10. Общественная нравственность

Во многих книгах о нравственном содержании жизни, в том числе в христианских учебниках по нравственному богословию, тема общественной этики либо отсутствует вовсе, либо ей посвящается несколько разрозненных страниц в тех разделах, где это оказалось почему-либо уместно. Это объясняется узким и не всегда точным пониманием нравственной проблематики, в частности, иллюзией, что нравственному осмыслению будто бы подлежит лишь некая ограниченная предметная область. На самом же деле нравственные проблемы и переживания пронизывают всю полноту человеческой жизни, включая и социальную сторону. И даже когда человек по тем или иным причинам «выключен» из общественной жизни, он может своим переживанием внутренне участвовать в ней. Когда же он сознательно исключает для себя даже и такое участие, то и это содержит в себе некоторую нравственную позицию, хотя и неверную.

Создав Еву и заповедав людям «плодиться и размножаться», Бог дал людям возможность созидания общественных отношений, главным условием которых является собранность нескольких людей вместе. В идеале собранность является проявлением единства во Христе («да будут все едино» – Ин 17,21) и дает возможность реализации главной христианской заповеди – заповеди любви. Если рядом никого нет – кого и любить? Но также и если стоишь на многолюдной площади, окруженный со всех сторон толпой, можно ли эту толпу вместе с собой в ней считать подлинным единством? Ведь единство и собранность предполагает некоторый сознательный мотив собрания.

Мотив же выражается в слове, в частности – в имени. Имя выражает личностное начало, определяющее цель собрания и его нравственные смыслы.

Таковы, например, собрания, посвященные какому-либо лицу (например, вечер памяти любого исторического лица – от преп. Сергия Радонежского до академика А.Д.Сахарова). Нравственное влияние, таинственное «участие» этого лица в собрании несомненны. Когда же собрание имеет устойчивый характер, это влияние наиболее очевидно (Соловьевское общество, братство во имя святителя Филарета).

Особым образом это проявляется, если это имя – Божие. Сам Иисус Христос говорит об этом так: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18,20). (И это таинственное мистическое присутствие Бога в собрании, осуществленном во имя Его, реально известно многим верующим по их личному опыту.) И сама Церковь созиждется именно таким образом – как собранность многих во имя Божие.

Что же характерно для такой собранности? Во-первых – стремление к подлинному органичному единству, а не к механическому сочетанию взаимно не связанных составляющих. Такое единство возможно, когда собрание исповедует некий единый принцип, ради которого оно осуществилось, либо имеет объединяющую его участников общую цель. Такое единство становится действительным, когда принцип этот имеет личностный характер и отношение к нему членов собрания также личностно. В полноте это возможно лишь тогда, когда таким принципом становится живая Личность Бога. Во-вторых, для собранности во имя Божие характерно не простое сложение по случайным признакам; это собранность ради самого главного и навсегда. По греховной практике и в этом отношении известны отступления от идеала; и порою те или иные лица хотя бы временно ставят в своем сознании иные, не главные мотивы во главу угла, и тогда единство в главном становится сомнительным. Порою некоторые лица временно или навсегда отпадают от такой собранности. Но не искажениями и отклонениями определяется существо дела.

Но даже когда собранность осуществляется не на основе религиозных мотивов, она тем прочнее, чем более существенный и объединяющий характер имеет мотив собрания. Собранность имеет смысл, прежде всего как возможность реализации любви. Эта возможность становится особенно естественной, когда она приобретает характер Церкви – собранной во всех концах вселенной Богочеловеком Иисусом Христом и во Его же имя. И в этом случае собранность одновременно означает и избранность. «Не вы избрали Меня, но Я избрал вас», – говорит Господь Своим ученикам; т.е. Он избирает из всего человеческого рода «малое стадо» тех, кто готов отозваться на Его призыв войти в Его избранное святое собрание. И в этом главный нравственный смысл Церкви: ее собранность есть ответ ее членов на избирающую любовь Бога (и тем самым – исполнение первой и главной заповеди). И эта избранная собранность, соборность осуществляется лишь в тайне любви ее членов друг к другу (и так осуществляется вторая главная заповедь). Опыт жизни Церкви показывает, что это не только теория; и на практике не известно никакого другого типа объединения людей, которое носило бы столь отчетливо выраженный нравственный характер, как Церковь.

Во всех других сообществах могут культивироваться лишь отдельные нравственные мотивы, иногда даже не имеющие отношения к цели объединения; причем эти мотивы могут иметь отрицательный характер по отношению к объективным нормам (например, постоянная ложь в сообществе политиков, которое и само имеет ложные основания). Что же касается той особой собранности во имя Христа, которая осуществилась через избрание Христово, то именно и только в ней вполне реализуются две главные заповеди – о любви к Богу и людям, и потому все другие нравственные нормы воплощаются так же полно и органично. Такой нравственный опыт становится возможным потому, что, во-первых, эти заповеди предложены Богом и приняты людьми, входящими в это единство; и, во-вторых, потому, что в этом мистическом единстве Сам Бог помогает исполнять их, а люди сознательно принимают помощь Божию.

Кроме того, это церковная собранность – единственная, которой может быть усвоено название соборности, и это вносит в жизнь его членов некоторые дополнительные нравственные моменты.

Во-первых, речь идет о симфонии, со-гласии, которое в первую очередь имеет мистический характер, а затем и органический, поскольку основано на единстве веры, и потому ничего не отнимает от суверенности членов, входящих в это единство. Причем это согласие имеет всеобъемлющий характер. Оно может и не подразумевать обязательно одинакового понимания всех мелочей и деталей, но во всех существенных отношениях общность понимания и переживания, т.е. со-гласие – оказывается неизбежной (иначе соборность является мнимой).

Во-вторых, это согласие, будучи обязательным, является вместе с тем и добровольным: оно не обусловлено ни от природы (как, например, принадлежность человека к народу, в котором он рожден), ни юридически (как необходимость соблюдать законы государства, в котором живешь). Согласие это является одним из условий того, чтобы эта собранность была построена на свободных и верных основаниях.

В-третьих, подлинная соборность не только видимым образом, но и, по сути, осуществляется во имя не чего-то, а чье-то – во имя Божие. И потому кроме исполнения заповедей, свойственного Церкви (и только ей), она имеет еще один аспект нравственной жизни, состоящий в том, что Церковь – собранность живая и животворящая. Будучи живой, она существует на земле, пока существует сама земля, а затем переходит и вечность. Животворящей же она оказывается потому, что является источником жизни для своих членов. Ни одним из этих признаков не обладают человеческие объединения во имя чего-то (даже если формально они носят имя кого-то). В таком случае имя оказывается чем-то вроде таблички, указывающей характер деятельности; но само по себе оно при этом реально не может явиться организующим фактором. В лучшем случае имя при этом может стать нравственным стимулом (и не тотального, а частного характера), а личность, имя которой носит объединение – просто нравственным примером.

Кроме того, по существующей в мире традиции организации присваивается имя какого-либо уже умершего человека – и потому имя это в буквальном смысле одушевляющего или животворящего воздействия на такое объединение оказывать не может. Воздействие здесь может быть только со стороны идеологии и стиля жизни лица, давшего имя организации (комсомол им. Ленина, сахаровские чтения и проч). При этом нравственное устройство такого общества либо вовсе не будет единым (например, конференция или постоянно действующие чтения по какой-либо проблеме), либо будет иметь незакономерный характер и зависеть от ряда случайно возникающих факторов и действий конкретных лиц; либо, наконец, оно не будет иметь объективного характера, потому что нравственно объективна только Церковь. Более того, порою возникают общества людей (от кратких, на несколько часов, до постоянно действующих), нравственное устроение которых имеет ясно выраженный антихристианский характер (сознательно, как у сатанистов, или неосознанно, как на концерте рок-группы).

Но в любом случае, когда речь идет о нравственном устроении какого-либо общества, в первую очередь имеется в виду нравственное устроение его членов. В связи с этим целесообразно рассмотреть нравственные взаимоотношения личности и общества как двоякую проблему, т.е. нравственного влияния, во-первых, личности на общество и, во-вторых, общества на личность.

Влияние мира на личность в его механике и способах действия здесь было показано в главе «Катастрофа и катастрофы». Можно лишь отметить, что вообще без такого влияния не обходится ни один человек, и это влияние многократно и многообразно представлено и в художественной литературе, и в психологических описаниях, и в нравственных указаниях.

При этом отрицательное влияние описано более подробно (а кратко выражается в абсолютной формулировке: «худые сообщества развращают добрые нравы»). Особенно же развратительно действуют худые сообщества, когда их греховные действия демонстративны и имеют обманчиво привлекательный вид.

Гораздо менее ярко выражено положительное влияние общества на личность, имеющую сильную антиличностную и антисоциальную предрасположенность. Вопрос осложняется тем, что из всего комплекса факторов, выстраивающих нравственный мир личности, трудно четко выделить те, что относятся к социальным влияниям.

Еще более трудно проследить нравственное влияние отдельной личности на общественную среду. И все же такое влияние, хотя и трудно описываемое, всегда имеет место; оно особенно явно, когда личность имеет и осуществляет стремление к общественному служению.

Расхожее мнение обывателей утверждает, что «общественное служение» – это либо идеологическая фантазия, либо лицемерный лозунг, который просто берется порою «напрокат», например, политическими деятелями в период выборов. И в этом есть некоторая правда, но тогда нравственное рассуждение умолкает. Слава Богу, история знала всегда и высочайшие образцы подлинного общественного служения, оцениваемого этически. Правда, образцы редкие и понятно, почему редкие.

Сама суть служения противоречит тому искаженному состоянию человека, по которому он, напротив, стремится не служить, а господствовать над всеми людьми, с которыми он входит в контакт, и в этом находить радость и удовлетворение. Для того, чтобы находить радость и удовлетворение в обратном, в служении, необходимо покаянное изменение строя души. Служение требует жертвенности, а жертвенность невозможна без непрерывного и глубокого покаяния.

Сравнительно легко служение осуществляется, например, в семье, особенно когда речь идет о необходимом ухаживании за немощными членами семьи (за больным ребенком, матерью, мужем). Или – когда служение предполагается профессиональной деятельностью (как, например, у медсестры), оно также протекает естественно и требует сравнительно небольших усилий.

Когда речь идет об общественном служении, имеют в виду, главным образом, исполнение тех функций, при которых человек вынужден заниматься координационной, руководящей и другими видами обширной общественной деятельности. Большей частью в существующей реальности от самой идеи служения остается немногое: техническая сторона и необходимость отдавать делу много времени и сил.

Само же служение по смыслу слова предполагает не возвышение над другими, но унижение, которое, правда, ведет, по евангельскому слову, к нравственному возвышению («унижающий себя возвысится» (Лк 18,14)). В общественной деятельности такое унижение себя почти невозможно, если только человек не является сознательным христианином.

У этики общественного служения есть и еще один аспект. Она не ограничивается нравственными особенностями человеческих отношений, а включает в себя также и нравственную оценку самого рода деятельности. Прежде всего, это относится к различным видам политической деятельности, которая и по содержанию, и по условиям своего осуществления требует полной самоотдачи.

Вместе с тем содержание и техника такой работы неизбежно связаны с большими соблазнами, такими как соблазн власти, соблазн тщеславия, соблазн материальных благ. Что касается последних двух, то они вторичны по отношению к соблазну власти, и их можно не принимать в расчет, если только они не являются главным мотивом в стремлении занять особое место в общественной деятельности. В таких случаях общественная деятельность является не более чем материалом для развития этих страстей, и для окружающих деятельность такого человека становится бесплодной, а то и разрушительной.

Корысть и тщеславие являются, строго говоря, не принципиальными препятствиями к служению. Принципиальное препятствие одно – соблазн власти и стремление к ней. По определению, стремление к служению выражает движение к последнему месту, стремление к власти – к первому. Здесь, на первый взгляд, содержится трудно разрешимое противоречие. Многие виды общественной деятельности (например, политика) помимо власти и вне властных структур невозможны. Власть же как бы предполагает обладание и манипулирование людьми; служение же, напротив, – готовность к подчиненному положению. Это мнимое противоречие разрешается примером общественного служения Господа Иисуса Христа, Который именно этим словом – «служение» – и обозначил свою деятельность и даже демонстративно являл ее именно как служение; а с другой стороны, имел такую полноту власти, что о Нем говорится, что каждое слово Его было со властью. И у тех, кто проводит свою деятельность в духе Христовом, это мнимое противоречие также устраняется.

Устраняется, ибо дело, на которое они избираются, осуществляется как Божественное поручение, исполняется как воля Божия – ответственно, но без автономного упоения самодеятельностью, со стремлением раскрыть в нем его духовное содержание. Делатели общественного долга стараются действовать в первую очередь ради Бога, а затем и ради Церкви, народа, общества, государства, не особенно обращая внимание на возникающие при этом привилегии.

Власти ценной самой по себе, они не ищут, а если получают ее по самой природе дела, то используют во имя настоящих ценностей. Не ища власти самой по себе, они и не отдают ее, когда она нужна для высокой цели; и, конечно, никогда не пользуются ею для манипулирования людьми.

При таких условиях, которые все можно объять словами: «не выходить из пределов веры», деятельность будет беспорочной и не бесплодной (насколько это вообще возможно в условиях нашего земного существования). Но в этой деятельности усматриваются и свои нравственные особенности, хотя и не отличающиеся от общих оснований христианской нравственности, но порой проявляющиеся более остро, чем в других родах деятельности.

И здесь снова следует обратиться к слову «служение». В некотором смысле, любой вид деятельности, если только он не безнравственен в своей основе, совершается ради других, порою очень многих, людей. Крестьянин вырабатывает своего продукта гораздо больше, чем это нужно ему и его семье, чтобы излишками этих продуктов могли питаться горожане. То же можно сказать о любых производителях любых продуктов (в том числе интеллектуальных): они служат для удовлетворения различных потребностей различных людей, в конечном итоге – всех.

Но если обратиться к непосредственному, личному, сердечному мотиву деятельности любого человека, то едва ли не в подавляющем большинстве случаев он будет иметь нравственно-нейтральный, а то и эгоистически-греховный характер. Отношение к труду обычно определяется двумя различным, но одинаково греховными мотивами: уменьшение самоотдачи или поглощенность самим процессом труда и его результатом. Едва ли много найдется крестьян, которые имели бы действительным, а тем более главным мотивом своего труда – накормить как можно больше людей, а тем более – принести, например, ощутимую пользу своему народу. Если эти цели и достигаются, то в силу других обстоятельств. То же можно сказать и о любом производственном труде.

Совсем другое дело, когда речь идет о каком-либо виде общественной деятельности. Стремление принести пользу людям здесь нужно иметь в виду как непосредственный мотив самой «работы». Политики с их окружением говорят примерно так же; но в их устах это обычно не более чем лукавство, потому что во властные сферы обычно стараются проникнуть нравственно не особенно чистоплотные люди, и руководствуются они при этом соображениями вовсе не бескорыстными.

И все же высокая и святая норма такой деятельности не только существует в идеале, но иногда реализуется и в действительности. (По-видимому, последним крупным деятелем такого рода в России был П.А.Столыпин).

Вступающий на путь истинного общественного служения должен приготовить себя к беспочвенной хуле и бездоказательным обвинениям, совершаемым публично, чтобы сносить их со спокойным достоинством. При настоящем делании, имеющем нравственные мотивы, делателя ожидает глубокое одиночество, а нередко и почти всеобщее непонимание.

Чувство долга с особой силой действует у того, кто полностью отдал себя общественной деятельности. Поскольку эта деятельность протекает на виду у общества, общественный деятель должен проявлять особую щепетильность не только в плане ответственного исполнения своих обязанностей, но и в следовании нравственным нормам. Например, ложь отвратительна всегда, но она становится вовсе нестерпимой, когда творится на виду у всего народа, да еще постоянно и нераскаянно. Раздражительность, мелочность, злобность также становятся совершенно неприемлемыми, когда ими руководятся в делах общенародного масштаба. Если развал становится главным нравственным явлением не только во внутреннем мире деятеля, но и в руководстве государством – это свидетельствует о том, что он не способен понимать, что такое общественное служение.

Личные нравственные особенности, как положительные (добродетели), так и отрицательные (пороки), несомненно, раскрываются в социальной жизни и оказывают некоторое воздействие на окружающий мир, и порою не только в нравственном отношении. (Неоднократно описанный случай: профессор, нарвавшись на грубость продавщицы, умирает от инфаркта.) Нравственные же особенности общественного деятеля оказывают преимущественное воздействие на окружающих. Например, его мнительность и подозрительность могут приводить к тому, что он будет снимать одного полезного работника за другим – и это будет приводить к тяжелейшим последствиям; его безволие – к постоянной смене безответственных решений и проч. Этому есть много примеров и в истории, и в личном опыте многих людей. Для тех, кто был выдвинут на общественную деятельность либо по их карьерным устремлениям, либо по безрассудству толпы, этика общественного служения оказалась вовсе недоступной.

Разумеется, общественному деятелю противопоказано заниматься «показухой»; но все же не надо и подавать соблазняющего примера наблюдателям его жизни, которых тем больше, чем выше его положение.

Подлинное служение потому и оказывается таким редким, что оно может совершаться либо только сознательными христианами (которые, как правило, не очень-то любят общественную деятельность, особенно в наше время), либо людьми жертвенного духа, интуитивно или осознанно ориентированными на христианский нравственный строй. Острие духовной борьбы направляется при этом против тех пороков, которые являются главной помехой в деле общественного служения. Если же совесть подсказывает, что никакого жертвенного служения не получается, то единственным нормальным исходом в этом случае должен быть отказ от такой деятельности.

А если дело идет, то главным нравственным критерием, по которому можно узнать верность направления этого дела, должно стать общее благо, понимаемое по возможности объективно.

Это значит, во-первых, что благо должно быть подлинным, т.е. таким, которое утверждает человека и общество не в животных или демонических, а в высших началах. Во-вторых, благо должно быть действительно общим, т.е. не узко-кастовым, партийным или групповым. С другой стороны, это общее определяется не какими-либо статистическими показателями («это нужно подавляющему большинству» и т.п.). Найти здесь безукоризненный критерий – дело совсем не простое. Но христианское понимание нравственности, в частности, нравственных нужд общества, представляет собой лучшую основу для обретения подобных критериев. В понятии об общем благе – один из существенных узлов, в котором переплетается нравственное устройство личности и общества.

Эту проблему можно рассматривать как одну из наиболее содержательных и острых; она и теперь является дискуссионной. Дискуссионными продолжают оставаться и вообще проблемы нравственного состояния человечества. А именно, во-первых, возможна ли принципиально такая постановка вопроса и, во-вторых, как она разрешается в историческом смысле. То есть, можно ли говорить в целом о нравственном прогрессе человечества, или, напротив, о нравственном упадке.

Так как время от времени эта проблема встает либо как общемировая, либо как предмет исследования целой философской школы, можно считать, что такая постановка этой проблемы имеет право на существование. Правда, другие школы и философы отвергают это право на том основании, что нравственные оценки, как имеющие предметом свободные решения личности, могут быть применены только к действиям отдельной личности, одного человека. Такая аргументация не лишена смысла; однако Священное Писание, в особенности Ветхий Завет, содержит переживание нравственного состояния целого народа – то нравственно падающего, то вновь восстающего. И нельзя интерпретировать это переживание как всего лишь некую статистическую оценку (например, слова о блудодеянии дщери Сионовой понимать в смысле «значительное число евреев отступило от Бога»). Священное Писание рассматривает народ как мистическую нравственную общность. Разумеется, внутри этой общности могут существовать и нравственно реализовываться личности, противостоящие господствующему в их время направлению: избирающие добро во времена господствующего зла или избирающие зло во времена преимуществующего добра.

Духовно наиболее чуткие люди видят и переживают явление человечества или народа не как абстрактную философему или только лишь природное единство. Более того, даже противостав всеобщему злу, они ощущают и свою причастность этому злу и даже порою с большой силой приносят покаяние за него.

Статистическое понимание нравственности народа воспринять нетрудно.

Что же касается мистического нравственного единства человечества, то его восприятию препятствует проявление в человечестве двух противоположных направлений: одного – к добру и спасению, другого – к злу и гибели. Но эти начала действуют не только в человеческом роде в целом, но и в каждом человеке – и не препятствуют осознавать человеческую личность как нечто единое. Точно так же можно говорить и о единстве (в том числе и нравственном) человеческого рода – даже и при борьбе в нем противоположных начал.

Прежде всего, при этом необходимо увидеть, каким образом духовно-нравственное движение «души человечества» сориентировано в религиозном и особенно в христианском отношении. Это важно потому, что религиозная основа жизни оказывает определяющее влияние почти на все существующие нравственные нормы и их исполнение в жизни. Например, именно общественное религиозное сознание утверждает многие нравственные нормы в отношении общения с лицами другого пола, а соответствующее безрелигиозное сознание относится к этой проблеме, мягко говоря, либерально. Многие нравственные нормы, принимаемые почти любым религиозным сознанием, для нерелигиозного сознания вовсе не существуют. Общий нравственный тонус атеистического общества, как правило, значительно более вял, чем религиозного. Понятие нравственного долга в нем практически отсутствует. Покаянные переживания и стремление к исправлению греховной жизни для него в лучшем случае мечтательны.

Нравственность общества не всегда можно охарактеризовать словами типа «больше – меньше» и тем более нарисовать ее постоянно восходящий или нисходящий график. История дает нам примеры как эпох чрезвычайного падения нравов, так и эпох сравнительно нравственно благополучных. Одним из примеров таких нравственных колебаний может служить история царств Иудеи и Израиля после Соломона, описанная в Книгах Царств Ветхого Завета. В эти времена сравнительно короткие взлеты благочестия и нравственности чередовались с длительными полосами падений. В истории как дохристианской, так и христианской были известны времена такого глубокого нравственного упадка, что наиболее благочестивые люди в эти времена ожидали конца света. Таким, например, по описаниям историков, было время перед пришествием на землю Богочеловека Иисуса Христа. В христианской Европе таковым было время так называемого Возрождения, для которого было характерно особое внимание к плоти, кровавая борьба за власть (в том числе вокруг папского престола) и упадок религиозности и религиозной культуры. В наше время подъем технической цивилизации сопровождается чрезвычайным духовно-нравственным невежеством и безразличием к этическим проблемам.

Таким образом, в целом можно отметить постоянное скольжение нравственного состояния человечества вниз, хотя временами можно было видеть и нравственные взлеты. (Например, принятие избранным еврейским народом заповедей через Моисея; раскрытие новых нравственных начал в новом Израиле христианском народе – после Распятия и воскресения Христова.)

Как известно, нравственное состояние человечества перед вторым пришествием Христовым упадет до чрезвычайно низкого уровня. Недаром Христос сравнивает этот исторический момент с тем предпотопным временем, когда Бог решил уничтожить человечество. Эта тенденция к снижению нравственного уровня, к последним временам будет развиваться чрезвычайно ускоренно и интенсивно. И мы видим это в нынешнее время. Из чего, правда, не следует, что оно непременно «самое последнее» (хотя то, что «предпоследнее» – очень вероятно).

Один из самых существенных признаков в этом отношении – безразличие к истине. Этот признак, наряду с повсеместным, хотя и пассивным, бытовым атеизмом является устойчивой характеристикой современного общества.

Но даже если по милости Божией и состоится некоторое восстановление благочестия и благонравия, то в крупных исторических масштабах общая тенденция этической деградации несомненна и неизменна.

Вместе с тем в человечестве если не повсеместно, то, по крайней мере, местами и временами бывали моменты чрезвычайно высокого нравственного подъема, хотя и не всегда значительного количественно, т.е. по числу людей, но всегда – качественно, т.е. по святости. Такими были первые три века христианства, когда нравственной нормой было мученичество за Христа. Такими были и последующие несколько веков Римской империи на Западе и на Востоке, когда нормой были вершины аскетического опыта. Такими были XV и отчасти XVI века в России, характеризующиеся проснувшимся национальным самосознанием соборного типа и духовной колонизацией русской «середины» и Севера, стимулированной опытом преподобного Сергия и его учеников.

Вообще в истории подъемы нравственного сознания и нравственной практики были связаны с подъемом сознания религиозного. Что не удивительно; и не только потому, что религиозное сознание предлагает более высокие нравственные нормы, чем безбожное, но и потому, что раскрывает методы, дает силы и указывает подлинно высокие образцы. Напротив, в обществе с умирающим религиозным сознанием господствует раздробленность, причем не по социальному, а по духовно-нравственному признаку, так что в отдельных социальных классах (крестьянстве, дворянстве) встречаются слои чрезвычайно высокого духовного, а при этом почти всегда и нравственного, церковного, национального, государственного сознания и соответствующих устремлений, а рядом с ними, перемежаясь, но не смешиваясь – слои чрезвычайно низкой нравственной культуры. Так было, например, в России XIX века, представлявшей собой чрезвычайно сложную картину нравственной чересполосицы, где соседствовали во времени и пространстве нравственное уродство и пошлость с поразительными достижениями духовного понимания и опыта. При этом в обезбоженных слоях, например, у народников, готовность к жертве, принятая как нравственная норма, могла поразительно сочетаться с непониманием ценности человеческой жизни, а потому и приводить к практике террора, всегда безобразного и безнравственного, откуда бы и какими бы силами он ни направлялся.

Общество, народ – это не абстрактная статистическая масса, но состоит из личностей, и потому при рассмотрении нравственных проблем неизбежно встает вопрос сообразования личной и общественной нравственности. Он достаточно понятно и в главных чертах однообразно решается в обществах, построенных по духовно-нравственному признаку (например, в монашестве), хотя, конечно, и при этом могут быть видимые всем непринципиальные различия по местам, временам и личностям.

В обществах, построенных на иных, вненравственных основаниях, личный нравственный опыт соотносится с общественным лишь тогда, когда эти основания объективно утверждаются как нравственные (например, верность партийному долгу, «классовая совесть» и проч.). Эти нормы имеют довольно узкую область и убогую практику применения, и во всех остальных отношениях человек может вести себя как угодно – нравственно, безнравственно, противонравственно, быть блудником или аскетом, гордым или смиренным – в таком обществе это является его частным делом.

Впрочем, на деле это обычно не совсем так. В любом обществе существует хотя и не выражаемая формально, но вполне конкретная нравственная атмосфера, которой дышит всякий член этого общества. И когда он действует вопреки этой атмосфере, он не может не реагировать на нее – и либо сознательно умеряет свои поступки, либо сознательно «прет напролом». Если же подобного «вопрекизма» нет, то в личностях, принадлежащих в одно время к одному общественному слою, обнаруживается много общего. Такую общность можно видеть, например, в русских купцах XIX в., или в японских самураях, и т.д.

Нравственное влияние общества на личность – факт, хорошо известный; но механизмы этого влияния изучены слабо. Конечно, среди этих механизмов видное и наиболее понятное место занимают психологические процессы (действие примера и социального влияния), но когда речь идет о нравственности, дело этим ограничиться не может. Как известно, одним из самых главных нравственных факторов является переживание «правды», справедливости. И такое переживание «правды» обществом более безошибочно, чем индивидуальное, которое может в большой степени определяться эгоизмом. Общество не только «хранит» нравственный закон, но и контролирует его верное и неукоснительное исполнение, что также является одной из форм нравственного влияния общества на личность. Это влияние тем существенней, чем жестче нравственные требования общества и чем большими средствами контроля над личностью оно располагает.

Имеет место и обратный процесс – нравственное влияние личности на общество. Некоторое малое влияние на общество оказывает каждая личность, но существенное, заметное и длительное влияние оказывают нравственно великие личности. Например, основатели всех великих религий оказывали устойчивое нравственное влияние на своих последователей. И, конечно, совершенно особое влияние исходило от Личности совершенного Человека Иисуса Христа.

Нравственное взаимовлияние личности и общества по-разному осуществляется в зависимости от величины этого общества. Нравственное влияние малой группы на личность и влияние личности на эту группу более непосредственны, чем в большой группе. Личный контакт, осуществляемый в малых группах, дает особые возможности для такого непосредственного влияния. В малой группе все ее члены могут непосредственно контактировать друг с другом.

Нередко они и подбираются – спонтанно или целенаправленно – по мотивам сходства жизненных принципов, включая и нравственные принципы, какими бы они ни были. Так, при всех индивидуальных несходствах отдельных людей много общего есть (по крайней мере, на уровне поведения) в нравственном облике членов одной разбойничьей шайки, или небольшого монастыря, или геологической экспедиции. Однако даже если воровской притон находится прямо за стенами монастыря, в этих двух группах течет совершенно разная нравственная жизнь. Напротив, при всех различиях времени и пространства шайка грабителей где-нибудь в Богемских лесах в XIV в. мало чем отличается, например, от современной чеченской мафиозной группировки. И может оказаться заметное сходство в нравственном отношении у небольшого русского монастыря XIX в. с группой странствующих буддийских монахов.

В любой малой группе есть нравственные установления, обязательные для всех ее членов; обязательные настолько, что не исполняющие их отторгаются от группы. Почти во всех малых группах обязательной является верность членов этих групп друг другу. Другие нравственные принципы зависят от целей и конкретных особенностей группы, связанных с национальной принадлежностью, социальным положением, степенью близости членов группы друг к другу и т.д. Так, в какой-нибудь экспедиции (геологической, морской или любой другой, связанной с опасностью) чрезвычайное значение имеет взаимная помощь; в военном отряде – подчинение старшим по чину, в строительной бригаде – правильное распределение обязанностей и равномерность делания. Можно вспомнить и отрицательные нравственные примеры: лень и безответственность в советском производстве, жестокость к врагам в каком-либо примитивном племени, расхлябанность и дерзость среди стаи подростков и прочее.

Членов группы, имеющих иные нравственные принципы, группа вынуждает изменить их нравственный строй или, по крайней мере, согласиться с ней в том, что является для нее наиболее важным. Либо им приходится, оставаясь внутренне со своими нравственными принципами, внешне проявлять свою одинаковость с остальными членами группы, т.е. лицемерить, что может приводить к тяжелым невротическим расстройствам. Либо, наконец, группа выталкивает из себя таких инакомыслящих.

Наконец, малая группа может иметь собственные нравственные установки, независимые ни от национальности, ни от профессиональной принадлежности, ни от эпохи, но лишь от сложившихся в группе традиций. Например, в научном институте может долгие годы существовать отдел, в котором, в отличие от других отделов, сложились необыкновенно дружелюбные отношения, основанные далеко не только на совместных чаепитиях. И даже когда происходит постепенная естественная смена членов такой группы, общий нравственный строй ее может долго оставаться неизменным. И в этой устойчивости есть нечто таинственное, особенно когда речь идет о положительных нравственных принципах, утверждаемых не на сознательно переживаемых объективных основаниях.

Существенным отличием малых групп является их сравнительная краткосрочность (редко когда более одного-двух человеческих поколений). Даже в тех случаях, когда группа выполняет одни и те же функции и носит одно и то же название (например, журнал «Огонек»), ее нравственное устроение может существенно измениться.

Впрочем, некоторые малые группы имеют довольно длительную нравственную традицию, и это тоже можно понять: люди переимчивы, им свойственна подражательность. Она особенно действенна, когда видны результаты, плоды. Результаты не обязательно материальные: например, сложившиеся добрые отношения в ситуации окружающего отовсюду воинствующего зла. Или высокий творческий потенциал, достигнутый, несмотря на то, что кругом царит канцелярская рутина, и т.д. И – «подобное притягивается подобным»: ищущие человеческого тепла притягиваются в доброжелательные группы, стремящиеся к творчеству, попадают в группы с созидательной атмосферой, и проч. Точно так же люди с отрицательными нравственными устремлениями стремятся, хотя бы и невольно, в группы с подобными же осуществлениями.

Но практически нигде в мире не было попытки осуществить построение малой группы на основе нравственных принципов как главных. Даже религиозная община, когда она реализуется нормально, главным принципом своего устроения имеет высший, религиозный принцип; кроме того, она всегда осознает себя как часть большой общины. Любые другие виды групп имеют в качестве ведущего принципа своей организации какой угодно, но более низкий, чем нравственный. И нравственность в таких случаях лишь «прилагается» к основной деятельности группы, «окрашивает» ее.

Так как почти любой христианин принимает участие в малых группах, по крайней мере, по своей трудовой деятельности, он должен трезво видеть свои возможности и нравственные перспективы в такой группе. Они могут быть не так уж и малы. В самой этой группе в силу своей нравственной сознательности он неизбежно ставит как свою этическую задачу – влияние на остальных членов группы. В краткое время такой человек своим мирным христианским духом может многое изменить вокруг себя.

Нравственное влияние личности на большую группу бывает очевидным лишь в исключительных случаях, но реально имеет место всегда, особенно в группах, связанных органически, таких, как род, нация и т.п. Большая группа принципиально отличается от малой тем, что все ее члены не могут знать друг друга. Большие группы гораздо более устойчивы, чем малые, и могут существовать столетиями (социальный слой) и даже тысячелетиями (народ). Самая большая группа – человечество – существует все историческое время: от грехопадения Адама доныне и будет существовать до конца истории.

Поэтому, разумеется, по отношению к ней допустимы лишь самые общие нравственные понятия и характеристики: грех, добродетель, падение, нравственный закон, нравственное чувство, блаженство, покаяние, справедливость, – из которых можно сложить лишь несколько общих фраз, дающих понятие о нравственном мире человечества вообще.

Даже историческая перспектива к этой характеристике мало что добавит.

Из слова Божия известно, что в нравственном отношении состояние человечества в последние времена будет представлять собой картину чрезвычайной деградации. Но из этого не следует, что график нравственного движения человечества является постоянно нисходящей линией. История знала времена и поразительных взлетов, и чрезвычайных падений; порою нравственное движение представляло собой картину медленного сползания, а порою – долгого выкарабкивания. Во всяком случае, вряд ли удастся описать нравственную историю человечества как прямую линию. Исторический образ нравственного движения мира и человечества представляет собой очень сложную картину и потому, что в любой исторический период этическое состояние было неоднородным и географически – даже и после Рождества Христова.

Если бегло взглянуть на любой временной срез (например, X век), то можно увидеть многообразие этического опыта по странам и народам, по целым континентам и их частям: Китай – Индия – Передняя Азия – Русь – средиземноморская Европа – черная Африка – американская индейская культура. Таким образом, даже и при историческом рассмотрении опыта «всего человечества» – недалеко удается уйти от тех же самых общих представлений. Впрочем, иметь и эти «общие представления» или исходные принципы в их верном разрезе не только полезно, но и необходимо для точного понимания и правильной оценки этического опыта больших групп, а также и малых групп и даже отдельных личностей (например, себя) – в контексте большой группы.

Следующим по градации типом большой группы во временном срезе будет эпоха, в пространственном – народ (нация), а в пространственно-временном – народ в отдельную эпоху. Рассмотрение народа в отдельную эпоху будет гораздо более плодотворным, потому что приведет к более конкретным результатам. Даже отмечая некоторые постоянные особенности, свойственные, например, греческому или русскому народу, нельзя не видеть, что эти народы после христианского просвещения представляют собой совершенно иную нравственную картину, чем до него.

Весьма подробный нравственный портрет одного народа – народа еврейского – представлен в Ветхом Завете. История избранного народа весьма поучительна, потому что постоянно имеется возможность сопоставления нравственного задания, данного Богом этому народу, и осуществления этого задания в истории. Для правильной нравственной оценки любого народа необходимо непредвзятое установление его заданности, чтобы было возможно сопоставить с нею его данность.

Нравственное состояние любого народа (и вообще любой большой группы) напрямую связано с его религиозным (или имеющим религиозное происхождение) нравственным законом и его нравственным чувством. Чем более закон отделяется от религиозных начал, тем абстрактней и бессильней он для народа, тем менее обязательны его нормы, тем безразличнее он для народной совести, тем более разобщены личности в этом народе и тем менее можно говорить о положительной народной нравственности. Если живое религиозное чувство в народе ослаблено, то ослаблено в нем и ощущение высшей оправданности закона, не работают сдерживающие начала, и соответственно невозможно серьезно говорить о положительной нравственности народа. Особенно же это проявляется по отношению к переживанию нравственного закона, основанного на православном нраво-сознании, и по отношению к нравственному религиозному чувству. И не только потому, что в православии в объективном, не извращенном человеческими интерпретациями качестве и во всей возможной полноте раскрывается религиозное знание, хотя это самое главное. Но еще и потому, что именно в православном самосознании человеческая личность имеет наиболее совершенную возможность для своего раскрытия и осуществления.

Это относится не только к личности, но и к народу, потому что и народное самосознание может и должно быть ценностным, смиренным и нравственным. И каждый народ может сознавать это не только «вообще», но и как часть своего конкретного задания от Бога, даже если рационально это нигде и не формулируется. И тогда в народном сознании раскрывается добрый, многоплодный и целительный национализм без его искажений шовинистического или болезненно-ущемленного характера. Подлинному национализму нет нужды противопоставлять своему народу другие народы. Он уважает чужой, но такой же подлинный национализм, потому что понимает, что каждому народу от одного и того же Бога дано свое задание. И счастлив народ, выполняющий свое задание и помогающий другим народам выполнять их, такие же свои, задания.

Нравственное достоинство народа не в том, чтобы унижать другие народы, а наоборот – показывать им возможности нравственного возвышения. Не только о человеке, но и о народе можно сказать, что он честный, великодушный, жертвенный, смелый, или наоборот – любящий пожить для себя, угнетающий, трусливый и т.п. (Хотя выговаривать такие отрицательные характеристики вслух обычно оказывается ненравственно.)

Но как личности для исправления своего нравственного строя необходимо покаяние, и никакого другого пути, кроме покаяния, неизвестно, так и для народа, если и возможны иные нравственные пути, лучшие, чем те, которыми он ходит теперь, то эти пути обретаются тоже лишь через покаяние. Конечно, народное покаяние – более сложный и менее понятный процесс, чем покаяние личностное, а формализовать его (например, церковно) и вовсе невозможно.

Газеты и телевидение по большей части только извращают его; в лучшем случае они могут сочувственно информировать о покаянии. И полностью всенародным покаяние быть не может; и скорее всего, оно может стать покаянием даже не большинства, а только лишь наиболее ответственного и авторитетного слоя. Безусловно действенным оно становится тогда, когда приобретает религиозные формы.

Но это всегда зависит от того, насколько органично народ (большая группа) связан с церковью (другая большая группа). Взаимопронизанность народности и церковности открывает замечательные нравственные возможности.

В большой группе эти возможности реализуются обычно довольно общим образом, но с очевидной заданностью идеала, а в малой группе они раскрываются скорее в живой конкретности, чем в высочайшем идеале. И здесь встает вопрос о связи большой и малой групп в их нравственных осуществлениях.

Связь эта раскрывается более всего в уяснении жизни общины в Церкви и реализации Церкви в общинной жизни. Община – замкнутая и одновременно открытая часть Церкви, помимо которой существование и выявление Церкви невозможно. Церковь – это не просто один из видов «большой группы» и даже не лучший, «идеальный» вид такой группы; это единственно нормальная большая группа, и если бы не совершилось грехопадение – это была бы просто единственная большая группа, потому что она в этом случае обнимала бы собою все человечество. Народов как больших групп также не существовало бы, потому что слово Божие говорит, что разделение единого человечества на народы произошло как следствие первого всенародного греха (строительства Вавилонской башни). Все прочие «большие группы» тем более имеют греховное и искусственное происхождение и характер.

Церковь есть единство многих (в идеале – всех) в тайне Божественной любви. Но если бы не совершилось грехопадение, то не было бы никаких других малых групп, кроме общин, а может быть, и вообще никаких малых групп.

Ибо появление любой малой группы, по определению, есть выделение ее по какому-то признаку из большой группы, а тем самым хотя бы отчасти и противопоставление ее всем другим возможным группам (противопоставление не обязательно враждебное, но всегда – отстраняющееся, дефинирующееся от всех остальных). Кроме того, сколько бы ни было на земле людей – все друг друга знали бы и узнавали тем внутренним знанием, по которому каждый оказывается своим, и нет необходимости выделяться в группу «особо своих». Таким образом, община была бы равна Церкви, и если бы из-за чрезвычайно умножившегося числа членов непосредственное общение и стало бы затруднительным (хотя в Царстве Божием оно неневозможно), выделение общины не стало бы причиной разделения. Строго говоря, и после грехопадения деление Церкви на общины не должно было бы разделять ее, хотя, к сожалению, на деле такое разделение – явление нередкое. Когда оно случалось, это означает, что в жизни общины возобладали какие-то специфические, второстепенные принципы (например, доброжелательные дружеские отношения). Но если общинная жизнь строится по чистым и творческим церковным принципам, то такая община раскрывается как явление Церкви во всей ее полноте.

Так – в идеале и в установке, но не всегда так на деле. Например, в русской православной церковной жизни автономной единицей, воплощающей в себе Церковь, давно стал и теперь является – приход, но не община. В норме они должны совпадать, но на деле часто бывает иначе. Приход может существовать и даже, по внешним признакам, быть достаточно мощным. В нем может быть большое количество прихожан, много причастников, может совершаться много треб, он может иметь развитую экономику и т.д. Но часто все эти многочисленные и активные прихожане не только совершенно не составляют общину, но и не понимают, что это такое. Сделать так, чтобы приход стал общиной – дело чрезвычайно трудное, тем более в условиях большого города и особенно если у прихода не было тенденции стать настоящей общиной.

Чтобы приход как церковно-хозяйственная общность превратился в общину как явление Церкви, необходимо исполнение нескольких условий.

Во-первых, необходим руководитель, настоятель прихода, четко ориентирующий его именно на общинную жизнь.

Во-вторых, из людей только преклонного возраста, к тому же привыкших исключительно к приходской практике, общину создать невозможно. Необходима мобильность и неконсервативность, присущая более молодым возрастам.

В-третьих, очень желателен некоторый жизненный материал, кроме богослужебного, на котором может быть построено человеческое общение, ибо без общения нет общины. Возможен целый круг таких жизненных материалов, в зависимости от конкретных условий и личностей: дела строительные, воспитательно-педагогические, церковно-хозяйственные и, конечно, связанные с богослужением. Когда во всех этих видах деятельности принимают участие члены общины, резко возрастает возможность сплоченности. Очень важна в этом отношении и дружба между собой детей членов общины.

Но все это – хотя и существенные, но второстепенные условия создания общинной жизни. Главное же – сознание и переживание единства многих, единства одновременно религиозного и личностного. Религиозного – потому что центром его является храм с Божественной литургией, на которой члены общины причащаются, а перед этим слышат слова: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную». Но прежде всего, объединяет Сама Троица единосущная и нераздельная. Апостол Павел пишет об этом так: старайтесь «сохранять единство духа в союзе мира. Одно тело и один дух, как и вы призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас» (Еф 4,3–6). Это единство в едином и единственном Боге и есть основание для того внутреннего органичного единства Церкви, которое тот же апостол неоднократно раскрывает через образ тела, в котором все члены находятся друг с другом в органичной связи. В этом – основание нравственного единства, которое определяется в слове Божием как единодушие. Его образцы неоднократно приводятся в апостольских деяниях.

Вот, может быть, наиболее яркие свидетельства первенствующей Церкви: «у множества же уверовавших было одно сердце и одна душа» (Деян 4,32).

Также: «каждый день единодушно пребывали в храме» (2,46) и проч. Апостол Павел призывает верных единодушно славить Бога (Рим 15,6) и подвизаться за веру евангельскую (Флп 1,27). Это единодушие членов Церкви во всех действиях и стремлениях, в частности, всегдашнее совместное пребывание есть душевная, нравственно-психологическая основа любви и ее реальное проявление. Вся Церковь могла пребывать в реальных проявлениях единодушия, лишь пока она была количественно обозримой; в дальнейшем физически проявлять свое единодушие могла лишь отдельная община, хотя единодушие в главном могло осуществляться и осуществлялось и у всей полноты Церкви.

Еще позднее и у общины единодушие стало раскрываться лишь в главном – в вопросах единства веры. Что же касается единодушия в личностном общении, то по мере усиления греховной искаженности человеческих душ оно становилось все менее совершенным, потому что при такой искаженности члены Церкви, имея свои частные особенности, «тянут» каждый в свою сторону, и тогда от единодушия мало что остается. Если при этом нарушается единодушие и в вопросах веры, то возникают ереси и расколы.

Итак, главным нравственным свойством жизни общины остается единодушие, каким бы оно ни было поверхностным, искаженным и односторонним; там, где нет единодушия, о существовании общины можно говорить разве что условно. Это единодушие, имея в основе мистико-литургический характер, проявляется, во-первых, в общем понимании и осознании основных вопросов жизни; во-вторых, в главенстве церковности во всем жизненном материале; и в-третьих, в переживании ценности личного общения членов общины между собой. В противном случае община становится иллюзорной; превращается в театр, в котором играют лжецы, симулянты и актеры.

Точно так же обстоит дело и с Церковью в целом, только менее конкретным и видимым образом. И отдельные общины в жизни Церкви могут соединяться в единодушии и доброжелательности, а могут и посматривать друг на друга со скрытой подозрительностью или дерзким любопытством. Как в жизни внутриобщинной, так и в жизни межобщинной многое зависит от священника – руководителя общины. Если для него самого нужно и желанно единодушие его паствы во внутренней жизни и ощущение его паствой единства с жизнью всей Церкви, и если он является для общины авторитетом, можно ожидать, что и община будет стремиться к такому единодушию.

И потому преимущественное служение священника в общине есть служение жертвенной любви. В этом служении его главная задача – приводить всех членов своей общины ко Христу. Это – дело совсем не легкое: слишком хорошо известна опасность для духовника заслонить собой Христа. Духовник, знающий эту опасность и любящий свое место – «друга жениха» – примет все меры к тому, чтобы единодушие общины строилось не на его личности, но на святой и любящей личности Христа – Богочеловека.

Но одновременно духовник стремится к тому, чтобы община строилась и на живой конкретности человеческого общения и на различных видах общего дела. И то, и другое при первом толчке и при постоянном внимании духовника органично и отчасти автономно развиваются.

Но внимание духовника и членов общины должно быть направлено не только к тому, чтобы развивалась и раскрывалась общинность сама по себе. Это не составляет еще всего многообразия нравственной жизни, хотя и создает для нее добрую основу. Община должна жить как неотъемлемая часть Церкви. Ибо именно христианская Церковь объемлет всю полноту нравственной жизни, которая только есть в человеческом мире. Это не означает, что помимо Церкви у людей не наблюдаются подлинно нравственные действия и переживания, или что все отношения всех членов Церкви нравственно совершенны. Но в Церкви содержится вся полнота нравственных смыслов и возможностей, ибо Христос, как совершенный Бог, обладающий всей полнотой бытия, сообщает эту полноту Церкви как ее Глава; а как совершенный Человек, Он исполнил в Своей земной жизни весь нравственный закон и победил мировое зло – и тем дал возможность такой победы всем членам Церкви. Поэтому можно сказать, что Церковь знает нравственную жизнь не понаслышке и не теоретически, а в силу того, что духовная объективная нравственность и составляет содержание ее жизни. И на практике она составляет смысл и содержание жизни общины.

Это можно увидеть, например, при рассмотрении конкретных грехов.

Так, Бог есть источник чистоты, и в жизни Богочеловека чистота реализовалась в полноте. И в истории Церкви с самых начальных ее времен мы видим (например, в посланиях апостола Павла), какое значение она придавала плотской чистоте. Соответственно, в практике общинной жизни не удерживаются те, кто поддается склонности к плотским грехам. Известно, что плотские грехи в XIX в. порабощали людей несравненно меньше, чем теперь, а люди нехристианского сознания и даже сознающие себя христианами, но пребывающие вне общинной жизни, гораздо больше подвержены плотским переживаниям и падениям, чем члены общины. То же самое можно сказать и о других грехах и нравственных проявлениях.

Но всегда во всех таких случаях речь идет о личных нравственных проявлениях, которые лишь усиливаются или ослабляются общинным элементом, а не собственно о специфике нравственной общинной жизни, первое и главное в которой все же определяется следующими словами: единство, собранность, органичность. И это чрезвычайно существенно, потому что определяет то, что так важно для человека: и его личную уникальность, и мистико-социальноприродное единство. И то, и другое выявляется в жизни в нравственных категориях.

Вторая сторона нравственной жизни общины – различные формы социального служения. Социальное служение в человеческом мире по своей подлинной природе – церковно; а когда проявляется в нецерковных формах и содержаниях, то вызвано отдаленным воздействием церковного строя жизни.

Социальное служение должно быть прежде всего направлено на тех, что действительно в этом нуждается. Служение это должно быть направлено как на целые наименее защищенные социальные слои, так и на конкретные лица, терпящие бедствие. И по смыслу вещей, и по истории христианства известно, что так и было: в делах социального служения Церковь занимала подобающее ей место. И главное здесь не в том, что церковные структуры, приспособленные к такому служению и знающие его нравственную важность, предоставляли для него свои возможности. Главная задача Церкви здесь принципиально иная: воспитать своих членов так, чтобы служение стало для них естественным и необходимым.

И такое воспитание – в самой природе Церкви, так как она есть сообщество людей, в котором не должно быть разделения, чтобы «все члены одинаково заботились друг о друге. Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены» (1Кор 12,25–26). Такого рода воспитание совершается особенно естественно, когда дух церковности держится и живет в общине. Тогда он воспитывается в членах общины, и сама община не только едина, но и сознательно стремится к единству: «один за всех и все за одного», что более всего проявляется в общей или чьей-либо личной беде. Идеальная община нравственно равна Церкви, потому что мировоззренческая целостность, свойственна общине; в идеальной общине нет ни одного гнилого члена: он или вылечивается, или отмирает. И излечение, и отмирание в значительной степени осуществляются силою общины. И по отношению к «внешним», к миру идеальная община не остается чуждой и невнимательной, но исполняет функцию закваски. И это лишь отчасти осуществляется через механизм поведенческого подражания: дух и смысл жизни, который раскрывается в общине, прерывает и разлагает вненравственное течение событий во внешнем мире.

Только в общине разрешается неразрешимое в индивидуальной жизни евангельское противоречие: с одной стороны, милостыня не должна быть творима «пред людьми, чтобы они видели» (Мф. 6,1), но, с другой стороны, свет христианской нравственной жизни должен светить перед людьми, чтобы они видели добрые дела христиан (Мф. 5,16). Дело каждого своего члена, и в том числе его внутреннее нравственное делание, община высвечивает своим светом.

Самому человеку незачем об этом заботиться. Вся его деятельность будет внутри общины в свете евангельского церковного нравственного знания. Сами же личностные осуществления станут плодами внутреннего делания.