9. Человеческие отношения – поле греха и добродетели

Люди нерелигиозного сознания, для которых Бог и .все, что связано с жизнью Божественной, представляется не больше, чем одной из теоретических возможностей, могут рассматривать предложенную проблематику лишь исключительно с историко-теоретических позиций. Предложенное содержание – даже если они всерьез заинтересованы нравственной проблематикой – может показаться для них образчиком мифологического умонастроения. Правда, помимо богооткровенного знания, любые нравственные предпосылки и принятые нормативы утрачивают сколько-нибудь возможную объективную ценность, и приобретают вкусовой характер, в лучшем случае – социально-вкусовой, а значит – преходящий.

Что же касается предшествующей главы, то не только по подходам и позициям, но и по самому материалу ее содержание для таких людей не представляет сколько-нибудь конкретной реальности: ибо – что для них нравственные отношения с теоретическим или воображаемым Богом?

Единственная, в сущности, область нравственной жизни, которая рассматривается людьми и религиозного и нерелигиозного опыта одинаково серьезно – это область человеческих взаимоотношений. Даже поверхностный взгляд может уловить, что не только материал, но и подходы к разрешению некоторых нравственных ситуаций для разных типов сознания во многом совпадают. Разрешение многих проблем в человеческих взаимоотношениях, как в плане самых общих установок, так и в смысле понимания конкретных нравственных задач может быть довольно сходным, а то и просто одинаковым как в христианской этике, так и для любых иных этических представлений; но это справедливо лишь для основных типов поведения. Что же касается ценностной мотивации, ценностного переживания и ценностных порядков, то здесь различий окажется гораздо больше, чем сходств.

Это, во-первых, потому, что христианский ценностный подход исходит из объективной и всегда постоянно равной себе заповеди, а среди людей секулярного сознания – из нечистых и меняющихся нравственных ощущений. И, во-вторых, потому, что само понятие греха как нравственно-духовной ошибки, строго говоря, применимо лишь в христианском нравственном сознании, а помимо этого, точно определенного понятия, этическое рассмотрение человеческих взаимоотношений либо вовсе невозможно, либо носит случайный характер. Все человеческие отношения в христианском контексте могут рассматриваться лишь в соотношении с главной заповедью «возлюби», которая в своей конкретности раскрывается в совокупности норм человеческих отношений, «работающих» на со-единение и на желание и делание добра; – и «соответствующих» им наоборот – грехов.

Один из наиболее постоянных повсеместных и очевидных грехов в сфере человеческих отношений, одна из особенностей ветхого человеческого мира – разделение.

Разделение проявляется повсюду, очень часто даже там, где оно, кажется, наиболее противоестественно – в семейной жизни, свидетельством чему оказываются разводы, чрезвычайно участившиеся в последние десятилетия. Разводам нередко предшествует такой трагический вид семейного разделения, как супружеские измены. При этом трагизм современной ситуации усиливается оттого, что развод все меньше ощущается супругами трагически, но лишь как некоторая, немного неприятная бумажная процедура.

Слишком хорошо известно и усилившееся взаимное непонимание, доходящее нередко до враждебности, родителей и детей, а еще более – невесток со свекровями, а зятьев с тещами. О взаимном же равнодушии в семьях и вовсе говорить не приходится, как о вполне заурядном факте. Огромное количество классических произведений построено на слишком хорошо известном материале межсемейной, клановой вражды, которая и теперь с большой силой процветает среди наименее цивилизованных народов.

Вообще настроенность на конфликт или на глубокое безразличие в любых межличностных отношениях – дело довольно обычное в падшем человеческом обществе. И, как правило, когда налицо имеется мало-мальский мотив, провоцирующий на конфликт – он тут как тут. Открытость и степень его, разумеется, могут быть различными, равно, как и различаются конкретные способы реализации конфликтного материала, но так или иначе, помимо религиозного подхода, дело не доходит до острого разрешения конфликта лишь в силу природно-эмоциональных особенностей конфликтующих сторон.

Неправильна точка зрения, по которой простой этике цивилизации удается снять конфликт; цивилизация не снимает конфликта, у нее принципиально другая задача, она загоняет его в невротическую глубь. Цивилизация не ставит задачу вырвать корень греха – это нравственная религиозная задача; цивилизация стремится погасить поведенчески неприятные проявления конфликта.

Конфликт вообще не возникает или покаянно снимается там, где, исходя из заповеди любви, у людей возникает сердечная установка на единение. Эта установка принципиально реализуется в церкви и церковно, потому что церковь и есть единство любви в союзе мира, и разрушение любого единства (семейного, дружеского и какого угодно еще) есть разрушение церкви и церковности.

Стремление к негреховному единству, которое в негреховной чистоте может быть осуществлено только в церкви, и которое было нормой людей в состоянии до падения, становится теперь только искомым, и при стремлении к нему неизбежно преодоление себя, своего индивидуализма. Это стремление одними способами осуществляется в естественных формах близости (семья), другими способами – по отношению к людям, близким по жизни (друзья, соседи, сослуживцы и проч.) и иными способами – по отношению ко всем остальным, потому что при этом ставятся разные задачи. Здесь, как и во всем, прежде всего, важно постановление верных установок.

Наиболее, кажется, трудные для сознательного усвоения, но наиболее легкие в практическом осуществлении – третьи, то есть по отношению ко всем людям. Главным в этом отношении является осознание единства человеческой природы и переживание все-человеческого братства, чтобы ни про одного человека нельзя было сказать: он мне никто. Это означает, в частности, приведение себя в состояние готовности, как только возникнет какая-либо необходимость, тут же оказать любую посильную, а то и непосильную помощь (начиная с минимума – не пройти мимо нищего). Для этого необходимо выработать сердце, настроенное на жалость и единство. Любое же единство двух или более людей тем существенней и основательней, чем более это единство реализуется в главном и объективно важном, а не в случайном и преходящем. Тогда и единство душевное будет значительно более крепким и долгим.

Так сколько бы ни клялись два пьяницы в дружбе и любви друг к другу (кстати, их подсознательное сомнение в постоянстве и силе этой дружбы еще более подчеркивается постоянством вопроса: «ты меня уважаешь?»), их единство имеет пределом дно последней бутылки. Точно также, если единство супругов утверждено главным образом на постельных отношениях, это единство всегда имеет опасность быть непрочным и разрушиться.

Напротив того, единство тем более прочно, чем более оно утверждается на главном – единстве веры, понимаемом, конечно, не только как общность вероучения. Апостол Павел умоляет верующих «стараться сохранять единство духа в союзе мира. Одно тело и один дух, как и вы призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение один Бог и Отец всех, Который над всеми и через всех и во всех нас» (Еф.4,3–6).

Это наиболее органичное и тесное единство многих св. Исаак Сирин (а за ним и многие другие) изобразил в виде центра: к которому тянутся многие радиусы: чем ближе точки на радиусах к центру, тем ближе они и между собою, тем теснее связаны. Один из любимых в этом отношении образов апостола Павла, подчеркивающих органичность человеческого единства в христианском переживании единства членов тела в одном теле. Но это единство становится действительным лишь в силу того, что во главе тела церковного единства становится Христос Богочеловек. Только тогда желание быть вместе приобретает не душевно-психологический, не пристрастный характер. Тогда обычное в человеческих отношениях стремление к обладанию переживается как недопустимый грех.

Стремление к единству в человеческих отношениях осуществляется в том, что одна человеческая личность движется к другой навстречу как брату, отцу, сыну, другу. И это переживается в человеческих отношениях как самое дорогое и бескорыстное. Движение к отцу – это вертикальное восхождение, ибо к генетически высшему. Движение к сыну – это снисхождение, ибо к генетически последующему. Движение к брату и к другу – как равное и к равному, и потому горизонтально-высокое. Добродетель братолюбия почитается в Евангелии (более всего – в апостольских посланиях) как одна из ведущих добродетелей, раскрывающихся в человеческих отношениях. Сердце становится братолюбивым – не от родства по плоти, а от осознания и переживания общего для всех Отца небесного, и потому братолюбие органично лишь для тех, в ком работает религиозная интуиция, даже если он еще не вошел в структуру сознательной церковной жизни.

Сознание всечеловеческого единства – дар для состояния падшего человечества редкий и высокий. Он проявляется порою у редких избранников в тонком переживании сердца, а в заурядной жизненной реальности – в готовности пойти навстречу, при необходимости даже в жертвенном варианте.

Стремление к единству наиболее очевидно при некоторых типах конкретной близости. Реально людей может сближать общность локального пространства (деревня, жилой дом и проч.); общность совершаемой совместно работы, особенно при взаимной зависимости (цех, отдел и проч.), общность любых интересов, увлечений, даже пристрастий, относящихся к областям национальных, социальных, культурных и т.п. переживаний, порою совершенно внешнего характера (например, любой вид коллекционирования и проч.). Наконец, еще более сближает любая форма индивидуального, порою довольно иррационального душевного притяжения.

Сами по себе мотивы и материал сближения не обязательно могут иметь нравственное содержание; более того, они могут быть отрицательно нравственно направлены (карьера, атеистически ориентированная общественная организация, уголовная «машина» и проч.). Что же касается наиболее органичной близости, которая связывает людей по причине кровных и иных семейных связей, то она не требует никаких иных мотивов для стремления к единению, которое реализуется как бы само по себе.

Рассматривая существующую практику человеческих отношений в свете основных положений христианской этики нельзя не отметить большое несоответствие практики – нормо-идеалам. Во-первых, подлинное переживание братского единства человеческого рода – большая редкость; едва ли не еще большая редкость – готовность реализовать эту редкость на практике. Внешние, но довольно сильные мотивы для осуществления движения к единству – пространственные, профессиональные и иные действуют далеко не всегда и не очень сильно. Порою даже сильнее действуют силы центробежные – профессиональной и другой ревности, стремления укрыться в свою «нору» и т.д. Кажется удивительным, что подобные же центробежные силы могут действовать и в семейных отношениях, но это слишком общеизвестный факт, чтобы здесь на описаниях примеров была нужда подробно останавливаться.

Но даже и при несомненности стремления к единству – нравственное содержание этого факта не всегда оказывается объективно положительным.

Обычно стремление к единению нравственно нейтрально, а то и отрицательно, когда оно осуществляется только или, главным образом, по мотивам «плоти крови», какого бы характера оно ни было – семейного, национального, классового или всечеловеческого. Это особенно заметно, когда такое стремление к единению совершается «за счет других» – народов, семей и проч.; когда другие – отталкиваются, презираются, ненавидятся и т.д., когда в результате такого стремления к единству сердце не «расширяется», а наоборот – «сужается».

Точно также нравственно отрицательный характер имеет стремление к единению, когда мотивы его пусты (какое-нибудь собирание спичечных коробков) или даже очевидно отрицательны (совместный разбой). Таким образом, ищущим объективно нравственных отношений с ближними необходимо сознавать, что и само содержание их должно быть положительно нравственным.

Этому, в частности, способствует и соответствующая психологически-этическая почва, включающая общительность, приветливость, страннолюбие, несварливость, легкость нрава, добросердечность и проч. Сами по себе эти свойства, когда они только врожденные, значат не слишком много в нравственном отношении, как и любые врожденные свойства; они становятся значащими лишь по мере сознательного и волевого их развития и усовершения, не «закапывания их в землю». Тогда они много облегчают движение к нравственному единению.

Человек по природе приветливый и общительный более естественно и спокойно делает шаги навстречу другим, чем угрюмо-шизоидный, которому требуется большая нравственная и психологическая энергия на переделку себя как в целом, так и в ежедневных конкретностях. Но из этого, конечно, не следует, что христианская нравственная цивилизация должна быть построена лишь как цивилизация, западная – во весь рот улыбающихся людей. Такое беструдноулыбающееся единение в очень небольшой степени выстраивается по этической заданности, потому что задачи и мотивы его иные: упростить существование людей в социальной среде, и хотя нравственный мотив в нем содержится («не делай другим того, чего не желал бы себе»), но лишь самый первичный и не всегда чисто нравственный, потому что нередко люди безбожной цивилизации и себе желают не того, чего следовало бы желать людям верного этического взгляда, да и других подталкивают на нечистые пути. По-настоящему нравственное движение к единению с другими почти неизбежно связано с хотя бы некоторым преодолением себя и этого же взыскует от других. Только на этих путях, путях самоотвержения выстраивается та возможная полнота единства, которая именуется дружбой именно потому, что другой становится другом, для личности нужным и дорогим.

Самоотвержение – вообще один из ведущих нравственных евангельских принципов и по преимуществу – в человеческих отношениях. Именно потому, что одним из принципов развития падшего человечества стал принцип индивидуализации, движение к единству предполагает как необходимое условие, отвержение въевшегося в падшую природу индивидуализма.

Именно в порядке индивидуализма он и проявляется у каждого по-своему и утверждается как способ, безусловно, правильного ценностного осознания, переживания и отношения. И потому, когда встречаются два конкретных типа индивидуалистического отношения, возможно либо столкновение, либо подавление одной индивидуальности (по слабоволию) другою – в нехристианской нравственности. Для выстраивания нормальных этических взаимоотношений на христианских началах необходимо сознательное отвержение своей индивидуальности.

Преодоление собственного индивидуализма одновременно связано со снисходительностью к трудностям чужого индивидуализма. Несомненно, это и есть одна из главных личностных «тягот» или «немощей», о которых говорит апостол Павел: «Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов» (Гал.6,2). К тяготам ближнего, которые самоотверженное сердце приучается нести, относятся, прежде всего, те объективные трудности человеческого бытия, которые одними переживаются психологически сравнительно легко, для других же оказываются источниками стрессов, фрустраций, неврозов. Здесь и материально-бытовые трудности, неустроенности семейных отношений, социально-политические реальности, особенно тяжело переживающиеся некоторыми личностями, собственные психологические особенности, доходящие порою до крайне уродливых степеней, невозможность сходимости с другими людьми, трудно переносимые реальные или даже только кажущиеся обиды; ложь и клевета, которые почему-то особенно обильно оседают на некоторых людей и многое другое, что, оказывается, так трудно переносить людям. Здесь, наконец, и их некоторые греховные особенности, которые они иногда переживают с острым покаянным чувством, а порою покаяние и вовсе не касается их сердец, потому что христианская нравственность от них очень далека, а есть только горькое ощущение оттого, что так трудно «нести себя».

Все это и многое другое входит в понимание «тягот» ближнего, которые призывает «нести» христианское нравственное сознание, порою даже без надежды на то, что другие будут также нести твои тяготы, как ты с охотой взялся за их трудности, порою даже без надежды на благодарность, порою даже в сопровождении неприязни с их стороны. «Несение тягот» в этом смысле означает сопереживание их, но сопереживание не просто как психологический процесс, но с одновременным осознанием нравственной ценности, потому что иначе, например, переживание чужого греха может быть сладостным, а переживание боли может оказаться связанным, например, с желанием освободиться от боли.

Нравственное переживание чужой боли одновременно может быть связано с пониманием необходимости этой боли (например, когда болезнь научает осознанию вины, греха и покаяния).

В этом отношении особенно ярко открыто переживание боли мучений семерых своих детей, братьев Маккавеев их матерью (в Ветхом Завете) и подобные этому переживания святой Софии, матери святых Веры, Надежды и Любови, святой Наталии, жены святого Адриана и ряда других (в Новом Завете), которые, переживая боль от мучений своих ближних, вместе с тем более всего стремились к тому, чтобы те по немощи не оказались предателями и не отказались бы от мучений ради освобождения от боли. Такое сопереживание, порою, очень трудное и болезненное, неизбежно связано со стремлением увидеть и понять ближнего, порою даже во всей его не очень чистой непростоте. Не только само сопереживание, но даже и это старание увидеть ближнего, неизбежно носит хотя бы до некоторой степени самоотверженный характер (если это, конечно, не просто психологическая наблюдательность).

Самоотверженность подлинного понимания связана с тем, что падшее сознание склонно понимать и видеть ближнего с наиболее выгодной для себя стороны, особенно, когда общение хоть в какой-то степени по внутренним напряжениям конфликтно. В то же время христианская нравственная объективность ищет понимания, выгодного, прежде всего, для ближнего (в случае конфликта, невыгодного для себя). Это особенно сложно, когда, например, в собственном нравственном характере обнаруживается, например, неснисходительность и т.п. особенности.

Итак, самоотверженность требуется даже в понимании (а значит и в приятии) другой личности, но и это оказывается порою так непросто, хотя предлагается как необходимое нравственным христианским сознанием: «принимайте друг друга, как и Христос принял вас в славу Божию» (Рим15,7). Самоотвержение такого рода необходимо, хотя и не просто в реальности самих отношений и дается обычно с большим трудом. Его парадоксальная высота не только невозможна, но и непонятна для сознания нехристианского: «терпим голод и жажду, и наготу, и побои, и скитаемся, и трудимся своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молчим» (1Кор.4,II-13). Такая жертвенная самоотверженность в своем пределе, безусловно, оказывается возможной не для каждого, но помимо самоотверженности не могут быть установлены ориентиры человеческих взаимоотношений.

С известным самопреодолением связан христианский способ отношения к видению чужых грехов и согрешающей личности. Трудность задачи для ветхого сознания в этом отношении обусловлена тем, что-либо при излишне снисходительном отношении к нравственной нечистоте отмечается довольно глубокое безразличие как к греху, так и к личности его совершающей; либо при чрезмерной жесткости к людям осуждается не только грех, но и согрешающий. Задача же христианина состоит в том, чтобы, осудив грех, найти в себе то бережное отношение к согрешившей личности, которое поможет вступить ей в борьбу с грехом, а значит – и со своей падшей природой, – как согрешающему, так и «наблюдателю». Среди совершающегося повсеместно порока христианин неизбежно страдает, ибо чем больше душа стремится к чистоте, тем больше мучается, встречая кругом проявления нравственной нечистоты. Эти самоотверженные муки стыда совершенно одинаковы по своей природе как во времена Ноя, когда помышления всех были направлены на зло и разврат (Быт 6, 5) так и теперь, когда картины разврата бесстыдно висят повсюду.

Но главное направление самоотвержения в человеческих отношениях – в заурядной повседневности, когда человек сознательно отказывается от настаивания на своей воле ради ближнего. В таких обстоятельствах конфликтность может быть настолько, по-видимому, незначительной по содержанию и слабо выраженной, что обеими «конфликтующими сторонами» вовсе может не переживаться явно именно как конфликтность, а лишь ощущаться некоторое внутреннее неудобство и раздражительность. Она особенно слабо ощущается в нравственно нейтральных или почти нейтральных ситуациях, когда даже при установке на сознательную честность трудно сказать определенно «я прав» или «он прав». И тогда порою кажется непонятным, во имя чего было бы нравственно верным переступить через себя. Тем более что в некоторых случаях это «переступить через себя», и именно ради пользы ближнего, означает – непременно настоять на своем решении. Но гораздо обычней и вернее воспитывать свою волю в самоотверженном трудном и сознательном стремлении соглашаться с желаниями «другого», конечно, если это не противоречит заповедям и совести.

Поскольку в человеческих взаимоотношениях так часто возникает ситуация действительной или мнимой обиды, существенными элементами «вектора» самоотвержения является «подвижность» к легкому прощению обид, вплоть до почти полного нечувствия их. С другой стороны, это означает – быть внимательным, особенно на том участке поля взаимоотношений, где легко «прорастают» обиды, чтобы самому даже ненароком не нанести обиду ближнему. Здесь самоотверженность по отношению к ближнему одновременно будет связана с борьбой с гордостными движениями собственной души. Взаимное прощение обид – один из существенных самоотверженных принципов христианской этики. И уж само собою это означает – «никого не злословить, не быть сварливым» (Тит. 3,2).

Установка на самоотверженность означает не только борьбу с «дурными» порочными особенностями своего характера в человеческих взаимоотношениях означает, но и вообще со всякими особенностями, мешающими простоте и открытости отношений, их чистоте и нравственной небесполезности. Так называемая «психологическая совместимость» для христианина становится практической нравственной проблемой. Например, это может означать борьбу с собственной нелюдимостью, а в иных случаях прямо наоборот, борьбу со слишком большой разговорчивостью, переходящей в амикошонство.

Очень важным проявлением самоотверженности и серьезной проблемой для многих оказывается «ненавязывание» другим людям себя со всеми своими трудностями и заботами. Во взаимоотношениях очень важно также проявлять ту меру свободы и уважения к свободе другого человека, при которой не переходятся границы личности, что также диктуется подлинной любовью. Такое «ненавязывание» создает условие и предпосылки для бережного отношения к любой человеческой личности, что дает возможность хранения внутреннего нравственного и духовного строя как собственного, так и всякого «ближнего» в их нелукавости и органичности; задача в этом отношении состоит не в том, чтобы ломать свой собственный, и любой другой личностный строй души, но покаянием уничтожать самостную ориентацию, разъедающую чистые нравственные начала.

С другой стороны, самоотверженные стремления людей выстраивают такое органическое единство, что в обществе людей, организованном на подобных основаниях, по слову апостола, «страдает ли один член, с ним все страдают» (1Кор.15,33). Впрочем, это – высота, и даже скорее высота общинной, чем личной жизни (хотя, конечно, и личной тоже), ибо община состоит из личностей. Но к вершинам необходимо пройти через свои начальные этапы. Они проходятся по мере осуществления в жизни все той же центральной установки на самоотвержение: необходимо отречься от практики, диктуемой нормами падшего, греховного естества, в отношении других человеков. Одна из наиболее «прилипших», повсеместных таких норм в человеческих взаимоотношениях – это осуждение.

Одна из первых и главных задач самоотвержения – искоренение практики осуждения. Едва ли в Евангелии есть другая нравственная норма, повторяемая Иисусом Христом с такой частотой, постоянством и многообразием выражения и аргументации, как требование неосуждения. «Не судите, да не судимы будете», – вот постоянный евангельский мотив. В нем демонстративно отражается Божественная позиция по отношению к людям: «Не послал Бог Сына Своего, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него» (Ин.3,17) . Таким образом, в объективном плане альтернативой спасению является осуждение.

И в человеческих отношениях также осуждение личности начинается там и тогда, где и когда спасительные движения души блекнут и становятся почти невидимыми рядом с разрушительной энтропией осуждения. Даже людей чрезвычайно грешных и повинных в прямом нарушении заповедей Богочеловек демонстративно не осуждает. «Книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди, сказали ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?.. Он... сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. ... Они же, услышав то, и будучи обличаемы совестию стали уходить один за другим ... и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус ... сказал ей: женщина! где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; Иди и впредь не греши» (Ио.9,3–11).

Вообще в этом отношении поразительно бережное отношение Иисуса к грешникам, в которых, даже порою и не видно совершившегося покаяния. Иисус, видя только возможность покаяния, не осуждает никого. Только одна самодовольная самодостаточность выстраивает непреодолимую стенку между Ним и теми, кто может «обойтись» без Него. Это: «И Я Тебя не осуждаю», – постоянный мотив отношения к грешникам, еще, может быть, сам по себе недостаточный для созидания, но уж во всяком случае, останавливающий разрушение. Своим отношением к людям, отношением, в котором нет места суду и осуждению, Господь дает возможность увидеть и тем, кто стремится к справедливости (а суд есть символ справедливости), и тем, кто стремится к святости, что справедливость есть не более чем частное выражение святости, высший предел которой – милость, а потому – «Суд без милости не творящему милости».

Вот та нравственная точка, смысл которой формулируется пророком и царем Давидом: «милость и истина встречаются» (Пс.100). Потому что и истина без милости представляет суровую неизбежность Божьего суда и осуждения для каждого, ибо все оказываются «под грехом», а значит – и под судом. Но и милость без истины представляет дряблую интеллигентскую сентиментальную и безвольную надежду с агностическим равнодушием к карающей истине.

Начальная точка отсчета верного евангельского отношения к ближнему, «место встречи» истины и милости – неосуждение. Но и в неосуждении есть свой путь. Его начало может состоять в почти эгоистически – психологической корысти: «не судите, да не судимы будете». То есть, если в начале человек не может сделать неосуждение принципом жизни по его нравственной природе, то хотя бы пусть будет так по личной «выгоде», то есть по страху суда для себя.

Далее, для того, в ком сколько-то существует стремление к объективной справедливости, становится понятным, что принцип справедливости должен как в своих мистических основаниях, так и в прикладных конкретных явлениях одинаково действовать для всех, а значит и для него самого. Прикладное фольклорное выражение такого понимания – «как аукнется, так и откликнется».

Любое действие, кажущееся справедливым, должно вызвать реакцию в виде некоего подобного действия, в равной степени справедливого по отношению к «действователю». И потому, если считать, что осуждение – это уже действие, хотя бы выраженное в слове или даже помысле, оно должно быть по справедливости возвращено к человеку каким бы то ни было образом.

К сожалению, многим людям свойственен «двойной стандарт» справедливости: один – по отношению к себе (к своей семье, к своей группе, общине, к своему народу и т.д.); другой – по отношению к другим. Таково свойство падшей природы, оно осуществляется на уровне искаженной мистической интуиции, и к сожалению, не очень контролируется разумом. Покаянный контроль разума есть следующий нравственный этап на пути неосуждения ближнего. Он начинает осуществляться оживающим христианским сознанием, во-первых, потому, что «Бог велик»; во-вторых, потому что иначе, вероятно, можно заслужить в таком случае «суд без милости»; наконец, в-третьих, потому что справедливо относиться к другим так же, как и к себе.

Следующий этап на пути реализации неосуждения исходит из того наблюдения, что человек, особенно склонный к осуждению других, разрушает свою собственную личность. Впрочем, люди, не понимающие этого разрушения, видят лишь отдельные факты, не связывая их в единую причинно-следственную цепь. Это разрушение открывается в постоянном недовольстве, конфликтности, ворчливости, все большей мрачности, рассматривании всего в мрачном свете, и наконец – в возрастающей бесплодности жизни. Завершающей стадией этого процесса может стать трудно останавливаемое развитие процесса неустойчивой психопатии, когда разрушение личности становится очевидным для любого стороннего наблюдателя и даже для самой этой личности, если только она еще оказывается способной к адекватным оценкам.

Именно страх ха такое возможное разрушение личности становится главным стимулом к тому, чтобы резко реагировать на свои же собственные попытки осуждения других и резко пресекать в себе эти попытки.

Наконец, нравственной вершиной неосуждения в человеческих отношениях становится христианское осознание и переживание боли, которую приносит осуждение осуждаемой личности. Очевидным это оказывается, когда осуждение воспроизводится демонстративно среди некоторого числа лиц и носит характер сплетни, независимо от правдивости «сплетенного» материала (хотя, конечно, обычно сплетня действует больнее, когда передается ложь). В таких случаях вокруг личности может сложиться невыносимо конфликтная ситуация, что, как известно из литературных описаний и из житейского опыта, порою приводит к различным драматическим исходам, вплоть до убийства или до самоубийства. Но даже и не в таких крайних случаях люди с особенно тонкой чувствительностью порою очень болезненно переносят осуждение. Да и на тонко-психологическом уровне (без слов) уровне зло осуждения передается от осуждающего к осуждаемому и, в зависимости от степени импульса этого зла, атмосфера греха и страдания может «висеть» почти неощущаемым образом между осуждающим и осуждаемым, по крайней мере, до того времени, пока осуждение не прекратилось и не совершилось «очищение» этой атмосферы во взаимном прощении и в акте покаяния.

Кроме всего прочего, осуждение недопустимо и потому, что осуждающий берет на себя функции Божества. «Мне отмщение, Аз воздам», – говорит Бог.

Таким образом, осуждающий – горд и дерзок; чаще всего он, правда, не понимает, что дерзость его чрезвычайно далеко зашла за границы нравственных норм, не понимает, что он, хоть и несознательно, восходит в своем осуждении на пьедестал Божий. Он не чувствует глубины своего грехопадения.

Странно и патологично выглядел бы прокаженный, весь покрытый струпьями, который принялся бы считать и рассматривать язвы у своих товарищей по болезни. Вместе с тем в нравственной жизни это – заурядное дело.

Все – грешники, и все – непрерывно осуждают.

Именно, по причине такой всеобщности и повсеместности осуждения Иисус Христос в Евангелии обращает на него такое постоянное внимание. Но, к сожалению, даже и среди христиан нет другого такого греховного движения, которое был бы столь всеобщим. Одно из немногих препятствий, безусловно, стоящих на пути к Святой чаше – это немирность с кем бы то ни было. О таких случаях говорится: «оставь дар свой возле алтаря и пойди прежде примирись с братом твоим».

Значительная часть грехов в области человеческих взаимоотношений начинается или, по крайней мере, сопровождается осуждением. Главные причины этого понятны. Во-первых, грехопадение праотцев разрушило единство людей, положив начало индивидуалистическому развитию. Во-вторых, вследствие этого чрезвычайно остр и зорок взгляд, направленный на зло, совершаемое другими людьми. В-третьих, многие не понимают и не умеют отделить человеческую личность от греха, совершаемого ею.

Результаты осуждения также бывают чрезвычайно греховными и приводят к тяжелым трудно поправимым последствиям. Ничто так не способствует повсеместному разделению – семейному, дружескому, внутри какого-либо сообщества, как дело осуждения, которое чем дальше, тем больше, и интенсивно захватывает и участки души, и слои человеческих обществ. Душа, склонная к осуждению, постепенно перестает видеть добро и радоваться ему; что же касается зла, то она не только видит его все тоньше и глубже, но нередко и сама провоцирует его и внутри себя, и в других людях. Наконец, в душе возрастает зловонное отвращение ко всем людям вообще.

Напротив, при установке, а затем и при реализации практики неосуждения, сначала трудной, а затем все более упрощающейся и органичной, душа постепенно очищается, и в человеческих отношениях растет добро и тепло, что и означает реальную живую практику любви. Таким образом, если где и осуществляется то, что принято называть доброделанием, так это, прежде всего, в области человеческих отношений.

Стремление к межличностному единству, самоотверженность, неосуждение проч. переходит из области возможного в область действительного лишь в контексте желания и делания добра. Здесь, как и во всем, можно увидеть начальные установки и достижения.

Первая из них понятна людям даже не евангельской и нерелигиозной, но природной нравственности, однако она находится и в Евангелии и предлагается первым апостольским собором, как наиболее понятное и необходимое нравственное требование для христиан, новообращенных из язычников: «не делать другим того, чего себе не хотите» (Деян. 15,29). Конечно, это требование носит выраженно отрицательный характер (не делайте), но за этим отрицанием, очевидно, открываются контуры положительного добра. Было бы неверным упрекать отношения, построенные на подобных основаниях в стремлении к эгоистическим принципам: «хочешь, чтобы тебе не было плохо? не делай другим плохо». Здесь, на самом деле, иной нравственный мотив: живого и ответственного научения положительной этике: « хочешь научиться понимать, что есть добро для других? Познай это из того, что есть добро для тебя». Конечно, этот принцип не совершенный: потому что и для себя, и для других можно желать не подлинного добра и не желать подлинного, но для начала сознательных нравственных отношений с людьми он вполне применим, и в нем можно видеть осуществление заповеди любви.

Хорошо, когда в психологической природе человека имеются некоторые предварительные условия положительного доброделания, такие, прежде всего, как доброжелательность, подвижность на добро, участливость, милосердность, добросердечие, а если они в личности выражены слабо, необходимо их разрабатывать и культивировать. Сами по себе в нравственном отношении они значат не очень много, разве что облегчают сами отношения, но они создают очень хорошую почву, основу для делания подлинного добра, но это делание – гораздо более сложный, многообразный и серьезный процесс, чем простое неделание ближним того, чего не желаешь себе.

Доброделание (или, по слову апостола, благотворение) в человеческих отношениях совершается с позиций спасения. Не то добро, которое переживается как приятно, а то, которое «работает» на спасение, или, по крайней мере, то, что даже на поверхностный взгляд полезно ближнему, или, по крайней мере, менее вредно, чем другое.

В довольно многих ситуациях этот принцип понятен даже для людей ограниченного ума. Нравственно ли проявлять такое качество души, как щедрость? Исповедующий почти любое нравственное мировоззрение, скорее всего, ответит утвердительно. Нравственно ли стараться дать человеку то, что ему представляется очень нужным, или даже без чего, по его ощущениям, он погибает?

По-видимому, несомненно. А уж когда две эти несомненности соединяются, так и вовсе, кажется, предстоит дело высокого нравственного качества. Но не все в жизни так очевидно, как кажется. К вам в гости заявился алкоголик, и Вы имеете возможность одновременно и проявить щедрость, и предоставить Вашему посетителю так «необходимую» для него выпивку. По-видимому, каждому ясно, что в этой ситуации принцип полезности должен нравственно «победить» и щедрость, и желание удовлетворить человека, доставив ему “приятное”.

Но, разумеется, не существует таких простых схем, которые всегда позволят однозначно определить, что с нравственных позиций окажется более полезным в ситуации выбора. Даже при обладании безошибочными объективными критериями сам способ применения их может оказаться недостаточно продуманным, и выбор будет совершен неправильно. Но порою и критерии выбора могут оказаться надуманными или чисто вкусовыми, или взятыми из довольно нечистых традиций. Объективно лишь христианское нравственное сознание, потому что оно объективно открыто Богом свыше, и потому объективны его критерии.

Но в жизни человеческой гораздо чаще приходится совершать выбор на иных основаниях. Очень часто эти основания совершенно субъективны. Да и сам материал, на котором может конкретно осуществляться подобное доброделание, не всегда почему-то открыт, хотя в своих начальных основаниях в соответствии с евангельскими нормами, да и с естественной этикой, он довольно прост: посети больного и заключенного, накорми голодного, напой жаждущего, утешь страждущего и проч. Этот материал не только в начальных основаниях, но для многих людей и для большей части ситуаций в человеческих взаимоотношениях вполне достаточен, и до конца жизни можно прожить нравственной правдой, не очень выходя за его пределы. Для многих людей проблема в этом отношении состоит в том, что они, особенно не в очень трудные времена оказываются неспособными видеть ни алчущих, ни жаждущих, ни больных, ни прочих страждущих, а некоторые и на самом деле оказываются сами настолько немощными, что даже и не могут себе представить, каким образом они могут придти на помощь другим. Для таких предварительной нравственной задачей становится умение видеть и сопереживать. Сопереживание в таких случаях может оказаться главным нравственным мотивом, а то и заменой конкретного действия. Именно это сопереживание оказывается одним из существенных элементов спасительного характера человеческих отношений.

Другим важным элементом является понимание себя не более как орудия Божия и готовность стать таким орудием (9,5). Это “не более” на самом деле не так уж мало и, во всяком случае, никак не менее ответственно, чем любая автономная деятельность. Разумеется, всегда налицо опасность превратить любое дело или, по крайней мере, его мотивы в сухую схему, и в истории религиознонравственной деятельности так нередко и бывало. Но из этого не следует, что ввиду подобной опасности следует отвергнуть живой и верный принцип. Просто надо быть внимательным и осторожным.

Итак, минимум в доброделании – стремиться вне эгоистичных рамок держать глаза открытыми на ближних, и посильно стремиться делать добро, по крайней мере, в круге того материала, который указан в Евангелии (утешать, кормить и проч.) хотя бы в круге тех людей, с которыми естественно связан по жизни; и уж только тогда, по слову апостола – “ищите добро и друг другу, и ко всем» (1Фес. 5,14).Сама необходимость искания в таком случае подсказывает, что дело не лежит на поверхности, но требует некоторых затрат энергии, чтобы сделать его открытым. Это искание открывается одновременно как процесс и внутренний, и внешний.

Внутренний – в том отношении, что раскрываются собственные возможности, которые прежде были скрытыми. Например, те, кто по немощи лишены были возможности физического доброделания, начинают видеть в себе молитвенные потенции и силы. Так, с неожиданной силой может раскрыться молитва матери о своих заблудших детях. Точно так же слова утешения, которые прежде были мертвыми и никого не согревали, вдруг обретают внутреннюю жизненность, а потому становятся желанными для ближних.

Внешнее искание означает делание, при котором резко, до «всех», расширяется круг людей, нуждающихся в доброделании. В конце концов, это добро может состоять попросту в том, что человек открывается другим как пример красивой высокой нравственной жизни. Это особенно существенно, когда речь идет о «внешних», потому что, если жизнь христианина не является образцом, она становится соблазном.

Чрезвычайно существенной формой доброделания является повиновение друг другу, о необходимости которого «в страхе Божием» пишет апостол Павел (Еф. 5,21). Внешнее содержание подобного повиновения состоит в обычном подчинении, то есть выполнении воли и желаний «другого». Но слово «повиновение» имеет и иной, более глубокий нравственный и смысловой оттенок, заключающий в себе не простое пожелание взаимного подчинения, но некую объективную необходимость, обязанность, имеющую и объективную причину, «вину».

Это обозначает не воспитание безволия, но осознание другого «главным» по сравнению с собой, что и подчеркивается добавлением – «в страхе Божием», придающим взаимному повиновению, то есть в чувстве некоторой вины друг перед другом, мистически нравственный оттенок. Установка на повиновение едва ли когда осуществлялась где в постоянном исполнении, кроме монастырей и, в основном, воплощалась в послушании старшим в монастыре. Но даже одно только согласие с ней и хотя бы порою исполнение неизбежно должно было приносить добрые плоды, будучи поразительным видом сознательного доброделания, присущим только христианам.

С нравственно-психологической стороны реализации этой установки по отношению к ближним чрезвычайно содействуют такие качества, как открытость, простота, непредвзятость, немнительность, несмущаемость, несоблазняемость. Это вовсе не только психологические качества, хотя отчасти они могут быть врожденными, – но нравственные установки, которые обычно реализуются очень трудно при конкретном общении, а многие люди вовсе не оценивают их в качестве положительных установок.

В результате к человеку закрытому трудно бывает пробиться людям со своими бедами и заботами.

Человек, который предвзято оценивает других лиц на основании своих одной или нескольких «сверхценных» идей, который просеивает всех сквозь «сито» своей предвзятости – всегда внутренне отбрасывает всех «неподходящих» для себя.

Мнительный затрудняет для себя возможность доброго нравственного общения, потому что всюду ему чувствуются подвохи и обиды, с которыми он справиться не может.

Для человека, легко смущаемого, любой, даже не очень серьезный повод, достаточен для того, чтобы смотреть с подозрением на того, кто подает такой повод.

Тот, кто привык соблазняться, всюду видит нравственные соблазны, отдаляющие его от тех, кто, как ему кажется, производит эти соблазны.

Таким образом, возможность осуществления заповеди любви в конкретном доброделании у таких людей резко отодвигается.

Точно также невозможно чистое делание добра теми, кто сознательно не стремится к беспристрастности, хотя бы потому, что «доброделание» у пристрастного совершается «выборочно», в зависимости от характера и силы пристрастий. Кстати говоря, и навязывание себя другим людям также осуществляя

ется по механизму пристрастий, и потому закрывает пути правды и доброго общения.

Точно также прекращается нормальное общение у того, кто склонен к нанесению обид другим, даже когда он не очень различает эту свою склонность.

И поскольку внутренне конфликтное состояние, а тем более перезревший, вышедший наружу гнойный конфликт – дело слишком частое и известное, а обиды, в принципе, играют очень большую роль в конфликтной сфере; и поскольку, с другой стороны, ничто так не действует разрушительно на обиды, как готовность к прощению других и обвинение себя, следует воспитать в себе подвижность именно такого рода.

В общении людей в духе доброделания с особенной силой раскрываются те качества, без которых самое добро по своему внутреннему содержанию становится сомнительным: скромность, деликатность, нежность, отзывчивость, склонность к уважению другого, а также чистосердечность, честность, правдивость.

Скромность – это выражение в человеческих отношениях того фундаментального качества нового творения, которое именуется смирением. Внутренняя деликатность исходит из страха оскорбить или причинить даже нечаянный вред ближнему дерзостью, напором, навязчивостью или даже каким-нибудь неумелым, неловким словом. Нежность есть свойство мягкой и теплой души, которой самой оскорбительна всякая возможность грубости; нежный человек открывает теплоту своего доброго сердца ко всем, если, правда это не просто результат малоценного сентиментального движения души. В этом отношении ошибки, к сожалению, очень часты как в отношении себя, так и в отношении других. Отзывчивость вообще очень ценима в этике межличностных отношений, даже и в нерелигиозном сознании, ибо это свойство, слишком очевидно облегчающее человеческое общение, ибо оно состоит в готовности неравнодушно ответить на любую нужду даже тех, кто не обращается с призывом о помощи.

Люди, склонные к уважению других или, как принято говорить, уважительные, априорно относятся наилучшим образом к личности любого человека и интуитивно полагают, что все худшее, что они могут встретить, носит случайный характер, а лучшее – коренной, постоянный, закономерный.

Разумеется, все эти особенности носят, как принято говорить, характер общечеловеческих ценностей, и потому, с позиции христианской нравственности, имеют значение не сами по себе, но лишь, поскольку в них заключается мистический спасительный смысл. Это означает, что такие качества «работают» в человеке ради Христа, а сам он оказывается спасительным орудием Его Божественного Промысла. Таким образом, не доброжелательность и доброделание важны, а тот строй христианской жизни, соединяющий личность со Христом, который в силу этого, естественно и осуществляется в общении как доброжелательность и доброделание.

Что же касается чистосердечности, честности и правдивости, то эти свойства хотя и облегчают доброделательные процессы, но в первую очередь они свидетельствуют о таком чрезвычайно существенном качестве человеческого общения как чистота. К этим особенностям в таком случае следует добавить: беспристрастность, нужную меру смелости, бережливость (хранение внутреннего строя себя и других), благодарность, чистоту внутреннего взгляда (особенно к лицам другого пола), соразмерность, ровность (в частности, ровность ко всем) и проч.

Самое существенное с этической стороны – осознать необходимость хранения чистоты в целом. То, что она нужна вообще, а значит – и в человеческих отношениях – понятно с позиций любой нравственной системы, хоть сколько-то стремящейся к объективности. Но помимо христианства за понятием «чистота» стоят, хотя, может быть, и серьезные, но довольно туманные переживания, не особенно конкретно раскрывающиеся. В христианском нравственном сознании это качество выявляет ту высокую открытость сердца, которая Богочеловеком определяется как блаженство; обладающие такой открытостью – «Бога узрят».

Будучи исключительно внутренним качеством, эта чистота оказывается необходимой и в человеческих отношениях.

Подлинность христианских взаимоотношений встречается очень редко, больше всего даже не потому, что не хватает стремления к единству или самоотверженности или доброжелательности, но потому, что не достает ясного понимания, твердых установок и реализма осуществлений именно чистоты.

Нечистота, прежде всего, связана с разными видами и формами пристрастности. Это наиболее очевидно, когда речь идет о общении с лицами другого пола. И это даже не обязательно связано с какими-либо плотскими переживаниями, часто малозаметными – большей частью чувство стыда подавляет и вытесняет их в подсознательные области; христианское же переживание уничтожает их покаянием. Но пристрастие нередко имеет и чисто душевный характер, и тогда разобрать границу греха и любви безгрешной не всегда оказывается делом простым, особенно в тонких случаях. Ведь и Сам Иисус Христос имел возлюбленного Своего ученика – апостола Иоанна Богослова.

Один из немногих признаков, по которым совесть способна отличить чистую любовь от пристрастной является выделение одного не за счет других.

Подлинная любовь «расширяет» сердце, и потому, по мере своей «интенсивности» становится «экстенсивнее», то есть вмещает в себя все больше людей; пристрастие, напротив, «сужает» сердце, наконец, до размеров объекта пристрастия, и даже меньше, потому что для пристрастия нужна, собственно, не личность другого, а процесс. Поэтому, например, влюбленные или друзья так радуются, когда один из них продолжает мысль или даже просто слово другого, хотя радоваться тут нечего: речь идет о твоем слове, твоей мысли, и это-то и дорого: магия рождения другим «твоего» слова. И когда свое ценится больше, чем общее или даже Божье – в этом всегда признак нечистоты сердца.

Потому первое и очевидное явление, за которым следует посматривать – не вошла ли в сердце неровность отношений; не отдается ли кому-либо явного предпочтения за счет других. Кстати говоря, эта равномерность отношений одновременно создает психологически ровный и спокойный, чистый фон, облегчающий нормальные нравственные подходы.

Для осуществления верной нравственной практики в полноте чистого содержания в отношении к ближним могут быть применимы различные методы и подходы. Среди них следует назвать непредвзятую смелость, безусловно, не переходящую в дерзость. Активное исполнение заповедей, в том числе и в области взаимоотношенческой, требует порою таких решительных действий, которые возможны только при чистом и смелом подходе. Лукавство вынуждает отказывать, хитрить, лицемерить, перекладывать ответственность на других, страшиться и, конечно, находить благочестивую аргументацию, оправдывающую такой стиль поведения; лукавство всегда по природе своей нечисто; лукавство робкое и бесстыдное так же далеко от христианских отношений, как и дерзкое невнимание ко всем и искание своих лишь выгод и удовольствий – плотских и душевных.

Лучшая психологическая почва для чистоты отношений – это чистосердечность, честность и правдивость. Конечно, в этих качествах нет ничего специфически христианского, но в условиях христианского осознания человеческих взаимоотношений они приобретают более обширные и почти мистические смыслы, в отличие от сознания нерелигиозного, ориентирующего их, главным образом, на природно-психологическое содержание.

Это очень понятно. Нечестность, особенно крупная или часто повторяемая – это тот вид нечистоты, которая рождает недоверие в человеческих отношениях, и потому действует разрушительно: недоверие убивает любовь. Таково действие нечистоты даже в самом ее упрощенном, почти бытовом уровне отношений, когда речь идет о простой неправдивости, но и это очень серьезно, потому что в таком случае человек представляет свою душу другому не такой, какая она есть, то есть, в конечном итоге, бесчестит, лишает ценности содержание своей души. В этом главный мистический смысл нечестности; душа предстает для Бога, для самого и для других – как не-Божья: неверная и неценная. В результате, отношения выстраиваются не в чистосердечном, а в каком-то лукавом контексте; в таких отношениях каждый ищет какой-то, хотя бы и очень тонкой своей корысти.

Очень существенным в плане выстраивания чистоты отношений является бережливость, то есть хранение в неискаженности верного внутреннего строя как собственной души, так и ближнего. Возможности нарушения этого строя особенно велики там, где ценность этого строя не ощущается, и потому, в частности, для многих не кажется чем-то особенным волевые, порою довольно грубые давления на душу другого человека, отчего порою она может ломаться (и даже иногда без возможностей восстановления). Небережливым отношением и к своей собственной душе можно сильно также исказить и отношения с ближним, и типы развития своей души.

Наиболее верным и чистым видом отношений, при котором менее всего можно ожидать нечистоты и искажений, является служение.

Служение нормально осуществляется на христианских нравственных основаниях как форма христианского делания, потому что тогда соблюдаются и верные условия подлинного служения, и оно совершается в точных установках и предпосылках, и в случаях вероятных ошибок совершаются необходимые корректировки.

Одной из важнейших предпосылок точного содержания и смысла служения является стремление не ломать в человеческих отношениях природу – как собственную, так и ближнего. Задача жизни состоит не в том, чтобы разрушать особенности строя души, но в том, чтобы покаянием уничтожать ее самостную ориентацию – и переориентировать в строй самоотверженного служения.

Эта задача относится, конечно, не только к самоотверженному служению, и не только к человеческим отношениям; – это вообще необходимое условие всякой нравственной работы. Иначе, – и такие случаи бывали – происходит ломка человеческой природы вообще и нигилистическое отношение к Божественным дарам, в которых и осуществляется личность. Итак, задача, в этом отношении состоит в том, чтобы служить Богу теми дарами, которые имеешь, не изобретая иных; чтобы, так сказать, художнику – не стремиться еще стать музыкантом.

Конечно, это особенно относится к общественному служению, но и к личному тоже.

В личном отношении служение ближнему начинается с внимательного размышления о том, в чем вообще может и должно осуществляться такое служение. Довольно часто здесь нет необходимости в специальном «присматривании», потому что ситуация сама вопиет. В таких случаях служение осуществляется по уже известному принципу: накормить голодного, посетить больного и проч. И тогда ни какие собственные дары не нужны, только бы не забывать об имеющемся даре милосердия и «возгревать» его. Правда, задача быть внимательным и в таких случаях бывает не лишена оснований, потому что не так редки случаи, когда, так сказать, пытаются накормить сытого, но «не имеющего, где главу приклонить», а голодному предлагают мягкие, но не очень съедобные подушки и одеяла. Кроме того, любому человеку следует, прежде всего, употреблять свои силы там, где преимущественно находится область его возможностей.

Наиболее традиционно служение протекает в сфере милосердия. Это так нормально; Сам Господь Иисус Христос в Евангелии предложил в этом отношении убедительные, последовательные и постоянные примеры. И опыты христианской истории показывают, что материал применения милосердия предлагал значительные и порою острые достижения.

Служение, то есть покорное делание Христа ради, и совершается людьми христианского нравственного сознания по образу Христова служения. Его служение имело целью спасение людей во всей полноте содержания и, прежде всего – в смысле освобождения от греха, проклятия и смерти и восстановления связи с Богом. Христос был совершенный человек, и потому Его служение и по внутренней интенсивности, и по степени использования возможностей и по экстенсивности охвата и по безошибочности было совершенным. Служение человеческое во взаимоотношениях должно также исходить из мотива самоотверженной любви, и тогда оно по своему импульсу спасительно. При всем несовершенстве человеческих возможностей, каждый человек имеет какие-то Божественные дары и служение ими – главная практическая взаимоотношенческая задача, решаемая по мере согласия на служение. И это дело вполне конкретное.

Например, один человек может обладать душевно-психологическим даром, что называется, легкого характера, но по свойствам своей природы слишком недеятелен (во всех видах деятельности). У другого имеется дар приводить к примирению находящихся в конфликте, но совершенно закрыты возможности научения ближних истине. Третий, наоборот, находит блестящие и умственные аргументы к уяснению своими собеседниками объективных Божественных истин, и вообще воздействие его личности постоянно оказывается лучшим в этом отношении аргументом, но помимо этого, особенно в контактах с наиболее близкими людьми, он бывает жесток до непримиримости. Следовательно, главная задача служения первого – нести тепло своей души другим, преодолевая лень; второго – вносить мир в человеческие отношения, но уж не думать никого ничему учить – только сатира и юмор получится; третьего – помогать другим, входить в опыт познания истины, сохраняя при этом смирение, особенно по отношению к близким людям. Это только три возможные схемы, да и то – слишком общие. Реальность же жизни предлагает огромное число вариантов возможностей служения ближним дарованиями, полученными от Бога. И в этом отношении необходимо лишь соблюдение некоторых условий.

Но имеющиеся дары могут быть отняты (в соответствии с евангельской притчей о талантах) в том случае, если они будут «зарыты», то есть не использованы по назначению. Либо, если они будут использоваться ради тщеславия или каких-либо иных, вовсе противоположных целях, либо, отношение к ним будет не как к дарам, но как к по праву принадлежащей собственности.

Во-вторых, нужно видеть, знать и понимать именно свои дары и возможности. А то ведь в человеческом мире, особенно теперь, люди с уровнем дворников, тщатся быть профессорами экономики с соответствующими результатами; а те, у которых прекрасно получается варить щи (и, слава Богу! дело прекрасное) ищут возможности победы на конкурсе пианистов.

В третьих, нужно видеть и сознавать, что твои дарования нужны прежде всего в порядке служения для твоих ближних, а для тебя самого они могут оказаться вполне источником скорби, и уж во всяком случае – неизбежна жертвенность, хотя, разумеется, из этого не следует, что служение только безрадостно.

Особенно служение и очевидно, и необходимо в семейных отношениях.

Центр семейной жизни – это, безусловно, супружеские отношения.

Супружеские отношения, собственно, создают семью. В результате супружеских отношений появляются дети, которые создают и все прочие типы отношений, среди которых главными остаются взаимоотношения родителей и детей.

Супружеская жизнь открылась еще в раю по замыслу и промышлению Божественному. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственно ему. И навел Господь на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою; ибо взята из мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут два плоть одна» (Быт. 2,18,21–24).

В этом рассказе замечательно многое, но, прежде всего, то, что это библейское указание – “оставит человек отца своего и мать свою», – никак не могло иметь отношения к первым людям, потому что по самому библейскому рассказу о сотворении человека, у них, естественно, не могло быть природных отца и матери; следовательно, нравственные смыслы этого указания направлены не на эту ситуацию, а в будущее, то есть навсегда.

Еще прежде, в первой главе, в более сокращенном рассказе о сотворении человека, говорится: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт.1,27–28). То есть та реализация одной из главных функций супружеской жизни, которая выражается словами: «плодитесь и размножайтесь» была дана им до грехопадения и, следовательно, могла реализоваться без малейшего греховного налета.

После грехопадения праотцев искаженность пронизала все функции человеческой природы, и потому особо чувствительные люди ощущают некоторый налет греха даже в супружеских отношениях, принципиально освященных церковью: «Брак честен и ложе нескверно». Но в любом случае библейское осознание высоты взаимоотношений мужа и жены («да будут два в плоть едину») свидетельствует, что именно здесь могла и действительно реализовалась Божественная заданность любви более чем в каких-либо иных человеческих отношениях.

«Два в плоть едину» – это полнота человеческого единства, и так оно и осознавалось во все века человеческой истории, при всех искажениях и искривлениях. Значительная часть мировой культуры имеет своим мотивом осуществленную или не осуществленную возможность такой любви и единства. Осуществленная – она переживается как счастье, неосуществленная по какой бы то ни было причине – как трагедия.

В христианском осознании брак есть явление духовно-нравственного рода по преимуществу, и потому в церковном порядке осуществляется как таинство.

В браке и в последующих супружеских отношениях нравственные смыслы жизни воплощаются более чем где бы то ни было, и потому можно даже говорить о некоторой незавершенности и несовершенстве жизни вне брака. Брак в норме и идеале есть осуществленная любовь и явление церкви («где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди их», – что, в сущности, и есть Церковь). И как осуществленная любовь брак есть реальное воплощение заповеди, то есть смысла нравственной жизни.

«Одна плоть», – это возможное раскрытие в браке полноты совершенного человека. До грехопадения это было дано первым людям как дар. По грехопадении, это единство стало взыскуемым и трудно достижимым, потому что одно из главных направлений искажения человеческой природы стало развитие личности в сторону индивидуалистического импульса, самости, поиска «своего».

Любовь, направленная к другому «Я», видящая в другом «Я» главную ценность для себя, вынуждена преодолевать свое «Я», направленное индивидуалистически, самостно. Это преодоление себя и есть один из важнейших нравственных процессов, который в условиях супружеских отношений осуществляется в нормальных условиях наиболее органично. Именно имея в виду такую органичность, поэт В.А. Жуковский писал, что семья есть лучшая школа нравственной жизни, в которой как бы сами собой вырабатываются христианские добродетели, такие, как смирение и терпение.

Важнейшее условие духовно-нравственной жизни – самоотвержение – также начинается с первых шагов супружеской жизни, иначе или начинается распад семьи, или один из супругов просто попадает под волевой «каблук» другого; причем по теперешним временам, пожалуй, более част совсем извращенный вариант – муж под «каблуком» жены.

Самоотвержение, имеющее взаимный характер, начинается буквально с первых шагов супружеской жизни. Юношеская влюбленность, которую вступающие в брак считают основой семейной жизни, становится не более чем начальным психологическим моментом влечения, скоро преходящим и не имеющим существенного нравственного содержания; таким образом, первое самоотвержение – в поиске (в конце влюбленности) подлинных смыслов семейной жизни. Семья – единство, но единство не мертвое, но живое, а значит – подвижное. Хороший схематический образ движущейся системы – это часовой механизм. Будучи пущенным, заведенным, он работает, движется, но не как попало, а в заданном ритме, потому что зубчики одного колеса попадают в соответствующие им пространства между зубчиками другого колеса (то есть дело совсем не в том, чтобы колеса были абсолютно отшлифованными – совсем наоборот). Семья – живой движущийся организм; но он может двигаться и к распаду, и к распаду быстрому, если некоторые «зубчики» характера не будут «покрываться» соответствующими готовностями другого характера. Слова апостола «друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов», – самым очевидным образом относятся к супружеской жизни, – и к ним можно добавить: «и так сохраните семью, и она будет развиваться жизненно». Здесь дело не только в том, что каждый будет готов прощать ошибки другого и станут сглаживаться слишком выступающие «бугры».

Главное в том, что разные личности с разными характерами будут сочетаться в новое органическое единство. Соответствие должно состоять не в том, что им следует быть очень похожими, но в том, что чужая непохожесть будет радостно приниматься, и твоя личность будет входить в динамическое согласие (симфонию) с другой, и таким образом, и будет осуществляться органичное движение. Двигатель, заводящий и осуществляющий это движение – это любовь супружественная.

Кажется, что все или почти все знают, что это такое – по своему, по чужому наблюдаемому, по книжному или по воображаемому опыту. Но это только кажется.

Как вообще, в действительности человеческих отношений, так и по преимуществу в супружеской жизни, на деле можно видеть лишь искаженные формы идеальных отношений любви. Порою в семье видна лишь пустая шелуха форм, которая еле держится из каких-либо корыстных соображений; порою – чувственная душевно-плотская привязанность, нередко чрезвычайно энергичная, так что лишение ее, в результате супружеской измены или смерти одного из супругов переживается очень драматически; порою – нечто вроде формы неписаного договора, при котором каждая из договаривающихся сторон за некоторую плату получает некоторую выгоду и т.д.

Подлинная супружеская любовь, как и всякая подлинная любовь, имеет, прежде всего, небесный характер и содержание. Она укоренена в Боге и небом питается. Она по своим напряжениям стремится быть вечной, но поскольку не воображаемая вечность – это вечность Божественного зова, она сознательно или несознательно принимает пронизанность лучами Божественной любви, и в этом ее главное мистическое и одновременно нравственное содержание.

Любящие люди, направляемые внутренним «сердцем» этой любви, раскрывают лучшие личностные особенности друг в друге и друг для друга (а также и для других), а личность проявляется в наиболее светлых, а то и святых своих возможностях. Такие редкие супружеские пары, как и святые личности – бриллианты в нравственной человеческой жизни.

При всем равенстве мужского и женского пола «во Христе Иисусе» христианское нравственное сознание отмечает и некоторые необходимые различия во взаимоотношениях мужа и жены. Эти отношения в окончательном виде формулирует апостол Павел: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу; потому что муж есть глава жены, как и Христос есть глава Церкви, и Он же спаситель тела. Но как церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь, и предал себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною, посредством слова; чтобы представить Себе ее славною Церковью, не имеющей пятна или порока, или чего либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Так должны мужья любить своих жен, как свои тела; любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти... Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви. Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа» (Еф.5.22–33).

Итак, отсюда можно видеть, что любовь мужа должна иметь характер ответственного служения, и потому он обязан быть «во главу жены», а не потому, что у него конструкция тела немного иная, и одежды другие, или потому что это соответствует обычаям и юридическим нормам. И это «убоится» жены по отношению к мужу выстраивает тот нормальный Божественный тип супружеского единства, который представляет собой не парламентскую республику, и тем более не «иерархию навыворот», когда жена становится во главе семьи; это семейный пьедестал, на котором жене подобает занимать почетное, но второе место, потому что так повелел Бог и, потому что жена произведена от мужа, а не муж от жены. Таким образом, любовь жены должна иметь характер уважительного послушания.

Теперешние семейные отношения в нравственном смысле представляют собой полную разруху: не видно ни стремлений к уважительному послушанию у жен, ни к ответственному служению у мужей. Потому так часто супружеские отношения представляют собою поле сражения за первое место, которое, как и всякое поле сражения, по виду и по сути – лишь жалкие руины, а победитель определяется вторичными показателями. И потому семья, в основном, давно перестала выполнять свою великолепную функцию – быть школой нравственной жизни. Уродливое воспитание в этой нравственной школе рождает нравственных уродов. Уродства проявляются с первых лет жизни, и проявляются, прежде всего, в тех типах отношений, которые по самому ходу дела, наоборот, – должны быть воспитаны в норме, прежде всего, – это отношения детей к родителям.

Как и во всех других типах отношений, взаимоотношения детей и родителей в условиях христианского нравственного строя описываются в категориях любви. Эта любовь – не то же самое, что в современной действительности обычно раскрывается как генетически обусловленная привязанность, которая, конечно, сама по себе не грешна, но и не представляет собою чего-либо нравственно-ценного, даже и тогда, когда порою, особенно со стороны родителей, носит характер некоторого самоотвержения. Как и во всем строе нравственной жизни, здесь необходимо видеть подлинную мотивацию, которая обретается только в полноте объективного религиозного сознания.

Почти каждый человек вступает в разные периоды своей жизни (а иногда и одновременно) в обязанности и детей и родителей. Религиозные нравственные обязанности детей по отношению к родителям регламентируются и Ветхим Заветом: «Почитай отца твоего и мать твою (чтобы тебе было хорошо), и чтобы продлить дни твои на земле, которую Господь Бог твой дает тебе» (Исх. 20.12).

Но еще до Закона самим преданием эти отношения регламентировались подобным же образом, как об этом можно судить по Ветхозаветной оценке Хама в его поступке с отцом, Ноем. На первый взгляд может показаться, что заповедь Декалога по отношению к детям имеет исключительно морально-прикладной характер, что и усиливается «земными» обещаниями при ее исполнении («да благо ти будет и долголетен будешь на земли»). Это дополнение хотя и вносит несколько корыстный оттенок в заповедь; но все же, по сути, само понятие «благо» («добро») имеет не корыстный, а нравственный смысл (корыстный смысл это понятие скорее приобрело в последние времена; например – «накопить побольше добра»).

В любом случае заповедь особого почитания детьми своих родителей, оберегает их от того возможного панибратски демократического равенства, который столь характерен для нового времени, и в котором еще неизвестно, кто более виноват – дети или их родители, не воспитывающие в своих детях должного почитания. Обычно родители ищут от детей не почитания в точном смысле слова, а просто послушания своим пожеланиям, порою имеющим характер самодурства.

Почитание есть особый род уважения, связанный с осознанием тех лиц, которых ты почитаешь, выше и значительней себя. Конечно, оно не обязательно имеет религиозный характер, но лишь в религиозном сознании оно приобретает совершенный смысл, ибо выражает собой образ идеи «сыновства». Тому, кто с детства оказывается приученным к почитанию родителей, естественнее перейти и к почитанию Бога и к переживанию Его именно как небесного Отца. В связи с этим отношения родителей и детей имеют нравственное содержание, исходящее как из смысла этой ветхозаветной заповеди, так и из более общей заповеди любви.

Заповедь любви в этих взаимоотношениях приобретает особые содержательные оттенки. Казалось бы, о родительской любви меньше всего имеет смысл говорить, и меньше всего учить ей; также и о любви детей к родителям, настолько она как бы предписана самой природой и повсеместна. Но простое наблюдение показывает, как часто и как сильно эта любовь связана с эгоизмом, особенно с детской стороны, даже когда «детки» вырастают до предпенсионного возраста. Чрезвычайные искажения такого рода нередко становятся достоянием публицистики, но и в заурядной действительности так часто детки почитают возможным «тянуть» со своих родителей, а родители нередко потакают этому греху.

В родительской же любви чаще всего встречается более или менее сильный искажающий ее налет «собственничества»; это особенно становится заметным при вступлении их «ребенка» в брак; это едва ли не главная причина, по которой так трудно складываются отношения у свекровей со своими невестками и у тещ со своими зятьями; бессознательно (а порою и сознательно) они стремятся разрушить брак, чтобы их «дитя» вновь безраздельно принадлежало им. Этот грех чаще встречается у матерей, чем у отцов.

Подлинная любовь не только свободна, но и дает свободу любимому, лишь бы это не было поводом для потачки греху.

Наиболее ответственной должна быть любовь родителей, потому что она преимущественно связана с тем ответом, который родители должны будут дать на суде Божием за своих детей. И это, прежде всего, ответ на главный вопрос: как образовали и воспитали своих детей. И этот ответ будет непостыдным лишь в том случае, если родительская любовь окажется укорененной на небе. Вовсе снимают с себя обязанность воспитания и образования своих детей лишь нравственные уроды среди родителей; к сожалению, число таких уродов с течением времени заметно возрастает. Но и те родители, которые ставят перед собой серьезную воспитательную задачу, обычно упрощают, формализуют или искаженно решают ее, нередко разрешая ее привычным для себя материальным способом: не пожалеть денег на «хорошее» образование, в результате которого ребенок оказывается только напичкан внешними знаниями.

Таким образом, не делается различия между знанием и информацией. Нередко в воспитании применяется и вовсе уродливый прием, когда родители пытаются богатством подарков лишь привязать ребенка к себе. Такие родители почти неизбежно «воспитывают» и «образовывают» нравственных кретинов.

Между тем подлинное воспитание – есть, прежде всего, энергичное питание нравственной пищей слова Божия, а подлинное образование всегда образовывает по «образу Божию». Воспитывать детей, это – перефразируя фразу, сказанную одним из современных святых – «кровь проливать». Воспитывая детей, необходимо все время держать свою руку на их «нравственном пульсе».

Самое существенное в воспитании – это дать возможность увидеть и пережить детям главное – встречу с Богом, а затем помочь им выстроить в их душах чистую систему нравственных ориентиров. Удивительное дело – но когда задача ставится таким образом, то она, будучи объективно вполне конкретной, для многих, включая и вполне приличных христиан, кажется совершеннейшей отвлеченностью. Поэтому задачи воспитания встают перед многими людьми лишь как прикладные, по конкретным ситуациям, и то обычно лишь как задачи выправления негативных последствий уже случившегося, а не как поиск способа планомерно закономерного закрепления положительных нравственных навыков в связи с религиозным сознанием. В поведенческом отношении, главным образом, требуется воспитание подлинного благочестия в отношении к Богу и к церкви и доброго отношения к людям. Разумеется, параллельно с этим необходимо воспитание отвращения к отрицательным духовным и нравственным явлениям.

По отношению к детям впереди всего стоит воспитание главной и понятной детской добродетели – послушания. (Равным образом, главным и, к сожалению, обычным детским грехом является непослушание, что и понятно всем детям). Правда, и детям не всегда понятны нравственные мотивы послушания. К сожалению, очень нередко ценность послушания определяется родителями исключительно из того, что с послушными детьми удобнее жить; кроме того, детское послушание часто тешит явное или скрытое родительское властолюбие. На самом деле, послушание родителям необходимо воспитывать потому, что через это человек отучается от одного из главных векторов падшего естества своеволия и ложной свободы и научается слушаться воле Божией.

Послушание влечет за собой и ряд других добродетелей, в первую очередь таких, как смирение, доброжелательность и ответственность. В послушании обычно проявляется также и исполнение ветхозаветной заповеди: «чти отца твоего и матерь твою и благо ти будет». На послушливых детей естественнее сходит благодать мирного и чистого Божественного Духа.

Воспитание детей должно осуществляться, прежде всего, пищей духовной, которая детским организмом обычно усваивается довольно легко, если преподается умело. Такой пищей для детей слаще и дороже всего могут быть родительские беседы. Потому так важно содержание этих бесед – особенно если учесть, что обычно у родителей бывает немного времени для таких бесед. Если относительно любого человеческого общения сказано, что за каждое праздное слово придется давать ответ, то насколько же больше ответственность родительская за содержание бесед со своими детьми. Обучение молитве детей, научение их смыслам молитвы и радости Богообщения, рассказы из священного писания и из добрых и понятных примеров житий святых мужей и жен (да и детей), научение вере и пониманию того, что нравственно, а что безнравственно (что хорошо и что плохо) – вот что должно быть предметом и содержанием сладких родительских бесед, питающих и воспитывающих детские души.

Но воспитание – не одни только слова. Как соблазн, так и добрый пример много значат в человеческой жизни и в отношениях; – но в воспитании детей больше, чем где бы то ни было. Конечно, добрый пример не должен быть показушно-демонстративным: фальшь «показухи» детьми чувствуется более остро, чем взрослыми. Но и слишком намеренно скрывать добрый образ поведения не следует – и в этом может содержаться тонкая ложь.

Задача воспитания – в научении верному ориентированию в нравственном море жизни, и в этом смысле свое место могут иметь и такие методы, как наказание – порою даже довольно сильное, и поощрение, – но так, чтобы не оно стало целью и мотивом доброго поведения. В конечном назначении целью всех воспитывающих действий должно быть образование в душе ребенка того образа Божия, смыслом и содержанием которого становится любовь. Естественная, органичная, природная любовь к родителям и доброжелательство вообще ко всем окружающим открывает в себе мистические смыслы именно тогда, когда в сердце пробуждаются непостижимые вожделения неведомого Бога. Но помочь образоваться в душе ребенка чистому и таинственному движению подлинной любви можно лишь тогда, когда такая любовь раскрывается в душе самого воспитателя, то есть, когда он обретает в своей душе движения любви к ребенку «не по плоти и крови», а по живому религиозному чувству. Нигде с такой силой не проявляется родительская ответственность, как во взаимоценном движении воспитания в себе святой любви к «своему» ребенку. Помимо христианства даже и трудно себе представить, как может родительская любовь приобрести верное и чистое направление: ее так и тянет к собственничеству и простому генетическому ощущению. Выстраивание отношений верной и чистой собственной любви к детям, их ответной любви – самое важное, но и самое трудное дело в христианском нравственном воспитании.

Практически большая часть родительских грехов связана с непониманием этой проблемы, нежеланием или неумением ее решать. Это и неудивительно.

Если главная заповедь – есть заповедь любви, то и основное пространство нравственных отношений между родителями и детьми – это пространство любви; но соответственно – это же и есть главное пространство всевозможных искажений, и не только между родителями и детьми, но и в человеческих отношениях вообще.

Грехи против главной добродетели любви – выражаются в переживаниях, действиях и формах, прямо противоположных действиям любви. Если суть любви – в притяжении к объекту любви, то прямо противоположно притяжению – отталкивание, внутреннее неприятие тех, с кем промыслительно приходится сталкиваться по жизни.

В Евангелии, в частности, в апостольских посланиях эти виды греха порою объединяются и с иными греховными действиями, и апостол Павел называет их делами плоти вообще: «прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражды, ссоры, зависть, грех, распри, разногласия, ереси, соблазны, ненависть, убийство, пьянство, бесчинства и тому подобное» (Гал.5,19–21). Апостол называет все подобные движения, даже и не всегда имеющие очевидно грубый телесный характер, делами плоти, потому что в них выражается тот строй души, который тяготеет к низшим, животным, материалистическим ощущениям и переживаниям; это не действия человека духовного или, по крайней мере, стремящегося к возрождению духовному.

Плотское, недуховное ощущение разделяет людей, делает их чужими друг другу. Для подобного отчуждения порою могут быть необходимы какие-нибудь явные и сознательные провокации со стороны «другого», порою же никаких провокаций не нужно и неприязнь носит устойчивый иррациональный характер, нередко с очень сильными чертами агрессии и деструкции.

Осуждение таких грехов против ближнего неоднократно встречается в Священном писании, больше всего – у апостолов. Гнев (Ио.1,19–21; 2Кор.12,20), убийства (Ио.2,4), злословие (Ио.4,4), клевета (2Кор.12,20), раздоры (там же), споры, необузданный язык (Ио.2,5–13; 1Петр 3,10; 1Тим.1,4) и т.д.

Грехи против любви – наиболее очевидны и понятны не только людям христианского нравственного устроения. Но не христианам они понятны либо на чисто интуитивном субъективном уровне, либо по известному «общечеловеческому» принципу: “не делай другим того, что не хочешь, чтобы сделали тебе». Для христианина же подобные действия принципиально недопустимы как нарушения Божественной заповеди о любви к людям. Если подобные нарушения осуществляются с чувством своей правоты, то равно настолько, насколько это чувство правоты держится и удерживается как бы «сознательно» – человек перестает быть верующим христианином, ибо он «сознательно», хотя бы «на время», отказывается от смысла и жизни христовой заповеди, и сам становится для себя заповедью. Конечно, грех остается грехом и тогда, когда человек предается неприязненным движениям (страсти гнева) по нечистоте и немощи своих чувств, осознавая в то же время свою неправоту и почти раскаиваясь в ней.

Но все же невольный и несознательный грех не имеет той же разрушительной силы ни в самый момент совершения, ни по своим последствиям и результатам, как грех произвольный и переживаемый как норма. Подлинное покаяние разрушает последствия греха довольно скоро; – кроме, разумеется, таких случаев, когда, действуя по механизму соблазна, грех переходит и на других людей, и согрешивший человек становится ответственным не только за себя.

Грех против ближнего (против заповеди любви) действует наиболее разрушительно по отношению к самому себе, особенно в тех случаях, когда действие гнева направлено на человека, переносящего это действие со смирением и терпением, и таким образом, извлекающего нравственную «пользу» из греха гневающегося. И потому-то при всей демонстративности грехов против ближних они гораздо более и существеннее оказываются грехами против заповеди, то есть против Самого Бога и гораздо вреднее и тяжелее для собственной души, чем для обижаемой. Да, трудно и больно порою переживаются обиды и несносными кажутся скорби от ближних, а у глупого и бесстыдного обидчика ничего порою и более нет, кроме греховной радости, а на самом деле его положение безотрадно, и даже не только с точки зрения вечной жизни, а в самой реальности его неприязни теперь. Он сам может на поверхности сердца и не чувствовать, как ему худо (а большею частью люди и живут сердечными поверхностями и только их и знают). Самые страшные и болезненные процессы совершаются в глубине души: умирание начинается там.

Грехи по отношению к ближним обычно тем болезненней, чем «ближе» человек. Зная хорошо ближних, их можно побольнее уколоть, видя их «больные места». Кроме того, от ближних, по естественному нравственному закону (уж не говоря о христианском), люди вправе требовать большего участия и отзывчивости, чем от дальних, а когда вместо этого встречается порою не только безучастие, но и обида, – это всегда больней.

Кроме этих грехов, составляющих наиболее существенную часть всего греховного пространства в человеческих отношениях, очень большое место занимают грехи душевно-плотских пристрастий, которые только в христианском сознании и считаются собственно проявлениями безнравственной жизни, а в современном мире греха и нравственного нечувствия, напротив – представляются источниками наиболее ценных и желанных переживаний. Правда, эти грехи могут приводить и к чрезвычайным действиям уголовного характера типа плотского насилия с целью получения блудного наслаждения. Но огромную разрушительную силу имеют и грехи противонравственного блуда, даже когда они уголовно не наказуются, совершаются с обоюдного согласия, обществом не только не преследуются, но чуть ли и не поощряются и оказываются повсеместными и принятыми, греховное удовольствие не расценивается с нравственных позиций. Грехи этого рода, так же, как и некоторые другие, вполне спокойно принимаемые в мире человеческих отношений, особенно в наши дни (например, обман) совершаются, главным образом потому, что в обществе приняты ложные нравственные установки, которые нередко зависят от ложных интерпретаций.

В свою очередь, сами ложные интерпретации обычно направляются «в дело» ложными установками, которые в человеческих отношениях ничуть не менее редки, чем во внутренней жизни. Ложные установки, будучи конкретными по своему содержанию, направляются нечистым в том или ином отношении нравственным устройством. Например, общий личностный субъективизм в области нравственной обычно раскрывается через эгоизм.

Эгоистическое устроение обычно осуществляется через ряд эвдемонистических установок, выражаясь в поиске максимально возможного удовольствия, обычно попросту ищет довольно дешевых утех по принципу: «кому что нравится».

В этом отношении ситуация для падшего мира – безвыходная, потому что человеческая жизнь включает в себя поле неизбежных столкновений различных человеческих интересов. Одна из ее моделей – рынок, где одни хотят купить подешевле, другие – продать подороже. Или – комната общежития, где одни желают ложиться и вставать пораньше, другие – наоборот; одни любят тихое чтение, другие – громкую музыку, для одних очень дорого постоянное общение с новыми лицами, для других – появление любого нового лица почти драма и т.д. То же и в семье. «Ты хоть когда-нибудь вымоешь за собою посуду?» «Да я только сегодня три раза за всеми мыл».

Во всех подобных случаях личная эгоистическая настроенность обычно бывает связана с осознанием своей правоты и чужой неправоты. И это – установка, установка не ума, а сердца, но сердечные установки и бывают крепче умственных. Едва ли кто про себя серьезно подумает: я очень умный человек, а все окружающие меня – безмозглые дураки. Ума – если он не поражен тяжелой болезнью – обычно хватает, чтобы так не думать, а сердце очень нередко живет почти таким принципом.

При любых столкновениях норма христианской нравственной жизни – самоотвержение, по крайней мере – готовность к самоотвержению, готовность поступиться своими интересами. Чем дальше мир сей и люди, живущие «по стихиям мира сего», отходят от христианского сознания, тем более свои интересы представляются значимыми, а чужие – малозначащими. При таком подходе всегда наблюдается большая или меньшая готовность к конфликтам, а при конфликтах – битва за победу до конца почти неизбежна, и устраняется обычно лишь относительным слабоволием какой-либо из конфликтующих сторон.

Установка на собственную правоту обычно встречается не только по отношению к существу каких-либо вопросов, но и по способам их разрешения. Они могут быть едва различимыми по содержанию и даже вообще по какомунибудь незначительному вздору, но почему-то нередко именно вздор играет в человеческих отношениях большую роль. Так часто именно вздор оказывается поводом для скандалов. Подлинное же основание их – стремление, во что бы то ни стало настаивать на своем, каким бы пустым ни было это «свое». Сколько разрушенных браков и разорванных дружб началось с таких настаиваниях на своем вздоре.

Еще чаще столкновение интересов имеет корыстный характер. Когда корысть «находит» на корысть, так естественно осознавать ветхому человеку свою корысть – важной, а чужую – беспочвенно эгоистической. Эгоизм не обязательно может быть основан на грубо материальных, узко собственнических интересах. Изобретатели (и не только безумных изобретений) имеют свою «корысть» лишь в том, чтобы их изобретение было признано. Художники имеют свою «корысть» лишь в том нередко, чтобы у них были краски и холсты, и время для работы. У «чистюль» может быть совсем странная «корысть» – чтобы другие не нарушали порядок, который они «наводят». У подростков, склонных к хулиганству, «корысть» в том, чтобы каждый вечер нашелся кто-нибудь, над кем они могли бы совершить свои террористические акты. Можно было бы еще привести много вариантов «корысти», сталкивающейся с другими интересами; корысти, прямо или скрыто эгоистической; корысти, которая вместе с тем стремится выразить себя не в эгоистических, а то прямо в благородных интерпретациях.

Картина мира, предстающая в эгоистических очертаниях, обычно раскрывается у ветхого человека в его психологических столкновениях с другими людьми, когда уже никакого конкретного материала корысти не видно, но он проступает в психологических переживаниях, порою почти совсем иррациональных: бессмысленного обладания, ни на чем не основывающейся зависти, пустого превозношения, кажущихся обид, мнимых или ничтожных нападений, гадких неприятий и иногда поразительно сюрреалистических отношений.

Практически, почти всегда эгоистический строй души, осуществляемый в человеческих взаимоотношениях, связан с неверным видением, а то и вовсе с невидением и даже с нежеланием понять и увидеть другого человека. Без специальной установки на то, чтобы видеть – с милосердием и возможной объективностью – ближнего своего и невозможно увидеть. И это, кстати, тоже одна из ложных установок в человеческих взаимоотношениях: видеть ближнего необязательно – или достаточно его видеть лишь с психологической стороны.

Многие даже и вовсе не понимают, как вообще можно видеть других (да и себя тоже) иным образом, кроме как психологически.

Для того чтобы видеть душу другого человека, надо направить на нее луч бескорыстной и сострадательной любви. Иначе – человек будет виден в свете нечистых, ложных установок, что будет неизбежно приводить к неверным результатам, как в смысле его понимания, так и в плане конкретных взаимоотношенических действий. Лучше всего иметь установку видеть ближнего в максимально выгодном для него свете, что скорректирует неизбежные негативные нюансы. Вообще всякое понимание человека, основанное не на христианской антропологии и нравственности, неизбежно основано на ложных установках.

Кроме эгоистических оснований и непонимания, невидения ближних, грехи ложных интерпретаций могут иметь причинами и иные ложные установки.

Можно привести следующие примеры: 1) Не обязательно строго следовать точному смыслу Богооткровенных заповедей; достаточно честно придерживаться своих представлений о добре, тем более, что заповеди в их строгой полноте и неисполнимы. 2) «С волками жить, по волчьи выть», а если уж получается, что точная жизнь по этой поговорке приводит к не очень желанному звериному состоянию, по крайней мере, следует основательно присматриваться к современным тенденциям, не слишком отступая от них. 3) Не только практически, но и в теории разделять людей на ближних и дальних, включая и совсем дальних, то есть, например, людей «нехороших» наций. 4) В человеческих отношениях видеть главное и, соответственно, выстраивать их не по евангельским «лествицам» ценностей, где главная заповедь любви занимает первое место, а ставить на ее место что-либо другое, либо частное проявление главной заповеди оценивать как всю ее, например, «не грубить» и проч.

Можно привести очень много примеров таких ложных установок, на основании которых выстраиваются ложные интерпретации отношений. Кстати говоря, на основании упомянутой грубости обычно и выстраиваются очевидно безобразные отношения с их интерпретациями. Разумеется, грубость не обязательно реализуется в привычном бытовом хамстве. Достаточно часто человек и с генетическим и с приобретенным через воспитание хамством порою просто не видит и не понимает иного способа отношений, и все, что видит, только и расценивает с позиции своего врожденного и воспитанного хамства. Но гораздо постоянней ситуация непонимания ближнего просто потому, что собственные «рецепторы» работают по слишком обобщенным принципам, и в то время, когда перед грубой душой находится слишком тонкая, изменения которой измеряются, образно говоря, в «миллиамперах», первая ничего не соображает со своим «амперметром». Вообще люди с грубым душевно-нравственым строем, порою имея довольно приличные собственные нравственные установки общего характера и часто выполняя их более основательно, чем тонкие и нежные неврастенические натуры, неспособны понимать людей, выходящих из их упрощенных схем, и в результате подобных упрощений могут при взаимном непонимании развиваться греховные отношения по конфликтному типу.

Но порою – наоборот – источником греховных интерпретаций бывает чрезмерная «тонкость» души и склонность оценивать все – и свое и чужое – с позиций этой тонкости. Там, где какое-то событие едва сдвигает стрелку «амперметра» его души от нулевой отметки стрелку «миллиамперметра» тонкой души «зашкаливает», и «тонкая» душа оказывается в депрессии. Разобраться и в себе самом и в других и достоверно выстроить отношения без исходящего из неадекватности греха не может как чрезмерно грубый, так и чрезмерно тонкий человек. Если первый, по грубости своих чувств на ровном месте может непрестанно и спокойно наносить обиды направо и налево и искренне удивляться количеству обиженных кругом, то второй, напротив, склонен постоянно обижаться, потому что кругом видит обиды там, где их и в помине нет. Поэтому оба, пребывая в нечистых интерпретациях сердца, живут в непрекращающейся атмосфере взаимоотношенческого греха.

Нередко встречаются люди со специфически искаженной ложью природой. Святой пророк и псалмопевец Давид сказал: «всяк человек – ложь», имея в виду пронизанность ложью всего существа каждого человека – его переживаний, слов, поступков и проч. Человека, абсолютно адекватно переживающего и выражающего реальности, как в своей внутренней жизни, так и во внешних проявлениях, – найти в падшем мире невозможно. «Всяк человек – ложь». Но все же и степень лживости имеет значение. Даже в психиатрии известны патологические лгуны, из которых, наверное, лишь малая часть поступает на излечение.

Большая часть людей просто не видит своей лживости, которая более чем где бы то ни было проявляется в человеческих взаимоотношениях, особенно же в интерпретации этих отношений. Когда речь идет о конфликтной ситуации (даже в самой малой степени, это просто неизбежно. Практически это неизбежно также, когда речь идет о ситуации пристрастия. Поскольку же конфликтами и пристрастиями отмечена значительная часть человеческих отношений, то и ложью пронизано почти все.

Но даже когда нет ни конфликтности, ни пристрастия любые страсти могут откладывать свой нечистый отпечаток (особенно же гордость и уныние) на интерпретацию поведения других людей и соответственно – на отношения к ним. Практически – избавиться вовсе от ложных интерпретаций в человеческих взаимоотношениях, – невозможно. Но любой человек, по крайней мере, по прошествии некоторого времени способен более адекватно оценивать как сами отношения, так и случившуюся интерпретацию. Ложь, самим же собой разоблаченная и раскаянная, перестает быть ложью. Для того чтобы менее искаженно оценивать свои греховные интерпретации, и верно выстраивать сами отношения, в личности работают некоторые контрольные свойства. К их числу, прежде всего, относятся: внимание (и к своей и к чужой душе), рассудительность, честность и совесть.

Главная задача этих контрольных свойств – постоянно осуществлять проверку того, как осуществляется общение – во имя Христа или во имя свое (или чего-нибудь, чье-нибудь еще); своевременно предлагать должные меры исправления; и смотреть – не видно ли вреда своей душе и душе ближнего. Эти свойства отчасти являются врожденными; но серьезный нравственный христианин, видя недостатки их врожденного состояния и имея опыт молитвы, просит у Бога их прибавления и укрепления, зная, как они важны в человеческих отношениях.

Кроме того, он изощряет их в процессе нравственно-психологической работы в человеческих отношениях. Но когда некоторые свойства, особенно внимание, у человека развиты слабо, он может даже не видеть и не соображать эту слабость, и тогда обнаруживается порою (и то обычно много позже, чем нужно), что многие и крупные ошибки произошли от невнимания и невнимательности.

Как внимание (способность более или менее тонко и точно наблюдать физические и душевные процессы, происходящие в человеке), так и внимательность (склонность к интенсивному переживанию процессов подобного наблюдения) суть данности, относящиеся отчасти к психологической, а отчасти к нравственной сфере. Осуществляемые сознательно, они свидетельствуют о небезразличии к другой личности. Но для того, чтобы внимание и внимательность были нравственно полезными, необходимо, чтобы с психологической стороны они ощущались лишь как технология нравственной практики. Это очень трудно. Человеку, живущему по принципам своей падшести, свойственно именно психологическое внимание рассматривать как самоценное явление. Для такого человека важны всякие переживания сами по себе, и он часто даже не способен дать им точную нравственную оценку.

Иное дело – внимание нравственное. Оно включает в себя постоянную готовность и действительность постоянного сопоставления реальности внутренней жизни и внешних отношений с нормами нравственной жизни (заповеди, церковная практика, сложившиеся нравственные обычаи, собственные нравственные принципы и т.д.) Такое сопоставление, будучи нелицемерным, при несовпадении личностной реальности с нравственными нормами, отрицательно оценивает собственные отклонения. Вместе с тем это должно, по евангельской нравственности, осуществляться таким образом, чтобы, судя действие, не засуживать, тем более окончательным судом, личность, даже и собственную.

Внимание в этом отношении – почти рациональный процесс, приобретающий нравственное содержание, лишь, когда окрашивается покаянно (то есть, в реальности христианской нравственности).

Внимательность – по обычному словоупотреблению, отличается от внимания тем, что направлена, прежде всего, не на себя, а на другого и включает доброжелательную предупредительность в добром отношении и делании к этому «другому», потому обычно старается видеть «другого» не только в его эмпирической данности, но и в его нераскрытых, дремлющих этических возможностях. Внимание по смыслу слова сближается с другим «контрольным свойством», которое принято называть совестью.

Внимание более волевым образом целенаправленно. Однако совесть, в отличие от простого внимания, явление гораздо более, так сказать, многофункциональное и гораздо более эмоционально развитое. Кроме того, совесть, будучи более обширным и универсальным инструментом, действует не только в человеческих отношениях, но во всей полноте нравственной действительности.

Совесть, как по буквальной русской этимологии, так и по соответствию с европейскими языками (conscience, gewiesen) означает не более чем сознание, но в отличие от последнего применяется исключительно в нравственно-мистическом смысле. Первичная задача совести, наряду со вниманием, регистрировать все основные и не только основные отступления от нравственных норм; если речь идет о человеческих отношениях, то значит – в этой области. Здесь совесть работает тем вернее, чем более имеет установку на вероятную неправоту свою и правоту ближнего.

Но совесть не только информирует, «объявляет» о случившихся отступлениях, она и оценивает их нравственные смыслы для личности, дает возможность ощутить понесенные личностные разрушения; это ощущение окрашено обычно переживанием стыда и скорби (когда совесть работает). Хорошо работающая совесть показывает и своими, так называемыми угрызениями сильную вину против ближнего, и она-то вынуждает и признавать свою вину, и искать возможности прощения у тех, перед кем виноват. Такое признание своей вины “на совете” с совестью важно и в тех случаях, когда ближний и не знает о вине прегрешившего или даже, если ему эта «вина» желанна и приятна, например, в случае с очевидным пристрастием к ближнему, когда этот только счастлив от факта пристрастия.

Наконец, действующая совесть ведет к практическому покаянию, то есть к стремлению изменить отношения, введя их в такое положение, когда нет необходимости подавать сигналы о неправде, сигналы болезненные, требующие нравственной работы. Работа совести может осуществляться лишь в условиях сознательной честности, то есть, прежде всего, отсутствия «сознательной лживости».

Честность не только отрицательное качество, то есть «минус-лживость», иначе она как работающее «контрольное свойство» имела бы не слишком большую цену. Это – исходящее из переживания достоинства личности стремление знать правду о себе и о своих отношениях и не отступать от этой правды. Потому-то подлинная честность включает в себя гораздо большее, чем просто – «не лгать на словах».

Настоящая честность – явление довольно редкое, потому что результаты ее работы довольно печальны: приходится видеть себя в своих отношениях с другими людьми не в самом лучшем свете: видеть свою небескорыстность, «использование» людей в каком бы то ни было отношении, пристрастность. Так, честность показывает, что даже, казалось бы, в чистых дружеских отношениях один осуществляет свои потенции к превозношению и командованию, а другой – реализацию своей безвольной безответственности, третий – осуществление возможности найти «клапан», через который «выливается» различный психологический сорный материал: обиды, недовольства, скорби, мечты и многое другое.

Честность тем более действительна, чем более активно она вторгается в сами отношения, стремясь разрушить греховные содержания и связки: того требует достоинство образа Божия – христиански реализующейся личности.

Наконец, и честность и совесть, и внимательность могут сильно ошибаться, если будут «пущены» в стихию спонтанно-интуитивного импрессионизма. В этом отношении чрезвычайно большое значение имеет такое качество, как готовность и способность к рассуждению. Некоторые великие святые (например, Антоний) говорили даже, что всякая добродетель, совершаемая без рассуждения, перестает быть добродетелью. Разумеется, говоря о рассуждении, они имели в виду не столько способность к рациональному анализу явлений, сколько дар оценивать явления в их подлинно глубокой нравственной связи.

Таким образом, рассуждение оплачивает работу внимания, совести и честности в их мудром единстве. Особенно рассуждение необходимо в сложных нравственных ситуациях, где выбор оценки и решения затруднен видимой равноценной альтернативностью. Это очень часто случается в человеческих отношениях. Рассудительность необходима как при оценке уже случившихся событий, – чтобы извлечь верный урок и принести должное покаяние, так и при выборе решения в событии, которое еще предстоит, для того, чтобы возможная ошибка не принесла слишком большого вреда и самим отношениям, и личностям, в них участвующим. Рассуждение требуется всегда в ситуациях, требующих твердого и мужественного решения, которое необходимо принять, например, расстаться, прекратить отношения, когда они принимают хотя бы тонко, но греховный характер, и потому есть опасность если не полной гибели то, во всяком случае, заметного разрушения души.

Это-то, пожалуй, и является наиболее типовой ситуацией, когда необходимо действие «контрольных свойств». Дело в том, что вообще в падшем человечестве, как известно, все, включая человеческие отношения, пронизано грехом. Но одно дело – сравнительно слабый, хотя и постоянный грех, действующий на уровне помыслов, а другое – греховное действие большой разрушительной силы.

Нынешнее время показывает образцы отношений, в которых порою и не заметно очевидного греха, но при этом сами отношения построены исключительно на психологическом, а не на нравственном основании и материале. Но такое исключение из отношений нравственного материала и означает, что отношения становятся ненравственными, а значит – и безнравственными. Понять это людям, живущим не по принципам христианской этики, довольно трудно. Они также и не могут понять, отчего вдруг, кажется, разрушаются отношения; отчего в сердцах поселяется одиночество, злобность, тревога, холод и пустота. Нередко это случается именно оттого, что основанием человеческих отношений, оказывается, не объективная нравственность, а импрессионистические психологизмы. “Взаимоотношенчество”, если можно так сказать, и его рассматривание стало одной из главных бед и грехов человеческих отношений нашего времени. Участники таких отношений видят главное для себя – в возможной полноте взаимоотношений, в импрессионистической радости общения и проч.

Существенная антинравственная черта таких отношений – невольное стремление перейти границы личности и допустить другого – перейти границы твоей личности; короче – лишение драгоценного дара свободы. Разумеется, такие внутренние стремления и действия совершаются при отвержении дара подлинной и чистой христианской любви: и сама нужность отношений, и пренебрежение духом свободы разрешают эти отношения в стиле самоугодия и человекоугодия. Но когда “контрольные свойства” в совокупности их работы ставят преграды таким отношениям, наносящим вред собственной душе и душе ближнего, такая опасность резко уменьшается.

Центральный вопрос при этом: в каком духе совершаются отношения? Христианская нравственность знает лишь один дух – дух Христов. И общение подлинно нравственное происходит лишь в Христовом духе – духе самоотверженной любви, стремления к спасению и переживанию Христа в самом общении. Но эти “контрольные свойства” не только проверяют, “прослеживают” сам ход общения, но и предлагают (иногда своевременно, а иногда и запоздало меры к исправлению, которые могут быть приняты, а также и условия их осуществления. Такие меры и условия, если они не надуманные, а подлинно нравственно-христианские, черпаются из опыта церковной жизни. Безусловно, подобные же контрольные свойства должны применяться любым человеком, стремящимся жить на основании объективных законов этической жизни, в первую очередь любым сознательным христианином не только в личных отношениях, но всюду, где проникают лучи нравственности, но прежде всего – в жизни общественной.