4. Фундамент жизни. искание праведности

В изложенном выше тексте был представлен наиболее общий, схематично-статистический портрет человеческой данности. Это, так сказать, “фоторобот”, запечатлевший в своей портретной схожести человека во всех его искажениях и отклонениях от объективно заданных нравственных смыслов. Он раскрывался как в его стабильной, неизменной, заданной грехопадением природе, так и в его нравственном «развитии» ко времени конца нашего, ХХ века, и «конца века» вообще. Эти уродства представлены в целостной картине таким образом, чтобы каждому могло быть ясным, в чем необходимо каяться, и, может быть – очень долго; хорошо, если до исправления, а то и до конца жизни.

Изложенный материал представляется как бы готовым справочником для такого покаяния, в который надо будет только порою запускать светильник совести.

Возможно, что под влиянием каких-либо внешних факторов, либо – при услышании душою некоего Божественного сигнала, либо просто по проснувшемуся внутреннему влечению, душа начинает сознавать необходимость жить по реальным объективным Божественным законам, и делается первый покаянный шаг... А дальше? Неужели только сознавать свои безобразия и искать прощения? Должно же быть и какое-то положительное движение. Должно начаться объективное выстраивание души.

Любое здание строится с основания, с фундамента. Здание строго законосообразной нравственной жизни – также со своего фундамента. В то же время, созидая фундамент, необходимо и продумывать и начинать делать и все остальное. В нравственной жизни невозможно добиться каких-то результатов, обратив внимание лишь на одну проблему, игнорируя остальные. Ни одна нравственная проблема не оказывается когда бы то ни было окончательно завершенной: она стоит как проблема до конца – если не в установках, то в жизненной практике. И если здесь предлагается какая-то нравственная задача как начальная, фундаментальная, то лишь потому, что на ее основании строится здание объективной нравственной жизни, а без этого основания ничего не может быть построено. Это основание предлагается как таковое самим Господом Иисусом Христом.

Знаменитая Евангельская, так называемая Нагорная Проповедь Иисуса Христа, в которой содержится сущность христианского нравоучения, начинается словами: «Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное». Да же по тому, что среди Заповедей Блаженства первой сказана Христом заповедь о нищете духовной, можно судить, что она как начальная носит характер основополагающей. Многие святые отцы и учители Церкви, писавшие по проблемам духовно-нравственной и аскетической жизни, соглашались единомысленно в том, что духовная нищета, иначе – смирение – есть основа нравственной жизни. Общий смысл их суждений примерно таков: «Без смирения спастись невозможно. Смирение же и без всего остального обладает спасительной силой». Поначалу выстраивается смирение, а на основании смирения и вся нравственная структура.

«Блаженны нищие духом...». Кто суть нищие духом? Этот образ раскрывается при сопоставлении с нищетой социальной. Нищий – тот, кто, во-первых, имеет недостаточно социальных и материальных возможностей для жизни. Во-вторых, просит жизненных средств у тех, кто, как он считает, имеет их в избытке и может уделить ему от своего избытка.

Христов образ очень точно выражает существо дела. Нищий духом – тот, кто видит, что если у него и имеются духовные дары, то они пребывают настолько в испорченном виде, что, можно сказать, что у него их вовсе нет. Он – как кукла с выколотыми глазами, с оторванными конечностями, вспоротыми и полуопустошенными внутренностями.

Взирая на себя в свете обретенного покаяния, человек видит: великий Божественный дар свободы он сам отдал в уплату страстям, и теперь он хуже скованного наручниками. Природный ум сам по себе всегда неспособен точно судить о себе и о мире. И поэтому – невелика ему цена: он – поверхностный, ошибочный, кичащийся, порочный. Способности сердца – в печальном состоянии: эгоистичность, пустота, безволие, страсть к удовольствиям – вот обычные характеристики нечистого сердца. Знания, как умственные, так и сердечные, интуитивные – недостаточны, обрывочны, неточны, не раскрывают целостной и чистой картины жизни мира. Творческие способности – весьма ограничены, но с сильной примесью тщеславия. Работают они непродуктивно, Результаты – не поддаются никаким объективным критериям. Иногда, кажется, они довольно интересны; порою – мертвая карикатура на подлинно творческую, сотворенную Творцом действительность. Но самое печальное глубокая безблагодатность как всего внутреннего строя, так и внешних его проявлений. Безблагодатность по очень понятной причине – человек имеет намерение найти благодатные возможности в себе самом, тогда как на деле – благодать – это всегда дар Божий.

Но даже такое верное понимание себя, в основном теоретическое, и лишь отчасти подкрепленное жизненным опытом – еще не смирение. Более того, оно не менее безблагодатно, чем явное сознание самодовольства, потому что результат его – психологически-депрессивные ощущения, включающие переживание разрыва с благодатным небом. Да и какие собственные усилия, помимо христианского опыта, могут привести к благодатным переживаниям, не говоря уж об объективно даруемом блаженстве!

Безусловно, имеются люди, которых оставляет равнодушными и знание бесплодности ума и сердца, и творческих усилий, и собственной безблагодатности. Но иные все же начинают искать пути, чтобы вырваться из этого малоприятного положения. Порою что-нибудь, в смысле частных конкретных достижений, и получается. Но в целом, выхода из тупиков при использовании только собственных усилий – не видно. Порою человек от безвыходности вступает на пути религиозные и, видя свое убожество, начинает искать выход в молитве.

Но когда все способы, включая традиционную молитву, исчерпаны, и тем самым на деле приобретен опыт – печальный, но неизбежный – безрезультатности поиска подлинной благодатной жизни; когда, очевидно, что имеющаяся и по внутреннему строю, и по внешним реальностям жизнь далека от уже осознанных через покаяние норм, – тогда остается – одно прошение: «Подай Господи».

Подай, ибо я жить не могу без Тебя и без себя – подлинного. Но и Ты насильно не идешь ко мне, и сам я себя не нахожу. Подай, Господи, Твой ум, ибо только в нем открывается чистая и безошибочная правда. Подай, Господи, Твое сердце, потому что мое – пусто и немощно. Подай, Господи, мне Твои благодатные дары и возможность творческого дела. Подай, Господи, ибо сам по себе я нищ и убог, и бессмыслен. Но если Тебе не угодно, не подавай мне ничего, и я с благодарностью приму Твое ничто, потому что оно все равно богаче и обширнее моего нищетного богатства.

Так начальное действие покаяния приводит к первым результатам искреннего смирения, которое вновь возвращает к нелицемерному покаянию. Так, рука об руку, они идут до конца жизни.

Данное здесь в схеме, духовно-нравственное ощущение и переживание и по истокам, и по самому процессу, и по результатам оказывается безусловно ценным потому, что его подлинное содержание является фундаментом истинной жизни. «Сочинить» его себе – невозможно. Оно всегда дается в результате жизненного духовного опыта, неизбежно сопровождаемого страданием. Именно страдание чаще всего и свидетельствует истинность опыта. И страдание это тем больше, чем серьезней и мощней «собственные» дары, которые необходимо принять за «ничтожные», за «ничто».

Это первый, и может быть самый мощный опыт самоотвержения, он может стоить всей остальной жизни и «перевесить» ее. Страдание этого опыта тем значительней, чем острее переживается «томление» по Небу, по небесным переживаниям; чем острее неудовлетворенность всеми прежними земными переживаниями, какими бы «высокими» они не представлялись (любовь к истине самой по себе, любовь к самоценному творчеству, любовь к детям, любовь к родине и проч.). Это томление также является признаком назревающего подлинного смирения, нищеты духа. В своем пределе томление прозревает, что истины самой по себе не существует, но лишь серия возникающих один за другим человеческих миражей. Истина существует на земле, как отражение ИСТИНЫ НЕБЕСНОЙ. Но душа не довольствуется отражением, она ищет источник.

Это томление свидетельствует, что творчество не самоценно, оно ценно лишь как со-творчество Творцу, а в самоценном творчестве всегда виден или ощущается скрытый или явный порок.

Любовь к детям, если в ней нет готовности принести, если Богу будет нужно, детей в жертву (то есть, если эта любовь не связывает тебя и твоих детей с небом), есть не более чем сентиментально-физиологическое родовое пристрастие.

Любовь к Родине, не связанная с переживанием, что главное наше ОТЕЧЕСТВО – на НЕБЕСАХ, превращается в тусклый, пошлый национализм.

Такова ценность всего своего. Осознание ничтожности и испорченности своих способностей, возможностей и дарований, своих решений и дел является выражением смирения.

Подлинное смирение обретается в переживании глубокой порочности и недостаточности всего «своего» и в поиске исправления и восполнения «своего» в Божественной непорочности и полноте. Ценность этого переживания в его истоках – в подлинной обращенности к Богу.

Но не только в истоках. Подлинному смирению, как и всякому подлинному духовному состоянию и переживанию, на земле нет предела. Но нет ему предела и в ВЕЧНОСТИ, куда оно переносится. И это значит, что оно, будучи деланием, всегда раскрывается в процессе. И как процесс, оно, прежде всего, раскрывается и в начале, и в середине, и в конце – содержательным, безусловно ценным по своим плодам покаянием. Покаяние вырабатывает смирение, а смирение питает покаяние. «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50, 19).

Но ни покаяние, ни смирение не являются самоцелью. Цель жизни – в ее главном, духовно-нравственном измерении – по слову великого русского святого преподобного Серафима Саровского – стяжание ДУХА СВЯТОГО БОЖЬЕГО. Но это стяжание (или обретение, приобретение) благодати Святаго Духа, по смыслу слова, есть не только конечный результат, но и бесконечный процесс. В этом процессе стяжания имеются свои условия. Одно из главных выражено словами пророчества: «Бог гордым противится, смиренным же дает благодать» (Пр. 3, 34). То есть по мере вырабатывания смирения расширяется возможность получения подлинной благодати. Здесь же открывается, по отношению к Богу и его благодати, главная и прямая противоположность смирению – гордость.

Поэтому процесс выработки смирения одновременно связан с изгнанием гордости, во всех ее смыслах и проявлениях, но, прежде всего – в смысле автономного признания собственной ценности. И это понятно: смирение есть делание, в котором опытно познается порочность и недостаточность собственных возможностей и дарований. В таком познавании как туман от утреннего свежего ветерка, рассеиваются плоды миражного воображения, – ощущения самодостаточности, самоценности и чистоты своих дарований и возможностей. При выработке смирения разрушаются явления греховного мира, искажающего душу; здесь, так сказать происходит облучение подлинным светом злокачественной опухоли души.

Процесс обретения смирения можно назвать процессом самоотвержения; личность же, становящаяся самоотверженной, чрезвычайно ценна в мире человеческих взаимоотношений: не центрируя этот мир на себя, она раскрывает в нем подлинное объективное добро. Процесс обретения смирения, именно в силу самоотвержения, есть процесс трудный, ответственный, требующий внимательности, искренности и серьезности, и по мере твердой решимости идти путем самоотвержения, эти очень ценные личностные качества рождаются и возрастают в человеке.

Наконец, непредвзятый взгляд в подлинном смиренном делании обнаруживает результаты, плоды высокой нравственной и жизненной ценности.

Правда, если смиренное делание есть непрекращающийся процесс, то о результатах можно говорить лишь в том условном смысле, в каком мы можем на движущемся автомобиле сказать: по-видимому, мы проехали сто километров, но пока мы это говорим, автомобиль проедет еще несколько десятков метров.

Нравственное достижение – это вектор, показывающий точное направление и силу движения, и это – главное. Впрочем, в каждый момент можно рассудительно и смиренно осмотреться в окрестностях своей души, чтобы понять: где мы? И если вектор совпадает с общецерковным этическим опытом, само совпадение скажет: плоды собственные – никакие; однако, кое-что есть: это принятые и усвоенные дары Божественной благодати.

Первый из них – довольно устойчивое отвращение к разрушающей душу гордости (вот она-то как раз собственная!). И никакого в ней нет возвышающего обмана – обыкновенная низкая ложь. Но казалось-то, казалось... Казалось – “звучишь гордо”!

И вот оказалось, что это – звук пустой и мерзкий, дребезжащий не в тон Божественной партитуры. Оказалось, что она – страсть, держащая личность в невыпускаемом плену. Оказалось, что нужны чрезвычайные и долгие усилия, для того, чтобы из этого плена не то, чтобы вырваться – а хотя бы начать вырываться, Оказалось, что в результате гордости не возможно правильно выстроить отношения не только с другими людьми и Богом, но и с самим собою. Оказалось, что она в короткий срок разрушает любые добрые начинания, прежде всего нравственные. Оказалось, что многие безусловные объективные очевидности для гордого человека – не более чем мифы, а в лучшем случае – материал для гордой умственной работы.

И вот поэтому – проснувшееся и начавшее работать смиренное сознание, начавшее отвращаться от гордости и направляемое Богом, открывает в себе следующий плод: желание видеть очевидности. И, прежде всего – очевидности самого себя. И таким образом человек приобретает все более точное, объективное, адекватное самосознание, которого раньше у него и в помине не было. И он даже не знал, что такое приобретение и таким способом – возможно.

И это еще только начало пути смиряющегося самосознания, а в некотором пределе его, как выражается великий святой аскетический писатель, святой Исаак Сириянин, «смиренномудрый источник тайн будущего века». Рождающееся смирение не может удовлетвориться простым пониманием своего недостоинства, а начинает деятельный покаянный, т.е. добродетельный путь, который без смирения как без базы был бы просто невозможен, – хотя бы потому, что прежде человек с пристрастием смотрел на свои подвиги и достижения, а результаты их присваивал себе.

По мере возрастания смирения становятся все более затухающими действия других страстей, прежде всего, такой как гнев, даже в природных его началах (типа раздражительности). Вообще только смиренному (или хотя бы смиряющемуся) становится реалистически понятным, что это такое – противостояние греху. Смиренномудрие – первое духовное ощущение, и смиряющийся опытно начинает переживать: какое непроходимое расстояние между душевностью и духовностью; благоухание Духа Святого ни с чем не спутаешь; по сравнению с ним непристойны ароматы собственной гордой душевности, наполненной сентиментальностью и дряблостью. Плоды смирения слишком очевидно драгоценны, чтобы ими можно было пренебрегать, поэтому и само условие их приобретения – смирение, становится для смиряющегося драгоценным. Сама молитва от смирения приобретает точный и чистый характер.

Вообще все достижения смиряющегося становятся не фантазийными, не мечтательными, но предметно опытными. На душе у смиренного приобретается душевная легкость (не легкомыслие!), потому что душевная тяжесть – почти всегда результат интерпретативной мечтательности. Смиряющемуся ничего не нужно о себе выдумывать, как гордому, потому что в его душе раскрываются небесные богатства, прежде скрытые.

Блаженство нищих духом – Царство Небесное – является как таковое не потому только, что оно обещано в неопределенном заземном будущем, но потому, что оно уже по мере смирения пребывает в нем («Царство Божие внутри вас есть»). Вместо «своего» богатства Бог дает большее. В нравственном отношении здесь завязаны узлы всех добродетелей и раскрываются начала того нравственного совершенства, которое во всей полноте явил миру Христос. В Его жизни оно раскрывается с первых же мгновений, с рождества, ибо Царь мира рождается в скотских яслях. И завершается крестным совершенством, ибо на кресте явлено Богочеловеком одновременно совершенство служения, смирения и любви. Всякий смиряющийся становится подобным Богу, и в этом, по-видимому, главный плод и ценность смирения.

Наибольшее достоинство, глубина смысла и полнота содержания смирения в том, кто смиряется, обретая подлинный мир – с Богом, с другими людьми, с миром и с самим собой. Во-первых, не смиренный человек находится в военных отношениях с Богом. «Воюющий» с Богом человек, прежде всего, отказывается принять и согласиться с тем, что он как индивидуальность – “плохой”. И он изобретает многие аргументы, обвиняющие Бога либо в бессмыслии («зачем Ты меня тогда создавал?»), либо во лжи («я готов согласиться только с тем, что у меня есть отдельные недостатки...»). Он обвиняет Бога в том, что сами задания, которые дает Бог, непосильны; что Бог ставит его в условия, когда выполнить задание невозможно. Он обвиняет Бога в том, что на Земле вообще, а в частности у него, обвинителя, столько страданий. Он обвиняет Бога в том, что Бог несправедлив (а о любви и вовсе говорить не приходится: «если бы Бог меня любил, разве бы Он дал мне такую трудную жизнь?»). Он обвиняет Бога в том, что человеческие отношения на любом уровне – от семейного до межгосударственного никак не могут быть построены на основании добра и чести. Он готов обвинять Бога и в своей собственной глупости, бесчестности, подлости, бессердечности, эгоизме, бессовестности («ведь Бог меня создал таким»). Он обвиняет Бога в том, что у него не решаются любые научные, творческие, бытовые и прочие проблемы. Наконец, он обвиняет Бога в том, что Бог поставил себя на слишком высокое место, а его, человека, на сравнительно низкое; что Бог требует культа Себе, а когда человек делает культ любому из своих сограждан, или человеку вообще, Бог сердито говорит: «Не сотвори себе кумира». Вообще Бог вынуждает жить человека в неразрешимых и неустранимых противоречиях любого характера, включая нравственный. В результате даже теоретически мирные отношения человека с Богом невозможны; а уж практически и подавно. А если и возможны, то на очень строгих со стороны человека условиях: если Бог удовлетворит все человеческие требования. Но Бог не удовлетворяет; – уж во всяком случае, все требования. Поэтому человек находится не в мирных отношениях с Богом.

Если религиозной связи с Богом нет, то такая немирность устанавливается даже и сознательно, что порой находит и конкретный выход в прямой вражде, доходящей до ненависти по отношению к церкви и людям церкви. Если же человек сознает себя верующим, то немирность разрешается в частых инстинктивных конфликтах, обычно не осознаваемых формулировочно. И это – неизбежность до тех пор, пока в соответствии с заповедью не поставлена и не начала решаться проблема выработки смирения.

Но вот – начинается делание; и первый результат смирения – постепенное восстановление мира с Богом; для начала – в том, что человек перестает соперничать с Богом, перестает ставить себя впереди, и Бог в их отношениях ставится на подобающее первое место, а человек занимает подобающее ему второе.

Заканчивается бунт, и смиряющийся все более естественно органично и радостно в своем смирении раскрывается в подлинной норме стояния перед Богом. Далее – если в душе, еще не вполне смирившейся, и раздаются порой обвинения, то они направлены уже в адрес не Бога, а, например, абстрактной судьбы, случая, обстоятельств или других людей, а то и вовсе направляются безадресно. Все виднее смиренному сердцу становится любовь Божия, ведущая его к благой и блаженной цели. Собственные безобразия в покаянном свете вводят его в большее достоинство смирения, в котором он, прощенный и иной, видит себя вводимым в несравненный мир Божий, и все очевиднее становится, что его мир с Богом – это дар мира Божьего.

И тогда смирение переживается не просто как психологическое спокойствие или тем более безразличное равнодушие, и даже не просто как легкая нейтральная радость от отсутствия войны, а как высокое ощущение дружбы (что понятно и на языке дипломатических реальностей; где подписываются договоры о мире и дружбе). В этой дружбе, когда она выражает подлинный мир с Богом, нет ни малейшего стремления к панибратскому и дешевому демократизму, а напротив – чувство тихой, но глубокой умиленной благодарности оттого, что высокий Бог одарил тебя своим миром и дружбой, избрав тебя «во Своя». Здесь нет никакой эгоцентристской сентиментальности, при которой умиленно переживается самоценность своих чувств. Впрочем, в таком эгоцентризме никакого избрания и дружбы не происходит, потому что Бог избирает другов Своих («вы други Мои есте») и одаривает своим миром тех, кто оказывается готовым принять эти мир и дружбу, ответственно и самоотверженно согласившись на Его условия («кто любит Меня, заповеди мои соблюдает» – Ин. 14, 21). И первое из них – верное, смиренное предстояние пред лицом Божиим, то есть выполнение первой и главной заповеди даже в Ветхозаветном ее выражении («Аз есмь Господь Бог Твой... Да не будут тебе бози иные, разве Мене...»).

Можно отметить хороший и точный показатель наступившего смирения как мира с Богом: это приятие всех как внутренних (тяжелые особенности своего характера), так и внешних (скорби) обстоятельств, посылаемых Богом.

Прежнее неприятие являлось, как раз наоборот, точным показателем немирности. И в этом действии мира с Богом различается три основных этапа. Во-первых, сознательно прекращается ропот. Во-вторых, человек принимает и несет крест свой, подобный кресту Христову как необходимость, с сознанием, что Бог посылает крест для спасения. В-третьих, совершается благодарное и радостное переживание всего случающегося и собственное искание воли Божией, хотя и трудной, но «благой, угодной и совершенной».

Наиболее трудным и скорбным образом воплощается крест в тех обстоятельствах, которые связаны с человеческими отношениями.

Разделение людей – естественное следствие противоестественного греха – имеет во всех конкретных случаях множество конкретных причин. Имеющаяся немирность – выражение этого разделения. Главная причина и движущая сила разделения и немирности – индивидуализм, переживаемый как на психологически-бытовом, так и на философском уровнях. В конкретной жизни индивидуализм проявляется и выражается у разных людей в различных наборах собственных целей (включая и нравственные), ценностно переживаемых, и в различных наборах средств и способов к осуществлению этих целей. Переживая себя индивидуалистически, человек рассматривает других в лучшем случае как материал, на основании которого удобно осуществлять свои цели (рынок – прекрасная модель), в худшем – как комплекс препятствий к их достижению. В любом случае – личностный подход к личности исключается.

Но никто не желает быть ни материалом, ни препятствием. И потому, с одной стороны, в устремлениях собственной воли (интенции), а с другой – в сопротивлении чужим целевым волям и осуществляется борьба, мотивируется немирность. Наконец, иррационально то вспыхивающие и неясно мерцающие импульсы злобности, то устойчивые и мутно накатывающие волны неприязни, то личностно направленные, то вовсе безадресные создают в душе несмиренной непрекращающийся фон немирности. В частности, у многих это выражается в различных формах самопревозношения, надменности, которая при «благоприятных» обстоятельствах приобретает характер вполне предметной борьбы. Это, правда, не всегда. Но что уж почти всегда – это склонность к постоянно совершаемому суду и осуждению, порою открытому и агрессивному, но еще больше – «про себя», не очень заметному, но зато почти постоянному. Таковы неизбежности несмирения.

Начинающий действие смирения ставит себя если не ниже, то уж, по крайней мере, на один уровень с другими, хотя бы потому, что начинает покаянно осознавать невысокий уровень своих нравственных достижений. Таким образом, прежде всего, замирают очевидные выражения немирности: суд, борьба, надменность. Но это лишь начало, приводящее к нейтральному результату. И процесс выкарабкивания из зловонной нравственной ямы далеко не нейтрален. И наступившее смирение по отношению к людям несет не просто приятные ощущения спокойствия, не ограничивается равнодушным безучастием. Этот мир становится деланием активным и святым, несущим доброжелательство и прямое добро всем, кто включается в его орбиту. Впрочем, для нерелигиозного смирения – это высшее достижение. Религиозное же смирение этому нравственному содержанию мира и единства придает духовный импульс, и оно перестает быть просто нравственно-психологическим. Это с особенной ясностью переживается литургически. Тот, в ком началось подлинное действие смирения (духовной нищеты) слышит слова: «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы... Отца и Сына и Святаго Духа», не просто как призыв извне, но как реальное выражение мирного братства и дружества через Божественную милость мира.

Однако все это не предметно и непонятно до тех пор, пока действие смирения не начнет переживаться не только как поиск и обретение мира с Богом и с людьми, но и как поиск и обретение внутреннего мира. Этот поиск становится возможным лишь тогда, когда видна собственная немирность и когда это состояние переживается с горечью и скорбью.

Дело немирности в акте греха первочеловека было комплексным: разрыв связи с Богом, утверждение себя в противопоставлении другим и раздробление прежнего личностного единства и целостности. В душевных болезнях это переживается с особой силой и очевидностью. Но, по-видимому, и «здоровые» люди иногда слишком заметно переживают свою «расстроенность». Впрочем, обычно по непониманию внутреннего мира, она едва заметна. В несмирившемся человеке расстроенность или немирность действует всегда и неизбежно, а часто и сознается и создается на нравственном уровне. Многим не понаслышке известны факты внутренней борьбы, которые свидетельствуют об отсутствии полного и совершенного мира. Борьба желаний и мотивов, борьба волевых устремлений и сдерживающих действий ума, борьба эмоциональных переживаний, налет взаимовраждебных помыслов, борьба покаянного чувства с самооправданием, недовольство собой и окамененное нечувствие и проч. – свидетельствуют: в несмирившемся нет внутреннего мира. И потому, как ни первостепенен мир с Богом, как ни важно прекращение военных действий с людьми, первое и основное, в чем начинает действовать пробудившееся смирение – это внутреннее умиротворение. И это не просто психологическое спокойствие.

Смиряющийся смиряет до полного умирания (через покаяние) злые начала, побуждения, привычки, похотения, мысли, чувства, ощущения своей души, и они все более становятся бездейственными: воевать некому. Но воцаряющийся в результате сладостный мир ждет и ищет большего: он стремится утвердиться как доброе положительное состояние. Но это совершается лишь в результате воцарения той прежней Богоподобной нравственной духовной и умственной цельности, простоты, чистоты, светлости, которая была у первого Адама и память, о которой поразительно сохраняется в душе каждого человека, как о наиболее качественно желанном. Но поскольку эта память скрывается в самых глубинах души, она так и остается невостребованной. Христианство стало так быстро распространяться потому, что в личности Христа люди увидели воплощение своих чаяний – чаяний об утраченном, но взыскуемом внутреннем мире. Смиряющийся – и обретает его в возможную для себя меру.

Смирение – это, прежде всего дар, но как дар, он еще и плод. Плод нравственного делания. Нравственное делание, как и всякое делание, стремящееся к определенному результату, имеет свои правила, как самого общего характера, так и более конкретные, относящиеся к нравственному предмету, например, к заповеди. И, наконец, еще более частные, относящиеся к лицу, времени, обстоятельствам и проч. Разумеется, здесь возможно указать лишь некоторые правила общего характера.

Одно из главных правил и одновременно условий нравственного делания в христианском воплощении состоит в том, что всякое дело вообще, а нравственное преимущественно, осуществляется лишь в синергетическом взаимодействии Бога и человека. «Без Меня не можете делать ничего», – говорит Иисус (Ио.15,5). Эта простая и ясная формулировка устанавливает точный характер нравственной деятельности, в которой она раскрывается и понимается, прежде всего, как лично-ответственная и личностно-творческая. Т.е. «творить», делать, таким образом, обязан сам человек.

Но с другой стороны, эта ответственная и творческая деятельность обречена на провал, если она переходит тот предел творческой самостоятельности, за которым Бог кажется уже и не нужен. «Без Меня не можете». Это значит, что для всякого делания необходимым пред-условием его успешных результатов является поиск Божественного со-действия. Поиск, прежде всего молитвенный.

Со смирением в этом отношении и вовсе дело особое. Поиск Божественной помощи и содействия уже по определению оказывается началом смиренного осознания.

Несмиряющийся как бы говорит: «Все могу сам». Предлагаемый Иисусом алгоритм («Без Меня не можете...») означает, кроме молитвенного взывания к Божественному содействию, внимательное присматривание к тому, как Бог выстраивает различные обстоятельства, и прежде всего, – смиряющие душу: скорби, обиды, житейские тяготы и проч. Это необходимо для того, чтобы не получалось так, что с одной стороны, человек вроде и просит (во всяком случае, на словах), с другой – очевидно отказывается, и уж во всяком случае – принимает далеко не с радостью, а то и с недовольством, ропотом, чуть ли не с гневом то, что ему посылается. Смирение не будет строиться, если одной рукой разрушаешь то, что созидаешь другой. Это присматривание необходимо и для того, чтобы собственные действия предпринимались в соответствии с Божественными; чтобы не получалось так, что с двух сторон здание строится в двух разных стилях, хотя бы даже и с обеих сторон – добротно. Необходимо же понимать, что главный архитектор – Бог.

Наконец, смирение оказывается еще более прочным, когда Бог разрушает не только очевидное зло, но и кажущееся человеку добро, на построение которого он мог затратить много энергии.

Другое существенное правило, относящееся преимущественно к нравственной жизни, состоит в том, что любой нравственный смысл, нравственное стремление и нравственное достижение, отчасти важные и сами по себе, еще в большей степени важны – как начало нового нравственного этапа и почва для него. В таком случае, с одной стороны, непредставима нравственная остановка в ровном и закономерном движении, словно бы все уже в главном достигнуто, а дальнейшая жизнь идет автоматически. С другой стороны, нравственная деятельность развивается последовательно и закономерно, и понятна относительная ценность каждого движения, что приводит к дальнейшим нравственным поискам.

В применении к смирению или к нищете духовной это означает безусловное искание ее, ибо в ней заключается существенно главное: правильность стояния перед Богом. В ней же заключены и иные ценности: мир внутренний с Богом и людьми, разрушение основ фундаментального греха гордости и проч. В то же время ее искание и обретение имеет смысл лишь в том случае, если на ней, как на фундаменте, строится здание объективной, т.е. христианской нравственной жизни.

Известны некоторые условия, помимо которых поиск любых нравственных ценностей бесплоден. К таким условиям относится, прежде всего, априорное ощущение подлинного достоинства искомого. Т.е., если хотя бы в предчувствии предмет не ощущается дорогим, душа пройдет мимо него, даже если он окажется совсем рядом. К смирению это относится более чем к чему-либо другому. Нежеланное смирение никогда не будет пропущено к центрам души, оно просто останется непонятным.

Второе условие и правило: при поиске истинной ценности очень полезно производить время от времени сокрушительные удары по противоположной ей ложной ценности. В данном случае – по гордыне. Это означает, например, почаще вспоминать свои подлости и низости, несовершенство человеческой природы вообще. Чем яснее и постояннее видится собственная греховность, чем отчетливее осознается ее неизбежность, тем серьезнее работа покаяния, естественным и первым плодом которого оказывается смирение.

Очень важным условием постоянства в смирении является неоправдывание себя, своих греховных проявлений. Смиренный человек знает, что любая человеческая правда, будучи автономной, не согласна с правдой Божией. Это знание почти теоретически и в не вполне выявленном виде предлагается человеку, едва только вступающему на пути жизни, соответствующие христианской нравственности, когда ему предлагается: «покайся». Даже если этот человек всего 7 – 8 лет от роду. «Покайся!» – т.е. признай себя виноватым. Виноватым – т.е. неправым. И так, исподволь, полусознательно, начинающему идти путями правой жизни, открывается переживание собственной неправости.

В дальнейшем этот чрезвычайно важный компонент смирения становится и условием его выработки и сознательно применяемым правилом смиренного делания. Действенность его тем больше, чем серьезней и интенсивней действует норма – вместо крайнего самооправдывания, – крайнее самообвинение. Впрочем, ему не следует выходить по содержанию за рамки адекватности, чтобы не получилось само-обвинения в том, в чем он совсем не виновен, потому что в таком случае теряется система чистых ориентиров, а само обвинение становится истерически-театральным.

Другим условием и нормой смиренного делания является терпеливое перенесение скорбей. Известно, что безропотность и благодарность за все случающееся являются конкретными плодами смирения. Но с самого начала христианского пути полусознательно, как и при самообвинении, ставится задача: «не хныкать». Но не хныкать не потому, что предлагается стать мужественным стоиком, а просто для того, чтобы человек принял и усвоил простую мысль, что он в чем-то непременно виноват, а раз виноват, то по справедливости заслуживает и наказания, а значит, посылаемые скорби оказываются «по делом». И тогда это полусознательное начальное переживание может стать приятым и привычным.

На почве этого переживания постоянно вырабатываемое смирение становится органичным, и, наконец, начинает приносить соответствующие плоды. Наносимые «жизнью» удары очень смиряют человека, и тогда постоянной мыслью его сердца может стать: “Слава Богу, смиряющему меня”.

Очень важным условием смиренного делания является также «не вылезание» перед другими людьми. Потому, что одна из основных сфер, где очевиднее всего проявляется несмирение – это сфера человеческого общения. И потому увидеть свое несмирение именно здесь естественнее всего. Поэтому, если иметь в виду фундаментальный закон объективной нравственной жизни – закон постепенности – начинать следует с того, что попроще и поочевидней. Т.е. – с «невылезания» перед другими людьми.

Но наиболее существенными и условиями, и деланиями и плодами смирения являются блаженный плач и кротость. Они настолько существенны, что Спаситель выделил их особо в заповедях блаженства. “Блаженны плачущие, ибо они утешатся”.

Как было сказано, одним из главных плодов обретения смирения, оказывается требование, полужаргонно названное – «не хныкать». Как это сопоставить с ценностью «блаженного плача»? Для этого необходимо понять, что есть «блаженный плач» и почему он блаженный. Плач – это необязательно течение соленой водички из глаз, хотя и это возможно. Но не течение слез определяет суть дела, а то душевное состояние, которое выражается в этих слезах – состояние кающейся души, которая ежедневно «прилагает скорби к скорбям, как рождающая и ощущающая муки рождения» (Иер. 49,21). Главное свойство блаженного плача это чрезвычайно высокие муки покаянного творчества, в которых рождается новое существо («новая тварь, творение», – по любимому выражению святых писателей, начиная с апостола Павла).

Таким образом, источник блаженного плача – это великое ощущение скорби от чрезвычайно желанного, но постоянно ускользающего нравственного идеала. Содержание и значение такого плача необыкновенно трудно постичь современному человеку, которому все реже удается пережить даже простое недовольство собой (разве что по причине не совсем удачно «провернутого» дельца). Нравственное недовольство собой является психологической почвой покаяния; – в противоположность хорошо известному недовольству обстоятельствами, в котором раскрывается полное несмирение.

Вполне понятны условия, при которых невозможно это великое и острое ощущение скорби. Так, если нравственный идеал и желанен, но находится в бесконечно далеких мечтательных высотах, то недостижимость его может вызывать чувство не столько острой и реалистической скорби, сколько туманной поэтической печали, которая, конечно может выдавить несколько сентиментальных слезинок, совершенно бесплодных. Эти слезинки не будут иметь не только покаянный, но и нравственный характер.

Если, с другой стороны, человек имеет достаточно сильные волевые качества, хорошие умственные способности и даже добрые качества души, которые находятся в гармоничном и действенном единстве, но при этом нравственный идеал чрезвычайно занижен, то здесь едва ли можно наблюсти скорбь до слез от напряженного стремления к вершине. Если, наконец, душа от постоянного бессилия и безрезультативности своего делания (в частности нравственного) бесконечно устает, вряд ли она уже будет стремиться к напряженному поиску идеала. Во всех этих случаях невозможны благодатно-покаянные слезы, которые находят свое утешение и в вечности и в земной жизни.

Но когда, с одной стороны, душа жаждет реальных и сильных покаянных изменений, потому что в них видит воплощаемую правду, добро и красоту; а с другой стороны, подлинные результаты покаянных трудов слишком незначительны – то, в томлении по настоящей чистоте, душа сокрушается и смиряется.

В крайности смирения она изливается тогда во внутреннем вопле – говоря современным канцелярским языком глубокого недовольства собой. Слезы в покаянии – это высокий признак смирения, и как говорил преподобный Исаак Сириянин, они «признак успеха в брани духовной», ибо они обладают поразительным свойством очищения сердца.

Будучи высоким признаком и деланием, блаженный покаянный плач имеет свои степени и достижения. Слезы духовно и нравственно преуспевших для большей части людей высоки и непонятны, они способны у многих – по непостижимости их вызвать презрение или ненависть или иронию.

Первая серьезная ступень плача – глубокая и естественная печаль, которая порою в таинстве покаяния способна выдавить небольшое количество очень драгоценных смиренных слез.

Святые подвижники указывают на некоторые способы, способные привести к этому смиренному слезному сокрушению. Во-первых, это постоянное взирание на крестный и вообще на нравственный подвиг Христа и на другие высокие образцы святости. Во-вторых, очень важное правило – если не искать, то уж во всяком случае, не убегать от скорбей. В-третьих, не худо почаще себе напоминать окончательный исход земной жизни. И, наконец, последнее и замечательное в этом отношении делание – самоотвержение и отсечение от своей воли.

Следует обратить внимание и на те причины, от которых теряются или с большим трудом приобретаются блаженные покаянные слезы. Не останавливаясь на деталях, подробностях и аргументации, достаточно лишь указать на то, что подробно раскрывали святые подвижники в своих творениях: это роскошная и вообще слишком рассеянная жизнь, любовь к постоянному смехотворству, слишком многие умствования, надмение и тщеславие по поводу своих собственных слез.

Кстати говоря, эти же причины закрывают возможности благодатного действия и другого вида блаженного плача – плача от умиления в молитве.

Молитва со слезами, не дожидаясь жизни будущего века, сама в себе имеет утешение. И это утешение – в некотором смысле имеет психологически-субъективный характер, но что более существенно – Божественно-объективный.

«Слезы во время молитвы, – сказал преподобный Исаак Сириянии – признак милости Божией». Духовный смысл этого переживания понятен для тех, кто испытывает духовные смыслы; наша же задача здесь – понять и усвоить нравственные смыслы христианского вероучения. Они замечательно выражены в слове преподобного Ефрема Сирина: «Младенец, как скоро начинает узнавать отца своего, весь исполняется радости. Если же отец по делам своим отлучился на время, и потом опять возвратился, то отрок бывает полон и радости и печали: радости, потому что видит любимого; печали, потому что столько времени был лишен ласк доброго отца. Так и душа, после долговременного разлучения с Богом, возбуждается к пролитию слез; оттого, что, наконец, увидела она Родителя, проливает она слезы и преклоняет к себе Бога, ибо любит отеческое благословение, и таким образом очищается от всего».

Умилительные слезы – не мучительно-напряженны, это слезы, связанные, прежде всего с надеждой, светлой печалью и радостию. Кажется, на первый взгляд, что здесь действуют совершенно другие нравственные переживания, чем в покаянном сокрушении. Но существенное основание тех и других слез – одно: смирение. Ибо душа человека смиряется перед Богом, будучи подавлена своими греховными немощами и припадает к Нему в страхе быть отлученной из-за своего постоянного несоответствия идеалу. Но душа смиряется, и, умиляясь, и созерцая благостный лик Господа и восходя к опытно утвержденной надежде на мир Христов, превышающий человеческие немощи во всем их объеме.

Таким слезам не место в душе, неочищенной от нечистых страстей и пристрастий. Строительство христианской жизни и души имеет свои законы, и каждое направление объективной нравственной жизни развивается по своим этапам. Начальное действие очищения через покаяние, начальные результаты смирения и начальные переживания умиления, качественно отличающиеся от сентиментальности, сходятся в одной точке – это созерцание своего недостоинства.

И если человек ищет подлинной жизни, то и находит ее. Для начала он обретает реальную радость. Во-первых, от переживания конца своего одиночества, завершившегося свиданием с Богом; во-вторых, от понимания уже начавшегося процесса изменения своей бывшей искаженной природы. И от видения, ясного сознания того, что главным делателем этого процесса становится не он, а Бог, душа его глубоко и чисто смиряется. И он – радуется, потому что Бог не лишил и его возможности быть соучастником этого процесса; он – не просто безразличный материал, из которого то сатана, то Бог лепят, что им угодно, не просто арена, на которой сражаются воюющие стороны, а живая и свободная личность, которая сама должна жить и творить. И это начало живого нравственного опыта – и есть начало блаженного плача, и не важно, текут при этом слезы или нет.

Далее на этом пути должны быть пройдены новые духовные этапы, если только личность не прервет свой путь и не повернется вспять, что, к сожалению, бывает нередко. Высокие достижения в этом отношении – явление чрезвычайно редкое, но очень хороший средний уровень оказывается достижим многими, что выражается в умиленном и мягком раскрытии сердца всегда (хотя бы до некоторой степени) во время молитвы; часто – при любом другом специфическом духовном делании (например, при чтении Евангелия или каких-либо духовных книг), а порою – и в подлинном плаче без всяких внешних причин, а просто – оттого, что личность не лишена радости быть с Богом. И это очень хороший нравственный уровень жизни – если только поиск подобных слез и других благодатных состояний не приобретает самодовлеющего значения.

Смиренномудрие – это такой строй сознания, очень чистого и нравственно безукоризненного, на основе которого вырабатывается смирение и который сам является результатом смирения. Смиренномудрие – это смирение гордого ума. Блаженный плач – это светлое и умиленное переживание смирившегося перед Богом и потому нравственно чистого человека. Блаженный плач – это выражение смирившегося сердца. У нравственной личности, гармонично развивающейся, в глубокой гармонии находятся и реализуются смиренномудрие и блаженный плач.

Чтобы не ошибиться, следует различать блаженный плач от совсем не блаженного, а то и очевидно греховного. В жизни людей, особенно женщин, слезы – не редкость. Но чрезвычайно редко кто из плачущих знает утешение блаженного плача.

Наиболее часты слезы греха – прямой злобы, зависти, чувства обиды; слезы, как правило, невротические. Все эти виды слез связаны с уродливыми переживаниями, относящимися к области человеческих взаимоотношений. Собственно, во всех этих случаях слезы – не более чем аффективное психологическое переживание уродливых взаимоотношений, а сами по себе, они не имеют нравственного положительного содержания. Но человеку, изучающему нравственную и психологическую практику, они многое раскрывают.

Слезы злобные – обычно указывают на сильную степень неприязни, кото-ая в жизненной конкретности не находит никакого способа выявиться и потому находит свое выражение в слезах. Таким может стать выражение мщения у человека слабовольного и не имеющего реальной возможности отомстить. Такого же типа механизм аффекта через замещение невротическими греховными слезами действует и в случае обиды и зависти. Здесь слезы – выражение тупика от сознания невозможности реализации.

Видимость особого нравственного оттенка для подобных «плачущих» здесь состоит в том, что и у злобствующих, и у обиженных, и у завидующих в переживании раскрывается попранная, как им представляется, справедливость, – со стороны «судьбы» ли или лиц, на которых направлено их греховное чувство. Они почти никогда, особенно если в них нет религиозного сознания, не чувствуют себя неправыми. Особенно остро и «объективно» это переживается «обижаемыми». Только строгое нравственное религиозное сознание может принять «материал» обиды со спокойным достоинством, более того, с сознанием – «поделом»; и уж во всяком случае, квалифицировать свои слезы, если они все же невольно возникают, – как греховные; и приносить в них покаяние. В таком случае, плач обиженного может даже перестать иметь греховный характер – в нем может содержаться лишь переживание невозможности нести земные испытания и поиск утешения, которое в религиозном сознании переносится на жизнь вечную и блаженную, – отчасти, как компенсация обид в жизни земной.

Такой же характер могут иметь слезы – очень частые – от переживания различных скорбей и несчастий. Сами по себе, такие слезы в нравственном отношении – нейтральны; но некоторая минимальная нравственная окраска, в них обычно обнаруживается. По своей психологической природе, они имеют тот же компенсационный невротический характер. Нравственный оттенок может состоять либо в том, что это переживание скорбей и несчастий связано с ощущением незаслуженности посылаемых Промыслом испытаний, – и тогда слезы приобретают нравственно негативный, греховный характер; либо оно связано с осознанием совершенной заслуженности несчастий («Я, по своим грехам, должен получить еще больше»), и тогда слезы приближают душу если не к умиленному, то к покаянному состоянию, то есть оказываются в русле обещанного нравственного блаженства.

Наконец, не менее часто, чем слезы всех этих видов и причин текут слезы сентиментальности и чувствительности. Непосредственным мотивом, «нравственной» причиной этих слез может стать все, что угодно: собака, переходящая улицу на трех ногах (четвертая – перебита); счастливый конец (или несчастный) «душещипательного» фильма; возникшее воспоминание о днях своего детства; что-то напомнивший пейзаж, промелькнувший мимо окна мчащегося поезда; грустная мелодия; наконец, религиозные переживания. Все эти мотивы «слезных» переживаний в нравственном отношении в основном – нейтральны, но не всегда безопасны, особенно же – те, которые основаны на религиозных переживаниях. В нерелигиозных переживаниях сентиментальные слезы более всего опасны тем, что через них обычно осуществляется механизм подмен; т.е. по сути своей духовная жизнь заменяется душевной. Такие слезы стоят недорого, но они обычно очень искренние, и тем самым обманывают самих плачущих: их подлинность не вызывает сомнения. За ними не стоит никакой, даже душевной, работы: в них самодостаточность.

В сентиментальности много и простого самодовольства, и хотя сентиментальные слезы могут конкретно вызываться нравственными мотивами, они для «плачущего» имеют цену не сами по себе, а лишь постольку, поскольку имеют возможность пробудить его чувствительность; короче – для него важна его чувствительность сама по себе и его слезы сами по себе. Эти слезы для сентиментального человека всегда очень приятны, и он ищет повода для излития этих поверхностных сентиментальных безответственных ощущений (именно с этим связана греховная любовь значительной части населения к телевизионным сериалам).

Впрочем, и сентиментальные слезы имеют отчасти положительный нравственный оттенок, ибо они выявляют потребность выражения небезразличного отношения человеческой души к явлениям внешнего и внутреннего мира.

Впрочем, порою человек устраивает в себе театр чувствительных слез, театр одного актера, обычно нуждающегося в зрителях, но порой готового к игре и для самого себя. Но, как правило, этот театр изматывает всех зрителей, особенно же безжалостно этот артист слезливого переживания относится к своим ближним: они все становятся его жертвами.

Наиболее серьезные в нравственном отношении дела совершаются тогда, когда материалом для безответственного сентиментального переживания оказываются религиозные ощущения: пение церковного хора, дым и запах ладана, вообще вся церковная обстановка поразительно может действовать на сентиментальные чувства души и исторгать потоки слез, из которых ничего не следует и за которыми ничего не следует.

Еще труднее разобраться в сентиментальных слезах, вызываемых «молитвенными» и «покаянными» переживаниями. Суметь правильно оценить их и не спутать с подлинно блаженными слезами высоко нравственного духа, часто не умеет не только сам плачущий, но и его духовник. Сентиментальные религиозные слезы вырабатывают тот строй души, который ведет к «прелестным» падениям. Сентиментальный религиозный человек живет почти в постоянном самообмане. И способ определения качества этих слез только один: выяснить при свете совести – являются ли эти переживания и связанные с ними слезы для него самоцелью. Во всяком случае, человек совершенно равнодушный к духовному миру, не принципиально отличается от тех, кто сделал религиозные ощущения главным мотивом своих психологических переживаний. И у тех и у других ответственное нравственное построение души не стало главным содержанием их нравственного делания; и те, и другие продолжают оставаться нравственными эгоцентриками; и практически – первый покаянный шаг ими еще не сделан; и тем более – не начал выстраиваться смиренный фундамент нравственного строения.

Подлинный блаженный плач хоть и неприемлем людьми нерелигиозного сознания как выражение смирения, но понятен, потому, что плач является обычным психологическим явлением. Гораздо менее известно, приемлемо и более противно людям, живущим по нравственным стихиям века сего, иное духовное и жизненное выражение смирения – кротость. «Блаженны кроткие, ибо они наследят землю» – следующая заповедь блаженства.

Вообще когда слышится слово – «смирение», обыденное сознание, не входя в его глубину, принимают лишь то его обнаружение, которое именуется кротсть, не разбирая всю внутреннюю полноту смыслов смирения, и потому априори думают, что ненавидят все смирение в целом, в то время как на деле ненавидят только кротость.

Слово “кротость” приобрело в славяно-русской языковой культуре смысл, несколько отличающийся от греческого евангельского значения. Об этом можно догадаться даже по обетованию блаженства: “ибо они наследят землю”.

Греческое “ πρᾷος” кроме значений “нежный”, “тихий”, “мягкий”, “ласковый” применяется также в смысле “простой”, “бесхитростный” и т.п. Только вся полнота значений этого греческого слова, которое на русский язык переводится как “кроткий”, определяет глубокое нравственное направление христианского сознания, которое ненавидят люди, живущие “по стихиям века сего” (Кол.2,8), т.е. по устройству, противоположному кротости. Она им глубоко противна, потому что обычное выражение внутреннего мира современного человека, наоборот – дерзость.

Что лежит в основе смиренного и кроткого отношения к любому предмету – к Богу, к другому человеку, к природе? Отношение к нему, как к реально (или по возможности) святому, освященному. Входя в отношение со святым, человек не может быть к этому предмету дерзким: страшно. Человеческая воля, не просвещенная его святым умом, становится беспризорной и разнузданной, и, не видя святого, служит животным и звериным инстинктам. И тут дело не только в поступках или в стиле поведения – они лишь внешность нравственного мира. Дело в самом этом личностном мире, потому что если он не свят, то, несомненно, святое, что входит с ним в контакт, перестает быть святым, а не со святым можно и следует обращаться дерзко. Дерзко – это не обязательно вполне нагло или, положим, фамильярно. Но дерзкий всегда обращается с Высшим себе – как с равным; с равным – как с низшим; а с низшим себе (например, с животными) – как с подлым. Таким образом, дерзкое отношение понижает уровень значимости предмета. За дерзостью всегда стоит стремление взять «свое», даже когда это «свое» на деле – безусловно “чужое”. В дерзости никогда нет внимания к ближнему, но всегда есть стремление «ощипать» его. Дерзкий человек раскрывается беспардонно во множестве страстей своих, особенно – в гневе.

Напротив того – в кротости – сознательная мягкая воздержанность, почтительность и трезвость. Это чрезвычайно высокое качество души имеет склонность к развитию. Начавшись как простое среди душевных волнений чувство, оно, одерживая над естеством человеческим победу за победой, переходит от нечувствительности к оскорблением, и завершается, по слову преп. Иоанна Лествичника «ненасытным желанием бесчестия, подобным беспредельному желанию похвал в тщеславных». Но это – вершина, которой достигают немногие и которая не вполне понятна даже и кротким, находящимся на низших ступенях кротости. На эту высоту можно лишь указать как на добродетель, непонятную миру. Обычно, понятным образом проявляется христианская кротость – в необидчивости, нераздражительности, неискании собственных выгод и всяческой беспечальности. И уже тем самым можно сказать, что кротость по своему настроению и внешнему раскрытию есть тайна и образ будущего века. А по нравственному выражению (если это не порыв, а постоянное состояние) – есть некое явление совершенства. Тайна и образ будущего века, потому что там, по слову Евангельскому, ни на что не посягают, и там нет «печали, воздыхания». Таким образом, кроткий человек на земле – представитель Царства Небесного. И уже по одному этому – явление на земле нравственного совершенства.

Кротость как нравственную добродетель легко можно спутать, по внешнему проявлению, с таким типом темперамента, как флегматичность. Но в отличие от темперамента, как природного явления, кротость, во-первых, всегда сознательна (т.е. сознательно раскрывается как содержательное нравственное явление); во-вторых, всегда связана хоть с какой-нибудь работой по преодолению себя; в-третьих, как уже было сказано, исходит из отношения к любому предмету, как к освященному. Кроткий человек, и в себе покаянно созерцая нравственное несовершенство, – т.е. святость, искаженную нечистотой, не возмущается этим, ибо смиренно сознает, что иным он и быть не может, но ждет от своего Бога – вычищение нечистоты, исцеление имеющийся нецельности, болезненности, восполнение неполноты, усовершение несовершенства.

Евангелие предлагает дивные образцы смиренной кротости (о которых хочется сказать – «неподражаемые» – если б они не были бы даны для подражания). Следует привести хотя бы один из них. «Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские. И вот, женщина хананеянка, вышедши из тех мест, кричала ему: помилуй мене, Господи, Сын Давидов! Дочь моя жестоко беснуется. Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступивши, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан лишь к погибшим овцам Дома Израилева. А она, подошедши, кланялась Ему и говорила: Господи! помоги мне. Он же сказал: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она сказала: так, Господи! но и псы едят те крохи, которые падают со стола Господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о жено! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. И исцелилась дочь ея в тот же час» (Мф.15,21–28).

Поразительно легкое по внутреннему строю самоуничижение хананеянки, открытое в этом Евангельском эпизоде, в котором видно подлинное достоинство человека, могло явиться лишь в благодатном присутствии Богочеловека.

Недаром же главное, что Он услышал в ее словах, Он назвал верою, связав тем самым веру с блаженной смиренной кротостью, что само Слово Божие отличает кротость как особенное ценное качество у женщины: «да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сохраненный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого Духа» (1Петр. 3,3–4). Таким образом, дух кротости раскрывается в нетленной красоте, с чем немедленно согласятся опытно узнавшие характер христианских добродетелей.

Можно привести и другие примеры Евангельской блаженной кротости: сотник («я не достоин, чтобы, Ты, Господи, вошел в дом мой» – Мф. 8,8); кровоточивая, в смирении коснувшаяся края одежды Спасителя, в надежде на исцеление (Лк. 8,44); грешница, мазавшая ноги Иисуса миром, обливавшая Его слезами своими и отиравшая волосами головы своей (Лк. 7,38) и проч. – повсюду раскрывается кроткий человек в своей нетленной красоте.

Безусловно, совершенен в этом отношении Евангельский образ самого Спасителя. Се – подлинно! сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого Духа. (Понятно, что этому не противоречат многие и долгие речи Спасителя, известные из Евангелия; ибо альтернатива молчаливости – пустая болтливость, в чем и враги Спасителя не смели Его никогда упрекнуть.) Но, золотая кротость Спасителя! – и постоянно искомая Им от Своих учеников. Она всегда является Им как образец, вплоть до креста и даже на кресте.

Золотая кротость Спасителя, которой не противоречат некоторые известные факты Его суровости, факты лишь еще более высвечиваемые его кротостью и в ракурсе которых Его кротость выявляется еще рельефнее (изгнание торгующих из храма, проклятие смоковницы бесплодной и др.). О, золотая и нетленная Его кротость, в которой высота и достоинство духа раскрывается с не меньшей мощью, чем в самооткровениях Его силы и величества («Я есмь путь и истина и жизнь»; «Я и Отец – одно» – и во многих, многих других подобных Его речениях). Когда он говорит как Учитель – его слово является с силой и властью, и о нем говорят: “Никто не говорил так никогда, как этот Человек”; и когда Он говорит как Пророк, обличающий беззакония, от Его слов, кажется, все кругом может рассыпаться («и ты, Капернаум, до Небес возносящийся, до ада низвергнешься»). Но когда перед ним стоит кающаяся грешница, Его голос исполнен кроткого утешения: «Я тебя не осуждаю».

И в кротости своей Он призывает учеников Своих быть подобным детям.

Святый Предтеча Спасителя, желая подчеркнуть кротость Спасителя, сравнивает Его с наиболее кротким из животных – с ягненком («се – Агнец Божий, берущий на Себя грехи всего мира») собственно, именно в этом, в полной решимости жертвенно и самоотверженно служить миру, Его кротость проявляется более чем в любых внешних формах.

Древние пророчества, предрекая Его явление в мир, более других нравственных качеств останавливаются на его кротости, что подчеркивается и в Новом Завете: «Се Отрок мой, которого я избрал, Возлюбленный Мой, которому благоволит душа Моя; возложу дух Мой на Него, и возвестит народам суд; не воспрекословит, ни возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит; доколе не доставит суду победы; и на имя Его будут уповать народы». (Ис. 42, 1–4; Мт 12, 18–21).

Но с особенно потрясающей силой явилась кротость Богочеловека в дни, предшествующие распятию и во время самого распятия. «Перед праздником Пасхи Иисус, зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив Своих, сущих в мире, до конца возлюбил их. И во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его, Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался; потом влил воду в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан... Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: «Знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я полнота.

Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу» (Ио. 13, 1–5, 13–15).

Человек с ограниченным рационалистическим строем сознания увидит здесь не более чем некоторую экзотическую странность поведения, не имеющую никакого нравственного смысла. Для человека грубых и пустых ощущений здесь только издевательская бессмыслица, вызывающая отвращение. Для людей самодовольной этической практики здесь слышится ненавистный вызов.

Но те, кому дороги нравственные перспективы жизни, особенно же связанные с Евангелием, слышат и непосредственно из слов Иисуса, и по тонкому нравственному евангельскому звучанию в целом, прямую связь между любовью, служением и блаженным переживанием чистой кротости. Особенно потрясающе кротким лик Христа является от времени предания Его Иудой на крест, когда Он после Гефсиманских страданий, произволением Своим окончательно выбирает крестную дорогу, – до самого креста, где одно из последних молитвенных слов, обращенных к Отцу Небесному, навеяно духом небесной же кротости: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят», – говорит Он об издевающейся над Ним осудившей Его толпе. Вот в такой-то кротости раскрывается подлинная красота совершенного человека!

И в святых Новозаветного времени многократно и многообразно была явлена миру подобная красота. Первым, в этом ряду стоит Предтеча Господень Иоанн Креститель. Именно он произнес великие слова, для мира унизительные (но вспомним слова Христа «унижающий себя возвысится»): «Он идущий за Мною, но Который стал впереди Меня; я недостоин развязать ремень у обуви Его» (Ио. 1,27). Но, не правда ли? – при видимом унижении в этих словах слышится гораздо более величие души. Но еще больше кроткого величия в других словах Иоанна: «Не я Христос, но я послан пред Ним. Имеющий невесту есть жених; а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостно радуется, слыша глас жениха: сия-то радость моя исполнилась. Ему должно расти, а мне умаляться. Приходящий свыше и есть выше всех... Ибо Тот, которого послал Бог, говорит слова Божии» (Ио. 3, 28–31, 34). Великий Предтеча, к которому ходило креститься огромное количество народа, кротко говорит: «мне нужно умаляться». Но в этом умалении – великая правда, ибо бесконечен перед ним Тот – значение Которого и далее все будет возрастать. И это не просто скромность, хотя и в скромности является кротость, но сознание и переживание того, что он всетаки рядом со Спасителем мира, сшедшим с неба и говорящим слова Божии («друг Жениха»).

Подлинная кротость – всегда религиозна; она ставит себя не отдельно, но и не демократически наравне, но рядом, хотя и ниже. И, конечно, не только Иоанн Предтеча, а целые сонмы святых являли себя подобным образом. Недаром же общий тропар¹⁰ Святителя¹¹ начинается со слов: «Правило веры и образ кротости». Образ – образец. Тем самым раскрывается, что святые, преимущественно раскрывавшие суть христианского вероучения, в нравственном отношении, прежде всего, являлись образцами кротости. И чтение агиографических материалов (житий святых) утверждает в знании, что кротость всегда была не только неотъемлемым нравственным качеством святых; – на блаженной кротости, как выявлении смирения, была построена вся их жизнь.

Об апостоле Петре предание говорит, что он всю жизнь ходил с глазами, красными от слез. И эти покаянные слезы (память о его предательстве Иисуса) одновременно выражали пред всеми Его смиренную кротость. Апостол Павел говорил о себе: «Господь пришел грешников спасти, и я – первый из них». Но, вспоминая нравственный облик апостола Павла, замечательно важно увидеть и тот тип, так сказать, социальной кротости, которую он являл пред «сильными мира сего». Вот начало его «выступления» перед правителем Феликсом: «Зная, что ты многие годы справедливо судишь народ сей, я тем свободнее буду защищать свое дело...» Подобно же этому – пред царем Агриппой: «Царь Агриппа! Почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться пред тобою...» и проч. В такой «общественной кротости» (вспомним слова Аристотеля, повторенные св. Василием Великим «человек есть существо кроткое и общественное») можно видеть также подлинное нравственное достоинство человека. Ибо, как замечательно сказал Карлейль, «великие души всегда лояльны, послушны и почтительны к тем, кто поставлен над ними, только ничтожные, низкие души поступают иначе». А какие поразительные образцы кротости явили многие русские святые, от прославленных в числе первых святых князей – страстотерпцев Бориса и Глеба, смиренно склонивших свои главы пред убийцами до всероссийского патриарха Тихона, еще до избрания на патриарший престол известного своей тихой скромностью.

Человек, сознающий себя духовно нищим и просящий (т. е. смиренный и смиряющийся) приобретает, некий духовный опыт, который по внутренней оценке представляется – по крайней мере, по началу – трудным и неприятным. Это – опыт неполучения, или слишком медленного получения того, о чем просишь, когда устаешь ждать и даже надеяться. Именно этот опыт, постепенно вводит человека в сокровищницу духовного смирения. И в этой сокровищнице, в наиболее практической ее части, этот опыт (опыт смирения) становится одним из самых значимых. В современном обществе более чем когда бы то ни было свободная решимость принять перенесение самоотверженных аскетических трудов – становится делом все более бесплодным и редким. Терпение, отчасти заменяя добровольную аскезу, становится все более необходимым, и само по себе, и как практическое осуществление смирения.

Конечно, способность к терпению может быть психологической, характерологической особенностью, но и тогда оно ценно, как для практической жизни, так и потому, что представляет собой хорошую почву для терпения нравственного, преимущественно христианского. Нравственно-психологическая литература обычно описывает терпение как главную добродетель восточных религий; считается, что в христианстве оно более всего проявляется тоже в восточном, православном выражении.

Терпение, как психологическая особенность, также может выражаться национально; говорят, например, об особенностях китайского или русского терпение (по конкретному выражению это разновидности психологического устройства, различно раскрывающегося).

Каков же главный смысл терпения в нравственном отношении как формы и плода смирения? Безусловно, он, прежде всего в том, чтобы принять всякую скорбь, всякое страдание и несчастие, чтобы осмыслить их, освятить и очиститься через них. В чисто психологическом варианте терпение не осмысливает, не освящает и не очищает. Но когда оно – сознательно и совестно, когда оно оправдывает Промысл Божий, посылающий скорби и в этом оправдании примиряется смиренно с Ним, когда оно сами страдания почитает не только заслуженными, но и нравственно необходимыми, и желанными, – терпение возводится на высокий религиозно-нравственный уровень и исполняет свое задание. Такое терпение имеет свои плоды – как практически очевидные, так и ценностные по внутренним смыслам, достижениям и постижениям.

В этом отношении терпение оказывается настолько высокой добродетелью, что Сам Господь предпочитает его существенным условием собирания или спасения души: «в терпении вашем – спасайте души ваши» (Лк.21,19). И хотя на уровне интуиции все достаточно ясно понимают, что такое терпение, попытка его точного определения, вероятно, более точно позволит решить его нравственную сущность.

Терпение – это сознательное и свободное отношение к скорбям, с полной готовностью к их перенесению; это нравственная выдержка в нелегких ситуациях, борьба с собственными тягостными ощущениями. (Таким образом, терпение вовсе не является качеством пассивным, каким многие себе его представляют). По Слову Божию, это выносливость воина, переносящего труды, лишения и раны в борьбе с врагами, одушевляемого желаниями и надеждою победы.

Слово Божие дает возможность увидеть те нравственные состояния, где особенно требуется терпение. Иисус Христос, рассказав притчу о сеятеле, показал в ней три нравственных типа, бесплодных по духовным плодам – рассеянные, беспечные и подавленные заботами; представил и характеристику четвертого, доброго типа: люди этого типа, говорит Евангелие, «услышав слово, хранят его в добром и чистом сердце, и приносят плод в терпении» (Лк.8,15). Это означает, что всякая человеческая способность, всякая нравственная сила не сразу приносит плод, но требует ухода, наблюдения, работы и спокойного, не порывистого ожидания успеха. Каждый, если не знает, то, по крайней мере, догадывается, что так обстоит дело в любом человеческом обучении – как теоретическом, так и при овладении мастерством – так же точно обстоит дело и при усвоении и овладении нравственным «мастерством». Почти всегда при этом приходится преодолевать внешние и внутренние препятствия, благодушествовать при утомлении, переносить в спокойствии болезненные ощущения. Это-то все вместе и составляет терпение, которое, будучи скромным и незаметным, составляет существенный элемент нравственной основы и повседневной человеческой деятельности и святости.

Последнее особенно понятно при понимании таких видов святости как мученичество и преподобничество. Сама степень страдания при мученичестве требует такой концентрации нравственных и физических сил, которые и предполагаются при сознательно обретенном даре терпения. В преподобничестве – долгая жизнь, переполненная многими трудами и лишениями, внешне однообразная, без ярких радостей, требует такого постоянства, твердости и верности, которые тоже даются лишь терпеливым.

Наконец, весь строй обычной жизни, созидающийся на подлинно духовных основаниях, состоящих в делании заповедей Божиих, без которых все мысли и желания сердечные – суть не более, как бесплодные фантазии; труд наблюдения за собой и хранение своего сердца в чистоте; соблюдение мира с ближними и творения дел милосердия; наконец, просто обычные дела семейные и профессиональные; короче весь пожизненный и ежедневный труд жизни, вводящий в жизнь вечную, есть такое выстраивание жизни, о котором апостол Павел говорит: «Терпение нужно всем, чтоб, исполнив Волю Божию получить обещанное». (Евр.10,36)

Вообще, почти любой труд, а тем более труд нравственный без терпения тягостен и почти невыносим, и потому нетерпеливые люди могут очень радостно и быстро начинать этот труд, но так же быстро и оставляют его; особенно, когда встречаются со страстями, не понимая и не приобретая в опыте, а потому и не зная, что скорбь производит терпение, от терпения является опытность, от опытности – надежда (замечательно, что в славянском переводе, вместо слова «опытность» стоит – «искусство». И подлинно – великое искусство!). Нетерпеливый же, не приобретая опыта и искусства, не понимает, в результате, значения ни скорби, ни обид, ни измен – он, не вооруженный терпением, не может выждать доброй перемены в людях, которые вообще изменчивы. Для нетерпеливого всякий продолжительный труд – тяжел, всякая опасность – страшна, всякая скорбь – невыносима. Но едва ли не более всего терпение, являясь в смиренной душе, приучает терпеть себя. Неправильное представление – думать, что это самое легкое; напротив – это самое трудное. Люди, не знающие терпения, не теряют себя, а просто – либо игнорируют свое зло, либо для самих себя выдают его за добро. Но лишь с великой горечью возможно признать великое зло своей души и жизни, и суметь переносить его, постепенно выправляя покаянием, – это вырабатывается мужественным терпением.

Великое мужественное и смиренное терпение требуется для перенесения трудных греховных характеров ближних. Но это терпение, заложенное начавшимся сознательно смирением, вырабатывается в великую силу, которая, в свою очередь предоставляет все более живые возможности общения и с самим собою, и с ближними, и с Богом, посылающим скорби для воспитания смиренной и терпеливой души. Особенно доброй и органичной школой смирения и терпения является семейная жизнь.

Как и все, что имеется в нравственной жизни, добродетель терпения имеет и свое развитие, и свое совершенство.

Совершенством и как бы иным качеством терпения, является и именуется долготерпение. Долготерпение отличается от терпения не просто более долгим сроком, хотя и при этом различия и характеристика были бы не только количественные. Ведь и на самом деле, иной нравственный тип требуется для того, чтобы совершить и блестящий, и великий, но кратковременный подвиг. А иной тип – для ежедневного, в течение многих лет, перенесения уродливого характера, например, тяжело психически больного родственника, где даже и благодарности ожидать невозможно – ни от кого, и никогда. Но долготерпение имеет и особое положительное содержание, по которому оно в нравственном переживании преимущественно приписывается Богу: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив» (Пс.102,8) – поется в псалме, где многая милость Бога к человеку определяется, как бесконечное прощение и невменение ему бесконечных грехов, обид и огорчений. Поэтому, любой человек, снисходительно, благодушно и милостиво сносящий тяжести ближнего, уподобляется Богу. Особенным же образом, долготерпение проявляется в послушании.

Послушание – это не проявление слабоволия, – ни вообще, ни как тип склонения перед более сильной волей, как это случается, например, обычно в семейных отношениях, причем не только в отношениях, типа: родители-дети, но и в отношениях, типа: жена-муж и муж-жена. В этом отношении, послушание последнего типа, т.е. когда муж находится в послушании у жены («под каблуком»), оказываются не только не нужным, но и вредно искаженным, греховным с обеих сторон. Но и выстроенные по внешнему признаку нормально, послушание приобретает нравственную силу и точность, когда в нем можно видеть свободное и нравственное убеждение. Т.е. например, жена подчиняется мужу потому, что она радостно сознает, что в этом – ее религиозно-нравственный долг; и в этом – ее выражение смирения.

Таким образом, послушание, будучи по существу свойством, обратным своеволию, которым совершилось грехопадение первых людей, оказывается вместе с тем и нравственным качеством как выражение смирения. И в этом отношении смирение диктуется просто как обязательная нравственная норма (те же отношения между детьми и родителями, между монахом и настоятелем монастыря, да и просто – между служащими и руководством, правда в исключительно производственной сфере). Безусловно, также, в этом отношении обязательной является норма послушания у верующих людей между ними и Богом.

Но даже и в этих, органически естественных условиях послушания, о нем нередко приходиться говорить скорее как о желанном, чем как о реальном.

Так, известно, что самым «традиционным» и постоянным детским грехом является именно непослушание, на что обычно жалуются родители. Чем более общество отходит от христианских нравственных норм, тем менее для женщины становится даже просто понятным, почему она должна слушаться мужа.

И в обычных производственных отношениях чуть только имеются малейшие аргументы, чтобы сделать дело по-своему (здесь, конечно речь идет не о готовности к ответственности в меняющейся ситуации, а к мотивам, относящимся к лени, к поиску легких путей, к простому нежеланию), и если есть какая-то возможность – указания руководства не принимаются во внимание. В общественной ситуации это приводит к расхлябанному анархизму и даже преступности.

Монашеская жизнь, по сравнению с предложенными ситуациями, может показаться идеалом послушания. И внешне, в смысле дисциплинарных проявлений, это, конечно, так; но по сравнению с подлинными идеалами, о которых рассказывается в различных патериках, лавсаика¹² и т.п. литературе, современная монашеская жизнь – это почти разгул своеволия. Рассматриваемое со стороны онтологически-религиозной, послушание, есть восстановление образа человека в его чистоте и святости, погубленной преслушанием; эта задача была под силу только совершенному человеку, Богочеловеку – Иисусу Христу, о котором, только в силу этого понимания говорится, что Он «послушлив был даже до смерти, смерти крестной» (Евр.2,8). Но ведь не случайно перед этим говорится: «смирил себя» – т.е. вошел в область совершенного смирения – мира, тишины, покоя, безропотности; таким образом, даже в духовно-религиозном смысле, послушание – есть выражение смирения. Иначе говоря, смирение в этом смысле есть сознательное выполнение иной воли вместо своей и как своей. Именно, как (т.е. в качестве), что особенно очевидно в крайних ситуациях самоотверженного служения. Так, перед крестными страданиями, Иисус молился об избежании смертных страданий, но молитва эта заканчивалась словами «впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». (Лк.22,42)

В сущности, таков же характер послушания у каждого человека, имеющего стремление исцелить свою больную и искаженную грехом волю. Но этот онтологический смысл находит свое практическое духовно-нравственное содержание в нищете духовной и самоотречении.

В самоотречении, – потому что одно из наиболее органичных проявлений его как раз и является послушание, прежде всего послушание воли Божией.

Сущность такого послушания – подчинить свою волю и желания высшему смыслу; ибо воля Божия всегда направляет человека к лучшему, но почти никогда так, как ему самому хотелось бы, с точки зрения самолюбивых ощущений, предположений и намерений.

В духовной нищете, потому что начало смирения – в признании недостаточности и нечистоты этих ощущений, предположений и намерений, мотивирующих «свою» волю, и потому в необходимости замены ее на «чужую». В моей воле я духовно нищ, – говорит смиряющийся, но я жажду обрести духовное богатство в чужой воле. Эти импульсы могут иметь место и помимо рационально осознанного христианства, и часто очень с глубокими переживаниями.

Можно ли, например, недооценивать значение серьезного послушания детей? Оно – и это подтвердит любой теоретик и практик воспитания – является одним из важнейших факторов построения личности, хотя бы потому, что через него образуется навык к правильным решениям. (Разумеется, лишь в том случае, если сам воспитатель руководствуется верными жизненными установками).

Можно ли пренебрежительно относиться к послушанию старшим лицам и узаконенным порядкам в производственных процессах? К сожалению, преимущественно российский опыт показывает, что непослушание случается слишком часто, и приводит к тяжелым, а то и катастрофическим последствиям.

Дешевое, пустое, дурацкое, а нередко и злобное несмирение, которое так часто действует и прямо во вред себе – пусть мне же будет хуже, но поступлю по своему! – со стороны отрицательной великолепно показывает связь смирения и послушания (точнее – несмирения и непослушания). Болезненный поиск ложно понимаемой свободы в условиях гордого самосознания и его разрушительные последствия прекрасно показа в русской литературе, более всего – у Достоевского.

Искаженная грехом воля лучше всего исцеляется через послушание. Послушанием, принятым сердечно, из жизни сознательно устраняется принцип «я хочу» – один из ведущих принципов греховного бытия, приводящий и к уродливому, одностороннему развитию внутренней жизни, и к многочисленным столкновениям греховных воль, разлетающихся в разные стороны. Но главная нравственная задача, конечно, не просто в том, чтобы человек оказался лишенным свободы воли – через послушание, доведенное до абсолютной степени, но в том, чтобы она, исцеленная, переориентировала бы свой вектор в сторону подлинного, объективного добра.

Таким образом, больная воля исцеляется через постоянно возобновляемый навык к добру в послушании заведомо доброй воле. В этом простом возобновлении он не только повторяется, но и совершенствуется. Так “совершенствуются” руки столяра в процессе его обучения – от начинающего ученика к подмастерью – в процессе повторения им набора достаточно однообразных действий; становясь мастером, он уже может не учиться – рука его всегда работает правильно (хотя всегда есть возможность незапрограммированной ошибки).

Обученный человек и сам может учить других.

Таков был (да и остается) механизм научения нравственному добру и верному применению аскетических принципов в христианском опыте.

Таково нормальное назначение духовника в церкви по отношению к так называемым «духовным чадам», в порядке постановки и решения задач: 1)выбить у них из-под ног почву своеволия, как дурного, злого нечистого, гордого, больного выявления свободы; 2) для этого прежде дать увидеть всю «дурь», беспочвенность, и бесплодность такой своевольной свободы; 3) затем, начавшим восхождение на гору смирения, раскрыть необходимость поиска подлинно свободных путей; и 4) образовывать в них образ Божий через условие стойкого навыка верных нравственных и аскетических решений.

В церковной действительности так часто можно встретить изречения, типа: «послушание паче поста и молитвы», а наиболее нравственно-красивые эпизоды патериков посвящены именно послушанию. Один из них использовал в своем фильме А. Тарковский. Речь идет о монашеской повести, в которой рассказывается о том, как некий известный авва посылал своего послушника в течение долгого времени каждый вечер с небольшим сосудом к источнику, который был на расстоянии полуночи пути, с тем, чтобы утром полить сухое дерево, стоявшее во дворе келии, а когда к концу лета дерево стало «неожиданно» плодоносить, старец созвал других монахов, чтобы они могли вкусить благоухающих плодов от «древа послушания».

Остается разрешить вопрос: всегда ли – исходя из нравственных и объективных позиций – полезно, чисто и допустимо смирение и послушание? Наблюдение, да и априорная логика показывают, что в этом отношении возможны искажения чистого этического опыта.

Оказывается, что возможны такие ситуации, когда и смирение и послушание оказываются недопустимыми. Правда, во всех подобных ситуациях, речь идет о ложном смирении и о ложном послушании, либо о том, когда налицо имеются лишь внешние их признаки, а внутренние мотивы совсем иные. Так известно, что в первые века христианства враги христиан упрекали их как раз в недостаточном смирении. «Вас не убеждают, – говорили они, – отказаться от основ вашего вероучения. Но ради единства Вы совершите лишь некоторые действия, которыми Вы покажете, что согласны с истинами других вероучений. Вы не согласны? Так где же ваше хваленое смирение? Высыпьте хотя бы несколько крупинок фимиама на алтари наших богов в свидетельство вашей лояльности к ним – и вы останетесь живы. Если нет – вас ждет мучительная смерть». Но христиане отвечали: «Смерть? что же, пусть смерть. То, что вы нам предлагаете – это предательство нашего Бога и нашей веры. Но смиряться ради такого предательства – невозможно. Это смерть хуже всякой смерти».

Святитель Игнатий Брянчанинов пишет: «Есть ложное смирение и истинное смирение. Ложное смирение – это смирение перед ложью. Истинное смирение – смирение перед истиною. Смирение только тогда истинно, когда это смирение перед воплотившеюся Истиной, Господом Иисусом Христом». Таким образом, смирение есть нравственная добродетель не тогда, когда оно является психологическим регулятивным фактором, применяемым всегда независимо от содержания, на которое он направлен. Более того – применяемый вне зависимости от всего содержания жизни и ее нравственной направленности – он может не столько ориентировать, сколько дезориентировать. Смирение в таком случае превращается в компас, но работающий в условиях перемещающегося магнитного полюса земли. Инструмент хороший, и стрелка его работает нормально, объективно. Только «объект» ведет себя «субъективно».

Смириться – означает войти в мирные отношения. Но допустимо ли входить в мирные отношения со злобой, ложью, страстями, вообще со грехом? Нет, здесь только война и война до смерти. Смирение важно не ради смирения, но как необходимый нравственно-психологический фундамент для строительства христианской личности, фундамент, без которого все равно ничего не построить, но и фундамент хорошо строить таким образом, чтобы заранее иметь в виду план и назначение будущего здания.

На первый взгляд, такое понимание противоречит осознанию бесконечной и абсолютной ценности смирения, как бы бесконечного нравственного самоумаления. Такое самоумаление, по непреложному закону Божества – «унижающий себя – возвысится» – приводит к обьективному возвышению (но не самовозвышению, которое, напротив, по тому же закону ведет к объективному унижению). На самом деле, противоречия здесь нет – по двум причинам.

Во-первых, потому, что речь идет о двух, хотя бы и сходных, ноне вполне одинаковых значениях термина «смирение». В одном случае слово “смирение” означает понимание и переживание своего конкретного ничтожества по сравнению с бесконечно высоким и содержательным нравственным идеалом (нищета духовная). Это смирение всегда нравственно содержательно, потому что полон, ценностен и убедителен (содержателен) идеал, к которому оно стремится и приносит плоды как в силу отречения от собственного зла и несовершенства и стремления к совершенному и полному добру, так и в силу тех благодатных даров, которые посылаются просящему. В другом случае смирение понимается как примиренность (приятие) с любым конкретным нравственным и духовным содержанием, вне зависимости от его определенной положительной или отрицательной, ценности.

Во-вторых, когда речь идет об абсолютной ценности смирения, обычно просто не учитывается (либо как само собою разумеющееся, либо по недостатку рассудительной силы), что оно потому и ценно абсолютно, что вольно или невольно сопоставляется с абсолютным, Божественным нравственным совершенством («Смирение перед воплотившеюся Истиною» – святитель Игнатий). Ложное смирение просто не учитывает содержательной силы такого сопоставления.

Равным образом, послушание, раскрывающееся как выявление смирения, ценно и само по себе (абсолютно), ибо личностно разрушает генетическую базу непослушания (Адамов грех) и вообще смягчает мировую остроту человеческого преслушания. Но и послушание не только небессодержательно; в нем всегда двойной нравственный смысл: послушание одному одновременно означает непослушание другому и прямо наоборот. Так со времен Адама. Послушание диаволу – это непослушание Богу. Послушание добру – это непослушание злу. Послушание заповедям – это непослушание своим похотениям. Это все настолько очевидные понимания, что не требуют никакой теоретической аргументации. Иное дело на практике, потому что там все порою меняется местами – в воображении и интерпретациях; зло занимает место добра, а добро – место зла.

Но порою, когда и объект и содержание послушания не вызывает сомнения, оказывается, что нравственные плоды послушания становятся неожиданно и очевидно недобрыми. Например, послушание духовнику – кажется, – дело всегда «положительное» и доброе. Но духовник может оказаться неопытным, нравственно и духовно нечутким, слепым, и тогда, получается, по слову Евангельскому: «Если слепой ведет слепого, оба упадут в яму» (Мф.15,14). Или, по крайней мере, будут совершаться ошибка за ошибкой, что в результате приведет к устойчивому ошибочному навыку.

В конечном итоге смысл послушания в том, чтобы приучать к доброму и верному пониманию и переживанию принципа свободы. «Не будьте рабами человеков"(1Кор. 7,22), – говорит Евангелие. Между тем, порою и родители, и духовные и иные лица, находящиеся на “командных высотах”, невольно, разумеется, но ищут возможность обратить своих «послушников» в верных, но бездумных рабов. Это получается особенно успешно, когда у «послушников» имеются к тому психологические предпосылки. Очень печально может складываться судьба таких «послушников» в ситуации, когда послушание вдруг становится невозможным (брак из двух безответственных «послушников», смерть духовника и проч.).

Наконец, самая опасная, бесплодная ядовитая и противная ложь это совершение «театра» из смирения и послушания. Чаще всего он совершается у людей, внутренне склонных к холуйству, но все же отчасти переживающих его мерзость; поэтому они в обычном для людей поиске самооправдания сублимируют свою мерзость в «театре переживания». Это не внешний истерический или биомеханический театр, в котором формализм артиста, часто блестящий, легко виден и самим актерам и зрителям. Нет, это глубокий и искренний театр.

Такой театр может даже поощряться самодовольными (хотя нередко самоотверженными) духовниками, порою вполне невежественными в смысле знания точных, глубоких и тонких основ подлинного духовничества, но зато легко встающих в позицию оракула, отвечающего на все вопросы и не только духовной жизни. А «чада духовные» нередко насильственно тащат своего духовного отца на этот оракульский постамент, на котором тем удобней располагается отец, чем он умнее, сведущее, серьезнее, глубже, нравственнее, самоотверженнее. Если он невежда в духовной жизни, самовлюбленный гордец, наглый толстосум, полагающий, что его духовный сан дает ему неоспоримое право на его оракульство, – наивность и неосновательность его претензий поддерживается только такими же духовными невеждами, как и он сам. Но куда больше беда, когда двустороннее актерство искренне и глубоко. Обычно его в таких случаях очень трудно распознать. Оно становится понятным лишь по той атмосфере рабской возни, которая устраивается вокруг батюшек, в некоторых случаях даже не подозревающих об этом зловонном воздухе холуйства. Обычно в таких приходах, нередко по многим проявлениям очень сильных, переживание общины вокруг “батюшки” оказывается гораздо сильнее переживания полноты церкви.

Почти всегда такого рода отношения замешаны на пристрастиях к духовнику, который далеко не всегда их замечает и потому не дает своевременный отпор, особенно когда в самом духовнике замечаются сильны самодержавные тенденции. Увы! Он в таких случаях приводит своих духовных чад не ко Христу, а к себе, и это тем менее заметно, чем более он живой, яркий и искренний проповедник, призывающий к подлинному христианству. Распознать такое псевдостарчество у молодых священников, когда оно еще и младостарчество, сравнительно проще. Вообще духовные болезни тем менее опасны и тем скорее лечатся, чем они больше видны. И пристрастие тем меньше имеет место, чем больше у священника искренняя и серьезная любовь сочетается со священным холодом и чем больше он не столько раздает советы, сколько «натаскивает» своих подопечных на собственные понимания, которые лежат вполне в рамках церковных и христианских традиций, разрешения духовно-нравственных и всяких иных вопросов.

Итак, «нищета духовная», т. е. подлинное смирение есть фундамент строительства жизни на основаниях объективной нравственности. Но строительство не может ограничиться одним фундаментом. Удовлетворенность видением недвижного состояния одного фундамента – невероятна. Святая неудовлетворенность, необходимая для нравственного строительства, открывается далее в заповедях блаженства: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Смысл этого образа показывает, что сия «алчба и жажда» – процесс активный, по крайней мере – внутренне.

Алчущий – по определению – не просто хотящий поесть по привычному распорядку дня, но изголодавшийся до крайней степени, когда организм уже изнывает настолько, что никаких других желаний не остается, кроме как насытить его, и даже уж не насытить, а хоть сколько-нибудь вкусить, иначе просто смерть. И жаждущий – по определению – не просто ощутивший желание попить, которое осуществляется очень просто: подошел к кранику, и вот уже льется желанная водичка; нет, жаждущий – это уже как бы иссохший и с запекшимися от безводья губами. И это даже сильнее, чем алчба пищи. Во всяком случае, и то, и другое означает крайнюю степень изнеможения и стремления плотского организма; изнеможение – от полного отсутствия того, что крайне необходимо; стремление – обрести возможность получить это необходимое. И если в обычной современной европейской действительности немногие испытывали это на деле, и лишь в крайних ситуациях, то в некоторых африканских и азиатских странах ситуация голода, к сожалению, достаточно стандартная, и тамошним жителям нет необходимости слишком напрягать воображение, чтобы понять, что это – «алкать и жаждать». Впрочем, воображению и любого человека не требуется очень большой работы, чтобы осознать хоть в какой-то степени смысл этих слов.

Соответственно этому пониманию, не – алчущий и не – жаждущий, есть или уже сытый, т.е. получивший необходимое извне (потому что реально алчущий и жаждущий, если он насытился изнутри самого себя, пребывает в болезненной мечте и фантазии, ведущей к смерти); – или насыщающийся теперь, т.е. приобретающий и потребляющий предмет своей алчбы и жажды. Таким образом, сытость на каждый момент жизни это отсутствие необходимости в дальнейшем процессе насыщения. Кроме того, в субъективном ощущении это сопровождается переживанием довольства, удовольствия, т.е. блаженства некоторой наступившей полноты.

Известная евангельская парадоксальность предлагает по своей сути противоположный нравственно-психологический подход, кажущийся непонятным: блаженны не сытые, или, по крайней мере, насыщающиеся, но прямо наоборот – алчущие и жаждущие. Разумеется, речь идет не о хлебе и воде, но о правде, но кажется и в этом отношении более реалистичным был бы подход, выражаемый словами: блаженны сытые (а не алчущие и жаждущие, потому что в алчбе и жажде всегда страдание, а где страдание, там уж какое блаженство?) Кроме того, состояние сытости дается не раз и навсегда, а имеет нужду в постоянном возобновлении.

Следует разобраться, так ли обстоит дело с алчбой и сытостью правдой. Правды не ищет, а тем более не алчет и не жаждет тот, кто удовлетворен, сыт как бы уже имеющейся правдой. Но, «как бы» имеющаяся правда – она и вправду только «как бы» правда. Потому что на деле объективна только одна Божественная правда. Но с этой правдой человек рождался бы и воспринимал бы ее во все возрастающей для себя чистой полноте, если бы его душа не была искажена грехом. Но и рождается он с уже искаженной грехом прирожденной «правдой», и приобретает от мира, живущего по своим фальшивым законам, мирскую и тоже фальшивую «правду». Приобретение это не требует никакой внутренней работы; она входит сама, пусто и легко, находя сродство и взаимопонимание с прокаженной грехом врожденной “правдой”. И так человеческое общество живет в целом своей «правдой», более или менее постоянной и более или менее меняющейся в зависимости от времени, места и типа человеческой группировки. Таким образом, члены человеческого общества живут каждый своей правдой, и в этих правдах нечто сходится с разными видами общих правд, а нечто существует вполне индивидуально.

Большею частью как общества, так и личности своими правдами удовлетворены, но порою как в отдельных обществах, так и в отдельных личностях начинаются томления, сначала им самим непонятные. Эти томления могут разрешаться только личностно: человеческая душа начинает сознавать, что она взыскует правду. Она сознает, что вполне удовлетвориться как врожденной, так и входящей “мирской” правдой она не может. Открывшееся томление есть признак этого неудовлетворения. Собственно говоря, это томление духа по отношению к высшей правде и есть душевно-психологический признак начавшей активизироваться нищете духовной. Прежняя самоуверенность по отношению к правде, которой душа жила, исчезает: сначала туманно раскрываются неясные, а потом все более определенные и неопровержимые признаки недостаточности, а затем и – ошибочности, упрощенности, плоской неглубокости, нередко противоречивости, неспособности многое понять и объяснить, трусливости, порою явной лживости, аморальности, нежизнеспособности этой «правды». И чем честнее человек является перед самим собой, тем в более явном, сплоченном, неприглядном виде и тем чаще эти признаки сказываются. И, наконец, – до полного отвращения.

Поначалу эти признаки открываются по частным ситуациям и кажутся выражением не столько общей порочности этой правды, а неумением ею пользоваться и некоторыми личными ошибками в интерпретациях. Но, наконец, наступает и крах – преимущественно у людей, интуитивно стремящихся к умственной и нравственной чистоте. Становится ясно, что видимая сытость и насыщаемость прежней правдой, была сытостью и насыщаемостью ядовитой пищей.

«И вот я лежу наг, и нищ, и голоден и изранен... И вот я умираю». И, наконец, это чувство глада духовного – «и се аз умираю», неспособного, кажется, ни к какому движению, взывает к подвигу, и этим подвигом и оказывается алчба и жажда высшей правды. В этой алчбе и жажде начинается преодоление своей косной греховной природы, и в человеке раскрывается активно ищущая личность. Ищущая того, что выше ее. И это высшее – не просто внешнее и книжное знание. И это не поиск умственных новостей и некоторых неожиданных нравственных путей, и не попытка сопричислить себя какой-либо новой, более правдивой идеологии.

В жажде этой правды – не столько стремление обладать, сколько быть обладаемым, т.е. суметь ответить на зов любви своей любовью. И сказать Высшему себя: Ты – выше меня. Едва начавший алкать и жаждать – уже насыщается. Но и никогда не может насытиться. Потому что обретаемая им правда – «слаще меда устам его». Переживание недостаточности прежней правды – переживание живое и жизненное, хотя и томительное. И потому алчба и жажда – менее всего теоретичны, хотя искание подлинной теории (созерцания) в алчущих – сильнее всего. Начинающееся насыщение дело меньше всего книжное, а гораздо больше – живое и жизненное. Такая правда усваивается, переживается и действуется, а не складывается, как мертвые таблички, в архив. Живая правда требует жизни, а не высокоумного понимания, и взыскует к жизни.

Презревший глупую, гордую, нечистую и пошлую правду «стихий века сего», и глубоко недостаточную, и ошибочную «родовую» правду – приступает к Божьей правде как смиренный искатель и проситель. И это смирение тем основательней, чем откровенней он признает, что не вполне хорошо знает даже пути, на которых ее надо искать; и толком не знает, как она выглядит. Впрочем, к смирившемуся и томимому духовной жаждой пережить эти пути, и ничем больше не жить, как ею, – она вдруг является сама, словно испытуя искателя: не просто ли бесплодные порывы загораются в его душе? Верно ли, что он алчет и жаждет и стремится жить ею? И когда правда видит, что искатель благороден и узнал ее, и хочет быть с нею, как со своей, она уже не отступает от него.

Вопрос «какова правда?» в его этическом разрешении не поэтичен и жизненно довольно прост. Смиренное осознание (духовная нищета) покаявшегося человека, прежде всего, раскрывает ему глаза на то, что вся жизнь его, во всем объеме ее проявлений – безнравственна. Т.е. не только в объеме тех его очевидных грехов, в которых он, прежде всего, принес покаяние, но в целом ее строе. Но невозможно, начав пребывать в верности Богу, по данному в покаянии обещанию, одновременно оставаться в своем прежнем строе; т.е. в неверности, в неправильности.

Реальное живое искание правил жизни и ее праведного строя в его живом переживании, и составляет в нравственном отношении содержание этого великого образа заповедей блаженства: «алчба и жажда правды».

Этот поиск правил заключается не в изучении «законных» перечней грехов и добродетелей; и переживание праведности – не в простом прислушивании к совести, хотя и то, и другое в этом процессе чрезвычайно важны. Важны, постольку, поскольку в этом отношении ведут к пониманию главного вопроса: какова правда Божия? Прежде всего, довольно быстро становится видно, что правда – это не просто плод интеллектуальной работы, хотя бы даже в смысле осознания и усвоения вероучительных (мировоззренческих) знаний. Правда – это, прежде всего огромный ответ на центральный вопрос: как жить? Иначе говоря, ответом на этот вопрос оказывается вся структура нравственного знания и переживания в ее объективной чистоте, т.е. в полноте христианского вероучения и жизни. И взыскующая ответа душа на меньшее согласиться не может. Ответ на этот обширный вопрос обретается всею жизнью того, кто алчет и жаждет правды.

В усвоении этого ответа должна быть своя постепенность. Прежде всего, взыскивается понимание главного: каким образом моя жизнь должна соответствовать моей вере? Если внутренний ответ на этой центральный вопрос будет прочувствован, значит, открылось понимание того, что есть правда, и какова правда. В некотором смысле этот ответ всегда личностный, уникальный, неповторимый, потому что этот ответ тебе, на твою алчбу и жажду. Но, будучи личным, он всегда также и общий, для всех, поэтому знающие этот ответ, взыскавшие Божьей правды и обретшие подлинные пути к ней, всегда поймут друг друга в главном, как бы они ни различались по возрасту, по развитию, по социальному положению. Этот ответ в главном будет содержать интенцию, очевиднейшую для всех, обретших чистое христианское сознание. Во-первых: «Возлюби Бога больше всего на свете. Никогда не предавай Его. Выполняй все, что Он тебе говорит. Как от огня убегай от всего, что Ему противно». И, во-вторых: «Возлюби, по крайней мере, не будь безразличен к тем, кого следует считать «ближними». Ко всем, встреченным тобою на жизненном пути. Ко всем, бывшим «прохожим».

Это главная правда. И если она изначально, хоть сколько-нибудь, будет усвоена и пережита, то раскроет все дальнейшие пути искомой праведности, все частные правила жизни, связанные, несомненно, с правилами веры.

Правила веры зовутся истинами. В современном русском языке понятия «правда» и «истина» почти сливаются, и для этого есть некоторые основания: ибо правда должна сходиться с истиной веры, а когда не сходится, то, значит, и сама правда неправильная, а надуманная.

Известны некоторые признаки, по которым объективная «правда» безусловно, отличается от субьективной интерпретации. Прежде всего, это отношение к святости. Недаром говорится: «святая правда». Собственно говоря, «святость» и «праведность» по существу суть две нераздельные стороны одного и того же типа жизни: святость – со стороны мистически-духовной, праведность – со стороны нравственной. Алчущий правды, жаждет святости как усвоения Богу. Тот, кто алчет и жаждет правды, довольно быстро узнает, что правда со стороны объективной заключается в воле Божией. Но по мере исполнения воли Божией, человек органически входит в область Божественной святости. И именно здесь он обретает истинное знание, т.е. результат алкания и жаждания правды. Правда объективная, разумеется, существует и сама по себе, помимо взыскующей ее личности. Но когда эта личность по силе своего стремления обретает ее, эта правда становится ее знанием. И это не знание учебников, энциклопедий и перечней, для которых не требуется никакой внутренней работы, кроме чтения. Чтение как существенный процесс узнавания не отвергается вовсе, но по-настоящему узнать правду можно, лишь, когда она сама откроется жаждущему этого открытия. И потому подлинное узнавание – это процесс нравственный, а значит – и деятельный. В нем открывается знание того, как правильно жить, т.е. правила жизни, сообразованные с правилами веры, т.е. переживание нераздельной слитности правды и истины.

По мере этого переживания открывается воля Божия как святая правда.

Знание этой правды в приложении к человеческим взаимоотношениям, и в частности к отношениям человека с обществом, раскрывается как живая справедливость и положительное право. Правда смиренная и смиренно взыскуемая, несет в себе основы мира, выстраивающего душу в ее объективных отношениях, т.е. на место прежней беспорядочности, расстройства и разлада приходят лад, строй и порядок, узнаваемые как имманентные свойства правды. Их узнавание приводит далее к знанию, что это не просто важнейшие свойства конструктивной правды, но выражение любви, потому что подлинная любовь всегда созидает, а не бьется в экстатических волнах страстного сентиментального бессилия. И таким образом приходит нравственное сознание, что обретенная правда – это правда любви.

Тот, кто алчет и жаждет правды, находит ее в совершенной полноте только в христианстве. Ибо он не может остановиться просто на учении или даже на жизни по учению. Его душе не может остановиться в нравственном поиске, пока не найдет, наконец, высшую и жизненную правду в богочеловеческой личности Христа. И здесь – предел. Здесь прекращается всякий глад и жажда.

Потому что в Нем всякая полнота взыскуемой правды – нравственной и созерцательной. И если даже и могут быть еще вопросы, то только частные, по недоумению. Совершенная полнота насыщения – лишь в Царстве Небесном, царстве без всяких недостатков. Заповедь Христова – «Блаженны жаждущие и алчущие правды» – безусловно исполнится. Начавшие искать – найдут, где искать. Их дорога, несомненно, приведет их к Евангелию и к Церкви. Но если они будут при этом лишь «слышателями», а не «исполнителями», это будет означать, что они не жаждут и алчут правды, а ищут теоретических сведений об этой правде. И что ищут, то и получат. Никакого отношения к нравственной жизни, и вообще к жизни, это иметь не будет. Но такое слышание и узнавание без исполнения не пройдет бесследно. Оно будет основанием сначала для деградации, а затем – для нравственного и справедливого суда, в котором они сами же будут своими справедливыми, но запоздалыми обвинителями. Тот же, кто алчет правды, узнает ее первые шаги в своем сердце и жизни, потому что и сердце, и жизнь мгновенно же откликнутся на первый практический зов Божественной правды: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

В жизненном отклике на этот зов содержится почти всякая возможная правда, когда она соответствует

Правде Божественной. Понять это теоретически – почти невозможно. Но приступивший по милости Божией – к деланию милостивых, деланию сначала внутреннему, а затем, по неизбежности, и внешнему; тут же с благодарностью и признает: «ты искал правды Божией, ты алкал и жаждал знать, что же должно быть в твоей жизни – и вот она открылась для тебя в таком смиренном и очевидном делании; это – милость». Милующий в своем делании не ошибается.

Верные решения ему подсказывает внутреннее чувство, что соответствует и религиозному сознанию. Потому что чем больше сердце человека расширяется в милости, тем очевиднее для него становится бесконечная милость Божия.

Больше того, тем виднее, что наиболее существенное в отношении Бога к Его творению – это Его милость.

Сердце милующего видит все яснее, что «все создание, вместе с человеком, стонет и мучается доныне» (Рим.8,22), и со стыдом и скорбью сознает, что сам он, своим грехопадением, и внес в мир Божьего творения смерть и мучения.

Испорченное, нецельное больное творение ждет освобождения во славу Божию, а пока живет – ждет милости Божией, ибо нуждается в ней.

Огнем справедливости мир был бы выжжен, но мягкой милующей жалостью он спасается. И чем более милость становится содержанием жизни человека, тем с большей, почти принудительной очевидностью он ощущает и переживает свет Божественной милости. Особенно же он раскрывается в Евангелии и в личности Христа: в Евангелии – потому что оно по сути своей есть благая весть о совершенной милости Божией к восстанавливаемому из падения творению; в личности Христа, потому что не только в главном деле своей земной жизни, но и во многих конкретных действиях, отраженных в Евангелии, Его личность раскрывается, прежде всего, как личность милующего Бога.

С особенной наглядностью это можно видеть в многочисленных исцелениях, совершенных Им. Какие бы дополнительные нравственные и поучительные моменты ни заключались в каждом отдельном исцелении, невозможно не видеть, что во всех исцелениях раскрывается, прежде всего, милость Божия. И потому если в сердце у человека раскрываются плоды милости, это переживается как истечение особой нравственной радости, потому что он ощущает себя тогда не просто теоретически вставшим на путь правды Божией, но исполнителем, в котором исполняется закон Христов, исполнителем, продолжающим дело Христово; личностно, через личность связанную с личностью Христа.

Более того – он осознает и переживает, как в нем осуществляется восстановление не просто некоторых утраченных грехом начал, – но и целостной жизни неискаженного духа. Потому что он по наблюдениям и за самим собой, и за лежащим в грехе миром не может не видеть, что обычная практика падшего человека – немилость. В этом мире милостивые – даже по природным данным – встречаются редко, тем более редки те, кто стараются обрести подлинную милость. Наоборот, совсем не редки, гораздо более часты, чем милостивые, – злобные ненавистники и гневные завистники. Гораздо чаще, почти всегда, человек человеку оказывается никто, если только они не связаны родственными или какими другими пристрастными узами. Так для избитого разбойниками человека из Евангельской притчи, никем, прохожими, оказались левит и священник (Лк. 10,25–37).

Именно это глубокое равнодушие к человеку стало настолько принятой нормой обычной падшей жизни, что само слово «милость» стало относиться к романтически-архаическому лексикону. И так же часто, как – равнодушие, безразличие, стала в заурядной жизни и другая форма немилости – осуждение. Неслучайно, что ни на один другой грех Господь Иисус Христос не обращал такого усиленного и постоянного внимания, как на осуждение, и причины этого понятны. Во-первых, это его частота, настолько обычная, что на него, по его повседневности, и внимание обычно не обращается. Во-вторых, в нем наиболее открыто проявляется строй немилосердия. И потому едва ли не первое, в чем обретающий милость начинает видеть в себе пробуждение нового существа, в котором «встретились милость и истина» – это прекращение осуждения.

Замечательно, что по мере роста отвращения к греху, растет жалость к грешнику. Потому что сердце, начавшее ясно видеть грех, с глубокой печалию различает, какие гибельные последствия бывают от греха – грешнику. Сострадание, жалость, милость – вот свойства обновляющегося сердца.

Таким образом, милость – это, прежде всего рождение живого сердца, становящегося божественным, которое именно в силу этого своего нового качества проявляется, прежде всего (а может быть, и более всего) – в неосуждении. Но, конечно, не только. Неосуждение это, существенный, но скорее пассивный признак ликующего сердца. Недаром, само понятие «милосердие», в общем представлении, имеет, прежде всего, практический (хотя порою несколько искаженный) характер. И потому, когда говорится о милости Христовой в Его земной жизни, прежде всего, вспоминается Его практика милосердия.

В обычном, несколько сентиментальном переживании, милосердие сводится почти исключительно к помощи скорбящему человеку (хорошо, когда не человеку вообще), потому что сердечно зоркий взгляд почти повсеместно различает нуждающихся в помощи, потому что разлитие скорби – это свойство мира после падения. В этом-то смысле притча о Страшном Суде и показывает одновременно и всеобщность скорби и утешающих в скорби.

Таким образом, главное практическое делание милующего сердца это своевременное и уместное практическое утешение. Вначале милующее сердце просто не может пройти мимо скорбящего, чтобы не утешить его (т.е. перестает быть просто прохожим), а затем и само повсюду ищет возможности, в которых оно осуществило бы свое милование. Особенным образом милующее сердце «болезнует» о тех, кто, находясь в скорбном и гибельном состоянии, не знает и не видит своей гибельности, а пошло веселится. Т.е. о людях безверных и безнравственных.

В таких случаях главное дело сострадательного милосердия – живая молитва сердца к Богу. Вообще главное движение милующего сердца по отношению к ближнему – сочувствие (сострадание, сорадование и проч.). Но сочувствие, не способное оскверниться грехом грешащего страдальца.

В движении милосердия есть две прямо противоположные опасные тенденции: сердечное, кажется, переживание, но без малейшей попытки помочь, и здесь просматривается сентиментальное лицемерие; и конкретные дела «по долгу», но с холодным сердцем, и здесь виден тот нравственный формализм, который бесполезен для дающего и оскорбителен для берущего. И то, и другое, и невольная заражаемость грехом от грешащего и другие искажения для тех, кто избрал путь поиска правды Божией, рано или поздно становятся видны и горьки; и сердце стремится избавиться от них и войти в область чистоты, ибо, чем дальше, тем больше сознает, что нечистое сердце – не очень и милосердно. И заповедь Блаженства, вслед за милосердием призывает: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

Делание правды Божией – нескончаемо. И чистота сердца – один из результатов такого делания. В каждый момент жизни земной – относительный результат. За пределами земной жизни – окончательный, совершенный и абсолютный. (Насколько эти понятия возможны и допустимы для сотворенных существ.)

Но и относительная на земле чистота возможна лишь в меру и стремления к этой чистоте и работы по очищению. Ибо само по себе, без такой работы, сердце грешного человека чистым не становится.

Правда, порою встречаются на земле люди, которые даже и по природе своей, не зная и не умея проводить работу по вычистке, поражают совершенным отсутствием лукавства, беззлобностью, простотой, ясностью взгляда, легкостью души, распахнутостью характера, непротиворечивостью, милостью, но вместе и строгостью. И каждый про такого скажет: «вот по-настоящему чистосердечный». И правда, встреча с таким – чудо; и хочется думать: «вот таким и каждый должен быть по рождению».

Но если такие люди не начали проводить очистительную работу по очищению, Слово Божие говорит не о них. Как ни чудесно такое чистосердечие, велико еще расстояние между ним и Евангельски чистым сердцем. Как ни чисто сердце от природы, но живет человек в грешном мире. И ядовитая пыль этого грешного мира, взбаламученная миллионами человеческих движений, оседает на нем, и хотя особенно глубоко не проникает, не находя себе сродства, но оседает, оседает... Совсем не нужно пригоршнями бросать пыль на мебель, вполне достаточно не протирать ее, скажем месяц – и незаметно, по пылинке – осядет.

Что ж за нечистота? Источники ее известны: мир, плоть, дьявол. Ведь, «все, что в мире, – говорит апостол, – похоть плоти, похоть очес и гордость житейская» (1Ио. 2,16). Поди, уберегись! И вполне чистосердечному, но не имеющему опыта духовной аскетической работы, порою невозможно уберечься даже от самых грубых и нечистых, плотских помыслов, которые против чистосердечных, т.е. против бесхитростных, особенно хитростно стараются действовать.

И пусть эти помыслы в чистосердечных особенного разрушительного действия и не произведут, но хоть неособенное, какое-то! – все ж произведут. Вот и не чисто сердце чистосердечного!

Как уберечься в чистоте от того, что лезет в глаза и уши? Как сохранить очи чистыми от действия похотливых взоров, которые пусть не ты – другие на тебя бросают?! Как сохраниться незапятнанным от фотографий на каждом углу, от пошлого, агрессивного психопатического современного бреда в средствах массовой информации и в подземных московских переходах?! Как сберечься вовсе незапятнанным от этой преисподней нечисти?! И даже когда сердце и глаза по своей природной чистоплотности и ясному вкусу и отклоняются от такой мерзости, то можно ли гарантировать, что вовсе ничего не проникнет в душу?

Как можно уберечься от нечистых действий мира, плоти и диавола, если не стоять на сознательной аскетической страже от угрызений невидимых и неведомых бессознательных и подсознательных гадов? особенно же от тонких видов многообразной и безобразной гордости? И если человек долгим аскетическим подвигом не приобрел себе душу, вовсе свободную от всяких желаний, кроме одного – быть с Богом и исполнять Его Святую Волю, то душа, будучи полем всяких желаний, не обязательно греховных по самому материалу, неизбежно оказывается потенциальным объектом пристрастных сетей. А плененность хоть одним пристрастием, хоть несильным – уже свидетельство нечистоты. И все это может происходить с теми, кто цветет как редчайший и чудесный цветок благоуханнейшей красоты и бриллиантовой природной чистоты. Что же говорить о тех, кто не имеет таких врожденных даров? Любой, порою самый невинный разговор с людьми, вполне «приличными» по нехристианским представлениям – и почти неизбежно запачкался тонким осуждением или невыразительным пустословием. Так проходит жизнь.

Подлинная чистота сердца – это хотя и дар, как врожденная чистосердечность, но дар для своего приобретения требующий серьезной духовной, предварительной и постоянной работы. Эта работа имеет очистительный характер и проводящих ее приводит к замечательным результатам. И все же подлинная сердечная чистота – это дар Святого Духа, вселяющегося в очищающуюся душу. Нельзя недооценивать первый момент – ощущение нужности очистительной работы. Потому что помимо него невозможно главное. Но и придавать ему решающее значение, заменяя им действие Божественное – большая нравственная ошибка, ибо, не взыскивая Божественной чистоты, можно так и остаться со своей.

Дело очищения требует, прежде всего, знания, как вычищаться, от чего; каковы условия и особенности этого процесса. Для получения Божественного дара необходимо хотя бы в общих чертах понимать – чего взыскивать, чтобы не удовлетвориться мелкой, а то и вовсе фальшивой монетой, и наоборот не пройти мимо не бросающегося в глаза тихого духовного обретения.

Что касается самого делания, то одно из самых существенных условий его – ни на один день не забывать о необходимости постоянной чистки. В этом отношении хорошо быть подобным тем патологическим чистюлям, у которых и так все на кухне блестит, а они все равно по десятому разу все перетирают, даже если по месяцу к ним никто не заходит полюбоваться на этот блеск. В этом, собственно, и есть ежедневная покаянная работа, и отличие самоочищения от простого самоанализа. Занимающийся таким самоанализом, если продолжить сравнение, подобен хозяйке, которая бы с удовлетворением отмечала: ага, и вот в этом углу кучка мусора, и в этой тарелке лежат объедки почерневшего и тухлого салата, и здесь тянется уже почерневшая от копоти паутина, а по столу бегают полчища мелких тараканчиков и проч., – и все не только оставляла бы изо дня в день на прежних местах, но еще и добавляла бы постоянно новой грязи.

С другой стороны подлинно кающийся или живущий в постоянном режиме очистки, не может быть безумцем, выбрасывающим в мусор (вместо того, чтобы очистить) хорошие, но запачканные тарелки, поцарапанную мебель, хорошую еду и т. д. (Что называется, выплескивать с водой и ребенка). Вместе с тем покаянно очищающийся не должен быть подобен сошедшему с ума венику, решившему, что он и сам, без помощи человеческих рук, может пройтись по комнатам.

Короче и проще говоря, ежедневно-постоянная очистительная работа – это постоянный строгий и внимательный взгляд на свою душу в свете совести, заповедей Божиих и всего нравственного объективного учения; смиренная мольба – всегда, как только замечаешь грех, с ежевечерним покаянным суммированием, и подготовка к нередкому таинству покаяния.

Но и такое, вначале собственное, а затем и Божие по отношению к человеку делание по очищению души даст возможность в лучшем случае видения себя, своей души, своих грехов. Видения ясного и горького, видения полезного и плодотворного, видения необходимого, нравственного, но видения себя, а не Бога.

Порою среди многого горького знания о себе вдруг, как при свете молнии приходит важнейшее из горьких знаний: у меня прежнее, гораздо более чистое, хорошо видящее себя, но прежнее мое сердце, которое все равно нечисто по природе. Следовательно, весь труд по очищению, весь поиск праведности в этом отношении, все нравственное делание оказались способными привести лишь к этому, очень существенному, но тупиковому знанию. И это становится ясно по тому чувству томления, которое свидетельствует об искании еще не найденного совершенства. И это томление находит, наконец, свой выход в сознании, подобном тому, которое было выражено в словах Давида: «Сердце чисто созижди во мне, Боже». Чистое сердце, новое сердце, создаваемое Богом, созерцающее мир Божий, мир небесный, не останавливается в своем нравственном делании, в своем поиске праведности, но стремится к деятельному пребыванию себя и всего, что вокруг себя в этом Божественном мире.

К этому призывает и заповедь: «Блаженны миротворцы, ибо они назовутся Сынами Божиими». Миротворчество, понимаемое как в общем, так и в христианском значении слова, не заключает в себе, по внешнему выражению, ничего сложного в смысле мистического и интеллектуального постижения этой нравственной категории. Оно очень понятно и легко мотивируется и в смысле личных непосредственных готовностей к такого рода деятельности, что в частности находит свое понимание, как в тривиальном общественном мнении, так и в многочисленных народных речениях типа «худой мир лучше доброй ссоры».

Кажущаяся простота этого явления закрывает возможность разглядеть глубокие внутренние нравственные пласты и смыслы, довольствуясь некоторыми очевидными постижениями, не требующими конструктивного нравственного размышления. Сами понятия о мире, во-первых, не превышают в таких случаях простых эвдемонистически¹³ представлений: в условиях мира жить легче и приятней, чем в условиях скандала любого уровня и качества; во-вторых, они исходят из отрицательных предпосылок и переживаний: т.е. ценность мира рассматривается не сама по себе в его положительном нравственном содержании, а как отсутствие войны, скандала, и таким образом мир ощущается сам по себе бескачественно, лишь как условие качественного существования.

Но в таком случае совершенно непонятной остается столь высокая евангельская характеристика миротворцев как «Сынов Божиих». На самом деле сущность и явление мира с евангельской позиции ценны и сами по себе и имеют безусловное Божественное содержание. Собственно, это содержание и было уже показано, когда смирение раскрывалось как приятие мира Божьего в главных типах человеческих отношений: с Богом, с самим собою и с ближними. В этом раскрывалось существенное понимание смирения как фундамента построения нового нравственного творения, ибо одна из постоянных и сильно действующих характеристик человеческой природы, пребывающей в падшем состоянии и греховном окружении – это распад и нелад – состояние ненормальное, искаженное, уродливое. Значит, задача внутренней установки: изъяв безобразие – оставить образ, норму.

Но осуществление поиска правды Божией – это реализация принятых установок в жизни, в действии. Более чем в любом другом – в миротворческом делании личность реализуется, как орудие Божие, выполняя конкретность Божественного задания в исторической действительности, распространяя лучи уже действующего в ней божественного мира – на окружающее. По мере того, как в личности, в ее внутреннем строе, радостно раскрывается этот божественный мир, он и сам собой, без специальных внешних действий, распространяется на окружающее, по слову преподобного Серафима Саровского: «стяжи дух мирен, и около тебя спасутся тысячи». Это благодатное мирное действие кроткой и чистой личности становится тем более плодотворным, чем более она такую заданность на себя берет сознательно – разумеется, лишь тогда, когда, собираясь давать, она имеет что давать. Конечно, в таких случаях следует иметь в виду, что задача эта все-таки может решаться почти исключительно в условиях личностных контактов.

В некотором смысле подобные задачи ставятся и в условиях, положим, межгосударственных, или гражданского общества, в котором возникает кризисная или конфликтная ситуация. И задача умиротворения, хотя в общественном смысле очень важная, имеет лишь в условном смысле, нравственный характер, – хотя бы потому, что положительного творческого содержания в ней нет, а мир воспринимается лишь как отсутствие войны.

Поэтому даже когда и на межличностном уровне задача ставится похожим образом – помирить враждующих или готовых вступить в конфликт, – ее разрешение в нерелигиозном нравственном понимании можно обозначить тем же словом – миротворчество. К христианскому же пониманию нравственной проблематики эта задача имеет отношение лишь как прикладная, а к блаженству бытия в чине «Сынов Божиих» и вовсе отношения не имеет, хотя бы потому, что многие из таких вполне искренних «миротворцев» о подобном сыновстве даже и не помышляют.

Следовательно, миротворчество это сознательное нравственное делание, которое стремится к приобретению Духа Божия, Духа мирна.

Внешне же это тоже может выражаться в умиротворении конфликтующих всеми возможными способами, но это лишь начальный этап миротворчества как делания, которое органически исходит из того, что вкусившая мирного духа Божья душа болит, когда встречается с немирностью. И тогда человек как бы «вклинивается» между враждующими, стремясь посылать «направо» и «налево» импульсы добра. Жалость и молитва, содержащиеся в этих импульсах, сокрушают немирное зло конфликтных психологий. Но, нейтрализовав конфликт, «блаженный миротворец» остается и сам, и бывшие соперники с ним на поле брани, как на пустом месте, с ясно ощущаемым стремлением активного нравственного делания. И тогда-то в любые человеческие отношения эти «миротворцы» стремятся внедрить все особенности мира Божия, которые уже даны им самим; и, прежде всего дух тихого и кроткого дыхания, мирного спокойствия, молитвы, безропотности, чистоты и легкости душевной, внутренней строгости и ненавязчивости: свободы, свободы и еще раз свободы. Той свободы, при которой исчезают всякие страхи, а есть одна готовность служить делу и миру Божию, несмотря ни на какие испытания, что бы ни ждало миротворцев в их делании мира Божия.

И на самом деле творцов мира Божия ждет война. Потому что мир человеческий, если и не гонит прямо делателей мира Божия, то уж во всяком случае, рабы Божии не пользуются симпатией у рабов общественного мнения, рабов своих страстей и пристрастий, рабов своеволий и нравственных нечистот. Но нередко рабы Божии подвергаются от своих ненавистников и прямым гонениям – от простого неприятия и издевательства до кровавых мучений и даже до смерти. Зная это, подлинные рабы Божии всегда живут в постоянной готовности к любым возможным гонениям. Но Евангелие дает возможность понять, что Господь ждет от этих Своих верных последователей большего, чем простую готовность: «Блаженны изгнанные правды ради, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда поносят вас, и гонят, и всячески злословят на вас, Меня ради. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах». Парадоксальность христианских призывов здесь приобретает свое предельное выражение.

Для того чтобы доопытно хоть сколько-то осознать реалистичность этого призыва Христа, о радости при гонениях, необходимо прежде увидеть и понять – за что гонят рабов Христовых. Прежде всего, именно за то и потому, что они – Христовы. Об этом говорит Он Сам: «раб не больше Господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас. Если слово Мое соблюдали, будут соблюдать и ваше» (Ио.15,20). На Христа же – от первых Его младенческих дней до креста гонение было воздвигнуто по причине ненависти к Нему.

Ненависть ко Христу, во-первых, объясняется тем, что Его пришествие в мир означало, что кончается власть над миром тьмы и ее «князя» – дьявола, а с ним вместе и тех, кто сознательно принимает эту власть, да и сам занимает не последнее место в дьявольской иерархии власти над этим миром; теряющие же власть обычно отдают ее с боем.

Во-вторых, ненависть к Христу объясняется тем, что Он принес на землю духовный, нравственный и умственный свет; но многие падшие люди настолько больше полюбили собственную тьму, чем истинный свет (земное – вместо небесного), что всегда готовы уничтожить любой источник света, обличающий их собственную тьму, ибо гордые люди не терпят обличения.

Наконец, в-третьих, источник их ненависти – нежелание, непонимание и отвращение к самоотвержению, которое Христос выставил как главное нравственное условие для прохождения подлинного и безукоризненного жизненного пути. Кроме того, сама чистейшая и праведнейшая личность Иисуса Христа с такой силой обличала их нечистоту и неправедность, и настолько ослепительна была эта прекрасная чистота, что невыносимо было в этом свете видеть собственную грязь и безобразие.

Поэтому понятно, что мир, ненавидящий Христа, будет ненавидеть и учеников Его. Мир видит воплощение в них тех смыслов и содержаний жизни, к которым призывал их Божественный Учитель. Ненавидеть – хотя бы потому, что ученики напоминают об Учителе. Но не только напоминают, ибо, когда они – подлинные ученики, они как бельмо на глазу у учеников дьявола; у людей, живущих по дьявольским принципам. Они другие, и этого достаточно. Это довольно обычная психология людей века сего – не любить «чужаков». Но здесь не только “чужаки”. Мир не может не увидеть в них людей другого склада: мир живет ложью, все открыто лгут друг другу; христиане же стремятся к честности.

Неприязнь, злоба и зависть – обычные нормы людей века сего, христиане же стремятся к доброжелательности и безропотности. Мир хочет, как теперь говорят, «подгребать под себя»; христиане же склонны отдавать все, вплоть до самоотдачи. Вообще мир любит свое. Когда люди мира видят свое, они могут не каяться; покаяние ненавистно самодовольным, самоуверенным и самоутверждающимся людям века сего. Христиане же всею своею жизнью и даже внешним видом обличают их неправду. Люди века сего легко могут снести декоративный облик правды, потому что в декоративности заключается свойственная им самим неправда. Правду мир не любит, и потому гонит противных ему христиан «правды ради».

Но даже и без долгих рассуждений видно, что мир не любит подлинных христиан и гонит их, что подтверждается всей историей христианства. Во времена языческие и новоязыческие (большевистские) христиан мучили и убивали; во времена как бы христианские, подлинных учеников Христовых псевдохристианский мир окружал насмешкой, ложью, клеветою, неприязнью, равнодушием.

Этот чуждый Христу мир уже давно выработал, вполне органически, отношение одних лиц и групп лиц к другим по разным поводам, отношение того типа, который принято называть словом « гонение». Редко, кто из таких, условно говоря «гонимых», не проявляет в случае «гонений» ропота, недовольства, неприязни, а по возможности – и соответствующего ответа. В лучшем случае встречается обдуманный стоицизм, да и то, обычно он свидетельствует не столько о возвышенности чувств, сколько о презрительном самопревозношении над гонителями.

Христос же предлагает способ отношения, который никак не укладывается в умы и сердца «чад века сего»: «Радуйтесь и веселитесь!». Впрочем, радость и веселие – это уже высшая ступень того внутреннего развития души, которое на более «средних» уровнях проявляется как спокойствие и безропотность в скорбных обстоятельствах; спокойствие и безропотность, как нормы внутреннего мира с Богом и внутреннего смирения, и как результат переживания справедливости Бога, испытующего и наказующего гонениями; и, наконец, как следствие искания правды Божией.

Это переживание находит сильное выражение в словах разбойника на кресте: «достойное по делам моим приемлю» (Лк. 23,41). Когда гонения переживаются подобным образом, они сопровождаются молитвой за гонителей, потому что те в нравственном отношении находятся в катастрофическом положении.

Само действие гонения свидетельствует, что гонитель терзаем совестию, ибо он не просто не видит истины, а потому и равнодушен к ней. Нет, он видит ее в лице тех, кого он гонит. Но он ненавидит ее, а потому и гонит. Ненавидит, ибо она заставляет делать его то, что он не хочет делать. Поэтому, в отличие от равнодушных людей, он не может похвастаться даже пустым довольством, с оттенком пошлого «счастья»: он сам гоним бесами.

Что же до гонимых «правды ради», то они, по слову Христа, «блаженны».

Понятно, что это блаженство принадлежит только гонимым за имя Христово, а не по их дурному характеру, или, например, потому, что они подожгли деревню. Но если кого римские язычники готовы колесовать, а советские большевики готовы расстрелять, если он словом и делом не откажется от имени Христова (а опыт истории показывает, что многие тысячи раз они свои угрозы выполняли), это свидетельствует, что он не сошел с путей правды. Поэтому мученики в греческом языке именуются «marthrioj» – свидетели. Они свидетельствуют правду Божию, и самим фактом гонения свидетельствуют, что они лично идут путями правды.

Едва ли многие готовы на смерть ради истины чисто теоретической, а когда это и случается, то нельзя не видеть в этом психопатическую приверженность к сверхценным идеям, совсем не заслуживающую нравственного одобрения. И любые: «все-таки она – вертится», восхищают как факт не столько научной, сколько психологической стойкости. Но в этих случаях, такие «стоики» находят удовлетворение, прежде всего в себе самих. Если угодно, это вид самодовольства.

Мученики, гонимые, свидетели христианские находили объективное одобрение и ободрение от самой истины, но истины не просто теоретической, которая сама по себе все же всегда слепа, и даже не истины нравственной, называемой правда, потому что следование правде даже до крови требует личного героизма, и только о личном героизме свидетельствует, да и требование это может быть предложено только героям. Императив «радуйтеся и веселитеся» направлен ко всем, и мученики, гонимые за истину, получали одобрение от самой воплотившейся Истины, Богочеловека Иисуса Христа. И таким образом, на почве истинного смирения («блаженны нищие духом») вырастает подлинная личность, связанная с путями правды от начала (блаженны алчущие и жаждущие правды») до конца («блаженны изгнанные правды ради»). Таким образом, нравственная жизнь человека в норме и идеале есть блаженство праведности в связи с совершенною Истиною – Иисусом Христом, пришедшим во плоти.

В этом состоит суть всех нравственных вопрошаний, ответов, содержаний и обетований заповедей Блаженства. Но эта суть не может быть не только усвоена, но и понята, помимо усвоения всех евангельских смыслов во всей полноте и тем самым вхождения в жизнь Иисусову, а во-вторых, помимо живого опыта вживания и переживания в строе этих заповедей, по крайней мере – в самых начальных движениях ума, сердца и воли. И только тогда – перед умственным взором встанет живая личность Иисуса Христа как уже исполнившего эти заповеди. И только это исполнение их Иисусом Христом, делает возможным исполнение их для каждого. Иисус представляет своею жизнью высочайший, но и реальный способ их исполнения.

Сама личностная связь (когда она имеет не теоретический, но и не просто эмоциональный характер) вдруг раскрывает эти заповеди и личностно таинственным образом уже исполненными, хотя и не в совершенстве. Но это мистическое исполнение становится реальным и в силу конкретных интенций к уподоблению Христу. Блаженства исполнены Им, не потому что в Нем было некоторое несовершенство, которое еще только требовало восполнения, как это обстоит с любой другой человеческой личностью, но как раз наоборот, именно потому, что это нравственное совершенство уже содержится в Нем, что и выявляется при созерцании Христа через заповеди блаженства, а заповедей блаженства через Христа. Именно поэтому их выявление в Нем, как уже совершенное, несколько иное, чем в людях, еще стремящихся к исполнению, именно по переживанию своего несовершенства (неполноты или даже искаженности).

Так смирение Христа полное, потому что Он от Предвечного Совета, на котором решено было «умалиться» до воплощения второму Лицу Пресвятой Троице, до смерти крестной «был послушлив» абсолютно. Смирение же человеческое, в его нищете духовной, еще только взыскуемое и может быть, ему нужно пройти долгий путь (то отвержения своего богатства, то вновь возвращения к нему), прежде чем он уподобится Христу. Но и это уподобление Христу, как личности бесконечно совершенной, до конца дней будет состоять в том – со стороны несовершенного человека, чтобы усовершенствоваться, т.е. возрастать, и продолжать пребывать в переживании нищеты духовной.

Точно также, сердце человека, начавшего чувствовать Евангелие и Христа, видит в нем то исполнение кротости, о которой пророчествовал еще пророк Исаия («трости надломленной не преломит» – Ис.42,3). И ту чистоту умиления, которую уже вступившему на пути смирения и правды еще придется вырабатывать многими покаянными и укрощающими вспыхивающее сердце слезами. И алкание и жаждание правды уподобляет человека Христу, который не просто знает правду, но воплощает в себе полноту правды, и, как исполнение путей праведности и как совершенное ведение Истины, будучи Сам совершенною Истиною. («Аз есмь путь, и истина, и жизнь» – Ио.14,6).

И милосердие, как практика свидетельства любви для каждого человека, есть только путь усовершенствования, на вершине которого высится личность Христа, не просто призывающего к милости, но засвидетельствовавшего милость всем деланием Своей жизни. И чистота сердечная, еще только взыскуемая человеком и обретаемая по мере процесса очищения, – в Иисусе, не имеющем ничего нечистого, раскрывается в Евангелии как изначальная данность. И начинающие творить дело мира и усовершающиеся в этом делании, оказываются к этому способными потому, что прежде Податель всякого примера уверил Своих последователей, что Он мир свой оставляет им. Более того, Слово Божие говорит: «Христос есть мир наш». И таким образом, любые миротворцы, даже не зная этого, подобны Христу. Наиболее же подобными Христу, в соответствии с заповедями блаженства, оказываются готовые взять на себя добровольный подвиг перенесения гонений, потому что говорится: «Меня (т.е. Христа) ради», ибо гонимые за Христа потому и гонимы, что Его прежде гнали.

Святой лик Христа во всей полноте этих заповедей, виден не только в конкретности их исполнения, но даже в словесном их выражении. Простое внимательное чтение Блаженств дает возможность увидеть в их динамической совокупности не просто иной подход к нравственной действительности, но иной, не очень понятный тип личности. Тип, который мог бы показаться почти теоретической абстракцией, если бы в полноте Евангелия не раскрывалась святость Христа, которая есть прямой ответ на требование Блаженств, предложенных Им Самим. Именно полнота и жизненность, личностно воплощенная, а не исполненный по уставу реестр требований, раскрывается в блаженствах через личность Христа.

Да их и невозможно «выполнить» как список требований. Они раскрываются в душе, по мере того, как душа входит в их внутренний строй, и тем самым уподобляется Христу. И это даже гораздо большее, чем просто уподобление. Если эти блаженства раскрываются на деле в человеческой душе, то лишь силою Христовою, т.е. в силу того, что стала живой связь двух личностей – Христовой и той, в которой эти блаженства ожили. Духовный механизм возникновения этой связи и самого ее действия почти не передаваем. Но самой же жизнью эта связь свидетельствуется как живая и несомненная. Начало ее – вступившая в действие вера, затем – таинства, которыми эта связь со стороны всесильного Христа и оживляется (сначала в таинстве крещения), утверждается и укрепляется (в других таинствах). Так исполняются слова Христовы: «Без Меня не можете делать ничего» (Ио.15,5).

И, наконец, вкореняющаяся через живое и сознательное усвоение блаженств жизнью Христовою, эта связь становится со стороны личности, – свободной и непрерывной. Это свидетельство, как для самого человека, так и для окружающих его. Но дело не только в свидетельстве.

Свидетельство – это признак связи. (Как клеймо на изделии дает возможность увидеть связь изделия с мастером, т.е. что это изделие сделал именно этот мастер). Стремление к объективному духовному и нравственному устройству показывает, что для человека дорог Тот, Кто это устройство воплотил. Дорог, нужен, близок и любим: и это связь. Это – религия.

Но самое главное то, что даже только начавший входить в жизнь по этим заповедям, становится тем самым одной породы, одной природы с Тем, Кто уже пришел на землю с этой природой. Вот эта одноприродность и есть условие и выражение связи человека с Христом (как были связаны между собой люди одной природы до Христа и помимо Его, что именуется ветхое творение, «тварь», по терминологии новозаветной).

В отличие от них, люди, вступившие в живую связь с Христом, становятся «новой тварью». «Новая тварь» отличается от «ветхой твари» очевидным образом только в силу и по мере исполнения заповедей Христовых. В самой Евангельской записи заповедей блаженства, а тем более в жизненном исполнении, даже в несовершенной попытке исполнить, видна «новая тварь», т.е. создание, совершенно отличающееся от «ветхого» мира нравственных человеческих идеологий и конкретных личностей. Дело, таким образом, состоит не в том, что «новая тварь» – нравственна, а «ветхая» – безнравственна; – нравственна и «ветхая». Но «новая» решительно отличается от «ветхой», потому-то она, – и «новая».

Во-первых, она «новая» потому, что в ней новы не отдельные черты или особенности, а потому что она и предлагается и осуществляется именно как полнота, как союз совершенств. И это настолько существенно, что как только оставляется какая-нибудь одна черта, ставится под сомнение все в целом. Нет смирения – значит, по предложенному сравнению, нет фундамента, без которого здание развалиться. Нет кротости и покаянного плача, – сомнительно и само смирение, в которых оно органично выражается. Нет жажды и алчбы правды – встает большой вопрос – ту ли праведность, подлинную ли правду искал и нашел искатель. Нет милосердия и миротворчества – и вполне вероятно, что вся нравственность примет только самодовольно-теоретический характер. Нечисто сердце – значит не только результат, но и само делание было построено и основано на ложных принципах. Нет готовности к гонениям до смерти за правду – значит, сама правда, праведность для личности имеет второстепенный характер, чего не может быть в подлинном, абсолютном нравственном делании.

Но и рассматриваемые по отдельности блаженные свойства никогда, тем более в таком максималистском выражении, как они представлены в Евангелии, не предлагались, как обычные нравственные нормы (хотя некоторые из них встречались в прежних нравственных системах, а порой осуществлялись и в жизни). Суть дела в том, что каждое из них демонстративно противоположно, до совершенной парадоксальности, обычным свойствам падшего человечества.

На тех, кто не только по внешним проявлениям, но и по сознательным установкам, живет «по стихиям века сего», эта вызывающая нравственная проповедь Сына Божьего и Основателя всемирной религии должна действовать особенно раздражающе.

Наиболее раздражающе действует самая первая заповедь – о «нищете духовной» и смирении. Что и понятно. Ибо даже наиболее пораженная животностью и зверством часть человечества, которая с одинаково глумливой наглостью может относиться к разговорам, как о нищете духовной, так и о духовном богатстве, все же ощущает в некотором почти невыраженном комплексе неполноценности – недостаточность своих притязаний. Что же касается той «элиты», что культивирует свои духовные «богатства», не ощущая величия от предложенного Христом смирения, то она злобствует, не слышит и не понимает Его; и, не понимая и не принимая – остается в своей ветхости. Духовная нищета становится основным свойством только «новой твари», доминантой ее духовного портрета.

Кротость также вызывает отвращение у людей века сего, как препятствующая наглым притязаниям, свойственным одним, и интеллигентской самодостаточной воспитанности, свойственной другим. Но и те, и другие жаждут приобретений здесь и теперь; кротость, как свойство тайны будущего века, прибавляет новую краску в осуществление «новой твари». Напротив – самоутверждающимся людям мира, даже в некотором смысле воинственно-нравственным, глубоко противны покаянные слезы, в которых они видят выражение слабости.

Почти все остальные блаженства не представляют для людей, ищущих нравственных основ жизни ничего, настолько же принципиального нового и неожиданного, как начальные. Потому что и милосердие, и чистота сердца («чистосердечие»), и миротворчество, и даже крайняя стойкость в защите нравственных убеждений так или иначе, разными особенностями и степенями входят в нравственные системы и индивидуальные представления людей «ветхого» мира.

Тем более – поисками подлинной, а по возможности – объективной нравственности заинтересованы все нравственные учения. Так что новое здесь – не столько в содержательной стороне, сколько в интенциональной.

Абсолютизм нравственной направленности и напряженность необходимого жизненного воплощения в заповедях блаженства переживаются в такой степени, какой нет ни во одной другой нравственной системе. Но они для каждого последователя Христа предлагаются как заурядные этические нормы.

Принципиальная новизна нравственных норм, даже формулировочная, а тем более выражаемая жизненно, состоит в том, что если все прежние нравственные установки имели, прежде всего, поведенческий или, по крайней мере, нормативный характер, – то весь строй заповедей блаженства меньше всего раскрывается поведенчески.

Таким образом, «новая тварь» прежде всего – это не просто личность, которая ведет себя по другому, по сравнению с «ветхой»; или по другому относится к Богу; или к предметам сотворенного Богом мира; она по-иному раскрывается внутренне. «Новая тварь» это существо, имеющее иной внутренний мир, по сравнению с «ветхим». Свойства этого мира описаны в Евангелии в целом и, прежде всего в заповедях блаженства.

Эти блаженства представляют собой нечто содержательно более значительное, чем простое описание и более действенное, чем любой закон. Если здесь и раскрывается нравственный закон, то закон совершенно особого рода: он не предлагается читателю или последователю в формах простого долженствования, каким подобает быть закону, как в его отрицательных императивах («не делай то-то, так-то и таким вот образом»), так и в положительных («делай...»).

Существуют формы закона, которые имеют условно-императивный характер («чти отца и матерь свою... и долголетен будешь...»). О заповедях блаженства лишь отчасти можно сказать, что они имеют такой характер. Причем обычно этот условный характер императивов закона имеет, как правило, однозначный и упрощенный вид: будешь делать так – получишь награду, не будешь делать так – получишь наказание. Тем самым, нравственный закон, по своей структуре, приближается к уголовному. Причем в религиозно-нравственных системах и представлениях, как награды, так и наказания приобретают соответствующий религиозный характер, т.е. либо окрашены вечностными красками, либо абсолютизируются до почти полной абстракции («да благо ти будет»).

Наконец, предписания нравственного характера могут быть более или менее аргументированы в категориях целеполагания или причинности. Правда, для опытного и деятельного ума не укроется, что сама эта аргументация требует, в свою очередь обоснования, и довольно быстро, после двух-трех «потому что», упирается в один из хорошо известных и широко уважаемых тупиков, типа: «потому что так везде принято», «потому что от этого больно другим», «потому что тебе будет стыдно» и, наконец, просто – «потому, что как же иначе». И это совершенно понятно, потому что для нерелигиозного сознания, не существует религиозных причин вообще, их не существует и в нравственной области.

Для религиозного сознания, в котором существуют конечные причины, аргументация является безусловной и окончательной (впрочем, вполне безусловной только для религиозного христианского сознания). Для человека ясного и простого мировосприятия вполне довольно неоспоримого аргумента: «потому что Бог велит». В более точных богословских осознаниях, эта аргументация может быть сформулирована примерно следующим образом: «потому что Богу угодно было создать Свое творение человека – по Своему образу и подобию, и когда человек реализуется вопреки этой заданности, он неизбежно саморазрушается».

Но в заповедях блаженства не видно императивности, ни простой, ни условной, ни аргументированной. И поневоле возникает вопрос: точно ли здесь нравственный закон? В то же время эти заповеди не имеют характер совета, какой имеют, например, некоторые буддийские установления. Впрочем, любой совет, это по сути – смягченная (в виду несовершенной обязательности) форма императива.

Но заповеди блаженства и не представляют собой простого описания, которое само по себе не только никого ни к чему не обязывает, но и не особенно привлекает, разве что эстетически, да и то субъективными вкусовыми ощущениями. В этом отношении заповеди блаженства представляют собой совершенно небывалую нравственную литературную форму, притягательную и мистически, и психологически. Это – вид безусловного утверждения; это – «да», в котором невозможно и тени сомнения. Это призыв, в самом себе сулящий и содержание, и награду.

С позиций нравственно-богословского содержания, заповеди блаженства содержат в себе поразительное новшество. Ибо они соединяют в себе с практической простотой то, что казалось не соединимым: понятия блаженства и закона. Важнейшими категориями нравственного созерцания и переживания всегда были добро (благо) и зло. Благо, в личностном плане, переживалось, как ощущение блаженства, которое по своей природе и психологии более свободно, чем что бы то ни было еще. В то же время. Закон содержит в себе императивные обязанности, которые по своим нормам и формам связывают, ограничивают свободу. Переживание блаженства – это переживание добра, радости, милости и свободы. Переживание закона это переживание строгости, необходимости, долга и ограничения.

В заповедях блаженства Христос предлагает поразительное переживание нравственного закона, пронизанного блаженством, и переживание блаженства, содержание которого составляет нравственный закон. И видимая невозможность такого переживания перекрывается торжествующим «да», того непосредственного знания, которое слышатся в Слове Божием. Это знание не возможности и вероятности, которое еще может вызвать скептицизм и недоверие, но приобретенное непосредственное знание исполнения. И это не просто призыв, типа «попробуйте! Может быть, и у вас получится», которым любят соблазнять некоторые инославные проповедники сентиментально-рационалистического свойства, а реальная включенность в число блаженных тех, кто и на деле блажен в подобном исполнении нравственного закона.

Христос утверждает, что суть дела – в исполнении этого закона, потому что само исполнение тем самым уже включает исполнителей в число тех, не просто «званных», но «избранных», т.е. услышавших «зов» и последовавших за ним; кто в этом избранничестве, тот оказывается участником небесного Царства, что утверждается в каждом из блаженств. В первом и последнем («блаженны нищие духом» и «блаженны изгнании правды ради») – прямым образом: «Ибо тех есть Царство Небесное». В остальных блаженствах – либо образно («блаженны кроткие, ибо они наследят землю» – где наследование земли – это образ, означающий причисленность к Царству), либо это Царство обращается к слушателям и читателям некоторой существенной своей стороной: полнота необходимых сил («ибо они утешатся»), полнота восприятия, знания («ибо они насытятся»), максимум духовного зрения («ибо они Бога узрят»), полноту Божественного признания личности («ибо они помилованы будут»), причастность к величию совершенства через дар Божественного сыновства («ибо они сынами Божьими нарекутся»).

Итак, само Царство Небесное со всеми его высочайшими атрибутами есть источник блаженства, т.е. переживания высшего нравственного блага. А содержательная конкретность каждой заповеди свидетельствует, что ее исполнитель – участник нового нравственного строя жизни, «новая тварь». И как «новая тварь» – член Небесного Царства, Царства вечного блаженства.

Но само понятие «исполнитель» предлагает рассматривать заповедь для личности, как некоторую объективную, т.е. внешнюю для нее норму, которую ей предстоит воплотить в действительность своей жизни. Отличие предлагаемого Иисусом нравственного закона от всякого иного состоит в его механизме: суть дела не в том, чтобы реализовывать комплекс внешних требований, а в том, чтобы этот закон для всех сделать законом для себя, т.е. совершить переход нравственной жизни из царства необходимости в царство свободы.

Опыт показывает, что нравственные нормы и более простого содержания, меньшей силы и ответственности крайне трудны для исполнения. Даже когда некоторый признанный императив в большой степени соответствует природной склонности и дарованию, порою можно ожидать срывов и падений. И человеку, не особенно склонному к перееданию, порою не удастся сдержать, казалось бы, неизвестно откуда взявшееся обжорство. И у кроткого по природе человека порою возникают вспышки гнева. Опыт показывает, что когда где-либо возникают экономические трудности, гораздо больше становится видно людей, у которых неожиданно для них самих появляется жадность, о которой они прежде и не подозревали.

В гораздо большей степени, затруднено исполнение нравственных требований людьми, имеющими соответствующие греховные склонности, а тем более развитые страсти. При этом требования нравственного закона могут исполняться лишь в тех случаях, когда проводится внутренняя нравственная борьба, которая становится возможной лишь тогда, когда есть установка на такую борьбу. Да и то, если и одерживается победа, то, как правило, лишь во внешнем проявлении соответствующих норм. Внутренние же греховные действия – ощущения, помыслы, искушения, соблазны, стремления, пристрастия – побеждаются гораздо реже и труднее.

Только вступившему в нравственный подвиг становится опытно известной чрезвычайная сила и тяжесть искушений, которые невидны и непонятны тому, кто живет в греховных стихиях. И в сознательный подвиг могут вступить лишь те, для которых желанным стало явление нравственной чистоты – то ли в ее интуитивном переживании, то ли в соответствии с принятым личностью вероучением. На несознательном же уровне такая борьба страдальчески ведется многими, но обычно несильно, в небольших масштабах и на случайных основаниях. Еще более затруднительна борьба, и совсем невозможна полная победа, когда речь идет о совершенстве исполнения всей полноты нравственного закона.

Интуиция и знание хотя бы некоторой части закона дают возможность осознать всю его чрезвычайную обширность, практически обнимающую все жизненные проявления. Но эта обширность нравственных требований закона приводит только в недоумение; потому что выполнить их – невозможно. Это становится очевидным любому, поставившему для себя реально задачу быть не только слышателем закона, но исполнителем его, и начавшему опыт ее исполнения. С первых же шагов начинающего серьезного делателя подстерегают неудачи! Поначалу он думает, что эти неудачи от недостатка опытности (что и справедливо) и усиливает попытки, и, по-видимому, с течением времени набирается опыта.

Увы! – чем дальше, тем больше опыт его становится отрицательным, что способно привести в отчаяние. Он начинает думать, что дело – в недостатке лишь его собственных способностей и в немощности собственных усилий. Но, оглядываясь кругом, он видит бесконечные катастрофические падения подобных искренних делателей, причем эти катастрофы имеют не случайный и единичный характер, но, по-видимому, постоянный, массовый и закономерный. И когда такой делатель обращается к нравственной теории, он видит, что и «по теории» невозможность исполнения закона – закономерна. Например, у святого апостола Павла он читает о том, что наряду с благим нравственным законом, он обнаруживает в себе закон греховный, действующий в естестве человека, и что вообще, человек – пленник этого греховного закона. Закон только указывает человеку на грех, но не способен вывести его из состояния греховного и стать нравственным победителем (кроме отдельных незакономерных случаев). Тот максимум, на который способен закон – это развить в человеке хорошую, но печальную нравственную зоркость, позволяющую ему видеть в себе одно только действие греха, и что в лучшем случае, функция закона быть «детоводителем» по Христу (Рим., гл.4–8). И чем больше, как кажется, закон приходит на помощь человеку, детализируя до крайних мелочей строгий, но слишком общий характер своих основных установлений, тем очевиднее невозможность реализации полноты этого обширного нравственного поля. И если так обстоит дело в отношении закона ветхозаветного, описывающего, в основном все же внешние порядки жизни, то насколько более невозможными для исполнения должны предстать заповеди Христовы, предлагающие нравственное изменение всего внутреннего строя человека и возводящего, хотя и на закономерную, но и предельную и даже запредельную высоту нормы этого внутреннего мира, которые именно по своему идеальному характеру представлялись невыполнимыми.