5. Закон божий

Если закон так необходим, необходимо же рассмотреть вопрос о допустимости и о границах применения самого понятия «закон» к области нравственной жизни, так же, как оно применяется к реальностям природным, физическим или в юридической практике.

Само понятие нравственного закона в точном смысле слова применимо только к системам ветхозаветной и новозаветной нравственности. Кажется это «только» противоречит переживанию закономерностей нравственной жизни у людей, ориентирующихся на иные религиозные воззрения, и даже у людей вовсе нерелигиозных и живущих только в соответствии с субъективными ощущениями и воззрениями. Но их совесть «то обвиняющая, то оправдывающая их» является, по крайней мере, отголоском такого закона.

Тем более это утверждение, по-видимому, противоречит различным сводам нравственных систем, особенно же систем религиозных, в которых сама системность носит закономерностный характер. Это все правда; но это означает, что понятия нравственного закона вообще и закона, данного в Божественном откровении Ветхого и Нового Заветов, имеют не вполне совпадающие смыслы.

Закон Богооткровенный, как любой закон физического мира, материальной реальности, дан Богом, как алгоритм построения: в одном случае мира физической, в другом случае мира нравственной природы. Различие между ними лишь в том, что второй принимается человеком свободно, неприятие же его ведет к неизбежному разрушению личности. Если бы представить, что мир природной реальности «не захотел бы» принять закон своего построения – он бы разрушился совершенно. Что же касается так называемого «естественного» нравственного закона, включая и религиозные, но не богооткровенные его виды, он, имея основание в переживании образа Божия, приобретает, как и все у ветхого человека – неизбежно неполные содержания и искаженные формы.

Рассматривать новозаветный нравственный закон невозможно помимо знания ветхозаветного нравственного закона, хотя бы потому, что о последнем Сам Христос сказал, что Он пришел не нарушить его, а исполнить. Ветхозаветный нравственный закон был дан для избранного народа Богом пророку Моисею «в третий месяц по исходе сынов Израиля из земли Египетской (Исх. 19,1). Он представлял собою некий перечень нравственных и иных норм, исполняя которые избранный народ хранил верность Богу своему; это исполнение свидетельствовало о том, что люди, осуществляя божественную заданность в нравственной области, воплощали тот идеал человека (образ Божий), который существенно затмился грехопадением и веками греховной жизни.

Закон явился и был дан Богом в установленное Божественным Промыслом время; но из этого не следует, что прежде, в допотопные времена, после потопа, в эпоху образования еврейского народа никаких нравственных норм не было вообще. Сам принцип «образа Божия» содержал в себе нравственную полноту, которую не было необходимости формулировать словесным способом, потому что все положительное содержание по самой природе до падения было живым и действенным; как способ же отрицательной проверки была дана лишь одна заповедь (не есть плодов от древа познания добра и зла), в которой реализовывался главный нравственный принцип свободного различения добра и зла – принцип послушания.

Но и после грехопадения вся история падшего человека (священная история – в книгах Бытия и Исхода) пронизана нравственными смыслами и построениями. Единственным источником нравственных пониманий было предание (традиция), рассматриваемое в свете совести. Если бы не было грехопадения, этого источника было бы достаточно, потому что этические смыслы и постижения неискаженно передавались бы из поколения в поколение, совесть бы их чисто интерпретировала, и сама, будучи неискаженной, загодя сигнализировала бы о приближении к душе образов зла.

История Ветхого завета – это история греха и зла, но это и история праведности. Различать их было бы невозможно, если бы в качестве действенного критерия не передавался бы неписаный нравственный закон, по которому праведники оцениваются как праведники, а грешники – как грешники. Правда, эти оценочные критерии носят в основном внешний характер: т.е. отрицательной нравственной оценке подлежат лишь греховные поступки; поведенчески рассматриваемая греховность только одна и оценивается. Праведность же рассматривается в основном по одному, но зато самому важному, религиозному критерию: верность Богу.

За годы национального «оформления» уровень нравственного самосознания чрезвычайно возрос; об этом можно судить по способности воспринять Синайское законодательство: оно свидетельствует о существенно утончившемся и усложнившемся нравственном мироощущении народа. Впрочем, с другой стороны появление и принятие нравственного закона говорит о существенном ослаблении духовно-нравственной интуиции. Ибо пока эта интуиция действовала, тем, кто хотел жить праведно, не было нужды во внешних нормативных указаниях: слишком жизненно и непосредственно переживалось праведниками дозаконного времени живое присутствие Бога и связь с Ним (впрочем, нередко и по принятию закона тоже).

Впрочем, это были единичные нравственные великаны, титаны духа, сказали бы теперь. В дозаконное время, за долгие века, в соответствии со священной ветхозаветной историей, они почти буквально пересчитываются по пальцам: до потопа – Адам, Ламех, Авель, Ной, после потопа Иов, Авраам, Исаак, Иаков с женами, Иосиф и Вениамин, Моисей и Аарон. Затем уже начинается нравственная история жизни богоизбранного народа, связанная с законом.

Впрочем, готовность избранного Богом народа к принятию предложенного Им нравственного закона была довольно условной. С одной стороны, можно видеть возросшую готовность к принятию и усвоению предложенных императивов жизни; т.е. возросшее нравственное самосознание; с другой стороны, во время сорокалетнего скитания народа по пустыне после выхода из Египта открылось неверие народа Богу, неупование на Его благое промыслительное водительство, постоянные личные и общие нравственные срывы. Собственно и само блуждание по пустыне было вызвано этим скрытым и открытым неверием и восстанием; необходимо было, чтобы выросло новое поколение, готовое попытаться взять закон в руководителя своей жизни.

Синайское законодательство, во всяком случае, его основная часть, декалог (десятословие) поражает величием и стройностью предложенного им нравственного мира. Эти-то величие и стройность для любого непредвзятого читателя, даже далекого от ветхозаветной и новозаветной концепции мира, делают невозможным признать декалог плодом человеческого (даже и соборного) творчества. Декалог – несомненно, Божественного происхождения. Он есть откровение Бога миру.

Декалог состоит, как известно, из двух частей. Первая содержит 4 заповеди, регламентирующие отношения человека к Богу, вторая содержит 6 заповедей, устанавливающих строй человеческих взаимоотношений. Наиболее величественная по смыслу и значению первая заповедь: «Я – Господь Бог твой, да не будет у тебя других Богов перед лицом Моим» (Исх.20,2). Эта заповедь, по сравнению с другими, имеет более онтологический, чем этический характер.

Она устанавливает между Богом и человеком раз и навсегда личностный тип взаимоотношений, т.е. отношений между двумя личностями: «я – ты».

Это – высочайшее в истории падшего человечества религиозное достижение богоизбранного народа, дарованное ему в Откровении. Здесь впервые слышится исполнение поздней догадки Ф. М. Достоевского, определившего народ как соборную личность. Параллельное книге Исхода место во Второзаконии начинается словами: «Слушай, Израиль» (5,2). Установление Самим Богом личностных отношений, при которых слышится как возможная полнота единения и взаимодействия: «Я – твой, ты – Мой» – говорит о более чем нравственном союзе. Эти слова свидетельствуют о приятии Богом человека и требуют от человека приятия Бога как Бога. Здесь слышится и уважение Богом человеческой личности, потому что только уважение к другой (тем более, по природе вещей, иерархически – подчиненной) личности такое отношение, в котором слышится и приятие и самоотдача.

Эти отношения определяются самим Богом для человека как зависимые, потому, что к этому обязывает само понимание Бога как Господа, т.е. личности высшей по сравнению с человеком. Но Бог устанавливает их так, что они приобретают личностно свободный характер. И потому и эта заповедь относится к области нравственной жизни, как обращенная к свободе человека. От того, насколько в реальности личной жизни эта заповедь занимает первое место в жизни человека, т.е. от того, насколько человеческая личность принимает этот предлагаемый Богом тип личностных отношений, зависит весь строй нравственной жизни, устанавливаемый декалогом.

Естественное требование этой заповеди – не иметь для себя других Богов (или, скажем, кого можно назвать «богом») является не просто запретом, но естественным осознанием того факта, что если подлинные отношения между истинным Богом и личностью установлены всякие другие Боги, даже просто как мыслимые возможности – эти отношения разрушают. Таким образом, знаемый избранным народом от самого Бога (через Моисея) монотеизм является подлинным основанием нравственного учения и нравственной жизни небывалого величия. И, прежде всего – в отношениях личности к Богу, которые в остальных трех заповедях находят завершающую полноту верности.

Следующая заповедь – «Не делай себе кумира и никакого изображения...

Не поклоняйся им и не служи им, ибо я Господь Бог твой» – возводит нравственное сознание человека на максимальную духовную высоту. Она предлагает, во-первых, понимание Бога как исключительно духовной, а потому и неизобразимой личности, а во-вторых, устанавливает невозможность поклонения кому бы то ни было и чему бы, то ни было, кроме Бога. Таким образом, – поклонение реальной Божественной Личности – нравственно, а не нравственно – поклонение любой нереальности. Не нравственно также поклонение реальности, но не духовной, не Божественной, либо личности иллюзорно Божественной. Говоря иными словами, – ненравственно в жизни духовной совершать подмены.

Следующая заповедь – «не произноси имени Господа Бога твоего напрасно» – умозрительно устанавливает значимость связи между Богом и Его наименованием. Тем самым значимости этой связи придается нравственный характер, что и понятно, ибо напрасное, суетное, пустое наименование, призывание любого лица, тем более – Божественного лица, когда в этом нет надобности – дерзко и невежливо. В таких случаях призыв – собственно не призыв, а звук пустой, – выражает оскорбительное пренебрежение и к самому лицу. Связь вещи, а тем более личности с ее названием, а потому и называнием – довольно тонкая и серьезная. Заповедь, указывая на эту связь, предлагает отношение, основанное на подлинном уважении и серьезности – прежде всего к Личности Божественной. Несерьезное (суетное) отношение человека к этой Личности свидетельствует, что в сознании и переживании человека Божественная личность присутствует, мнимо, иллюзорно, что в нравственном отношении глупо и бессодержательно.

Наконец, последняя заповедь закона Моисеева по отношению к Богу – «помни день субботний, чтобы святить его» – дает возможность ветхозаветному человеку ощутить великую нравственную важность в созерцании Бога.

День субботний предлагается помнить не для безделья и ничтожного комфорта, как это, наконец, и выродилось в обрядовом применении закона, а для освящения его, что и оказывается возможным в освящении времени, которое в покое субботы истекает в вечность. Это освящение практически может быть осуществлено в делах молитвы, богомыслия, чтения и проч., возводящих душу в созерцание живого Бога. Нравственная суть и значение этой заповеди в том, чтобы начатки времени вообще и своего времени – в частности посвящать Богу; чтобы суета житейских дел не отняла у человека этого времени; в нем, в этом освященном и посвященном Богу времени и реализуется живая связь личности и Бога.

Таким образом, вторая половина первой заповеди, а также вторая, третья и четвертая заповеди декалога раскрывают в положительном или отрицательном значении содержание главной заповеди, которая и в Ветхом и в Новом Заветах определяется через главное слово: «Возлюби Бога» (Втор.6,5; Мф. 22,37).

Любые подмены перекрывают возможность такой любви, особенно же, «всем сердцем, всею душою, всеми силами» и создают условия для воображаемости любви.

Представленные в Декалоге нормы отношения человека к Богу открывают высокую содержательность духовно-нравственной педагогики. Этому соответствует ясная стройность закона и в установлении норм человеческих отношений и внутреннего мира. Заповеди 5–9: «почитай отца твоего и мать твою, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» – не только устанавливают верный строй человеческих отношений. Прежде всего, в них раскрывается высокая ценность человеческой личности. Это особенно становится очевидным при внимательном рассмотрении последней заповеди, десятой: «не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего... и проч... ничего, что у ближнего твоего» (Исх 20,17).

Эта заповедь меньше всего показывает греховность материального ущерба, который можно нанести другому лицу; здесь речь идет лишь о том нравственном ущербе, который можно нанести себе, когда слишком действенным становится обратный принцип: «пожелай». Ибо область пожеланий – это то пространство личностного бытия, где постоянно действует не созидательный принцип работы помыслов, который разрушает цельность человеческой личности. «Не желай» – это аскетическое созидательное нравственное сознание и делание, возвращающее цельность (а значит – простоту и чистоту). В свете этого созидания понятна цельность и ценность человека, реализующего себя как личность почтительную (и, прежде всего, естественно, к старшим, к родителям); как личность, знающую вообще ценность человеческой жизни и цельность (не убивай); как личность, уважительно относящуюся и к созданному Богом телесному составу (не прелюбодействуй); как личность, не унижающую себя и посягательством на имущественные права ближнего («не укради»); наконец, личность, осознающую всю «порчу» жизни по лжи, особенно лжи опорочивающей другого. И все это переживание не просто опирается на упрощенное знание типа: «иначе и с тобой может стать то же самое». Даже если и не станет, – человек, реализующийся против заповедей, обмельчает, унизит и опошлит себя.

Таков нравственный Ветхозаветный закон. Порою встречается не только непонимание, но и унижение этого закона. Оно особенно неуместно, когда совершается как бы с высот новозаветной благодатной нравственности. Но это глубоко неправильно. Данный Богом в ветхозаветные времена декалог не только не заслуживает к себе пренебрежительного отношения; напротив – в нем видно подлинное нравственное величие.

Но нравственный ветхозаветный закон не ограничивается декалогом, хотя декалог и составляет центральную и наиболее существенную его часть; вся прочая детальная проработка, предложенная Богом Моисею, абсолютно зависит от этого центрального мотива, но и там может быть сгущено до двух заповедей: «возлюби Бога» и «возлюби ближнего», о которых сам Господь Иисус Христос сказал, что «в них весь закон и пророки» (Мф. 22,40).

Детальнейшие указания закона, включающие в себя многочисленные нормы ритуального и поведенческого характера, преимущественно же регламентирующие область человеческих отношений как личностного, так и социального характера, представляют собой величественное нравственное строение, важное далеко не только в историческом смысле.

Ценность его в том, что это первая писанная объективная, т.е. богооткровенная нравственная система, в которой бывшие прежде в предании разрозненные, а порою искаженные нравственные представления, народа, осуществлявшего свое поклонение Богу истово и напряженно, – были даны в виде полном и совершенном, по понятиям того времени. Много позже Христос своим нравственным учением раскрыл недостаточность и несовершенство Ветхого закона, ибо недостаточными и несовершенными были способности нравственного понимания человека до пришествия Христа; человек должен был опытно осознать и пережить недостаточность и несовершенство собственное, а потому и закона. Закон Ветхий – по общему осознанию новозаветному был лишь тенью нового нравственного закона; но все же тенью этого закона, а не какого-либо другого. Будучи прообразом Нового Завета, Ветхий Закон указывал на подлинные этические нормы и нравственно готовил человечество к приятию нового закона и нового нравственного сознания.

Однако новое нравственное сознание не укладывается в рамки любого закона, даже самого совершенного. Множество вдохновенных страниц написано великими мужами, от святого апостола Павла до российского святителя Тихона, в которых доказывается, что законнический подход в некотором смысле даже и противоречит новой благодати, принесенной на землю Иисусом Христом. Одно из первых произведений пробудившейся после мрачного языческого сна к новой жизни русской духовной культуры, почти тысячу лет назад (Илларион Киевский) так и называлось – «Слово о законе и благодати».

Но самый мощный борец против законничества, апостол Павел, был таким же борцом и против нравственного беззакония, и прямо выступая против него, предлагал множество нравственных указаний вполне нормативного характера, как положительных, так и отрицательных. Тем более в святоотеческих писаниях (особенно у отцов-аскетов) нравственные указания занимают значительное пространство их творений. Учитывая преобладающий авторитет святых отцов в православном сознании, у тех, кто изучает нравственный строй христиан, может сложиться впечатление, что в христианстве, как и в ветхозаветном мире, «работает» сложившаяся законническая этическая система. По отношению к некоторым слоям христианского общества такое наблюдение, к сожалению, вполне справедливо; такой подход неизбежно приводит к негативным последствиям определенного характера, подобным тем, в которых Христос обличал современное ему законническое общество в его фарисейском устроении.

На самом деле онтологической и нравственной сущности закона совсем не обязательно соответствуют психологические переживания законничества, как особого типа осознания нравственного мира, сутью которого является только внешняя обязанность исполнения внешних поведенческих норм. Сущность содержания нравственного закона как раз и направлена против такого законнического отношения. С особенной силой это можно видеть в Евангелии.

О целостной сформулированности нравственной системы в Евангелии можно говорить только очень условно. Более того – ни один учебник богословия, и ни один опыт построения христианской этики нельзя назвать совершенным, хотя бы даже и в смысле полноты и цельности систематического построения. Но в целом при изучении христианской нравственности она поражает величественностью и жизненностью конструкции. Ее центральное ядро, представляющее уникальный опыт построения, это, конечно, Нагорная Проповедь. Она содержит несколько основных взаимосвязанных тем: о чистоте внутреннего мира, о простоте нравственного строя, о характере доброделания и об особенностях человеческих взаимоотношений.

О чистоте внутреннего мира, Христос говорит так: «Вы слышали, что сказано древними: «не прелюбодействуй». А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5,27).

Таким образом, Иисус устанавливает нравственный приоритет внутреннего мотива и побуждения над конкретными действиями. А в области нравственной чистоты, как условие нормальной нравственной жизни (в частности, в области плотских отношений), приравнивает внутреннее пожелание по значимости к самому поступку.

Следующая нравственная интенция еще определеннее раскрывает значимость чистоты: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф. 5,28–30).

Абсолютизм строгости в вопросах нравственной чистоты Спаситель утверждает вплоть до самых болезненных форм самоотвержения (вырви глаз, отсеки руку), что должно пониматься, конечно, в духовном смысле.

Степень этой чистоты предлагается существенно большей, чем в ветхозаветном законе: «Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своей, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать, и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует» (Мф. 5,31–32). Такая высокая степень чистоты выражает понимание совершенной святости брака, раскрытое с большой глубиной, силой и последовательностью в учении церкви.

Наконец, в несколько таинственном образе Христос раскрывает осознание чистоты как внутреннего императива сердца: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло. Если же око твое будет худо, то и тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6,22–23). Когда нравственные смыслы, подобно чистоте, указываются в абсолютном измерении, они могут предлагаться нормативно лишь как вектор, направление; иначе они просто невыполнимы. Любая конкретизация – лишь точка на этом векторе, уточняющая направление (вектор – абсолютная чистота; точка – не разводиться).

Требование внутренней простоты выражено в этих текстах лишь однажды: «Слышали вы, что сказано древними: «не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои». А я говорю вам – не клянись вовсе: ни небом, потому что это Престол Божий, ни землею, потому что она подножие ног Его, ни Иерусалимом, потому что он – город великого царя, ни головою твоею не клянись, потому что не единого волоса на ней ты не можешь сделать черным или белым. Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет», а что сверх того, то – от лукавого» (Мф. 5,33–37).

Требование или нужда клятвы исходит из того понимания собственной или чужой непростоты, когда порою может человек говорить правду, а порою неправду (и для уверения в правде предлагается клятва). Господь предлагает вернуться к первозданной простоте, когда всякая неправда вообще невозможна, ибо непростота – от неправды. Закон новой твари – это закон правды и простоты.

Этот закон включает в себя также некоторые требования к характеру доброделания. Первое из них относится к тому, чтобы беречься тщеславия, так часто сопровождающего доброделание: «Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас; иначе не будет вам награды от Отца вашего небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как это делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая твоя рука не знает, что творит правая, чтобы милостыня твоя была в тайне и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6,1–4). Это христианское правило нравственной жизни в психологическом отношении и теоретически и опытно очень понятно. Любому внимательному наблюдателю видно, как бесплодными оказываются для делателя добрые дела, делаемые по мотиву тщеславия. Но необходимо последовательно подчеркивать, что этот закон бесплодия, как и все другие нравственные евангельские законы, имеет не психологический, а религиозный смысл («не будет награды от Отца... Отец воздаст тебе явно»).

Тем более религиозный характер – и не только по структуре, но и по содержанию – имеет закон молитвы: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою, помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прощения у Него» (Мф. 6,5–8). Необходимость избегать показного, тщеславного делания молитвы (как и подобного доброделания), Христос дополняет требованием интимности молитвы (немногословия, укрытости в келью свою как в прямом, так и в образном, аллегорическом смысле). Но основное значение и той и другой заповеди – в их религиозной и внутренней нравственной самоценности.

В сущности, тот же смысл имеет в этом отношении и содержание следующей заповеди – о посте: «Когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцем твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6,16–18).

Отрицательное содержание этой заповеди состоит не только в том, чтобы никакое нравственное делание (здесь, в частности, пост) не носило внешне показного характера, но и в том исключительно верном самознании радости, а не скорбности самоотверженного (постного) делания. (Что и понятно, ибо один из источников нравственного переживания является блаженство). Таким образом, закон новый направлен не только против лицемеров, но и против всех, кто искажает характер нравственного делания вообще.

Наконец, последнее из законных требований, относящихся к характеру доброделания – требование к осознанию подлинного понимания ценностей: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, где воры подкапывают и не крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет, и где воры не подкапывают и не крадут» (Мф. 6,19–21).

Из всех этих заповедей о характере доброделания, последняя наиболее имеет существенный характер, потому что она устанавливает главный мотив, цель и направление нравственного вектора, и все это сливается в одном слове: небо (в противоположность земле). Образный смысл заповеди в ее означает, что если какие-либо ценности (сокровища) имеют для человека автономноземной характер, – они не долговечны и легко могут быть разрушены и уничтожены; заповедь эта абсолютно невозможна для исполнения каким бы то ни было внешним образом и требует изменения целого типа всех отношений.

Наконец, последний круг заповедей новозаветного закона включает в себя требования к свойствам человеческих взаимоотношений. Главная мысль большинства из них – понимание высокой ценности другой человеческой личности. И в силу этого – невозможность гнева, осуждения, и напротив – необходимость примирения, прощения, любви и проч. Все эти нравственные правила исходят из одного наиболее общего и, можно сказать, в нем одном заключаются: «во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7, 12). Нельзя сказать, чтобы это нравственное правило заключало в себе нечто новое, небывалое или парадоксальное. Напротив, – если не знать, что оно предложено Христом и если его вырвать из контекста, оно, напротив, поражает своей тривиальностью. Именно по своей тривиальности, это правило не включается во многие нравственные системы, будучи само собой подразумеваемым. Но именно в устах Христа, Который говорил всегда, «как власть имеющий», как о том свидетельствовали все слушатели Его слов, эта нравственная сентенция приобретает особую весомость. Кроме того, она подводит итог, резюмирует все вышесказанное, и, прежде всего о человеческих отношениях, что дает возможность слушателям и читателям внимательней всматриваться в то, что сами бы они хотели от этих отношений. Из всего этического содержания заповедей, раскрывающих взаимоотношенческие смыслы, наиболее органичны и потому не требуют особых пояснений – заповеди о неосуждении и прощении.

О неосуждении: «Не судите, да не судимы будете. Ибо, каким судом судите, таким и будете судимы. И какой меркой мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего; а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Мф. 7,1–5). Таким образом, Христос предлагает объяснение этой заповеди, гораздо более нравственно глубокое, чем заключающееся в рамках простой справедливости, да еще и перенесенной в будущее («не судите, да не судимы будете...»). Он еще объясняет, что любой такой суд – неправеден, ибо у каждого находятся грехи не меньшие, чем у другого. Грехи, не позволяющие в верной перспективе видеть и свою, и чужую греховные структуры.

О прощении: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш небесный. А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». (Мф. 7,1–5). В этом нравственном указании больше обращенности к личной свободе, чем в предыдущем, потому что и по форме оно больше носит условный (если..., то), чем императивный характер. И сказано оно сразу после Господней молитвы «Отче наш», («и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим» – Мф. 6,12).

В неосуждении все же может ощущаться некоторый элемент безразличия, в то время как в подлинном прощении всегда содержится благородство и самоотверженная нежность. То же внутреннее содержание, но выраженное более императивным образом содержится в связанных друг с другом заповедях о безгневии и примирении: «всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду... Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику, и там вспомнишь, что твой брат имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф. 5,22–24). Здесь, прежде всего, следует отметить чрезвычайно жесткое и непримиримое отношение Иисуса Христа к состояниям гнева и немирности.

Вообще всем этим взаимоотношенческим проявлениям, как видно из Евангелия, Христос уделяет очень большое внимание, большее, чем чему-либо еще (особенно осуждению). Это и понятно, потому что в них выявляется конкретность содержания центральной заповеди – о любви к ближнему, которая, вместе с любовью к Богу, по слову Самого Христа, составляет суть всего «закона и пророков». Нарушение заповеди выводит нарушителя из числа представителей «новой твари»; это значит, что он не ставит ее для себя в центр нравственной жизни и тем самым лишается достоинства быть чадом Божиим, другом и учеником Христовым.

Не случайно, возвращаясь к этой заповеди, Христос так часто употребляет слово «брат», подчеркивается тем, что все люди реально объединены узами близкого родства. В жизненном воплощении этой заповеди, по нравственному заданию Христа, нет предела, она резко превосходит естественные возможности и представления. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного... Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают язычники?» (Мф. 5, 43–47)

Таким образом, Христос и Сам подчеркивает, что Его требования существенно превосходят нормы естественной нравственности. И это превосходство – далеко не только по степени и форме, что видно даже из представленного здесь беглого очерка нравственного евангельского закона, но и по тому нравственному переживанию, которое даже при простом описании Божественного задания поражает необыкновенным пониманием сверхприродных, т.е. небесных, хотя и человеческих возможностей. И потому ясно, что одними естественными человеческими данными выполнение нового закона – нереально. И потому свод этих заповедей, несмотря на то, что многие из них даны в императивном виде, представляет собою сверхзакон.

Суть и смысл евангельского закона не могут быть осознаны и усвоены помимо, вне евангельских «блаженств»; неслучайно содержание этого «закона» в самом евангельском тексте, в основном, следует непосредственно после «блаженств».

Сами эти «блаженства» при рассмотрении их с точки зрения возможности практического опыта, представляют собой с одной стороны, ту нравственную почву, на которой возрастает и процветает личностная жизнь каждого христианина; с другой – метафизические горизонты возможных этических достижений.

С точки зрения возможного практического опыта они представляют собой наибольшую ценность в нравственном отношении. Иначе они – не более чем великолепный литературно-философский памятник, очень важный с позиции исторического изучения этических проблем, но совершенно бесплодный с позиций собственно жизни.

«Блаженства» ориентируют на жизненное, но вместе с тем и на идеальное воплощение. Нравственный закон, предложенный Христом «за» «блаженствами» и в свете «блаженств» « как раз и раскрывает пути их воплощения. Нет, он не принижает, ни «заземляет», не утилизирует их, но раскрывает их подлинную жизненность. Правда, эта «жизненность», в полноте совершенно недостижима с позиций «естественной» нравственности.

«Вышеестественность» евангельского закона особенно ярко раскрывается в свете следующей природно-непостижимой заповеди: «Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другу. И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду» (Мф. 5, 38–40). «Око за око и зуб за зуб» – заповедь естественной человеческой справедливости, предложенная ветхозаветным откровением – в некотором смысле была нравственным шагом вперед, по сравнению с «нижеестественным» законом, по которому за око следовало взять два ока, за два ока скальп, за скальп – жизнь целого рода или, по крайней мере, семейства. Конечно, справедливость лучше, чем непрерывный всечеловеческий бой ненавистей, но несравненно выше и непостижимее – «обрати к ударившему и другую щеку...»; т.е. не просто не ответь ударом на удар и оком за око, – но согласись со справедливостью понесенного удара; признай: Я еще и не такое заслужил! – и дай возможность обидчику еще обидеть тебя!

Нравственный смысл этого действия ясен: по отношению к себе – практически взойди на высшую ступень возможную для тебя степень смирения; по отношению к обидчику – своим непостижимым смирением приведи его к совестным покаянным переживаниям. Но сверхприродность заповеди, невозможность выполнить ее по природе (в лучшем случае – по романтически окрашенному безволию) дает возможность понять, что императивность здесь – лишь форма, содержание же ее обращено к существу вышечеловеческой природы.

Формальная жесткость любой императивно выраженной мысли бессмысленна по отношению к существу, не имеющему средств, необходимых для ее реализации. Рожденный ползать – летать не может. Бессмысленно заставлять младенца поднимать – даже не гору, а мешок муки; или слепого – рисовать закат солнца. Но Бог не призывает к бессмысленности; даже если рассматривать заповедь не в жестко императивной заданности, а лишь как совет, то и неопределенная чувствительность совета бессмысленна в ситуации невозможности исполнения. Это значит, что закон содержит описание иных норм бытия, можно сказать, райских норм бытия. Разумеется, в раю некому будет подставлять левую щеку, потому что никто не будет бить по правой; равно как не нужно будет любить врагов, благославлять проклинающих и молиться за обижающих, потому что там не будет врагов, проклинающих и обижающих. Евангельский закон в этом отношении представляет собой некий перечень указаний, исполняя которые в земных условиях, личность готовится к райскому, с нравственных позиций, совершенству и полноте: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный (Мф. 5, 48).

Но все нравственные евангельские указания, как бы они ни были обильны и детализированы, даже и принимая во внимание дальнейшие разработки у апостолов и святых Отцов, разумеется, не могут исчерпать всей полноты жизни. Да Христос и не ставит такой задачи. Так, рассмотренные выше заповеди о чистоте, раскрывают лишь некоторые типы целомудренных отношений между мужчиной и женщиной и соответствующего нравственного устроения, но не покрывают собою всей полноты этой области, что и невозможно. Евангельский закон лишь намекает и намечает пути; эти намеки и наметки дают возможность личности, используя свою свободу и рассуждение, раскрыть свой райский нравственный строй.

Евангельский закон – закон тех личностных действий, ощущений, переживаний и настроений, входя в которые, человек вызывает возбуждающую энергию влияния божественной благодати, и напротив препятствует тем действиям и настроениям, которые перекрывают движение благодатных энергий к душе и в душе. Вот образцы такого рода правил: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7,6) Или: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». (Мф. 7, 13–14). Таким образом, евангельский закон устанавливает не столько нормы, сколько условия, правила, алгоритмы, входя во внутренний строй которых и используя их, можно надеяться на усвоение райского нравосознания.

Одно из условий – осознание интимной ценности духовного мира («не давайте святыни псам»), другое – аскетическое отношение к выбору жизненных возможностей («узок путь»). Таким образом, евангельский закон предлагается Иисусом Христом человеческой личности, решившейся следовать за Ним и потому принимающей Его закон, – в помощь личной свободе, которая в условиях еще пока своего несовершенства и несвятости, может без ориентиров потеряться, даже если главные ориентиры – послушание и любовь – будут ей известны, понятны и усвоены. Хорошо было в условиях не потерянного еще людьми рая, когда единственная заповедь – послушание – для проверки верности исполнения имела единственный, но потому и абсолютный ориентир – древо познания добра и зла. Одно непослушание, одно зерно возрастило в ветхой истории греха роскошное поле ядовитых цветов, и потеряться в этом поле, ища свой единственный «узкий» путь так легко. Многообразие отступлений от заповеди требует и многообразия если не указателей («на каждый чих не наздравствуешься»), то, по крайней мере – типовых указателей и правил их образования. Переживание блаженства и Нового, обретаемого в результате такого поиска, этического закона в их взаимодействии – и создает новое нравственное творение – христианина.

Собственно, заповеди, в совокупности своих намеков и предлагают «голографическую» картину нового творения. Это – удивительное существо! Новое творение – это прежде всего личность, предощутившая уже, а потому ищущая всегда не греховного чувствительного счастия, а того объективного блаженства, которое предлагается Божественным откровением, как подлинное, как бы ни было трудно с ним согласиться, по его парадоксальности, человеку, ищущему земных радостей.

Новая тварь – это человек, в котором не только нет неправды, но всякое соображение о неправде настолько чуждо его природе, что он не позволяет себе клясться (ибо клятва заставляет предполагать, что он не всегда так прав) и даже уснащать свою речь нелепыми для подлинно честного человека выражениями типа «честно говоря». Его мысль глубока, а слово просто, и одно его удостоверение «да» или «нет» достаточно для всех, ибо его «да» никогда и ни для кого не бывает «нет», а его «нет» – «да». Его высота не мелочна, потому он может просить о необходимом Того, от Которого он имеет опыт приятия даров («просите и дастся вам»), ибо его отношение к Дарящему, как к Отцу – сыновнее. И потому его молитва всегда чистая, целенаправленная, не пустая, не многословная, не показная.

И не только молитва. Любое духовное делание, любое доброе делание и всякое делание вообще не могут иметь сколько-нибудь показной характер, в котором неизбежно содержится лицемерие, ложь. Вся мотивация его решений, с одной стороны глубоко интимна и сердечна, а с другой, связана с небом, по причине небесного происхождения закона. И потому всякие делания его по своей природе чисты, и прежде всего те, в которых с особенной легкостью может входить нечистота – в отношения с людьми другого пола, где грех начинается задолго до конкретных действий: например, в области органов чувств (особенно зрения), фантазии, душевных переживаний, помыслов и проч. Святость этих отношений, в частности, святость брачных отношений – вот осознанная нравственная норма такого человека. Особенно очевидно проявляется «новизна» такого человека во всех типах человеческих отношений, в которых господствует любовь, любовь ко всем, включая тех, кто по своей ветхости ненавидит, враждует и проч. В частности, эта любовь проявляется в том, что такой человек не гневается, не осуждает, легко прощает и т.д.

Нравственный евангельский закон дает возможность увидеть, что человек, описываемый этим законом, имеет верное переживание всех ценностей – как подлинных, так и мнимых, и не допускает возможности равного к ним отношения, но делает абсолютно правильный выбор «не служить двум Господам» (Мф. 6,24), т.е. совершает выбор в пользу ценностей, ориентированных на небо.

В силу этого, доверяя Промыслу, он спокойно относится к любым, даже очень затруднительным земным обстоятельствам, и потому ищет лишь «Царствия Божия и правды Его» (Мф. 6,39), – зная, что при таком подходе все, что необходимо для жизни, «приложится Отцом небесным».

Зная высшую цену обретенным ценностям, он тщательно оберегает их от всякого пустого, недоброго и хищного взгляда, зная, как святыня может быть искажена недоброжелательством «псов» и «свиней». И даже если путь, ориентированный на эти ценности, оказывается связанным с великими самоограничениями, ни на какой другой путь человек не соглашается: только на этом пути обретаются «сокровища» его сердца. Поэтому он с большой осторожностью относится к призывам тех людей, которые порою сладко, красноречиво, горячо и убедительно предлагают пути, изредка очень похожие, но все же ведущие к другим ценностям (бережется «ложных пророков» – Мф. 7,15).

Наконец, едва ли не самое главное – такой человек не просто стремится услышать этот нравственный Евангельский закон, но и быть его исполнителем, ибо только в таком исполнении осуществляется подлинное построение души, иначе же – строится весьма непрочное нравственное здание, разрушаемое при первых же испытаниях (Мф. 7,24–27).

Конечно, Нагорная проповедь не составляет полноты нравственного содержания Евангелия, но все же основные нравственные Евангельские векторы, в самых общих очертаниях, здесь представлены. Но даже и в таком описании пред непредвзятым читателем раскрывается поразительная картина личности, во многих отношения не знакомой и не понятной «естественному» человеку.

Само нравственное устройство в Евангелии не похоже ни на какие другие нравственные системы. Причина такой «непонятности» в том, что, что в Евангелии предлагается не перечень правил, даже организованных в довольно закономерную и цельную структуру, и почти даже не описание некоего должного идеала, а словно уже модель реализованной личности, при всей неслыханной высоте самих идеалов, – кажется, что и неисполнимых.

Личность евангельская непохожа на всякую иную личность в нравственном отношении. Прежде всего, по самой своей структуре. Ветхий (т.е. не евангельский) человек по своей нравственной структуре как бы фрагментарен, мозаичен как по установкам, так и на практике. И это неудивительно. Конечно, установки Ветхого Завета предлагают достаточно единую и цельную картину, но сухую и жесткую, за которой не видно конкретной личности, а лишь матрица, которой эта личность должна соответствовать. Другие же нравственные системы и вовсе не цельны, а порою и противоречивы. Эта фрагментарность, мозаичность отражает нравственную реальность, по которой реальный человек и не мог быть цельным, единым, не раздробленным по положительным нравственным воззрениям.

Вследствие грехопадения, исказившего нравственный строй человека, в каждой отдельной личности стали проявляться врожденные добрые нравственные качества, не составлявшие личности в целом, а лишь определяющие некоторые нормы нравственного поведения. В их автономном, и, как правило, независимом от них контексте, – как в мозаике, где отдельные желтого цвета элементы лишь символизируют собой золото. И в таком случае нравственные идеалы – лишь слегка подкрашенные, очищенные от эмпирической реальности, в лучшем случае сублимированные, неизвестно откуда берущие свое начало.

Составленная из подобных сублимированных идеалов нравственная система также представляет собой нецельную мозаичную картину, со многими выпавшими элементами, и, кроме того – без ясного четкого плана и заданности.

Таким образом, любая из возможных нравственных систем и воплощений, лишь напоминает и намекает на возможную гармонию, ею не являясь. Напротив, личность, изображенная в «Нагорной проповеди» и в Евангелии в целом, «человек горы» поражает своей нравственной гармонией. И сами заповеди, таким образом, становятся существенными не столько сами по себе, столько как свидетельства этой поразительно тихой и строгой гармонии любви; гармонии, имеющей небесное основание.

Чем больше вчитываться в нравственный строй и смыслы Евангелия, тем более можно различить там не отдельные, хотя бы очень глубокие призывы и указания, хотя бы и собранные в единую систему «закона», но сам закон как свидетельство и выражение этой небесной гармонии.

Впрочем, и заповеди, рассматриваемые как указания гармонии, так далеки от обычных, даже порою очень высоких нравственных норм «сего мира», так неповторима их неотмирность!

«Подставь другую щеку», – как это не похоже не только на практику, но даже на самую высокую законническую и сентиментальную нравственность.

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас», – ни в одной нравственной системе или практике невозможно найти ничего подобного. Наконец, прямое указание – «собирайте себе сокровища на небе» – есть ключ, открывающий небесный порядок Евангельского нравственного закона. И в свете такого понимания, совсем другой, неземной характер приобретают даже наиболее «земные» указания этого закона, типа: «как хотите, что с вами поступали, так и сами поступайте». Ибо, прежде всего, в таком случае встает вопрос: как же вы хотите, чтобы с вами поступали? – и небесный, «горний» человек, принявший в свое руководство небесный нравственный закон – дает небесный ответ: «хочу, чтобы со мною поступали по-небесному».

Наконец, поразительно небесный характер имеет описание в Евангельском законе самой «новой твари» в ее эмпирическом бывании. Прежде всего, в том отношении, что оно абсолютно апсихологично. Кажется, что невозможно избежать психологии, по крайней мере, в описании человеческих отношений, – и вместе с тем – нравственные указания даются вне психологического контекста, и совсем не потому, что «идеализм» этих указаний «загораживает» личность. Наоборот – личность, причем личность гармоничная, очень видна в горнем евангельском человеке. И, напротив, в нашем обычном человеческом мире личность «загораживается» психологическими слоями, вплетающимися в нравственные содержания. Создается впечатление, что в этой-то психологии и есть сущность личности. Но на деле, это «облачение» и «затмение» личности. В динамике раскрытия подлинной личности, раскрывающей духовно-нравственные начала, как бы опадают в чужеродный осадок психологические переживания, сплошь пронизанные грехом. И все же, при всей идеальности, евангельское описание замечательно своей конкретностью. Оно совсем не реализуемо «психологическим» человеком, ибо предлагает задание именно освободиться от своего психологизм¹⁴. Помимо практики, «пока руки не начали делать», не совсем понятно, как это возможно. Но зато непсихологический человек прекрасно здесь раскрывается во всей своей прекрасной конкретности.

Это становится возможным прежде всего потому, что сам закон Христов Самим Христом и предложен, и весь строй Евангелия, прежде всего и показывает Христа как исполнителя закона. Более того – если бы Христос первым не исполнил свой закон как человек и сын человеческий в полноте и совершенстве – этот закон вообще никем и никогда не мог бы быть исполнен в той абсолютной полноте всех смыслов, в которой он был исполнен Христом. Во всяком случае, если нравственный новозаветный закон представлять только как перечень этических норм, он еще менее исполним, чем ветхий закон, ибо он налагает более трудные внутренние и поведенческие обязательства.

Даже когда человеку очевидна безусловная и бесконечная праведность закона, так велик соблазн неисполнения – и не только в практике, но и в установках, между тем, как нарушение в установке ведет к искажению смысла.

Такие нарушения в установке могут осуществляться (и осуществлялись) во-первых, через уменьшение значения законных требований (хоть на йоту – по слову Христа); во-вторых, через внешне – формальную адекватность исполнения (фарисейство) и, в-третьих, через изменение сущностного содержания (полностью или частично).

В реальности же нравственной жизни законные требования нарушаются, во-первых, по причине указанного искажения смыслов; во-вторых, по причине безразличия к этим требованиям; в-третьих, по причине разного рода немощей душевных и физических, и, наконец, в-четвертых, по причине невнимательности и непонимания.

Но совершенный человек Христос Сам о Себе говорит: «не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф. 5,17). Такие слова могут быть сказаны лишь тогда, когда имеются пусть хотя бы и иллюзорные, но все же какие-то основания думать иначе. И на самом деле – некоторые слова и некоторые действия Иисуса создавали у их слушателей и зрителей впечатление, что Он говорит и поступает вопреки ветхому закону, особенно в ритуальной его части, порою даже демонстративно, как бы эпатируя видящих и слышащих Его. Но слова Христа непреложны, и если Он говорит о ветхом законе, что Он пришел исполнить его – значит, это так и есть; и видимое, по форме, временами, нарушение – на деле есть тоже исполнение.

Более того – если бы даже Он не сказал таких слов, признающие Его Богом должны были бы априорно признать, что только так и может быть; ибо Бог не может вступить в противоречие с Самим Собою. Если Он как Отец небесный уже дал прежде нравственный закон, Сын Божий, явившись на землю, не может нарушить закон, данный Отцом.

Следовательно, нужно суметь увидеть во всех кажущихся нарушениях подлинное исполнение. А для этого сначала осознать, в чем состоит исполнение по сути.

Исполнение есть приведение к полноте того, что было не полным, либо потому, что само явление было очерчено лишь в некоторой части и потому для полноты должно быть дополнено, либо потому что явление дано лишь в схеме, абрисе, плане, и исполнение в таком случае означает воплощение, раскрытие явления в реальной предметности. Каждый из этих смыслов без другого несовершенен: если план получает законченный вид, но в форме только того же плана, это еще не исполнение; но также нельзя назвать исполнением реализацию части плана. Когда Христос говорит, что пришел исполнить закон, Он имеет в виду оба смысла, и действительно, в обоих смыслах и исполняет его.

Сама Нагорная проповедь есть восполнение неполноты ветхого закона, а вся земная жизнь Иисуса есть живая реализация этой полноты. Сама форма некоторых заповедей («Вы слышали... а Я говорю вам») демонстративно подчеркивает восполнение неполноты соответствующего ветхозаветного материала.

Выполнение закона есть одновременно его усовершенствование и не только (и не столько) по причине его «расширения», но и в силу приобретения им нового качества: качества абсолютного совершенства, почему Христос и призывает, кажется, к невозможному: «будьте совершенны, как совершенен Отец Мой небесный».

Совершенство новозаветного закона – это, прежде всего совершенство описываемой им личности. Но не означает ли в таком случае совершенство – некий вид абстракции или неисполнимый никаким человеком идеал? Да, ни для какого нравственно или в ином смысле выдающегося человека жизненная реализация евангельского закона во всем его совершенстве и полноте неосуществима. Но как данный Богом через Моисея закон мог и имел право усовершенствовать тоже лишь Бог (Богочеловек), так и осуществить этот закон совершенства и совершенных мог только совершенный праведник (Богочеловек). «Я пришел не нарушить закон, но исполнить», – говорит Он, и восполненный Им закон Он же и выполнил, и это исполнение и есть дело всей Его жизни, как это и видно в Евангелии. Тот совершенный человек, который описывается евангельским законом, раскрывается в самой жизни Иисуса Христа.

Таким образом, закон становится нравственным оправданием созданного Богом мира. Конечно, не сам по себе, но потому что он является той идеальной схемой, которая, при ее реализации, выявляет гармонию этого богозданного мира, живая конструктивность которого оказалась искаженной грехопадением.

Подобно тому, как строители в эскизных проектах великого архитектора прозревают красоту будущего здания, его симметрию и жизнь, хотя сам по себе проект не более чем листы бумаги с начерченными на них линиями, в законе евангельском уже просматривается нравственная гармония восстановленного мира.

Но великий архитектор Сам Собою и из Себя и строит это здание; затем эт домостроительство спасительной гармонии осуществляется во всю историю новозаветного времени святыми в синергии с Божеством. Таким образом, только в этом смысле не пусто известное изречение: «красота спасет мир». Гармония восстанавливаемого Богочеловеком мира состоит в исполнении (восполнении и выполнении) нравственного закона, при котором человек оказывается прекрасным, человек оказывается спасенным.

Исполняемый Христом закон несет нравственное оправдание мира, потому что его исполнением восстанавливается разорванная грехопадением связь твари с Творцом, «Должно исполниться все» (Мф. ,18) и все исполняется Спасителем. Христос Своею жизнью, смертью и воскресением исполняет закон, в котором спасительное дело Божественного служения, и все спасающиеся стремятся исполнить закон вслед за Христом, понимая, что нарушение его хотя бы на йоту – грех.

Нарушающий закон тем самым идет против воли Творца и ведет собственную душу к распаду. И потому нарушитель закона назван малейшим в Царстве Небесном (Мф. 5,19); «малейший», – т.е. по евангельскому контексту, – «никто», ибо живущий, существующий, реализующийся в Царстве Божием – иным образом жить, существовать, реализоваться там не может, как только в соответствии с духовно-нравственным законом этого царства, т.е. по заповедям. Если же он нарушает заповеди, он – «малейший», «никто» в этом царстве.

Особенно же отвратительна и безобразна, по Евангелию, позиция книжников и фарисеев, т.е. учителей нравственной жизни. Относясь с максимальной тщательностью к форме исполнения, к внешней стороне, к наружному благочестию, они совершенно не понимают или ложно понимают внутреннюю сущность и смыслы благочестия, которое, по слову апостола Павла «на все полезно» (1Тим 4,8). Исполнитель же закона « великим наречется в Царствии Божием». Первым из великих – и по значению, и по степени, и по времени – стал Сын Человеческий Иисус Христос, потому что Он знает закон во всей его полноте, совершенствует его до той полноты внутренних смыслов, которая доступна человеку, в совершенстве исполняет, осуществляет его в жизни и научает тому всех, кто вступает в ряды Его учеников. И в этом миссия Христа на земле, и в этом Его служение.

Об этом Он сам неоднократно говорит: «Я пришел для того, чтобы послужить, а не чтобы мне послужили». И все Евангелие свидетельствует, что такое демонстративно выраженное понимание Христом Своей миссии, как служения, осуществилось и на деле. Как видно из Евангелия, ни один момент Своей жизни Христос не живет для себя. А существеннейший признак служения как раз и состоит в стремлении жить и действовать не для себя, а для других.

Главное же отличие служения Христа (и вообще новозаветного служения) от всякого другого служения состоит в добровольности христианского служения, в то время как любой другой тип служения является обычно вынужденны¹⁵.

Нравственная жизнь в христианстве наполнена великими парадоксами, впрочем, парадоксами только для сознания, искаженного грехом – единственного типа сознания, известного падшему миру. Вот и здесь один из наиболее известных парадоксов: добровольность служения! То, что Христос служил – очевидно, из всех Его действий; то, что Он служил добровольно – тоже очевидно хотя бы потому, что Он как Бог не мог быть ничем вынуждаем, и действовал из принципа абсолютной свободы. Да и логика событий свидетельствует, что ничто из внешнего мира не вынуждало Его действовать тем или иным образом, а тем более служить всегда, а тем более – служить даже до крестной смерти.

Между тем, крест – кульминация Его служения. И крест – демонстративная символическая вершина всякого возможного нравственного служения вообще, потому что в кресте – полнота самоотвержения, самоотдачи, т.е. любви. В добровольности нравственного самоотвержения и заключается полнота служения. Потому то Христос незадолго до Своих крестных страданий заповедал Своим ученикам: «Как я послужил вам, так и вы должны служить друг другу». В этом состоит главный смысл всякого человеческого, особенно же христианского служения; Богочеловек Христос дал образец такого служения, и это означает, что такова и есть нравственная норма человеческой жизни, что, разумеется, особенно относится к христианам, признавшим себя учениками Богочеловека.

В грешной логике падшего мира парадоксальность понятия «добровольное служение» не может быть преодолена никак; она преодолевается лишь примером Божественной любви – вообще переживанием практики подлинной любви, в которой всякий человек естественно и просто служит своему возлюбленному.

Иисус Христос дал всем своим ученикам (до скончания века) образец не только необходимости и понимания существа добровольного служения, но и конкретности его проявлений: научение, доброделание (включая многочисленные исцеления) и управление (как власть имеющий). Но главным образом он проявил свое служение как исполнитель закона, раскрыв тем самым, что различные виды служения осмысливают закон, и в исполнении закона раскрывается существо и полнота служений.

Полнота и самоотверженность служения становятся понятными в самом максимализме законных требований, предлагаемых Христом (не только не прелюбодействовать, но и не глядеть на женщину с вожделением, любить не только друзей, но и врагов, не просто поститься, но так, чтобы этого не видели другие и т.д.).

Но само служение включает в себя наряду с понятием субъекта, т.е. лица служащего, к которому направлены требования закона, и понятие объекта, то есть, конкретного лица или общества в цело¹⁶.

Евангельский закон указывает в качестве объекта служения, прежде всего, разумеется, Бога, а затем и ближнего.

Сознание обычно не задерживается на смыслах слов и их сочетаний, при их заурядной повторяемости. Потому, например, религиозный человек, для которого вполне устойчивым является словосочетание: «служение Богу», а тем более: «богослужение», может смешаться при самом простейшем вопросе. Например: служение твое оправдано и имеет смысл, когда тот, кому ты служишь, имеет в этом нужду или потребность; но зачем Богу, который в этом не нуждается, твое служение? По-видимому, смысл служения определенно раскроется не прежде, чем в свете Евангельского закона раскроется смысл служения ближнему.

В евангельском контексте важны не просто внешние дела милосердия или любые вообще «добрые дела», имеющие автономную ценность. «Так да светит свет вам пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного» (Мф. 5,16) – говорит слово Божие. Итак, не сами по себе дела важны, но лишь когда они свидетельствуют о свете христиан в мире, чтобы возбуждать людей века сего от сна автономии к бодрствованию в высшей славе.

Таким образом, смысл служения раскрывается по преимуществу в том, что стремление к исполнению закона дает возможность миру и людям мира видеть благодатный свет, который скрыт в самом законе и начинает светить из личности при его исполнении. Да и сама конкретность даже тех заповедей, в которых идет речь о человеческих взаимоотношениях, показывает, что закон требует не столько добрых дел, сколько святых мотивов отношений, небесных начал, через которые эти отношения проявляются, внутреннего строя души, который окрашивает эти отношения светом христианской любви и проч. («Мирись с соперником своим», «не осуждай», «благословляйте проклинающих вас» и т.п.).

Тем более заповеди, в которых устанавливаются типы служения Богу – указывают не столько на внешние дела, сколько на благодатные нравственные состояния и установки («ищите прежде царствия Божия», «не мечите бисера перед свиньями», «входите тесными вратами» и проч.). Смыслом всего евангельского закона, как в установках, так и в их реализациях является служение Богу.

Нравственное делание, соответствующее смыслам Евангельского закона, – это совместное с благодатью Божией синергетическое делание по восстановлению святой небесной духовной нравственной гармонии, живущей в образе и подобии Божием – человеке. В реальной же жизни эти законные установки, реализуемые всячески – в личном общении, в семье, в обществе, в государстве – суть онкретные виды служения в духе Евангелия.

Закон Моисеев и основные принципы Евангельской нравственности представлены здесь в общем и первоначальном виде. Предлагаемое сопоставление двух исторических форм Богооткровенной нравственности опираются более всего – на полноту как Ветхого, так и Евангельского сознания. Сами эти различия возможно и целесообразно рассматривать, когда есть, что сопоставлять. В данном случае такой материал имеется и не только потому, что и то, и другое – нравственные системы. (Сравниваются вещи и явления сравнимые; невозможно же сравнивать, например, автомобиль с котлетой, разве что в виде сюрреалистического образа: автомобиль, столкнувшись с поездом, превратился в котлету).

Но ведь нравственные системы, положим, христианскую с коммунистической или даже стоической можно сопоставлять только формально и по самым общим признакам.

Сопоставление и выявление различий двух Богооткровенных нравственных систем целесообразно и возможно, потому что они – одного рода. Целесообразность такого сопоставления понятна потому, что в результате обнаруживается, насколько евангельская христианская нравственность выше и ценностно – значительней всего, что только есть в нравственном содержании человеческого бытия, включая и ветхозаветный закон. И потому-то ее целесообразно, прежде всего, изучать, узнавать и усваивать.

При сопоставлении закона Моисеева и евангельского нравственного закона обнаруживается, что евангельский нравственный закон, по сравнению с ветхозаветным, действительно новый.

Во-первых, он новый по сущности своей, ибо он закон свободы и сыновнего отношения к небесному Отцу, а не закон детоводительства и рабства.

Собственно, в декалоге не только ни разу не упоминается само имя Отец, но даже нигде не подразумевается, в то время как в Нагорной проповеди Христос постоянно к нему обращается, не говоря уж о молитве «Отче наш». Само понятие отцовства и в метафизическом, и в нравственном отношении чуждо Ветхому Завету. Личность любящего Отца, Который с такой силой и убежденностью раскрывается в Евангелии, едва только угадывается в ветхозаветном переживании и то лишь особо духовно-одаренными ветхозаветными святыми, как царь Давид. И хотя Бог в Ветхом Завете по смыслу первой же заповеди открывается личностно, но открывается как бесконечно высокий Господин, с Которым в силу Его Господства возможны только рабские отношения. Новый сыновний тип отношений, устанавливаемый в Новом Завете, приводит и к новому нравственному строю, переживаемому и в отношении к Богу, и к ближнему, потому что если Бог – Отец, то все – братья. Но дело не только в этом, но еще и в самой сути нравственного ценностного переживания, более ответственного, ибо по природе свободного. Вся нравственная история Ветхого Завета педагогически подводила к такому переживанию. В Новом Завете педагогика (детоводительство) завершается; начинается взрослая нравственная жизнь.

Во-вторых, евангельский закон новый по конечным целям; потому что в Ветхом Завете нравственные стремления человека заключались только в исполнении установлений закона; Евангельский же закон предписывает личности путь нравственного совершенствования, которое бесконечно по своей природе. Иначе говоря, конечные цели бессмысленны определять в самом нравственном материале: «Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы, ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк. 17, 10).

«Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5, 48). Само понятие совершенства для человека и как процесса, и как результата в нравственном отношении, в Ветхом Завете отсутствует. Строй заповедей Нового Завета устремлен по своему вектору в беспредельность. Конечные цели заключенной в самой себе (имманентной) нравственности в лучшем случае объяснимы простыми утверждениями, которые сами в свою очередь, нуждаются в религиозном осмыслении, типа: «такова воля Божия», или: «так требует и нравственное чувство» или: « такова религиозная традиция». Устремленность христианских заповедей в совершенство вместе с очевидной конкретностью их содержания дает возможность при их исполнении сознательно актуализировать образ Божий в Его подобии; становится понятным, как совершенный Бог взыскивает нравственного совершенства человека. Именно потому Христос и усовершает прежний закон, что он является несовершенным по конечным целям.

В-третьих, евангельский закон новый по структуре и по форме, так как в Ветхом Завете законные нравственные предписания даны в положительных (делай) или отрицательных (не делай) императивах. В Евангелии же предлагается общие нравственные принципы, которые составляют высочайший идеал христианской нравственности. Этот идеал требует от своих последователей не внешнего исполнения, но совершенного внутреннего перерождения по нравственной настроенности, по сердечному строю помышлений и чувств. В этом отношении Ветхий закон напоминает все другие имеющиеся нравственные законы. Евангельские же принципы хотя формально и могут быть похожими на всякие иные, на самом деле лишь указывают дорогу, ведущую к перерождению, а с другой стороны, являются признаками, свидетельствующими, что перерождение совершилось. В этом смысле евангельские заповеди суть символы, устанавливающие связь между небом и тем, что здесь, на земле, небесно. Потому и говорится о некоторых святых: «земной ангел и небесный человек». В наиболее общем виде основные нравственные принципы, указываемые конкретностью символов-заповедей, устанавливаются в благовестии св. апостола Павла, например: «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал.5,22–33). И апостол добавляет: «На таковых (т.е. на эти принципы) нет закона» (т.е. жесткие императивы на эти принципы не распространяются). В этом смысле апостол Павел особенно много и аргументированно говорит о законе духа жизни во Христе Иисусе, освобождающем от закона греха и смерти, т.е. ветхого закона, указывающего на грех, который ведет к смерти. Но самое главное – Евангелие предлагает этот идеал предметно-воплощенным в совершенной личности Иисуса Христа.

В-четвертых, Евангельский закон новый по средствам, которые он открывает для нравственной деятельности, ибо он есть закон благодати и нераздельного единения со Христом, всегда пребывающим и действующим с нами и в нас. Все прежние средства исполнения закона заключались только в «да» и «нет» собственной воли человека, а значит, только в степени волевых человеческих усилий, разумеется, если априорно имелось согласие с требованиями веры, т. е. при условии минимума религиозной жизни. Вместе с тем ветхие заповеди сами по себе оставались внеположными для личности. В Новом Завете человек прилагает свои усилия лишь к тому, чтобы привлечь благодать Божию, которая сама действует в нем. От человека – искреннее (немечтательное) стремление к совершенству, от благодатной энергии Божией – само совершение. По парадоксальному отеческому выражению: « Бог делает, а человек проливает пот», т.е. человеческое делание должно совершаться внутри Божьего делания. Таким образом, добродетель – это присущий природе человека динамизм, вдохновляемый благодатью Божией.

Наконец, в-пятых, евангельский закон новый по мотивам и побуждениям к нравственной деятельности. Это не желание получить обещанные блага земные и даже небесные, а чувство сыновней любви к Господу и Спасителю, призывающему всех, как чад своих к безраздельному единению с Собой. К этому-то чувству и обращает человека евангельский благодатный закон. И когда этот закон действует в человеке, в нем пробуждается жажда Бога живого, хорошо известная всем святым, а до некоторой степени и каждому проснувшемуся для духовной жизни человеку; жажда, определяющая весь его внутренний строй.

Таким образом, по всем признакам и по всем действующим нормам, евангельский призыв к человеку во всех отношениях, в том числе и в нравственном отношении – христоцентричен, и реальное живое действие его в человеке христоцентрично. Ветхий же человек лишь робко взыскует Христа, и действующий в нем закон – лишь свидетельство его исканий.

В таком понимании нравственного евангельского закона довольно легко видны его различия с Ветхозаветным законом. Но не случайно же Господь прежде всего подчеркивает генетическую связь Своих слов с этим законом. «Я пришел исполнить» – и это значит, что невозможно рассматривать ветхозаветный нравственный закон только в контексте его различий с Новым Заветом. Более того, Евангелие повествует, что однажды Христос категорически утвердил, что две основные заповеди, в которых концентрируется «весь закон и пророки», суть заповеди о любви к Богу и любви к ближним. Тем более весь Новый Завет в нравственном отношении есть торжествующее утверждение и воплощение любви к Богу и человеку, есть радостное и демонстративное «да» этой любви.

Прежде всего, и Ветхий и Новый заветы, указывают, в качестве ведущего нравственного основания – личностное предстояние в любви Бога и человека.

Предстояние это декларируется и в законе, и в Евангелии и воплощается реально в личности Богочеловека.

О законе принято говорить, что он – тень Нового Завета. Конечно, тень – еще не реальность, но все же тень именно этой, а не какой-то другой реальности. Нравственная содержательность Ветхого Завета в основных интенциях декалога предлагается Божественным Откровением с такой последовательностью, что совершенно неудивительны замечательно глубокие постижения законной нравственности, в которых уже как бы угадывается новозаветная благодать, особенно у царя Давида, Соломона, Сираха, пророка Исаии и др. И в Богооткровенных установках Моисея и во вдохновенных нравственных пророчествах Давидовых псалмов, ученики Христа и нравственные делатели различали много больше, чем невыразительную тень.

Поэтому, когда говорят, что закон – это тень новозаветной нравственности, а при этом неслышно, но сильно добавляют: лишь тень, то имеют в виду, как правило, не декалог, а те многообразные нравственные, имущественные и ритуальные установления, которые следуют за декалогом. А главным образом даже и не это, а переживание и воплощение нравственных начал в ветхозаветное (да и новозаветное) время. И даже показанные выше различия потому и могут быть показаны, что они реализуются на одной или на близкой нравственной почве.

Именно поэтому, само понятие «любовь», трудно постижимое в рамках закона, как в системе внешних категорических императивов, все же вполне понятна и ветхому человеку и понятна не только теоретически. Через всю ветхозаветную историю и умозрение, в частности у пророков, проходит, как одна из центральных тем – верность Богу, как живое воплощение любви. Точно такого же рода верность, очень близкую и по проявлению, можно наблюдать и в нравственном размышлении, и в конкретной жизни новозаветных праведников.

Особенно в этом смысле характерна параллель между ветхозаветными и новозаветными мучениками, например, описание в книге Маккавеев мученичеств семи братьев чрезвычайно напоминает мученические акты первых веков христианства. И когда апостол Павел повествует о подвигах святых, кажется, что он говорит не о прошлых святых, но о будущих; во всяком случае, очевидно, что и в тех, и в других действует один и тот же нравственный закон святости.

(«Святые верою побеждали царства, творили правду, получали обетования, заграждали уста львов, угашали силу огня, избегали острия меча, укреплялись от немощи, были крепки на войне, побеждали полки чужих...; другие испытали поругания и побои, а также узы и темницы... Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущелиям земным » – Евр. 11,33–38).

Да, мотивы разные: стяжание благодати Духа Святого Божьего у новых, и невозможность, по своей верности отступить от правды Божией – у древних. А нравственное устройство и нравственный результат один и тот же («по плодам их узнаете их). И это не только по внешним поведенческим критериям. «Восхождение в сердце своем положи», – призывает ветхозаветный царь Давид, но подобные слова скорее кажутся уместными в нравственном благовестии новозаветного апостола.

Некоторые сущностные признаки закона остаются общими и для Ветхого, и для Нового Заветов. Во-первых, это относится к признакам закона вообще, если только он носит не иллюзорный характер; прежде всего, речь идет об обязательности и всеобщности закона. Конечно, действенность любых законов в гуманитарной сфере отличается от действия законов физических. Нарушения формально не только возможны, но и повсеместно известны и кажется, что в этих условиях нелепо говорить о всеобщности и обязательности. Всеобщность и обязательность их устанавливается границами того мистического и человеческого единства, которым является Церковь (ветхозаветная и новозаветная).

Впрочем, нарушение нравственных законов всегда грозит разрушением личности, только не всегда очевидным.

Наконец, существенным и общим признаком и ветхого и евангельского нравственных законов является то, что в них описана заданность подлинного человека и типология восстановления его в ту царственную норму, которая была разрушена грехопадением. В Ветхом Завете – по основным нравственным началам и поведенческим принципам, в Новом Завете – по внутреннему устройству, главный признак которого – стремление к нравственному совершенству.

Но как свободное стремление предлагаемого Богом дара движения к совершенству, так и строгая императивность внеположного нравственного закона возводит личность к тому, что в законе Божием выражается воля Божия, «благая, угодная, совершенная», по слову апостола Павла, и потому существенная черта закона – искание воли Божией.