15. Христос и святость. Ценность личностного мира

Как ни замечательно и совершенно устроен Богом созданный Им мир, в полноте творения выделяется не только как лучшая и совершеннейшая – по особому акту создания – его часть, но и как некая целостность как бы даже и равная миру, а потому именуемая в богословии микрокосм – человеческая личность. Даже и после грехопадения, в котором исказилась и извратилась человеческая природа, даже и после многовековой истории человечества, которую можно обозначить как историю греха и дальнейшего разрушения человеческой природы, человек оставил в себе, хотя и в негармоничном, расколотом виде, черты этого великого образа. И человеческое сознание – не по греховной мании величия, но по знанию объективной реальности – принимало как факт и величие человеческой личности, и совершенство человеческой природы; совершенство не воображаемое, а реально существующее, хотя и в реальной жизни всегда поврежденное.

Да, человек видел и свое фактическое несовершенство и искаженность, но именно потому так понятна его тоска по идеалу и напряженное ожидание воплощения идеала, лишенного всех несовершенств и искажений. И не напрасны были эти ожидания. В завершение Ветхого Завета явился Тот, Кому по Предвечному Совету предстояло соединить в Себе в условиях временного земного существования – совершенного Бога и совершенного человека. Впервые после грехопадения явилась Личность, соединившая в себе полноту всего человеческого, кроме греха; Личность, в которой раскрылись все чаяния народов, в которой каждый человек может найти себя и одновременно – свой идеал.

Принятый в христианском богословии образ: «Христос – новый Адам» включает в себя осознание того, что Христос стал совершенным исполнителем нравственного задания, предложенного еще первому образу Божию – ветхому Адаму, которое тот не выполнил, оказавшись вместе со своим потомством в области греха. Это было задание послушания. Слово Божие говорит: «став как человек; смирил Себя, послушен быв даже до смерти, и смерти крестной» (Флп 2,7–8). И еще: «страданиями навык послушанию» (Евр 5,8). И как для ветхого Адама в этой заповеди послушания состояла вся полнота нравственности: любовь, вера, мудрость, правда, чистота – так и для Адама нового; только ветхий Адам, пав, не исполнил ее, а новый Адам исполнил, и даже «до смерти крестной». И прежде всего послушание состояло в «кенозисе», истощании Сына Божия, то есть в принятии бренной плоти; затем – в прохождении всего смертного пути человеческой жизни; и, наконец, – в вольном распятии. Послушание, если только оно совершается не по самоволию, есть одно из труднейших испытаний для человеческой природы, павшей гордостью; оно может быть добровольно совершено лишь по смирению и любви, обратным человеческой гордости и эгоизму. Таким образом, не только любовь, но и смирение есть нравственное явление, не унижающее, но возвышающее человеческую личность.

Внутренняя и внешняя телесная чистота, не сохраненная ветхим Адамом через вкушение запретного плода, была в совершенстве сохранена Иисусом – Новым Адамом. «Блаженны чистые сердцем» – мог сказать только Тот, кто Сам по Своей природе был чист сердцем и таким образом явил в Себе образец той чистоты, к которой Он призывал Своею заповедью. Это чистота, при которой не имеют силы никакие случайные и греховные стремления плоти. Это чистота отношения ко всем людям, при которой не может примешаться ничто ненужное, пустое, скверное, пристрастное. Это чистота жизни, при которой личность не ищет ничего для себя, ибо задание Иисуса только при такой чистоте и могло быть выполненным. Это, наконец, та чистота внутреннего взгляда на мир, («если око твое будет чисто...» – Лк 11,34), при которой чистому – все чисто. Как замечательно в евангельском Лике Иисуса Христа все пронизано и дышит чистотою и святостью. Свято каждое Его слово. Как оно глубокомысленно, сдержанно; наполнено мудростью, строгостью, трезвостью.

Как необходимы и целенаправленны все Его действия, сколько в них подлинной строгой любви, даже если этого и не видят сентиментальные, малодушные и своеумные свидетели (и последующие читатели). Как все пронизано стремлением исполнить некое высшее задание, стремлением не внешним, но глубоко жизненным. Как очевидно бережное и уважительное отношение к любой человеческой личности – и никакой грешник не исключается из этой любви.

И тою же любовью продиктовано стремление к уничтожению всяческих соблазнов, нравственных и умственных – как препятствующих делу спасения. Как поразительна неустанность спасительного делания Христа, о котором Его наперсник свидетельствует, что если бы описать все дела Христовы, то «и самому миру не вместить бы написанных книг» (Ин 21,25). Какой, наконец, поразительной небесной правдой исполнен весь Его облик, и эта правда особенно сияет на фоне закамуфлированной или неприкрытой неправды мира, как современной Ему, так и современной нам.

Но красота этой правды не всем понятна и не всем видна, потому что те, кто живет знанием и переживанием земной правды, в лучшем случае холодно не принимают правду свободного послушания, как нечто парадоксально отвратительное, а чаще – гонят ее, как обличающую их гнилую и бесплодную гордость. Христос же проходит евангельским путем, оставаясь безусловно верным Самому Себе и Божественной правде, хотя эта верность и ведет Его ко кресту.

В христианском богословии принято в смиренном послушании Исаака, приносимого в Богоугодную жертву его отцом Авраамом, видеть прообраз абсолютного послушания Христа – Отцу Небесному; абсолютного, а потому – бесконечно большего. На самом деле это тот же тип нравственного отношения – послушания любви, которое, пока оно есть, не может быть иным. В неверности, в неверии открываются непослушание и грех. Но Христос не может быть неверен.

Его неверие стало бы неверием и Самому Себе; но Он – не только Сын Человеческий, но и Бог; а предположить даже в порядке дурной теории неверность Бога Самому Себе означало бы предположить изменение природы Божества, что безумно. Но все же испытание верности (значит, и послушания любви) предлагается и человеческой природе Иисуса – испытание смертью крестной. И в этом испытании Он остается новым Адамом, до конца совершив Свое послушание и служение.

Похоже, что для искаженной, гордой, непослушной природы человека нет ничего более трудного, чем служение – даже в понимании и установке, не говоря уже о практике. Впрочем, сама идея почти каждому человеку понятна – особенно когда речь идет о служении ему, а не о его служении. Еще понятней и привычней обыденное служение по обстоятельствам повседневной жизни. Христос же Своим учением и живым примером навсегда явил парадоксальную нравственную высоту служения личного. В обычном понимании слуга, служащий – это человек, занимающий сравнительно невысокое социальное положение и выполняющий определенные действия, соответствующие этому положению, в пользу человека, находящегося на большей социальной высоте – господина.

Служение приобретает нравственный смысл, когда оно принимается и совершается бескорыстно и добровольно. Оно завершается в окончательной полноте в послушании высшему Господину, Господу по преимуществу, по природе. И потому кажется невероятно странным по отношению к Господу именование «слуга», а по отношению к Его деятельности – «служение». Но именно так Сам Он обозначил Свою деятельность; – и выявил Свое служение Своим словом, образом и конкрентным действием.

«Перед праздником Пасхи Иисус, зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их... И во время вечери... Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан... Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам» (Ин 13, 1–5,12–14). И утверждая, что служение есть тип делания всякой личности, живущей Богом и от Бога воспринимающей нравственные нормы, Христос сказал: «вы знаете, что князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так; а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтоб Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф 20,25–28). Таким образом, главная задача и смысл служения Христова, по Его же словам, – это отдать свою душу! Итак, полная самоотдача – завершение этого служения, и в силу этой полноты оно может быть проявлением только Божественной природы Христа; но поскольку оно осуществляется в образе раба – оно и человеческое.

И в обеих природах, Божеской и человеческой, служение, совершаемое Христом, есть служение творческое, да иным и не может быть добровольное нравственное служение. Только служение, совершаемое принужденно или по корысти (т.е. помимо нравственных смыслов), становится унылым и лишенным творческого горения.

Служение Христа уникально, но оно – образец всякого служения, и потому всякое служение рассматривается и оценивается именно в связи и в сравнении со служением Самого Господа. Служение это, в соответствии с церковным знанием, началось не во времени, а в вечности, и не на земле, а на Престоле Божества. На Предвечном Совете Пресвятой Троицы, в предзнании возможности падения человека и разрыва его с Богом – Второму Лицу Пресвятой Троицы, Слову и Сыну Божию было предопределено стать и Сыном Человеческим и начать свое земное кенотическое служение. «Ибо я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца» (Ин 6,34). Таким образом, служение начинается с покорения и слияния воли собственной с волей Отца Небесного. Так должно в идеале быть во всяком служении, образцом которого является служение Сына Человеческого. И любое человеческое служение людям тем совершенней, чем больше оно следует воле Отца Небесного.

Вся жизнь Спасителя от самого Его рождения раскрывается как дело Его непрекращающегося служения «в рабском образе». Как человек, еще будучи младенцем – Он уже служил. Евангелие сохранило одну драгоценную черту Его служения в отроческом возрасте. «Каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи. И когда Он был двенадцати лет, пришли они также по обычаю в Иерусалим на праздник. Когда же, по окончании дней праздника, возвращались, остался Отрок Иисус в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и Матерь Его; но думали, что Он идет с другими. Пройдя же дневной путь, стали искать Его между родственниками и знакомыми и, не найдя Его, возвратились в Иерусалим, ища Его. Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его. И, увидев Его, удивились; и Матерь Его сказала Ему: Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великой скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2,41–49).

Служение Иисуса здесь впервые выразилось в том, в чем оно впоследствии находило свое постоянное выражение – в слове, поражавшем Его слушателей. Это проповедническое служение слову Божию Самого воплотившегося Слова – Господа Иисуса Христа Он Сам полагал одной из главных задач Своей земной жизни, о чем и говорил: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине» (Ин 18,37). Свидетельство это получает особую значимость оттого, что сразу после этих слов Пилат предал Христа на казнь.

Свое проповедническое служение, в котором Господь призывал к покаянию, благовествовал открывшееся для человеков спасение в приблизившемся Царствии Божием и давал познать милость Отца Небесного, – это служение Христос не прекращал никогда. Его неустанное слово раздавалось и в узком кругу Его учеников, и среди многих тысяч пошедших за ним ради слушания этого слова и забывших поэтому о еде. И особенно близкими для Него становились те, кто готов был слушать это слово и хранить его в своем сердце – независимо от родственной близости к Нему. Его проповедь была пронизана чрезвычайно серьезным духовно-нравственным строем – не только по своему словесному содержанию, но и в силу Личности Проповедавшего, Который знал подлинную значимость, праведность и нетленность Своей миссии. В отроческом возрасте, как видно из Евангелия, Он изумлял Своих совопросников мудростью своих слов.

Это была не стихийная мудрость «века сего», не богословская ветхозаветная мудрость, но мудрость высокого духовного понимания жизни как служения.

Он раскрыл это понимание не только в Своем слове со времени выхода на общественное служение, но и во всем Своем делании, имеющем целью – спасение людей.

Само явление Его людям в начале этого трехлетнего делания было выраот Своего Предтечи, чтобы тот крестил Его. «Я должен от Тебя креститься», – в ужасе возражает Предтеча, прозрев в Нем своего Господа. Но Иисус повторяет свое повеление: «ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» (Мф 3,15). И совершающееся затем крещение «рукою рабскою» свидетельствует именно о начале пути сознательного служения. И все Его дальнейшее делание в течение трех лет представляет собой непрекращающееся служение спасения. Его словесное служение постоянно сопровождается молитвой, чудесами, исцелениями: все это – явления новой жизни.

Это странное и жестокое служение миру, в котором и слова и вся жизнь Иисуса неизбежно должны были показать, что дела этого мира и все его существование злы, должны были вызвать – и вызвали – ненависть мира, но Христос знал, что и в преодолении этой ненависти – Его служение.

Лишь покаянно оплакав свое зло и грех, человек мог услышать слово о подлинном блаженстве. Лишь возведя Праведника на крест, который Он принял Своею волею, мир мог увидеть красоту и подлинность праведной жизни. И потому главным служением Христа было служение крестное. К кресту вели Его одновременно и злоба мира, и нравственная чистота Его личности и служения.

Христос не совершил никакого греха и потому стал новым Адамом, свободно не подчинившимся неизбежному закону греховной жизни; поэтому смерть для Него не была необходимой, ибо смерть – следствие подчинения греху.

Но как Он Сам сказал, что Он затем и пришел в мир, «чтобы отдать душу Свою для искупления многих» (Мф 20,28), так Его крестное служение стало служением искупления. И крест навсегда стал для человечества высшим символом служения и образцом для всех, кто намерен относиться к жизни как к служению. В кресте выявились – и нравственная красота личности Иисуса Христа, и полнота самоотверженности, и решимость не отступить от Своей миссии, и преданность Своей воли – воле Отца Небесного, и горение любви к Своим падшим созданиям, и знание о всеобщем грядущем воскресении.

И потому ближайшие и последующие ученики Христовы стремились так подражать жизни и смерти своего Божественного Учителя, чтобы главным направлением и их жизней было – служение. Так преимущественно церковное, особенно же священническое делание (и прежде всего, при совершении Божественной Литургии) стало называться священнослужением, а совершители его – священнослужителями; и делание апостольское сразу же по сошествии Святого Духа самими апостолами была обозначено как служение (Деян 1,25).

И апостол Павел пишет о различных служениях в Церкви как о вполне понятном и известном деле (1Кор 12,5 и др.). Но известно, что могут быть – и бывали – также и ложные служения. Служение является подлинным тогда, когда оно исходит именно из небесных источников и направлено к небесной правде, каковым и было служение Христа.

Иисус, Сын Человеческий, будучи Сыном Отца Небесного, по самой природе Своей не мог не иметь постоянного стремления к Отцу, потому что, воплотившись на земле, Он пребывал с Отцом неразлучен. Евангелие постоянно напоминает, что Иисус Христос есть Сошедший с небес, Он же – и Восшедший на небеса. Это знание Церкви настолько важно, что оно вошло в символ веры: «Верую... во... Иисуса Христа, Сына Божия... сшедшего с небес, и воплотившегося... и восшедшего на небеса...» И Его главная проповедь – о Царствии Небесном (начиная с первых же его слов после Его явления миру: «покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» – Мф 4,17) потому так постоянна, что Он и есть Царь этого Царства. И даже когда Он говорит о земных учреждениях (о налоге, о браке, о вкушении пищи) – Он всегда говорит с позиций небесных, т. е. духовных. И Он Сам об этом не однажды свидетельствует: «вы от нижних, я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира» (Ин 8,23). Эта «неотмирность» Иисуса выражает нравственную природу Его «небесности».

В мире борются не убеждения, а предубеждения; и против правды восстают люди не с убеждениями, а с предубеждениями. Одно из обычных предубеждений против правды, открытой с неба, богооткровенной, гласит: никакой небесной правды нет, потому что нет небесных людей; никто с неба не сходил.

И против Христа бывало обычное возражение: дай доказательства, что ты говоришь правду. Но Он никаких рассудочных доказательств, способных поколебать прежние мнения и склонить людей к новым – не давал. Он говорил – и люди, слушавшие Его, не могли не признать: «никогда человек не говорил так, как Этот Человек» (Ин 7,46). Еще яснее свидетельствовал Предтеча: «...Тот, которого послал Бог, говорит слова Божии» (Ин 3,34). И слова Божии не могут не быть безусловно выше, чище, совершеннее, содержательнее, чем слова мира, даже самые лучшие, потому что не мир создал Бога, но Бог создал мир. И это предопределяет «небесность» слов Христа.

Они небесны и «по словесному материалу»: Его Отец – Небесный (Мф 18,35), Царство – небесное (Мф 5,3), воинство – небесное (Лк 2,13), награда – на небесах (Лк 6,23); Сам Иисус – хлеб небесный (Ин 6,32) и т.д.

Слова Его небесны и в силу Личности Говорящего – и в этом отношении даже бессмысленно приводить и умножать примеры, потому что каждое евангельское слово Иисуса открывает, что и правда – никто никогда «не говорил так, как Этот Человек» (Ин 7,46). Наконец, то же небесное содержание раскрывается и в нравственных смыслах слов Христовых. Прежде всего, это относится к аксиологии – учению о нравственных ценностях. Здесь речь идет о наиболее общем нравственном ощущении – «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Именно это является основным императивно-ценностным направлением: «собирайте себе сокровища на небе, где моль и ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут» (Мф 6,20–21), т.е. ищите подлинные ценности, которые, будучи небесными, вечны и неуничтожимы. И центр нравственного переживания – заповеди блаженства – да и само блаженство – ценностно ориентированы в небесном направлении: «ибо награда ваша велика на небесах» (Мф 5,12).

Разумеется, в учении всегда отражается личность, но никогда не отражается личность целиком. Порою почти вскользь брошенное слово с такой же силой выражает личность, как и целое множество других слов. Так, в словах воскресшего Спасителя, обращенных к Марии Магдалине: «Не прикасайся ко Мне... восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему» (Ин 20,17) слышится благовестие личностного единства Отца и Сына с их земными чадами. Такой же смысл имеет то, что Он постоянно и усиленно подчеркивает Свое единство с Отцом Небесным, что приобретает особое значение при религиозных устремлениях людей: «никто не приходит к Отцу, как только через Меня...» (Ин 14,6).

Разумеется, это единство с Отцом – главный источник небесной духовности Христа, но она слышится в каждом Его слове, заметна в каждом действии, даже как бы и чисто «человеческом». Евангелие показывает, что всякое Его действие либо по непосредственному значению, либо по дополнительному оттенку, либо по последующему Его истолкованию приобретает небесный смысл.

Таковы все Его чудеса: исцеления, хождение по водам (являющее власть над природой), насыщения малым числом хлебов многих тысяч слушателей (образ Евхаристии) и многое другое. Эта небесная святость Христа так привлекала к Нему сердца людей, истосковавшихся по святости – как при Его жизни, так и читателей Евангелия, открывающих себе в Нем живой идеал. Святой, неотмирный лик Христа открывается в Евангелии во всей полноте Его совершенств.

Высшее совершенство – это совершенство Его любви, направленной землю. Особенно же Евангелие от Иоанна выражает постоянную, дышащую святою любовью памятью об Отце. 5-я, 6-я, 8-я, 10-я главы переполнены живой любящей мыслью об Отце, которая находит окончательное выражение в словах: «Я живу Отцом» (Ин 6,57). Эти слова указывают на поразительное чудо Личности Христа, которая в этом отношении в совершенной полноте раскрывается в так называемой первосвященнической молитве Христа (в 17-й главе Евангелия от Иоанна), где одновременно выражена эта святая любовь к Отцу Небесному и Своим ученикам: «...Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира... Отче святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты мне дал, чтобы они были едино, как и Мы. Когда Я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание. Ныне же к тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость Мою совершенную... Освяти их истиною Твоею; слово Твое есть истина... И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною... Как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино... и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня... да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин 17,6–26).

В неповторимой высоте слов этой молитвы слышится и послушание Отцу Небесному со смиренной готовностью до конца выполнить дело Своего служения, и полнота переживания любви к Отцу, и совершенство святой самоотдачи ради подобного святого единства любви в людях. Совершенство святой любви требует особого отношения ко всему, что в условиях земных преимущественно относится к небесным, Божественным реальностям, к Божией славе. «Явил славу Твою человекам», говорит Иисус в той же первосвященнической молитве; и так для Него драгоценна эта Божия слава, что Он не переносит никакой попытки исказить или осквернить ее. Именно этим вызвано Его – для некоторых неожиданное – действие, когда Он бичом изгоняет из храма торгующих.

Гораздо более многообразно описаны в Евангелии проявления Его любви к людям – в многочисленных исцелениях слепых, хромых, прокаженных и расслабленных; в постоянном и принципиальном неосуждении грешников; во всегдашней готовности простить им все их вины, вплоть до распятия Самого Спасителя («не здоровые имеют нужду во враче, но больные» – Мф 9,12); в неустанном проповедании Им спасительного слова жизни и нравственного научения. И, конечно, вершина совершенства любви – это крест Христов, по Его слову: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15,13). Это совершенство крестной самоотверженной любви объединяло и утверждало союз христовых совершенств: совершенство творчества, совершенство свободы, совершенство ответственности, совершенство смиренной мудрости и открытой простоты. Крест завершал выстроенность Богом человеческой личности, ибо в нем открылся этот союз совершенств, и потому на все будущие времена аскетическое творчество «новой твари» уже не могло исключить крест как вершину.

Главное направление аскетического делания – подчинение и исправление своего пораженного грехом ветхого естества, но для Христа в этом не было нужды, ибо Он от рождения был совершенным Богом и совершенным человеком.

Его путь к Голгофе есть именно путь, движение, восхождение, творчество – т.е. полное раскрытие в Себе тех начал, которые непременны у Нового Адама, совершенного человека.

Исполнение воли Отца Небесного – всегда творчество, и в первую очередь – у Того, кто сказал о Себе: «Я и Отец – одно». Творчество любви тем совершенней, чем более оно совершается в духе свободы. И едва ли можно представить себе большее проявление свободы, чем согласие Бога на Голгофу. В этом очевидно совершенство свободы и потому, что здесь преодолевается последняя из возможных зависимостей – ужас смерти.

Чем больше личность свободна от пристрастий, тем совершенней в ней действие любви. Пристрастие умаляет любовь, ибо сковывает человека необходимостями, диктуемыми пребывающим в грехе тварным миром. Поэтому человек, скованный пристрастиями, находится на низшей ступени в отношении свободы. Свобода от чего бы то ни было – следующая ступень, которая может показаться даже и вершиной; но подлинная вершина – это свободный выбор служения, т.е. высшей необходимости. Крестное служение спасению возлюбленного Богом мира – вот совершенство свободного выбора личности Христа, и в любом теоретическом воображении не представима более высокая свобода.

Совершенство свободы смыкается с совершенством ответственности, ибо ответственность включает реалистическую готовность выполнить свою свободно избранную миссию; у Бога это – не изменить Самому Себе, Своей сущности – любви, ибо Бог есть любовь. Ответственность проявляется в деле, которое должно быть исполнено, какие бы препятствия ни возникали на пути; и потому крест есть подвиг совершенной ответственности. «Совершилось» – было последним словом Христа на кресте, и это «совершилось» означает совершение и завершение подвига. Это был окончательный ответ, окончательное «да» на призыв Отца Небесного. Вся жизнь Иисуса была таким «да», но Крест поставил последнюю точку этой ответственности; и именно через Крест Христов рассматривается теперь любая ответственность.

Крест, по слову апостола Павла, «для эллинов безумие» (т.е. для людей рационалистического типа сознания; 1Кор 1,23). Но апостол продолжает: «Для самих же призванных... Христа, Божию силу и Божию премудрость. Потому что немудрое Божие премудрее человеков и немощное Божие сильнее человеков (1Кор 1,24–25).

Всякая человеческая мудрость неизбежно искажена грехом, и всякая человеческая сила грехом ослаблена. На первый взгляд кажется странным видеть в Кресте высшую и совершенную премудрость и силу. Но это так. Ограниченность человеческого рассудка преодолевается и восполняется любовью – что и совершается на кресте – и в таком преодолении гораздо больше силы, чем в немощном следовании своей недостаточности. И эта мудрость и сила выявляют себя во Христе не только безо всякого превозношения, но, напротив, просто и смиренно, что так свойственно подлинной мудрости, ибо чем мудрость совершеннее, тем она смиреннее. Мудрое знание ответственности своего делания – мирно, радостно, кротко. И ничто так не смиряет, как крест. «Как агнец на заклание» – идет Христос на Голгофскую жертву, и это – совершенный образ смирения. В этом совершенстве – бескомпромиссность, свойственная лишь тому, кто знает нравственную правду. Знание это упраздняет все сложные психологические колебания, столь свойственные падшей человеческой природе. Иисус Христос в Евангелии поразительно прост – но это не упрощенность, свойственная невеждам, а высокая ясность подлинного знания, в котором нет противоречия. Нигде в Евангелии не видно проявлений психологической жизни Иисуса – но не потому, что у евангелистов не хватило литературных дарований, а потому, что все в Иисусе, в том числе и душевные проявления, было подчинено Его Личности. Простота и цельность человеческих проявлений в Иисусе свидетельствуют о том совершенстве Личности Нового Адама, которое Он имел от рождения, и которое человек может обрести лишь как дар через возрождение.

Само слово «возрождение» или «рождение» (в духовном смысле) слово новозаветное, и в Ветхом Завете практически не встречается; зато в Новом Завете оно употребляется много раз, и впервые его таинственно духовное содержание открывается в беседе Христа с Никодимом (Ин 3,2–21): «Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия... если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие...

Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух» Это мистическое богословие возрождения в таинстве крещения не раз упоминается апостолом Павлом (Тит 3,5; Еф 5,26), но особенно подробно его смысл раскрывается в 6-й главе послания к Римлянам: «мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни. Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения» (Рим 6,4–5). Это мистическое обновление реализуется и в нравственном возрождении.

Понятно, что произнесенное Христом слово «возрождение» не может быть определено в рамках физико-биологической эмпирики. В духовно-нравственном смысле возрождение осуществляется в таинстве крещения, где благодатно рождается «новая тварь»; При этом возрождаемая «новая тварь» получает освобождение от мертвости греха, и тогда-то, собственно, и начинается жизнь. Подробней, но и таинственней всего Сам Иисус Христос говорит об этом в беседе с самарянкой (в 4-й главе Евангелия от Иоанна): «Если бы ты знала дар Божий, и Кто говорит тебе: дай мне пить, то сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую... всякий, пьющий воду сию [из колодца], возжаждет опять; а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я, но вода, которую Я дам Ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную... Настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу, в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе» (Ин 4,10–23).

«Живая вода», о которой говорит Христос, может быть понимаема многообразно. Это и вода святого крещения, и благодатное новозаветное учение, и, наконец, непосредственное воздействие святой Личности Богочеловека, говорившего с самарянкой. Во всяком случае, возрождающее влияние личности Иисуса сказалось немедленно (что не раз видно в Евангелии). К концу этой беседы с Иисусом самарянка становится уже иной, чем в начале.

Возрождение совершается Богом, и в его результате возрожденные становятся «чадами Божиими» (Ин 1,12–13). Сам процесс возрождения разнообразен и по-человечески непонятен. Порою он происходит медленно и в таинственных глубинах души. «Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе» (Мк 4,26–28). В иных же случаях, как при обращении св. апостола Павла, на дороге в Дамаск (Деян 9,3–7) или как у одного из разбойников на кресте (Лк 23,40–42) это происходит мгновенно, хотя, по-видимому, и при этом происходит таинственная подготовка души. Но так или иначе, личность, бывшая прежде «чадом плоти», становится «чадом Божиим», и это и есть – иное рождение, воз-рождение. Фольклорные произведения, сказки о «живой и мертвой воде» фантазийно отображают этот реальный акт; он и на деле порою состоит из двух этапов. Первый – освобождение от сил, направляющих личность к ложной жизни, т.е., в конечном счете, к смерти; и второе – собственно вселение в очищенную душу сил, направляющих ее к жизни и к свету. Беда, когда дело ограничивается одним первым этапом. Тогда с человеком может случиться история, подобная рассказанной Спасителем о семи нечистых духах: когда нечистый дух, выйдя из человека, возвращается вновь и найдя дом его души «незанятым, выметенным и убранным», входит туда с семью товарищами, злейшими его. «И бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф 12,43–45). Но возрождающая сила Божия, эта «живая вода», оказывается недействующей, если встречает сопротивление или хотя бы безразличие. Тогда оказывается необходимым период томительного, неясного ожидания. Душа иногда смутно, иногда определенно переживает свою мертвость. И когда ее касается возрождающая благодать, душа узнает, что ее-то она и ждала всю жизнь. Таким возрождающим действием может обладать, например, слово Божие, о чем пишет апостол: «Родил Он нас словом истины» (Иак 1, 18).

Но, разумеется, одного начального момента возрождения недостаточно; возрождение должно действовать постоянно. Со стороны объективной это невозможно без причастия Тела и Крови Христовых, ибо тогда жизнь Христова как бы перетекает от Христа к Его причастникам; по высокому сравнению Самого Иисуса: «Я есмь лоза, а вы ветви» (Ин 15,5); и даже более определенным образом: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день» (Ин 6,54). Возрожденная воскресением Иисуса Христа из мертвых (1Пет 1,3), новая тварь обладает некоторыми особенностями подлинной жизни, которые одновременно являются отличительными признаками возрожденного человека.

Первый и главный из них – новый тип нравственного бытия, который слово Божие называет деланием правды: «Всякий, делающий правду, рожден от Него» (Бога, 1Ин 2, 29), потому что возрожденный словом Божиим не может жить иначе. Делание правды органично для подлинной жизни. Но, разумеется, эта органичность несовместима с раз навсегда заданной программой; это органичность иного существа, имеющего иные личностные свойства, прежде всего – иной ум. «Мы имеем ум Христов», – пишет св. апостол Павел (1Кор 2,16).

«Иметь ум Христов» – не означает иметь другую, чем у всех людей, структуру мышления, или, например, никогда не заблуждаться, или думать о чем-то ином. По контексту послания св. апостола Павла «ум Христов» – это ум духовного человека, в отличие от душевного, т.е. земного, который все рассматривает с позиций своей, искаженной грехом психологии. Духовный же человек имеет истинное знание, исходящее от Бога, и потому может верно судить обо всем и знает все. Таким образом, ум Христов – это ум цельной, неразделенной личности, т.е. возрожденной.

Такая возрожденная от Бога личность становится живой для Бога, но тем самым – мертвой для прежнего образа жизни, для греха (Рим 6,11). Эта «мертвость для греха» или, по другому выражению апостола, «распятие себя» греховному миру, а мира – себе (Гал 6,14) есть, с одной стороны, реальное проявление нравственного итога жизни личности, а с другой стороны – необходимое условие ее возрождения.

Полнота цельной нравственной возрожденной личности, будучи простой, вместе с тем может быть рассмотрена в различных аспектах в соответствии с различными категориями новозаветного нравственного опыта, такими как вера, надежда, любовь, христианская радость, покаяние, мир, благость, послушание.

Но не сами по себе эти различные нравственные ценности дороги и важны, но потому, что в их единстве раскрывается возродившаяся во Христе личность, органически и цельно сознающая себя – и в своей личной неповторимой уникальности, и в единстве любви с братьями и сестрами, и в нерасторжимой общности с Иисусом Христом.

Да и собственно самосознание представляет тогда собой нечто большее, чем просто рационалистический, интуитивный или вообще любой психологический процесс, даже и самый совершенный. У возрожденной личности раскрывается духовная содержательность самосознания, при котором «я» оказывается существенно более значительным, чем просто индивидуальный феномени по собственному переживанию, и в связи с другими такими же «я». Личность прозревает свою духовную природу не воображательно, но в тех реальных духовных контекстах, которые открываются Богом. Иначе говоря, это знание Божественное и Самим Богом дается. Личность же при этом, сохраняя свою неповторимость, лишь воспринимает это знание, но не пассивно, а в непрерывном нравственном действовании.

Это самосознание возрождаемой личности победительно: «всякий, рожденный от Бога, побеждает мир» (1Ин 5,4). Эта победа состоит в свободе (как независимости). Человек, победивший мир (включая в реальность мира и реальность эмпирического невозрожденного «я») знает свою победу не в том, что она дает ему полную независимость от условий существования (невозможно, например, совсем не есть или не одеваться на холоде), а в том, что эти условия сами по себе не имеют для возрожденной нравственной личности никакой нравственной цены – они ей личностно безразличны. Для возрожденной личности открываются подлинные личностные идеалы, но не в холодной отвлеченной схеме, а в живой личности Иисуса Христа, с Которым человек связан верою, вкушением Его Тела и Крови и нравственной жизнью, в которой он стремится уподобиться Христу.

Бог может и «из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф 3,9), но обычно новые личности воссоздаются на материале прежних. И хотя отличие новых от прежних может быть разительным, все же и личность в своем самосознании, и другие окружающие ее люди не могут не признать, что какая бы она ни была новая, возрожденная, в некотором существенном смысле она та же. То есть Бог возрождает новую личность на материале и при участии прежней, и значит, в человеческой личности имеются те свойства, ради которых и воплотился Богочеловек.

Речь идет не об отвлеченных психологических особенностях, какими бы ценными они ни были. Человеческая личность не состоит из различных нравственных, умственных, интуитивных и всяких прочих качеств – но они только различаются, открываются, оплощаются в личности. Человек – не мешок с качествами и даже не просто хороший мозаичный узор, в котором все великолепно подобрано и пригнано. И не самодовольство заставляет человека считать себя образом Божиим. (Хотя в гуманистическом безумии человек может ставить себя на высший пьедестал вне и помимо Творца, не видя, что этим он в своем испорченном сознании не возвышает, а принижает значимость человеческой природы и личности.)

Богооткровенное знание об образе Божием в человеке потому и было так радостно принято, что оно дало точный ответ человеку, смутно чаявшему и непрерывно искавшему свои смысл и назначение. Потому что при этом понимании – и только при таком понимании – даже и ошибки могли правильно оцениваться: человек узнал цену ошибки. Более того, зная каков образ Божий, он мог гораздо более основательно догадываться, каков же Сам Бог – каким бы ни оказался потрепанным этот образ.

И все же как значительны и самые эти качества, взятые в рассмотрении хотя бы и абстрактно, а тем более – применительно к человеческой личности! Как ни искажена порой у человека свобода – одни неузнаваемые клочки только, кажется, и остаются – а все равно свобода! Даже в словесных злоупотреблениях – политическая свобода, экономическая свобода, свобода печати и проч. – как многие из них смешны! – можно рассмотреть желанный лик подлинной свободы. Разумеется, в поисках этих свобод люди занимаются мнимостями – мнимостями как по реальному содержанию этих квази-свобод, так и по пониманию смысла свободы. Стремление ко всем этим свободам – проявление того, что человечество воздыхает по подлинной свободе и взыскивает ее; но это же стремление закабаляет личность, делая ее зависимой от поисков, осуществлений, постоянных недовольств из-за неполноты или ошибочности этих осуществлений и т.д.

Равно как и имение многих земных благ лишь на первый взгляд освобождает человека от заботы о них, на самом же деле лишь еще больше привязывает его к этим благам. «Некоторый человек был богат; одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы, приходя, лизали струпья его» (Лк 16,19–21). Из этих двоих – парадоксальный факт – большей независимостью, в частности, от условий жизни, обладал Лазарь.

Но как (сознательно или несознательно) ни ограничивает человек свою свободу, и в самом этом ограничении проявляется свобода, в самом выборе.

Вообще с ситуацией выбора, т.е. возможности проявления свободы, человек сталкивается по многу раз ежедневно, обычно не замечая этого. Во всяком случае, человек не всегда видит нравственную сторону своих выборов (хотя некоторым тонким образом она присутствует почти всегда: как согласие с волей Божией или как противление ей). И вот в этих-то незамечаемо или замечаемо свободных выборах – сильно своевольных или почти безвольных, обдуманных или бессмысленных, с яркой эмоциональной насыщенностью или бесчувственно тупых, всегда стандартно одинаковых в похожих ситуациях или демонстративно разнообразных, зависимых и независимых от интуитивных вспышек, ведущих к определенной цели или заведомо бесцельных – и проявляется более чем в чем-либо другом личность человека с ее великим даром свободы.

Особенно ощутимо аромат свободы действует в любви; вне подлинной свободы любовь представляет собой нечто уродливое; это не более, чем тип влечения. Свободно-нравственная любовь и составляет драгоценное духовное ядро личности. И как бы ни растрачивалась, ни измельчалась и ни искажалась любовь в различных пошлых и уродливых пристрастиях, природа ее – сердечное тяготение к некоему центру жизни, которое остается неизменным и узнаваемым, и ощутив его, всякий скажет: это она, любовь. И с другой стороны – при всем единстве природы любви и похожести многих ее проявлений (в частности – словесных: известно, как скуден набор слов, в которых выражается такая разновидность любви, как влюбленность) – как неповторимы и тонки личностные ее проявления, и как в этих тонко различимых переживаниях любви, может быть, более всего различаются и узнаются личности. И уж литераторыто понимали всегда, что если когда человек и стремился, хотя бы в мечте, остановить бег времени, так это в моменты особо острого переживания любви; это и заставляет догадываться, что именно любовь связывает время и вечность; но любовь не как абстрактная категория, и не как бессодержательное влечение, но как личностное глубокое духовное переживание. Свобода и любовь рождают весь строй нравственных и иных движений сердца, его чувствований; и это создает неповторимый нравственно-психологический колорит личности.

Жизнь – это, прежде всего, встречи с разными людьми, наполненные то различными притяжениями, то противостояниями. Отношения в этих встречах могут так капризно и изменчиво варьироваться, фокусирует движение этих чувств то одним, то другим образом. И здесь, разумеется, раскрываются букеты ядовитых греховных осуществлений, но порою и виртуозно осуществляются высокого качества нравственные акты.

Особую ценность представляет та великая реальность человеческой личности, которую святые отцы называли владычествующей частью души – ум.

Как многообразно поле его деятельности: и простые рассудочные движения бытового характера, и едва улавливаемые трепетные всплески полу-интуиции и полу-мысли, и холодные рационалистические суждения философствующей машины, и великие прорывы к небу, и постоянно наполняющие жизнь дешевые маленькие хитрости, и глубочайшие философские системы, в которых Откровение находит свое совершенное воплощение, и различные научные открытия и изобретения – от величайших до прикладных, и ясное умение формулировать мысль, и чрезвычайные ошибки, влекущие за собой тяжелейшие последствия.

Нет ни одной области бытия, куда бы ни пытался пробраться и заняться своей рефлектирующей деятельностью ум человеческой личности, никогда не забывающий о самосознании. И как удивительно кружева личностной мысли вплетаются в движения чувств, не нарушая свободы интуиции и любви, но лишь сообщая им новое богатство, (хотя порою и неполезное для личности, ибо нравственно отрицательное).

Наконец, каждой личности, как бы общество ни влекло ее к нивелировке и как бы она ни соглашалась на эту нивелировку сама, Богом даны и особенные художественные дары (для самостоятельного творчества или для восприятия).

Из них первым следует назвать дар слова – гораздо больший, чем просто художественный дар. Недаром Божественное Откровение называет вторую Ипостась Божества Богом-Словом, а великие учителя Церкви назывались богословами. Чистое, глубокое, живое слово выражает правду Божию, несет добро людям, раскрывает красоту мира и само становится частью этой красоты. Словом же люди входят в общение с Богом, ангелами и другими людьми; слово выражает знание о мире и о мысли; словами человек молится, кается, благодарит, просвещает, веселится, утешает и умиротворяет. (Но слово же может нести ложь, зло, безобразие и всякую порочность.) В слове всегда слышится и отпечаток личностного мира, сколь бы ни были упрощены и однообразны начала, к которым стремятся склонить словесную неповторимость личности время и общество (в частности, средства массовой информации). Глаза человека – в зрительных образах, его уши – в звуках улавливают, а отчасти и создают живую организованную гармонию; и все это поразительно и неповторимо раскрывается в мире человеческой личности. И чем ярче проявляется личность, тем более она (обычно – невольно) притягивает одних и отталкивает других людей.

Наконец, помимо категорий свободы, умственных, волевых, интуитивных, психологических, эмоциональных, словесных и эстетических характери-тик в наше особое рассмотрение входят и этические характеристики, безусловно, жизненно связанные со всеми вышеназванными, но безусловно же имеющие и свой собственный предмет и содержание. Они составляют полноту ценностного переживания человеческой души, которая рассматривает все предметы (личности, ситуации и проч.) с позиций объективного блага и субъективного блаженства. Разумеется, субъективно оцениваемое качество (блаженство) по обычной человеческой греховности может ни по степени, ни по качеству соответствовать реальному благу, но это не уничтожает факта нравственного переживания, постоянно входящего в жизнь, внутренний мир и поведенческие особенности личности. Вместе с тем, любая схема, cоставленная с большим совершенством и со множеством живых подробностей, при всей возможной ее «объемности», при наложении ее на любую живую человеческую личность, – оказывается недостаточной. В любой личности есть нечто неуловимое и невыразимое в слове, что и сам человек глубокой своей интуицией постигнуть в себе не может: некий аромат неповторимой человеческой тайны, оживляющей все эти психологические, умственные, эстетические, этические и прочие составляющие различных характеристических особенностей человека.

Впрочем, всегда ли в точном смысле слова – оживляющей? Грехопадение, принесшее в мир смерть, принесло и таинственное, непостижимое стремление к смерти в человеческой душе. И для того-то и Христос пришел на землю, дав нам возрождение, чтобы выраженные и невыразимые стремления к смерти обратить в стремления к жизни – во всем; и прежде всего, разумеется, в любви и вообще в нравственной жизни, затем и в жизни разума, интуиций, чувств – чтобы таким образом возрожденный человек предстал как совершенный человек.

Совершенный человек (и совершенный Бог)открывается, в первую очередь, разумеется, в Евангелии. Но как можно представить себе какого-либо иного совершенного человека? Возможно ли вообще – по природе вещей – его существование? Разумеется, абсолютной полноте содержания ни о ком ином, кроме Христа, говорить не приходится. Но тогда не абстрактен ли призыв Христа: «будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5,48)?

По-видимому, у того, кто возрожден Христом, совершается изменение всех жизненных устремлений, чтобы они получили и верное, соответствующее правде Божией направление, и сильное жизненное ускорение. Направление «от смерти к жизни» не может быть теоретическим: оно должно быть воспринятым, усвоенным и принятым к исполнению. И тогда начинается дорога к совершенству, к явлению в мире совершенного человека. Он постепенно проявляется, как фотографическое изображение, все более четким и определенным образом.

Чем далее идет процесс возрождения, тем более он усовершает человека.

Ибо, во-первых, в уже возрожденной личности, силы зла, силы бесовские продолжают попытки остановить процесс возрождения и усовершения и затем повернуть его вспять. Но сопротивляясь этим силам – даже когда их действие оказывается не вполне безрезультатным – и побеждая все же их, и получая радостный опыт победы, и тем больше восходя от смерти к жизни, человек восходит далее к совершенству.

Во-вторых, в возрождении действует в человеке и человеком не его лишь личная сила, в которой столько ошибок и мертвечины, и не «что-то космическое», а вполне предметная животворящая сила Христова, сила совершенного Бога и совершенного Человека.

В-третьих, в нем вполне конкретно совершаются действительно великие преобразования. Он становится все более независимым от всяких страстей, пристрастий, нелепых увлечений, вредных привычек, ненужных и обольщающих общений, самообманов и идеологических влияний, страхов и предчувствий, т.е. становится все более свободным человеком. Он освобождается и от главного препятствия настоящей любви – самолюбия, и его любовь все определенней, по заповеди, направляется на Бога и на ближнего. В некоторых из ближних он находит себе друзей, и дружба становится главным проявлением возможной между человеками любви.

Кажется, что дружба – дело известное и повсеместное. Однако подлинный дар бескорыстной, ничего не ищущей для себя дружбы есть дар возрожденных, усовершающихся по подобию Божию человеков. Таковые прозревают в своих другах не просто дорогих и близких для себя людей, обладающих ценными для них качествами, но образы иного, небесного, божественного бытия. Потому и говорит Христос: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя».

В возрожденном человеке подобные изменения происходят во всем. Так, для имеющих «ум Христов» свое собственное рассуждение становится как бы ненужным; они не столько «думают», сколько «воспринимают», и воспринятое ими не теряет аргументированного словесного выражения, о чем бы ни шла речь – о догматических, духовно-аскетических или нравственных проблемах.

Наиболее яркий пример в этом отношении – апостольские послания, каждая строчка которых светится «умом Христовым». Так же в этом отношении характерны писания мужей апостольских и вообще всех святых отцов. При этом надо заметить, что «ум Христов» не лишает их личностной индивидуальности, например, в словесном выражении.

Так же становится иной интуиция; находки «совершенной» интуиции являются безошибочными. В частности, это проявляется в том, что принято называть прозорливостью, которую некоторые духовно малоодаренные люди привыкли считать едва ли не высшим выражением святости. Настоящая интуиция состоит в цельном, точном и глубоком осознании личности или события порою лишь по одной черте, даже иногда и не главной. Духовная интуиция в таких прозревает духовный смысл личности или события, а исходя из этого главного духовного смысла и все остальное.

Но это интуитивное осознание не сродни обычной профанной интуиции хотя бы потому, что содержит и переживание. Переживание «совершенных» неизбежно содержит сожаление, печаль, потому что прозревает несовершенную личность и несовершенный мир, стремящиеся к разрушению, к гибели, и «совершенным» это больно. Больно, ибо их переживание личностно включает в себя другого человека и мир, и воспринимающему больно, как если бы страдал он сам. Поэтому можно сказать, что его чувства одновременно гармонично покойны и сострадательно напряжены. В них, с одной стороны, не видно обычного психологического расстройства, неизбежного для падшего естества, а с другой стороны – равнодушного, почти безразличного отношения ко всему, кроме себя. Даже по сочинениям святых (т.е. совершенных) видно, как замечательно красив их личностный мир (например, можно с этой точки зрения прочувствовать сочинения трех святых писателей XIX в. – митр. Филарета Московского, еп. Игнатия Брянчанинова и еп. Феофана Затворника).

Наиболее очевидным образом совершенство проявляется в нравственном устроении тех, кто услышал в своем сердце призыв Богочеловека: «будьте совершенны». Знаменитые слова Канта о его изумлении перед нравственным законом – по отношению к святым неприменимы. «Закон» с его «статьями» действует в человеке лишь до тех пор, пока в нем, по слову апостола Павла, живет другой закон – закон плоти, «противоборствующий закону ума» (Рим 7, 23–25). Но, по слову того же апостола, «конец закона – Христос» (Рим 10,4). Это значит, что жизнь человека, приблизившегося к совершенству, определяется уже не нравственными нормами, а тем личностным идеалом, который воплотился в Личности Христа.

Таким образом, человек нравственно усовершается, исполняя главное стремление – уподобление Христу. Для христиан это – центральная нравственная задача. Разумеется, речь не может идти ни о каком внешнем подражании. Христианская нравственность – не театр; а грешный мир знает лишь один способ подражания – театральный. (Даже если, по Станиславскому, речь идет о театре «переживания».) Речь не может идти и о том спасительном уникальном делании, которое было миссией единственно Христа, и только в безумии подражание возможно в этом отношении. Правда, возможно и допустимо стремиться к тому, чтобы послужить одним из орудий в этом Его спасительном делании.

Еще бессмысленнее – попытки подражания, например, творению чудес, подобных тем, которые творил Иисус: хождению по водам, кормлению многих тысяч людей пятью хлебами, чудесным исцелениям и проч. Известно из истории церкви, чем кончались попытки если не хождения по водам, то выхода прельщенных из окна своей келлии, находящейся над пропастью. Особый разговор – относительно опытов немедицинских врачеваний. Агиография за все время христианской истории сохранила лишь несколько имен целителей, которым был дан от Бога этот дар. Что же касается самозванных «целителей», в таком огромном количестве расплодившихся в последней четверти XX в., то они сами страдают неисцельной болезнью духа, подчиненного силам зла, и меньше всего кто-нибудь из них думает о подражании Христу.

Значит, речь может идти лишь о том, чтобы в свою меру воплотить в своей жизни тот нравственный идеал, который был в полноте явлен в земной жизни Спасителя. Наиболее очевидно, понятно и органично стремление к совершенству могло быть воплощенным в делании милосердия; это, между прочим, усматривается из сличения некоторых евангельских текстов. Так, у евангелиста Матфея Иисус говорил: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф 5,48). В подобном же контексте у Луки сказано: «Будьте милосердны...» (Лк 6,36). Таким образом, стремление к милосердию рассматривается Евангелием как одно из несомненных выражений совершенства. Крестная миссия Христа имела одним из своих источников высочайшее Божественное милосердие, и почти все Его действия (и, разумеется, все исцеления) пронизаны или даже прямо вызваны именно милосердием. Нравственное знание и понимание значения милосердия проявили в своей жизни очень многие святые, а некоторые из них, особенно прославленные милосердием, получили и наименование милостивых (Филарет, Иоанн, Вонифатий).

В жизни всех новозаветных святых раскрывались творчески и уникально, сознательно и глубоко разные выражения совершенства Спасителя, а тем самым и осуществлялось подражание Христу. Особенно явно и постоянно раскрывались такие христоподражательнве свойства святых, как послушание, смирение, стремление к различным служениям Богу и людям, твердая бескомпромиссность жизни, открытость и простота, ревность о славе Божией, чистоту, твердость в исполнении воли Божией и многое другое.

Но самое главное, разумеется, не в воплощении этих отдельных нравственных качеств, взятых самих по себе, потому что сами по себе высокие нравственные свойства могли проявляться – и проявлялись – в жизни различных людей и до и помимо Христа и без сознательного стремления к подражанию Христу.

Подражание или уподобление Христу – напротив – как раз и начинается с сознательной решимости к осуществлению такого уподобления. Затем, поскольку одними собственными усилиями не только осуществить его, но даже и начать невозможно, возникает необходимость молитвенно искать милосердной силы Божией на это делание. Затем, в меру дарованных сил, усваивается небесный огонь доброделания и стремление воплотить в себе возможность раскрытия гармонии всех духовных и нравственных сил, в которой и проявляется христоподражательная личность.

И тогда все, что противоречит такому личностному нравственному выбору, должно быть уничтожено; все деструктивные силы души должны стать ненавистными, всякое стремление использовать другого человека как вещь, даже если оно и имеет как бы благой вид, должно быть отвергнуто. И это – задача души, становящейся в подражании Христу. Здесь совершается то особое делание, при котором жизнь личности не определяется ни глубокими и тонкими умственными построениями, ни «добрыми» движениями сердца, ни, казалось бы, безошибочными интуитивными находками, ни твердыми решимостями «к правде», – особенно если эти душевные проявления входят в противоречие друг с другом.

Здесь открывается мудрость человека, с постоянной любовью «вглядывающегося» в Евангелие и во Христа, и по Нему направляющего свою жизнь – не в том только смысле, чтобы «угадать», как бы Он поступил, или как бы Он посмотрел на такой или другой поступок. Это – мудрость, раскрывающая цельность и единство личности в нравственной непротиворечивости, в том личностном мире, который становится святым, потому что управляется Христовою святостью. Подражание Христу не воображаемое становится возможным потому и настолько, насколько жизнь личности «входит» в жизнь Христову, прежде всего через частое и сознательное причащение Тела и Крови Христовых. И во внешних поступках, и во внутренних движениях души личность проходит испытание, насколько реальные ее действия соответствуют миру Христову. И если проверка выдерживается, это и означает, что личность обрела святость, подобную святости Христа. Личность, усовершаясь, Христом освящается, Христу уподобляется – и становится святой.

Такая личность и по своему внутреннему строю, и по внешним проявлениям не

может не выделяться из средне-социального уровня так, что это становится очевидным для всех, кто входит с ней в соприкосновение. Совсем не просто правильно оценить и описать характер этой выделенности, но сам факт несомненен. И этот факт, прежде всего – не количественный, но качественный; эти люди принципиально «не как все», они принадлежат иному миру, и иной мир живет в их сердце; они – иноки в мире падшей, греховной реальности. В начальные времена христианства почти все христиане, если судить по сохранившимся литературным памятникам, были именно такими. Вот текст известного памятника «Послание к Диогнету»:

«Христиане не отличаются от всех прочих людей ни местом своего жительства, ни языком, ни внешним образом жизни. Живут, как придется... и соблюдают местные обычаи и в одежде, и в пище, и во всем прочем; однако между собой в жизни являют нечто своеобразное и удивительное. Живут каждый в своей области, но точно какие-то временные жильцы. Исполняют всякую повинность наряду с гражданами и терпят всякую обиду как будто чужестранцы.

Всякая чужая земля для них отечество, и отечество как чужая земля... Во плоти живут, но не живут по плоти. Дни свои провождают на земле, но свое отечество полагают на небе. Повинуются установленным законам, но в жизни своей превосходят закон. Всех людей любят, и всеми преследуемы. Не знают их, – но все их осуждают. Предают их смерти, и все-таки живут... Поругаемы бывают, и благословляют. Добро творят, а их казнят как злодеев; а казнь они принимают, точно дарят их жизнью... Словом сказать – что душа в теле, то христиане в мире. Душа заключена в теле и сама держит тело. Так христиане заключены в теле, как бы в темнице – но мир ими держится».

Такое замечательное (хотя и слишком общее) изображение святости христианского общества остается довольно верным по сути на все века для всех подлинных христиан. С течением времени христиан вообще становится все больше, но резко возрастает число христиан только по имени, и среди них подлинные христиане оказываются, как и прежде, иными, разве что различия становятся менее резкими. На совершенных мир не может не обращать особого внимания, почитая их святыми еще при жизни, порою привлекаясь этой святостью, порою отталкиваясь от нее.

Правда, порою случаются и ошибки как в ту, так и в другую сторону; т.е. иногда люди не различают святости иных святых, особенно тех, кто старается скрыть свою святость; порою же принимают за святых – ханжей или «добреньких» гуманистов; особенно часты такие ошибки в кризисные периоды в жизни Церкви. Но все же слишком приметен и ощутим аромат подлинной святости совершенных во Христе личностей; слишком очевидно их служение; слишком возвышен дух подлинной свободы.

Тот, кто поставил себе и выполняет задачу обретения нравственного совершенства, становится святым, если это совершенствование – во Христе, в святом Господе. Святость в мире возможна, потому что свят Господь и свято даже само имя Его (Лк 1,49) и усовершающийся о Его святом имени освящается силой Божиею. И люди, духовно наиболее чуткие, видят в таком человеке не просто его нравственные достоинства, но его избранность Богом, что и есть святость. Собственно, нравственное совершенство в таком случае есть ответственное согласие на святой призыв Бога и практическое осуществление этого согласия.

Нигде в Священном Писании так много не говорится об освящении человека Духом Святым, как в апостольских Деяниях. Люди, видя благодатно освященных Духом Святым и потому ставших нравственно иными и совершенными, и сами ждут такого благодатного освящения Духом, и, получая ожидаемое, не могут не становиться иными. Инаковость и совершенство святых личностей состоит в том, что они принципиально живет по-другому, чем люди падшего земного устройства, и прежде всего, потому, что у них иная мотивация их жизненных решений: не психологически-пристрастная, но духовно-парадоксальная. Даже если поступки в аналогичных ситуациях у них иногда такие же, как у людей мира, но и мотивы, и нравственная и эмоциональная окраска их – другая.

Источником нравственных решений, поступков, внутренних переживаний у святых и совершенных являются божественные и небесные реальности: Священное писание и предание, весь нравственный богооткровенный строй; и, наконец, молитва. Душевные же проявления подчиняются духовному содержанию; либо аскетически умерщвляются как подверженные греху, либо, по крайней мере, временно подавляются. Поэтому такой человек может производить впечатление нездешнего, неотмирного (да так и есть на деле), а то и чудаковатого, юродивого. Обычные земные ценности (деньги, имущество, пища и проч.) для него второстепенны, а то и вовсе незначащи, порой до демонстративности (св. Алексий – человек Божий, преп. Антоний Великий и др.). Даже ценность собственной жизни для него не первостепенна. Для него естественно быть всем довольным, а потому ни на кого и ни на что не раздражаться, а тем более не гневаться, но причины этого, разумеется, не в психологическом, а в нравственном устроении такого человека.

Но самое драгоценное у святых – это общий духовно-нравственный принцип отношения ко всем людям, с которыми им доводится вступать в общение, да и вообще ко всем. Как характерна в этом отношении глубокая личная радость преподобного Серафима Саровского, встречавшего любого человека словами «Радость моя!» или преп. Силуана Афонского, который с жалостью относился ко «всем народам земли». И это совершенно понятно, потому что святые, обладая духовным зрением, прозревали во всех людях драгоценнейшее божественное содержание, хотя и помраченное грехом. Они не могли не видеть в себе самих это драгоценное содержание, но именно поэтому для них была очевидной необходимость очищения, верного хранения и возделывания этой драгоценности – каждым по-своему, в зависимости от личных особенностей.

Вместе с тем Церковь различает несколько основных типов святости.

Апостолами называются непосредственные ученики Христовы, проповедавшие Его учение.

Почти все апостолы знали Господа лично во время Его земной жизни. Число апостолов во всей христианской истории было весьма невелико (включая даже святых, признанных Церковью равноапостольными). Главное содержание их святости – проповедь Евангелия – вполне включается в святительский подвиг. Их отличие в этом отношении заключается, главным образом, в том, что они проповедовали преимущественно среди языческих народов, просвещая их светом истины; святительское же служение совершается преимущественно внутри Христовой Церкви.

Святителями принято называть святых, носивших высший священный сан.

Известны два вида святой деятельности, за которые прославляются святители. Во-первых, личное духовное руководство Церковью (то есть пастырство над пастырями и над их овцами). Во-вторых, духовное писательство, в котором они раскрывали догматическое и нравственное учение Церкви, наставляя при этом не только ближних к ним, но и дальних духовных чад. Некоторые святители имели оба вида делания (например, Василий Великий, Иоанн Златоуст, из поздних – Филарет Московский).

Общий тропарь святителям раскрывает обе стороны святительского делания, называя святителя «правилом веры и образом кротости». Не все епископы непременно занимались литературной деятельностью, но быть для своей паствы правилом веры (т.е. предлагать нормы православного учения) и образом кротости (т.е. являть своей жизнью нравственный образец) было безусловной внутренней обязанностью каждого святителя. Не грамотный руководитель или искусный администратор, но христоподобная личность, сплачивающая верных святостью жизни и учения – таков истинный архиерей. Апостол Павел в послании к Евреям дает образ единственного Первосвященника, Господа Иисуса Христа, которому должны уподобиться и предстоятели Церкви: «святой, непричастный злу, непорочный... и превознесенный превыше небес» (Евр 7,26) – и конкретизирует это в послании к Титу: «непорочен как Божий домостроитель..., страннолюбив, любящий добро, целомудрен, справедлив, благочестив, воздержан, держащийся истинного слова» (Тит 1,7–8). И к Тимофею: «будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте» (1Тим 4,12).

Таким образом, святительство есть, прежде всего, святое и примерное пастырство, полагающее «душу свою за овец» (Ин 10,13). Иными словами, это есть образец жизни для других, жизни ради многих, вверивших ему себя, чтобы спастись. Это делание, в котором «полагающий свою душу» пастырь ежедневно отдает свою жизнь ради «овец», ничего не оставляя для себя («любовь не ищет своего» – 1Кор 13,5). При этом пастырь не имеет права ошибиться ни в слове (в учении), ни в деле (в жизни), потому что любое его преткновение может стать гибельным соблазном для пасомых. Чтобы пастырь мог привлекать всех, он должен иметь безукорозненную совесть и чистоту жизни. Он должен с такой силой и ясностью проповедовать слово Божие и правду Православия, чтобы ни одно из его чад не заблудилось, помраченное наваждениями чуждых учений. И, наконец, по образу своего Пастыреначальника каждый пастырь-святитель должен, видя все свое стадо в целом, одновременно быть чутким и внимательным к конкретной нужде каждой своей овцы.

История Церкви явила миру поразительные примеры такого святого пастырства-святительства. Одним из наиболее великих святителей (особенно для православного сознания) является святитель Мир Ликийских Николай Чудотворец. В его житии сохранилось не так уж много безусловно достоверных фактов, но они, свидетельствуют, прежде всего о его бескомпромиссности в деле защиты чистоты православной веры (на I Вселенском Соборе) и о его бесконечном сострадательном милосердии ко всем, даже не прибегавшим непосредственно к его благодатной помощи. Но едва ли не более он остался известным своим милостивым посмертным заступничеством, когда по его молитвам многие оказались избавленными от различных бед.

Едва ли не самый классический образец святительства являет собой Иоанн Златоуст. Огромное число проповедей, духовных писем, экзегетических сочинений (им истолкована значительная часть Нового Завета и некоторые книги Ветхого Завета), сочинения, направленные против современных ему ересей, раскрывающие смысл пастырства и другие вопросы догматического и духовно-нравственного знания; многое другое, им написанное – все это представляет собою огромное духовное богатство христианской Церкви. Всегда живым памятником литургической деятельности останется составленная Златоустом Божественная литургия, совершаемая Православной Церковью большую часть года.

Удивителен подвиг его архипастырского служения в Антиохийской и Константинопольской епархиях. Его бескомпромиссная смелость и независимость перед высшими государственными деятелями, готовность к любому страданию ради исповедания правды Божией – поразительны. Велики и поучительны последние слова этого великого учителя и святителя, сказанные им в ссылке, под гонением, вдали от кафедры, вдали от близких. Испытав ненависть, несправедливости, оставленность всеми, святитель сказал: «слава Богу за все».

Немало великих святителей знала и Россия во все века своего христианского существования, включая и два последних века. Святителем, равным по размаху и высоте своей духовной деятельности своим величайшим древним предшественникам, стал московский митрополит Филарет (Дроздов). Он означил собой целую эпоху; XIX век прошел под знаком его имени. Человек необыкновенно тонкого и глубокого христианского ума, всю жизнь размышлявший над Священным Писанием и глубоко изучивший предание Православной Церкви, он находил точное разрешение самых разных вопросов жизни Церкви, государства и общества. Его мнения и отзывы по общим и частным вопросам церковной жизни были собраны и изданы (составив 9 томов), так как качество этих отзывов сообщило им значение прецедентов и даже образцов в устроении жизни Церкви. Богослов, не имевший себе равных в России, он оставил катехизис, по которому в духовных училищах учились десятки поколений и с которого начинали свое христианское образование миллионы русских людей. Необыкновенно искусно митрополит Филарет проводил политику в отношении раскольников – как в Москве и губернии, так и по всей России. Он был пастырем и учителем и архиереев, и настоятелей монастырей, и сотен священников, служащих под его омофором в Москве и губернии. Кратко говоря, в нем в некотором смысле сфокусировалась вся духовная и церковная жизнь России в XIX веке. И потому он был особенным, ярчайшим выражением подвига святительства.

На закате российской государственности стал московским митрополитом, а затем и всероссийским патриархом святейший Тихон. Он был человеком смиренного и кроткого нрава, чистой и святой доброты, простой и открытой веры, доступным и легким в общении; вместе с тем, исполненным трудолюбия, а где необходимо – и бескомпромиссной твердости. В предреволюционное время преосвященный Тихон не был известен как великий богослов. И даже после его избрания на всероссийский патриарший престол собором русской Церкви в ноябре 1917г. он оставил лишь тоненькую тетрадку своих посланий, в которой, однако, нашли свое выражение великие плоды его святительства. По его собственным словам, он каждый день непрерывно умирал за паству свою всероссийскую. Став патриархом в год насильственного взятия власти большевиками, святитель Тихон начал великую духовную борьбу с врагами России и православной веры. За все время существования России не было другого столь тяжелого периода для Церкви. И святитель Тихон взял крест почти непосильного служения, не отступая ни на шаг от правды Божией и призывая к этому свою паству. Его исповеднический подвиг лишь по особому промыслу Божию не был увенчан мученическим венцом, но вполне может быть назван бескровным мученичеством.

Впрочем, мученичество не обязательно должно завершаться кровью и смертью, – тем более, что только в русской Церкви этот вид святости имеет такое название. В других Церквах мученики называются martyres, что значит «свидетели». Но сопоставление с русским наименованием дает возможность увидеть в этом подвиге две главные черты: это свидетельство правды Божией всей своей жизнью и связанная с этим готовность пострадать за правду даже до смерти.

Такого рода свидетели – мученики известны были и в Ветхом Завете; более того, можно сказать, что почти в каждом святом обнаруживаются черты такой готовности. Авраам, приносящий в жертву своего сына, что, может быть, психологически еще серьезней, чем готовность отдать собственную жизнь.

Моисей, в течение 40 лет водимый правдой Божией и проводящий свой народ сквозь аравийские пустыни. Гонимые пророки и среди них в первую очередь – Илия. Даниил, на которого не посмели наброситься голодные львы, к которым он был брошен. Отроки, брошенные в горящую печь за свидетельств о своем Боге, но и там не отказавшиеся от своего свидетельства. Наконец, семь братьев Маккавеев, которые и при угрозе смерти не отступили даже от внешней ритуальной стороны отеческих обычаев. Все это – величайшие образцы ветхозаветного мученичества-свидетельства.

В Новом Завете многовековой ряд мучеников мистически начинают тысячи невинных младенцев, пострадавших в Вифлееме от царя Ирода. За имя Иисуса-Богомладенца пострадали эти тысячи младенцев ради того, чтобы выявить, что как ни важна сознательность личного исповедания, еще важнее таинственно-религиозный порядок Божественного бытия. Первым же сознательным мучеником новозаветного времени стал свидетель нравственной правды Иоанн, бывший и последним ветхозаветным пророком, единственный как Предтеча и Креститель, первый свидетель Божественности Христа.

Итак, первое и важнейшее свидетельство мучеников о Христе состоит в том, что Он – есть, и что Он – Бог. Именно за это свидетельство были мучимы тысячи свидетелей от I до XX века. Против этого свидетельства выступали руководимые силами зла либо представители иных религиозных «правд», как дохристианских (язычники, иудеи), так и послехристианских (магометане), либо просто атеисты, ненавидевшие всякое упоминание о Боге, потому что всякое такое упоминание обличало их неправду.

Таким образом, известны два главных мотива гонений – религиозный и нравственный. Религиозный не хотел видеть во Христе Бога, нравственный не хотел видеть в Нем источник этической истины. Некоторое значение в гонениях на христиан имел и религиозно-философский принцип релятивности и плюрализма религиозных «правд», ниспровергаемый христианством, всегда утверждавшим объективную единственность правды Христа.

Практически гонения на христиан и христианство не прекращались никогда; менялись лишь степени и формы. Так, в «христианских» государствах христианство являлось, по-видимому, покровительствуемой религией, и о гонениях в прямом смысле там говорить не приходилось; на деле же «христиане» поверхностные, мнимые, обрядовые никогда не любили тех, кто жил подлинно духовной жизнью и старались, по меньшей мере, облить их общественным презрением. В строгом же смысле слова кровавые гонения совершались первые три века с перерывами преимущественно в Римской империи (в Средиземноморье) и в первую половину XX века – в России (новомученики и исповедники Российские). И в то, и в другое время одного объявления (не скрывания) себя христианином было достаточно для того, чтобы такой исповедник был подвергнут различным мучениям (в первые века обычно более изощренным), которые заканчивались смертью. Подвиг веры мучеников-свидетелей был открыт и прекрасен.

В первые века нередко бывало, что мученики сами шли к языческим властям объявить о своей христианской вере, чтобы через неизбежные физические страдания обрести венцы святости. Но самое главное, что каждая такая мученическая смерть оказывалась святым семенем, из которого вырастал обильный плод, и иногда очень скоро: привлекаемые очевидным мужеством и святостью такого свидетельства, многие язычники становились христианами. Недаром принято говорить, что христианская Церковь выросла на мученической крови.

Сохранились мученические акты – подлинные документы раннехристианской эпохи, в которых с протокольной точностью зафиксировано все происходившее с мучениками: твердость их исповедания, способы мучения и прочее.

Многие из них поражают необыкновенной схожестью происходящего, несмотря на разность места и времени. Другие, напротив, замечательны живой неповторимостью мученического подвига, который, впрочем, по личностной уникальности неповторим всегда.

Исторически ряд свидетелей Нового Завета начинается первомучеником Стефаном, дело и мученическая смерть которого описаны в Деяниях Апостолов. Схваченный по лжесвидетельскому навету, что он говорил хульные слова на храм и на закон, он был приведен в синедрион, где присутствовавшие «смотря на него, видели лицо его, как лицо Ангела» (Деян 6,15). Начав спокойно и уверенно излагать привычную всем ветхозаветную историю от Авраама до Моисея, он внезапно изменил тон, обратившись к синедриону: «Жестоковыйные! Люди с необрезанным сердцем и ушами! вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы... Вот, я вижу небеса отверстые и Сына человеческого, стоящего одесную Бога» (Деян 7,51–56). И тогда бывшие в синедрионе, «скрежеща на него зубами своими», повелели вывести его за город и забить камнями. Воскликнув громким голосом христоподобные слова: «Господи! не вмени им греха сего», – первомученик завершил свой святой путь на земле.

Известны случаи, завершившиеся смертью мучеников в тот же день, когда они объявляли себя христианами. Известны и другие, когда проходили недели и месяцы, а то и долгие годы, когда мучители то приступали к свидетелю Христову с требованием отречения, то на некоторое время отступали, чтобы затем приступить снова. Порою их требования были как бы даже и умеренными: они требовали лишь внешне-демонстративного признания власти языческих «богов» (например, просыпать несколько крупиц фимиама на жертвенник такого «бога», сохраняя в мыслях верность Христу). И когда христиане отказывались сделать это, ясно сознавая, что подобными действиями они предают своего Бога, их враги лицемерно упрекали их в несмирении. Они же отвечали, что смирение перед ложными богами означало бы противление Богу истинному.

Может быть, и удивительно было видеть мужество мучеников, превышающее естество, в тех, в ком вообще мужество по природе естественно, но еще поразительнее было видеть не меньшее мужество в немощных сосудах женского пола, в которых свидетельство истины Христовой являлось с не меньшей личностной красотой. Достаточно вспомнить святую первомученицу, равноапостольную Феклу, святую Варвару, названную «невестой Христовой прекрасной», и святую Екатерину, перед своим мученичеством победившую в споре о Христе десятки языческих мудрецов, весьма сильных в диалектике.

Известны, особенно в более поздние времена, мученики, для которых вставал вопрос свидетельства не Божества Христова, уже миром принятого, а Его нравственной правды. Так, святая благоверная княгиня Иулиания Новоторжская прославляется также и как мученица, ибо согласилась на смерть ради того, чтобы не совершить супружеской измены. Замечателен также подвиг нескольких святых жен, которые хотя сами и не претерпели физических мучений, но из-за добровольно переносимых невероятных нравственных страданий и сострадания своим близким были справедливо причислены Церковью к мученическому лику. В этом отношении особенно поразительна святая София, на глазах которой были последовательно мучимы и убиты три ее дочери – Вера, Надежда и Любовь. Каждую из них она всею силою материнской любви убеждала сохранить твердость и мужество, чтобы не изменить Христу – образ поведения, совершенно противоестественный для любой матери, живущей по стихиям века сего. Подобный этому мученический подвиг понесла святая Наталия, убеждавшая своего молодого мужа Адриана не отступать от Христа ради временных радостей супружеской жизни.

При описаниях мученических страданий и особенно – при готовности к мученической смерти поразительно видеть, с какой светлой радостью и веселием они принимали эти страдания. И это, конечно, не результаты философского стоицизма или какого-то психиатрического извращения на религиозной почве, или особого «магического» действия Божия, при котором физическая боль и ее ощущения снимались. Нет, разумеется, физическая боль и ее ощущения оставались, как и у всех нормальных людей, но ее превосходила непосредственно переживаемая любовь ко Христу (любовь сильнее смерти!) и радость оттого, что своими безвинными страданиями они реально приближаются к безвинному Страдальцу за всех. Мученичество в свое время стало вершиной и высшей проверкой этического бытия христианства в ранней Церкви.

Ту же степень нравственной высоты имело мученичество в русской Церкви в XX веке. Но оно приобрело и некоторые новые черты по сравнению с древним мученичеством. Прежде всего – никогда гонения на христиан не носили столь массовый характер. По известным сведениям, около 90% всех архиереев, священников, монахов и вообще активных христиан были физически уничтожены или сосланы.

Атеизм, особенно советский, представляет собой форму религии человекобожия, что подтверждается как формальными признаками этого учения, так и множеством конкретных жизненных обстоятельств. Гонения на православие по своей массовости и изощренности превосходили все другие гонения не только потому, что православие в России было господствующей религией, но и потому, что в нравственно-мистическом смысле оно было последней преградой, удерживавшей приход антихристова мира. Кроме того, это гонение имело целью проверку верности Христу и Церкви расслабившегося в позднехристианское время православного народа. (О напряженности духа в других конфессиях и вовсе говорить не приходится.) И эту проверку русский православный народ прошел с удивительной силой и чистотой, дав великое созвездие святых. Царственные мученики, с их особенным величием крестного пути от Гатчины через Тобольск до подвала Ипатьевского дома в Екатеринбурге; великие священномученики митрополиты Владимир Киевский и Вениамин Петроградский; целый сонм соловецких мучеников, в числе которых были замечательные профессора богословия епископ Иларион (Троицкий) и И.В.Попов. С глубоким достоинством, ясностью мысли и веры писали друг другу письма из разных ссылочных углов России братья Варлаам и Герман Ряшенцевы. Сохранились, бережно передаваемые в рукописях из рук в руки, удивительные свидетельства о жизни и смерти многих священников, монахов и мирских людей. Когда пришел час испытания, их вера это испытание выдержала.

Прекрасно написал о положении мученической Церкви в России из своей зарубежной ссылки И.А.Ильин: «Русское православие проходит через горнило смерти и исповедничества. Прошло время формальной причисленности, настала эпоха веры подлинной, веры абсолютной, готовой отрешиться от всего во имя своей правоты и свободы. Это – последний критерий; это допрос, исчерпывающий и поглощающий всю жизнь; это удостоверение своей веры и верности пред Лицом Божиим. Страшный час! Смертный час! Но не час осуждения и не час выметания железной метлой, а час Божьего посещения. Час зова Господня; час трепетного предстояния; час трепещущего, молитвенного в самой смерти ответа. И то, что произошло в России и с Россией, это великое мученичество России, надо воспринимать не как «осуждение» и «ярость» Божии, а как милость Божию, как дарованное нам право стать в первые ряды борьбы за Бога и за Христа, как особое доверие Божие, на которое мы никогда не смеем притязать и к которому по совести не были приготовлены, растерянные, слабосильные, не закаленные. Мы были первые позваны к ответу и испытанию. Почему – не ведаем, не разумеем; но знаем и утверждаем, что мукой, кровью, смертью и исповедничеством Русская православная Церковь отвечает на этот зов».

И такой ответ есть одновременно утверждение живой веры, надежды и любви.

Во времена церковного мира перед святыми встает впереди всего та же ведущая нравственная задача – утверждение в своей жизни и в практике Церкви главных нравственных идеалов – живой веры, надежды, любви и вообще всего строя жизни, в котором эти нравственные идеалы воплощаются. И эта задача в условиях мира переходит прежде всего к монашеству, в котором она находит наиболее острое и напряженное решение и воплощение. Среди ряда причин, вызвавших это явление, отмечается в первую очередь одно исторически-психологическое обстоятельство.

Сразу же после того, как христианство стало покровительствуемой государством религией или, условно говоря, империя стала христианской, в Церковь хлынули массы людей, дотоле равнодушных или даже прямо враждебных христианству. В результате Церковь в своем человеческом составе сильно изменилась. В нее вошел дух нравственной и психологической расслабленности и дряблости; все проявления духовной жизни перестали быть яркими, чистыми, цельными. Многие вновь пришедшие в Церковь относились к ней просто как к некоему сообществу, престижному по той причине, что к нему благоволит император. (Как раньше проявление лояльности императору происходило в форме языческих ритуалов, так и теперь многие решили, что неплохо быть одной веры с императором.) Судя по церковной литературе того времени (в частности, по проповедям святителя Иоанна Златоуста), эта беда остро ощущалась не омертвевшими членами Церкви.

В поисках выхода из мертвящей ситуации Церковь предприняла исход многих своих членов из городов и весей империи в пустыню (даже и в буквальном смысле); и пустыня (прежде всего египетская и иорданская), по известному слову, процвела. В короткое время там были созданы целые монашеские республики по нескольку тысяч человек. Очень быстро стала создаваться великолепная монашеская литература преимущественно нравственно-аскетического содержания. Города осознали свое оскудение оттого, что их покинула лучшая, духовно-творческая часть христиан. И для того, чтобы духовно не омертветь и не опустошиться, христиане города вынуждены были делать хотя бы краткие «набеги» в аскетически процветшую пустыню, чтобы там надышаться чистым воздухом и стать причастниками того духовного богатства, которое из городов исчезло.

Поверхностно скользящий глаз человека, доверяющего более всего своим внутренним собственным богатствам, разумеется, не мог обнаружить там для себя ничего обогащающего; внешне там протекала крайне однообразная и примитивная жизнь. Скудная еда – порою несколько фруктов в день; долгие уединенные келейные молитвы с псалмопением; иногда присутствие в церкви для общей молитвы; простой однообразный труд, чаще всего – плетение корзин на продажу; абсолютное послушание авве (духовному отцу) в делах и духовно-молитвенных, и хозяйственных.

Но оказывается, что именно эта, внешне примитивная жизнь становилась замечательной почвой для возрастания в духовной мудрости; именно эти, далеко не всегда блестяще образованные иноки (хотя среди них бывали и люди высокого образования и общественного положения – преп. Арсений Великий и другие) оставили миру плоды глубочайшего духовного знания и понимания.

Весь христианский опыт внутренней жизни нашел свое отражение в их письменных трудах. Писателям последующих веков мало что удалось добавить существенно нового к этим аскетическим опытам. И главным образом, потому, что их творчество явилось результатом их молитвенной жизни, постоянно наполненной исканием воли Божией, «благой, угодной и совершенной». Это постоянное искание у первых монахов осуществлялось тем удобней, чем меньше они были покорны хотениям их собственной воли. Телесные потребности их – в одежде, в крове, в пище – были так ничтожны, что их легко было удовлетворить; и имея несколько необходимых вещей у себя в келлии (которая часто была просто пещерой), они этим довольствовались. В патериках сохранилось несколько трогательных историй о том, как воры обкрадывали нищую келлию монаха, а он бежал за ними вслед, прося взять еще пару книг, которых они не нашли. Вообще их начальные аскетические упражнения были направлены на умерщвление плоти, чтобы личность господствовала над ней; но не это, конечно, было главным содержанием их жизни. Так же как и послушание было важно не само по себе, но для того, чтобы отучиться от своеволия и обрести подлинную свободу во Христе. Всем своим образом жизни они стремились уподобиться Христу, за что и получили высокое именование «преподобных». Внутреннее их делание состояло преимущественно в непрестанном покаянии и молитвенном восхождении к небесам.

Первым из наиболее известных преподобных иноков был Антоний Великий (†356г.). Но, конечно, и задолго до него обретались отдельные спасающиеся в монашеском подвиге. Так и сам Антоний Великий застал подвизавшегося прежде него преп. Павла Фивейского. Но именно с Антония монашество начинает приобретать массовый и регулярный характер, хотя сам он не знал монастырской жизни. В его житии рассказывается, как он однажды услышал Евангельское чтение о богатом юноше, которому Господь сказал: «если хочешь быть совершенным, пойди, продай свое имение и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, и следуй за Мною» (Мф 19,21). Услышав эти слова, Антоний ощутил особенный призыв в своем сердце, как если бы они относились непосредственно к нему. Именно так он и поступил: продал все, что имел, раздал нищим и ушел в пустыню на десятки лет. Молитвенный подвиг его порой был настолько всеобъемлющ, что ему некогда было позаботиться о хлебе насущном (хотя по наставлению ангела он и разнообразил свою жизнь физическим трудом), и тогда птицы небесные питали его, принося ему хлеб. Он был так духовно велик, что многие монахи, как рассказывается в патерике, приходили издалека, чтобы послушать его наставлений, а иные – даже и только увидеть его.

В патериках рассказывается множество историй и изречений святых отцов египетских и иудейских пустынь.

«Сказывали об авве Агафоне, что он в течение трех лет носил камень во рту, доколе не приучил себя к молчанию».

«Авва Исаия говорил: я подобен пленнику, окованному врагами, и ввергнутому ими в ров, наполненный нечистотами. Когда этот пленник возопиет к Господу своему, тогда враги бьют его, чтобы он замолчал».

«Некоторые спросили авву Сисоя: если брат подвергнется падению, должно ли ему каяться в течение года? Он отвечал: жестоко слово сие. Они сказали: итак в течение шести месяцев? Он отвечал: много. Они предложили сорок дней, а он и этот срок назвал излишним. Они сказали: сколько же ты назначишь? Он сказал: верую Богу моему: если брат будет приносить покаяние от всего сердца своего, то в три дня примет его Бог».

«Монах встретился по пути с монахинями. Увидев их, он свернул с дороги в сторону. Тогда игумения сказала ему: если б ты был совершенный монах, то, увидев нас, не увидел бы в нас женщин».

«Однажды Паисий, брат аввы Пимена, поссорился с одним из посетителей своих и подрался с ним до пролития крови. Авва Пимен сидел тут и не сказал ни слова. В это время зашел к ним авва Анув, старший между братиями по годам, и, увидев случившееся, обратился с упреком к авве Пимену за то, что Пимен не позаботился о примирении поссорившихся. Пимен отвечал: они братия, и помирятся. Анув повторил упрек; тогда Пимен сказал: я положил в сердце моем, что меня здесь не было».

«Поведали об авве Иоанне Персянине: когда пришли к нему злодеи, – он принес умывальницу, и умолял их о дозволении умыть им ноги. Злодеи устыдились, начали просить у него прощения и раскаиваться в своем намерении»

«Когда Макарий Великий пришел в Нитрийскую гору, стеклось с нему все многочисленное братство горы. Старцы просили его, чтоб он сказал назидательное слово братии. Он, прослезившись, сказал им: братия! очи наши да испустят слезы прежде отшествия нашего туда, где слезы наши будут жечь наши тела. Все заплакали и, пав ниц, сказали: отец, молись за нас».

«Пришли однажды к авве Зенону братия и спросили его: что значит написанное в Иове: небо нечисто пред Ним. Старец сказал: братия оставили исследование грехов своих и взялись за исследование небесного».

Таковы лишь некоторые случаи из множества записанных.

Хотя время это (IV-VIII века) в целом было временем наибольшего расцвета монашества, но и в дальнейшей истории христианства преподобничество знало свои высочайшие взлеты. К таковым относится практика и теория умной (Иисусовой) молитвы, связанные с именами святителя Григория Паламы и преподобного Григория Синаита. Практика умного делания состоит в схождении в сердце – умом, полностью заключенным в слова Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Умное делание, разумеется, было известно и прежде, но на Афонской горе, где немалое время подвизался Григорий Палама, оно было всеобщей практикой. Это дало ему возможность стать впоследствии победоносным защитником Иисусовой молитвы и разработать учение о нетварных энергиях и о Фаворском свете, видимом совершенными делателями умной молитвы.

Умное делание или умное безмолвие («исихазм») было известно на православном Востоке гораздо более, чем в западной части Церкви. Через Афон оно пришло и к российскому монашеству. Известным исихастом был величайший русский святой преподобный Сергий Радонежский, который по своему преподобническому опыту может быть назван универсальным святым. Еще во чреве матери отмеченный особым избранием, он от юности возлюбил тесный монашеский путь, но лишь после смерти родителей смог исполнить свое благое намерение. Углубившись в глухие дебри подмосковных лесов, юный избранник монашеского пути срубил себе хижину и долгое время пребывал там в одиночестве. Некоторое время спустя к нему один за другим стали стекаться подобные же любители иноческого жития. Они срубили церковь, в которую их начальник был поставлен священнослужителем. Постепенно монастырь разрастался, становясь главной монашеской обителью на Руси. Преподобный Сергий стал повсеместно известен и приобрел многих учеников, которые в свою очередь становились учениками для других учеников, расходившихся по всей средней, а больше всего – северной России, основывая повсюду иноческие обители. Особенно много их было в вологодской земле, что позволило русскому писателю XIX века А.Н.Муравьеву назвать ее русской Фиваидой на Севере (Фиваида – местность в Египте, прославившаяся обилием монашеского подвига). Эти обители возникали так же, как и обитель преподобного Сергия. Какой-нибудь монах, ища безмолвия, уходил из уже благоустроенной обители в отдаленные глухие места. Там он начинал жить и уединенно молиться, но затем, привлеченные славой его аскетических подвигов, к нему начинали сходиться другие иноки, и так устраивалась новая обитель. Но первым в этом длинном ряду устроителей был преп. Сергий, необыкновенно много значивший в истории русской святости.

Из русских преподобных последних веков, безусловно, наиболее известно имя Серафима Саровского. Происходя из курского купеческого рода, он также с детства был отмечен особым призванием. В молодых летах по особенному указанию Божию он пришел в Саровскую обитель, расположенную в глубине Тамбовских лесов, и до конца жизни оставался там. Много раз он был посещаем Божией Матерью. Как и многие монахи, Серафим чисто хранил главные монашеские обеты (безбрачия, нестяжания и послушания), но подвиги его обычными не были. Он, например, предпринял великий молитвенный подвиг, сопровождавшийся тысяченощным стоянием на камне. По особому Божию промыслу он ушел и трехлетний затвор, после чего вышел на подвиг неслыханного служения молитвою и духовным советом многим тысячам притекавших к нему людей. Преисполненный любовью, он каждого приходившего встречал словами: «радость моя! сокровище мое!». Особенная же любовь его была к общине сестер, созданной им в Дивееве, невдалеке от Сарова. Этой общине он предсказывал великое духовное будущее.

Духовный облик великого «убогого старца», как он сам себя называл, неповторим; но именно это «старческое» направление постепенно заняло в русской духовной жизни существеннейшее место. Новые старцы, как и в древнейшие преподобнические времена, стали заниматься духовным окормлением мирян. Во всяком случае, опыт старцев Оптиной пустыни в XIX – начале XX векав этом отношении наиболее известен и значителен. К нему приближается и опыт некоторых лиц из так называемого «белого» (немонашеского) духовенства.

Наиболее известен из них – великий святой, отчасти принадлежащий уже XX веку, праведный Иоанн Кронштадтский. Преподобническому опыту становится как бы тесно в монашеском круге, и он выплескивается за его пределы.

И «мир» принимает в себя потоки святости. И хотя не так уж много известно прославленных Церковью святых, не входящих ни в одну из известных «категорий» святости, на деле их, разумеется, бесконечно больше.

В начале своего существования Церковь, не имевшая тогда института монашества, объединяла как лиц священного чина, так и мирян под общим именем святых, основываясь при этом на своем учении о царственном священстве (1Пет 4,9). И апостол Павел неоднократно обращается к адресатам своих посланий как к святым («возлюбленным Божиим, призванным святым» – Рим 1,7 и во многих других местах). Выделение «святых» из общего числа «верующих» произошло значительно позже, а еще позже – разделение святых на «категории». Практически до самого конца эпохи первых гонений в Церкви было живо сознание святости всех ее членов. Но и позже Церковь считала имеющими святость, и святость высокую, некоторых своих членов, не только не прославленных «официально», но иногда и таких, от которых не сохранилось даже имен. Об этом свидетельствуют две житийные истории: одна из них связана с именем преп. Антония Великого, другая – с именем преп. Макария Великого.

В первой рассказывается о том, как к преп. Антонию пришел однажды тщеславный помысл о том, что он достиг духовного совершенства. И тогда Дух Святой сказал ему, что он еще «не пришел в меру» одного александрийского сапожника. Тогда Антоний пошел в Александрию, нашел этого сапожника и стал выспрашивать его о его духовных подвигах, на что сапожник в страхе сказал ему: «никаких подвигов нет у меня, я вижу только ноги проходящих мимо людей и думаю, что все спасутся, а я, по моим грехам, погибну». И тогда Антоний понял высоту смирения этого простого мирского человека.

Подобный же случай был с преп. Макарием. Однажды во время молитвы он услышал голос, говорящий ему, что он не достиг еще такого совершенства, как две женщины, живущие в городе. Макарий пошел в город и нашел дом, где жили эти две женщины. Они радостно приняли его, а он сказал им: «Ради вас я пришел из далекой пустыни, чтобы узнать о ваших добрых делах». Женщины с удивлением сказали ему: «Мы живем со своими мужьями, и у нас нет никаких особенных добродетелей». Но святой продолжал настаивать, и тогда женщины рассказали ему: «Мы вышли замуж за двух родных братьев. За все время совместной жизни мы не сказали друг другу ни одного злого или обидного слова и никогда не ссорились между собой. Мы просили своих мужей отпустить нас в женский монастырь, но они не согласились, и мы обещали никогда не говорить ни одного мирского слова».

В церковном и народном сознании сложилось глубокое убеждение в подлинной святости тех христиан, которые хотя и не прославились никакими особенными святительскими, мученическими или преподобническими подвигами, но твердо и ответственно следовали Христову учению и в помышлениях, и в делах. Такая святость особенно ясно осознавалась, когда дело их имело по преимуществу общественное значение. Так, в частности, в православной Церкви в средние века стало принято прославлять благоверных князей и царей, хотя видимых церковных оснований в существующих традициях для этого не было.

Прославление в чине «праведных» лиц других общественных категорий (как, например, отрока Артемия Веркольского) крайне редко. Правда, и благоверных князей, и царей известно несравненно меньше, чем представителей иных видов святости.

Впрочем, это вполне понятно. Высокая святость святительская, мученическая, преподобническая – вызывающа, в ней всегда cодержится острый вызов миру, она бьет в глаза. Святость благоверных князей и царей заметна всем просто в силу их общественного положения. Святость же мирян может быть вовсе никому не известна (как в случае александрийского сапожника) или известна узкому кругу близких (как у тех двух женщин, о которых известно из жития св. Макания Великого). Но в подлинной святости всегда содержится вызов миру. В ней всегда – духовная острота, даже если внешне она выражается скромным и неприметным образом.

Среди множества разнообразных, обычно довольно малохудожественных разоблачительных материалов о русском священстве, положим, XIX века, обличающих тупость, невежество, пьянство, корыстолюбие, задавленность бытовыми условиями и проч. – совершенно тонут немногие сведения о священниках (и их матушках) высокой подвижнической и жертвенной жизни, нравственной чистоты; личностях глубоких, духовных, художественных, искренних, верных, мужественных. Большей частью они собраны в 12-томнике Е.Поселянина «Рассказы о русских подвижниках благочестия XVIII-XIX веков», но и там тонут среди жизнеописаний замечательных архиереев, монахов и старцев. Но даже из этого собрания ясно, что либерально-разоблачительная тенденция, по своему обычаю, лжет – не потому, что подобных случаев нравственных искажений не было, или что они занимали незначительное место. Скромность и тихость незаметного, но великого подвига русского священника настолько не'демонстрировала» себя, но в то же время настолько колола глаза либераламобличителям, что ее старались или не заметить, или исказить, осмеять. А если бы было иначе – было бы невозможно имевшее место полвека спустя массовое исповедничество, в котором священство и количественно и содержательно заняло главное место. Да, не все священники обладали даром живого, убедительного слова. Но очень у многих был дар нравственно чистой, христолюбивой, смиренной жизни.

В русской жизни и в русских людях всегда было слишком много противоречивого, что нашло свое отражение в фольклоре и литературе. Не случайно стены духовных семинарий, из которых выходили люди, составившие священническое сословие, были и рассадником нескольких поколений русских революционеров. То же можно сказать и о других российских сословиях XIX века.

Нельзя, например, все русское дворянство судить на основе нескольких типов, описанных в русской литературе и истории (от уродливой садистки Салтыковой до беспочвенных так называемых «лишних людей»). Впрочем, было бы недопустимой натяжкой судить обо всех, исходя из уровня Хомякова, Киреевских, Самарина и т.п. Но уже то, что такой уровень был, говорит о многом.

По некоторым не очень известным образцам мемуарной литературы можно судить о том, какого высокого духовно-нравственного уровня достигали некоторые русские дворяне – преимущественно мелкопоместные, и особенно матери семейств, которые с глубоким и живым сердечным чувством, серьезным задушевным словом, а более всего – живым примером учили своих детей. Да, были среди дворян и картежники, и блудники, и всякие шалопуты; но сколько было известных, а многократно более – неизвестных служилых и поместных дворян, скромно и чисто выполнявших христианский долг своей жизни.

Еще более противоречивую картину представляло собой русское купечество, часть которого дала материал для галереи полукарикатурных лиц, изображенных А.Н.Островским и другими драматургами. Но, с другой стороны, это было едва ли не наиболее религиозно развитое сословие в России XIX века.

Уж, конечно, не случайно наиболее известные русские святые этого времени, в том числе наиболее почитаемые (от преп. Серафима Саровского до преп. Амвросия Оптинского) вышли в основном из купеческого сословия. Очень хорошо известно усердие лиц купеческого сословия ко храму: уж что-что, а храмовое благочестие купцов стояло на самом высоком уровне; и до сих пор стоят многие сооруженные на их средства храмы, в которых содержатся иконы и другая утварь, относящаяся к церковному быту. Благочестие купцов порою было окрашено своеобразным национальным и сословным колоритом, но в содержательном отношении это не мешало ему быть, несомненно, высоким.

Таким же противоречивым представляется внутренний строй жизни людей крестьянского сословия. К сожалению, здесь известно гораздо больше общих характеристик, чем свидетельств о конкретных людях. Наблюдатели отмечали в душе русского крестьянина как глубокие и темные бездны зла, так и необыкновенные духовные высоты. Недаром преп. Силуан Афонский говорил о своем полуграмотном отце-крестьянине, что хотел бы иметь такого старца.

Здесь приведены лишь самые общие характеристики, и то относящиеся только к России XIX века. Приведены они для свидетельства о том, что среди всех слоев общества всегда находились люди, дела и духовные достижения которых свидетельствовали о непрерывности святой жизни в миру. И иначе и не могло быть: если бы мир утратил даже остатки живущей в нем святости, он потерял бы вместе с тем и смысл своего существования, и ничто более не удерживало бы его от окончательной духовной и физической гибели.

И потому внимательный взор обнаружит теперь, как и всегда, примеры святой жизни, святой не просто по «общечеловеческим» нравственным переживаниям, но по точным понятиям, выработанным веками христианской жизни.

Более того, в России в последней четверти этого века как в монашестве, так и среди мирян появились даже более напряженные, чем прежде, устремления к вершинам христианской нравственности. В частности, это проявляется в небывалом внимании к лучшим образцам христианской литературы. Огромными тиражами издаются серьезнейшие (и далеко не дешевые) святоотеческие книги и – раскупаются. Особенный интерес вызывает аскетическая литература – как древняя, так и новая (святители Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник). Именно по этим образцам новые христиане стремятся построить свою жизнь.

Да и семейные обстоятельства многих христиан не оставляют им возможности духовного расслабления. Многие приходят к Богу и к Церкви, будучи уже связанными узами брака и имея детей – порой уже в таком возрасте, когда они практически не поддаются воспитанию. Но даже когда дети находятся в «воспитуемом» возрасте, новое постхристианское общество с его яркими соблазнами и общим атеистическим духом создает тяжелейшие проблемы. Детсады, школы и вообще все окружение направляют душу ребенка в строе противохристианских понятий и чувств. Да и сами родители, еще только вчера вошедшие в храм и ощутившие вкус церковного бытия, но всем строем жизни, еще принадлежащие к бытию прежнему, часто не умеют найти живые, светлые и конкретные слова и действия, чтобы привлечь за собой своих детей в новую жизнь. И действенными остаются лишь слезы родителей об их бедных детях, и слезы эти вменяются Богом в подвиг.

А какие невероятные трудности возникают в семье, где лишь один из супругов приходит к Церкви, а другой в лучшем случае спокойно доброжелателен к этому; сколь велика боль сердца у верующего супруга, в главном разделенного со своей половиной. Но чаще бывает хуже: другой супруг или ревнует к Церкви, или резко отрицательно к ней настроен; и тогда начинается внутренняя (а то и внешняя) война. Также нередки случаи войны престарелых родителей со своими взрослыми детьми, пришедшими к вере. Шантаж, истерики, угрозы – каких только методов не применяет менее благородная сторона.

И все же ситуация последней четверти XX века привела в России к некоторым замечательным результатам. Уже воспитано целое поколение русских людей, культурно и религиозно высокообразованных, строгого нравственного строя и стиля жизни, подвижников нравственного христианского опыта; – людей духовно одаренных и смелых, научившихся воспитывать не только себя и своих детей, общественно и национально ориентированных. Выросло новое монашество, стремящееся к древним и чистым истокам монашеской жизни. Новое поколение священства, впитав лучшие уроки существовавших священнических традиций, обогатило их творческим отношением к служению (а от худших традиций сумело отказаться).

Наиболее серьезная «новость» последнего времени – это квалифицированное духовное руководство в духе лучших церковных традиций. По-видимому, в результате такого духовного руководства, а также обращения к обильно издаваемой сейчас святоотеческой литературе в ряде церковных общин стал возможен качественно более высокий уровень христианской жизни. В общении членов такой общины между собой, в «притирании» их друг к другу, в обучении их друг другом (большей частью не словами, а примером) их жизни выстраиваются в соответствии с точными христианскими началами; и тогда на православном российском небосклоне появляются звезды поразительной значимости. Причем чем дальше время движется к концу XX века, тем более обнаруживается в Церкви живых, ярких, сильных личностей, по-своему уникально одаренных и раскрывающих свои дары, как в своей внутренней жизни, так и в общественной деятельности.

Чаще всего именно такие люди подвергаются различным скорбным обстоятельствам (что называется – «ударам судьбы»). Этими скорбями промыслительно испытывается и утверждается стойкость веры и церковная укорененность таких людей, а кроме того – раскрываются те духовные дары, которые вначале даны человеку как возможности, а по мере духовной работы становятся реальностями. В этом-то, конечно, исторически нет ничего нового. Так было всегда.

Итак, дары духовные, если они не закапываются в землю, становятся плодами духовными. «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона» (Гал. 5,22–23). В других посланиях апостол называет и иные плоды; суть же их одна: святость. «Плод ваш есть святость» (Рим 6, 22), т.е. духовное совершенство, обретаемое в служении Богу и ближним. Чем же служить? Дарами, полученными от Бога (Рим 12,6). Их следует «возгревать» (2Тим 1,6), «не нерадеть» о них (1Тим 4,14). Неоднократно апостолы и святые отцы возвращаются к мысли, что дары приобретают качества плодов именно по мере служения ими Богу и людям, по мере стремления к умножению духовных талантов.

Что и по обычному человеческому опыту понятно: любая способность, остающаяся без употребления, ослабевает, вплоть до полного исчезновения; напротив, чем более она используется, тем более совершенствуется и тем больший результат приносит. И если это справедливо для обычных естественных способностей, то еще более – по отношению к духовным дарам.

Недаром апостол, говоря о духовных результатах, употребляет более соответствующее делу слово «плод». Плод – это нечто живое и зрелое. И когда процесс созревания некоторого живого, нравственно-осмысленного дела приходит к завершению – применимо слово «плод». Но оно подразумевает, что и в начале его было положено нечто живое – иначе нечему было бы и созревать. То есть полученный от Бога дар заключает в себе всегда живое семя жизни. Живой Бог живому человеку может преподать только живой дар. Более того, можно сказать, что каждая личность и представляет собою живую совокупность божественных даров, из которых первый – сама жизнь. И этот первый и живой дар становится предельно и напряженно действенным в человеке, когда он силою Божественной любви, силою Христова воскресения и собственными усилиями для победы над грехом преодолевает неизбежность смерти, живущую в нем: «возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 6, 23). Поэтому жизнь как дар Божий человеческой личности может и должна приобрести нравственный характер.

Дар – всегда от личности к личности; дар жизни дается личностью Божественной – личности человеческой. Человек может и не воспринять свою жизнь как полученный от Бога дар, и тогда он видит ее лишь как совокупность животных проявлений. Но чтобы жизнь человека имела смысл, он должен осознать умом и сердцем, от Кого она исходит.

Дар духовный становится зрелым плодом духовным, когда жизнь человека через преодоление смерти переходит в вечность. С позиций этого критерия – связь с вечностью – следует рассматривать и вообще все духовные дары.

Смысл такого рассмотрения в том, чтобы полученные оценки употребить для правильного дела, т.е. для реализации духовных даров в своей жизни.

Ведь даже у христиан далеко не всегда дары духовные воплощаются в духовных плодах. Такого воплощения не произойдет, если эти дары приспосабливаются к осуществлению лишь земных целей. Тогда любовь вырождается в самолюбие или пристрастие, радость становится лишь острым удовольствием, и т.д. Да и органичный рост духовного семени при этом практически невозможен.

Напротив, это семя хиреет, будучи растрачиваемым на цели и задачи земного характера, остается бесплодным (как произошло в евангельской притче с талантом, зарытым ленивым рабом в землю). Иметь в виду такую опасную возможность и «быть на страже» следует всякому, кто стремится к раскрытию в себе положительных нравственных христианских начал. И потому чрезвычайно важно знать, как происходит в личности рост «духовного семени», т.е. превращение даров духовных в плоды духовные.

Здесь можно показать лишь самые общие принципы. Как бы ни был похож один человек на другого – и сами дары, и их развитие, и, наконец, плоды всегда глубоко личностны. И даже самые общие охранительные принципы (не зарывать даров в бесплодную землю, «стоять на страже») все равно осуществляются каждым человеком неповторимо – и по пониманию, и по действию, и по степеням, и по формам. И потому в этом отношении невозможно предложить пригодные для всех рекомендации: одни ярче и благодатней ощущают в себе рост засеянного «семени», другие слабее; одни острее видят знаки приближающихся опасностей, другие почти не видят вовсе; одни не понаслышке знают, что такое духовная борьба, другие почти не имеют об этом никакого даже теоретического представления, хотя слышали об этом и читали, может быть, не раз. А сколько во всем этом личностных оттенков!

Еще более многокрасочной становится картина нравственной жизни православных христиан, когда речь идет о применении положительных принципов: о взращивании духовного семени. И едва ли не самый общий из этих принципов выражен апостолом Павлом, который, перечислив в Послании к галатам важнейшие из духовных плодов, добавляет: «на таковых нет закона» (Гал 5,23).

Именно эта неподвластность духовных даров и духовных плодов законам даже и нравственной жизни определяет суть христианской личностной этики: выше-законность. Но это не анархия сентиментальной своевольности, а высший нравственный закон. Что дары духовные не подчиняются установлениям, понятно: дары – от Бога; зачем и как Бог действует – не в человеческих силах судить («дух дышит, где хочет» – Ин 3,8). Но и на плодоношение – нет закона, потому что это дело глубоко личностное, дело личной свободы, которую человек и сам в себе обычно очень мало сознает; богоподобная свобода эта – выше человеческих рассуждений. Даже и поверхностное рассмотрение указанных апостолом духовных плодов («любовь, радость, мир...») дает возможность увидеть, что главное условие их созревания – именно свобода, свобода личности. И дело, разумеется, не только в том, что в одних действие любви, или радости или мира раскрывается с большей интенсивностью, а в других – с меньшей, а в том, каким именно образом раскрываются эти Божественные дары, и в этом-то и проявляется нравственная уникальность личности. Свобода и неповторимость каждого человека – образа Божия, в котором отображается Сам Христос – вот главные принципы прорастания Божественного семени.

Апостол Павел раскрывает еще один важнейший принцип или условие такого прорастания: «Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями». И эта мысль находится в прямой связи с предыдущей, выраженной словами: «на таковых нет закона»; потому что под законом находятся те, кто зависит от своей плоти, чье поведение диктуется плотскими закономерностями.

Законнический нравственный принцип бытия распоряжается там, где человек еще не «распял» (не казнил на кресте) страстную душевно-плотскую свою часть. «Распятие» плоти создает условия для прекращения законничества, но еще не гарантирует безусловное развитие духовных даров в чисто христианские духовные плоды, ибо для этого необходимо: а) видение личных даров, полученных от Бога; б) свободно принятое решение о развитии их в направлении уподобления Христу; в) непрестанный труд личности.

Псевдо-смиренное невидение своих личных дарований лишь поверхностному квази-аскетическому взгляду представляется подлинной добродетелью; на деле же это пренебрежение даром Божиим и, возможно, противление Богу.

Настоящее сознательное видение полученных даров принадлежит лишь взрослому сознанию – и со взрослого и спрашивается как со взрослого. Да и в отрочестве, и в детстве оно проявляется естественно, интуитивно; хотя словесно если и выражается, то по-детски. И здесь особенно значимо понимание и делание родительское: не загасить, но бережно помочь развитию духовно-нравственного семени у своих детей и учить их благодарить Бога за Его дары.

И когда дело совершается именно так, повзрослевший человек самостоятельно и без психопатических напряжений видит, какие дары получил он от Бога, и начинает ими смиренно и ответственно распоряжаться. Сознательный взрослый христианин видит эти дары не как случайно выпавшую ему долю, но как особую милость Божию, именно на него направленную и Богом данную ему в удел. Так, какое бы общее понимание ни вкладывалось в понятие «любовь», и какую бы она ни имела не только единую сущность, но и общность проявлений, каждый сознательный человек видит и переживает ее как единственную (другой такой нет; все другие и у других людей – другие). И радость – единственная. И ощущение света и мира Христовых – единственное. (А у других все это – другое.) И он не может не видеть (если он не слеп) свою единственность – у себя, и другую единственность – у других. В этой-то единственности и проявляется личность (в противоположность случайной частности греха, в которой проявляется индивидуальность).

Видение Божественного дара становится особенно значимым по мере того, как личностью принимается решение о взращивании этого Божественного дара, которое хотя и совершается органично лишь силою Христовою (и это тоже – Божий дар), но лишь при условии «соработничества» Христу личности, принимающей это решение. Решение это – акт веры, ибо по самой природе вещей оно не может быть принудительным; и этот радостный акт веры тоже каждый раз уникально-личностен. Как и в начальном видении дара, в этом решении, как бы оно ни принимало во внимание аргументы и рассуждения, прежде всего раскрываются сердечно-интуитивные начала. Именно их действием открывается ценность дара, несомненность его божественности (и по происхождению и по содержанию) и желательность его раскрытия и процветания, а затем – и плодоношения. Осознается и то, что для этого необходимо постоянство собственного соработнического делания, в котором раскрываются творческие устремления личности.

Такая творческая решимость тем полнее и серьезнее, чем богаче одарена личность и чем значительнее ее христианские знания и религиозный опыт. Эта решимость включает в себя готовность и к внутренней интенсивной работе, и к обнаружению зримых ее свершений в конкретных жизненных ситуациях. Переход от интуитивных созерцаний к практике жизни органически совершается именно через принятие решения. Превращение личного дара духовного в личный плод духовный составляет делание целой жизни, но даже и в самом начале осуществления дар является как начальный плод (семя плода) и становится высшим и драгоценнейшим результатом личностной жизни. Динамическая совокупность этих плодов и составляет невыразимое словом и неповторимо обаятельное благоухание духовных и нравственных личностных свершений; собственно, это и составляет подлинную жизнь личности.

Но, безусловно, и сама решимость к такому духовно-нравственному взращиванию в своей личности «Божественного семени» и тем более сама жизнь в этой возрождающей и плодоносящей благодати меньше всего зависит собственно от волевых усилий. Да это и вполне понятно: каким волевым усилием можно воспитать в себе дар любви? радости? веры? И, значит, главное, что здесь зависит от личности – постоянное напряженное вглядывание (с целью различения духов) в те духовные озарения, которые сопутствуют росту духовного семени и очищению себя от всего наносного и чуждого, мешающего этому росту. И здесь главная задача – не допустить того, чтобы это возрождение, рост и плодоношение приняли автономный характер. Личностное – не индивидуалистическое. Личность не удаляется от Бога в самостное рассматривание своих даров, а приближается к Нему – для успешного выполнения Божественных заданий, для слышания Его призывов. В личности, раскрывающей в себе действие даров духовных, исчезает самочиние; это именно так, потому что дары именно духовные могут возрастать и плодоносить лишь по чинам Духа Святого, а иначе речь может идти лишь о мечтательных квази-духовных дарах неизвестно от кого. Но и чины (порядки) Духа Святого не только не ущемляют личностной свободы, но напротив – только в ее условиях и действуют, потому что эти чины – не мертвящие законнические ранжиры, а организующие жизнь идеалы. Потому-то в жизни святых можно видеть и многообразие даров духовных, и многообразие видов их возрастания и плодоношения (многообразие религиозного опыта). Но при всем личностном многообразии оно выражает одну главную линию – восхождения к небу. Только в этой диалектике единства и многообразия раскрывается святость в человеческой истории.

И эта сила святости преображает жизнь народов и всего человечества, потому что и всесильный Бог, уважая свой дар личностности, действует в истории, как правило, через свободно повинующиеся Ему человеческие личности. И таким путем не только отдельные личности, но и жизнь человеческого мира, его история восходит к своему Творцу. Из-за грехопадения это восхождение осуществляется не ровным и прямым путем, не без трагических изломов и надломов и даже – с апокалиптическим завершением. Но, преодолевая в вечности «нечистую» человеческую историю, человечество сотворяет из себя новую «всечеловеческую» вечностную тварь именно по мере восхождения ко Творцу.

Восхождение это протекает в возрастании даров духовных в плоды духовные, в подлинном видении славы Божией, в личном и общем воспевании Богу своему хвалы и благодарения.

Сам по Своей природе был чист сердцем и таким образом явил в Себе образец той чистоты, к которой Он призывал Своею заповедью. Это чистота, при которой не имеют силы никакие случайные и греховные стремления плоти. Это чистота отношения ко всем людям, при которой не может примешаться ничто ненужное, пустое, скверное, пристрастное. Это чистота жизни, при которой личность не ищет ничего для себя, ибо задание Иисуса только при такой чистоте и могло быть выполненным. Это, наконец, та чистота внутреннего взгляда на мир, («если око твое будет чисто...» – Лк 11,34), при которой чистому – все чисто.

... в евангельском Лике Иисуса Христа все пронизано и дышит чистотою и святостью. Свято каждое Его слово. Как оно глубокомысленно, сдержанно; наполнено мудростью, строгостью, трезвостью.

Как необходимы и целенаправленны все Его действия, сколько в них подлинной строгой любви

Как все пронизано стремлением исполнить некое высшее задание, стремлением не внешним, но глубоко жизненным. Как очевидно бережное и уважительное отношение к любой человеческой личности – и никакой грешник не исключается из этой любви. И тою же любовью продиктовано стремление к уничтожению всяческих соблазнов, нравственных и умственных – как препятствующих делу спасения. Как поразительна неустанность спасительного делания Христа

Похоже, что для искаженной, гордой, непослушной природы человека нет ничего более трудного, чем служение – даже в понимании и установке, не говоря уже о практике. Впрочем, сама идея почти каждому человеку понятна – особенно когда речь идет о служении ему, а не о его служении. Еще понятней и привычней обыденное служение по обстоятельствам повседневной жизни.

Христос же Своим учением и живым примером навсегда явил парадоксальную нравственную высоту служения личного

Служение приобретает нравственный смысл, когда оно принимается и совершается бескорыстно и добровольно.

Таким образом, главная задача и смысл служения Христова, по Его же словам, – это отдать свою душу! Итак, полная самоотдача – завершение этого служения, и в силу этой полноты оно может быть проявлением только Божественной природы Христа; но поскольку оно осуществляется в образе раба – оно и человеческое.

И в обеих природах, Божеской и человеческой, служение, совершаемое Христом, есть служение творческое, да иным и не может быть добровольное нравственное служение. Только служение, совершаемое принужденно или по корысти (т.е. помимо нравственных смыслов), становится унылым и лишенным творческого горения.

Вся жизнь Спасителя от самого Его рождения раскрывается как дело Его непрекращающегося служения «в рабском образе». Как человек, еще будучи младенцем – Он уже служил.

... И совершающееся затем крещение «рукою рабскою» свидетельствует именно о начале пути сознательного служения. И все Его дальнейшее делание в течение трех лет представляет собой непрекращающееся служение спасения.

Его словесное служение постоянно сопровождается молитвой, чудесами, исцелениями: все это – явления новой жизни.

...мудрость высокого духовного понимания жизни как служения. Он раскрыл это понимание не только в Своем слове со времени выхода на общественное служение, но и во всем Своем делании, имеющем целью – спасение людей.

И крест навсегда стал для человечества высшим символом служения и образцом для всех, кто намерен относиться к жизни как к служению. В кресте выявились – и нравственная красота личности Иисуса Христа, и полнота самоотверженности, и решимость не отступить от Своей миссии, и преданность Своей воли – воле Отца Небесного, и горение любви к Своим падшим созданиям, и знание о всеобщем грядущем воскресении

В мире борются не убеждения, а предубеждения; и против правды восстают люди не с убеждениями, а с предубеждениями. Одно из обычных предубеждений против правды, открытой с неба, богооткровенной, гласит: никакой небесной правды нет, потому что нет небесных людей; никто с неба не сходил.

И центр нравственного переживания – заповеди блаженства – да и само блаженство – ценностно ориентированы в небесном направлении: «ибо награда ваша велика на небесах»

Высшее совершенство – это совершенство Его любви, направленной к как к Отцу Небесному, так и к людям, ради спасения которых Он и сошел на землю

Совершенство святой любви требует особого отношения ко всему, что в условиях земных преимущественно относится к небесным, Божественным реальностям, к Божией славе

Крест завершал выстроенность Богом человеческой личности, ибо в нем открылся этот союз совершенств, и потому на все будущие времена аскетическое творчество «новой твари» уже не могло исключить крест как вершину.

Главное направление аскетического делания – подчинение и исправление своего пораженного грехом ветхого естества, но для Христа в этом не было нужды, ибо Он от рождения был совершенным Богом и совершенным человеком.

Его путь к Голгофе есть именно путь, движение, восхождение, творчество т.е. полное раскрытие в Себе тех начал, которые непременны у Нового Адама, совершенного человека.

Чем больше личность свободна от пристрастий, тем совершенней в ней действие любви. Пристрастие умаляет любовь, ибо сковывает человека необходимостями, диктуемыми пребывающим в грехе тварным миром. Поэтому человек, скованный пристрастиями, находится на низшей ступени в отношении свободы. Свобода от чего бы то ни было – следующая ступень, которая может показаться даже и вершиной; но подлинная вершина – это свободный выбор служения, т.е. высшей необходимости. Крестное служение спасению возлюбленного Богом мира – вот совершенство свободного выбора личности Христа, и в любом теоретическом воображении не представима более высокая свобода.

Совершенство свободы смыкается с совершенством ответственности, ибо ответственность включает реалистическую готовность выполнить свою свободно избранную миссию; у Бога это – не изменить Самому Себе, Своей сущности – любви, ибо Бог есть любовь. Ответственность проявляется в деле, которое должно быть исполнено, какие бы препятствия ни возникали на пути; и потому крест есть подвиг совершенной ответственности

Мудрое знание ответственности своего делания – мирно, радостно, кротко. И ничто так не смиряет, как крест.

В этом совершенстве – бескомпромиссность, свойственная лишь тому, кто знает нравственную правду. Знание это упраздняет все сложные психологические колебания, столь свойственные падшей человеческой природе. Иисус Христос в Евангелии поразительно прост – но это не упрощенность, свойственная невеждам, а высокая ясность подлинного знания, в котором нет противоречия.

Нигде в Евангелии не видно проявлений психологической жизни Иисуса – но не потому, что у евангелистов не хватило литературных дарований, а потому, что все в Иисусе, в том числе и душевные проявления, было подчинено Его Личности. Простота и цельность человеческих проявлений в Иисусе свидетельствуют о том совершенстве Личности Нового Адама, которое Он имел от рождения, и которое человек может обрести лишь как дар через возрождение.

Возрождение совершается Богом, и в его результате возрожденные становятся «чадами Божиими» (Ин 1,12–13). Сам процесс возрождения разнообразен и по-человечески непонятен

... личность, бывшая прежде «чадом плоти», становится «чадом Божиим», и это и есть – иное рождение, воз-рождение

Возрожденная воскресением Иисуса Христа из мертвых (1Пет 1,3), новая тварь обладает некоторыми особенностями подлинной жизни, которые одновременно являются отличительными признаками возрожденного человека.

Духовный же человек имеет истинное знание, исходящее от Бога, и потому может верно судить обо всем и знает все. Таким образом, ум Христов – это ум цельной, неразделенной личности, т.е. возрожденной.

Такая возрожденная от Бога личность становится живой для Бога, но тем самым – мертвой для прежнего образа жизни, для греха (Рим 6,11). Эта «мертвость для греха» или, по другому выражению апостола, «распятие себя» греховному миру, а мира – себе (Гал 6,14) есть, с одной стороны, реальное проявление нравственного итога жизни личности, а с другой стороны – необходимое условие ее возрождения.

Полнота цельной нравственной возрожденной личности, будучи простой, вместе с тем может быть рассмотрена в различных аспектах в соответствии с различными категориями новозаветного нравственного опыта, такими как вера, надежда, любовь, христианская радость, покаяние, мир, благость, послушание.

ум Христов» – это ум духовного человека, в отличие от душевного, т.е. земного, который все рассматривает с позиций своей, искаженной грехом психологии. Духовный же человек имеет истинное знание, исходящее от Бога, и потому может верно судить обо всем и знает все. Таким образом, ум Христов – это ум цельной, неразделенной личности, т.е. возрожденной.

Такая возрожденная от Бога личность становится живой для Бога, но тем самым – мертвой для прежнего образа жизни, для греха (Рим 6,11). Эта «мертвость для греха» или, по другому выражению апостола, «распятие себя» греховному миру, а мира – себе (Гал 6,14) есть, с одной стороны, реальное проявление нравственного итога жизни личности, а с другой стороны – необходимое условие ее возрождения.

..."мертвость для греха» или, по другому выражению апостола, «распятие себя» греховному миру, а мира – себе (Гал 6,14) есть, с одной стороны, реальное проявление нравственного итога жизни личности, а с другой стороны – необходимое условие ее возрождения.

...не сами по себе эти различные нравственные ценности дороги и важны, но потому, что в их единстве раскрывается возродившаяся во Христе личность, органически и цельно сознающая себя – и в своей личной неповторимой уникальности, и в единстве любви с братьями и сестрами,

У возрожденной личности раскрывается духовная содержательность самосознания, при котором «я» оказывается существенно более значительным, чем просто индивидуальный феномен – и по собственному переживанию, и в связи с другими такими же «я». Личность прозревает свою духовную природу не воображательно,

...обычно новые личности воссоздаются на материале прежних. И хотя отличие новых от прежних может быть разительным, все же и личность в своем самосознании, и другие окружающие ее люди не могут не признать, что какая бы она ни была новая, возрожденная, в некотором существенном смысле она та же. То есть Бог возрождает новую личность на материале и при участии прежней, и значит, в человеческой личности имеются те свойства, ради которых и воплотился Богочеловек.

... личность не состоит из различных нравственных, умственных, интуитивных и всяких прочих качеств – но они только различаются, открываются, воплощаются в личности. Человек – не мешок с качествами и даже не просто хороший мозаичный узор, в котором все великолепно подобрано и пригнано.

... в поисках этих свобод люди занимаются мнимостями – мнимостями как по реальному содержанию этих квази-свобод, так и по пониманию смысла свободы. Стремление ко всем этим свободам – проявление того, что человечество воздыхает по подлинной свободе и взыскивает ее; Но как (сознательно или несознательно) ни ограничивает человек свою свободу, и в самом этом ограничении проявляется свобода, в самом выборе.

Свобода и любовь рождают весь строй нравственных и иных движений сердца, его чувствований; и это создает неповторимый нравственно-психологический колорит личности.

В слове всегда слышится и отпечаток личностного мира, сколь бы ни были упрощены и однообразны начала, к которым стремятся склонить словесную неповторимость личности время и общество

...помимо категорий свободы, умственных, волевых, интуитивных, психологических, эмоциональных, словесных и эстетических характеристик в наше особое рассмотрение входят и этические характеристики, безусловно, жизненно связанные со всеми вышеназванными, но безусловно же имеющие и свой собственный предмет и содержание. Они составляют полноту ценностного переживания человеческой души, которая рассматривает все предметы (личности, ситуации и проч.) с позиций объективного блага и субъективного блаженства.

В любой личности есть нечто неуловимое и невыразимое в слове, что и сам человек глубокой своей интуицией постигнуть в себе не может: некий аромат неповторимой человеческой тайны, оживляющей все эти психологические, умственные, эстетические, этические и прочие составляющие различных характеристических особенностей человека.

По-видимому, у того, кто возрожден Христом, совершается изменение всех жизненных устремлений, чтобы они получили и верное, соответствующее правде Божией направление, и сильное жизненное ускорение. Направление «от смерти к жизни» не может быть теоретическим: оно должно быть воспринятым, усвоенным и принятым к исполнению.

Однако подлинный дар бескорыстной, ничего не ищущей для себя дружбы есть дар возрожденных, усовершающихся по подобию Божию человеков. Таковые прозревают в своих другах не просто дорогих и близких для себя людей, обладающих ценными для них качествами, но образы иного, небесного, божественного бытия

Настоящая интуиция состоит в цельном, точном и глубоком осознании личности или события порою лишь по одной черте, даже иногда и не главной.

Духовная интуиция в таких прозревает духовный смысл личности или события, а исходя из этого главного духовного смысла и все остальное.

...жизнь человека, приблизившегося к совершенству, определяется уже не нравственными нормами, а тем личностным идеалом, который воплотился в Личности Христа

...человек нравственно усовершается, исполняя главное стремление – уподобление Христу. Для христиан это – центральная нравственная задача.

... речь может идти лишь о том, чтобы в свою меру воплотить в своей жизни тот нравственный идеал, который был в полноте явлен в земной жизни Спасителя

В жизни всех новозаветных святых раскрывались творчески и уникально, сознательно и глубоко разные выражения совершенства Спасителя, а тем самым и осуществлялось подражание Христу. Особенно явно и постоянно раскрывались такие христоподражательнве свойства святых, как послушание, смирение, стремление к различным служениям Богу и людям, твердая бескомпромиссность жизни, открытость и простота, ревность о славе Божией, чистоту, твердость в исполнении воли Божией и многое другое.

Но самое главное, разумеется, не в воплощении этих отдельных нравственных качеств, взятых самих по себе, потому что сами по себе высокие нравственные свойства могли проявляться – и проявлялись – в жизни различных людей и до и помимо Христа и без сознательного стремления к подражанию Христу.

...мудрость, раскрывающая цельность и единство личности в нравственной непротиворечивости, в том личностном мире, который становится святым, потому что управляется Христовою святостью.

...слишком приметен и ощутим аромат подлинной святости совершенных во Христе личностей; слишком очевидно их служение; слишком возвышен дух подлинной свободы.

И люди, духовно наиболее чуткие, видят в таком человеке не просто его нравственные достоинства, но его избранность Богом, что и есть святость.

Собственно, нравственное совершенство в таком случае есть ответственное согласие на святой призыв Бога и практическое осуществление этого согласия.

Источником нравственных решений, поступков, внутренних переживаний у святых и совершенных являются божественные и небесные реальности: самое драгоценное у святых – это общий духовно-нравственный принцип отношения ко всем людям, с которыми им доводится вступать в общение, да и вообще ко всем.

...святые, обладая духовным зрением, прозревали во всех людях драгоценнейшее божественное содержание, хотя и помраченное грехом. Они не могли не видеть в себе самих это драгоценное содержание, но именно поэтому для них была очевидной необходимость очищения, верного хранения и возделывания этой драгоценности – каждым по-своему, в зависимости от личных особенностей.

...христоподобная личность, сплачивающая верных святостью жизни и учения – таков истинный архиерей

Таким образом, святительство есть, прежде всего, святое и примерное пастырство, полагающее «душу свою за овец» (Ин 10,13). Иными словами, это есть образец жизни для других, жизни ради многих, вверивших ему себя, чтобы спастись. Это делание, в котором «полагающий свою душу» пастырь ежедневно отдает свою жизнь ради «овец», ничего не оставляя для себя по образу своего Пастыреначальника каждый пастырь-святитель должен, видя все свое стадо в целом, одновременно быть чутким и внимательным к конкретной нужде каждой своей овцы.

Некоторое значение в гонениях на христиан имел и религиозно-философский принцип релятивности и плюрализма религиозных «правд», ниспровергаемый христианством, всегда утверждавшим объективную единственность правды Христа.

...каждая такая мученическая смерть оказывалась святым семенем, из которого вырастал обильный плод, и иногда очень скоро: привлекаемые очевидным мужеством и святостью такого свидетельства, многие язычники становились христианами

Многие из них поражают необыкновенной схожестью происходящего, несмотря на разность места и времени. Другие, напротив, замечательны живой неповторимостью мученического подвига, который, впрочем, по личностной уникальности неповторим всегда.

При описаниях мученических страданий и особенно – при готовности к мученической смерти поразительно видеть, с какой светлой радостью и веселием они принимали эти страдания. И это, конечно, не результаты философского стоицизма или какого-то психиатрического извращения на религиозной почве, или особого «магического» действия Божия, при котором физическая боль и ее ощущения снимались. Нет, разумеется, физическая боль и ее ощущения оставались, как и у всех нормальных людей, но ее превосходила непосредственно переживаемая любовь ко Христу (любовь сильнее смерти!) и радость оттого, что своими безвинными страданиями они реально приближаются к безвинному Страдальцу за всех. Мученичество в свое время стало вершиной и высшей проверкой этического бытия христианства в ранней Церкви.

Во времена церковного мира перед святыми встает впереди всего та же ведущая нравственная задача – утверждение в своей жизни и в практике Церкви главных нравственных идеалов – живой веры, надежды, любви и вообще всего строя жизни, в котором эти нравственные идеалы воплощаются

В церковном и народном сознании сложилось глубокое убеждение в подлинной святости тех христиан, которые хотя и не прославились никакими особенными святительскими, мученическими или преподобническими подвигами, но твердо и ответственно следовали Христову учению и в помышлениях, и в делах. Такая святость особенно ясно осознавалась, когда дело их имело по преимуществу общественное значение. Так, в частности, в православной Церкви в средние века стало принято прославлять благоверных князей и царей, хотя видимых церковных оснований в существующих традициях для этого не было.

...полученный от Бога дар заключает в себе всегда живое семя жизни. Живой Бог живому человеку может преподать только живой дар. Более того, можно сказать, что каждая личность и представляет собою живую совокупность божественных даров, из которых первый – сама жизнь. И этот первый и живой дар становится предельно и напряженно действенным в человеке, когда он силою Божественной любви, силою Христова воскресения и собственными усилиями для победы над грехом преодолевает неизбежность смерти, живущую в нем: «возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» личности может и должна приобрести нравственный характер.

Дар – всегда от личности к личности; дар жизни дается личностью Божественной – личности человеческой. Человек может и не воспринять свою жизнь как полученный от Бога дар, и тогда он видит ее лишь как совокупность животных проявлений. Но чтобы жизнь человека имела смысл, он должен осознать умом и сердцем, от Кого она исходит.

Дар духовный становится зрелым плодом духовным, когда жизнь человека через преодоление смерти переходит в вечность. С позиций этого критерия – связь с вечностью – следует рассматривать и вообще все духовные дары.

Смысл такого рассмотрения в том, чтобы полученные оценки употребить для правильного дела, т.е. для реализации духовных даров в своей жизни.

Законнический нравственный принцип бытия распоряжается там, где человек еще не «распял» (не казнил на кресте) страстную душевно-плотскую свою часть. «Распятие» плоти создает условия для прекращения законничества, но еще не гарантирует безусловное развитие духовных даров в чисто христианские духовные плоды, ибо для этого необходимо: а) видение личных даров, полученных от Бога; б) свободно принятое решение о развитии их в направлении уподобления Христу; в) непрестанный труд личности.

Видение Божественного дара становится особенно значимым по мере того, как личностью принимается решение о взращивании этого Божественного дара, которое хотя и совершается органично лишь силою Христовою (и это тоже – Божий дар), но лишь при условии «соработничества» Христу личности, принимающей это решение. Решение это – акт веры, ибо по самой природе вещей оно не может быть принудительным; и этот радостный акт веры тоже каждый раз уникально-личностен. Как и в начальном видении дара, в этом решении, как бы оно ни принимало во внимание аргументы и рассуждения, прежде всего раскрываются сердечно-интуитивные начала. Именно их действием открывается ценность дара, несомненность его божественности (и по происхождению и по содержанию) и желательность его раскрытия и процветания, а затем – и плодоношения. Осознается и то, что для этого необходимо постоянство собственного соработнического делания, в котором раскрываются творческие устремления личности.

Такая творческая решимость тем полнее и серьезнее, чем богаче одарена личность и чем значительнее ее христианские знания и религиозный опыт. Эта решимость включает в себя готовность и к внутренней интенсивной работе, и к обнаружению зримых ее свершений в конкретных жизненных ситуациях. Переход от интуитивных созерцаний к практике жизни органически совершается именно через принятие решения. Превращение личного дара духовного в личный плод духовный составляет делание целой жизни, но даже и в самом начале осуществления дар является как начальный плод (семя плода) и становится высшим и драгоценнейшим результатом личностной жизни. Динамическая совокупность этих плодов и составляет невыразимое словом и неповторимо обаятельное благоухание духовных и нравственных личностных свершений; собственно, это и составляет подлинную жизнь личности.