это иные ученые (Galiffe Thourel и др.). Первые составляли религиозную часть партия либертинов. По новейшим беспристрастным историческим исследованиям, рядом и в тесной связи с ними стояли политические либертины, люди враждебные неограниченному преобладанию Кальвина. Это были защитники обычаев и порядков старой Женевы, патриоты ее, враги французского владычества, тоже что прежние «сыны Женевы и союзники»³⁶². Чем тяжелее становилось давление новой церковно-политической организации на Женеву, тем сильнее было раздражение против Кальвина со стороны как религиозных так и политических либертинов – представителей иного направления.

Прежде нечастые и отдельные восстания против церковной дисциплины и ее творца с 1546 года становятся все шире и открытее, по самому своему свойству являются обнаружением духа партии и как бы заговора. Первое проявление либертинской оппозиции видно в процессе Петра Амо, начальника артиллерии и члена двух городских советов, занимавшегося фабрикацией карт, которая запрещена была Кальвином. Жена Петра Амо, державшаяся спиритуалистических мнений и проводившая жизнь сообразную с ними, перестала ходить к богослужению, как и ее муж. Консистория вызвала обоих в свое заседание. При допросе жена не скрыла своих убеждений, она была заключена в тюрьму; а самого Амо консистория обязала развестись с женою за ее поведение. Амо не мог сдержать себя и в порыве раздражения ругал Кальвина и всех духовных, называл первого нетерпимым, проклятым от Бога человеком, который с своими товарищами семь лет проповедует ложное учение, обзывал его лицемером, который хочет стать другим папою и захватить в одни свои руки господство над республикою. Консистория за такое поношение Кальвина предала Амо суду городского совета и требовала применить к нему самое тяжелое наказание. Но смелые слова Амо воодушевили его сторонников, в городе явно обнаружила свое существование партия опасная и для самого правительства. Городской совет не осмелился наказать Амо так, как требовала консистория, и приговорил его только к денежному штрафу в сто ливров, а для того, чтобы смирить Кальвина, созвал все городское духовенство, за исключением самого реформатора, и поставил вопрос: не заключает ли что-либо достойное наказания учение и поведение обвиняемого либертинами самого Кальвина? Духовенство дало отрицательный ответ. Такой оборот дела вывел Кальвина из терпения. Явившись в собрание совета, он объявил, что совет, снисходительно относясь к Амо, дает повод думать, что будто бы реформатор на самом деле проповедует, ложное учение, и требовал применить к виновному amende honorable. Совет уступил. Наказание это состояло в том, что виновный с свечою в руках, в белой рубашке в сопровождении палача, объявлявшего о преступлении, должен был идти по городским улицам и преклоняя колена пред храмами, наконец лично испросить прощение у оскорбленного лица. Такой исход дела привел либертинов в сильное раздражение, вызвавшее открытое народное волнение; они, как прежде пред изгнанием реформатора, кричали: «долой Кальвина, вон пришельцев» и народ стал производить демонстрации во время проповедей его. Но по настоянию Кальвина поставлены были на площадях виселицы, и буря возмущения утихла³⁶³.

После того во главе политических либертинов выступил на борьбу Ами Перрен, синдик городских советов, комендант города, тот самый, который в 1541 году подготовлял умы женевцев к вызову изгнанного Кальвина. Теперь Перрен противился подтверждению постановлений, запрещавших танцы и маскарады. Жена его Франциска открыла в доме своего отца Фавра вечера с танцами. Сюда собирались некоторые из синдиков, почетные семейства и либертины, как поэт Иаков Грюе (Gruet). Консистория привлекла Перрена к допросу. Это глубоко оскорбило старика Фавра, который оказал много услуг в деле освобождения женевской республики от власти Савоии. Фавр тоже из влиятельных членов партии либертинов, всей душой ненавидевший Кальвина явившись в консисторию и указав на свои седины в опровержение взведенного на него обвинения в прелюбодеянии, говорил, что он не верит ни одному слову в проповедях реформатора домогающегося сделать рабов из свободных граждан и заставить их падать пред собою на колена, что он почитает собакою того, кто пред ним раболепствует. Кальвин настоял, чтобы патриот Женевы за дерзкие слова заключен был в тюрьму на три недели. Фавр на дороге к ней взывал к народу: «свобода, свобода! Один Кальвин мучит граждан более, чем четверо епископов, но я не хочу признавать его господином; тысяча ливров тому, кто созовет генеральное собрание граждан»! Но надобно заметить, что Кальвин еще прежде отнял у женевцев право сзывать генеральное собрание по желанию простых граждан. Дочь Фавра Франциска, под живыми впечатлениями оскорбления, нанесенного ее отцу, по словам Кальвина, как фурия, пришла к нему, ругала его: «несчастный человек, говорила ему в лицо, ты хочешь уничтожить Фавра и пить нашу кровь, но знай, что ты прежде нас оставишь город; не хочешь ли ты один властвовать здесь?» Муж Франциски, избегая преследования консистории, озлобленной против его семейства, бежал в Лион. Кальвин скоро понял, что он слишком далеко зашел с своей строгостью, поспешил подать руку примирения оскорбленному им семейству, потребовав одного, чтобы Фавр и его дочь дали обещание исправиться на будущее время, одновременно с тем письмом приглашал Перрена возвратиться в Женеву. Но в последствии времени Франциска, еще раз дозволившая себе какие-то увеселения, приговорена была к изгнанию. Это случилось в отсутствие ее мужа»³⁶⁴.

На другой день после этого приговора 27 июня 1547 года Кальвин в церкви св. Петра нашел прибитое к кафедре объявление, в котором грозили смертию и ему и его сотрудникам, если они будут идти в том же направлении. «Народ, говорилось в нем, не привык быть рабом столь многих господ; довольно уже они тиранствовали... суд для них короток». При розысках автора прокламации, заподозрили в сочинении ее поэта Иакова Грюе. В комнате его захвачены были бумаги, свидетельствовавшие о существовании заговорщиков, которые не задумывались пролить потоки крови для избавления Женевы от самовластия меланхолического и желчного человека. «Грюе арестован, писал Кальвин, он заподозрен в том, что прибил прокламацию к церковной кафедре. Разбирая бумаги Грюе нашли воззвание к народу, в котором говорилось, что закон не должен наказывать никого кроме тех, кто злоумышляет против государства, что деспотизм одного меланхолического человека, всех лишающего удовольствий жизни, необходимо производит разделение в гражданах. Далее, на двух листах, писанных рукою Грюе, он осмеивает св. Писание, признает бессмертие души баснею и подрывает основные истины религии. Я не думаю, чтобы сам Грюе пришел ко всем этим мыслям, но как он написал их, то его будут судить, писал Кальвин³⁶⁵. Арестованного Грюе два раза в день пытали с тем, чтобы он оговорил Франциску, Перрена и Фавра, но Грюе остался непреклонен. Поэта осудили на казнь за то, что он с презрением отзывался о вере, называл законы Божеские и человеческие безумием, в своих стихах выражал, что мужчина и женщина могут распоряжаться своим телом, как знают; покушался подорвать авторитет консистории, замышлял на жизнь пасторов, проклинал Кальвина и злоумышлял против безопасности государства. 26 июля 1547 года палач отсек голову Грюе на эшафоте. Смерть Грюе еще более вооружила либертинов против Кальвина. Они признали обезглавленного Грюе мучеником за свободу республики и в осуждении его указывали личную месть Кальвина к поэту. Три дня спустя после смерти Грюе один из округа надзирателей донес совету, что более 24 молодых женевцев поклялись убить Кальвина. В окрестностях города распространился слух, что он уже убит или, по крайней мере, ранен. Но полиция скоро открыла следы заговора³⁶⁶. «Конечно, писал Кальвин одному из своих друзей, это озлобление, особенно молодых людей, не важно, здесь и там открыто изливают на нас яд, накопившийся в их душах. Но все это только дым, в нас найдут более мужества и решимости, чем предполагают; и все угрозы ни что другое, как ветренный шум гордого Моава. Впрочем, я не удивлюсь, если произойдет что-либо и хуже того. Не такие же ли были возмущения и против Моисея и пророков, хотя они были поставлены Богом над народом Его, подобные испытания спасительны для нас»³⁶⁷. Между тем раздражение против Кальвина становилось в народе сильнее и сильнее; оно выражалось в том, что «при появлении реформатора на улицах, на него натравляли собак, „возьми, возьми его“, кричали, и собаки рвали его одежду и кусали ноги», так говорил Кальвин о тогдашнем раздражении против него народа в предсмертной своей речи к женевскому духовенству³⁶⁸. Самое имя его Кальвин переменили в имя Каин и осыпали едкими его насмешками. Беза в биографии Кальвина говорит: «на улицах открыто заявляли, что жители Женевы не могут более идти к Причащению, пока будет преподавать его человек, обагривший свои руки кровию лучших граждан»³⁶⁹.

Среди такого разгара страстей, выступил на арену борьбы Ами Перрен. Возвратившись из Франции, он не нашел уже в городе своей жены и тестя – Фавра. В своей жалобе совету он упрекал членов его за то, что они допустили до такого позора человека, который оказал важные услуги республике, грозил, что он найдет средства на будущее время указать врагам своим дорогу. В угодность Кальвину, синдики дали приказ арестовать Перрена и полагали обвинить его в измене государству. Но, при народном волнении, совет не решился на такой шаг, – он отменил свое распоряжение и ограничился отрешением Перрена от должности синдика. Народ, любивший его, пришел в сильное негодование. Теперь с презрением стали относиться к церковным уставам и открыто нарушали их. Казалось, здание воздвигнутое реформатором готово было пасть. Но не таков был Кальвин, чтобы уступить ярости и угрозам народа. 12 декабря он во главе духовенства отправился в заседание большого совета и требовал восстановить утвержденные им и генеральным собранием постановления, которые в это время так открыто нарушались. Едва процессия стала приближаться к месту заседания совета, толпа народа, неистово кричавшего, окружила Кальвина. На 16 число совет назначил новое заседание для обсуждения предложения Кальвина. И на этот раз толпа народа собралась пред ратушею. Появление Кальвина в заседании совета еще более раздуло пламя народных страстей. На улице раздавались угрожающие крики, многие обнажили мечи и кровавая расправа, казалось, готова была начаться. Реформатор не потерял присутствия духа. Напрасно удерживали его преданные ему; Кальвин безоружный вошел в толпу и говорил: «знаю, что первый виновник всех этих волнений – я». Затем напомнив о своей любви к Женеве, об обстоятельствах своего изгнания и возвращения, об услугах, оказанных реформациею благосостоянию города, он сказал: «Бог свидетель, что я явился здесь подставить свое тело вашим мечам. Если вы хотите кровопролития, начинайте с меня, я приготовился. Но попытайте еще раз спасти Женеву без Евангелия». Эти слова произвели поразительное действие на народ и волнение утихло. Заседание совета состоялось, на нем решено было забыть все прошедшее и враждебным сторонам примириться между собою. Перрен дал слово идти рука об руку с Кальвином³⁷⁰, в наступивший праздник Рождества Христова он причащался.

На выборах 1548 и 49 годов либертины получили большинство голосов в городских советах. Кальвин, несмотря на то, не хотел нисколько отступить от своих требований: он, составив воззвание от имени духовенства о нарушении в Женеве церковных постановлений и о необходимости их исполнять, просил городской совет издать это воззвание от своего имени. Замечательно, что совет, наполненный лпбертинами, нашел себя несильным противиться настойчивости реформатора и объявил женевскому населению воззвание. В нем высказывались жалобы на возрастающее пренебрежение церковных постановлений, касающихся нравственности. Правительство и духовенство сознавалось в нестрогом исполнении своего долга, в послаблении и попущении, которые открылись в своих последствиях. Говорилось, что католичество снова поднялось, неверие, суеверие, волшебство, богохульство, пьянство, распущенность, соблазнительные песни, игры, чрезмерная роскошь в одежде, ростовщичество, обман стали обычными явлениями. Богослужение не посещалось, обучение детей ослабело. В этом направлении нельзя идти далее, не возбудив крайнего гнева Божия и не навлекши на город верной погибели. Поэтому мы объявляем, сказано в заключении воззвания, нашу твердую волю: подчинить все великое и малое христианскому образу жизни и повелеваем каждому, кто бы он ни был, по мере возможности содействовать этому. Отцы должны смотреть за своими семействами и заставлять своих детей и слуг ходить в храмы, чиновники должны следить за строгим исполнением законов, и при этом не смотреть ни на какой авторитет лиц, не бояться никакого волнения или возмущения. Проповедникам вменяется в обязанность исполнять свой долг со всею строгостью и учить ревностнее, чем доселе, увещевать, наказывать за грехи без всякого лицеприятия, помышляя о своих только обязанностях в отношении к Богу и обществу»³⁷¹.

До сих пор оппозиция вооружалась против кальвиновой дисциплины и его консистории, но в 1551 году нападения противников Кальвина обращаются против его учения, именно против отличительного пункта его вероисповедания о безусловном предопределении³⁷². Эти нападения открыл Иероним Бользек, бывший кармелитский монах, занимавшийся в Женеве лечением, и нашел себе поддержку в либертинах. Сначала он восстал против кальвинова учения о предопределении в небольшом кружке знакомых. Но изгнанный из Женевы, по возвращении сюда он однажды в конгрегации горячо восстал против этого учения. Не предполагая здесь присутствия Кальвина, Бользек говорил, что учение о предопределении, измышленное Лаврентием Валлою (XIV в.), представляет Бога виновником зла. Кальвин неожиданно для Бользека напал на него и обвинил его пред правительством города в лжеучении, вследствие чего Бользек был заключен в тюрьму и, наконец, в другой раз изгнан из Женевы, но уже навсегда³⁷³.

В след за Бользеком, против учения о предопределении восстал также Троллье (Trolliet). Либертины нашли в нем орудие для борьбы с реформатором. Еще в начале 1549 г. Троллье, доставши некоторые письма Кальвина к друзьям с дурными отзывами о женевских гражданах и правительстве, перевел их с латинского языка на французский и сделал известными в женевском обществе, на которое они произвели неприятное впечатление³⁷⁴. Троллье не остановился на этом. В 1552 году он явился в большой совет с формальным обвинением, что Кальвин ставит Бога виновником зла и следовательно участником в человеческих грехах. Он подтверждал свое обвинение извлечениями из «Наставления в христианской вере» и отрывками из проповедей Кальвина. Совет потребовал от обвиняемого представить апологию своему учению и до времени воздержаться проповедывать оное с церковной кафедры. Списки с обвинительных пунктов, распространенные Троллье в обществе, переходили из рук в руки: это было дело либертинов, которые хотели подорвать авторитет Кальвина, как вероучителя. На представленную Кальвином совместно с духовенством апология учению о предопределении совет мало обратил внимания. Тогда часть граждан стоявших за Кальвина, в немалом числе явившись в совет, требовала запретить нападения на этот догмат; вместе с тем ставила на вид распущенность жизни в городе, которой потворствует само правительство. Требования сторонников Кальвина лично поддерживали Фарель и Вире, прибывшие на тот раз в Женеву. Большой совет уступил: книга «Наставление в христианской вере» была одобрена им, догмат о предопределении признан согласным с Словом Божиим и запрещено восставать против него³⁷⁵.

Несмотря на то, споры о предопределении успели посеять в умах многих недоверие к учению Кальвина и тем доставили значительную поддержку либертинам. С наступлением 1553 года, по свидетельству Безы³⁷⁶, беспорядки всякого рода усилились. Агитаторы прибегали ко всяким средствам и волновали умы. При новых городских выборах либертинам опять удалось поместить в оба городские совета несколько лиц из своей партии. Перрен еще раз стал синдиком города.

При таких обстоятельствах прибыл в Женеву Михаил Сервет, печальная судьба которого занимает несколько самых мрачных страниц в истории деятельности женевского реформатора³⁷⁷. Сервет, родом из Испании, владевший энциклопедическим образованием и известный в истории медицины открытием законов кровеобращения, чувствовал стремление к преобразованию христианской религии. Изучив сочинения реформаторов, он недоволен был их преобразованиями. Не только тогдашний вид протестантской церкви, но и основное обще христианское учение, принятое и протестантами, казалось ему, нуждаются в радикальном изменении. Именно прежде всего представлялось ему несостоятельным учение о пресвятой Троице. Потому что, по его мнению, Бог есть единство и не может иметь в Своем существе никакого различия: Сын и Дух суть только излияния Его существа, чрез которые Бог вступает в общение с человеком. Как скоро царство Божие на земле окончится и Христос и Дух Св. исполнят цель своего посольства, то они возвратятся и погрузятся в существо Отца, который один имеет вечное бытие. Такое унитарное учение имеет много сходства с учением Фотина и Савеллия. Пытаясь найти сочувствие в Эколампадии, Буцере, Сервет изложил свое антитритарное учение в сочинении de trinitatis erroribus libri septem³⁷⁸. В 1545 году он начал переписку с Кальвином, с которым знаком был еще в 1534 году, и думал, что последний поддержит его учение. Но Кальвин несмотря на многократные просьбы Сервета не хотел испросить ему дозволение жить в Женеве и в случае его прибытия не ручался за свободу его от судебного преследования. Сервет не переставал писать Кальвину, доказывая сродство своего нравственного учения с собственным его учением. Около 1550 года он написал свое restitutio Christianismi³⁷⁹ и в рукописи переслал Кальвину. Последний не возвратил ему рукописи, думая тем удержать его от распространения ложных мнений. Тем не менее Сервет издал в Виенне это сочинение, излагавшее учение сродное с гностицизмом и неоплатонизмом. Отвергая учение о трех вечных ипостасях в Боге, считая троичность лиц Божества троебожием и многобожием, Сервет почитал единого Бога бесконечным морем сущности (substanti е pelagus infinitum), всепроизводящим духом, который образует и носит в себе все формы и вещи. Бог имеет два способа для самопроявления или самооткровения, явление в Слове (λαγός) и сообщение в Духе. Λόγος есть перворазум, мир идей, первообраз видимой вселенной. С изречением Слова нераздельно связано сотворение мира, который является отображением и тенью мира идей. В этом пункте Сервет является пантеистом; потому что, по его учению, сущности или вещи заключаются в идеях а идеи – в Боге и таким образом Бог есть все, и все есть Бог. Как при изречении слова происходит дыхание, так в творческом Слове Божием и от Него исходит Дух Бога – второй modus откровения. Он есть дух жизни природы, который носится над водами, веет в воздухе, это та душа мира, которая посредством дуновения вдохнула в человека душу живу³⁸⁰. Прежде чем Слово (λογος) воплотилось, оно, по падении Адама, проявляло себя в ветхозаветных откровениях, впрочем только сеновно. В полноте же оно открылось в человеке Иисусе. Рождение этого человека от Бога должно понимать, по учению Сервета, буквально. Субстанция Логоса заступила место семени отца и восприняла земные элементы от Девы Марии. Но рожденный от Бога есть Христос, сын вечного Бога, но не вечный и ипостасный Сын Божий. Он воссоединяет падшего человека с Богом³⁸¹. В учении о грехе Сервет различает первородный и личный грех. Первый, по его понятию, есть только болезнь, не составляет вины человека, ведет только к телесной смерти, а не к вечной погибели. На этом основании Сервет, согласно с анабаптистами, отвергал крещение младенцев и требовал крещения, по примеру Спасителя, не ранее 30-летнего возраста³⁸². Женевский реформатор по поводу издания restitutio Christianismi писал к Вире: «если бы Сервет прибыл в Женеву, то он не выпустил бы его живым³⁸³. Католическая инквизиция в Виенне чрез какого-то жившего в Женеве de-Три (Trie) достала у Кальвина собственноручные к нему письма Сервета и замечания на «Наставление в христианской вере»³⁸⁴. На основании этих данных инквизиция, признав Сервета автором сочинения restitutio Christianismi, от которого он отрекался, 4 апреля 1553 года арестовала его, но он бежал и заочно осужден был на сожжение³⁸⁵. После четырехмесячного укрывательства он пробрался в Женеву, быть может с тою надеждою, что при сродстве своего учения в пантеистических основах с идеями спиритуалистов, он найдет поддержку в либертинах. В городе скоро стало известно о прибытии Сервета, узнал об этом и Кальвин³⁸⁶. Он немедленно потребовал от синдика города арестовать пришельца, как сеятеля ересей (semalteur des heresies³⁸⁷). Но как женевские законы требовали, чтобы обвинитель, до подтверждения доноса формальным следствием, сам был арестован наравне с лицом обвиняемым, то Кальвин предоставил дело обвинения Сервета своему домашнему секретарю Николаю de la Fontaine³⁸⁸, а сам написал 39 обвинительных пунктов против опасного еретика³⁸⁹. Этот последний был заключен в тюрьму, а равно и Фонтэнь, как оффициальный обвинитель. Сервет, видя в Кальвине личную к себе вражду, с запальчивостью нападал на него и его учение, называл его Симоном волхвом и твердо стоял за свое учение, в саркастических словах выражая свои пантеистические мнения и антитринитарное учение. Он предан был суду гражданского правительства. В составе последнего были ожесточенные враги реформатора каковы: стоявшие во главе партии либертинов Бертелье и Ами Перрен. Кальвин, зная это, исходатайствовал себе у совета право представлять обвинения против Сервета. Ему дозволено было не только самому участвовать в судебном процессе, но призывать в тому же и других, кого сочтет нужным. Сервет не признавал компетентности светского суда в его деле, как касающемся предметов веры; а как иностранец он требовал себе адвоката, в чем суд, не без влияния Кальвина, отказал ему. Вступив в прения с реформатором, Сервет не считал справедливым предоставить свое дело на суд и женевской церкви, потопу что она, стоя под неограниченным влиянием Кальвина, не может судить беспристрастно, потому аппеллировал к суду других швейцарских, церквей³⁹⁰. Совет решил спросить по этому делу мнения у Цюриха, Верна, Базеля и Шафгаузена³⁹¹. Вместе с тем и Кальвин отправил в эти города послания к духовенству от своего имени по тому же делу. Между тем Сервет успел найти себе поддержку в либертинах, которые еще не теряли надежды низвергнуть реформатора и его учреждения. Секретарь совета говорит, что некоторые знатные стали оказывать обвиняемому свое расположение и тем укрепляли его злобу³⁹². Можно думать, что это были Бертелье и Перрен, заклятые враги Кальвина. Сервет заявил, что он желает перенести свое дело в большой совет, в котором тогда либертины имели большой вес, и стал обвинять самого Кальвина в ереси и настаивал, чтобы и его судили за лжеучение достойное смертной казни. Из этого нужно заключить, что по предположению Сервета возможно было падение Кальвина и победа над ним. Но это была обманчивая надежда. Швейцарские города, мнения которых спрашивались по делу Сервета, высказались, что обвиняемый заслуживает смертной казни³⁹³. 26 октября малый совет и совет 60-ти в соединенном заседании приговорили еретика к сожжению на костре вместе с его сочинениями³⁹⁴. Такой приговор произвел потрясающее действие на осужденного. Как бы оглушенный громом, Сервет несколько времени сидел в тупом молчании; но скоро раздался отчаянный его крик и стоны, он взывал на родном своем, испанском языке: «сжальтесь, сжальтесь, сжальтесь!» Послушавшись внушений Фареля, бывшего в это время в Женеве, он просил Кальвина забыть все, что ни происходило между ними, но не думал отречься от своих мнений. В совете, куда обвиненный в ереси приведен был для выслушания приговора, он упал и раздирающим душу голосом умолял заменить для него костер мечом, уверял, что он мыслями и чувствами своими стремился к прославлению Бога, и потому он невинно осужден на смерть, как жертва ненависти. При виде слез и отчаянного крика осужденного, у фанатичного старика Фареля дрогнуло сердце. Он обратился к совету с просьбою – заменить сожжение казнью мечом, но совет отказал и в этой печальной милости. Тогда повели Сервета на небольшой холм Шампель, отстоящий от Женевы на 20 минут пути. Окруженный стражею и толпою народа, шел Сервет сопровождаемый Фарелем, громким голосом просил себе прощения и молитв. Процессия приблизилась к месту казни. Здесь был приготовлен костер из дубовых дров. Осужденный пал на землю и долго молился. В эти минуты Фарель обратился к народу с такими словами: «вы видите, в каком он рабстве у сатаны, которому он предан. Этот человек один из ученейших, и может быть думал, что он умствует правильно, но теперь он одержим диаволом; это может случиться и с вами». Сервет после молитвы встал. Фарель предложил ему сказать несколько слов к народу, но Сервет со стонами повторял одно это: «о, Боже, Боже!» Ты ничего другого не имеешь сказать? спросил Фарель, думая услышать от Сервета отречение от его учения. «Что я могу говорить лучшее, как говоря о Боге», отвечал Сервет. Затем он взведен был на костер и привязан цепами к дровам. Дрова были сырые, так что на сучьях видны были зеленые листья; венец из серы на голове осужденного загорелся, но скоро погас. Сервет, испытывая мучения от огня, просил скорее окончить его страдания. Но костер дров не скоро разгорелся. Мучения и крики, поразившие ужасом собравшихся зрителей, возбудили в некоторых сострадание и кем-то принесена была связка сухих дров и брошена в костер. Но и за тем прошло около 30 минут, пока огонь разгорелся: Сервет, все еще живой, взывал к милосердию Божию: «Иисусе, Сыне Бога вечного, умилосердись надо мною», воскликнул он в последний раз и с этими словами умер. Кальвин, по свидетельству католических писателей, не был на месте казни; но из окна своей квартиры, находившейся на возвышенном месте, смотрел на зрелище казни. По закате солнца, когда на башне церкви св. Петра пробило 12 часов, от знаменитого ученого остался один пепел и народ в молчании разошелся по домам³⁹⁵.

Некоторые историки – Штехелин, Эбрард, Бунженер и др. усиливаются очистить Кальвина от вины в смерти Сервета; но в этом более всего сказывается конфессиональное их пристрастие к реформатору и обнаруживается в их исследованиях то ложное освещение, в каком они стараются представлять историческую сторону фактов. Они указывают на то, что Сервет осужден был на сожжение гражданским правительством на основании закона о казни еретиков, который существовал не только в Женеве, но и в других протестантских странах; далее, исполнение этого закона над Серветом было одобряемо вождями реформации, как напр. Эколампадием, Буллингером, Буцером, Меланхтоном и другими. Затем говорят, что Кальвин не участвовал в судебном процессе, и что приговор над Серветом подписан был даже враждебными Кальвину представителями либертинской партии. Но исторические факты прямо говорят против пристрастных защитников жестокости Кальвина. Если они указывают на то, что Сервета судило светское правительство на основании законов, то при этом они намеренно не говорят о том, что Кальвин при своих законодательных реформах внес в уголовный кодекс Женевы дух конфессиональной нетерпимости и жестокого преследования за религиозные убеждения, требовал казни богохульников и восстающих против славы Божией, под которыми разумелись люди, при своем иномыслии и свободомыслии учившие вопреки принятой в Женеве богословской системе. Понятно, что законами, проникнутыми фанатическим духом нетерпимости и жестокости по отношению в иномыслящим, были связаны совесть и власть криминальных судей. А виною этого был реформатор женевского законодательства. Если ссылаются на то, что вожди реформации не только одобряли смертную казнь еретиков и Сервета в частности, но и сами предавали ей анабаптистов и других, то это решительно не снимает вины с Кальвина, как жестокое заблуждение одних не извиняет такого же заблуждения в другом. А это бесчеловечное заблуждение бросает тем более мрачную тень на протестантов вообще и Кальвина в частности, чем виднее противоречие между казнью еретиков и основным принципом протестантства. Протестантство, ревновавшее о свободе совести и религиозного сознания, беспощадно обвинявшее католичество в тираннии над этою свободой, которую подавляла инквизиция или папская курия мерами внешнего насилия и особенно казнью мнимых или истинных еретиков, в лице Лютера уже отреклась от этих ненавистных человеческому чувству жестоких мер. Немецкий реформатор провозгласил, что ересь, как дело духовное, нельзя вырезать мечом, выжечь огнем, утопить в воде³⁹⁶. И чем последовательнее и согласнее это убеждение с главным принципом протестантства, тем позорнее для него каждый факт конфессиональной нетерпимости и фанатизма по отношению к иномыслящим, истребление их огнем или железом. Таким образом беспристрастный историк не должен сказать слова снисхождения, а тем более слова оправдания о женевском реформаторе за казнь Сервета. Напрасно также стараются оправдать Кальвина тем, что будто он не участвовал в процессе, который веден был исключительно членами гражданского правительства. Против этого говорят самые факты. Из предшествовавшего изложения мы знаем, что Кальвин, еще до прибытия Сервета в Женеву, положил не выпускать его живым, если он явится здесь; знаем и то, что он, выдавая письма, писанные к нему Серветом и замечания последнего на Наставление в христианской вере, положительно знал, что эти рукописи, как документы для обвинения, перейдут в руки католической инквизиции. и после недолгого колебания, счел нужным выдать их, зная хорошо, что они послужат для инквизиции одним из важных оснований к произнесению не иного как смертного приговора над Серветом. Когда этот последний ускользнувши из рук католического судилища, явился в Женеву, Кальвин первый доносит о том совету, требует арестовать его, как самого опасного из еретиков, чрез своего домашнего секретаря вчинает формальное обвинение в ереси, сам занимается извлечением из сочинений обвиняемого и представляет городскому совету, испрашивает себе право участия в судебном процессе; пользуясь высоким своим положением, воочию пред судьями, не дает противнику пощады в своих тяжелых обвинениях, наперед высказывается пред судом, что он почитает своего противника достойным смертной казни, не дозволяет ему иметь защитника, тогда как он как иностранец, нуждался в нем. Криминальный суд в недоумении, как поступить ему в данном случае, спрашивает мнении по делу Сервета у других швейцарских церквей, в это время Кальвин на весы правосудия их кладет свой авторитет и личное влияние, рассылая по всюду письма, чтобы распространить личные свои воззрения на это дело. Если говорят, что Сервета осудили и противники Кальвина, то не должно забывать, что в среде судей было не мало и сторонников Кальвина, находившихся под неограниченным его влиянием, которые не дозволяли себе отказываться от исполнения настойчивых желаний своего вождя. Сильный волею реформатор давил своим влиянием на волю и противников, стоявших в среде правительства; потому что превосходил их силою своего характера и значения. Под этим-то давлением они помимо своей воли не осмелились не подписать смертного приговора обвиненному. На основании этих фактов, историк, без конфессиональных тенденций, не решится смыть черное пятно с личности Кальвина, положенное на нее казнью Сервета, и прислушается к голосам неодобрения и даже негодования против бесчеловечного деяния, раздавшимся тогда в литературе. Как скоро совершился факт фанатической жестокости Кальвина, заговорили тогда о новом папе и инквизиции в Женеве и прямо называли самого реформатора виновником казни Сервета. Брошюра в таком духе была издана партиею Бальзека. Кальвин вынужден был отвечать на эти обвинения в своем сочинении: Fidelis expositio errorum Michaёlis Serveti, et brevis eorundem refutatio: ubi docetur jure gladii coёrcendos esse haereticus³⁹⁷, подписанное 14-ю пасторами Женевы. Против этого сочинения появилась брошюра Мартина Беллиуса, по предположению писанная Кастеллио вместе с Лелием Социном и Курионом. Эта брошюра оспаривала самую законность казни еретиков, не касаясь впрочем самого процесса Сервета³⁹⁸.

После трагической смерти Сервета, Кальвину предстояло еще выдержать последнюю борьбу со либертинскою партиею. Это был последний акт драмы, происходившей в Женеве. Здесь обращают на себя внимание спор о праве отлучения и предоставлении прав гражданства эмигрантам.

Повод к спору между церковною и гражданскою властью о праве отлучения подал Филиберт Бертелье, сын знаменитого женевского патриота Бертелье, казненного герцогом Савойским за стремление к низвержению господства Савоии. Филиберт Бертелье три года назад был отлучен женевскою консисториею от причащения. Теперь, когда совет города составился из сторонников партии либертинов, Бертелье, сам либертин обратился к нему с просьбою об отмене такого постановления. Когда же консистория, по требованию совета, отказалась снять отлучение с Бертелье, совет своею властью отменил ее постановление и дал Бертелье разрешительное свидетельство. Кальвин возмущен был таким посягательством на право Церкви. В заседании совета он объявил: «я дозволю прежде умертвить себя, чем своею рукою преподам святыню Господа недостойному». На протест Кальвина совет не обратил внимания. В городе стали говорить, что либертины хотят насильно заставить Кальвина допустить Бертелье к причащению. В следующий воскресный день реформатор, избрав темою своей проповеди допущение недостойного к святыне помимо власти церковной, говорил в храме св. Петра: «так как Господь даровал мне мужество, то я ничему не покорюсь, кроме воли Божией, ясно нам открытой. Если отлученный (консисториею) решится приступить к трапезе, то я с опасностью жизни покажу, в чем состоит моя обязанность... Оторвите мои руки, растерзайте меня по членам, пролейте кровь мою, но вы не принудите меня преподать святыню недостойным»³⁹⁹. Бертелье хотя и пришел в храм с намерением причаститься, но по совету своих друзей, во избежание соблазнительного столкновения с Кальвином, отказался от своего намерения и оставил храм. На следующий день Кальвин в большем совете обвинял совет 25-ти в домогательстве присвоить себе не принадлежащее ему церковное право и требовал подтвердить его за Церковью. Вопрос: кому принадлежит право отлучения большим советом передан был на разрешение швейцарских церквей. С целью склонить в пользу консистории мнение предстоятеля цюрихской церкви Булингера, Кальвин писал ему. «С тех пор, как я возвратился в Женеву, мы имели форму церковной дисциплины, которая.... вообще была целесообразна. Именно учреждена была консистория для надзора за нравами. Она не имела никакой гражданской власти, но просто пользовалась правом, по Слову Божию, подвергать наказаниям; крайнею степенью наказания было отлучение от св. Вечери. Но теперь против этого вооружаются враги; в продолжение этих трех лет среди других восстаний, производимых против вас орудиями сатаны, сильнее всего возбуждена борьба, где один несчастный, подстрекаемый партиею безбожников, несмотря на осуждение Церковью, попытался приступить к трапезе Господней, и когда мы воспротивились этому, то он произвел во всем городе смуту. Те лица, которые не боялись словом и делом стоять за Сервета, не только поддерживали отлученного, но и открыто вступили с ним в союз. Своим большинством и давлением они довели малый совет до того, что тот отменил давно принятое постановление Церкви. Что касается до меня, то, по моему убеждению, одно только бесчестное вероломство не стало бы бороться до последнего издыхания за святую и законную дисциплину, и я с своей стороны готов охотнее пожертвовать всем, не только своим положением, но и своею жизнью, чем допустить, чтобы безбожию удалось потрясти порядок, который имеет своим источником Слово Божие»⁴⁰⁰. Когда шла переписка между советом, Кальвином и швейцарскими церквами, нерешенный вопрос о праве отлучения продолжал возбуждать умы и разжигать ненависть либертинов к Кальвину. Если консистория в это время налагала на виновных наказание, они обращались с аппеляциею к совету. Пасторы и старшины вынуждались давать ему объяснения о своих действиях.

Не разрешился еще вопрос: кому принадлежит право отлучения, неприязненные отношения либертинов к Кальвину нашли себе опору и в другом обстоятельстве. В это время открылся значительный наплыв в Женеву гонимых протестантов из Италии, Англии и особенно Франции. Кальвин, чуждый национальных традиций Женевы, не дороживший старым ее устройством, стремившийся сделать из нее совершенно новый город согласно своим тенденциям и исходный пункт для распространения реформации в других странах Европы, с сочувствием относился к притекавшим сюда волнам эмиграции, давал пришельцам пособия из городских сумм и в виду противоборства старой Женевы и ее природных сынов новым порядкам, думал найти себе опору в иностранцах. По этим побуждениям он настойчиво хлопотал о даровании им прав гражданства. Либертины имели основание опасаться, что пришельцы могут добиться и права выбора в городские должности, уменьшить политическое значение природных граждан и дать полную возможность ненавистному Кальвину на всегда подчинить старую Женеву строгой дисциплине и новым порядкам, как только угодно будет ввести могущественному пришельцу в интересах своей реформации. Таким образом предстоял жизненный вопрос о том, кому и в каком духе управлять Женевою, природным ли гражданам и в духе ли старого времени, или пришельцам в новом их направлении. Понятно, что в этом заключался последний и решительный момент борьбы Кальвина и либертинов, как представителей национальных интересов.

Старыми способами, насмешками, ругательствами, возбуждением народа к уличным манифестациям либертины начали эту последнюю свою борьбу с реформатором. Консисторские протоколы того времени наполнены изложением жалоб на ругательства, которыми природные Женевцы осыпали эмигрантов; последние в этих документах называются «благочестивыми братьями и мучениками». На площадях в народе раздавались клики: «вот люди, которые Евангелия ради бегут от огня (костров) и приносят в город дорогие сокровища: все цены поднялись с тех пор, как они здесь». Между бедными горожанами слышались жалобы, что значительная часть церковной милостыни идет на иностранцев. «С тех пор, как здесь негодные французы, ни один природный гражданин не получает пособия; нужно родиться во Франции или Италии, если кто хочет иметь какое-нибудь значение в Женеве»⁴⁰¹. При таком настроении женевского населения по отношению к иностранцам, от слов недалеко было до дела. Ремесленникам из пришельцев не давали работы, у купцов ничего не покупали; показывался ли кто из них на улице, он не был обеспечен от оскорбления действием. Но этим дело не ограничивалось. Однажды Перрен сделал открытое нападение на дома, и лавки иностранцев, многие из них были ограблены, а некоторые едва спасли свою жизнь. Совет положил принять строгие меры против этих насилий, но не успел ничего сделать. При каждом новом приходе эмигрантов повторялись подобные насилия. Когда же из Берна сообщено было, как и в первое пребывание Кальвина в Женеве, что король Франции замышляет овладеть Женевою не без содействия некоторых из иностранцев, живущих в городе, то Перрен явился в совет и потребовал, чтобы у Французов, отбиралось оружие еще строже, чем как это было постановлено прежде, и чтобы они были поставлены под полицейский надзор и немедленно начато было строгое следствие. Между тем взволнованная толпа народа пред зданием совета кричала: «кто несогласен с этим или не отбирает оружия у иностранцев, тот изменник, ему стоит отсечь голову⁴⁰². Совет, для успокоения населения, принял относительно Французов предупредительные меры⁴⁰³. Между тем вопрос о принадлежности права отлучения неотступно стоял на очереди. В январе 1555 года, в заседании большого совета выслушаны были спорящие стороны. Защитники того мнения, что право отлучения должно быть передано гражданской власти, говорили: «странно, что в республике должен существовать суд, решения которого не может контролировать магистрат и в нужных случаях отменять. Чрез это очевидно образуется верховное государство в государстве, между тем как для здравого разума понятно, что никакая верховная власть не может иметь рядом с собою другую равноправную. Единство общества основою своею имеет единство мысли. Правительство и свобода иначе не могут быть гарантированы, как чрез правительство, что достаточно доказала история папства, которое под предлогом духовной юрисдикции вмешивалось во все распоряжения гражданского правительства». Напротив того Кальвин, защищая независимость самостоятельной церковной юрисдикции, говорил, что для христиан никто не может быть высшим владыкою, кроме их Господа и Спасителя; но Он явно предоставил своим апостолам, служителям Церкви, право вязать и решить, служить слову и совершать таинства. Гражданская власть также мало имеет права вмешиваться в эту область церковной деятельности, как служитель слова в область политического управления⁴⁰⁴. Но кто совершает таинства, тот без сомнения должен смотреть за тем, чтобы их не оскверняли. По этому в Церкви Божией есть разделение между двумя властями и областями (т. е. духовною и гражданскою). В Ветхом Завете приносил жертву иерей, а не царь; поэтому Оза, прикоснувшийся руками к ковчегу Завета, был поражен на том же месте и Озия наказан проказою за то, что не по праву вошел в святое. Что касается до возможности злоупотреблений правом отлучения, то они достаточно устраняются постановлениями закона, если только они строго будут соблюдаемы⁴⁰⁵. Ко времени этих прений в большом совете, получены были от швейцарских церквей ответные отзывы на предложенный им вопрос об отлучении и все они были в пользу независимости церковной юрисдикции женевской консистории⁴⁰⁶. Вследствие сего стоявшие за мнение о принадлежности права отлучения гражданской власти, должны были молчать. После непродолжительного прения большим советом постановлено было: неуклонно держаться того порядка, который существовал в Женеве в продолжении более 10 лет, церковная юрисдикция принадлежит исключительно консистории. В таком разрешении вопроса, волновавшего умы правительства и многих из граждан Женевы, партия Кальвина видела весьма важную победу: сторонники его, по свидетельству хроникера Руша, свободно вздохнули и благодарили Бога⁴⁰⁷. Не таково было настроение людей противной партии, но время их прошло уже безвозвратно. Новые выборы дали сторонникам Кальвина преобладающее большинство в городских советах⁴⁰⁸, вследствие чего теперь постановления Кальвина прилагались с невиданною доселе строгостью и за нарушения их без послабления наказывали⁴⁰⁹. И что особенно прискорбно было либертинам, партия, одержавшая над ними верх, предоставила все правительственные должности своим членам и старалась упрочить свою систему на будущее время, принявши в число граждан множество чужеземцев⁴¹⁰. Это отнимало у либертинов возможность вести оппозицию чрез правительство республики против установившихся порядков. Когда в заседании большого совета старо-женевская партия протестовала против принятия иностранцев в гражданство и выставляла на вид открытое неудовольствие на это народа, большинство членов отвечало декретом идти этим путем далее. Либертины были доведены до крайней степени озлобления. Так как нельзя было легальным путем достигнуть того, чтобы иностранцы не были принимаемы в число граждан женевских, то либертины решились прибегнуть в внешней силе и революционному бунту. «Крайняя опасность, говорит Кальвин об этом времени, стоит пред дверями, греховный поток бросает ковчег Церкви туда и сюда». Либертины, составив заговор, запаслись оружием. Восстание должно было открыться нападением на церкви во время воскресного богослужения, истреблением там иноземцев и тех из граждан, которые стояли в связях с ними. Торопливость некоторых горячих голов повела к неудаче. Заговорщики положили собраться в следующий вечер 18 мая. Явились Бертелье, Перрен, Вандель, Бонер и предводители уличных демонстраций. Разгоряченные ненавистью и вином, заговорщики решили немедленно приступить к действию. Но Перрен колебался. Вандель вскричал: «неужели и ты, капитан, потерял мужество? К тебе именно более всего привязан народ, начинай же». Вперед, вперед! – раздалось с разных сторон, и Перрен обнажил меч. В диком возбуждении сборище устремились в разные места города. Агитаторы поспешили на условленные сборные пункты, вперед посланные подавали знаки единомысленным, что дело начинается. Бертелье занял здание городского совета. Здесь заседают изменники, говорил он, разбивая двери, пусть теперь покажутся эти французишки, мы перебьем их. Между тем в другой части города раздавались крики: «к оружию! в оружию! Французы хотят грабить город, на них, на них! Убивайте кого из них найдете!» Главный синдик города с знаками своей должности поспешил на улицу и призывал граждан к спокойствию. Но его сбили с ног и топтали. Синдик не потерялся и стал во главе подоспевшего отряда военного гарнизона. После короткой стычки шайки бунтовавших были оттеснены в соседние улицы. Между тем Женева, до этого погруженная в сон, пробудилась и все граждане ее взялись за оружие. Сначала не понимали, из-за чего идет дело, но когда это объяснилось, то большинство отстало от либертинов и присоединилось к городскому гарнизону. Мужество покинуло мятежников, после первого нападения на них, толпы рассеялись и кто мог, бежал из города. Бертелье, Перрен, Вандель и многие другие агитаторы ускользнули из Женевы. Таким образом партия либертинов потерпела окончательное поражение. Победа над ними показала, что теперь большинство, составившееся из молодой генерации, выросшей под ферулою Кальвина и из пришельцев, твердо стоят за новые порядки и что теперь не сторонники Кальвиновой системы, а противники ее составляют меньшинство народонаселения. Торжество Кальвина над либертинами можно назвать торжеством его над духом старой Женевы. К сожалению, эта победа снова потребовала жертв и крови. Четверо из заговорщиков были подвергнуты пыткам и казнены. Бежавших из Женевы осудили заочно на смерть и конфисковали их имения. Впрочем они нашли себе покровительство в Берне, который, по известным уже нам причинам, смотрел весьма неприятно на владычество Кальвина в Женеве. Либертины возбуждая ненависть к Кальвину в Берне, способствовали разрыву последнего с Женевою, устранить который стоило больших усилий и удалось только в последствии времени. За то Кальвин воспользовался умиротворением Женевы, ее покорностью своей воле и падением оппозиции, чтобы дать твердую устойчивость введенным им церковным порядкам: с 1558 года мы видим его мирно занимающимся преподаванием в новой академии и другими учено-богословскими трудами, беспрепятственно из Женевы расширяющим свое влияние на весь почти Запад Европы. Таким образом прежде, чем скажем о конце жизни и деятельности женевского реформатора, нам предстоит еще рассмотреть богословскую его деятельность и его влияние на разные страны Европы.

При рассмотрении деятельности Кальвина, направленной к и ведению реформации, устройству церкви и охранению ее организации от враждебных нападений, мы только иногда для уяснения того или другого факта касались богословского учения и сочинений Кальвина. Между тем они составляли важный и весьма обширный предмет его трудов. В богословском учении Кальвин дал своим последователям образец для их верований и примечательный опыт научной разработки протестантского или точнее реформатского богословия. В нем же лежат и последние основания всей внешней его деятельности, так что без рассмотрения богословских его воззрений в нашем исследовании оказался бы не только значительный пробел, но многое в изложенном исследовании осталось бы невыясненным. Внутренней важности учения и воззрений Кальвина соответствует и самый внешний объем богословских его трудов. Можно безошибочно сказать, что половина его жизни была посвящена этим научным работам, результатом которых являются 9-ть обширных томов infolio (амстердамского издания), содержащих разновременные его сочинения, но они не все еще вошли в это издание. Вопреки западным ученым, писавшим о Кельвине, мы нашли неудобным рассматривать богословские его сочинения наряду с изложением внешней реформаторской деятельности под теми годами, в которые они являлись; потому что с одной стороны не желали библиографическими отступлениями, сведениями о времени появления и содержании сочинений загромождать и затемнять общий ход деятельности Кальвина, а с другой стороны отрывочным хронологическим рассмотрением тех или других пунктов его учения, даже при частых повторениях, мы не могли бы дать полного понятия о стройной богословской системе и уяснить значение ее в истории протестантской богословской науки. Теперь же мы признаем более удобным рассмотреть в особом этом отделе богословские воззрения Кальвина, имея в виду главным образом характеристику его системы; впрочем при этом не будем опускать из вида и библиографических сведений о его сочинениях.

Кальвин, по самому историческому своему положению, характеру и образу деятельности, не принадлежит к творческим натурам, как Лютер и Цвингли, которым пришлось положить почин делу реформации и основания протестантской теологии. Реформатор Романского мира выступил на поприще своей деятельности (в 1533 г.) после того, как Лютер уже в течение 16-ти лет, в борьбе с католическою церковью, выяснял догматические начала своей реформы и успел замкнуть их в новое вероисповедание, когда Цвингли, создав отличную от лютеранской конфессию, окончил уже свою жизнь. Таким образом женевскому реформатору досталось идти по проложенному пути. Он действительно и принял богословские начала от Лютера и Цвингли. Поэтому-то Кальвин и сознавал единство богословского своего учения с основными их началами. Он сам говорит: «когда в начале Бог возбудил Лютера и других, которые несли пред нами светильник, чтобы снова найти путь спасения и служением которых основаны и устроены наши церкви, тогда мы увидели те главные пункты учения, на которых основана истина нашей веры, чистое и правильное богопочтение и блаженство душ»⁴¹¹. Выражение солидарности Кальвина в главных пунктах учения с своими предшественниками мы прежде видели в том, что он вступил в близкое общение с церквами Лютера и Цвингли, в особенности первого. Известно нам, что Кальвин, присутствуя на Германских сеймах, не выделял себя ив ряда немецких протестантов, подписавши Аугсбургское исповедание, входя в самые дружеские сношения с Меланхтоном и наконец издавши на французском языке для своих последователей сочинение этого теолога: Loci Cammunes Theologici под заглавием: La somme de Théologie, ou les Licux Communsde Mélanchthon. Солидарность Кальвина в основных принципах и со швейцарскими протестантами (последователями Цвингли) видна в том, что он нередко спрашивал у церквей Цвинглиевой конфессии мнений по тому или другому церковному вопросу, принимал участие в их синодах и стоял в переписке по делам реформатской церкви с учениками цюрихского реформатора.

Не смотря на то, что Кальвин принял от двух немецких реформаторов главные пункты их вероучения, он не остался несамостоятельным их последователем. Критически относясь в различным их воззрениям (что мы увидим в последствии), развивая их далее или ограничивая, он создает для своих последователей особое во многих отношениях самостоятельное вероисповедание под именем Кальвинизма, выделяющееся из лютеранства и цвинглианства, и пользуясь результатами богословских трудов двух своих предшественников, он является, можно сказать, главным организатором протестантского богословия в твердую, строго-определенную и хорошо расчлененную систему, за что Меланхтон назвал его теологом реформации. Здесь отчасти имеют свое приложение слова знаменитого историка Иоанна Мюллера: «Лютер основал город Божий (протестантскую церковь), а Кальвин устроил его». Новейшие историки, называя одного освободителем (от папства), а другого устроителем (протестантской церкви с ее учением и дисциплиною) прибавляют: Лютер владел завоевательным мечом, а Кальвин образующим и управляющим скипетром»⁴¹². Несправедливо было бы думать, что такое значение и образ деятельности этих реформаторов в преобразовании церкви вообще и в протестантском богословии в частности были приняты ими произвольно. Нет, они были поставлены в такое положение историческими условиями и природою личных их характеров. Лютеру предстояла задача расчистить почву для реформации разрушением строя римско-католической церкви. Большая часть времени и сил виттенбергского реформатора была поглощена бурною борьбой с католичеством. Естественно, что среди этой боевой так сказать жизни у него недоставало времени и спокойствия организовать систему протестантского богословия. Поэтому сочинения Лютера носят на себе следы не холодного и спокойного рассудка, но являются как бы нервическими судорожными проявлениями страсти, какими-то отрывочными памфлетами на католичество. Человек не столько отчетливого холодного рассудка, сколько страстного чувства, выросший в стенах католического монастыря, он совершает многое по какому-то вдохновению, без ясного сознания тех следствий, к каким это приведет, без соображения того, как тот или другой пункт его учения составляет воспроизведение католических воззрений, противоречащих собственным его началам. Ныне Лютер крайний радикал, завтра строгий консерватор, боящийся за разрушение всего своего дела людьми последовательно развивающими его же принципы. Поэтому богословская деятельность виттенбергского реформатора носит на себе отпечаток как бы конвульсивных движений и нечужда внутренних и внешних противоречий. Такой человек не создал и не мог создать стройной богословской системы. Он только приготовил для нее материал. Первую попытку построения протестантского богословия в научной форме сделал Меланхтон⁴¹³, но этот ученый с нерешительным, колеблющимся образом мыслей, представил только робкий опыт этого в своих Locis Theologicis. Напротив Иоанн Кальвин находился в более выгодном историческом положении и обладал большими способностями для организации богословской системы сравнительно со своими предшественниками. Выступивши позже на поле реформаторской деятельности, он нашел обширную территорию, завоеванную у католичества первыми бойцами реформации, покрытую строительными материалами, ожидавшими архитектора. К тому же сам он обладал отличным архитектоническим талантом. Отличительною способностью его была ясная, строгая логика, без колебаний развивавшая все до последних следствий и приводившая материалы в строгий порядок. Отсюда становится понятно для нас, почему первым капитальным произведением ученых трудов Кальвина является пространное сочинение, содержащее в себе цельное изложение протестантского учения, скоро развившееся потом в научную систему, подобной конторой не представляет XVI век реформации. Женевский реформатор начинает свою богословскую деятельность таким сочинением, которым виттенбергский не мог даже закончить ее. В своем Наставлении в христианской вере Кальвин на фундаменте, положенном Лютером и Цвингли, построил свою систему, здание, отличающееся своеобразным стилем. Institutio Religionis Christianae, особенно в последнем издании 1569 года, содержит все результаты развивавшейся обширной литературно-богословской его деятельности, так что все другие его сочинения, составляя более подробное раскрытие отдельных пунктов этого сочинения, сосредоточиваются около него, как бы вокруг своего центра⁴¹⁴. Поэтому при характеристике учения Кальвина мы главным образом будем ссылаться на Наставление в христианской вере и рассматривать другие отдельные сочинения реформатора именно в тех пунктах теологии, которых они касались. При характеристике учения Кальвина, опуская те отделы, в которых он раскрывал обще христианское учение, каковы о свойствах Божиих, воскресения мертвых и проч., мы остановимся на тех только, которые составляют отличительное учение Кальвина или направлены против мнений католической церкви и других его противников; рассматривая же те отделы, в которых содержатся общепротестантские воззрения, мы станем обращать большее внимание на характеристические черты Кальвиной теологии, отличающие ее от богословского учения других реформаторов. Таким образом сперва мы изложим учение Кальвина о священном Писании, как единственном источнике религиозного познания (формальном принципе реформации) и в связи с этим, как приложение этого принципа, представим характеристику экзегетических его трудов. Затем рассмотрим учение его о восстановлении человека, его падении и условиях восстановления, предопределении, оправдании и возрождении. Затем мы изложим учение Кальвина о церкви и таинствах и представим его взгляд на почитание святых, мощей и икон.

Кальвин, подобно Лютеру и Цвингли, почитает единственным источником религиозного познания священное Писание⁴¹⁵. Только в нем он видит норму не только веры, как Лютер, но и жизни христианина. Дорнер правильно говорит, что Кальвин видит в священном Писании преимущественно откровение воли Божией, которую изрекал Бог чрез священных писателей людям⁴¹⁶, и как бы кодекс закона⁴¹⁷. Поэтому всякое малейшее отступление от буквы Писания Кальвин почитает возмущением против величия Божия, суеверием и идолослужением: rebellio divinitatisque crimen est et. idolatria a scriptura vel tantillum recedere⁴¹⁸.

В достоверности или божественном авторитете Писания человек убеждается чрез свидетельство Св. Духа. Testimonium Spiritus omni ratione praestantius esse respondeo. Idem Spiritus, qui per os Prophetarum loqnutus, est, in corde nostro penetret necesse est, ut pesuadeat fidehter protulisse, quod divinitus erat mandatum⁴¹⁹.

Признавая св. Писание единственным источником религиозного познания и нормою жизни христианской, Кальвин решительно отвергает авторитет церковного предания – исписанное Слово Божие, как оно сохраняется в общем сознании церкви (sensus communis Ecclesiae), в определениях вселенских соборов и учении отцов церкви. В этом отношении Кампшульте справедливо называет Кальвина совершенно антитрадициональным⁴²⁰. Действительно Женевский реформатор в своем отношении к церковному преданию был радикальнее Лютера, который, для уяснения смысла свящ. Писания и своего вероучения, иногда обращался к общему согласию древней церкви. Кальвин же совсем отвергает руководительное значение Церкви в определении библейского канона и объяснений св. Писания. По его мнению, авторитет Церкви зависит от ее согласия с св. Писанием, но Писание не может получить своего авторитета от Церкви. «Самая пустая выдумка, говорит Кальвин, будто власть судить о Писании принадлежит Церкви; так, чтобы от ее указания (nutu) зависела его достоверность»⁴²¹. Указывая на некоторые разногласия древней Церкви о каноне священных книг, он говорит, что Церковь не могла составить его⁴²².

Отвергая руководительное значение Церкви при употреблении Писания, Кальвин еще решительнее восстает против учения и постановлений Церкви, которые не имеют прямого и ясного основания в букве Писания. Все это прямо причисляется им к человеческим вымыслам и изобретениям (humanae inventiones). По мнению Кальвина, все предания церковные имеют чисто человеческое происхождение, совсем ложно приписываются апостолам и выдаются за неписанное Слово Божие⁴²³. В своем сочинении против Кассандра, мечтавшего о соединении католиков и протестантов, Кальвин в основу отрицания предания выставляет следующее: откуда мы можем взять пробный камень истины для открытия неписанного слова или предания, чтобы отличить его от лжи? Мы не можем для этого употребить Писание, потому что, по мнению наших противников, предание само должно быть руководительным началом истолкования Писания. Мерило его древности не представляет ручательства, потому что еще в век апостолов возникли ужасные ереси⁴²⁴.

Не приписывая Церкви непогрешимости, Кальвин отрицает ее у вселенских соборов, подтверждая это тем, что и великое число собиравшихся на соборах не дает ручательства за истину⁴²⁵, и приводя отдельные факты погрешностей поместных соборов, Кальвин в подтверждение этого дозволяет себе указывать на постановления VII вселенского собора об иконопочитании как на заблуждение⁴²⁶. Если же Кальвин относился с некоторым уважением к первым шести вселенским соборам⁴²⁷, то это проистекало не из сознания непогрешимого авторитета их как органов религиозного сознания вселенской Церкви, но из того, что, по мнению Кальвина, определения этих соборов были согласны с св. Писанием⁴²⁸.

Подобный отрицательный взгляд имел Кальвин и на отцов Церкви, отвергал церковный авторитет их и ставил их в уровень с простыми писателями. В предисловии в Наставлению в христианской вере он говорит: «отцы Церкви, как люди, не были свободны от ошибок..., многого не знали, о многом держались различных мнений и часто прямо противоречили сами себе». Относясь с радикальною критикой к свято-отеческим творениям, он видит в них на ряду с золотом и нечистоту. Если он находит у них что-либо мудрое и превосходное, то только там, где отцы Церкви учили согласно с св. Писанием⁴²⁹.

Мы подробно говорили об отношении Кальвина к авторитету церковного предания, вселенских соборов, св. отцов и самой Церкви потому, что это имело большое и вместе печальное по результатам влияние на всю богословскую систему реформатора. При деструктивном воззрений на все эти направительные и охранительные начала, самонадеянно разрывая столь важные нити, связующие богослова с древнею вселенскою Церковью, отдаваясь в своем учении на произвол личного субъективного разума, Кальвин неминуемо должен был власть и действительно впал во многие заблуждения, отрицая как суеверия, многие истины и искажая догматы Церкви и таким образом стал на краю пропасти рационализма. Впрочем от многих крайностей этого направления удерживало женевского реформатора недоверие к разуму человеческому (в этом отношении Кальвин резко отличается от Цвингли) и благоговение к св. Писанию даже в самой его букве. Кальвин несимпатично относился к людям рационалистического направления, предоставлявшим много свободы своему разуму в области богословия; потому он называл людей рационалистического образа мыслей, как Кастеллио, скептическими академиками⁴³⁰ и с крайнею антипатией отнесся к Фавсту Социну и особенно к Сервету. Лютер первый показал опыт деструктивной библейской критики, отвергнувши, по своим субъективным воззрениям, богодухновенную важность послания св. ап. Иакова. Кальвин в этом отношения был консервативнее немецкого реформатора, отвергая критику человеческого разума в Библии. «Вернее всякой достоверности мы утверждаем, что Писание исходит от самого Бога, как будто в оном мы созерцаем Его Самого... Мы не доискиваемся ни доказательств, ни вероятных предположений в подтверждение этого нашего мнения... Это убеждение не требует для себя доказательств, это чувство может родиться только из небесного Откровения... Некоторые (nebulones – совы) спрашивают, кто удостоверил нас в том, что Писания, известные с именем Моисея и пророков, произошли от них и сомневаются даже в их действительном существовании⁴³¹. Но я отвечаю», что закон Моисея сохранялся чудесно более по Божественному провидению (providentia), чем по человеческому старанию. Такой же консервативный взгляд на разум и библейскую критику мы видим во всех кальвинистических символах: Confessio Gallicana, Belgica, Helvetica; как бы для того, чтобы смелая критика не исключила каких-либо канонических книг из Библии, в этих символах исчисляются все эти книги. С большою вероятностью можно сказать, что это было главною причиной того исторического факта, что из недр кальвинизма не выходило таких разрушительных критических исследований Библии, какими разрешилось лютеранство.

Для уяснения того, как Кальвин, на основании своего формального принципа, объясняет свящ. Писание и пользуется им в своей богословской системе, не будет нелишним рассмотреть экзегетические его труды⁴³².

Труды Кальвина по истолкованию св. Писания весьма обширны. Занимая в амстердамском издании; Ioannis Calvini opera omnia 7-мь томов из числа 9-ти, истолкования его обнимают все новозаветное Писание, кроме Апокалипсиса, и ветхозаветное за исключением некоторых исторических книг⁴³³.

Для оценки характера и значения экзегетических трудов Кальвина нужно иметь в виду, что к концу средних веков экзегес пришел в упадок. В это время почти исчезло самостоятельное и живое развитие этой отрасли богословской науки. То был период глосс и катен, представлявших механический подбор толкований великой свято-отеческой эпохи экзегеса. Схоластика внесла тогда в экзегес сухие школьные тонкости и диалектические построения и усиливалась в каждом слове Писания отыскивать множество смыслов. Мистика же, в противоположность схоластике, вдалась в неумеренный аллегоризм, отыскивая во всем преимущественно таинственный смысл. Но все это приносило мало плодов. Гуманизм, обратившись к изучению древних языков, и реформация, отвергнув значение св. Предания в делах веры и поставив единственным руководительным началом ее св. Писание, естественно обратили умы новых богословов к изучению первоисточников христианства и иначе отнеслись к делу истолкования Писания. Стали являться переводы Библий на новые языки. На место многих смыслов схоластики и аллегорий мистики было поставлено историко-грамматическое, филологическое толкование. Вместо утонченных и хитрых толкований Писания явились популярные общепонятные. Это повело в оживлению экзегеса. Но протестантский экзегес, составляя реакцию крайностям католического, впал еще в большую крайность: отвергнув регулятивное значение вселенского предания и живого сознания Церкви (sensus communis Ecclesiae) при истолковании Писания и провозгласив объяснение Писания самим Писанием при помощи просвещения Духом Св., он внес в экзегес разлагающее начало субъективизма и рационализма и подчинил односторонней догматике истолкование Слова Божия. Таков в существе своем экзегес реформаторов Лютера и Меланхтона.

Это направление принял и экзегес Кальвина. В герменевтическом отношении Кальвин строго держался метода грамматико-исторического. Он по указаниям лексикона и правилам грамматики старается извлечь главным образом буквальный смысл, затем старается еще более выяснить его из тех исторических отношений и воззрений, под влиянием которых был писатель, и из контекста речи. Вследствие этого уважения к букве Писания Кальвина называли iudaicus. При этом, скрывая от читателя черновой труд подготовительных исследований, он представляет читателю простое и последовательное истолкование текста Священного Писателя, не впадая как Лютер, в полемические и догматические отступления. Но и при историко-грамматическом направлении, по-видимому неблагоприятствующем субъективным воззрениям, реформатор, несвязанный руководством вселенского предания, незаметно для самого себя уклоняется в истолковании Слова Божия от истинного понимания его. Это уже заметно в толкованиях его на многие места Ветхого Завета. Так он, не хочет видеть в восклицании Серафимов: свят, свят, свят (Исаии гл. 6 ст.) указания на Троичность лиц Божества. Равным образом, говорит он, ошибается тот, кто видит указание на Св. Духа в словах: Дух уст Его, которым отцы Церкви доказывали божество третьего Лица Св. Троицы против Савеллиан. Также в обетовании о семени жены: Той сотрет твою главу, и ты будеши блюсти ею пяту, он не видит прямого предсказания о воплощении Искупителя и победоносной примирительной его смерти, но только общее неопределенное указание на то, что в борьбе между сатаною и человечеством окончательная победа останется не на стороне первого, а на стороне последнего. В таком же смысле разумеет Кальвин и пророчество Исаии (Ис.4:2) об отрасли Иеговы: он не относит его ко Христу, но по контексту речи объяснял в смысле необыкновенной плодовитости, которая обрадует остаток Израиля. Вместе с тем в его екзегесе Нового Завета повторяются те же частные проявления субъективизма и неправильного объяснения многих мест Нового Завета. Так например (Ин.10:30) слова Иисуса Христа: Аз и Отец едино есма, Кальвин объясняет очевидно погрешительно. По его мнению, древние толкователи положительно ошибались, когда из этих слов выводили единосущие И. Христа со Отцом, потому что здесь, судя по контексту, И. Христос говорит-де о внутреннем единстве с Богом не существа Своего, но мысли и воли.

Менее смело и более осторожно Кальвин трактует о писателях библейских книг. Несмотря на то, что он не приписывает Церкви авторитета в определении библейского канона, к чести его должно сказать: он далек был от того, чтобы свое собственное, личное воззрение делать масштабом подлинности или неподлинности дошедших до нас писаний, как это делал иногда Лютер. Женевский реформатор обнаруживал робкую, консервативную заботу отстоять апостольское происхождение даже и тех посланий, о которых некоторые сомневались, указывая на исторические свидетельства, стиль и проч. И где его убеждение не позволяет этого, там он старается выразить свое сомнение в самой мягкой форме. Так он говорит о втором послании ап. Петра. Подобна же его отношение и к посланию в Евреям. Он замечает о последнем, что он не может считать писателем его ап. Павла, так как, по его мнению, образ учения и слог представляют решительное доказательство против этого предположения. В пользу этой своей мысли он приводит очень остроумные основания по тогдашнему состоянию критической и исторической науки. Новейшие критики не сказали еще ничего нового сравнительно с Кальвином об этом послании⁴³⁴. Но несмотря на это, он не хочет допустить той мысли, что это послание не принадлежит к канону Нового Завета. Называя такую мысль коварством сатаны, который хочет похитить у нас драгоценное Слово Божие, он говорит, что во всем Св. Писании нет другой книги, которая полнее и сердечнее говорила бы о жертве Господа, прекраснее восхваляла бы ее достоинство и яснее представляла бы цель закона со всех сторон его и совершенное исполнение его во Христе. Точно также Кальвин весьма неблагоприятно смотрел на рационалистическое, критическое отношение к Библии известного уже нам Севастиана Кастеллио, в котором Кальвин видел «скептического академика». Кастеллио хотел исключить из священного канона Песнь песней, как песнь плотской любви и в своем переводе Ветхозаветного Писания библейские выражения передавал обыденными словами, как напр. «la cene du Seigneur» словом «souper»⁴³⁵. Но все это не спасло экзегес Кальвина от важного и характеристического недостатка – подчинения его односторонней догматике. Оно сказалось неверным истолкованием многих мест Св. Писания, в особенности о предопределении, таинствах и Церкви, что мы увидим при изложении этих пунктов учения Кальвина.

Средоточием особенностей, как протестантской догматики, так и Кальвиновой в особенности составляет учение о восстановлении падшего человека. Кальвин, как и предшествовавшие ему реформаторы, в противоположность католичеству, стремился отнять у самодеятельности человека всякое значение в деле спасения и приписать его одной благодати Божией. Бог спасает человека Своею благодатью не только без всякого участия со стороны самого человека, но даже вопреки ему: вот основная идея учения Кальвина об экономии нашего спасения. В системе женевского теолога эта идея развита и формулирована в частностях гораздо последовательнее и определеннее, чем у других реформаторов.

Исходным пунктом воззрения его на дело спасения служит всецелое повреждение человеческой природы чрез грехопадение Адама и нераздельно связанный с ним первородный грех. В этом пункте учения Кальвин значительно расходится с воззрениями Цвингли. Цюрихский реформатор, указывая источник греха в чувственной природе человека, не признает повреждения ее чрез грех слишком глубоким, всецелым. Грех, по его мнению, не уничтожил всего доброго в нас. Он есть не более, как немощь или болезнь, лишение любви Божией⁴³⁶. Совсем не так понимал повреждение природы человеческой Кальвин, ближе примыкавший в этом пункте к Лютеру. Как холодный мыслитель, избегая крайних и гиперболических выражений (каковы напр. человек по грехопадении стал соляным столпом, деревом, истуканом и под.), Кальвин признает первородный грех всецелым повреждением природы человека, проникшим все его силы и сделавшим его неспособным ни к чему доброму. «Весь человек, говорит Кальвин, сам по себе есть не другое что, как похоть (concupiscentia)⁴³⁷. Он весь (totus) от головы до ног так проникнут растлением, что в нем нет ни одной части свободной от греха, и потому все, что ни делает он, вменяется ему в грех⁴³⁸. О новорожденных Кальвин говорит: природа их во всей целости есть некоторое семя греха; потому не может не быть ненавистна и отвратительна для Бога⁴³⁹. В сочинении против Тридентского собора⁴⁴⁰, обвиняя в пелагианстве католическое учение об остатках в человеке свободной воли, Кальвин признает liberum arbitrium совершенно утраченным вследствие падения и волю человеческую – порабощенною греху. Восстановление человека есть дело благодати Божией и результат предвечного предопределения. Что спасение человека зависит от предопределения Божия, это составляло общее христианское учение. Пункт, на котором расходится учение об этом предмете на отдельные ветви, составляют вопросы: это предопределение условно или безусловно, всеобще оно или частно. Вселенская Церковь, а за нею и римско-католическая, не преувеличивая следствий грехопадения человека, отвергали безусловное предопределение. Напротив протестантство, преувеличивши следствия падения до того, что человек сам по себе не может даже стремиться к чему-либо доброму, естественно старалось все, даже стремление к благодати и противление ей поставить в зависимость от божественного предопределения и склонно было к учению о безусловном и частном предопределении. Уже Лютер, особенно в жару полемики с Эразмом в своем сочинении de servo arbitrio, начал было развивать учение о Божественном предопределении, представляя оное независящим от предведения дел человека и свободного отношения последнего к благодати, состоящим в избрании одних и отвержении других. Лютер даже доходил до той крайней мысли, что самые преступники являются несвободными орудиями, которыми Бог, по своему произволению, пользуется для своих целей⁴⁴¹. Такое учение составляло строго-логический вывод из воззрения Лютера на всецелое повреждение природы человеческой чрез грехопадение Адама. Но в последствии времени в лютеранской теологии безусловность предопределения не имела более места и заменена предопределением условливающимся предведением веры (propter praevisam fidem). Для сближения с католичеством было даже допущено содействие человека в получении спасения (синергизм) и остаток в нем liberi arbitrii. Потому падение почиталось делом воли самого человека, а предопределение признавалось всеобщим не исключающим никого из рода человеческого, а не предвечным избранием одних и отвержением других. Напротив того, реформатство тверже держалось и последовательнее развивало учение о безусловности предопределения.

Ученые новейшего времени (Баур и Швейцер) хотят видеть в этом пункте учения главное отличие лютеранства от реформатства и такое отступление лютеранской догматики от строго-логической верности своим началам объясняют тем, что будто лютеранство в своей оппозиции католичеству главным образом сосредоточивало внимание не на Боге спасающем (теологизм), а на человеке спасаемом (антропологизм) и в борьбе с католическим учением о спасении восставало не столько против участия и значения в нем всего сотворенного (паганизм), сколько против значения внешних дел в акте оправдания и следовательно против иудейского направления, заметного в католичестве. Лютеранство ставит вопрос так: чем спасается человек? и отвечает: не делами, а верою, и далее обходит этот неотступно стоящий вопрос: почему один делается верующим и затем блаженным, а другой – неверующим и осуждается на погибель? Совершенно иначе будто бы ставится вопрос о спасении человека в реформатстве. Оно не спрашивает: что в самом человеке способствует его блаженству, но: кто делает его блаженным и погибающим, твари – или один только Бог? Ставя на первое место мысль о Боге, пред которой должно померкнуть значение не только человеческого субъективного или индивидуального религиозного сознания, но и все конечное и сотворенное, видя в участии человека в деле спасения не только ослабление славы Божией, но и обоготворение тварного (паганизм), реформатство отвечает на поставленный вопрос так: один только Бог делает человека блаженным или погибающим и таким образом приходит к детерминизму⁴⁴².

Не входя в разбор этого взгляда Баура и Швейцера, мы только можем сказать, что в реформатской догматике учение о безусловности предопределения действительно получило более последовательное и более полное и определенное развитие, чем в лютеранстве. Так еще у Цвингли, первого основателя реформатства, мы находим это учение развитым до крайностей. Оно приняло у него почти пантеистический оттенок. Цвингли не доставало только отрицания личного Бога, чтобы дойти до полного пантеизма. В сочинениях цюрихского реформатора рассеяны мысли, что Бог есть единая причина, действующая в мире, а вторичные причины не заслуживают даже названия самостоятельных причин, они суть несамостоятельные органы для действующего во всем мире Бога. Как ум движет телом, так Бог, как ум всего мира, приводит все в нем в движение и управляет людьми как своими орудиями. Человек делает зло вынужденно, несвободно; на то воля Божия, чтобы он делался убийцею или вором или блудником. Падение человека, избрание одних к спасению и отвержение других составляет акт предвечного безусловного предопределения Божия. Самый исторический факт искупления людей, совершенного Иисусом Христом, как и факт падения человека, не имеют сами по себе значения, но составляют только проявления или символы предвечного декрета Божия⁴⁴³. Таким образом после Цвингли организатору реформатской догматики, Кальвину уже не приходилось пролагать новый путь в учении о безусловном предопределении. Он только подробнее, определеннее изложил частности этого учения, в борьбе с противниками выработал более приемов к отклонению и разрешению их возражений, ограничил некоторые парадоксы в учении Цвингли и поставил догмат о безусловном предопределении центральным в своей теологии, внес его в исповедание своей церкви, сделал из предмета спекулятивного учения, как это было у Цвингли, постоянно присущим убеждением верующего сердца. Переходим в частнейшему изложению этого учения, как оно раскрыто Кальвином.

«Из того, что завет жизни проповедуется не всем людям и теми, кому он проповедуется, не одинаково приемлется, открывается высота божественного суда. Нет сомнения, что и этот факт служит откровением совета вечного предопределения Божия⁴⁴⁴. Предопределением мы называем, говорит Кальвин, вечный Божественный декрет (acternum Dei decretum), которым Он решил Сам с Собою, что хочет Он сделать из каждого человека. Потому что не с одинаковым условием сотворены все: но иным предуставляется жизнь вечная, другим вечное осуждение (non enim pari conditione creantur omnes: sed aliis vita aeterna, aliis damnatio aeterna praeordinatur). Но как каждый создан для той или другой цели, то мы называем каждого от вечности предопределенным или к жизни или к смерти⁴⁴⁵. В таком виде учение Кальвина отвергает всеобщность божественного обетования о спасении, относящегося ко всем без исключения людям, отрицает и значение крестной смерти Богочеловека для всех людей. В этом учении заключается дуализм. В силу ужасного декрета (decretum horribile fateor, говорит Кальвин, Institut 1. III, с. XXVII S. 7, р. 704) Божия, существующего от века прежде сложения мира, вследствие избрания одних (electio) и отвержения (reprobatio) других, род человеческий распадается на две области, на веки разделенные непроходимою пропастью, на область спасения, в которой состоят избранные, и мрачную область погибели, к которой принадлежат отверженные. Кальвин все те места Писания, в которых говорится о предназначении ко спасению всех людей, напр. 1Тим.2:4 относит только к одной части людей, именно к набранным (партикуляризм)⁴⁴⁶. Во Христе дано спасение только для тех всех, кого дал Ему Отец и действительно влечет в Нему⁴⁴⁷. Не все привлекаются ко спасению, следовательно Бог не хочет спасения всем людям, говорит. Кальвин против Кастеллио⁴⁴⁸.

Причина, почему избираются одни и отвергаются другие, по мнению Кальвина, заключается в непостижимом чистом произволении Божием, не зависящем ни от каких условий в избираемых или отвергаемых, потому избрание и отвержение безусловно. Кальвин объясняет: не Бог ли насаждает растения и вырывает их с корнем? Почему Бог делает так, на это мы не имеем другого ответа, кроме этого: потому что Он так хочет. Далее мы не можем продолжать вопросов, так как воля Божия есть последнее основание и последний закон всех вещей. Так точно нельзя опрашивать о причинах избрания и отвержения. Бог не обязан к чему-нибудь. Его дело – губить, так как все мы от природы повинны сему. И Он, его же хощет милует, и его же хощет ожесточает⁴⁴⁹. Он делает это для показания своего могущества и славы, для обнаружения своего милосердия в избранных и правды в отверженных⁴⁵⁰. Но почему Бог предпочитает одного человека другому, Кальвин не решает этого вопроса и ищет asylum suae ignorantiae в непостижимости путей Божиих. «Напрасно кто-либо станет мучить себя изысканием причины этого, которая была бы выше тайного и неисследимого совета Божия⁴⁵¹. Избрание или отвержение не основывается на предведении особых условий в самих людях. Напротив того само предведение Божие основывается на предуставлении. Бог ничего не предвидит, чего бы Он наперед не предуставил. Только потому, что Он определил ход вещей, Он предвидит его⁴⁵². Воля Божия есть высшее основание всех вещей и высшее правило справедливости. Если бы существовало какое-нибудь другое основание, предшествующее воле Божией, то этим ограничивалось бы всемогущество Божие⁴⁵³. Таким образом причину избрания должно искать вне человека, оно есть благодатный дар Божий⁴⁵⁴. Кальвин утверждая: hoc consilium fundatum esse nullo humanae dignitatis respectu⁴⁵⁵, отвергает, что Бог предвидит в людях какую-нибудь со стороны их заслугу – или веру или добрые дела. Ни в ком из потомков Адама нет ничего достойного избрания. Мы избираемся потому, что мы сами по себе неспособны к сему и получаем эту способность только вследствие избрания. Что такого Бог может найти в нас, что заставляло бы Его избрать нас⁴⁵⁶? В частности избрание не условливается верою а наоборот вера условливается избранием⁴⁵⁷. Он избирает нас не потому, что мы веруем, но для того, чтобы мы веровали⁴⁵⁸. Таким образом Кальвин решительно отвергает electionem propter praevisam fidem; равно он отрицает и ту мысль, что Бог избирает за предшествующие и за будущие заслуги человека, потому что святость и добрые дела сами проистекают от избрания. Благодать, как незаслуженный дар, подается туне и следовательно не зависит от будущих дел. Не вы Меня избрали, но Я вас избрал, приводит Кальвин слова Спасителя об апостолах. Исав и Иаков, прежде чем родились и сотворили что или доброе, или злое, один возненавидев, а другой возлюблен. Различие в судьбе их происходит от одного предопределения. Бог не может предвидеть в человеке ничего доброго, как только то, что Сам предопределил дать ему чрез избрание⁴⁵⁹. Таким образом, по учению Кальвина, выходит, что предвечное избрание одних и отвержение других есть не более как чистый произвол деспота, или определение судьбы (ειμαρμενη), немилосердо и неправедно, без всяких причин губящее одних и по своему безусловному произволу спасающее других.

У Кальвина предопределение, обнимая все в человеческом роде, определяет все в его жизни, не условливаясь ничем в человеке, напротив им условливается все в человеке. С одной стороны падение человека, греховная жизнь его, противление благодати, с другой – обращение, вера в Евангелие, добрые дела – все это зависит от предвечного предопределения, являющегося в двух актах: избрании и отвержении. Предопределение предшествует (supra lapsum) и от века предуставляет грехопадение человека (supralapsarianismus). «Я не говорю: нелепого, когда утверждаю, что Бог не только предвидел падение первого человека, но и по Своему изволению предуставил его»⁴⁶⁰. Адам пал и увлек в погибель все свое потомство не чрез допущение только, но чрез тайное определение Бога⁴⁶¹. Потому что в Боге немыслимо праздное предведение, отдельное от Его могущества или вседействия. Если бы Он видел что-нибудь такое, что совершается вопреки Его воле, то Он, по словам Августина, был бы не всемогущ. Поэтому если Он не хотел помешать падению, то Он хотел, чтобы оно совершилось. Если ты (Кастеллио) говоришь, что Адам пал по своей свободной воле, то я отвечаю: для того, чтобы не пасть, нужны крепость и твердость, а их дарует Бог избранным только чрез возрождение. Почему же Бог не дал Адаму этого дара, если он хотел, чтобы тот не пал⁴⁶²? Точно также, по мнению Кальвина, непреодолимо, активно действует Бог по отношению к отвергаемым, тогда как эти сосуды гнева Божия остаются в совершенно пассивном состоянии⁴⁶³. Грехи совершаются по предопределению воли Божией, а не попущению. Бог воздвигает ложных пророков, призывает сатану и повелевает ему обманывать, это ли попущение? Поэтому Бог умеет строго сообразно своему суду вести тех, которых предназначил к осуждению. Он то лишает их способности слушать Его слово, то ослепляет их Своею проповедью (в другом месте сказано: оглушает) и ожесточает. В продолжение более 4-х тысяч лет до пришествия Христа, Он скрывал от язычников свет учения о спасении, не потому, чтобы они были недостойнее своих потомков, до которых достигла проповедь, но потому, что того хотело сокровенное Божие определение⁴⁶⁴. На Иудеях исполнились слова Исаии: огрубели сердца людей сих и ушами с трудом слышат и очи свои сомкнули, да не узрят очами и не услышат ушами и не уразумеют сердцем и да не обратятся, чтобы Я исцелил их (Ис.6:9:10). Так Иудеям предоставлены были средства только к их ожесточению. И Спаситель предлагал многим притчи, чтобы они не поняли их⁴⁶⁵. Совсем иначе, по мнению Кальвина, действует на избранных gratia irresistibilis. Бог по отношению к ним действует так, чтобы до них прежде всего достигло Его призвание и чрез призвание Он действительно влечет их к Себе. Он отнимает у них сердце каменное и влагает в них сердце плотяное. Для них мало-по-малу становится возможным делать добро, воля их склоняется ж Богу и они начинают любить Его⁴⁶⁶.

При таком воззрении Кальвина на вечное предопределение Божие, поставляющее самый первоначальный факт грехопадения не как событие, произведенное вопреки воле Божией мятежною волею человека, но как на обнаружение предвечного совета Божия, независящего от чего-либо временного и сотворенного, Кальвин в силу логической последовательности должен бы был ослабить, как и Цвингли, значение исторического факта искупления, совершенного Христом, и считать его только одним из проявлений и символов Божественного декрета. Но женевский реформатор, при своем учении о безусловном предопределении, старается сохранить высокое значение искупительного дела Христа. Он утверждает, что избрание происходит не помимо Христа (extra Christum), но во Христе и Бог раздает людям все милости не иначе, как только чрез Христа, указывая в Нем зерцало нашего избрания⁴⁶⁷. Но это учение, как частная непоследовательность, не устраняет крайностей и нелепостей целой доктрины.

Важнее в этом отношении то, что в основе учения Кальвина лежат не метафизические начала, выведенные из сущности конечного мира и его несамостоятельности (что в некоторой степени заметно у Цвингли), но религиозно-нравственные. Основное стремление, управлявшее теологиею Кальвина, состояло в том, чтобы ослабить значение всякой заслуги или участия со стороны человека в деле его спасения, приписать все незаслуженной благодати Божией и тем смирить гордость человека, заставить его воздавать славу за свое спасение одному Богу: вот что давало направление учению Кальвина о предвечном, безусловном предопределении. Но этим не освободилось его учение от внутренних логических недостатков. Правда, это предохранило Кальвина от метафизического детерминизма, которой держались либертины; несмотря на то учение о предопределении не освободилось от внутренних противоречий детерминизма религиозного. Оно заключало в себе внутреннюю ложь, состоящую в том, что превращало всю человеческую историю в мрачную трагедию, в которой человек выступает только для того, чтобы сыграть роль, написанную для него вечным декретом, делает человека несвободным орудием зла или добра, совершаемого самим Богом, освобождает человека от нравственной ответственности за грехи и от обязанности исполнять нравственный закон и бороться с силою зла. Эта внутренняя ложь в учении Кальвина, как ни старался он закрыть ее ссылками на многие места Св. Писания, неправильно им понимаемые, не могла не быть сознана другими и не вызвать полемики еще при жизни реформатора. Действительно, против этого учения восставали и католики, как напр. Пиггий, католически-мыслящий Бользек и многие протестанты, во главе которых был Кастеллио.

Нам нет нужды подробно анализировать каждое из полемических сочинений, направленных против учения Кальвина о безусловном предопределении, и достаточно представить общую характеристику этой полемики. Все полемисты, исходя из того воззрения на повреждение природы человека, что он после падения совсем утратил liberum arbitrium, в большей или меньшей мере сам собою или отвергает спасающую благодать Божию или противится ей, не признают божественного предопределения безусловным. Видя основу его в божественном предведении свободных отношений человека к благодати, полемисты отвергают партикуляризм предвечного декрета, разделяющий род человеческий на две части, на спасаемых и погибающих от вечности, отстаивают всеобщность предлагаемого спасения и, исключая грехопадение Адама из области предвечного божественного предустроения, как неизбежное его последствие, указывают причину падения в свободной воле нашего прародителя. Главный прием полемики состоит в доведении Кальвинова учения ad absurdum. Этим особенно приемом и раскрыта несостоятельность этой доктрины. Многие числом возражения против нее легко сводятся к нескольким главным тезисам, около которых они вращаются. По мнению противников Кальвинова учения о безусловном предопределении, оно приводит к тому выводу, что а) Бог есть виновник зла и несправедливый деспот, действующий по слепому произволу. Обращаясь к людям, в силу Божественного декрета избираемым и спасаемым непреодолимою благодатию Божиею, и отвергаемым неизменною волею Божиею, противники противопоставляют учению Кальвина следующие еще положения: б) безусловное предопределение необходимо последовательно ведет к совершенному отрицанию в человеке свободы и представляет его существом, действующим по непреодолимой необходимости и тем вводит в свободно-нравственную жизнь его фатализм; в) оно снимает с человека ответственность за его деяния, и г) в своих дальнейших последствиях приводит к безнравственности.

Чем более важности Кальвин придавал своему учению о безусловном предопределении, не без основания называемому центральным догматом протестантства⁴⁶⁸, тем упорнее и чаще старался отстоять его от нападений полемики. В самом Наставлении в христианской вере он предвидел и старался отклонить вышеуказанные нами возражения⁴⁶⁹. Подробному же разбору возражений посвящены специально-полемические сочинения реформатора. Эту задачу отчасти преследует он в изданном в 1543 году сочинении против Пиггия под заглавием: Defensio sanae et orthodoxae doctrinae de servitute et liberatione humani arbitrii adversus calumnias Alberti Pighii Campensis⁴⁷⁰, но более в другом сочинении: De aeterna Dei praedestinatione, qua in salutem alios ex hominibus elegit, alios suo exitio reliquit item de providentia, qua res humanas gubernat; Consensus pastorum Genevensis ecclesiae expositus a I. Calvino 1552 года⁴⁷¹. Полемическому сочинению против Пиггия, и вместе против Георгия Сикулюса и Бользека Кальвин старался дать значение символического, по крайней мере для Женевы. За тем Кальвином издано было в 1557 году сочинение под заглавием Calumniae nebulonis cujusdam aduersus doctrinam Io. Calvini de occulta Dei providentia et ad eas ejusdem Calvini responsio. Последнее сочинение направлено было против опровержений учения о предопределении, изданных на французском языке, несправедливо приписанных Кальвином Севастиану Кастеллио⁴⁷². На основании Наставления и выше названных сочинений представим решения Кальвина главных возражений против его учения о безусловном предопределении.

Кальвин, желая устранить первое возражение, что Бог виновник зла, не отказываясь от своей мысли, что homo justo impulsu agit, quod sibi non licet, виновность в грехе слагает на самого человека. Cadit, говорит он, homo Dei providentia sic ordinante, но к этому прибавляет: sed suo vitio cadit. Таким образом причина греха приписывается и произволу человеческому. Мысль эту разъясняет Кальвин в Наставлении в христианской вере 1536 года так: вопрос о том, не есть ли Бог виновник греха в человеке, решается просто. В одном и том же поступке мы различаем дело человека и дело Бога. Отверженный имеет корень зла в самом себе: он хочет, начинает и совершает грех и восстает против Бога. Но Бог направляет злую волю, как Ему угодно, то связуя ее, то давая ей простор. Таким образом виновники деяния человек и Бог. Первый повинен в нем, второй прав. Чрез такое различение мы развязываем узел⁴⁷³. Но дело в том, что узел развязывается очень неудачно, потому что по Кальвину грех имеет первичную причину в Божественном предопределении, а человек не имеет в себе силы бороться с этим декретом. Точно также несостоятельно и то воззрение, по которому Кальвин в человеке видит ближайшую орудную причину греха (против Кастеллио). Что касается до того, что в следствие учения Кальвина, Бог представляется несправедливым деспотом, то Кальвин это следствие, вытекающее из его учения, старается оправдать тем, что воля Божия, как самое последнее основание и закон всего и своих действий (Ipse sibi lex est), составляет абсолютно-достаточное основание для избрания или отвержения, она совершенна справедлива: summa est justitiae regula Dei voluntas, ut quidquid Deus vult, eo-ipso, quod vult, justum habendum⁴⁷⁴, тем более, что все люди чрез грехопадение достойны погибели.. Поэтому было бы богохульством доискиваться высшего основания для божественного таинственного декрета воли Божией и считать его насилием и жестокостью деспота.

Против тезиса, что безусловное предопределение приводит к отрицанию свободы в человеке и делает все его поступки вынужденными, Кальвин в своем сочинении против Пиггия пишет: противник не хочет оставить выражение: свободная воля (liberum arbitrium) и разумеет под ним способность самому избирать что-либо, так что воля имеет силу по своему произволу делать или не делать что-либо. В Наставлении в христианской вере я уже замечал, что я не привязываюсь к выражениям, если только они не изменяют самого дела. Если свободою называют противоположное принуждению, в таком случае и я защищаю liberum arbitrium и объявляю еретиком того, кто отрицает свободу в этом смысле. Свободным называется именно тот, кто не принуждается и отвне насильственно не влечется, но действует по собственному побуждению. Но так как в этом слове ищут и другого значения, будто человек имеет способность собственною своею силою избирать добро или зло, то такое словозначение мне не нравится и я охотно избегаю его, потому что оно несогласно с библейским словоупотреблением. В Св. Писании противополагаются друг другу свободный и раб, свободный и пленник, свободный и проданный под грех и говорится: творящий грех раб есть греха. Поэтому я охотнее называю грешного человека совершенно несвободным. Пиггий с лукавством приступает к делу и смешивает понятия принуждения и необходимости (coactio et necessitas). Между тем дело в том, что нужно различать эти понятия одно от другого. Выражения: свободно и рабски дают совсем другой смысл, чем выражения: по собственной воле (произвольно) и по принуждению. Вынужденной воли нет; в этом было бы внутреннее противоречие; воля сама по себе всегда произвольна и исходит сама из себя, но она может быть порабощенною, если она в следствие растления, предается злым похотям, так что она не может ничего избирать кроме злого, хотя, как воля, избирает sua sponte et libenter. Таким образом наш взгляд на естественного человека таков: он имеет arbitrium spontaneum, так что он, хотя делает зло по своему избранию, но такое избрание, как порабощенное, несвободно⁴⁷⁵. Поэтому не снимается с человека вина и ответственность за его грех. Бог необходимо добр и от того, что Он не может быть иным, Он не перестает быть менее добрым; диавол необходимо зол и от того, что он не может быть добрым, он тем не менее зол. Таким образом виновность и необходимость взаимно не исключают себя. Спрашивают, говорит Кальвин, почему злодеи наказываются, если они грешат по необходимости и чрез них действует Бог? Этот трудный вопрос легко разрешается, если рассматривать Божественное мироправление не с безбожным высокомерием, а с благоговейным смирением. Злые грешат необходимо не в том смысле, что они делают это без размышления и воли, здесь необходимость в том, что Бог чрез них, совершает свое дело, в злом поступке мы различаем Его и их действие. Злые следуют своим похотям, но Бог употребляет их для исполнения Своих судеб, как написано: они суть бичи Моего гнева.

Кальвин в устранение того обвинения, что его учение ведет к безнравственности, старается включить в область предметов предопределения Божия нравственно добрую жизнь и указывает в этом побуждение к доброй деятельности. Отвергая, что предопределение уничтожает всякую заботу о нравственно добрых делах, так как все они уже предопределены, реформатор говорит, что мы избраны к святой жизни⁴⁷⁶. И указывая причину нашего спасения в незаслуженном избрании, он утверждает, что это .учение смиряет человеческую гордость, ведет к преданности, благодарности, любви к Богу и побуждает к прославлению Его добрыми делами⁴⁷⁷.

Но кто не заметит, что такие выводы составляют не столько логический результат учения Кальвина, сколько результат давления на его мысль уже раскрытых нами практических стремлений, в силу которых более всего он дорожил нравственно-доброю жизнью? Равным образом эти морально практические тенденции Кальвина не могут иметь никакого приложении к обширной массе отверженных. Как скоро в человека, последовательно держащегося учения Кальвина, закрадется мысль, что он принадлежит к числу отверженных по предвечному и непреложному декрету воли Божией, то естественно должно возникнуть в нем полное отчаяние – сделать что-либо доброе, благоугодное и сознание, разрушающее всякую нравственную энергию, – что никакие подвиги добродетели, никакая усиленная борьба до крови против влечений к злу не могут исхитить его из пропасти предопределенной ему погибели. Что касается избранных, то и в них убеждение в вечном и неизменяемом предопределении не может разрешиться плодами истинно христианской жизни. Считая себя богоизбранными от сложения мира, сознавая себя исключительными сосудами любви и благодати Божией, которой ничто не может отнять у них, они легко впадут в ту же нехристианскую гордость, какою заражены были плотские чада Авраама. Представляя себя несвободными орудиями вечных определений Божиих и органами славы, милосердия и любви Божией, смешивая свои узкие религиозные воззрения с видами всеобъемлющего божественного мироправления, избранные легко могут впасть в фаталистическое упорство в своих действиях, какое заметно в последователях Магомета, и с презрением смотря на всех не разделяющих вероисповедных их воззрений, как на отверженных Богом, как на врагов и на сосуды неотвратимого Его гнева, они естественно могут доходить до фанатической ненависти и ожесточения против всех иномыслящих. Эти последствия для нравственной жизни и деятельности, необходимо логически вытекающие из учения о безусловном предопределении, не нашли ли полного своего практического выражения в жизни строгих последователей Кальвина: французских гугенотов первой генерации, шотландских пресвитериан, английских пуритан и нидерландских gueux? Не отпечаток ли этой мрачной догмы мы видим в тон, что все они с фарисейскою гордостью считали себя избранным народом Божиим, истинным Израилем, а врагов своих (католиков) нечестивыми идолослужителями и истреблением их мнили жертву приносити Богу, и во время ожесточенных битв с ними пели Псалмы и с фатальным, всесокрушающим мужеством шли на пир смерти? Как мрачно учение Кальвина о предопределении в своем содержании, так мрачны практические выражения его в самой жизни.

Крайности этого учения не возбудили сочувствия и на почве Саксонской реформации. Меланхтон, хорошо относившийся ко многим пунктам Кальвинова учения, не так смотрел на безусловное предопределение⁴⁷⁸. Допуская содействие самого человека в устроении спасения (способность усвоять или отвергать благодать), этот теолог подал повод к образованию в Германии школы богословов, которые защищая синергизм чуждались учения Кальвина. И в среде лютеранских богословов, не допускавших синергизма, также развился противоположный взгляд на предопределение. Он выражен был в формуле согласия 1577 года. По смыслу ее предопределение условливается предведением веры (propter praevisam fidem) и относится к одному только блаженству людей; что касается осуждения на погибель, то оно составляет предмет Божественного предведения, а не предустроения и бывает следствием собственной вины человека. Формула конкордии защищает и всеобщность призвания людей ко спасению.

Даже в реформатских общинах учение Кальвина о безусловном предопределении не возбуждало сочувствия по своим крайностям (так напр. в Цюрихе), и даже было отвергаемо (напр. в Берне). Если же оно и вносилось в символы реформатских церквей, то в значительно ослабленном виде⁴⁷⁹ и наконец в ХVII веке в недрах самого кальвинизма привело к образованию известного Арминианского раскола.

Не смотря на оппозицию со всех сторон, возникшую еще при жизни Кальвина, сам он поставил свое учение о предопределении центральным догматом своей теологии и согласно с тем давал ему важное значение в развитии других пунктов своей системы, так напр. в учении об усвоении человеком спасения и о Церкви.

Так как основным началом нашего спасения служит предвечное, безусловное избрание, то и вера, оправдывающая человека и соединяющая его с Искупителем, теряет свое независимое значение и превращается в необходимое последствие предвечного избрания. Чрез веру, которая предопределена Богом от вечности, человек как бы чрез орган восприятия получает оправдание, состоящее в том, что Бог дает ему прощение грехов, иначе сказать, смотрит на принявших этот дар благодати, как на праведных (in gratiam receptos pro justis habet). В этом пункте Кальвин отличается от Озиандера, по мнению которого оправдание состоит не в одном невменении греха человеку, но и в том, что Бог действительно делает его праведным. Кальвин же, как и Лютер, учит об оправдании, как юридическом, так сказать, акте, состоящем в признании невиновности человека. Но это оправдание зависит не от того, что человек в самом деле невинен, но от того, что Бог по Своей благодати признает его за невинного и объявляет праведным ради заслуг и праведности Христа, хотя человек сам по себе не имеет никакой праведности. В более тесной связи с оправданием, чем Лютер, Кальвин ставит возрождение человека, – действительное освящение его, состоящее в живом усвоении благодатных даров, приобретенных Христом и в теснейшем соединении с Ним⁴⁸⁰. Против Озиандера Кальвин говорит, что, хотя благодать оправдания неотделима от возрождения, но не должно смешивать их между собою. Различие учения Кальвина о возрождении от Лютерова состоит в том, что первый приписывает возрождению преимущественно нравственно-практическое настроение жизни человека, а Лютер считает плодом оправдания одно диетическое чувство радости о прощении грехов. Кальвин истинные плоды возрождения видит в прославлении Бога Спасителя жизнью и делами и на этом строит всю своеобразную систему нравственных предписаний и постановлений, что подробно рассмотрено в первой части нашего сочинения.

В связи с учением о безусловном предопределении поставлено Кальвином учение о Церкви. Самое его понятие о Церкви образовалось под влиянием, этого центрального его догмата. По понятию Кальвина, Церковь есть общество избранных Богом: Ecclesia est populus electorum, говорится в наставлении в христианской вере еще 1536 года⁴⁸¹. Учение о Церкви, составляющее один из самых важных отделов Кальвинова богословия, излагается в IV книге Наставления. Но так как мы уже изложили сущность этого учения и главные его пункты о видимости и невидимости Церкви, признаках ее, о ее власти учительной, законодательной и судебной, когда рассматривали церковную организацию, то здесь нам остается обратить внимание на один только частный пункт учения о Церкви, которого мы не касались, именно, на вопрос: кому принадлежит верховная власть в Церкви. При решении его Кальвин вступает в полемику с католичеством о главенстве папы. Сущность воззрений Кальвина на этот предмет (изложенных в Наставлении в христианской вере в гл. de primatu Romanae sedis⁴⁸²) заключается в следующем: римский епископ не есть преемник ветхозаветного первосвященника, потому что последний был прообразом Христа и с пришествием Его ветхо-заветный первосвященник потерял свое значение и назначение. Опровергая доказательства главенства папы, представляемые католическими богословами, Кальвин развивает следующие мысли: если Христос поручил ап. Петру пасти овец Его, то такое же поручение дано и другим апостолам. Полномочие вязать и решать, данное Петру вместе с другими апостолами, касается только сообщаемого их устами прощения грехов⁴⁸³. Во всем другом ап. Петр постоянно является равным двенадцати апостолам и нигде не представляется господствующим над ними. Господь поставил иных апостолами, других евангелистами, иных пастырями, и иных учителями. Почему же ап. Павел не говорит, что Христос поставил одного над всеми, чтобы он заступал Его место? А это необходимо было сказать в указанном месте, если бы дело касалось того, что утверждают католики. Христос близь нас, говорит апостол, но каким образом? При посредстве служения (ministerium) тех, которых Он поставил управлять Церковью. Но почему апостол не прибавляет: per caput ministeriale, которому Христос предоставил свое место? Апостол говорит о единении, но единении в Боге чрез веру во Христа. Он не приписывает людям ничего более, как только общее церковное служение, и именно каждому в свойственной ему мере. Почему апостол, заповедуя блюсти ото единение, после слов: едино тело, един дух, едино упование, един Бог, едина вера, едино крещение, не прибавил еще: един верховный первосвященник, который поддерживает единство Церкви? Но нигде приличнее нельзя было сказать об этом, как именно в указанном месте, если бы дело было именно так. Ап. Петр никогда не был римским епископом; первенство римского папы не имеет достаточного для себя основания в том, что Рим был главным городом Империи, что он, при разнообразных спорах о вере, оставался спокойным и другие достопочтенные епископы искали здесь убежища. А теперь что? Неужели мы должны искать апостольского престола там, где не увидишь ничего кроме отвратительного отступления (т. е. от чистого христианства)? Неужели наместник Христа – тот, который чрез свои преследования открыто является антихристом? Неужели преемник Петра – тот, кто с яростью, огнем и мечом разрушает созданное апостолом? Неужели глава Церкви – тот, кто отрывает ее от ее Главы Христа, уродует и терзает ее? Слова Христа, обращенные к Петру: Я молился о тебе, чтобы вера твоя не оскудела, римляне понимают в смысле непогрешимости папы: но известно, какую веру издавна исповедывали и доселе исповедуют папы с коллегиею кардиналов. Они до сих пор допускают, что нет Бога, все, что писано о Христе, ложь и обман, учение о будущем воскресении и вечном суде – чистая выдумка». Такими же горячими обличениями папского развращения наполнен ответ Кальвина на буллу папы Павла III к императору Карлу V⁴⁸⁴.

За учением о Церкви в системе Кальвина представляется своеобразным во многих отношениях учение его о таинствах:

Протестантство со своими частными разветвлениями, держась того учения, что человек оправдывается одною внутреннею (субъективною) верою без внешних, видимых (объективных) посредств, не могло не разойтись с древлевселенским воззрением на таинства, как на существенно необходимые для получения спасения священнодействия, в которых в неразрывной связи с видимыми их принадлежностями подается невидимая многообразная благодать Божия. Орган воспринятия благодати, по учению протестантства, единственно есть вера; чрез нее человек прямо и непосредственно соединяется со Христом и получает дары невидимой благодати, следовательно по этому учению нет нужды в том, чтобы благодать соединялась еще с какими бы то ни было внешними чувственными действиями. Если благодать подается человеку только под условием одной внутренней веры, то невозможно, чтобы благодать независимо от веры человека присуща была внешним видимым священнодействиям, как учит древлевселенская Церковь. Протестантство, в силу этой логической последовательности, должно было отречься от истинного учения о таинствах, отвергнуть внутреннюю их сторону и священнотаинственный, супранатуральный характер, другими словами: должно было отрицать присутствие в них божественной благодати, видеть в них простые обряды или символические действия и придти к тому мнению, что они не составляют чего-либо существенно необходимого. Такое антимистическое и даже рационалистическое понятие о таинствах стал развивать Лютер. Первоначально он видел в них одни только внешние символические действия, образно представляющие идею спасения человека. Этот отличительный протестантский взгляд на таинства, как внешние видимые символические действия, раскрыт был в частностях с крайностями Карлштадтом, Анабаптистами и Цвингли. Цюрихский реформатор решительно отвергал объективное присутствие благодати в таинствах, видел в них одни бессодержательные сами по себе символы или знаки, выражения воспоминания смерти Христа, благодарности Богу Спасителю и религиозно-нравственного общения между верующими. Но такой крайне радикальный взгляд на таинства возбудил реакцию в недрах самого протестантства. Даже Лютер прямо восстал против такого воззрения и стал допускать, что в таинствах, как символических действиях, реально присутствует божественная благодать. К этому взгляду, примиряющему протестантское воззрение на таинства с древлевселенским, пришел и Кальвин. Он различал в таинствах две стороны: видимую – внешнюю и невидимую – внутреннюю. В видимой стороне таинств Кальвин, подобно Цвингли, видел простые знаки или символы божественной благодати. Но от этих знаков или символов не отделял невидимого, во действительного действия благодати Божией на человека при принятии им таинства. Основная мысль Кальвина в этом учении таже, что и Лютера, именно, что таинства суть не простые только знаки, не одно выражение благодарности к Богу, веры и т. дал. и свидетельство общения с Церковью, но залог (pignus), печать⁴⁸⁵ действительного сообщения человеку благодати, подаваемой одновременно с принятием таинств. Потому они действенны и священнотаинственны. Существо таинств составляет сам Христос⁴⁸⁶. «Я хотел бы убедить читателя, говорит Кальвин, что я не отвергаю в таинствах как бы сокровенную некоторую силу непрестанно присущую в них»⁴⁸⁷.

Ив всех седми таинств, принятых древлевселенскою Церковью, Кальвин признает только крещение и причащение, а прочие пять отрицает, видя в них простые обряды; потому что Кальвину казалось, что в Слове Божием нет определенных указаний на то, что они установлены Богом как существенно необходимые священнодействия⁴⁸⁸. А всеобщее согласие древней христианской Церкви, практика ее и определения соборов в признании седми таинств для Кальвина не имели авторитета.

Крещение, по Кальвину, есть не простой символ нашего очищения, но залог божественной благодати, знак принятия крещаемого в союз благодати, которая и преподаетея в этом таинстве. Оно есть печать усыновления. Казалось бы, Кальвин в силу последовательности своему учению о предопределении, должен был видеть в крещении только призвание (vocatio) а не действительное принятие в благодатное состояние, но он удержался от этого вывода⁴⁸⁹.

Обширнее учение Кальвина, об евхаристии. Это зависело от того, что реформатор усиливался сделать этот пункт своей теологии основанием для унии между лютеранами и последователями Цвингли, дошедшими до полного разделения и ожесточенной вражды вследствие своих противоположных воззрений на евхаристию. Известно, как этот предмет стал поводом раздора между Лютером и Цвингли и заставил первого сказать Швейцарцам: вы люди другого духа⁴⁹⁰. Лютер, отказавшись от учения о пресуществлении хлеба и вина в тело и кровь Христову, не решился отвергнуть в евхаристии все таинственное и сверхъестественное и признавал присутствие тела и крови Христовой cum pane, sub pane, in pane, допуская, что даже неверующий вкушает их устами, и объяснял присутствие тела и крови Христовой в евхаристии вездеприсутствием тела Богочеловека. Соответственно этому Лютер и слова установления таинства: сие есть тело Мое, сия есть кровь Моя, понимал в прямом буквальном смысле⁴⁹¹. Но Цвингли отличавшийся, по словам Шталя, антимистическим направлением, отверг все таинственное и супранатуральное в евхаристии, основываясь на общих выражениях Писания, что плоть не пользует ничесоже, решительно отрицал присутствие тела Христова in, cum et sub pane и слова Господа: τουτο εσπ принимал за несобственные, тропические выражения, объясняя их в смысле, «сие означает», подобно сказанному: седмь коров суть седмь лет к проч. Равным образом Цвингли находил внутреннее противоречие в учении Лютера о вездеприсутствии тела Христова. Сущность евхаристии, по мнению Цвингли, состоит в благодарном воспоминании крестной смерти Спасителя и в общении веры и любви между христианами. Таким образом цюрихский реформатор превращал это величайшее таинство почти в такое же простое действие, каким была напр. вечеря любви⁴⁹².

Но уже во время самого спора между Лютером и Цвингли зарождалось и начало развиваться посредствующее примирительное учение о духовном причащении тела и крови Христовых. Сам Цвингли стал допускать приобщение тела Христова посредством созерцания верою (per contemplationem fidei). Для распространения этого учения много сделали страсбургские богословы, особенно Буцер. Учение о духовном причащении, в неопределенной впрочем форме, принято было в исповедание четырех городов (Страсбурга, Констанца, Мемнегена и Линдау), известное под названием: Confessio Tetrapolitana. Это учение о духовном причащении принято было также Эколампадием и внесено Освальдом Миконием in Confessionem Basiliensem I, 1584 г. и затем вошло в первое гельветическое исповедание⁴⁹³. В Германии распространял учение о духовном причащении Меланхтон. Но не смотря на все старания различных богословов, уния между лютеранами и швейцарцами еще не состоялась, как Кальвин взялся за это дело. Он пошел по следам предшествующих унионистов: только с большею твердостью, без всяких колебаний и неопределенностей, развил понятие о духовном причащении; в этом он и отличается от уступчивого Буцера. Плодом примирительных стремлений Кальвина было его сочинение: Traicte de la Saincte Cene de N S. Iesus Christ⁴⁹⁴.

По мнению Кальвина ни воззрение Лютера, ни Цвингли на евхаристию не заключает в себе полной истины, каждое из них отчасти истинно, отчасти ложно. Кальвин не соглашался с Лютером в том, что он допускал местное присутствие тела Христова in, cum et sub pane и приписывал ему вездеприсутствие. А с Цвингли и его последователями Кальвин не соглашался, потому что они не говорили ясно о том, что в евхаристии человек истинно и действительно причащается тела и крови Христовой. Допуская вместе с Цвингли, что хлеб и вино суть только знаки или образы тела и крови Христовой, Кальвин согласно с Лютером учит, что истинно и действительно мы вкушаем их в евхаристии. Но с этого пункта он начинает расходиться с Виттенбергским реформатором. Содержание таинства евхаристии составляет сам Христос с Его божескою и человеческою природою, со всеми дарами благодати и благодеяниями, приобретенными для нас Его заслугами. Поэтому в евхаристии верующие соединяются с Господом, с Его божеством и человечеством, с Его духом и телом, одним словом, с целою личностью Богочеловека, за нас распятого, воскресшего и седящего во славе одесную Бога-Отца. При этом верующие становятся причастниками всех неотделимых от личности Богочеловека даров благодати и благодеяний Его. Различаясь от Лютера в своем мнении о том, что составляет содержание причащения, Кальвин отличается также и в понятии о самом способе соединения человека со Христом Женевский богослов, не допуская местного присутствия тела и крови Христовой в хлебе и вине, отвергает учение о вещественном вкушении их и не допускает того мнения Лютера, что даже и неверующий приемлет тело и кровь Христовы. В этом пункте своего учения Кальвин воспользовался выработанным прежде него учением о духовном причащении. Признавая, что Христос с телом вознесся на небо и оно, как подлежащее ограничениям пространства, не может присутствовать в веществе хлеба и вина, Кальвин учил, что тот, кто желает приобщиться Христа, должен духовно, верою чрез Св. Духа вознестись на небеса⁴⁹⁵.

Это примирительное учение Кальвина о евхаристии, изложенное главным образом в трактате о Святой Вечери Господа нашего Иисуса Христа, было встречено сочувственно в самой Германии. Лютер с удовольствием прочитал это сочинение и по поводу его отозвался о Кальвине, как о благочестивом и ученом муже, выразился даже, что никогда не было бы раздоров между протестантами, если бы Швейцарцы с самого начала рассуждали так, как Кальвин. А Меланхтон воззрения Кальвина признал совершенно согласными с собственным его учением⁴⁹⁶.

Благосклонный прием в Германии сочинения о Вечери Господней оживил в Кальвине надежду достигнуть с своей точки зрения примирения разделившихся сторон. Но прежде всего нужно было согласить последователей Цвингли на принятие этого учения и потом думать о примирении их с лютеранам, В письмах к Фарелю и Вире Кальвин называл мнение Цвингли о таинствах богохульным и порицал малодушие цюрихцев Вальтера и Буллингера и других, которые приходили в ярость, когда кто-либо осмеливался давать предпочтение Лютеру пред Цвингли⁴⁹⁷. Кальвин среди горячих споров пытался отклонять цюрихцев от учения Цвингли об евхаристии, соглашаясь отвергнуть все то, чем они соблазнялись, принять их объяснение слов Спасителя, но с условием, если они признают общение со Христом, который присутствует в таинстве евхаристии. Кальвину вместе с Фарелем удалось некоторыми уступками склонить Буллингера и Цюрихцев к соглашению⁴⁹⁸. Результатом этого был известный вероисповедный акт: Consensio mutua in re sacramentaria ministrorum Tigurinae Ecclesiae et D. Joannis Calvini ministri Geneveosis Ecclesiae⁴⁹⁹, в котором воззрения Кальвина восторжествовали над учением Цвингли. Таинства, говорятся здесь, суть непустые знаки (larvae inanes). Они были бы такими только без Христа; но они суть печать божественного обетования, именно нашего единения со Христом, нашего облечения в Его плоть, запечатлевают божественною печатью истину обетований и ручаются за исполнение их⁵⁰⁰.

Кальвин ожидал, что склонивши цюрихцев к своему воззрению, он произведет большую радость в Германии, так как для Лютеран действительное присутствие тела и крови Христовых в евхаристии и вкушение их верующими было сущностью этого таинства. Женевский богослов для восстановления единения между обоими евангелическими вероисповеданиями внес in Consensionem Tigurinam выражения из Аугсбургского исповедания 1540 г., которое тогда в новом издании принято было во всеобщее употребление в Лютеранской церкви. Многие протестанты в Страсбурге и Виттенберге разделяли надежды Кальвина на примирение. Но эти надежды не исполнились. Иоаким Вестфаль m Гамбурга во многих своих сочинениях восстал против Кальвина и против Consensio Tigurina. Все сочинения Вестфаля дышат фанатическою ненавистью к женевскому богослову. Это чувство главным образом возбуждено было и поддерживалось в Вестфале ложным его предположением, что будто Кальвин замышлял искоренить лютеранство и на место его ввести исповедание Сакраментариев, которые поведут борьбу на жизнь и смерть, чтобы отвлечь от Лютера всех его последователей⁵⁰¹. Вестфаль поставил для себя задачею возбудить в единомысленных людях открытую оппозицию против Швейцарцев. Он учил, что хлеб в причащении substatianliter есть тело Христа, что Христос и по человечеству находится везде и неограничен местом (extra locum). О Швейцарцах и особенно о Кальвине отзывался, как о еретиках, об учении их, как о безбожном отрицании Писания, об отвержении же всего святого, как о диавольском богохульстве. Кальвин сначала долго не отвечал против Вестфаля, чтобы чрез это не дать ему иного значения. Но когда в конце 1554 года он узнал, что Вестфаль с помощью своих единомышленников начал преследовать солидарных с ним (Кальвином) эмигрантов из Англии и во главе их поляка Ласко, собирал в нижнегерманских городах подписи, чтобы противопоставить Швейцарской церкви consensum церкви Саксонской, то спешил написать свое объяснение на Consensionem Tigurinam, где обширнее изложил свое учение⁵⁰². Но как это не привело к миру, то Кальвин писал еще два сочинения против Вестфаля и одно против Тилеманна Гесгуса. Мы не входим в подробное рассмотрение этой полемики Кальвина с Вестфалем, потому что она не принесла ничего для раскрытия учения Женевского богослова и упомянули о ней лишь потому, что она разрушила его надежды на унию. Вследствие этой полемики строгие лютеране стали смотреть на Кальвина и его последователей крайне враждебно. Совершенно иначе, с сочувствием к Кальвинову учению об евхаристии и к кальвинистам относились последователи Филиппа Меланхтона, известные под именам Филиппистов, но и они под именем криптокальвинистов подверглись кровавым преследованиям со стороны ультра-лютеран.

Изменением учения, о таинствах Кальвин не ограничил своих уклонений от догматического учения древлевселенской Церкви. Нам остается рассмотреть еще одно, проявление разрушительных принципов реформатской системы Кальвина в воззрениях его на почитание Святых, икон и мощей, резко обнаруживающее отпадение его теологии от истины вселенской Церкви.

Кальвин в почитании Святых, соделавшихся сосудами особенной благодати Божией, принадлежащих к торжествующей небесной Церкви и ходатайствующих за нас, видит умаление божественной славы и значения крестной смерти Искупителя. В послании к Садолету Кальвин говорит: они (католики) называют Тебя (Господи) единым Богом, но славу, которая подобает Тебе, они разделили между другими, потому что они под именем святых имели и измыслили бесчисленных богов... Правда, Твой помазанник у них, почитается за Бога и сохраняет имя Спасителя, но то, в чем состоит Его слава, отнято у Него.,.. Они более не ставили одного Его предметом своей веры, но и целый сонм святых, поставляя последних совместно и рядом с Ним⁵⁰³. В кратком увещании к императору Карлу Кальвин вменяет в заслугу реформаторам, что они от посредничества святых привлекли людей ко Христу, дабы с одной стороны они во имя Его призывали Отца, а с другой надеялись на Него, как единственного своего посредника. «Говорят, будто мы бесчестим святых и лишаем верующих неисчерпаемого блага: но бесчестим ли мы святых тем, что не приписываем им того, что принадлежит Христу? Всякую честь, которая подобает им, мы охотно воздаем им; но что приписывается им ложно и превратно, то не служит к их славе и этого мы не смеем усвоять им. В начале, когда люди обращались с молитвою к Богу, представляли, что Он далеко отстоит и они не найдут доступа к Нему, если не сопровождает их какой-либо покровитель. Так думали не одни необразованные и грубые люди, но до этого мнения унизились и те, которые хотели быть вождями слепых. Изыскивая себе покровителей, каждый из них руководился в этом своим чувством. Один избирал себе Марию, другой – Михаила, иной – Петра. О Христе совсем не было слышно, Он исключен был из ряда посредников. Стали мало-по-малу удивляться как чему-то неслыханному, когда слышали, что Он есть наш ходатай. Так все исключительнее стали полагаться на покровительство святых. Отсюда неизбежно произошло суеверное мнение, что святых должно призывать также безразлично, как и Бога.... Я согласен, что в принципе дело было иначе, что к святым прибегали собственно затем, чтобы они своими молитвами пред Богом подкрепляли просящего. Но фактически не исчезало ли это различие, так что при душевном волнении призывали то Бога, то тех (святых)? Не была ли определена каждому из святых особая область: этому дар ниспослания дождя, тому светлой погоды, третьему освобождения от лихорадок, четвертому – избавления от кораблекрушений. Кратко сказать: выходило то, что мир ничего более не знал о своем единственном посреднике и ходатае Христе. И на место Бога поставлены были люди, на покровительство которых и возлагали надежды⁵⁰⁴. Кальвин говорит, что в Св. Писании ни одним словом не упоминается о посредничестве святых. У нас есть молитвы многих благочестивых мужей: Авраама, Исаака, Иакова, Давида, которые правда упоминают своих предков и призывают Бога, как Бога отцов, но никогда и нигде не прибегают к их молитвам. Если принадлежащее к составу веры должно испытывать чрез Слово Божие и следовать ему, то ничего более не остается, как снова возвратиться к единому посреднику, которого указывает нам это Слово, о имени которого заповедано нам молиться, – возвратиться к вере в Единого, в котором одном исключительно преподается нам спасение⁵⁰⁵.

Отвергая таким образом в самой основе учение о почитании Святых, Кальвин естественно отвергал его в тех частных случаях, где оно было приурочено к чему-либо видимому, внешнему. Таково почитание нетленных останков святых. Кальвин в своем сочинении: Advertissement tres utile du grand profiit qui reviendroit a la Chrestienté s’il se faisoit inventoire de tous les corps sainctz et reliques qui sont tant en Italie qu’en France, Allemaigne, Hespaigne, et autres royavmes et pays⁵⁰⁶ говорит, что почитание мощей противоречит почитанию Бога духом и истиною; но плавным образом отвергает церковное учение об этом, указывая на злоупотребления мощами, допущенные в католической церкви, которая выдавала за мощи совершенно неизвестные кости, так что, пересчитывая различные части останков одних и тех же святых, чтимые в различных городах, оказывалось, что у одного святого было несколько голов, у другого несколько рук и т. п.⁵⁰⁷

Что касается до почитания икон, то Кальвин видел в нем не менее как идолослужение (ειδωλοδόυλεία)⁵⁰⁸, которым заражены были языческие народы. Ссылаясь на ветхозаветные запрещения делать какие бы то ни было изображения Бога⁵⁰⁹; ложно указывая на то, будто в древней Церкви, процветавшей чистотою веры и силою искреннего благочестия и нравственности, не были в священном употреблении иконы, Кальвин почитание их считает изобретением позднейших времен, когда чистая вера стала приходить в упадок⁵¹⁰.

Этим мы оканчиваем характеристику богословской системы Кальвина.

Вероисповедные идеи Кальвина и его сочинения, в которых они содержатся, равно как и начала церковного устройства, еще при жизни реформатора имели обширное распространение на всем почти Западе Европы и произвели довольно глубокое влияние в среде различных народов романсного, германского и даже славянского мира. Поэтому нельзя не заметить, что реформа Кальвина в отличие от Лютеровой и Цвинглиевой не удержалась в границах того народа, к которому принадлежал и который учил сам реформатор, но охватила своим влиянием большую историческую сферу. Объяснение этого явления должно искать не во внешних случайных каких-либо обстоятельствах, но во внутренних свойствах самой реформы и ее творца.

Если мы ближе всмотримся в дух реформы и характер самого Кальвина, то увидим две весьма важные и типические черты: отрешение от национальности, способствовавшее его идеям проникать в среду всех народов, и крепкое стремление к их пропаганде, сокрушавшее препятствия на пути ее.

Лютеранство, которому виттенбергский реформатор дал бытие и имя, было реформациею немецкою не только в том смысле, что возникло среди немецкого народа, но и получило от него свой национальный тип. Национальная идея могущественно владела всем существом Лютера. Он обращается к «немецкой нации», говорит речи к немецким патриотам, хочет освободить любезных немцев от ига римлян и умеет говорить с огненною страстью только к своим соотечественникам. Ему нет дела или мало дела до других народов, хотя и их волновали тогдашние религиозные вопросы. От этого идеи Лютера, возбудившие внимание всей западной Европы, при своем широком распространении, не западали глубоко в жизнь других не-германских народов. Теряя точку опоры в немецкой национальности, они лишались своей жизненной силы и уступали место идеям других. Так своеобразная форма Лютеровой реформы, не отрешившаяся от характера национальности, служила помехой ее широкому распространению вне германской расы. К тому же лютеранство, отличавшееся более всего теоретическим направлением, лишенное практической энергии, было сильно только политическим покровительством немецких князей, без сего оно не имело ни стремления, ни силы встречаться с энергическим врагом – католицизмом и бороться с ним из-за существования на той или другой территории. Не таков был кальвинизм. В самом его основателе национальное чувство является настолько ослабевшим, что оно не дает его преобразованиям национального типа. Он даже родовое свое французское название – Шовел изменил в латинское Calvinus, как бы в знак того, что он готовился действовать не для одной своей родной страны. При всей своей любви ко Франции, он не столько думал о ее национальных интересах, сколько о распространении того, что казалось ему чистым евангельским учением. Для Кальвина было все равно – распространять ли это учение во Франции или на чужбине, примет ли его вероисповедание англичанин, поляк, или венгерец, лишь бы оно было принято. Кроме сего, проникнутый вероисповедною нетерпимостью, он и сам смотрел и заставлял своих последователей смотреть на все противное его конфессии, на все препятствия ее распространению, как на противодействие вечному предопределению, как на оскорбление славы Божией. Человек упорной энергии воли и неустанной деятельности, он не оставлял этих взглядов достоянием одной теоретической мысли, но делал их стимулами, возбуждающими энергию воли на пути практических стремлений и деятельности. Последователи Кальвина, закаленные и дисциплинированные его правилами, что думали, то старались приводить в исполнение, во чтобы то ни стала сокрушая пред собою всякие препятствия к достижению задуманных предприятий или разбиваясь о непреодолимую их силу. Последователи Кальвина, сколько они известны в истории – это фанатичные фаланги революционеров, идущих на борьбу против всякой церкви, против всякого государства, с пением псалмов истребляющие огнем и железом все враждебное их верованиям, или масса людей, с радостью гибнущих на плахах, кострах, виселицах ради славы Божией. Кальвинисты, можно сказать, составляют крепко сплоченную, хорошо дисциплинированную армию миссионеров. Вот другая историческая причина скорого и обширного распространения Кальвинизма и вина многих европейских революций XVI и XVII века.

Этот-то дух реформации Кальвиновой – отрешение от национальности и стремление к пропаганде служил одною из главных причин, привлекавших последователей кальвинизму в различных странах и народах Европы, имевших многих прозелитов не только в среде католиков, но даже в среде лютеран и цвинглиан. Влияние женевского реформатора на всю почти Европу, расширявшееся более и более, к концу его жизни достигло своего зенита и до настоящего времени, с истечением трех веков со смерти Кальвина, не прекращается. Теперь число последователей его (вместе с чистыми Кальвинистами) доходит до четырнадцати миллионов⁵¹¹.

Главным образом распространению влияния Кальвина служили его сочинения, личные сношения с ним и проповеди его сотрудников и учеников. Сочинения реформатора переводились на все европейские языки (в том числе и на русский Наставление в христианской вере) и всюду производили циркуляцию его идей. «Совершенно неисчислим, скажем словами Штехелина, круг людей из всех сословий и наций, читавших и читающих сочинение Кальвина: Наставление в христианской вере; совершенно неизмеримо влияние, какое эта книга произвела к течение веков; число ее изданий выходит заграницы исчисления; без преувеличения можно сказать, что никогда другое сочинение научного содержания и такого объема не имело подобного распространения. Катихизис Кальвина переведен на итальянский, испанский, английский, голландский, польский, венгерский, немецкий и даже греческий и еврейский языки и вошел почти в общее употребление всей реформатской церкви. Под влиянием учения Кальвина составился ряд реформатских символов, каковы Confessio Helvetica II, Gallicana, Anglicana, Belgica, Scoticana, исповедание, составленное Гюи-де Бре для нидерландской церкви – все ото памятники могучего влияния Кальвина в среде европейских народов. Ordonances, Ecclesiastiques послужило прототипом целого ряда церковных уставок для различных реформатских церквей. Другим средством к распространению влияния Кальвина служили сношения с ним как личные, так и письменные. Слава женевского реформатора и организованной им церкви распространилась по всей Европе и сделала Женеву европейскою столицей реформатства. Сюда, как католики в Рим, стекались гонимые протестанты, стекались юноши и старики из различных стран: из Шотландии, Италии, Испании, Франции, Венгрии, Нидерланд и Польши, чтобы учиться у Кальвина. Для пришельцев в Женеве были храмы и часовни, введена была проповедь евангелического учения на их национальных языках. В митрополию реформатства к главе его присылались письма и герольды от королей, князей, министров, предводителей партий и от целых иноземных обществ. Отсюда рассылались непрерывным рядом послания реформатора с целыми проектами церковных преобразований, решениями споров, советами, апологиями и все это проникнуто было одним конфессиональным духом. Отсюда также разливались волны Гугенотов, Пуритан и других, чтобы в своих отечественных странах производить религиозно-политические бури. В чувстве своего могучего влияния Кальвин говорил: «о как незначительнее я Давида, но я могу и имею право (?) сравнивать себя с ним. Как его взял Господь от стада овец, так и меня из самого незначительного и низкого состояния⁵¹². Он так возвысил, что я стал исполнителем самой почетной должности: провозвестником и глашатаем, Евангелия»⁵¹³.

Переходим к более частному раскрытию влияния Кальвина на различные страны Европы, держась впрочем в исторических границах его жизни.

Кальвин прежде всего влиял на свое отечество – Францию, где он вовлечен бык в круговорот реформационных движений. Мы знакомы с деятельностью его в Париже, Базеле и Страсбурге, направленною к распространению идей реформации между соотечественниками. В это уже время становится заметным его влияние на родину⁵¹⁴, но оно широко распространилось здесь по возвращении Кальвина в Женеву во второй раз. В Наставлении в христианской вере, в течение 24 лет издававшемся на французском языке, он дал своим соотечественникам руководство веры и нравственности. «Как бесчисленные искры, говорит иезуит Даниель, летели экземпляры (этой книги) во Франции и производили там пожар во всех местах»⁵¹⁵. Распространению во Франции кальвинизма способствовали и другие сочинения реформатора: Женевский Катихизис, ставший катихизисом и французских реформатских общин, экзегетические и полемические сочинения и особенно увещательные послания и письма. В последних Кальвин внушал своим последователям твердость в вере, мужество и терпение среди гонений. По свидетельству католического писателя Пакье, «послания и письма реформатора производили на гонимых такое действие, что они с радостью шли на встречу ужасам смерти»⁵¹⁶. Многие из французских протестантов, приговоренных к смерти, воодушевленные Кальвином, умирали с словами благодарного воспоминания о нем. Так один (Антон Лаборио) из числа пяти молодых людей, учившихся в лозанской академии и по возвращении в отечество осужденных на сожжение, пред смертью говорил молодой своей жене: «утешайся тем, что Христос твой жених. Непрестанно молись Ему о познании святого Его слова, убегай дурных обществ и ищи богобоязненных. Не следуй собственному мнению, но совету нашего благожелательного друга, господина Кальвина; он не допустит, чтобы дела твои шли худо, если ты подчинишься его воле... Если ты опять выйдешь замуж, что я тебе и советую, прошу тебя, выслушай его мнение и без него ничего не делай». Это пример не одиночный, ему следовали многие другие. Потому не удивительно, если судьи из католиков уличенным в протестантизме вменяли в особенную вину, что они читали письма и безбожные сочинения Кальвина. Возбуждая в преследуемых твердость в вере женевский реформатор стоял в живой переписке с вождями французской реформации, особенно с лицами влиятельными на других и с целыми общинами. Они с глубоким уважением относились к Кальвину и считали его своим учителем. Так знаменитый адмирал Колиньи признавал его главою реформации. После Библии, любимым предметом его чтения были сочинения Кальвина, особенно он много раз перечитывал беседы его на книгу Иова. В письмах, которые реформатор посылал к французским общинам, начинавшим организоваться он давал советы – соблюдать согласие, беречься от заблуждений папства и быть твердыми в вере. Так он писал парижской общине. «Если я должен сказать, что необходимее всего вам среди сетей и вражды сатаны, так это состоит в том, чтобы сильны были единством, сообща употребляли оружие и охраняли себя от разделения, которое ведет к погибели. Кто отделяется от своего собрания и ходит вдали от своего стада, тот попадает в пасть волков»⁵¹⁷. Средства к единению – слушание Слова Божия, общая молитва и богослужение⁵¹⁸.

Кальвин не оставался безучастным и к внешнему бедственному положению своих последователей. С этою целью, как мы знаем, своему капитальному богословскому сочинению: Наставление в христианской вере, он дал апологетический характер и на сеймах в Германии старался обратить внимание немецких князей на бедственное положение протестантов, гонимых во Франции. В Женеве же он обращался с ходатайством то к Швейцарии, то к Страсбургу, то к Германским князьям, особенно Шмакальденским союзникам о защите гонимых в его отечестве и когда эти его попечения о них остались без последствий, он сам решался отправиться в Париж, упасть к ногам короля Франциска I и просить его прекратить гонения⁵¹⁹. В 1557 году по инициативе Кальвина ходатайство Швейцарии и некоторых Германских князей спасло сотни протестантов от казней или освободило от заточения в монастырских стенах. Так Кальвин дело реформации во Франции хотел сделать предметом заботы для всего протестантства. Преследования протестантов, продолжавшиеся во Франции, в свою очередь подготовляли вооруженное восстание против преследователей: но Кальвин решительно не одобрял этой расправы⁵²⁰. Несмотря на то гонимые составили заговор в Амбоазе (Amboise) и замышляли захватить в свои руки фанатичного короля Франциска II. Но заговор был открыт и король, в порыве гнева, думал разрушить Женеву, как очаг французской реформации⁵²¹. С смертью короля разрушились эти планы и протестанты, в регентство Екатерины Медичи, пользовались во Франции терпимостью. Тогда общины их, большею частью поддерживая сношения с женевскою церковью и ее главою, старались ввести церковное устройство по ее образцу. Многие из них имели консистории с старейшинами, коллегии диаконов и проч.⁵²² Но до 1559 года реформатская Церковь во Франции не имела однообразного устройства. В мае месяце этого года, под председательством проповедника Франциска Мореля, составился в Париже первый реформатский Синод, известный под именем национального, который предметом своего обсуждения поставил организацию французской церкви. По словам Бунженера⁵²³, на этом Синоде, по указаниям Кальвина, приведены были в порядок материалы церковного издания, которые собирались в течение 40 лет. Составленное этим Синодом исповедание (Confessio Gallicana) в 40 членах содержало существенные пункты Кальвинизма. Самое устройство церкви покоилось на широких пресвитериальных и синодальных основах, изложенных в 40 статьях (matieres generales). В силу их, каждая церковь должна была иметь свою консисторию из пасторов и старшин, для надзора за исполнением дисциплины. Отдельные церкви подчинены были власти du Colloque. Это было собрание представителей церквей известного округа, каковыми были от каждой из них один пастор и один старшина. Le Colloque, собираясь два раза в год, обсуждал и решал дела подведомого церковного округа. Выше этого Colloque стоял областной, (provincial) синод, собиравшийся однажды в год. Каждая церковь досылала сюда также одного пастора и одного старшину. Власть этого синода простиралась на несколько церковных округов. На нем подвергались испытанию кандидаты в пасторы для всех церквей. Наконец самым высшим церковным правительством во Франции был национальный синод. Он окончательно решал церковные дела и не имел выше себя инстанции, которая кассировала бы его решения. Отличие организации французской Церкви от женевской заключалось в том, что в первой дано было более прав самим общинам участвовать в заведывании делами церкви, чем в Женеве; общины могли не принять назначаемых пасторов, отставить их, сменить старшин⁵²⁴, но Кальвин, как мы видели, de facto лишил Женеву этих общинных прав. Устроившаяся на пресвитериальных началах парижская церковная община выразила желание иметь женевского реформатора своим проповедником, но Кальвин не считал полезным оставить средоточный пункт своей деятельности⁵²⁵. Он дожил до Сейма в Пуаеси 1561 года, на котором присутствовали Беза и Петр Мортир, строгие ученики реформатора. Сейм этот достиг того, что королевским эдиктом 1562 года дозволено было протестантам во Франции иметь собрания для богослужения вне городов. Но скоро за этим последовала кровавая баня в Васси, где 200 протестантов были или убиты или переранены партиею Гизов. Подобная баня повторялась и в других местах. Разгоралось пламя междоусобной религиозно-гражданской войны. Кальвин вошел в переписку с предводителями реформатской армии, как напр. адмиралом Колиньи, выражал живейшее участие ко всем положениям протестантов, увещевал, воодушевлял их впрочем не к продолжению войны, которой он не желал, но к верному хранению принятого ими вероисповедания.

Кроме письменных советов и руководственных наставлений, Кальвин влиял на Францию чрез ее эмигрантов во множестве стекавшихся в Женеву. Особенно многие молодые Французы приходили сюда слушать лекции Кальвина в академии и выносили из нее привязанность к вероисповедным идеям. Из Женевы, где Кальвин покровительствовал «мученикам ради Евангелия», выходили горячие пропагандисты Кальвинизма, которые отправлялись десятками во Францию. Многих из них посылал сюда сам Кальвин в качестве пасторов, когда протестантские общины во Франции просили его о том. Возвращаясь на родину, ученики Кальвина приобретали последователей его вероучения и развивавшиеся под их влиянием общины устраивались по образцу Женевской. Отсюда объясняется то высокое уважение, какое питали французские протестанты к Женеве и Кальвину⁵²⁶. Не даром Карл IX считал Женеву школою, из которой выходят еретические мнения в его государстве. Чтобы уничтожить этот главный питомник их, советовали королю разрушить Женеву⁵²⁷. Один из современников реформатора венецианский посол при французском дворе, Михели в 1561 году не находил ни одной провинции, не зараженной Кальвинизмом; ему преданы были три четверти государства: Бретань и Нормандия, Гасконь и Лангедок, Пуату, Турень, Прованс, Дофине. В этих провинциях, говорил посол, не смотря на королевские запрещения, во многих местах происходят собрания, говорятся проповеди, устраиваются различные учреждения по примеру Женевы... Все приняли новое учение и что особенно примечательно, даже духовенство не только священники, монахи и монахини, но и епископы и знатнейшие прелаты.... За исключением простого народа, который еще усердно посещает храмы (католические), все другие отпали, особенно дворяне и молодые люди до сорокалетнего возраста. Хотя многие из них и ходят к обедне (католической), но только для вида и по страху. Оставаясь без надзора, они забывают о церкви и миссе. Далее Венецианский посол выражает своему Дожу удивление, каким высоким уважением пользуется Кальвин во Франции, и признает необходимым, чтобы здесь предоставлена была протестантам свобода вероисповедания или, по крайней мере, interim, как он выражается, если не хотят произвести общее кровопролитие⁵²⁸. Историки Кальвинизма насчитывали во Франции около половины XVI века до 2150 реформатских общин, последователей этого вероисповедания до 5-ти миллионов, по свидетельству же французского историка de Thou, – до 2-х миллионов⁵²⁹. Какое ни принять исчисление за приблизительно верное, во всяком случае несомненно то, что протестантство, под влиянием женевского реформатора, широко развилось, окрепло и получило устойчивость на французской территории⁵³⁰.

Не таково было в начале влияние Кальвина на реформацию в Англии. Здесь протестантство сложилось из многих разнородных стихий. Будучи консервативнее всех других реформационных движений в Европе, протестантство в Англии удержало многое из католической церкви, особенно в богослужении и церковном устройстве, но вместе с тем приняло и стихии из лютеранства (Лютеров Катихизис). С этими стихиями в Английской Церкви не последнее место принадлежит и элементам Кальвинизма. Влияние Кальвина проникло в Англию путем сношений с ним вождей реформации и чрез английских эмигрантов, которые входили в личные отношения с женевским реформатором. Известно, что введение реформации в Англии принадлежит Генриху VIII. В его правление произошло отпадение Английской Церкви от папства. Но отвергнув главенство римского первосвященника, этот король поставил самого себя главою Церкви, и таким образом узаконил цезаропапизм, между тем как преобразования в учении о богослужении не были проведены далеко и ограничились отменою почитания икон, мощей и некоторых других подобных установлений. Кальвин смотрел на Генриха, как на непризванного реформатора и деспота в сфере чисто церковной. «Он полоумный, в 1539 г. писал Кальвин в Фарелю: – самое большее, чего он достигнет своими действиями, состоит в искажении и извращении Евангелия, во введении вредных злоупотреблений»⁵³¹. Вследствие такого взгляда на церковные преобразования в Англии, производимые королем Генрихом, Кальвин поставил себя в безучастное отношение к реформаторской его деятельности. Совершенно иначе, с полным сочувствием женевский реформатор стал относиться к церковным преобразованиям в Англии после Генриха. В это время он приобрел высокое уважение Эдуарда VI и опекуна и дяди короля Герцога Соммерсета и архиепископа Кранмера. Эти передовые деятели реформации на территории английской спрашивали у Кальвина советов по разным церковным вопросам. Ответные его письма, показывая полное его знакомство с состоянием церковных дел в Англии, представляют почти целую программу, в каком направлении они должны быть ведены. Приводим одно из более замечательных писем Кальвина к Соммерсету. «Сколько я понимаю, у вас есть две главные партии, которые враждебно противостоят правительству и сословиям государства. Одна – римско-католическая, другая – толпа возбужденных фанатиков, которые под видом Евангелия замышляют произвести всеобщее разрушение. Против той и другой партии, ваше высочество, со всею строгостью должны употребить меч, врученный вам Богом, как скоро эти партии начинают действовать. Но главное не в этом только, а в том, чтобы те, которые сколько-нибудь преданы Евангелию, более и более утверждалась в нем и именно были доведены до того, чтобы все важное совершалось только по слову Божию. Потому что от его искажения и отменения возникает хаос безнравственного нечестия, которым эти несчастные оскверняют священное дело.... Реформация не разрушает учреждений общественной жизни, но укореняет все доброе, способствует народу жить в покое и послушании князьям. Прежде всего должны подавать пример в этом высокопоставленные дворянин и судья. Если они искренно и смиренно покоряются великому Царю Христу, освящают и с нелицемерною верою проникают тело, душу и дух Его Духом, то поднявшиеся против них волны утихнут и войдут в ложе сами собою. На сердце вашего высочества лежит государство и благо вашего племянника-короля: но вы ни чем лучше не можете достигнуть успеха в этом, как если вы со всею ревностью позаботитесь о том, чтобы божественная истина возвещалась со всею силою, приносила свои плоды и внутренно обновляла Церковь. Позвольте мне раскрыть пред вами эти мои мысли в трех главных пунктах, касающихся обучения народа, отмены злоупотреблений и введения дисциплины. Относительно первого я не стану говорить, какое учение должно возвещать. Лучше возблагодарю Бога за то, что Он просветил вас познать Его в Его свете и держаться Его чистого слова. Но вот что я сказал бы: народ должно обучать тем живым и проникающим душу способом, который давал бы чувствовать ему сказанное апостолом: слово Божие есть обоюдо-острый меч, проникающий мысли и чувства сердца до внутренности мозга и костей. Я настаиваю на этом потому, что, как мне кажется, в вашей стране мало проповедуют таким образом, но многие довольствуются прочтением написанных бесед. Я хорошо знаю, что вы приведете в объяснение этого I) недостаток способных священников и 2) что некоторые неспособные, если дать им полную свободу, выйдут из всякой границы и будут сеять в народе странные свои мнения. Но это не может уничтожить заповеди Господа, чтобы проповедь Евангелия имела свободный ход. Но свободный ход не есть что-нибудь безжизненное, но это живое научение, увещание, наказание, возбуждение и именно такое, что если бы вошел неверный, то он был бы убежден и увлечен и воздал бы хвалу Богу. Конечно, при этом необходимы соответствующие предохранительные меры. Но совершенно иные средства, чем какие употребляются, дает в руки Бог. Прежде всего необходимо подробное исповедание веры, которое все служители Церкви с клятвою должны признать правилом для проповеднической своей деятельности. За тем, во-вторых, должно быть составлено краткое руководство для юношества и необразованных, которое знакомило бы их с чистым учением и делало способными в последствии времени иметь собственное здравое суждение. Поверьте мне, милостивый государь, Церковь никогда и нигде не может обойтись без катихизиса; потому что здесь должен быть запас доброго семени, из которого последнее заимствуется, сообщается и возрастает с новою полнотою из рода в род. На правильном обучении юношества созидается дом, который не скоро может разрушиться и будет продолжать свое существование. При обучении юношества должно быть предметом ваших первых усилий приобретение книжки, кратко составленной и излагающей на общепонятном языке то, в чем состоит истинное христианство. В такой книжке и прочее народонаселение найдет великую благодать. С одной стороны такая книжка приведет к пониманию проповеди непривыкших к тому, с другой даст им пробный камень, чтобы узнавать каждое уклонение от чистого учения. Далее следует обратить внимание на богослужение: общественные молитвы и совершение таинств. В отношении к первому я очень одобряю, если введена твердо определенная форма, от которой не уклонялось бы духовенство, отправляющее богослужение. Потому что с одной стороны это несомненно полезно для необразованных и с трудом понижающих, с другой – установляет желательное в высшей степени единство между общинами и останавливает произвольное стремление к новшествам.... Обучение юношества по катихизису, совершение таинств и общественный молитвы должны быть определены твердыми правилами. Но теперь нужно позаботиться и о том, чтобы были хорошие трубы, звук которых проникал бы до внутренней глубины сердца. Если в этом будет недостаток, и если сила проповеди не будет могущественнее и богаче: то настанет великая опасность для всех преобразований, которые так счастливо были произведены: они принесут очень мало плодов... Не желая наскучить вам, милостивый государь, я перехожу ко второму пункту, которого коснулся, к отмене и искоренению всех злоупотреблений и искажений, которые сатана издавна примешал к строению Божию. Мы знаем, как это произошло, с папским христианством; оно превратилось в блудодеяние, которое, скажу с пророком, Бог отвергнет в день суда, так как оно явно противоречит Его слову. Если мы хотим спасти народ из пропасти, то нет лучшего средства к этому, кроме того, которое указывает Павел, когда он, желая постановить у Коринфян правильный порядок Тайной Вечери, наконец говорит: Я принял от Господа, что и предал вам. Отсюда мы должны заимствовать наше всеобщее учение. Там, где идет правильно реформация, мы должны просто возвращаться к чистому и ясному слову Божию. Потому что люди всегда так многое прибавляли к нему по своему произволу, столь многие препятствия противопоставляли действенной силе Евангелия, что достигать примирения, и спасения стало гораздо труднее. Следовательно полумеры не могут нисколько помогать. За всем тем вместо чистого христианства мы сохранили бы поддельное и разукрашенное. Я говорю это потому, что в вашей стране открыто обнаруживается склонность к такому образу действования под предлогом умеренности и щадятся многие из существующих злоупотреблений, как будто довольно искоренить только главное... Те обряды, которые удержаны некоторыми из вас, составляют сети для бедных душ. Обращенные в Евангелию снова вводятся ими в заблуждение и опять возвращаются в прежнее состояние; враждебно мыслящие тем более укрепляют их в заблуждениях. Впрочем я стою за сколько-нибудь возможную умеренность и держусь того, что необходимо применять форму богослужения к потребностям народа. Только это не должно служить предлогом удерживать противное Писанию и проистекающее из старой поврежденности. Писание восхваляет то, того, то другого царя иудейского за то, что он ниспроверг идолов и искоренил их почитателей, и ставит им в упрек, что они вместе с тем не поднимали рук своих на алтари и высоты, которые посвящены были идолослужению и от которых оно опять распространялось в народе.

Позвольте мне, милостивый государь, яснее и определеннее представить это дело в примере. При совершении Тайной Вечери, как я слышал, у вас возносятся молитвы за умерших. Хотя они не имеют никакого отношения к папскому чистилищу и согласно с древним обычаем, должны просто напоминать, что живые и умершие принадлежат к единому телу Христа: но позволительно ли Вечерю Господа, это высочайшее и святейшее Таинство украшать какими-либо человеческими прибавлениями? Далее, имеем ли мы право установлять богослужение по нашим естественным склонностям, а не по норме слова Божия?: Но где мы найдем в нем упоминание об умерших, которым бы одобрялось почитание их и молитвы за них со стороны верующих? Где указание на то, что это должно соединяться с Вечерею Господа? Другие действия, являющиеся часто человеческими изобретениями, не могут быть ничем оправданы, таковы обряды миропомазания (помазание маслом при крещении) и елеосвящения больных. Первое составляет произвольное изобретение духовенства, для которого кажется недостаточным установленное Господом крещение водою: поэтому думают запечатлевать дар Св. Духа другим еще знаком. И помазание елеем основывается на неразумной ревности сравняться с апостолами, между тем как не имеют их сил. Апостолы помазывали больных маслом с тем, чтобы они исцелялись, но как мы не в силах сделать сего, то обычай этот очевидно не имеет более никакого смысла. К чему же и существовать ему долее? К чему удерживать такие действия которые не соответствуют слову Божию и не служат к созиданию Церкви?...

«Перехожу к последнему пункту о наказании пороков и ограничении соблазнов. В вашем королевстве, без сомнения, есть хорошие и похвальные законы, которые запрещают выступать за границы честного и дозволенного. Но достаточно ли этого на время всеобщей разнузданности? И не обязаны ли мы Богом наказывать преступления, совершенные против Него, которых впрочем люди не считают особенно тяжкими, каковы волхвование, безнравственность, пьянство, поношение Божественного имени? Ужели Бог должен оставаться не отмщенным? Не заповедует ли Он почитать имя Его священным и не присоединяет ли к тому, что презрением Его оскверняется вся земля? Что касается безнравственности, то мы, называющиеся христианами, не должны ли стыдиться язычников, которые со всею строгостью наказывали такие преступления, между тем как у нас они считаются предметом смеха? Апостол говорит: ваши тела суть храмы Божии, но кто храм Божий растлит, растлит сего Бог. То обстоятельство, что подобные дела терпятся молча, составляет конечно одну из главных причин божественного суда, который в эти дни совершается над землею. Если вы не хотите, чтобы гнев Божий постиг вашу страну, то я умоляю вас, милостивый государь, возьмите крепче бразды и позаботьтесь о том, чтобы слышатели Евангелия засвидетельствовали свое христианство святою жизнью. Потому что как учение есть душа Церкви, так дисциплина и подавление пороков составляют ее нервы, от которых зависит ее здоровье и крепость ее тела. Ни на ком, кроме вас, не лежит главная ответственность за то, что делается в этом роде»⁵³². Кальвин писал в таком же смысле письма к королю, архиепископу Кранмеру и другим.

Нельзя сказать, чтобы план реформы, изложенный в приведенном письме, вполне выполнен был в устройстве Англиканской Церкви; в ней по-прежнему осталась смесь католических и протестантских стихий. Но если женевскому реформатору не удалось совсем очистить Англиканскую церковь от католических элементов, за то он успел несколько ослабить их. Георг Вебер⁵³³ приписывает влиянию идей Кальвина пересмотр общего молитвослова Англиканской церкви (The book of common prayer and administrarion of the sacraments and other rites and ceremonies of the church) и перемены произведенные в нем по смыслу замечаний реформатора. Так из него исключено было учение о пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, о Евхаристии, как жертве за грехи живых и мертвых, устранены некоторые обряды католической церкви, употребление креста и другие. Но влияние Кальвина одержало некоторый верх не только над католическими элементами, но и над лютеранскими. Так не только было отвергнуто учение Лютера о соприсутствии Тела и Крови Христа с хлебом и вином, но принято было посредствующее между Цвингли и Лютером Кальвиново учение о Евхаристии. Кроме того, внесено было в английский Символ и учение Кальвина о предопределении.

Но этим не ограничилось влияние идей этого реформатора на историю английской реформации. Его стремление к очищению Церкви от всего католического было началом раскола в недрах Англиканства. Кальвинизм, составляя радикальную оппозицию организации католической Церкви, носил как в устройстве церкви, так и в своих республиканских политических стремлениях характер резко отличный от консервативных стремлений епископальной Церкви. Этот-то характер и направление Кальвинизма стали основою пуританских движений в Англии, так что пуританство было не более как развитый в национальном духе и при туземных условиях Кальвинизм. Первые проявления пуританской оппозиции в духе Кальвинизма стремлениям высокой Англиканской церкви мы видим при Эдуарде VI. В это еще время в Англии брошены были искры, которые в последствии произвели страшный пожар, едва не истребивший епископальную систему. Первым представителем пуританской оппозиции был проповедник Гупер (Hooper), человек энергический, живший в царствование Генриха VIII в Швейцарии и познакомившийся с туземными реформаторами. Пользуясь большею популярностью, он избран был в сан епископа Глочестера; но при посвящении Гупер отказался возложить на себя епископский орнат как запятнанный в католической Церкви служением антихристу, не хотел дать и присяги предписанной каноническими правилами. Это обстоятельство подало повод к спорам между Гупером и представителями епископальной Церкви. Первый не остановился на этом, он возбуждал в народе недовольство остатками католических обрядов⁵³⁴. В таком же направлении действовал и проповедывал в Англии и шотландский реформатор Нокс, но о нем будем говорить после. Но главный очаг кальвинистического пуританства в Англии была община разноплеменных эмигрантов континента в Лондоне, управляемая супер интендентом Ласко⁵³⁵ (поляк). Основавшись на началах Кальвина, она служила так сказать образчиком сепаратизма и диссентерства. Богослужение ее своею простотою резко отличалось от пышного католического. Церковное ее устройство в основе своей имело республиканские начала пресвитерианства. Особенно оппозиция ее против англиканской церкви выразилась в отвержении следующих отличительных пунктов епископальной системы: а) в отвержении видимой главы церкви, б) – разделении клира на иерархические степени и в) в отмене многих удержанных или только видоизмененных католических церковных обрядов. Не признавая видимой главы Церкви, пуритане соблазнялись присягою на верность и самому королю, которому, по учению епископальной Церкви, принадлежала верховная власть в Церкви (supremat); отрицание иерархических степеней клира привело их к отрицанию епископства отвержение всех католических обрядов и церемоний заключало уже в себе устранение других составных частей common prayer book. Пуритане особенно соблазнялись употреблением священных одежд, колено-преклонениями, употреблением крестного знамения, респонсорий в литаниях и проч. Так еще при Эдуарде образовался раскол в англиканской государственной Церкви. Как на континенте реформа Лютера, утвердившаяся на почве старой церкви, не удовлетворяла многих и вызвала против своего консерватизма оппозиционные стремления: так и на английской почве под влиянием Кальвина возник пуританский радикализм. Гонения на пуритан, поднятые Мариею Тюдор, заставили многих из них бежать на континент, но они, гонимые уже обособившеюся тогда партиею строгих лютеран, как сакраментарии, находили себе братский прием в Женеве, более и более проникались радикальными антиепископальными, республиканскими и ветхозаветно-теократическими тенденциями Кальвина. Таким образом пуританство возникло и созрело под влиянием Кальвина. Если же этот раскол англиканской церкви представляет явление несколько отличное от строгого Кальвинизма, то это произошло от развития первого на другой почве при несколько особых условиях.

Другим памятником Кальвинова влияния на Великобританию служит шотландская пресвитерианская Церковь, основанная Ноксом. Имея близкие сношения с Ласко, Петром Мартиром и Гупером – строгими кальвинистами, Нокс, вследствие преследования протестантов Шотландии королевою Мариею (Гиз) Лотарингскою, ревностною католичкою, должен был удалиться из отечества в Женеву, чтобы здесь учиться у Кальвина. Мрачный, решительный, упорный и смелый характер Нокса, поразительно сходный с характером Кальвина, соединил того и другого узами дружбы. Для Нокса Женева была высшею школою и Кальвин наилучшим учителем. Первый с восторгом писал друзьям своим: «не было на земле ни одного государства, где бы Евангелие проповедывалось с такою силою и чистотою, как в Женеве. Оно проповедуется и в других местах, но нигде не обновило жизни и не проникло в нее в такой мере, как здесь. Я давно страстно желал, чтобы Бог благословил привести меня сюда; и теперь, когда мое желание исполнилось, Женева должна стать для меня школою, в которой я изучаю христианство»⁵³⁶. В аудитории, в которой Кальвин читал свои лекции, среди юношей сидел 50-ти летний старик с крупными, выразительными чертами лица, на котором страдания на галерах провели борозды. Нокс глубоко проникался учением Кальвина и в личных беседах с ним. Напрасно Брандес⁵³⁷ умаляет влияние женевского реформатора на шотландского, а Мэн–Кри⁵³⁸ дает мало значения этому влиянию. Реформационные идеи Нокса созрели и строго определились только в Женеве. Здесь он, под влиянием Кальвина, окончательно разрешил для себя вопросы о церковном устройстве, установил воззрение на нравственную дисциплину. Видя воочию твердую организацию реформатской церкви, Нокс выяснял свои прежде смутные воззрения. В Женеве он был проповедником в общине английских эмигрантов, основанной на строго пресвитерианских началах. Здесь он издал свой едкий и грозный памфлет под заглавием: Первый звук трубы против чудовищного женского правления (The first Blast ef the Trumpet against the monstrous regiment (government, of women), направленный против английской королевы Марии, которая называемся здесь «новою Иезавель». В этом сочинении Нокс доказывает словами Св. Писания и фактами истории незаконность правления женщины и оправдывает восстание против нее. В Женеве Нокс трудился и в переводе Библии на английский язык, с объяснительными примечаниями, известной под именем Женевской.

Возвратившись в свое отечество, Нокс вместе с своими товарищами составил исповедание веры решительно в духе учения Кальвина; в этом исповедании отвергаются не только мнения римскокатолические, но и отличительные воззрения Лютера и Цвингли, как напр. на евхаристию. В книге о дисциплине (The first Book of Discipline) Нокс начертал основные начала и нормы устройства и жизни национальной шотландской Церкви. В ней были установлены те же самые церковные должности, какие установил Кальвин в Женеве, именно: служителей Слова, учителей или докторов, старшин и диаконов, учреждены консистории (kirk-session). Но у Нокса был шире взгляд на представительный образ правления церковью, чем у Кальвина, потому первый дал более обширное развитие синодальной системе. Шотландский реформатор ввел богослужение совершенно сходное с женевским и строгую цензуру нравов⁵³⁹. Едва ли где удалось развить кальвиновы принципы с такою строгою последовательностью, как в Шотландии. Она, по словам Штэхелина, сделалась кальвинистичнее самой Женевы⁵⁴⁰. Не только учение Кальвина, не только его церковное устройство перешло в шотландскую протестантскую Церковь, но самый дух и мысль Кальвина, его теократические тенденции, суровый образ его жизни отпечатлелись как на Ноксе, так и на пресвитерианах. Этот отпечаток не изгладился на них до настоящего времени: примечательный в истории факт!

Почва немецкой реформации в Швейцарии, особенно в Берне и Цюрихе, не так была восприимчива для влияния кальвинизма, как в Шотландии. В первой не мало было условий и вероисповодных и политических, которые противостояли распространению влияния Кальвина. В немецкой Швейцарии еще прежде введена была реформация Цвингли – таким ее поборником и деятелем, который не отделял интересов религиозных от политических. Что касается до соседнего с Женевою кантона Берна, то самому Кальвину, в критических оазисах борьбы с женевскою оппозициею, не раз приходилось искать здесь помощи и поддержки и следовательно – ставить себя в зависимость от воззрений на состояние реформации в Женеве. Но воззрения Берна и Цюриха на отношения Церкви в государству, как мы видели, совершенно расходились с кальвиновыми. Потому реформа этих отношений, введенная в Женеве, не могла сочувственно быть принята этими кантонами. В Берне подозрительно смотрели на учение Кальвина о троичности лиц Божества, недовольны были его пуританским богослужением, отвергавшим почти всякую обрядность и особенно невыгодно смотрели на его учение о подчиненном отношении государственной власти к церковной, поэтому и по другим причинам в Берне недружелюбно относились и к самому Кальвину. При таких отношениях унионистические попытки Кальвина – привлечь Швейцарцев к единству воззрении на таинства и другие пункты своей конфессии, представлялись Швейцарцам посягательством на свободу их религиозных убеждений, неодобрительные отзывы женевского реформатора о Цюрихском возбуждали даже ненависть к первому. Чувство недоброжелательства перенесено Бернцами на солидарных с Кальвином Фареля и Вире служивших в других кантонах. Следствием нерасположения Бернцев к Кальвину и его преобразованиям была поддержка врагов его, каковы Бользек, восстававший против учения о предопределении и отчасти Либертины, выразившиеся против строгих требований церковной дисциплины. Но, не смотря на все эти препятствия, Кальвину удалось одержать немаловажную победу над конфессиею Цвингли. Путем письменных и личных сношений с Цюрихом и учеником Цвингли, Буллингером Кальвин успел присоединить цвинглиан к своим последователям в очень важном пункте учения о таинстве евхаристии. Весьма значительным плодом влияния Кальвина было Цюрихское соглашение (Consensus Tigurinus), которое стало символическим выражением учения всей Швейцарии и постепенно вытеснило крайний взгляд Цвингли на Тайную Вечерю⁵⁴¹. Но этим не ограничилось влияние идей Кальвина. В по следующее время богословские сочинения Кальвина стали предметом изучения во всей немецкой Швейцарии и все более сближали ее с кальвинизмом⁵⁴².

От Запада Европы влияние Кальвина простиралось на Восток до границ образованного тогда мира и достигло Польши. Реформаторские идеи Лютера нашли для себя сочувственный отзыв сперва в Прусской Польше, за тем и в Великой, особенно в Краковском университете, где составилось общество распространения Евангелия с духовником короля во главе – Лисманини. Впрочем возникшее там реформатское движение еще не приняло определенного конфессионального направления. На варшавском сейме 1550 г. при короле Сигизмунде Августе выразилось реформационное стремление ограничением юрисдикции католических епископов. С этим-то стремлением и совпало начало влияния Кальвина на Польшу. Оно, как и в других странах произведено было сочинениями женевского реформатора. «Целая страна занимается твоими сочинениями, писал Амвросий Моибанус в Женеву; а Лисманини читал самому королю наставление в христианской вере⁵⁴³. По недостатку исторических данных нельзя с точностью сказать, с какого именно времени и как начались сношения Кальвина с Польшею. Но первые признаки его влияния на это королевство мы замечаем во второй половине 1540 годов, когда здесь образовалось несколько протестантских общин по образцу женевской Церкви. В 1549 году Кальвин свое толкование на послание к Евреям посвящает Сигизмунду Августу. В этом посвящении реформатор упоминает Королю о том всеобщем стремлении к драгоценным благам Евангелия, которое (стремление) идет по всему государству и побуждает Сигизмунда исполнить самую главную задачу – подчинить свой скипетр Христу, верховному Владыке всех. Конечно, Король не может исполнить этого без борьбы, но в ней будет ратоборствовать с ним и за него сам Господь победы. «По особенному промышлению Божию, продолжает Кальвин, в благородном царстве Польском не пролито еще ни одной капли священной крови, за которую нужно было бы приносить раскаяние и которая препятствовала бы распространению спасительного Евангелия. Король Сигизмунд, ваш благородный отец, среди кровавых жестокостей, которыми повсюду обагрено христианство, сохранил чистыми свои руки. И теперь знаменитые лица в этой стране готовы и с полным желанием стремятся принять у себя Христа. Один из них добрый господин Ласко уже носил в чужих странах лучезарный светоч. Что касается меня, то я желал бы быть полезным вашему величеству и вашей стране в великом деле, желал бы, чтобы объяснение Писания, которое дает столь прекрасное свидетельство о едином владычестве Христа в своей Церкви, доставило вам новое поощрение в вашем святом предприятии». В 1554 году Кальвин в замечательном письме к Польскому королю, касаясь предстоящей ему задачи, намечает пути к ее исполнению. Так как Кальвин знал, в какой свази стояло епископское достоинство со всем строем государства: то, соображая, что уничтожение этого достоинства вследствие реформации, привело бы к коренному изменению всех существовавших порядков в Польше, решился в своем проекте церковного устройства отступиться от своих воззрений в пользу исторических требований страны. Прежде всего Кальвин доказывает неправильность подчиненного отношения иерархии к папе. «Как же должно быть учреждено, продолжает реформатор, управление церковью, заповеданное Богом? Папство с этой стороны не имеет никакого права и никакой опоры. Очевидно, не возможно и не полезно одному человеку править Церквами всего мира; эта задача превышает человеческую немощь, всеобщие потребности должны страдать от этого... Не таковы примасы, которых поставляла древняя Церковь. Они поставлялись над отдельными областями и должны были образовать связь единства между епископами. И теперь в славном Польском королевстве можно в этом же роде поставить архиепископа, не с тем впрочем, чтобы он господствовал над другими или присвоил себе их власть, но с тем, чтобы он, ради порядка, занимал первенствующее место в синоде и поддерживал единство между своими сотоварищами и братиями. За тем можно было бы назначать епископов в города и провинции, поставив им в обязанность заботиться о порядке в отдельных местностях...

«Но во всем этом должно далеко держаться от Рима, так как он слишком заражен болезнью, не хочет и не может придти в здоровое состояние. Остается еще решить другой вопрос: где искать законного преемства, которое было бы в состоянии поставить проповедников?... В том только и состоит самое существо дела, чтобы никто сам собою не восхищал должности проповедника. И теперь постановлено, что он избирается другими проповедниками и его выбор утверждается собранием народа. К этому может быть присоединено торжественное возложение рук, которое называется ординациею. Об этом спорят с нами только паписты и тем показывают, что они пренебрегают главным, и именно образом избрания, которое у них в самом печальном положении. Конечно, очень желательно было бы если бы при этом было и преемство и таким образом должность передавалось бы далее от одного к другому. Но без некоторой неправильности это не может быть теперь. Доселешние носители должности стали явными врагами Евангелия и таким образом мы не можем искать у них ничего, что могло бы служить к нашему назиданию. Но задача, которую Господь дал нам: собрать Его общество и привести его к ясной истине, вообще чрезвычайна и потому призвание к ней нельзя мерить по обыкновенным правилам. Впрочем за предстоятелями остается право, когда общины находятся в правильном состоянии, благословлять других проповедников в преемники себе. Вследствие того, ваше величество, на том основании, что с одной стороны волки занимают места пастырей, а с другой было бы самым сильным спасительным средством, если бы духовные поставлялись только королевскою властью без всякого другого призвания, вы могли бы проложить путь к тому, чтобы вы поставляли просто учителей, которые сеяли бы семя Евангелия, при чем в остальном образ управления Церковью оставался бы на время неизмененным. Такое положение дел было бы переходным состоянием, именно приготовлением, а не самою реформациею. Когда же дела созреют, должно королевским авторитетом, при содействии всех сословий, установить твердый порядок для будущего поставления духовным сколько он будет соответствовать новому положению вещей⁵⁴⁴. В следующем за сим письме Кальвин, выражая удовольствие, что прежнее его письмо было принято благосклонно и удостоилось королевского ответа, пишет: «и так я как человек, которого верховный Царь избрал провозвестником своего Евангелия и проповедником Его церкви, именем Его призываю ваше величество, предпочтите всякой другой заботе попечение о введении чистого богослужения в вашем королевстве. Этого желают многие благочестивые люди. До сих пор Польша представляла печальное зрелище, когда иго папства и человеческие установления тяготели над нею, как гробовая доска. Теперь настало время, когда в ней все пробуждается от мала до велика; потому что теперь Бог послал время освобождения. И кто на этом пути должен идти впереди всех, как не короли и князья, которые поставлены пастырями и первообразами? Неужели дли нас должен быть потерян пример Давида, который сам, когда шло дело о недостигшем совершенства богослужении и земном святилище, клялся торжественною клятвою не входить под кров своего дома, не ложиться на одр свой, не давать очам и веждам своим дремания, пока не будет найдено место Господу и жилище Сильному Иакова... Предстоящие трудности, которые, ваше величество, имеете победить, не так велики для вас, как для других благочестивых князей. Дворянство вашего королевства в миг и в большинстве готово принять правую веру во Христа... О, удалите от себя обольщения, которыми сатана хочет усыпить и пленить Вас; отрясите естественную сонливость и идите на славное дело»⁵⁴⁵! На сейме 1555 года многие выразили желание, чтобы в Польше введена была реформация. Король хотел созвать из членов различных религиозных партий синод и пригласить на него реформаторов Кальвина, Меланхтона, Безу и других. В это время богемские братья и реформаты составили синод в Козьминках. Кальвин приобрел себе такое уважение в Польше, что его письма радушно принимались в Польше такими магнатами, как граф Торнау, князь Радзивил, епископ Утенхович и друг. Польское панство приглашало самого Кальвина приехать в Польшу. Его идеи проникли в Литву, были известны в Вильне и возбуждали сочувствие в целых соборах. У него просили советов относительно антитринитарного учения Бландраты и т. д. Но подвижные, жадные до новшеств Поляки не глубоко усвоили идеи Кальвина. «Целый народ, писал Кальвин к Буллингеру в 1563 году, стал подозрителен для меня, как будто очень немногие искренно думали⁵⁴⁶. И действительно деятельность Иезуитов скоро уничтожила на польской почве семена Кальвиновой пропаганды.

Задавшись исследованием влияния Кальвина при его жизни, мы считаем излишним продолжать, как это влияние распространялось в других странах Европы. Потому что Кальвинизм нашел в них для себя место и утвердился после, того, как сам реформатор сошел в могилу. К концу жизни, прекратившему деятельность и личное влияние Кальвина нам и остается перейти.

Неустанные разнообразные труды Кальвина, тяжелые нравственные испытания и постоянно напряженное состояние душевных сил, при слабой телесной организации, не могли не истощать физических сил реформатора. Только энергия духа в сила его воли могли препобеждать те болезни, какими он почти всю жизнь страдал. Но теперь, когда Женева с покорностью дала присягу хранить его учение и дисциплину⁵⁴⁷, когда враги его потерпели окончательное поражение и его влияние распространялось в различных странах Европы, для него самого наступало время старости, когда душевной деятельности человека, как бы она неистощима ни была, отказывается служить телесный состав. Постоянные головные боли (мигрень), лихорадка, каменная болезнь и подагра в ногах с каждым годом приближали Кальвина к могиле. С 1562 года перемежающаяся лихорадка, осложнившаяся другими болезнями, и, вопреки совету врачей, трудовая жизнь окончательно надломили энергичную натуру реформатора. Дни его были изочтены. 6 февраля 1566 года он в последний раз говорил проповедь, кашель постоянно прерывал его речь. 31 марта он с трудом явился в конгрегацию пасторов и мог сказать только несколько слов. Всякий видел, что болезнь Кальвина была смертельная. Женевское правительство объявило, чтобы молили Бога о выздоровлении учителя Кальвина. Реформатор сам предчувствовал свою близкую кончину. 24 апреля он составил духовное завещание, которым было назначено разделить по смерти небольшое его имение между родственниками. Верный во всем легальности, он счел нужным засвидетельствовать оное у городского нотариуса.

26 апреля, за месяц до смерти Кальвина, члены Городских Советов, собравшись вместе, отправились посетить больного, и когда они окружили его ложе, Кальвин, собрав силы, сказал к ним речь. Она примечательна тем, что выражает собственный взгляд Кальвина на его реформаторскую деятельность⁵⁴⁸.

«Милостивые государи! я не могу достаточно высказать вам мою благодарность за все почтение и дружбу, которые вы оказывали мне, хотя я нисколько не заслужил их, и особенно за то терпение, с каким вы переносили мои слабости и недостатки. Правда, во время моего служения я вытерпел много борьбы и неприятностей, но это произошло не по вашей вине, но по определению Бога, который чрез это испытывает своего раба. Все, чего я не исполнил из своих обязанностей, усердо прошу приписать не моей воле, но моей немощи. Потому что истинно могу свидетельствовать, что я всею душою был предан вашей республике, и несмотря на все мои недостатки и упущения я трудился для общего блага, сколько было моих сил. С моей стороны было бы неблагодарным лицемерием не признавать, что Бог употребил меня на то, чтобы произвести в вашем городе то или другое. При этом я должен повторить: извините и простите, если мои общественные и частные действия не были так значительны, какими они должны бы быть. Особенно благодарю вас, милостивые государи за то, что вы дружески и великодушно сносили мою пылкость. Этих и других моих недостатков я сам не одобряю, но я уверен, что Бог их изгладит.

«Что касается до учения, которое вы слышали от меня, то свидетельствуюсь Богом и моим Господом, что я руководился только этим стремлением, чтобы вверенное мне слово Божие возвещалось во всей его чистоте и по моему убеждению, в этом деле я шел истинным путем. Если бы это было не так, то теперь гнев Божий тяготел бы над моею головою, но я уверен, что мои труды в учении Слова не неприятны Богу. Я тем с большею приятностью высказываю это пред Богом и вами, не сомневаясь, что легкомысленные мечтатели, – люди по природе своей злые будут представлять ложным то чистое учение, которое вы приняли от меня.

«За тем позвольте мне обратиться к вам с небольшим словом увещания. Никто лучше меня не знает, от сколь многих и великих опасностей спасла вас милостивая рука Господа. Вы сами видите, какое положение занимает теперь ваше государство. Во время ли безопасности, или в опасности, постоянно думайте о том, что Бог требует Себе высочайшего почитания, что Он один хранит государство и каждого из людей и управляет ими; сознавайте полную свою зависимость от Него. Смотрите на пример Давида, великого царя: он среди глубокого мира преткнулся и пал, и если бы Бог не помиловал его, то он нанес бы себе смертельный вред. И если это случилось с таким крепким мужем и героем: то как не последовать чему-либо подобному с нами слабыми?... Вы достаточно испытали, что Бог может сохранять и промышлять, а что Он сделал в прошедшие времена, то может сделать и в последующие. Смиряйтесь под Его милостивую руку, благоговейте пред Ним и благодарите Его. Если постигнут вас несчастия н по-видимому будет угрожать вам смерть со всех сторон, то не отрекайтесь от своей веры н надежды на Того, кто может и мертвых воскресить.

«Если вы хотите, чтобы Бог хранил вашу республику в ненарушимом благоденствии, в котором она теперь находится, то охраняйте св. Его церковь от всех грехов, заблуждений и раздора. Потому что, по словам Его, прославляющих Его Он прославит, а презирающих презрит. Он единый есть великий Бог, Царь царей и Господь всех господей. Молитесь, как Он Сам заповедует, чтобы вам быть послушными Его божественной воле и при этом старайтесь со дня на день усовершаться в правде и верности. Пока мы живем в этом мире, мы должны учиться, преуспевать и исполнять то, что Бог требует от нас.

«Я хорошо знаю мысли и поведение каждого из вас, знаю и то, что все вы нуждаетесь в увещании...

«Мы все знаем, как вообще много грехов у правителей. Одни беспечны и нерадивы по отношению к общему благу и заботятся только о своих делах; другие предаются похотям и страстям; иные не употребляют на пользу тех даров, которые получили от Бога; иные делаются надменны и хотят угодное им сделать обязательным для других.

«Старших я увещеваю не завидовать тем младшим, которым Бог даровал более способностей. Младшим напоминаю соблюдать приличие, смирение и умеренность в своем поведении. Все же храните себя от зависти, всякой личной вражды и соперничества. Потому что все это препятствует успешному развитию государства и ниспровергает лучшие цели.

«Поэтому пусть каждый хранит свое звание и призвание, в котором он находится и не ищет другой чести, кроме верного исполнения долга, возложенного на него. В пользовании правом суда именно в том случае, где идет дело о моем и твоем, прошу и заклинаю вас, избегайте всякого пристрастия... Если вы чувствуете искушение благоприятствовать неправильному делу, то сопротивляйтесь искушению со всею твердостью, при чем смотрите на Того, от кого вы получили свое достоинство и со слезами призывайте Его Святаго Духа.

«Наконец я еще раз прошу вас, мои милостивые государи, простите мне и забудьте многие мои слабости и недостатки, которые я исповедую пред Богом, Его ангелами и пред вами⁵⁴⁹.

Чрез два дня после посещения членов Женевского правительства (28 апреля), по желанию Кальвина, собралось к нему все городское и сельское духовенство. Речь к нему, сказанная Кальвином, обращает на себя наше внимание потому, что он в предсмертные уже дни жизни обязывает духовенство не изменять его вероисповедания и после его смерти.

«Братие мои, обратился Кальвин к духовенству, так как мы должны теперь побеседовать друг с другом о важном деле, касающемся не только этой женевской церкви, но и некоторых других, зависящих от нее: то будет прилично начать молитвою о том, чтобы Бог дал мне благодать без надменной и суетной мысли сказать все относящееся к Его славе, и чтобы каждый из вас внял сказанному и мог им воспользоваться».

По прочтении молитвы, Кальвин говорил: «При всех прежних моих болезнях и страданиях я не чувствовал себя столько слабым и хилым как теперь... Тяжелое мое дыхание страшит меня. Впрочем я чувствую себя совсем непохожим на других больных. Тогда как их духовные силы, с приближением смерти, упадают, мои напротив Бог еще более укрепил по мере того, как внешняя моя природа разрушается. Думаю, что я умру в тяжелой борьбе со смертию и боюсь, что скоро потеряю голос, но голова моя совершенно ясна. Поэтому прежде чем Бог возьмет меня к Себе, я решился теперь беседовать с вами. Нет, я не думаю, что Бог не может снова улучшить состояние моего здоровья, если на то есть Его воля. Впрочем предопределение Его сокровенно и благостно, и смею ли я проникать в оное?

«Когда в первый раз я пришел в эту Церковь, в ней как бы ничего не было, проповедывали – и только. Разыскивали истуканы и жгли их, но о реформации не было и речи, все было в состоянии брожения и без порядка. Здесь был добрый учитель Вильгельм (Фарель). слепой Куро, Антон Сонье и проповедник Фроман...

«Среди необычайной борьбы я должен был жить здесь. Чтобы напугать меня, иногда ночью стреляли пред моими дверьми из ружей от 50 до 60. Посудите, как это должно было действовать на меня, бедного ученика, застенчивого и робкого, каким я тогда был и навсегда остался.

«Скоро затем я был изгнан из этого города и отправился в Страсбург. Чрез несколько времени опять я был вызван сюда, но не малы были препятствия, противопоставленные правильному отправлению моей обязанности. На меня натравляли собак и кричали: кусай, кусай его, и собаки рвали на мне платье и хватали за колена. Когда я пошел в Совет двух-сот, как бы на пункт, где мог быть убит, меня остановили те, которые хотели напасть на меня с этим намерением. «Вытащите его вон, кричали, когда я вошел в совет, с ним нечего нам делать». Но я отвечал: нет, ваши беззакония поражают меня, здесь вы и убейте меня. Но моя кровь взойдет на вас и эти скамьи потребуют ее от ваших рук. Такую-то борьбу я должен был пройти. Может быть, более трудная борьба предстоит и вам. Потому что вы будете иметь дело с народом дерзким и упрямым, хотя в среде его есть много и благочестивых. Я боюсь, что вам придется испытать что-нибудь подобное, когда Бог возьмет меня к Себе... Но имейте мужество и будьте тверды. Потому что сам Бог... сохранит Свою Церковь: да, я утверждаю это, что Бог сохранит и укрепит ее, как несокрушимую скалу.

«Я имел много недостатков, которые вы должны были переносить и все, что я ни делал, само в себе недостойно… и сам я жалкое творение. То только могу сказать о себе, что я всегда желал добра, и я сам не одобрял своих недостатков; корень богобоязненности всегда оставался в моем сердце. Ради этой благонамеренности прошу вас, простите все худое во мне и мои недостатки, именно мою вспыльчивость и склонность к гневу; а на то, что вы видели во мне доброго, обращайте внимание и в том подражайте мне.

«В моем учении я был верен и рачителен. Бог дал мне благодать строго и верно вести дело в моих сочинениях, так что я ни одного места из Писания не извратил чрез свои познания и не истолковал неправильно. Часто я мог бы показать тонкость и остроту своего ума, но по милости Божией я устранил это искушение и писал просто.

«Я не писал ничего по чувству ненависти или мщения, или для порицания, но всегда делал только то, чего, как мне представлялось, требовала слава Божия.

«На мое место изберите господина Безу. Задачу его старайтесь облегчить; потому что обязанность его так велика, что судя по-человечески, должно пасть под этою тяжестью. Что касается его самого, то я знаю, что он будет делать все, что может.

«Будьте внимательны к своим обязанностям не только по отношению к Церкви, но и к общественному устройству. Вы обещались служить этому в тяжелые и добрые времена. Итак пусть каждый исполняет то, что ему повелено и не перестает трудиться и действовать. При этом часто снисходительный суд людской не есть первое; нам должно заботиться о том, чтобы мы могли оправдаться пред всеведущим Богом.

«Прежде всего храните мир друг с другом. Пусть не возникает между вами никакого спора, никакой распри, никакого горького слова, что к глубокому моему огорчению не раз приходилось мне выслушивать. Все это совсем не христианское дело. Живите в любви, дружбе, взаимно помогайте и изгоните зависть из среды своей.

«Об одном я забыл сказать вам, заклинаю вас, не изменяйте ничего и не вводите никаких новшеств. Не по честолюбию говорю это, чтобы мои учреждения продолжали свое бытие и были удержаны, но потому, что всякие нововведения опасны и часто приводят к худым последствиям.

«По возвращении из Страсбурга, я составил Катихизис с большею поспешностью, потому что я не хотел приступать опять к своей должности не сделав известными двух пунктов: именно, чтобы держались одного катихизиса и одной дисциплины...

«Что касается до воскресных молитв, то я пользовался страсбургским формуляром (молитвословом) и заимствовал из него большую их часть. Другие молитвы я сам составил, и при этом строго держался Писания.

«И форма крещения составлена мною в Страсбурге. Я писал ее в то время, когда из окрестностей за 5 или 10 миль приносили ко мне детей у анабаптистов для крещения. Так как я составил эту форму очень поспешно: то она вышла необделанною, за всем тем я советую вам не изменять ее.

«Бернская Церковь изменяла нашей; там более боялись, чем любили меня. Думаю, что и теперь бернская Церковь мыслит вопреки мне. Там всегда боялись, что я учением о Тайной Вечери произвожу смуту.

«В заключение, свидетельствую пред вами, верные мои братие, что я искренно и от сердца любил вас... Я не могу достаточно выразить вам мою благодарность за то, что вы во время этих страданий моих взяли на себя бремя моего дела».

Когда Кальвин окончил эту речь, то подозвав в себе каждого по одному, пожал ему руку и мы ушли от него с слезами на глазах и сердце полно было несказанного горя, говорит Беза⁵⁵⁰.

Второго мая осмидесятилетний, крайне дряхлый Фарель в письме высказал свое желание посетить умиравшего друга. Кальвин продиктовал к нему следующее: «Приветствую тебя тебя, мой лучший и самый дорогой брат! Так как Богу угодно, чтобы ты пережил меня, то живи, постоянно вспоминая о нашем внутреннем союзе, который был так необходим для Церкви Божией и еще на небе принесет нам плод. Я не хочу, чтобы ты ради меня беспокоил себя. Мое дыхание слабо и я постоянно жду, что оно оставит меня. Довольно для меня, что я живу и умираю во Христе, который для своих есть приобретение в жизни и смерти. Еще раз приветствую тебя со всеми братиями»⁵⁵¹. Впрочем старец еще раз прибыл в Женеву, увиделся с другом и простившись с ним навсегда возвратился в Нешатель.

За два дня до праздника Пятидесятницы, при всеобщем сожалении женевцев, окруженный всевозможными заботами своих друзей, Кальвин умер 1564 года 27 мая около 8 часов вечера, 54 лет, 10 месяцев и 17 дней.

По желанию реформатора над прахом его не был поставлен памятник; в настоящее время могила его затерялась между другими⁵⁵², но кальвинизм продолжает еще существовать.