Дарить жизнь. Биоэтика в публичной дискуссии с церковью

Сегодня мы все больше убеждаемся в том, что живем в эпоху невиданной ранее в человеческой истории динамики цивилизационного развития. С конца XIX века мы являемся свидетелями особой революции в области науки и техники, а в последние полвека – свидетелями подобной революции в области биологии и медицины. На этом фоне мы открываем широкую публичную дискуссию на тему ответственного применения современных достижений в сфере биотехнологий и биомедицины. Мы становимся свидетелями столкновения разных мировоззрений и взглядов на человека, разных интерпретаций сути технического воздействия на мир и человеческую природу. Мы ставим вопрос о моральной ценности таких действий, как оплодотворение in vitro, клонирование, генная инженерия, пренатальная диагностика, эксперименты на эмбрионах. Мы вынуждены бороться с давлением западных демократических обществ, которые ради защиты принципов индивидуальной свободы и неприкосновенности частной жизни оправдывают аборты и эвтаназию. Порой возникает ощущение, что современный человек имеет дело с властью до известной степени абсолютной, божественной, поскольку может вызывать появление жизни тогда, когда захочет, равно как и прекращать жизнь тогда, когда он сам этого пожелает.

Мы закономерно спрашиваем себя, является ли современная цивилизация цивилизацией жизни или же цивилизацией смерти. С некоторого времени этот же вопрос с величайшим беспокойством задает учительство Церкви. В 1991 г. Папа Иоанн Павел II на чрезвычайной консистории кардиналов призвал к внимательному размышлению над современными формами манипуляции человеческой жизнью, над господствующей в мире логикой смерти. В энциклике Evangelium vitae, изданной в 1995 г., тот же Папа говорит о культуре смерти как негативном элементе прогресса современной науки и техники. Очевидно, такая интерпретация должна была вызвать сопротивление тех, кто является идеологами прогресса, совершающегося за счет достоинства человеческой жизни, и тех, кто отстаивает в нем видимость гуманизма. Так Церковь вступила в публичную дискуссию об актуальных вопросах биотехнологического и биомедицинского прогресса. Церковь вышла на арену дебатов вокруг биоэтики не как эксперт в сфере науки и медицины, но как эксперт в вопросах человеческого бытия. Она привнесла в эту дискуссию богатое наследие этической мысли, содержащейся в классических учебниках по нравственному богословию и в постановлениях Церковного Учительства. Примером тому могут служить актуальные решения Пия XII и практические директивы по медицинской этике, изданные в последние годы различными учреждениями Святого Престола. Поэтому присутствие Церкви в дискуссии по биоэтике необычайно востребовано, хоть временами оно и оценивается весьма критически, особенно когда речь идет о непреклонной позиции Церкви в вопросе защиты жизни от зачатия вплоть до естественной смерти.

Публичная дискуссия также способствовала тому, чтобы христиане разных исповеданий совместно задумались над проблемами современного биотехнологического и биомедицинского прогресса. В целом существует согласие в том, что современное христианство не может равнодушно проходить мимо проблем биоэтики. Биоэтика стала общественным явлением, в котором должны участвовать и христиане вместе с Церковью, как учреждением, обладающим властью учительства. Религиозное сознание и ответственность, возложенная на человека Творцом, поручившим ему dominium terrae¹ обязывают нас к серьезному размышлению о насущном состоянии цивилизационного развития и его влиянии на жизнь человека. Поэтому необходимо с удовлетворением отметить, что область экологии, а в последнее время и биоэтики, стала содержанием размышлений христиан разных конфессий и предметом совместных экуменических мероприятий. Следует также признать ценность инициатив, средств массовой информации, благодаря которым представители разных христианских конфессий приглашаются к участию в дискуссиях по биоэтике. В свете этого зарождается надежда на то, что проблемы биотехнологической власти человека над его жизнью и смертью будут компетентно рассмотрены не только в плоскости научной и технической рациональности, но также в духе логики веры и глубоко понятого гуманизма.

Не будет преувеличением сказать, что наиболее существенный и последовательный вклад в публичную дискуссию вносит Католическая Церковь. Она предпринимает в собственной сфере глубокую рефлексию, касающуюся актуальных этических вызовов биотехномедицины, опираясь на компетентное сотрудничество с научной и медицинской средой. Достаточно вспомнить такие ватиканские институты, как Папская академия в защиту жизни и Папская академия наук, ведущие совместную работу в области этической оценки современного научного и технического прогресса со многими научными и медицинскими организациями по всему миру. Академические сообщества католических учебных заведений по всему миру, представленные институтами и кафедрами биоэтики, также оказывают огромную помощь в формулировании позиции по трудным биоэтическим вопросам. Среди зарубежных назовем прежде всего Институт биоэтики при клинике Джемелли (Institute di Bioetica del Policlinico Gemelli) в Риме, Национальный католический институт биоэтики (Catholic National Institute of Bioethics) в Бостоне, штат Массачусетс, Lineacre Centre в Лондоне, Институт святого Винсента (St. Vincent Institute) в Мельбурне. В польской академической среде заслуживает внимания деятельность институтов и кафедр биоэтики при Университете кардинала Стефана Вышинского в Варшаве, при Люблинском католическом университете и Папской академии теологии в Кракове. Столь богатая академическая и научная среда позволяет вести дискуссии по биоэтике внутри Католической Церкви на международном уровне и делиться ее результатами со всеми остальными центрами биоэтических исследований.

Тем самым Католическая Церковь становится необычайно ценным участником публичной дискуссии в сфере биоэтики.

Скромную попытку участия в публичной дискуссии Церкви по актуальным проблемам биоэтики представляет собой и эта книга. Она состоит из ряда эссе и интервью, в большинстве своем уже публиковавшихся ранее в различных журналах в течение последних двадцати лет (1987–2007). Сборник замыкает послесловие, в котором определены основные линии церковной дискуссии по биоэтике в период понтификата Бенедикта XVI. Книга была задумана как ответ на потребность в обзоре дискуссии по биоэтике, которая велась в Польше в то время, как произошла смена политического строя, а также в перспективе ее новых задач. Помещенные в книге эссе и интервью в своем нынешнем виде содержат значительно расширенные и актуализированные материалы, таким образом, они не являются лишь свидетельством прошлого, а представляют собой полное, насколько это возможно, изложение учения Церкви, остающееся насущным и в настоящее время. Не отказываясь от строгости научного принципа изложения, автор четко ставит перед собой популяризаторские цели. Поэтому те или иные проблемы биоэтики представлены в эссе, а некоторые из них затем еще раз освещаются в форме вопросов и ответов, чтобы сделать более доступным их восприятие широкой общественностью. В примечаниях указано место и год первого издания не только для того, чтобы удовлетворить формальным требованиям, но и для того, чтобы обозначить проблематику в связи с конкретным временем и местом, когда она уже живо дискутировалась.

И наконец, остается выразить признательность издательствам, давшим разрешение на перепечатку помещенных здесь материалов, а также на их редактирование, порой весьма основательное. Не меньшей благодарности заслуживает доктор Малгожата Малицкая, а также Августин Щавиньский, без участия которых эта книга не смогла бы обрести нынешний вид.

Квартейра/Алгарве, 4 июля 2007 г.

Болен ли кто из вас?

Пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся

над ним, помазав его елеем во имя Господне.

И молитва веры исцелит болящего, и восставит его

Господь; и если он соделал грехи, простятся ему.

Иак.5:14–15

Понятие «малой медицинской антропологии» с ее «малостью», как установившейся оценкой, в ситуации современной медицины, несомненно, провокационно³. Если заходит речь о «малой антропологии», то имеется в виду определенный тип воззрения на человека, каковым является материалистическая антропология. В этом определении проявляется также и ценностная характеристика материалистической позиции врача в медицинской практике. Верен ли такой взгляд, и можно ли обоснованно подозревать наличие материалистического редукционизма в подходе врача к лечению пациента уже на основании того факта, что он является приверженцем материализма? Не подрывает ли это репутацию современной медицины и идеалов профессии врача? Даже если мы придем к такому заключению, это еще не будет означать, что мы осуждаем врача-материалиста, это также не будет непосредственным поводом для выдвижения обвинений в том, что как врач он хуже, чем его коллега-нематериалист.

* * *

Малая медицинская антропология в видении автора является поводом для совместных размышлений – к ним автор, как философ, приглашает врача – над состоянием современной медицины и направлением, в котором движется сегодня врачебная практика. Автор ставит перед собой задачу выйти навстречу потребностям современной медицины и пригласить врачей к раздумьям над природой человеческого бытия, ибо только в связи с ним медицина вообще имеет смысл. В сознании автора присутствует убеждение, что медицина – это сфера, в центре интересов которой находится человек, а сам смысл ее существования заключается в служении страдающему человеку. Она обладает гуманистической значимостью по самой своей сути и поэтому никогда не может сторониться вопросов философского, а точнее, антропологического характера. Чтобы в толпой мере реализовать свою задачу, медицина должна «остановиться в задумчивости» перед достоинством человека, перед величием того, кому она служит. Из этого отношения к человеку вытекает смысл существования и развития медицины и благородство ее служения.

АНТРОПОЛОГИЯ – 1) сравнительная биологическая наука о человеке, его происхождении, индивидуальном и родовом развитии; 2) раздел философии, рассматривающий природу и сущность человека, его призвание и предназначение, его роль как субъекта познания и творчества, его отношения с миром природы, обществом, культурой, ценностями, абсолютом

Именно поэтому в намерения автора входит не преуменьшение ценности профессиональных достижений современной медицины, а лишь побуждение к размышлению о смысле прогресса биомедицины и терапевтической практики. Автор руководствуется рациональными, христианскими и философско-антропологическими предпосылками. Однако в качестве исходного пункта предлагается не антропология, ограниченная какими-либо конкретными философскими или религиозными системами, а нейтральный человеческий опыт, который, как таковой, доступен каждому. Если речь идет о малой медицинской антропологии, то такой взгляд форируется на основе обыденного опыта человека, испытывающего на себе воздействие медицины.

Взяв за основу позицию врача, автор выдвигает тезис, а, вернее, формулирует утверждение, состоящее в том, что врач очень часто видит человека исключительно как материальный организм. Может сложиться впечатление, что это слишком обобщенное утверждение, хотя оно могло бы найти свое подтверждение на практике. Однако кажется, что проблема скрыта еще глубже и достигает самых основ современной медицины, которая в самой своей сути занимает в большей мере позитивистскую, биологическую, а, следовательно, материалистическую позицию, нежели гуманистическую. Об этом свидетельствует сам факт того, что обучение и медицинская подготовка работников сферы здравоохранения все реже бывают связаны с гуманистическими университетскими традициями. Напротив, с точки зрения приемов исследования она стремится к автономии, диктуемой ей методологией, свойственной точным, позитивным наукам, имеющим эмпирический характер, тем, которым по самой их природе присущ редукционизм. Между тем медицина не является наукой исключительно биологической, эмпирической, хотя она никогда не может перестать ею быть. Функция медицины колеблется на оси между терапией и научным прогрессом, однако это только один ее полюс. Другой полюс – это человек» понимаемый не только как организм, предоставленный для наблюдения, опыта и медицинского воздействия, но как человеческая личность, имеющая значение сама по себе. К тому же это личность страдающая, взывающая о помощи и сочувствии. Поэтому медицина расположена не только на оси «терапия – прогресс медицины», но, прежде всего, на оси «я/врач – ты/пациент». Эти две оси перпендикулярны друг другу и пересекаются в точке наиболее чувствительной и обращенной к глубочайшим человеческим чувствам, взывающей к уважению и любви, – точке страдания.

В контексте этих двух перпендикулярных друг другу осей следует оценить позицию автора и выразить поддержку меткой интуиции философа, ставящего перед собой единственную задачу: встать на страже самого смысла прогресса и практики современной медицины. Этот голос философа вполне обоснован ввиду заметного кризиса медицины, касающегося не только технологического слоя медицинских исследований, но, прежде всего, самой парадигмы, принятой современной медициной от эмпирических наук. Эта сциентистская (естественнонаучная) парадигма привела к замечательным достижениям современного научного прогресса, к подлинной научной революции, сначала в области физики, а затем и биологии, в особенности молекулярной биологии. Такой стремительный прогресс науки стал сегодня основой для интенсивного развития биомедицины, примером чему служат генная инженерия и вмешательство в процесс человеческого воспроизводства. Биомедицинский прогресс, однако, не означает автоматического прогресса медицины, поскольку последний находится в тесной зависимости от способа видения и трактовки человека. Между тем оказалось, что прогрессу современной биомедицины сопутствует редукционистская модель человека. К каким последствиям это привело в сфере антропологии, а затем и медицины, на страже которой хотел бы встать философ, мы увидим на конкретных примерах.

Примером редукционистского видения человека служат взгляды представителей молекулярной биологии, к которым принадлежат Жак Моно, Франсуа Жакоб (Francois Jacob) и Жан-Пьер Шанже. В книге «Случай и необходимость», которая приобрела большую популярность в 70-е годы, Ж. Моно – французский лауреат Нобелевской премии – утверждает, что жизнь является результатом случайностей, которые открыли дорогу эволюции. Жизнь возникла в результате случайных событий, оказавших влияние на мутацию видов. Это касается и человека, т. е. он есть не что иное, как всего лишь плод случайности и необходимости, без какого-либо отношения к трансцендентной причине или какому-либо духовному источнику своего бытия. Таким образом, человеческая жизнь сводится исключительно к физическому, фактическому миру. То, что ценно в человеке, – это его эффективность, развитие и совершенствование человеческого, без каких-либо заранее заложенных проектов⁴. Человек живет и развивается исключительно на основе своей биологической структуры. В том же русле находится позиция Ж. – П. Шанже, касающаяся концепции «нейронного человека». В книге с таким названием он последовательно провозглашает программу редукционизма, следствием чего является сведение человеческой жизни и поступков просто к нейрофизиологической активности. Также и духовные функции сведены к мозгу как «церебральной машине». Согласно этому взгляду, речь о духе не имеет смысла, поскольку человек является не более чем «нейронным человеком»⁵.

РЕДУКЦИОНИЗМ – методологический принцип, согласно которому сложные процессы и явления и управляющие ими собственные законы могут быть объяснены путем сведения к простым явлениям и процессам и соответствующим им менее сложным законам

С этой точки зрения образ человека формируется исключительно в его биологическом измерении, в его органической структуре, которой можно управлять, улучшать или же использовать для различных надобностей. Человек стал человеком благодаря своей биологической природе, а не благодаря духу, душе или иному духовному элементу, который позволил бы говорить о единстве человека, смысле его бытия и его достоинстве. Такая концепция человека влечет за собой последствия в этической сфере. Возникает вопрос, можно ли тогда в принципе говорить о ценности человеческой жизни, ее смысле, о достоинстве, любви и т. п. Встает также проблема уважения к жизни вообще и к жизни человека как личности в частности.

Следующим примером редукционизма в биологии является социобиология, проводником которой является известный американский ученый Эдвард Уилсон (Edward Wilson)⁶. Течение социобиологической мысли проливает свет на антропологическую проблематику, составляющую предмет внимания медицины. К задачам социобиологии относится систематическое изучение биологической основы всех форм общественного поведения у всех живых организмов, включая и человеческий род. Как следствие, происходит перенос на почву биологии всех человеческих поступков, а их этическая ценность сводится до уровня генетической структуры человека⁷.

В свете такого понимания человек является тем, кто возник в ходе генетической случайности и благодаря физическим условиям среды, а впоследствии подвергся естественной селекции. Человеческая природа в своей внутренней структуре, равно как и мозг человека, не имеют никакой направленности, кроме биологической. Познавательные функции человека ограничиваются центрами контроля в определенных частях системы, каковой является мозг, совершенствующихся в процессе естественного отбора. Поведение всех живых существ от амебы до человека не имеет никаких других целей, кроме роста генетического потенциала. В ходе естественного отбора человек приобрел такие качества, как эгоизм, агрессивность, религиозные верования и даже альтруизм. Это последнее качество является не чем иным, как рафинированной формой эгоцентризма. Все человеческое поведение вытекает из структуры «эгоистических» генов человека. Подлинный источник морали – «генетический инстинкт», биологический эгоцентризм и биологический интерес человека как вида. Человек заслуживает уважения самим фактом того, что он является млекопитающим. Он также обладает определенными правами в обществе, вытекающими из генетического статуса индивидуума и необходимости воспроизводства его генов. Моральное значение имеют только те ценности и образцы поведения, которые гарантируют сохранение генетического материала человека⁸.

Это один из примеров редукционистских устремлений в естественных науках, ставящих своей целью показать, что человек является не чем иным, как только формой существования биологической природы, так же как и все иные формы бытия, или попросту животным, разве что оснащенным более совершенным генетическим кодом. Искушение редукционизмом основывается на редукции всего, что есть в человеке, к молекулярной химии и физике⁹.

В целом, современные естественные науки руководствуются редукционистской парадигмой и навязывают медицине ту же методологию работы. Поскольку существует тесная связь между медициной и естественными науками, редукционистская парадигма нашла свое отражение и во врачебной практике, т. е. на упомянутой оси «терапия – медицинский прогресс». Выражением этой методологии в естественных науках и медицине является современное антиметафизическое мышление ученого и врача. Это означает, что они склонны трактовать человеческие органы или тело исключительно как биологический организм, а не как интегральную часть понятия личности или идеи того, что есть человек. Примером, подтверждающим это, может служить отношение медицины к человеческому эмбриону. Биолог или врач, руководствующийся редукционистской парадигмой, воспринимает человеческий эмбрион как совокупность клеток, представляющую интерес для наблюдения, научного исследования или экспериментов, и которой, в конечном итоге, можно свободно распоряжаться для научных, медицинских и общественных проектов. Для них эмбрион не связан с понятием «человек», и утверждение, что это эмбрион, имеет только биологическое или научное значение. С этой точки зрения важна будет, например, разница в хромосомном наборе человеческого эмбриона и эмбриона шимпанзе. Идея человека, если она отсутствует в человеческом эмбрионе, не способна защитить его от манипуляции, экспериментов или аборта. Эмбрион может получить свой статус и право на жизнь лишь в зависимости от того, каким будет отношение к нему родителей или других людей, для которых он является предметом любви или же средством для каких-то проектов, а не в силу своей принадлежности к человеческому роду или онтологической связи с определенной идеей человека. В то же время, в русле метафизического мышления эмбрион уже является началом существования человеческого индивидуума, каковым были и исследователь-позитивист, и врач, и каждый из нас.

Редукционистское мышление также имеет значение в отношении к людям умственно отсталым, больным и умирающим. Существует риск того, что ценность человека будет восприниматься в зависимости от его возможностей и личных способностей к жизни и деятельности. Человек будет ценен настолько, насколько ценны его возможности и эффективность в деятельности. Данная тема хорошо известна в области т. н. fitness theory, или Leistungstheorie, которая занимает все больше места в языке современной антропологии и медицины. Пример эвтаназии может здесь быть особенно красноречивым. Человек, который страдает и просит о смерти, может быть воспринимаем так, что ценность его жизни зависит от объективного качества жизни или от субъективной оценки этой ценности, данной самим пациентом. Также и человек, потерявший рассудок, может восприниматься как утративший жизнь как личность, а, следовательно, и ценность своего личного бытия. В этом смысле дельфин может оказаться личностью в большей степени, чем человек с поврежденной корой головного мозга. Отрыв биологической/телесной реальности от метафизической идеи человека или личности влечет за собой далеко идущие последствия на почве медицины¹⁰.

В контексте вышеназванных примеров попробуем сформулировать несколько основных предпосылок, которые могли бы стать верным указателем для медицины.

• Редукционизм сводит сущность и ценность человеческой личности к состоянию сознания, а не выводит из понятия личности, присущего каждому индивидууму человеческого рода. На почве метафизического мышления идея личности всегда связана с человеческим бытием, независимо от уровня обладания силой разума и воли.

• Редукционизм предлагает единый ключ к пониманию человека, материалистический по своей сути, который надо свято охранять, особенно в медицине. На самом же деле необходимо полное видение человека, основанное на плюрализме бытия, позволяющее выделить в человеке не только материальный элемент, но также и духовный.

• Редукционизм переводит психические функции и чувства в биологическую, материальную плоскость, тогда как они имеют многомерный характер¹¹, не только биологический, но и духовный. То в человеке, что имеет духовную природу, не позволяет редуцировать себя до материального. Ни мозг, ни генетический год не объясняют духовного элемента в человеке, он требует духа, чтобы получить свое объяснение. (С другой стороны, духовные функции в человеке требуют посредничества мозга и его эволюции).

• Редукционизм в естественных науках оправдывает себя опорой на эмпирические методы. Медицина, в свою очередь, не отрицая своей естественнонаучной базы, нуждается во взгляде, который обобщал бы выводы точных и эмпирических наук и позволил бы увидеть глобальный смысл биологических основ человеческого существования. Одним словом, медицина нуждается в гуманистической ориентации (коль скоро она призвана служить человеку), а также в естественной базе (если она хочет двигаться по пути прогресса).

Выше мы утверждали, что современное научное видение мира, в частности, человеческой реальности, имеет редукционистский, материалистический характер, и это находит свое отражение также и в области медицины. Таким образом, отношения на оси «медицина – биомедицинский прогресс» отмечены пятном редукционизма. С другой стороны, перпендикулярно к ней, как мы утверждали выше, располагается другая ось отношений: «я/врач – ты/пациент». Эти отношения носят специфический, сугубо личный характер, хоть его и заслоняют порой профессиональная рутина, безразличие врачей и т. п. Однако не меньшее значение имеет тот факт, что эта ось личных отношений, пересекаясь с осью «медицина – научный прогресс», оказывается в опасности быть «зараженной» идущими от последней редукционизмом и материализмом. Перенесение этой позитивистской парадигмы, опирающейся на дистанцию, характеризующую отношение объекта к субъекту, отношение ученого к предмету своих исследований (рациональный объективизм и эмпиризм) – на почву врачебной практики – предзнаменует собой дегуманизацию медицины. Теперь пациент предстает формой материального и биологического бытия, как объект терапевтического воздействия, а не как личностный субъект, ищущий в страдании смысл своей жизни. Такая опасность наиболее отчетливо видна в перспективе распространения практики эвтаназии.

Опасность редукционизма грозит не только упразднением персонального характера отношений «врач – пациент», но и получением человеком власти над другим человеком – врача над пациентом. Граница этой власти находится в сердце или на совести ученых и врачей. Конечно, надо рассчитывать на их профессиональную добросовестность, но конкуренция интересов столь велика, что возможность получения в будущем неограниченной власти над человеком становится все более реальной. Давление научных, медицинских, мировоззренческих, политических, общественных и даже коммерческих интересов может оказаться таким сильным, что заставит переступить барьер совести и блага другого человека. Между тем медицина – это область науки, наивысшим интересом которой всегда было служение страдающему человеку. Именно на горизонте человеческого страдания находится точка пересечения осей «медицина – научный прогресс» и «я/врач – ты/пациент». В точке страдания рождается просьба о сочувствии, гуманизме, помощи, обращенная как к врачу, так и к ученому. Здесь проходит проверку любая антропология. И эту проверку не выдержит никакая антропология, если она не трактует человека как ближнего, которому ни при каких условиях нельзя причинить зло. В связи с этим следует согласиться с положениями малой медицинской антропологии: редукционизм или материализм есть и должен оставаться чуждым врачебной практике. Если бы он был до конца усвоен миром медицины, она утратила бы свое гуманистическое измерение и превратилась бы в орудие власти человека над человеком.

В действительности врачебная практика требует «великой медицинской антропологии», поскольку ее задачей всегда должна быть забота о человеке как о личности, а не только о какой-то части человеческого тела и даже не обо всем теле в целом. Для нее всегда особенно важно подлинное и целостное видение человека как сущности не только телесной, но и духовной. Человек – это не только сложный биологический организм, наделенный пусть даже самой совершенной нервной системой, но и личностная сущность, благодаря которой вся биологическая структура обладает бесконечной ценностью. Человеческая личность в своей сложности, целостности и взаимосвязанности обладает неизменной ценностью только благодаря этой сущности, поскольку она наделена собственным смыслом и целью своего существования.

Антропология, на которую опирается врач, не может довольствоваться предварительными и упрощенными объяснениями, снова и снова поставляемыми наукой. Здесь не идет речь об обесценивании научной антропологии, проблема касается, скорее, принятой в науке парадигмы, предлагающей видеть в человеке только то, что видят «глаз и линза» ученого. Наука не дает окончательного ответа, необычайно важного для врачебной практики, о том, кто есть человек, в чем состоит смысл его существования, а также какую антропологическую ценность имеет его органическая структура. На этот вопрос дает ответ философия, а особенно метафизика и религия. Они указывают смысл человеческого существования. Метафизика и религия утверждают, что природа имеет свою цель и не является следствием чистой случайности. Тем более человек, бытие которого – это дар Творца, обладает природой, заложенной уже в Божием замысле и отвечающей «образу и подобию Божию». Величие и достоинство человеческой природы вытекают из того факта, что человек не сам дал себе существование и природу, но получил от Того, Кто является Подателем жизни.

Возможности современной науки, а также интересы тех, кто пользуется ее достижениями, не должны вступать в противоречие с таким видением человека. Биолог или врач, «со смирением» признавая метафизический порядок в природе или даже принимая идею Бога-Творца, не лишается своей научной позиции и методологии, но открывает для себя целостное и полное измерение действительности, в которой ему приходится работать и служить человеку. В то же время, отвергая Бога или руководствуясь сиюминутными интересами, он может попытаться сам придать смысл реальности, которую преобразует, и при этом выступить против Бога и природы. Вместо того чтобы строить и исцелять, он может разрушить. Горизонт видения человека врачом-позитивистом всегда будет ограничен, а его терапия, несмотря на профессионализм и результативность, будет подвешена в вакууме, лишенном смысла и ценности человеческого существования. А иногда он даже может столкнуться с бессмысленностью терапевтических действий. Медицине придает ценность тот факт, что она служит не только тому, что видимо в человеке, но также и, возможно, прежде всего, тому, что невидимо. Ведь человек превышает человека, как сказал бы Блез Паскаль.

Сообщения о возможности клонирования человека и существенных модификаций человеческого генома вызывают обоснованное беспокойство в обществе. Все чаще возникает множество вопросов, касающихся генетики и генной инженерии. Будет ли человечество в состоянии защитить себя перед искушением возможностью далекоидущих изменений в человеческой природе? Согласится ли оно на совершенствование генетического материала с помощью клонирования? Или, скорее, доверится мудрости природы и естественным законам эволюции вида? Воспользуется ли имеющейся генетической информацией о конкретной личности или общественной группе, чтобы дискриминировать ее или, наоборот, превознести? Трудно предвидеть, как ответят на эти вопросы будущие поколения. Однако уже сегодня важно сформулировать объяснения того, что такое вмешательство не только нежелательно, но также глубоко бесчеловечно и, следовательно, аморально. Об этом говорят как вера, так и разум, как естественные, так и метафизические аргументы. На это указывает и Откровение, в котором Бог открывает человеку истину о нем самом.

* * *

Прежде всего, необходимо заметить, что верующий человек воспринимает мир как результат творческого акта Бога. В свете этого он совершает и оценивает свои действия в отношении природы. Мир и человеческая природа доверены заботе человека, а это означает, что он, в меру своих возможностей, является ответственным за творение. Это также означает, что в области генетических технологий человеческая деятельность должна быть жестко подчинена творческому замыслу Бога, Который один творит из ничего (ex nihilo) и накладывает на человека обязанность признавать Свою форму творения. Когда Бог сотворил мир, Он призвал человека, чтобы тот определил смысл творений, поручив ему дать им имена. Человек действительно определяет смысл творений, решая, каким способом использовать их для себя и как позволить им функционировать в контексте всей природы.

Однако это не человек устанавливает действительность и ее онтологическую структуру, а Сам Творец силой Своего творческого акта и посредством вторичных причин. В эти вторичные причины вписывается также и деятельность человека, если он пытается понять замысел Творца относительно творений и всматривается в смысл их основного предназначения. Исходя из этого, можно сформулировать следующие критерии, которые необходимо принимать во внимание в перспективе биотехнологий, связанных с воспроизводством и генной инженерией.

1. Недопустимо подвергать генетической деградации растения и животных, поскольку это противоречит воле Творца и биологическому благу человека. Разнообразие видов, а также их плодовитость имеют в глазах Творца ценность, которую человек оказался способен понять только на определенном этапе своего развития. Мир природы существовал еще до появления человека, значит, он имел собственную ценность, хотя по самой сути возник ради человека, который должен был появиться. Это означает, что генотип каждого существующего вида имеет какую-то ценность сам по себе, и мы не можем его безнаказанно нарушать.

Если генетические манипуляции в природе этически допустимы и дозволены, то при условии, что они не нарушают экологического порядка, а, следовательно, взаимосвязанного сосуществования разных видов и возможности их воспроизводства. Они предполагают наличие чувства ответственности за свои действия и требуют тщательной оценки положительных и отрицательных последствий, которые могут появиться в естественной среде человека сейчас и в будущем.

Слишком большой риск для среды обитания человека со стороны генетически модифицированных организмов уже делает их создание неоправданным. Даже если бы они были совершенно безопасны, следует критически оценивать действительную необходимость их существования.

2. Следует помнить, что границы человеческой свободы определяет объективный порядок нравственного закона, а не только личные убеждения. Этот порядок имеет рациональный характер, соответствующий разумности человеческой природы. Свобода оправданна тогда, когда это связано с выбором добра, отвечающего истине. Также и свобода генетических исследований и их применение ограничены порядком нравственного закона, опирающегося на метафизический и личностный порядок. Границы генетических манипуляций определяются благом человека и уважением к его личному достоинству¹³. Риск злоупотребления не может, впрочем, стать поводом для прекращения генетических исследований и отказа от применения генной инженерии для реализации разумно и ответственно сформулированных целей. Известный всем принцип abusus поп tolllt usum¹⁴ актуален везде, где человек действует как разумное и свободное существо. Недопустимо необоснованное стремление к манипуляции природой, превышающее действительные потребности человека, а особенно волюнтаристское и безответственное влияние на жизненные процессы вопреки эволюционным и биологическим законам.

3. Если человек имеет право на познание истины, т. е. на реализацию своею фундаментального права, отвечающего его разумности и достоинству, то он также имеет право знать правду о себе и о своем генетическом предназначении. Сам Бог уважает право человека познавать свое личное предназначение, поэтому наука тем более не может оставить человечество в неведении как о риске, который несут в себе манипуляции с его генетическим наследием, тан и о перспективе пребывания в нынешнем постоянно ухудшающемся состоянии передачи генофонда. Генетические исследования следует проводить открыто, в атмосфере правдивости. Они не могут руководствоваться принципом монополизации знания, которое обязано служить общему благу всего человечества. Общественное мнение должно иметь возможность занимать критическую позицию в отношении настоящего состояния генетических исследований.

ОНТОЛОГИЯ – наука о бытии, базовый раздел философии, занимающийся теорией бытия, характером и структурой действительности

4. Будучи существом разумным и одаренным свободной волей, человек способен осознанно нести ответственность за конкретный поступок. Также и генетик непосредственно отвечает за свои исследования и делит ответственность за возможное практическое применение собственных открытий. Сам факт существования риска, связанного с генетическими исследованиями и их практической реализацией, не должен отнимать у генетиков права на продолжение исследовательской работы. Однако этот риск должен быть тщательно взвешен, и должны быть приняты надлежащие меры предосторожности. Классическое правило пес temere, пес timide¹⁵ действует и в области генной инженерии и, следовательно, предполагает особую осмотрительность и разумность. Генная инженерия по своей природе требует принципа разумной осторожности, позволяющего определить непосредственные и отдаленные последствия генетических манипуляций, а также пропорцию используемых средств по отношению к ожидаемым целям. В центре внимания должны оставаться виды генетического вмешательства, служащие реализации задач всего человечества в целом.

5. Непременное условие сохранения идентичности человека – это неизменность единства его личностной структуры. Единство телесных, эмоциональных, интеллектуальных и духовных функций является основой достоинства и неприкосновенной автономии человеческой личности. Поэтому цели, которые ставит перед собой генная инженерия по отношению к человеку, не могут быть никакими другими, кроме терапевтических в широком значении этого слова, т. е. направленных на психосоматическую интеграцию личности. По сути, речь идет о том, что необходимо прежде всего принимать во внимание условия развития человека, улучшение его здоровья, а также руководствоваться основными этическими критериями, т. е. уважением к человеческому достоинству и защитой психосоматического и духовного единства человека. Речь также идет о сохранении как человеческого рода, так и каждого индивидуума в отдельности, которое позволяет идентифицировать себя не только как homo sapiens, но и с определенным генотипом, унаследованным индивидуумом и обществом. Вследствие этого генетическое вмешательство, нарушающее возможность идентификации конкретной личности по отношению к окружающим и всему человеческому роду, должно быть категорически запрещено.

6. Исходя из того, что каждая человеческая личность равна другим в своем достоинстве и призвании, генная инженерия не должна стать орудием господства человека над человеком. Необходимые генетические исследования и эксперименты, даже если они должны привести исключительно к терапевтическим успехам, не могут нарушать индивидуальную автономию, качество жизни и здоровья, а также телесно-духовную целостность, в том числе и на эмбриональном этапе¹⁶. Неотъемлемым правом каждого человека является право на охрану своей генетической идентичности и неприкосновенность индивидуального генетического статуса. Это базовое право личности, непосредственно вытекающее из неприкосновенности личного достоинства человека.

7. Повсеместно принятый принцип, согласно которому человек, благодаря своему достоинству, является целью сам по себе и мерой всех человеческих деяний, исключает любую форму манипуляции. В случае, когда человек становится целью генной инженерии, он не может трактоваться просто как объект или средство для технических действий. Достоинство человека всегда требует признавать его субъектом, даже в эмбриональном состоянии он является источником непреложных моральных обязательств. Отсюда следует, что при генетическом вмешательстве должен учитываться приоритет тех ценностей, которые остаются тесно связанными с защитой и поддержкой человеческого достоинства. К этому можно отнести генетическую терапию, ставящую своей целью качество жизни и возможность полного и целостного существования. Должны прежде всего иметься в виду сугубо терапевтические цели, а не стремление к генетическому усовершенствованию, примат защиты целостности природы, а не рискованные манипуляции, приоритет обратимых действий перед необратимыми, индивидуального согласия перед коллективными решениями, использования естественных и традиционных методов перед искусственными и сложными.

8. В отношении идеи качества человеческой жизни необходимо сказать, что оно является даром, а также задачей, которую надо воплотить в действительность. Генная инженерия прекрасно вписывается в порядок взятия под контроль физических причин людских болезней. В той степени, в которой она не видоизменяет психосоматическую структуру человека, генная терапия морально оправдана. Она предполагает оценку риска и способность адекватно взвесить приоритеты и средства для достижения цели. На нынешнем этапе этически допустима только генная терапия, проводимая на соматических клетках и опирающаяся на принципы, принятые в трансплантологии. В то же время генная терапия половых клеток несет слишком большой риск для субъекта и его потомства, чтобы она могла быть этически оправдана. Кроме того, она предполагает экспериментирование на человеческих эмбрионах, что этически недопустимо, если непосредственно не служит их благу.

9. Идентичность человека – это дар, но в равной степени и задание для развития. Человек в качестве дара получил свое генетическое наследие, ставшее биологической основой для его жизни как личности. Точные и полные знания о генотипе человека предлагают огромные терапевтические и профилактические возможности. Однако генетическая карта не может быть составлена никак иначе, как только с разрешения и для блага конкретной личности. Она также не может служить основой для расовой, профессиональной или общественной дискриминации. В противном случае фундаментальные права личности и равенство людей были бы попраны. Так как человек имеет право на защиту частной жизни, он имеет право и на защиту тайны своего генетического кода от любопытства со стороны физических лиц и общественных институтов.

10. Христианская перспектива призвания человека к эсхатологическому совершенству в нашем земном измерении реализуется в религиозной, нравственной и культурной плоскости. Это основная плоскость совершенствования человека, которую не может заслонить совершенствование на физическом уровне. Исходя из уважения к достоинству человека и из права каждой человеческой личности на сохранение своей идентичности, а также на неповторимость в реализации своей индивидуальности, манипулирование важнейшими для человечества свойствами личности является недопустимым. Усовершенствование человеческого вида в целом или конкретных индивидов, в особенности создание свойств, которых человек прежде не имел, даже в малой степени (например, улучшение иммунной системы) могло бы быть допустимо в ситуации, когда деградация естественной среды обитания, безусловно, потребовала бы этого для возможности выживания. Генная инженерия могла бы реализовывать внетерапевтические цели при условии соблюдения уже упоминавшихся принципов единства, целостности и идентичности личности, а также приверженности достоинству, справедливости (равенству) и автономии.

11. В области деятельности, основанной на клонировании безличностных организмов, нет ничего, что противоречило бы пользе, приносимой естественной среде и самому человеку. Поэтому допустимо клонирование растений, которые поставляли бы необходимые человеку продукты питания, или животных, которые могли бы стать для человека источником органов для пересадки или адекватной моделью для экспериментов над человеческими болезнями и их лечения. Условием допустимости клонирования является соблюдение принципа охраны окружающей среды и биологического разнообразия видов. Уменьшение биологического разнообразия в ходе клонирования противоречило бы разумному распоряжению природой, особенно в том случае, если это привело бы к затуханию тех или иных видов. Клонирование не может нарушать фундаментальные законы эволюции, а также биологические и экологические основы существования человека на земле. Человек был призван стать пастырем живых существ (Быт 1:28–30), а не их абсолютным господином, произвольно устанавливающим порядок их жизни. Ответственность пастыря за вверенную ему жизнь творений имеет своей целью интерес самого пастыря и, следовательно, проистекает из объективного личностного порядка, т. е. из блага человеческой личности.

12. В перспективе богословия творения каждая форма жизни уникальна в своем роде и имеет собственное место в творческом проекте Бога. Эволюционная стратегия в природе соответствует изобретательности творческого замысла, который в каждой новой форме жизни являет оригинальность и неповторимость и при этом ведет к еще большему совершенству. Между тем клонирование – это метод произвольного сохранения генетического материала, волюнтаристским решением признанного ценным или пригодным для размножения. По сути, речь здесь идет о позитивной евгенике, ведущей к селекции и к сохранению наиболее совершенных индивидов или популяций. Человек хотел бы таким способом сохранить то, что кажется ему совершенным и представляется как бы некой целью само по себе, тогда как на самом деле оно является лишь переходным этапом биологического развития видов, ведущим к высшему совершенству. Сохранение генетического материала по человеческому произволу противоречит не только доминирующей в природе стратегии, но и творческому намерению Бога.

13. В случае клонирования человека мы имеем дело с глубоким вмешательством в личностные отношения и взаимодополнение, лежащие в основе человеческого воспроизводства¹⁷. Это означает, что человеческое воспроизводство не позволяет свести себя только к биологическому измерению, поскольку оно сущностно связано с символическим измерением и остается теснейшим образом включенным в личностную структуру. Из самого характера человеческой сексуальности, связанной с личными отношениями и взаимодополнением, вытекают базовые характеристики воспроизводства. Личностные отношения, основанные на телесном различии, являются той исключительной сферой, в которой супруги дополняют друг друга посредством полной, личностной и взаимной отдачи себя друг другу в любви. Сексуальный акт находится в тесной связи с личным даром любви и по своей природе открыт к зачатию. Человеческое воспроизводство, связанное с сексуальным актом, реализуется в полном смысле в бескорыстном и полном дарении себя одной личностью другой. На этом фоне становится очевидным, что клонирование человека нарушает сам смысл человеческой сексуальности, т. е. значимость личных отношений и взаимного дополнения супругами друг друга на основе любви, а также тесной связи воспроизводства с единством супругов. Кроме того, существование двух разных полярно ориентированных по отношению друг к другу тел теряет ценность личностного различия, которое лежит в основе человеческого воспроизводства. Клонирование ограничивается исключительно биологическими функциями, а в действительности сводит тело женщины лишь к роли источника половых клеток и возможного места для эмбрионального развития.

КЛОНИРОВАНИЕ – это создание генетически идентичных копий исходного организма

14. Клонирование стало бы недостойным человека способом воспроизводства, поскольку оно отвечает исключительно логике промышленного производства. Сколь бы ни было оно допустимо в случае с бактериями, растениями и животными, конечно, в разумных пределах, оно ни в коем случае не согласуется ни с достоинством человеческого воспроизводства, как творческого акта любви, ни с достоинством человека, который должен рождаться в акте супружеской любви, а не как продукт биотехнологий. Если человеческая жизнь является даром любви, то этот факт прямо противоположен логике промышленного воспроизводства, руководствующейся потребностями рынка и стремящейся к постоянным инновациям и усовершенствованиям. Это недопустимо в отношении человека, личное достоинство которого отрицает любую инструментализацию. Между тем при клонировании тело женщины и ее яйцеклетка воспринимаются как орудия биологического воспроизводства, а. следовательно, вне измерения личностных отношений, что противоречит достоинству женщины и ее тела. Нельзя также оправдать инструментальную власть над человеческой жизнью, вызванной путем клонирования, когда биологическая идентичность в известной степени трактуется как единственный критерий человечности, вне личностной и духовной сферы. Вследствие этого может сформироваться представление о том, что ценность человека зависит исключительно от тех биологических признаков, которые могут быть признаны положительными и которые стоит подвергать селекции. Личностная идентичность человека в случае клонирования теряет свое значение¹⁸.

15. При клонировании человека радикально нарушаются родительские отношения, поскольку оно ломает строгий порядок кровного родства. Заповедь Декалога «Почитай отца твоего и мать» (Исх.20:12) становится беспредметной, если значение отцовства ограничивается, а материнство низводится в родовой функции. Теряются четкие границы и различие степеней родства между дочерью и матерью, внуком и дедом (когда, например дочь становится сестрой-близнецом своей матери, а дед – отцом своего внука). Достоинство клонированного человека, т. е. копии другого человека, находится под угрозой уже по причине того факта, что он был призван к жизни лишь из-за своего сходства с кем-то, кого хотели клонировать. Личностная, психическая и духовная идентичность оказываются под угрозой из-за наличия другого – одинакового», а также из-за общественных ожиданий относительно клонированной личности.

ЕВГЕНИКА – система взглядов, основанная на принципах генетики и провозглашающая возможность усовершенствования наследственных признаков человека как вида

16. Использование метода клонирования применительно к человеку глубоко нарушает принцип уважения к эмбриону, как человеческому существу, т. е. личности в первоначальной стадии ее развития. Клонирование предполагает эксперименты на клонированных эмбрионах, а также необходимость их убийства. Это может означать, с одной стороны, восприятие эмбрионов как инструментов, служащих для экспериментальных целей, а с другой – жестокость

по отношению к человеческому существу, жизнь которого с самого момента зачатия свята и подлежит защите, такой же, как и жизнь взрослой личности. «Человеческое существо должно уважаться и восприниматься как личность с момента его зачатия, поэтому с этого момента за ним следует признать права личности, среди которых, прежде всего, неотъемлемое право на жизнь каждого невиновного человека»¹⁹. Человеческий эмбрион является личностью в развитии, и с момента зачатия ему принадлежит право на защиту его целостности и заботу, включая медицинское обеспечение, так же как и любой другой личности²⁰. Равным образом, и человеческое тело, начиная с эмбриональной стадии, становится неотъемлемым элементом сущности человека, его достоинства и идентичности. Поэтому самовольное подчинение человеческого тела целям, определяемым научными исследованиями, недостойно сущности человека. Клонирование, трактующее зародыш и тело человека в категориях инструментария, является этически неоправданным.

17. Неэтично создание и использование эмбрионов для производства стволовых эмбриональных клеток. Церковь признает, что живой человеческий зародыш с момента своего зачатия (слияния двух гамет) является человеком, обладающим своей идентичностью и индивидуальностью, и поэтому не может расцениваться исключительно как совокупность клеток. Он имеет право на жизнь, как и каждый человек, в силу своей внутренней природы, указывающей на реальное существование и возможность целенаправленного, скоординированного, непрерывного и поступательного развития потенциальных элементов, составляющих человеческую личность.

Будучи человеческим существом, он с момента зачатия обладает собственным достоинством, что обязывает к уважению его целостности. Поэтому получение клеточной массы из эмбриона (бластоцита), ведущее к нарушению его целостности, не может считаться оправданным. Исследования, которые ведут к уничтожению человеческой жизни, чреваты серьезными проблемами, и их нельзя оправдать с моральной точки зрения.

18. Не может быть этически обосновано и так называемое терапевтическое клонирование путем создания человеческих эмбрионов для получения стволовых эмбриональных клеток в терапевтических целях, когда их можно получить и на базе соматических клеток. Этот метод дает определенные терапевтические возможности, поэтому нет причин пользоваться стволовыми клетками, полученными из эмбрионов (после аборта или созданных для этой цели путем оплодотворения in vitro). В последнем случае это значило бы пожертвовать жизнью одного человека ради спасения другого. Ни при каких условиях не может быть морально оправдано самовольное использование и уничтожение целостной формы жизни, каковой является человеческий зародыш. Возможность быть использованными для терапии, основанной на применении стволовых клеток, есть только у тех клеток, которые получены на базе соматических клеток, а не эмбриональных.

19. Недопустимо использование зародышевых стволовых клеток и клеток, производных от них, которые уже были созданы кем-либо и доступны в медицинских кругах, поскольку это означало бы соучастие в производстве человеческих эмбрионов и манипулировании ими, так как всех одинаково касается принцип «цель не оправдывает средства». В связи с этим существует всеобщая обязанность – понимать человеческий эмбрион с момента зачатия как личность, а, следовательно, всегда как цель саму по себе, а не как средство для достижения цели. Это означает необходимость безусловного уважения к человеческому эмбриону, его целостности и телесно-духовному единству. Какое бы то ни было участие, будь то формальное или реальное, в создании стволовых клеток из человеческих эмбрионов морально недопустимо. Использование даже в терапевтических целях эмбриональных стволовых клеток. полученных другими людьми или организациями, аморально, поскольку означало бы содействие производству и манипуляции человеческой жизнью²¹.

ЭКТОГЕНЕЗ (здесь – ред.) – оплодотворение яйцеклетки и ее выращивание за пределами организма матери, в искусственных условиях, in vitro

20. С точки зрения этики, клонирование человека в каких бы то ни было целях стало бы примером искажения науки, которая, дистанцируясь от понятия ценности, особенно в том, что касается достоинства человеческой личности, низводит все человеческое до биологического уровня и, следовательно, допускает манипуляцию им. Папская академия в защиту жизни утверждает, что сама мысль о клонировании человека является знаком глубокой растерянности нашей цивилизации, ищущей в науке, технике и «качестве жизни» суррогат смысла существования и спасения²². Стремление к клонированию человека является признаком кризиса человечества, или смысла бытия человеком во всем его своеобразии. Логика клонирования несет в себе логику господства человека над человеком, о чем выразительно свидетельствует реализация евгенико-селективной программы, идеально вписывающейся в традицию известных расистских идеологий. Если человек не будет трактоваться как цель и ценность сам по себе, а лишь как средство или предмет науки, претензии на божественное всемогущество могут обернуться трагической пародией²³. Именно поэтому проект клонирования человека должен всегда восприниматься как действие, нравственно дурное по самой своей сути, и, следовательно, в любых обстоятельствах морально неоправданное.

* * *

Перспективы развития биотехнологий и генной инженерии вынуждают нас прибегнуть к серьезной этической рефлексии, которая невозможна без соответствующей антропологии. Наибольшая опасность вытекает не столько из прогресса науки и техники, сколько из неверного восприятия человеком себя и своей роли в мире. Подобное происходит и в случае клонирования человека, которое может означать стремление к укреплению представления об абсолютной власти человека над собственным бытием. Недостаточность адекватной антропологии, верно понятой свободы и смысла человеческой разумности может привести к неправильному пользованию биотехнологической властью и, в итоге, к большему, чем когда-либо попранию достоинства человека. Перед лицом противоречивых антропологических концепций современности следует безусловно помнить о том, что на пороге великих открытий в области молекулярной биологии утверждал Алексис Карель в заглавии своей книги: «Человек – это неизвестность»²⁴. Лишь способность остановиться перед тайной человека, перед его невыразимой ценностью, дает нам шанс использовать биотехнологический прогресс во благо людей.

Когда пресса сообщает нам о суррогатной матери, взявшейся выносить в своем лоне ребенка, чтобы после рождения отдать его генетическим родителям, разумеется, при выполнении условий, оговоренных в ранее заключенном контракте, или когда телевидение возвещает нам возможность манипулирования телом, цветом волос, ростом, физическими или интеллектуальными свойствами ребенка еще на эмбриональной стадии, наша спонтанная реакция – «закон должен что-то с этим делать». То же происходит, когда мы узнаем о том, что ученые стоят уже в шаге от реальных генетических манипуляций с человеком, предвещающих бесконечные терапевтические возможности, но также и нешуточную опасность злоупотреблений... Общество реагирует на известия подобного рода заявлениями типа «в этой области должен действовать закон, который регулировал бы эти вопросы и предохранял от злоупотреблений». Однако возникает вопрос, может ли общество в эпоху постмодернистской культуры ожидать появления действенного законодательства, которое регулировало бы проблемы в области биоэтики, по определению заушающейся охраной человеческой жизни²⁶. Попытка ответа на этот вопрос связана со многими сомнениями, вытекающими как из самого понятия права, так и из сопутствующих ему общественно-политических тенденций.

* * *

Сегодня мы стоим перед необходимостью упорядочить законодательство во многих сферах общественной и экономической жизни. Мы с особой силой подчеркиваем необходимость законодательного регулирования в экономической области, чтобы в системе экономики свободного рынка предотвратить злоупотребления, вытекающие из несовершенства права, а также создать основы для гармоничного экономического развития страны. Кроме того, возникает потребность в урегулировании некоторых общественных вопросов, которые в меняющемся мире принимают иные формы и требуют рассмотрения в порядке, принятом в демократических обществах. Мы все в принципе соглашаемся с тем, что существует острая необходимость упорядочения права в новой общественно-политической реальности, пользующейся возможностями индивидуальной и общественной свободы.

Проблема, однако, появляется тогда, когда сама свобода – так, как ее трактуют либеральные системы и некоторые формы демократии, – должна создать основу для нового законодательства. Встает вопрос, обеспечивает ли новая модель законодательства, принятая в западных странах и становящаяся все ближе большинству наших сограждан, возможность для установления закона, который отвечал бы основным принципам человеческой природы, личного достоинства человека и, наконец, самой истине о человеке, о его индивидуальной и общественной жизни. И наконец, возникает вопрос о соотношении этики и права. Если наилучшая проверка истины – это сама жизнь, то соответствие права и этики наилучшим образом проверяется на примере возвращающихся вновь и вновь общественных споров о законодательной защите человеческой жизни, а в более широком значении – также о правовых аспектах проблем биоэтики и врачебной деонтологии.

Нашу эпоху характеризуют индивидуализм и либерализм, как в общественной, так и в нравственной сферах. Еще в XIX веке существовало соотнесение права и этики с универсальными ценностями, с объективными понятиями добра и зла. Однако уже тогда все сильнее набирала голос выработанная на основе греко-римской традиции и философии Просвещения т. н. гуманистическая этика, опирающаяся на убеждение об особом, привилегированном положении человека в мире. Она делала акцент на приоритете разума и воли, а также того, что позволяет человеку освободиться из-под власти инстинктов и природного детерминизма. Она приняла свойства, которые должны были сделать ее подлинной этикой свободы и ответственности. Однако на переломе XIX-XX веков оказываются под сомнением и даже вовсе отбрасываются традиционные ценности, отрицается их универсальный и обязательный для человеческой деятельности характер. Этика свободы и ответственности заменяется бесконечной свободой в действиях, без соотнесения с ценностями, вследствие чего возникает этика насквозь индивидуалистическая, находящаяся за пределами ответственности. Таким образом, право уже не ищет соотнесения с основными ценностями, а ставит своей задачей регулирование индивидуальной свободы лишь в тех границах, которые определяются политическим, экономическим и общественным устройством. В этом контексте этика и право, рассматриваемые с точки зрения биоэтики, вызывают множество сомнений и беспокойств.

Следует отметить, что нынешний законодательный кризис связан с принципами, которыми руководствуются демократические и либеральные системы. Самая щекотливая проблема демократии появляется тогда, когда над разумом, истиной и ценностями берут верх либо безумие, либо субъективные интересы, и их адвокатом служит свобода, гарантированная этой же самой демократией. Если демократическое общество не воспитано на ценностях, демократические законы способствуют победе безумия и субъективных интересов частных лиц или доминирующей группы, а не разума и истины. Демократия без объективных нравственных ценностей легко принимает форму тоталитарной власти определенной общественной группы, узурпировавшей право представлять волю большинства. В демократическом обществе полностью оправдывается изречение Чеслава Милоша²⁷: «Если в каждом человеке сидит мудрец и идиот, тот, кто угождает идиоту, побеждает». Разум и истина ставят определенные требования перед свободой, ограничивают ее, поэтому они менее популярны. В качестве оправдания мы обычно повторяем, что демократия – наихудшая из общественно-политических систем, но ничего лучшего пока придумать не удалось. И все же нет никакого оправдания для закона, пусть самого демократичного, если он не следует «голосу мудреца» и не стоит на страже человеческой жизни.

ДЕОНТОЛОГИЯ – раздел этики, рассматривающий нравственные обязанности и анализирующий нравственную ценность поступков

Следует отметить, что правовой кризис происходит от того, что, желая на практике разрешить проблемы плюралистического общества, мы не обращаемся ни к определенным моральным принципам, ни к однозначным антропологическим истинам. Современное право ищет практических решений, опираясь на общественное согласие в сфере признанных обществом убеждений при соблюдении полной свободы и автономии индивидов. Оно стоит над мировоззренческими и религиозными различиями, как и над противоречащими друг другу принципами и нормами этики. Такое право перестает руководствоваться теми или иными истинами или принципами, тем более пытаться их как-то определить. Опираясь на сложившиеся общественные убеждения, оно формулируем правовые нормы, оставляющие широкое поле для индивидуальной свободы. В действительности современное понятие права опирается на принципы индивидуальной свободы и автономии индивида. Между тем классическое определение права, приведенное у св. Фомы Аквинского, опирается на разумный порядок (ordinatio rationis), который для общего блага формулируется и передается обществу ответственными за него²⁸. Этот порядок разума сегодня вытесняется порядком свободы.

Это, впрочем, не дает еще повода для того, чтобы видеть в этом порядке свободы причину кризиса современного права, поскольку свобода является важным элементом как права, так и самой истины о человеке и нравственности его поступков. Однако современная концепция права и его функционирование опираются на субъективные устремления, не ограниченные ни метафизическим, ни этическим порядком. В основе этого права лежит определение свободы, сформулированное во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г., которая утверждает: «Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому» (ст. 4). При этом следует помнить, что современное право, построенное на принципах свободы, опирается не на связи между людьми, а на их независимость друг от друга, и исходным пунктом этого права остается автономия индивида, обращенная на себя, а не обязанности в отношении других. В этом понимании индивидуальной свободы другой человек становится лишь ограничением свободы. Более того, эта свобода никак не ориентирована, не имеет никакой определенной цели, существует без какой-либо связи с тем, что универсально и обязательно для субъективности; основана на свободе выбора без каких-либо объективных критериев и без соотнесения с какими-либо моральными ценностями. Функция права принципиально ограничивается гарантированием индивидуальной свободы, понятой в контексте жизни, человеческого достоинства, безопасности, собственности, суверенитета, однако без соотнесения с сутью того, на чем основаны эти ценности и что могло бы объективно накладывать обязательства или направлять свободу выбора²⁹.

Эта современная концепция права приводит к карикатуре на право, которое перестает быть «порядком разума», становясь порядком индивидуальной свободы. А само право в конечном итоге оказывается сведенным к «общественному контракту». В такой ситуации даже то, что противоречит ценности человеческой жизни, достоинству и нравственности, может быть легализовано при условии согласия независимых сторон. Некоторые видят в этом упадок гуманизма в праве, издавна пользовавшегося доверием людей. Гуманизм теряет доверие к себе, а право перестает выполнять функцию защиты человека. Примером может послужить право на аборт или дискутируемое сейчас право на эвтаназию. Как в первом, так и во втором случае мы имеем дело с правом исключительно прагматичным, но вряд ли гуманистическим. При получении негативного пренатального диагноза первое решение врача, закрепленное законом, – аборт и «железный» вопрос: «Удаляем?» Подобным образом и после заключения врача о неизлечимости болезни и безрезультатности дальнейших медицинских усилий появился бы вопрос: «Усыпляем?» Перед нашей цивилизацией стоит новая задача: изыскать право, которое защищало бы человека от действующего права.

Право должно опираться на принципы разума и свободы: разума, ищущего подтверждения в свободе, и свободы, ищущей подтверждения в разуме. Разум, который ищет чего-то объективного, постоянного и универсального в переменчивом мире, указывает свободе направление, двигаясь по которому, она возрастает сама и делает человечество более совершенным. Свобода же делает возможной реализацию добра и истины в человеческой жизни и деятельности. Наиболее полно это выражается в сфере этики. Задача этики фактически состоит в координации этих двух начал: разума и свободы. Находясь в гармонии между собой, они дают шанс на полную реализацию человечества, как в индивидуальной, так и в общественной сфере. Поэтому право, если оно хочет служить человеку и способствовать тому, чтобы в нем возрастала человечность, должно вслушиваться в голос этики, в согласии с созвучием разума и воли. В свою очередь, этика, как и право, опирающаяся на разум и волю, иногда относится к определяющим нормам права, которые в ряде случаев являются морально обязывающими. Более того, моральная жизнь, по выражению П. Рикёра³⁰, основана на «стремлении к доброй жизни с другим и для другого в справедливых институциях»³¹. В соответствии с этим праву, которое определяет функционирование институций, следует учитывать то, что эти институции должны быть поистине справедливыми и создавать возможности для реализации хорошей жизни как в индивидуальном, так и в общественном измерении. И наконец, чтобы право могло морально обязывать, оно должно находиться в согласии с этикой.

Исходя из этого, следует отметить, что публичная дискуссия по проблемам биоэтики, которую мы сегодня рассматриваем, будет избегать разделения этики и права, поскольку такое разделение свидетельствует о глубоком интеллектуальном кризисе, коснувшемся нашего законодательства, по крайней мере, в общественных вопросах. В этой дискуссии этика, как кажется, откровенно отбрасывается или отодвигается на второстепенное место, а на первое выдвигается право в его либеральном издании, гарантирующее принцип индивидуальной свободы как высший по отношению к этическим принципам. Между тем, как утверждает Конгрегация вероучения в инструкции Donum vitae (1987), «задачей гражданского права является обеспечение общего блага людей посредством признания и защиты основных прав, развития мира и общественной нравственности"». Чуть далее читаем: «К обязанностям гражданской власти относится такая деятельность, которая направлена на то, чтобы гражданское право опиралось на базовые нормы морального права в том, что касается прав человека, человеческой жизни и института семьи. Политики должны Участвовать в этом, влияя на общественное мнение так, чтобы эти основные принципы получили как можно более широкую опору в обществе и чтобы укрепить эту опору, в случае, если она ослабла или находится в опасности» (DV III). Законодательство должно принимать во внимание голос совести и не навязывать нормы, противоречащие нравственному закону. Более того, оно должно склоняться к реформированию тех законов и практик, которые не могут быть приняты с моральной точки зрения и не в состоянии гарантировать рост общественной нравственности. В этом ключе Папа Иоанн Павел II высказывается в энциклике Evangelium vitae, где утверждает, что политики «призваны служить человеку и общему благу, имея обязанность смело выступать на стороне жизни, особенно в законодательной области». Папа делает особенный упор на то, что «закон, ломающий естественное право невиновного человека на жизнь, несправедлив и как таковой не может иметь правовой силы» (EV 90).

Наконец, необходимо подчеркнуть, что именно этическая рефлексия должна опережать право и влиять на него, а не наоборот. Если мы признаем приоритет права перед этикой и приоритет демократической процедуры установления правовых норм перед объективными принципами морали, то и сама этика превратится в форму общественного соглашения. Самым большим ударом для этики был бы в этом случае референдум по проблемам биоэтики (например, по вопросу об абортах или эвтаназии). Независимо от результатов такого референдума из этого следовало бы, что этика оказалась подчиненной убеждениям, господствующим в обществе, которыми сегодня можно довольно легко манипулировать при помощи средств массовой информации, а не объективным понятиям добра и зла. Демократия и либерализм на правовой почве, а также на почве этики не предвещают положительных перспектив ни для добросовестной биоэтической рефлексии, ни для законодательства, призванного защищать все формы человеческой жизни.

Слушая сообщения о благодеяниях капитализма и рыночной экономики, мы справедливо задаемся вопросом: «Как это соотносится с системой здравоохранения и попечения о больных?» Высокий уровень здравоохранения в западных странах несомненно связан с высоким уровнем жизни граждан и со значительными затратами на охрану здоровья. Однако не заслоняет ли этот факт реальные проблемы, вызванные политикой свободного рынка в области здравоохранения? Ведь оказывается, что стоимость лечения или пребывания в больнице так высока, что в большинстве случаев это не дает возможности осуществлять лечение, когда пациент достиг соответствующего возраста или требуется применение чрезвычайных средств. Возникает опасность того, что вслед за утверждением «деньги идут за пациентом окажется невозможным лечение больных, когда это не может быть оплачено, поскольку устанавливаются слишком высокие цены, даже в случае обычной терапии. Если речь идет о единичных случаях, то это можно как-то понять, но если подобное становится всеобщей практикой, то превращается в серьезную проблему. На этом фоне укрепляется убеждение в том, что эвтаназия является наилучшим способом решения финансовых проблем как здравоохранения, так и самих больных. Это также напоминает ситуацию, когда легализация абортов считается замечательным средством преодоления общественных проблем, а также средством решения экономических проблем многих семей. Можно ли в таком случае рассчитывать на разрешение проблем здравоохранения исключительно с помощью высоких финансовых затрат, не подвергая критике подобную идею? При поиске ответов на этот вопрос следует, прежде всего, поинтересоваться тем, является ли нравственным сам капитализм, и можно ли рассчитывать на то, что моральные принципы, защищающие жизнь человека на каждом ее этапе, более важны для него, чем материальные выгоды.

* * *

В январе 1992 года молодой философ из парижской Сорбонны Андре Комте-Спонвиль сделал доклад в Государственной школе управления в Варшаве на тему: «Морален ли капитализм?». Это знаменательно, а может, прежде всего просто честно, что помимо западной рекламы мы можем услышать людей, приезжающих к нам с желанием рассказать о том, чем в действительности является капитализм, каковы его негативные стороны в общественной и личной жизни человека. К нам приезжают молодые христиане с Запада, которые, к нашему стыду, хотят убедить нас в том, что «не хлебом единым жив человек», что консумпционизм несет моральное уничтожение и духовную пустоту и не в состоянии сделать человека подлинно счастливым. И это говорят не только христиане, но и все, кто чувствителен к человеческим проблемам и беспокоится о будущем гедонистической цивилизации. Среди них и философ Андре Комте-Спонвиль. Наверное, многие из них после многолетнего знакомства с капитализмом в состоянии более достоверно, чем кто-либо из нас, говорить о гибельных перспективах консумпционизма. В этой ситуации нам также следует поставить вопрос о влиянии капитализма на состояние здравоохранения и на формирование консумпционистского сознания в сфере охраны здоровья.

Отметим тот примечательный факт, что на улицах Парижа в мае 1991 года были развешены плакаты с изображением Папы Иоанна Павла II, опирающегося на пасторал, с характерным комментарием: «После победы над коммунизмом пришло время взяться за капитализм». Этот плакат отсылал, конечно же, к опубликованной тогда энциклике Centesimus annus. После падения коммунизма капитализм, как противовес и как сила Запада, потерял своего врага и оказался одиноким и голым, лишившись своих антикоммунистических заслуг. В состоянии ли он еще что-то предложить миру, в состоянии ли охранять ценности, на которых основано существование человека, или в ожидании собственной смерти будет лишь пропагандировать консумпционизм и «блюдение интересов»? У многих на Западе ответом является лишь тоска по образу капитализма времен холодной войны. «О, каким замечательным был Запад времен Брежнева! – говорит гость из Франции, а затем прямо, без церемоний заявляет: – Капитализм оказался голым – он победил коммунизм, но кто избавит его от него самого? Это могут сделать только нравственность или религия. Поскольку религия в западном обществе, кажется, неотвратимо становится пережитком прошлого, остается нравственность». «Чем быстрее исчезает религия, тем более необходима нравственность», – заключает философ из Сорбонны.

Какова же эта нравственность, которая нужна капитализму, т. е. в соответствии с какими нормами и принципами должно поступать капиталистическое общество? Много интересных мыслей на эту тему мы находим в докладе французского философа. Прежде всего, он обращает внимание на то, что Запад начинает искать место для нравственности не столько в общественной жизни, сколько в индивидуальной. «Революция нравов» на Западе в 60-х годах и избавление от морали в области частной жизни, особенно в сексуальной сфере, что сегодня доходит и до нас, уже становится пережитком. Оно еще захватывает тех, кто до сих пор не имел случая пройти через этап аморальности, увлечения порнографией эротизмом, полной свободы нравов. Сегодня такая жизненная позиция вызывает жалость, все чаше люди Запада желают, например, упорядочить свою личную, семейную, супружескую жизнь. Они ищут способ обновить верность традиционным ценностям, уже не хотят ниспровергать их, как прежде, напротив, желают держаться их со все большим усердием. Нравственность возвращается и на производство, в мир капитализма, поскольку этика позволяет улучшить качество продукции, создает большие возможности для торговли, обогащает отношения между людьми, одним словом, совершенствует капитализм.

Эта нравственность руководствуется, конечно, экономическими интересами и сводится к стремлению поступать по закону. Так, например, как в Соединенных Штатах, где экономические преступления и недобросовестность в добывании денег наказываются весьма сурово и считаются чем-то абсолютно аморальным. В этой ситуации нравственность окупается, а добродетель позволяет «добиваться успеха». Это, однако, не имеет ничего общего с подлинной нравственностью. Настоящая нравственность не обусловлена выгодой. Если бы она сводилась только к умелому управлению или добросовестности в области маркетинга, то имела бы мало общего с подлинной моралью. Даже если бы производственная или торговая деятельность велись в соответствии с моралью, но при этом имели своей целью исключительно завоевание рынка, они в своей основе были бы аморальными, подчеркивает великий философ нравственности Иммануил Кант.

КОНСУМПЦИОНИЗМ – жизненная позиция, характеризующаяся чрезмерным сосредоточением внимания на стяжании материальных благ

Моральные проблемы капитализма появляются уже при самом его зарождении. Он опирается на два базовых принципа: либерализм в экономике и демократию в политике. Здесь возникает угроза тирании экономического либерализма и политической демократии. В случае с экономикой проблемой является то, что она тесно связана с научно-техническим прогрессом, который не в состоянии сам ограничить себя «изнутри» и часто придерживается принципа: все, что технически возможно, должно быть реализовано. Из этого принципа следует, что не существует оснований, чтобы ограничить развитие экономических механизмов силой собственного разбега, а также тяги, которую дает постоянный технический прогресс, навязывающих тиранию экономического либерализма. В концепции такого либерализма не существует ни научных, ни технических аргументов в пользу ограничения научно-технического прогресса, а вследствие этого, и прогресса экономического.

Чем-то подобным представляется и политико-правовая система, основанная на демократии. Она также ведет к тирании демократии либо, по мнению некоторых, к «демократическому варварству». Противопоставляя то, что законно, и то, что незаконно, но оставаясь при этом закрытой и самодовлеющей системой и не ставя никаких ограничений политической свободе людей, она позволяет устанавливать по сути аморальные и антигуманные законы совершенно демократическим путем. Здесь все решает большинство, но это вовсе не означает, что большинство всегда право и выбирает то, что объективно является благом. Ведь именно демократическим и законным способом Гитлер пришел к власти, и именно демократия не раз приговаривала к смерти людей праведных и хороших, например, Сократа или Иисуса из Назарета. Поэтому демократия в политико-правовой системе не гарантирует ни подлинного общественного блага, ни нравственного порядка. Она лишь гарантирует принятие закона, за который высказывается большинство, но при этом часто оправдывает безнравственные поступки во имя того, что является оправданным по закону в глазах определенной общественной группы.

Капитализм, опирающийся на принципы либерализма и демократии, не является системой, которая сама спонтанно будет искать подлинные нравственные принципы, чтобы затем принимать их во внимание. По мнению Комте-Спонвиля, капитализм, если он хочет выжить, должен иметь опору в моральном порядке, учитывающем требования нравственного долга, и в этике, руководствующейся принципом блага человека. Однако принципы этического и морального порядка не имеют шансов на интеграцию в капитализм, если – по мнению философа – они находятся только в плоскости частной жизни, тогда как экономический и политико-правовой порядок лежит в плоскости жизни общественной. Иными словами, общество имеет право принимать решения в области политики и экономики, а конкретная личность – в области нравственности и этики. Возможности капитализма фактически опираются на нравственность отдельных людей, честно и добросовестно работающих в интересах экономики и соблюдающих гражданские законы, но это вовсе не означает, что существует какая-то более тесная зависимость между моралью и политикой или экономикой. Напротив, существует конфликт между общественными интересами в политике и экономике и нравственными устремлениями отдельной личности.

Итак, остается вопрос, как разрешить этот конфликт и за каким порядком признать первенство. Философ не видит пути разрешения, если прежде не согласиться с утверждением, что политика всегда несет в себе нечто трагичное, а экономика со своими разрушительными и бесчеловечными законами производства и торговли никогда до конца не может соответствовать политической зрелости общества и моральным устремлениям отдельных людей. Как политика, так и экономика руководствуются свойственной им автономией и дистанцируются по отношению к морали и этике. Конечно, считается, что и в индивидуальной, и в общественной, и в экономической жизни каждый человек должен руководствоваться нормами морали и этики, но в коллективном измерении этика и мораль остаются отделены от жестких законов, управляющих политикой и экономикой. В этой ситуации человек должен отважиться на любовь и мужество перед лицом объективного натиска железных законов экономики и политики, если хочет остаться верным нравственным ценностям, которые он исповедует.

Возможность разрешения проблем капитализма состоит не в иерархическом распределении четырех рассмотренных порядков (разве что мы заранее признаем приоритет этических ценностей и моральных принципов над экономическими и политическими), а в комплексном подходе, основанном на тесной связи между ними, или, по меньшей мере, их соотнесенности между собой. Они должны восприниматься не как абсолютно автономные сферы, а, как минимум, находящиеся в относительной зависимости друг от друга. Это означает, что какая-либо проблема, существенная с экономической точки зрения, должна рассматриваться также и в политико-правовой плоскости, и в морально-этической. Таким образом, все четыре сферы составляют единую систему связей, в которой находятся поставленные экономические проблемы, и это дает шанс на их адекватное разрешение. В противном случае капитализм навсегда останется аморальным, а саму нравственность или даже религию будет пытаться подчинить себе для успешной реализации своих слепых устремлений. В этой ситуации даже религиозные ценности могут использоваться капитализмом, лишь бы они служили умножению материальных благ и их потреблению.

* * *

В свете того, что было сказано выше на тему капитализма и зависящей от него общественно-политической системы, вырисовываются определенные выводы, касающиеся биоэтики. Прежде всего, необходимо отметить, что если биоэтика должна быть той областью, где подвергается анализу ответственное использование биотехнологического и биомедицинского прогресса, т. е. областью анализа, ведущего к выработке соответствующих критериев деятельности, необычайно важно, чтобы она принимала во внимание широкий контекст условий такого анализа и возможности выработки таких критериев. Биоэтика никак не может существовать вне общественного, политического и экономического контекста. Только тогда биоэтика оказывается в ситуации, когда появляется реальная возможность стимулировать и деятельность, и ее анализ, и в то же время возможность лучше соотнести наличную реальность с моральными принципами, вытекающими из человеческой природы и достоинства человека. Принимая во внимание указанные предпосылки, попробуем сформулировать несколько определяющих биоэтических критериев, актуальных с учетом повсеместно распространенного сегодня прессинга экономического и политического либерализма в сфере охраны здоровья и человеческой жизни.

1. Экономический фактор играет важную роль с точки зрения потребности финансирования научных и медицинских исследований, обеспечения лекарственными средствами, содержания госпитальной базы. Однако экономические цели не могут ставиться на тот же уровень, что и благо пациента. Когда права человека и права экономики находятся в оппозиции, следует всегда признавать приоритет за тем, что находится в непосредственной связи с интересами человеческого здоровья и жизни. В случае, когда встает вопрос, что важнее – человек или доход, не может быть сомнений, что важнее каждый конкретный человек. Биоэтика всегда будет пытаться устанавливать приоритет человеческих ценностей перед ценностями экономическими, приоритет блага пациента перед выгодой врача. Однако это окажется невозможным, если медицина будет подчинена исключительно капиталистическим законам рынка, руководствующимся исключительно экономическим либерализмом и служащим только механизмам экономического развития и получению материальной прибыли.

2. Политические и правовые решения, направленные на экономическое обеспечение медицинских кадров и организацию системы охраны здоровья, не могут исходить из отказа от жизненных интересов и блага пациента. Даже ограниченность в материальных средствах на содержание неизлечимо больных в клинике или хосписе никогда не может являться серьезным аргументом в пользу легализации эвтаназии. Экономические и общественные проблемы никогда не будут достаточным оправданием для допустимости абортов. В противном случае мы имеем дело с политико-правовым варварством. Несмотря на то что законы рынка предъявляют весьма высокие финансовые требования, которые не каждый может удовлетворить, невозможно допустить, чтобы при реализации экономических целей первой жертвой стал сам человек. В интересах человека было бы подчинить законы экономики тому, чтобы каждый без исключения имел возможность обеспечить охрану своего здоровья с момента зачатия вплоть до естественной смерти.

3. Научные и медицинские исследования вообще связаны с большими финансовыми расходами, которые должны компенсироваться. Не следует, однако, забывать, что достижения, полученные в ходе этих исследований, – это ценность, принадлежащая всему человечеству. И поэтому нельзя ограничивать доступ к ним до такой степени, что они уже не могут дать шанс на спасение жизни тем, кто не в состоянии справиться с высокими ценами, по которым их предлагают (например, в случае с больными СПИДом в африканских странах). Недобросовестной формой конкуренции является и деятельность фармацевтических фирм, которые ставят своей целью исключительно материальную выгоду и стремятся к завоеванию рынка любой ценой, часто за счет пациента (например, навязывая ему наиболее дорогие, но при этом не обязательно самые лучшие препараты). Нельзя отнести к добросовестным и метод терапевтической верификации (здесь: испытания, – ред.) препаратов, чье применение на экспериментальной стадии связано с большим риском. Такие практики морально недопустимы, особенно если они служат исключительно рыночной конкуренции и направлены только на получение материальной выгоды.

4. Недопустима также общественная политика, которая не создает равных условий для адекватного лечения и охраны здоровья каждого гражданина страны. Финансирование может быть многократно сокращено, а уровень медицинских услуг оставаться минимальным, но при этом они должны быть одинаково доступны для всех. Чтобы избежать неравноправия в сфере здравоохранения, необходимо придерживаться принципа вспомоществования. Согласно этому принципу, государство должно прийти на помощь отдельному человеку там, где он сам не в состоянии обеспечить себе надлежащую охрану здоровья. Его также должен дополнять принцип справедливости в сфере распределения средств, что означает облегчение всеобщего доступа к медицинскому обслуживанию и правильное регулирование чрезвычайных средств, предоставляя шанс прежде всего тем, кто сам обладает наименьшими возможностями в плане доступа к ним. В исключительных ситуациях необходимо также помнить о праве первенства тех, чей вклад в общее благо является или может стать наибольшим.

5. В медицине не может быть определяющей «капиталистическая мораль», в соответствии с которой хорошо то, что приносит прибыль. Целью медицины является не прибыль, а человек. Поэтому нельзя считать приемлемой попытку трактовать медицину просто как разновидность весьма доходного бизнеса. С точки зрения этики бизнеса, целью здесь тоже должен быть человек, в противном случае это будет уже не этика, а бизнес-план. Нравственно лишь то, что согласуется с подлинным благом и достоинством человека, который всегда должен быть целью, а не средством каких-либо экономических начинаний. Капитализм в сфере медицины может быть нравственным, если считается с человеком, а не исключительно с прибылью. Если же сказать, что нравственность окупается с точки зрения материальной выгоды (поскольку честное и качественное обслуживание пациента увеличивает шансы на привлечение других пациентов, за которыми «идут деньги»), то это уже будет не примером нравственности, а, напротив, примером манипуляции нравственностью в экономических интересах.

6. Для нравственности в сфере медицины имеют второстепенное значение как материальные ценности, так и стремление руководствоваться исключительно принципом законности. Принимая во внимание способ формирования законодательства, которое в демократической системе использует все возможные средства для достижения общественно-политических целей (например, после неудавшегося референдума, несмотря ни на что, вводит законы, разрешающие аборты, предполагая, что большинство членов общества и так этого желают, хотя и не участвовали в референдуме). Политический и общественный либерализм, с которым легко сочетается либерализм экономический, – так, что его вполне можно ассоциировать с «терроризмом демократии», – не имеет своей целью защищать объективные ценности жизни и достоинства человека, а только лишь реализовывать общественно-экономические интересы. В этом случае утверждение о том, что все, что законно, следует считать нравственным, оказывается противоречивым. И так будет всегда, до тех пор, пока закон не станет защищать жизненные интересы каждой конкретной человеческой личности.

Эпидемия болезни, известной как СПИД, вызвала во всем мире огромную тревогу, а в некоторых случаях даже панику. До настоящего времени эта болезнь остается неизлечимой и распространяется очень быстро. Каждый год число заболевших увеличивается многократно. Предполагают, что носителями вируса иммунодефицита человека (ВИЧ) – виновника синдрома приобретенного иммунодефицита (или СПИДа) являются уже несколько десятков миллионов человек. Всем было известно, что носители ВИЧ-инфекции – это преимущественно гомосексуалисты, наркоманы и лица, ведущие распущенный образ жизни. Сегодня, однако, нередко возникают случаи заражения при переливании крови. Много детей появляется на свет также уже обремененными этим смертельным вирусом, полученным ими от матерей. Такое положение вещей ужасает. Кроме того, оно отягощено разнообразными моральными проблемами. Какую позицию занимает в данном вопросе Церковь? Осудит грешников и окажется безжалостной к творящим беззаконие или же проявит милосердие к тем, кого коснулась смертельная болезнь? Одобрит профилактику, пропагандируемую правительственными кругами многих стран, или, несмотря на смертельную угрозу человечеству, и дальше останется непреклонной в вопросе осуждения контрацептивов и отвергнет возможность использования презервативов в качестве профилактического средства? В поисках ответов на эти вопросы можно обратиться к мнениям, выраженным епископскими конференциями или отдельными епископами в странах Западной Европы и Америки. Пастыри Церквей, находящихся в странах, где сегодня отмечается наибольшая угроза заболевания СПИДом, выражают свое мнение однозначно и фактически единодушно: СПИД не является обычной болезнью тела, он связан с общественными и нравственными болезнями, поразившими современную цивилизацию.

* * *

По мнению многих представителей Католической Церкви, наибольшее беспокойство вызывает то, что имеются попытки отвлечь внимание от моральных аспектов проблемы СПИДа посредством пропаганды профилактических средств и акцента на всеобщем характере этой болезни. С одной стороны, правда, что ВИЧ передается не только посредством сексуальных контактов, но также и через переливание крови. С другой стороны, по мнению специалистов, не существует опасности заражения при обычных повседневных контактах с носителями болезни. И все же подавляющее большинство больных СПИДом – это гомосексуалисты и наркоманы. Кроме того, в значительном количестве переносчиками инфекции являются бисексуалы и неверные супруги, практикующие внебрачное сожительство со случайными или часто меняющимися партнерами. Исходя из этого, можно сделать обоснованный вывод: эпидемия СПИДа и ее быстрое распространение обусловлены, прежде всего, моральным пермисивизмом и стилем жизни значительной части общества.

Анализируя эти факты, епископы с беспокойством констатируют: ситуация продолжает ухудшаться, а государственная власть и органы здравоохранения искусственно минимизируют нравственный характер этого явления. Более того, в качестве профилактики повсеместно рекомендуются презервативы, а наркоманам стараются обеспечить соответствующую гигиену употребления наркотиков, облегчая доступ к шприцам. По оценкам Церкви, эти средства оказываются неэффективными и, кроме того, создают лишь видимость решения проблемы. Следует опасаться, что такого рода профилактика опосредованно может служить вовлечению в безнравственный образ жизни. Все эти усилия, направленные на то, чтобы усмирить болезнь, приносят больше вреда, чем пользы, поскольку в результате ведут лишь к еще большему распространению вируса. Поэтому и в браке, затронутом ВИЧ, Церковь рекомендует, скорее, воздержание, чем использование презервативов в профилактических целях.

По мнению некоторых западных епископов, презервативы и раздача шприцев снижают риск заражения СПИДом, однако не ликвидируют его. Ведь может сложиться впечатление, что при использовании соответствующих средств безнравственная жизнь не грозит опасностью заражения. По утверждению епископа Николса, распространенный в мире слоган «Наслаждайся без риска!» чрезвычайно вреден для профилактики СПИДа и победы над эпидемией. Подобным образом и западногерманский епископат подверг критике упомянутые выше виды профилактики, оценив их как неадекватные и недостаточные, а кроме того, противоречащие достоинству человека.

По мнению всех епископских конференций Америки и Западной Европы, вовлеченность государственных структур и организаций здравоохранения в профилактику, основанную исключительно на пропаганде презервативов, стоит лучше направить на нравственное оздоровление общества. Они же тем временем создают благоприятные условия для распространения безнравственности и пытаются склонить Церковь к изменению позиции по данному вопросу. В этой ситуации сотрудничество, которое предлагает и желает организовать Церковь, не встречает заинтересованности, поскольку оно предполагает радикальное изменение в стиле жизни и общественных нравах. По мнению же государственной власти, это ограничивает свободу и возможности граждан.

На этом фоне необходимо подчеркнуть, что программа борьбы с эпидемией СПИДа, предлагаемая епископатом Католической Церкви, не представляет собой чего-то заведомо нереализуемого, она лишь предполагает принятие фундаментальных принципов нравственной и общественной жизни, которые провозглашались всегда и не должны показаться чем-то новым. Коль скоро наличествует тот факт, что СПИД является одним из многих последствий неупорядоченной сексуальной жизни, следует стремиться к радикальному изменению царящих в обществе нравов и возрождению правильной иерархии ценностей.

Кардинал Хьюм некогда определил нынешний кризис, связанный с эпидемией СПИДа, как «час нравственного обновления». Он также напомнил, что нравственная распущенность всегда была смертным грехом, сегодня же этот смертоносный характер греха проявил себя с особенной силой. Поэтому следует назвать зло по имени, а нравственный кризис, который может довести эпидемию буквально до катастрофических размеров, преодолеть путем пересмотра общественных позиций и действий в сфере сексуальности и межчеловеческих отношений. Нравственное пробуждение – это великая надежда общества, а, следовательно, каждый обязан принять новый стиль жизни в соответствии с обновленными и подлинными человеческими ценностями. Это нравственное обновление также является целью и задачей Церкви.

В свете учения Церкви человеческая любовь, будучи даром Бога и проявлением Его любви, должна в каждой своей форме, а особенно в любви супружеской, выражать бесконечную любовь Бога и тем самым обогащать самого человека. Полное выражение любви, соединенное с личностным отданием себя другому человеку и направленное на передачу жизни, возможно только в рамках брачного союза. В этом смысле все формы сексуальных контактов вне брака, равно как и контрацепция, должны быть исключены. К этому следует стремиться, если мы ожидаем нравственного обновления и надеемся справиться с эпидемией СПИДа. Усилия, направленные на то, чтобы побороть эпидемию, не окажутся в полной мере результативными до тех пор, пока сексуальной любви не будут возвращены первоначальный смысл и ценность, а человеческому телу и телесным актам – достоинство и святость. Непременным условием реализации этих ценностей являются самодисциплина и воздержанность, а также действительная забота о браке и семье, равно как и соответствующее воспитание общественного и индивидуального сознания.

Программа борьбы со СПИДом, предлагаемая Церковью, тесно связана с соответствующей профилактической работой. В свое время кардинал Салеш, архиепископ Рио-де-Жанейро, указывал на обязательность соблюдения следующих условий: возвращение понятия греха в сферу сексуальности, устранение вредоносного влияния пропаганды, вовлекающей в сексуальную распущенность, и четкое обозначение моральных, общественных и личных последствий злоупотребления человеческой природой. Т. е. речь идет о предоставлении правильной, неискаженной информации, а также, в связи с этим, о правильном воспитании. Ведь на деле оказывается, что информирование о сексуальной жизни, как утверждал архиепископ Жульен, бывший председатель комиссии Епископата Франции по делам пастырского попечения семей, низводит любовь до физических ощущений, без уважения к личности. Информация, поступающая от школы, воспитательных и просветительских центров, должна находиться в русле уважения достоинства человеческого тела, открытия смысла любви, жизни, супружества и семьи. Воспитание любви, уважения к соблюдению естественных законов человеческой природы и нравственных законов, ответственности за жизнь и развитие личности Должно находиться на переднем плане предлагаемой профилактики. Кроме того, необходима более честная информация о моральных и социальных последствиях этого недуга и угрозах, которые несет в себе наркомания, а также принятие конкретных мер, направленных на ликвидацию главных источников фрустрации молодого поколения.

Является ли программа, предлагаемая Церковью, легко реализуемой? Пастыри Церкви далеки от излишнего оптимизма. Ведь они осознают, что новый уклад и принципы жизни, которые позволили бы победить кризис, связанный с болезнью, требуют сегодня настоящей революции, разрушения больного мира, лишенного любви и смысла жизни.

Эта программа встречает понимание у определенной части общества, однако большинство утверждает, что, несмотря на важность нравственного обновления, которое может произойти в отдаленном будущем, сегодня существует необходимость в использовании профилактических средств, что означало бы «меньшее зло». Между тем, как заявляют представители Святого Престола, Церковь не может изменить своих позиций в вопросах нравственности и не может согласиться с тем, что существует только выбор между презервативами и заражением ВИЧ. Ведь существует и третий выход: нравственная основа сексуальной жизни и уважение к достоинству личности в общественных и сексуальных отношениях. В этой области Церковь предлагает сотрудничество и желает участвовать в решении проблемы, используя все богатство своих возможностей. Она обладает огромным духовным потенциалом, представленным в разных общинах, живущих верой, надеждой и любовью. Церковь предлагает проверенные принципы общественной и личной нравственности, основанные на естественных свойствах человеческой природы и Божием законе.

ПЕРМИСИВИЗМ – тенденция к чрезмерной толерантности по отношению к отклонениям от нормы в общественном поведении

Все европейские и американские епископы выражают солидарность Церкви со страдающими и с теми, кто борется с эпидемией. Кризис, связанный с эпидемией СПИДа, воспринимается Церковью как вызов, на который она также призвана ответить. Церковь не хочет вставать на сторону тех, кто осуждает, и занимать позицию фарисеев и ханжей, трактующих эпидемию в категориях кары за грех нравственной распущенности. Церковь, вполне осознавая опасность, угрожающую сегодня всему человечеству, пытается призывать к истинному нравственному обновлению, вести к обращению, формировать милосердное отношение к больным и тем, кому угрожает заражение, вдохновлять на оказание помощи и служение им в духе подлинной христианской любви. Поэтому она выходит навстречу и тем, кого можно считать виновником своей болезни, и тем, кто страдает невинно.

Конкретная помощь Церкви проявляется в распространении честной информации посредством СМИ, школы, душепастырских и воспитательных центров. Церковь может также влиять на формирование правильных основ профилактики и на способы разрешения актуальных проблем в жизни больных и их окружения. Примером служит позиция кардинала Бернардина, утверждающего, что в информации, распространяемой через Церковь, необходимо особо подчеркивать, что гомосексуальные контакты являются грехом, их следует осудить и отвергнуть, но одновременно показать, что гомосексуалисты тоже созданы по образу Божию и они тоже обладают человеческим достоинством, которое надо уважать и защищать. Т. е. речь идет об информации, которая носила бы целостный характер и указывала бы одновременно как на нравственные аспекты сексуальной жизни, так и на те, что связаны со здоровьем. Помимо информации, важной формой деятельности Церкви является помощь в организации социальной, медицинской и пастырской опеки. Епископы побуждают врачей и медсестер свидетельствовать о милосердии посредством оказания медицинской помощи всем, кого затронул СПИД, независимо от их расы и социального положения. Церковь призывает создавать клиники и специальные отделения в больницах, которые могли бы находиться под опекой монашеских общин и других церковных организаций. Она поручает всем религиозным общинам оказывать социальную помощь, в особенности тем, кто вследствие болезни оказался в трудном материальном положении. Также и пастыри – больничные и тюремные капелланы – обязываются своими епископами оказывать особенное попечение больным и их семьям, а также ревностно исполнять священническое служение примирения с Богом.

Позиция Церкви в отношении такого явления, как эпидемия СПИДа, далека от триумфализма в то время, когда страдают люди, пусть даже и сами виновные в своем несчастье. Церковь, скорее, хотела бы ясно показать, что человеческая природа руководствуется собственными законами, и поэтому ей позволено не все. Зло, названное по имени, – это не что иное, как ответ на крик о помощи нарушенного порядка природы, установленного Самим Творцом. В случае со СПИДом роль Церкви не ограничивается только осуждением, а выражается в призыве к нравственному обновлению, которое вновь оказывается условием выживания и спасения человечества. На этот призыв должно ответить любое общество. Его зрелость способствует осознанию грозящей опасности и определению «источника смерти», откуда бы он ни исходил.

Над тем, как лишить жизни другого человека, – ближайшего соседа, члена другого клана, другого народа – человечество задумывалось от века, еще со времен библейского Каина. На достижение этой цели оно затратило огромное количество своей творческой энергии. Военная технология стала главным двигателем развития цивилизации. В наше время вопрос «как убить человека?» заходит еще дальше. Его предмет состоит в том, чтобы узнать, как убить человека в самом начале, у самых истоков его существования. Этому служили в прошлом разнообразные средства, вызывающие выкидыш, в последнее же время – прежде всего практика хирургического прерывания беременности. Вершиной возможностей современной фармакологии стало уничтожение зачатой жизни максимально упрощенным и наименее хлопотным способом – с помощью употребления пилюли, носящей название RU 486. Что же это за «химическая бомба», скрывающаяся под таинственным названием RU 486, которая, по мнению многих, является фантастическим достижением современной фармакологии, чудесным средством для решения проблемы роста населения, особенно в странах третьего мира? К каким последствиям приведет ее распространение в нашем, можно сказать, антинатальном обществе? Какую роль следует признать за ней в реализации так называемой сексуальной революции, которую в 60-х годах ушедшего столетия сделала возможной противозачаточная таблетка? И наконец, оправдывает ли она ожидания, связанные с целями революции нравов в западном обществе? Появление таблетки RU 486 дает, скорее, положительный ответ на все поставленные вопросы.

* * *

Антигормон RU 486 синтезировали в 1980 г. профессор Этьен Болье и Вальтер Херманн при поддержке двух лабораторий: Roussel-Uclaf и Inserm. Его производство и продажа были официально разрешены во Франции в 1988 г., и с этого времени многие страны добиваются права распространять его на своей территории. В намерения создателей и производителей этого средства входила помощь странам третьего мира в решении проблемы неконтролируемого роста населения. Однако даже если это средство было создано «в заботе о будущем» стран третьего мира, нетрудно усмотреть здесь и коммерческие интересы, а, может быть, прежде всего идеологические: страх стареющей европейской цивилизации перед демографическим взрывом народов других континентов, составляющих среду потенциальных иммигрантов³⁵.

В пропаганде, касающейся RU 486, наличествует множество несоответствий, которые не являются делом случая, а представляют собой намеренную дезинформацию или даже манипуляцию. Существует попытка подмены понятий таким образом, чтобы, описывая вещь при помощи эвфемизмов, скрыть значение, которое она несет в самом деле³⁶. Так, профессор Болье называет свое изобретение таблеткой, которая препятствует закреплению плода на стенке матки (контрагестиф), а не продуктом, вызывающим обычное прерывание беременности. В итоге RU 486 можно спокойно отнести к противозачаточным средствам. Однако в действительности действие этого препарата имеет те же самые последствия и обладает той же самой природой, что и прерывание беременности хирургическим способом. И в одном, и в другом случае речь идет об убийстве ребенка в процессе его эмбрионального развития. Поэтому следует избегать использования нейтрального названия RG 486, а просто констатировать, что это абортивный препарат, вызывающий гормональный эффект, ведущий к прерыванию беременности. С такими попытками сознательного манипулирования понятиями и фактами в сфере контроля рождаемости мы сталкиваемся уже с давних времен. В течение многих лет пропагандируются т. н. противозачаточные средства, которые в действительности провоцируют выкидыши, поскольку они, в теории, должны предотвращать необходимость прерывания беременности. Затем легализуется прерывание беременности для того, чтобы бороться с нелегальной практикой гинекологов. В конечном итоге, прерывание беременности ставится на один уровень с контрацепцией и регулированием зачатий.

Оптимизм тех, кто пропагандирует «чудесную таблетку будущего», несоизмерим с риском, который она несет здоровью и психическому самочувствию женщины. Документы исследований, проводившихся множеством специалистов в разных странах, подтверждают возникновение очень сильных кровотечений у некоторых женщин сразу после прерывания беременности и в следующие дни. Да и профессор Бадье сам подтверждает вызывающие беспокойство факты кровотечений, инфекций, невозможность рассчитать время абортации. Другие наблюдатели обращают внимание на по меньшей мере несколько десятков смертельных случаев, зафиксированных в результате применения RU 486³⁷. После использования RU 486 существует также большая вероятность развития дефектов у следующего ребенка. Кроме того, нет никакого способа избавить женщину от психического стресса, возникающего вследствие прерывания беременности. В случае использования этого препарата психологический шок может быть еще большим, поскольку женщина сама становится тем человеком, кто производит аборт, и это длится подчас более месяца. Время, разделяющее принятие абортивного препарата и выведение плода, достаточно длительное, чтобы женщина могла осознать, что «это я убиваю». Врачи утверждают, что период ожидания выведения плода и кровотечение в последующие дни могут вызывать страх и психологический стресс значительно больший, чем тот, который появляется при прерывании беременности хирургическим путем. Более того, тот факт, что закон предусматривает использование RU 486 до пятой недели беременности, может спровоцировать женщину на опрометчивое, необдуманное решение. Известно, что при обнаружении незапланированной беременности женщина бывает склонна к тому, чтобы импульсивно сказать «нет». Это может произойти даже в том случае, когда женщина, в принципе, хотела бы стать счастливой матерью. Такой порыв может быть следствием испуга перед лицом новой ситуации или же результатом кратковременной депрессии, нередко возникающей в состоянии особенной психической чувствительности, характерном для женщин в период беременности. При таком упрощенном способе прерывания беременности достаточно одного безответственного шага, который может стать причиной огромной личной трагедии.

Психологические осложнения, связанные с хирургическим способом прерывания беременности, хорошо известны, поэтому пропагандисты RG 486, не колеблясь, указывают на необходимость ослабления чувства вины и ответственности у женщин, пользующихся этим препаратом. Речь здесь, по сути, идет об усыплении или ослаблении их совести. Однако они не принимают во внимание то, что освобождение женщины от ответственности перед собственной совестью за свои поступки или же внесение сомнений относительно нравственной ценности ее действий определенно не служит ни социальному, ни цивилизационному прогрессу человечества. Они также не учитывают то, что аборты являются социальной проблемой, тогда как женщина, предоставленная себе самой, с ее личной драмой материнства, обречена на одиночество в несении тяжкой ответственности за убийство ребенка. Борьба за право на аборт, как часто уверяют феминистки, в действительности основана на осознании этой проблемы как социальной и переложении ответственности на общество. Этот факт напоминает, что аборт, как убийство ребенка, является также серьезной формой насилия над женщиной, даже тогда, когда она принимает такое решение осознанно. Помня о правах зачатого ребенка, не следует также забывать о правах женщины, для которой аборт – это всегда жизненное поражение, связанное с глубокой психической и духовной травмо³⁸.

В случае с упрощенной возможностью использования RU 486 появляется и еще одна нравственная проблема. Она касается опасности превращения прерывания беременности в нечто совершенно обыденное. Может оказаться, что женщина, вместо того, чтобы регулярно принимать противозачаточные таблетки, будет обращаться время от времени к абортивному препарату, который избавит ее от нежелательного труда материнства. Если же у нее не будет возможности легально раздобыть этот препарат, кто может исключить, что она не попытается приобрести его на черном рынке, так же, как сегодня можно достать наркотики? Вполне можно представить себе и ситуацию, когда гинеколог дает этот абортивный препарат без ведома женщины, что не кажется таким уж невероятным, учитывая давление антинатальной и евгенистической политики. В результате встает вопрос о том, законно ли использование методов аборта, при которых убийство нерожденной жизни совершается за пределами контроля со стороны общества. Нелишне также спросить, почему в таком важном вопросе часто возникают попытки предоставить принятие решений местным политикам, минуя общегосударственное законодательство.

Таблетка RU 486 является химическим препаратом (мифепристон) или, иными словами, синтетическим антигормоном, который делает невозможным (или прерывает) процесс закрепления зачатого плода в матке

Распространение таблетки RU 486 следует увязывать с сознательным обманом, имеющим коммерческую и политическую окраску, ведь речь в действительности идет о том, чтобы всеми силами сделать аборт сугубо частным делом. При пропаганде таблетки навязывается, по сути дела, прерывание беременности «за стенами больниц) и распространяется идея «домашнего аборта». Истинным мотивом этих действий является то, что химический аборт наиболее удобен с медицинской точки зрения. Врачу фактически не надо заниматься женщиной, соглашающейся на аборт, за исключением тех случаев, когда возникают какие-либо осложнения. Таблетка принимается в присутствии врача, но все остальное происходит уже дома. В том, что касается отца ребенка, то и с его ответственностью дело обстоит проще, поскольку он остается в полном неведении о происходящем детоубийстве. В этом также можно усмотреть победу современных женщин, которые хотят сами принимать решения в сфере человеческого воспроизводства. Здесь мы имеем дело с очевидным недостатком открытости к принятию жизни и взаимной заботы о жизни внутри семьи. Перед лицом постепенного превращения аборта в нечто тривиальное, чему способствует распространение таблетки RU 486. серьезной задачей общества и власти должна стать поддержка женщин, ожидающих ребенка, и повышение их заинтересованности в принятии новой жизни.

В сфере передачи жизни Церковь провозглашает ясные нормы и принципы, заложенные Творцом в человеческую природу и межличностные отношения людей. По прошествии многих лет после появления эндиклики Нитапае Vitae становится все очевиднее: воззвание Церкви на тему личностного измерения передачи жизни и его безусловной защиты – это воззвание будущего. С определенностью можно сказать, что забота о жизни, проявляемая Церковью, представляет собой, по сути, не только уважение к непреходящей ценности человеческой жизни, но и заботу о будущем человечества. Поэтому пастыри Церкви с убежденностью провозглашают: право на жизнь с момента зачатия относится к самым основным правам человека, и никакая организация, какими бы благими намерениями она ни руководствовалась, не может предлагать прерывание беременности как средство контроля естественного прироста. Она не может этого делать, не принимая во внимание последствия для интересов общества в самом широком смысле.

Со всей ответственностью пастыри и Папы, в единстве со всеми епископами мира, однозначно утверждают, что ни одна институция и ни одна власть не обладает полномочиями ограничивать число детей в семье или же лишать человека права на жизнь, даже в его эмбриональной форме. Они с сожалением принимают факт распространения таблетки RG 486 по всему миру, поскольку она представляет собой новый способ аборта, являющийся бессовестной формой массового преступления против нерожденных детей. В глазах народов мира кажется вполне нормальным, что массовые убийства Первой и Второй мировых войн, совершенные посредством смертоносного газа, заслужили осуждение, а смертоносный «человеческий пестицид"» заслуживает легализации во имя права на убийство нежеланного ребенка. В последнее время Папы выражают глубокое беспокойство по поводу нравственного будущего человечества, с подобной легкостью соглашающегося на производство химического аборта. Это, без сомнения, ведет к тому, что аборт, как таковой, становится чем-то вполне приемлемым, а человеческая совесть перестает быть восприимчивой к греху убийства.

Нетрудно поддаться иллюзии, полагая, что аборты и эвтаназия – это две разные вещи, которые, по уверениям пропагандистов одной или другой формы убийства, имеют между собой мало общего. Однако это настолько тесно связанные между собой явления, что в общественной политике их нельзя определить иначе, как взаимодополняющие друг друга методы убийства, представленные в современных технологиях: первый основан на убийстве того, кто еще не жил, а второй – того, кто уже пожил. Их характерным механизмом является следование закону «наклонной плоскости» в рамках как одной, так и другой практики, а также в их соотношении между собой. Становится все более очевидно, что там, где допускаются аборты, нетрудно «протащить» и легализацию эвтаназии. Где аборты – повсеместно распространенная практика, там нетрудно оправдать убийство ненужных эмбрионов или их использование в научных экспериментах. Точно так же там, где аборты вошли в общественное сознание как обыденный способ избавиться от нежеланной жизни, эвтаназия чаще находит понимание и политическую поддержку. Абортивное мышление с легкостью воспринимает новые формы убийства везде, где жизнь с общественной точки зрения неудобна, не представляется полезной для общества в целом или же для определенной группы общественных интересов. Приглядимся же поближе к логике действий, вытекающих из этого мышления, все чаще называемого мышлением абортивно-эвтанатическим.

* * *

Полезно обратить внимание на ход дискуссии, сопровождающей законодательные процессы как на национальном уровне, так и на международном. В последнее время абортивные устремления нашли понимание в традиционно католических странах, таких как Мексика или Португалия (2007 г.). Характерно, что методологически эти две реальности желают, чтобы их воспринимали по отдельности, но в то же время они четко следуют друг за другом. Легализация абортов предвещает час, когда будет открыта и дискуссия об эвтаназии. Здесь мы чаще всего имеем дело с законом «наклонной плоскости», согласно которому достаточно один раз пойти на уступку, чтобы другие уступки стали уже вопросом времени. Если аборты допускаются, хотя бы даже в ограниченных пределах, можно ожидать, что со временем они будут полностью разрешены. Если аборты допускаются под предлогом интересов общества, то следующим шагом под этим же предлогом следует ожидать оправдания эвтаназии. Если становится легальной эвтаназия по просьбе пациента, то можно ожидать, что она станет легальной и в том случае, когда пациент не в состоянии о ней попросить, и т. д. Таким образом набирает обороты механизм смерти, и его уже трудно остановить на том или ином этапе. Если мы позволяем этому механизму функционировать, это, безусловно, способствует распространению мышления, в русле которого пренебрежение к человеческой жизни – вопрос динамики развития ситуации⁴⁰.

Это абортивно-эвтанатическое мышление не является делом случая, оно вытекает из хорошо осмысленной позиции человека по отношению к миру и к собственной жизни. Она вытекает из сознания современного человека, ставящего самого себя в центр миропорядка и делающего себя единственной точкой отсчета для своей жизни и предназначения. Современный гуманизм не считается с утверждением морального закона на Божием праве. Исходя из этого, смысл запрета на убийство невинной жизни приобретает совершенно иное значение. Он полностью подчинен человеческой рациональности и свободе. Когда человек становится богом для самого себя, он также становится абсолютным господином своего предназначения, своих прав, и, соответственно, может пользоваться ими беспрепятственно.

Он становится абсолютно убежденным в том, что если человек еще или уже не живет, как человек, существует право лишить его жизни. Под лозунгом достоинства человека следовало бы оправдать процедуры, ведущие к уничтожению неполноценной жизни. В этой ситуации можно задать вопрос: является ли физическое страдание или вегетативное состояние пациента, когда неизвестно, страдает ли он еще, достаточным основанием для оправдания эвтаназии во имя достоинства страдающего человека. В действительности оказывается, что имеет значение не состояние пациента, а наши суждение о нем. Мы принимаем решение об эвтаназии, т. к. нам кажется, что то, что мы считаем правильным, является благом также и для пациента. De facto мы сами избавляем себя от страдания и болезни того самого пациента, поскольку нам неловко видеть его состояние. Таким способом мы решаем множество проблем профессионального, общественного, экономического и даже личного характера. Во всем этом как будто бы побеждает аргумент о Достоинстве человека и достойной смерти, однако на деле побеждает лишь наше представление о достоинстве и наше собственное видение жизни. Поэтому наименование эвтаназии ассистируемым самоубийством – это фальшь, а правда состоит в намерении избавиться от груза жизни бесполезных для общества индивидов.

Подобным же образом следует смотреть и на проблему абортов. Их легализация не служит ни гуманизации общества, ни защите достоинства и прав человека. Напротив, это акт, направленный против человеческой цивилизации и конкретного человека. Характерно то, что такая легализация не принимает во внимание права человека как таковые, в том числе права отца, семьи, общества и нации, а исключительно индивидуальное право женщины. Это право становится абсолютным законом до такой степени, что предусматривает насилие по отношению к любому, кто хотел бы ему противостоять: врач, выполняющий функции гинеколога, обязывается проводить аборт, т. е. совершать действие, противоречащее его собственной совести. Право женщины на аборт, когда оно становится абсолютным правом, – это проявление насилия одного представителя цивилизации против всего общества.

В эпоху гарантированных индивидуальных прав и свобод, пределом для которых являются права и свободы другой личности, право на аборт отрекается даже от этого принципа. Во имя индивидуальных прав оно соглашается на нарушение прав не только зачатого ребенка, но также и прав и свобод других субъектов общества. Абсолютное право на аборт является примером оправдания цивилизованного насилия единицы по отношению к другим личностям, а также по отношению к обществу. Поэтому возникает вопрос, действительно ли это право имеет своей целью заботу о благе женщины в обществе или, скорее, его цель – облегчать возможность насилия женщины в отношении общества и способствовать его уничтожению. Особенно знаменательно, что личные права женщины ставятся выше права на жизнь другого человека и права общества на существование. Представляется, что абсолютное право на аборт является чрезвычайной привилегией, которая – так же, как и эвтаназия – становится обычной завесой для свободы полновластного господства над жизнью и смертью другого человека. И один, и другой метод деятельности – это способы вмешательства, направленные на уничтожение жизни другого человека, хоть и совершаемые во имя индивидуальных и абсолютных прав личности.

Проекты законов, касающихся защиты зачатой жизни и умирающего человека, независимо от стран и институций, которые их устанавливают, несут в себе нечто характерное для выражения позиции по отношению к человеческой жизни: она имеет меньшую ценность, чем сама человеческая свобода принимать решения относительно жизни на основе права. Возьмем для примера дебаты вокруг эвтаназии в Совете Европы, имевшие место в сентябре 2003 г. В свете одной из рекомендаций Парламентской Ассамблеи Совета Европы эвтаназия была исключена как не согласующаяся с Европейской конвенцией прав человека (1950)⁴¹. Являясь формой рекомендации, адресованной Совету Министров Европы, она не имеет силы закона. Она призывает страны, входящие в Совет Европы, развивать паллиативную помощь и придерживаться опубликованных прежде рекомендаций и деклараций, посвященных медицинской практике. Кроме того, она поддерживает абсолютный запрет на намеренное причинение смерти неизлечимо больным и умирающим. Она также поддерживает мнение о том, что желание умереть, высказанное непосредственно неизлечимо больным и умирающим не может само по себе служить легальным оправданием действий, направленных на эвтаназию. Эта рекомендация отвечает принципам католической этики и поэтому поддержана Католической Церковью. Однако в Совете Европы существуют сильные тенденции, направленные на изменение этой позиции и склоняющиеся к легализации эвтаназии и снятия ответственности с тех, кто ее проводит, трактуя ее как медицински ассистируемое самоубийство. Недавно с таким проектом выступил Дик Марти, швейцарский либеральный политик в Совете Европы. Его проект призывает все страны Европы к публичным дебатам о правильности запрета эвтаназии и наказания за ее проведение. Марти утверждает, что, согласно его исследованиям, во всех странах эвтаназия фактически уже практикуется, вопреки официальному законодательству. Для примера, во Франции, судя по всему, совершается около 10 тыс. актов эвтаназии ежегодно. Поэтому надо признать этот факт и отбросить лицемерие. Ведь нельзя согласиться с тем, что в большинстве европейских стран эвтаназия, с точки зрения закона, будет оставаться преступлением, тогда как одновременно она продолжает скрыто практиковаться.

ЭВТАНАЗИЯ – сознательное причинение смерти или содействие в ее наступлении неизлечимо больному человеку, иногда по его желанию

Видимое расхождение между законом и практикой должно быть устранено во имя уважения к верховенству закона. Отмена наказания за эвтаназию должна способствовать улучшению контроля над ее скрытым применением в большинстве стран Европы и таким образом предотвратить злоупотребления на этой почве. Внимательный взгляд на реальное положение вещей позволяет утверждать нечто совершенно иное. В ответ на доклад Дика Марти британский политик Кевин Макнамара в своем отчете показал: исследования практики эвтаназии в Голландии выявили, что в 900 случаях (на 3800 проведенных эвтаназий), т. е. в ¼ случаев, этот акт был совершен без ясно выраженного согласия пациентов. Следовательно, легализация эвтаназии не защищает права пациентов распоряжаться собственной жизнью. В результате Комиссия по правам человека отвергла доклад Дика Марти. Она подтвердила, что в странах, где эвтаназия уже легализована, во многих случаях она проводится без ясно выраженного согласия пациента. Более того, среди врачей развивается устойчивая тенденция не информировать о фактах эвтаназии соответствующие органы контроля. Комиссия также напоминает, что положительный ответ службы здравоохранения на просьбу об эвтаназии часто является следствием недостаточной защиты достоинства пациента и вытекающих из этого достоинства прав. Приводятся также свидетельства работников паллиативной помощи, утверждающие, что любая просьба об эвтаназии не носит характер твердой уверенности и зависит непосредственно от психической чувствительности пациента, не отражающей его объективных нужд. Комиссия напоминает о ст. 2 Европейской конвенции прав человека, охраняющей право на жизнь даже в пассивном состоянии и запрещающей намеренное причинение смерти кому бы то ни было, за исключением случаев смертной казни. В итоге документ подчеркивает необходимость развития паллиативной помощи, являющейся лучшим средством сократить количество просьб об эвтаназии. Окончательная дискуссия по докладу была отложена. Тем не менее этот вопрос снова вызвал живую политическую и общественную дискуссию, чего, собственно, и добивался автор доклада Дик Марти⁴².

* * *

На основе того, на что было обращено внимание выше, рассмотрим скрытый обман, присутствующий в публичной дискуссии вокруг абортов и эвтаназии. Можно отметить десять способов подобного обмана, на которые опирается законодательство, оправдывающее преступления против человеческой жизни.

1. Сильнейшим аргументом в пользу правового урегулирования проблемы абортов и эвтаназии должно стать число совершаемых убийств вне пределов правового поля. Поскольку такое повсеместное нарушение закона с общественной точки зрения нежелательно, необходима легализация. Применение запрещенных законом практик провоцирует неконтролируемые злоупотребления и приводит к действиям, наносящим вред интересам женщин, которые ищут возможность сделать аборт, и больных, желающих избавиться от жизни, исполненной страданий. Для того чтобы вызвать желаемый эффект, число нелегальных актов – как абортов, так и эвтаназий – обычно многократно преувеличивают. Нельзя признать правдивым тот аргумент, что легализация имеет своей целью охрану общественного здоровья и контроль над абортами и эвтаназией, что в итоге должно способствовать их ограничению.

2. Если правда состоит в том, что 40% врачей-онкологов высказываются за допустимость эвтаназии, то это плохая новость для пациентов. Мотивом такой позиции, вероятно, могут быть экономические или иные практические соображения, связанные с содержанием неизлечимо больного, но достаточный ли это мотив для врача, который давал клятву всегда быть на стороне жизни? Если он этого не делает, не является ли его клятва сама по себе обманом по отношению к больному? Зная о том, что такое большое число врачей-онкологов выступает за эвтаназию, мы с легкостью приходим к выводу, что эти врачи, в случае неизлечимой болезни, не встанут на защиту нашей жизни и не будут нами заниматься, а примутся искать способ, как поскорее от нас избавиться.

3. Лицемерно было бы рассчитывать на то, что легализация эвтаназии решит проблему ее применения в медицинской практике. Стоит задаться вопросом, перестанет ли эвтаназия быть нравственным преступлением от того факта, что она будет легализована. Суть клятвы Гиппократа – стоять на стороне жизни человека от момента его зачатия до естественной смерти. Никакая форма легализации абортов или эвтаназии не в состоянии нарушить обязанности в отношении жизни, вытекающие из врачебной клятвы. Легализация абортов и эвтаназии ведет к либерализации поведения, касающегося человеческой жизни во всем обществе, а особенно в медицинской среде.

Другим обманом является то, что все больше и больше пациентов добровольно просит об эвтаназии. В действительности речь идет о том, что врачи, все меньше занимаясь пациентами, влияют на то, что пациент оказывается вынужденным сделать выбор в пользу преждевременной смерти. Вместо того чтобы развивать паллиативную помощь, огромные средства инвестируются в развитие технологий, служащих избавлению от нежеланной жизни, начиная уже с этапа зачатия и заканчивая последним этапом жизни – терминальной стадией болезни. Показательным примером этого являются инвестиции в развитие химических методов регуляции зачатий и абортов.

5. Эвтаназия в Голландии теоретически является преступлением, но когда соблюдены правовые условия, она уже представляет собой общественное благо. Если о ней просит пациент, если ассистирует врач, даже если пациент не в состоянии принять решение, – тогда эвтаназия становится легальным актом. Обман основывается на том, что легальным актом становится то, что само по себе всегда аморально и никогда не может быть легальным. При определенных условиях легальным становится то, что считается нелегальным в других условиях. Это явный правовой произвол, который не считается с тем, что составляет внутреннюю природу вещей.

6. В границах права, т. е. при условии, что врач будет информировать контролирующие органы о легально проведенной эвтаназии, о том, что пациент, просивший об эвтаназии, страдал тяжелой и неотвратимой болезнью, которую сопровождали сильные боли, без надежды на их успокоение или полное излечение, – совершаются акты убийства, которые в действительности ускользают от врачебного контроля, и умножается число случаев, в которых пациенты якобы просят об ускорении смерти. Легализация эвтаназии не является средством избежать злоупотреблений и ее незаконного использования.

7. Мнение о том, что большинство голландцев согласны с эвтаназией, ошибочно. Изучение общественного мнения показало, что в случае, когда врач гарантирует эффективную помощь пациенту в том, чтобы справиться с болью, пациент не находит достаточных доводов для того, чтобы обратиться с просьбой об эвтаназии Скорее, большая часть общества опасается, что эвтаназия может применяться вопреки воле пациента. Пациент вполне может беспокоиться о том, способствуют ли назначенные врачом препараты его лечению или же приближают его смерть.

8. Врачу как профессионалу небезразлично, будет ли эвтаназия совершаться во имя закона в клинических условиях, поскольку эвтаназия ведет к отождествлению врача со смертью, т. к. не болезнь, а врач решает, когда пациент должен умереть. Если врачи избегают смертельно больных, то пренебрегают своей обязанностью быть при больном и применять соответствующее лечение даже тогда, когда не в состоянии им реально помочь. Если бы врачи лучше применяли паллиативную медицину, было бы меньше случаев эвтаназии.

9. В том, что пациент, узнав о том, что неизлечимо болен, испытывает страх перед страданием, нет ничего необычного. Но нечестно принимать страх в качестве достаточного мотива для того, чтобы сократить жизнь пациента. Таким же ложным выглядит утверждение о том, что страх перед материнством является достаточным мотивом для согласия на аборт.

10. Обман – утверждать, что легализация абортов и эвтаназии происходит во имя уважения к достоинству человеческой жизни. Подлинное уважение к жизни выражается в строгом следовании принципу ненасилия над жизнью. Легализация абортов и эвтаназии – это способ подтвердить волюнтаристское господство над жизнью от ее начала до конца, что соответствует идеологии «права силы» над жизнью.

Дискуссия об эвтаназии, которую мы наблюдаем на Западе, а последнее время и в Польше, развивается в разных аспектах: политическом, правовом, медицинском и этическом К сожалению, в этой дискуссии редко встречается обращение к добросовестной рефлексии о человеке, его предназначении и смысле его жизни. Если проблема эвтаназии и рассматривается в этом последнем аспекте, то чаще всего, чтобы доказать, что эвтаназия относится к фундаментальным правам человека. Вместе с тем более глубокое понимание истины о человеке, в том числе о его страдании и смерти, позволяет утверждать, что человек имеет право на достойную смерть, но не имеет права на смерть по своему желанию, даже если бы такое право могло быть обосновано с медицинской точки зрения или с точки зрения психосоматического состояния пациента. О праве на достойную смерть говорилось обычно в категориях благодати доброй кончины, которая могла быть предметом желания и молитвы, но никогда – безусловного права. Только Бог, податель жизни и смерти, имеет право распоряжаться человеческой жизнью и смертью. Поэтому возникает вопрос, может ли проблема эвтаназии и права на достойную смерть рассматриваться, не принимая во внимание фундаментальные антропологические и мировоззренческие вопросы

* * *

Посмотрим на дискуссию об эвтаназии под углом зрения того, что касается предполагаемого права человека на эвтаназию на антропологической и мировоззренческой почве. В качестве исходной точки возьмем проекты резолюции о медицинской помощи умирающим, которые время от времени становятся предметом дискуссии в Европарламенте или в Совете Европы. Они являются хорошим примером того, как самые сущностные проблемы жизни и смерти поднимаются в дискуссии об эвтаназии в Европе. Эти проекты допускают эвтаназию, т. е. сознательное причинение смерти неизлечимо больному человеку с целью приближения окончания его жизни и сокращения его страданий.

ВОЛЮНТАРИЗМ – философский взгляд, в соответствии с которым человеческая воля является главным фактором, формирующим как познание, так и предмет познания – реальность

В ст. 8 резолюции, опубликованной 29 апреля 1991 г., читаем: «Мы полагаем, что в случае недостаточности всех терапевтических средств и после неудачных попыток успокоения боли, соответствующим образом проведенных как на медицинской, так и на психологической основе, и при условии, что больной с полным осознанием выражает настойчивую и постоянную просьбу о том, чтобы положить предел его жизни, полностью потерявшей для него ценность, и когда врачебная комиссия в данном случае подтвердит невозможность применения нового способа лечения, тогда надлежит удовлетворить эту просьбу без опасения попрать таким способом уважение к человеческой жизни»⁴⁴. Вскоре после опубликования этого проекта резолюции ее пропагандист, профессор Леон Шварценберг выдает всю свою жестокую логику: «Я думаю, что у порога длительной болезни, с которой мужественно борется больной, когда он просит врача о прекращении жизни, потерявшей уже для него какую-либо ценность, и когда врач по совести принимает решение оказать помощь больному, позволив ему спокойно и окончательно уснуть, эта медицинская и гуманитарная помощь (иногда называемая эвтаназией) является, вопреки тому, что повсеместно думают, уважением к жизни»⁴⁵.

Важно обратить внимание на антропологические и, в конечном итоге, этические предпосылки эвтаназии, как решения проблем неизлечимо больных и умирающих в упомянутом проекте резолюции Европарламента. Среди этих предпосылок имеются те, с которыми можно согласиться, несмотря на их дискуссионный характер, но есть также и другие, которые в сознании людей, сформированных европейской культурой и иудеохристианской традицией, вызывают решительный протест. Стоит согласиться с тем, что основой человеческой жизни является достоинство и духовное измерение человека, поэтому невозможно низводить его жизнь до биологических функций, что смерть индивида можно констатировать с момента приостановки функций мозга, несмотря на наличие активности других биологических функций, что в определенных условиях не следует поддерживать биологическую жизнь любой ценой, а необходимо допустить достойную смерть, что физическая боль является злом и она направлена против человеческого достоинства, и поэтому с ней надо бороться, используя все доступные болеутоляющие средства. Также позитивным можно признать мнение о том, что больной имеет право отказаться от бесполезных для него попыток лечения и связанных с этим физических и нравственных страданий, что следует обеспечить заботу больному не только при помощи болеутоляющих средств, которые предлагает медицина, но также сделать упор на чрезвычайно важную роль, которая должна принадлежать семье, окружению, друзьям больного и, в определенном смысле, всему обществу. Однако вызывает возражение точка зрения, согласно которой только уровень сознания, зависящий от мозговых функций, определяет качество человеческой жизни и, в итоге, что этот Уровень качества жизни определяет достоинство человека. В результате это мнение способствует признанию того, что стремление к смерти не является отрицанием жизни, а направлено на прерывание существования, которое вследствие болезни лишилось всякой ценности.

Это последнее мнение вызывает возражение уже в плоскости философской концепции человека и его истинного достоинства. Определение человека и его достоинства увязывается с уровнем сознательности и автономии. Исходя из утверждения, что уровень сознательности определяет человеческое бытие и достоинство человека, вводятся разные уровни человеческой жизни и разные ее категории. Ценность и достоинство человеческой жизни формируются вокруг уровня сознательности, которым человеческий индивид в данной ситуации обладает. Поэтому человек в состоянии серьезной умственной отсталости, тяжелой психической или физической болезни, на этапе эмбрионального развития или в младенчестве, или же в ситуации сильного старческого слабоумия, т. е. тогда, когда он лишен полной сознательности, лишается и своего достоинства, а значит, и права на жизнь. В этом случае его жизнью можно было бы произвольно распоряжаться. Такие убеждения провозглашают сегодня не только политики, но и множество биоэтиков, главным образом, в сфере англосаксонской культуры (например, Питер Сингер).

Отвечая на сформулированные таким образом положения, необходимо обратиться к антропологическим аргументам. Прежде всего, следует четко разделить человеческое достоинство, присущее каждому человеческому индивиду как таковому, и ощущение достоинства. Понятие достоинства в упомянутом проекте резолюции, основанное на функции человеческого сознания, относится, скорее, к чувству достоинства, иначе говоря, к ощущению смысла и ценности жизни. Когда говорится о том, что болезнь и страдание лишают человеческое существование достоинства и жизнь больного теряет всякую ценность, то здесь речь идет просто об утрате ощущения ценности и смысла жизни. В действительности опыт страдания и смерти наполняет тревогой и страхом любого человека, и ему трудно найти смысл и увидеть ценность жизни в страдании. Это, однако, не означает, что жизнь человека в какой бы то ни было момент может быть лишена достоинства.

Даже тогда, когда больной или его окружение не способны увидеть ценность жизни, исполненной страдания, не стоит забывать, что эта ценность раз и навсегда сущностно связана с его человеческой природой, с его жизнью и смертью. Ни одна болезнь, равно как и физический или психический ущерб, вызванный болезнью, не в состоянии лишить человека его непреходящей ценности. Ведь достоинство человеческой жизни проистекает из того, что она принадлежит никому иному, как человеческому существу. Для христианина это жизнь, полученная в дар от Бога, и, следовательно, имеющая божественное происхождение и абсолютную, непреходящую ценность.

Проект упомянутой резолюции понимает человеческое достоинство, основываясь на идее автономии личности, предоставляющей каждому возможность распоряжаться собой и собственной жизнью. Во имя понятой таким образом автономии каждый мог бы принимать решение о собственной смерти в тот момент, какой покажется ему наиболее подходящим или желательным. Просьба больного о прекращении его жизни для авторов резолюции является достаточным поводом, чтобы принять решение об эвтаназии. Между тем оказывается, что такая просьба носит совершенно амбивалентный характер. Хотя она и является выражением автономной личности, но, в то же время, обусловлена состоянием страдания и болезни, а также ситуацией, в которой человек в данный момент находится. Поэтому невозможна абсолютно точная оценка качества данного решения или согласия на смерть. Ведь известно, что свобода человека в состоянии тяжелой болезни и страдания ограничена, и его решение в пользу эвтаназии не может быть однозначным, оно часто подчинено условиям среды и ситуации, в которой находится больной. Можно заметить также, что просьба об эвтаназии редко возникает там, где больной окружен подлинной заботой со стороны врача и семьи. Решение больного в пользу эвтаназии, скорее, является выражением эмоционального надлома, отчаяния и ощущения бессмысленности жизни, особенно там, где он лишен необходимой медицинской помощи и внимания со стороны окружающих⁴⁶.

Внимательно читающего проекты подобных резолюций, которые в последнее время появились также в Совете Европы или в Европейском парламенте, приводит в изумление сознательная и ловкая подмена понятий, направленная на то, чтобы, демонстрируя великую заботу о больных и умирающих, проталкивать принципы эвтаназии. Очевидно, что речь здесь идет о представлении акта убийства посредством эвтаназии как чего-то совершенно нормального, а также о сокрытии правды о природе ассистированного самоубийства. В этих целях для обозначения смерти посредством эвтаназии используются эвфемизмы: «окончательный сон», «заснуть спокойно и окончательно», «приостановить существование ради уважения к человеческой жизни». Эвтаназия также определяется как «врачебная и гуманитарная помощь» человеку, чья жизнь потеряла ценность. Эвтаназия уже словно становится актом не убийства, а освобождения и помощи человеку в пограничной ситуации, когда его «ценность утрачена». Между тем ничто не в состоянии поколебать тот факт, что лишение человека жизни является актом убийства уже в силу естественного права, разума, который говорит: «Не убий». Принципы эвтаназии также находятся в противоречии с международными документами, закрепляющими право на жизнь, являющееся первейшим правом человека. Она противоречит и профессиональным обязанностям врача, который ни при каких обстоятельствах не имеет права сознательно причинять смерть больному. Зато у него есть обязанность защищать человеческую жизнь и приносить облегчение в страдании. Медицина и служба охраны здоровья также обязаны развивать паллиативную практику, как с применением фармакологических средств, так и с использованием труда сиделок. Обезболивающие средства никогда не приносят достаточного облегчения, если тяжело больной человек вынужден умирать в одиночестве.

И наконец, обратимся к последствиям, которые повлекла бы за собой легализация эвтаназии. Даже при условии, что легализация эвтаназии касалась бы только исключительных случаев, это открывало бы широкий простор для злоупотреблений – неконтролируемых и, следует с сожалением признать, неизбежных. Прежде всего, легализация эвтаназии способствовала бы распространению убеждения в том, что тяжелобольной, а может быть, и каждый больной, если желает, имеет право на эвтаназию. Следующим шагом стала бы уверенность врача в том, что он обязан применять эвтаназию в соответствии с правом на нее у больного, и вместо того, чтобы служить своему основному призванию – защищать жизнь и облегчать страдания, он получил бы безграничную власть над человеческой жизнью. В этой ситуации профессия врача потеряла бы все свое нравственное благородство и, более того, вызывала бы обоснованные подозрения и даже страх у больного и его семьи. Кроме того, признание эвтаназии Европарламентом или Советом Европы ущемляло бы права стран-участниц, склоняя их к изменению законодательства в этом направлении. К этому могли бы также добавиться идеологические, политические или экономические интересы, в результате чего эвтаназия превратилась бы в орудие цивилизованного преступления. Поиск общественного консенсуса в этой области, например, путем референдума, стал бы также непростым общественным вызовом и привел бы к конфликту совести У многих граждан.

В свете учения Церкви принятие принципов эвтаназии стало бы тяжким преступлением против прав человека и означало бы еще один решающий шаг на пути логики смерти, начавшейся с легализации абортов. Вступление на путь этой логики привело бы к непредсказуемым последствиям на почве распоряжения человеческой жизнью в медицине. Поэтому основной задачей медицины остается следование логике жизни, что гарантирует соблюдение фундаментальных прав человеческой личности. Неутомимым защитником этой позиции был Иоанн Павел II, свидетельство жизни и смерти которого является совершенным примером для подражания в любом состоянии болезни и страдания. Он сам неоднократно учил, что права человека не основываются на полной свободе и власти распоряжаться собственной жизнью, они, скорее, являются способом понимания того, что заложено глубоко в личностной природе человека, из которой вытекает его безграничное достоинство. Понимание сущности человека, его смысла и предназначения – это и есть источник этической нормы, делающей человеческую жизнь безусловно неприкосновенной. Она также является источником уважения к смерти, как неотъемлемой части человеческой жизни, и поэтому обладающей неизменной ценностью.

Кажется, что врач обычно с трудом принимает решение информировать больного о его более или менее критическом состоянии. В случае же приближающейся смерти пациента врачу вообще не хотелось бы исполнять роль «злого вестника». Так происходит потому, что мы непривычны к смерти, и мысль о ней наполняет нас страхом и делает беззащитными. Сегодня растет желание не только убежать от смерти, но и «устранить» ее, как таковую. Между тем осознанное принятие приближающейся смерти существенно важно для того, чтобы прожить оставшиеся моменты жизни достойным и полным образом. В этой области обширное поле деятельности открывается перед паллиативной медициной, которая не только использует средства контроля боли на терминальной стадии болезни, но также участвует в едином процессе приготовления человека к смерти – психологическом, духовном, правовом, общественном и т. д. На такую паллиативную помощь смертельно больной человек имеет полное право в соответствии с теми условиями, которые способно обеспечить ему общество. Однако обеспечение этого права оказывается слишком трудным, чтобы его могла осилить система здравоохранения, поэтому паллиативную помощь часто «спихивают» каритативным или общественным организациям. Неужели эвтаназия должна стать единственным, наиболее дешевым и практичным способом решения проблем смертельно больных пациентов?

* * *

Говоря о паллиативной помощи, мы принимаем во внимание определенные принципы деятельности, имеющие целью улучшение ухода за больными и умирающими. Однако иногда они выходят за рамки практических рекомендаций и принимают обязывающий характер, т. е. морально обязывают, несмотря на то что порой, по разным причинам, могут иметь предварительную форму. И те и другие влияют на понятие паллиативной этики и, следовательно, входят в определенную нормативную систему или науку, которая устанавливает принципы деятельности, имеющие обязательный характер.

На фундаменте таких принципов основан и отчет ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения) на тему борьбы с болью при онкологических заболеваниях и принципов паллиативной помощи.

За исходный пункт для этической рефлексии в области паллиативной помощи ВОЗ принимает моральные принципы, которые были сформулированы и уже реализовывались в клинической терапии. Здесь мы встречаем фундаментальный принцип – делать добро и причинять как можно меньший ущерб. В свете этого принципа медицинская практика основывалась бы на поиске решения, максимально полезного для больного, всегда в интересах больного, иными словами, на поиске такого выхода, когда польза, происходящая от медицинских усилий, превышала бы неизбежный ущерб, также вызываемый этими усилиями. Рядом с этими принципами ВОЗ ставит три других фундаментальных принципа врачебной практики: принцип уважения к жизни, принцип уважения к автономии пациента и принцип справедливого разделения при использовании ограниченных медицинских средств. Такие наиболее общим образом сформулированные принципы составляют этические нормы, которые морально обязывают каждого работника сферы медицинской помощи. Между тем на практике каждый из этих принципов требует применения в специфических областях терапии, к которым относится и паллиативная помощь, и в конкретной ситуации данного пациента. Рассмотрим внимательнее, как применяются эти принципы в области паллиативной помощи.

Для строгости понятий необходимо определить разницу между болью и страданием. Понятие боли имеет, скорее, физический характер (хотя боль также может быть моральной, психической и духовной) и означает чувственное ощущение, возникающее под воздействием повреждения живой ткани. Международная ассоциация по изучению боли (International Association for Study of Pain – IASP) дает следующее определение: «Боль – неприятное чувственное или эмоциональное ощущение, связанное с действительным или угрожаемым повреждением тканей». Боль понимается преимущественно в физических категориях как повреждение живого организма. Страдание же – это синоним боли, но в более общем, более абстрактном смысле, иногда философском или богословском, примером чему могут служить страдания Иова. Страдание может иметь моральную или религиозную ценность. Для христианина страдание обладает ценностью в связи с выражающейся в нем любовью, а также в связи с очищающим действием, которое оно может принести страждущему. Однако ни страдание, ни боль не являются целью сами по себе, поэтому не следует их ни вызывать, ни стремиться устранить любой ценой. Человек также не обязан отказываться от возможности облегчить страдания. Из высоких моральных или религиозных побуждений он может отказаться от обезболивающих средств, но он также может отказаться и от терапии, если чувствует, что не в силах вынести ее. Окончательный выбор остается за пациентом. Медицина призвана успокаивать боль, но также внимательно следить за ее влиянием на духовное и психическое состояние пациента. Все эти принципы, а особенно личное суждение и воля пациента должны быть приняты во внимание при использовании или не использовании данной терапии⁴⁸.

Использование обезболивающих средств, особенно на последней стадии болезни, не свободно от нравственных сомнений. На это обращает внимание ВОЗ, утверждая, что хотя с этической и правовой точки зрения можно установить разницу между «убийством» боли и убийством пациента, однако на практике эта разница не всегда остается ясной и нередко вызывает сомнения. В ответ на эти сомнения ВОЗ справедливо утверждает, что могут возникнуть ситуации, когда меры, успокаивающие боль, ведут к приближению смерти пациента, при том, что пациент вправе просить о соответствующей помощи, а врач обязан ее оказать. В случае если такая терапия привела к смерти, это не влечет ни правовой, ни моральной ответственности. Позиция Католической Церкви допускает такую ситуацию, когда не существует других столь же эффективных средств и если в данной ситуации это не мешает выполнению нравственных или религиозных обязательств пациента перед смертью. Тем не менее следует ясно различать ситуацию, когда смерть наступает вследствие использования правильных доз болеутоляющих средств, и сознательную передозировку с целью приближения смерти пациента. Когда смерть наступает при правильном использовании болеутоляющих средств, это означает, что пациент не был в состоянии перенести последнюю терапию для поддержания приемлемой и достойной жизни. Эту позицию ВОЗ следует принять с точки зрения христианской этики, поскольку смерть в данном случае не является преднамеренной и не составляет цели для врача, хотя из разумных соображений допускается риск смерти при попытке облегчить боль доступными медицине болеутоляющими средствами⁴⁹.

С моральной точки зрения, использование болеутоляющих средств не может, однако, быть совершенно безоглядным, особенно когда они вызывают риск побочного действия, такого как нарушение сознания. В случае необходимости их следует применять с большой осторожностью, обращая особенное внимание на риск потери сознания. Учительство Церкви вслед за Пием XII напоминает, что «недопустимо лишать умирающего сознания без существенной причины»⁵⁰, поскольку перед смертью он должен выполнить свои моральные и семейные обязанности, и прежде всего, если речь идет о христианине, приготовиться к встрече со Христом. У медицинского персонала может возникнуть искушение, вызванное или сочувствием, или обременительностью больного, погрузить его в бессознательное состояние, однако такое действие лишает больного шанса сознательно пережить собственную смерть, достойно принять ее в глубокой связи с близкими. Для верующего человека это означало бы потерю возможности умереть в осознанной связи с Богом.

Паллиативная помощь не предполагает устранения болевых ощущений за счет подавления сознания больного, эта возможность допускается только в случае действительной необходимости. В том, что касается паллиативной помощи, речь идет об обеспечении на последнем этапе жизни настолько комфортных условий, чтобы сознание больного, свободное от доминирования боли, было способно достойно подготовиться к смерти и перед лицом ее приближения исполнить присущие ему личные и общественные обязанности. Подобную позицию занимает и ВОЗ, указывая, что сознание умирающего, свободное от тяжести страдания, является сущностным элементом понятия «благой смерти». Отчет ВОЗ, однако, обращает внимание главным образом на переживание физической боли, тогда как сознание больного и умирающего включено в целостную структуру обобщенного опыта страдания. Это означает, что на состояние сознания больного влияет не только физическая боль, но также совокупность психических, эмоциональных и духовных страданий. Оказывает на него влияние и боль, имеющая социальную природу, например одиночество и отсутствие контакта с ближайшим окружением, беспокойство о семье, за которую больной чувствует себя ответственным. В паллиативной помощи речь идет не только о победе над физической болью, но о целостном ее преодолении, как в эмоциональном, духовном измерении, так и в социальном (totalpain).

Практика паллиативной помощи подтверждает, что чаще всего больной перед лицом смерти переживает беспокойство и страх, и это еще больше усиливает физическую боль. Только внимательное и деликатное присутствие другого человека позволяет преодолеть страх, побороть чувство одиночества и оставленности.

ПАЛЛИАТИВНЫЙ – 1) имеющий характер полумеры; 2) мед. приносящий временное облегчение, но не лечащий; успокоительный, смягчающий

Правильные принципы лечения, направленного на успокоение боли, также создают основу для заботы о психическом настрое больного в том случае, когда духовные и физические страдания остаются, несмотря на оперативное устранение физической боли. Подобным образом сохранятся и переживания людей, несущих ответственность за близких, – супруга, детей, внуков, если больной остается изолированным от предмета своей заботы. Тяжелое психическое и духовное состояние делают физическую боль еще более мучительной. В связи с этим паллиативная помощь подразумевает не только устранение боли посредством применения всех доступных фармакологических средств, но также и солидарное, сочувственное присутствие другого человека, которое и без психотерапевта может эффективно способствовать избавлению от беспокойства и страха перед страданием и приближающейся смертью. Помимо болеутоляющих средств, существенным подспорьем могли бы также стать техники, обучающие больного владеть собственным телом. Все практики такого рода могут обеспечить сохранение ясности сознания на время деятельного приготовления к смерти, свободного от страха и отчаяния и полного любви и заботы окружающих⁵¹.

ВОЗ в своем отчете занимает, в принципе, ясную этическую позицию в отношении сомнений, появляющихся в практике паллиативной помощи, особенно в отношении ситуации, возникающей при клинических действиях, направленных на поддержание жизни на терминальной стадии болезни. По мнению ВОЗ, не всегда правильно поддерживать жизнь больного любой ценой, особенно когда используемая терапия исключительно тяжело переносится пациентом. Однако, несмотря на абсолютную справедливость этого утверждения, оно не является вполне удовлетворительным для паллиативной практики. Наиболее существенная проблема, требующая рассмотрения, заключается в том, что не всегда известно, когда и до какой степени врач обязан предпринимать действия, направленные на поддержание жизни умирающего пациента или продление жизни на терминальной стадии болезни. Эта проблема еще более усложняется, когда пациент или его семья настроены против действий, имеющих целью продление жизни. Дать однозначный ответ с этической точки зрения не представляется возможным, однако, исходя из христианской нравственной традиции, равно как и из развитой и углубленной биоэтической рефлексии, можно обозначить определенные нормы действий работников паллиативной помощи, носящие информирующий характер, но, вместе с тем, и обязывающие.

В этической перспективе практика паллиативной помоши наталкивается на конфликт ценностей, требующий разрешения как в медицинской, так и в правовой плоскости. Если речь идет об этике, то она склонна к компромиссу в конфликте ценностей, однако таким образом, чтобы сохранялись гарантии интересов пациента, т. е., говоря конкретно, были обеспечены его человеческое достоинство и возможность для личностного роста. Этот конфликт ценностей возникает в форме некой дихотомии, где заповедь «не убий» наталкивается на иную норму – «не продлевай умирание». Другим примером дихотомии служит этический принцип «делай добро и допускай как можно меньше вреда»; «уважай автономию пациента, но не забывай, что он живет в обществе»; «уважай потребности индивида, но всегда принимай во внимание и интересы всего общества». В этой ситуации задача этики состоит в том, чтобы регулировать конфликт ценностей таким образом, чтобы терапевтическое действие было морально оправдано и всегда служило целостному благу пациента. Однако этика порой вступает в конфликт с медицинской практикой. Если речь идет о паллиативной помощи, мы видим, что врач ставит своей целью поддержание жизни, тогда как этик уделяет больше внимания воздействию используемых средств лечения на психосоматические способности пациента, в особенности на его способность к реализации духовных и личных жизненных целей. Проблема касается, во-первых, области и способа использования терапевтических средств и, во-вторых, продления жизни или так называемого терапевтического упорства. Попробуем поближе приглядеться к этим двум вопросам, чрезвычайно важным для паллиативной помощи, как с точки зрения этика, так и с точки зрения врача.

1. Врач и этик оценивают ситуацию, в которой находится пациент, по-разному. В том, что касается терапевтических средств, врач рассматривает их как средства адекватные или неадекватные применительно к ситуации пациента, пропорциональные или непропорциональные в смысле ожидаемых результатов. Тем временем этик будет видеть в них средства обычные для таких случаев, которые обязательно должны использоваться, или чрезвычайные, когда нет необходимости в их безоглядном применении. Иногда даже, напротив, может существовать обязанность отказаться от них. В католической моральной традиции обычно различаются средства «обычные» и «чрезвычайные», что позволяет указать путь к «взвешенному лечению», а также каким-то образом квалифицировать терапевтические действия. Поэтому утверждается, что не существует обязанности применения «чрезвычайных» средств, т. е. таких, которые являются особенно болезненными и тягостными для пациента, а также несут риск физического, а особенно морального вреда или вынуждают пациента или его окружение к исключительным денежным затратам. Таким образом, критерии различения таких средств носят как объективный характер, например тип лекарственных средств, их цена, принципиальная необходимость их использования, так и субъективный: психическое состояние пациента и опасность психического срыва⁵².

С точки зрения оценки средств лечения, позиция врача и этика также может различаться. В отношении упоминавшихся обычных и чрезвычайных средств, врач будет рассматривать их в первом случае как средства стандартные и одобренные, а во втором – как экспериментальные и пока не одобренные. Этик же будет отличать в них то, что несет улучшение физического состояния пациента и его общего самочувствия, от того, что нарушает способность к полноценной жизни в духовном и личностном аспекте. С этической точки зрения, врач, несмотря на то, что он знает механизм действия данного средства и может предвидеть последствия его применения для пациента, не является единственным, кто вправе оценивать это средство. Пациент (или его семья) также имеет право определять ценность терапевтических действий, признавая их «обычными» либо «чрезвычайными». В том случае, если средства лечения будут признаны «обычными», тогда они должны использоваться, однако если они будут признаны «чрезвычайными», то их можно применять только с согласия больного или его семьи. В случае, если они будут отвергнуты, следует продолжать оказание обычной помощи⁵³.

Приведенное выше различение средств с этической точки зрения достаточно, поскольку оно позволяет установить, когда медицинские действия морально оправданы и когда они должны продолжаться, и когда, в свою очередь, от них следует отказаться или вовсе их не предпринимать. Однако для врачебной практики этого недостаточно, а сама классификация средств в контексте быстрого развития медицины становится все менее точной. Поэтому в языке медицины, равно как и в языке этики, сегодня все чаще используются определения «пропорциональные средства» и «непропорциональные средства», а медицинские действия оцениваются как соответствующие или не соответствующие данной ситуации. К принятию такого способа различения склоняется и современное Жительство Церкви, утверждающее, что «можно правильно оценить средства, соотнося вид лечения, степень его сложности и риска, который оно за собой влечет, необходимые расходы и возможности его применения с результатом, которого можно ожидать, учитывая состояние больного, его физические и моральные силы»⁵⁴. При таком подходе принцип пропорциональности средств к результатам становится адекватным критерием терапевтических действий. На практике компетентный врач, а также пациент (или его семья) должны вместе оценить, не является ли вложение медицинских средств, т. е. лекарств, аппаратуры и привлечения медперсонала, непропорциональным по отношению к возможным результатам, иными словами, не приносят ли применяемые средства больше мучений, чем реальной терапевтической пользы. Когда случается подобное или когда предлагаемое лечение связано с большим риском и чрезмерными расходами, иначе говоря, когда реальная польза от применяемых средств непропорциональна ожидаемым результатам, а затраты слишком тяжелым бременем ложатся на семью или общество, тогда пациент может отказаться от таких попыток лечения, и его решение не будет означать самоубийства. В подобной ситуации врачебные действия должны остаться на уровне обычных средств, предлагаемых медициной.

2. Особым случаем возникновения этических проблем в связи с применением средств лечения является поддержание жизни в ситуации, когда наличествует непосредственная угроза смерти. ВОЗ в своем отчете предлагает регулировать использование этих средств в соответствии с четырьмя принципами: волей пациента (как непосредственно обязывающей нормой деятельности), пропорциональностью, эквивалентностью и относительностью. С точки зрения этики, эти принципы являются правильными и точно подходят для решения моральных дилемм в сфере поддержания жизни. Однако особенного внимания заслуживает утверждение антропологического характера, на котором основываются эти этические принципы, а именно: жизнь не является абсолютным благом, а смерть не является абсолютным злом. Подобную позицию занимает и Церковь, утверждая, что человеческая жизнь на земле является первоочередной ценностью, но не безусловной.

И поэтому приходит момент, когда следует задуматься о границах обязанности поддержания жизни⁵⁵.

Таким образом, признается, что на практике случаются такие ситуации, когда продление жизни может привести к осложнениям, в результате которых пациент полностью утратит возможность реализовать свои личные и духовные цели. Например, для христианина наивысшим благом является связь с Богом, и в случае, если она могла бы быть каким-либо образом нарушена, медицинское продление жизни было бы не оправдано и означало бы духовные и моральные осложнения, которых терапия всегда должна избегать. Кроме того, Учительство Церкви утверждает, что «перед лицом приближающейся, несмотря на используемые медицинские средства, неизбежной смерти человек может осознанно принять решение отказаться от попыток лечения, которые приносили бы лишь неуверенное и тягостное продление жизни, не прерывая, однако, обычных мер, предписанных для больного в подобных случаях»⁵⁶. Другие высказывания также четко акцентируют внимание на качестве жизни и правильном понимании права на смерть. Врач, обязанностью которого является защищать жизнь с использованием всех знаний и возможностей современной медицины, не обязан использовать все способы поддержания жизни. Было бы необоснованным причинять дополнительные страдания, навязывая пациентам интенсивную и упорную терапию на последней стадии неизлечимой болезни. В решении, которое принимает врач, принципиальное значение имеет рациональность, основанная на уважении воли пациента, в той мере, в какой она может быть этически оправдана, и взвешенном выборе подхода. Он должен быть наиболее выгодным для пациента, облегчать его страдания и гарантировать ему психический и духовный комфорт, который может обеспечить спокойную и достойную смерть.

Вместо заключения попробуем сформулировать важнейшие этические принципы паллиативной помощи:

1. Необходимо поддерживать человеческую жизнь и уважать ее святость, но соглашаться со смертью, как с естественным фактом.

2. Необходимо прилагать все усилия, чтобы сохранить жизнь пациента, до тех пор, пока не будет ясно видна их тщетность.

3. Необходимо правильно взвесить пропорцию между потенциальной пользой данной врачебной меры и потенциальным вредом, чтобы затем выбрать подход, обеспечивающий наибольшую пользу для пациента.

4. Необходимо соглашаться с разумно обоснованными желаниями пациента, в той мере, в какой они согласуются с принципами врачебной этики и интересами всего общества.

5. Необходимо уважать пациента как личность и его желание отказаться от медицинских мер, даже если это должно приблизить его смерть, в том случае, если это желание морально обоснованно.

6. Не следует руководствоваться никакими иными целями, кроме потенциальной терапевтической пользы для пациента, разве что при соблюдении правильной пропорции между пользой и вредом можно рассчитывать на результаты, служащие развитию медицины.

7. Не существует ни правовой, ни нравственной обязанности продлевать жизнь умирающего посредством использования препаратов, усугубляющих и без того тяжелые страдания и приводящих к психическому надлому.

8. Не существует обязанности применять особенно болезненные средства, исключительно тягостные для пациента или очень дорогие и чрезмерно обременительные для него лично или для его близких.

9. Не следует ставить своей целью продление жизни на терминальной стадии у неизлечимого больного, когда это связано со слишком большими трудностями. Однако существует обязанность создать ему приемлемые условия жизни и придать его существованию ощущение смысла.

10. Не следует использовать фармакологические средства, приводящие к потере сознания пациента, если только это не является абсолютно необходимым.

Проблема дефиниции смерти возникает, главным образом, в сфере анестезиологии и трансплантологии, однако она становится предметом внимания всей медицины, равно как и антропологических и гуманистических наук. В связи с необходимостью установить факт смерти потенциального донора органа, а также в случае, когда надо определить, следует ли продолжать попытки, направленные на продление жизни, или же отказаться от них, встает вопрос: в какой момент наступает смерть индивида, чтобы можно было считать человека умершим? Эта проблема не относится к тем, что легко поддаются разрешению, как с медицинской точки зрения, так и с антропологической. Она остается предметом оживленной дискуссии в медицинской и правовой среде, а также в среде философской и богословской. Каждый из возможных ответов опирается на определенное видение человека: на биологическое, которое может иметь редукционистские тенденции, или же на философское или богословское, претендующие на целостный подход. Таким образом, возникают определения смерти различного типа, одни теоретического характера, другие для практического использования.

* * *

В сфере современной медицины, учитывая все возрастающие возможности использования анестезиологии и трансплантологии, существует спрос на очень четкое и функциональное определение смерти. Чтобы дефиниция смерти могла быть применима на почве медицины, она должна основываться на клинических данных и на точных критериях, позволяющих утверждать, что в данный момент наступила смерть, и все медицинские практики могут иметь характер, соответствующий только умершему человеку. В этом смысле дефиниция смерти относится к компетенции медицины, с чем должен согласиться каждый, кто занимает свою позицию в данной дискуссии. На подобной позиции стоит и Учительство Церкви, одновременно утверждая, что определение момента смерти не находится в его компетенции, а принадлежит исключительно науке и медицине. При этом отмечается, что пользоваться медицинским определением смерти следует с большой осмотрительностью, особенно в нынешней ситуации, когда в данной области существует множество спорных моментов⁵⁸. По этим причинам позиция Церковного Учительства, как повсеместно признаваемого морального авторитета, заслуживает сближения с медицинской и биоэтической средой.

Позиция Церкви в вопросе определения смерти вытекает из необходимости дать моральную оценку практическому применению этого определения. Церковное Учительство, давая полный кредит доверия компетенции науки, определяющей факт смерти, равно ка.ч и благоразумию тех, кто пользуется принятой дефиницией, выражает то мнение, что принять научное доказательство факта смерти или же список критериев для определения смерти мозга может оказаться недостаточным. Церковь неоднократно принуждалась медицинской средой занять определенную позицию в вопросе дефиниции смерти или к авторитетному подтверждению момента смерти человека в соответствии с критерием смерти мозга. Это была, в основном, та среда, которая сталкивалась с сопротивлением и протестами со стороны семей тех людей, у кого забирались органы для трансплантации.

Позиция Церкви в отношении проблемы дефиниции смерти развивалась в тесной связи с определяющими в данный период времени научными установками и медицинскими формулировками. Например, Пий XII ясно высказывается за классическое определение смерти. В этой связи он утверждает, что там, где функции сердца и человеческая жизнь поддерживаются посредством искусственного дыхания и даже по прошествии длительного времени не наступает никакого улучшения, можно признать, что наступила смерть de facto и de jure. Он также подчеркивает, что ответ на вопрос о моменте смерти невозможно вывести из каких-либо религиозных или нравственных принципов. Поэтому определение момента смерти не относится к компетенции Церкви, а принадлежит медицине, а именно анестезиологии. Только эта последняя может обеспечить ясное и точное определение смерти, а также установить момент смерти пациента, умирающего в бессознательном состоянии или в коме, конечно, настолько, насколько нынешнее состояние науки позволяет сделать это однозначно⁵⁹.

Трактуемое в католическом вероучении метафизически понятие смерти, как полного и окончательного отделения души от тела, для медицинской сферы недостаточно и малоприменимо. Такое понятие смерти позволяет лишь высказать общее утверждение, что человеческая жизнь длится столько, сколько жизненные функции проявляются сами по себе или при помощи искусственных мер. Кроме того, указывается, что жизнь не сводится лишь к обычному функционированию некоторых органов, а является функцией всей структуры человеческого бытия. Однако остается неразрешимый вопрос, в какой момент происходит отделение души от тела, так, чтобы можно было утверждать, что в данный момент смерть уже наступила. Поэтому Церковь предписывает руководствоваться научными фактами и законом.

Последнее понятие смерти, которое появляется в учении Церкви, особенно в заявлениях Пап и римских конгрегации, следует за дефиницией, установленной и постоянно верифицируемой миром медицины. Это дефиниция смерти личности, сформированная по мере развития и совершенствования диагностических средств. Определение, получившее неофициальное одобрение Папы Иоанна Павла II и являющееся сегодня повсеместно распространенным в медицине, гласит, что время смерти начинается с момента полной и необратимой остановки функций ствола головного мозга. В результате Учительство Церкви склоняется к принятию следующего понятия смерти, сформулированного комиссией Папской академии наук: «Человек может считаться умершим, когда он необратимо утратил всякую способность интегрирования и координации физических и чувственных функций своего тела»⁶⁰. Это означает, что смерть наступает тогда, когда естественные функции сердца и дыхания полностью останавливаются, или когда можно подтвердить необратимую остановку всех функций мозга. Однако в конечном итоге в качестве подлинного критерия смерти понимается смерть мозга, поскольку полная остановка функций сердца и дыхания очень быстро приводит к смерти мозга и, следовательно, к необратимым органическим процессам.

Позиция Церковного Учительства не основывается на собственной компетенции в установлении дефиниции смерти, а разделяет выводы научных исследований многочисленных специалистов, мобилизованных для сотрудничества под патронатом Папского Совета Cor Unum, а также Папской академии наук. По поручению Апостольского Престола сообщества компетентных ученых, юристов и богословов, специализирующихся в сфере нравственного богословия, были призваны критически рассмотреть главенствующую в сегодняшней медицине дефиницию смерти и создать возможность для того, чтобы дать ей нравственную оценку. Результатом их работы стали отчеты, которые прямо или косвенно получили одобрение Святого Престола.

Согласно отчету Папского Совета Cor Unum (1981 г.), трудность в установлении медицинской дефиниции смерти вытекает из того, что современный уровень знаний не позволяет понимать смерть в смысле внезапной остановки всех функций организма. Смерть, скорее, следует понимать как постепенный процесс окончательной остановки различных жизненных функций, начиная от деградации наиболее сложных функций, т. е. функции мозга, регулирующего деятельность всего организма в целом, затем разных систем организма (нервной системы, кровообращения, дыхательной, пищеварительной системы и т. д.) и заканчивая клеточной и подклеточной структурой. В этой ситуации медицинское определение смерти оставляет постоянные сомнения и при его конкретном использовании требует большой осмотрительности. Тем не менее в дефиниции смерти в качестве окончательного критерия следует принять полное и бесповоротное отсутствие активности мозга⁶¹.

Следом, в октябре 1985 г., Папская академия наук пригласила группу специалистов с целью проведения предметной дискуссии по поводу объективных критериев смерти, а также научных аспектов определения момента смерти, равно как и принципов действий при продолжающемся состоянии мнимой смерти (летаргии)⁶². В процессе дискуссий было установлено, что согласно опыту исследователей, устойчивость мозга после приостановки функций мозгового контроля такова, что еще возможно возвращение сознания в тот момент, когда на это уже не приходилось надеяться. Далее утверждается, что в случае, когда всему мозгу был нанесен непоправимый ущерб, т. е. насту пила смерть мозга, все возможности чувств и познания полностью исчезают. Это может произойти и в том случае, когда вегетативные функции дыхания и кровообращения поддерживаются искусственно. Для констатации необратимой остановки функций мозга следует использовать разные доступные сегодня клинические и инструментальные методы, в частности электроэнцефалограф, который должен показать отсутствие активности мозга при проверке каждые 6 часов в течение 48 часов.

Учительство Церкви склоняется к принятию того мнения, что в случае, когда можно утверждать факт постоянной и необратимой потери всех способностей интегрирования и координации всех физических и чувственных функций человеческого тела, т. е. наступление смерти мозга⁶³, нет необходимости применять медицинские меры, направленные на поддержание жизни. В то же время можно сохранять искусственное дыхание, если планируется пересадка органов. Если же существует хоть какой-нибудь шанс на возобновление функционирования мозга, следует приступить к врачебным мероприятиям, основанным на использовании всех доступных методов медицинского вмешательства, соответствующих специфике данного случая. Подобным же образом, в случае клинической смерти обязанность врача состоит в том, чтобы приложить усилия для возвращения жизненных функций всеми доступными средствами. Если же подтвердится, что смерть уже наступила, можно прекратить все реанимационные действия без каких-либо моральных или профессиональных последствий.

1. С точки зрения наук о человеке, в т. ч. биоэтики, не подлежит сомнению, что ясная и точная дефиниция смерти, равно как и точное определение момента смерти, относятся к компетенции медицины. Однако медицинская дефиниция смерти ограничивается только представлением и описанием определенных критериев, позволяющих установить момент, когда наступила смерть, что с антропологической точки зрения представляется недостаточным. Если бы человек был только биологическим организмом, его смерть ни с какой стороны не отличалась бы от смерти других организмов вне человеческого рода. Между тем смерть человека – это смерть человеческой личности, и она как таковая является некой тайной и экзистенциальным событием.

2. Кроме того, необходимо помнить, что приведенная здесь медицинская дефиниция смерти фактически вытекает из определенной философской концепции человека. Она адекватна в том случае, когда мы принимаем, что мозг является местом координации физических и психических функций, и он составляет основной элемент человеческой личности, предназначенной к тому, чтобы стать осознанной и автономной сущностью. Следуя по линии медицинской дефиниции смерти и ее понимания Учительством Церкви, мы можем заключить, что смерть наступила тогда, когда мы можем клинически доказать полную и необратимую утрату способности функционирования мозга. Это означает, что тело потеряло то, что информирует и налаживает деятельность его органических функций и без него реально не существует, как реально не существует материя без формы. Этот подход позволяет утверждать, что в момент смерти мозга жизнь личностного человеческого существа уже отсутствует, поскольку интегрирующий фактор был утрачен, хотя функции сердца и легких еще поддерживаются.

3. В науках о человеке человек понимается как целостная психопневмосоматическая и биосоциокультурная сущность. Проблему смерти также следует рассматривать как процесс дезинтеграции биосоматического и психопневматического, а также социокультурного измерений. Смерть является фактически утратой единства человеческой сущности, прежде всего в физиологическом и богословском смысле – отделением души от тела и затем разрывом социокультурных связей, составлявших форму личностного бытия человека. Процесс умирания основывается, таким образом, на постепенном угасании различных признаков, составлявших единство функций жизни человека как личности, начиная с функций узко личностных: психопневматических (душевно-духовных) и социокультурных, заканчивая полным прекращением естественных биологических реакций. И наоборот, дезинтеграция биологической активности человека приводит к постепенной деградации мозга как высшей функции, координирующей биологическую жизнь, а также формирующей жизнь человека как личности.

4. Человек, понимаемый как целостная личностная сущность, составляет также многосистемную структуру, т. е. его бытие можно понимать как систему систем. Это означает, что смерть является не только случаем, а процессом умирания живого организма, иначе говоря, дезорганизацией специфической, объединенной и гомеостатической системы. Этот процесс происходит постепенно на уровне взаимозависимых и тесно соединенных между собой систем, однако определяющий момент смерти наступает тогда, когда центральная нервная система перестает функционировать и стимулировать функции остальных систем. Конечно, это еще не свидетельствует о том, что мозг уже уничтожен, однако постепенное угасание функционирования других систем, особенно кровообращения, ведет к деградации функции центральной нервной системы, от которой непосредственно или опосредованно зависят другие системы. Критерием смерти, таким образом, является угасание всей центральной нервной системы, а не только части или высших функций мозга. Сам мозг также является системой подсистем, тесно взаимосвязанных, и, несмотря на то, что можно определить локализацию высших функций мозга (таких как мышление, речь, зрение), однако не доказано, что только какая-то определенная часть мозга включена в эти функции. Кроме того, пока до сих пор не известно, действительно ли высшие функции мозга полностью отвечают за интеграцию человеческого тела, и может ли их прекращение считаться критерием смерти. Нынешнее состояние знаний не позволяет что-либо утверждать однозначно. Принятие такого критерия должно было бы в результате привести к смене нашего отношения к людям психически отсталым или находящимся в бессознательном состоянии.

5. Следует также вспомнить, что, исходя из определенных метафизических и религиозных предпосылок, у человека есть душа, представляющая собой то, что оживляет его. Для христианина это бессмертная душа, составляющая основу его трансцендентности, а также непосредственной связи с Богом. Говоря вкратце, ее можно отождествить с субъективной жизнью человека, бессмертной и принадлежащей Богу. Поэтому душа не имеет какого-то строго определенного места, например, в коре головного мозга. Несмотря на то что она, возможно, главным образом связана с этим местом, но относится душа к человеческой жизни, как таковой, во всей ее целостности. В связи с этим принятие в качестве критерия смерти угасание только определенных частей мозга, признаваемых центральной точкой интегрирования и координации активности человеческого тела, в тот момент, когда еще функционируют естественным образом сердце и легкие, было бы рискованно и даже, по названным выше причинам, недопустимо. В вызывающих сомнение ситуациях следует скорее дать жизни шанс, чем содействовать смерти пациента, находящегося, например, в состоянии комы⁶⁴.

В заключение следовало бы высказать утверждение, что несмотря на множество сомнений и оговорок, возникающих в ходе биоэтической рефлексии, связанной с понятием и определением смерти, необходимо признать достаточным критерием смерти личности полную смерть мозга. В то же время, когда речь идет о частичной смерти мозга, то при нынешнем уровне медицинских знаний и этической рефлексии этот критерий нельзя признать достаточным. При этом не следует забывать, что смерть является весьма сложным процессом, и одних медицинских знаний о ней недостаточно. Необходимо привлечь всю совокупность достижений антропологических наук, поскольку одна наука не может предоставить ни принципов, ни этических норм⁶⁵.

От Вышнего – врачевание, и от царя получает он дар. (...) Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими.

(...) Он и дал людям знание, чтобы прославляли Его в чудных делах Его: ими он врачует человека и уничтожает болезнь его. Приготовляющий лекарства делает из них смесь. (...)

Дай место врачу, ибо и его создал Господь, и да не удаляется он от тебя, ибо он нужен. В иное время и в их руках бывает успех; ибо и они молятся Господу, чтобы Он помог им подать больному облегчение и исцеление.

Сир.38:1–14

«Бог умер» – Ницше.

«Ницше умер» – Бог.

– Отец, ацтеки, принося в жертву детей, для пущего эффекта вырывали им перед смертью ногти, с пленных сдирали кожу... Тысячи примеров зверств наших предков... Не отличаемся ли мы от них лишь тем, что, благодаря «прогрессу», убиваем легче, быстрее и часто безболезненно?

– Все цивилизации знали войны, убийства и пренебрежение к человеческой жизни. Это правда. Однако до сих пор смерть еще никогда так цинично не планировалась при участии интеллектуальной верхушки человечества. Ведь теперь создается целая идеология смерти и вытекающие из нее бесчеловечные законы. Философия и право служат оправданию беззакония. Наш век, осудив фашизм и коммунизм, тем не менее поддерживает развитие культуры смерти. Она берет начало из современной формы нигилизма. Жизнь потеряла ценность. Это произошло прежде всего под влиянием философии Фридриха Ницше.

– Каким образом демократия, вероятно, лучшая из возможных политических систем, может навязывать людям взгляды давно ушедшей философии Ницше?

– Демократия сейчас принимает форму диктатуры меньшинства, меньшинства, избранного абсолютно законно. Оно устанавливает закон., которому мы должны подчиняться. А закон, вытекающий из взглядов так называемых элит, формирует цивилизацию.

Типичный пример: убийство нерожденных детей стало допустимой «мерой», поскольку так десятилетиями убеждал закон. Современная философия методично развивает мнение о том, что реальный мир человеческому разуму недоступен. А следовательно, познание его бытия и истины о его существовании невозможно... Короче говоря, поскольку мы не можем ничего уверенно сказать об окружающем нас мире, мы также не можем утверждать, что существуют какие-то объективные нормы, в том числе норма «не убий».

– Но это же бессмысленно!

– Да, но они как раз и признают, что мир не имеет смысла. Нигилисты (nihil ло-латыни значит «ничто»), кроме того, говорят, что «ничто не истинно», «ничто не благо», «Бог умер». Каждый рождается только для того, чтобы умереть. В конечном итоге, нигилизм приходи– к выводу, что лучше «пассивно угаснуть», поскольку человек по определению является «бытием-к-смерти».

– Что же тогда поддерживает в человеке жизнь?

– Эгоизм. По мнению Ницше, этот инстинкт в большей степени присущ челе-веку, чем жалость и сочувствие. Эгоизм означает господство над жизнью, лишенной рефлексов сочувствия и жалости. Эти чувства являются для Ницше чем-то наиболее отвратительным. Они связаны с необходимостью терпеть слабую и больную жизнь. Оказание помощи другому в болезни вредно для всех.

В свете философии нигилизма в обществе нет места больным, беспомощным и отсталым. Они только напрасно обирают здоровых. Они паразиты. «В определенных условиях жить дольше просто не подобает. Жалкое существование изо дня в день в боязлиевой зависимости от врачей и их попыток, когда жизнь уже потеряла смысл, право на жизнь должно было бы вызывать в обществе глубокое презрение», – писал Ницше.

Далее тот же Ницше требует формирования новой ответственности врачей, которые должны устранять «вырождающуюся» жизнь, например, когда речь идет о праве на потомство, о праве на рождение, о праве на жизнь: «Смерть добровольная, смерть в подходящий момент, с полным сознанием и невозмутимостью, в окружении детей и свидетелей: такая смерть, чтобы действительное прощание было еще возможно, чтобы тот, кто прощается, еще присутствовал (...),– это противоположность убогой и ужасной комедии, которую у ложа умирающего разыгрывало христианство».

– Вот таким образом философия и оправдывает наши гнусные деяния. Однако есть ощущение, что постулат «достойной смерти» может быть весьма привлекателен для неверующих. Для них трудно найти контраргументы...

– «Достойная смерть», отбирающая у человека его священное достоинство? Но, соглашусь, искушение «достойной жизни», «достойной смерти» сегодня очень сильно. Это следствие отвержения Бога. Отсутствие Бога в нашей жизни приводит к драматическим последствиям, потому что, когда мы выбрасываем Его из сердца, образуется вакуум, который сразу же втягивает отравленные идеи. Именно поэтому многие утверждают, что идеи Ницше овладели нашей культурой и сделали ее именно культурой смерти.

– Современный мир ассоциируется у меня с одной большой резней: миллионы погубленных до и после рождения детей, две мировые войны... Почему наше время такое страшное?

– Мы можем говорить о ясно выраженном «духе времени», в значительной степени напоминающем гностические настроения. Человек представляется как хрупкая и ломкая тростинка, маленькая частичка бесконечного пространства космоса. Растворение в космическом целом, как предлагают идеологи «Нью-эйдж», было бы спасительным освобождением от самого себя. А Бог? Если Он вообще есть, то остается равнодушным по отношению к миру. Смерть становится единственным желанным и окончательным разрешением, смысл которого не удается постичь в земной жизни. А ее смысл – это уничтожение, «бросание» себя в бездну небытия. Типичным примером является формула сатанистов, которую они произносят перед тем, как совершить самоубийство: «Если достижение ада становится невозможным на земле, смерть – это способ непосредственно соединиться с ним».

– Не следует ли в таком случае причислить курсы медитации, техники совершенствования сознания, релаксации, самоконтроля, дыхания, оздоровления и самооздоровления (например, курсы Рейки, Сильва) к явлениям, связанным с «культурой смерти»?..

– Все это – явления, без сомнения, вытекающие из того же самого источника – отрицания христианского Бога, объективного источника смысла человеческой жизни и смерти. То, о чем Вы говорите, – это бегство от жизни в какое-то якобы идеальное духовное состояние, которое человек старается обеспечить себе некими магическими приемами или терапией. Однако Бога ничем нельзя заменить. Совместные или индивидуальные самоубийства членов сект являются трагическим итогом поисков полноты жизни, если они опираются на самого человека или какую-то неопределенную трансценденцию, называемую, например, Высший Разум или «энергия». Поиск смысла жизни таким способом приводит к утверждению, что она не имеет объективного смысла, поскольку не соотносится ни с какими ценностями. Приводит к нигилизму.

– Это трагикомично: испуганный человек, беспомощный, например, перед крошечным вирусом СПИДа, хочет быть как Бог. В этом кроется какая-то шизофрения: отчаяние и беспомощность, соединенные с безграничной гордыней. Можно было бы этим людям посочувствовать, но они действуют, как Вы сказали, с циничной преднамеренностью, а также очень организованно. Я имею в виду скрытые или полускрытые институции, крупные фонды, международные организации...

– Обратимся к общественно-политическим аспектам культуры смерти. Разновидностью нигилизма, из которого вырастает современная культура смерти, является нынешняя демократия. Она часто представляет собой борьбу элит за власть. Роль народа, нередко воспринимаемого элитами просто как толпа, ограничивается, по сути дела, легитимизацией власти и обеспечением ее будущего.

– Вместо социализма мы должны во имя независимости защищать демократию и связанное с ней светлое будущее?..

– Демократия действительно защищается и будет защищаться разными способами, поскольку она дает возможность прийти к власти людям ловким, нередко безнравственным, но убедительно демонстрирующим заботу об общем благе. Хуже всего то, что в этом случае их стремление к удержанию власти сказывается на качестве законов, касающихся защиты человеческой жизни. Политик, желающий демократическим путем обеспечить себе власть, станет искать правовые решения, которые – хоть они и противоречат фундаментальным принципам этики, а может, даже его собственным убеждениям – будут отвечать чаяниям определенной части электората. Нередко мы слышим из уст политиков: «Лично я против абортов, но я поддерживаю проабортивное законодательство, поскольку этого требуют интересы государства».

– Как сказал один политик, в Польше невозможно себя политически скомпрометировать. Но не есть ли это наша общая вина – всех избирателей?

– Вот так ценности демократии и стали использоваться для успешного правления элит, досконально знакомых с механизмами власти и общественной жизни. Они знают, как получить и удержать власть, знают, как манипулировать человеческим сознанием и предпочтениями граждан. Политика уже имеет не так много общего с объективным общим благом. Также из-за этого страдают основные права человека, в том числе безусловное право на жизнь от момента зачатия до естественной смерти.

– У меня складывается впечатление, что мы голосуем за одних, а властью распоряжается кто-то совсем другой. Это не только люди чуждой мне формации, но также кажется, что «те же самые, но не такие же самые»...

– Ваше мнение подтверждает негативную оценку современной демократии. Однако копнем глубже. Демократия сама по себе не закладывает фундамент для культуры смерти. К ней приводит тот факт, что распространяется неверно понятый либерализм. Постулат абсолютной свободы приводит к тому, что человек предстает господином жизни и смерти. Самоубийство становится актом наивысшей личной свободы. Хуже того, распространяется этике полного господства над жизнью других – слабых и беззащитных. Проявляется это в абортах, эвтаназии, евгенике, расовой сегрегации.

Конкретный пример – легализация абортов, как будто из так называемых соображений общественного блага. Истинный мотив – желание осуществлять демографический или экономический контроль. Между тем оказывается, что демографический рост является сегодня истинной силой экономического роста. Демократия не использует в достаточной мере те механизмы, которые выдвигаются природой и достоинством каждой человеческой жизни. Более того, складывается впечатление, что современная демократия сплелась с моральным релятивизмом, который ведет ее – как утверждает Папа Иоанн Павел II в энциклике Centlssimus annus – к явному или закамуфлированному тоталитаризму. Кроме того, похоже, что западные демократии усвоили современный нигилизм, принимающий облик заговора против жизни. В действительности это заговор против христианской идеи сотворения и спасения. В этой ситуации Церковь обязана напоминать о том, что ценность жизни нельзя мерить только в категориях физического состояния, что жизнь – это благо, стремящееся к своей полноте в Боге, а в биологическом смысле – к полноте жизни в себе. Задача христианства – провозглашать благую весть о жизни, о победе жизни над смертью.

– Эта форма зла, как мне представляется, вытекает из отвержения Бога, из атеизма. Что должно, по Вашему мнению, случиться, чтобы отвратить этот ужасный бессмысленный марш, к смерти?

– Должна быть возвращена абсолютная ценность человеческой жизни от момента зачатия до естественной смерти, то есть равенство в праве на жизнь каждой человеческой личности, независимо от расы, уровня развития, биологического состояния. Должна возродиться всеобщая забота о продолжении человеческой жизни, как жизни личности, открытой для Бога. А еще следовало бы признать право на последнее слово о жизни и смерти за самим Богом. И наконец, необходимо подтверждение разумности человека, которой отвечает разумно устроенный миропорядок, называвшийся некогда естественным законом.

– Возможно ли это без возрождения веры?

– Нет, невозможно. Более того, кажется, что только возрождение христианства могло бы создать условия, при которых человек окажется в безопасности в мире и реализует полноту своего человечества и, прежде всего, откроет радость жизни и ее неизменную ценность.

– Спасибо за беседу.

Серьезное размышление над тем, насколько я готов к собственной смерти, – это, по сути, рефлексия над моей верой и жизненной позицией.

– Собаки в приюте имеют право на достойную смерть: в нужное время их усыпляют. В то же время люди принуждаются к бессмысленному страданию. Почему?

– Извините, но мы все-таки не собаки. Мы сотворены по подобию невыразимой, абсолютной красоты, каковой является Бог, мы одарены свободной волей, правом принимать решения, но и ответственностью за свои поступки. Действительно, человеческая жизнь порой бывает драматична. Наше пребывание на земле, если можно так сказать, – это великое и динамичное переживание, полное радости и счастья, но также и страдания. Страдание и смерть были и всегда будут неотделимой частью нашей жизни, в которой мы даем возможность выразиться сочувствию и любви.

– Ну а если я, на время беседы, атеист. Меня породила материя. Из материи я вышел и в материю снова превращусь, например, с помощью эвтаназии, которая в Польше запрещена...

– У голландцев, бельгийцев и швейцарцев уже есть прогрессивный, либеральный закон об эвтаназии. В Европейском парламенте постоянно возвращаются к дискуссии на эту тему. И в контексте этой дискуссии появляется довольно типичная позиция, которая парадоксальным образом хочет вписаться в резолюцию о врачебной помощи умирающим. В соответствии с ней пациент имеет право у порога своей болезни, с которой он мужественно сражался, просить врача о прерывании жизни, если она утратила соответствующее ей достоинство. Тогда врач должен был бы, руководствуясь своей совестью, принять решение об оказании помощи больному, позволив ему заснуть спокойно и окончательно. Это была бы медицинская и гуманитарная помощь, вопреки тому, что повсеместно думают об эвтаназии, – акт уважения к жизни.

– Какой деликатный человек! Почему же Вы сопротивляетесь этому гуманистическому предложению?

– Основа человеческой жизни – это достоинство личности и духовное измерение человека. Его невозможно свести, даже с атеистической точки зрения, только к биологическим функциям. Наверное, не следует поддерживать жизнь любой ценой, но надо успокаивать физическую боль, которая, несомненно, является злом, хоть и не абсолютным. Кроме того, тяжело больной человек должен получать сердечную поддержку от семьи и друзей, а также от окружающих. Вызывает очевидное возражение то мнение, согласно которому лишь высокий уровень жизни человека составляет его достоинство. Неужели болезнь может лишить человека его достоинства?

– Зависимость от обслуживания, туалета, подгузников, сильная боль, неуклюжесть – это очень унизительно и, пожалуй, оскорбляет человека, разве нет?

– В свое время в Европейском парламенте был представлен проект резолюции о врачебной помощи. В восьмой статье этой резолюции читаем: «Мы полагаем, что в случае недостаточности всех терапевтических средств, после неудавшихся попыток успокоить боль, правильно произведенных как на медицинской, так и на психологической почве, и всегда, когда больной в полном сознании выражает настоятельную и постоянную просьбу о прекращении его жизни, которая утратила для него всякую ценность, и когда врачебная комиссия в данном случае подтвердит невозможность нового способа лечения, тогда надлежит удовлетворить эту просьбу, без опасения таким путем попрать уважение к человеческой жизни». Авторы этой резолюции не делают различий между фундаментальным достоинством человека и чувством достоинства! Иными словами, не отличают его от ощущения смысла и ценности жизни.

Ощущение тревоги перед лицом смерти – это нормальное явление, однако она не лишает человека достоинства, которое связано с самой человеческой природой раз и навсегда. Ни одна болезнь, ни вытекающие из нее физические ограничения не лишают человека его непреходящей ценности. Потому что достоинство человеческой жизни вытекает из того, что оно является жизнью именно человека, а не кого-то еще. Для верующего это жизнь, полученная в дар от Бога, то есть она имеет божественное происхождение и абсолютное достоинство. Задача людей Церкви – евангелизировать страдание и смерть, чтобы раскрыть глубокий смысл и духовное значение даже наиболее ограниченной жизни. Страдание и смерть перестают быть злом, если человек сможет связать их со смыслом своей жизни, если он способен принимать их с любовью. Только любовь может сделать так, что страдание и смерть наполняются истинной духовной ценностью. Она подтверждает высокое достоинство человека, способного на героизм.

– То есть одно дело – изменчивое чувство достоинства, и совсем другое – само достоинство человеческой личности, вписанное в каждого из нас. Но, раз уж я наделен свободной волей, я хотел бы пользоваться ею до конца...

– Авторы резолюции о «благой смерти» рассуждают подобным образом. Для проведения эвтаназии достаточным основанием является решение больного. Между тем свобода человека в ситуации тяжелой болезни ограничена. Кроме того, оказывается, что те, кто сильно страдают, но окружены необходимой заботой со стороны любящей семьи, редко помышляют об эвтаназии. Они не поддаются чувству отчаяния и бессмысленности жизни. Просьба об эвтаназии в действительности связана с психическим и духовным состоянием страдающего человека, то есть с глубокой депрессией и отрицанием жизни, когда она отягощена тяжелым страданием.

– Что Вас, отец, больше всего огорчает в требовании легализации добивания тяжело больных людей?

– Определение «добивание» может шокировать, но хорошо, что Вы его употребили. Ведь проект изменения закона ведет к тому, что посредством эвтаназии убийство становится чем-то банальным, скрывается правда о реальности смерти. Здесь преднамеренно используются такие понятия: «окончательный сон», «заснуть спокойно и окончательно», «остановить существование из уважения к человеческой жизни», «врачебная помощь человеку, для которого жизнь утратила свою ценность». Нести облегчение в страдании – это нечто совсем другое, но об этом в следующий раз.

– Почему богатое западное общество, имеющее развитую службу здравоохранения и высокий уровень развития медицинской науки, пропагандирует эвтаназию?

– Человек в западном обществе, насквозь пропитанном стяжательством, порабощен жаждой «сладкой жизни», без боли и страдания. В тот момент, когда появляется тяжелое страдание и неизлечимая болезнь, представляется естественным желание «сладкой смерти». «Сладкая жизнь» и «сладкая смерть» кажутся неотделимыми. Кроме того, необходимо помнить, что современная анестезиология в состоянии снижать страдание вплоть до девяноста процентов, но, несмотря на это, политический и общественный фон эвтаназии остается неизменным. Речь идет именно о стоимости врачебного ухода за больными людьми, которые становятся финансовыми паразитами. Как можно более скорая смерть в случае с тяжело больными – наивыгоднейшее экономическое разрешение с точки зрения богатого общества.

– А если, несмотря на все приведенные аргументы, большинство граждан пожелает легализовать эвтаназию, как в Голландии? Мы ведь живем в лучшей из возможных общественных систем...

– Жизнь временами быстро корректирует ошибочные решения, особенно когда они находятся в противоречии с естественным законом. Вот до нас доходит информация, что голландские пациенты боятся. Боятся прогрессивного либерального права на «благую смерть» и все больше принимают решение проходить госпитальное лечение в Германии или в Испании...

Величайшей проблемой является не каше страдание, а тот факт, что мы не можем придать ему правильный смысл.

– В прошлый раз мы говорили об эвтаназии, то есть, согласно определению ее сторонников, о «приостановлении существования из уважения к человеческой жизни». Существуют ли в мире другие подходы к тому, как поступать с людьми страдающими, тяжело больными?

– Конечно. Примером может быть отчет ВОЗ на тему борьбы с болью при онкологических заболеваниях и принципов паллиативной помощи, т. е. действий по отношению к тяжелобольным и умирающим. Они носят императивный характер, то есть представляют этические принципы деятельности, имеющие обязательный характер во всем мире медицины. Поэтому их роль с точки зрения врачебной деонтологии неоспорима.

– У меня не вызывает восхищения то, что секуляризированные и бюрократизированные представительства этой, как кто-то сказал о ВОЗ, «смешной организации с реки Гудзон», хотят формулировать универсальные этические принципы...

– Однако если мы все же интересуемся заключениями ВОЗ, то, во-первых, потому, что они оказывают влияние на деятельность врачей по всему миру, а, во-вторых, показывают, в какой степени христианские ценности учитываются во внимание при попытках принятия глобальных этических решений. Утешает то, что в отчете ВОЗ за исходный пункт этической рефлексии в области паллиативной помощи принимаются принципы, принятые повсеместно в клинической терапии.

Простой, казалось бы, вопрос об использовании болеутоляющих средств на последней стадии болезни не свободен от этических сомнений. ВОЗ утверждает, что на практике не всегда можно ясно установить различие между «убийством» боли и убийством пациента. Здесь правильно говорится, что пациент имеет право просить об обезболивающих средствах, а врач обязан ему их предоставить. В случае если такая обезболивающая терапия вызвала смерть, она не влечет за собой ни моральной, ни правовой ответственности.

– Кажется, человек верующий должен быть готов более, чем кто-либо другой, принять физическое страдание, связанное с болезнью. Есть ли тогда смысл в повсеместном использовании указаний ВОЗ относительно обезболивающих средств?

– Конечно. Нельзя никому навязывать героическую позицию, даже верующему человеку. Мучительная боль, несомненно, помогает мобилизовать все физические и психические силы пациента, однако ее наличие требует от медицины определенных действий с целью ее преодоления. Верующий человек призван к тому, чтобы постигать более глубокое, духовное измерение своего страдания и принимать болеутоляющие средства умеренно, но это не означает, что он должен переносить любое страдание в любом возможном случае, без права как-то облегчить его. Можно утверждать, что человек призван гуманизировать боль, а частью христианской любви является облегчение людских страданий. Церковь подчеркивает, что задача медицины – возвращать человека ему самому, заботясь о его здоровье, но также и делать более человечным опыт страдания. Если физическая боль мешает пациенту исполнять духовные, моральные и личные обязанности, иначе говоря, мучительно нарушает его психофизическую целостность, следует искать все возможные способы, чтобы справиться с болью. Это особенным образом составляет обязанность службы здравоохранения в том случае, когда дело доходит до пересечения предела способности пациента терпеть боль.

– Нередки случаи, когда применение обезболивающих средств ускоряет смерть пациента. Как на это смотрит Католическая Церковь?

– Позиция Католической Церкви допускает такую ситуацию, когда не существует иных столь же эффективных средств, и если в описанной ситуации это не препятствует исполнению моральных и религиозных обязанностей пациента перед смертью. Е Хартии работников службы здравоохранения (далее – ХРСЗ), опубликованной Апостольским Престолом в 1995 г., мы можем найти упоминание необычайно важных решений по этому вопросу. В случае, когда использование болеутоляющих препаратов способствует ослаблению драмы страдания, а также гуманизации и акцептации смерти, следует давать эти препараты в пропорции, соответствующей клиническому состоянию пациента. То есть и тогда, когда это должно было бы привести к одурманиванию пациента или снижению или даже вовсе лишению его сознания.

Важно в каждом из таких случаев руководствоваться человеческой и христианской рассудительностью, чтобы единственным мотивом действий было намерение успокоить нестерпимую боль. Только разумная причина и действительное благо пациента может оправдать использование болеутоляющих препаратов, лишающих человека сознания, а также приближающих смерть. Учительство Церкви здесь настоятельно подчеркивает, что в любом случае смерть пациента не может быть преднамеренной. При этом подтверждается, что результативное снижение боля должно допускать такие действия, которые связаны с риском смертельного исхода. В этих обстоятельствах они разумны и оправданы, поскольку проистекают исключительно из клинических потребностей пациента и его личного блага.

– Могу ли я быть уверен, что, несмотря на сильную боль, врач не лишит меня сознания, давая мне одурманивающие препараты, что я смогу прибегнуть к Таинству Покаяния иди хотя бы выразить сокрушение о грехах?

– Обязательно. Огромную важность имеет распознание того, насколько большие дозы успокоительного можно давать пациенту. Подчеркну здесь, что Учительство Церкви вслед за Пием XII напоминает, что «не следует лишать больного сознания без существенной причины. Он имеет право решить свои вопросы, семейные и профессиональные, но прежде всего – подготовиться к встрече с Христом». Необходимо также подчеркнуть в учении Церкви то, что пациент имеет право сознательно отказаться от обезболивающей терапии, выбирая страдание по религиозным или моральным мотивам. Однако в случае, когда он не в состоянии осознанно выразить свои желания, следует предполагать, что он желает получать болеутоляющие препараты, в соответствии с указаниями врачей. Повторяю, что никому нельзя навязывать героизм.

Подчеркиваю, сознательная и намеренная передозировка успокоительных препаратов в целях ускорения смерти пациента – это эвтаназия. Причинение же смерти при правильном и пропорциональном уровню боли применении болеутоляющих средств означает, что пациент не был в состоянии перенести противоболевую терапию, необходимую для поддержания удовлетворительного состояния. Эта позиция является приемлемой с точки зрения христианской этики, поскольку смерть в этом случае не преднамеренная и не составляет цель устремлений врача. Она явилась следствием правильно применявшейся противоболевой терапии.

– Я хотел бы быть уверенным в том, что закон всегда обеспечит мне условия достойной, осознанной смерти. Может, необходимо, как в случае согласия на забор донорских органов, носить при себе соответствующее письменное уведомление?

– Нельзя исключить появления среди медицинского персонала искушения погрузить пациента, отягощенного мучительной болью, в бессознательное состояние. Принципы паллиативной помощи, однако, не основываются на прекращении боли ценой сознания пациента. Такая возможность допускается только в случае действительной необходимости, т. е. когда нет других возможностей совладать с болью. Говоря о паллиативной помощи, мы имеем в виду создание таких условий, чтобы сознание пациента не было заглушено болью. В этом смысле достойная смерть – это смерть не только осознанная, но и лишенная чрезмерного страдания. Необходимо также помнить о том, что чрезмерное страдание истощает моральные силы человека, опустошает его физически и духовно, тогда как успокоение боли ослабляет напряжение тела и психики, облегчает молитву и решение принести собственную жизнь в качестве великодушной жертвы.

Жаль, что ВОЗ говорит только о физической боли. Психическое состояние человека формируется в контексте духовной, общественной, психологической ситуации. Нехватка заботливого присутствия близких, страх за судьбу семьи усиливают физическую боль. Забота об умирающем должна основываться прежде всего на создании возможности творческого приготовления к смерти, свободного от чрезмерного страха и отчаяния, которые в значительной мере вытесняются полной любви заботой окружения.

Что же касается страховки в виде уведомлений или отметок в паспорте... Кто знает, может быть, в этом появится необходимость, если возникнут перекосы в законодательстве...

Евангелизировать страдание и смерть значит нести надежду на более совершенную жизнь.

– В прошлый раз мы говорили о допустимости использования болеутоляющих препаратов для умирающих. Тема важная, так как она связана с достойной, осознанной смертью. Однако существует другая весьма сложная проблема: поддержание жизни тех, кто безнадежно болен.

– Существенная проблема, требующая рассмотрения, основана вот на чем: когда и до какой степени врач обязан предпринимать действия, имеющие целью поддержание жизни умирающего пациента, и следует ли любой ценой поддерживать жизнь на терминальной стадии болезни. Вопрос дополнительно усложняется в том случае, когда семья или сам пациент возражают против продления жизни, тогда как с клинической точки зрения такая возможность еще сохраняется. Дать однозначный, универсальный ответ с этической точки зрения очень сложно. Следовало бы обратиться к пристальному анализу каждого отдельного случая.

Важно также помнить, что в наше время существует огромная опасность техницизации смерти. Мы все чаще осознаем необходимость уважения права человека на достойную смерть, то есть права на спокойную смерть, с соблюдением человеческого и христианского достоинства смерти, без использования всех возможных средств, направленных на то, чтобы избежать смерти любой ценой. Право на достойную смерть не может означать права на планирование смерти, что было бы эвтаназией, но оно также защищает и от необоснованного продления жизни, поскольку это было бы так называемым терапевтическим упорством. Распоряжаясь сегодня средствами, искусственно продолжающими агонию, без надежды на реальное улучшение состояния пациента и подвергая его при этом особенно тягостным и изнурительным страданиям, мы должны ясно понимать, что терапевтическое упорство морально: неоправданно. Подчеркиваю, обречение пациента на искусственное продление агонии находится в противоречии с возможностью достойно умереть и задачей принять смерть в ее естественном течении. Церковь же однозначно напоминает о том, что смерть является «неизбежным фактом человеческой жизни, и нельзя бессмысленно задерживать ее, оберегаясь от нее любой ценой» (ХРСЗ 119).

– Однако врач, не только католик, должен знать, чем руководствоваться, чтобы не отягощать свою совесть.

– Именно. Поэтому устанавливаются определенные нормы действий, опирающиеся на некоторые предпосылки христианской моральной традиции и углубленную биоэтическую рефлексию. Интересы пациента всегда должны быть важнее всего. Любое медицинское действие должно охранять его человеческое достоинство, давая ему возможность для личностного роста. Однако возникает конфликт между заповедью «не убий» и «не растягивай умирание». Врач старается поддерживать жизнь, этик же сосредотачивается, скорее, на воздействии используемых врачом средств на клиническое состояние пациента. Проблема касается сферы и результативности применения терапевтических средств в процессе продления жизни.

– Что говорит на эту тему католическая этика?

– В католической врачебной этике принято различать «обычные» и «чрезвычайные», «пропорциональные» и «непропорциональные» средства, чтобы таким образом указать на способ «взвешенного лечения», а также и на определенную квалификацию терапевтических действий, которые могут принимать форму адекватную и неадекватную по отношению к ожидаемым результатам. Поэтому утверждается, что не существует обязанности применять «чрезвычайные» средства, то есть такие, которые являются особенно болезненными и слишком обременительными для пациента, а также несут риск физического и, особенно, морального вреда, или же те, которые требуют от пациента или его окружения слишком больших материальных затрат. Энциклика Evangelium Vitae напоминает, что следует «оценить, являются ли применяемые лечебные средства объективно соразмерными предусмотренному улучшению здоровья. Отказ от чрезвычайных и преувеличенных средств не тождествен самоубийству или эвтаназии; в нем скорее выражено смирение с человеческой природой на пороге смерти» (EV 65). Поэтому не существует обязанности заниматься так называемым терапевтическим упорством, неадекватным реальной ситуации больного. Однако необходимо поддерживать нормальную терапию и применять обычные средства, соответствующие состоянию больного (например, кормление, обезболивание).

– Это означает, что надо смотреть, не слишком ли обременительно для бюджета государства поддержание чьей-то жизни?

– Критерии различия применяемых средств носят как объективный, так и субъективный характер. Легко себе представить, что отправка на лечение в лучшие зарубежные клиники всех тяжелобольных (а почему только избранных?) подорвала бы бюджет всего здравоохранения. Из субъективных критериев принимаются во внимание, например, психическое состояние пациента и опасность психического срыва, иначе говоря, его индивидуальная способность переносить чрезвычайные терапевтические действия.

Принятие во внимание экономических соображений в процессе лечения пациента – не лучший критерий, и он не может быть единственным. Еще раз подчеркну: окончательное решение должно быть основано на принципе пропорциональности мер: использовании только тех средств и методов терапии, которые приносят реальное улучшение состояния пациента и при этом уважают его жизнь и смерть. Ответственность врача не предполагает использования всех возможных средств во всех ситуациях, особенно если это несет лишь неустойчивое и болезненное продление жизни.

– Кто же в конечном итоге определяет, является ли данный метод «обычным» или «чрезвычайным»?

– Это задача, которая лежит в равной степени и на враче, и на пациенте, а также на его семье. В этот период устанавливается очень тесное сотрудничество между врачом и пациентом или его семьей. Это означает, что средства, признанные врачом «чрезвычайными и одновременно не нарушающие способности человека функционировать как личность, могут применяться с согласия больного или его близких. Однако дать определение, что в данной ситуации является «чрезвычайным» средством, не всегда так просто. Несомненно, что к таким средствам относятся операционное вмешательство, переливание крови, диализ, использование дыхательного аппарата, применение особенно дорогих и труднодоступных лекарств. Однако уже капельница, которая в больничных условиях является «обычным» средством, в домашних условиях может быть признана средством «чрезвычайным». Таким образом, следует принимать во внимание типы применяемых средств, а также их доступность.

Очень важная вещь, особо это подчеркну, – уважение автономии пациента. Он имеет право отказаться от «чрезвычайных» средств, если хочет спокойно принять свою смерть как неотъемлемую часть своей жизни. Необходимо, однако, помнить, что обязывает нас только разумно обоснованная автономия пациента. Это означает, что он не может отказываться от «чрезвычайных» средств лечения, если они доступны и сулят надежду на реальное улучшение состояния его здоровья. При соответствующем физическом состоянии и возрасте, а также исходя из выполняемых пациентом общественных функций и обязанностей перед семьей, он в большей мере обязан терпеть «чрезвычайные» средства лечения, чем человек в преклонном возрасте, для которого смерть является лишь вопросом недолгого времени.

– Я боюсь, что на практике для врача, действующего под прессом времени, собственного беспокойства, просьб пациента, требований его семьи, боязни ответственности и обычной человеческой жалости, решение такого типа не окажется легким.

– В пользу врача работает его опыт, возможность проконсультироваться со своими коллегами, профессиональная рутина, которая ограничивает эмоциональное воздействие. Если у него нет злой воли, он сможет оценить врачебные действия как соответствующие или не соответствующие данной ситуации, отличить «пропорциональные» средства от «непропорциональных». Конгрегация вероучения в Декларации об эвтаназии утверждает, что следует всегда принимать во внимание состояние больного, его физические и моральные силы, и в соответствии с этим оценивать средства, степень трудности и риска, которые влечет за собой терапия, а также соотносить необходимые издержки и возможности ее применения с тем результатом, которого можно ожидать.

На практике компетентный врач, а также пациент (или его семья) должны вместе оценить, не приносят ли эти меры больше страдания и боли, чем терапевтической пользы. Когда происходит подобное, или когда предлагаемая терапия связана с большим риском и чрезмерными затратами (для семьи или для общества), пациент может отказаться от терапии, и его решение не будет означать самоубийства. В этом случае врачебные действия должны оставаться на уровне обычных средств. Церковь однозначно напоминает, что там, где наступающая смерть неизбежна, или терапия связана с неустойчивым и болезненным продлением жизни, «можно по совести принять решение не пользоваться лечением», «однако не прерывать обычной помощи, которая в подобных случаях полагается больному» (ХРСЗ 120). Речь также идет о том, чтобы врач уважал автономию пациента, то есть принимал во внимание волю больного, который отвергает или отверг бы использование «чрезвычайных» средств.

– В заключение я хотел бы попросить Вас, отец, подвести короткий итог сказанному.

– Хорошим заключением наших встреч может быть попытка собрать воедино главные этические принципы паллиативной помощи. Прежде всего, мы помним о той истине, которую многим трудно принять, что наша земная жизнь не является абсолютным благом, а смерть – абсолютным злом. Человеческая жизнь на земле – это первоочередная, но не безусловная ценность. Приходит момент, когда надо задуматься о границах обязанности удерживать жизнь. Должно также прийти время серьезным размышлениям над тем, насколько каждый из нас готов к смерти. Ведь это, по существу, размышления о смысле своей жизни и действенности собственной веры.

Просьба о смерти – это прежде всего упрек в адрес семьи и окружения, призыв: «Придите ко мне, полюбите меня!»

– Скажите, отец, почему мы снова должны говорить на тему эвтаназии?

– Конечно, должны. Я бы сказал, что наша роль представляется двоякой, поскольку в каком-то смысле мы становимся орудием сторонников цивилизации смерти. Постоянно обращаясь к теме эвтаназии, они хотят дать обществу привыкнуть к проблеме, о которой вообще нельзя рассуждать. Это организованная акция, направленная на притупление чувств. Так же было вс время кампании вокруг абортов. Описание экстраординарных случаев детоубийства, трагедии нежеланных детей или отвержения родителями беременной незамужней дочери должно было привести наблюдателя к принятию скрытого тезиса: аборт является так называемым наименьшим злом. Примеры тяжелых страданий конкретной личности должны вызывать у адресата позицию сострадания, смягчить его сопротивление эвтаназии. Используются различные уловки, начиная с языковых. Эвтаназия, то есть «благая смерть», по существу, является убийством или добиванием.

Однако мы должны об этом говорить, поскольку иначе христианин может в итоге почувствовать себя потерянным, бессильным, может прийти к выводу, что ему не хватает аргументов. Он Должен также знать, что он не одинок в своей позиции, что за ним стоит авторитет Церкви с ее двухтысячелетней моральной традицией и мудростью великих умов.

А сегодня доминируют доводы языческого гуманизма, нетерпимого к человеческой слабости. Христианство показало миру ценность любой жизни: слабой, страдающей. Между тем на Западе уничтожена эта многовековая работа Церкви. Мы являемся свидетелями возврата целых обществ к языческой, дохристианской культуре. Законы об абортах и эвтаназии – это проявление триумфа язычества.

– Кое-кто из людей, влияющих на общественное мнение в Польше, восхищается развитием ситуации в Голландии, в частности, уважением тамошнего общества к слабым...

– В то же время наблюдатели утверждают, что наиболее языческой страной в Европе стала как раз Голландия. И в этом нет никаких сомнений. Источником языческого ренессанса является секуляризация. Перефразируя, можно сказать: где вера спит, там просыпается нечисть. Кризис религиозной жизни в Голландии вытекает из безразличия к тому, что священно. Безразличие к существованию Бога ведет к равнодушию по отношению к святости жизни. Когда Бог становится ненужным, теряют значение Божии заповеди, в том числе заповедь «не убий». Остаются также людские страхи, которые невозможно победить без Бога. Их конечным разрешением становится смерть. Когда появляется страх перед страданием, у человека, ориентированного на потребительство и стяжательство, напрашивается единственный вывод: если нельзя пользоваться жизнью с удовольствием, значит, надо с ней покончить. «Сладкая жизнь, сладкая смерть», – комментирует Папа Иоанн Павел II.

– Как так происходит, что человек начинает действовать вопреки своим базовым инстинктам, вопреки желанию сохранить жизнь, вопреки страху смерти? Почему этот инстинкт жизни словно исчезает в момент конкретного испытания?

– Сама просьба об эвтаназии ошибочно понимается как желание прекратить страдания путем умерщвления. Психологические наблюдения говорят, что самоубийство является актом отчаяния и беспомощности. Старый больной человек может задавать себе вопрос: «Зачем я еще живу? Кому я нужен?» Однако это не дилемма «жить или умереть?», а драматичный вопрос о смысле жизни на ее закате. Тем временем сторонники эвтаназии, руководствуясь либо изощренным коварством, либо преступной расчетливостью, говорят: «Он так страдает, что только смерть может прекратить его мучения».

Христианство, с одной стороны, показало, что жизнь, лишенная каких бы то ни было страданий, – это утопия, с другой – что страдание может иметь положительное значение для человека в измерении его земной жизни и, наконец, способствовать его спасению. Ложный мотив сокращения «ненужных» страданий относится к числу стандартных аргументов сторонника в эвтаназии. Просьба о смерти – это, прежде всего, упрек в адрес семьи и окружения, призыв: «Придите ко мне, любите меня!» Тут не в боли дело. Ведь медицинскими препаратами можно в большинстве случаев уменьшить физическую боль. А против психических страданий, отчаяния, духовных сомнений лучшее средство – это любовь семьи, поддержка окружающих: заботливой сиделки, монахини, священника, психолога. Сердечная беседа может развеять черные мысли, естественным образом возникающие у страдающих людей. Святой падре Пио говорил: «Когда даете больному каплю лекарства, всегда добавьте капельку любви»,

– В Великобритании стало нормой отдавать старых родителей в дом престарелых. Там к ним относятся очень холодно. Например, обслуживающий персонал записывает кулинарные предпочтения отдельных пенсионеров, но делает это весьма нетерпеливо. Сиделка в доме престарелых вспоминала: «Если какой-то пенсионер болел, совещались, имеет ли еще смысл его лечить. А когда кто-то становится совсем немощным, его переносят в большой битком набитый зал. Там он ожидает своего конца». Врач после практики в лондонской больнице говорил: «В этом цивилизованном мире наибольшей заботой окружают молодую мать и новорожденного. Старики воспринимаются с нескрываемой неприязнью». У восьмидесятилетнего мужчины случился инфаркт. Он долго ждал «скорой», а потом четыре часа просидел в приемном покое. Когда им, наконец, занялись, было уже поздно – он умер.

– Эти ситуации показывают, что христиане не борются за реализацию собственного образа мира. Не хотят навязывать свою идеологию. Людей защищают независимо от их вероисповедания. Мать Тереза Калькуттская была дана миру, чтобы мир это понял. Невыгодно вспоминать, что это Церковь строила больницы, выкупала рабов, что ордена крестоносцев распространяли заботу о больных. Новая военная этика, например принцип, согласно которому не добивают раненых и не убивают пленных, появился благодаря Церкви. А сегодня в обществе, порабощенном цивилизацией смерти, страдающий человек наталкивается на предложение эвтаназии. Его мысли направляются именно на такое «решение проблемы» посредством массовой пропаганды, позиции медицинского персонала и даже давления, чтобы «попросил»... Умерщвление пациента становится для врача успехом – вот, освободилась больничная койка, больше не обременяется бюджет государства и семьи.

Право на эвтаназию касается также прав неверующих людей. Их лозунг – «Держитесь предписаний своей Церкви, а мы будем пользоваться нашей свободой» – оборачивается против них самих. Атеисту не следует отвергать богословские аргументы, когда они защищают его собственные права и его жизнь. Спросим этих многочисленных голландцев, почему, заболев, они просят отвезти их в больницу в Испании, а в старости желают осесть в Германии...

– Ограничивает ли что-либо развитие цивилизации смерти? Что ожидает нас, поляков?

– Границ, собственно, нет, и мы можем судить об этом, исходя из того, что убийство все более институционализируется. Это демонстрируют, например, изменения в законодательстве, касающемся абортов, в разных странах, в Европе и в мире. Государство все в большей степени берет на себя право принимать решения о жизни и смерти своих граждан, включается в пропаганду, способствующую развитию цивилизации смерти. Сначала мы имели дело с попыткой приучить нас к тому, что аборты – явление рядовое, потом дошло и до их легализации. Дебаты вокруг эвтаназии должны помочь обществу «освоиться» с этой темой, чтобы затем можно было «мягко» ввести законодательство, поддерживающее эвтаназию. Если сегодня мы согласимся с тем, на что не согласились бы вчера, то завтра мы допустим то, на что мы не даем согласия сегодня. Так действует принцип наклонной плоскости. Разложению общества способствует, как мы вспоминали вначале, влиятельная среда, формирующая общественное мнение. Например, утверждается, что в Польше уже совершается эвтаназия, и в качестве примера приводят морально допустимый отказ от так называемого терапевтического упорства. Важно в этом случае напомнить позицию Церкви: «Прекращение дорогостоящих, опасных, экстраординарных или несоразмерных ожидаемому результату медицинских процедур может быть законным. Это отказ от «терапевтической настойчивости». Здесь нет намерения принести смерть, есть только признание невозможности помешать ей. (..,) Использование обезболивающих средств для того, чтобы облегчить страдания умирающего, даже с риском сократить его жизнь, может быть с моральной точки зрения совместимо с человеческим достоинством – если при этом не хотят смерти ни как цели, ни как средства» (ККЦ 2278, 2279).

Мы не знаем, как будет меняться сознание поляков. Судя по тому, какие меры предпринимаются в отношении легализации абортов, прогноз скорее пессимистический. Если мы поддадимся мифу «приятной жизни и легкой смерти», то по инерции примем «благодеяние» эвтаназии. Кирпичик по кирпичику, сформируется новое сознание.

Человеческий эмбрион – это человек.

– В чем состоит учение Церкви в отношении абортов?

– Позиция Церкви в вопросе абортов вытекает напрямую из Пятой заповеди Декалога, которая гласит: «Не убий». Церковь учит, что с момента зачатия человеческий зародыш является человеком, обладающим таким же правом на жизнь и таким же достоинством, как и человек после рождения. Поэтому аборт является убийством, а значит, тяжким грехом. Кроме того, морально недопустимо какое-либо вмешательство в жизнь ребенка до рождения, если оно не служит непосредственно благу нерожденного младенца. Распространенная сегодня пренатальная диагностика лишена ценности, если ее цель состоит лишь в том, чтобы установить генетические изъяны и обосновать необходимость т. н. терапевтического аборта. Следует считать недоразумением то. что противозачаточными называются средства, на самом деле способствующие выкидышу. Все, что ведет к лишению жизни зачатого, но еще не рожденного ребенка, является преступлением против человека, независимо от того, какие эвфемизмы мы используем для обозначения абортов.

– Этот грех совершает женщина, прибегающая к аборту, или также те, кто в нем участвует?

– Грех лежит на каждом, кто участвует в убийстве нерожденного ребенка, хотя, конечно, существуют разные степени моральной ответственности. Говоря в целом, все зависит от степени осознанности и добровольности участия в акте убийства нерожденного ребенка. Казалось бы, в наивысшей степени ответственность несет мать убитого ребенка, однако это не всегда так. Бывают ситуации, когда женщину психологически или даже физически принуждает к аборту муж или отец ребенка. Иногда, например, в случае несовершеннолетия, она поддается на уговоры матери. В ситуациях, когда женщина совершает аборт вопреки своей воле, ее моральная ответственность может быть даже меньшей, чем тех, кто принудил ее. Если она никак не могла этому сопротивляться, то ответственность падает на людей, которые заставили ее сделать аборт.

Бывает и так, что уровень сознания относительно морального значения акта аборта так низок (что происходит часто там, где аборты узаконены и повсеместно практикуются), что он порой кажется просто некой «косметической» мерой. Подобным же образом, использование гормональных или механических средств, провоцирующих выкидыш, может притупить осознание того, что в действительности они действуют как перманентный аборт. Средства, которые используются сегодня, как, например, «таблетка следующего дня», «вымывают» понимание того, что совершается аборт. Поэтому необходимо однозначно подтвердить, что каждый, кто использует такие средства, даже не будучи точно уверен, вызвали они выкидыш или нет, в сам момент их принятия в своих намерениях совершает акт аборта. И это уже, безусловно, является тяжким грехом.

– А какова моральная ответственность врача, производящего аборт, или, например, хозяина клиники, специализирующейся на абортах?

– Гинеколог, убивающий ребенка до рождения, или ассистирующая ему медсестра, если они делают это осознанно и добровольно, совершают акт убийства, следовательно, соучаствуют в аборте, на который решилась мать. Принимают в нем участие и те лица, которые позволяют создавать на территории данного медицинского учреждения условия для производства абортов. Это относится также к общественным деятелям и политикам, принимающим законы в поддержку абортов или содействующим их принятию, включая их в политические программы своих партий. Поэтому все, кто способствуют аборту или каким-либо образом делают его возможным, несут за него моральную ответственность, хоть и в разной степени.

В этой связи следует заметить, что Церковь обязывает верных давать подлинное свидетельство в пользу защиты зачатой жизни. Существует обязанность, участвуя в профессиональной, общественной, политической сферах, поднимать голос совести против несправедливости, причиняемой законодательством беззащитной жизни нерожденных детей. Несмотря на связанные с этим трудности, неудобства и неизбежные жертвы, Церковь неизменно призывает к героическому мужеству и безусловной верности требованиям совести, принципам Божиего и нравственного закона, стоящего на страже достоинства и прав личности, в том числе права каждого человека на жизнь с момента зачатия.

– Существуют ли ситуации, когда Церковь допускает возможность убийства ребенка до рождения?

– Нет таких ситуаций, когда Церковь допускала бы умышленный аборт. Возможность выбора между жизнью матери и жизнью ребенка допускается лишь в одном случае – когда беременность непосредственно угрожает жизни женщины, или терапия, применяемая в борьбе за жизнь женщины, непосредственно угрожает жизни плода. Подчеркиваю: речь идет об угрозе жизни, а не об угрозе здоровью. Если мы стоим перед столь драматичным выбором между жизнью ребенка и жизнью женщины, было бы допустимо выбрать жизнь женщины без моральных последствий. Этика сама по себе позволяет здесь возможность выбора, а не навязывает героическое поведение, чтобы, например, каждая женщина в такой ситуации отдала свою жизнь ради сохранения жизни ребенка. Однако христианская этика идет в таких ситуациях дальше и подчеркивает необходимость героизма и призывает к нему, но не принуждает. Поэтому те, кто принимает такие героические решения, признаются святыми, как, например, св. Джанна Беретта Молла, итальянка, которая, будучи беременна, несмотря на фиброму, предпочла отказаться от терапии и родить ребенка, а сама через неделю умерла. В то же время Церковь, подчеркнем это особо, не позволяет делать аборт, когда беременность является следствием насилия, угрожает здоровью женщины или когда неродившийся ребенок серьезно болен, а нынешнее польское законодательство такие ситуации допускает.

– Какие наказания предусматривает Католическая Церковь за грех аборта?

– Катехизис Католической Церкви и Кодекс канонического права утверждают, что тот, кто вызовет прерывание беременности, подлежит отлучению от причастия, т. е. оказывается автоматически исключенным из общины Церкви. На практике это означает, что такой человек не может приступать к таинствам, быть свидетелем на венчании или крестным родителем. Также те лица, которые в общественной жизни заявляют себя как сторонники абортов, не могут получить отпущения грехов и не могут приступать к причастию. Экскоммуникация является формой законного предотвращения абортов и способом воспитать уважение к зачатой жизни. Ее цель – будить совесть и предостерегать верующих от совершения? убийства нерожденных детей.

– Те, кто совершил грех аборта, могут вернуться в Церковь?

– Конечно. Как и в случае других тяжких грехов, сделавшие аборт вновь принимаются Церковью в свои общины, если они приступают к Таинству Покаяния и искренне сожалеют о своем грехе. Право на снятие экскоммуникации в случае аборта имеет местный епископ. На практике он назначает опытных священников, которым дает право отпускать грех аборта. Чаще всего это приходские настоятели. Если существует угроза смерти или в других особых обстоятельствах, такие люди могут получить отпущение от любого другого священника. Кроме того, в некоторых санктуариях священники могут на исповеди отпускать грех аборта.

Важно, чтобы человек, желающий вернуться в Церковь, проделал определенный духовный путь, который приведет его к пониманию того, насколько тяжелый грех он совершил, и к твердому решению не допускать этого впредь. Поэтому необходимо совершить искреннее испытание совести, признать, что совершен тяжкий грех, и раскаяться в нем, а также принять решение больше такого греха не совершать. Тогда может состояться исповедь и, конечно, должна быть назначена адекватная такому греху епитимия. На протяжении всего этого пути очень важна позиция священника, который, при наличии соответствующего опыта, окажется в силах помочь в возвращении в Церковь и подлинном обращении.

Необходимо также отметить, что не получают отпущения те лица, которые не в состоянии принять решение отказаться от средств, провоцирующих выкидыш (например, спирали), те, кто применяет гормональные препараты с абортивными функциями (поскольку они делают невозможным закрепление эмбриона или ведут к его предварительному отделению от стенки матки). В каждом из этих случаев мы имеем дело с постоянной готовностью к провоцированию выкидыша. Если условие отпущения – это отречение от тяжкого греха, каковым является аборт, то очевидным подтверждением этого должен быть отказ от средств, провоцирующих выкидыш.

Согласие на забор органов после смерти для спасения жизни других – благородный акт, заслуживающий высокой похвалы.

– В последнее время приходится слышать о достижениях польских трансплантологов, в т. ч. в области одновременной пересадки двух органов. Однако появляются вопросы, каковы границы этой «отдачи человека человеку»? Скажите, пожалуйста, отец, допускает ли Церковь пересадку человеческих органов?

– Есть люди, которые не принимают передачу органов. Кто-то даже называл это медицинским «каннибализмом». Однако Катехизис Католической Церкви учит, что «бескорыстный дар органов после смерти законен и может быть похвальным» (ККЦ 2301).

– Поступает ли неэтично человек, отказывающийся отдать свои органы после смерти?

– Вовсе нет. Мы имеем полное право решать, что будет с нашим телом после смерти. Однако Церковь призывает дарить те органы, которые могут спасти жизнь другим. Тут дело в цели – добровольной, бескорыстной помощи ближнему, жизнь которого находится под серьезной угрозой. Условием забора донорских органов у умирающего человека является констатация смерти мозга. В каждом случае забору донорских органов должно сопутствовать предварительное ясно выраженное согласие.

– Кто-то сказал, что без поддержки священников ни одна власть не может быть «легальной». Создается впечатление, что священнослужители, как представители церковной иерархии, относятся по меньшей мере сдержанно к закону о трансплантации...

– Действительно, Церковь скептически отнеслась к принятому в Польше закону о трансплантации, основанному на принципе предполагаемого согласия (презумпции согласия – ред.), и поэтому ее представители не приняли участия в реализации этого закона. Тем не менее Церковью неоднократно выдвигались инициативы, связанные с донорством крови и органов, например во время Всемирного Евхаристического Конгресса во Вроцлаве в 1997 г. Принятые в законе принципы правового регулирования трансплантации не удовлетворяют Церковь, поскольку создают поле для подозрений в злоупотреблениях при заборе органов. Врач может, более или менее осознанно, не быть заинтересованным в спасении, например, тяжело раненного умирающего, поскольку ему надо реализовать «запрос на почку».

– Почему так негативно оценивается это «предполагаемое согласие»?

– Потому что фактически это принуждение к согласию и, в любом случае, ограничение автономии донора. Большинство поляков не выразили протест, скорее всего, из-за незнания, из-за недостатка исчерпывающей информации на тему возможности посмертного донорства органов. Эта ситуация требует, скорее, подготовки граждан и соответствующего воспитания, так, как это делается в случае с донорством крови. Если бы даже поляки в большинстве своем знали содержание закона о трансплантации, все равно многие вели бы себя безразлично, ведь мало кто думает о преждевременной смерти и с возможности передачи органов для трансплантации. В этой связи принцип предполагаемого согласия сомнителен с этической точки зрения. Донорство основано на идее спонтанного дара, абсолютно безвозмездного. Дар никогда не может быть результатом давления, и никто не может зарабатывать на даре. Идея дара исключает даже обязанность жертвовать уже ненужными человеку органами. Подчеркнем, однако, что готовность к такому дару представляет собой выражение благородства и человеческой солидарности.

– А не является ли пересадка, например, сердца актом бунта против Провидения? Сердце – это орган, неисправность которого решает судьбу человека.

– Мы не вправе категорично утверждать, что прекращение работы важного органа означает, что Бог принял решение о нашей смерти. По существу, мы говорим, что наш Творец знает, когда мы должны покинуть этот мир. Однако ведь наши болезни, даже смертельные, нельзя автоматически приписывать действиям Бога. Нам иногда хочется видеть в них приговор небес. Бог хочет, чтобы человек жил и был как можно более здоров. Поэтому и существуют медицинская служба, врачи, лекарства... Прочитайте начало тридцать восьмой главы Книги Премудрости Сираховой.

– Разрешается ли отдавать свою почку еще при жизни?

– Конечно. При условии, что это действительно дар и что это непосредственно не угрожает здоровью и жизни донора. Донорство органов, тканей, в том числе крови, должно быть делом чести. Извлечение какой бы то ни было корысти со стороны донора и посредников было бы возмутительно. Подозрение в торговле органами ведет к крушению самой идеи трансплантологии, в то время как благодаря пересадкам можно было бы спасти жизни многих пациентов.

– Американцы пугают, что придет время, когда дойдет до пересадки мозга. Я бы не хотел, чтобы в мое тело вложили чужой мозг, а то как мои дети обращались бы к этому созданию: «Папа, Вы»?

– К счастью, такая перспектива сегодня пока еще относится к области академических проблем. Церковь принимает явление трансплантации в той части, которая не вызывает сомнений с точки зрения этики. В то же время она против трансплантации, противоречащей благу человека. В случае пересадки мозга появляется проблема человеческой идентичности, так же как и в случае с органами человеческого воспроизводства. Кажется, что в этом случае появилась бы третья, иная сущность. Ее сознание могло бы не принять новой телесной оболочки, поскольку она составляла телесно-Духовное единство с предыдущей. Мозг, человеческий разум, составляет единство с телом, с ним он развивается и умирает. Одно без другого существовать не может. Если мы примем во внимание, что человеческая душа разумна, сознательна и личностна, уже сама концепция пересадки мозга вызывает глубокое беспокойство, даже отвращение. Такие эксперименты определенно оскорбляют человеческое достоинство. Более того, они были бы очередным проявлением гордыни творения, направленной против Творца.

– Грешит ли человек, не соглашающийся на пересадку сердца?

– Нет. Мы имеем полное право отказаться от мер, которые признаем «чрезвычайными», даже если отказ от них может привести к смерти. В случае с сердцем некоторые могут руководствоваться причинами морального или религиозного характера. Известно, что не все христианские конфессии разрешают пересадку сердца, поскольку связывают с ним идентичность личности. Конечно, трудно спорить с такими убеждениями.

– В каком направлении, по Вашему мнению, должны идти изменения законодательства?

– Наилучшими были бы такие изменения, которые требовали бы гарантий того, чтобы забор органов был возможен исключительно у лиц, при жизни выразивших на это однозначное согласие. С помощью информационной кампании, в которой приняла бы участие также и Церковь, каждый гражданин принял бы осознанное решение. Информационная программа должна способствовать формированию осознания человеческой солидарности и показывать, чем на практике может выражаться любовь к ближнему. Каждый должен быть поставлен перед вопросом: «Ты хочешь?», а не как раньше: «Ты не хочешь?» Тогда в паспорт или водительские права можно внести запись об информированном согласии или несогласии.

Мне кажется, этот пример убедительно показывает, что вопреки предубеждению светской среды, законодательство в сфере таких деликатных вопросов, как жизнь и смерть человека, не может оставаться безразличным к мнению людей Церкви и принципам христианской этики.

Пациент – это личность, а не клиент.

– Отец, разделяете ли Вы то мнение, что принципы платности и конкурентности, которые ввела реформа здравоохранения, улучшают ситуацию для большого количества пациентов-клиентов?

– Предмет внимания медицины – это человек, пациент. Больной, который страдает. Тогда как в этике бизнеса предметом является материальная выгода, доход, развитие предпринимательства. Человек нам нужен настолько, насколько он способствует росту прибыли. В этом контексте можно взглянуть на происходящие перемены. Посетителя, приходящего в фирму, мы встречаем чашечкой кофе, стараясь создать атмосферу доверия и симпатии, а также с намерением узнать его потребности, способ мышления, чтобы соответственным образом модифицировать свое поведение или способ аргументации. Цель этих мер одна – сделать заинтересованного человека своим клиентом. Здесь не идет речь о создании действительной связи...

– Однако эти «торговые отношения» должны быть построены на подлинной доброжелательности. Торговец, думающий лишь о том, «как бы продать», будет сразу раскрыт.

– Такие нити, устанавливающие личные отношения, действительно могут появляться. Однако их конечная цель – увеличение прибыли путем нахождения как можно большего числа клиентов, лучше постоянных. Бизнес, умение работать с клиентами не является чем-то негативным! Точно так же совместное ведение бизнеса может положительно влиять на семейные отношения. Предпринимательство – это позитивное явление. Однако экономические правила, соответствующие предпринимательской деятельности, то есть принципы прибыли, калькуляции цен, подбора клиентов и тому подобного нельзя применять к тем сферам деятельности, где эти правила попросту не действуют. В бизнесе не приходится говорить о служении в значении посвящения себя кому-то, а в медицине это неотъемлемое условие. В случае бизнеса смыслом является прибыль. В то же время суть работы врача – это благо человека, пациента. В экономике предлагаемый продукт или услуга приносят выгоду прежде всего тому, кто производит товар или предоставляет услугу, и уже во вторую очередь – потребителю. И в одном, и в другом случае это достойно всяческой похвалы, однако такие межличностные отношения принадлежат к качественно иному типу, и они не должны распространяться на медицинские услуги. Для здравоохранения сам человек, как пациент, – это первая и последняя цель.

– Больница или поликлиника осуществляют медицинские услуги. Пациенты – это просто клиенты, о которых надо заботиться. Разве в этом есть что-то предосудительное?

– Вот это как раз пример перенесения этики бизнеса в плоскость глубочайших, интимнейших межличностных отношений. Нас ведь не обслуживает медицинский персонал как официанты в ресторане. Слова «медицинская услуга» совершенно не подходят в отношении служения врача. Мы не случайно говорим о призвании врача, вместо того чтобы говорить об этом, просто как о занятии или неком ремесле.

Проблема, однако, состоит в том, что деятельность каждого учреждения влечет за собой расходы. Высокий технический уровень современной медицины связан с огромными материальными затратами. Это, впрочем, не означает, что деятельность больницы следует сосредоточить исключительно на прибыли и расходах. Так же дело обстоит и с приходом, который является духовной общиной верных и священников. Тем не менее никто не утверждает, что суть работы священника состоит в добывании средств на функционирование Церкви или поиск верующих-клиентов, иначе говоря, с целью оказания религиозных услуг.

– «Квалифицированное оказание сакраментальных услуг»... Многим людям, не понимающим, на чем основана миссия Церкви, понравилась бы такая вывеска.

– Хм... сравнение несколько рискованное, но, по сути, отражает определенную фальшь, заключающуюся в определении «медицинские услуги». В нем нет и следа, говоря пафосно, любви к пациенту или, проще говоря, – заботы о больном. Призвание врача состоит в том, чтобы нести помощь, которая часто связана со спасением жизни. Язык временами хорошо подчеркивает фальшивый тон соединения некоторых понятий. Многих удивила бы вывеска, размещенная на больничном здании, например, такого содержания: «Профессионально облегчаем страдания». Несмотря ни на что, мы хотим, чтобы нас лечила не фирма-госпиталь, пусть даже самая профессиональная, а люди, образующие персонал этой больницы. Пациент, трактуемый как клиент, конечно, будет встречен любезно. Сопровождающее его сострадание должно служить прежде всего уменьшению страха, усилению веры в выздоровление и доверия к врачам, которые им занимаются. Когда больной воспринимается как посетитель, приходит в действие, скорее, «эмоциональная интеллигентность» или род контролируемой доброжелательности.

– Однако поскольку врач – это всего лишь человек, он лучше будет чувствовать себя в больнице как клиент, а не как раньше – «пациент по месту жительства».

– Ценность клиента также зависит от его достатка и склонности выкладывать как можно больше денег. Услуга предполагает материальную заинтересованность в отношениях. Дебаты вокруг нынешней реформы здравоохранения – это прежде всего дискуссии о деньгах, о количестве ожидаемых пациентов в данном учреждении. Повторяется: «За пациентом идут деньги». Все эти перемены направили наше внимание на материальную сторону, на аспект прибыли, и именно это вызывает беспокойство с точки зрения этики. Бытие не определяет сознание, но конкретные решения создают определенные принципы. Реформа здравоохранения, надо подчеркнуть, заставляет нас думать об этой специфической сфере общественной жизни в аспекте бизнеса. Определенные формальные структуры, которые, конечно, необходимы, должны способствовать реализации призвания, связанного с профессией врача. Институция не должна убивать дух служения, посвящения себя страдающим. Обратим внимание: фармацевтические фирмы проводят научные исследования, которые для них лучше всего окупаются, производят лекарства, приносящие наибольший доход. Окупается инвестирование в поиск лекарства против СПИДа, но никто не хочет бороться с косящей население стран третьего мира малярией или диареей, в массовом порядке убивающей новорожденных. В либеральном мире учреждения, связанные с медициной, направлены на удовлетворение потребностей богатейших пациентов-клиентов. Медицинские исследования порой служат исключительно повышению прибыли или реализации военных целей. В них нет места идеализму ученого, тому, что называется бескорыстным поиском истины. Мир уже не познают, как в Средневековье или в эпоху Возрождения, ради удовлетворения, которое приносит сам процесс познания.

– Какие, на Ваш взгляд, существуют способы, чтобы предотвратить все это?

– По моему мнению, следовало бы отойти от реализации постулатов крайнего либерализма, в котором в расчет принимается только материальный успех, окупаемость. Но не обязательно в финансовом смысле. Некоторые общественные принципы социалистов кажутся хорошим решением. Дело в том, что «левые» эти принципы совершенно не реализуют, ограничиваясь тем, что раздают, а на самом деле попросту разбазаривают то, что создается «правым» правительством.

Не существует идеальных решений. Вместе с тем должно быть осознание того, что экономические принципы служат рационализации деятельности, а не формированию межличностных отношений там, где основой профессиональной активности является призвание. Врач, в соответствии с принципами справедливости, имеет право на достойное вознаграждение, но, с другой стороны, он должен помнить, что он не просто «выполняет работу за деньги». Радикально понятое право на материальную выгоду (зарплату) неоправданно в условиях ограниченных возможностей финансирования службы здравоохранения, когда это негативно сказывается на пациентах.

– Работники сферы здравоохранения говорят; мы такие же люди, как все, мы тяжело работаем, на нас лежит огромная ответственность, а наши заработки недостойно низкие.

– Недостаточный размер вознаграждения может пробуждать чувство обиды за то, что вас недооценивают и используют. Необходимо также на нормальном уровне содержать семью и иметь возможности для отдыха, не нарушаемого, например, дополнительными дежурствами. Но работники службы здравоохранения не такие же люди, как все. С момента начала учебы в медицинских вузах они сделали свой выбор. Когда кто-то хочет стать врачом ради статуса этой профессии в обществе, он может причинить вред себе и другим. Я знаю одного врача-кардиолога, великолепного профессионала, с огромным числом пациентов, который в любое время суток готов сесть в свою скромную машину и навестить вызывающего тревогу пациента.

– В такой момент человек думает: «Вот это настоящий доктор!»

– Да. Именно такой позиции ожидают пациенты, и в присутствии такого врача никому даже в голову не придет, что он является пациентом-клиентом, которому профессионал-врач оказывает медицинские услуги.

XXI век будет веком религии или его просто не будет.

– Отец, в свое время Вы опубликовали в Риме обширную работу на тему философских и этических проблем генной инженерии. Мы постоянно слышим о продолжающихся спорах вокруг ее использования. Экологи протестуют, этики предупреждают, парламентарии дебатируют, другие же радуются тому, что мы получаем новое оружие в борьбе с болезнями. Какой же следует избрать подход к генной инженерии?

– Энтузиастам следует напомнить, что мы все еще находимся только в начале пути, поскольку в области генной инженерии мы еще действительно очень немного знаем. Однако за последние годы мы сделали огромный шаг вперед, составив генетическую карту человека и научившись влиять на функции некоторых генов. Это важные достижения. Но наше знание по-прежнему все еще остается на уровне ребенка, который, водя пальцем по покрытому текстом листу бумаги, с гордостью различает отдельные буквы. Это ведь не означает, что он уже умеет читать: а тем более, что так хорошо понимает смысл книги, что может определить ее значение в истории литературы и так далее. Так же и человек, хотя он уже многое понял, однако еще не охватил и до конца никогда не охватит смысл необычайно сложных структур жизни.

– То есть в области генной инженерии мы в начале пути?

– Так и есть. Шумиха в средствах массовой информации, существующая вокруг генной инженерии, искажает образ действительности. Открытия и первые шаги в области генной терапии действительно значимы для развития биологических наук. Говорится даже о подлинной научной революции в сфере биологии. Генная терапия уже используется в лечении, например, раковых заболеваний. Большие надежды связывают с возможностью использования генной инженерии для борьбы с бедствием СПИДа. Но это только начало пути.

– На нем основано манипулирование генами?

– Говоря по-простому, генная инженерия дает возможность вводить какой-либо отрезок генетической информации (ген) в определенную клетку живого организма. Новый ген заменяет другой, который уничтожается или остается в организме как дополнительный. Таким способом возникают мутации, например, кукурузы, устойчивой к морозу, недостатку воды или к болезням. Кажется, что это фантастическое оружие против жестокости природы. Только мы понятия не имеем о тех побочных эффектах, которые эта манипуляция принесет. Уже сейчас мы знаем, что существуют так называемые прыгающие гены. Это означает, что гены необычайной устойчивости у модифицированной кукурузы могут «перескочить» на конкурирующие с ней сорняки. Но, может быть, наука будет в состоянии эти риски успешно контролировать. Хуже, что генная инженерия открывает возможности для манипулирования генетическим кодом человеческих генеративных клеток.

– И здесь рождаются наибольшие сомнения.

– Назову одну из проблем, касающихся жизни у самого ее начала. Например, казалось бы, в случае подозрений, что естественное воспроизводство супругов несет риск существенного генетического изъяна, следует применять генную терапию к генеративным клеткам. Но эту технику нельзя морально оправдать. Во-первых, она связана с методом оплодотворения в пробирке, который также морально недопустим. Далее следует помнить, что, меняя генетический код половых клеток, мы подвергаем непредвиденному риску следующие поколения. Введенный ген входит во взаимодействие с другими. При естественном воспроизводстве происходит смешение генов, что составляет естественное явление обновления вида. Это биологические процессы, роль которых на всем протяжении эволюции человек не в состоянии познать.

И в итоге, в случае применения этих техник, допускается возможность селекции эмбрионов, отбрасывания тех, что имеют генетические изъяны. А это означает просто их уничтожение, что не является безразличным с точки зрения этики.

– Человек упорствует в том, чтобы снова усовершенствовать и «упорядочить» мир. Однако это вызывает все больший хаос. Безответственные эксперименты в области генной инженерии, кажется, подтверждают такой взгляд?

– Генная инженерия позволяет человеку насильственно вторгаться в биологический порядок, который формировался около трех с половиной миллиардов лет. За это время возникла великая система, а точнее система систем, каковой является мир, и вдруг оказывается, что мы способны производить резкие перемены на протяжении одного или нескольких поколений, не имея понятия об их ближайших или отдаленных последствиях. Действительно ли мы должны все иметь и все пробовать? Действительно ли на этом основан прогресс человечества? Возможно, наступит время, когда из Европы в Америку можно будет долететь за несколько десятков минут, со скоростью, в семь раз превышающей скорость звука. Прекрасное достижение, но является ли оно для человека абсолютно необходимым? Поэтому, размышляя о вопросах генной инженерии, я бы указал на принцип скромности. Мы отошли от принципов, необходимых человеку для жизни. Ясные и прозрачные принципы образуют нормы и становятся указателем в любой сфере активности человека.

– Каковы же тогда постулаты этиков, в отличие от ученых и политиков?

– Прежде всего, мы воспринимаем генную инженерию, как вызов. Мы видим в ней огромные возможности для медицины. Этот риск стоит того, чтобы пойти на него, но при соблюдении множества условий. Речь о том, чтобы ученые, как при планировании, так и при проведении исследований подвергали свои действия этической оценке, опирающейся на философскую и богословскую рефлексию. Например, имеем ли мы право делать все, что можем? Сегодня как никогда раньше существует потребность соблюдения принципа разумности и ответственности. Разумность позволяет выбирать средства, адекватные правильным целям. Сами цели тоже нуждаются в переоценке. Человек обладает возможностью уничтожить мир. Совершилась революция в сфере физических наук, вершиной которой стало применение атомного оружия. Величайшим достижением следующей, биологической, революции является открытие структуры генома (совокупности генетической информации). Неизвестно, как это и дальнейшие достижения будут использованы – для человека или против него. И потому все более справедливым становится мнение французского мыслителя Андре Мальро, о том что двадцать первый век будет религиозным или его не будет вовсе. Мир либо будет руководствоваться этическими принципами в реализации прогресса, либо дойдет до самоуничтожения. В этом смысле можно понимать заявления некоторых мыслителей о том, что именно сегодня возвращение к принципам является прямым условием дальнейшего существования человечества.

– Однако сторонники этического релятивизма не имеют никаких тормозов в пересечении границ того, что прилично и морально допустимо в сфере медицинских экспериментов.

– Это исключительная нелепость. Французы, например, успешно заботятся о соблюдении принципа отделения Церкви от государства. И одновременно различные французские научные комитеты начали обращаться к Церкви с просьбой назначить представителей, которые помогли бы в разрешении чрезвычайно сложных вопросов, вытекающих из все возрастающих возможностей науки. Многим исследователям не чуждо осознание того, что технический прогресс решительно требует философско-этической рефлексии. И понимание того, что Церковь может быть его источником. Были тоталитарные философии: марксизм стал почвой для коммунизма, ницшеанство – для нацизма. Философия изменяла человеку. Церковь со своим богословием всегда стремилась к сохранению верности человеку. Святейший Отец Павел VI сказал как-то в ООН, что Церковь представляет себя «экспертом по человеку». К сожалению, эту истину понимает лишь небольшая часть биологов, занимающихся генной инженерией.

– Существуют ли границы, которые человечество все-таки не решится переступить?

– Здесь трудно быть оптимистом, поскольку этические границы продолжают нарушаться. Ярчайший пример – легализация эвтаназии. Я опасаюсь, что использование генной инженерии пойдет дальше, чем отмеряют границы терапии или необходимых биотехнологий. В любом случае генная инженерия в своем развитии может оказаться открытием ящика Пандоры. Не будет конца рискованным экспериментам и новым идеям в сфере биотехнологий. А поскольку это «переступание границ» происходит со все большей скоростью, мы можем быть свидетелями множества драматичных событий.

Цель не оправдывает средства.

– Отец, с чем связан Ваш приезд в Гродно?

– Я приехал по случаю реколлекций для священников, а также в связи с экзаменами диаконов по нравственному богословию.

– Как давно Вы занимаетесь нравственным богословием?

– Я им занимаюсь уже со времени моей учебы в семинарии. В семинарии меня интересовали вопросы персоналистской этики, то есть этики, которую выработал епископ Кароль Войтыла, будущий Папа. Во время учебы в Париже и Риме я занимался прежде всего генной инженерией. Плодом этих занятий стала изданная по-французски книга и много статей на эту тему. В настоящий момент я работаю над вопросами ответственности человека за жизнь.

– Какую позицию занимает Церковь в отношении последних исследований человека, например, клонирования?

– Это очень сложная область. Имеет место столь стремительный прогресс, что человек не успевает подвергнуть эти вопросы моральной рефлексии. Человек сначала делает, а потом задумывается над тем, что сделал. Но ведь моральная рефлексия должна предшествовать тому, что мы делаем. В области генетики мы стоим перед огромными возможностями манипуляции с растениями, животными, бактериями. Роль этика-моралиста основана на том, чтобы предостерегать людей о грозящей опасности. Если мы произведем генетические манипуляции с человеческой природой, может дойти, например, до того, что человек не будет в состоянии естественным образом продолжать свой род. Известный английский писатель и мыслитель Олдос Хаксли в своей знаменитой антиутопии «О дивный новый мир» уже в тридцатых годах минувшего столетия обрисовал перспективу создания новых групп людей при помощи оплодотворения in vitro. Тогда он еще не предвидел возможностей, которые дает генная инженерия. И в одном, и в другом случае открывается перспектива бесконечных манипуляций личной и общественной жизнью человека.

– Почему «человек из пробирки» представляет такую серьезную проблему в свете учения Церкви?

– Сегодня при помощи генной инженерии, клонирования, а также других техник воспроизводства мы можем вводить новые общественные различия. С одной стороны, это могут быть биологические различия, основанные на генетической несовместимости, таким образом, что мы станем совершенно отличными друг от друге в генетическом смысле. С другой стороны, это будут общественные различия, которые могут оказаться столь значительными, что люди: начнут воспринимать себя как представителей типа «сверхчеловека» или «недочеловека». А общественные различия всегда играли огромную роль в истории человечества, и они по-прежнему прорисовываются в разных измерениях жизни любого сообщества. Когда кто-то выделяется, он легко становится господином и стремится к доминированию над остальными, которые в общественной системе нередко оказываются низведенными до положения рабов. Благодаря научному прогрессу в сфере биологии появляется ничем не ограниченная перспектива установления новых общественных различий и новых форм подчинения. И это огромная угроза для будущего рода человеческого, на которую этик должен обращать внимание во имя всеобщего равенства и фундаментальных прав человека. Когда речь идет о нравственном богослове, он должен показывать смысл творения, смысл жизни, основанный на порядке, установленном Богом. Сегодня ученый не желает принимать такое видение мира, потому что, скорее, сам претендует на то, чтобы определять произвольным образом смысл всей действительности. В результате он хочет судить не только о фактах, но также и о ценностях, и сам определять ценность того, чем он занимается в своих научных исследованиях. Между тем фундаментальный смысл действительности объективно установлен Творцом. Если человек сегодня хочет в нравственном русле формировать научный и технический прогресс в отношении природы, так, чтобы ее не уничтожить, он должен считаться с ее объективными условиями и смыслом, который Бог заложил в Свое творение. Напоминание об этой истине – задача огромной важности для нравственного богослова и для учения Церкви.

– Отец, Вам не кажется, что предостережения этиков, моралистов приходят слишком поздно и в действительности появляются «постфактум»?

– Да, действительно. Этическая рефлексия часто приходит уже после свершившегося факта, но правда состоит также в том, что мы неохотно слушаем критичных и пессимистичных пророков. Мы осознаем их предостережения только тогда, когда имеем дело с непосредственной опасностью или когда подсчитываем ущерб после того, как она реализуется. Однако есть еще другая, некогда более эффективная, чем этика, сфера человеческой власти, которая очень помогает нам, этикам, – это политика и право. Их задача – контролировать научный прогресс при помощи соответствующих законов и постановлений. Тогда роль этика сводится к тому, чтобы давать моральную оценку ситуации и указывать на проблему, которая должна неотложно решаться на уровне права и политики. В конце концов, мораль – это для людей с совестью, а закон – абсолютно для всех граждан. Как мы знаем, не все ученые считаются с моралью, однако все вынуждены считаться с законом. У этика есть шанс повлиять на ученых, имеющих чувствительную совесть и открытых по отношению к объективной истине о человеке и его нравственном призвании. Когда такой открытости не хватает, влияние на решения ученых осуществляется исключительно через закон. Может казаться очевидным, что человек должен руководствоваться собственной совестью, однако только уже после свершившегося факта мы узнаем о некоторых деяниях, которые находятся в глубоком противоречии с человеческим достоинством, а значит, попросту аморальны и не согласны с всеобщим восприятием морали. Достаточно напомнить, что в последние годы предпринимаются попытки клонирования человека, что нарушает не только этические принципы, но и гуманистические основы права. Обратим внимание на то, что вообще клонирование человека воспринимается как деятельность, противоречащая закону, некогда даже запрещенная и предполагающая наказание. Между тем мы узнаем, что в некоторых странах закон допускает клонирование человека в научных и терапевтических целях. В этом случае подводит не только этика, но также и право.

– По мнению ученых, клонирование оказывается необходимым для нахождения средств и способов лечения некоторых болезней. В состоянии ли современный человек найти в сфере клонирования этические границы, обозначенные человеческим и Божиим законом?

– Проблема заключается в том, что цель не может оправдывать средства Можно было бы рассматривать допустимость клонирования соматических клеток в терапевтических целях, например, для получения стволовых клеток, тканей и органов для трансплантации, но ни в коем случае не допустимо клонирование с участием генеративных или эмбриональных клеток в целях создания полной копии человека или какой-то даже неполной формы жизни. Потому что клон, возникший на базе человеческой генеративной или эмбриональной клетки, становится зачатком новой человеческой жизни. Если мы клонируем человеческий эмбрион для того, чтобы взять от него определенные клетки и пересадить их в мозг человека, страдающего болезнью Паркинсона, тогда мы жертвуем жизнью эмбриона для спасения другого человека. Хотя это кажется благородным деянием, однако цель не оправдывает средства. Человек может при определенных условиях сам отдать свою жизнь за жизнь других, но при этом нельзя жертвовать одним человеком для спасения другого. Поскольку человек, в том числе и человеческий эмбрион, является целью сам по себе и никогда не может стать средством реализации какой-то иной цели вопреки его воле. Непреодолимой границей человеческих деяний всегда должен быть принцип, который сформулировал еше знаменитый философ нравственности Иммануил Кант, что человечество в каждом человеческом существе следует трактовать только как цель и никогда как средство. На страже этого этического принципа, который диктует человеческий разум, стоит также Божий закон.

– Но ведь эмбрион еще не обладает сознанием?

– В эмбрионе все находится в огромном потенциале, все в нем уже задано, даже основы сознания, благодаря которым в свое время оно достигнет соответствующего уровня реализации. С момента, когда соединяются две клетки – мужская и женская, возникает человеческий генотип. Это уже человек, в генах которого уже записано все, чтобы быть в полной мере человеком. Он уже имеет генотип, составляющий генетический проект человека, который будет развиваться в течение девяти месяцев в лоне матери, а затем в течение всей земной жизни. Мы становимся людьми уже в момент зачатия. Нельзя произвольно экспериментировать с человеческим эмбрионом, поскольку жизнь зачатого человека уже является бессмертной жизнью, жизнью, которая остается в руках Божиих.

В дискуссии по вопросам биоэтики Церковь выступает не как сторона, представляющая определенный общественный интерес. Она выступает во имя евангельского послания, что связано с привлечением всего наследия ее учения о спасении человека. Поэтому, начиная диалог с миром по вопросам морали, она делает их не только предметом рациональной рефлексии, но прежде всего полем для евангелизации. Как общие, так и частные проблемы биоэтики равным образом находят свое отражение в Евангелии, на что ясно указывает энциклика Папы Иоанна Павла II Euangelium vitae. В соответствии с этим необходимо подтвердить, что роль Церкви в дебатах по вопросам биоэтики по существу основывается на евангелизации жизни, рождения, страдания и смерти. За время понтификата Иоанна Павла II мы получили необычайно богатое доктринальное наследие, которое на долгие годы послужит Церкви инструментом для публичной дискуссии и евангелизации в сфере проблем биоэтики. Понтификат Бенедикта XVI подхватывает это наследие, о чем свидетельствует неустанное обращение преемника Иоанна Павла II к его духовному и вероучительному наследству, столь огромному, что правомерно задать вопрос: что еше может внести в него Учительство Церкви в XXI веке? Однако приглядимся к актуальному учительству Папы и постараемся извлечь из него то новое, что оно вносит в рефлексию вокруг биоэтической проблематики. Оно вписывается в современную биоэтическую дискуссию в виде нескольких ведущих доктринальных мотивов, на которые также обращают внимание представители католической биоэтики⁷⁶.

Первый из них – мотив любви к человеческой жизни, который в форме центрального послания вытекает из энциклики Deus Caritas est (2006) как фундаментальная способность человека любить. Исходя из глубоко понятой любви к каждому человеку, Папа указывает путь действенного участия в служении человеческой жизни, особенно жизни беззащитных и слабых. Конкретным случаем такого служения является защита зачатой жизни, которая связана со способностью любить жизнь человека уже в ее эмбриональной форме. Эмбрион, как новый человек, должен зарождаться в акте любви, поскольку любовь должна стоять у истоков человеческого существования и всегда сопутствовать его принятию. Святейший Отец подчеркивает не только необходимость любви по отношению к зачатой жизни, но также подлинной способности любить жизнь. Недостаток этой способности является источником чудовищных преступлений против беззащитной человеческой жизни, а в дальнейшей перспективе – бездетности и старения западного общества. Существуют семьи, которые испытывают страх перед ребенком, поскольку он требует пространства в жизни родителей. Когда живут только для того, чтобы получать жизнь, а не для того, чтобы давать ее, конечно, оказывается, что не остается места для ребенка, – отмечает Бенедикт XVI. Поэтому он пользуется каждой возможностью, чтобы благодарить матерей за то, что они дали жизнь, приняли ее и помогают ей развиваться, обеспечивая таким образом обновление человечества и подлинный прогресс мира. Он также обращает внимание на то, что множество сложных проблем мира, в которые вмешиваются наука, право, философия, нашли бы правильное направление своего разрешения, если бы в центр всего была поставлена способность любить, любовь к ближнему, уважение к жизни любого человека в любых условиях, как родившегося, так и нерожденного.

Другим ведущим мотивом учительства Бенедикта XVI, чрезвычайно важным в дискуссии по биоэтике, является доверие к разуму и человеческой способности постигать истину. В перспективе вызовов современной биоэтики Папа делает ставку на абсолютную необходимость поиска истины и способность разума открыться свету веры и Откровения. Хотя большинство принципов биоэтики опираются на естественный разум, не требующий веры, однако свет веры в позитивном ключе формирует разум и помогает установить критерии деятельности, которые не находятся в противоречии с разумом, но отражают более глубокое понимание действительности.

Бенедикт XVI делает особый акцент на ценности естественного закона, предназначенного для всех, в том числе неверующих, поскольку этот закон отвечает интересам каждого, кто воспринимает всерьез способность разума познавать, по меньшей мере, какие-то аспекты истины и руководствоваться ими в деятельности, поскольку каждый, кто желает пользоваться разумом для понимания действительности, неизбежно натолкнется на изумительно рациональный порядок природы, глубокий смысл которого постигается на уровне метафизики. Папа придает высокое значение идее естественного закона в биоэтической аргументации, т. к. она обращена к разуму каждого человека, признавая, что она остается малодоступной для менталитета современного человека, поскольку подверглась деформации антиметафизическим мышлением. В результате идея естественного закона оказалась сведенной к биологическим аспектам, не способным служить основой для формулирования обязывающих норм, которыми мог бы руководствоваться практический разум. Поэтому необходимо восстановить адекватное место естественного законе на почве этики, в т. ч. биоэтики. Это станет возможным, утверждает Бенедикт XVI, если удастся преодолеть недоверие современного человека к разуму и исцелить отношение к объективно данной истине. Тогда естественный закон будет играть роль совершенного проводника, который с помощью разума позволит бросить вызов многим проблемам современной научно-технической цивилизации. Папе известны границы научного познания человека, и он предлагает смело идти в направлении открытия личностной тайны человека, поскольку сам по себе прогресс науки никогда полностью не разрешит проблем, находящихся в глубине человеческой личности. Делая упор на способности разума познавать истину, он также делает акцент на воспитании совести. Множество важнейших для существования человечества проблем не находит понимания в современном обществе, т. к. оно сформировано в соответствии с материалистическим, потребительским и утилитаристским мышлением. Драматичное проявление этого – доминирующее сегодня евгеническое, контрацептивное, проабортивное и эвтанатическое мышление. Реальное соотношение разума и объективной истины о ценности человеческого существования и уважение к внутренней тайне человека позволили бы преодолеть многие биоэтические проблемы, разрешение которых сейчас идет скорее по линии логики смерти, чем культуры жизни.

Третьим ведущим мотивом в учительстве Бенедикта XVI, указывающим Церкви путь ведения дискуссии по биоэтике, является деятельность, опирающаяся на способность увидеть единство разных элементов, кажущихся независимыми, но, между тем, имеющих значительные последствия для человечества. Биоэтическая рефлексия над определенными интервенциями в биотехнологии и биомедицине должна склонять к уделению пристального внимания далекоидущим вмешательствам в природу и человеческое естество. Среди наиважнейших проблем в современной биоэтике, на которые следовало бы обратить внимание, Папа называет семью и присущие ей задачи воспроизводства и воспитания. Если человечество сегодня соглашается на уничтожение зачатой жизни, оно должно иметь в виду, что тем самым отрекается от своего будущего. Если семья перестает быть местом дарения жизни и принятия ее, как ценности самой по себе, она не дает надежды на развитие общества, к которому принадлежит. Трудно также говорить о мире, которого так жаждут народы, если они продолжают уничтожение невинных существ в лоне матери или в лабораториях. Поэтому Бенедикт XVI часто подчеркивает, что только там, где уважают человеческую жизнь от зачатия до естественной смерти, возможно построение подлинного мира. Невозможно также, чтобы какое-либо общество результативно боролось с преступностью, если оно само легализует преступление против зачатой или неполноценной жизни. Те государства, которые устанавливают проабортивные и проэвтанатические законы, практикуют, по существу, общественный «террор с человеческим лицом». Папа не оставляет места для сомнений: существуют ценности, которыми общество никогда не вправе пренебрегать. К ним относится, среди прочего, право на жизнь каждого человеческого существа с момента зачатия вплоть до естественной смерти, право на функционирование семьи, основанной на супружестве, а также право на воспитание потомства в свободе, гарантирующей передачу соответствующих ценностей. Эти права стоят на страже непреходящих индивидуальных и общественных благ, среди которых высшей ценностью всегда остается человеческая жизнь. Исходя из абсолютной необходимости защиты этих прав, Папа призывает всех людей доброй воли, в т. ч. политиков, принимающих сегодня решения о будущей форме существования общества, смело вмешиваться, порой вопреки ведущим тенденциям, ради защиты и пропаганды человеческой жизни, без чего не может существовать подлинный прогресс цивилизации.

Среди названных ведущих мотивов, которые должны вдохновлять современную публичную дискуссию в сфере биоэтики, в связи с Бенедиктом XVI можно было бы привести еще множество других, обращающихся, например, к принципу святости и неприкосновенности человеческой жизни, принципу этического персонализма или же христианского гуманизма. Все это, однако, можно свести к трем принципам, указывающим направление биоэтической рефлексии: любовь – разум – действие. Эти три принципа являются обязывающими для биоэтической дискуссии, исходя из перспективы Церкви, желающей быть активным участником этой дискуссии. Доверие к способности действовать на основе любви и разума становится для Папы необычайно важной почвой для убеждения секулярного мира в необходимости совместных усилий, направленных на защиту и пропаганду человеческой жизни. Таким образом, практика в сфере биотехнологии и биомедицины должна руководствоваться не только оперативными принципами для достижения полной успешности действия, но также подлинно этическими принципами. Ведь именно они хранят высшие человеческие блага, к которым относится жизнь каждого отдельного человека. Тогда биоэтика также становится областью рефлексии над человеческой деятельностью и ее действительным смыслом, а не только технологическим успехом. Последний не может быть каким-либо критерием оценки деятельности до тех пор, пока не станет в полной мере элементом успеха человечества.

Вспоминая об этих трех принципах, мы уясняем, что Церковь выступает в публичной дискуссии вокруг актуальных проблем биоэтики во имя того самого человека, которого современный гуманизм хотел бы возвысить над всем при помощи науки и техники, но без полного понимания его сущности, данного верой. В результате оказывается, что этого невозможно добиться так, чтобы это было честно и справедливо по отношению к каждой человеческой личности. Напоминание об элементарной честности и справедливости по отношению к каждой форме человеческой жизни от зачатия вплоть до естественной смерти стало важнейшей задачей биоэтики, к реализации которой Церковь решила привлечь весь свой моральный и духовный авторитет.

Фатима/Португалия 13 июля 2007 г.