Тридцать ступеней, ведущих на небеса

«Восходите, братия, восходите усердно, полагая восхождения в сердце своем и внимая Пророку, который говорит: «Придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева» (Ис 2:3), Который сделает ноги наши, как у оленя, и на высоту возведет нас! (Ав 3:19). Теките, умоляю вас, с Апостолом, сказавшим: потщимся, «доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф 4:13). Христос же, крестившись в тридесятое лето видимого возраста, получил тридесятую ступень в духовой сей лествице;¹ ибо любовь есть Бог. Ему хвала, Ему держава, и Ему сила; в Нем начало всех благ и есть, и было, и будет в бесконечные веки. Аминь» (Лествица. 30:37)

Всех одаренных свободною волею Бог есть и жизнь и спасение всех, верных и неверных, праведных и неправедных, благочестивых и нечестивых, бесстрастных и страстных, монахов и мирских, мудрых и простых, здравых и немощных, юных и престарелых (Лествица. 1:3)

«Лествица», или «Скрижали духовные», является одним из самых значимых христианских текстов всех времен. Ее автор – святой Иоанн – назван в ее честь – св. Иоанн Лествичник. Он также известен как св. Иоанн Синайский; Синай – гора в Египте, на которой Моисей видел Бога и получил скрижали с десятью заповедями (ср. Исх. 3 и 31:18), где Иоанн был монахом в монастыре св. Екатерины.

Самые ранние сведения о монашеской жизни на Синае мы узнаем из путевого журнала, написанного между 381 и 384 гг. Когда Иоанн в возрасте шестнадцати лет пришел в монастырь св. Екатерины, возможно, во второй половине VI века, монашеская жизнь была там уже устроена. В то время на Синае практиковались три формы монашеской жизни: общежительная, или жизнь в киновии (братия, живущая совместно с общей молитвой и богослужениями под руководством настоятеля); уединенная, или отшельническая (пустынник или отшельник, живущий в одиночестве в близлежащей пустыне); и полу-отшельническая (небольшие монашеские сообщества, или скиты, состоящие из духовного наставника и одного или двух монахов, живущих совместно близ монастыря).

Св. Иоанн прошел все три формы монашеской жизни. Сначала он вел полу-отшельническую жизнь, а затем стал отшельником. Когда св. Иоанн жил в пустыне, он время от времени принимал посетителей – по большей части своих братьев-монахов – и скоро обрел репутацию святого, имеющего дар духовного видения. После сорока лет жизни в уединении его избрали настоятелем монастыря св. Екатерины.

В то время, когда св. Иоанн был игуменом монастыря св. Екатерины, он и написал «Лествицу» по просьбе другого настоятеля, в качестве духовного руководства для монахов. В ней описаны тридцать ступеней совершенствования монаха на пути духовного восхождения. После того, как св. Иоанн закончил «Лествицу», он оставил свой пост настоятеля и опять вернулся к отшельнической жизни, которую вел вплоть до своей кончины в середине VII века.

Вскоре после этого «Лествица» вышла за пределы монашеских общежитий, и вот уже многие столетия ее любят и читают миряне. Даже вне монастырских стен, где «Лествица» читается за богослужением во время часов, многие православные христиане читают ее во время Великого Поста. Но, несмотря на известность этой книги, мирянам не всегда просто применить изложенное в ней учение к своей собственной жизни, которая весьма отличается от той, для которой написана «Лествица». Поэтому пояснения, подобные тем, что вы найдете здесь (хотя бы и написанные человеком, гораздо менее св. Иоанна преуспевшим в духовном совершенствовании), могли бы быть весьма полезны.

Хотя было бы неверно или даже опасно отрицать, что «Лествица» написана исключительно для монахов, в той же мере было бы неправильно заключить из этого, что миряне не могут извлечь для себя никакой пользы из чтения монашеской литературы. Однако читать такие книги следует с рассуждением, особенно те, которые содержат наставления и руководства, как, например, «Лествица». И для новоначального может быть вредно пытаться следовать аскетическим упражнениям и религиозным практикам опытных старцев духовной жизни. Но в «Лествице» сокрыто сокровище для всех нас, если найдем в себе прилежание, чтобы открыть его, и достаточную зрелость, чтобы отсеять то, что, очевидно, для нас не предназначено.

На страницах этой книги вы найдете отрывки из «Лествицы», которые, по моему мнению, относятся ко всем христианам, хотя определенные ступени «Лествицы», относящиеся к монашеской жизни, рассматриваются в более мирском контексте. Это имеет особую значимость при рассмотрении первых трех ступеней: отречения от жития мирского, отложения попечений и уклонения от мира. Ибо автор «Лествицы» говорит здесь совершенно определенно: монах должен оставить жизнь в обществе и присоединиться к живущему своей жизнью монашескому сообществу или даже стать отшельником и не оглядываться. Для тех, кто призван не оставлять общество, а жить в нем, эти ступени следует понимать не столь буквально.

И хотя я намеревался сделать «Лествицу» доступной обычному мирянину, тем не менее, я пытался не поддаться соблазну просто избегать трудных, или даже спорных, мест, которые могут стать для верующих камнем преткновения. Эти места могут отвратить некоторых от чтения «Лествицы». И хотя данную книгу можно, конечно, читать независимо от самого труда св. Иоанна, «Тридцать ступеней, ведущих на небеса» никоим образом его не заменяет, а сопутствует ему.

Еще одним аспектом «Лествицы», требующим рассмотрения, является образ лестницы, восхождения, пути вверх. Наше духовное путешествие требует терпения и настойчивости – преодолевать ступени нужно по одной. Многим скоро прощаются грехи, но никто скоро не обретает бесстрастия, ибо для этого требуются время, горячее желание и Божья помощь. Ибо «никто никогда не мог одним шагом взойти на верх лестницы» (Лествица. 25:46). Необязательно также, чтобы ступени этой лестницы были расположены в одном и том же порядке для всех. Один долго и упорно борется со страстью, которую другой легко преодолевает; в то же время ему сложнее справиться с другой страстью, от которой первый освобождается без особого труда. Иными словами, десятая ступень для одного может быть двадцатой для другого, и на то, чтобы пройти одну ступень, могут потребоваться долгие годы.

Нельзя торопиться или быть нетерпеливым, ибо восхождение это весьма опасно. Всегда рискованно искать то, что находится вне нашей досягаемости. Известный символ «Лествицы» изображает монаха, падающего с высоты в пропасть. Самодовольство и самоуверенность – самое опасное, что может встретиться в духовной жизни, и им особенно подвержены наиболее ревностные христиане. Нам также следовало бы помнить, что духовного совершенства не могут достичь даже святые. Ибо бесстрастие есть «совершенное совершенных несовершаемое совершенство» (Лествица. 29:5), а последняя ступень этой лестницы, которая есть любовь, является непреходящей стадией, и мы никогда не достигнем ее конца ни в этой, ни в следующей жизни: «Конец сей любви бесконечен; и мы никогда не перестанем преуспевать в ней, ни в настоящем веке, ни в будущем, светом всегда приемля новый свет разумений» (Лествица. 26:152)

Если духовная брань кажется вам невозможной и борьба слишком тяжела для вас, не отчаивайтесь и не прекращайте бороться. Наше совершенствование в добродетелях зачастую больше похоже не на лестницу, а на катание с горки. Было бы неверным понимаем учения св. Иоанна думать, что те, кто в этой жизни не достиг высот духовного совершенства, обречены на погибель. «Хотя не все могут быть бесстрастны, однако спастись и примириться с Богом всем не невозможно» (Лествица. 26:82). Падать, снова подниматься и начинать все заново – в этом и заключаются покаяние и христианская ревность.

Еще одно предупреждение: очень немногие люди достигнут последней, тридцатой ступени этой лестницы. Если вы считаете, что сможете, вам лучше вернуться к самому началу.

«Богомолец есть тот, кто пользуется всем естественным и безгрешным и, по силе своей, старается делать добро. Воздержник тот, кто посреди искушений, сетей и молвы, всею силою ревнует подражать нравам свободного от всего такого». (Лествица. 1:4)

Каждый христианин призван к покаянной жизни: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее» (Лк. 9:23, 24)

Перед крещением мы «отрекаемся от сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и от всего служения его, и от всей гордыни его» (Чин оглашения).

Христос говорит нам: «Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители мои подвизались бы за Меня…; но ныне Царство Мое не отсюда» (Ин. 18:36). Поэтому тот, кто следует за Ним, тоже не от мира сего: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15:19).

Апостол Павел предупреждает нас: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим. 12:2).

Таким образом, из всего этого следует, что отречение от мира относится не только к монашеству, но ко всем христианам. И если монашеская жизнь подразумевает физическое отделение от мира или от людей (греческое слово «cosmos» имеет оба эти значения), большинство христиан должны жить в обществе. Более того, зачастую это общество нехристианское и может даже быть открыто враждебно христианскому вероисповеданию. Даже если мы живем в большом городе, погруженные вместе с другими людьми в свои повседневные заботы, мы призваны отречься от мира.

В этом смысле «мир» означает все то, что противостоит Христу и нашему спасению. «Мир» в значении творения Божьего хорош, и все мы (даже те, кто живет в монастыре) являемся его частью. И как бы ни были отдалены монастырь или хижина отшельника, все монахи живут под тем же солнцем, под той же луной, дышат тем же воздухом и разделяют землю и плоды ее со всем человечеством. Но как монах отвергает мирской образ жизни – погоню за богатством, тщеславие, гордость, плотские наслаждения, – так же и все христиане чуждаются всего этого, хотя некоторые из них и в меньшей степени. Христианский брак, хотя и не исключает плотских радостей, отнюдь не является разнузданной похотью и эгоистичным гедонизмом; и хотя всем нам нужны деньги, чтобы жить, мы не должны быть жадными и скупыми.

Не может быть ни аскетической жизни, ни подлинной духовности, если мы не хотим порвать с миром в том, что нам дорого и что составляет центр и средоточие всей нашей жизни. Св. Иоанн говорит о трех основных добродетелях, которые лежат в основании аскетической жизни и освобождают нас из рабства мирской суеты:

«Благое же основание, трехсоставное или трехстолпное, составляют незлобие, пост и целомудрие. Все младенцы во Христе да начинают с этих добродетелей, принимая в пример чувственных младенцев, у которых никогда ничего нет злобного, ничего льстивого; нет у них ни алчности неутолимой, ни ненасытного чрева, ни телесного разжения» (Лествица. 1:10)

Мы не ищем невозможного, не стремимся к чему-то неизвестному. Все мы приходим в жизнь как совершенные и безгрешные младенцы. «Таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10:14). Мы стремимся к тому, чем некогда были, что все мы знаем и уже изведали, – невинности.

Когда речь заходит о плотских удовольствиях, многие говорят: «А какой в этом грех? Это же все естественно, согласно природе». Однако они забывают, что под природой мы понимаем природу падшую, искаженную грехом, познанием зла. И, таким образом, по мере того, как мы растем и умножаем знания, мы утрачиваем невинность. Бог хочет, чтобы у нас были сердца младенцев. Так, св. Иоанн призывает монахов, только вступивших на этот путь, брать пример с младенцев. Мы можем в равной мере применить это и ко взрослым, обратившимся в христианскую веру, или номинальным христианам, которые только теперь решили начать вести духовную жизнь. Бог хочет, чтобы мы, будучи взрослыми, имели знания, мудрость и понимание, как у детей: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3)

Отречение христиан от мира означает, что они живут не для мира, а для чего-то другого, и таким образом становятся светом миру. Это прекрасно выражено в послании к Диогнету, написанном во II веке:

«Христиане не различаются от прочих людей ни страною, ни языком, ни житейскими обычаями…, но обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем как граждане и все терпят как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество – чужая страна. Они вступают в брак, как и все, рождают детей, только не бросают их. Они имеют трапезу общую, но не простую. Они во плоти, но живут не по плоти. Находятся на земле, но суть граждане небесные. Повинуются постановленным законам, но своею жизнью превосходят самые законы. Они любят всех и всеми бывают преследуемы…, но враги их не могут сказать, за что их ненавидят» («Послание к Диогнету». 5).

Одним словом, христиане для мира – то же, что душа для тела. Душа рассредоточена по всем членам тела, и христиане живут по разным городам мира. Душа пребывает в теле, но не принадлежит ему; так же и христиане пребывают в мире, но не принадлежат ему. Невидимая душа заключена в видимом теле; подобным образом известно, что христиане живут в мире, но их религия остается невидимой.²

Таким образом, очевидно, что отречение от мира означает гораздо больше, чем просто замену городского общества на монашеское общежительство. Это – неотъемлемая часть жизни монахов, но не всех христиан. Остальным из нас должно играть важную роль в обществе, ведя жизнь, ориентированную не на мир, а на Христа. Св. Иоанн Лествичник хорошо знал об этом. Когда его спросили, как люди, находящиеся в браке и живущие ежедневными заботами, могут стремиться к монашескому идеалу, он ответил:

«Все доброе, что только можете делать, делайте; никого не укоряйте, не окрадывайте, никому не лгите, ни перед кем не возноситесь, ни к кому не имейте ненависти, не оставляйте церковных собраний, к нуждающимся будьте милосердны, никого не соблазняйте, не касайтесь чужой части, будьте довольны образом жен ваших. Если так будете поступать, то не далеко будете от царствия небесного» (Лествица. 1:21).

Внешние обстоятельства жизни не у всех одинаковы. Но живем ли мы в браке или в безбрачии, в семье или монашеском братстве, в шумном мегаполисе или заброшенной деревушке, все мы призваны отречься от всего ради Христа. Это отнюдь не значит, что мы должны бросить работу, семью, друзей. Скорее это означает, что если нам придется выбирать между всем этим и Христом, мы выберем Христа:

«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10:37, 38).

Но не будем забывать, что для большинства из нас через эти благословения мы и научаемся любить Христа. И если монастырь является ареной духовных упражнений (аскезы) монахов, то дом, семья, рабочее место, оживленная городская улица – арена для живущих в мире. Мы должны избрать тот образ жизни, который в большей степени способствует нашему духовному возрастанию. Как пишет св. Иоанн:

«Желающие истинно работать Христу прежде всего да приложат старание, чтобы при помощи духовных отцев и собственным рассуждением избрать себе приличные места и образы жизни, пути и обучения: ибо не для всех полезно общежитие, по причине сластолюбия. И не все способны к безмолвию, по причине гнева; но каждому должно рассматривать, какой путь соответствует его качествам» (Лествица. 1:25).

Не думайте, что монашество – единственный путь к святости. Даже вне монастыря, давая отпор житейским соблазнам и невзгодам с терпением, смирением и любовью, особенно в отношениях с другими людьми – родственниками, друзьями, коллегами, чужими, врагами, – можно достичь самой вершины добродетели.

«Много путей благочестия, и много путей погибели; и часто случается, что путь, неудобный для одного, бывает благопоспешен для другого; а между тем, намерение идущих обеими стезями благоугодно Господу» (Лествица. 26:104).

Как пишет св. Симеон Новый Богослов: «Ибо и те, которые вращаются в многолюдстве и проводят жизнь в треволнениях мира, если ведут себя как должно, обретают спасение»³.

Если Бог призвал вас к жизни в миру, то вы – свет миру. И какими бы ни были внешние обстоятельства вашей жизни, и какие бы подчас ни случались передряги, у вас в сердце может быть маленький монастырь, в котором вы можете уединиться и найти силы, чтобы жить среди напастей и соблазнов мира. Помните: «Царство Божие внутри вас есть» (Лк. 17:21).

«Узкий путь будет тебе показан… принятием укоризн, осмеяний, ругательств, отсечением своей воли, терпением оскорблений, безропотным перенесением презрения и тяготы досаждений, когда будешь обижен – терпеть мужественно; когда на тебя клевещут – не негодовать; когда уничижают – не гневаться; когда осуждают – смиряться. Блаженны ходящие стезями показанного здесь пути, яко тех есть царство небесное» (Лествица. 2:9). 

Если судить по этому отрывку, то мне еще только предстоит пройти вторую ступень. Но в то же время в нем обобщено все необходимое для того, чтобы всецело подражать Христу, а кто есть христианин, если не тот, кто подражает Христу?

Но почему приведенный отрывок относится к беспристрастию? В монашеской жизни беспристрастие естественно следует за отречением. Покинув мир, монах должен хранить свое сердце от желаний того, что он отверг; он должен смотреть вперед, а не назад. А иначе печаль и сожаление овладеют его сердцем. Со временем он начнет негодовать на свое призвание и смотреть на него как на заключение в темницу и понапрасну прожитую жизнь, так как он не удовлетворил своих мирских устремлений.

Для других беспристрастность есть неотъемлемая часть христианской жизни. Я слышал, как замужние женщины и женатые мужчины жаловались, что вступили в брак слишком молодыми и у них не было возможности сделать то, о чем они мечтали, что они многое упустили, потому что вынуждены были пожертвовать своими желаниями ради детей и спутника жизни. Если монах, приняв обет посвятить свою жизнь Богу, не должен оглядываться, разве не следует семейным парам соблюдать то же правило? «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:62).

Многие люди, как монахи, так и миряне, не осознают, что брак и монашество имеют много общего. И то, и другое являются пожизненной приверженностью чему-то, кроме себя. И то, и другое суть средства обуздания страстей и являют собой путь к святости и спасению. Св. Иоанн Златоуст пишет:

«Ты очень заблуждаешься и обманываешься, если думаешь, что иное требуется от мирянина, а другое от монаха; разность между ними в том, что один вступает в брак, а другой нет, во всем же прочем они подлежат одинаковой ответственности… Всем людям должно восходить на одну и ту же высоту; то именно и извратило всю вселенную, что мы думаем, будто только монашествующему нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить беспечно».⁴

Эти два благословенных образа жизни – брак и монашество – одинаково трудны и в равной степени спасительны, если вести их во Христе и ради Христа.

Однако беспристрастность требует немного большего, чем избавления от необходимости удовлетворять своим прихотям. В отрывке, с которого я начал эту главу, ясно сказано, что мы должны отречься от нашего «я», нашей гордыни. Ведь именно гордость воспламеняет в нас гнев, когда с нами поступают несправедливо. Именно гордость заставляет нас думать: «Я не заслужил такого обращения! Как они смеют так говорить со мной!»

Отвержение гордыни есть подражание Христу, ибо, если уж кто и не заслужил, чтобы над ним глумились и насмехались, осмеивали и бичевали его и, наконец, предали смерти, так это Христос. Кто мы такие, чтобы считать, что заслужили лучшего, чем Он? Но наша гордыня понуждает нас думать, что мы заслуживаем уважения, почета и комфорта. И если мы считаем так же, как считает мир, то мы, возможно, и правы. Дурные люди делают дурные дела и получают все, что пожелают, а хорошие люди страдают. Где же здесь справедливость? Но как христиане, отказавшись от дел мира и, по сути, от справедливости мира (ибо жертва Христа была не справедливость, а милость), мы должны сравнивать себя не с другими людьми, а только с Христом. Вот почему так много святых Православной Церкви принимали мученичество с радостью, ибо знали, что в этом они уподобляются Христу, и не допускали мысли «Чем же я заслужил такое?»

Если нас ненавидят и преследуют без особого на то основания, даже если не за нашу веру, то это – сокрытое благо (очень хорошо сокрытое, уверяю вас, но, тем не менее, благо), ибо в этом случае нам дана возможность в полной мере подражать Христу, быть истинными Его учениками.

«Странничество есть не дерзновенный нрав, невидимая премудрость, необъявляемое знание, утаиваемая жизнь, невидимое намерение, необнаруживаемый помысл, хотение уничижения, желание тесноты, путь к божественному вожделению, обилие любви, отречение от тщеславия, молчания глубины…. Но столь велик и достохвален сей подвиг, столь великого и рассуждения требует; ибо не всякое странничество, предпринимаемое в крайней степени, есть добро» (Лествица. 3:1, 2).

Если мы отказались от мира и отделили себя от путей его, то мы живем на земле, как странники. «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Евр. 13:14). Св. Иоанн Златоуст пишет:

«Если ты христианин, то нет у тебя города на земле: «художник и строитель» нашего города – Бог (Евр. 11:10); хотя бы мы приобрели себе всю вселенную, все останемся в ней странниками и пришельцами. К небу приписаны мы, там жительствуем».⁵

Духовное странничество часто означает, что у нас совершенно различные, а иногда прямо противоположные тому миру, в котором мы живем, ценности. Прочтите еще раз приведенный в начале главы отрывок из «Лествицы» и подумайте, насколько он противоречит привычным нормам жизни. Мы живем в то время, когда самореклама, конкуренция, богатство, слава считаются чем-то хорошим. Для многих в этом заключается смысл жизни. С другой стороны, жить странником значит оставаться недерзновенным, неведомым, необъявляемым, утаиваемым, невидимым, стремиться быть смиренным, желать нищеты, отрекаться от тщеславия.

Христиане нечасто бегают от желания славы, известности, саморекламы. Большой соблазн для нас, христиан, – использовать нашу веру в качестве благочестивого предлога для удовлетворения этих страстей, стремление обмануть себя, думая, что нами движут какие-то высокие мотивы. Поэтому зачастую мы хотим, чтобы все, что делаем для Церкви, каждое доброе дело, каждое совершенное ради Христа усилие, стало широко известно, обрело большую популярность, было предметом восхваления. Ведь так легко сказать себе: «Я делаю это для Бога», «Я должен нести благую весть», «Я должен распространять свою веру», «мое предназначение – быть светом миру», тогда как подлинным мотивом является удовлетворение собственного «я». Вот почему странничеству предшествует беспристрастие. Ибо только отделившись от мира, мы можем искренне действовать во имя Божие, а не в свое, используя Церковь или «Бога» как покрывало, чтобы скрыть под ним наше обнаженное тщеславие.

Но св. Иоанн предупреждает нас о том, что странничество «рассуждения требует; ибо не всякое странничество, предпринимаемое в крайней степени, есть добро» (Лествица. 3:2). Я слышал, как христиане настойчиво скрывают свои таланты и дарования для смирения. Но мы должны быть внимательны, чтобы не зарывать талант в землю (ср. Мф. 25:14 – 30) по причине ложной скромности. Святые и отцы Церкви были поистине смиренны и, однако, не бегали от выполнения своих обязанностей. Они видели, какие дары дал им Бог, и использовали их на благо Церкви.

Видеть в себе таланты и дарования не есть гордыня, пока вы не вознесетесь и не станете думать, что благодаря им вы превосходите других людей. И опять же, если мы хотим практиковать странничество с рассуждением и избегать крайностей, то нам необходимо отречься от мирских ценностей. Смиренный человек не отказывается применить свои способности для блага Церкви и не использует ее как предлог, чтобы потворствовать своему самолюбию. Если вы скрываете данные вам таланты для того, чтобы казаться смиренным, то в действительности вы очень горды. Желание казаться смиренным есть худшая форма гордыни. Когда мы откажемся от сознания своей значительности, то сможем свободно применить свои таланты, не опасаясь совершить грех. В этом и заключается свобода беспристрастия и странничества.

«Послушание есть действие без испытания, добровольная смерть, жизнь, чуждая любопытства, беспечалие в бедах, неуготовляемое пред Богом оправдание, бесстрашие смерти, безбедное плавание, путешествие спящих. Послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения» (Лествица. 4:3).

Первая главная добродетель «Лествицы» – послушание. «Как всякий плод предваряется цветом, так всякому послушанию предшествует уклонение от мира, телом или волею» (Лествица. 4:1). Но почему послушание – добродетель? Многие считают его слабостью, тем, что мешает стать «настоящим человеком». Послушание можно проявить, только когда оно продиктовано необходимостью. Если солдаты не будут подчиняться своим командирам, то такая армия окажется небоеспособной, что, в свою очередь, будет угрожать безопасности страны.

Но это не то послушание, о котором мы говорим. Добродетель послушания коренится не в опасливом прагматизме, а в смирении.

Подлинное послушание, как и настоящая любовь, не может быть вынужденным, оно должно быть свободным. Послушание и смирение идут рука об руку. Они питают и поддерживают друг друга. Невозможно научиться послушанию без смирения, и нельзя приобрести смирение без послушания. А вместе эти две добродетели могут привести нас на самую вершину духовного совершенства. «От послушания рождается смирение, от смирения же бесстрастие» (Лествица. 4:71). Так ободритесь же! Ибо если вы сможете совершить такой основополагающий поступок – подчиниться, – то значит, вы уже на пути к обретению одной из величайших и высочайших добродетелей – смирения. Многие думают, что послушание – это для детей. И они правы! Никто так не смирен, как маленький ребенок, и никто так хорошо не практикует послушание, как младенец. Вспомните, о чем мы говорили в первой главе: дети – лучший пример того, каким Бог хочет видеть нас.

Послушание, о котором говорится в «Лествице», касается, главным образом, отношений между монахом (особенно молодым) и настоятелем (духовным наставником монастыря). Может показаться, что то беспрекословное подчинение, о котором пишет св. Иоанн, неудобно и даже неразумно. Какая же добродетель в слепом повиновении? Однако следует понимать, что такие отношения основаны на полном доверии, на осознании того, что духовный наставник – человек большой мудрости и добродетели.

Любой навык, которому мы хотим научиться у умелого и опытного наставника, требует доверия и повиновения ему, выполнения всех его указаний. Люк Скайуокер не постиг бы пути Силы, если бы не подчинился указаниям мастера Йоды. Гарри Поттер не победил бы Волан-де-Морта, если бы не принял наставлений профессора Дамблдора. Фродо Бэггинс не уничтожил бы Саурона, не внимай он Гэндальфу. Но зачем ограничиваться примерами из литературы? И в жизни у всех мастеров были наставники. У Брюса Ли был Ип Ман, у Моцарта – Гайдн, у св. Августина – св. Амвросий.

Однако св. Иоанн имеет в виду нечто более глубокое, чем просто подчинение. Добродетель послушания – это состояние ума и сердца и образ действия, то есть, как мы уже сказали, она коренится в смирении. «Послушание есть неверование себе самому во всем добром, даже до конца жизни своей» (Лествица. 4:5). Всем христианам должно упражняться в послушании и наслаждаться его плодами. Но кому мы должны подчиняться?

Это может казаться совершенно очевидным, но мы подчиняемся, прежде всего, Богу. И это выражается не только в исполнении Его заповедей, но также и в молитве. Только послушное сердце может молиться по-настоящему, ибо цель молитвы – не говорить что-то Богу, а слушать и внимать, что Он отвечает нам. Более того, по-настоящему молиться может только смиренный, потому что только когда мы смиренны, не полагаемся всецело на свои суждения, способности и побуждения.

«Ногами же своими не стоят совокуплено, но одну простирают на служение, а другую имеют неподвижно на молитве» (Лествица. 4:2). Это – положение для тех, кто хочет научиться вести духовную брань. Это – жизнь в послушании: молитва и действие. Мы не остаемся бездеятельными, ожидая, что Бог все сделает за нас. Скорее, мы действуем, всецело полагаясь на Него и Его суждения, взыскуя Его помощи и руководства, зная, что без Него мы не можем сделать ничего доброго.

В широком смысле наша добродетель послушания должна распространяться на всех людей. Мы уже говорили, что послушание – это не только выполнение указаний. Послушный человек ничего не считает ниже своего достоинства. Как спутник смирения, послушание есть подражание Христу, Который «смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Фил. 2:8), и Который сказал: «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» (Мф. 11:29). Обрести послушание – значит подражать Христу в Гефсиманском саду и стать всем слугой (Ин. 13:1 – 17):

«Препояшь, как Христос Бог чресла твоя лентием послушания… и умывай ноги братий в сокрушенном духе» (Лествица. 4:36).

Если наше послушание искреннее, то мир сойдет в наши души. Если упражняемся в нем с радостью (даже хотя бы нам и не нравилось делать то, что нас просят), обретем внутренний покой «и мир Божий, который превыше всякого ума» (Фил. 4:7):

«В дверях сердца твоего поставь стражей строгих и неусыпных, держи  неудержимый ум в теле, находящемся в молве; при действии и движении членов телесных, обучайся умному безмолвию, что всего достославнее» (Лествица. 4:36).

Послушное сердце не ищет для себя удовольствий и не стремится одержать победу в споре и выглядеть сильнее, умнее или чем другим превосходить других:

«Связывай язык твой, неистово стремящийся на прекословия…. Любопытство ума обуздывай попечением о самом себе; не позволяй ему осуждать брата» (Лествица. 4:36).

Таким образом, послушание – не бездеятельность, но смиренное делание, исходящее из безмятежности души, мирного безмолвия и внутреннего покоя.

Послушание – неотъемлемая часть не только монашеской, но и семейной жизни. Муж и жена из поклонения Христу должны жить в послушании друг у друга (Ефес. 5:21), они должны не стремиться исполнить свою волю, а подчинять ее другому, ибо они больше не две отдельные личности, а плоть единая. Если супруги не жертвуют каждый своей волей в любящем послушании, то брак не состоялся.

В православном таинстве брака муж и жена являются парадигмой сокровенного единения между Христом (Женихом) и Его Невестой (Церковью). Таким образом, муж и жена призваны посредством брачного союза достичь совершенной любви и самоотречения во имя Христа. Это означает, что брак – не в меньшей степени, чем монашество – есть призвание к единению с Богом.

Как мы уже говорили, тот, кто хочет научиться какому-либо искусству, должен подчиняться указаниям учителя. Чтобы освоить искусство духовной жизни, нам должно подчиняться наставлениям духовного отца. Но кто должен быть нашим духовным отцом?

Следует, прежде всего, сказать, что духовным отцом всей паствы, включая духовенство и даже игуменов и монахов, всех, кто находится в его юрисдикции, является епископ. Но он передает духовное руководство не только монахам, но и приходским священникам. Каждый христианин, который хочет совершенствоваться в духовной жизни, должен иметь духовного наставника. Им может быть священник местной церкви или, по крайней мере, священник, с которым христианин может поддерживать тесные отношения (а не священнослужитель в отдаленном монастыре, которого мы посещаем раз в год и которому время от времени пишем письма).

Наши отношения с духовником не должны напоминать отношения между солдатом и его командиром. Мы называем нашего духовника батюшкой. Это подразумевает взаимную любовь, тесное знакомство друг с другом и полное доверие, а не безличностные формальные отношения, основанные на том, чтобы давать и выполнять указания. Духовные наставники должны всегда помнить об этом.

Плохой отец не позволяет своим детям развиваться и становиться независимыми; плохой духовный отец не позволяет своим духовным детям развивать свое собственное суждение. Духовнику не следует считать своих духовных чад детьми. Они уже не младенцы, а взрослые мужчины и женщины, и у многих из них есть дети и профессиональные обязанности. Каждый день они должны принимать серьезные решения, решать проблемы, брать на себя ответственность во многих аспектах своей жизни, не имея времени или будучи не в состоянии позволить себе роскошь посоветоваться с духовником. Духовный наставник помогает своим духовным чадам развивать их способность правильного рассуждения, а не пытается заменить их суждения своими. Он позволяет им думать, задавать вопросы с тем, чтобы они лучше понимали и уважали свое самопознание.

К сожалению, многие считают, что их духовным наставником должен быть монах, прославленный и святой старец монастыря (или ученик такого старца), забывая при этом, что наше послушание намного важнее святости духовного наставника. Св. Иоанн кратко касается этой проблемы в главе о послушании:

«Видел я неискусного ученика, который в присутствии некоторых людей хвалился добродетелями своего учителя и, думая снискать себе славу от чужой пшеницы, приобрел вместо того одно бесчестие, когда все сказали ему: «Как же доброе дерево произвело бесплодную ветвь?»» (Лествица. 4:83).

Знал я людей, которые ездят по монастырям и ищут духовников, имеющих дар предвидения, прежде чем научатся выполнять простые советы обычных священников. Какая вам польза в том, если у вас будет духовник намного выше того, что вы способны понять или исполнить? Это как участвовать в соревновании по каратэ за черный пояс, не научившись даже основам каратэ.

Возможно, кому-то не понравится то, что я хочу сказать, но я все-таки скажу, потому что это правда: святость человека еще не гарантирует, что он является хорошим духовным наставником, и еще менее такой духовник подходит вам. Кроме того, искание такого духовного наставника является проявлением гордости, ибо в своих поисках мы полностью отвергаем много хороших и мудрых священников по той причине, что считаем их недостаточно хорошими для нас. Если отношения послушания основаны на гордости и высокомерии, то не имеет никакого значения, насколько свят наш наставник – мы уже полностью проигнорировали смирение. Как пишет св. Иоанн в главе о рассуждении:

«Все, хотящие познать волю Господню, должны прежде умертвить в себе волю собственную; и, помолившись Богу, с верою и нелукавою простотою вопрошать отцов и братий, в смирении сердца и без всякого сомнения в помысле, и принимать советы их, как из уст Божиих, хотя бы оные и противны были собственному их разуму, и хотя бы вопрошаемые были не весьма духовны. Ибо не неправеден Бог, и не попустит, чтобы прельстить те души, которые с верою и незлобием смиренно покорили себя совету и суду ближнего; потому, хотя бы вопрошаемые и не имели духовного разума, но есть глаголющий чрез них Невещественный и Невидимый. Многого смиренномудрия исполнены те, которые руководствуются сим правилом несомненно» (Лествица. 26:110).

Выбирайте такого духовника, который может помочь вам определить ваше положение на небесной лестнице и поможет подняться на следующую ступень, а не того, кто опытен в наставлении тех, кто уже намного выше вас. Когда человек идет на языковые курсы, он не записывается в группу совершенствующихся, не изучив основы языка. Найдите исповедника, который посочувствует вашей немощи и разделит с вами вашу борьбу и образ жизни. Это будет вам намного полезнее, чем возвышенная премудрость святого старца, который настолько выше вас, что вы не сможете исполнять его указания.

Хороший духовник не восседает на верхушке лестницы, взывая к тем, кто внизу; он спускается с нее, чтобы встретить своих духовных чад на той ступени, где они находятся, и взбирается наверх вместе с ними.

«Покаяние есть возобновление крещения. Покаяние есть завет с Богом об исправлении жизни» (Лествица. 5:1).

По-гречески «покаяние» – metanoia – буквально значит «изменение ума», а греческое слово, которым обозначается грех – hamartia– «промахнуться, не попасть в цель». И если грех означает не попасть в цель, то покаяние означает вернуться к цели. И только когда покаяние понимается таким образом, можно осознать его как непрерывный, позитивный и творческий процесс.

Покаяние лежит в самом основании христианской жизни. Проповедь Господа нашего началась с покаяния: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 4:17). Все православные отцы Церкви учат, что без него нет спасения, и св. Иоанн Лествичник – не исключение:

«Когда мы впали в ров беззаконий, то не можем выйти из него, если не погрузимся в бездну смирения кающихся» (Лествица. 5:28).

Очевидно, что покаяние, как и послушание, основано на смирении. Гордый человек не может покаяться, ибо покаяние не оставляет места самолюбию и тщеславию. Гордость ослепляет нас, и мы не видим свои грехи, хотя эти же самые грехи мы ненавидим, когда замечаем их в других. Только смирение способно видеть истину и дает нам возможность узреть себя в своем подлинном обличии.

Мы не говорим здесь о скромности. Скромными могут быть люди любого вероисповедания и атеисты. Иначе смирение; оно видит истину, ибо созерцает Самого Христа с благоговением и страхом. Когда мы смиренны, то сравниваем себя не с другими людьми, а только с Богом, перед Которым никто не может возгордиться. Вот почему святые такие смиренные. Они непрестанно каются, так как все время сравнивают себя с безграничной святостью Бога. И, возрастая в святости, они видят себя все более грешными.

Многие люди выражают недовольство, когда слышат о религиозной виновности и раскаянии. Они считают это мазохизмом и вредным для здоровья. Но при этом они забывают, что виновность есть начало покаяния, а не его конец. Будем же все время помнить об этом двойственном характере покаяния: с одной стороны, оно означает печалиться и скорбеть о наших грехах и недостатках, а с другой – находить утешение и радость в Божьей милости и любви. Цель покаяния – узреть лицо Бога и услышать, как Он говорит: «Прощаются тебе грехи твои» (Мф. 9:2) и «Иди и впредь не греши» (Ин. 8:11), «Вера твоя спасла тебя, иди с миром» (Лк. 7:50). Покаяние исходит от смирения, а смирение освобождает нас. Как пишет св. Иоанн:

«Где смирение глубочайшее, там разрешаются узы» (Лествица. 5:34).

«Покаяние есть дщерь надежды и отвержение отчаяния» (Лествица. 5:1).

Покаяние – не просто сокрушение, не жизнь в бесконечном сожалении за каждый совершенный нами проступок или за все наши несовершенства. Скорее, это – брань со страстями. В главе о покаянии св. Иоанн в ярких подробностях описывает крайнюю степень покаяния некоторых монахов. Даже св. Иоанн считает их практику раскаяния слишком суровой,⁶ но в то же время приводит их в пример другим монахам, как напоминание, что даже он сам не практикует покаяния так, как мог бы. Однако итог их покаяния есть то, к чему все мы должны стремиться:

«Они даже не знали, существует ли гнев у людей, потому что плач совершенно угасил в них всякую гневливость…. Где было у них попечение о чем-нибудь земном? Где осуждение кого-либо из человеков? Вовсе и не было» (Лествица. 5:15).

Когда мы заняты своими грехами, нам уже не до чужих грехов. «Кто плачет о себе, тот не видит, плачет ли другой и пал ли он; и не станет судить других» (Лествица. 5:36). Когда мы каемся по-настоящему, гнев исчезает, и все те мелочи, о которых мы столько беспокоились, внезапно оказываются незначительными и ничтожными, ибо теперь нас волнует только наше спасение. В то же время, те внешние невзгоды, которые тревожат нас и кажутся нам несправедливыми, на самом деле являются заслуженными: «Признак прилежного покаяния заключается в том, что человек почитает себя достойным всех случающихся ему видимых и невидимых скорбей, и еще больших» (Лествица. 5:38).

Покаяние по-настоящему освобождает нас. Оно возвращает нас к тому, что действительно важно. Все стрессы и жизненные неурядицы, все мелкие невзгоды, все перенесенные нами обиды и несправедливости – все исчезает в покаянии, освобождая нас и даруя нам мир.

Таким образом, покаяние не пассивно, но активно. Оно зажигает усердие и мужество и является плодом надежды. Ибо покаяние не имеет смысла, если мы не надеемся, что Бог примет нас независимо от того, какое зло мы совершили и сколько раз мы падали. «Не ужасайся, если и каждый день падаешь, и не отступай от пути Божия, но стой мужественно» (Лествица. 5:30). И не будем забывать, что покаяние оканчивается не чувством вины, а благодарностью. Мы постоянно славим и благодарим Господа, ибо никогда не забываем о Его любви: «Признак разрешения от грехов состоит в том, что человек всегда почитает себя должником перед Богом» (Лествица. 5:37).          

Св. Иоанн также описывает покаяние как «помысл самоосуждения и попечения о себе…. Должно внимать себе, не перестала ли совесть наша обличать нас, не ради чистоты нашей, но как бы утомившись» (Лествица. 5:1, 37). Очень важно наблюдать за собой. Недостаточное обвинение себя может быть показателем того, что мы приспособились ко греху и пассивно принимаем свое состояние. Спокойное и неторопливое размышление перед молитвой может подсказать нам, где мы поступили неправильно не только в том, что сделали, но и в том, что не сделали.

Покаяние приводит нас также к таинству исповеди. Почему исповедь является таинством? Потому что она примиряет нас с Церковью, и если мы совершили тяжелые грехи, которые не позволяют нам причащаться, то исповедь возвращает нас к евхаристическому общению с нашими братьями-христианами. Грех отделяет нас от Бога и друг от друга. Священник в таинстве исповеди представляет не только Христа, но и Церковь. Св. Иоанн пишет: «Признавайтесь друг пред другом в проступках» (Иаков 5:16). Но мы не можем всегда полагаться на то, что члены церковной общины отнесутся к нашим грехам, как пастыри, и сохранят их в тайне. Поэтому Церковь принимает наше покаяние и свидетельствует о том, что Христос простил нас.

Исповедь также дает нам возможность исцелиться, снять тяжесть с нашей души не только перед Богом, но и перед ближним (священником). Видел я людей, совершивших тяжкие грехи и много лет не исповедовавших их. Они сожалели, они сокрушались, они каялись и исповедовали свои грехи Богу, но они не примирились с тем, что сделали, они не исцелились и так долго носили в себе вину! Нам нужна исповедь не потому, что Богу надо услышать ее – Он и так знает, что мы натворили. Он видит и слышит ваше раскаяние еще до того, как вы пришли на исповедь. Слышать ее нужно вам. Вам нужно произносить ее. Я думаю, что Бог прощает нас быстрее и легче, чем мы – сами себя. Но мы ищем не только прощения, но и исцеления. Если ваша совесть не чиста, не откладывайте исповедь. Как пишет св. Иоанн:

«Как свежая рана удобно излечивается, так противное сему бывает с многовременными душевными язвами, которые неудобно врачуются, хотя и врачуются» (Лествица. 26:233). «Богу же все возможно» (Мф. 19:26).

В монашеской жизни довольно часто духовные наставники налагают на своих учеников епитимью (более продолжительная молитва, поклоны, более строгий или длительный пост). И хотя вне монастыря это не так распространено, епитимью не следует понимать в юридическом смысле, как своего рода «зуб за зуб»: если я сделаю то-то и то-то, то мой грех будет искуплен и прощен. Целью такой практики является придание покаянию формы реального действия. Епитимья может заключаться в более длительной молитве, более строгом посте, благотворительности или даже в чем-то более простом: например, помыть для разнообразия посуду вместо жены. Говорят, что старец Амфилохий с Патмоса очень любил деревья, поэтому часто фермеры, которые приходили к нему исповедоваться, в качестве епитимьи сажали деревья.

Но для нас важно не то, налагает ли духовник епитимью, а то, выражает ли наше действие покаяние и направлено ли оно к добру. Покаяние не должно оставаться пустым чувством вины. Выказывая покорность и благодарность за Божье прощение, мы становимся лучшими христианами. Все мы можем стать лучше: мы можем больше времени и сил посвящать Богу и ближним. И покаяние должно помочь нам в этом.

У покаяния есть еще один положительный аспект: оно приводит не к оставлению, а преодолению страстей. Страсти совершенно необходимы для духовной жизни. Без них мы ничего не сделаем. Праздность, или уныние, пожалуй, – единственная страсть, которую невозможно обратить к добру, ибо она – не столько страсть, сколько ее отсутствие. Вообще говоря, страсти, направленные в нужное русло, могут сделать нас святыми. Как пишет св. Иоанн в главе о рассуждении:

«Бог не есть ни виновник, ни творец зла. Посему заблуждаются те, которые говорят, что некоторые из страстей естественны душе; они не разумеют того, что мы сами природные свойства к добру превратили в страсти. Например, по естеству мы имеем семя для чадородия; а мы употребляем оное на беззаконное сладострастие. По естеству есть в нас и гнев, на древнего оного змия; а мы употребляем оный против ближнего. Нам дана ревность для того, чтобы мы ревновали добродетелям; а мы ревнуем порокам. От естества есть в душе желание славы, но только горней. Естественно и гордиться, но над одними бесами. Подобным образом естественно душе и радоваться, но о Господе и о благих деяниях ближнего. Получили мы и памятозлобие, но только на врагов души нашей. По естеству желаем мы пищи, но для того, чтобы поддержать жизнь, а не для сластолюбия» (Лествица. 26:155).

Из вышеприведенного отрывка ясно, что святые не оставляли гнев, но направляли его на грех, а не на ближнего. Свою ненависть направили они на свои прегрешения. Зависть превратилась в горячее желание подражать святым. А пылкую любовь обратили к Богу. Не будет преувеличением сказать, что они сходят с ума от любви к Нему:

«Видел я нечистые души, которые до неистовства пылали плотскою любовию, но потом обратились к покаянию и, вкусивши вожделения, обратили вожделение свое ко Господу…. Посему и Господь о целомудренной оной блуднице не сказал, что она убоялась, но что возлюбила много (Лк. 7:47), и удобно возмогла любовию отразить любовь» (Лествица. 5:26).

Таким образом, покаяние – это не только сожаление и сокрушение, но и движение к добру, целомудрию, прощению и радости. Оно не негативно, но позитивно. Оно обращено не вниз, в ад, а вверх – на небо. Его плоды – надежда, усердие, мир, радость и самообладание. Оно – «возобновление крещения», крещения слезами, которые смывают наши грехи и очищают душу, дают нам возможность начать с чистого листа.

«На пятую ступень восшел ты, покаявшийся; покаянием пять чувств очистил» (Лествица. 5:42).

«Память смерти производит отложение попечений, непрестанную молитву и хранение ума. Впрочем, сии же самые добродетели суть и матери и дщери смертной памяти» (Лествица. 6:4).

Многие из нас живут в отвергающих смерть культурах. Люди не хотят говорить о смерти и даже думать о ней, как бы делая вид, что она никогда не наступит и что-то может остановить ее неизбежный приход. И хотя фразы «смерть приходит ко всем нам» и «смерть – естественная часть жизни» стали уже привычными, многие живут так, как будто умирают только другие люди – которых они не знают, не любят и до которых им нет никакого дела. Когда умирает любимый человек, даже в престарелом возрасте, вера некоторых христиан ослабевает. Это происходит потому, что мы так старательно вытравливаем памятование смерти из своего ума, что по сути забываем, что она неизбежна.

С другой стороны, бояться смерти естественно; не следует, однако, смешивать естественный страх и инстинкт самосохранения с животным ужасом. Как пишет св. Иоанн:

«Боязнь смерти есть свойство человеческого естества, происшедшее от преслушания; а трепет от памяти смертной есть признак нераскаянных согрешений…. Как олово отличается от серебра, хотя и подобно ему по виду; так и различие между естественным и противоестественным страхом смерти для рассудительных ясно и очевидно. Истинный признак того, что человек помнит смерть в чувстве сердца, есть добровольное беспристрастие по всякой твари, и совершенное оставление своей воли…. Как отцы утверждают, что совершенная любовь не подвержена падению, так и я утверждаю, что совершенное чувство смерти свободно от страха» (Лествица. 6:3, 5, 14).

Памятование смерти тесно связано с покаянием – именно поэтому одно следует за другим. Все отцы Православной Церкви учат, что покаяние является целью нашей жизни. Со смертью заканчивается покаяние. За ней следует осуществление наших отношений с Богом. Поэтому в христианской духовности память о смерти есть прежде всего памятование Божьего суда.

Если смерть есть конец человеческого существования, так чего бояться? Для чего страшиться небытия? Вечность намного ужаснее смерти. Но она может быть и радостной. Многие святые желали смерти не потому, что не хотели жить, но потому, что стремились быть с Богом. Те, кто считают, что за порогом смерти ничего нет, вероятно, могут желать ее, потому что ненавидят жизнь или хотят положить конец своим страданиям.

«Не всякое желание смерти достойно одобрения. Некоторые люди, насилием привычки увлекаемые в согрешения, желают смерти по чувству смирения; другие не хотят покаяться и призывают смерть из отчаяния» (Лествица. 6:8).

Как одна из христианских добродетелей, памятование смерти основано на знании, что за ней лежит вечность. Бог вечен, поэтому вечны и наши с Ним отношения. Но каковы эти вечные отношения? Вечное ликование или вечные муки?

Если мы любим Бога, если живем ради Него, то Бог – наша радость. Если мы не желаем Его, то Его вечное присутствие и любящие объятия для нас – ад. Как могут грешники смотреть на ослепительное сияние и святость Бога? Мы думаем, что встреча с абсолютным Благом будет прекрасна. Это все равно что полагать, что встреча с солнцем ничем не отличается от возлежания на пляже в жаркий летний день. Бог есть абсолютное благо, безграничная святость, неослабная любовь. А мы против Него грешим. Снова и снова оскорбляем Его. Таким образом, памятование смерти есть призыв к покаянию. «Память о последнем суде рождает усердие» (Лествица. 26:194).

Как бы вы прожили этот день, зная, что он – последний? Каждый ответил бы по-своему. Знал я людей, побывавших на пороге смерти. Они говорили, что это совершенно изменило их взгляд на жизнь настолько, что с того момента они решили наслаждаться каждой минутой жизни. Они так ничего и не поняли. Если эта жизнь – все, что у нас есть, то что бы мы ни делали, со смертью все обессмысливается.

Но если нет вечной смерти, если перед нами две возможных бесконечности – одна – безгранично блаженная, другая – беспредельно мучительная (в зависимости от того, любим мы Бога или ненавидим Его), – то как тогда нам следует прожить наш последний день? Конечно, мы должны молиться, каяться, раздавать свое имущество нуждающимся, примириться со всеми, кто огорчил нас, и просить прощения у тех, против кого согрешили сами. В конце концов, каждый христианин должен так проводить каждый день: мы обязаны молиться, прощать, быть щедрыми и вести жизнь простую; нам должно ходить в храм, исповедоваться, все невзгоды сносить с терпением и смирением и всех любить.

Если мы помним о смерти, наша жизнь обретает перспективу. Мы уже не будем терять время на то, в чем нет ничего «доброго и полезного душам нашим».⁷ Вот почему св. Иоанн пишет: «Кто стяжал память смерти, тот никогда не может согрешить» (Лествица. 6:18). Наши мирские желания укрощаются, когда мы помним, что смерть стоит при дверях. И в то же время более упорно ищем, как бы сделать что-нибудь доброе. Когда люди осознают, что жить им осталось не так долго, они начинают приводить свои дела в порядок: пишут завещание, чтобы распорядиться своей собственностью, ищут возможности примириться с теми, с кем они не в ладах. 

Святые каждый день жили так, как будто он был последний, и поэтому всегда искали прощения и примирения, они раздавали свое имущество нищим и с презрением отвергали радости жизни. «Помышление о смерти рождает чистоту нерастлеваемую и делание бесконечное» (Лествица. 6:19).

Таким образом, память смертная не означает оставление жизни; мы живем, но той жизнью, которою должны. Она побуждает нас делать добро и отдаляет нас от мирской суеты. И так освобождает нас от оков земных забот:

«Кто умертвил себя для всего в мире, тот истинно помнит смерть; а кто еще имеет какое-либо пристрастие, тот не может свободно упражняться в помышлении о смерти, будучи сам себе наветник» (Лествица. 6:21).

Никто из нас не знает, когда придет смерть, но мы всегда должны быть готовы к ней. Если мы живем так, как будто умрем завтра, то значит, мы готовы. Мы будем ежедневно исполнять заповеди Божьи и всегда будем подготовлены к тому, чтобы покинуть этот мир. Тогда можно надеяться, что, как праведный Симеон, мы встретим смерть с надеждой и радостью: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему с миром» (Лк. 2:29). Такова «шестая степень: кто взошел на нее, тот вовеки не согрешит» (Лествица. 6:24). «Во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь» (Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова. 7:39).

«Источник слез после крещения больше крещения, хотя сии слова и кажутся несколько дерзкими. Ибо крещение очищает нас от прежде бывших зол, а слезы очищают грехи, сделанные и после крещения. Крещение приняв в младенчестве, мы все осквернили его, а слезами снова очищаем его» (Лествица. 7:6).

Покаяние и размышление о смерти ведут к плачу, и, таким образом, плач является следующей за ними ступенью. Но слезы, о которых пишет св. Иоанн, – вовсе не те слезы, к которым мы привыкли. В «Лествице» о слезах и плаче говорится как о даре Божьем. Этот дар трудно понять не имеющим его, и не так легко отличить естественный плач от слез, данных Богом. Как пишет св. Иоанн:

«Многие из отцов говорят, что значение слез, особенно у новоначальных, темно и неудобопостижимо  и что они происходят от многих и различных причин: от естества, от Бога, от неправильной скорби и от скорби истинной, от тщеславия, от блудной страсти, от любви, от памяти смерти и от многих других побуждений. Исследовав все сии побуждения слез посредством страха Божия, постараемся приобрести те чистые и нелестные слезы, которые рождаются от размышления о разлучении нашем от тела; ибо в них нет ни окрадения, ни возношения, но очищение, преуспеяние в любви к Богу, омовение от грехов и освобождение от страстей» (Лествица. 7:32).

«Не тот достиг совершенства плача, кто плачет, когда хочет, но кто плачет, о чем хочет. Даже и тот еще не достиг совершенства плача, кто плачет, о чем хочет, но кто плачет, как Бог хочет. С богоугодным плачем часто сплетается гнуснейшая слеза тщеславия; и сие на опыте благочестно узнаем, когда увидим, что мы плачем и предаемся гневливости» (Лествица. 7:26).

Слезы не всегда служат признаком истинного раскаяния. Иногда люди плачут не потому, что сокрушаются, но от того, что им жалко себя, или по той причине, что их разоблачили. Бывает, что мы плачем из страха наказания или нам стыдно и неловко из-за того, что за маской благочестия люди увидели наше истинное лицо. Мы должны со вниманием относиться к мотивам нашего раскаяния. Вот почему даже тем, кто стяжал «дар слез», св. Иоанн советует скрывать его как можно лучше, чтобы их добродетель не стала причиной возношения.

«Кто приобрел душевные слезы, тому всякое место угодно к плачу; а у кого делание только внешнее, тому всегда надобно будет избирать приличные места и положения. Как скрытое сокровище не столько подвержено хищению, сколько лежащее на торжище, так должно разуметь и о вышесказанном» (Лествица. 7:12).

«Сетуй внутренно, но не выказываясь, а углубляясь в сердце свое; ибо бесы боятся сетования, как тати псов» (Лествица. 7:15).

«Не верь слезам твоим прежде совершенного очищения от страстей; ибо то вино еще не надежно, которое прямо из точила заключено в сосуд» (Лествица. 7:35).

Тот, кто поистине смирен и обрел дар блаженного плача, часто даже не знает о том, что достиг этой ступени духовной лестницы. Поэтому и святые никогда не ведают о том, что достигли святости. В том-то и заключается парадокс смирения, что смиренный не может сказать о себе, что совершенствуется в смирении.

Взять, к примеру, известную историю о св. Сисое. Когда он лежал на смертном одре, ученики старца собрались вокруг него и увидели, что его лицо сияет, как солнце. Он начал что-то говорить, и они спросили, к кому он обращается. Старец отвечал: «Ангелы пришли взять мою душу, а я прошу их дать мне еще время покаяться». Монахи в удивлении молвили: «Тебе, отче, нет нужды в покаянии». И св. Сисой ответил: «Поистине я не знаю, сотворил ли я хоть начало покаяния моего». Св. Иоанн Лествичник называет подобное незнание о своей святости «добрым неведением», с помощью которого мы становимся неуязвимыми для гордости:

«Видел я в некоторых плач, и видел других, которые плакали о том, что не имели плача. Сии последние, хотя и имели плач, думают, что оного не имеют, и добрым неведением своим сохраняются от окрадения» (Лествица. 7:46).

Очень немногие христиане обретают дар слез, однако это вовсе не значит, что слезы, пролитые о грехах наших, не имеют перед Богом никакой цены. Напротив, они есть плод искреннего раскаяния и сокрушения, и Бог принимает их с милосердием и состраданием: «Жертва Богу – дух сокрушен, сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит» (Пс. 50:17).

Добродетель плача выше печали. Св. Иоанн называет ее «радостной печалью». И хотя здесь видится противоречие, первые плоды плача – мир и радость:

«В бездне плача находится утешение; и чистота сердца получает просвещение. Просвещение же есть неизреченное действие, неведомым образом разумеваемое и невидимо зримое. Утешение есть прохлаждение болезнующей души, которая, как младенец, и плачет внутренно, и вместе радостно улыбается. Заступление есть обновление души, погруженной в печаль, которое чудным образом превращает болезненные слезы в сладостные» (Лествица. 7:55).

Те, кто смотрит на христианскую духовность извне, могут неправильно истолковать раскаяние и аскетизм как что-то негативное, как отвержение радости. Но те, кто живут духовной жизнью, знают, что посредством этого они обретают радость, которую никто и ничто не могут отнять у них. Сам Господь нам говорит: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5:4).

В «Лествице» совершенствование в добродетелях часто описано в трех стадиях: начальная, промежуточная и высшая. В отношении плача воздержание есть признак начальной стадии, оставление гнева – промежуточной, сострадание – высшей:

«Свойство преуспевающих еще в блаженном плаче есть воздержание и молчание уст; преуспевших – безгневие и непамятозлобие; а совершенных – смиренномудрие, жажда бесчестий, произвольная алчба невольных скорбей, неосуждение согрешающих, милосердие превыше силы» (Лествица. 7:4).

Чем глубже наша духовная скорбь, тем сильнее наша любовь. Мир, радость, сострадание – эти три добродетели являются в одно и то же время и началом блаженного плача, и его концом.

«Кротость есть недвижимое устроение души, в бесчестии и в чести пребывающее одинаковым» (Лествица. 8:3).

Мы склонны считать кротость чертой характера. Когда мы слышим слово «кроткий», нам обычно представляется робкий человек с тихим голосом, которым все помыкают, и даже слабый. Но кротость – не то же самое, что слабость, и не является чертой характера; она – добродетель, и, как о всех добродетелях, о ней нельзя судить по внешним признакам.

Господь наш называет Себя смиренным (Мф. 11:29) и, тем не менее, разгромил торжище, устроенное у Иерусалимского храма (Ин. 2:13 – 22); Он осуждает фарисеев, саддукеев и книжников как «лицемеров» и «порождений ехидниных» и говорит им, что они пойдут в ад (Мф. 23:13 – 33). Он часто укоряет апостолов и упрекает израильтян в неверии (Лк. 9:41). Он отнюдь не был слабым человеком, пока добровольно не отдал Себя на унижение, насилие и смерть, хотя как Бог имел силу – а, по сути, и право – уничтожить своих противников, не сходя с места.

Мы, христиане, призваны взять на себя бремя Христа и подражать Его кротости. Но это вовсе не значит, что мы должны быть тряпками. Это, напротив, означает, что мы должны смиренно и терпеливо переносить причиняемое нам зло и оставить гнев, ибо он есть плод гордыни.

Страстью, противоположной добродетели кротости, является гнев. Св. Иоанн тонко замечает, что существует различие между страстью гнева и потерей самообладания. Последнее не всегда является грехом и иногда может быть полезно как для того, кто изливает свой гнев, так и для того, на кого этот гнев изливается. А затаенный, сокрытый гнев, если еще и позволить ему разрастаться, подобен яду, разливающемуся по всему телу, медленно текущему в венах и помрачающему ум:

«Я видел людей, которые, воспламенившись неистовым гневом, извергли давнее памятозлобие, скрывавшееся внутри их, и, таким образом, страстию избавились от страсти, получив от оскорбившего или изъявление раскаяния, или объяснение относительно того, о чем долго скорбели. И видел опять таких, которые, по-видимому, являли долготерпение, но безрассудное, и под покровом молчания скрывали внутри себя памятозлобие; и я счел их окаяннейшими неистовых, потому что они белизну голубя омрачали как бы некоторою чернотою» (Лествица. 8:15).

Эти слова Иоанна Лествичника перекликаются с тем, что писал другой великий наставник монашества св. Иоанн Кассиан:

«А что сказать о тех, которых немиролюбию не полагает предела и закат солнца (Еф. 4:26), но на многие дни продолжая его и сохраняя в сердце злобу на тех, на которых раздражились, хотя на словах отвергают, что гневаются, а на самом деле из поступков открывается, что они сильно досадуют. Ибо не заводят с ними приличной речи, не говорят с обычною ласковостью и думают, что они в этом вовсе не погрешают, потому что не домогаются отмщения по своему раздражению; однако ж, поскольку не имеют, или не могут явно выказать его и исполнить, а тайно питают его в сердце, то яд гнева обращают в свою погибель, когда горечь скорби не выгоняют из себя, а на время только затаивают…. Омрачившись тьмою его, мы лишаемся света знания и здравого совета и никак не можем быть храмом Св. Духа, пока будет обитать в нас дух гнева».⁸

«В видимо кротких и безмолвных, но не поистине таковых, скрывается продолжительный гнев» (Лествица. 9:14). Мы так часто судим о кротости и терпении по внешним признакам. Видел я людей, спокойно сносивших оскорбления, а после того, как я выражал восхищение их терпению, признавались мне, какой гнев кипел у них в душе – и он во многих случаях оставался в них в течение дней, недель, месяцев и даже лет. Св. Иоанн описывает подобные случаи, которых он сам был свидетелем даже в монастырских скитах:

«Сидя, по некоторой нужде, близ келий безмолвствующих мужей, я слышал, как они от досады и гнева наедине злились, как куропатки в клетках, и на огорчивших их, как будто на присутствовавших там, наскакивали, и я благочестиво советовал им не жить в уединении, чтобы из людей не сделаться бесами» (Лествица. 8:18).

И опять же это напоминает слова Иоанна Кассиана, который говорит о том, что уединение не исцеляет гнева:⁹

«Иногда побежденные гордостью или нетерпением, когда чувствуем особое внутреннее понуждение исправить свой нестройный и беспорядочный нрав, жалуемся в себе, что не достает нам пустыни, в том, подразумевается, чаянии, что там, не будучи никем тревожимы, тотчас приобрели бы мы добродетель терпения, извиняя очевидно тем свое нерадение (об укрощении порывов гнева), и причину возбуждения их не своему приписывая нетерпению, а слагая на братий. Но если мы будем таким образом на других слагать причины нашей в сем неисправности, то никогда не возможем прийти в должную меру терпения и совершенства. Дело исправления и умирения сердца нашего не помещай в руках другого, нашей власти ни мало не подлежащего, но соблюдай его в благонастроении нашего произволения. Чтобы нам не приходить в гнев, это должно зависеть не от совершенства другого, но от нашей добродетели, стяжаемой не чужим терпением, а собственным великодушием….

            Паче же всего, имея пред очами неизвестность предела человеческой жизни, будем постоянно думать, что мы можем переселиться из тела каждый день, и что нам нимало не помогут там ни соблюдения чистоты целомудрия, ни отречение от всех имуществ, ни презрение богатства, ни труды постов и бдений, когда за один гнев и ненависть Судья вселенной угрожает вечными муками».¹⁰

В том же ключе св. Иоанн Лествичник напоминает нам о том, что не следует путать неимение причины для гнева с отсутствием страсти гнева:

«Не должно быть от нас сокрыто, о друзья, и то, что иногда во время гнева лукавые бесы скоро отходят от нас с тою целью, чтобы мы о великих страстях вознерадели, как бы о маловажных, и наконец сделали болезнь свою неисцельною» (Лествица. 8:9).

Сдается мне, хотя я и рискую приложить к «Лествице» современные идеи или терминологию, что св. Иоанн предупреждает нас о том, чтобы мы не «подавляли» свой гнев. Намного лучше потерять самообладание и дать ему выход, чем казаться выдержанным, терпеливым и смиренным и в то же время внутри себя пылать гневом. Конечно, лучше всего не терять самообладания и не копить гнев внутри:

«Если признак крайней кротости состоит в том, чтобы и в присутствии раздражающего сохранять тишину сердечную и залог любви к нему, то, без сомнения, крайняя степень гневливости обнаруживается тем, что человек наедине сам с собой, словами и телодвижениями как бы с оскорбившим его препирается и ярится…. Гнев есть воспоминание сокровенной ненависти, т. е. памятозлобия» (Лествица. 8:13, 5).

Страсть гнева – не просто склонность терять самообладание. Скорее, она является духовной болезнью, симптомы которой не всегда очевидны. Св. Иоанн соединяет гнев с гордостью и тщеславием и поэтому исцеление ее видит в смирении:

«Безгневие есть ненасытное желание бесчестий, как в тщеславных людях бывает бесконечное желание похвалы. Безгневие есть победа над естеством, нечувствительность к досаждениям, происходящая от подвигов и потов» (Лествица. 8:2).

Почему гнев коренится в гордости? Св. Иоанн говорит не о праведном негодовании – гневе на грех, – а о гневе, происходящем от уязвленной гордости. И если грубость и недоброжелательность людей могут казаться лишь поводом к озлоблению, страсть гнева зачастую не имеет ничего общего с возмущением на грех. Даже когда кто-то делает справедливое и проницательное замечание с намерением помочь нам, в нас возгорается гнев. Иногда мы – внешне или внутренне – набрасываемся на своего критика, так как неспособны видеть правду, на которую нам указывают, ибо только смиренный видит все в своем истинном свете. Более того, мы считаем себя выше наших критиков, поэтому даже если мы признаем справедливость критики, мы реагируем на нее так: «Да кто ты такой, чтобы осуждать меня?» Чем больше в нас гордости, тем более несправедливыми мы становимся, ибо начинаем видеть себя выше всех – хотя, разумеется, мы слишком горды, чтобы признаться, что считаем себя такими.

Поэтому св. Иоанн считает, что гнев полностью противоречит жизни в смирении и покаянии:

«Ничто так не противно кающимся, как смущение от раздражительности, потому что покаяние требует великого смирения, а раздражительность есть знак великого возношения» (Лествица. 8:12).

Смирением исцеляется гнев, так как им излечивается гордость. Чем искреннее наше покаяние, тем менее уязвимы мы будем для гнева.

Преодоление гнева – дело нелегкое, и «Лествица» предлагает нам три ступени совершенствования на пути искоренения этой страсти:

«Начало безгневия есть молчание уст при смущении сердца» (Лествица. 8:4).

Если мы можем держать рот на замке, даже когда мы возмущены, то можно сказать, что мы положили начало борьбе с гневом. Несмотря на то, что св. Иоанн считает, что сдерживать гнев намного хуже, чем потерять самообладание, не следует также забывать, что, давая выход своему гневу, мы причиняем вред окружающим. Если мы стараемся сдержаться, не действовать и не говорить во гневе для спокойствия окружающих, а не ради похвалы и восхищения, то мы поступаем с благими намерениями и, по крайней мере, научаемся не давать гневу подчинить себе одну из наших способностей – способность речи.

«…середина – молчание помыслов при тонком смущении души…» (Лествица. 8:4).

Следующим шагом является безмолвие не только уст, но и мыслей. Мы должны учиться не пребывать в обиде и не думать плохо о тех, кто оскорбил нас или причинил нам зло. Гнев, если долго пребывать в нем, становится злобой, нежеланием простить и забыть, отрицанием смирения. И хотя мы можем хорошо говорить о других, наши мысли могут быть наполнены проклятьями и высокомерным осуждением. Если эти мысли исходят из сердца (намеренные мысли, исходящие из нашей больной души, а не мимолетные помышления, которые приходят к нам как соблазны), они осуждают нас перед Богом не меньше, чем если бы мы высказали эти мысли вслух. Мы должны учиться избавляться от гнева. Как пишет апостол Павел: «Солнце да не зайдет во гневе вашем» (Еф. 4:26).

«…а конец – непоколебимая тишина при дыхании нечистых ветров» (Лествица. 8:4).

Последний шаг – не обижаться на оскорбления и не огорчаться, если с нами поступили несправедливо. Как мало гневается истинный подвижник! Но справляться с гневом отнюдь не значит стать неспособным к нему. В этом вопросе все должно быть предельно ясно. Даже Господь наш разгневался, когда увидел, что люди превратили Божий храм в торжище, а лицемерие религиозной верхушки привело Его в ярость. И если истинно то, что Христос во всем подобен нам, кроме греха, то мы не можем сказать, что всякий гнев является грехом. Как говорит псалмопевец: «Гневаясь, не согрешайте» (Пс. 4:5).

Разумеется, нам следует быть осторожными, когда берем Христа в качестве примера, ибо как у Бога у Него есть право говорить и делать то, что не может говорить и делать никто другой. Но вследствие этого пример совершенного смирения, который является нам в Его Страстях, становится для нас еще сильнее и важнее. Ибо Христос не выражал гнева, когда Сам стал жертвой греха, хотя Он вовсе не заслужил поношений и страданий. Наш высший пример – Царь Славы, поруганный и распятый в смирении и любви.

Гордость – причина гнева, а гнев, в свою очередь, является источником многих других грехов. Тем, кто имеет опыт борьбы со страстями, хорошо известно об этом. Они по опыту знают, что гнев приводит не только ко грехам сходной природы, таким как ненависть, но даже к плотским грехам, например, чревоугодию и блуду.

«Видел я людей, которые, прогневавшись, отвергали пищу от досады; и сим безрассудным воздержанием яд к яду прилагали. Видел и других, которые, как бы благословною причиною, воспользовавшись гневом своим, предавались многоядению, из рва падали в стремнину» (Лествица. 8:16).

Гнев легко приводит к утрате благодарности и признательности, что, в свою очередь, ведет к тому, что мы мучаем себя и других, ибо считаем, что гнев дает нам право на удовлетворение и вознаграждение. Когда мы ослеплены гневом, то ищем удовлетворения и вознаграждения в естественных желаниях и инстинктах.

Как одно из средств борьбы с гневом св. Иоанн предлагает пение:

«Иногда умеренное песнопение успешно успокаивает раздражительность, а иногда, если оно безмерно и безвременно, способствует сластолюбию» (Лествица.8:17).

Неясно только, имел ли он в виду пение вообще или псалмопение. Принимая во внимание то, что он предостерегает от чрезмерного увлечения пением и говорит о возможности песнопения неумеренного, ведущего к другой страсти, я склонен думать, что речь здесь идет о пении в общем. Песнопение или даже просто прослушивание спокойной музыки может помочь умерить гнев.

Однако оно подобно болеутоляющему средству, которое утишает боль, но не исцеляет. И как лекарства следует принимать своевременно и в умеренных количествах, то же относится и к духовным снадобьям. Но, разумеется, лучший вид пения для исцеления страстей – назидать «себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердца ваших Господу» (Еф. 5:19). Ибо это не просто песнопения, но молитвы.

Эти песнопения могут быть покаянными, хвалебными и благодарственными. Начинать следует с псалмов, знакомых нам по церковным богослужениям, например, псалма 140, который мы поем на каждой вечерней службе («Господи! К Тебе взываю») или Великого Славословия, читаемого на каждой заутрене («Слава в вышних Богу»). Когда мы поем Господу, значительно труднее пребывать в гневе. Часто бывает сложно сосредоточиться на молитве, когда мы поражены гневом, но благодаря песнопениям (даже если петь их про себя) становится гораздо легче прогнать дурные мысли.

Я уже говорил, что гневаться не всегда плохо, и бывают случаи, когда необходимо сделать замечание. Учителям и родителям особенно часто приходится повышать голос и делать замечания своим детям или ученикам, чтобы помочь им отличать добро от зла. Даже священникам иногда приходится этим заниматься. Очень важно, однако, чтобы это не сопровождалось страстью гнева. Вот почему духовным наставникам необходимо уметь справляться со своими страстями, ибо в противном случае их попытки исцелить других от их духовных недугов в конце концов только подольют масла в огонь греха:

«Если хочешь или думаешь, что хочешь вынуть сучец ближнего, то вместо врачебного орудия не употребляй бревна. Бревно – это жестокие слова и грубое обращение; врачебное орудие есть кроткое вразумление и долготерпеливое обличение. «Обличи, – говорит Апостол, – запрети, умоли» (2Тим. 4:2), а не сказал: «и бей»»¹¹ (Лествица. 8:20).

Так же и св. Иоанн Златоуст пишет:

«Если ты говоришь и правду, но с гневом, то все погубил, будешь ли ты обличать, или вразумлять, или делать что-нибудь другое... Дух Святый не обитает там, где гнев. Гневливый подлежит проклятию. И невозможно быть чему-нибудь здравому там, откуда происходит гнев».¹²

Св. Макарий Великий сказал однажды нечто похожее:

«Аще кто брата врачует с яростию, то не его врачует, но свою страсть исполняет. Этим вы никого не спасете, а себе принесете погибель»¹³.

Единственный способ победить гнев – научиться терпению. Св. Иоанн Лествичник, говоря об этой великой добродетели, выделяет, как в случае с освобождением от гнева, три ее ступени:

«Начало блаженного незлобия – сносить бесчестия, хотя с огорчением и болезнию души» (Лествица. 8:23).

Это почти полностью повторяет первую стадию освобождения от гнева. И хотя на этом этапе нам еще предстоит не гневаться и не огорчаться в ответ на слова и поступки других, мы, по крайней мере, должны научиться терпеть поношения, а не возмущаться и не набрасываться на оскорбляющих нас.

«Середина – пребывать в оных беспечально» (Лествица. 8:23).

Это напоминает третью стадию освобождения от гнева – оставаться бесчувственным к бесчестию. В «Лествице» не дается эквивалента второй ступени избавления от гнева, но третий этап обретения терпения даже выше третьей ступени освобождения от гнева:

«Конец же оного, если только оно имеет конец, – принимать поношения, как похвалы» (Лествица. 8:23).

Только представьте, как изменилась бы ваша жизнь, если бы то, что для других является причиной гнева и печали, приносило бы вам радость! Находить усладу в том, что иначе приводит ко греху и причиняет так много страданий! Самых добродетельных людей, даже святых не все любят и почитают. Даже у этих достойных людей есть враги; даже их ненавидят. Быть благочестивым значит обращать ответ на эту ненависть в радость и любовь. Если бы все были святыми, мы бы жили в совершенном мире, ибо в нем печаль обращалась бы в радость, в нем абсолютно все, даже плохое, служило бы поводом для благодарности и ликования.

Мы уже рассказывали о том, что гордость есть причина гнева, а гнев – причина многих других страстей и грехов. Ближе к концу главы, посвященной гневу и кротости, св. Иоанн снова возвращает нас к этому. Он олицетворяет гнев и как бы вступает с ним в диалог. Гнев, отвечая на вопросы о своих причинах и врагах, говорит:

«Матерей у меня много, и отец не один. Матери мои суть: тщеславие, сребролюбие, объедение, а иногда и блудная страсть. А отец мой называется надмением. Дщери же мои суть: памятозлобие, ненависть, вражда, самооправдание. Сопротивляющиеся же им враги мои, которые держат меня в узах, – безгневие и кротость. Наветник мой называется смиренномудрием; а от кого рождается, спросите у него самого, в свое время» (Лествица. 8:29).

«Памятозлобие есть исполнение гнева, хранение согрешений, ненависть к правде, пагуба добродетелей, ржавчина души, червь ума, посрамление молитвы, пресечение моления, отчуждение любви, гвоздь, вонзенный в душу, неприятное чувство, в огорчении с услаждением любимое, грех непрестанный, законопреступление неусыпающее, злоба повсечасная» (Лествица. 9:2).

Ничто так не пагубно для духовной жизни, как памятозлобие. Оно, по сути, полностью противоречит подражанию Богу: «Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит?» (Пс. 129:3). Оно – прямая противоположность прощению. В молитве Господней мы просим: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф. 6:12). Когда долг возвращен, он стирается, как будто его никогда не было. Так Бог прощает нас. Он разрывает на Кресте писания наших грехов. Они потоплены в воде крещения и смыты слезами покаяния. Если мы не хотим забыть зло, то мы не прощаем, а Бог прощает, и мы продолжаем «вести запись» грехов своих. Господь наш говорит: «Каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:2). Ясно, что если мы помним причиненное нам зло, то и Бог будет помнить зло, сделанное нами.

Памятозлобие есть плод неисцеленного гнева.

Если мы укрощаем свой гнев и очищаемся от него, то наши прегрешения прощаются:

«Преставший от гнева убил памятозлобие; ибо доколе отец жив, дотоле бывает и чадородие» (Лествица. 9:4).

Св. Иоанн говорит нам: «Памятозлобствуя, памятозлобствуй на бесов и, враждуя, враждуй против твоей плоти непрестанно» (Лествица. 9:9). Мы должны перенаправлять свой гнев на грех и зло и, прежде всего, на свои собственные грехи и духовные несовершенства.

В качестве лекарства от злобы и памятозлобия св. Иоанн рекомендует особую молитву:

«Да посрамляет его молитва, дарованная нам Иисусом, которую мы не можем произносить с ним, имея памятозлобие» (Лествица. 9:10).

Неясно, подразумевает ли св. Иоанн под «молитвой, дарованной нам Иисусом», Иисусову молитву («Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного») или молитву Господню (Отче наш). Учитывая то, что сказано выше о молитве Господней и о прощении долгов, я склонен полагать, что речь идет о ней. Когда мы, произнося эту молитву, доходим до этого места, здесь следует ненадолго остановиться и поразмыслить: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Здесь у нас есть возможность применить молитву на практике, поняв, о чем идет речь, и увериться в том, что мы действительно имеем в виду то, что произносим.

Когда нам причинили большое зло, или если мы не склонны прощать, даже малое зло, простить не всегда легко. Св. Иоанн советует нам начать с малого:

«Когда после многого подвига ты не возможешь исторгнуть сие терние, тогда кайся и смиряйся по крайней мере на словах перед тем, на кого злобишься, чтобы ты, устыдившись долговременного перед ним лицемерия, возмог совершенно полюбить его, будучи жегом совестию, как огнем» (Лествица. 9:11).

Иными словами, если даже мы не прощаем в сердце, то, по крайней мере, должны смириться и первыми попросить прощения. И тогда, осознав свое лицемерие, мы, возможно, подвигнемся еще напрячься и простить искренне. В другом месте св. Иоанн напоминает нам, что если мы проповедуем прощение и настаиваем на его значимости, то это должно сподвигнуть нас с большим вниманием относиться к своим же советам и применять их на практике:

 «Видал я зараженных памятозлобием, которые увещевали других забыть обиды, а потом, устыдившись слов своих, страсть свою оставили» (Лествица. 9:17).

К сожалению, многие из нас не хотят сделать этот первый шаг; а если и делают, то затем не считают нужным хотя бы постараться обратить эту ложь в правду. Вместо этого мы довольствуемся своим лицемерием и пустыми извинениями и пытаемся оправдать свое отчаянное нежелание простить и забыть.

Истинное прощение основывается на христианском принципе любви к ближнему, как к самому себе. Как мы любим себя? Разные люди ответят на это по-разному. Мы можем и не очень сильно любить себя. Одни балуют себя; другие строги к себе. Одни считают себя хорошими, уважаемыми людьми, другие – никудышными. Однако все хотят для себя лучшего, все хотят, чтобы их любили, все нуждаются в сострадании и милосердии. Вот почему св. Иоанн говорит, что переживать несчастья других, как будто бы они были своими, есть признак истинного прощения:

«Не тогда узнаешь, что ты совершенно избавился от сей гнилости, когда помолишься об оскорбившем или за зло воздашь ему дарами или пригласишь его на трапезу, но когда, услышав, что он впал в некое злоключение душевное или телесное, восскорбишь о нем, как о себе, и прослезишься» (Лествица. 9:12).

Лучшим лекарством от недуга памятозлобия является воспоминание о том, что Христос претерпел за грешников, включая нас:

«Воспоминание страданий Иисусовых исцелит памятозлобие, сильно посрамляемое Его незлобием» (Лествица. 9:14).

Когда мы видим Бога – Всеблагого, Всесвятого, Всемогущего, Творца всего, – страдающего на кресте, в любви и смирении произносящего: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34), как можем мы таить злобу? Но очень часто мы стремимся оправдать свой гнев. Мне зачастую приходится слышать, как люди говорят: «Но этот человек знает, что делает!». Думаете, здесь есть какая-то разница? Если бы фарисеи, многие из которых прекрасно понимали, что происходит, у подножия креста покаялись и попросили бы Христа простить их, неужели же Господь отказал бы им?

Благочестивые христиане часто ссылаются на Священное Писание, отцов Церкви, приводят примеры из житий святых, чтобы выдать свои неисцеленные страсти за праведность: «Памятозлобие есть лукавый толковник Писания, который толкует речения Духа по своему разумению» (Лествица. 9:10). Подобное самооправдание полагает конец раскаянию и делает все страсти неисцелимыми. Божья милость не знает границ, и поэтому, если мы действительно хотим быть достойными называться христианами, то обязаны стараться прощать с тою же безграничной милостью, прощать не «до семи раз, но до семижды семидесяти раз» (Мф. 18:22).¹⁴

Прощение есть и ответ на Божью любовь, и, в то же время, необходимое условие для того, чтобы получить от Бога прощение наших грехов: «Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф. 6:15). Таким образом, прощение есть начало и конец покаяния:

«Непамятозлобие есть знак истинного покаяния» (Лествица. 9:16).

Памятозлобие – отнюдь не малое несовершенство, каким бы естественным ни казалось немного посердиться на тех, кто сделал нам зло. Более того, будучи духовным грехом (и, следовательно, грехом, который легко представить в ложном свете и не заметить), нежелание прощать не меньше распространено в верующих людях, чем в неверующих:

«Никто не думай, что сия мрачная страсть маловажна; ибо часто она вкрадывается и в духовных мужей» (Лествица. 9:18).

Даже самые набожные христиане могут быть ужасно злопамятными. Ибо можно изучить Евангелие вдоль и поперек и в то же время уклоняться «к словам лукавым для извинения дел греховных» (Пс. 140:4), и до такой даже степени, что толковать Священное Писание, чтобы оправдать свою слабость. Прощение – то, с чем большинство христиан испытывают большие сложности, признают они это или нет.

И хотя мы всегда должны быть снисходительны к человеческой слабости и не осуждать христиан за то, что они – простые люди, нам следует, по самой крайней мере, просить Бога помочь нам и сжалиться над нами за то, что мы не научились прощать. Это послужит началом. Увы, слишком многие из нас не хотят даже признать то, что мы должны прощать, и не замечают своего лицемерия. И так заповедь Христа о прощении – строгая заповедь, по которой всех нас будут судить, – превращается для нас в простую банальность. Будем же молиться так: «Господи, верую, что я должен прощать; помоги моему неверию» (ср. Мк. 9:24).

«Злословие есть исчадие ненависти, тонкий недуг; большая сокровенная и таящаяся пиявица, которая высасывает и истребляет кровь любви; лицемерие любви; причина осквернения и отягощения сердца; истребление чистоты» (Лествица.10:2).

Злоба и памятозлобие неминуемо ведут к сплетням и злословию. Как часто я слышал, как христиане (и я в этом плане тоже не исключение) годами во всеуслышание осуждают других за их грешные слова и поступки, даже не задумываясь, что объект их насмешек или злословия давно уже покаялся и Бог простил его. Какой постыдный грех! Бог, Который один безгрешен, Который один имеет власть прощать грехи, оставляет прегрешения кающимся, а мы, грешные, отказываемся прощать. Св. Иоанн пишет: «Судить значит бесстыдно похищать сан Божий; а осуждать значит погублять свою душу» (Лествица. 10.14). Без сомнения, св. Иоанн имел в виду слова апостола Павла «Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он, или падает» (Рим. 14:4)

«Судить значит бесстыдно похищать сан Божий», ибо судить имеет право только тот, кто сам без греха. Так этими простыми словами Господь посрамил тех, кто готов побить камнями женщину, взятую в прелюбодеянии: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин. 8:7). Заметьте, Он сказал не «кто никогда не прелюбодействовал», а «кто из вас без греха». Могут быть грехи, которые мы не совершали, и тогда мы превозносимся и свысока осуждаем других за этот вид греха.

Мы, христиане, часто склонны придерживаться двойных стандартов. Мы можем сказать «я – грешник», но зачастую в действительности мы имеем в виду «я – грешник, но не как тот человек!», «я – грешник, но я не совершал такого греха!». Мы принимаем «нормальные» грехи и оскорбляемся только «ненормальными». И на каком основании и по какому праву мы решили, что слабость другого человека заслуживает большего осуждения, чем наша собственная? И почему мы считаем, что духовные грехи, такие как гордость, лицемерие, ненависть, клевета, не такие тяжкие, как «физические»? Непорочная девица может быть более недостойна в глазах Бога, чем блудница или проститутка.

«Некоторые отроковицы грешат бесстыдно; а другие тайно, и со стыдливостью, но предаются еще лютейшим порокам, нежели первые. То же можно видеть и в страстях бесчестия. Много тайно лукавых отроковиц; каковы лицемерие, лукавство, печаль, памятозлобие и сердечная клевета, кои видимо представляют одно, а внутренне взирают на другое» (Лествица. 10:3).

Есть и еще причина, почему «судить значит бесстыдно похищать сан Божий»: только Богу известны тайны сердца. «Я есмь испытующий сердца и внутренности» (Откр. 2:24). Мы видим, как кто-то согрешает, и думаем, что узнали все об этом человеке, тогда как в действительности мы лишь мельком увидели его самую худшую или самую слабую сторону. Мы же не знаем, может, этот человек проливает слезы в молитве и просит Бога о прощении. К сожалению, наше зрение становится очень острым, когда дело касается видимых несовершенств других, и резко ухудшается, если надо рассмотреть их невидимое покаяние. «Хотя бы ты и своими очами увидел согрешающего, не осуждай; ибо часто и они обманываются» (Лествица. 10:17). Св. Иоанн приводит пример из своего личного опыта:

«Видел я согрешившего явно, но втайне покаявшегося; и тот, которого я осудил как блудника, был уже целомудр у Бога, умилостивив Бога чистосердечным обращением.

            … Если бы ты увидел кого-либо согрешающего даже при самом исходе души из тела, то и тогда не осуждай его; ибо суд Божий неизвестен людям. Некоторые явно впадали в великие согрешения, но большие добродетели совершали втайне; и те, которые любили осмеивать их, обманулись, гоняясь за дымом и не видя солнца.

            Послушайте меня, послушайте, злые судии чужих деяний: если истинно то, как в самом деле истинно, что «каким судом судите, таким будете судимы» (Мф. 7:2), то, конечно, за какие грехи осудим ближнего, телесные или душевные, в те впадем сами; и иначе не бывает» (Лествица. 10:6 – 9).

Отметим это строгое предупреждение: «за какие грехи осудили ближнего, телесные или душевные, в те впадем сами». И опять это напоминает нам слова апостола Павла: «Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что судя другого, делаешь то же» (Рим. 2:1). И если мы еще не совершили тот же самый грех (или думаем, что не совершили), то совершим его в будущем. Как пишет св. Иоанн Кассиан: «…если монах с беспощадной, бесчеловечной строгостью осуждает другого, то это верный знак, что он сам предан тем же порокам».¹⁵

Злословие является грехом, который христиане всегда пытаются оправдать. Мы говорим: «Я не осуждаю его, я только желаю ему добра». И опять св. Иоанн Лествичник дает нам пример такой лже-любви:

«Услышав, что некоторые злословят ближних, я запретил им; делатели же сего зла в извинение отвечали, что они делают это из любви и попечения о злословимом. Но я сказал им: «оставьте такую любовь», чтобы не оказалось ложным сказанное: «Тайно клевещущего на ближнего своего изгоню». (Пс. 100:5). Если ты истинно любишь ближнего, как говоришь, то не осмеивай его, а молись о нем втайне; ибо сей образ любви приятен Богу» (Лествица. 10:4).

Злословие является также заразным грехом. Зачастую нас вовлекают в разговоры о других, и мы, не желая никому причинить зла, приносим его. Мы начинаем прибавлять к разговору свои суждения. Многие христиане не знают, как поступать в таких ситуациях. Говорят, что старец Емилиан из монастыря Симонопетра всегда уходил, когда начинали говорить о ком-то за его спиной. Св. Иоанн Лествичник предлагает более радикальный подход:

«Никогда не стыдись того, кто перед тобою злословит ближнего; но лучше скажи ему: «перестань, брат, я ежедневно падаю в лютейшие грехи, и как могу его осуждать?». Ты сделаешь таким образом два добра, и одним пластырем исцелишь и себя, и ближнего» (Лествица. 10:7).

Мягко указав на грех злословия, мы не только предохраним себя от греха, но, возможно, поможем наветнику осознать свою ошибку и положим конец неприятному разговору.

Злословие – верный признак того, что мы далеки от истинного покаяния. «Если будем внимательны к своим грехам, то не будем смотреть на грехи ближнего».¹⁶

«Скорые и строгие судии прегрешений ближнего потому сею страстью недугуют, что не имеют совершенной и постоянной памяти и попечения о своих согрешениях. Ибо если бы человек в точности, без покрывала самолюбия, увидел свои злые дела, то ни о чем другом, относящемся к земной жизни, не стал бы уже заботиться…

            Как огонь противен воде, так и кающемуся несродно судить» (Лествица. 10:10, 8).

Я уже говорил, что гордость делает нас неспособными видеть правду. И нигде это не проявляется с такой очевидностью, как в грехе злословия и пустословия. Ибо зачастую небольшое согрешение нашего ближнего, по нашему мнению, более заслуживает осуждения и осмеяния, чем наши самые серьезные беззакония. Отнюдь не редкость, когда кто-то, совершающий грехи ненависти, зависти, насилия, воровства или прелюбодеяния, осуждает другого за то, что он всем надоедает, хвастает, курит или сквернословит. Если бы наши грехи возмущали нас так же, как недостатки других, мы бы все были спасены. Мы осуждаем недостатки других и закрываем глаза на свои тяжкие грехи не от неведения, а потому что забываем Бога; мы думаем, что если скрываем грехи друг от друга, то они несущественны.

«Видел я таких людей, которые тайно и скрытно соделывали тяжкие согрешения, а между тем, считая себя лучшими других, безжалостно нападали на тех, которые увлекались в легкие, но явные проступки» (Лествица. 10:13).

Те грехи, которые мы видим или о которых слышим, осуждаются больше всех, а более серьезные страсти скрыты и проходят незамеченными.

Воздерживаться от осуждения есть кратчайший путь к прощению. Приходит на память известная история про ленивого, грешного и непослушного монаха. Когда он лежал на смертном одре, ему явился ангел с большим свитком. Когда ангел развернул свиток, то монах увидел, что он очень длинный. И сказал ангел: «Это список твоих грехов». Монах спросил: «Есть ли среди всех этих грехов, написано ли, что я когда-нибудь кого-то осудил?» Ангел разорвал свиток, а монах оставил этот мир с миром, чтобы встретиться со своим Творцом.

Св. Иоанн пишет:

«Это один из самых кратких путей к получению прощения грехов, т. е. чтобы никого не осуждать. Ибо сказано: «не судите, и не будете судимы»» (Лк. 6:37).

И как неосуждение может спасти самого большого грешника, так и осуждение может погубить самого добродетельного человека:

«Как возношение и без другой страсти сильно погубит человека; так и осуждение, одно само по себе, может нас погубить совершенно; ибо и фарисей оный за сие осужден был» (Лествица. 10:15).

Как легко мы находим недостатки в других, и с каким трудом мы ищем в них хорошее! Нам должно видеть в людях самое лучшее и никогда не забывать, что мы не ведаем сердца других и не знаем всех обстоятельств их жизни:

«Благоразумный и рассудительный ум тщательно замечает добродетели, какие в ком-либо узрит; безумный же человек отыскивает пороки и недостатки» (Лествица. 10:16).

Если мы сможем преодолеть страсть злословия, то определенно встанем на благословенный путь любви и покаяния:

«Степень десятая. Кто взошел на нее, тот бывает делателем любви, или плача» (Лествица. 10:17).

«Многоглаголание есть седалище, на котором тщеславие любит являться и торжественно себя выставлять. Многоглаголание есть признак неразумия, дверь злословия, руководитель к смехотворству, слуга лжи, истребление сердечного умиления, призывание уныния, предтеча сна, расточение внимания, истребление сердечного хранения, охлаждение святой теплоты, помрачение молитвы.

            Благоразумное молчание есть матерь молитвы, воззвание из мысленного пленения, хранилище божественного огня, страж помыслов,… друг слез, делатель памяти о смерти,… безмолвия супруг, противник любоучительства, причащение разума, творец видений, неприметное предуспеяние, сокровенное восхождение» (Лествица. 11:2, 3).

Несколько лет назад я слышал, как один священник рассказывал о безмолвии – он пытался объяснить мне, почему молчание – добродетель. Я забыл, что именно он говорил, но, помню, его рассказ произвел на меня впечатление. Когда он говорил, то бросил взгляд на настенные часы. Внезапно он оборвал свою речь на середине предложения и, обхватив голову руками, воскликнул: «Невозможно! Я уже целый час говорю о безмолвии!». Подобным же образом на середине главы о молчании св. Иоанн Лествичник пишет:

«Не хочу много писать о сем, хотя коварство страстей и побуждает меня к тому» (Лествица. 11:8). Это, несомненно, служит причиной, почему глава о безмолвии – самая короткая в «Лествице». Но она является как бы дополнением к предыдущей ступени о злословии. Он начинает так:

«В предшествовавшем слове мы сказали кратко о том, сколь бедственно и вредно судить ближних, вернее же самим судимым быть и страдать от собственного языка; что случается и с мнимо духовными мужами. Ныне же порядок требует, чтобы мы показали причину сего порока и дверь, которою он входит в нас, или вернее, которою он из нас выходит» (Лествица. 11:1).

Безмолвие всегда практиковалось монашеством, как христианским, так и нехристианским. Почему же во всех формах аскетической духовности молчанию придается такое большое значение? Потому что чем больше мы говорим, тем меньше слушаем; чем больше мы слышим свой голос, тем сильнее заглушаем безмолвный голос своей совести. И хотя обет молчания не является характерной чертой восточно-христианского монашества, безмолвие всегда считалось важным аспектом духовной жизни и созерцания. Причина этому – предупреждение нашего Господа: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12:36).

Думаю, каждый знает, как много вреда может принести одно слово. Вспомните, сколько раз вы или тот, кого вы знаете, не задумываясь, делали замечание или отпускали плоскую шутку, которые задевали чьи-либо чувства или портили отношения. А теперь подумайте, сколько раз вы часами весело болтали с приятелями, а потом уходили, ощущая пустоту в душе или перегруженные бесполезной информацией и вместе с тем чувствуя внезапное желание покоя и насущную необходимость уединиться и побыть в тишине.

Фундаментальный принцип христианской аскетики и духовности – дисциплинировать, очистить и отдать Богу все наше существо, каждую его часть. Это относится и к языку. «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело» (Иаков 3:2).

Православная духовность – это «целостный» аскетизм. Под этим я разумею сосредоточение не на каком-либо грехе или способности. Например, мне известны христианские группы, движения и проекты, которые всецело направлены на какую-то одну страсть или грех, будь то добрачные связи, алкоголизм, наркотики или аборты. Это приводит к фантастической одержимости одним пороком за счет всех остальных.

Цель Православия – соединиться с Богом, а не просто избегать греха, тем более какого-то одного. Отсюда ясно, почему многословие, которое многие рассматривают как очень небольшое прегрешение, считается такой же страстью и орудием греха, как любой другой порок. Болтливость принято считать плохим качеством человека, и лишь очень немногие связывают ее с грехом. Но до тех пор, пока мы рассматриваем язык как нечто самостоятельное – нечто выходящее за рамки христианской аскетики, нечто независимое от Бога, – он неизбежно становится орудием греха. Как пишет св. Иаков:

«Язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны… Язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда. Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию. Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть» (Иаков. 3:6, 8 – 10).

Молчание есть плод покаяния, плача и памятования смерти. Даже самые болтливые люди умолкают, когда на них находят мрачные отрезвляющие мысли. Если мы помним наши грехи, если не забываем о смерти и суде, то едва ли будем заниматься пустословием. Так св. Иоанн пишет:

«Познавший свои прегрешения имеет силу и над языком своим; а многоглаголивый еще не познал себя, как должно.

            Кто возымел попечение об исходе из сей жизни, тот пресек многословие; и кто приобрел плач души, тот отвращается многоглаголания» (Лествица. 11:4, 9).

И наоборот, когда мы духовно нерадивы, то пытаемся заполнить пустоту бесполезной болтовней. В «Лествице» указывается на три основные причины подобного многословия.

Произносить слова легко, а вот молитва, тяжелый труд, пост, учение и воздержание требуют сосредоточенности, размышления, внимательности и действия. Когда у нас всего этого недостает, то мы сидим и чешем языки. И не следует думать, что непрестанные беседы на духовные или богословские темы всегда оправдывают страсть многоглаголания. Ибо непрестанные разговоры о таких предметах, не подтвержденные делами, приносят нам мало пользы. Как тонко заметил Максим Исповедник, произнесение божественных слов без делания есть богословие демонов.¹⁷

Однако будем осмотрительны, чтобы не впадать в крайности. Ибо доброе слово может принести надежду, мир, утешение, просвещение и радость. Иногда даже наши собственные слова могут напомнить нам, что мы должны приложить больше усилий, чтобы достичь идеала, послушать своих собственных советов, на практике применить то, что мы проповедуем. Во всем нужна умеренность. «Всему свое время… время молчать и время говорить» (Екл. 3:17). Одна из многих великих матерей Церкви, св. Кассия, человек для своего времени прямой и искренний, как-то сказала: «Терпеть не могу молчать, когда надо говорить!».

Тщеславие есть то, что побуждает нас хвастать и говорить с намерением произвести впечатление на других. Оно также понуждает нас выдумывать и хвастаться тем, что мы будто бы знаем или сделали или пережили. От пьянчужки в кабаке, похваляющегося, сколько он вчера выпил или в какой драке отличился, до благочестивого христианина, который сведения, полученные из разговоров с другими христианами, выдает за истинно научные данные – все мы виновны во лжи или преувеличении с целью показать себя лучше, чем мы есть на самом деле.

Решение столь же просто, сколь и сложно – смирение. Ибо желание выглядеть великими в глазах других есть не что иное, как тщеславие, признак того, что мы забыли Бога, Которого невозможно обмануть никаким притворством.

Оно может показаться несколько неожиданной причиной многословия. Однако в этом нет ничего удивительного. Чем больше мы распускаем свое тело, тем менее воздержаны мы на язык. Отнюдь не случайно, что социальное взаимодействие почти всегда сопровождается едой и напитками. Потребление и разговоры почти всегда идут рука об руку. Но иногда это, казалось бы, естественное и невинное сочетание может стать серьезной проблемой, как бывает с людьми, которым очень трудно общаться, если они хотя бы немного не приняли на грудь. Подобное чревоугодие (пьянство, как правило, не считается чревоугодием, но, по сути, является одной из его форм) зачастую тесно связано с болтливостью. Более того, когда обжорство сопровождается выпивкой, то человек полностью теряет контроль над своим языком. Поэтому если мы хотим, чтобы наш язык подчинялся нам, то следует избегать излишеств.

Было бы ошибкой ограничивать наше понимание многоглаголания одним лишь языком. Можно и написанным словом причинить столько же вреда, сколько и сказанным. В наше время нигде это не проявляется с такой очевидностью, как в современных цифровых формах общения, таких как «Твиттер» и «Фейсбук». Агрессия и ядовитое злопыхательство, которые то и дело можно встретить на этих сайтах, особенно на православных форумах, просто поразительны. Возможно, многие интернет-тролли по натуре спокойные люди, но оказавшись перед экраном компьютера, они начинают изрыгать яд! Но бесполезная болтовня в интернете не всегда носит агрессивный или осуждающий характер; иногда она – стремление привлечь внимание. Причиной непрерывной болтовни (включая постоянное «торчание» в соцсетях) может быть желание признания, стремление быть замеченным и оцененным.

Контролировать или, скорее, очистить свою речь (письменную или устную) можно, очистив сердце:

«Добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое, ибо от избытка сердца говорят уста его» (Лк. 6:45).

Чем чище сердце, тем чище речь; чем более внимательной будет наша жизнь в молитве и созерцании, тем меньше вреда причинят окружающим наши слова. Таким образом, только чистые сердцем могут очистить язык и использовать его как орудие добра, а не как средство снова и снова ввергать нас в злоключения.

«На одиннадцатой степени одержавший победу одним ударом отсек множество зол» (Лествица. 11:12).

«Как во всех страстях, так и во лжи познаем мы различные степени вреда; ибо иной суд тому, кто лжет без предлежащей опасности. Один лжет ради увеселения, другой – ради сластолюбия, иной, чтобы заставить присутствующих смеяться, а некоторый для того, чтобы ближнему поставить сеть и сделать ему зло» (Лествица. 12:8, 9).

В предыдущей главе говорилось о том, что когда мы не препоручаем Богу очищать и уравновешивать наш язык, он неминуемо становится орудием греха. Мы клевещем на нашего ближнего, говорим ему жестокосердные слова, и они становятся мечом, поражающим его. Увлекаясь болтовней, мы можем отпустить обидную шутку или весело высмеять кого-то, когда ум его болезненно восприимчив к таким вещам. Многие рассуждения о предметах богословских могут привести к тому, что мы, не задумываясь, наговорим ересей. Еще одним очевидным грехом, сопровождающим дар красноречия, является ложь; таким образом, она продолжает предыдущую главу о многословии.

Перед тем, как перейти ко лжи, мне бы хотелось немного поговорить о другом предмете, о котором св. Иоанн упоминает в этой короткой главе, – о смехе и шутках. Не совсем ясно, упоминает ли он об этом, хотя бы только и в одном абзаце, потому что считает, что ложь и смех тесно связаны друг с другом. Если так, то не дается объяснений, почему. Вероятнее всего он рассматривает ложь, преувеличение, приукрашивание, драматизацию как способ развлекать других:

«Видел я людей, которые величались ложью и празднословием, и остротами своими, возбуждая смех, истребляя в слушавших плач и сокрушение духа» (Лествица. 12:4).

Этот отрывок у многих может вызвать удивление. Может даже показаться, что это неразумно и слишком сурово. Смех представлен здесь в очень невыгодном свете, как серьезное препятствие духовному плачу и покаянию. Но для большинства из нас смех – прекрасная вещь. Всем известна фраза «Смех – лучшее лекарство». Конечно, без остроумия наша жизнь была бы невыносимо скучна, а литература – значительно беднее.

Так почему же св. Иоанн так отрицательно относится к шуткам и смеху? Возможно, нам поможет пример. Было ли когда-нибудь так, что вы видели или слышали что-то до того смешное, что не могли по несколько минут или часов справиться со смехом? Это может разрушить молитву монаха. Так, незаметно для себя, день, а может два или три, инок не сможет прочитать свое обычное молитвенное правило, а если и сможет, его ум и сердце будут далеки от молитвы, ибо будут рассеяны смехом. Потому св. Иоанн предупреждает монахов: «во время молитвы твоей вообразятся помышления о предметах смешных» (Лествица. 12:5). Не могу представить, что же такое монахи или монахини могут услышать или увидеть в монастыре, что вызовет у них подобный истерический смех; но если св. Иоанн заговорил об этом, то видимо, знал, что такое случалось в его время, да и доныне случается.

Однако нужно ли такую лишенную юмора дисциплину вводить в нашу жизнь? Знал я людей, которые, находясь в отчаянии и унынии, вышли из этого ужасного состояния с помощью юмора и смеха. Как и дар красноречия, смех можно обратить на добро и на зло; он может быть умеренным или чрезмерным, своевременным или неуместным. Но я пойду еще дальше и скажу, что умеренный смех дозволен даже тем, кто ведет монашеский образ жизни.

Прекрасный пример этому – известная история о св. Антонии. Как-то раз один охотник увидел, что монахи св. Антония слоняются без дела и смеются. Он очень удивился и спросил Антония, что это значит. В ответ святой попросил охотника вложить стрелу в лук и выстрелить. Тот подчинился. Св. Антоний попросил его пустить вторую стрелу, и снова охотник повиновался. Когда же святой попросил охотника выстрелить в третий раз, тот сказал: «Если я буду постоянно натягивать лук, он сломается». Св. Антоний на это сказал: «Так бывает и с людьми. Если будешь сверх меры напрягать силы братии, то они скоро отпадут от дела Божия». (Согласно тексту, св. Антоний просил охотника не стрелять три раза, а туже натягивать лук. Прим. пер.)

Вернемся теперь к главной теме двенадцатой ступени «Лествицы» – лжи. Эту тему рассматривать не так просто, ибо ложь – слово многозначное. Оно подразумевает многое, от преступления древней заповеди «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исх. 20:16), что, безусловно, является прямым нарушением матери всех заповедей «Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19:18), до того, чтобы сказать женщине: «Эта юбка вам удивительно идет», хотя на самом деле вы считаете, что в ней она выглядит смешно.

Как указывает св. Иоанн ближе к концу этой короткой главы, невозможно все виды лжи включить в одну категорию и тем более заклеймить их как грех. Он приводит пример из Священного Писания (Иисус Навин. 2:1 и далее), на который любят ссылаться лгуны, чтобы оправдать свою любовь к неправде (в этом отрывке блудница Раав солгала о местонахождении людей Иисуса Навина, чтобы спасти их).

Сходный случай лжи по необходимости мы находим в книге Бытия 12:11 – 13, когда Авраам велит своей жене назваться его сестрой из страха, что завистливые мужчины убьют его и возьмут Сарру себе.

Св. Иоанна, естественно, беспокоит, что люди и дальше будут ссылаться на эти места Писания, чтобы не бороться со страстью лжи. В то же время он не отрицает, что эти ветхозаветные святые, сказав неправду, не совершили греха. Но напоминает нам, что только тот, кто полностью освободился от этой страсти, способен лгать без греха:

«Когда мы будем совершенно чисты от лжи, тогда уже, если случай и нужда потребуют, и то не без страха, можем употребить ее» (Лествица. 12:12).

Мы уже говорили о том, что Бог хочет, чтобы мы стали как дети (Мф. 18:3). Чем больше мы будем походить на детей сердцем своим, тем меньше мы будем лгать, ибо ложь совершенно чужда невинности:

«Не знает младенец лжи; не знает оной и душа, очистившаяся от лукавства» (Лествица. 12:13).

Если лжесвидетельство на ближнего является тяжким грехом, то разве не ужасно распространять о нем необоснованные сплетни? Ни в чем склонность к самооправданию не проявляется с такой очевидностью, как во грехе злословия и клеветы. Мне все время приходится слышать, как христиане распространяют злобные слухи о других и оправдывают себя тем, что говорят: «Эти сведения я получил из надежного источника». Здесь следует отметить два момента:

1. Без сомнения, этот «надежный источник» получил эти сведения из другого «надежного источника», а тот «надежный источник» узнал это от третьего «надежного источника». Не успеешь и глазом моргнуть, как ядовитые сплетни уже распространились по цепи «надежных источников», с каждым разом становясь все более преувеличенными. Между тем репутация человека запятнана, или к нему начинают относиться с подозрением, и все потому, что вы не смогли воспротивиться желанию немножко посплетничать. Распространять о ком-то злобные сплетни не намного лучше, чем произносить на него ложное свидетельство.

2. Достоверны слухи или нет, обоснованные они или нет, мы не должны распространять их. Нам бы не понравилось, если бы наши грехи, ошибки и глупые замечания выставлялись бы на всеобщее обозрение; так и нам не должно распространять о других то, чего они стыдятся. Держать рот на замке, даже если мы точно знаем, что сделал тот или иной человек, есть самый легкий способ выказать ему любовь и сострадание. И очень немногие из нас способны хотя бы на это! Крайне пагубный характер сплетен прекрасно выражен в следующем рассказе.

Жил один человек, который любил поразвлечь слушателей грязными сплетнями. Иногда распространяемые им слухи были правдой, иногда они были слегка приукрашены, чтобы казаться более забавными, иногда – совершенной выдумкой.

Как-то раз он узнал, что в результате сказанного им в разговоре репутация человека была запятнана. Терзаемый виной, он пошел к раввину, рассказал ему о том, что произошло, и спросил у него, есть ли способ загладить свою вину.

Раввин спросил: «У тебя есть перьевая подушка?»

«Да», – ответил сплетник, – «и не одна».

«Возьми одну из них», – сказал раввин, – «распори ее ножом и вытряхни перья в окно. И приходи ко мне завтра».

Он так и сделал и на следующий день снова пришел к раввину и сказал: «Я сделал, как ты мне велел. Что я должен делать дальше?»

Раввин ответил: «Пойди и собери все перья и положи их обратно в подушку».

Пришедший в нерешительности ответил: «Но… но эти перья давно разлетелись. Собрать их невозможно! Ты же знаешь».

«Да, действительно», – ответил раввин, – «то же самое происходит со словами, когда мы сплетничаем».

Еще одной формой лжи являются ложные клятвы. Христос в Нагорной проповеди предупреждает нас:

«Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе» (Мф. 5:33, 34).

Это является развитием древней заповеди «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно» (Исх. 20:7). Зная, что по независящим от нас причинам не всегда можно выполнить обещание, Господь не велит нам клясться именем Бога, тем самым делая его бесполезным и ничего не значащим.

Он идет еще дальше и повелевает нам не клясться вообще ничем:

«А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным» (Мф. 5:34 – 36).

Итак, Христос дает нам завет быть не только честными и доброжелательными, но и простыми и немногословными, говорить прямо, избегая произносить пустые слова или обещания, которые могут остаться невыполненными в силу непредвиденных обстоятельств или наших ограниченных знаний:

«Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37).

Страсть лжи есть нечто более глубокое, чем говорить неправду по необходимости или для того, чтобы не нанести ненужного оскорбления. Она коренится в одном из самых худших грехов – лицемерии.

«Лицемерие есть матерь лжи, а часто оно бывает и поводом к оной. Ибо некоторые утверждают, что лицемерие есть не что иное, как поучение во лжи и изобретатель лжи, с которою сплетаются достойная казни клятва» (Лествица. 12:6).

Изначальное значение слова лицемерие – «притворство», а лицемер означает «актер», «лицедей». Ибо когда мы притворяемся тем, кем мы в действительности не являемся, чтобы казаться лучше, чем есть, мы становимся олицетворением лжи.

Страсть лжи есть болезнь души, а не вызванное необходимостью действие. И поэтому только очистив сердце, мы можем освободиться от греха лжи.

«Уныние есть расслабление души, изнеможение ума, пренебрежение иноческого подвига, ненависть к обету, ублажатель мирских, оболгатель Бога, будто Он немилосерд и нечеловеколюбив; в псалмопении оно слабо, в молитве немощно, в телесном же служении крепко как железо, в рукоделии безленостно, в послушании лицемерно» (Лествица. 13:2).

Мы уже говорили о том, что страсти нужно не искоренять, а перенаправлять. Гнев, зависть, вожделение, ненависть по сути своей не плохи; и если их правильно направить и управлять ими, они могут приблизить нас к Богу. Единственное исключение – уныние, или леность. Это единственная страсть, если ее можно назвать страстью, которую невозможно перенаправить и обратить к добру, потому что это не столько страсть, сколько ее отсутствие.

«Каждая из прочих страстей упраздняется одною, какою-нибудь противною ей добродетелью; уныние же для инока есть всепоражающая смерть» (Лествица. 13:9).

Так что же именно представляет собою уныние, или леность? Это не только лень, не просто физическая страсть. Она, по сути, – духовная бездеятельность и безразличие. Св. Иоанн тонко замечает, что этот вид нерадения находит на нас только в контексте духовной жизни и часто может принимать внешность усердия, занятости и деятельности:

«Ставшим на молитву сей лукавый дух напоминает о нужных делах, и употребляет всякое ухищрение, чтобы только отвлечь нас от собеседования с Господом, как оборотью, каким-либо благовидным предлогом… Когда нет псалмопения, тогда и уныние не является; и глаза, которые закрывались от дремоты во время правила, открываются, как только оно кончилось» (Лествица. 13:7, 11)

Всем нам леность знакома не понаслышке. Когда нам должно идти в храм или становиться на молитву, мы думаем: «Я устал. Я вкалывал всю неделю. Я заслужил отдых». Однако мы не настолько утомились, чтобы не выйти куда-нибудь и пропустить стаканчик или заняться какой-либо другой бесполезной с духовной точки зрения деятельностью. И хотя люди иногда жалуются, что не могут прийти на Божественную литургию, так как она начинается слишком рано, в то же время они не испытывают никаких трудностей, вставая на несколько часов раньше на работу или встречая друга в аэропорту.

Проще говоря, леность есть отодвигание духовной жизни на задний план и подчинение ее собственному комфорту. Мы просто не придаем ей такое же значение, как другим вещам. Если я не пойду на работу, меня уволят. Если вовремя не приеду в аэропорт, моему другу придется ждать. Мы не считаем, что богослужение и молитва столь же важны и необходимы. Конечно, физическая усталость тоже играет свою роль. Естественно, иногда мы так утомляемся, что не имеем для молитвы столько сил и времени, сколько бы хотелось. Но это – усталость, а не леность. Леностью называется то, когда у нас достаточно сил и времени, но не достаточно радения, чтобы посвятить их духовной жизни, хотя для развлечений, работы, семьи и прочих сфер деятельности у нас хватает и сил, и времени.

Для монахов леность – не меньшее искушение, чем для нас. Св. Иоанну было хорошо известно о соблазне использовать долг христианина помогать бедным и больным как оправдание своего нерадения. Он предостерегает монахов от того, чтобы использовать благотворительность (основную черту христианской жизни) как предлог для оставления молитвы:

«Уныние подущает к странноприимству; увещевает подавать милостыню от рукоделья; усердно побуждает посещать больных; напоминает о Том, Который сказал: «был болен, и вы посетили Меня» (Мф. 25:36)» (Лествица 13:6).

Как же справиться с леностью духа? Как выбраться из этой ямы безразличия и духовного безделия? Св. Иоанн предлагает два пути: помнить о грехах своих и размышлять о вечном блаженстве, ожидающем верных:

«Плачущий о себе не знает уныния. Свяжем теперь и сего мучителя памятию о наших согрешениях; станем быть его рукоделием, повлечем его размышлением о будущих благах» (Лествица. 13:13, 14).

Есть и другие простые вещи, которые могут помочь нам в этом: икона, стоящая в доме на видном месте, запах ладана, слышащееся псалмопение – все это часто выводит нас из состояния уныния. Наши чувства поистине являются воротами на небеса. В доме каждого христианина должны быть иконы, запах ладана и псалмопение. Каждый христианской дом должен быть домашней церковью, где есть особое место для молитвы (которое некоторые православные христиане называют молитвенным уголком), а в каждой комнате – иконы. Мы можем настолько привыкнуть к ним, что большую часть времени будем их не замечать. Но иногда взгляд упадет на них, и разум вернется туда, где ему должно быть.

Следует также уделять время спокойному размышлению и чтению Священного Писания. Это может и должно вселить в нас желание молиться. Да и времени это займет совсем не много. На то, чтобы прочитать главу из Евангелия, в день уйдет всего несколько минут, однако читать следует внимательно, как молитву, и вдумываться в то, что читаем.

Св. Иоанн свои главы о страстях часто заканчивает, олицетворяя соответствующую страсть, и рисует перед нами сцену ее допроса. Эта страсть открывает свои причины и следствия и показывает взаимосвязь между страстями. Так, злейшим врагом уныния показана молитва:

«В истинных послушниках я не имею, где голову подклонить; а имею для себя место в безмолвниках, и с ними живу. Родительницы у меня многие: иногда бесчувствие души, иногда забвение небесных благ, а иногда и чрезмерность трудов. Исчадия мои, со мною пребывающие: перемены местопребываний, пренебрежение повелений отца духовного, непамятование о последнем суде, а иногда и оставление монашеского обета. А противники мои, которые связывают меня ныне, суть псалмопение с рукоделием. Враг мой есть помышление о смерти; умерщвляет же меня молитва с твердою надеждою сподобиться вечных благ» (Лествица. 13:15).

Непрестанная молитва – смерть для уныния.

«Чревоугодие есть притворство чрева; потому что оно, и будучи насыщено, вопиет: «Мало!», будучи наполнено, и расседаясь от излишества, взывает: «Алчу!» Чревоугодие есть изобретатель приправ, источник сластей. Упразднил ли ты одну жилу его, оно проистекает другой. Заградил ли ты и сию, – иною прорывается и одолевает тебя. Чревоугодие есть прельщение очей; вмещаем в меру, а оно подстрекает нас поглотить все разом» (Лествица. 14:2 – 4).

Что приходит к вам на ум, когда вы слышите слово «чревоугодие»? Возможно, вы представляете себе толстяка, потребляющего огромное количество пищи. Кто-то даже может подумать, что в скоромные дни это вполне приемлемо. В конце концов, если православный христианин соблюдает все посты, то он постится почти полгода. Поэтому можно подумать, что постящимся позволено пировать в скоромные дни.

Однако страсть чревоугодия несколько сложнее. Ибо страсти – не просто действия, а болезни души и тела, которые портят наши отношения не только с ближними, но также с окружающей природой и нашими собственными телами. Интересно, что св. Иоанн не раз пишет о «душе, желающей снедей» (Лествица 14:12). И хотя мы говорим о том, что обычно считается физическим грехом, различие между физическим и духовным чрезмерно упрощено. Невозможно четко разграничить душу и тело, так как человек не может обходиться ни без одного, ни без другого. Поэтому физические грехи имеют духовную сторону.

В «Лествице» дан яркий пример того, как дух чревоугодия искажает наше отношение не только к еде, но также к постам и праздникам Церкви. Св. Иоанн пишет:

«Монах-чревоугодник веселится о субботе и о воскресном дне;¹⁸ во время поста считает, сколько осталось до Пасхи; и за много дней до нее приготовляет снеди. Раб чрева рассчитывает, какими снедями почтит праздник; а раб Божий помышляет, какими бы дарованиями ему обогатиться» (Лествица. 14:7).

Православные христиане зачастую проводят пост, мечтая о еде. И не только это – некоторые христиане настолько зацикливаются на соблюдении установлений поста, что, покупая продукты, долго и тщательно изучают ингредиенты и постоянно думают о том, что можно есть, а что нельзя. И в результате во время постов они больше думают о еде, чем в остальное время, что противоречит одной из задач поста – уделять меньше внимания еде, а не больше.

Более того, постящиеся иногда более сосредоточены на том, что они будут вкушать, когда пост закончится, чем на значении того праздника, к которому пост приготовляет нас. Когда наступает праздник апостолов Петра и Павла, Пасха, Рождество, Успение, мы считаем обжорство совершенно уместным. Мы набиваем брюхо всем тем, от чего долгое время воздерживались.

Такой подход наблюдается во время не только долгих постов, но и еженедельных. Многие из тех, кто соблюдает среду и пятницу, считают остальные дни недели кулинарными праздниками. Приведу пример.

Как-то раз одного священника пригласили на ужин. День был скоромный. Ему подали простенькое блюдо из овощей. Он возмутился и выпалил: «Сегодня же не пост!». Бедная женщина, приготовившая блюдо, расстроилась. Она привыкла к простой еде, но теперь чувствовала, что сделала что-то не так. Священник во имя «соблюдения религиозных установлений» обидел простую, добрую, благочестивую женщину, ибо его обуял дух чревоугодия.

Вот что происходит, когда душа наша чревоугодливая. Пять дней в неделю мы считаем нужным порадовать себя тем, что не должно вкушать по средам и пятницам. Это происходит оттого, что даже если мы строго соблюдаем установления постов, даже если мы стараемся питаться упорядоченно и воздержно, мы, тем не менее, не преодолели в себе страсть чревоугодия.

Чревоугодливый дух жаждет пищи. Он расценивает пост как убыток и поэтому скоромные дни он рассматривает как возможность компенсировать этот ущерб. Он считает, что может себе позволить пять дней в неделю есть мясо или другие высококачественные пищевые продукты. Таким образом, страсть чревоугодия нарушает установленное Церковью равновесие между постами и воздержными разговениями. Чревоугодливая душа больше предвкушает пиршество на Пасху, чем празднование определившего все наше спасение Воскресение Христово. Дух чревоугодия обращает церковный год в бесконечную череду пиршеств и голоданий, обжорства и разгрузки.

Церковная традиция постов существует для того, чтобы восстановить равновесие между душой и телом, между покаянием и ликованием, между нами и миром вокруг нас. Если воздержание в пище есть, как учит Православная Церковь, только средство достижения цели, а не самоцель, то и пиршество на праздник есть только средство усилить наше ликование; оно не должно становиться средоточием нашего празднования.

Поэтому св. Иоанн предусмотрительно советует воздерживаться, как в посте, так и в пиршествах. Может создаться впечатление, что умеренность не свойственна его подходу, ибо он осуждает священников, которые позволяют тем, кто не находится под их духовным руководством, ослаблять пост по праздничным дням (вино и постное масло или рыба по Двунадесятым праздникам, приходящимся на время Великого поста, таким как Благовещение и Вербное воскресение). Возможно, поэтому некоторые ревностные христиане выражают неодобрение по поводу вкушения рыбы на Благовещение или Вербное воскресение.

Однако эти послабления по праздникам, которые приходятся на постные дни, были установлены Церковью отнюдь не случайно. Если мы считаем пищу настолько важной, что воздерживаемся от нее во время Великого поста, то она должна быть частью веселья по Двунадесятым праздникам. Пища не является чем-то малозначащим, что не влияет на наше духовное благополучие. В действительности она важнее, чем многим христианам хотелось бы думать. Нет истинной духовной жизни, которая не затрагивает тело. Пища не просто дает нам энергию, она может дать тепло, радость, комфорт, силу и здоровье; но если пищей злоупотреблять, она может произвести обратный эффект. Проводить Двунадесятые праздники с точки зрения пищи так, как будто они не имеют никакого значения, значит утрачивать полноту духовной жизни и христианского ликования.

Призыв св. Иоанна к умеренности становится ясен из критики Евагрия Понтийского (несмотря на то, что он был осужден как еретик, его работы занимают важное место в православной духовности). Чтобы противостоять желанию различных снедей, Евагрий советует есть только хлеб и воду. Св. Иоанн Лествичник говорит, что «предписывать это – то же, что сказать малому отроку, чтобы он одним шагом взошел на самый верх лестницы» (Лествица. 14:12). Лучше умеренно поститься в периоды, установленные Церковью, чем брать на себя такое суровое испытание и через несколько дней оставить его. Св. Иоанн предлагает намного более разумный подход.

«Если душа желает различных снедей, то она ищет свойственного естеству своему…. Отсечем прежде всего утучняющую пищу, потом разжигающую, а после и услаждающую. Если можно, давай чреву твоему пищу достаточную и удобоваримую, чтобы насыщением отделываться от его ненасытной алчности» (Лествица. 14:12).

Так как пища есть часть духовной жизни, а не что-то, что выходит за рамки мира духовного, пост всегда был важным элементом христианской практики. Поэтому и религиозные праздники отмечаются пиршествами. Если мы проводим пост в духе смирения, любви, жертвенности и воздержания, наш образ мысли и молитва могут сильно измениться. Ибо тогда тело вместо того, чтобы становиться помехой, укрощается и подчиняется воле духа:

«Пост есть насилие естества. Отвержение всего, что услаждает вкус, погашение телесного разжжения, истребление лукавых помышлений. Освобождение от скверных сновидений, чистота молитвы, светило души, хранение ума, истребление сердечной бесчувственности, дверь умиления, воздыхание смиренное, радостное сокрушение, удержание многословия, причина безмолвия, страж послушания, облегчение сна, здравие тела, виновник бесстрастия, разрешение грехов, врата рая и небесное наслаждение» (Лествица. 14:33).

«Чистота есть вышеестественное отречение от естества, и поистине преславное соревнование мертвенного и тленного тела с бестелесными духами. Чист тот, кто плотскую любовь отражает любовью божественною, и телесный огонь угасил огнем невещественным» (Лествица. 15:2, 3).

Люди склонны считать, что целомудрие относится только к половой жизни – как добродетель, противоположная сексуальной распущенности. Однако оно имеет более глубокий смысл. Не лишним будет отметить, что в православном чине венчания мы молимся, чтобы новобрачные жили в «целомудрии» (по-гречески – sophrosini). Но в той же службе мы неоднократно возносим молитвы, чтобы у них были дети. Как же может семейная пара жить в целомудрии (сексуальной чистоте) и при этом иметь детей?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно внимательно посмотреть на это слово – целомудрие (sophrosini). Оно означает полную гармонию между душой и телом, между плотью и духом – состояние души, в котором двое не воюют друг с другом, но трудятся вместе как одно целое. Поэтому св. Иоанн пишет, что «целомудрие есть всеобъемлющее название всех добродетелей» (Лествица. 15:4). И продолжает: «Не тот чист, кто сохранил нерастленным сие бренное тело, но тот, кто члены его совершенно покорил душе» (Лествица. 15:12). Следовательно, целомудрие должно понимать не как половое воздержание, а как контроль своих сексуальных побуждений. Половая жизнь в браке благословляется. Она – не только средство деторождения, но и выражение любви. В наслаждении друг другом мужа и жены нет ничего нечистого. Брак обычно не является призванием для тех, кто призван к безбрачию. Как сказал наш Господь:

«Есть скопцы, которые из чрева материнского родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царствия Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19:12)¹⁹.

Но в христианском браке существуют границы. Так же, как пища сама по себе не является чем-то греховным, так и секс сам по себе не есть грех. Но когда секс отделяется от своей цели – когда он перестает быть благословенным Церковью, выражением нерушимого союза между мужем и женою, который является живым символом единения между Христом (Жених) и Церковью (Его Невеста), – он отчуждает нас от Бога и от надлежащих отношений друг с другом и с нашим собственным телом. Православие предполагает половые отношения между одним мужчиной и одной женщиной в браке.

Но именно в этом вопросе многие христиане встают перед дилеммой. Как мы видели выше, Христос указывает, что не все призваны к безбрачной жизни. Следует отметить, что в библейские времена люди вступали в брак в очень раннем возрасте (обычно в тринадцать-четырнадцать лет). Добрачные половые связи в библейские времена практически исключались, так как к тому времени, когда наступала половая зрелость, мужчины были уже женаты, а женщины – замужем.

Но сегодня бесчисленное множество христиан, не призванных к безбрачной жизни, приходят к тому, что борются со своими естественными побуждениями не только в подростковом возрасте, но и позднее. И хотя мы не должны оставлять христианского понимания того, что внебрачные связи противоречат Божьей воле, нам также следует сочувствовать тем, кто изнывает от сексуального вожделения. Ибо не все призваны к девству. Вот почему св. Иоанн советует тем, кто призван к нему, не думать, что они победили эту страсть своими силами:

«Никто из обучившихся хранению чистоты да не вменяет себе приобретение ее; ибо невозможное дело, чтобы кто-нибудь победил свою природу; и где природа побеждена, там познается пришествие Того, Кто выше естества; ибо, без всякого прекословия, меньшее упраздняется большим. Не думай низложить беса блуда возражениями и доказательствами; ибо он имеет многие убедительные оправдания, как воюющий против нас с помощию нашего естества. Кто хочет бороться со своею плотию и победить ее своими силами, тот тщетно подвизается; ибо если Господь не разорит дома плотской похоти, и не созиждет дома душевного, то всуе бдит и постится думающий разорить. Представь Господу немощь своего естества, сознавая во всем свое бессилие, и неощутительным образом получишь дарование целомудрия» (Лествица. 15: 24 – 26).

Целомудрие не должно понимать только как физическое воздержание. Как сказал наш Господь: «Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5:28). Это не значит, что быть для кого-то привлекательным, признавать чью-либо красоту и восхищаться ей есть грех. Это означает, что если только в силу обстоятельств мы удерживаемся от греха прелюбодеяния, то в глазах Господа это ничем не отличается от самого действия:

«Видал я невольно падших; и видал произвольно желающих падать, но не могущих; и я счел сих последних окаяннейшими падающих на всякий день; потому что, не имея возможности согрешить, желают злосмрадия греховного» (Лествица. 15:22).

В «Лествице» приведен прекрасный пример, как св. Нонн, епископ Илиопольский, не утратил восприимчивости красоты, но принял ее таким святым и невинным образом, что плакал от любви к прекрасному Божьему творению:

«Некто, увидев необыкновенную женскую красоту, весьма прославил о ней Творца, и от одного этого видения возгорел любовию к Богу и пролил источник слез. Поистине удивительное зрелище! Что иному могло быть рвом погибели, то ему сверхъестественно послужило к получению венца славы» (Лествица. 15:59).

Св. Иоанн писал для монахов, поэтому значительная часть главы о целомудрии посвящена ночным излияниям (поллюциям) и нечистым помыслам. Мне бы не хотелось очень много внимания уделять этому предмету, но несколько слов об этом все же стоит сказать. Хотя излияния, которые у юношей происходят во сне, не следует рассматривать как греховные (св. Иоанн считает их случайностями, в которых нет греха), в то же время он говорит, что они создают сложности, но их можно контролировать, ибо, полагает он, истечения эти есть результат чревоугодия и беспечной жизни. Св. Иоанн часто связывает чревоугодие с блудом и рассматривает воздержание от пищи как вспомогательное средство для обуздания плотских побуждений и поллюций. Но св. Иоанн также говорит, что истечения во сне бывают и без мечтаний:

«Начало чистоты бывает, когда помысл не слагается с блудными прилогами и без мечтаний случаются по временам во сне истечения; а середина чистоты, когда от довольства пищи бывают естественные движения, но без мечтаний; конец же чистоты – умерщвление тела (т. е. телесных движений), предваряемое умерщвлением нечистых помыслов» (Лествица. 15:10).

«Если признак истинной чистоты состоит в том, чтобы и в сонных мечтаниях пребывать без движения; то конечно предел блуда означает то, чтобы и наяву от одних помыслов терпеть истечения» (Лествица. 15:13).

«С новоначальными телесные падения случаются обыкновенно от наслаждения снедями; со средними они бывают от высокоумия, и от той же причины, как и с новоначальными; но с приближающимся к совершенству они случаются только от осуждения ближних» (Лествица. 15:20).

Гораздо сложнее, чем со снами, обстоит дело с фантазиями. Дьявол использует их весьма эффективно. Бог дает нам реальность, дьявол – фантазии. А фантазии всегда приносят разочарования. В конце концов, мечтания могут привести к тому, что человек никогда не сможет удовлетвориться. И приходит к выводу, что причина этому – его партнер. Он ищет кого-то, кто соответствовал бы его мечтам, и, конечно, никогда не находит. Такие люди кончают тем, что основывают свои сексуальные предвкушения на порнографии. Поэтому начинают интересоваться половыми, в том числе групповыми, извращениями. У них развивается «любовь к телам» (Лествица. 15:27).

Но мечтания никогда не удовлетворяются, ибо они всего лишь фантазии. Дьявол – лжец. Он любит внушать нам, что мы упускаем что-то поистине поразительное, но в действительности ничего реального мы не теряем. И так мы всю жизнь можем потратить на то, чтобы с надеждой искать то, чего не существует, или то, что в конечном итоге оставит в нас только чувство разочарования, вины и стыда.

Даже в тех, кто никогда не занимался любовью, дьявол возбуждает любопытство, чтобы привести их к падению. И когда ему это удается, он говорит: «Ну, это только первый раз. В первый раз всегда так бывает. Дальше будет намного лучше. Попробуй еще». Как пишет св. Иоанн:

«Змий сладострастия многообразен; невкусившим сласти греха он внушает, чтобы только однажды вкусили ее и перестали; а вкусивших коварный побуждает воспоминаниями опять к совершению греха» (Лествица. 15: 67).

Помимо мечтаний, у бесов есть еще два способа использовать вожделение против благочестивых христиан. Чтобы ввести нас в грех, они пытаются убедить нас в Божьем милосердии. «В конце концов, плотские отношения естественны для человека. И Бог, без сомнения, не вменит тебе это в грех. Ведь не можешь же ты изменить свою природу». Но после того, как мы совершим грех, они пытаются ввести нас в отчаяние, убеждая нас, что мы совершили самый тяжкий из грехов, что у нас теперь нет надежды на спасение, так как не имеем силы преодолеть свою природу. Затем, если мы уверились в Божьем милосердии и прощении, весь процесс начинается снова, и мы попадаем в порочный круг греха, отчаяния и прощения:

«Бесчеловечный наш враг и наставник блуда внушает, что Бог человеколюбив, и что Он скорое прощение подает сей страсти, как естественной. Но если станем наблюдать за коварством бесов, то найдем, что по совершении греха, они представляют нам Бога праведным и неумолимым Судиею. Первое они говорят, чтобы вовлечь нас в грех; а второе, чтобы погрузить нас в отчаяние. Когда печаль и отчаяние в нас усиливаются, тогда мы не можем приносить должного покаяния, ни окаявать себя, ни укорять, хотя в печальном расположении души и не предаемся греху. Когда оные угаснут, тогда опять мучитель наш внушает нам о милосердии Божием, чтобы мы снова пали» (Лествица. 15:33, 34).

Что же мы можем сделать, чтобы победить это желание и подчинить его себе, если мы не состоим в браке, и особенно если мы не призваны к безбрачию? Св. Иоанн рекомендует памятование смерти и Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».

«Память смерти да засыпает да и восстает с тобою, и вместе с нею Иисусова молитва единопомышляемая; ибо ничто не может тебе доставить столь сильное заступление во время сна, как сии делания» (Лествица. 15:53).

Красота и особенность этой молитвы состоят в том, что она является простым и кратким взыванием, которое можно произносить сколь угодно часто – вслух или про себя, – и ею можно молиться в любое время, в любом месте и в любой ситуации. Лежим ли мы на одре болезни, ждем ли автобуса или застряли в пробке, скучаем ли на нудном заседании или дома в одиночестве, мы можем обратить эту молитву ко Господу, когда все другие молитвы невозможны.

Постоянно удерживая эту молитву в уме, в сердце и на устах, мы можем отогнать дурные помыслы. Она особенно полезна, когда мы отходим ко сну и особенно предрасположены к блудным мечтаниям и побуждениям. Ложась в постель, непрестанно повторяйте эту молитву. Будем считать наше ложе могилой. Не будем забывать, что утром мы можем и не проснуться. Так пусть же молитва станет последним нашим действием перед тем, как мы погрузимся в сон, и первым – когда проснемся. Кроме того, молитву своими словами, когда борьба кажется слишком тяжелой, Бог принимает с сочувствием:

«Возопий к Могущему спасти, и возопий не красноречивыми словами, но смиренными вещаниями, начиная прежде всего сим воззванием: «помилуй меня, Господи, ибо я немощен» (Пс. 6:3)» (Лествица. 15:80).

Еще один совет – искать руководство духовного отца или благочестивых друзей-христиан – «отец духовный, или усердный брат, скорый на помощь и старый разумом» (Лествица. 15:57), – не того, кто незрел духовно и не может отнестись к вопросам половых отношений с сочувствием и пониманием, не того, кого возмущает этот грех, а того, кто серьезно относится к вашей борьбе и даст вам практический совет и руководство относительно того, как вам управить свое половое влечение.

Может показаться, что христианское духовное учение, особенно монашеские труды, представляет человеческое тело как врага, как нечто презренное. Однако тело – такая же наша часть, как и душа. Без тела мы не можем творить добро. Наша плоть освящена и определена к обожению благодаря воплощению, смерти и воскресению Господа нашего. Но по словам апостола Павла:

«Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах своих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:21 – 24).

Подобно этому св. Иоанн в волнующем абзаце «Лествицы» описывает свой собственный внутренний конфликт, свое отношение любви-ненависти к своему телу:

«Каким образом и способом связать мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею; и прежде, нежели начну мучить, преклоняюсь к ней жалостию. Как мне возненавидеть ту, которую я по естеству привык любить? Как освобожусь от той, с которою я связан навеки? Как умертвить ту, которая должна воскреснуть со мною? Как сделать нетленною ту, которая может противоположить мне столько естественных возражений?... Она и друг мой, она и враг мой; она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Когда я угождаю ей, она вооружается против меня. Изнуряю ли ее, изнемогает. Успокаиваю ли ее, бесчинствует. Обременяю ли, не терпит. Если я опечалю ее, то сам крайне буду бедствовать. Если поражу ее, то не с кем будет приобретать добродетели. И отвращаюсь от нее, и объемлю ее. Какое это во мне таинство? Каким образом составилось во мне это соединение противоположностей? Как я сам себе и враг, и друг?» (Лествица.  15:86).

Основной принцип аскетической жизни – сделать тело нашим союзником, а не врагом. Его должно воспитывать, дисциплинировать и научать любить и служить душе, быть храмом Святого Духа. Хотя временами кажется, что половое влечение преодолеть невозможно, похоть сама открывает, что ее можно победить:

«Я имею в себе отца своего самолюбие. Внешние разжжения происходят от угождения мне и от чрезмерного во всем покоя; а внутренние от прежде бывшего покоя и от сладострастных дел… Если явственно познаешь глубокую мою и твою немощь, то тем свяжешь мои руки. Если гортань умучишь воздержанием, то свяжешь мои ноги, чтобы они не шли вперед. Если соединишься с послушанием, то освободишься от меня; а если приобретешь смирение, то отсечешь мне голову» (Лествица. 15:86).

«Пятнадцатая степень. Кто, будучи во плоти, получил и здесь победную почесть, тот умер и воскрес, и еще здесь познал начало будущего нетления» (Лествица. 15:86).

«Сребролюбие есть поклонение идолам, дщерь неверия…. Сребролюбец есть хулитель Евангелия и добровольный отступник. Стяжавший любовь расточил деньги; а кто говорит, что имеет и то, и другое, тот сам себя обманывает» (Лествица. 16:2, 3).

А слишком много – это сколько? Где граница между тем, что мне необходимо, и тем, что я хочу? Это относится не только к чревоугодию, но и ко всем материальным нуждам, особенно к деньгам. И как чревоугодие есть страсть, которая искажает определение необходимого в отношении еды и напитков, сребролюбие – страсть, искажающая наше определение необходимого в отношении денег и роскоши.

Основной принцип христианской благотворительности состоит в том, что мы должны отдавать соразмерно нашим возможностям. В глазах Бога важно не то, сколько мы отдаем, а сколько мы жертвуем. Как утверждают многие отцы Церкви, для Бога более ценно, когда мы даем не от изобилия, а от нищеты, ибо основополагающим принципом христианской благотворительности является самоотверженная любовь. Как пишет Василий Великий: «Беден ты; но, без сомнения, есть другой беднее тебя... Не медли дать из малого; своей пользы не предпочитай общему бедствию»²⁰.

Однако это простое правило – отдавать, сколько можешь – осложняется тем, что мы подгоняем наше определение необходимого под желание удовлетворить свои страсти. Мы склонны считать роскошь необходимостью. Мы полагаем, что нам никак не обойтись без дорогой пары обуви или что нам совершенно необходимы значительные сбережения на черный день. Эти искушения часто сильнее действуют на тех, у кого есть дети. Понятно, что семейная пара должна обеспечивать детей всем необходимым, давать им пищу, одежду, образование и т. д. И для них большой соблазн – эксплуатировать родительскую любовь, чтобы удовлетворить свое стремление к роскошной жизни. Это также может привести к тому, что дети будут избалованы и испорчены. И опять же, по словам Василия Великого:

««Но богатство необходимо для воспитания детей», скажет кто-то. Очень благовидный предлог для жадности. Хотя ты говоришь так, как будто заботишься о детях, но выдаешь склонность своего сердца. Не перекладывай вину на невинных! У них есть свой Попечитель, Который заботится об их нуждах. Бог дал им жизнь и даст им для жизни все необходимое. Разве евангельская заповедь «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим» (Мф. 19:21) не относится к находящимся в браке? После того, как просите у Господа, чтобы Он послал вам детей, и Он благословит вас стать родителями, разве вы тут же говорите: «Пошли мне детей, чтобы я мог не исполнять Твои заповеди; пошли мне детей, чтобы не достичь мне Царствия Небесного?»»²¹

Св. Иоанн Златоуст напоминает нам, что не богатство является злом, а злоупотребление им:

«Богатство будет благом для обладающего им, если он не будет расточать его на роскошь, крепкие напитки и постыдные утехи; если будет пользоваться своим изобилием с умеренностью, а на остальное питать неимущих, тогда богатство пойдет на пользу».²²

Однако св. Иоанн Лествичник предупреждает, что даже мысль о благотворительности – желание иметь больше, чтобы больше отдавать другим – может быть не более чем оправданием сребролюбия:

«Не говори, что собираешь деньги ради нищих; ибо и две лепты вдовицы купили царство небесное (ср. Лука. 21:2)... Сребролюбие начинается под видом раздаяния милостыни, а оканчивается ненавистию к бедным. Сребролюбец бывает милостив, пока собирает деньги; а как скоро накопил их, так и сжал руки» (Лествица. 16:5, 8).

«Бес сребролюбия борется с нестяжательными, и когда не может их одолеть, тогда представляя им нищих, под видом милосердия увещевает их, чтобы они из невещественных опять сделались вещественными» (Лествица. 26:145).

Как мало отдает богатый, цепляясь за свое богатство, чтобы проводить жизнь в роскоши, по сравнению с тем, что может отдать! Св. Василий тоже затрагивает этот вопрос – как наши страсти ограничивают и искажают наше понимание того, сколько мы можем пожертвовать:

«Сколько людей ты бы мог избавить от нужды, сняв с пальца одно кольцо? Сколько семей, терпящих лишения, ты мог бы спасти. Да только в одном из твоих сундуков довольно одежды, чтобы одеть весь город, дрожащий от холода».²³

Один мой хороший друг как-то заметил, что этот отрывок напоминает ему фильм «Список Шиндлера», ту сцену, когда Шиндлер говорит:

«Я мог бы спасти еще больше…мог бы гораздо больше…. Я промотал такую сумму. Ты даже не можешь себе представить. Этот автомобиль. Зачем он мне? Спас бы десять человек. Этот значок – два человека. Он из золота – еще два человека, минимум один…. Я мог бы спасти еще одного человека и не сделал этого. Не сделал!»²⁴

Чем больше мы любим ближних, как самих себя, тем больше мы принимаем их нужды, как свои, тем меньше мы будем считать свою роскошь важнее самого необходимого для других. «Чем больше богатства, тем меньше любви».²⁵

«Вкусивший высших благ легко презирает земные; невкусивший же первых радуется о стяжании последних» (Лествица. 17:6).

В конце предыдущей главы мы заключили, что любовь исцеляет жадность. Но словом «любовь» христиане бросаются направо и налево. Постоянно приходится слышать, как люди говорят: «Самое главное – любовь» или что-нибудь в этом роде. Но любовь – это не так просто, как мы обычно думаем. Любовь – последняя ступень небесной лестницы, а не первая.

Можно сказать, что смысл всей христианской жизни, цель аскетизма – стяжать божественную любовь. Вот почему у св. Иоанна за главой о страсти сребролюбия (плод себялюбия) следует глава о добродетели нестяжания (плод самоотверженной любви). Может показаться странным, что бедность считается добродетелью. Мы склонны рассматривать нищету как неимение достаточных средств к существованию. Но здесь св. Иоанн говорит о добровольной нищете. И здесь мы видим связь с тем, о чем мы говорили в конце предыдущей главы. Как пишет Василий Великий:

«У тех, кто любит ближних, как самих себя, нет ничего, кроме ближних; и, конечно, это – огромное богатство! Ты предпочитаешь своему удовольствию утешение многих. А иначе и быть не может».²⁶

Здесь мы видим принцип христианской любви как аскезу. Мы слишком слабые и без нее не перенесем трудностей и жертвы ради других; через аскетическую борьбу мы должны научиться преодолевать страсти сребролюбия и чревоугодия. Тогда мы увидим, что можем дать другим гораздо больше, чем думали. Многие полагают, что принцип благотворительности – чем больше у нас есть, тем больше мы можем отдать. Но, как замечает св. Иоанн, если у нас есть многое, это отнюдь не значит, что мы будем много отдавать. Принципом христианской благотворительности является не «чем больше у нас есть, тем больше мы отдаем», а, скорее, «чем меньше нам нужно, тем больше мы отдаем». В этом и состоит смысл нестяжания как добродетели. Она есть «отложение земных попечений, беззаботность о жизни» (Лествица. 17:1).

Св. Иоанн Златоуст напоминает нам, что поистине богаты те, кто отказался от богатства, ибо они освободились от земных хлопот и попечений:

«Если увидишь, что некто жаждет многого, считай его всех беднее, даже если он обретет все деньги мира. Если же встретишь кого-то со скромными потребностями, знай, что он богаче всех, даже если ничего не приобрел. Ибо мы привыкли судить о нищете и изобилии по расположению ума, а не мерой материального».²⁷

В том же ключе св. Иоанн Лествичник говорит, что христианин, который обрел добродетель нестяжания, «есть владыка над миром, вверивший Богу попечение о себе…. Он не будет говорить человеку о своей нужде; а что приходит, то принимает, как от руки Господней. Нестяжательный подвижник есть сын беспристрастия, и что он получает, считает за ничто. Если случится ему куда-либо отойти, все вменяет за уметы. Если же печалится о чем-нибудь, то еще не сделался нестяжательным» (Лествица. 17:2, 3).

Чем менее мы привязаны к вещам этого мира, тем больше мы обретаем внутренний покой и истинную свободу:

«Презревший вещество избавился от словооправданий и прекословий» (Лествица. 17:11).

И наоборот, чем больше мы привязываемся к мирскому, тем больше мы конфликтуем друг с другом:

«Сребролюбие есть и называется корень всем злым (1Тим. 6:10); и оно действительно таково, ибо производит ненависть, хищения, зависть, разлучения, вражды, смущения, злопамятство, жестокость и убийства» (Лествица. 17:14).

Мы говорили, что нищета в духовной жизни есть добродетель, но пребывание в нищете само по себе обычно приводит не к покою и свободе от мирских хлопот и попечений, а к обратному результату. Перечисленные выше злодеяния, вызванные жадностью, в нищете обретают еще большую силу. Это происходит оттого, что бедный вполне может быть жадным, и чем он беднее, тем отчаяннее он пытается приобрести то, что ему необходимо, или то, что он хочет.

Добровольная бедность является добродетелью, так как служит выражением самоотверженной любви: посредством аскезы мы можем вести весьма скромный образ жизни и больше отдавать другим. Таким образом, нищета есть добровольная жертва, отказ от мирских устремлений ради любви к Богу и ближнему. Вот почему нестяжание есть добродетель, побеждающая сребролюбие:

«Велик благочестиво отвергший свое имение, но свят, кто отвергается своей воли. Первый сторицею имением или дарованиями обогатится; а последний жизнь вечную наследует» (Лествица. 17:9).

«Нечувствие, как телесное, так и душевное, есть омертвение чувства от долговременного недуга и нерадения, окончившееся нечувствием. Безболезненность есть обратившееся в природу нерадение, оцепенение мысли, порождение худых навыков, сеть усердию, силок мужеству, незнание умиления, дверь отчаяния, матерь забвения, которая, родив дщерь свою, снова бывает ее же дщерию; это – отвержение страха Божия» (Лествица. 18:1, 2).

Св. Иоанн использует слово «нечувствие» не в привычном для нас значении. Когда мы говорим о чьем-то нечувствии, то подразумеваем, что он безразличен к чувствам других. Но это не то, что мы имеем в виду в духовной жизни. Нечувствие лучше всего понимать как глубоко укоренившееся лицемерие. Оно проникло так глубоко, что почти невозможно увидеть его в себе, хотя, разумеется, в других мы охотно осуждаем его.

Ступень восемнадцатая – моя любимая глава «Лествицы», но, воздавая ей хвалу, я нахожу себя виновным в той самой страсти, которую описывает св. Иоанн.

«Бесчувственный есть безумный мудрец, учитель, осуждающий себя самого, любослов, который говорит против себя; слепец, учащий видеть…. О смерти любомудрствует, а живет как бессмертный…. О воздержании беседует, а стремится к объедению. Читает слова о последнем суде и начинает смеяться. Читает слово против тщеславия и самым чтением тщеславится. Говорит о бдении и тотчас погружается в сон. Хвалит молитву и бегает от нее, как от бича. Послушание ублажает, а сам первый преступник. Беспристрастных хвалит, а сам не стыдится за рубище памятозлобствовать и ссориться…. Ублажает молчание, но восхваляет его многословием. Учит кротости, но часто в самом том учительстве гневается и за огорчение свое опять на себя гневается…. Порицает себя перед некоторыми, как тщеславного, и тем порицанием покушается снискать себе славу…. Пребывая в мире, хвалит безмолвствующих; а того не разумеет, что этим он посрамляет себя самого. Славит милостивых, а нищих поносит» (Лествица. 18:3).

Эта глава находит во мне глубочайший отклик. Я постоянно говорю о покаянии, но моя жизнь лишена этого плода. Учу других поститься, но сам не применяю на практике то, чему учу. Рассуждаю о контроле над собой как о христианской добродетели, и при этом находятся атеисты, у которых это получается лучше, чем у меня. Восхваляю смирение, а сам его не имею. И признаваясь в этом, желаю, чтобы все восхищались моим смирением. Я пишу эту книгу только для того, чтобы открыть, что поступая так, я осуждаю себя. Я критикую других за то, что они критикуют других, и порицаю людей за их спиной за то, в чем и сам грешен.

И что? В тот же самый вечер я иду домой, в слезах падаю на колени и молю Бога простить меня? Да ничуть не бывало! Почему? Потому что я бесчувственный. Как такое возможно, что я не омочаю мое ложе слезами каждую ночь, плача о грехах своих? Почему я не хочу отказаться от комфорта и удовлетворения, чтобы хоть чуть-чуть вкусить святости? Я не сознаю тяжести своих грехов; я не хочу быть тем, кем по своим же заявлениям хочу быть. И, признаваясь в своем лицемерии, ничего в этом направлении не делаю. И как бы я ни сознавал свои грехи, каким бы виновным себя ни чувствовал, как бы ни стремился к святости, я слишком ленив и безразличен, чтобы вести ту тяжелую борьбу, которой требует святость. Даже когда я служу Божественную литургию, чувствую себя виновным в нечувствии. Как часто я говорю о том, что Евхаристия может перевернуть всю жизнь человека, а сам, причащаясь, совершенно не меняюсь! Такие же бесчувственные, как я, остаются «совершенно окаменелыми, жестокосердными, омраченными. Пред священною трапезою Евхаристии остаются бесчувственными; и даже причащаясь сего небесного дара, как бы пустой хлеб вкушают» (Лествица. 18:5).

Эта нечувственность к своему плачевному состоянию настолько ослепляет нас, что мы можем осознать свои грехи, только когда принуждением видим себя в других. Каждый грешник есть отражение другого. Вот почему в Священном Писании так часто используются притчи: они показывают нам наше поведение в рассказах о других. Возьмем, к примеру, царя Давида. Он возлег с чужой женой, и та зачала. Когда же он понял, что скрыть, кто является отцом ребенка, невозможно, послал ее мужа на верную смерть. Как-то раз пророк Нафан рассказал царю следующую историю:

«В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный; у богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь;

и пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! достоин смерти человек, сделавший это; и за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты – тот человек». (2 Царств. 12:1–7).

Только когда Давид узнал себя в этом богатом человеке и осудил себя, он раскаялся в своем грехе.

Господь наш использует притчи точно так же. Достаточно привести один пример:

«Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнес его оградою, выкопал в нем точило, построил башню и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды; виноградари, схватив слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. Опять послал он других слуг, больше прежнего; и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидев сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его. И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои» (Мф. 21:33 – 41),

Фарисеи вынесли суровый приговор злодеям из этой притчи. И таким образом осудили себя, ибо сами того не ведая, были этими злодеями. Многим не нравится идея Страшного суда. «Как может Бог судить нас и выносить нам приговор, если Он любит нас?» Но мы сами выносим себе приговор всякий раз, когда осуждаем других. С каждой мыслью и с каждым словом, которыми мы осуждаем грех, мы подкладываем поленья в костер, на котором будем гореть. «Ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12:37).

Кажется, нет средств преодолеть нечувствие. Если лицемер хочет побороть свою страсть постом, то становится гордым и осуждает других. Если гордый пытается быть смиренным, он начинает гордиться своим смирением. Если он молится, то считает, что чего-то достиг. Если читает, то думает, что стал знатоком в том, что прочитал. Если он осознал свое лицемерие, он полагает, что стяжал смирение, ибо нечувствие «неразлучно с ложным благоговением» (Лествица. 18:5). Всякое лекарство от нечувствия как будто поглощается тем самым грехом, для исцеления которого оно предназначено. И кажется, что из этого порочного круга нет выхода.

Все это кажется безнадежным, и, в какой-то степени, так оно и есть. Ибо пока мы думаем, что можем преодолеть лицемерие своими силами, никакой надежды нет. «Кто же может спастись?» (Лк. 18:26). Если мы сможем увидеть в себе эту безнадежность, если в отчаянии со всей искренностью воззовем к Богу, зная, что больше надеяться не на что, тогда сможем обратить безнадежность в надежду. «Невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18:27).

«Сон есть некоторое свойство природы, образ смерти, бездействие чувств. Сон сам по себе один и тот же; но он, как и похоть, имеет многие причины: происходит от естества, от пищи, от бесов, и, может быть, от чрезмерного и продолжительного поста, когда изнемогающая плоть хочет подкрепить себя сном» (Лествица. 19:1).

Одним из принципов монашеской жизни является подражание, насколько это возможно, ангелам, «бестелесным небесным властям», как их часто называют в Православной Церкви. А это значит преодолевать, в той степени, в какой это доступно, ограничения плоти. Ангелы не принимают пищу и не спят. Они вечно и непрестанно славят Бога и служат Ему. Поэтому монахи и монахини в монастырях стремятся, насколько это возможно, подражать ангельской жизни, стараясь как можно больше времени посвящать молитве и богослужению и подчинить свою плоть духу. Поэтому в монашеской жизни сон, как и пищу, нужно умерять до такой степени, которая необходима для поддержания жизнедеятельности организма.

«Как много пить зависит от привычки, так и много спать. Потому-то и должно нам, особенно в начале нашего подвига, подвизаться против сна; ибо трудно исцелить давний навык» (Лествица. 19:2).

И хотя мы не можем даже надеяться на то, чтобы посвящать хотя бы примерно столько же времени молитве и богослужению, сколько могут уделять монахи, мы, конечно, можем валяться в постели не больше, чем необходимо.

Сон, разумеется, естественен. В нем нет ничего предосудительного. По сути, если не считать тех, кто храпит, даже самые ужасные люди кажутся хорошими, когда спят. Но если мы не можем творить во сне зло, то мы также не способны и делать добро. «Многий сон есть неправедный сожитель, похищающий у ленивых половину жизни, или еще больше» (Лествица. 20:11).

Возможно, вы обратили внимание, что эта глава помещена в разделе о духовных страстях. Это может показаться странным. Мы не склонны считать сон чем-то духовным. Но как слишком обильная пища влияет на состояние души, то же справедливо и в отношении сна. Более того, когда страсть входит в противоречие с нашей духовной жизнью, различия между духовным и физическим становятся несущественными. И душа, и тело – вот принцип аскетизма; и это – единственный способ вести духовную жизнь. Вы когда-нибудь пробовали пойти в храм и не брать с собой тело? Вот именно поэтому желание много спать является духовной страстью.

Речь идет не о физической усталости, не о потребностях тела (причем эти потребности у всех разные). Я говорю о приоритетах. Я уже говорил, упоминая вещи, которые мы считаем важными, что когда мы знаем, что должны быть в каком-то месте в определенное время, мы заводим будильник, чтобы встать вовремя (хотя иногда и можем проспать). Но многие из нас не проявляют подобного усердия, когда дело касается молитвы и богослужения. Вот почему сон рассматривается в связи с молитвой и участием в церковных службах.

Св. Иоанн описывает, как лень может влиять на нашу духовную жизнь, так, что это влияние понятно нам даже сегодня: «Подожди, пока кончатся начальные песни, и тогда пойдешь в церковь» (Лествица. 19:3). И это задолго до того, как в будильниках появилась кнопка «еще чуть-чуть посплю»!

Святые жили ради молитвы и богослужения. Если бы они могли, они бы совсем не спали, чтобы не прерывать молитву. По сути, в этом состоит цель бдений. Мне посчастливилось несколько раз участвовать во всенощных бдениях как в монастырях, так и в приходских церквях. И, как ни странно, они не только не изнуряют, но, напротив, придают силы. Жаль, что в приходских церквях всенощные бдения происходят нечасто.

Никто, даже святые, не могут не спать. Но если мы по-настоящему любим молитву (особенно с учетом того, что работа и другие обязанности отнимают львиную долю нашего времени), мы можем спать немного меньше, чтобы молиться немного дольше. Чем лучше наша плоть дисциплинирована и подчинена воле духа, тем легче это сделать.

Однако усталость и недосыпание могут отрицательно сказаться на нашей молитве. Несомненно, лучше поспать столько, сколько требуется организму, и потратить меньше времени на молитву, но молиться сосредоточено, чем лишать себя сна и в полудреме стоять перед иконами. Это так, однако мы должны различать, что мешает нашей молитве – усталость или уныние. Но как бы то ни было, более тонкое восприятие Божьего присутствия есть средство решения этого вопроса:

«Но кто в чувстве сердца помышляет, что он предстоит Богу, тот в молитве будет, как столп неподвижный» (Лествица. 19:4).

Но что мы считаем важным настолько, чтобы не спать и оставаться сосредоточенным? Иногда меня так увлекает какой-нибудь фильм, что я заставляю себя сидеть перед телевизором далеко за полночь, чтобы досмотреть кино до конца, хотя мне и хочется спать. Я предпочитаю одну бесполезную в духовном отношении деятельность другой. Разве не должно мне отдать предпочтение чему-то более важному, чем кинофильм? Разве не следует мне предпочесть сну молитву?

Когда Христос в Гефсиманском саду ожидал ареста, страданий и смерти, Он просил Своих учеников бодрствовать и молиться, но они засыпали (Мф. 26:36 – 46). Нас Христос просит о том же, но мы тоже не в силах это сделать, ибо «дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26:41).

Так почему же сильный дух побеждается немощной плотью? Потому что мы нечувственны к присутствию Бога. Мы даем плоти то, что она требует, и лишаем дух того, что ему необходимо. О, если бы мы могли чувствовать и воспринимать Его присутствие каждое утро, каждый вечер, каждый день!

Когда я был ребенком, иногда в наш дом приезжал какой-нибудь родственник или друг семьи, но меня отправляли спать. А мне не хотелось идти в постель, я хотел побыть с гостем. Когда я просыпался, то сразу выскакивал из кровати и бежал к нему. Вот такой же восторг я должен испытывать и к молитве. Если я научусь чувствовать присутствие Святого Духа так же ощутимо, как присутствие этого гостя, то мне уже не будет нравиться долго лежать в постели, и мне уже не нужно будет спать так долго, как, по моему мнению, мне необходимо.

«Некоторые воздевают руки на молитву в вечерних и всенощных бдениях, как невещественные и чуждые всякого попечения; другие же предстоят тогда Богу с псалмопением; иные трудятся в чтении священных Писаний; иные, по немощи, но мужественно борются со сном посредством рукоделия; иные, упражняясь в размышлении о смерти, хотят чрез это приобрести умиление. Из всех сил подвижников первые и последние упражняются в Боголюбезном бдении; вторые в исправлениях, общих всем монахам; прочие шествуют низшим путем. Однако Бог приемлет дары и ценит их, смотря по расположению и силе каждого» (Лествица. 20:2).

От страсти сна мы переходим к его положительной противоположности – добродетели бдения. Оно является добродетелью, ибо, пребывая в этом состоянии, мы всегда готовы встретить нашего Творца. Этот принцип бдительности ясно выражен в тропаре Страстной недели:

«Вот Жених приходит в полночь, и блажен тот раб, которого Он найдет бодрствующим. Недостоин же тот, которого Он найдет в унынии. Будь внимательна, душа моя, чтобы не отяготиться сном и не быть преданной смерти и остаться вне затворенных дверей Царства. Но восстань, взывая: Свят, свят, свят, Боже, Богородицей помилуй нас».²⁸

Если целью бдения, или бдительности, является постоянная готовность встретиться с Богом и не тратить впустую время, отпущенное нам на покаяние, то те часы бодрствования, которые мы потратили бы на сон, должно наполнять молитвой и духовным научением, особенно чтением Священного Писания. Но в действительности большинство из нас не тратят слишком много времени на сон, а, напротив, недосыпают. Те, у кого есть маленькие дети, очень хорошо об этом знают, а для большей части людей слишком много спать не дает работа.

И здесь мы снова возвращаемся к вопросу о приоритетах. Считаем ли мы необходимым вставать рано в субботу или воскресенье, чтобы пойти в церковь или прочитать утренние молитвы, когда (в некоторых случаях) нам не нужно идти на работу? Разумеется, не следует чересчур перенапрягаться. Все мы устаем. Всем нам нужен отдых. Однако остается нерешенным главный вопрос духовной жизни: почему в нас нет того же чувства срочности и бдительности, когда дело касается духовной жизни? Мы не ощущаем никаких последствий от того, что не прочитали утреннее молитвенное правило или не пошли в церковь. За это не следует наказания. Нам не грозит увольнение с работы или строгий выговор. Поэтому в отношении подобных вещей не возникает чувства «я обязан».

Давайте вернемся к тому, о чем мы говорили в предыдущей главе: что если сегодня – наш последний день? Что если завтра утром у нас будет последняя возможность помолиться, покаяться и подготовить душу к смерти? Тогда мы осознаем свои грехи и вспомним о грядущем суде, тогда мы станем воспринимать присутствие Бога, тогда мы воспрянем от сна и станем бдительными. Вы видите теперь, почему память о смерти так важна для духовной жизни? Памятование смерти ведет к бдительности, бдительность способствует молитве, а молитва подготавливает нас к встрече с Богом.

«Страх есть предвоображаемая беда; или иначе, страх есть трепетное чувство сердца, тревожимое и сетующее от представления неведомых злоключений» (Лествица. 21:3).

Один мудрый священник как-то сказал мне: «Не возводи страх на престол». Он всегда говорил загадками, и зачастую только через много лет до меня доходило, что он имел в виду. Думаю, что в данном случае он советовал мне не позволять страху определять мои действия или, что важнее, мое бездействие. Если мы живем в состоянии страха, то никогда не рискуем; мы живем очень робко, стараясь не покидать нашу зону комфорта, не можем в полной мере ввериться заботе Бога о нас.

Страх, конечно, естественен, но его необходимо контролировать. Если нами управляет страх, значит, мы недостаточно верим в Бога и не доверяем Ему. Разумеется, существуют беспричинные страхи (фобии). Не могу сказать, связаны ли они только с недостатком веры и можно ли их одной лишь верой преодолеть. Но страх вообще может быть очень гнетущей и разрушительной силой. Он может диктовать нам наши решения и поступки и таким образом определять всю нашу жизнь. Некоторые люди считают, что исповедовать христианскую веру значит жить в постоянном страхе. Но это не так; напротив, христианство призывает к жизни без страха. Но есть одно исключение: христиане боятся Бога. «Кто сделался рабом Господа, тот боится одного своего владыки» (Лествица. 21:11). Но страх Бога не парализует и не вызывает робость. Напротив, страх Божий понуждает нас творить добро, каяться и подражать Христу. Этот вид положительного страха очень хорошо описан в христианской работе II века «Пастырь Ерма»:

«Бойся, – говорил пастырь, – Господа и соблюдай заповеди Его, ибо, соблюдая заповеди Божии, будешь тверд в любом деле и преуспеешь в нем. Боясь Господа, будешь все делать хорошо. Вот страх, которым должно страшиться, чтобы спастись. Дьявола же не бойся: боясь Господа, ты будешь господствовать над дьяволом, потому что в нем нет никакой силы…. Двоякий есть страх. Если бы захотел сделать злое, то бойся Бога – и не сделаешь этого. Равно если бы захотел ты сделать доброе, то опять бойся Бога и сделаешь его. Подлинно, страх Божий велик, силен и славен. Итак, бойся Бога, и будешь жить. И все те, которые будут бояться Его, соблюдая Его заповеди, будут жить с Богом».²⁹

К сожалению, в противоположность учению Ермы, многие православные христиане живут в страхе перед дьяволом, бесами, магией, проклятьями. Это свидетельствует о почти полном отсутствии веры. Эти страхи «сопротивляются вере в промысл Божий,… духовному разуму» (Лествица. 26:100). Учение Ермы подтверждают многие отцы Церкви: бесы не имеют никакой власти! Они могут только пугать и искушать и не имеют силы большей, чем позволяет им Бог. Со всей очевидностью это показано в Евангелии, в описаниях изгнаний бесов. Демоны боятся Христа. Они боятся и святых. Они также должны бояться нас, а не мы – их. В христианстве нет места дуализму; Бог и дьявол не являются двумя равными силами, играющими людьми, как пешками на шахматной доске. Бойтесь Бога, и дьявол будет бояться вас! Это прекрасно выразил прп. Никодим Святогорец:

«О, христиане, зачем вы боитесь дьявола? Он не может ничего заставить вас сделать. Дьявол должен бояться вас, а не вы – его, ибо вы одеты в броню Бога; ваша праща – знамение Животворящего Креста, которым вы можете разметать всех бесов; у вас есть, словно обоюдоострый меч, имя Господа нашего Иисуса Христа, которого демоны страшатся и перед которым трепещут. Что же касается вас, если стремитесь выполнять заповеди Божии и быть верными друзьями и преданными воинами Небесного Царя, вам не понадобится ни магия, ни какое другое орудие дьявола, и вы будете попирать его ногою своею, как зверя, воробушка, скорпиона или муравья. «Даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам» (Лк. 10:19). Поэтому, если захотите, дьявол может умалиться до такой степени, что будет, как младенец; и опять же, если захотите, может восстать на вас, как могучий лев, ищущий поглотить вас».³⁰

Как и любую страсть, страх невозможно преодолеть в одночасье. В качестве лекарства от страха св. Иоанн предписывает плач:

«Нельзя в одну минуту насытить чрево; так нельзя и боязливость победить скоро. По мере усиления в нас плача, она от нас отходит; а с уменьшением оного увеличивается в нас» (Лествица. 21:8).

Когда мы перестаем плакать о грехах своих, то забываем о нашем спасении. Эту утрату смысла мы компенсируем, придавая недолжную значимость временному – тому, что зыбко, неустойчиво и легко может быть отнято у нас, – и живем в глубоко укоренившейся безнадежности. Чем сильнее наше раскаяние, тем меньше мы привязываемся к временному; а чем меньше мы за него цепляемся, тем бесстрашнее становимся.

Помня о Страшном суде, мы преодолеваем страх страхом: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне». (Мф. 10:28).

«Всем без различия сияет солнце: а тщеславие радуется о всех добродетелях. Например: тщеславлюсь, когда пощусь; но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым. Побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды; но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь. Стану говорить, побеждаюсь тщеславием; замолчу, и опять им же победился. Как ни брось сей троерожник, все один рог станет вверх» (Лествица. 22:5).

Большинство из нас хорошо знакомы с перечнем семи смертных грехов:

1)     Чревоугодие

2)     Блуд

3)     Сребролюбие

4)     Уныние (или праздность)

5)     Гнев

6)     Гордость

7)     Зависть

Однако в христианской литературе, по большей части, упоминаются восемь смертных грехов или пороков. Этот перечень, возможно, ввел Евагрий Понтийский:

1)     Чревообъедение

2)     Любодеяние

3)     Сребролюбие

4)     Печаль

5)     Уныние

6)     Гнев

7)     Тщеславие

8)     Гордость

Западу этот перечень восьми пороков представил Иоанн Кассиан. Однако свт. Григорий Великий сократил их число до семи, объединив печаль с унынием, тщеславие – с гордостью и добавив зависть.

И хотя св. Иоанн Лествичник часто обращается к восьми порокам, он соглашается со свт Григорием и рассматривает тщеславие и гордость как один и тот же грех. Несмотря на это, в «Лествице» он рассматривает их отдельно, ибо считает их двумя различными стадиями одной и той же страсти:

«Тщеславие, усилившись, рождает гордость, всех зол начальницу и совершительницу» (Лествица. 22:45).

Тщеславие, являясь началом гордости, есть духовный грех и поэтому легко проникает в самое основание духовной жизни. Христиане склонны находить благовидные предлоги, чтобы оправдать эту страсть, и обманывают сами себя, думая, что действуют во имя Бога, а не из тщеславия. Как пишет св. Иоанн:

«Скверное тщеславие научает нас принимать образ добродетели, которой нет в нас, убеждая к сему словами Евангелия: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела» (Мф. 5:16)» (Лествица. 22:37).

Более того, мы стремимся скрывать свои грехи, чтобы люди считали нас праведными, и оправдываем это тем, что мы не должны соблазнять своих братьев:

«Не скрывай своих погрешностей с тою мыслию, чтобы не подавать ближнему повода к преткновению; хотя может быть и не во всяком случае будет полезно употреблять сей пластырь, но смотря по свойству грехов» (Лествица. 22:40).

Мысль о том, что христиане соблазняются грехами других, ужасно меня раздражает. Быть «соблазняемым», по сути, не что иное, как эвфемизм осуждения. Как может один христианин соблазнять другого? Неужели мы так легко забываем, что мы – тоже грешники? Нас должны соблазнять только наши собственные грехи!

И все же, как указывает св. Иоанн, в этом вопросе необходимо иметь рассуждение. Не следует забывать, что соблазняются слабые христиане. Но какими бы грубыми и непримиримыми они ни казались, мы должны быть снисходительны и понимать их слабость так же, как и им следует быть снисходительными и сострадательными к тем, кто виновен в грехах другого свойства. Как пишет апостол Павел:

«Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать» (Рим. 15:1).

«Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов. Ибо кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя. Каждый да испытывает свое дело, и тогда будет иметь похвалу только в себе, а не в другом, ибо каждый понесет свое бремя» (Гал 6:2 – 5).

Самый лучший пример христиан, лишенных тщеславия, – святые, известные как юродивые Христа ради, удивительные и редкие святые. Они не хотели, чтобы их считали святыми, а, напротив, предпочитали, чтобы их осуждали как нечестивых. И, кажется, их не очень волновало, что они соблазняют своих братьев. Они разрушали шаблоны, переворачивали привычные представления о святых и правила поведения в обществе, особенно религиозном. Их не заботили принятые в обществе благопристойность и вежливость. Они тщательно скрывали свое подвижничество, старались создать впечатление, что не соблюдают установленные Церковью посты, и представлялись лицемерами. Св. Иоанн в главе о рассуждении дает нам пример такого поведения:

«Некоторый брат, будучи однажды обесчещен, нисколько не подвигшись сердцем, помолился в уме своем; а после начал плакать о том, что его обесчестили, и притворною страстию утаил свое бесстрастие. Другой брат, который совсем не хотел председательствовать, притворился, будто сильно этого желает. Как же изображу тебе чистоту того мужа, который взошел в блудилище, как бы для греха, и находившуюся там блудницу привел к чистому и подвижническому житию?»³¹ (Лествица. 26:139).

Эти святые поистине были лишены тщеславия! Осуждение ни в малейшей степени не задевало их, а похвал и лести они избегали, как чумы. Ибо тщеславие, как пишет св. Иоанн, есть «наблюдение укоризн» (Лествица. 22:2), и «великое дело отвергнуть от души похвалу человеческую…» (Лествица. 22:16). «Людям великим свойственно переносить обиды мужественно и с радостию, святым же и преподобным – выслушивать похвалу без вреда» (Лествица. 22:12).

Несмотря на все сказанное выше, в этом вопросе мы опять же должны использовать рассуждение. Видел я людей, которые отказывались хвалить других ради их смирения, чтобы те не зазнались, но они не проявляли такого же рассуждения, когда дело доходило до критики. Но критика может быть столь же губительна для тех, кто не стяжал великого смирения. Как отмечает св. Иоанн: «Тщеславие предпочитаемых делает гордыми, а презираемых памятозлобными» (Лествица. 22:23). Если бы мы всегда удерживались хвалить людей, но никогда бы не останавливались перед тем, чтобы критиковать их, каким бы унылым стал этот мир! Почти все в большей или меньшей степени тщеславны и горды, и мы должны осознать это несовершенство и в других, и в себе. Немного будет пользы, если считать, что все должны принимать критику, как святые, когда в действительности они очень далеки от того, чтобы стяжать добродетель смирения.

Мы уже говорили, что тщеславием недугуют не только безбожники, но и самые благочестивые христиане. И подчас трудно отличить одних от других. Многие из нас, христиан, также, как и другие, хотят, чтобы ими восхищались. И в самых набожных мы встречаем худший вид тщеславия – желание, чтобы ими восхищались за их благочестивость. При этом тщеславие укореняется настолько глубоко, что покаяние уже практически невозможно. Ибо даже то, что мы считаем покаянием, в действительности является тщеславием. В конце концов это приводит к тому, что мы живем двойной жизнью: одной – наедине с собой, другой – на людях, ибо наша вера – не более чем декорация.

Различие между тщеславным верующим и любым другим тщеславным человеком состоит исключительно в предпочтениях. Один хочет, чтобы все восхищались его одеждами, другой – рясой священника. Один хочет, чтобы восторгались его пением на сцене, другой – на клиросе. Один хочет казаться суровым и хладнокровным, другой – молитвенным и смиренным. Но все это одно и то же тщеславие.

Однако религиозное тщеславие намного хуже, потому что его преподносят как набожность, как добродетель. Тщеславный христианин может соблюдать церковные посты, когда находится в обществе других христиан, а дома оставлять пост; может делать вид, что горячо молится в храме, а дома вообще не молиться. Иными словами, тщеславие двулично. С разными людьми мы ведем себя по-разному. И только когда мы остаемся наедине с самими собой, проявляется наше истинное «я», а находясь в обществе, все время из себя кого-то разыгрываем. Вот почему св. Иоанн пишет, что «тщеславие есть погубление простоты и притворное жительство» (Лествица. 22:44).

Невозможно спастись, притворяясь благочестивым. Невозможно спастись как псевдо-«я». Бог хочет, чтобы мы были самими собой. Лучше быть честным грешником, чем фальшивым святым. Если мы хотим стать святыми, то должны представить Богу свою истинную сущность со всеми ее грехами и несовершенствами. А пока мы притворяемся праведными, выдаем себя за кого-то, кем мы не являемся, у нас нет ни малейшей возможности стать такими, какими мы задумывались. Святые – это те, которые стали такими, какими Бог хотел их видеть, те, кто очистились через покаяние и оставление греха. Ни один тщеславный не обрел святости.

Среди святых мы видим разных людей, которые жили по-разному: монахи и миряне, аскеты и мученики, цари и епископы, богатые и бедные, образованные и простые. Одни всю жизнь оставались девственниками, другие много раз прелюбодействовали; одни совершили столь тяжкие грехи, какие мы не совершаем, и, несмотря на это, стали более праведными, чем самые добродетельные из нас. Для каждого из нас есть святой, который дает нам надежду, как напоминание о том, что святость возможна и для нас. Но несмотря на все многообразие святых, есть у них одно общее свойство, которое определяет их, – отсутствие тщеславия.

«Неимеющий сего недуга весьма близок ко спасению; а одержимый оным далек явится от славы святых» (Лествица. 22:46).

«Начало гордости – корень тщеславия; середина – уничижение ближнего, бесстыдное проповедание своих трудов, самохвальство в сердце, ненависть обличения; а конец – отвержение Божией помощи, упование на свое тщание, бесовский нрав» (Лествица. 23:2).

Христианская духовность учит нас, что гордость – самый большой грех. Нехристианам, особенно атеистам и гуманистам, очень трудно понять, почему христианство так считает. Простительно думать, что называть гордость самым тяжким грехом есть преувеличение. Разумеется, убийство хуже. Но когда мы говорим о страстях в христианской духовности, то не имеем в виду какие-то определенные поступки (они являются следствием страстей). Гордость нельзя отнести к какому-либо определенному виду поступков. Гордость является самым тяжким грехом, так как в ней коренится так много скорбей и злодеяний.

Мне часто приходится слышать, как люди говорят: «Я и без всякой религии могу быть хорошим человеком», но мало кто задается при этом вопросом: «А что значит быть хорошим человеком?». Обычно на этот вопрос отвечают так: «Я никого не убил; не украл». Но это не является определением хорошего человека, а лишь отображает не очень плохого. Более того, есть святые, которые совершили эти грехи и при этом не только не остались злодеями, но обрели святость. Итак, в христианстве быть хорошим не означает никогда не делать ничего плохого. Скорее это значит соединиться с Богом через покаяние. Чтобы достичь единения с Богом, мы должны покаяться, потому что «никто не благ, как только один Бог» (Лк. 18:19).

С другой стороны, для тех, кто считает, что быть хорошим значит просто не делать зла другим, по-видимому, существуют двойные стандарты. Ибо даже среди отъявленных атеистов нет другого такого греха, которым человек так отвращает от себя, как гордость. Постоянно приходится слышать, как люди говорят про кого-то, что он «думает только о себе» или «он считает, что на нем свет клином сошелся» или что-нибудь в этом духе. Странно, что те самые люди, которые отвергают религию и утверждают, что «неважно, во что ты веришь и что делаешь, главное – не делать зла другим», постоянно осуждают других за высокомерие и заносчивость. Но если самомнение никому не причиняет вреда, то непонятно, в чем проблема. Или они выдают себя, показывая, что верят в грех и добродетель так же, как и все?

Кроме того, гордость также присуща им, хотя они и не желают этого признавать. Она свойственна всем нам. И чем более гордыми мы являемся, тем сильнее ненавидим гордость в других. Причина этого проста: гордый считает себя лучше других или что он заслуживает большего, чем другие. Поэтому когда мы сами виновны в том или ином грехе, мы не признаем этого или, в лучшем случае, оправдываемся; но когда мы видим его в других, то становимся безжалостными. Таким образом, гордость противоречит второй заповеди – «Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев 19:18). Ибо чем больше мы будем любить ближних, как самих себя, тем менее будем огорчаться, что они лучше или богаче нас.

Однако мы еще не достигли предельной глубины гордости. В чистом виде гордость противоречит не только второй, но и первой заповеди: «Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими» (Втор. 6:5). Как объясняет К. С. Льюис:

«В лице Бога вы встречаетесь с чем-то таким, что во всех отношениях неизмеримо превосходит вас. Пока вы не осознали этого, а, следовательно, и того, что в сравнении с Ним вы – ничто, вы вообще не в состоянии познать Бога».³²

Вот почему, согласно христианской традиции, гордость сбросила дьявола с небес. Большую часть грехов, особенно плотских, можно отнести на счет слабости или нашего падшего состояния. А у дьявола не было ни слабости, ни состояния, с которым ему следовало бороться. Его грех был чистой, неподдельной гордостью. Поэтому гордость – самый демонический грех.

Так, под маской набожности гордость проникает в самое основание духовной жизни. Гордость есть культ собственного «я», а «Бог» может стать благочестивым эвфемизмом своего эго. Самой большой опасностью веры является прославление себя во имя Бога. Как пишет св. Иоанн:

«Весьма часто сия страсть получает пищу от благодарения, ибо она сначала не склоняет нас бесстыдно к отвержению Бога. Видал я людей, устами благодаривших Бога, и возносившихся в мыслях своих. О сем ясно свидетельствует фарисей, сказавший: «Боже! благодарю Тебя» (Лк. 18:11)» (Лествица 23:3).

Верующие люди часто разыгрывают этот фарс. Мы говорим: «Такова воля Божья», а в действительности подразумеваем: «Такова воля моя». Часто приходится слышать, как люди говорят: «Бог повелел мне баллотироваться в президенты», «Бог хочет, чтобы я стал предпринимателем», «Бог желает, чтобы я стал священником» или что-нибудь в этом роде, но под «Богом» мы подразумеваем «я». Гордость – смертный грех, потому что она часто маскируется под веру. Дьявол не был повинен ни в каком другом грехе, кроме гордости, поэтому она также может погубить и христианина, у которого нет других грехов. Но если одна только гордость может погубить нас, тогда, возможно, одно смирение может спасти нас:

«Если от одной этой страсти, безо всякой другой, некто ниспал с неба, то должно исследовать, не возможно ли смирением, и без других добродетелей, взойти на небо» (Лествица 23:12).

Мысль о том, что одна только гордость может обречь нас на гибель, может показаться суровой даже для моих собратьев-христиан. Можно подумать, что раз уж нам всем присуща гордость, ни у кого из нас нет никакой надежды на спасение. Это, однако, большое преувеличение. Если мы способны осознать нашу гордость, если можем искать прощения, если уверуем, что спасение нам необходимо, то можно быть уверенными, что хотя гордость в нас и присутствует, она не господствует над нами. Ибо пока в наших сердцах есть хоть капля смирения, остается надежда на спасение.

Поэтому я считаю, что самой большой ересью является вера некоторых христиан в то, что они уже «спасены».³³ Если мы считаем, что безусловно и вне всяких сомнений спасены, это верный признак того, что мы объяты духом демонической гордости. Утверждение апостола Павла «Если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься» (Рим. 10:9) следует понимать в контексте слов Христа:

«Не всякий, говорящий мне «Господи! Господи!» войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф. 7:21 – 23).

Вера – это не просто исповедование, а отношение.

Я уже, как и многие другие, говорил, что все мы виновны в гордости. Но, к сожалению, это может привести к тому, что мы перестанем обращать на нее внимание, как на что-то привычное и вполне приемлемое. Возможно поэтому христиане больше склонны осуждать плотские грехи (особенно грех блуда), чем духовные. Когда дело касается гордости, мы обычно пожимаем плечами и говорим: «Ну и что? Все гордые. Совершенных нет». Но мы не должны просто отмахиваться от гордости.

Если мы оставим попытки обрести совершенное смирение, то можно быть уверенными в том, что мы остановились в своем духовном совершенствовании. Ибо гордость – не просто один из грехов; она, если опять воспользоваться выражением К. С. Льюиса, есть «абсолютно враждебное Богу состояние духа³⁴ В каком-то смысле это именно тот грех, который отделяет нас от Бога. «Блудных могут исправить люди, лукавых – Ангелы, а гордых – Сам Бог» (Лествица 26:180). Все прочие грехи могут проститься, если у нас хватит смирения покаяться, и только через это смирение мы можем спастись. Как писал св. Петр Дамаскин:

«Если покаяние недоступно тебе, и ты грешишь из одной только привычки, даже когда и не хочешь, прояви смирение, как мытарь (ср. Лк. 18:3): этого достаточно, чтобы обеспечить свое спасение».³⁵

«Через покаяние всегда можно начать сначала. Написано: «ты упал, восстань» (ср. Притчи. 24:16). Если снова упадешь, то снова встань, и что бы ни случилось, никогда не отчаивайся в своем спасении. Пока ты добровольно не сдался врагу, твое безропотное смирение, в сочетании с самоосуждением, будет достаточным для твоего спасения».³⁶

Однако гордость, являясь противоположностью смирения, может сделать спасение невозможным, какими другими добродетелями мы бы ни обладали. Вот почему так важно осознать свою гордость, иметь достаточно смирения, чтобы бороться с ней, и стараться обрести еще большее смирение. И наоборот, самый лучший способ убедиться в том, что мы наполнены гордостью, – это считать, что у нас ее нет:

«Один премудрый старец духовно увещевал гордящегося брата: но сей, ослепленный, сказал ему: «прости меня, отче, я не горд». Мудрый же старец возразил: «чем же ты, сын мой, яснее можешь доказать, что ты не горд, как не тем, что говоришь: я не горд»» (Лествица. 23:14).

Мы уже говорили, что гордость, в своем чистом виде, есть отвержение Бога. Именно поэтому св. Иоанн заканчивает главу о гордости разделом о хульных помыслах. Богохульство есть говорить, мыслить или поступать уничижительно по отношению к Богу и святыням. Таким образом, богохульство – следствие глубоко въевшейся демонической гордости:

«От северной гордости рождается несказанная хула… Гордость – причина непотребных помыслов» (Лествица. 23:39, 43).

Однако св. Иоанн говорит о хульных мыслях не только как об исчадии гордости, но и как о дьявольском искушении, которому могут подвергаться даже праведники. Я не помню, чтобы у меня были те хульные помыслы, о которых говорит св. Иоанн, но я знаю тех, кто эти помыслы испытывал, особенно во время Божественной литургии. И насколько я могу судить из их опыта, эти помыслы почти совпадают с описанными в «Лествице»; очевидно, что те, у кого бывают подобные помыслы, должны игнорировать их и не считать себя за них виновными:

«Часто во время Божественной литургии, и в самый страшный час совершения Тайн, сии мерзкие помыслы хулят Господа и совершаемую Жертву. Отсюда явно открывается, что сии нечестивые, непостижимые и неизъяснимые слова внутри нас не душа наша произносит, но богоненавистник бес, который низвержен с небес за то, что и там хулить Бога покушался. И если мои сии бесчестные и нелепые изречения, то как же я, приняв оный небесный Дар, поклоняюсь? Как могу благословлять, и в то же время злословить?» (Лествица. 23:40).

«Безбожный сей дух не только хулит Бога и все Божественное, но и слова срамные и бесчестные произносит в нас, чтобы мы или оставили молитву, или впали в отчаяние. Сей лукавый и бесчестный мучитель многих отвлек от молитвы; многих отучил от Св. Тайн… но если продолжаем молитву до конца, тотчас от нас отходит, ибо они не имеют обыкновения бороться с теми, которые против них вооружаются. Кого дух хулы беспокоит, и кто хочет избавиться от него, тот пусть знает несомненно, что не душа его виновна в таких помыслах, но нечистый бес… Посему и мы, презирая его, и вменяя за ничто влагаемые им помыслы, скажем ему: «Иди за мною, сатано. Господу Богу моему поклоняюся и Тому Единому послужу» (Мф. 4:10)» (Лествица. 23:40 – 48).

Эти искушения, несомненно, являются попыткой принудить нас оставить молитву, усомниться в своей вере и прийти в отчаяние. Единственный способ противостоять им – продолжать молиться и бороться с гордостью – корнем богохульства:

«Перестанем судить и осуждать ближнего, и мы не будем бояться хульных помыслов; ибо причина и корень второго есть первое… Кто одержал победу над сею страстию, тот отринул гордость» (Лествица. 23:51, 54).

«Кротость есть неизменное устроение ума, которое и в чести, и в бесчестии пребывает одинаковым. Кротость состоит в том, чтобы при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться. Кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся: а сама она не колеблется. Кротость есть утверждение терпения, дверь, или, лучше сказать, матерь любви, начало рассуждения духовного… Она есть ходатаица отпущения грехов, дерзновение в молитве, вместилище Духа Святого» (Лествица. 24:2 – 5).

В восьмой главе мы рассматривали кротость на ее ранней стадии – незлобие. Теперь же «Лествица» ведет нас на высшую степень кротости – к простоте, являющейся первым плодом еще большей добродетели: «Солнцу предшествует утренний свет, а всякому смиренномудрию предтеча есть кротость» (Лествица. 24:1).

Высшая форма кротости есть плод послушания и незлобия. Итак, кротость есть враг гнева, дух истинного водительства, подражание Христу и добродетель, которая делает наши сердца восприимчивыми к благодати Святого Духа:

«Кротость есть споспешница послушания, путеводительница братства, узда неистовству, пресечение гнева, подательница радости, подражание Христу, свойство ангельское, узы на бесов и щит противу огорчения. В кротких сердцах почивает Господь, а мятежливая душа – седалище диавола» (Лествица. 24:6, 7).

Многие считают, что простота – глупость и невежество, но это не так. Не нужно остерегаться учения и образования. Интеллект – не враг вере. И хотя для стяжания добродетелей ученость необязательна, следует сказать, что тому, кто наделен умом и способностью учиться, было бы неверно отвергать этот дар, ведь Богу нужно не только наше сердце, но и ум. Как выразился К. С. Льюис, «Богу противна лень интеллекта, как и любая другая».³⁷ Правда, умные люди, как правило, более склонны к тщеславию, чем простой народ, но многие святые были очень хорошо образованы и, несмотря на свои выдающиеся умственные способности, стяжали добродетель простоты. Более того, простые люди могут быть более гордыми, чем образованные:

«Если разум надмевает многих, то напротив, невежество и неученость некоторым образом умеренно смиряют. Но встречаются иногда люди, которые гордятся своим невежеством» (Лествица. 24:29). (Последняя фраза в русском переводе отсутствует. Прим. пер.)

Добродетель простоты не измеряется коэффициентом умственного развития, образованием или интеллектуальными способностями. Простота – это честность, простодушие, прямота. Зачастую бесхитростные люди больше преуспевают в этой добродетели, потому что одарены простодушием: вместо того, чтобы сидеть и размышлять, они сосредоточены на каком-то одном простом предмете и занимаются им. Возможно, поэтому Господь наш сказал: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Мф. 11:25).

Кто-то может сказать, что духовная простота – это умственная ограниченность. Многим это может показаться отрицательным, но я имею в виду, что простота есть добродетель, посредством которой мы отсекаем дурные помыслы и желания и устремляемся к одной цели – единению с Богом:

«Простота есть утвердившийся навык души, которая сделалась чуждою всякого различия и неспособною к лукавству» (Лествица. 24:14).

Прекрасный пример простоты дает нам свт. Афанасий Великий. Он был неграмотным крестьянином, но не этот вид простоты важен для нас. Интеллектуальная простота – не порок и не добродетель. Примером для нас является его духовная простота.

Св. Антоний впервые услышал Евангелие в церкви. Читалась беседа Христа с богатым юношей (Мф. 19:16, 26), в которой он спрашивает Христа, что ему сделать, чтобы иметь жизнь вечную. Господь отвечает ему: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19:21). При этих словах сердце св. Антония возгорелось, и он подчинился этой простой заповеди, оставил все, ушел в пустыню и стал монахом. Он не стал размышлять над этими словами Христа, не стал искать в них аллегорического смысла, не стал рассматривать, как они применимы к нему. Он услышал, что это повеление обращено к нему, и сразу повиновался. Именно об этом виде простоты и говорит св. Иоанн в «Лествице».

Простота – младенческая невинность, «первое свойство детского возраста» (Лествица. 24:24): «Имей простоту и будь незлобив, будь, как дитя, которое не знает лукавства, губящего жизнь людей».³⁸

Когда мы говорим о такой невинности, то имеем в виду не наивность или неведение, а чистоту сердца. Христос говорит, чтобы мы были «мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф. 10:16). Христианство не требует, чтобы мы были наивными инфантильными глупцами. Сердце младенца отнюдь не означает ум младенца.

Почему Бог хочет, чтобы мы были простыми? Потому что Он хочет, чтобы мы знали Его, а Сам Бог – прост. Простота противоположна двуличности и лицемерию. Двуличный человек постоянно меняет свои решения, но «Бог не человек, чтоб Ему лгать, и не сын человеческий, чтоб Ему изменяться. Он ли скажет и не сделает? будет говорить и не исполнит?» (Числа. 23:19). Таким образом, становясь простыми, мы подражаем Христу и становимся Его истинными учениками:

«Все, хотящие привлечь к себе Господа, приступим к Нему, как ученики к Учителю, с простотою, без притворства, без двоедушия и лукавства, без пытливости. Он, будучи прост и незлобен, хочет, чтобы и души, приходящие к Нему, были просты и незлобивы; ибо кто не имеет простоты, тот не может когда-либо увидеть смирение» (Лествица. 24:25).

«Кто на сей степени одержал победу – да дерзает: ибо он, сделавшись подражателем Христу, обрел спасение» (Лествица. 24:34).

«Смирение есть всегдашнее забвение своих исправлений… Смирение состоит в том, чтобы считать себя последнейшим и грешнейшим всех… Смирение есть сознание умом своей немощи и бессилия… Признак смирения состоит в том, чтобы в случае оскорбления, предварять ближнего примирением и разрушать оным пребывающую вражду… Смирение есть познание благодати и милосердия Божия,… чувство сокрушенной души и отречение воли… Смиренномудрие есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, кои познали ее собственным опытом» (Лествица. 25:3, 4).

Если гордость есть грех, который ослепляет нас, страсть, которая понуждает нас думать о себе лучше, чем мы есть, то смирение есть добродетель, посредством которой мы видим правду. Но если это так, то почему же святые никогда не сознают своей святости? Проще говоря, они видят себя в сравнении с Богом. Та греховность, которую они видят в себе, является истинной, потому что перед Богом, Который бесконечно свят и бесконечно совершенен, они не могут не замечать своего недостоинства и несовершенства. Но их ответ на это чувство недостоинства не односторонен. Наряду с сожалением и раскаянием, им присущи и невыразимая радость, умиротворенность, доброта и любовь.

И так как нам, чуждым смирения, очень трудно понять это, давайте приведем аналогию, которая поможет нам осознать положение. Представьте себе, что нищая, уродливая, глупая, сварливая женщина, не имея ни малейшей возможности выйти замуж, влюбилась в мужчину своей мечты: красивого, умного, богатого, благородного и добродетельного. А теперь представьте, что этот совершенный мужчина ответил ей взаимностью! Более того, несмотря на все ее выходки и все ее многочисленные измены ему, он не перестает любить и прощать ее.

Так любит нас Христос. Он – Жених Церкви, а мы – Его невеста. Эта невеста (Церковь) была некогда блудницей, низкой, презренной и нечистой женщиной. И, несмотря на это, Жених любил ее, и до такой даже степени, что сделал ее Своей невестой и превратил ее не только в достойную женщину, но в царицу. Как пишет св. Иоанн Златоуст:

«Христос пришел туда, где обитала Церковь, и нашел ее обнаженной, окровавленной, грязной. Он отмыл ее, отчистил ее, накормил ее и одел ее в самые лучшие одежды. Сам Христос есть одеяние Церкви. И, так как Он сделал ее Своей невестой, то воспитывал и наставлял ее. Это наследство приготовлено для Церкви».³⁹

Разве не должна подобная невеста быть безгранично благодарна за такую любовь и преданность? Точно также, когда я вспоминаю, что Бог принял меня, грешника, и предложил мне вечную жизнь святости с Ним, несмотря на то, что я недостоин такой чести, разве такая любовь не растрогает меня до слез? И если я тронут до слез, то потому что осознаю, что я – такой, какой есть, только благодаря Его любви, состраданию и святости, а не своим добродетелям.

Это один способ понимать смирение – как непрерывный парадокс раскаяния и радости, смешение слез и благодарности. Вот почему смирение побеждает все страсти. Гнев, сребролюбие, блуд, жадность, уныние, ненависть, памятозлобие – все эти пороки происходят от глубоко укоренившейся неблагодарности и ослепляющего себялюбия. С другой стороны, быть смиренным значит жить в мирном и радостном состоянии благодарности.

Смирение, являясь добродетелью, которая сокрушает наше себялюбие, неудовлетворенность и неблагодарность, рассеивает все тщеславные устремления, всю злобу и все негодование:

«Когда начнет в вас процветать священный грозд смирения, тогда мы, хотя и с трудом, возненавидим всякую славу и похвалу человеческую, отгоняя от себя раздражительность и гнев. Когда же смиренномудрие, сия царица добродетелей, начнет преуспевать в душе нашей духовным возрастом, тогда не только за ничто почитаем наши все добрые дела, но и вменяем в мерзость… В том, кто совокупляется со смирением, не бывает ни следа ненависти, ни вида прекословия, ни вони непокорства, разве только где дело идет о вере» (Лествица. 25:5, 10).

Здесь св. Иоанн напоминает нам, что послушание (являющееся неотъемлемой частью смирения) – не слепое повиновение. Когда от нас требуют отречься от веры, сделать или согласиться на что-то плохое, смирение не понуждает нас подчиниться, а скорее дает нам мужество противостать. Ибо смирение основано не на трусости, а на любви и страхе Божьем.

Мы, христиане, постоянно твердим о смирении, но едва ли кто-то из нас обрел его. Возможно, мы забываем, что смирение – добродетель, которою не просто нужно восхищаться, а к которой должно стремиться. Конечно, хорошо прославлять святых и отцов Церкви за их великое смирение, но если мы не будем делать никаких усилий для того, чтобы самим его обрести, такое восхваление ничего нам не даст. Как пишет св. Иоанн:

«Иное дело смиренномудрствовать; иное дело подвизаться для приобретения смиренномудрия; а иное дело хвалить смиренномудрого» (Лествица. 25:20).

Мы склонны быть пассивными в отношении добродетелей. Мы считаем веру, смирение, терпение, владение собой и все другие добродетели не более чем божественными дарами – или они есть, или их нет. Но тогда не было бы смысла в том, что Бог заповедал нам иметь веру, быть терпеливыми, молиться, прощать. Все мы можем возрастать в добродетели так же, как все мы способны впадать в грех.

И хотя Бог не дает всем духовные дары в равной мере (как видно из притчи о талантах в Евангелии от Матфея 25:14 – 30), нам, несомненно, придется дать отчет в том, как мы распорядились полученными дарами. Человек небольшой добродетели, который прилагает больше усилий, чем тот, кто обладает большей добродетелью в глазах Бога, может быть добродетельнее просто потому, что его добродетель приобретена тяжелым трудом во имя своего спасения теми малыми средствами, которые у него имелись, тогда как другой всецело полагался на Божьи дары:

«Поспешающий к оному необуреваемому пристанищу смиренномудрия да не перестанет делать все, что может» (Лествица. 25:35).

Мы уже сказали, что смирение не видит себя смиренным. Также и покаяние не видит себя покаянным, ибо только смиренный может покаяться. И поэтому в духовной жизни мы наблюдаем некий парадокс: мы не можем обрести добродетель без покаяния и не можем покаяться без добродетели. Св. Иоанн объясняет этот парадокс в короткой истории об одном монахе:

«Вставши, написал он на стене своей келии названия высочайших добродетелей, т. е. любви совершенной, ангельского смиренномудрия, чистой молитвы, нетленной чистоты и других подобных; и когда помыслы начинали хвалить его, он говорил к ним: «Пойдем на обличение» и, подошедши к стене, читал написанные названия и взывал к себе: «Когда и все сии добродетели приобретешь, знай, что ты еще далеко от Бога«» (Лествица. 25:25).

Так как же нам обрести смирение? Св. Иоанн говорит, что ответ для каждого свой:

«Некоторые, хотя и получили уже прощение грехов, но для всегдашнего побуждения к смиренномудрию удерживают до конца жизни воспоминание о преждебывших согрешениях, заушая оным суетное возношение. Другие, размышляя о страданиях Христа Спасителя, считают себя неоплатными должниками пред Ним. Иные охуждают себя за ежедневные неисправности. Иные случающимися искушениями, немощами, и согрешениями, в какие впадают, низвергают гордость. Другие молением о взятии от них дарований, усвоили себе матерь дарований смирение» (Лествица. 25:36).

Этот отрывок многим может показаться мрачным и безнадежным, но надежда обретается в смиренном покаянии:

«Сокрушение происходит от грехопадения. Падающий сокрушается, и хотя бездерзновенен, однако с похвальным бесстыдством предстоит на молитве, как разбитый, на жезл надежды опираясь и отгоняя им пса отчаяния» (Лествица. 25:39).

Мы уже говорили, что смирение рождается от благодарности. Св. Иоанн развивает эту мысль. Он напоминает нам о том, что когда мы по-настоящему смиренны и благодарны, то в молитве просим о малом. Мы не считаем, что чего-то заслуживаем, и поэтому не просим у Бога даров. Вместо этого мы молимся только о Божьем милосердии, прощении и святости:

«Кто просит от Бога меньше того, чего он достоин, тот, конечно, получит более, нежели чего стоит. Об истине сего свидетельствует мытарь, просивший отпущение грехов, и получивший оправдание (Лк. 18:10 – 14). Разбойник также просил только, чтобы Господь помянул его во царствии Своем, но он первый получил весь рай в наследие (ср. Лк. 23:43)» (Лествица. 25:56).

Вот почему в церковных богослужениях наши молитвы всегда просты, скромны и духовны по своей сути: мы взываем о милосердии, прощении, наставлении, освобождении и спасении. Мы не просим у Бога богатства, успеха, помощи в исполнении наших желаний и в достижении целей. Если же мы молим об этом, то мы вообще не молимся – по крайней мере, не истинному Богу. Вместо этого мы читаем молитвы богу нашего воображения и эгоизма – тому богу, который даст мне именно то, чего я хочу, или может дать то, чего я хочу, если я чем-то ублажу его. Тот, кто воистину знает Бога, не будет молиться о таких вещах.

Смирение – не просто одна из добродетелей, а именно та добродетель, которая открывает путь всем прочим и очищает наши желания и устремления. Люди могут делать добрые дела из дурных побуждений. Мы ясно видим это в Евангелии, где Христос говорит о фарисеях: «Все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди» (Мф. 23:5). А Господь наш советует нам убеждаться, что наши поступки вызваны добрыми побуждениями, а не тщеславием:

«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6:1 – 4).

«Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6:16 – 18).

Гордыня отравляет даже добрые дела. Так св. Иоанн пишет: «Где нет смиренномудрия, там все наши дела суетны» (Лествица. 25:17).

Но если правда, что тщеславные побуждения губят добрые дела, возможно ли, чтобы смирение оправдывало даже наши проступки? Сказано, что «добрыми намерениями устлана дорога в ад». Интересно, а верно ли обратное – добрыми намерениями устлана дорога в рай?

«Господь во всех наших делах, как требующих скорости, так и отлагаемых на время, всегда взирает на цель нашу; и потому все, что чуждо пристрастия и всякой нечистоты, и делается единственно для Бога, а не ради иного чего-нибудь, вменится нам во благое, хотя бы оно и не совсем было благо» (Лествица. 26:118).

Мы уже видели, как св. Иоанн ставит вопрос: «не возможно ли смирением, и без других добродетелей, взойти на небо?» (Лествица. 23:12). Теперь он отваживается дать ответ на него:

«Если гордость некоторых из ангелов превратила в бесов, то без сомнения, смирение может и из бесов сделать ангелов. Итак, да благодушествуют падшие» (Лествица. 25:63).

Эта фраза напоминает тот ответ, который Бог дал Иакову, когда он спросил о Его имени: «На что ты спрашиваешь о имени Моем?» (Быт. 32:29). «Что ты спрашиваешь об имени моем? оно чудно» (Книга судей. 13:18). И не забудем, что Бог ответил Моисею на тот же вопрос: «Я есть Тот, Кто Я есть»⁴⁰ (Исх. 3:14).

Это свидетельствует о том, что ответом на вопрос «Кто или что рождает смирение?» является «Сам Бог».

«Рассуждение в новоначальных есть истинное познание своего устроения душевного; в средних оно есть умное чувство, которое непогрешительно различает истинное доброе от естественного и от того, что противно доброму; в совершенных же рассуждение есть находящийся в них духовный разум, дарованный Божественным просвещением, который светильником своим может просвещать и то, что есть темного в душах других… рассуждение… в том состоит и познается, чтобы точно и верно постигать Божественную волю во всякое время, во всяком месте и во всякой вещи… Рассуждение есть совесть неоскверненная и чистое чувство» (Лествица. 26:1, 2, 4).

Возможно, вы заметили, что ступени небесной лестницы отнюдь не независимы друг от друга. Страсти и добродетели не следует понимать изолированно, как отдельные ступени. Может быть, мы и сделали первые шаги в обретении различных добродетелей, но нам должно совершенствоваться в них; несмотря на наши скромные духовные достижения, так много страстей продолжают господствовать над нами. Чтобы достичь вершин духовности, мы должны непрестанно вести борьбу во всех аспектах христианской жизни. Спасти нас может всего одна добродетель, но только все они вместе могут привести нас к святости и подобию Божьему. Так же и подлинное рассуждение требует обуздать все страсти, однако это вовсе не означает, что мы не можем хоть сколько-нибудь преуспеть в нем.

В приведенном выше отрывке говорится о трех стадиях рассуждения. Начальная – самопознание. Промежуточная стадия – способность отличать истинное добро от зла. Последняя – Божественное просвещение, посредством которого мы можем постичь волю Божью. Рассмотрим эти три стадии рассуждения.

«Познай себя» есть первый уровень рассуждения. Когда мы начинаем вести духовную жизнь, наше рвение должно сдерживаться знанием и скромностью, иначе мы будем стремиться достичь слишком многого слишком быстро. В то же время мы не должны позволять нашей слабости и лени влиять на нашу духовную жизнь и понуждать нас удовлетворяться своей неспособностью достичь христианского идеала, путая «трудное» с «невозможным». Мы призваны сделать только то, что можем, однако многие люди понимают это так, что мы должны сделать только то, что хотим, или то, что не причинит нам неудобств. Жить по Евангелию нелегко, но и не невозможно. Заповеди любить врагов, оставить все ради Евангелия, безропотно терпеть скорби, подставлять другую щеку отнюдь не для немногих избранных, но для каждого из нас:

«Никто не должен извиняться в неисполнении евангельских заповедей своею немощию; ибо есть души, которые сделали более, нежели сколько повелевают заповеди» (Лествица. 26:12).

«Зла и страстей по естеству нет в человеке; ибо Бог не творец страстей. Добродетели же многие даровал Он нашей природе, из которых известны следующие: милостыня, ибо и язычники милосердствуют, любовь, ибо часто и бессловесные животные проливают слезы, когда их разлучают; вера, ибо все мы от себя ее порождаем; надежда, потому что мы и взаем берем, и взаем даем, и сеем, и плаваем, надеясь обогатиться. Итак, если, как мы здесь показали, любовь есть добродетель естественная нам, а она есть союз и исполнение закона, то значит, добродетели недалеки от нашего естества. Да постыдятся же те, которые представляют свою немощь к исполнению их» (Лествица. 26:67).

К сожалению, так как Божьи заповеди исполнять не так легко (вследствие нашей слабости и греховности), мы склонны отвергать их как нечто нереальное и идеалистическое. Мы также считаем их скорее тяжким бременем, чем благоприятными возможностями, и, таким образом, мы просто насмехаемся над Богом, давшим нам эти заповеди. Хотя некоторые христиане любят понимать определенные места Священного Писания буквально и использовать их против других, если им это выгодно; когда речь заходит о том, что им самим делать не хочется, как, например, прощать врагов, они приводят бесконечные оправдания. Поэтому так важно иметь смирение, чтобы осознать, что мы постоянно терпим неудачу в исполнении Божьих заповедей и что нам необходимо каяться.

Но все же не следует забывать о нашей ограниченности. Некоторые христиане молятся и постятся сверх своих способностей и в результате часто оставляют молитву и пост и теряют надежду. Слишком большое рвение может столь же пагубно сказаться на нашей духовной жизни, как и слишком большая расслабленность.

«Есть мужественные души, которые от сильной любви к Богу и смирения сердца покушаются на делания, превосходящие силу их; но есть и гордые сердца, которые отваживаются на такие же предприятия. А враги⁴¹ наши часто нарочно для того подущают нас на такие дела, которые выше нашей силы, чтобы мы, не получившие успеха в них, впали бы в уныние и оставили даже те дела, которые соразмерны нашим силам, и таким образом сделались бы посмешищем наших врагов» (Лествица. 26:121).

Вот почему нам следует иметь духовных наставников, которые подскажут нам, что лично мы должны делать, чтобы возрастать в нашей духовной жизни; нам следует смиренно принимать их советы и наставления.

Каждый наделен способностью отличать добро от зла. Иногда это различение искажается нашими страстями или умственным заболеванием. Однако различие между добром и злом может дальше нарушаться под воздействием внешних факторов. Наше восприятие ограничено тем, что мы видим, но мы не знаем, что скрывается в душе человека. Стяжать дар рассуждения значит обрести глаза Бога, Который взирает на внутреннего человека: «Я смотрю не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце» (1Царств.16:7). Более того, мы не видим, к чему могут привести действия или решения человека, а Бог предвидит все.

Наша неспособность безошибочно различать является одной из причин, почему мы не должны судить других. И поэтому же в христианской духовности не следует все «мерить на свой аршин». Я имею в виду, что духовный наставник может посоветовать одному человеку строго поститься, а другому – нет. Причина этому та, что духовник различает, что будет полезно, а что вредно данному конкретному человеку. Поэтому мы не должны осуждать того, кто постится не так строго, как мы, или меньше, чем мы, молится, ибо вполне вероятно, что он выполняет указания своего духовника или действует в рамках своих скромных возможностей:

«Что иногда бывает врачевством для одного, то для другого бывает отравою; и иногда одно и то же одному и тому же бывает врачевством, когда преподается в приличное время, не во время же бывает отравою» (Лествица. 26:25).

Мы все время судим, критикуем, обвиняем, показывая тем самым, что у нас нет рассуждения. Мы можем осуждать других за лицемерие, потому что они сами не выполняют то, чему учат других, но св. Иоанн говорит:

«Если некоторые, мучимые прежде приобретенными привычками, могут хотя простым словом учить других… может быть, они когда-нибудь, хотя собственных слов устыдившись, начнут деятельную добродетель» (Лествица. 26:14).

«Не будь строгим судиею тех, которые словами учат о великих добродетелях, когда видишь, что сами они к благому деланию ленивы; ибо недостаток дела часто восполняется пользою оного учения. Мы не все стяжали все в равной мере: некоторые имеют превосходство более в слове, чем в деле; а в других, напротив, дело сильнее слова» (Лествица. 26:154).

Мы можем считать кого-то плохим человеком, но мы не принимаем в расчет того, что если бы мы прошли через то, через что пришлось пройти ему, мы были бы намного хуже. Бог, Которому известно все, судит нас не только по нашим делам, но и по нашим намерениям и усилиям; не только по нашим достижениям и успехам, но и по нашему уделу в жизни:

«Бог во всем взирает на намерение наше; но в том, что соразмерно нашим силам, Он человеколюбиво требует от нас и деятельности. Велик тот, кто не оставляет никакого доброго дела, силам его соразмерного; а еще более тот, кто со смирением покушается и на дела, превышающие его силы» (Лествица. 26:163).

«Иногда воспитание бывает причиною крайних зол, а иногда худое сообщество; но часто и собственное развращение души достаточно ей к погибели» (Лествица. 26:123).

«Неленостная душа воздвигает бесов на брань против себя; с умножением же браней умножаются и венцы. Неуязвляемый супостатами не получит никакого венца; а кто от случающихся падений не упадет духом, того восхвалят Ангелы как храброго воина» (Лествица. 26:156).

«Видел я немощных душою и телом, которые ради множества согрешений своих покусились на подвиги, превосходившие их силу, но не могли их вынести. Я сказал им, что Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения» (Лествица. 26:122).

Как слышим мы в прекрасном Пасхальном слове св. Иоанна Златоуста, «и дела приемлет, и намерение целует, и деяния почитает, и предложение хвалит».⁴²

Определенно, те, кто изо всех сил борются со страстями, даже если у них ничего не получается, получают большую награду, чем те, кому добродетели достались без труда:

«Некоторые, не знаю, почему, так сказать, по природе наклонны к воздержанности, или к безмолвничеству, или к чистоте, или к скромности, или к кротости, или к умилению. У других же самая почти природа сопротивляется сим добрым качествам, но они насильно принуждают себя к оным; и хотя иногда и побеждаются, однако их, как понудителей естества, я похваляю больше первых» (Лествица. 26:28).

Еще одна сложность в различении добра и зла состоит в том, что иногда нам приходится выбирать из двух зол. Св. Иоанн Лествичник подходит к этой проблеме просто и откровенно:

«Однажды, когда я был еще молод, пришел я в один город или селение, и там во время обеда напали на меня вдруг помыслы объедения и тщеславия. Но боясь исчадия объедения, я рассудил лучше быть побежденным тщеславием, зная, что в юных бес объедения весьма часто побеждает беса тщеславия. И сие неудивительно: в мирских корень всех зол есть сребролюбие, а в монахах – объедение» (Лествица. 26:69).

«Иногда разрушают заповедь ради другой заповеди. Например, видел я юных, связуемых союзом любви по Богу; но чтобы не соблазнить других и не уязвить их совести, они уговорились между собою и удалились на время друг от друга» (Лествица. 26:149).

К сложности решить эту дилемму прибавляется еще и то, что наши добрые дела и чувства часто переплетаются с дурными:

«Часто совершая дела добродетели, мы тайно выполняем сплетенные с ними страсти. Например, со страннолюбием сплетается объедение, с любовью – блуд, с рассуждением – коварство, … с радостию – возношение, с надеждою – ослабление… Ко всем же сим добродетелям прилипает тщеславие» (Лествица. 26:58).

Но если мы решим оставить все добрые дела из страха согрешить, то встанем на скользкий путь. Мы зачастую вынуждены выбирать между тем, чтобы сделать что-то хорошее, зная при этом, что наши мотивы могут и не быть совершенно чистыми, и тем, чтобы вообще не творить добра. Не следует позволять страху совершить грех пересиливать наше желание делать добро.

Итак, то, что может на первый взгляд показаться простым и очевидным, тем, на что все мы способны – отличать добро от зла, – не всегда оказывается таким легким. Для этого необходим дар рассуждения.

Последней стадией рассуждения является способность увидеть Божью волю для каждого из нас. Разумеется, воля Божья ясно выражена для нас в заповедях, но вопрос о том, как именно каждый человек может исполнять их, не всегда очевиден. Неясно также, как каждый христианин может посвятить свою жизнь Богу. Люди часто встают перед дилеммой, например, когда вынуждены работать в воскресенье, или когда род их деятельности вступает в противоречие с религиозными убеждениями. Поэтому св. Иоанн говорит, что мы всегда должны задаваться вопросом, есть ли на то, что мы делаем, воля Бога:

«Во всех твоих начинаниях и во всяком образе жизни, в подчинении ли ты находишься или неподчинении, видимое ли твое делание или духовное, да будет тебе сие законом и правилом: испытывай, истинно ли они Бога ради совершаются?» (Лествица. 26:91).

Первый шаг на пути познания Божьей воли – слушать свою совесть:

«Целию и правилом во всех случаях да поставляем по Богу совесть нашу» (Лествица. 26:7).

Заметьте, что св. Иоанн говорит о совести по Богу. Даже наша совесть может не соответствовать воле Божьей, и поэтому мы должны очищать ее, чтобы она была истинным водителем нашей духовной жизни: «Все, хотящие познать волю Господню, должны прежде умертвить в себе волю собственную» (Лествица. 26:110).

Если учесть, что очень немногие из нас могут полагаться только на свою совесть, чтобы познать волю Бога, что еще нам остается? «Помолившись Богу, с верою и нелукавою простотою вопрошать отцов и братий, в смирении сердца и без всякого сомнения в помысле, и принимать советы их» (Лествица. 26:110). Нам не следует всецело полагаться на наше собственное суждение, а должно спрашивать совета у других. И даже если наш духовник не имеет такого рассуждения, о котором говорит св. Иоанн (следует сказать, что очень немногим удалось взойти на этот уровень рассуждения), должно «принимать советы их, как из уст Божиих, хотя бы оные и противны были собственному их разуму, и хотя бы вопрошаемые были не весьма духовны. Ибо не неправеден Бог и не попустит, чтобы прельстить те души, которые с верою и незлобием смиренно покорили себя совету и суду ближнего» (Лествица. 26:110). Наши послушание и смирение важнее рассуждения нашего наставника:

«Хотя бы вопрошаемые и не имели духовного разума, но есть глаголющий чрез них Невещественный и Невидимый. Многого смиренномудрия исполнены те, которые руководствуются сим правилом несомненно» (Лествица. 26:110).

Рассуждение – неотъемлемая часть того, что я бы назвал «высшей духовностью» (что, несомненно, является причиной, по которой ему посвящена самая большая глава «Лествицы»), а высшая духовность – это не так просто, как хотелось бы. Люди часто жалуются, что богословие слишком сложно. «Богословие меня не интересует, только духовность», – зачастую приходится слышать от христиан. Странно, что люди считают, что высшую духовность постичь легче, чем высшее богословие.

Высшую степень рассуждения – которую св. Иоанн называет «благорассмотрительным рассуждением» – постичь или осмыслить совсем не легко. Причина этого проста: тот, кто обладает высшей степенью рассуждения, может, посредством Божественного просвещения, видеть сердца и души других, и поэтому их действия и решения, основанные на знании, которого у нас нет, могут многим из нас казаться неправильными. Более того, тот, кто владеет «благорассмотрительным рассуждением», может видеть Божью волю в каждом конкретном случае. И поэтому слова, поступки и решения таких людей могут казаться неверными тем, кто не видит и не понимает волю Бога. Св. Иоанн дает нам пример этого:

«Два человека имели нечистую любовь между собою; некто же, искуснейший из рассудительных, желая прекратить это зло, поссорил их между собою, сказав тому и другому особо, что друг его худо говорит об нем между людьми. Так сей премудрый успел человеческою хитростию отразить злобу бесов и произвести ненависть, которая уничтожила предосудительную любовь» (Лествица. 26:148).

Поступок этого духовного наставника любому здравомыслящему христианину может показаться ужасным, ведь он преступил заповедь не произносить ложного свидетельства на ближнего. Но так как этот духовник обладал таким удивительным рассуждением и знал, что его действия приведут к желаемому результату, этот поступок был продиктован не злобой, завистью или неверным суждением, а мудростью и любовью. Признаюсь, я тоже осудил бы такого духовника, но это оттого, что у меня нет рассуждения, и я никак не могу знать, что его поступок был благим и в этой конкретной ситуации это было лучшее, что можно было сделать.

Очень немногие из нас могут обрести достаточно рассуждения, чтобы понять, когда кто-то другой рассудил правильно. Так давайте же, по крайней мере, возьмем себе за правило не осуждать и не раздражаться, когда услышим или увидим нечто подобное. А лучше смиренно рассудим, что такой поступок продиктован добрыми намерениями. Сочтем ли мы такое действие верным или будем дальше считать его неправильным – не будем, по крайней мере, осуждать. Недостаток рассуждения грехом отнюдь не является, а вот осуждение – большой грех.

«Безмолвие тела есть благочиние и благоустройство нравов и чувств телесных; безмолвие же души есть благочиние помыслов и неокрадываемая мысль» (Лествица. 27:2).

На Божественной литургии в Великую субботу мы поем: «Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет…»⁴³

В то время как мы созерцаем непостижимую тайну смерти Бога, лежащей в могиле Жизни, и готовимся принять святое причастие, мы должны обрести внутреннюю тишину.

Призыв к этой тишине особенно настойчиво звучит в Великую субботу, однако в таком состоянии призваны пребывать все христиане в присутствии Бога. Те, кто философствуют о Боге, наполнены отвлеченными рассуждениями и мыслями, но те, кто предстоят Ему, безмолвствуют. Первые изучают Бога теоретически, а вторые знают Его лично как Господа, Учителя, Отца и Друга. Поэтому не следует удивляться, что безмолвие требуется не только от монахов и отшельников, но от каждого христианина, ибо все мы призваны знать и любить Бога и предстоять Ему со страхом, благоговением и смирением.

Когда христианин начинает пытаться приобрести внутреннюю тишину, он должен проводить время в уединении и по возможности избегать шума и рассеяния. В уединении он ищет единения с Богом посредством молитвы:

«Безмолвие есть непрерывная служба Богу и предстояние пред Ним» (Лествица. 27:60).

Плод многих лет истинной молитвы есть внутренняя тишина, которую больше не нарушает шум и не развлекает суета.

«Начало безмолвия состоит в том, чтобы отражать всякий шум врагов как возмущающий глубину сердца; а конец безмолвия в том, чтобы и не бояться их тревог» (Лествица. 27:5).

Это, по сути, один из основных принципов монашеского уединения: мы оставляем мир не из ненависти к нему, а чтобы иметь возможность вернуться в него с совершенной любовью и миром:

«Истинный безмолвник, не желая лишиться сладости Божией, так удаляется от всех людей, без ненависти к ним, как другие усердно с ними сближаются» (Лествица. 27:27).

Если мы ищем уединения не из любви к молитве и желания соединиться с Богом, а просто потому что любим одиночество или от того, что люди раздражают нас, то тогда уединение, вместо того, чтобы способствовать нашему духовному возрастанию, будет мешать ему. Если проведя какое-то время в уединении, мы обнаружим, что наши страсти не утихли, то, значит, мы практиковали не безмолвие, а только лишь уединение:

«Признаки не по разуму проходящих безмолвие суть: крайний недостаток в вышеисчисленном богатстве, умножение гнева, хранение памятозлобия, любви умаление, приращение кичения» (Лествица. 27:38).

Вот почему св. Иоанн говорит: «Жизнь безмолствующих… должна быть управляема совестию и разумом» (Лествица. 27:66).

Пока мы не достигли безмолвия, шумные города и толпы народа могут раздражать нас, но тот, кто стяжал совершенное безмолвие, везде может находиться в нерушимом покое:

«Не бойся шума скаканий бесовских; ибо плач не знает боязни и не приходит в ужас» (Лествица. 27:20).

Что могут сделать те, кто не призван к уединенной жизни, чтобы обрести безмолвие? Нет единого решения для всех. Как пишет св. Иоанн:

«Между пребывающими во глубине безмолвия, одни умаляют страсти; другие проводят большую часть времени в псалмопении; иные терпеливо пребывают в молитве; иные же простираются к видению. Проходи сии делания по образу лествицы, т. е. постепенно. Могий о Господе вместити да вместит» (Лествица. 27:33).

Кто-то находит покой и тишину в чтении, иной – в рукоделии или искусстве, а иной – в музыке. И хотя все это может казаться нам вполне нейтральным, а отнюдь не духовным деланием, если эти занятия помогают нам в какой-то мере обрести покой, не следует сразу отвергать их как духовно бесполезные.

Мы можем также каждый день выделять время, чтобы побыть в тишине. Даже посидеть в тишине один-два раза в день по десять минут будет для нас чрезвычайно полезно. Некоторым посчастливилось работать рядом с церковью, куда они могут зайти на десять минут во время обеденного перерыва. Знал я людей, которые извлекли из этого огромную для себя пользу. Другие могут каждый вечер полчаса провести дома в уголке для молитвы или в своем кабинете.

Но что мы должны делать с этими немногими драгоценными возможностями для уединения? Необязательно все время разговаривать с Богом. Но часто посторонние мысли или заботы нарушают наш покой. Мы можем уделить немного времени чтению Священного Писания. Многие носят с собой маленькую карманного формата Библию или Новый Завет и читают их при каждом удобном случае (в метро или автобусе, во время обеденного перерыва, в церкви).

Но Писание следует читать как молитву, а не из любознательности. Для изучения и анализирования библейских текстов есть свое время и место, но для обретения тишины мы должны читать Писание как молитву. Ведь в Православном богослужении чтение Священного Писания является молитвой, к которой мы готовимся, поэтому перед началом чтения хорошо бы произнести про себя краткую молитву, например, следующий короткий отрывок из молитвы вечерней службы:

«Благословен Ты, Господи, научи меня заповедям Твоим. Благословен ты, Владыко, вразуми меня заповедями Твоими. Благословен Ты, Святый, просвети меня заповедями Твоими» (Последование вечерней службы).

Можно также адаптировать для личного пользования молитву перед чтением Евангелия из Божественной литургии:

«Зажги в сердцах наших, человеколюбивый Владыка, Твоего Богопознания нетленный свет и открой очи ума нашего для уразумения евангельской Твоей проповеди! Вложи в нас и страх пред блаженными Твоими заповедями, дабы мы, все плотские влечения поправ, проводили духовную жизнь, о всем, что к угождению Тебе, мысля и то совершая» (Литургия Иоанна Златоуста).

Можно также использовать последнюю молитву первого часа:

«Христе, Свет истинный, просвещающий и освящающий всякого человека, приходящего в мир! Запечатлей на нас свет лица Твоего, да узрим в нем свет неприступный, и направь стопы наши к исполнению заповедей Твоих, по молитвам Пречистой Твоей Матери и всех Твоих святых. Аминь» (Час первый).

Не забывайте, что с вами говорит Бог, и Он призывает вас не только знать Евангелие, но и жить по нему:

«Чтение Св. Писаний немало может просвещать и собирать ум; ибо они суть глаголы Духа Святого и всячески вразумляют читающих. Будучи делателем, прочитывай деятельные книги отцов; ибо исполнением сего на деле чтение прочего делается излишним. Старайся научаться разуму и делу спасения более от трудов, а не из одних книг. Прежде приятия силы духовной не читай книг чуждых правоверия, потому что они исполнены тьмы и помрачают умы немощных» (Лествица. 27:78).

Есть еще одно средство, которое многим помогло обрести внутреннюю тишину:

«Память Иисусова да соединится с дыханием твоим; и тогда познаешь пользу безмолвия» (Лествица. 27:61).

Здесь св. Иоанн, возможно, имеет в виду практику Иисусовой молитвы. Мы уже говорили о ней в предыдущей главе и вернемся к ней в следующей, но мне бы хотелось сказать об этом еще несколько слов, прежде чем мы оставим тему безмолвия.

Как мы сказали ранее, Иисусову молитву, благодаря ее краткости, можно постоянно повторять про себя в любой ситуации. Целью подобной практики является освятить время и обрести внутреннее безмолвие, так как постоянным призыванием имени Иисуса Христа мы очищаем наши мысли.

Иисусова молитва имеет различные формы. Самая продолжительная и привычная для нас – «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного»; хотя также часто используется и краткое призывание: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня». Некоторые христиане используют вервицу (komboskini) – род четок, – чтобы сосредоточиться на молитве, когда ум рассеивается, и произносят одну молитву, когда узелок проходит между большим и указательным пальцами.

При этом следует, однако, быть осторожным, как бы сама вервица не стала средством создания видимости молитвы (ср. Мф. 6:5 – 6). Лучше всего прятать ее в кармане и использовать с осмотрительностью, когда это необходимо. Она только помогает молитве, и когда у вас не получается собрать свой ум, ваши пальцы могут помочь вам сосредоточиться.

Вот несколько простых советов, как хотя бы в малой степени обрести безмолвие при нашем лихорадочном образе жизни. Не следует, однако, тешить себя иллюзиями, что уделяя столь малое время уединению и молитве, можно обрести совершенное безмолвие. Делатели умной молитвы проводили долгие годы, подвергая себя суровым испытаниям аскетической жизни, целиком отдавая себя молитве, богослужению и созерцанию по много часов ежедневно. К достижению совершенного безмолвия нет быстрого и легкого пути. И все же краткая, но сказанная от всего сердца молитва, повторяемая каждый день, больше приблизит нас к Богу, чем долгие часы, потраченные на пустое бессмысленное вычитывание. Воспрянем же духом, ибо безмолвие доступно нам всем, если мы искренне, всем своим существом любим Бога.

Очень немногие из нас достигнут непоколебимого безмолвия, но все мы можем вкусить его, если будем посещать церковные богослужения и, прежде всего, участвовать в Божественной литургии и принимать Тело и Кровь Христову в таинстве Евхаристии. Ибо нигде присутствие Бога так явно не ощущается, как во время Божественной литургии. В присутствии Бога мы призваны хранить тишину, чтобы услышать «тихое веяние ветра» (3Царств. 19:12) Духа Святого и узнать Его волю: «Остановитесь и познайте, что Я – Бог» (Пс. 45:11).

«Молитва, по своему свойству, есть пребывание и соединение человека с Богом; по действию же, она есть утверждение мира, примирение с Богом,… умилостивление о грехах, мост для перехождения искушений,… будущее веселие, бесконечное делание, источник добродетелей, виновница дарований, невидимое преуспеяние, пища души, просвещение ума, секира отчаянию, указание надежды, уничтожение печали».

Для большинства христиан молитва есть то, что мы делаем в определенное время дня, и она является неотъемлемой частью христианской жизни. Но для святых молитва – не просто часть жизни, а сама жизнь: она пронизывает все их существо и сопровождает каждое их деяние.

Многие думают, что молитва – это речь, обращенная к Богу, однако св. Иоанн указывает на то, что она – не монолог, а диалог.

Как же нам научиться разговаривать с Богом? Иными словами, как нам научиться молиться? Вопрос этот отнюдь не новый. Когда ученики Христа попросили Его: «Научи нас молиться, как и Иоанн научил учеников своих» (Лк. 11:1), Он ответил: «Когда молитесь, говорите: Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого» (Лк. 11:2 – 4).

И с тех пор молитва Господня занимает центральное место в христианском богослужении. Она научает нас молиться, не только дав нам слова, которые следует произносить, но показывает, как мы должны подходить к совершению молитвы и о чем должно просить.

Вот эти элементы молитвы Господней.

Восхваление и поклонение:

«Да святится имя Твое».

Ожидание и надежда:

«Да придет Царствие Твое».

Принятие не своей, но Божьей воли:

«Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».

Прошение только самого необходимого:

«Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день».

Просьба о прощении и прощение других:

«И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему».

Просьба помочь при искушениях:

«И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого».

Св. Иоанн Лествичник предлагает нам сходную структуру молитвы:

«Прежде всего изобразим на хартии нашего моления искреннее благодарение Богу; потом исповедание грехов и сокрушение души в чувстве; после сего да представляем Царю всяческих наши прошения. Сей образ молитвы есть самый лучший» (Лествица. 28:7).

Это – общие указания, но есть различные формы молитвы:

«Предстояние на молитве по-видимому одно, но в самом деле имеет в себе многое различие и разные степени. Одни приступают к Богу, как к другу, а вместе и Владыке своему и приносят Ему песнь и молитвы уже не за себя, а в заступление ближних. Другие ищут духовного богатства, славы и большего дерзновения. Иные умоляют Бога избавить их совершенно от их соперника. Другие испрашивают некоторого достоинства. Иные умоляют о совершенном прощении долгов. Некоторые просят освобождения из темницы, а другие наконец разрешения грехов»⁴⁴ (Лествица. 28:6).

Один из величайших учителей молитвы, св. Феофан Затворник, говорит о трех этапах, или уровнях, молитвы:⁴⁵

1)     гласная молитва;

2)     умная молитва;

3)     сердечная молитва.

И хотя о них говорят как об уровнях или стадиях, я предпочитаю называть их формами. Причина этому та, что хотя каждая последующая форма выше предыдущей, даже самая низшая форма молитвы никогда не исключается из духовной жизни даже самых совершенных молитвенников. Давайте рассмотрим эти три формы молитвы.

Мы начинаем учиться молиться через Церковь, через ее молитвословия, гимны и службы. С самых ранних лет существования Церкви основу православных молитв и богослужений составляют псалмы. Следовательно, с них и нужно начинать обучение молитве. Не следует, однако, забывать, что псалмы – это не только молитвословия, но и пророчества (яркий пример тому – псалом 21).

Я упомянул об этом, потому что в псалмах встречаются фразы, в которых псалмопевец молится или выражает надежду о том, что враги будут уничтожены, и некоторые христиане находят подобные выражения несколько некомфортными (например, Пс. 9:15; 10:6; 82:9 – 18: 40:10). Но если мы уясним для себя, что псалмы – это не только молитвословия, но пророчества и богословские труды, то при чтении их у нас не будет возникать чувства, что они противоречат заповеди «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5:44).

Лучше всего учиться молитве посредством церковных богослужений с помощью молитвослова. Подобные сборники дают нам структуру молитвословия (утренние и вечерние молитвы, молитвы до и после вкушения пищи и т. д.). Эти молитвы часто используются в церковном богослужении (например, Часы, Малое повечерие, Вечерня), и, таким образом, даже когда мы одни, мы осознаем, что молимся как члены церковной общины. Среди них – молитвы Святому Духу. Мы обращаемся ко Христу как Богу, а также к Богоматери и святым с просьбой походатайствовать за нас перед Христом. Таким образом, мы учимся молиться через богослужения Церкви и ее богословие.

Однако молитвы по молитвослову не являются единственной формой гласной молитвы. И хотя они помогают нам молиться правильно, то есть по-православному, мы часто находим, что наши молитвы несколько сухи, и кончаем тем, что просто вычитываем их, не понимая их и не вникая в их смысл. Безусловно, мы должны настойчиво практиковаться в произнесении этих молитв. Ибо чем больше мы привыкаем использовать их, тем легче они становятся нашими собственными и переходят на вторую стадию, становясь умной молитвой.

Но помимо использования готовых молитв, мы можем молиться и своими словами. Такие молитвы никоим образом не являются неприемлемыми. Напротив, молитва своими словами может быть самой сильной:

«Не употребляй в молитве твоей премудрых выражений; ибо часто простой и неухищренный лепет детей был угоден Небесному Отцу их. Не старайся многословить, беседуя с Богом, чтобы ум твой не расточился на изыскание слов. Одно слово мытаря умилостивило Бога, и одно изречение, исполненное веры, спасло разбойника. Многословие при молитве часто развлекает ум и наполняет его мечтаниями, а единословие обыкновенно собирает его» (Лествица. 28:9, 10).

Наши молитвы должны быть простыми. Сам Христос предостерегал нас от многословия на молитве:

«Молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6:7, 8).

Несмотря на все вышесказанное, не так-то просто молиться немногими словами сколько-нибудь длительное время, и поэтому, когда мы начинаем молиться, не следует сдерживать свою спонтанную молитву; должно также читать молитвы, установленные Церковью. Как пишет св. Иоанн:

«Великий деятель великой и совершенной молитвы говорит: «хочу лучше пять слов сказать умом моим» (1Кор. 14:19) и прочее. Но для младенствующих такое делание невозможно. Посему мы, как несовершенные, с качеством молитвы должны соединять и количественное множество, потому что второе бывает причиною первого» (Лествица. 28:21).

Самой очевидный случай спонтанной молитвы – молитва за других, так как это не только деяние молитвы, но деяние любви. Есть замечательный рассказ о силе не только веры, но и любви в молитве.

Два человека оказались на необитаемом острове и решили поселиться в разных частях этого острова и посвятить себя молитве. Первому было дано все, о чем он просил в молитвах: еда, питье, теплое убежище; другой же не получил ничего.

Наконец, первый помолился о своем спасении, и, разумеется, за ним тут же пришла лодка. Когда он садился в нее, то услышал, что Бог, обращаясь к нему, спрашивает: «Почему ты оставляешь на острове брата своего?».

Тот ответил: «Он не заслужил спасения, так как ни одна его молитва не была услышана».

«Ты ошибаешься», – возразил Господь, – «Одно его прошение Я исполнил. И если бы не это, ты бы ничего не получил».

«Скажи мне», – попросил этот человек, – «О чем же он молился, что я обязан ему всем?»

И сказал Господь: «Он молился, чтобы все твои молитвы были услышаны».

Когда мы только учимся молиться, мы, в конце концов, просим недолжного. Мы позволяем своим страстям диктовать наши прошения к Богу. Неудивительно, что наши молитвы не всегда бывают услышаны! А молитвы за других – даже если мы просим о том, что, по нашему мнению, для этого человека будет полезно, а Бог знает, что это будет неполезно – лишены эгоизма. Мы думаем, что благотворительность относится только к материальному – давать нуждающимся пищу и деньги, – но молитва тоже является благотворительным поступком: мы посвящаем часть своего времени молитве за других. Даже если мы никудышные молитвенники и вера наша слаба, не следует отказываться от молитвы за ближних; не должно также думать, что наша молитва за них будет исполнена благодаря нашей вере.

«Если кто-нибудь просит тебя помолиться о нем, то хотя ты и не стяжал еще дара молитвы, не отрицайся. Ибо часто вера просящего молитвы спасет и того, кто молится о нем с сокрушением сердца. Не возносись, когда ты молился о других и был услышан; ибо это вера их подействовала и совершила» (Лествица. 28:36:37).

Во время молитвы мы часто рассеиваемся, нас постоянно отвлекают посторонние мысли – вспоминаются разговоры, заботы и хлопоты, люди, досадившие нам и т. д. Не следует, однако, из-за них оставлять молитву. Мы должны проявить настойчивость, иначе мы никогда не научимся преодолевать рассеяние и, как следствие, будем молиться все меньше и меньше. Те, кто только начинает молиться, часто рассеиваются и вынуждены прилагать интеллектуальные усилия, чтобы вернуть ум на стезю молитвы. Те же, кто больше преуспел в делании молитвы, способны сфокусировать ум на молитве. Истинным подвижникам молитвы не нужно даже делать усилий, чтобы сосредоточиться, они всецело поглощены радостью Божественного присутствия и любовью к молитве:

«Начало молитвы состоит в том, чтобы отгонять приходящие помыслы при самом их появлении; середина же ее – в том, чтобы ум заключался в словах, которые произносим и помышляем; а совершенство молитвы есть восхищение ко Господу» (Лествица. 28:19).

«Если ты постоянно обучаешь ум твой не удаляться от тебя, то он будет близ тебя и во время трапезы. Если же он невозбранно всюду скитается, то никогда не будет пребывать с тобою» (Лествица. 28:21).

Когда мы говорим о рассеянии на молитве, то не имеем в виду на время остановиться и поразмыслить над словами молитвы. Если при чтении покаянного псалма мы растроганы до слез или чувствуем глубокое раскаяние или нас переполняет чувство благодарности и изумления, мы не должны игнорировать его и продолжать чтение, даже если у нас из-за этого не хватит времени полностью прочитать молитвенное правило:

«Если ты в каком-либо слове молитвы почувствуешь особенную сладость или умиление, то остановись на нем; ибо тогда и Ангел-хранитель наш молится с нами» (Лествица. 28:11).

В молитве может участвовать не только ум. Когда мы рассеиваемся, то полезно бывает не только читать молитвы про себя, но и проговаривать их вслух; это помогает сосредоточиться. К слышанию слов молитвы можно добавить чувство обоняния, воскуривая во время молитвы ладан. Зрение также может помочь в молитве (помимо того, чтобы бегать глазами по строчкам), если встать перед иконой и зажечь свечу или лампадку. Таким образом, молитва становится не тем, что мы говорим, а тем, что мы делаем. Она становится физическим действием, своего рода ритуалом.

К нашим чувствам полезно добавлять и физические действия:

Осенять себя крестным знамением

Воздевать руки

Прикладываться к иконам и Библии

Использовать вервицу при произнесении Иисусовой

молитвы (повторять молитву на каждом узелке)

Делать поклоны (земные и поясные).

Таким образом, наша молитва не пассивна, но активна и совершается всем нашим существом – и душою, и телом. Все это помогает внести осмысленность в наши молитвенные часы, а не считать молитву обязанностью, которую надо спешно выполнить в свободное время. Иными словами, это позволяет создать особое место в доме для молитвы – маленький столик, на котором лежат молитвослов, Библия, стоит кадильница, свеча или лампадка, а над ним на стене икона Христа, Богоматери и святых. Этот молитвенный уголок хорошо использовать для семейной молитвы, где родители вместе с детьми могут произнести несколько коротких молитвословий. А потом, отправив детей спать, родители могут продолжать молиться.

А когда мы находимся вне дома? Во время поездок некоторые христиане возят с собой портативный иконостас. Остановившись в гостинице, можно расположить его в удобном месте и таким образом создать себе уютный уголок для молитвы. Разумеется, молитва без икон, свечей и ладана не перестает быть молитвой, но эти вспомогательные средства могут быть очень полезны, когда мы чувствуем себя духовно опустошенными и трудно бывает встать на молитву.

Второй формой молитвословия является умная молитва, или молитва ума. На этом этапе молитва от действий, выполняемых только в определенное время дня, переходит в совершаемое в течение всего дня внутреннее делание. И хотя это считается следующим уровнем молитвы, ее могут совершать даже новоначальные. Мы можем молиться Богу безмолвно своими словами и почти в любой ситуации. Однако для этого потребуется время и навык, чтобы выучить молитвы Церкви наизусть. Почти все христиане знают молитву Господню, но есть и другие молитвы, которые православным христианам следует выучить наизусть, такие как Трисвятое («Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас»), псалом 50 и Символ веры.

Умная молитва не должна вытеснять молитву устную. Если вы можете молиться про себя в разное время в течение всего дня, это вовсе не означает, что вам следует оставить читать молитвы в установленное время (утренние и вечерние). Как пишет св. Иоанн: «Непрестанною молитвою в душе приготовляйся к предстоянию твоего моления, и вскоре преуспеешь» (Лествица. 28:31).

Чаще всего в практике умной молитвы используется молитва Иисусова. Как мы уже говорили, это призывание имени Божьего можно легко повторять в любой ситуации, и поэтому эта молитва идеально подходит для всего дня. Как сказал апостол Павел: «Непрестанно молитесь» (1Фес. 5:17).

Высшим уровнем молитвы является молитва сердца. Когда молитва переходит на этот уровень, она уже становится не тем, что мы делаем, а тем, что мы есть, тогда Святой Дух молится в нас. Возможно, это и имел в виду апостол Павел, когда сказал:

«Дух подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Гал. 2:20).

Как и в случае умной молитвы, так и для сердечной, Иисусова молитва привлекает особое внимание как способ обретения этого возвышенного состояния. К сожалению, многие склонны отождествлять практику Иисусовой молитвы с молитвой сердечной, но это – не одно и то же. Иисусова молитва – средство обретения совершенной непрестанной молитвы; это отнюдь не единственное средство, но, несомненно, самый надежный и испытанный метод. Позвольте мне, однако, уточнить термин «метод». И хотя делатели Иисусовой молитвы иногда используют определенные методики (контроль дыхания, использование вервицы, определенные положения тела), сердечную молитву невозможно обрести, освоив какую-либо технику или методику; нельзя стяжать ее одним только повторением: она – поистине дар Божий.

Поэтому я не хочу особенно распространяться на эту тему, ибо описать это не в моих силах. Скажу только, что даже те немногие, кто достиг этого уровня, не оставляют ни умную, ни устную молитву. Первая питает вторую и наоборот. Было бы наивно предполагать, что можно обрести чистую молитву без аскетических трудов и стяжания добродетелей, без очищения от грехов и подавления страстей; было бы также неверно считать, что сердечная молитва заменяет церковное богослужение.

Когда обретается сердечная молитва, все становится молитвой, но делание молитвы остается важной частью жизни христианина независимо от того, как высоко он поднялся по небесной лестнице:

«Не будь дерзновен, хотя бы ты и стяжал чистоту; напротив того, приступай к Богу с глубочайшим смиренномудрием, и получишь у Него большее дерзновение. Хотя бы ты взошел на всю лествицу добродетелей, однако и тогда молись о прощении грехов, слыша, что св. Павел говорит о грешниках: «Из которых я первый» (1Тим. 1:15)» (Лествица. 28: 12, 13).

Очень немногие обретают молитву сердца; очень немногие поистине стали молитвенниками. Но все мы можем сделать молитву образом нашей жизни. Если утишим наш ум и сердце так, что сможем услышать это «веяние тихого ветра», все мы можем научиться молиться «в духе и истине» (Ин. 4:24). «Будь мужествен во всех случаях, и Сам Бог будет твоим учителем в молитве» (Лествица. 28:64).

«Великолепие тверди суть звезды, а украшение бесстрастия – добродетели, ибо бесстрастие, как я думаю, не иное что есть, как сердечное небо ума, которое все коварство бесов считает за детские игрушки. Итак, истинно бесстрастным называется и есть тот, кто тело свое сделал нетленным, ум возвысил превыше всякой твари, все же чувства покорил уму, а душу свою представил лицу Господню, всегда простираясь к Нему, даже и выше сил своих. Некоторые говорят еще, что бесстрастие есть воскресение души прежде воскресения тела; и другие, что оно есть совершенное познание Бога, какое мы можем иметь после ангелов» (Лествица. 29: 2 – 4).

Высший уровень добродетели есть состояние бесстрастия. Под бесстрастием мы понимаем не отсутствие способности испытывать страсти, а полный контроль над ними. Слово «бесстрастие» иногда путают со словом беспристрастность. Если взять греческое слово с данным значением, то это не всегда помогает разрешить проблему, ибо слово «apathea» звучит как «апатия»; однако эти два слова имеют совершенно разные значения. Бесстрастие – это состояние, в котором все страсти обращены в добродетели:

«Та душа имеет бесстрастие, которая приобрела такой же навык в добродетелях, какой страстные имеют в сластях» (Лествица. 29:9).

До сих пор я старался предложить практические советы относительно того, как применить «Лествицу» в нашей жизни, как бороться со страстями и преуспеть в добродетелях. Я не могу то же самое сделать с бесстрастием, ибо никто не может достичь его, если не обретет все добродетели, не очистит чувства, не подчинит свои природные побуждения воле Духа и не научится искусству непрестанной молитвы:

«Из одного камня не составляется царский венец: так и бесстрастие не совершится, если вознерадим хотя об одной какой-либо добродетели» (Лествица. 29:13).

Бесстрастен тот, кто «освящает ум и исхищает его от вещественного, что часто, впрочем, по достижении сего небесного пристанища, от жизни в теле, восхищением на небо возносит к видению» (Лествица. 29:5).

Для большинства из нас страсти, грехи и устремления искажают добродетели. Наши добрые намерения переплетены со скрытыми мотивами, а восприятие воли Божией затуманено нашими желаниями. Вот почему мы часто путаем нашу волю с волей Бога. Только бесстрастные – эти немногие совершенные! – по-настоящему способны познать Божью волю, ибо тот, кто достиг бесстрастия, «чрез внутреннее просвещение познает волю Господню, как бы слыша некоторый глас» (Лествица. 29:11).

«Совершенно соединивший чувства свои с Богом тайно научается от Него словесам Его. Но когда это соединение с Богом еще не совершилось, тогда и беседовать о Боге трудно…; непознавший Бога разглагольствует о Нем по догадке» (Лествица. 30: 21, 23).

Бесстрастие можно считать синонимом другого важного слова в православном богословии и духовности – обожение, которое означает приобрести подобие Божие, или, как выражают это многие отцы Церкви, «стать богом по благодати», чтобы мы «соделались причастниками Божеского естества» (2Петра. 1:4).

Я говорил о том, что высшая духовность может быть очень сложной. Ведь нельзя же исследовать высшую духовность, не изучив глубоко высшее богословие. То же относится и к бесстрастию и обожению. Я не могу просто обойти молчанием этот вопрос, так как он очень важен для православного богословия и мистицизма. Поэтому давайте рассмотрим, что в православии значит «стать богом».

Православное учение об обожении основано на Священном Писании: «вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы» (Пс. 81:6). Но что значит для человека быть богом? Есть только один Бог, и Он есть Бог потому, что Он вечный и несотворенный. Все прочее было сотворено Богом из ничего (ex nihilo); а это значит, что все тварное – совершенно случайно. Так что же тогда для нас, которые суть «прах и пепел» (Быт. 18:27), означает стать богом?

Безусловно, мы не можем эволюционировать в Божество – мы не можем стать тем, что есть Бог по сущности (над-бытийным, вечным, всеведующим, всемогущим, всесвятым, вселюбящим), – не может это означать и растворение в Божественной сущности и утрату индивидуальности. Скорее это значит обрести подобие Божье; эта возможность была дана человеку в раю (Быт. 1:26), и достичь обожения он может посредством синергии (соработничества воли человека и благодати Божьей). Обожение означает стать святым, «ибо Я свят» (Лев. 11:44), стать совершенным, «как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). И это стало возможным благодаря только одному Человеку, Который по природе является Богом, – Иисусу Христу. И так как Вторая ипостась Святой Троицы стала тем же, что и мы, и разделила с нами нашу человечность, мы можем стать тем, что есть Он, и разделить с Ним Его славу.

Но если никакое тварное существо не может стать Богом – ибо Он «выше всего сущего» (по-гречески – hyperousios),⁴⁶ – как же объяснить это противоречие? Православная Церковь объясняет его, проводя различие между Божьей сущностью (тем, чем является Бог по Своей природе) и Его энергиями (тем, посредством чего мы можем переживать Бога, через Его благодать и снисхождение). Бог по Своей сущности есть любовь, а по Его благодати мы становимся любовью; Он по Своей сущности свят, а по Его благодати мы обретаем святость; Бог по Своей сущности вечный, а по Его благодати мы получаем вечную жизнь. Св. Максим Исповедник объясняет это так:

«Твердое и верное основание надежды на обожение для естества человеческого есть вочеловечение Бога, в такой мере делающее человека богом, в какой Сам Бог сделался человеком. Ибо явно, что сделавшийся без греха человеком может обожить и естество без преложения его в Божество, в такой мере возвысив его до Себя, в какой Сам смирил Себя человека ради. Чему таинственно поучая, великий Апостол говорит, что «дабы явить в грядущих веках преизобильное богатство благодати Своей»» (Еф. 2:7).⁴⁷

Обожения, или бесстрастия, невозможно достичь интеллектом, оно обретается только опытом, то есть синергией. Мы не можем спастись только верой, только благодатью, только трудами. Этот принцип лежит в основе православной мистики. Вот почему молитва занимает центральное место в христианской духовности. Изучение богословия, чтение Священного Писания, благотворительность – все это само по себе хорошо, но молитва выше всего этого, ибо она есть личное отношение со Святой Троицей. Чем чище и продолжительнее наша молитва, тем больше мы возрастаем в бесстрастии; а чем больше мы возрастаем в бесстрастии, тем ближе мы становимся к Богу, тем больше мы уподобляемся Христу:

«Бесстрастный уже не сам живет, но живет в нем Христос (Гал. 2:20)». (Лествица. 29:12).

Если истинно, что «Бог есть любовь» (1Ин. 4:8), тогда обожение, или единение с Богом, есть обретение совершенной любви. Так какая же все-таки цель всех этих борений со страстями и обретений добродетелей, этого бесконечного покаяния и аскетизма? Ответ – Божественная любовь. Чем больше наше бесстрастие, тем сильнее наша любовь:

«Приобретение бесстрастия есть совершенная любовь, то есть совершенное вселение Бога в тех, которые через бесстрастие сделались «чистыми сердцем, яко тии Бога узрят» (Мф. 5:8)» (Лествица. 26:249).

«Ныне же, после всего сказанного, пребывают сии три, все связующие и содержащие: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше (1Кор. 13:13), ибо ею именуется Бог (ср. Ин. 4:8). По моему разумению, вера подобна лучу, надежда – свету, а любовь – кругу солнца⁴⁸» (Лествица. 30:1, 2).

Вот, наконец, мы достигли верхней ступени небесной лестницы, вершины добродетелей, которая есть любовь. Из отрывка, приведенного выше, ясно, что как христиане говорят о Боге как о Троице, а не как об Отце, Сыне и Святом Духе отдельно, так и когда мы говорим о любви, то не можем отделять ее от веры и надежды. Эти три добродетели – вера, надежда, любовь – суть «святая троица» духовной жизни. Без первых двух добродетелей любовь становится смутным чувством, но когда мы рассматриваем все три эти добродетели как одну, мы можем лучше понять, что такое любовь.

Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1Тим. 2:4). Бог сказал: «Я есть истина»; «Я есть путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Итак, любовь как христианская добродетель, заключающая в себе все добродетели, основана на знании Бога. Вот почему христианский мистицизм неотделим от догматов и богословия. Целью и учения, и мистицизма является познание истинного Бога, Который есть любовь:

«Любовь по качеству своему есть уподобление Богу, сколько того люди могут достигнуть; по действию своему, она есть упоение души; а по свойству – источник веры, бездна долготерпения, море смирения» (Лествица. 30:7).

Только бесстрастный может обрести совершенную веру, надежду и любовь, но если мы не обладаем этими добродетелями хоть в малой степени, мы не можем даже начать духовную жизнь. Таким образом, эта триада добродетелей является не только концом и вершиной небесной лестницы, но и ее началом:

«Твердая вера есть матерь отречения от мира… Непоколебимая надежда есть дверь беспристрастия… Любовь к Богу есть причина удаления от мира» (Лествица. 26:187 – 189).

Многие люди не понимают, почему вера является добродетелью, ибо она чаще всего понимается только как верование в то, что нельзя доказать. Но когда мы говорим о вере как христианской добродетели, мы имеем в виду нечто большее. Например, верить в то, что слова какого-то человека, сказанные мне, являются правдой или что завтра будет хорошая погода, несмотря на плохой прогноз, не есть добродетель. Вера не означает доверчивость. Но, к сожалению, многие именно так и думают о религиозной вере. Однако такой зачаточный вид веры не заслуживает того, чтобы находиться на вершине лестницы христианских добродетелей. Вера как «уверенность в невидимом» (Евр. 11:1) есть начало веры, а не ее конец.

Вера, как и надежда и любовь, описывает наши отношения с Богом. Вера находится на вершине небесной лестницы, потому что она и оформляет наши отношения с Богом, и в то же время является плодом этих взаимоотношений. Поэтому лучше понимать ее как доверие, верность и преданность. Чем больше мы узнаем Бога, тем больше мы доверяем Ему и становимся преданнее Ему. И, возрастая в вере, мы преуспеваем и в других добродетелях. Мы не можем начать восхождение на небесную лестницу без веры, и чем выше мы поднимаемся, тем сильнее становится наша вера.

Если «вера есть осуществление ожидаемого» (Евр. 11:1), то становится ясным, почему вера и надежда идут рука об руку. Некоторые думают, что надежда – это размышление о желаемом или оптимизм, но не добродетель. Можно надеяться, что погода завтра будет хорошей, так же, как можно твердо в это верить. Но так же, как вера, надежда есть основание и плод наших взаимоотношений с Богом. Наша вера есть надежда на воскресение, на Божью милость, на обещание Его вечного Царства, на единение со Святой Троицей; и эта надежда является источником Божественной любви:

«Сила любви в надежде; ибо надеждою ожидаем воздаяния любви. Надежда есть обогащение невидимым богатством; надежда есть несомненное владение сокровищем еще прежде получения сокровища. Надежда есть упокоение в трудах, она – дверь любви; она убивает отчаяние, она – залог будущих благ. Оскудение надежды есть истребление любви; с надеждою связаны наши труды; на ней зиждутся подвиги; ее милость Божия окружает» (Лествица. 30:28 – 31).

Те, кто совершенствуется в бесстрастии, возрастают и в надежде, ибо обожение не имеет конца. Чем больше мы обретаем подобие Бога, тем сильнее мы осознаем, что нам еще долго идти по этому пути, и поэтому тем крепче наше стремление, ожидание, надежда, что мы будем подниматься еще выше к безграничной святости Бога. Невозможно из мрака выйти на ослепительный свет Божества и не ослепнуть. И поэтому обожение – это вечный процесс привыкания все к большей степени раскрытия Божественного света, любви, святости и радости. Следовательно, есть основания полагать, что надежда не кончается со спасением, с обретением вечного Царства Бога, но простирается дальше, по мере того, как наша радость возрастает в вечности.

Апостол Павел утверждает, что из трех добродетелей – веры, надежды, любви – любовь выше (1Кор. 13:13). Мы уже сказали, что молитва есть величайшее делание духовной жизни, так как она по определению – связь с Богом. Любовь – та же связь, но только тесная и прочная. Вот почему св. Иоанн считает, что «любовь больше молитвы» (Лествица. 26:69).

Но сказано не только, что любовь есть высшая добродетель, но что «Бог есть любовь» (1Ин. 4:8). Почему? Потому что Бог – Троица: Отец, Сын и Святой Дух – три Лица вечного отношения любви, согласия и единства. Любовь есть связь, и она вечна. Ее исполнение есть совершенная гармония и единение личностей. Поэтому только Бог Троица – любовь по Своей природе, по самой Своей сущности.

Утверждение, что «Бог есть любовь», является уникальным для христианства. В других монотеистических религиях считается, что один Бог означает одну личность – а для истинной любви должно быть больше одной личности. Политеисты считают, что существует много отдельных божественных природ – а истинной любви не может быть без единения личностей. Бог может быть любовью, только если Он – Троица, и поэтому только тринитарии могут поистине исповедовать, что «Бог есть любовь».

Высшая степень Божественной любви, любви бесстрастной, описана так, что большинство из нас могут принять ее за страстную романтическую любовь. И это не случайно, ибо именно так описывают ее величайшие отцы Православной Церкви. Святых по-гречески иногда называют erastes Бога. Erastes происходит от греческого слова eros, поэтому erastes буквально значит «влюбленный в Бога».

Вы когда-нибудь были так сильно и глубоко влюблены в кого-то, что сходили по нему с ума? Вы теряли аппетит и не могли думать ни о чем другом. Мысли о предмете вашей любви были последними перед отходом ко сну и первыми после пробуждения. Любовь была столь сильной, что доставляла боль. Теперь рассмотрите нижеследующее описание бесстрастной любви к Богу:

«Истинно любящий всегда воображает лицо любимого и с услаждением объемлет образ его в душе своей. Вожделение это не дает ему покоя даже и во сне, но и тогда сердце его беседует с возлюбленным. Так бывает обыкновенно в телесной любви, так и в духовной. Некто, уязвлен будучи такою любовию, сказал о самом себе то: «я сплю по нужде естества, а сердце мое бодрствует» (Песнь Песней. 5:2) по великой любви моей» (Лествица. 30:13).

«Святая любовь в действии своем иных снедает, по оным словам Песни Песней: «Пленила ты сердце мое,… пленила ты сердце мое» (Песнь Песней 4:9). А некоторых она просвещает и радует действием своим, по сказанному: «на Него уповало сердце мое, и Он помог мне, и возрадовалось сердце мое» (Пс. 27:7); и «веселое сердце делает лице веселым» (Притч. 15:13). И когда человек весь бывает внутренне соединен и срастворен с любовью Божиею, тогда и по наружному своему виду, на теле своем, как в зеркале, изъявляет светлость души своей; так прославился Моисей Боговидец (см. Исх. 34:29, 35). Достигшие сей равноапостольной степени часто забывают телесную пищу; думаю же, что они очень часто и не желают оной. И это не удивительно, потому что нередко и противным сему желанием томимые, отвергают пищу» (Лествица. 30:17, 18).

«Блажен, кто имеет такую любовь к Богу, какую страстный любитель имеет к своей возлюбленной… Блажен, кто столько ревностен к добродетелям, сколько ревнивые мужья, лишающие себя сна от ревности к своим супругам» (Лествица. 30:11).

Мы уже слышали, что св. Иоанн называет такие отношения с Богом «уязвлением любовью». Любовь и красота могут вызвать в чувствительном сердце слезы, но это слезы не сожаления и печали, а радости – почти мучительной радости. Как сказал Гэндальф в книге «Возвращение короля»: «Я не скажу «не плачь», ибо плакать – не всегда плохо». Это уязвление любовью, это глубокое сострадание и чувствительность к красоте Бога и Его творений прекрасно выразил св. Исаак Сирин:

««Что такое сердце милующее?» – и сказал: «Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились»»⁴⁹.

И хотя любовь может «уязвлять», от нее все вокруг делается ярким и радостным. Итак, Божественная любовь изгоняет или, скорее, преобразует все страсти. Чем глубже и сильнее наша любовь, тем веселее и беззаботнее мы становимся. И уже в нас не остается места гневу, злобе, гордости, чревоугодию или эгоизму:

«Если присутствие любимого человека явственно всех нас изменяет и делает веселыми, радостными и беспечальными, то какого изменения не сделает присутствие Небесного Владыки, невидимо в чистую душу приходящего?» (Лествица. 30:16).

Любовь, описанная в «Лествице», может создать впечатление, что бесстрастный витает в облаках, что он почти не замечает других людей и его совершенно не интересуют дела человеческие, но такое понимание любви было бы односторонним. Ибо любовь к Богу, какой бы сильной она ни была, неотделима от любви к другим людям:

«Любящий Господа прежде возлюбил своего брата; ибо второе служит доказательством первого. Любящий ближнего никогда не может терпеть клеветников, но убегает от них, как от огня. Кто говорит, что любит Господа, а на брата своего гневается, тот подобен человеку, которому во сне представляется, что он бежит» (Лествица. 30:25 – 27).

Мы описали любовь и бесстрастие как вершину добродетелей, как последнюю ступень небесной лестницы и духовное совершенство. Эти выражения требуют существенных оговорок. Христос сказал нам, что подражая Божественной любви, милосердию и прощению, мы будем совершенны, как совершенен Отец наш Небесный (Мф. 5:48), но мы говорим на человеческом языке, которым невозможно точно выразить истину о Боге, превышающую человеческий разум и язык. Ибо Бог бесконечно совершенен, и независимо от того, насколько совершенны становимся мы, мы никогда не соединимся с сущностью Бога; мы никогда не приблизимся к Его совершенству. Вот почему бесстрастие св. Иоанн называет «совершенное совершенных несовершаемое совершенство» (Лествица. 29:5).

Это относится даже к последней ступени небесной лестницы. Если Бог бесконечен и «Бог есть любовь», значит, любовь бесконечна, а это значит, что мы никогда не достигнем ее конца. Даже в будущей вечной жизни мы вечно будем возрастать в любви, непрестанно погружаясь в бесконечные глубины Бога. Поэтому св. Иоанн называет любовь «вечным преуспеянием» (Лествица. 30:35):

«Конец сей любви бесконечен; и мы никогда не перестанем преуспевать в ней, ни в настоящем веке, ни в будущем, светом всегда приемля новый свет» (Лествица. 26:152).

Каждую ступень небесной лестницы можно понимать как возрастание в Божественной любви, и с каждым шагом мы чуть-чуть приближаемся к Святой Троице. Любовь – это не только последняя ступень лестницы, возводящей на небеса, но каждый шаг нашего божественного восхождения в Царство Небесное, «Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (Откр. 22:13).

Этими словами Бога, Который есть любовь, завершается «Лествица», приглашая нас подниматься по ней все ближе к Нему, призывая нас взбираться все выше по этой лестнице Божественной любви:

«Лествица… пусть научит тебя составлять духовную лествицу добродетелей, на верху которой Я утверждаюсь, как и великий таинник мой говорит: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (1Кор. 13:13)» (Лествица. 30:36).