Жизнеописания отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков. Март

В настоящее время мы переживаем тот отрадный момент народной жизни, когда самосознание наше быстро растет и развивается. Изучение памятников старины нашей много подвинулось вперед, и чествование замечательных русских людей становится одним из нередких, отрадных явлений нашей общественной жизни. Так, торжественно был отпразднован всею Россиею 900-летний юбилей крещения России, 500-летие памяти преп. Серия Радонежского, в настоящее же время отпраздновано Ярославским краем и Москвою двухсотлетие прибытия св. Димитрия на ростовскую кафедру, юбилей Суворова, Пушкина, Гоголя, Жуковского и др. многие. Памяти канонизованных святых справляются торжественно, некоторых же – всею Россиею. Но кроме канонизованных святых, число коих величественно – более трехсот, есть у нас особый великий числом свыше не одной тысячи лиц: сонм мужей и жен – отечественных подвижников и подвижниц благочестия, называемых часто «неканонизованными святыми». Заслуга их пред Россиею велика: одни из них были венценосцы, своими царственными трудами ковавшие величие родины, напр. Димитрий Донской; другие святители: Симеон Смоленский, Трифон Ростовский; иные: преподобные мужи и жены: Амвросий Оптинский, Серафим Саровский, Максим Грек; юродивые: Ксения на Смоленском – в С.-Петербурге, праведные иереи: Иоанн Елецкий, Петр Черевковский и мн. др. Особенно богат такими славными сынами прошлый XIX век, давший очень много и до 1903 г. пр. С. Сар. подвижников и подвижниц благочестия из всех слоев общества – преимущественно из простого народа. Все эти мужи и жены были, поистине, строителями Русской земли – продолжателями дел предков. К этому сонму до 1896 г. принадлежал и св. Феодосий Черниговский. Многие из них и жизнь свою запечатлели страданием за Христа и родину. А обильные чудеса, источаемые многими из них, сколько врачуют недугов и душевно обновляют ― и передать невозможно. Народ наш глубоко чтит память их, посещает их могилы, украшает их по силе своего разумения, назидается уроками из жизни их. Но к сожалению ― это чествование носит характер случайный, робкое не везде и не всегда одинаково−правильное, часто обходимое другими слоями общества с пренебрежением, недоверием, порицанием; иногда и духовная власть несочувственно относится к нему из доброго опасения не впасть в потворство суеверию. Между тем, если присмотреться к этому явлению безпристрастно на основании данных истории, вникнуть в народную психологию, вдуматься, то выяснится, что это чествование непротивно учению нашей Церкви, далеко оно от суеверия, величаво по своей простоте и задушевности, благотворно в развитии нашего народа в духе православия и строго национальном. Об этом мы и скажем здесь несколько слов.

Народное почитание памяти подвижника благочестия или подвижницы прежде всего выражается в отношении народа к месту его погрeбeния. Умирает муж святой жизни. Проходит несколько лет. Возникает над гробом часовенка, куда и приходят верующие помолиться. Вскоре над местом погребения устраивается надгробие: место огораживается решеточкой или только отмечается устройством сруба в виде гроба-раки, которая покрывается пеленами, платочками с вышитыми или нашитыми на них крестами. И в этом случае народ в лице ли иноков, если подвижник бывает основателем обители, или приходское духовенство и прихожане, если это был праведный человек, не носивший сана, делает, лишь то же самое, что делается обыкновенно родственниками по близким родным: отмечается место их погребения в предупреждение забвения его. Только, вместо плит, мраморных досок с резными, золотыми надписями народ приносит посильное ему украшение: труды ручной работы своих жен, дочерей, матерей. Вместо тысячных мавзолеев он устраивает лишь простой деревянный амбарчик с крестом на крыше. Что имеет, то и приносит. Затем могила украшается тем, что полагается на ней образ, один, два и много, много потом наносят простые люди этих образков. Что касается вида надгробий или рак, то здесь пока мы видим полное отсутствие единства. В одном месте стоит только крест, как например, на могиле юродивого Ивана Босо-Киевского, в другом устроена настоящая рака деревянная, напр. в Соловецком монастыре над могилой иеросхимонаха Иисуса. В третьем мраморный памятничек, напр. было над гробом преп. Серафима Саровского. А то и просто одна плита. Самый лучший и соответственный делу вид имеют надгробия: в Сергиевой лавре над могилами святителей Филарета и Иннокентия московских и блаженной Ксении в С.-Петербурге, на Смоленском кладбище. Все эти три надгробия над могилами двух великих святителей и одной блаженной ради Христа юродивой имеют вид не ящиков-рак (что наводит на мысль, что в них заключены останки кого-либо), а нераздельных с полом возвышений – продолговатых, четырехугольных, служащих подставкой для плиты с надписью. На самой гробнице крест и надпись о поминовении погребенного, обычно цвета белого, который особенно приличествует в этом случае, напоминая о чистоте жизни почившего.

Что же касается обычая украшать гробницы подвижников благочестия иконами, то этот обычай имеет глубокое психологическое значение и смысл. Нередко и на обычной могиле ставят, кроме креста, еще икону, а на могилах лиц святой жизни их бывает помногу. Крест ставят на могиле христианина в знак его веры в Христа Спасителя мира и надежды на спасение крестом Христовым. Присутствие же иконы Спасителя, Божией Матери или кого-либо из святых служит выражением надежды близких усопшего, что он находится под незримым осенением тех лиц, кто изображены на иконе и кого он чтил при жизни своей. Вместе с этим при поставлении иконы нередко имеют в виду и то, чтобы, приходя помолиться на родную могилку, можно было видеть и лик того неземного помощника, которому мы молимся походатайствовать об упокоении души почившего. Могила же чтимого подвижника становится родною многим; многие питают веру, что почивший имеет дерзновение к Богу, вчинен в лик святых и вместе с ними молится за нас. Потому многие и приносят маленькие образа на его могилку, и обилие образков служит видимым выражением веры и надежды их на молитвенное осенение почившего с небесных высот от святых. Как пчелки, привлекаемые приятным ароматом цветка, летят к нему и, собирая сладкий сок, радостно жужжат и вьются около него, – так и верующие стекаются к могилке почившего подвижника; здесь усерднее льется молитва, ум легче отрешается от земного; возносится горе, тихнут скорби и печали: то незримо за нас и с нами молится почивший, о котором возносим молитву. Воспоминание же о самоотверженной святой жизни его еще больше возбуждает молитвенный дух, а память о перенесенных им скорбях укрепляет и наш дух при терпении скорбей. Есть уже и в том присутствие силы неземной, чудесной, что верующих как-то невольно влечет к могиле почившего, хочется помолиться о нем и у ней, а помолишься – как-то легче станет на душе, отраднее. И это уже первое доказательство святости погребенного, когда могила его, неведомого, незримого миру и не прославляемого миром человека, влечет к себе многих и многих и будит молитвенный дух. Есть еще обычай: брать землю с могилы подвижника и масло из лампадки от его гроба. Это добрый чистый обычай, непротивный христианскому учению. Не комочек земли, не капельку маслица чтит русский человек, не боготворит он их, нет: народ верит, что по молитвенному предстательству почившего Господь и чрез земные посредства, соприкосновенные с гробом подвижника, дарует Свою благодать, немощная врачующую и оскудевающия силы восполняющую. Врачей мало, лекарств тоже, – вот простой народ и ищет помощи свыше. Ужели же и это у бедного человека мы дерзнем отнять во имя культуры, просвещения, прогресса и многого, что громко на слух, но холодно, жестко для сердца?.. У нас много говорят о необходимости развития и расширения врачебной сети, но пока это еще только слова... Приходится слышать нередко: хождение на могилу подвижника что-то неправославное, грубое, носит характер идолопоклонства. Но такое суждение ошибочно. Не землю, не кости погребенного человека чтит наш народ, ходя на могилу чтимого подвижника, нет: он чтит в этом паломничестве Бога, прославляющего верных Своих рабов. Он чтит могилу, как мы чтим, как памятку, ту или другую вещь, оставшуюся нам от умерших дорогих родных, освященную для нас их употреблением. Он не боготворит самое тело почившего, как кумир, но благоговеет пред ним, как сосудом, который освящала Божия благодать, преподававшаяся ему в таинствах причащения, крещения, миропомазания и других при его жизни. Он чтит это, преданное земле, тело, как скинию, в которой обитал дух чистый, правдивый, скинию, имеющую воскреснуть, притом нередко источающую и дивные врачевания.

Наряду с иконами при могилах подвижников благочестия нередко бывают и изображения их самих. В одних местах, особенно при гробах древнейших праведных мужей, эти изображения находятся на их раках, написанные в рост, кроме того, в виде настоящих икон, и пред ними ставятся свечи. В других местах – просто изображения в виде портретов. Конечно, если подвижник еще не причтен к лику святых, то образу его не надлежит быть чтиму, как иконе, ибо честь, воздаваемая образу, на первообразное восходит. А так как подвижник не канонизован, то ему не надлежит чествование как святому – чрез чествование его образа. Поэтому вполне справедливо, когда духовная власть отбирает образа неканонизованных святых во избежание их почитания. Но ― заключать отсюда, как некоторые думают, что совсем не должно быть изображений подвижников при их могилах – несправедливо. Ведь мы имеем обычай, и нередкость встретить это, полагать карточки умерших при их надгробиях: в венках врезанные в самые памятники, прямо на стенках мавзолея, – в рамке. И это естественно: всякому понятно желание чаще видеть пред собой черты лица дорогого усопшего, особенно при молитве за него Богу. То же естественное чувство руководит и простым народом, когда он стремится воспроизвести черты дорогого для него подвижника в красках и этим изображением украшает станку часовенки. Как часто в минуту скорби дитя лобызает бездушную карточку своей покойной мамы, муж – портрет дорогой умершей супруги, и никому не придет в голову видеть тут какое-либо идолопоклонство. А если бедный мужичок с благоговением в минуту духовного просветления приникнет устами к изображению чтимого мужа – уже слышится вопль: это – безобразие, какое-то поклонение...

Надобно только упорядочить это явление, – дать для него соответствующую форму. А форма эта уже готова, она созидалась веками. Вот как можно было бы устраивать изображения подвижников при их могилах. На гробнице можно полагать изображение только около главы подвижника, на изображении не надо делать сияния, венца, что присвоено изображениям только святых. Около же раки хорошо иметь другое изображение, в рост: большое или маленькое – все равно. Можно иметь его в двух видах: или как портрет, или как икону. Иметь изображение подвижника, как портрет, для народа не удовлетворительно и малополезно. Много приятнее для народа иметь изображение его иконное, не как икону его, а иконное изображение.

Не надо писать икону подвижника, как святого. Надо только изобразить его в молении пред Спасителем или Божией Матерью – на образе. Мы изображаем на образах Покрова Божией Матери многих людей не святых, на иконе великомученика Георгия – лошадь, с преп. Герасимом Иорданским – льва и т.д., и никто этого не зазирает. Встарину нередкость иконы с изображением на них в молении пред крестом патр. Никона и царя Алексея Михайловича. Подобно этому уместно изображать и чтимых подвижников, без сияния над главою их, в молении пред образом. Если к такому образу и свечечку поставит мужичек и тем воздаст честь чтимому мужу, то не будет преступно: ведь свет Христов просвещает и освящает всякого человека – жившего в мире, особенно праведника... И свет свечечки будет лишь выразителем этой мысли... Большинство икон древних наших святых есть иконы – в молении... Когда можно, народ привык брать изображения подвижников в домы и ими украшать свою лачужку, приклеивая их подле икон. Приближая изображения подвижников и портреты Государя и его семейства к иконам, народ этим самым выражает только свое почтение и веру в близость этих лиц к Богу, большую, чем их самих. И этот добрый обычай безусловно заслуживает самой твердой поддержки. Чем больше будет народ украшать свои лачужки ликами сих мужей, тем выше будет его нравственное состояние: вид мужа или жены святой жизни чаще и чаще будет напоминать ему о жизни по Боге, праведной, мирной, чистой.

Народ не только чтит могилы подвижников и украшает их иконами и пеленами, – он еще приносит сюда и свою лепту. Эти приношения разнообразны. Вот виды этого дара: масло для лампад, свечи, деньги, скот, шкуры звериные, хлеб. Приносят масло для лампад, восковые свечи и желают, чтобы их дар сгорал пред гробницей. Желание доброе и оно удовлетворяется чрез возжжение принесенного пред образом у гробницы. Что касается, в частности, восковых свеч, то в данном случае необходимо внести в это дело однообразие – по примеру Троице-Сергиевой лавры. Там пред могилами преосвященных Филарета и Иннокентия устроен канунник-столик поминальный панихидный, с распятием и многими пред ним ячейками для вставления свеч. Свеча пред образом канонизованного святого служит выражением нашей веры, что Божий избранник блаженствует в свете неизреченном у Бога на небесах, и нашей к нему молитвы. Свеча же, ставимая нами пред крестом на помин души усопшего, знаменует нашу надежду, что Господь, Своими крестными страданиями искупивший от вечного осуждения, помилует и усопшего и сподобит его светлых селений рая, и молитву о том. Ту же мысль имеет и поселянин, принося свечечку к гробу подвижника. Ее то и надобно выразить понятным для простеца образом.

Далее – к гробам подвижников народ несет и свою лепту: кладет на гроб, к гробу, под гроб копеечки свои трудовые. Ту же трудовую копеечку несет он и полагает и на плащаницу... Многие этим обычаем возмущаются. Нам приходилось видать и таких молодых иереев, которые с гневом низвергали эти копеечки, напр., с плащаницы, го­воря: «Господь ведь ниспроверг столы продавцов и менял в Иерусалимском храме, а вы как смеете сюда класть деньги»... Народ безмолвствовал, а местами у старушки точилась слезинка при виде падения последней, ею положенной, копеечки. То была добрая ревность, но не по разуму. Говорят: безобразие – у каждой раки кружка, сбор. Между тем, если вникнуть, то окажется, что никакого безобразия тут нет. Откуда начался обычай полагать на плащаницу и раки деньги, сказать определенного нельзя. Но психологически выяснить это явление нетрудно. Народ знал, что Спаситель не отказывал в приеме лепты на бедных, и один ученик Его был «вметаемое» носящим. Подвижникам же народ всегда подавал лепту, и этой лептой многие, особенно юродивые, и питались. Эту же лепту народ несет им и после их смерти. Как у ног Апостольских верующие полагали свои имения, так народ, полагая скудную лепту на плащаницу, как бы приносит свою лепту и передает в руки Самого Господа, – полагая же на могиле подвижника, передает ему как бы живому. Вот глубокий смысл полагания копеечек к ракам чтимых людей. Полагают деньги с несколькими назначениями. Одна копеечка кладется на свечечку, другая на маслице, третья на украшение раки, храма, а то и так, куда Господь ее направит... Поэтому мудро делается в тех местах, где не вооружаются против этого обычая, а только упорядочивают его.

В некоторых местах устраиваются кружки, которые ставятся не вдали где-либо на стене, не затушевываются, а народ все-таки деньги полагает по-прежнему. В других эти кружки устраиваются уже при подножии плащаницы или раки, когда и где что есть. И – народ копеечек уже не кладет на самых священных изображениях. Хорошо при этом устраивать при могиле подвижника не одну кружку, а три: на свечи и масло, на украшение места погребения его, на украшение местного храма. Тогда народ точнее будет выражать свои желания и направлять лепту по влечению сердца своего. Иногда народ жертвует скотинку, хлеб, овощи, шкуры и другие предметы своих трудов к гробу подвижника, которые потом сообразно назначению жертвователей продаются и обращаются на деньги с тем или иным назначением. После сказанного о значении денежных приношений – понятен, полагаем, смысл и этой жертвы...

Духовная и гражданская власть к местам погребения подвижников благочестия обычно относится одинаково – осторожно. Когда достоверно известно место погребения праведного мужа, то поминание панихидами не возбраняется, когда известно о святой жизни почивающего. Когда же неизвестен чтимый, производимо бывало дознание: есть ли кто погребенный. Так, по сообщению высокопреосвященного Димитрия, архиепископа Тверского, в 1881 году было разрыто место предполагаемого тут подвижника Пахомия Задонского. И когда ничего не было найдено, почитание прекратилось само собою. Замечателен в данном случае образ действия гражданского начальства. Первый представитель власти, исправник, велел на чтимое место погребения свозить нечистоты для прекращения почитания погребенного. «Второй же, губернатор г. Богданович, поступил иначе. Отслужена была панихида. Народу было дозволено стоять с свечами и самому раскапывать могилу. Народ в тихом, терпеливо выжидательном настроении начал предоставленную ему работу с того пункта, где брали землю и служили панихиды. Рыли долго, многие стояли со свечами. Дорылись наконец до грунтового пласта, но не нашли не только гроба, но даже и признаков какого-либо погребения здесь. Народ воочию убедился в ошибочности своего поклонения» (Димитрий, Месяцеслов, – май, изд. 1889 г., 66−67 стр.). Насколько первый поступил грубо, нетактично и ничего не достиг, настолько второй поступил умно, правдиво и достиг доброго результата. Относительно сего вообще практика церковной власти такова. Когда чтится древний подвижник: основатель обители, приходской священник, юродивый, место погребения которого давно ведомо, власть полагается на предание и не возбраняет устройство надгробия над предлагаемым местом погребения. Равно – когда чтится новый благочестивой жизни человек, который был ведом еще недавно жившим и даже живущим. Случаи разбора надгробий над могилами подвижников бывали, но редко. Так были разбираемы надгробия над преп. Иосифом Заоникиевским, над некоторыми тверскими подвижниками. Но эти меры были предпринимаемы для избежания строго церковного их почитания. Однако они вызывали сильное неудовольствие (см. наприм. у преосв. Димитрия под днем памяти Савватия Тверск.) и впредь нежелательны. Почти везде память неканонизованных святых чтится панихидами. Бывали случаи, как напр., в Тверской епархии (см. у преосвящ. Димитрия о памяти Тверских Савватия, Саввы, Варсонофия и др.), в Вологодской (вместо пр. Кирилла Вельского служат молебны св. Кириллу Иерусалимскому, и др.), когда, вместо панихид, служат молебны тезоименитым святым. Но это,безусловно, неправильно и подлежит искоренению.

Особенно торжественно совершается, если подвижник не забыт, память его в день его преставления или в день тезоименитства. Примерным характером отличается празднование памяти блаж. Ксении на Смоленском кладбище в С.-Петербурге. Накануне совершается заупокойное всенощное бдение – парастас правится. В день самой памяти (тезоименитства 24 января) совершается соборная заупокойная литургия по рабе Божией Ксении блаженной, после литургии соборная панихида на могиле блаженной. И затем уже идет отправление панихид, заказываемых посетителями. В других случаях – служится только после обедни панихида. Иногда же, к прискорбию, – подвижник совсем забыт. Обычно же, кроме дней памяти, подвижник чтится народом, кроме домашней молитвы, еще тем, что по временам служат по нем панихиды и поминают его на проскомидии. Одного подвижника чтут на большом расстоянии, другого в меньшей области. Но такового чествования, чтобы имена подвижников были вносимы во все синодики данной епархии и поминались на всех поминальных богослужениях – нет еще пока, хотя пример такового был подан святейшим патриархом Гермогеном.

В 1592-м году Казанский митрополит Гермоген (последующий патриарх) представлял патр. Иову, что казанские мученики – Иоанн (русский из Нижнего Новгорода, пострадавший в плену у татар 24 января 1529-го года), Стефан и Петр (крещеные татары, потерпевшие смерть за веру от своих прежних единоверцев) «в большом синодике, иже чтется в неделю православия, до дне сего не написаны и память их вечная не поется и в синодиках в литейном и повсядневном не написаны-ж», и просил от патриарха указа. На основании полученного от патриарха указа, которого мы не имеем в руках, «мученикам Иоанну, Стефану и Петру память учинена (была) генваря в 24 день, на память святыя Ксении, безпереводно с собором митрополиту панихида и обедня служити самому, тако-ж и по всем церквам святым и по монастырям и по мирским написати их и поминати и на литиях и на обеднях» (см. Сборник древностей Казанской епархии Платона Любарского, изданный «Правосл. Собеседником» в 1868-м году, стр. 67). Из только что переданного нами следует заключение: казанские мученики имели быть местно «почитаемы» усопшими, если же в Казани решено было внести местно почитаемых усопших в синодик недели православия и в синодики или помянники литийный (читавшийся на ежедневных заупокойных литиях) и повседневный (читавшийся ежедневно на проскомидиях и вообще литургиях), то можно думать, что так же было и в других епархиях (См. у Голубинского в его истории канониз. святых, 233−234 стр.).

При чтении этого известия о священной ревности страдальца за истину патриарха Гермогена невольно приходит на мысль: как было бы хорошо, как достойно памяти праведных мужей, достойно нас – благодарных потомков, благотворно для воспитания юных поколений, если бы подвижники каждой епархии так чтились, как установил чтить патриарх Гермоген казанских мучеников – сам впоследствии мученик... Молитва, которую бы возносили за них мы, не осталась бы втуне: как вода, испаряемая теплом, восходя в облака, в минуты засухи снова изливается благотворным дождем, – так и эта молитва привлекла бы сугубую любовь и молитву тех многих мужей и жен, о ком мы молились бы, и многих бы устроила в те же небесные селения, где они ныне блаженствуют...

С каждым годом подвижники благочестия все больше и больше становятся известными русскому народу. В этом деле большое значение имеет наша печать. Сведения о них встречаются: в календарях, периодических изданиях, отдельных сочинениях и листках. В календарях сообщаются только дни памяти их, и притом указываются дни памяти древнейших подвижников – наряду со святыми. О новых почти ничего не сообщается. В календарных известиях о подвижниках благочестия необходимы исправления. Так, необходимо: не смешивать подвижников или неканонизованных с канонизованными святыми, и сообщать дни памяти всех и новейших подвижников. Это необходимо, ибо много есть добрых и благочестивых людей – истинных почитателей их памяти, и лишать их утешения знать, когда и какому подвижнику память и помолиться в этот день, – несправедливо. Из периодических изданий по количеству помещенных в них сказаний о замечательных благочестивых людях нашей родины следует особенно отметить духовные журналы: «Душеполезное Чтение», «Странник», «Русский Паломник», «Троицкие Листки», и некоторые епархиальные органы.

Из отдельных сочинений особенно необходимо отметить драгоценный «Месяцеслов» высокопреосвященного Димитрия, архиепископа Тверского, «Русские подвижники XVIII и XIX века» Поселянина, и др. Относительно всех таких нельзя не указать на общий их недостаток: древние подвижники везде называются, вместо: старец ― преподобный, вместо: святитель, мирянин, воин, юродивый – святый, праведный, что неудобно, ибо смешиваются через это неканонизованные с канонизованными святыми. Из листков особенно следует отметить те же «Троицкие Листки» – прекраснейшие и полезнейшие по своей общедоступности и задушевному изложению. И нельзя лишь не пожелать возможно большого и полнейшего распространения сведений о подвижниках и подвижницах благочестия по всему лицу великой Русской земли. Пусть чаще и чаще встают пред народным сознанием с юных его лет величавые образцы этих праведных мужей и жен, пусть с детства учится от них наш народ терпению скорбей. Пусть он взирает на этих светильников благочестия и подражает их благочестию. Ведь они, «верою побеждали царства, творили правду, получали обетования, заграждали уста львов, угашали силу огня, прогоняли полки чужих; жены получали умерших своих воскресшими; иные же замучены были, не принявши освобождения, дабы получить лучшее воскресение; другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу, были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли. Посему и мы скажем с Апостолом: «имея вокруг себя такое облако свидетелей, свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех, и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще, взирая на Начальника и Совершителя веры Иисуса, Который, вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление, и возсел одесную Престола Божия» (Послание св. Ап. Павла к Евреям, XI гл. стих 33−40; XII гл., стих 1−2)¹.

Священник м. Бахмача (Конотопского уезда) Конон Стуковинов поступил на приход, когда храм его сгорел и не осталось никакой суммы. Прихожане временно ходили в другие церкви. О. Конон с первого года священства своего начал деятельно заботиться о средствах, нужных к устройству храма. Сам ежедневно ходил в дома прихожан и кроткими убеждениями склонял к пожертвованиям; собравши часть суммы, позаботился о приобретении места удобного для церкви. Так как прежняя церковь была очень близка к постройкам, то о. Конон решился просить места у помещицы Ел. Вас. Майоровой, жившей в с. Тинице, и усердной просьбой склонил ее к пожертвованию места наилучшего для церкви. Успевши в этом, он немедленно приступил к самой постройке; а когда все средства истощились, он сам по окрестным городам и селам испрашивал пожертвования. При доставке всяких материалов находился безотлучно, а в трудных случаях помогал сам, не жалея здоровья. От этого он изнемог в телесных силах до того, что за год до окончания постройки тяжело заболел. Будучи не в состоянии свободно ходить, он, с помощью церковного старосты и других усердствующих к нему прихожан, приводим был к месту постройки и – то сидя, то лежа – наблюдал за ходом работ. Страдая целый год и вместе действуя, он с помощью Божиею успел окончить постройку желанного храма и, при совершенном уже изнеможении сил, присутствовал при освящении церкви и удостоился соборно отслужить литургию. После он уже не наслаждается плодами заботливости своей: вскоре, к прискорбию прихожан, ценивших труды его, он отошел в вечность. Прихожане и долго вспоминали его с любовью, говоря, что без его старания они долго бы еще не имели своего храма.

5-го марта, 1850 года в Сырное воскресенье, в 8-м часу пополудни, скончался в скиту Оптиной пустыни ветхий деньми рясофорный монах Иларион (Иван Козьмин Козлов), из московских купцов; от роду имел, по словам его, больше 100 лет, а по увольнительному свидетельству 96. В жизни светской был богат, в почете у московских граждан, служил в разных комитетах, грудь его была украшена медалями, имел семейство, детей; но в нашествие в 1812 году французов лишился всего достояния, впал в немилость Начальства, овдовел. Так суждено было ему испытать и дознать на себе все превратности лира. О. Иларион, удалясь из шумной столицы, прибыл в уединенный Оптинский скит в январе 1836 года, искренно предал себя в послушание старцев и, несмотря на преклонные лета, доказал ту истину, что усердное произволение в год может сделать более, чем ленивое в 50 лет. Готовый на всякое благое дело, он был примером усердия для многих; к службе Божией приходил прежде всех и любил звонить в колокола; он проходил послушание свечника, и по чреде читал псалтирь.

В 1837 году пострижен в малый образ монашества и наречен, вместо Иоанна, Иларионом. Отправлялся несколько раз в С.-Петербург и Москву по монастырской надобности, откуда посредством знакомых своих доставлял обители обильные благотворения. С 1845 года постепенно ослабевал силами и зрением; а в 1848 году лишился памяти, кроме устной молитвы, которой не оставлял до самой смерти. Со слезами и сокрушением сердца: «Господи, не остави мене, внегда оскудевати крепости моей», – часто взывал он, – и Господь видимо был с ним. Послушники Симеон и, за отсутствием его, Павел, служили и пеклись об о. Иларионе с сыновнею любовью, он очень ослабел но самое безпамятство его проявлялось в чертах умилительных: он собирался идти в церковь, только что возвратившись из нее, становился на молитву, едва окончив ее и т.п. Часто приобщался св. Таин, и, удостоившись сего и в самый день кончины, почил с миром и безболезненно от многотрудной жизни своей, оставив по себе добрую память во всех знавших его.

Этот замечательный подвижник родился в Москве в 1635 году; во святом крещении был назван Иоанном. Кто были его родители – неизвестно. «Старцы, – говорит Соловецкий архимандрит Порфирий, – вероятно, не любопытствовали знать ни о роде его, ни о воспитании, а смотрели на деда, коими отличался среди них богоугодный пришлец из мира». Известно, впрочем, что отца его также звали Иоанном. Вероятно предположение, что Иоанн происходить из духовного звания и был сын священника. Как протекло его детство и юность, остается также неизвестным; должно думать, что он получил прекрасное образование и был воспитан в истинно христианском духе.

По достижении зрелого возраста, благочестивый Иоанн был рукоположен во священника к одной городской Московской церкви (какой именно – неизвестно) и проходил свое служение с таким усердием и любовью, что скоро его имя стало широко известным по Москве. О. Иоанн особенно любил божественную литургию и в совершении ее находил истинное наслаждение. Совершал он ее с таким благоговением, что все невольно молились усерднее обыкновенного. А когда почему-либо ему не было возможности служить самому, он приходил в церковь, становился на клирос и пел; пение его было сладостно и умилительно. Благоговейное священнослужение привлекало в церковь многочисленных посетителей. Многие из них пред литургией заходили к о. Иоанну за словом назидания. О. Иоанн принимал их, но более охотно беседовал после службы, так как эти ранние посетители своим приходом нарушали его молитвенное настроение. Молитва для о. Иоанна была почти постоянным занятием; ежедневно, кроме правила иерейского, он прочитывал монашеское правило. Часто солнце заходило, наступала темная ночь, сменялась ночь утром, снова всходило солнце, а о. Иоанн проводил время в бдении и молитве. После молитвы его любимым делом было – творить милостыню. Совершая дело своего служения, он не ограничивался исполнением одних треб, но всегда входил в положение прихожан, узнавал их нужды, радости и горести и, чем мог, помогал. Часто для бедняков устраивал у себя трапезу и, угощая их, находил в этом высокое духовное наслаждение. У него немало было влиятельных знакомых и этим о. Иоанн нередко пользовался для облегчения судьбы несчастных. Он не бегал от своих знакомых, нередко посещал их и все посещения направлял к тому, чтобы, так или иначе, сделать доброе дело. Часто он приезжал совершенно неожиданно, но этому не удивлялись и всегда радовались, так как все его любили. У себя о. Иоанн всех принимал. Ворота дома его были постоянно открыты, и всякий свободно приходил к любимому пастырю. А он после беседы при прощании еще одарял посетителя, чем мог. Молва о его богоугодной жизни, любви ко всем и смирении широко распространилась, и это было причиной того, что о. Иоанн, избегая мирской славы, на некоторое время перестал принимать посетителей. Благотворя бедным и содействуя всем нуждающимся, он проводил время в подвигах поста и молитвы. Но «не может укрыться град, стоящий на верху горы». Слава об о. Иоанне распространялась все далее и далее. Узнал об этом сам государь, Петр Алексеевич и сделал о. Иоанна сначала придворным священником, а вскоре и духовником всего царствующего дома.

Изменилось внешнее положение о. Иоанна, но не изменилась от этого кроткая душа. Сделавшись лицом важным, о. Иоанн еще более и шире, чем прежде, стал благотворить бедным, во всем остальном нисколько не изменяя своей скромной жизни. Особенной любовью его в это время стали пользоваться богадельни и все заключенные в темнице. Часто отправлялся придворный пастырь в эти места бедности и страдания. При посещении темниц, желая скрыть себя, о. Иоанн, не доезжая, выходил из экипажа и подходил к заключенным уже пешком; ласково здоровался, садился рядом и с отеческой заботой расспрашивал о причинах заключения. Кого мог спасти из этого места, спасал, ходатайствуя за них перед влиятельными людьми. Многие бывали заключаемы за долги, и о. Иоанн нередко так щедро одарял деньгами, что заключенные расплачивались и освобождались. В Пасху, Рождество Христово и неделю мясопустную о. Иоанн приезжал нарочито в тюрьмы, лобызал заключенных «христианским приветствием» и угощал заранее приготовленной пищей. Но нашлись недобрые люди, которые и в этом истинно-христианском деле о. Иоанна увидали как бы нечто нехорошее и стали распространять слухи дурные. Особенно слухи эти стали распространяться после того, как о. Иоанн во избежание славы стал посещать темницы по ночам. Чтобы не подавать повода для осуждения ни собратьям, ни придворным, он перестал посещать эти места, а благотворил через особых лиц, пользовавшихся его доверием. Будучи придворным иереем, о. Иоанн снова заключился в своей квартире и почти никуда уже не выезжал. Проводя время в подвигах, он выходил только к службе, просителей лично не принимал, а только переписывался с ними, удовлетворяя всякую просьбу, в чем только мог. В трудах и подвигах он достиг до 60 лет и, до того времени здоровый, теперь заболел весьма серьезно. С ним стали случаться припадки и обмороки, а затем, ослабев, он три месяца пробыл в постели, терпеливо перенося страдания. Через три месяца поправился и снова стал пользоваться здоровьем. Он оставил свое уединение и стал опять лично принимать посетителей. Прощаясь с ними, старец как бы предчувствовал разлуку и испытывал глубокую печаль. Предчувствия его оправдались. Началось дело «вора Гришки Талицына». К этому делу примешали каким-то образом о. Иоанна, донесли Императору Петру. Император счел доклад справедливым и приказал отправить своего духовника к архиепископу Холмогорскому и Важескому Афанасию для пострижения в монахи и отправления на Соловки. Мужественно перенес это испытание о. Иоанн. Он взглянул на все это с христианской точки зрения и признал во всем волю Божию, вспомнил, что, еще, будучи приходским священником, желал он получить ангельский образ – и безропотно покорился своей участи. Оставил столицу и двор и отправился в далекий Архангельск. Это было в 1701 году. Благополучно прибыл к месту и явился к архиепископу с царской грамотой о себе. Преосвященный Афанасий принял Иоанна с любовью, видя его кротость, несколько дней утешал его в своем доме и затем, для исполнения царской воли, отправил в Соловецкий монастырь. Приближаясь к обители, о. Иоанн невольно вспомнил слова псалмопевца: «се удалихся бегая (мира) и водворихся в пустыни, чаях Бога, спасающаго мя от малодушия и от бури (Пс. 54, 89 ст.). По прибытии представил грамоту владыки кроткому архимандриту Фирсу и, когда тот на другой день начал речь о пострижении в монашество, о. Иоанн с полною покорностью отдал себя на волю настоятеля: отче святый, сказал о. Иоанн, Христос привел меня к твоей пустыне, изволяя спастись мне тобою; поэтому, что ты велишь мне недостойному, то и сделаю», – и просил удостоить ангельского образа. «Благословен Бог, чадо, – ответил на это архимандрит Фирс, – укрепивый тя на подвиги; вот место, – чтобы тебе спастись». И в скором времени в главном храме постриг его в монашество: отец Иоанн стал иеромонахoм Иовом.

По пострижении Иов был отдан под руководство в духовной жизни иноку Ионе, бывшему ранее келарем обители. Следуя советам духовного отца, новоначальный инок старался свято соблюдать свои обеты. Лукавый дух пытался соблазнить в это время о. Иова, – но был им посрамлен. Он не раз являлся старцу в виде известного ему врача и убеждал оставить подвиги хотя ради здоровья. «Ты, говорил лукавый, при старости работаешь черноризцем, как купленный раб. Не следует тебе так трудиться и потому, что ты иеромонах. Довольно с тебя и того, что, оставив славу и честь в мире, ты пришел в убожество и вдался в тяжкие недуги. Берегись, чтобы недуги не увеличились, тогда и я не возьмусь тебе помочь»... – «Хорошо не щадить своей плоти, отвечал подвижник, хотя плоть и изнемогла – сила Божия в немощах совершается. Пост – мать целомудрия. Ты внимай себе с подобными». Услышав такой ответ, враг увидел себя посрамленным и скрылся. Иеромонах же Иов роздал остатки своего имения и еще более стал служить Богу в совершенной нищете. Прежняя строгая жизнь облегчала ему труды, и он скоро сделался всем известен своими подвигами. С удивлением смотрели иноки, как бывший придворный священник трудится вместе с другими и превосходит всех своих смирением. Брат, живший вместе с о. Иовом, говорил про него, что он не вкушает ничего, кроме хлеба и воды, – и братия прозвали о. Иова постником. Со смирением и трудолюбием он рубил дрова, носил их на своих старческих плечах, прислуживал в кухне, в трапезе. Гордость и любовь к себе были далеки от подвижника. Скоро братия единогласно признала Иова уже совершенным иноком, он был освобожден от послушаний и стал пребывать один в своей келье,"внимая своему спасению». Проводил время в посте, молитве, чтении св. книг и рукоделии. Опять слава о нем широко распространилась повсюду и дошла до Государя. Государь вспомнил своего духовного отца, убедился в его невинности и снова призывал к себе. Но уже изнуренный летами и подвигами старец отказался возвратиться ко двору и, испросив разрешение у архимандрита Фирса, удалился на безмолвие на Анзерский остров. Здесь он «прилагал труды к трудам» и служил братии. Вскоре в Анзерах умер строитель Амфилохий, и преосвященный Варнава, лично знавший старца Иова, сделал его строителем в Анзерском скиту. Вручая Иову управление скитом, Владыка сказал: «чадо Иове, вручаю тебе скит Святыя Троицы, блюди его опасно, как все устроено, так все да будет; устава церковнаго не изменяй, но твори все по правилам святых отец». И иеромонах Иов свято соблюдал наставления, своего учителя, в течение 8 лет заведывая скитом Св. Троицы и преподобного основателя Елеазара. По прибытии в скит, старец собрал всю братию, отслужил с ними молебен с коленопреклонением Пресвятой Троице и преподобному Елеазару, прося благословения Божия и помощи угодника. А после молебна обратился к братии с кратким словом, увещевая на подвиг.

Сделавшись настоятелем Анзерского скита, иеромонах Иов с усердием стал заботиться о духовном совершенствовании подчиненной братии. Часто старец по ночам обходил кельи. Если он видел инока на молитве, радовался и тихо удалялся. Если же видел их говорящими, то стучал в дверь и уходил глубоко опечаленный. На утро призывал к себе нерадивого и убеждал трудиться. Внушения его не оставались безплодными. Братия старались подражать ему, некоторые по его благословению удалялись в уединение и там подвизались в молитве. О. Иов часто посещал этих пустынников и, уже тогда обладая даром прозорливости, если видел уклонения, исправлял и наставлял; из его учеников своею строгою жизнью были известны два инока – схимонах Матфий и монах Макарий; число же всей братии возросло до 30 человек. Уча других, о. Иов в то же время сам подвизался еще усерднее прежнего. Особым подвигом, который он принял на себя в Анзерах, было служение братии в больнице; ухода за больными он не покидал потом до самой своей смерти. Часто, поручая управление Матфию или Макарию, старец удалялся в пустыню и там проводил по нескольку времени. Нередко он посещал пустынника Паисия для духовной беседы, который жил на высокой горе; на этой горе подвизался по нескольку времени преподобный Елеазар Анзерский и здесь то было угодно Богу, чтобы был устроен храм и братство; орудием же Своей воли Ему благоугодно было избрать иеромонаха Иова, который в это время уже носил имя Иисуса (в честь Иисуса, сына Навина) и был сподоблен (в 1710 г.) великой схимы. Находясь на этой горе, иеросхимонах Иисус однажды, начав молитву с раннего времени, продолжил ее, не прерывая, далеко за полночь. Наконец, утрудившись, он забылся в легком сне и видит: его келия озарилась неземным светом и в нее вошла Пресвятая Дева с преподобным Елеазаром Анзерским. В благоговейном трепете и духовной радости до земли преклонился старец пред Небесною Царицею. Она же сказала ему: «сия гора отныне нарицается второю Голгофою: на ней имеет быть построена великая каменная церковь во имя Сына Моего и Господа, и устроится скит на вселение твое с двумя учениками, имена коих схимонах Матфий и монах Макарий; скит прозовется Распятским, соберется к тебе множество монахов и прославится на ней имя Божие. Я Сама буду посещать гору и пребуду с вами во веки». Когда Пречистая и преподобный Елеазар удалились, раздался другой голос с неба: «освяти гору Голгофу и постави на ней крест». С радостью выслушал Божию волю старец Иисус и рассказал обо всем своему другу – старцу Паисию и вместе прославили Бога. На другой день освятил он эту, предызбранную Богом, гору окроплением св. воды, отслужил двукратно молебен; с ним были тогда Паисий, Матфий, Макарий и вся Анзерская братия. Согласно воле Божией на горе был водружен св. крест из дерева; он был сделан еще ранее самим о. Иисусом, а тогда старец Паисий вырезал на нем слова Пресвятой Богородицы и глас с неба. В настоящее же время крест этот находится над гробницей подвижника (в киоте под стеклом). После этого Иисус сложил с себя строительское звание и с учеником Макарием отправился в Архангельск к преосвященному Варнаве за разрешением на постройку церкви и скита. Архипастырь исполнил волю Пресвятой Богородицы во всем и 15 июня 1713 года дал свою грамоту на постройку двух церквей – одной во имя Распятия на вершине горы, а другой под горой, на месте явления, – в честь Успения Божией Матери, повелевая назвать гору Голгофою. С радостью возвратился старец и стал устроять скит; но встретились непредвиденные препятствия, и старец снова отправился к владыке, прося дать грамоту пока на постройку одной церкви (первой). Преосвященный Варнава исполнил просьбу старца и дал грамоту 18 сентября года. По возвращении от владыки, старец иеросхимонах Иисус снова принялся за дела и, при помощи учеников и братии, выстроил на горе церковь во имя Распятия Христова. Эта церковь была освящена, по грамоте преосвященного Варнавы от 15 мая 1715 года, в том же году, архимандритом Фирсом. Около новоустроенной церкви стали селиться иноки, и вскоре образовалось братство из 20 человек, под управлением о. Иисуса. Старец принимал жить всех, но не всех и не скоро удостоивал ангельского образа, а только по достаточном испытании. Для собравшихся же был им составлен строгий устав. В устроении скита ему много помогали его прежние духовные дети. Император Петр, узнав о явлении о. Иисусу Пресвятой Богородицы и преподобного Елеазара и об устроении скита, приказал высылать из Архангельска братии продовольствие. Царица Параскева Феодоровна, супруга покойного царя Иоанна Алексеевича дала 100 руб.; светлейший князь Меньшиков пожаловал 100 червонцев. Но особенно заботилась и благотворила Голгофскому скиту царевна Мария Алексеевна. Она прислала много драгоценных сосудов, дорогих одежд и книг (с метками Голгофскаго скита) и кроме того икону Успения Пресвятой Богородицы в дорогой ризе. Скит мало-помалу устроялся. Однажды напали на него разбойники, разграбили его, а братию разогнали; старец Иисус в это время молился в келье... Впрочем, братия скоро возвратилась, испросила прощение у своего наставника за малодушие, и снова потекла жизнь в богоугодных подвигах. Преклонный летами старец всем подавал пример воздержания и смирения. Однажды келарь пришел к нему и сказал: «пусть кто-либо праздный из братий идет колоть дрова, скажи им». Видя, что братия не желает слушаться келаря, старец сам идет и колет дрова; братия устыдилась, и все стали колоть дрова на монастырскую трапезу. В другой раз тот же келарь приходит к нему и говорит: «отче, некому воды наносить в поварню». Старец опять пошел на послушание сам это случилось в день Успения Божией Матери и опять послужило для братии уроком. В это время уже во всей очевидности открылись в старце иeросхимонахе Иисусе следы высшей духовной силы. Старец видел, что братию весьма изнуряет то, что воду приходится: носить постоянно из под горы с большими затруднениями. Жалея их, он обратился за помощию к Божией Матери. Молитва его была услышана; Пресвятая Дева вторично явилась о. Иисусу с преподобным Елеазаром Анзерским и двумя ангелами. Старец пал до земли пред Небесною Гостьей. «Возстани, сказала Она ему, услышана молитва твоя. Заутра возьми учеников твоих и ископай на горе кладезь (указывает место). Тут будет вода на потребу тебе и братии», – и на утро был открыт на самой горе новый источник воды. Чрез несколько времени после этого события к о. Иисусу пришли разбойники. В ожидании скорого его ухода к литургии, они скрылись около его кельи, намереваясь его ограбить. Старец, провидя это, в своей молитве просит Бога вразумить их и послать им сон. Господь исполнил его желание, и воры, не пробуждаясь, проспали пятеро суток. Старец разбудил их, накормил, уличил и, когда раскаялись, с миром отпустил. Вскоре эти воры подпали суду, но отец Иисус спас их, продав свои последние книги. Воры пришли в скит, прожили в трудах на братию год и возвратились в мир уже честными тружениками. Такими же честными людьми и также после годичной жизни у старца возвратились в мир другие воры, хотевшие украсть братские овощи из огорода; они не могли даже сойти с места, пока сам старец по молитве не отпустил их. Были и другие случаи, ясно говорящие верующему сердцу, что иеросхимонах Иисус – угодник Божий и помощник людям в их болезнях и нуждах.

Предчувствуя кончину, старец выкопал себе могилу и нередко проводил у нее время в молитве. Вскоре случилась с ним старческая немощь, осложнилась горячкой и он трое суток пролежал без движения. Все думали, что он уже умрет. По истечении трех дней старец очнулся, к нему на некоторое время возвратились силы, и он избрал себе преемника в лице ученика Макария. Еще задолго до этого, при первом изнеможении, по откровению свыше, иеросхимонах Иисус возвестил братии свою кончину – «в недельный день до восхода солнца». Указывая на это, он говорил им: «время живота моего скончавается, вы же изберите из среды своей наставника себе, вместо меня; я его поставлю и благословлю». И когда братия указала на Макария, старец благословил его и дал несколько наставлений, на которые тот отвечал обещанием свято исполнить его волю. Чувствуя облегчение, он еще раз совершил Божественную литургию, к великой радости учеников, приобщил их св. Таин и снова лег на свой одр, с которого уже более не вставал. Наступала кончина подвижника; величественны и умилительны были эти минуты. Нигде так, как здесь, не обнаруживалась та великая истина, что для христианина смерть не страшна, что она есть только переход к новой, лучшей жизни, и старец радовался началу этой новой, прекрасной жизни, а братия плакала, предвидя скорую разлуку с любимым наставником. В последний раз он призвал к себе братию, каждого отдельно благословил и облобызал, увещевая неуклонно подвизаться на пути спасения. «Отче святый», – говорили братия с плачем, – «как мы о станемся без тебя в сиротстве? – мы желали бы с тобою умереть, ибо ты нас вел ко Христу за собой, а ныне далеко оставляешь». – «Утешьтесь, мои возлюбленные! ибо я, хотя телом разлучаюсь, но духом пребуду с вами навсегда». С этими словами отпустил их по кельям; была уже ночь на воскресенье (неделя Православия, – 6 марта 1720 года); братия разошлись по кельям, но один инок, движимый любопытством, остался и через щель стал смотреть в келью умирающего. Он видел, что дважды вставал старец, молился, благодаря за прошедшую жизнь. Наконец возлег; лице его прошло, после некоторого молчания воскликнул: «Благословен Бог отец наших! если так есть, то уже не боюсь, но в радости отхожу от мира сего». В келье явился свет, и раздалось чудное пение: «яко пройду в место селения дивна, даже до дому Божия, во гласе радования и исповедания, шума празднующаго» (Пс. XLI, 5). Старец сложил крестообразно руки и умер, как бы заснул.

Братия услышали это пение, и, думая, что началась уже утреня, поспешили в церковь. Но церковь была заперта, и тогда, прислушавшись, все поняли, что пение раздавалось из кельи усопшего старца. Они вошли в келью и огласили ее своим горьким плачем. С честью приготовили тело старца к погребению и перенесли его в церковь без народа. Хотя множество собралось на Голгофу людей, а никто не уведомлял их о кончине старца, – но не могли придти на перенос тела из кельи, вследствие особенно сильного дождя; желание старца исполнилось – он был перенесен и погребен без «бытности мирских людей». Благоговейно отпели братия его тело и похоронили в могиле, собственноручно им выкопанной. Ныне над его могилой – храм и устроена рака, на которой сделано изображение самого иеросхимонаха Иисуса. А братия еще тогда положили на его могилу доску, на которой было написано: «здесь скончался 1720 г., марта 6 дня, преподобный Иов, B схиме Иисус, строитель прежде бывший анзерский, а потом голгофский, рожденный 1635 года. В монашество поступил 1701 года. В Анзерский скит пришел на безмолвие 1702 г. Строительство Анзерское принял 1706 г. В схиму постригся в 1710 г.; на гору Голгофу пришел жить строителем 1714 г. Показавший образ добродетелей словом и житием, любовью и духом, верою и чистотою сердечною». Этими словами братия кратко, но верно выразили свое замечательно – правильное понимание личности иеросхимонаха Иисуса. Действительно, это был истинный христианин: никакие испытания не могли отвратить его от любви к Богу, ввергнуть в отчаяние и уныние; вера и надежда всегда его поддерживали, и тогда, когда другой впал бы в отчаяние, он нашел новые силы для новой деятельности и является перед нами великим в своем смирении подвижником благочестия. Благоговейная память о нем свято чтится служением панихид.

Иеросхимонах Никон из мещан г. Арзамаса; в монашество пострижен в 1783 году о. Назарием; в 1785 году посвящен в иеродиакона и вскоре же в иеромонаха; принял схиму в 1805 году. В сане иеромонаха о. Никон 16 лет трудился в печении просфор и исправлял притом чреду священнослужения. Много лет подвизался он в пещере, которую сам изрыл в монастырской горе с повреждением своего здоровья. Мрачная и сырая пещера была жилищем ужей, и их общество не тревожило смиренного старца. С удивлением похвалял жизнь пещерника преосвященный митрополит Михаил, посетив старца в его вертепе. 6 марта 1822 года почил подвижник от трудов своих 80 лет от рождения.

Преосв. Парфений (Сопковский) Смоленский был родом киевлянин, воспитанник тамошней академии,в одно время с Георгием Конисским, потом учитель, и с 1750 года ректор Новгородской семинарии, в сане архимандрита Антониева и Хутынского монастырей. В 1759 году он был рукоположен во епископа Кексгольмского и Ладожского со званием викария Новгородскому митрополиту Димитрию Сеченову; отсюда в 1761 году, 7 марта переведен в Смоленскую епархию, оставив прежнее место викария благочестивому архимандриту Тихону, воспитаннику своему и сотруднику в Новгородской семинарии, впоследствии епископу Воронежскому и Елецкому. По прибытии его в Смоленск, он прежде всего позаботился исполнить долг в отношении к предшественнику своему, преосвященному Гедеону. Несмотря на завещание покойного преосвященного и пожертвования, сделанные им для поминовения своего, несмотря даже на указ, изданный в 1761 году, 12 февраля, «о надлежащем поминовении его по церквам чрез целогодичное время», желание покойного архипастыря не было удовлетворено. Преосвященный Парфений, узнав об этом, немедленно сделал предписание по всей епархии.

Постоянною, любимою мыслью этого архипастыря было созидание и украшение храмов Божиих. Еще при отъезде из Петербурга на паству, он испросил через Святейший Синод Высочайшее разрешение употребить оставшиеся после преосвященного Георгия «деньги 3700 червонцев да прочею монетою до 5000 р.» на исправление повредившегося здания Смоленского Успенского собора. И в тот же год приступил к делу. В 1772 году окончены все внутренние работы: резьба, позолота, живопись и с таким великолепием и богатством, что еще ныне, по прошествии уже 100 лет, и после неоднократных поновлений, они вызывают невольное уважение к владыке, умевшему приобрести достаточные для того средства. В продолжение этого времени он выстроил новый двухэтажный корпус для помещения архиереев, и при нем Крестовую церковь во имя первоверховных апостолов Петра и Павла. В 1764 г. окончена каменная церковь во имя Одигитрии Божией Матери. В 1765 году окончены его старанием каменные церкви: Воскресенская, Рождества Богородицы в Роговке и Крестовоздвиженская. В следующем году Преображенская и начал строиться каменный, вместо деревянного, теплый Богоявленский собор, он окончен в 1786 году. В 1775 г. отстроена Благовещенская церковь, 1782 г. Нерукотвореннаго Образа в Окопе, 1783 г. Георгиевская внутри крепости, 1787 г. каменная вместо деревянной, церковь во имя пророка Илии, 1789 г. Казанская, 1785 г. переделан верх старинной Иоанно-Богословской церкви и оправлена другая старинная церковь во имя Архангела Михаила, 1791 году начала строиться трехпрестольная Верхне-Никольская церковь (окончена уже при его преемнике), 1794 году отстроена каменная, вместо деревянной, церковь во имя Покрова Божией Матери. Незадолго пред кончиной своей преосвященный отделал каменную церковь над Днепровскими воротами, но освятить ее не успел. Таким образом почти все церкви, которыми украшается ныне Смоленск, за исключением монастырских и двух или трех приходских, построены в его управление; оттого между прочим все они носят один и тот же фасад. В загородных архиерейских дачах: на Новом дворе и Дресне выстроены им: новые церкви, дома и разведены сады, на Новом дворе долго с уважением указывали на кедровое дерево, посаженное его руками. Во всех этих постройках преосвященный находил ревностных благотворителей, которые охотно вызывались помогать ему и деньгами и опытностью. Из них более были близки к владыке: президент городского магистрата Борис Пискарев и городской голова Василий Хлебников. Последний имел утешение пользоваться частыми посещениями архипастыря, особенно во время тяжкой, предсмертной болезни. Впрочем он всякому нуждающемуся в нем готов был оказывать всевозможную помощь. Один из дворян Смоленской губернии Пассек, пораженный болезнью за дерзкие слова пред чудотворною иконою Божией Матери Одигитрии, почувствовав раскаяние, просил прислать способного священника для исповеди, которой он уже несколько лет не принимал. Архипастырь сам к нему приехал, преподал ему наставление и приобщил Святых Таин.

Проповедание слова Божия он считал непременной обязанностью своей, и никакие труды не могли отвлечь его от этого. Почти не проходило ни одного богослужения, чтобы он не преподал какого-нибудь наставления. Даже в последние годы жизни, – при видимом ослаблении сил, – он не прекращал своих собеседований с паствой. Когда он не в силах был служить, в это время обыкновенно стоял в Успенском соборе на архиерейском месте против кафедры проповеднической; сюда во время причастного подавали ему Евангелие или Апостол, и здесь же, прочитавши избранное зачало, объяснял его теснившемуся около него народу. Часто также во время богослужения становился на клиросе и, вместо причетников, читал положенное но уставу, чтобы показать собственным примером, каково должно быть чтение во храме Божием. По словам современников, поучения его отражали свойства его души: простоту, кротость и истинное участие к нуждам человеческим, – оттого они действовали с особенным убеждением на сердца поучаемых.

Во время преосвященного Парфения Польская граница далеко отодвинулась от Смоленска, и потому православные сделались совершенно покойны со стороны католиков. Но простой народ относительно своей веры оставался в грубом невежестве. Во время богослужения, особенно в большие праздники, часто подымался шум и крик, так что совсем не слышно было ни чтения, ни пения. Чтобы прекратить эти безпорядки, назначены были по церквам особые надзиратели; детям и взрослым назначены были места, где стоять в храме: одним впереди, другим позади. При церковных трапезах, по обычаю тогдашнего времени, учреждались поминовения по усопшим, причем происходили иногда оскорбительные для святого места ссоры и др. нестроения.

Так как все эти и подобные заблуждения происходили от недостатка назидания со стороны духовенства, владыка поставил непременной обязанностью священников поучать народ, если не живой проповедью, то, по крайней мере, по печатным поучениям. В случае немощи священника или диакона, дозволял даже читать причетникам, лишь бы только проповедовалось неопустительно слово Божие для народа. Он находил нужным это не только во время литургии, но и за утренним богослужением. Благочинных обязывал разведывать и доносить, кто будет небрежен в этом. Но, видно, эти меры не достигали цели, когда владыка при всей снисходительности своей прибег к угрозам. Замечательно, что он за неисполнение этой обязанности назначал такое же наказание, как за самое важное преступление. «Если кто не станет прочитывать проповедей, и на богомолье не будет наставлять простолюдинов, то, за силу правил св. отец, не токмо места, но и степени священства лишен быть имеет». А чтобы самим священникам обновить и пополнить свои познания, он преподал им самое простое и легкое средство: «выписывать на тетрадки из книг статьи, и благочинным рапортовать, имеются ли такие тетрадки», по крайней мере, говорил он, на первый раз это приучит их писать чисто и исправно. Для монашествующих он назначить – и приличное, и в то же время общеполезное занятие – стараться записывать что находили из достопамятных происшествий. Особенную заботливость его, и вместе скорбь для него, возбуждали недостатки духовенства: нетрезвая жизнь, раздоры при многоприходных церквах, небрежность по своей должности и грубость в обращении. И каких мер он ни изобретал, чтобы уменьшить это зло? Многие священники, приезжая по делам в город, позволяли себе слишком много неприличного их сану. Для благочестивого архипастыря, так искренно любившего благолепие храмов Божиих, невыносимо было встречать недостаток чистоты и опрятности по церквам: отсюда его неоднократные предписания и наставления, как соблюдать чистоту и опрятность в храмах Божиих. По монастырям также случались безпорядки. Преосвященный настоял, чтобы монастырские ворота, за исключением богослужений, всегда были заперты, монахи из монастыря и светские в монастырь без особых нужд не выходили и не входили. Некоторые распоряжения преосвященного показывают, что он хотел поднять общественное положение духовенства или, по крайней мере, избавить его от унижения, – иногда даже совсем не заслуженного им. Духовным людям запрещал: «ходить смотреть забав и слушать музык, бываемых от военных людей». Свойства души этого архипастыря ясно выражаются в самом наказании виновных. Хотя телесные наказания священников, диаконов и монашествующих были запрещены в царствование Екатерины, но много осталось еще других мер исправления не менее тяжких, а церковников, по-прежнему, позволялось наказывать телесно при консистории. Но такие наказания во время его были редкостью; большей частью он предписывал заключение в монастырь на черные работы, пост по средам и пяткам, поклоны. Самое тяжкое наказание, какое только он присуждал подчиненным, было: заковать в глухие железа, заключить в угловую башню Болдина монастыря, удалить от всякого общения с людьми и содержать на хлебе и воде. Такое наказание определено иеромонаху Авраамиевского монастыря, «за немалыя безчинства и соблазны в церкви и по улицам». – В конце, впрочем, прибавлено: «если и потом таков пребудет, то игумену рапортовать, а в консистории составить доношение в Святейший Синод для разстрижения и отсылки в каторгу (1773 года)». Но это прибавление вероятно сделано для того, чтобы, как выражается этот архипастырь в других делах, «попугать» (1775 года). Любопытно читать, как при определении самых наказаний он руководился надеждою – не исправится ли и без них виновный, не придет ли в чувство, чтобы таким образом иметь возможность оказать помилование. Так один священник с диаконом в нетрезвом виде совершали бракосочетание, и даже неизвестно было, окончено ли оно было, или нет; консистория присудила отослать в монастырь на год того и другого и жить им там на своем содержании. Решение состоялось Великим постом; преосвященный согласился с мнением консистории, но прибавил от себя: «только объявить им указ на будущей Фоминой неделе после Пасхи, а до того времени приказать благочинному, чтоб он наблюдал их, как они святого поста дни и святой Пасхи будут проводить, о чем и рапортовать». (1782 г.). Это было конечно уже слишком снисходительное решение, и в нем видна вся мягкая, человеколюбивая душа архипастыря. В обращении с подчиненными этот архипастырь был необыкновенно кроток и общедоступен. Во время обозрения епархии случилось однажды ему присутствовать при литургии в сельской церкви. Диакон, вероятно, от торопливости или смущения, читал не то Евангелие, которое положено было в тот день; священник, желая поправить своего сослужителя, употреблял для того разные жесты. Владыка, обратившись к священнику, заметил: «оставь его (диакона); теперь и не время, и не место прерывать читающего, хотя он и не то читает, но все равно святое». – Почти во все время управления этот архипастырь находился неотлучно на своей епархии, только с 1774−1776 год он пробыл в Синоде, когда государыня, живя в Москве, вызывала туда членов Синода. В это время высочайшим указом преосвященному Парфению повелено присутствовать в синодальной конторе в С.-Петербурге с титулом члена Синода. При своем отъезде преосвященный составил самую точную и подробную инструкцию, как поступать во время его отсутствия. Эта инструкция составляет выборку тех правил, которыми архипастырь руководился во все время управления паствою, и потому нелишним будет указать некоторые из них. 1) Консистории иметь прилежное смотрение над всем духовенством; 2) ординарному проповеднику чрез три недели иметь проповедь; 3) от поступающих во священники и диаконы требовать: читать по церковным и гражданским книгам, произносить проповеди, знать закон Божий, св. Пиcание и нотное церковное пение; от церковников требовалось почти то же самое, за исключением проповедания слова Божия, которое священникам вменялось в непременную обязанность. Но, как и эти, весьма несложные, познания не всеми ставленниками усвоены, потому преосвященный, по обыкновенной снисходительности своей, приказывал: «в случае, если какие ставленники окажутся по жизни достойны рукоположения, а в знаниях слабы, – отсылать к экзаменатору для обучения, – потом после обучения вторично экзаменовать. Если – явятся во всем исправны, таковых отсылать к посвящению в Могилев, к преосвященному Георгию при доношениях». 4) кроме того, применяясь к временам года, определил, когда начинать благовест к литургии, вечерни и заутрени, какой порядок иметь при самом богослужении; «чтение должно быть внятное, неспешное, благочинное, без всякого преткновения, и не в два голоса; на клиросе стоящим певчим петь настоящим голосом» (вероятно были такие, которые пели, как говорится, не своим голосом). – Преосвященный пробыл в Петербурге год и 4 месяца, с 20 ноября 1774 по март 1776 года; полезная деятельность его на этом поприще засвидетельствована указом императрицы, в котором оставлен за ним навсегда титул члена Святейшего Синода. Скоро по возвращении в епархию, он имел случай встречать (1780 г.) Государыня, которая в то время возвращалась из Белоруссии, в сопровождении австрийского императора Иосифа. Бывший тогда генерал-губернатор Смоленский Репнин, зная вкус государыни, приготовил самую блестящую встречу пред городом. Преосвященный, желая тоже угодить ей, выполнил все то, что зависело от него, как главы духовенства. Современники описали эту встречу таким образом. Когда Ея Величество подъехала к aрхиерейскому дому, владыка в полном облачении, со всем духовенством города и хором певчих, проводил ее в собор; во время самого шествия 12-ть малолетних певчих, которые на этот случай одеты были в белые круглые полукафтанья и сверху их в длинные мантии с лавровыми венками на голове, бросая под ноги Ея Величества цветы из корзин, пели кант, соответственный случаю. В соборе совершенно было молебствие; неизвестно, говорит ли речь преосвященный по этому случаю, как сделал это в Мстиславле архипастырь Белорусский Георгий. Современник, описавший этот случай, говорит только, что после молебствия дворянство приветствовало Ея Величество. Из собора таким же образом преосвященный с духовенством и певчими проводил высоких посетителей до кареты. В это время архипастырь особенно обрадован был тем, что государыня, изливая милости на все сословия, не оставила без внимания и духовенство. Перед отъездом она пожаловала 1000 рублей священнослужителям соборным и 3700 рублей для призрения вдов и сирот. Через 7-мь лет, в 1787 году, Государыня, снова проезжая через Смоленск, во время известного путешествия ее в Крым, пожертвовала 4500 рублей на постройку Богоявленского собора, 200 рублей сиротам общественного призрения, и повелела, по ходатайству преосвященного, увеличить оклад ежегодной суммы на семинарию. Преосвященный сначала в устной беседе с нею, потом в записке, объяснил, что за увеличением числа сиротствующих воспитанников, за введением преподавания по методе, принятой в нормальных училищах, за устройством больницы, которой до того времени не было, к настоящей 2000 сумме нужно прибавить не менее 2260. Государыня велела немедленно выдать 2500 прибавочных и сделать распоряжение об ассигновании такой же прибавочной суммы на будущие годы. Но это распоряжение за военными действиями было приостановлено. Преосвященный обращался с просьбой к разным лицам, окружавшим Государыню, наконец писал к самой государыне и достиг своей цели: в 1793 году Высочайшим указом определено отпускать ежегодно на семинарию по 4500 рублей и выдать единовременно все, что следовало с 1788 года – со времени устного повеления Императрицы в Смоленске. Желая облегчить содержание сирот во время воспитания, он нередко обращался к состраданию дворян епархии, особенно когда эти сами нуждались в снисхождении архипастыря. Так в 1788 году – за вступление в брак в 5-м колене без разрешения архиерейского – преосвященный определил: «мужу чрез три года на сиротствующих учеников и богадельни давать деньгами по своему изволению, а жене (по своему же изволению) на 10-ть учеников сиротствующих давать холста на 3 пары на каждаго в год, и того составить 30 пар. Этаким своим делом и Богу послужат и веру свою засвидетельствовать могут к славе имени Бога». Владыка любил поверять личным присутствием, насколько заботы его об учащихся вознаграждаются успехами и поведением их: часто в раннее утро он отправлялся пешком в семинарию, слушал вместе с воспитанниками утренние молитвы или приходил в класс на урок, спрашивал учащихся и лучших из них тут же награждал – вязкой кренделей или булками, которые сам обы­кновенно покупал дорогой. Чтобы распространить круга учения при семинарии и приготовить способных к этому наставников, он посылал лучших учеников в Московский Университет и во все время воспитания их там содержал на своем иждивении. Эти воспитанники впоследствии были преподавателями в семинарии математики, истории, географии, греческого и французского языка. Друг страждущих и обидимых, преосвященный Парфений старался всеми мерами защитить вдовиц и сирот от притеснений: «многие священнослужители», писал он с угрозой ко всему духовенству епархии в 1776 году, «от легкомыслия и подлейшаго корыстолюбия, вдовиц и сирот дерзают обижать, не предусматривая, что и с оставшимися от них сиротами со временем то же другими учинено быть может; того ради во все городовыя и уездныя духовныя правления послать указы, дабы они подчиненным священнослужителям объявили с подписками: «вдовам и сиротам отнюдь никаких обид, притеснений и разорений не делать и земель, до дальнейшаго нами о таковых вдовицах и сиротах разсмотрения, не отнимать, под опасением за ослушание жестокаго оштрафования». Помощь бедствующим архипастырь не ограничивал одной своей епархией, многие благотворительные заведения: Московский воспитательный дом, Александровское училище для бедных в Петербурге – верно не без причины наименовали его своим почетным благотворителем. При такой обширной благотворительности, архипастырь почти не имел при себе денег, и случалось, что нужно было прибегать к займу даже на самые нужные покупки для дома. Из оставшегося реестра частных расходов владыки за последние месяцы перед болезнью видны, сколько редкое милосердие его к бедным, столько же и удивительная нестяжательность. Если кто-нибудь из бедных требовал помощи, он брал заимообразно у ближайшего лица, бывшего на эту пору с ним: у келейника, казначея, – приказывал непременно записать; впоследствии это выплачивалось или из экономии архиерейского дома, или из жалованья владыки. Раз бывши на Новом дворе, он взял заимообразно 1 рубль у жены священника, приказал записать и возвратить в скорейшем времени. Заведывающий экономией архиерейского дома не раз докладывал ему, что нужно купить лошадей для выездов, потому что те, которые до сих пор употреблялись на это, одни стары, а другие годны только для черной работы. Делать нечего, нужно было купить, но как в наличности не оказалось денег, прибегли к займу, который выплачен был уже по смерти его. – Один из его родственников (протоиерей Юденич), вероятно, дал заметить, что нуждается в лошади, – преосвященный, не имея собственных лошадей, подарил ему экономическую, за которую выплачено из жалованья за три месяца, оставшегося в казначействе.

Вообще, по словам современников, знавших лично владыку, он был смиренный, незлобивый, благожелательный всем, постник, милостивый к бедным, нищим, вдовам и сиротам. Искреннее и постоянное содружество питал он к соседнему по епархии владыке, сверстнику по летам и воспитанию, – Георгию Конисскому. До сих пор живо предание о свидании этих иерархов на Новом дворе. Здесь они дали взаимное обещание, что кто переживет другого, тот непременно приедет на погребение умершего. Случилось так, что ни тому, ни другому не пришлось исполнить обещания. – За несколько месяцев до смерти, Парфений поручил написать к владыке Могилевскому о себе, тот также не мог сам написать ответа и поручил известить, что он уже готовится предстать на суд Царя Небеснаго, и действительно упредил своего собрата о Господе не больше, как месяцем: он умер 13 февраля 1795 года. Приближаясь к кончине, преосвященный Парфений, чтобы избавить окружающих его от всяких безпокойств, велел в присутствии своем составить реестр имущества, ему собственно принадлежащего; оказалось всего, с жалованьем за три месяца последние, еще неполученным 1033 руб. 33 к. ас.; из них половину нужно было уплатить за разные потребности, для дома взятые заимообразно. Поэтому тогда же владыка завещал, чтобы на погребение его никого из архиереев (по причине недостатка) не просить. Марта 6-го 1795 года, в 3-м часу пополудни, жители Смоленска узнали, что их добрый архипастырь отошел в вечность; он умер на 78 году от рождения и на 32-м управления паствой.

Тиха и покойна была кончина благочестивого старца; последние слова его были молитвенное воззвание к Богу о прощении: «Господи прости, Владыко прости, Спасителю прости». На другой день Консистория, рапортом в Святейший Синод, извещая о смерти преосвященного, между прочим, упомянула, «что покойный завещал о погребении себя, по состоянию Смоленской епархии в неблизком от других расстоянии, и по малому количеству оставшегося после него имения, о котором также никакого ради родственников своих не сделал завещания, – не просить никого из епархиальных архиереев». На рапорт такого рода Святейший Синод не замедлил ответить, разрешив местному духовенству похоронить покойного. Погребение совершено 18-го числа того же месяца тремя архимандритами: Ставропипального Бизюкова, Вяземского Предтечева и Авраамиева Смоленского – с прочим городским духовенством. Останки его положены в Успенском соборе, близ западных дверей в углублении, отделенном от церкви стеной. Над гробом его висит портрет, изображающий его в положении мертвого с закрытыми глазами; сказывают, что при жизни несколько раз хотели снять с него портрет, но он отказывал. Согбенный летами и трудами архипастырь, несмотря на печать смерти, сохранил еще то добродушие, благочестие, искренность и преданность общему благу, которыми проникнута была вся его деятельность в продолжение жизни⁵.

Иван Яковлевич Корейша, сын священника, родился в городе Смоленске, учился в Смоленской семинарии, затем в духовной академии. Окончив курс, он определен был учителем в Смоленск в духовное училище.

С юности искал он уединения, любил духовные книги, держался особняком от товарищей, не знал ни увлечений, ни удовольствий.

Потом Иван Яковлевич ушел из Смоленска, посетил русские святыни: был в Соловецком монастыре, в Киеве, в Ниловой пустыни, у преподобного Нила Столбенского. Три года работал он здесь с братией, исполняя все возлагаемые на него послушания. Потом опять вернулся в Смоленск и снова стал учителем.

Ученики его любили, родители были рады за своих детей, так как уважали его за честное отношение к своим обязанностям. Но его не удовлетворяла эта деятельность. Он решился приступить к тяжкому подвигу юродства, который он нес до последней минуты жизни и в котором принял много страданий. – Он притворился помешанным.

Жители Смоленска, на глазах которого он вырос, привыкли на него смотреть, как на человека больших дарований и высоких нравственных качеств. Они поняли, что тут не безумие, а подвиг, и стали приставать к нему за советами, что смущало его смирение и, кроме того, отягощало его. Он поселился на огороде, в опустелом строении, где раньше была баня. На наружной стороне бани он вывесил объявление, чтобы к нему не входили иначе, как ползком на коленях. Одни считали это унижением, другие боялись испачкаться и порвать платье. Ему стало покойнее.

Поутру слышно было, как он распевал духовные стихи. В 1812 г., при нашествии на Смоленск Наполеона, Ивана Яковлевича видели у неприятельского лагеря, где враги наносили ему оскорбления.

После войны он продолжал жить в той же бане, и тут стал уже иногда принимать приходивших к нему за советами. Через пять лет в его судьбе произошла большая перемена. Он не дал в обиду красавицу-дочь одной бедной чиновницы, которая приглянулась одному очень влиятельному человеку, проезжавшему через Смоленск. Под влиянием этого сильного лица, раздосадованного неудачей в своих вожделениях, благодаря Ивану Яковлевичу, его признали человеком, которого опасно оставлять на свободе. Было решено засадить его в дом умалишенных в Москве.

Так как в Смоленске Ивана Яковлевича любили, то его вывезли тайно: связали по рукам и по ногам, прикрыли рогожами, так что встречные и не думали, что в телеге живая кладь.

17-го октября 1817 года он был доставлен в Москву, сдан в качестве буйного больного в Преображенскую больницу для умалишенных и заключен в одиночном подвальном помещении. Его приковали в углу подвала к стене, бросили ему мок соломы для спанья. К нему приставлена была грубая, злая женщина, приносившая ему, когда ей вздумается, ломоть хлеба и кружку воды. Так прожил он три года.

Один блаженный Александр Павлович, содержавшийся тоже в Преображенской больнице, обратил внимание молодого, богатого суконщика, навещавшего его часто, на бедственное положение Ивана Яковлевича. – Тот не пожалел никаких затрат, чтобы добиться от начальства больницы доступа к Ивану Яковлевичу. Он застал его в тесной, темной яме, в углу ее, в ужаснейшей обстановке. Суконщик стал посещать узника, за ним и другие.

В конце двадцатых годов старшим доктором назначен был в больницу г. Саблер, человек доброй души. – По его ходатайству Ивана Яковлевича освободили от заключения.

Комнату ему отвели просторную и светлую, доктор всячески старался восстановить его силы, постоянно навещал его, требуя внимательности к нему и со стороны других; дозволил посторонним входить к нему. У входа к Ивану Яковлевичу начальство больницы повесило кружку, и всякий перед входом должен был опускать туда двугривенный. Деньги шли на улучшение быта больных. Действительно, пища стала им подаваться свежая, сытная, появилось чистое белые, расчищен был для них сад.

Но, насколько зависело от него самого, Иван Яковлевич, теперь никем не теснимый, продолжал все теснить себя. Он определил себе пространство в два квадратных аршина в углу около печки, на полу, и как заключенный не смел протянуть ног за эту черту.

Во всем он себя теснил. В продолжение сорока лет, прожитых им в этой комнате, он никогда не садился: или лежал в случае крайнего утомления, на полу, или все делал, стоя на ногах, – и писал, так и ел. Удручая себя, он занимался толчением в мелкий порошок камней, бутылок, костей и велел приносить другое стекло.

Всякую приносимую ему пищу он перемешивал все вместе и тогда только ел.

Приносимые ему деньги и вещи он раздавал посетителям или умалишенным.

Иван Яковлевич имел высокие духовные дары. Видя лиц в первый раз, он, со всеми подробностями, рассказывал им всю их прошлую жизнь. И будущее со всеми его подробностями не имело для него покровов. – В нем был и дар исцелений.

В несколько часов исцелил он ребенка, сына богатых родителей, которому угрожала тяжелая операция, причем врачи сомневались в благоприятном исходе ее. Обрадованная мать, желая выразить благодарность исцелителю, пожертвовала 6000 рублей на больницу, где жил Иван Яковлевич.

Несколько способных людей, много лет преданных ужасной страсти к вину и доведших тем свои семьи до нищеты, он поставил на ноги, мгновенно на всю жизнь исцелив их от пьянства.

Одевался Иван Яковлевич в темное, носил рубашку, халат, подпоясанный мочалой или полотенцем; халат на шее и груди его был всегда расстегнут, так что виднелся шейный крест. Он лежал вправо от входной двери.

С 1858-го года Иван Яковлевич все более и более лежал и стал слабеть.

В последние месяцы жизни, мучимый кашлем, он ни в чем не делал себе послабления; даже голову не клал на подушку, а на пол.

В день смерти, рано утром Иван Яковлевич просил священника напутствовать его на исход. Он был приобщен, особорован, прочли над ним отходную. Тут подходили к нему прощаться, задавая ему вопросы, и он всем отвечал так, как действительно впоследствии совершилось. Служителю «Миронке» много лет, всегда с ворчанием, ходившему за ним, он предсказал, что тот последует за ним первым.

Одна женщина хотела спросить его, кому ей отдать большое количество принесенных ею хлебов. Он еле внятно сказал ей: «Боже, благослови для нищих и убогих». Пред последним вздохом он поднял рук и сказал громко: «спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!» ― и скончался.

Тело Ивана Яковлевича стояло пять дней; над ним было отслужено более 200 панихид. Между почитателями почившего происходили споры, где хоронить его: в Смоленске, как месте родины, в Покровском монастыре или Алексеевском. Митрополит утвердил просьбу его родной племянницы, которой муж служил диаконом при церкви села Черкизова. Здесь его и положили. Около него лежит Петр Абрамович Аладьин, человек из высшего московского общества, горячо преданный Ивану Яковлевичу, и тульский уроженец г. Киреев, возрожденный Иваном Яковлевичем из погибели к доброй жизни.

Один священник писал («Странник» – 1862 г. – апрель) об И.Я. Корейше следующее.

Моя жена, по выходе замуж, здоровьем своим пользовалась только 7 месяцев и лишилась его вдруг. В 1833 году, 6-го декабря, на погосте Борзецове, Коломенскаго уезда, куда я, по окончании курса семинарских наук, определен был во священники, – она, будучи совершенно здоровою, пошла к обедне, а из церкви возвратилась домой в задумчивости, с сильною тоскою и болью под ложечкой, и, выпив одну чашку чаю, начала плакать. Тоска, боль под ложечкой и слезы с каждым днем у ней усиливались. Спустя дней пять от появления болезни, я отправился с нею в Коломну, к лекарю Павлу Андреевичу Гейсу. Гейс болезнь жены назвал истерикою, и стал пользовать ее медицинскими средствами, но ни он, ни бронницкий лекарь Ложешников, ни полковые, – уланскаго полка, медики – Заюнчуковский и Васильев, ни тульский Самон Григорьевич Парпура, ни даже московские доктора, Альфонский и покойный Высоцкий, пользовавшие больную один после другого, в продолжение семи с половиною лет, медицинскими средствами, не только не могли поправить разстроенное здоровье жены моей; напротив, с каждым днем болезнь ея становилась более сложною и неразгаданною, так, что Заюнчуковский, лечивший жену два года постоянно, удивлялся болезни и бездействию медицинских пособий. Наконец, от усиленной боли разстроился и разсудок ея. По прошествии 3-х месяцев от начала болезни жены, я был перемещен в село Петровское, Бронницкаго уезда, и когда болезнь жены развилась и сделала ее недвижимою, тогда я, по совету соседняго священника, села Ульянина, о. Сергия Беляева, начал читать над больною заклинательныя молитвы по требнику Петру Могилы, который, по совету Беляева же, был выпрошен мною у священника села Татаринцева, о. Алексея Львова. Чтение однако мало помогало. Однажды, при чтении молитвы ко кресту Господню, вдруг больная, потерявшая на несколько дней самый дар слова, начала упрашивать меня, чтобы я оставил неприятное для нея чтение, и при этом высказала такое высокое учение о лице Господа Иисуса, какое может быть доступно ученым людям, но никак не простым женщинам. Когда я предложил ей ехать к Ивану Яковлевичу, она с охотою приняла мое предложение, хотя прежде никак на то не соглашалась, и 2-го января, 1840 года, мы были уже у Ивана Яковлевича. Он сидел в это время на полу. Я спросил его о больной: будет ли она здорова? Он отвечал: «хотя не так скоро, а будет здорова». Потом приказал принести кавиты (так называл он простое вино). Служитель принес в небольшом с позолотою стаканчике травнику. Накрыв принесенное вино простынею, Иван Яковлевич более половины вина выпил сам, а остальное сквозь простыню же велел больной выпить, и чудное дело! – не прошло и 6 минут, как больная объявила мне, что она не чувствует боли под ложечкой. Потом Иван Яковлевич приказал совершить таинство елеосвящения над больною, которое, по приезде домой, 9-го января и было совершено, по назначению самого Ивана Яковлевича, соседним, села Константинова, священником Иоанном Замысловым, и к вечеру того же дня тупость, которая выражалась от сильных болезней на лице моей жены, уничтожилась, и, по милости Божией ко мне, и благодаря участию, которое принял Иван Яковлевич в болезнях жены, она доселе жива и совершенно освободилась от тоски и от болезней, от которых страдала семь, лет.

Я и сам слишком пять лет страдал от жестокой боли под ложечкой, так что я, кроме овсянаго супу, ничего не мог употреблять в пищу, в то же время чувствовал нестерпимыя головныя боли, и в особенности боль в глазах, от которой каждую минуту был в опасности совершенно потерять зрение. До полудня, хотя и с трудом, но мог еще смотреть; а после полудня я совершенно не мог видеть света, не мог даже сидеть против чего-нибудь белого. Многие пользовали меня медицинскими средствами; ставили по совету медиков пиявки, два раза открывали кровь из рук, и многое принимал я внутрь, но ничто не помогало мне. Надобно заметить, что головная и глазная боль у меня наследственная – от родителя, который от головной болезни на 60-м году лишился зрения; две его родныя сестры так же, как и родитель мой, лишились зрения, будучи лет сорока. Кто знает? Может быть, и меня ожидала та же самая участь. Но, по неизреченному милосердию Божию ко мне грешному и отеческому вниманию благодетеля моего, Ивана Яковлевича, доселе я вижу и не чувствую глазных и головных болезней, – хотя боль под ложечкой, только редко и совсем не в той степени, как бывало прежде, чувствую и доселе, и, по совету Ивана Яковлевича, пью теперь святую воду, отслужив молебен животворящему кресту с водоосвящением. Что же спасло меня от боли глазной и головной?

Когда я просил Ивана Яковлевича о помощи, он начал так:"и Иван Яковлевич был болен головою и глазами, открывал кровь по разу из руки, но пользы не было никакой, а потому и тебе нет надобности еще открывать кровь; купи-ка себе малую священную историю, да читай ее, – и Бог просветит твои очи». Потом велел мне на ночь мочить глаза вином, настоянным камфорою, а голову на ночь же мочить уксусом. Я все это исполнил, и милосердый Бог, действительно, просветил мои очи. Не более как через месяц, я совершенно освободился от пятилетней глазной и головной боли; впрочем, и доселе продолжаю мочить голову уксусом, а глаза вином, настоянным камфорою.

Вот и еще одно замечательное обстоятельство. Месяца три я страдал от ревматизма в левой руке, и, по совету медиков, растирал больную руку спиртами, но пользы не было, кроме того, что боль уменьшалась на время. Когда мне случилось побывать у Ивана Яковлевича, то боль в руке так ослабела, что я, пробывши у него часов семь, забыл даже и спросить: чем пользовать больную руку? Но когда начал прощаться с Иваном Яковлевичем, он стал давать мне табаку. Я протянул правую руку, но он, отталкивая ее, сказал: «ни, отец архидиакон, дай другую руку». Тут только я вспомнил, что левая рука моя больна, – и просил его о помощи. Он из большого, рога насыпал на свою руку щепоти три табаку, передал мне его в левую руку – больную и приказал так и ехать. И что же? Многим может быть покажется смешным и невероятным, но я говорю истину: в то самое время, как я принял в руку табак, как будто загоралась моя рука от пальцев до самаго плеча, а потом пришла в такое разслабление, что я совершенно не мог владеть ею. Прибыв на квартиру, я лег и уснул с табаком (этому будет лет 13), и, по благости Божией, рука моя доселе здорова, как и правая.

Кроме того Иван Яковлевич предсказал мне пожар и сохранение меня от онаго, предсказал смерть мужа сестры моей, который был священником Зарайскаго уезда, на погосте Спас Дощатый, предсказал смерть матери жены моей; от многих болезней избавил дочерей (двух) моих и двух сыновей, сестру мою родную и других моих родных.

Новгородской губернии, в селе Горнецком, в конце прошедшего столетия, был священник, благоговейный старец; а сын его при нем был причетником. Оба они всегда жили вместе в одном доме, и за примерную и назидательную жизнь свою были уважаемы и любимы прихожанами. – От сего причетника в 1789 году родился сын, нареченный во св. крещении Герасимом. С самых ранних дней детства его в нем замечали кротость, скромность и послушание. Когда ему исполнилось 7 лет, родитель отдал его в духовное училище, находившееся в то время при Новгородской семинарии. Здесь вскоре обратил на себя внимание отрок Герасим Горнецкий как поведением, так и способностью к учению. Года через три обучения его в школе, отец его, имевший еще малолетних детей, почувствовал трудность доставлять ему содержание, по скудным своим средствам; и потому решился, по увольнении его из школы, отдать в монастырь, в котором старший сын его был послушником. Но когда он заявил об этом ректору, ректор решительно отказался исполнить его желание, так как Горнецкий подавал много надежд по своим способностям. Тогда отец привел сына к Новгородскому митрополиту, преосвященнейшему Гавриилу, и смиренно просил его дозволить исключить Горнецкого. Владыка сказал: «что будет делать в монастыре такой малютка? (Горнецкий был мал ростом). Сейчас отведи его в семинарию». – Так он и оставлен был в семинарии продолжать науки. Через год после того, преосвященнейший Гавриил, осматривая училищные классы, в одном из них увидел Герасима Горнецкого, наедине сидевшего за партой и писавшего какую-то задачу. Подойдя к нему, владыка погладил его по голове и сказал: «учись, учись прилежно; Бог тебя не оставит».

Горнецкий, переведенный в семинарию, продолжал науки с хорошим успехом и отличным поведением. Трудолюбие его было неутомимое. – При ревностном занятии науками он помогал преосвященному Амвросию, составлявшему в то время книгу о церковной иерархии, – ходил к нему для: переписки и разбора нужных для сего труда бумаг, и иногда целые ночи просиживал за трудами, – и за то удостаивался от преосвященного благословения и благодарности.

В 1813 году он счастливо окончил курс семинарского учения, и вскоре посвящен во священника ко Власиевской церкви, что на Софийской стороне Новгорода. Прослужив там несколько времени, он лишился супруги, и чтобы уклониться от развлечения приходом и удобнее внимать спасению своему, перешел в Софийский Новгородский собор в 1817 году, и определен учителем греческого и латинского языка в духовное Софийское училище. – 3а усердные труды по своей должности, в 1819 году, он назначен смотрителем кирилловских училищ, в Большом Кириллове монастыре. Вместе с принятием сей должности, он принял и пострижете в сем монастыре, и, вместо Герасима, наречен Геннадием. Отсюда, по распоряжению начальства, переведен в 1823 г., как способнейший, законоучителем в С.-Петербургское коммерческое училище. Несколько курсов соборный иеромонах Геннадий преподавал здесь закон Божий и историю Церкви; отправляя богослужение, говорил назидательные проповеди. 3а усердную службу он награжден был в 1828 г. наперсным крестом из кабинета Государя Императора. – В 1833 году возведен в сан архимандрита Рязанского Троицкаго монастыря, и вскоре определен членом Рязанской духовной консистории и благочинным. Четыре года он управлял означенным монастырем, и в 1837 году, августа 25, переведен в первоклассный Боровский-Пафнутиев монастырь.

В тридцатилетнее управление сим монастырем он оставил после себя много памятников, свидетельствующих о его неусыпной деятельности и примерно-благочестивой жизни.

Вступив в управление Пафнутиевым монастырем, архимандрит Геннадий нашел его в таком жалком положении, что некоторые постройки, угрожая разрушением, назначены были в сломку. Монастырское подворье, находящееся в Москве, начало уже действительно разрушаться. На монастыре было несколько тысяч долгу. – Все это сильно озабочивало попечительного настоятеля, и потому он немедленно приступил к исправлению монастыря, и в непродолжительное время исправил все ветхости. Устроил гостиницу для приезжающих богомольцев; братские кельи возобновил и все в них ветхое заменил новым, московское подворье исправил почти заново, все церкви и здания перекрыл и прилично окрасил. И все это, при помощи Божией и добрых людей, он успел совершить в пять лет, и даже уплатить монастырский долг, – затем в продолжение служения своего он составил значительный капитал, и внес его в банк для приращения процентов для поддержания благосостояния обители.

В справедливом внимании к таким заслугам и трудам, начальство неоднократно удостаивало его наград.

К братии он всегда был любвеобилен и кроток; обличал с тихостью, исправлял с долготерпением, поучал не столько словами, сколько собственным примером подвижнической жизни; за то братия питала к нему любовь и уважение. – Каждый из братии входил к нему с молитвою, без доклада, и всегда почти находил его сидевшим за столом в углу гостиной комнаты, среди книг и тетрадей, – говорил ему свободно о своих нуждах, и он благосклонно выслушивал, давал свои решения, и обращался вообще, как отец с детьми. С некоторыми из братий он долго беседовал о духовных предметах, и с добросердечием открывал им многие назидательные случаи из собственной своей жизни. Так например, однажды в беседе, вот что рассказал он о себе: «Когда я обучался еще в Новгородском училище и взят был на вакацию домой, ― в то время ужасно разболелись у меня обе кисти рук; сильная опухоль и сыпь не давали мне покоя; боль была такая сильная, что я несколько дней плакал и не мог никуда выйти. Однажды все домашние ушли в поле на сельскую работы, а меня заперли в избе наружным замком. Оставшись один, я со слезами от боли лег на печь и там плакал. Тонко задремав, вдруг увидел стоявшего перед собою старца. Это был мой дед, священник давно умерший, которого я едва-едва помню. Старец спросил: о чем ты плачешь? Я, ничего не отвечая, показал ему свои болезненные руки. Старец сказал: когда твои родные возвратятся с работы, попроси отца, чтобы он остриг тебе ногти, и болезнь пройдет… Под вечер, когда пришел отец, я просил его обстричь у меня ногти. Он спросил: для чего? Я рассказал ему о своем видении, и он исполнил мою просьбу. После того я заснул спокойно и, проснувшись поутру, увидел руки свои совершенно здоровыми».

Вот еще несколько слов о жизни о. архимандрита Геннадия. С самого вступления своего в Пафнутиев монастырь, он любил уединение: сам никуда не выезжал, да и к нему редко приезжали. Любя уединение, он безпрестанно занимался то молитвою, то делами монастырскими и особенно чтением духовных книг. Библиотека у него была богатая. В церковь ходил каждодневно, не опуская ни утрени, ни литургии, ни вечерни. Нестяжательность его простиралась до того, что по кончине его не осталось ни копейки денег: ибо каждый день, когда он выходил из церкви, следовала за ним толпа нищих, коих он оделял поровну, сколько бы их ни было; а известным ему нуждающимся давал и помногу. Воздержание его было строгое: в первую и Страстную седмицы Великого поста он принимал пищу однажды в день, и то вечером, вкушая только хлеб с водою. – В обе сии седмицы и во всю неделю Пасхи каждодневно совершал служение сам в продолжение всех тридцати лет; сам же служил и во все воскресные и праздничные дни. Одежду носил очень скромную. По смерти его остались две-три простых ветхих рясы. – Часто любил беседовать о преподобном Пафнутии, почивающем в сем монастыре. За несколько лет перед его кончиной, явился к нему странник из Сибири, за 4.000верст, и объявил, что у него в доме находилась небольшая, весьма древняя икона преподобного Пафнутия, Боровского чудотворца, и что он не раз во сне слышал голос: «отнеси эту икону в Пафнутиев монастырь и отдай настоятелю; она оттуда, и там должно ей быть»; и потому, разузнав, где город Боровск, немедленно отправился туда и вручил эту икону о. архимандриту. Архимандрит с умилением и верою принял икону, и всегда имел особенное к ней благоговение.

Впоследствии, по преклонности лет, силы его заметно стали слабеть; он нередко испытывал боль в груди и ногах; но, несмотря на то, не изменял своим правилам: так же бывал всегда в церкви, служил, исправлял обычное свое келейное молитвенное правило и занимался не только чтением, но и сочинением; так, в 1859 году, он составил и издал в пользу обители полное описание Пафнутиева Боровского монастыря.

Последним служением его было совершение преждеосвященной литургии в среду на первой седмице Великого поста 1867 года. В четверг, собираясь идти к утрени, вдруг почувствовал сильное ослабление сил и колотье в груди, – и тогда же слег в постель, с которой уже не вставал более.

Несмотря на врачебные средства, он с каждым днем все более и более слабел и таял, как воск; но дух его был бодр. Во вторник второй седмицы пригласил духовника, исповедался, приобщился св. Христовых Таин, особоровался и простился со всею братиею; а на другой день, т.е. в среду 8-го марта 1867 года, тихо предал дух свой Господу, 77 лет от роду, на руках о. казначея Григория. Преосвященный Калужский Григорий соблаговолил сам совершить отпевание 12 марта, в день воскресный. Приснопамятный отец архимандрит Геннадий погребен в церкви всех святых, при многочисленном стечении народа и воздыханиях сетующей о нем братии⁷.

Подвижник Василиск, ходивший по г. Кашину с помощью костылей, часто навещал игумению Антонию. Все окружающие настоятельницу сестры обители и случайно приходившие посетители видели согбенного летами старца, с ласковым, приветливым взглядом, с добросердечными словами, носящего черный подрясник и кожаный пояс. С отеческой любовью и вежливостью он обращался со всеми собеседниками и собеседницами. В ответах его все видели не только ум, знание Священнаго Писания и отцов Церкви, но и опытность и прозорливость, невольно удивлявшую всех, окружавших его.

Родители старца Василиска, Макарий и Евфимия, были простые люди, Тверской губернии, Калязинского уезда, села Ромова, деревни Конишкиной. У них были две дочери и два сына, из коих младший родился 2 мая 1790 года и наречен Василиском в честь святого мученика Василиска (марта 3). Только два первые года жизни своей он пользовался здоровьем, а затем всю жизнь свою был более или менее болен ногами до глубокой старости. На третьем году жизни своей он впал в расслабление и 12 лет лежал без движения. На 15 году он почувствовал облегчение, укрепился немного и начал учиться грамоте, в чем скоро успел, имея хорошие способности. У него была необыкновенная память, и ему не нужно было повторять один и тот же урок. Выучившись грамоте, он постоянно занимался чтением Священнаго Писания и Четий-Миней. Так прожил он в доме родителей своих до 22 лет и был полезен для семейства своего и соседей, которые, в свободное от работ время, слушали назидательное чтение из житий святых. Но так как ноги его были несколько скорчены, и расслабление в них не уменьшалось, то он ходил очень медленно, с помощью костылей, и неспособен был к работам, чем много огорчались его семейные. Слыша частый ропот домашних, он удалился из родного своего дома в село Заозерье и провел там три года, занимаясь обучением крестьянских детей грамоте и приобретая таким трудом кусок хлеба. Так жил он без нужды, окруженный своими учениками, занимаясь с ними и чтением Библии и Четий-Миней, а также и молитвою; но все такие занятия не удовлетворяли его души, которая жаждала высших подвигов. И вот он решается на самый трудный подвиг, – на подвиг юродства о Христе.

В 1815 году он удаляется из села Заозерья и, притворившись немым, ведет скитальческую жизнь, переполненную всевозможных лишений и разнообразных страданий.

Проходя в день не более пяти верст и не будучи в силах дойти иногда до какого-нибудь селения, должен быль ночевать или в лесу, или в поле, терпя часто голод в течение нескольких дней и перенося ненастье летом, а холод и вьюги – зимой. В таких неимоверных подвигах укреплялся он усердною, пламенною молитвою.

Вспоминая сию странническую жизнь, странник Василиск сказывал, что его никто так не обижал, как крестьянские дети, когда он проходил на костылях каким-нибудь селением. Случалось, что какой-нибудь старик или старушка останавливали детей, принимали беднягу-странника в дом свой и успокаивали его; но часто некому было защитить подвижника Божия от детских оскорблений, и он, под градом их побоев, должен был проходить далее и далее от селения, так что, наконец, дети переставали преследовать его и возвращались домой.

В таком скорбном и многотрудном странствовании Василиск провел семь лет и, наконец, достиг города Костромы, где сложил с себя обет юродства – казаться немым и начал искать пристанища для уединенной жизни. Он узнал, что недалеко от города, на берегу Волги, есть уединенная пещера, в которой подвизаются два благочестивых пустынника, уважаемые окрестными жителями, доставлявшими им пропитание; священник же ближайшего села ежемесячно исповедывал и причащал сих отшельников святых Христовых Таин.

Будучи в сообществе с пустынниками, странник Василиск прилагал труды к трудам и подвиги к подвигам. Он возложил на себя тяжелые вериги, власяницу и пояс с острыми шпильками. В таком строго-подвижническом одеянии проводил он с пустынниками дни и ночи в молитве, оставляя немного времени для сна после полуночи. Неизвестно, сколько времени протекло в таких уединенных их подвигах, нарушенных Костромской полицией, которая взяла сих подвижников Божиих; подвижник же Василиск принять был за юродивого, и, когда увидели его вериги, власяницу и пояс, изранивший его тело, то немедленно дали ему свободу.

В это время увидел подвижника Василиска один боголюбивый господин и предложил ему жить в бане, которая находилась в его саду. Вспоминая о трехлетнем пребывании своем у страннолюбца сего, старец Василиск рассказывал, что никогда диавол так не вооружался против него, как в это время. В одну ночь, когда он молился и читал с умилением псалмы, вдруг является бес в образе большого, свирепого коня, с разинутой пастью, готовой поглотить его. С твердою верою в Господа, он оградил себя знамением креста, и видение исчезло. В другую ночь спустилась от потолка корзина, и из нее вылетело с шумом множество мух, летавших около него; подвижник не смутился, но усилил молитву ко Господу, и видение исчезло. В третий раз, также ночью, явился искуситель в образе нарядной женщины и, когда отшельник, не обращая внимания на нее, продолжал молиться, она бросилась на молитвенника, дернула за цепь, на которой висел крест, и так сдавила горло, что дыхание прекратилось, и только мысленно он мог прочесть: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» Видение исчезло; но Василиск, после такого сильного нападения врага, долго чувствовал дрожь и холод в теле и, ободрившись, повергся пред иконою Спасителя, слезно умоляя не предавать его в руки вражии.

Мало-помалу уединение Василиска стало нарушаться. Многие узнали о его богоугодной жизни и стали приходить к нему, прося молитв его об облегчении скорбей душевных и телесных. Принимая приходящих, он молился за них, давал им советы, врачевал их болезни душевные и телесные. Но, избегая людской славы, он вознамерился отправиться в Старо-Ладожский монастырь и пожить там в уединенной келье. Страннолюбец дал ему письмо к настоятелю, который охотно принял его в монастырь и дал ему особую уединенную келью, в которой он прожил спокойно и богоугодно восемь лет, с одним благочестивым послушником.

Наконец Василиск решился определиться в монастырь и отправился на родину – просить увольнения от крестьянства в своей волости. Увольнение он получил, но уже не застал в живых своих родителей, о которых родные его рассказывали ему, что они долго искали его и раскаивались в ропоте на него за неспособность к крестьянским работам.

Возвращаясь в монастырь с родины своей через С.-Петербург, Василиск увидел здесь Николаевскую часовню, и уединенная жизнь при ней ему очень понравилась; он стал просить духовное начальство определить его к часовне, что и было исполнено. Здесь он прожил семь лет и, при помощи благодетелей, много содействовал лучшему устройству и украшению Николаевской часовни.

Наконец старцу Василиску перестала нравиться многолюдная и шумная столица, нарушающая тишину его жизни при часовне; потому он стал просить Господа – указать ему уединенное место, где бы он мог безмятежно окончить подвижнические дни своей жизни. Молитва его была услышана, и он имел видение, вследствие которого переселился из столицы в город Углич, Ярославской губернии, и несколько времени прожил в доме одного боголюбивого купца. Здесь он узнал, что близ Углича находится уединенная местность на бору, около храма Архистратига Михаила, куда он вскоре и отправился, живя там у старицы Матроны Васильевой, занимавшейся печением просфор. После двухлетней уединенной жизни в доме просфорницы, он, с позволения местного священника погоста Архангельского, устроил собственную келью, в которой служила Василиску благочестивая старица Ксения Ивановна до самой кон чины его.

Местность, на которой поселился старец-подвижник Василиск, была прекрасна и пустынна.

Старец Василиск не мог ходить без костылей и считал себя малоспособным жить в обители; если же и жиль в оной, то уединенно, совершая монашеское правило в своей келье; в церковь же ходил только тогда, когда позволяло столь расшатанное здоровье. Так он прожил восемь лет в Старо-Ладожском монастыре. Но, и не живя в обители и не давая монашеских обетов, он жил в мире подобно монаху, посвятившему себя постоянной молитве и подвигам, в течение всей своей жизни. Он постоянно вычитывал всю церковную службу, кроме литургии, несколько канонов и акафистов, а вечером – помянник и молитвы вечерни.

Странствуя и юродствуя семь лет, Василиск прочитывал всю Псалтирь на память и занимался умною молитвою, беседуя постоянно с Господом, к Которому от юности стремилась душа его.

Устроивши себе келью близ храма Архистратига Михаила, он заботился не только о сем храме, но и о храмах соседних сел, особенно тех, которые требовали лучшего устроения или нуждались в необходимой церковной утвари. Странствуя прежде по разным городам и селениям, он приобрел много знакомых, почитавших его, как человека Божия, и когда он отправлялся за сбором для устроения и украшения храмов Божиих, Господь как бы видимо благословлял труды его во славу Свою. Таким образом он устроил и украсил несколько сельских соседних церквей, для кои химя старца Василиска остается всегда незабвенным. В селе же Кутузове он окончил строение храма, когда умерла строительница оного; собирая подаяния три года в разных городах, он вполне устроил и украсил сей храм Божий.

Когда подвижник Василиск быль свободен от сборов для церквей и жил в своей келье, то занимался обучением крестьянских детей грамоте в известные часы, итак успешно, что в один месяц не знавший грамоты мальчик начинал читать Часослов и Псалтирь, приучаясь вместе с этим к молитвам домашней и церковной. Отпуская после уроков учеников своих, боголюбивый старец предавался уединенной молитве, читал службы церковные, кафизмы, акафисты, вечернее правило и помянник.

Когда приходили к нему странники и богомольцы, он беседовал с ними, как отец с детьми, давал им советы, читал и молился с ними, посылая их и в церковь Архистратига Михаила, в час совершения божественной литургии. Питая их духовною пищею, сей чудный старец питал их и телесной. Весной богомольцы и богомолки стекались к нему во множестве, и довольно просторная келья его наполнялась до тесноты сим стадом Божиим. Не взирая на множество странников, любвеобильный старец всех угощал своей полуденной и вечерней трапезой. Он был чрезвычайно ласков со всеми, и если обличал кого-нибудь, то, весьма осторожно обнаруживая чьи-либо слабости и недостатки, говорил как будто о себе или о постороннем лице ему известном; если же являлась необходимость – говорит прямо, то выражалось все сие с особенной приветливостью. У него была постоянная поговорка в разговорах: «ангел мой», или «друг ты мой». При употреблении таких слов, и самые обличения казались отеческой лаской и искренно-дружеским советом. Подвижник Божий доказывал явно, что все слабости и недостатки человеческие изучены им до глубины; и всем требующим его совета и благословения в каком-либо деле, давал он прямой, верный совет и истинно-отеческое наставление. При жалобах, например, невесток на своих свекровей, тихонько говорил жалующейся невестке: «вот что, ангел мой, видно, что свекровь-то твоя горяча, а ты-то, друг мой, холодна ли и послушна ли ей? Она ведь тебе мать, так ты и должна почитать ее, а не бранить ее и не отвечать слово за слово; так добрые дочери не делают. Огонь огнем не заливают, а водой; свекровь горяча, а ты будь холодна и послушна во всем: вот у вас и переменится житье-то, и будете жить, как в раю, и сердиться-то не на что будет». Такими и подобными наставлениями старец-подвижник примирял враждующих в семье и изменял их жизнь к лучшему.

Особенное попечение имел он о больных и приводимых к нему бесноватых. Их оставлял он у себя на неделю и на две, читая с ними и молясь, пока прекращались или значительно облегчались болезни их.

Когда же жил он уже около Кашина и бывая в Кашинском Сретенском девичьем монастыре, многие монахини и послушницы обращались к нему за советами и получали его духовно-отеческие наставления. Так одной послушнице старец сказал: «ах, ангел мой, ведь я видел тебя во сне: вот стоишь ты на самом верху высокой лестницы, потом начала спускаться и вдруг упала и больно ушиблась. Молись, друг мой, почаще и поусерднее, чтобы Господь устроил все ко спасению твоему». Эта послушница впоследствии вышла из обители.

Однажды, когда старец Василиск жил в своей келье, ему предложили пообедать; но он сказал: «нет, лучше самоварчик поскорее поставить, ведь три гостьи ко мне идут, горькие монашенки, им чай-то дороже, да вот оне заблудились у Черной Лужи». Действительно, через несколько минут пришли три кашинские монашенки и сказали, что они заблудились у болота, недалеко от церкви, но вскоре вышли на дорогу.

Пустынник-старец Василиск жил в лесу, верстах в двух от большой дороги, близ погоста Михаила Архангела. Он был уже сгорбленный старец, одетый в подрясник с кожаным поясом, на голове носил черную шапочку, а в руках четки.

Прозорливость его была видна и в исцелении болезней. Увидев больных, пришедших к нему, он с любовью и радушием говорил им, что нужно побыть у него день, два, неделю или более. По окончании назначенного срока, больные уходили от него или выздоровевшими, или же с большим облегчением, если угодно было Господу продолжать очищение их болезненными страданиями. Однажды, родная сестра блаженной памяти игуменьи Антонии, вдова-помещица Варвара Павловна Быкова, спросила игуменью, не посоветоваться ли ей со старцем Василиском о продаже леса, на который она затруднялась найти покупателей. Игуменья отвечала, что хорошо попросить такого совета, но только необходимо в точности исполнить наставления старца. Старец Василиск был в это время в кельях настоятельницы, и сестра ее обратилась к нему за советом. Прозорливый старец сказал, что у нее купит лес знакомый его купец, но только вырученные за лес деньги она должна беречь и не тратить на наряды для детей и экипажи; иначе она будет терпеть крайние нужды. Продав лес купцу за хорошую цену, помещица не исполнила совета старца-прозорливца и не один год была в крайней нужде.

Вспоминая многократные сборы подаяний на устроение храмов Божиих, старец говаривал, что несколько раз попадал он в руки разбойников, но Господь всегда избавлял подвижника Своего от смерти. Раз они ограбили его и, связавши руки и ноги, бросили его в лесу – в снег, близ дороги, где он и пролежал всю ночь на морозе. К утру, слыша шорох и стук проезжающих, старец начал кричать и просить о помощи, и два крестьянина, увидев его, развязали его и взяли с собою.

Воздержание в пище и питии было также строго исполняемо старцем.

За несколько лет до кончины своей, он перестал пить чай и вкушал постную пищу по два раза в день; в среды же, пятки и во время постов – один раз. Молочную пищу принимал только в светлые дни Пасхи и в Рождество Христово.

Занимаясь иногда домашними делами, любил он петь ирмосы, псалмы, тропари и другие песни. Когда приближенные его родственницы и благочестивые девицы читали акафисты, старец Василиск своим старческим голосом подпевал после каждого икоса и кондака.

Оканчивая свои молитвенные подвиги, он выписывал из книг душеполезные изречения св. отец и составил довольно большую тетрадь трудов своих. Он считал грехом убить насекомое или сказать, что погода нехороша: для него все созданное Богом для пользы человека было прекрасно и достойно восхваления.

За три года до кончины своей, старец Василиск пожелал, чтобы у него читалась постоянная псалтирь заздравная и заупокойная, что и исполнялось некоторыми благочестивыми девицами и родственницами его. За два года до кончины он совершенно ослеп, впав в прежнее расслабление, и мог владеть только руками, лежа на спине или на левом боку. Долго и благодушно переносил болезни свои сей чудный старец и благодарил Господа, что Он посылает ему страдания. Ночью на первое число декабря 1862 года видел он во сне, будто бы он находится в Кашинском Сретенском женском монастыре – в кельях монахини Ангелины, где видит на правой стороне крест с распятым Спасителем и повергается пред ним на колени с усердною молитвою. И вдруг, яркий, неизреченный свет, исходящий от св. креста, осветил его. В эти минуты он пробудился от сна и прозрел, как будто никогда и не страдал слепотою. Все окружающие дивились сему внезапному исцелению, и с этого времени старец стал укрепляться в силах, вставая и ходя с помощью костылей.

Вскоре он отправился в Кашин в обитель, дабы отслужить молебен св. кресту за исцеление свое. Почившая игумения Антония с полным радушием и уважением приняла подвижника Божия, и молебен кресту был отслужен. Игумения Антония чувствовала особенное уважение и почтение к старцу Василиску за его прозорливость. Когда она еще жила в доме родителей, он, бывши у них, предсказал ей, что она поступит в обитель и за свое смирение и доброту избрана будет в настоятельницы. Возвратившись домой, в погост Архистратига Михаила, старец Василиск почувствовал, что силы его оставляют и начал готовиться к смерти. В воскресенье, 3 марта 1863 года, он с благоговением приобщился св. Христовых Таин и после сего не принимал никакой пищи и никакого пития, кроме св. воды. Спал он в это время очень мало и никого к себе не принимал.

Ночью на среду 3-й седмицы Великого поста, за три дня до кончины своей, он увидел Деву неизреченнаго величия и красоты в сопровождении с другою девою, держащею сосуд с елеем. Оне помазали тело его оным, и видение исчезло. Проснувшись, старец Василиск, позвал к себе старицу Ксению Ивановну, постоянно ходившую за ним, и сообщил о видении, прибавив, что помазание сие есть приготовление к смерти и погребению.

Сделав последние распоряжения, он поручил старице Ксении известить знакомых о смерти его, с просьбой – помолиться за него и положить в его гроб крестики и образки для всех приходящих проститься с ним. Ночью на пятницу, он вторично увидел во сне – стоящий в головах крест, исцеливший его от слепоты. Пробудясь, он призвал старицу Ксению и, объявив ей о видении, сказал, что завтра, в пятницу, утром, в 6 часов, он отойдет ко Господу. Простившись с нею и преподав ей последние наставления, просил, не дожидаясь кончины его, отправиться в г. Углич, для закупок на похороны и на дни поминовения его в 3, 9, 20 и проч. дни, числа коих он сообщил старице Ксении. Она, с полною верою к словам прозорливого старца, отправилась в город, не дожидаясь кончины его. С ним же осталась сестра Ксения и говевшая в это время крестьянка ближайшей деревни; они обе наблюдали над старцем в последние часы его подвижнической жизни. Он тихо переводил дыхание и вдруг спросил: который час? Ему отвечали: пять часов. Скажите мне, когда пробьет шесть часов, произнес старец и тотчас начал усердно молиться. Когда пробило шесть часов и сказали ему, подвижник Божий Василиск выпрямился, перекрестился и земная, великая жизнь его прекратилась для жизни небесной и вечной! Он скончался 8 марта 1863 года на 73 году от рождения.

Погребение подвижника Василиска, по обыкновению, назначено было на 3-й день по кончине, в воскресенье, 10 марта. В сей день собрались из г. Углича и окрестных селений – все знавшие и почитавшие в Бозе почившего старца. Согласно желанию почившего, все присутствующие брали положенные во гроб образки и крестики, как бы от живого подвижника Божия.

Еще за пять лет до кончины своей старец Василиск приготовил себе гроб, служивший постоянным напоминанием о смерти.

Вследствие общего глубокого уважения к подвижнику Божию, могила для него была приготовлена против алтаря церкви, где и опущен был гроб с останками незабвенного богомудраго старца Василиска.

Игумен Нифонт был родом из г. Темникова (из мещан). В отроческом еще возрасте возымел он желание посвятить себя на жительство в братстве Саровской пустыни, куда убедительно и просился, но за несовершеннолетним не был принят. По достижении двадцатилетнего возраста, он оставил мир, пришел в Саровскую пустынь в 1787 г. при строителе Пахомии и принят в братство. На первом шагу он оказал знаки совершенной преданности воле отца настоятеля с оставлением или отвержением воли собственной; – что ни было при нем приобретенного в мире, положил все при ногах строителя Пахомия, отдавая усердно с тем вместе и себя в послушание ему. Это удивило старца строителя, и он всегда имел после того в особенном внимании сего послушника. По облечении в монастырские одеяния Василий (так он назывался в мире) возлагаемые на него послушания монастырские – в келарне и в церкви клиросное проходил с особенным рачением, с тихостью и смирением. По усмотрению настоятеля со старшей братией, в уважение таковой постоянно трудолюбивой и внимательной жизни, Василий пострижен в монашество 19 июня 1792 года с переименованием в Нифонта, вскоре потом в 1793 году посвящен в иеродиакона, а в 1796-м в иеромонаха и был определен общим духовником братии, каковую должность и исправлял с пользой для братии, принося духовным чадам обильное назидание душевное. При должности духовника отправлял он по сану иеромонаха и чреды священнослужения. В 1805 году определен в казначеи. В 1806 году по общебратственному выбору строителя Исаии утвержден епархиальным начальством в чине строителя. В 1818 г. марта 12 дня произведен во игумена сей же обители. В 1832 году награжден кабинетным золотым наперсным крестом. 1834 г. определен благочинным над двумя монастырями. 1837 г. Государем Императором по удостоению Святейшего Правительствующего Синода за полезное Церкви служение всемилостивейше пожалован золотым наперсным крестом, украшенным драгоценными камнями.

Управляя обителью, игумен Нифонт имел неусыпное старание поддерживать правила монашеские, преданные первоначальником; у него было особенное усердие к церковным службам, так что при всех занятиях по должности начальника в делах внешних ни одна Божия служба без его присутствия не отправлялась. Усердие его к богослужению служило примером для всех в обители. Усугубляя ревность и усердие к Господу Богу и к святой Его Церкви, он прилагал труды к трудам; стараясь по примеру древних святых отцов всевозможно превозмогать усталость, он, несмотря на старость свою и на слабость телесных сил, всегда на всех церковных службах был первый и последний, приходя в начале и выслушивая их до конца, с пламенною любовью к славословию Пресвятаго имени Господня. Нифонт игумен строго наблюдал и всегда требовал за поздней и ранней литургией от каждого служащего чередного иеромонаха, чтобы, когда начнется проскомидия, не спешил начинать часы, а ожидал, пока не прочтутся все тетрадки поминальные.

Игумен Нифонт вменял себе в священную обязанность наблюдать страннолюбие. В тридцатипятилетнее управление его обитель Саровская как по церкви много приобрела украшения, так и по строению монастырскому нужных зданий единственно попечительностью сего игумена, усердием его и многою любовию к дому Божию. Истинные сыны обители всегда находили в нем отца и благодетеля; а от иных, кои не слушали его пастырского гласа, много претерпел он и искушений.

Между тем Нифонт достиг глубокой старости, никогда не изменив своего иноческого правила и, отвергшись однажды мира, о мирском и суетном уже более не заботился; тесный и прискорбный путь предпочел пространному, возлюбил нищету и был образцом трудолюбия, смирения и особенно нестяжательности и целомудрия. Он изнурял плоть свою тяжкими подвигами, и слабое от природы его здоровье, расстроенное безпрестанными трудами и борьбой с обстоятельствами, как лампада, угасало, и силы жизни его со дня на день истощались. Простота, соединенная с духовною мудростью и достоподражательной жизнью, вселяла к нему невольное уважение: он был радушен и приветлив в обращении и, при совершенной нестяжательности, милостив и сострадателен к бедным; словом: никого из посетителей обители не отпускал без того, чтобы не поселить в сердце его памяти о добром ее настоятеле. Как любитель безмолвной, пустынной жизни, ― для большого успеха в подвигах духовных, он наблюдал строгий пост, и молитва была постоянным его упражнением. За духовное его подвижничество особенно любил и уважал его настоятель Новгородского первоклассного Юрьева монастыря архимандрит Фотий, который неоднократно писал к нему назидательные и братские письма.

Игумен Нифонт нередко, особенно пред св. четыредесятницею, делал наставления всей братии при трапезе, к душевному терпению всяких скорбей; возбуждал ревность к великому пощению; поучал, как должно жить в монастыре, как отсекать свою волю, как проходить тесный путь прискорбного иноческого жития. А иногда в своей келье духом кротости или с приличными упреками обличал кого-либо из братии, сообразуясь с обстоятельствами и нравами каждого из подчиненных, всеми способами старался возбудить ревность к прохождению иноческого жития; убеждал благодушно терпеть все находящие скорби, советовал иметь каждому духовного наставника и подвизаться строгими постом; но никак не возвращаться вспять.

Любя Саровскую обитель, Тамбовские преосвященные почитали для себя утешением посещать ее. Но по дальнему расстоянию пустыни от Тамбова, архипастыри, не чаще, как через год, на храмовой престольный праздник Успения Пресвятыя Богородицы, посещали обитель, где назидали пастырскими своими беседами настоятеля и братию, участвовали в общих с ними молитвах и утешались их добродетельной подвижнической жизнью в безмолвном уединении.

Из братии во время настоятельства игумена Нифонта отличались высоким благочестием, Иларион и Евгений.

Иеромонах Иларион, ученик Валаамского игумена Назария, из С.-Петербургских граждан. Пострижен в монашество в Валаамском монастыре в 1797 году. Скончался в Саровской пустыни 12 ноября 1841 года на 71 году жизни.

В монастыре пребывал всего 50 лет и впоследствии был общим духовником братии в Саровской пустыни. Это был муж чистотой жизни известный многим лицам, которых назидал и утешал чудным своим сладкоглаголивым словом и примерной ко всем любовью. Дар слова его в беседе столь был утешителен, что всякий, слышавший его, находил для себя душевную пользу. Вся жизнь его была посвящена подвигам добра, молитвам о спасении ближних, милосердому врачеванию болезней греховных, душеспасительным наставлениям и вообще строжайшему благочестию.

Иеромонах Евгений преставился в настоятельство игумена Нифонта, в глубокой старости. Сей смиренный, благовейный старец имел истинный образ благочестия и кротости. Посему новоначальные, поступая в обитель, с особенной доверенностью поучались от него трудолюбию, молитвословию и прочим иноческим добродетелям. Душа его, проникнутая благочестием, обращала на него внимание новоначальных послушников, и старческое его обращение заставляло их уважать его и деятельно подражать его целомудрию, послушанию, кротости и смирению. Он, таким образом, много споспешествовал ищущим спасения к преуспеянию в духовной жизни. Впоследствии он был избран духовником и немалое время проходил сие послушание с пользой для ближних. По своему смиренномудрию и искреннему усердию к спасению ближних, он и сам искал мудрых советов у опытных старцев, и для сего имел духовную переписку с благоговейными мужами того времени.

Маститый старец игумен Нифонт, исполнь дней, будучи удручаем старостью и болезнями, чувствуя скорое свое переселение в вечность, по временам призывал еще то тех то других из братий и отечески поучал их от Божественнаго Писания ревновать в подвижничестве, убеждал блюсти чистоту телесную, иметь братолюбие, украшаться смирением, подвизаться в посте и молитве. Под конец жизни, при его слабости, постоянным для него занятием была молитва; молитвою он и освящал и укреплял себя, выражая свою готовность с благодерзновенным упованием во всякое время сретить Иисуса Христа, грядущаго со славою. С молитвою он и скончался 8 марта 1842 года на 76 году от рождения своего. Последнее прощание с усопшим игуменом, – истинным отцом для братии, было запечатлено горьким плачем иноков и всех присутствовавших при погребении. Тело его погребено у церкви Успения Пресвятыя Богородицы на западной стороне, близ гроба строителя Ефрема, каковое место сам назначил он себе. В обители всего пребывал 56 лет.

Иеросхимонах Феодот, в мире Феодот Захарович Кольцов, поступил в Оптину пустынь в 1834 году и вполне отдался руководству сначала иеросхимонаха Льва, а потом иеросхимонаха Макария. В 1841 году пострижен в монашество с именем Филарета и назначен сборщиком; потом рукоположен во иеродиакона, а в 1849 г. в иеромонаха. Отличительные черты его были преданность старцу и трудолюбие. Много лет ревностно проходил трудное послушание сборщика, от которого нисколько не изменилось монашеское его душевное устроение, что бывает редко; несмотря на это, опасаясь вреда душевного, могущего произойти от сообращения с миром, в 1851 г. перешел в Гефсиманский скит, что при Свято-Троицкой Сергиевой лавре. Здесь, по благословению преосвященного митрополита Филарета, полюбившего простодушного старца, пострижен в схиму в 1853 г. и назначен духовником всего братства. Проживши лет семь в скиту, пожелал совершенного безмолвия и по благословению наместника лавры архимандрита Антония удалился с другими двумя иеросхимонахами И. и А. в глубину леса, за 5 верст от Гефсиманского скита, где они построили себе кельи в расстоянии друг от друга на вержение камня. Здесь о. Феодот вполне предался безмолвию и иноческим трудам, но недолго наслаждался желанным уединением, – всего только два года. Господу угодно было освятить это место для прославления имени Своего святаго. Некто г. Королев, московский почетный гражданин, возымел сильное желание построить на сем месте храм, и по благословению преосвященного митрополита Филарета воздвигнут был храм двухэтажный каменный, во имя Святаго Духа Параклита и св. Иоанна Предтечи. В малом времени собралось сюда человек до 30-ти; устроилось общежитие под ведением лавры, пустынь названа Параклитовою; начальником ея назначен был старец о. Феодот. Прожив здесь года четыре, он пожелал опять возвратиться в Оптину пустынь, дабы лечь в могилу со своими св. старцами иеросхимонахами Львом и Макарием, и в 1863 г. принят был с любовью Оптинским настоятелем и братиею. Доживая в Оптиной пустыни свой век, о. Феодот подавал братии назидательный пример своим усердием к молитве и к церковному богослужению, своим смирением, простотой, искренностью и нестяжательностью. Почил мирной христианской кончиной 8 марта 1873 г. Любовь некоторых духовных чад его и расположенных к нему особ воздвигла ему памятник, внутри которого день и ночь теплится лампада пред образом Спасителя.

Отец Феодосий Левицкий родился 11-го января 1791 года в селении Корытно, близ города Балты, когда этот город, равно как и весь тот край находился еще под ведением Польши. Отец его был священник и благочинный означенного селения, о. Нестор, а имя матери – Иустина. Прекрасные способности Феодосия начали проявляться рано и быстро; первоначальное образование дано ему дома, под строгим руководством родителей. На десятом году своего возраста Феодосий уже занимался перепиской бумаг и на 13-м поступил в Подольскую духовную семинарию, находившуюся тогда в Шаргороде. В 1815 году Феодосий кончил курс учения в Каменец-Подольской семинарии.

Тогда как, по окончании курса семинарии, томился он нерешительностью, – какой избрать ему род жизни и более всего склоняясь к иночеству, особенно под влиянием убеждений ректора семинарии, архимандрита Георгия – прибыла в Каменец-Подольск жена бывшего священника при Балтской Николаевской церкви, Харитона Малиношевского, Мария Ивановна, со своей сиротой молоденькой дочерью и просила ей жениха, который бы вместе с тем достоин был занять место умершего священника. Жребий этот, сверх всякого чаяния, пал на Феодосия и, совершенно преданный воле Провидения, он не противился Божественному призванию к трудам пастырским, тем более, что сам преосвященный Подольский, архиепископ Иоанникий, как родственник сиротствующей невесты, желал этого. Таким образом судьба Феодосия была решена, и 5 сентября 1815 года он вступил в брак, а 1-го октября того же года рукоположен во священника.

С этого времени начинается действительная его жизнь для Бога и для ближних и с этого самого времени открывается торжество его веры и чистых молитв. Едва только принял он важный долг служителя Евангелия и пастыря церкви, Бог на нем же самым делом показал, чему должен был он учить свою паству. Не прошло и месяца после брака, как супруга его отчаянно заболела и, с небольшими промежутками времени, страдала в течение целого года. Болезненное состояние жены тревожило о. Феодосия; но он был тверд духом и постоянно ей внушал: терпеть, с чувством благодарения и безусловной преданности Богу, всякое посещение карающей правды и отеческой любви, – объясняя, что это только может подавить в человеке мудрование плоти и низвести на него благодать Св. Духа. Наконец юная супруга оправилась от болезни и пожелала ехать в Киев для богомолья. Это желание весьма обрадовало его и особенно тогда, когда, возвратившись из Киева, жена его не только укрепилась телом, но и переродилась духом, – стала во всех случайностях жизни выражать благоговение к Богу, а к мужу возымела такую нежную привязанность, что супружеское счастие пугало о. Феодосия и приводило его к мысли, что оно не может быть продолжительно. Предчувствие не обмануло его.

1818-й год был годом для супружеской жизни о. Феодосия решительным; потому что 14-го февраля Бог даровал ему сына Николая, который стоил жизни его матери. В самый день разрешения от бремени, она впала в жестокую горячку и, напутствованная таинствами Церкви, 21-го февраля почила. Не пережило своей матери и дитя: и он скончался. Один гроб вместил их и одна могила скрыла их навеки от очей о. Феодосия.

В том же 1818 году, 13 августа, о. Феодосий лишился и доброй своей матери, а отец его скончался еще в 1816 году, 10 февраля. Земные и родственные связи его были порваны; теперь, чуждый всем по плоти, он мог обнять всех духовной христианской любовью; теперь он дал себе обет: всеми силами служить страждущему человечеству и неуклонно следовать крестным путем вслед Подвигоположника Иисуса. Первой и главной его решимостью было строго исполнять священническое свое служение и, чтобы пастырское слово его было действительнее и живее, он принял себе за правило при всяком случае напоминать людям о близости царствия Божия и о том, что страшный суд уже при дверях... Чтобы вполне развить свою мысль о близости царствия Божия и страшнаго суда и передать ее всем и каждому, отец Феодосий подтвердил ее как многими указаниями Священнаго Писания, так и убеждениями своего собственного чувства и полное сочинение свое об этом важном предмете в 1822 году, через бывшего министра духовных дел, князя А.Н. Голицына, представил Императору Александру Первому. Благословенный сочинение о близости царствия Божия выслушал с удовольствием, даже, как говорил впоследствии о. Феодосию князь Голицын, с восторгом и пожелал лично видеть самого автора. Поэтому о. Феодосий в конце 1823 года был вызван в Петербург.

Расставание о. Феодосия с Балтою, по случаю вызова его в Петербург, было чрезвычайно трогательно. 20 мая о. Феодосий благополучно прибыл в Петербург и пробыл там до 11 ноября 1824 года, имея постоянное жительство на подворье преосвященного Ионы, архиепископа Тверского. Вскоре по прибытии, именно 27 мая, удостоился он в первый раз представиться Государю Императору в Зимнем дворце. Как ни блестяще, по-видимому, было в С.-Петербурге положение о. Феодосия, пользовавшегося Высочайшим благоволением и вниманием Государя Императора и сильного его вельможи князя Александра Николаевича Голицына; но он в продолжение своего пребывания там оставался совершенным затворником и все свое время посвящал молитве и чтению Св. Писания. В эти месяцы имел он случай представить Государю Императору, через князя Голицына, еще несколько своих сочинений и пользовался постоянным его благоволением. При неограниченной доверенности и сердечном расположении к нему министра духовных дел, князя А.Н. Голицына, пока этот могучий вельможа пользовался милостями Государя, о. Феодосий действовал, устно и письменно, в духе миссионера, убеждая народ к покаянию и угрожая ему близостью суда Божия; а: когда князь сложил с себя государственную службу, и о. Феодосия постигла невзгода. Его обвинили в том, будто бы он был агент масонской ложи и посягал на православие: это было причиной, что ему достался жребий трехгодичного заточения в Коневце. Отец Феодосий описывает свое несчастье так: «В самую полночь, с 10 на 11 число ноября 1826 года, являются к архиепископу Ионе два фельдъегеря и пробуждают его от сна. Выслушав их, он приходит ко мне в келью с зажженной свечой, полагая застать меня спящим, но застал меня сидящим за письмами и, объявив, что меня требуют, советовал мне одеться потеплее. Не зная, кто и куда меня требует, я не взял с собой из кельи ничего, кроме самой обыкновенной одежды и старой рясы; простившись с сотрудником моим о. Феодором и преосвященным Ионой, я оставил на столе даже приготовленные мною письма и, положив три земных поклона пред распятием Христовым в архиерейской зале, последовал за упомянутыми фельдъегерями. Они вели меня молча, сперва по Невской набережной, которая от бывшего наводнения представляла печальную картину развалин, потом, встретив у берега большую ожидавшую их лодку (все мосты тогда были разорваны и сокрушены), перевезли меня на другой берег и опять через некоторое пространство шли со мною по набережной, пока не пришли к почтовой повозке, ожидавшей нашего прихода. В повозке, по случаю мороза, лежала теплая, новая овчинная шуба и новые сапоги; мне приказано было надеть это и сесть в повозку. Я сел; потом поместился один из фельдъегерей, и почтовые лошади понесли нас, куда? – неизвестно. – В близкую или дальнюю страну едем мы? – фельдъегерю отвечать не позволено. Таково было отбытие мое из спящей столицы севера, и пока воссияло солнце и озарил нас день, мы пролетели уже на почтовых довольно большое пространство».

12-го ноября вечером, после утомительного странствования по материку и по льдам Ладожского озера, о. Феодосий наконец был представлен в Коневец и сдан настоятелю, при предписании иметь за ним надзор, рапортовать о нем через каждые три месяца и без Высочайшего разрешения не выпускать из обители. Занятия о. Федосия в Коневце состояли частью в общих послушаниях братства, по временам в дружеских беседах с некоторыми, особенно внимательными к нему братиями, а всего более в молитвенных трудах и келейном безмолвии. Вследствие строгого приказания правительства, ему не следовало давать ни чернил, ни бумаги, ни даже книг для чтения, но во всем этом для изгнанника не было недостатка, потому что любившие его иноки ссужали ему тайно все необходимое и даже доставили возможность войти в письменные сношения с петербургскими знакомыми. В этих условиях, впрочем, в тесном монастырском затворе, при всех условиях к тихому и безмолвному житию враг не оставлял страдальца, но возмущал его сердце, по собственному сознанию о. Феодосия, самыми отчаянными мерзкими и погибельными мыслями, а иногда волновал его дух чувством сладкого утешения, под видом действий благодатных, в самом же деле убийственных для скромности и смиренномудрия христианского. Ко всему этому присоединились и внешние огорчения – со стороны настоятеля и некоторых братий, так что, в течение трехгодичного своего заточения, о. Феодосий нес здесь в полном смысле страдальческий крест, не имея ни надежды на освобождение, ни положительного сведения, чем решится наконец жизненный его жребий. Кончина Благословенного, последовавшая во второй год заключения о. Феодосия в Коневце, отнимала у него всякое ожидание лучшей участи. Но там, где исчезает, как призрак, чаяние человеческой помощи, проявляется тайное водительство милосердаго Промысла.

В 1827 году прибыла на богомолье в Коневец одна особа, близкая к князю А.Н. Голицыну, который тогда занимал опять важную государственную должность, и, узнав подробности изгнаннической жизни о. Феодосия, взялась ходатайствовать за него в С.-Петербург. Это ходатайство имело желанный и быстрый успех. Могучий вельможа вспомнил о. Феодосия и испросил ему Высочайшее соизволение согласно его желанию и просьбе прихожан Балтской Николаевской церкви возвратиться к прежней должности. Ровно через три года, 10-го ноября 1827-го года, получено было в Коневце Высочайшее повеление, и 22-го ноября изгнанник отправился в Балту к сиротствующей своей пастве, напутствуемый благословениями всего коневецкого братства, которое искренно привязалось к скромному изгнаннику для многих служившему поучительным образцом терпения и безусловной преданности воле правительства, располагающего судьбами нашей жизни по воле небеснаго Промысла.

Обратный путь о. Феодосия лежал через С.-Петербург. Здесь он виделся с князем А.Н. Голицыным, в котором нашел чувства прежней искренности и дружеской взаимности и много был облагодетельствован им, так что, по его ходатайству, правительство обезпечило самый путь его до Балты.

Наконец 2-го февраля 1828 года явился о. Феодосий в Балту. Но на земле нет ничего постоянного! Задолго еще до прибытия о. Феодосия в Балту, в один из монастырей Подольской епархии (Бершадский) поступил для приготовления себя к иночеству отставной капитан Ф.В. С-цкий. Этот послушник сперва показывал примеры удивительного терпения и аскетической жизни, так что, по своим постоянным и строгим подвигам, казался человеком необыкновенным. Но, к сожалению, при такой своей жизни, он не подчинялся старческим законоположениям, не имел опытного руководства, и потому неприметным образом увлекся в самомнение, стал высоко о себе думать, и, таким образом, впал в прелесть гордости. Обольщенный демонской гордостью, С-цкий наконец совершенно вышел из повиновения бывшему тогда настоятелю Кариону, впоследствии схимонаху Кириллу, и даже дерзнул раз ударить его, за что и был выслан из монастыря. После сего, не имея уже над собой ни власти, ни надзора, несчастный дал свободу обольщенному своему сердцу и вообразил себя утешителем, котораго обещал Господь послать ученикам Своим, по вознесении на небо, убеждая знавших его и уважавших за строгую жизнь, под клятвой, никому не открывать до времени великой его тайны, что он был восхищен на небо и там венчан на царство апокалипсическаго тысячелетия. А чтобы безсмысленнному своему хвастовству придать более вероятия, говорил, что все проповедуемое им и объявляемое подтвердит о. Феодосий, прибытия коего тогда ожидали. Таким образом, С-цкий достиг того, что некоторые увлеклись в его прелесть и думали только о том, как бы скорее утвердиться в своем заблуждении личной беседой с о. Феодосием, к которому питали чувство детского доверения. Итак появление о. Феодосия в Балту было благотворно не для одного его прихода, но и для многих сторонних и чуждых ему людей. Он всем говорил и многим писал, что слова С-цкого – просто бесовская прелесть и безсмысленное заблуждение. Поэтому о заблуждениии тотчас же было донесено к подольскому губернатору, который немедленно нарядил комиссию, и, вскоре, как сам С-цкий, так и его последователи были осуждены и по своей вине наказаны.

С детства приучив себя к строгому безмолвию и уединению, о. Феодосий и среди мира был почти безвыходным затворником, выходил только в храм для богослужений да в приход исправлять христианские требы. Такая неисходность из кельи погружала его мысль в тайны созерцательной жизни и располагала его к иночеству, о котором он всегда имел понятия высокие. Возвратившись из Коневца, он действительно было задумал устроить в Балте мужской монастырь, с тем, чтобы и самому провести в нем остаток дней своей жизни. Но Богу неугодно было исполнить его желания. Собственных средств у него не было; а просьбы его по этому предмету к князю Голицыну и другим лицам оказались безуспешными. Убедившись в совершенной невозможности осуществить свое предположение, о. Феодосий,наконец, оставил мысль об иночестве и всецело посвятил себя на служение страждущему человечеству. С этой целью он, частью собственными скудными доходами, а частью пожертвованиями, устроил в Балте скромную странноприемницу, в которую и стали стекаться всякого звания и возраста убогие, сирые и странные. А чтобы в этом богоугодном приюте не было места нестроению и безпорядкам, каковые в нем начинали уже оказываться, надзор за странноприемницею вверил он своей сестре, в помощь же ей избрал одного из числа призренных им старцев и возложив на него должность надзирателя; сам являлся туда по временам, только для благословения общей трапезы, для утешения страждущих и для вечернего правила. В 1834 и 1835 годах, памятных неурожаем и повальными болезнями, приют о. Феодосия оказался в высшей степени благодетельным, потому что в эти несчастные годы каждый бедный и немощный находил в нем сладкий покой, достаточное пропитание, радушие и, что всего дороже, истинное утешение в трогательных беседах доброго пастыря, полных живого убеждения и Божественной силы, тем более, что все свои беседы он подтвердит собственной жизнью. Жизнь о. Феодосия была такова, что ею назидались не только христиане, но и евреи, которые часто обращались к нему в спорных делах и просили у него совета, в полной уверенности, что совет его будет продиктован истиною.

Келейные занятия о. Феодосия, кроме тайных подвигов, наконец, совершенно расстроивших физические его силы, состояли почти исключительно в сочинении проповедей, которые он большей частью произносил на память, в виде экспромта, и без которых не совершал ни одной литургии. Увлекательная сила слова, ясное изложение предмета, трогательные убеждения, полные сердечной теплоты, – все это сильно потрясало сердца слушателей, которых и в простые дни бывало помногу, затем, что если не слышать, так видеть умилительное священнослужение о. Феодосия было великим утешением. А отсюда происходило то, что он всюду, даже в отдаленных местах, сделался предметом прекрасных отзывов и рассказов об удивительной его жизни; это неприметно вводило его со многими в дружескую переписку, которая составляла немалый для него келейный труд. Писем его рассыпано множество между его друзьями, которые хранили их свято, как памятники почившего учителя и пастыря. Во всех писаниях о. Феодосия проявляется дух твердой веры и утешительной надежды о Господе, сердечное сетование о развратной жизни людей и об утрате радостей небесных, так что, читая строки его писем, окропленные слезами безграничной его любви и заботливости о спасении человечества, весьма многие не могли не сочувствовать ему и не плакать. Но при такой внимательности к исполнению своего долга, в отношении ко всем и каждому, – о. Феодосий, по-видимому, особенно любил детей, не различая ни пола их, ни звания, и выражал им свои ласки во всех случаях, при всякой встрече; за то и дети питали к нему чувства самой нежной привязанности. Окруженный ими, он ласкал их и, раздавая им деньги, между тем рассказывал им что-нибудь назидательное и поучительное, так что, находясь среди них, и сам являлся простосердечным и кротким, как дитя, и таким образом, в сопровождении их, доходил до своего скромного дома. «Это должники мои», говорил он с улыбкой, когда делил с ними случайный свой доход за исправление церковных треб. Так мирно текли дни и годы о. Феодосия. Кроме ежечасных телесных немощей, особенно же постоянной боли в ногах, вероятно от тайных подвигов келейной своей жизни, он испытывал множество огорчений и телесных, и душевных. Всего же чувствительнее для него было страдальческое положение бесноватых, которых нередко привозили к нему из окрестных мест, чтобы он помолился о них и заклинательными молитвами, о имени Божием, изгнал из них беса-мучителя. Демон быль изгоняем, но, по сознанию самого о. Феодосия за изгнание его из привозимых страдальцев, всякий раз жестоко нападал на изгнавшего и различным образом мстил ему.

На Подольскую кафедру в 1832 году прибыл преосвященный Кирилл, – и о. Феодосию, с приездом нового владыки, пришлось принять на себя новое, для старца неудобоносимое, бремя служения. Слыша всюду об о. Феодосии прекрасные отзывы, преосвященный пожелал видеть его, и, в 1834 году, вызвал в Каменец-Подольск. Этот вызов к владыке, сколько с одной стороны был тяжел для скромного затворника, столько же с другой был лестен для него и возбудил в нем давно забытую и подавленную множеством занятий мысль об устройстве монастыря. Вспомнив о ней, он хотел еще раз испытать, есть ли на это воля Божия; но как прежде, так и теперь ему было решительно отказано. Внимательный владыка не только не соизволил на желание о. Феодосия и на склонность его к затворничеству, но еще, возложив на него набедренник, определил его членом духовного Балтского Правления и сотрудником Попечительства о бедных духовного звания, поставляя таким образом скромного и болезненного старца в обширнейший круг общественного служения. К нему, как избранному от правительства члену попечительства, начали отовсюду стекаться бедные духовного звания, и он был для них истинным отцом и ангелом утешителем и другом. Что же касается до обязанности его по духовному правлению, то, чувствуя совершенную неспособность к ней, он всегда уклонялся от занятий этого рода и не брал на себя труда разбирать дела судебные.

Так протекала остальная жизнь о. Феодосия. Хотя он не был еще слишком обременен годами, однако ж постоянные келейные подвиги, почти всегдашний затвор и письменные занятия мало-помалу истощали жизненные его силы: так что в продолжение последних лет он заметно изнемогал, хотя нисколько не жаловался и не унывал, не переставал действовать устно и письменно для назидания своей паствы и всех, кто был в искренних и близких к нему отношениях. По клеветам и наговорам врагов, он в 1843 году подвергся запрещению в священнослужении, со строгим обязательством не входить ни с кем в объяснение истин евангельских и не учить народа без предварительного представления своих поучений, часто устных и кратких, духовному цензору. Один Бог видел, как тяжел был для ревностного служителя алтаря этот последний, предсмертный крест его; под сим крестом силы страдальца совершенно истощились, и он впал уже в постоянное болезненное изнеможение.

При таком безотрадном положении о. Феодосия и с внешней стороны, а тем более с внутренней, наступил 1844-ый год – и с началом этого года начались очистительные страдания старца-странноприимца, – сведшие его,наконец, в могилу. Для болезненного старца был особенно тяжел Великий пост; о. Феодосий уже не мог в ту пору священнодействовать и исполнять пастырский свой долг в отношении к Церкви. Даже и в самую Пасху недостало у него сил совершить одну торжественную литургию. Ему день ото дня становилось тяжелее, и жизненные силы постепенно упадали в его теле; но, падая телом, он не упадал духом. Наконец 22-го сентября о. Феодосий почувствовал нужду в предсмертном таинстве елеосвящения и, призвав к себе диакона своей церкви. Игнатия Слюсаревского, со слезами просил его пригласить семерых священников из соседних приходов для соборования его. 26-го сентября собрался собор пастырей. Отца Феодосия кое-как привели в церковь, потому что он желал еще видеть ее, причаститься в ней последний раз и поклониться св. иконам. Трогательно было в этот день торжество Балтской Николаевской церкви, напутствовавшей своего священнослужителя в загробный мир. Народу было множество: все желали видеть болезненного старца и поцеловать его руку. Пред литургиею о. Феодосий исповедался и в продолжение ее оставался в алтаре. Когда же наступило время, он облачился в епитрахиль и ризу и в последний раз приступил к Престолу для принятия собственными руками пречистых Таин Христовых, в залог оправдания и жизни вечной.

По окончании литургии, он вышел из алтаря в рясе, поклонился всем иконам и, приложившись к ним, сел посреди церкви. Началось таинство елеосвящения. Во время чтения канона о. Феодосий еще имел возможность стоять, но когда стали его помазывать елеем и запели: «услыши нас, Господи» и пр., народ зарыдал, а нищие от безутешного плача перешли к громкому крику: «кормилец наш! Куда ты уходишь? Отец ты наш! Кто будет питать нас?» Сами священнодействующие, потрясенные общим воплем и рыданиями, плакали с плакавшими... Зрелище было поразительное и высоко священное, пред которым бледнела мысль о всякой земной славе. Когда елеосвящение кончилось, о. Феодосий собрал последние свои силы и замирающим голосом произнес: «Любезная моя паства! в течение 30 лет я был тебе пастырем, и, ежели кого обидел словом или делом – простите мне». При этих словах он пал пред народом на землю. – Пораженный этим глубоким смирением умирающего старца, народ взаимно просил у него прощения и толпился около своего пастыря, спеша принять отеческое благословение его. Все священники и прочие присутствовавшие приглашены были о. Феодосием в его странноприемницу и угощены обедом. По окончании стола, он пригласил к себе священников по одиночке и по нескольку минут беседовал с каждым из них. В тот же день сдал он в архив все бумаги и церковные книги и начал приводить в порядок свои собственные дела.

9-го марта, после повечерия, о. Феодосий приобщился св. Таин и, на убеждение церковного старосты Соколова подкрепиться пищею, сказал: «для меня теперь все земные растения вредны; мне предстоит пища другая. Благодарю Бога, благодарю и вас». При этих словах он попросил всех выйти, погасил горевшую пред иконами лампаду и остался совершенно один. В десять часов вечера позвал он своих домашних, еще раз причастился запасными Дарами, все тело осенил крестным знамением, благословил присутствующих и не более как чрез пять минут после причащения, в виду их, тихо вздохнул последний раз, без смущения и боязни, как будто сладкий сон смежил старческие его очи.

При омовении его тела заметили, что на коленях покойного были мозоли, конечно, от частых молитвенных коленопреклонений. На третий день по смерти покойного, тело его было вынесено в церковь, а до того времени оставалось в странноприемнице, так что слово его к священнику и диакону: «Завтра приду к вам в странницу», совершенно сбылось, потому что в 10 часов утра, по облачении и положении во гроб, он действительно был перенесен туда.

Погребение о. Феодосия было совершено через 12 дней по его смерти. Причина была следующая: все желали, чтобы тело его было погребено под церквию, но местное духовенство и благочинный, без особенного разрешения со стороны епархиального начальства, не смели на это решиться и потому сперва отнеслись к бывшему тогда преосвященному архиепископу Арсению, который, впрочем, не соизволил исполнить желания и просьбу чтителей покойного. Поэтому покойный погребен на городском кладбище, в фамильном склепе, рядом с могилою супруги и дитяти.

Погребение отца Феодосия совершали 24 священника, собравшиеся для отдания ему последнего долга из соседних приходов. Жизнь отца Феодосия продолжалась 54 года и 2 месяца; рост имел он средний, волосы русые, видом был приятен.

С малолетства, как она помнит себя, детские игры ее не занимали, не утешали и не забавляли и всегда она от них удалялась. Ее занимали мысли: что такое человек, для чего он на свет рожден, почему он повелевает животными. Отчего люди различны в нравах: одни очень лихи, другие просты, милостивы и жалостливы, а иные скупы, немилосерды и жестоки. И что такое богатые и бедные. Наконец, что для человека лучше, приличнее, что Богу непротивно и Ему угодно, что добродетель что порок? Всякий порок ей казался страшен, а душе тяжел. Ее всегда изумляло, как люди, имея от Бога такое высокое достоинство, безразсудно унижают себя и время, данное от Бога, теряют на пороки.

Родители ее были очень добрые, простые, трудолюбивые крестьяне Тамбовской губернии, Борисоглебского уезда, села З. В семействе их не было ни пьянства, ни ругательства, ни сквернословия. Целомудрие влекло ее к изящному, к небесным красотам, к нравственному совершенству. Взор ее направлялся на лик Пренепорочной Девы, честнейшей херувим. В ней явилось желание сохранить девство навсегда. Мысль эта более и более воодушевляла ее, усилилась и поселила решимость посвятить себя Богу. Мысль эта так ее услаждала и утешала, что она не обращала внимания на свои болезни, которыми безпрерывно была одержима, до тринадцатилетнего возраста. По болезни, мать ее всегда почти на руках носила. Мать ее умерла на 14 году. В год смерти матери Василиса поздоровела. В 14-ть лет она была росту высокого, лицо приятное, но тонкая, худенькая и слабенькая; однако после матери все земледельческие работы тяжелые исполняла: сама в поле пахала, жала, косила, возила с поля хлеб и сено наравне с дюжими мужиками. И домашние работы, которые требовались, все без упущения исполняет. Но это не потому, чтобы была она сильная; всякое дело ей стоило больших сил; она всегда утомлялась до изнеможения. На ногах у нее были раны, не менее 9, а иногда и более, но она это скрывала от всех. И главной целью жизни поставила – целомудрие.

Помещица ее была престарелых лет, и в ее владении было одно только Василисино семейство. Поэтому выгода владелицы заключалась в том, чтобы поддержать свои интересы, и поэтому Василисе предстояло впереди замужество. Василиса достигла уже 19 лет, стала завидная, работящая невеста; собою очень приятная, красивая. Шесть женихов наперебой желали каждый взять ее за себя. Наконец дело кончено, ведут ее в церковь. Жениха своего она во все время сговора ни разу не видала от слез, которые проливала с полным упованием, что Матерь Божия, как Сама Пренепорочная Дева, так и ей поможет быть навсегда девою. В церкви подвели ее с женихом к аналою. Началось венчание. Священник, по церковному чину, спрашивает их о согласии; но от Василисы, вместо ответа, было одно только рыдание. Священник усомнился, дал знать о сем барыне. Та, в азарте, прибегает в церковь и на вопрос священника, что с Василисою делать, закричала: «Венчай! я за это отвечаю, что ты на дуру смотришь!» Священник продолжал своим порядком венчание, и при пении: «Исаие ликуй!» обвел брачущихся вокруг аналоя первый раз, потом второй. – Василиса видит, что венчание уже оканчивается, и как только довели их в третий раз до царских врат, Василиса закричала необыкновенным голосом: «Царица Небесная! Покровительница моя! Ты видишь, что делается! Насилие! Неужели оно сильнее Твоей помощи! Теперь мое желанное девство в Твоих руках. – Храни его сама, как знаешь; Тебе его вручаю. – Только прошу и молю Тебя: помоги мне, я все готова понести, хоть болезнь какую, хоть проказу и даже червей: пусть едят меня во всю мою жизнь!» Тут она упала на пол. – Несмотря на это, ее подхватили под руки и обвели в третий раз, и так довершилось венчание. – Но она уже не могла держаться на ногах своих и тут же у аналоя на полу ноги ее свело; колена пригнуло плотно к груди, руки повредило, но она еще могла кое-как владеть ими для своей нужды, – Собравшиеся в церкви народ и сродники в ужасе смотрят на нее, лежащую в конвульсиях, а барыня кричит: ведите теперь ее (по обычаю) разделить косы. – Уже теперь обвенчана! не отделается! Муж ее видит, что его женитьба несчастна, огорченный и оскорбленный пошел со слезами домой. – Священник, смотря на все это, начал рвать на себе волосы, укоряя барыню: «До чего ты довела меня, безбожница!» А она все кричит: ведите, ведите ее, она прикидывается. – Священник говорит: «куда вести, безумная! ты видишь, что делается; как мы за это будем Богу отвечать. Несите, говорить ее братьям, несите ее домой!»

Итак Василиса, перевенчанная, с косой неразделенной и доселе, вместо брачного ложа, положена была на смертный одр. – И лежала восемь лет не иначе, как на одном только боку; на другом же боку, или на спине ни лежать, ни сидеть не могла во все восьмилетнее время.

Когда положили ее на лавку, она не могла лежать иначе, как на голой доске, и только в одной рубашке; одеваться ничем не могла; в головах тоже ничего не было, и всегда лежала лицом к стене. Свои домашние по нескольку дней не видали ее лица. Ухода за ней не было. Матери не было; отец, хотя и добрый, но сам, в свою очередь, терпел от своих двух невесток оскорбления и поношения из-за Василисы, и редкий день не доводили они его до слез. – Братья, хотя и любили ее, как добрую и смиренную свою сестру, но всегда находились то на барских, то на своих работах сельскохозяйственных. – Когда же, на ночь, возвратятся в свою избу, утомившись от работ, сами рады убраться на место, тут уже не до сестры; а вдобавок к этому жены их грызут из-за сестры укоризнами да доносами на нее. – Были еще у нее две сестры, но малолетние, едва понимали, в чем и как ей помочь. Невестки же наносили ей только одни огорчения, в особенности старшая, взятая в их семейство из горничных, не имела к ней ни жалости, ни сострадания; только злословила, ругала и кляла страждущую. Страдалица же не имела возможности ни передвигаться, ни говорить вслух: день ото дня худела; открылись раны по всему телу; а на голове сплошная рана во всю голову; рубашка была на ней без перемены по полугоду, и в течение сего времени вся присыхала к ранам и истлевала вместе со струпьями; новое тело ждало новой свежей рубашки, и нередко раны присыхали к лавке. – Всеми была оставлена, ни от кого не получала помощи. – Невестка же за каждым обедом и ужином заводила злобные речи, что Василиса нарочно слегла для того только, чтобы от мужа отбиться, так как он не нравится ей, а сама, будто бы, молится, ночью, впотьмах кладет поклоны. – И сама всячески старалась подкараулить Василису, чтобы непременно поймать ее на поклонах. – Когда ночью в избе все умолкнут, невестка подползает к ней и караулит, но, не выждав ничего, относила это к хитрости Василисы, что будто бы она успевала замечать, что ее караулят. Мнение свое невестка передавала своей подруге ключнице и фаворитке барыни, а та представляла Василису своей барыне, как могла хуже; барыня раздражалась до бешенства, несколько раз посылала зятя своего с лекарствами, какие могла придумать; зять, из угождения к теще, уговаривал Василису принимать лекарства и однажды пытался насильно влить ей в рот, но она в ту же минуту с кровью извергла вон и делалась без чувства, только едва заметно было слабое дыхание, и в таком положении была она до пяти дней. С тех пор зять никогда не повторял подобной услуги. – Вместо лекарств, барыня распорядилась прислать деревенского кровопускателя; тот рубил Василисе жилы ланцетом на обеих руках, но кровь почти не показывалась, зато после такой операции у Василисы свело на руках по три последних пальца к ладоням. И вовсе теперь не могла уже владеть руками. – Неудачи леченья госпожу раздражили донельзя; она не могла и придумать, что бы с ней еще сделать. – Однажды на Вербное Воскресенье до того раздражилась, что кричала без памяти: подайте сюда Ваську? Я ей дам каналье! Вынесли страдалицу из избы в одной рубашке, присохшей к ранам, положили в сани. – Отец и братья не могли смотреть на это тиранство, в особенности отец от жалости плакал. Невестки же прыгали и кричали: «а!! вот ей барыня шкуру слупит да и отдаст Андрюшке» (так звали мужа ее). Барыня тряслась от раздраженья. Принесли Василису в хоромы, положили в передней на полу. – Я тебе задам, бестия! кричала барыня. Ты прикидываешься да меня дурой хочешь сделать? Несите-ка сюда кнутья да розги, я тебя скорей вылечу! Не думай, что меня обманешь. Несут кнутья и розги и раскладывают перед болящей. Барыня кричит: ну! вставай! Думаешь отлежаться? Ты знаешь, что я над тобой сделаю? – Делайте, что угодно, говорит Василиса, а я не прикидываюсь... Страдалицу вынесли обратно на сани, привезли домой и положили на ту же голую лавку. – Этот страх, ею пережитый, растревожил ее раны; открылись еще новые; внутренность вся горела: две или три недели лежала в безпамятстве. – А невестка до того озлобилась, что грозилась убить ее. Иногда станет над нею с кулаком и закричит: когда тебя ч... от нас возьмет? как тряхну кулаком, так и разлетишься. Не проходило дня без угроз.

Барыня, услышав, что Василиса очень трудна, пришла к ней в избу посетить больную, и, увидев, где она лежит, сказала: «да вот от нее ничего не пахнет!» – Поворотили ее лицом к барыне, Василиса дыхнула; дух тяжелый; барыня поморщилась, невестка это заметила, тут же расплакалась, разжалилась, вот что мы от этой тухлой терпим! Барыня у больной попросила прощения. А невестка до того взбесилась, что решилась бы на все, да отец взял свои меры.

Куда отцу девать ее? а больная просила, чтобы ее с глаз невестки куда-нибудь убрали бы, хотя на дворе бы где положили. – Он вычистил свиной хлев; в одном углу поставил скамью и положил на нее страдалицу, а в другом углу свиньи; она лежала там до Покрова. У отца от скорби глаза не осыхали от слез; братья же не знали, что и делать со своими женами. – К зиме страдалицу внесли в избу. Тут еще более было скорби. Страдалица, томясь жаждой или другой какой потребностью, скажет шепотом своей малолетней сестре: позови ко мне невестку! А та во все горло закричит: лежи, издыхай, ч... тебя не возьмет от нас; на что я тебе, дрянь, понадобилась? – Для Василисы всего труднее было бывать на воздухе. Если большая невестка в отлучке, то меньшая вынесет ее на двор и обратно принесет; а если дома, то к больной никто не смеет и приступить. – Василиса сама должна путешествовать так: сначала надобно ей свалиться с лавки на пол и удариться, как попало; потом ползти по полу, опираясь головою об пол, а туловищем подвигаться; доползти так до двери; дверь вся во льду; отворять нужно ее сильно: но Василиса иногда отворит головою, а иногда и нет; за ней всегда остается одна дорога слез, от боли и скорби, а другая дорога крови из ран. – Когда она в таком положении несколько раз головою о дверь ударит, а дверь не отворится, невестка будет сидя смотреть на это, потом вскочит, со всего размаха ударит ногой в дверь, а на нее закричит: эх! как я тебе поддам тут же ногой, скорее вылетишь. – А на дворе иногда мороз; иногда помогут возвратиться, а иногда и нет. – Возвратясь со двора, должна подняться на свою лавку, но как сама не может, то и валяется на полу до тех пор, когда отец придет с работ и со слезами положит ее на свое место. Невестка же все не верила ее болезни, все подозревала, и до того дошла, что и больную постоянно раздражала и сама себя довела чуть не до помешательства. – Так однажды она носила квас в погреб с младшей невесткой. Представилось ей вдруг, что Василиса стоит у стола и режет хлеб (она всегда подозревала ее в этом, потому что Василиса дней по пяти ничего не просила себе есть, и даже долее). Бросилась невестка в избу, а с ней и другая невестка. Эта мнимая Василиса при их глазах отошла от стола, влезла в печь и закрылась заслонкой. – Они к печи; но печь горячая, топленая, еще не остыла. – Тут они опомнились и бросились в угол, где лежала больная. – Ты тут? – А куда же мне деваться, прошептала больная! Все это невестку поразило так, что в безпамятстве упала на пол.

Пролежавшись и очнувшись, она попросила у Василисы прощенья со слезами, обещаясь ее покоить. – Но часто это обещание забывала. – Также и барыня опять стала относиться к больной по-прежнему. – Однажды на Светлый день сделала она с Василисой то же, что и на Вербное Воскресенье. Только в этот раз на крик (в передней) вышел зять барыни и уверил ее, что Василиса действительно больна, а не прикидывается.

После этого нового испуга на Василису напали паразиты. Барыня пристала к отцу Василисы, чтобы лечил ее. (Года два она иногда охала от боли, но добрые люди ей сказали, что и этого не должно, если переносить болезнь для Бога; и она с тех пор перестала охать. За то Бог послал ей дар слез: когда хочет, тогда и плачет, глядя на печаль отца и на людское жестокосердечие). Давала барыня лекарства грубые и разные, наконец заставила отца искать знахарей, чтобы вылечить Василису. – Как христианин, отец ее страшился прибегать к знахарям, но как вполне подвластный должен был поневоле привозить к себе в дом таких отвратительных людей. – Однажды отец, по повелению барыни, привез в дом старика лет за пятьдесят; борода большая, широкая, чалая, сам здоровенный, так как не работает, а только разъезжает по деревням, где его угощают, и пожирает все как животное, до чрезмерности. Он как взглянул на страждущую: Э! мне трудно с нею будет, у нее кажется большой бес посажен, и, подхватив ее под ребра своими гадкими ручищами, чуть-чуть не задушил ее. – «Ну! у ней посажен князь бесовский! да ничего, я уже не таких-то лечил, а это что! знаем! но только сильного надо выгонять силой. – Если на воде наговорить, ему ничего ведь не сделаем, а надо вина да пеннику». Родитель ее, бедный, за семь верст ездил за пенником, по приказанию барыни, привез полведра. – Знахарь налил стакан, наговорил для больной; но она не только что пить вино, а давно не пила по стольку воды. Это страшилище стал ей насильно лить в рот; только ни одной капли не попадало, а все мимо рта. – Так он продолжал почти неделю. – Последний раз он наговаривал на стакан, а страдалица смотрела, горько плакала на такое насилие и высказала свою жалобу Божией Матери, и просила заступления. Помощь Преблагословенной не замедлила. – Только что он поднял стакан с вином, – стакан вырвался у него из рук, и вино пролилось. – «А! князек, ты уж шутишь со мной стариком, да ничего, я не ленив ведь». – Налил другой стакан, наговорил, и другой также вырвался и разбился.– «А! видно дело не на шутку; посмотрим еще». Налил вина в чашку и только что поднес к больной, рука его, как будто пружина, согнулась, ударила его самого в лицо; чашка попала ему по носу и разбила его зверское лицо. – Все семейство смотрело на это и вознегодовало; все его ругали и отвезли обратно в его деревню. В этот день в его семействе была вытоплена баня; семейство все уже парилось и потому он один отправился в баню париться. – Семейство долго не хватилось его, а он, неизвестно как, умер на полку! – Только поутру нельзя было к нему и приступить. В тепле, за ночь, весь сильно разложился.

К страданиям Василисы явилось новое испытание: по всему телу развелись паразиты; волосы с головы отпадали прядями с кистями паразитов; ими были набиты и раны ее. – Вокруг нее они образовали полосу и нападали на того, кто подойдет к ней. – Тут невестки, как немощные люди, уже имели причину, извинительную отчасти, к пренебрежению, но немало все это удивляло их. – Старшая невестка, случалось, из негодования, прикинется и сляжет, как-будто больная, нарочно в подражание Василиск, но не выдержит и пяти часов, вскочит и скажет, с удивлением: сестра! неужели ты деревянная! лежишь сколько времени, да еще больная, а вот я и здоровая не могла и одних суток пролежать. Иногда и поплачет, а после опять забудется эта невестка. Страдалица и эту скорбь переносила безропотно. Проходил уже третий год ее болезни.

В этой же деревне жила ее тетка вдова, весело и греховно проводившая свою молодость. Но пришло время, «стала приходить на ум»; стала проведывать Василису. При виде страданий ее, переносимых безропотно, совесть у тетки проснулась; она оставила свои пороки и стала прислуживать больной от всего сердца. Удивляясь терпению Василисы, стала просиживать у нее целые ночи и, сравнивая свое прошедшее, проливала слезы.

Василиса изнурилась болезнью до того, что весь Великий пост еле-еле переводила дыхание. В Великую же пятницу уже не было и признаков жизни. Собрались родные, советовали хоронить ее. Но тетка утверждала, что она еще жива. Прошла Великая суббота, настал Светлый день Пасхи. Воскресенье, понедельник и вторник до обеда. Василиса лежит убранная к похоронам; тело уже закостенело и стало синеть; собрались все сродники, смотрят на нее. Она вдруг вскрикнула: «Воистину Христос воскресе!» и стала говорить с кем-то. Говор ее продолжался целые сутки, и Василиса более и более оживлялась, и пришла в прежнее состояние. Стали посещать ее соседи; некоторые из них стали получать от Василисы предостережения от задуманных ими каких-либо предприятий против совести, и в течение года было несколько случаев, что она обращала посетителей для раскаяния и разрешения к приходскому священнику в таких делах, которых никто не мог знать из посторонних.

Священник, в виду таких случаев, стал убеждать Василису именем Божиим, сказать правду: почему она могла узнавать то, что лежало на совести у приходивших к ней?

Она, как духовнику, открыла священнику следующее: когда лежала обмерши четыре дня, то это время ей показалось тогда в несколько минут. И хотя лежала зажмурившись, но вдруг возникло особое зрение. Видит перед собою старца, среднего роста, седого; одежда белая, светлая, ослепительная, в руках костыль; и от одежды и от лица старца блистал такой свет, что выносить невозможно. Этот старец возгласил ей, как-будто прогремел: «Христос воскресе». Потом слышала от него многие приветствия, духовные утешения, надежду на спасение, помощь в ее подвиге, но она не хотела верить, от всего отрицалась, отсылала его от себя прочь, вслух всех, часто, зажмурясь, говорила: «иди от меня прочь, кто бы ты ни был, ведь я тебе не поверю. Если ты святой и пришел ко мне от Бога помогать мне, или утешать, то делай это тайно, чтобы я не видала. Если ты мне объявляешь милость Божию, я и сама это вижу и ощущаю самою моею болезнью, которая не иное что, как милость Его ко мне грешной. Если ты ангел мой хранитель, храни меня тайно, я этому более верить буду, нежели твоему явлению. Иди, не смущай меня; я, грешница, недостойна такого явления. Если бы ты перечислил грехи мои, я бы скорее с тобою согласилась. Пока я во плоти, – не ходи ко мне и не являйся. Если ты небесный, иди себе на небеса, а меня оставь тайному заступлению Божию. Матерь Божия меня не кинет». В подобном состоянии она бывала по нескольку часов; сердце ее чувствовало отраду, и забывала свою болезнь на несколько дней; как-будто была уже не на земле. Священник подтвердил ей, чтобы никому об этих явлениях не рассказывала, из опасности, не прелесть ли это какая?

После сего тетка стала хлопотать, чтобы выстроить келью и в течение года успела собрать средства, чтобы построить келью. Барыня уже перестала ее лечить, хотя кое-когда и уязвляла словами. Но тетка во всех случаях за больную заступалась, хотя и случалось терпеть толчки. И она убеждена была, что больной все открыто. Но умерла, не дождавшись новой кельи.

Построили Василисе новую келью; скамейка новая с возглавием; перенесли туда ее в тихий, новый, безмолвный приют; все смолкло. Свыкшись с постоянными поношениями, укорениями, скорбями и очутившись в тишине, Василиса было заскучала сперва, начала плакать, что Господь лишил ее Своей милости (покой она не считала отрадою); но вскоре утешилось ее сердце, ищущее Господа, в сладчайшем имени Господа нашего Иисуса Христа, и до того возлюбила безмолвие, что согласна была не произносить никакого слова, чтобы не отвлечься от памятования и внимания о Боге. Но немного она была в таком положении. После тетки, стала прислуживать ей девица Агафья из соседнего селения. – Эту девушку отпустила госпожа ее на волю с тем условием, чтобы служила больной Василисе до самой смерти. Барыня ее уважала Василису за ее христианское терпение и веру. Стали к больной ходить за советами окружные жители, и всякий хотел услышать от нее хоть одно слово, которое иногда нередко развязывало запутанные дела и успокаивало совесть.

Василиса стала тяготиться посещениями и почитанием, считая это искушением.

Она придумала себе новое средство возбуждения к памятованию своей немощи, заповедав Агафье хранить тайну. – Велела ей купить сапожных гвоздей и набить их плотно, головка с головкой, на то место скамейки, где должно лежать ее тело. Это Агафья исполнила. Страдалица с великой радостью легла на эту скамейку и лежала на ней три года. – На вопрос, для чего это так? Агафье объяснила, что, в спокойствии лежавши, забуду свое намерение: ведь тело то хоть и мертвое, но ему верить не надо, пока его в землю не опустят, а это не даст забыть своего дела. И действительно не давала себя забывать скамейка. – От долгого лежанья головки гвоздей все в тело войдут, каждая как будто в футляре. – Когда нужно поднять больную, тогда из ран сочится кровь, а другие раны еще приготовляются; те еще не зажили, а уже новым надобно дать место, и всегда почти кровь показывалась на лавке, но за этим Агафья строго наблюдала и смывала. Пришла однажды сестра Василисы, замужняя, когда Агафьи не было дома, взглянула на скамью, а по ней кровь; она не могла стерпеть – заплакала. – Больная, догадавшись о причине слез, спросила сестру: любишь ли ты меня? Ну, когда любишь, то вытри кровь и никому не сказывай.

Иногда Агафья со слезами едва упрашивала больную Василису, чтобы позволила помыть ей голову и переменить рубашку, приготовить теплой воды, положить душистой травы и освежить больную.

Сначала Агафья только приходила в новую келью временно и готовила Василисе пищу. – Приди ко мне чрез неделю, назначала Василиса, и тогда принесешь и пищу, а меня запри, чтобы мне никто не мешал. Потом уже Агафья перешла к ней в келью со своим хозяйством; корова, три овечки и с десяток кур.

Однажды больная пожелала жареной тыквы. – Агафья поленилась достать для этого своих яиц, а ухватила из ближайшего соседнего гнезда три яйца. – И когда подала приготовленную пищу Василисе, то она, посмотрев на пищу, тяжко вздохнула и отворотилась от нее. – Стоит пища час, другой, Агафья просит, чтобы ела, а больная только вздыхает и плачет. Так и простояла пища до вечера. Когда Агафья со слезами стала умолять ее сказать, отчего она не ест, Василиса прямо отвечала: «ты взяла чужие яйца: ведь свои есть у нас, да хотя бы и не было, все уже чужих брать не должно, ведь это знаешь какой грех!» Агафья призналась и просила прощенья.

После Агафья старалась от нее узнать, почему ей стало известно, что яйца были чужие? Больная сказала, что это и подобные случаи ей открыты, но как это делается – объяснить не могла и выразить словами не сумела.

В келье прожила она четыре года. Пожелалось ей быть в Киеве у св. угодников. Сговорились, что сперва сходит Агафья в Киев и разузнает, можно ли больной жить в Киеве? Когда Агафья возвратилась, то и Василиса решилась, ни на что не смотря, быть в Киеве. – Об этом желании ее узнали соседки и окрестные жительницы, которые согласились везти Василису на себе в маленькой ручной тележке; всех желающих набралось девять женщин. Барыня дала ей паспорт и, все они отправились, на Фоминой неделе, в Киев. Реки только еще в берега убрались, дорог еще не было, а везде грязь. Сколько трудов было по дороге и страху? Однажды переправлялись они через длинную плотину; вода всю землю с хвороста смыла; тележка начала прыгать по хворосту; кое-как дотянули ее до того, где самое стремя воды; вода течет выше хвороста, тележка зашаталась туда и сюда и вдруг повалилась на бок, вырвалась из рук женщин и покатилась боком прямо к воде с больною; все испугались, закричали! Больная видит, что уже конец ее жизни, возопила к Божией Матери: Владычице! мне умирать все равно, а в Киеве побывать хочется; помилуй и спаси! Тележка не докатилась до края, остановилась. На крик сбежались мужики; тележку с больной вытащили на плотину, а потом на руках перенесли через остальную плотину. И так прибыли они в г. Борисоглебск; остановились на площади и в безсилии легли на землю. Сошлись жители, начали расспрашивать подробно об их путешествии. – Один из жителей взял их всех к себе в дом, советовал им отдохнуть и решился доставить их в Киев на своем коште; купил для этого лошадь, справил повозку; положил подушки и с дворником своим отправил их в Киев. – Наконец они в Киеве. – Со времени болезни и венчанья прошло уже восемь лет.

В Лавре оказался послушник родственник Василисы; он присоветовал нанять летний чулан при Феодосиевской церкви в крепости, чтобы ближе быть к святым. – Теперь Василиса в Киеве; но как ей исполнить свое благочестивое желание: быть в Лавре у чудотворной иконы Успения Божией Матери и в пещерах? Товарки ее, исполнив свой долг, возвратились домой. Осталась одна Агафья да еще подобная ей девушка. – Они страдалицу носили на себе, на лямках. Она не могла насытиться радостью при посещении святыни. – Ее не могли отклонить от сего ни болезни, ни скорби, ни нищета великая. – Агафья, лишая себя всякого покоя, снискивала потовыми трудами пропитание для себя и для болящей, и для уплаты за чулан 75 коп. в месяц; а в чулане занимали они только один угол, где лежала больная на скамейке, а остальное пространство постоянно было набито полна богомольцами; иногда закладут больную сумками, оставят едва дышащую.

На зиму она перебралась в Голосеево, наняла у штатного служителя пустую хатку. – Там им хорошо было и покойно, никто им не мешал (летом эту хатку господа нанимали для кухни), как на даче, на вольном воздухе.

На лето больная опять должна была помещаться в чулане; угол этот от солнца защищал, но дождь прямо смачивал там всех с головы до ног. – Это усиливало болезнь Василисы, так что находилась в полном изнеможении по нескольку дней. Сотрудница Агафьина не могла перенести такой страннической жизни, труда, нищеты, безпрестанной изнурительности, не выдержала и года, оставила их. Здесь пришла для Василисы скорбь невыносимая. Она лишилась способа бывать у святыни, а так уже близко лежит она, у самых ворот; считает бой часов колокольных, слышит всегда благовест и трезвон ко всякому богослужению, и наконец, всего этого лишиться, к чему вся душа ее была устремлена. – Вместо утешения и отрады душу ее раздирало печалью. Но у Василисы была надежда твердая на помощь Божию. Она призывала в помощь Божию Матерь, чтобы Сама устроила ей способ утешения и посещения святыни, какими Ей будет угодно судьбами. – Она несколько раз пыталась стать на свои ноги, но не более как принимала сидячее положение, и так иногда дотащится и до Лавры чрез силу, а обратно упросит кого-нибудь принести ее. – Это почитала она за великую милость Божию и утешение. – Наступил другой год ее жизни в Киеве.

Однажды она дерзнула так путешествовать в пещеры, в день св. пророка Илии, 1855 года. На дороге измочил ее дождь; она едва живая возвратилась на свою лавку; с этих трудов и простуды заболела лихорадкой и в течение 15 дней до того изнемогла, что с трудом говорила; а память сохранилась твердая и этим даже утешалась, что есть еще ум и что свободно может призывать имя Божие. Ее любовь ко всем людям была нежная, теплая и никакими неприятностями не омрачалась, не охладевала. В терпении болезней и досаждений она находила одну только милость Божию, как верное средство к охранению ее девства, для которого она всем жертвовала, и даже жалела, что не имеет еще ничего, чтобы принести в жертву Богу. – Но еще, как человек, все-таки желала посещать каким бы то ни было образом святые места. Ей пожелалось, чтобы для крестнаго знамения слагать персты как должно. А у нее после кровопусканий имелось только два пальца свободных: большой и указательный, а прочие плотно притянулись к ладоням. Она с твердою верою стала молиться Божией Матери: дай мне один только палец для изображения креста, чтобы рукою можно было креститься как должно. – После краткого сна, почувствовала она, что руки ее сделались обе свободны, и палец в той и другой руке также сделался свободным. – Стала креститься рукою вполне.

Открылось у нее непременное желание быть 19 сентября, в пятницу, в пещерах. – С вечера она просила, чтобы ее снесли в пещеры, но все отказались, видя ее чуть дышащую. В пятницу она скучала все утро и умоляла всячески, чтобы помогли ей; но все отказались: ты дорогой умрешь на наших руках, и нам беда будет. Наконец все ушли к поздней обедне. Василиса не утерпела, – решилась сама одна путешествовать. – Надобно было ей двигаться одним туловищем при пособии одних сведенных рук. Таким способом она продвигалась до ближних пещер. – Пещеры уже начали запирать ключами. Батюшки! взмолилась она, сделайте милость, проводите меня в пещеры! – «Да что же ты поздно пришла? спрашивают ее монахи». – Да я тронулась-то в путь давно, с начала поздней обедни, да вот какая моя ходьба, вы сами видите». – То был десятый час, а тут уже был первый; следовательно, полверсты она путешествовала три часа. – Одно это путешествие, после страшной лихорадки, стоило ей большого истощения сил. – Блюститель пещер приказал провести ее к угодникам; но никому не пришло на мысль: как же она будет прикладываться к св. мощам? – Подняться она не могла – под коленями жилы были сведены, раны соединили ноги с икрами. Но она все так же двигалась вперед, не рассуждая о препятствии. – Придвинулась к раке преподобнаго Прохора, положила поклон, как могла, стала протягивать руки к краю раки и это в первый раз в продолжение восьми лет; уцепилась обеими руками за край гроба, поднимается, поднимается, и поднялась без труда, и, как должно, стала на ноги; приложилась к мощам без сторонней помощи, перешла к мощам Иоанна Постника; идет свободно к преподобному Антонию, тоже приложилась и готова идти далее. – Тут только провожатый сообразил, и ей напомнил, что она уже на своих ногах, что нечаянное исцеление получила она от мощей преподобнаго Прохора. – Она опомнилась, возвратилась к раке чудотворца и долго, и пламенно молилась и благодарила за исцеление; потом отправилась далее по пещерам, пройдя все на своих ногах. – Когда вышла она из пещер, то все удивились такой нечаянной с нею перемене; послали с нею послушника в дальние пещеры и там помолилась святыне.

Возвратилась она домой тогда, когда уже прозвонили к вечерне, и усталая села на лавку; смотрит на окружающих и вслушивается в их горячие разговоры; оказывается, что ее ищут; удивляются – куда Василиса девалась? Иные со слезами выражали свое сожаление, что целый день искали ее, а не нашли. – Кто что говорит: кто говорит, что должно быть ее в часть взяли; кто говорит, что должно быть ее мертвую подняли, да в клинику отвезли. – Она же, смотрит на всех, слушает и удивляется, что ее не узнают. Наконец проговорила им: «да найдется Василиса ». Тут они все сразу узнали ее по голосу. Все обрадовались, прославляли Бога, кто как умел.

С этих пор Василиса каждое богослужение была в церкви; ничто ее не могло удержать: ни погода, ни немощь, ни болезнь, которая продолжалась (раны) и которую она считала за милость Божию, как ограждение ее целомудрия. Теперь, живя в Голосееве, выучилась грамоте, стала читать псалтирь и акафисты. В конце мая 1856 года она пришла к священнику, который занялся ею и в материальном и в духовном отношении.

Она не имела паспорта. – Просроченный старый паспорт она послала к барыне для перемены, а барыня, узнав, что Василиса исцелилась, не хотела давать ей новый паспорт и потребовала, чтобы она, как здоровая, возвратилась к мужу, да непременно, чтобы в барщине приняла долю. В противном случае грозила вытребовать ее по этапу.

Священник описал барыне исцеление Василисы, и в чем состояло ее здоровье, что исцеление,видимо, последовало только для прославления Всемогущества Божия, чрез св. угодников, а не для того, чтобы идти к мужу и нести барское иго. – Барыня скоро выслала полугодовой паспорт. Но месяца через три прислала укоризненное письмо, в котором описывала худой нрав Василисы, и что только по упрямству она с мужем жить не хочет. И текст Св. Писания привела, «что Бог сочетал, человек да не разлучает».

Василиса же и этим кратким временем воспользовалась для исполнения давнего желания: стала просить пострижения в схиму. И 4 августа 185 6 г. она приняла тайное пострижение в схиму.

Жизнь ее, по пострижении, была такая: к зиме она перебралась в Голосеево. Кроме церковной службы, читала, при всякой возможности, псалтирь и акафисты. – Весной перебралась обратно в Феодосиевский чулан; но теперь чулан был ей уже местом покоя, так как с полуночи встает и к двум часам отправляется к утрени, идет потом в пещеры, там обедню выслушает, на восходящем солнце греется; отогревшись, идет за экономскую браму в сад, где под оградой в крапиве избрала себе безмолвное место; там хранились у ней псалтирь и акафистник; там она с Богом и безмолвствует наедине до вечерни; после вечерни отправляется в чулан. – Тут у нее обед и ужин вместе, а иногда ни того, ни другого, потому что пропитание добывалось с большим трудом. – Однажды попыталась отправиться к св. великомученице Варваре, но до крайности изнурилась и дорого за это поплатилась; открылось течение из гортани крови, ежемесячно. – Когда случался дождь, ее мочило все равно и в чулане, и в крапиве; никто не догадывался ее обсушить, а она неспособна была, чтобы куда попроситься обогреться, но все переносила терпеливо, с упованием. – На что мне здоровье? говорила она: чего мне еще от Бога желать? Ведь я в полном разуме! а здоровое-то тело и разум с толку собьет. Ну, застыну, замерзну, с голоду умру, так неужели мне и смерть-то выбирать? Ведь умирать все равно, от чего бы ни умереть. – Я обещалась все терпеть.

К следующей зиме перебралась в Голосеево, но уже в церковь ходить не могла, а лежала по-прежнему в болезненном состоянии, не владея руками и ногами. – «В болезненном состоянии она предупредила Агафью за два дня, что совершу над нею Елеосвящение», говорил священник, потому что когда пришел к ней, то все уже было готово. – Но почему Василиса это узнала, священник ее не допытывал уже.

Такие подвиги Василисы, конечно, вызывали зависть человеконенавистника, и он расставил сети: требовалось искусство от руководителя большое, чтобы не запутать в них неопытную душу, подчинившуюся его руководительству. Но Господь попустил на время врагу замутить мирные отношения, а наконец устроил все к лучшему.

Рассказано было о жизни Василисы одной игуменье, у которой жила родственница священника. На другой же день отправила игуменья родственницу с экипажем за Василисою и поместила ее в монастырь в келью родственницы. – Василиса в первый раз в жизни встретила покой и ласку, и все были в восторге около месяца. Нега, похвала, почесть, против которых Василиса еще не была искусна в противоборстве духовном ее окружили. – Руководитель же из усердия указывал на нее всем, как на редкость, как пример необыкновенного терпения и особых дарований духовных. Ее начали посещать мирские люди. Пошли приношения, подарки, говор; нарушился монашеский мир обители. Все это обрушилось на родственницу и руководителя, против них восстановили и Василису произошло смущение, но она скоро опамятовалась. А как у нее никакого вида уже не было, то она, испытавши свою немощь от почестей и восхвалений, возвратилась в Голосеево и до самой смерти оплакивала свой недостаток характера, не выработанный воспитанием, во всю остальную жизнь, как величайший грех.

Вновь открывшаяся болезнь, кровотечение из горла ослабила ее до того, что она стала, как скелет, обтянутый кожей; но на лице красота и приятность, как у здоровой; от внутренней боли впадала иногда в бред. – Отнялась левая рука и нога. – 12 октября прежний духовник-священник с родственницей и с сотрудницами пришли навестить больную. Посещение это несказанно обрадовало ее, оживило, она забыла свою болезнь, могла пить и есть; прощаясь, говорила, как здоровая, и с восторгом после высказала, по уходе священника, что это посещение устроилось по молитве ее нового духовника. Болезненное состояние ее в сыром помещении дошло до того, что ощущался тяжелый запах. Агафья тронула ее с места, оказался пролежень во весь бок; рана до кости, и уже черви появились в ранах. Агафья испугалась и вскричала: ах, родимая, у тебя черви? Так что же, что черви, сказала Василиса: их желала, и мне Бог их послал. Чего же их бояться? Дай-ка мне на них хоть посмотреть? – Агафья взяла и показала их больной? – Ах! родимые мои кормильцы! насилу я вас дождалась! сказала Василиса и вместе с тем вздрогнула вся; впала в безпамятство, в котором пролежала два дня, и тихо и мирно испустила дух в октябре 1857 года.

Еще в начале XVIII в. пустынножительство уже существовало в Рославльских лесах, хотя имен пустынножителей того времени не сохранилось. Известно только, что в соседних с Рославльскими Брянских лесах в это время жили пустынники – инок Серапион (1717−1721 г.), Феодор Синаксарский (около 1747 г.), иеромонах Площанский Иоасаф (ок. 1730-х годов) и другие. Под именем Брянских лесов в XVIII веке известны были и Рославльские леса, так как южная часть Рославльского уезда до 1778 года относилась к Брянскому уезду, Орловской губернии, и только в этом году причислена была к Смоленской епархии. Притом же из жизни Рославльских пустынников известно, что они, будучи выходцами из монастырей Орловской и Курской епархий, переходили из одной пустыни в другую, из Брянских лесов переселялись в Рославльские и обратно. Нет ничего удивительного, что и упомянутые иноки проживали в Рославльских пустынях. Не считая их, мы приведем здесь хотя короткие сведения лишь о тех пустынниках, о которых достоверно известно, что они жили в Рославльских лесах, главным образом, в пустыне Кулешовой Буде. Таких лиц за последнюю половину 18-го века и первую 19-го насчитывается до 40 человек.

Монах Варнава из военных; сначала с учеником своим Иларионом жил в лесу, близ села Боцкина, Брянского уезда, в имении г. М.И. Похвиснева. После 1775 года, тяготясь наплывом к соседним отшельникам народа, он переселился за 100 верст от Боцкина и, вероятно, в Рославльские леса. По крайней мере, в консисторском деле 1798 г. о монахе Иосифе говорится, что этот монах пострижен был в пустыне Кулешовой Буде, в часовне, Варнавою, называвшим себя иеромонахом Площанской пустыни. В жизнеописании игумена Антония (Оптинского о. Моисея брат) и в сей Варнава положительно упоминается в числе пустынножителей Рославльских лесов. Впоследствии о. Варнава возвратился в свою келью возле с. Боцкина. В одну ночь на его келью напали разбойники и избили отшельника так, что он через 10 дней от ран скончался. Могила его ныне запахана, но по временам священник села Боцкина служит на ней панихиды. Иконы из кельи Варнавы украшают теперь притвор Боцкинской церкви.

Иларион, ученик Варнавы, после смерти своего учителя переселился в село Богданово, Росл. у., на р. Десне, и жил там сначала в лесу, а потом под кровом благочестивого крестьянина Купреенкова. Вследствие притеснений со стороны Богдановского помещика, он переправился на другой берег Десны, в с. Заболотье, Ельн. у., и некоторое время жил в 4 верстах от села в Крутицком лесу, возле д. Крутицы. Наконец, по убеждению своего духовника, Заболотского священника, о. Луки, приютился в его доме, где и умер около 1821 года. На могиле его и теперь стоит голубец, к которому приходят крестьяне помянуть покойного старца молитвой.

Иосиф, ученик Варнавы, в мире Иван Исакиев, сын диакона с. Хмелиты, Вяземского уезда. По смерти отца года три жил в качестве пономаря при Вяземском Предтеченском монастыре; отсюда по негодованию на него от монастырской братии самопроизвольно отлучился в пустынь Кулешову Буду, в которой иеромонахом Варнавою пострижен в часовне по надлежащему монашескому образу и назван Иосифом. Через год пошел отсюда без письменного вида в Соловецкую обитель для поклонения святыням, где пробыл один год с разрешения архимандрита Иеронима. По вступлении на его место архимандрита Герасима был оттуда выслан и прожил год в Киево-Михайловском монастыре, откуда возвратился в Кулешову Буду, в пустынь. Когда в феврале 1798 г. разнесся слух о предстоящем истреблении пустыни, братия ее в количестве человек десяти, разбежалась. Иосиф направился из пустыни снова в Соловецкий монастырь, чтобы поступить туда в число братии. Но перед Новгородом его арестовали за безписьменность и отвели в нижний земский суд в Новгород. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Схимонах Афанасий Афонский, из сенатских секретарей (мирское имя его – Андрей Николаевич). Оставив мир, он странствовал по св. Афонской горе и в Молдавии, долго жил в обители старца Паисия, от которого поручен был в назидание старцу Софронию, преемнику о. Паисия по настоятельству в Нямецкой пустыни. По просьбе митрополита Петербургского Гавриила, старец Паисий послал Афанасия в Петербург с книгою «Добротолюбие» в греческом подлиннике и в своем переводе ее на славяно-русский язык. Перевод этот, по поручению митрополита Гавриила, был рассматриваем знающими греческий язык учителями Александро-Невской Академии в 1791 и 92-м годах. В затруднительных случаях, когда нужно было заменить какое-либо выражение или оборот более ясным и общепонятным, митрополит советовал ученым переводчикам обращаться к опытным старцам, в том числе и к старцу Афанасию. «Они, говорил митрополит, хотя и не знают греческаго языка так, как вы, но лучше вас знают из опыта духовныя истины, непостигаемыя одним только книжным учением, и потому правильнее вас могут понимать смысл наставлений, содержащихся в этой книге». «Добротолюбие» было издано в 1793 г. Вероятно, после этого Афанасий поселился в Рославльских лесах. В летописи о. Льва он упоминается здесь наряду с другими пустынножителями. В 1805 г. видим о. Афанасия уже в Свенском монастыре. Здесь он получил от старца Софрония «Житие» и некоторые писания старца Паисия, которые в 1847 г. были изданы в Москве о. Макарием и Киреевским при содействии Шевырева. Скончался о. Афанасий в Свенском монастыре в 1811 году.

Иеродиакон Анастасий, ученик знаменитого старца Ваcилия Кишкина. Старец Василий долго жил на Афонской горе и в Молдавии и сам был учеником о. Паисия Величковского. Впоследствии он был строителем Белобережской пустыни и окончил дни свои в Площанской пустыни в 1831 г. Он был духовный старец, отличавшийся целомудрием, смирением, терпением и любовию к оскорблявшим его. Иеродиакон Анастасий был из первых его учеников и замечательный подвижник. Он жил сначала в Свенском монастыре, а потом в Рославльской пустыни, где и скончался.

Иеродиакон и схимонах Мельхиседек, постриженик Белобережской пустыни. Он скитался из одной пустыни в другую, жил некоторое время и в Рославльских лесах. Скончался он в 1840 году в Жиздринских лесах, в 12-ти верстах от села Мокрого, в имении С.И. Мальцева. Могила его находится в лесу, недалеко от границы Смоленской губернии и от Белокопытовского женского монастыря.

Арсений Старший, пустынник. По словам о. Моисея, он то трудился в послушаниях в Свенской обители, то удалялся на безмолвие в Рославльские леса. В 1808 году о. Моисей видел его в Свенском монастыре среди других подвижников, собравшихся здесь под покровительством казначея о. Серафима, мужа духовной жизни. Скончался Арсений в 1822 г., в двух верстах от с. Рекович, Брянского уезда, близ урочища «Монахи», в имении кн. Мещерских.

Адриан, в схиме – Алексий, скончался в Московск. Симоновом монастыре.

Иона, и его ученик который полагал начало в Площанской пустыни вместе с о. Адрианом, с которым сблизился там и навсегда остался его другом, сподвижником и верным учеником. Он всюду следовал за своим учителем, куда он ни переходил, так что совместная жизнь их, начавшаяся в Площанской пустыни, продолжалась в Брянских и Рославльских лесах и в Коневской обители и окончилась в Московском Симоновском монастыре. Здесь о. Иона, в сане иеромонаха, приняв схиму, скончался в 1821 г. и погребен рядом со своим старцем.

Василиск скончался потом в Туринском монастыре.

Архимандрит Геннадий бывший настоятель Псковской Никандровой пустыни. По Высочайшему повелению он был определен на жительство в Белобережскую пустынь, но имея духовное общение с Рославльскими пустынножитетями и особенно питая великую любовь и веру к старцу Василиску, он с келейным учеником своим Аврамием 26 февр. 1814 г. удалился из Белых Берегов на пустынножительство к Рославльским пустынникам, о которых издавна знал, будучи сам Брянским уроженцем (из духовного звания). Дорого обошлось о. Геннадию это стремление к высшей духовной жизни. Власти Белобережской пустыни донесли Орловскому епархиальному начальству, что «архимандрит Геннадий бежал с имуществом из пустыни, желая явиться в Святейший Синод лично» и проч. А преосвящ. Досифей, еписк. Орловский, донес Св. Синоду, что «архимандрит Геннадий, живя в Белобережской пустыни, приводит в расстройство брат, давая им советы и наставления к неповиновению настоятелю, не ходит в церковь, монастырскаго послушания не исправляет и занимается письмами к разным лицам». Прожив в Якимовичской пустыни девять лет, архимандрит Геннадий смиренно явился в Орловскую консисторию, изъявил раскаяние в своей отлучке и обещал провождать жизнь во всяком послушании и отсечении своей воли до самого конца жизни. После этого он был переведен на жительство в Площанскую пустынь, но и там не нашел себе покоя. Епископ Орловский Гавриил донес в 1823 г. Св. Синоду, что «арх. Геннадия невозможно держать в монастырях Орловской епархии», и просил Синод перевести его в другую епархию. Св. Синодом было предписано «поместить о. Геннадия в какой-либо монастырь, не требуя его, архимандрита, согласия». Вследствие этого о. Геннадий был определен в Свенский монастырь, а о поведении его велено доносить ежемесячно для представления Св. Синоду. В Свенской обители страдалец Геннадий принят был дружелюбно настоятелем, игуменом Амвросием. Ежемесячные донесения о нем от настоятеля епархиальному начальству были постоянно одобрительные, и труженик отдохнул здесь душой и телом после стольких треволнений, всегда вспоминая о Рославльской пустыне, о безмолвной жизни пустынников, и глубоко сожалея о постигшем в этот год гонении и преследовании всех Рославльских пустынножителей. Он умер 7 фев. 1826 г., на 61 году жизни; погребен в Свенской обители. О. архимандриту Геннадию принадлежит заслуга освящения и увековечения места подвигов Рославльских пустынников устройством в пустыне храма, вокруг которого образовался Якимoвичский приход. Он внушил помещику Ст. Фомичу Повало-Швыйковскому устроить храм за 11 верст от его дома, возле «Монашескаго рва». Постройка начата была в 1815–16 г. без всяких средств. В 1817 г. Швыйковский умер, завещав душеприказчику своему, г. Гильдельшанцу, продолжать постройку. Несмотря на происки дальних родственников Швыйковского, храм, при содействии и советах о. Геннадия, был окончен Гильдельшанцем, и в 1823 г. был открыть Якимовичский приход.

Старец Аврамий, келейный ученик архимандрита Геннадия. О нем известно только, что он, как доносили начальству Белобережские власти, «бежал в Якимовичскую пустыню с архим. Геннадием 26 февраля 1814 г.». После возвращения о. Геннадия в Белые Берега о. Аврамий не покинул пустынного своего приюта и пребывал в Якимовичских лесах до 1824 г., когда вместе с другими пустынножителями был взят Рославльским земским судом под стражу и, пробыв в тюрьме целый год, был выпущен на свободу. О жизни Аврамия в пустыне известно по преданию, что когда он встречался где-либо с женским полом, то всегда падал ниц на землю. Своею строгою жизнью он приводил в удивление сожительствовавшую с ним братию, а за свои вдохновенные и утешительные беседы с народом он получил прозвание «уст Божиих». «Каков был учитель, о. Геннадий, таков был и ученик его, старец Аврамий», замечает автор описания Свенской обители. Имя старца Аврамия встречается в поминальницах крестьян Даниловичского и Якимювичского прихода. Это дает основание предполагать, что старец Аврамий Якимовичских лесов и схимонах Аврамий Жиздринских лесов – одна и та же личность¹¹. Последний имел большое значение в устройстве Белокопытецкого монастыря, находящегося в 10 верстах от Даниловичского прихода. Основательница этого монастыря, вдова подполковника Александра Евгеньевна Белокопытова, была дочь Вяземского помещика Якушкина и воспитывалась в доме своего дяди Богдана Михайловича Лыкошина, в с. Ахтырках, Бельского уезда. Выйдя в 1836 г. замуж за 60-летнего Мосальского помещика Белокопытова, она через 5 лет овдовела. В это время, в 7 верстах от ее сельца Петропавловского, жил в лесу пустынник, схимонах Аврамий, столетний старец, уважаемый народом. Александра Евгеньевна также веровала в праведность этого старца и обращалась к нему за советами. Однажды, будучи в ее доме, старец неожиданно указал в зале место, «где будет алтарь, где клиросы» церкви того монастыря, который выстроит хозяйка. Слова его исполнились. Сначала в усадьбе Белокопытовой, под руководством о. Аврамия, основалась община (1868 г.), превращенная в 1892 году в монастырь.

Зосима, основавший впоследствии Одигитриевскую общину близ Москвы.

Никита, уроженец г. Орла. С детства он любил странствовать по святым местам; юношей же удалился из родительского дома и поселился в 2 в. от Белобережской пустыни, на ¹/₄ версты влево от дороги в Карачев. На пригорке стояла его келья, а у подошвы был вырыт им колодец. Питался он хлебом, который мимоходящие богомольцы клали ему в корзинку, повышенную на придорожном дереве. Лес был глухой, и нередко звери бродили вокруг кельи пустынника. Комары кусали его тело до крови, причиняя страшные мучения. Но Никита все терпел безропотно. От Бога был дан ему дар слез, и он всегда плакал о своих грехах и чужих. Однажды в марте постигла его болезнь, заставившая его лежать без движения. Наступил канун Благовещения. Никита, лежа на одре и услышав благовест ко всенощной, попробовал пропеть тропарь праздника, но, от слабости и потери голоса, не мог. Горькими слезами залился старец, сокрушаясь, что не может достойно встретить праздник. И вот, вдруг келия его озарилась светом, и Никита увидал пред собой Богоматерь, окруженную ангелами. Богоматерь благословила старца, и в неземном восторге он слабым голосом запел тропарь Благовещению. Ангелы присоединились к его пению, и скромная келья огласилась хвалебною песнью небожителей. Исчезло видение, но Никита долго находился под впечатлением его. Вскоре он выздоровел и пошел в Белобережскую пустынь. Возвратясь оттуда, он увидел на месте своей кельи один пепел: какой-то злой человек сжег ее в отсутствие старца. О. Никита сел на пригорке и горько заплакал... Потом он переселился в обитель и со смирением исполнял здесь все работы, служа всем братиям, не жалея сил. Однажды во время молитвы в церкви он упал на пол от истощения. Прослышав о Рославльских пустынниках, он переселился к ним и жил здесь в келье на южной стороне «Монашескаго рва», возле с. Якимович, в лесу Александры Афанасьевны Броневской, усердной покровительницы пустынножителей, которые в большом числе жили на ее земле она умерла в 1853 г., на боле 80 лет от роду). Здесь Никита прожил около 10 лет, и снова перешел в Белобережскую обитель. Но перед смертью, в 1792 г., он захотел вернуться в свою пустыньку. По его просьбе, один из Рославльских отшельников, старец Досифей, нанял крестьянскую лошадь, и по первозимью 1792 г. приехал к Никите в Белые Берега, где нашел Никиту тяжело больным. Досифей просил его обождать до лета, но старец стремился в свою пустынь. Получив благословение настоятеля Иринарха, Досифей уложил Никиту на дровни, прикрыл его рогожею и соломой и повез больного за 200 верст, в Рославльские леса. Здесь Никита прожил не более полгода и умер 29 марта 1793 года. Омыв его тело, Досифей положил его в пчелиный улей, призвал священника из с. Лугов и соседних пустынников, живших у реки Болдачевки, и похоронил его во рву, возле его кельи. Так как во рву всегда стояла вода, то Досифей через 7 по какому-то откровению откопал гроб Никиты, чтобы перенести его повыше. Гроб оказался цел, а тело и одежда Никиты нетленны, только липовый ходачек на одной ноге, сплетенный не самим старцем, а его учеником, превратился в прах. При открытии был священник села Лугов, о. Иоанн, и ближайшие пустынники. Один из последних, по имени Арсений, хотел поменяться с Никитой четками, но, несмотря на все усилия, не мог их вынуть из руки старца. О. Никиту из улья переложили в новый гроб и, отслужив панихиду, погребли на полугоре, на северной окраине рва. При погребении был больной монах, страдавший желудком; он выпил из гроба воды и исцелел. Лет через 15 (после кончины) о. Никиту снова открывали и нашли тело его нетленным. На могиле его лежали два камня; один очень большой. Пустынники приходили сюда на Пасху и пели на могиле пасхальный канон. Старец же Досифей до конца жизни чтил память о. Никиты и всегда поминал его на Пасху.

Иаков, был болящий, и что ему однажды явилась Царица Небесная. Но кто он был и когда подвизался, неизвестно.

Селевкий, бывший гвардейский офицер, выключенный Императором Павлом за то, что отрезал одной девице косу за ее неверность. Он жил в лесу Броневских, а похоронен в 7 верстах от усадьбы Броневских, в лесу гр. Безбородко.

Досифей, друг и ученик о. Никиты, происходил из города Карачева, Орловской губ., из однодворцев Драгунской слободы. Сначала он жил в Площанской пустыни, где и пострижен был в монашество. Поселился в Рославльских лесах еще при о. Адриане (около 1784−85 г.) и прожил здесь более 40 лет, вместе со старцами Варнавою, Никитою, Иаковом, Василиском, Зосимою, Адрианом, Aфaнacиeм Степановым, Афанасием Афонским, Арсением и другими. Между сожителями своими он отличался особенной простотой и младенческим незлобием. Келья его, судя по некоторым данным, находилась на краю «Монашескаго рва», где была и келья о. Никиты. Несмотря на то, что ему пришлось пострадать от полиции и просидеть три года в остроге он не хотел расставаться со своей пустыней, и когда его сожители, о. Моисей и Антоний в 1821 г. переселились в Оптинский скит, он остался на своем месте. В 1825 г. взятый вместе с о. Афанасием и другими пустынножителями Рославльским земским судом под стражу, он с послушником своим Дорофеем целый год просидел в Рославльской тюрьме, пока кончилась о них гражданская переписка с Карачевскими присутственными местами. Выпущенный из острога в октябре 1827-го года, Досифей прибыл в Оптинский скит, где радостно и честно был принят своими бывшими собратьями и настоятелем пустыни, о. Моисеем. О. Досифей поселился в скиту, где и скончался 22-го декабря 1828 года в глубокой старости.

За несколько времени до кончины его был такой случай. Помещица Крапивенского уезда, г-жа Воейкова, еще молодая женщина, заболела горячкой, и родные собрались у ее постели в ожидании ее кончины. Вдруг, она, поговоривши с кем-то тихо, сама встала с постели и спросила: «где же монах, который сейчас приходил сюда?» Пока родные уверяли ее, что это ей показалось, больная чувствовала все большее облегчение и рассказала, что виденный ею монах говорил ей следующее: «чего же ты лежишь? Вставай да приезжай в Оптину пустынь служить молебен, а я на твое место лягу, – так Бог велел»! В несколько дней после того больная выздоровела совершенно и тотчас она поехала с мужем в Оптину пустынь. Выйдя из экипажа, они пошли по тропинке, ведущей к скиту. Братия скитская уже спала, один только о. Досифей прохаживался за воротами и встретил приезжих. С прямодушным приветствием ввел он их в скит и показывал его внутреннее расположение. Г. Воейкова была поражена этой встречей: с благоговейной радостью смотрела она на старца и тихо сказала мужу: «этот монах видом и простотою разительно походит на явившагося мне в болезни». Вскоре после этого события о. Досифей скончался в твердом уповании своего спасения.

Иеросхимонах Афанасий, в мире Александр Степанов, сын дьячка из города Калуги. Когда отец его поступил в приказные, Александр, имея 25 лет от роду, пожелал принять монашество и поступил в Песношский монастырь, Московской губернии. Отсюда он в числе 12 братий послан был настоятелем Макарием для восстановления пустынной обители Оптиной и в 1796 году принял в ней пострижение. В 1802 г. он был рукоположен во иеромонаха и назначен духовником Оптинской братии. Горя желанием безмолвной жизни, он собрался было на Афон и уже получил увольнение, но вместо Афона оказался, неизвестно почему, в Белобережской пустыни. Немного прожил он здесь; услышав о Рославльских пустынножителях, он тотчас же, не сказав никому, ушел в Рославльскиее леса. Через четыре года он вернулся в Белые Берега и просил Орловское епархиальное начальство простить его за самовольную отлучку «в Москву » (под этим именем он скрыл свое пустынножительство) и перевести его в Свенский монастырь. Преосвященный Орловский Досифей приказал: «определить иеромонаха Афанасия в Свенский монастырь, с запрещением священнослужения, в труды монастырские впредь до усмотрения». Тяжело было рабу Христову нести крест свой в обители под запрещением. Поэтому, дождавшись весны, в апреле месяце 1807 года старец опять удалился в Якимовичские леса и пробыл здесь в уединенном подвижничестве десять лет. В 1816 г. о. Афанасий возвратился в Свенскую обитель. По донесении об этом Орловскому епархиальному начальству, указом от 23 ноября того же года о. Афанасию дозволено было жить в Свенском монастырь, а настоятелю предписано рапортовать о поведении старца каждые три месяца. Но, вкусив духовной сладости пустынножительства, о. Афанасий уже не мог долго оставаться в обители. 27-го 1юля 1817 года Свенский игумен снова донес преосвященному, что «иеромонах Афанасий 13-го тля паки из монастыря самовольно отлучился и куда неизвестно ». На деле оказалось, что о. Афанасий снова удалился в Якимовичские леса и на этот раз прожил здесь восемь с половиной лет. Келья его находилась, как он сам после указывал, на земле помещика Григория Григ. Ковалева. Это указание, вероятно, относится к последним годам пребывания о. Афанасия в Якимовичских лесах. Раньше келья их (по крайней мере, с 1811 по 1821-й год) находилась в даче Броневского, «верстах в 5 от сельца Якимовского, на берегу лесной речки Болдачевки, в 1¹/₂ верстах от впадения в нее речки Фроловки». Около 20 лет прожил о. Афанасий в пустыне, руководствуя младших своих собратий. По отзыву знавших его, это был старец простой нравом, но духовно мудрый по жизни; он пребывал в совершенной безпопечительности обо всем житейском, хранил духовное трезвение и имел дарование «умной молитвы». От всегдашнего молитвенного состояния лице его было румяно, так что не знавшие его могли подумать, что он употребляет хмельные напитки. В свободное время старец со своими учениками переписывал святоотеческие переводы о. Паисия, которые он принес с собою в пустыню, вероятно, еще из Белобережской обители. Все пустынники уважали старца Афанасия. Преосв. Калужск. Филарет (Амфитеатров), услышав о его душевных качествах и подвигах духовных, с искренним радушием приглашал его к себе для устройства при Оптиной пустыни скита, предлагал все условия и удобства для жизни безмолвной, соглашался на все его желания и даже выражал радость быть с ним в духовном общении и собеседовании. Сожители о. Афанасия приняли приглашение епископа и переселились в Оптину; о. же Афанасий, привыкнув к своей любезной пустыни и, вероятно, опасаясь, что во вновь устрояемом Оптинском скиту трудно будет сохранить безмолвие и уединение, остался на своем месте. Это было в 1821 году. Недолго после этого продолжалось его безмолвное житие в Рославльских лесах. В 1825 году началось решительное гонение на пустынножителей. И о. Афанасий вместе с другими был взят по указу Рославльского земского суда и из лесу отвезен прямо в острог. На допросе в суде он рассказал про всю свою жизнь прибавив, что «получая от Свенского игумена Амвросия каждогодно на свободное прожитие билеты, он жил по лесам в разных местах, преимущественно же в Рославльском уезде, в имении Г. Ковалева». При этом он представил и просроченный паспорт от Свенского монастыря. Рославльский земский суд, при отношении от 18 октября 1825 г., препроводил старца в Свенский монастырь, куда он и прибыл (конечно, по этапу) в феврале 1826 года. Свое показание суду старец дополнил здесь другим показанием, в мае 1826 г. игумену Амвросию данным, «что у него, Афанасия, вещей никаких не было в пустыне, кроме необходимой нужной одежды и обуви, и что в даче помещика Храповицкого кельи и пребывания не имел».

Игумен Амвросий искренно обрадовался возвращению старца, пустынножительству которого он сам содействовал, и с сердечной болью выслушивал рассказ о его заключениях. Но необходимо было донести епархиальному начальству о прибытии о. Афанасия и объяснить его долговременную отлучку, чтобы смягчить наказание несчастного старца. 18-го февраля 1826 г. о. Амвросий в присутствии старшей братии учинил допрос старцу, и о. Афанасию показал следующее. «В июле месяце 1818 года он, иеромонах Афанасий, отлучился из монастыря скрытным образом в безмолвные леса для единаго только уединения, долговременным пребыванием в коих еще с самаго поступления своего из мира с намерением принять монашество приобрел было пользу и утешение души и сердцу своему; что и по пострижении в монашество, всегда и необоримо влекло ею в оныя места; и считая такое влечете душеспасительным, он и забыл о том, что такою скрытною отлучкою из монастыря навлечет на себя по законам должное воздаяние. Находясь в пустынных лесах в продолжение всего времени отлучки из монастыря и по самый день явки в оный, не сделал ничего противозаконнаго, в чем свидетельствуюсь Господом Богом и именем Его прошу у начальства милостиваго прощения, в чаянии коего и предаю себя в полную волю властей, с упованием, что начальство, при старости его, иеромонаха Афанасия, лет и слабости уже здоровья, не отринет сопричислить его и паки под кров обители Свенской». Игумен Амвросий с братиею, донося преосвященному Орловскому Гавриилу о возвращении старца в обитель и представляя показание его, просил, чтобы архипастырь благоволил дозволить о. Афанасию жить в Свенском монастыре «по тому уважению, что этот старец успокаивал их и успокаивает своим примерно добрым поведением и старческими душеполезными наставлениями». Преосвященный Гавриил требовал старца беглеца к себе лично для объяснений и, удовлетворившись его старческою исповедью о душеспасительном странствовании его по лесным пустыням, возвратил его в Свенскую обитель. Здесь о. Афанасий после того прожил неисходно в глубоком смирении около 19 лет и был для многих светильником, во тьме светящим. Преосвященный разрешил ему священнослужение, но, в сознании своего недостоинства, старец священнодействовал не часто, только ради принятия Св. Таин во спасение души. Трудился по силе и в послушании монастырском продавал свечи. Имел чад духовных, пользовавшихся его наставлениями; кротость его была так велика, что походила иногда на нежную детскую наивность, и он переносил все с таким безстрастным вниманием и незлобием, которых можно достигнуть только истинным сознанием своего ничтожества и равно ангельским смирением.

Моисей и Антоний, потом Оптинские.

Иларий, в мире назывался Иваном. Иван и Савватий жили вместе с о. Антонием на р. Болдачевке. Вместе с ним и о. Моисеем они перешли и в Оптинский скит в 1821 г.

Савватий, в мире Савва. Савватий впоследствии не разлучался с о. Антонием, будучи предан ему всей душей. С ним он переехал в Малоярославецкий монастырь в качестве келейника; вел его хозяйство и все время ухаживал за тяжко больным о. Антонием. «Не много найдется Савватиев по верности и преданности», писал игумен Антоний Бочков по смерти о. Антония.

Феофан, в мире казак Феодор Талунин, уроженец Владимирской губернии, бывший до 1791 г. на службе Черноморского Казацкого войска, куреня Воскренскаго. Выйдя в отставку, он перешел в Молдавии, где у старца Паисия в Нямецком монастыре три года проходил послушание. По кончине о. Паисия возвратился в Россию и принят был (указом 1800 г.) в число братства Оптиной пустыни, а в следующем году пострижен в монашество. «В крайнем нестяжании и кротости духа он с горячею ревностию проходил деятельную добродетель поста, молитвы и поклонов. В продолжение первой и последней седмицы Великаго поста не вкушал ничего, в прочие посты вкушал пищу на третий день. Ревность к подвигам постничества побудила его с верою вступить в великую меру вышеестественнаго поста» Феофан нередко приходил из Оптиной пустыни в Рославльские леса к Афанасию и Моисею. В 1819 г., при посещении Оптиной пустыни о. Моисеем и Антонием, он сказал им, что придет к ним на весь Великий пост. «Добро пожаловать, милости просим», сказали пустынники. «Придя к нам в пустыню пред началом Великаго поста (1819 г.), он объявил мне, что намерен провести всю св. Четыредесятницу без пищи: «я верую, говорил он, что не умру от поста». «Буди по вере твоей», отвечая ему не смея ни отклонять его от намерения, ни утверждать. Поместился у пустынников и, принеся с собою написанный на полотне образ Распятия Господня, пред которым совершал свое молитвенное правило. О. Феофан положил не употреблять пищи и не ложиться спать. Сверх обычной келейной службы, исправлял келейное правило, и правило его было большое – до 800 поклонов. Он во время сего правила, чтобы не упасть от изнеможения, надевал особые нарукавники, привязанные шнурами к крючьям, на которых висела на стене икона, и так простаивал на молитве целые ночи. Сверх того, сам топил печку, помогал другим петь и постоянно виден был бодрым. Во весь пост он не вкусил ничего и только однажды в неделю испивал воды, смешанной с уксусом, от сухости во рту. В одно время, заметив его в истощении, я сказал ему: «отче, ты очень изнурил себя». Феофан отвечал на это: «нет! Христос Спаситель излил всю Свою кровь до последней капли, а во мне еще много найдется крови». Выдержав с Божиею помощью сей подвиг неослабно, он приобщился Святых Христовых Таин. Впоследствии он ревновал снова на тот же подвиг, но от простуды заболел жестоким кашлем и, постоянно оскудевая в телесных силах, отошел ко Господу 15-го июня того же 1819 года. За несколько минут до кончины о. Моисей спросил его: «покойна ли твоя душа? не страшится ли чего в часе смертном?» Он отвечал: «я с радостию желаю разрешиться от сей жизни». И тут же стал кончаться; занес руку для крестнаго знамения и предал дух свой Богу. Погребен в пустыне.

О. Антоний, на руках которого умер старец Феофан, рассказывал, что он забыл испросить у него молитву перед его смертью. В 40-й день по смерти почивший явился ему во сне. «Батюшка», сказал о. Антоний: «я хотел было попросить вас помолиться обо мне, когда будете пред престолом Божиим, да не попросил». О. Феофан отвечал: «я и так за тебя молюсь Богу. Василий Великий говорит: кто за других молится, за себя молится». По словам о. Антония, этот старец при жизни имел столь сияющее благодатию лице, что недоставало духу смотреть ему прямо в глаза, а разве украдкой когда взглянешь со стороны. Могила старца на краю оврага у речки Фроловки.

Арсений, в мире Алексей Никитич Кириллов, Орловский посадский житель. Получив в 1795 г. от Орловского начальства увольнение из общества для поступления в один из Российских монастырей, он отправился на Афон после трехлетнего послушничества в Коренной пустыни. В 1797 г. в Афонском скиту св. пророка Илии он был пострижен в монахи с именем Арсения. Постригал иеромонах Макарий, а восприемником был старец Василий (первый впоследствии жил в Молчанской пустыни, Курской губ., а второй был строителем Белобережской пустыни, а потом жил в Рыхловском монастыре, умер же в 1831 г. в Площанской пустыни). Василий (Кишкин) был благородного происхождения, отличался целомудрием, смирением и незлобием. Его ученики также отличались духовными дарованиями. Вместе с ним Арсений прожил на Афоне один год и отправился в Молдавию, а отсюда в 1800 г. прибыл в Коренную пустынь, где прожил два года. Затем перешел со старцем Василием в Белобережскую пустынь, где прожил при старце Василии, сделанном строителем (игуменом), четыре года. В 1804 г. Арсений перешел в Рославльские леса «для уединения» и поселился здесь в даче Михаила Андреева Кулешова, возле дер. Буды, Трояновского прихода (ныне Якимовичского). Здесь в уединенной келье он прожил три года, и в 1807 г. отправился в Москву для получения паспорта до Иерусалима. В Москве ему удалось выхлопотать только надпись на паспорте для свободного прохода до пограничной губернии, с чем он и вернулся в Кулешову Буду, где прожил еще около трех лет. Потом жил в соседней лесной даче Александры Афанасьевны Броневской, с ее позволения, два года. Отсюда перешел в дачу помещика Петра Михайловича Лесли, где жил в лесу, на уединении, в особо выстроенной келье, возле дер. Сырокоренья, Даниловичского прихода. 1812-й год заставил его удалиться из пустыни в Площанскую пустынь, где прожил месяца два, столько же в Курской Софрониевской пустыни и в Киеве. Из Киева, по окончании войны, он тем же путем вернулся в Сырокоренье и, с дозволения г. Лесли, прожил в келье около десяти лет. В 1817 г. для явки паспорта Арсений ходил в Ельню, где получил от нижнего земского суда, как видно из надписи на его паспорте, дозволение на свободное проживание «в даче сельца Сырокоренья». Живя здесь, о. Арсений приходил и в пустынь Броневских, к о. Моисею. Около 1823 года о. Арсений оставил Леслевскую пустынь и поселился на берегу Десны, возле деревни Острова, Даниловичского прихода, в даче Елены Алексеевны Лышаковой, урожд. Челищевой. В 1824 г. по доносу прапорщика Лышакова его поймала полиция и посадила в Смоленский острог, Откуда он выпущен по личному письму к генерал-губернатору Хованскому епископа Калужского Филарета. О. Арсений провел большую часть своей жизни в лесах, а умер в Белобержеской пустыни в 1844 году.

Тимофей – Карачевский мещанин, Петр – Московский, Афанасий ― Борисоглебский и Максим – Путивльский мещанин, – все четверо были учениками о. Арсения, жили с ним в лесу Лышаковой в Байгорах.

Феофилакт подвизался на крутом обрывистом берегу Десны. Старец Арсений на допросе в 1824 году показал, что он года два назад познакомился с иеромонахом Оптиной пустыни Феофилактом в доме А. А. Броневской, в Рославльском уезде; от Лышаковой же слышал, что о Феофилакте были поиски. В 1824 г. Феофилакт находился уже в Боровском Пафнутьевом монастыре. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Дорофей называется обыкновенно последним Рославльским пустынножителем, хотя это не совсем верно; точнее сказать о. Дорофей был последним представителем той дружной семьи пустынножителей, которая в конце 18 и начале 19 века населяла Рославльские леса, составляя своеобразную духовную общину, хранившую аскетические заветы старца Паисия, стремившуюся к достижению и религиозно-просветительных задач, влияя в этом отношении на духовное развитие своих членов-простецов, что придавало этой общине особенно возвышенный привлекательный характер. С переходом в Оптину пустынь о. Моисея и Антония, с разорением в 1825 г. Якимовичских скитов, Рославльские леса запустели, и если впоследствии и поселялись в них отшельники, то лишь случайно и в одиночку. Кстати подоспело освобождение крестьян, умаление помещичьих владений и истребление лесов, этих приютов безмолвия. О. Дорофей был последний хранитель прежних традиций Рославльского пустынножительства, которые он не передал никому: современные пустынники не были его учениками. И вообще, после о. Дорофея в Рославльских лесах не жило выдающихся, всеми безспорно почитаемых отшельников. Время их здесь миновало. О. Дорофей был родом из Карачева; мирское имя его неизвестно. В метрических книгах села Савеева он записан монахом Белобережской пустыни. Прибыв в Рославльские леса, он жил у о. Досифея, был его послушником и келейным учеником. В 1811 году он жил уже в особой келье, в версте от кельи о. Досифея. После 1812 г. он поселился в 50-ти саженях от кельи о. Афанасия и Моисея, на р. Болдачевке и проводил жизнь совместную с этими старцами. В 1821 г. он с о. Афанасием остался в пустыне и не перешел в Оптин скит по приглашению еп. Филарета. Во время воздвигнутого на пустынножителей гонения в 1825 г., о. Дорофей вместе с другими старцами был взят Рославльским земским судом и посажен в острог. По освобождении от уз, некоторые старцы разошлись по разным монастырям, другие были высланы по этапу на родину, один о. Дорофей вернулся в пустыню. Но так как в Якимовичских лесах теперь уже нельзя было проживать, то он поселился верстах в 15-ти от Якимович, в лесу помещика Михаила Ивановича Брейер, в полуверсте от его дома, невдалеке от р. Десны. Брейер, бывший впоследствии Рославльским исправником, и особенно его мать, вдова Анастасия Ивановна, весьма уважали о. Доровея и дали ему у себя приют. Здесь о. Дорофей своими руками выстроил себе келью, устроил небольшой огородец и продолжал пустынножительствовать до конца жизни. Кормился он приношениями знакомых почитателей. Когда еще не потерял зрение, занимался разным рукоделием, особенно изготовлением деревянных ложек, которые делал весьма искусно. Ложек у его был большой запас и, ослепнув, он раздавал их на память своим знакомым и почитателям, которых у него было немало. Из Москвы и других отдаленных местностей к нему приезжали многие за благословением и словом утешения. Преосвященный Смоленский Антоний (племянник монахолюбивого митрополита Киевского Филарета, «дитя его сердца»), прибыв на кафедру и услыхав об о. Дорофее, нарочито, при обзоре епархии, заехал в его келью, чтобы познакомиться с ним. Старожилы рассказывают, что при свидании и епископ, и отшельник долго препирались, прося друга у друга благословения. Наконец, преосвященный согласился на прямолинейные доводы старца и первый благословил его, после чего уже и о. Дорофей решился благословить епископа. Рассказывают еще, что вскоре по открытии Московско-Варшавского шоссе, проведенного через Якимовичские леса, один вновь посвященный епископ (по имени Иоанн) проезжал из Москвы к месту своего служения. На ст. Софийской, из окон которой по одну сторону шоссе Кулешова Буда и Чепеницы, а по другую – Зимницы, епископ услыхал об о. Дорофее и пожелал навестить всеми уважаемого пустынника. Он представился слепому старцу как простой монах, но о. Дорофей сразу же назвал его сан и подошел под благословение. Изумленный епископ просил у старца прощения, что намеревался искусить его, скрыв свой настоящий сан. Соседний богатый и знатный помещик Сергей Николаевич Шупинский также почитал о. Дорофея. О. Дорофей относился к своему соседу со своей обычной прямотой и благодарил Господа за потерю зрения. Умер старец 13-го сентября 1865 года, 85 лет от роду, проживал в Рославльских лесах более 60 лет. Многие приезжие из Москвы и других городов застали его уже в гробу. При погребении, у Шупинского с Брейером возник спор, на чьей земле похоронить старца. Шупинский телеграммой испросил у преосвященного Антония разрешение погребсти старца в своей усадьбе, возле своего домового храма. Приехавший на погребение Рославльский игумен Анфим, по распоряжению епископа, облек умершего в схиму. Хоронил старца о. Анфим с 10-ю священниками из соседних сел. От кельи до храма прах его сопровождало множество народа всякого звания и состояния. Могила старца находится возле церкви сельца Никольского и украшена богатым памятником, сооруженным усердием Шупинского. Лес же, где старец жил, теперь весь вырублен, и только место бывшей кельи его отмечено оградой с простым деревянным крестом посредине. И сюда, и на могилу о. Дорофея приходят богомольцы; а имя старца записано во всех поминальницах соседних прихожан. Старец этот более 30-ти лет будучи слепцом, знал весьма хорошо Священное Писание, писания св. отец, и обладал житейской мудростью. К нему весьма многие притекали за советами и наставлениями в духовной жизни и наслаждались его мудрыми беседами. Он умел дать совет и наставление всякому просящему его. Беседа его была глубоко назидательна и сладка. Строгость своих суждений и взглядов на жизнь и поведение христианина он растворял упованием на безконечное милосердие Божие; употреблял иногда и шутки, и остроты, но в назидание слушающим и беседующим. О. Дорофей был характера весьма скромного и уживчивого, был благодушен и внимателен ко всем, со всеми держался просто и с одинаковой прямотою и откровенностью, не различая богатых и бедных, знатных и убогих.

Жил еще Козьма Никитич Кушлянский, из мелкопоместных дворян сельца Зуев, Заболотского прихода. Он прожил в келье в Даниловичском приходе, около 20-ти лет, пользуясь всеобщим уважением за благочестие и доброту. Умер он в больнице, в Ельне, где и погребен.

О некоторых Рославльских пустынножителях не сохранилось никаких подробностей, остались только их имена. Таковы монахиИлия,Сергий, Матфей¹². Далее в поминальницах местных крестьян встречаются записанными имена Вениамина, Сильвестра (Якимовичского прихода) и Льва (Даниловичского прихода).

Наконец старожилы рассказывают, что близ усадьбы Броневских жил юродивый (имени его не запомнят), бывший почтовый чиновник, выключенный из службы за украденную у него казенную сумму. Он жил на горе; с горы катался по снегу; ночи проводил на кладбище; собирал кошек, которые его царапали, и проч. Жизнь его подобна была жизни Христа ради юродивых, просдавляемых св. Церковью. Где скончался, неизвестно.

К числу Рославльских же пустынножителей о. Климент Зедергольм относит, и вероятно, не без основания, следующих лиц, подвизавшихся в Брянских лесах: старца Арсения Афонского. С учеником своим Георгием он перешел в Псковский Никандров монастырь, где и умер в 20-х годах XIX в., предварительно постригши Георгия в монашество с именем Герасима. Похоронив своего наставника, Герасим один подвизался в посте и молитве, а в 1823 г. перешел в Соловецкий монастырь и умер там в 1848 г. 108-ми лет от роду. В лесах возле с. Лютны, Брянского уезда, в числе других пустынножителей подвизался старец Софроний. В 30-х годах пустынники переселились отсюда вместе со старцем неизвестно куда. Нельзя думать, чтобы Рославльское пустынножительство ограничивалось только упомянутыми подвижниками. В Рославльских лесах в разное время в разных местах старцы жили и в одиночку, и группами. Из них сохранились имена лишь тех, которые впоследствии занимали важные посты в благоустроенных обителях или прославились высокими иноческими подвигами и христианской мудростию. Прочие же, работавшие Господу втайне, остались ведомы Единому Сердцеведцу Богу. Но и сохранившихся сведений о Рославльских пустынниках, об их полной лишений жизни и высоких молитвенных подвигах достаточно, чтобы признать вполне справедливыми названия, которые давали Рославльским лесам современники и составители жизнеописаний старцев, – названия русской Палестины и Фиваиды.

О жизни, занятиях и трудах пустынников в уединении Рославльских лесов мы узнаем, главным образом, из рассказов о. Моисея и Антония Оптинских, записанных их учениками. По словам их, о. Антоний и в преклонных летах, достигши высокой меры духовного возраста, с особенною отрадою любил вспоминать и рассказывать о Рославльских лесах; при этих воспоминаниях лицо старца как то особенно сияло и воодушевлялось. Никогда, говорил он, не было ему так хорошо, так отрадно, как в пустыне. И о. Моисей в письмах к близким не раз говорил, что жизнь в пустыне весьма приятна, так как только здесь, в этом пристанище тихого уединения, можно обрести покой и удовольствие душевное. Обремененный впоследствии трудами настоятельства, он со слезами вспоминал о пустыне, и все беды и напасти, испытанные там, казались ему ничтожными по сравнению с настоятельскими заботами и скорбями. «Орлом в обновленной юности казался он тогда нам, рассказывает очевидец; так благодетельно действовало на него воспоминание о понесенных в пустыне подвигах самоотвержения и послушания"…

«Когда я пришел в Рославльские леса», рассказывал о. Моисей: «тамoшние пустынники жили в трех келиях; в одной иеросхимонах Афанасий; от него в версте о. Досифей, а в версте от него о. Дорофей, который впоследствии переселился ближе к нам, поставив себе келию от нашей саженях в пятидесяти. Поселясь с о. Афанасием (старшим из пустынножителей), я построил для него и для себя новую келию; это был первый опыт моего зодчества. Келия имела 6 аршин в квадрате, с крыльцем под навесом. Прихожая в два аршина длины и два ширины, далее квадратная комната в 4 аршина в длину и ширину, ибо от нея была отгорожена перегородкой спальня, шириною так же, как и прихожая, в два аршина; между прихожей и спальней, в углу, находилась печка, которою нагревалась вся келия».

«Место, в котором мы жили, принадлежало к дачам Рославльского помещика Демьяна Михайловича Броневскаго. Сельцо его Якимовское, находилось от нас верстах в пяти; а верстах в тридцати было другое сельцо Межево, владельцы котораго, Таптыкины, были нашими благотворителями, особенно мать этого семейства, урожденная княжна Сонцева, старица благочестивой жизни.

«Под самою нашею келиею протекала лесная речка Болдачевка, а в полуторе версте впадала в нее речка Фроловка. На берегу ея был колодезь; в этой речке важивалась и рыбка. Бывало перегородим ее сежею и неретки ставим. Однажды, как помню, на праздник Богоявления, освятивши в речке воду, мы пропели тропарь св. Богоявления: «во Иордане крещающуся Тебе, Господи», и, вынув неретки, нашли в них шесть налимов, которые и приняли как Божий дар на праздник».

Чтобы понять это чувство пустынников, нужно помнить, что они вели жизнь самую скудную. Питались они изо дня в день, из года в год, чем Бог послал. О. Антоний рассказывал, что в лесу они жили, не имея ничего. А смолоду жили они в семье роскошно. «Бывало еще спишь, а мать уже зовет: «вставай, уже завтрак готов», и пойдут одно за другим разныя удовольствия». А тут, в пустыне, питались одними огородними овощами, или, лучше сказать, одною репою, потому что другого ничего на их огородах и не росло. Редко когда кто из помещиков пришлет хлеба; его уже берегли, как просфору, чтобы и крошка не пропала. Однажды, рассказывал старец, им пришлось встретить Пасху до того скудно, что у них ничего не было. Но они не упали духом. Отпели утреню; с иконами, какия у нас были, обошли крестным ходом вокруг келии, воспевая радостное: «Христос Воскресе», утешаясь и радуясь душею о Господе. Когда же пришел час трапезы, то о. Моисей в похлебку из той же репы влил несколько маслица из лампадки и благословил разговляться. Но этим Господь хотел испытать их терпение, потому что на другой день от соседнего помещика была прислана им провизия.

Летом пустынники собирали грибы, ягоды и усердствовали благодетелям, а от них получали печеный хлеб, крупу, а иногда и бутылочку масла для приправы пустынной трапезы. А когда случится недостаток, питались и сухоядением, дорожа более всего духовной свободой и безмолвием. Рыбу, рассказывал о. Антоний, они дозволяли себе вкушать только в великие праздники, и даже с маслом предлагалась трапеза изредка. Но при их многотрудной жизни и сухой хлеб был сладок и вкусен; вкушали они его с великою благодарностию ко Господу, как дар Божий, и с такою бережностию, как антидорец; а все, что посылалось им сверх сухого хлеба, они принимали как великую милость Божию. Однажды крестьянин, проезжая лес, оставил пустынникам мешок с горохом. Они приняли это малое приношение с такою благодарностию ко Господу, как бы от Его руки. Кто жил всегда в довольстве и никогда не знал лишений, тому не понять этого. В великие праздничные дни пустынники иногда подкрепляли изможденные многолетними подвигами силы свои чаем или, за неимением его, какою-нибудь другою травкою; а молодому Александру (о. Антонию), как новоначальному, в первое время и в этом был отказ. Впоследствии ему дозволялось иногда после угощения старцев пивать жидкий спитой чай, почти что одну горячую воду, и по благословению старца он пивал это, по его словам с большим вкусом, чем другие пьют лянсин.

На чай старцы смотрели, как на роскошь, и употребляли его, как лекарство, для поддержания сил. О. Моисей писал в пустыню братии: «Чаек за немощь употребляйте в субботу и воскресенье, а во вторник и в четверг если кто изволит, – травку (письмо из Москвы 15 дек. 1820 г.). Но, вероятно, находя это запрещение слишком тяжелым для собратий, выросших в купеческих семьях «на чаю», он в следующем письме (11 янв. 1821) писал иначе: «Я писал к вам об употреблении чая определенное время; но теперь разсуждаю и советую употреблять без ограничения, как нужда потребует, или желание, или посторонний случай». О. Антоний, однако, воспользовался этим разрешением. В своем дневнике он однажды записал: «пивши горячую воду, почувствовал себя весьма много схожим с горьким пьяницею. О, дабы избавил меня Господь от употребления сея, за молитвы отца моего» (т.е. о. Моисея). Таким образом, естествено скудость питания увеличивалась еще от добровольного воздержания и умеренности в пище старцев.

Не менее, чем пища, скудна была и одежда пустынников. Когда брат о. Моисея, Александр, остался на житие в пустыне, старцы облекли его в послушническое платье, в короткий крашенинный подрясник («синетину»), весь в пятнах и заплатах, и этот подрясник показался ему «драгоценнее царской порфиры». Такие же подрясники носили и старцы; только в торжественные случаи и в праздники они надевали мантии из того же простого материала. На ногах носили лапти собственного рукоделия, а на голове – монашеские колпачки или теплые крестьянские шапки. Кожаный монашеский пояс и на руках четки, сделанные иногда собственноручно из простой веревки, дополняли одеяние пустынника. День пустынники проводили следующим порядком. Ровно в полночь младший из братии, исполнявший обязанности будильщика, обходил ближайшие кельи и, произнося молитву Иисусову, будил старцев на молитву. Будильщиком был обыкновенно о. Антоний, брат о. Моисея. В большой (4-аршинной) комнате, уставленной образами, старцы отправляли полунощницу и утреню, причем вычитывали всю церковную службу по богослужебным книгам без малейшего опущения. Еще в детстве Александр (о. Антоний) хорошо знал церковный устав, теперь же, вследствие ежедневной практики, так в этом усовершенствовался и сделался таким хорошим уставщиком, что впоследствии не имел себе равного.

После утрени через час служили соборный акафист Богоматери, после акафиста часа через два – часы с изобразительными. Затем следовал поздний и скудный обед, приготовленный руками того же Александра. После обеда кто-нибудь из старцев предлагал братии беседу, напр., о послушании, о хранении молчания и пр. Часов в пять служили вечерню, как положено по уставу. За скудным ужином читалось житие дневного святого, а после ужина – снова беседа или учение из сборников аскетических писаний. Впрочем, некоторые старцы не принимали пищи вечером.

Перед отходом ко сну, каждый пустынник для себя читал молитвенное келейное правило со множеством земных поклонов. Все это: и общее молитвословие, заменявшее церковную службу, и келейное правило, совершалось с великим усердием. Можно сказать, что почти весь день пустынники простаивали на молитве, оставляя ее лишь для исполнения различных работ и послушаний.

И зимой мало было покоя. Нужно было дрова рубить и таскать их по глубокому снегу к келье; ловить в реке рыбу и для этого просекать проруби, ставить нерета и проч. Так как старцы все необходимое для своей жизни изготовляли сами, то работы всегда было вдоволь: исправить келью, починить одежду, сплести лапти, набрать на зиму про запас грибов, малины, – все это было нужно и все это наполняло свободные часы между продолжительными службами. А затем оставались еще «занятия душевные».

Под этим именем о. Моисей разумел, конечно, чтение книг и переписывание их, что составляло самый любимый труд его и брата его Антония. Книг у них в пустыне, как видно, было немало: часть была привезена с собой при вступлении в пустыню, часть приобретена после, во время поездок из Рославльских лесов на богомолье в Киев и Москву. По крайней мере, о. Моисей из пустыни посылал книги своему брату даже в Москву. Оба брата были страстные любители чтения аскетического, назидательного и исторического характера. В годы настоятельства в Оптиной пустыни о. Моисей собрал и передал монастырю громадную библиотеку в 5000 книг, а о. Александр в 2000 книг. Читали они с благоговением, вникая в каждую мысль, отмечая особенно выдающиеся места, чтобы выписать их в особую тетрадь.

У старца Афанасия было много рукописных переводов святоотеческих книг, сделанных Паисием Величковским. Выписывая из них разные места, братия за время пребывания в Рославльских лесах составили несколько рукописных сборников, где в последовательном порядке изложены правила христианской жизни, особенно монашеской. Сборники эти хранятся в библиотеке Оптиной пустыни. Вот их заглавия: 1) «О подвижничестве иноков» 3 книги; 2) «О покаянии и спасении души» 3 книги; 3) «Уединенное поучение» 2 книги: 4) «Душевная пища для всегдашнего употребления». Один о. Антоний передал в Оптинскую библиотеку до 60 рукописных книг и тетрадей, где, большей частью, им самим переписаны жития святых, редкие службы и молитвы, которых в печати не найти, акафисты и т.п. Старцы писали свои сборники полууставом, четко, красиво; а некоторые статьи даже уставом. Из благоговения к отеческим книгам, они читали и писали стоя, и это – после продолжительного стояния на молитве! Как относились они к переписке книг, как следили за правильностью и точностью переписываемого, видно из письма о. Моисея из Москвы в пустыню к брату (15 дек. 1820 г.). «Книгу преп. Нила я отсюда не послал, потому что заметил в ней неверность по правописанию. Устава с скорописной (книги) не пиши до меня, а только настоящую книгу списывай».

Кроме этой работы, у старцев было еще другое письменное занятие. О. Моисей, любя молчание и углубляясь постоянно внутрь себя, записывал иногда свои действия, мысли и намерения на особых листках. О. Антоний имел даже влечение к писательству. В пустыне он вел дневник своей внутренней жизни а, будучи игуменом, начал даже писать свою автобиографию.

Наконец, не чуждались старцы и переписки со своими родными (о. Моисей с Антонием), уважаемыми подвижниками и благотворителями. При таких занятиях, молитве и труде, жизнь их была весьма содержательна и чужда уныния и скуки, так что можно понять, почему впоследствии, при вспоминании о ней, лица их озарялись юношеским одушевлением.

Среди трудовых будней праздники были для старцев днями отдыха и братского общения. В воскресенье и праздничные дни в келью о. Афанасия приходили ближайшие старцы, о. Досифей и о. Дорофей, а иногда кто-либо и из других Рославльских пустынников, живших в дальнем расстоянии. Отправя вместе службу, старцы вместе обедали и подкрепляли свои силы чаем или какой-нибудь травкой, беседовали о христианской жизни и читали из какой-нибудь свято-отеческой книги. Во время беседы говорили только старшие, а младшие должны были молча слушать. На Рождество, на Пасху и другие нарочитые праздники приходил из ближайшего села Лугов старец-священник и приобщал их запасными дарами. Отшельники же одиночки ходили причащаться в ближайшие села – Даниловичи, Троянову слободу и др. С особенною радостью встречали пустынники Пасху. С имеющимися у них образами совершали они крестный ход вокруг своей кельи, и тогда густая тьма весенней ночи озарялась трепещущим светом их восковых свечек, и в угрюмом лесу далеко разносились торжественные и радостные звуки пасхальных песнопений. О. Антоний имел хороший слух и приятный голос. Впоследствии, в Оптином скиту он устроил пение, умилившее всех: тихое, стройное и вместе величественное, оно выражало кротость, смирение и молитвенное благоговение, которыми проникнут был участвовавший в нем и руководивший им скитоначальник о. Антоний. Самое служение его в церкви отличалось красотою, кротостью и величием в каждом движении, в каждом слове и возгласе, так что ему не находили подобного. Несомненно, что все эти качества воспитаны были у о. Антония в пустынном уединении Рославльских лесов продолжительной молитвенной практикой.

К числу отшельнических праздников в Рославльских лесах нужно отнести и пострижение в монахи, или «облечение в ангельский чин» кого-нибудь из братий. Это пострижение называлось келейным, т.е. тайным, неофициальным, так как совершалось не по синодальному указу, а по личному благоусмотрению старца, которому всегда ясно видна была мера духовного возраста новоначального брата. Официально же это пострижение не признавалось. О. Моисей келейно пострижен был старцем Афанасием в первые же годы своей жизни в пустыне, но только в 1822 г., через 12 лет еп. Филарет исхлопотал ему от Синода официальное разрешение на пострижение и ношение мантии; до того же времени он официально числился не как монах Моисей, а как московский купец Тимофей Путилов, хотя еп. Филарет лично и признавал его келейный постриг. Для самих же пустынников главное составлял этот келейный постриг, и они желали его, как дара небеснаго. На пострижение сходились из лесу старцы-отшельники и совершали обряд строго по чину. О. Антоний был пострижен старцем Афанасием 2 февр. (на Сретенье) 1821 г., после 4-хлетнего тяжелого искуса. Восприемником его от Евангелия был брат о. Моисей. Впоследствии О. Антоний с удовольствием вспоминал, как радостен был первый день его монашеского тезоименитства, 17 янв. 1821 г., проведенный в безмолвии, посреди непроходимой пустыни, в молитве и во всенощном бдении. «Воистину», говорил он: «Пасху Господню в то время чувствовала в себе самой душа моя». По его словам, он целый год после пострига сохранял в сердце особенное ощущение благодати Божией, воспринятой в чине пострижения.

В чем же состояло подвижничество старцев? Известно о некоторых внешних подвигах благочестия их: труде и молитве (о. Моисей и Антоний по 18 час. проводили стоя, отчего впоследствии страдали ногами), поклонах (келейное правило о. Феофана с 800 поклонами), о посте и воздержании от пищи (40-дневный пост о. Феофана) и т.п. Были среди отшельников простецы, которые главное внимание свое обращали на эти подвиги, что не мешало, однако, им возрастать духовно; но большинство пустынников, воспитанных на святоотеческих писаниях, прошедших школу о. Паисия лично или чрез посредство его учеников, стремились больше к духовному самоусовершенствованию. Борьба со страстями душевными и телесными, последование Евангельским заповедям и советам, полное отрешение от прелести мира, самоуглубление, или «обращение ума внутрь», внимательность к каждой своей мысли, к каждому слову, смирение и неосуждение других, любовь ко всем и строгость к себе самому, чистота чувств и мыслей, и как средства для этого – отрешение от своей воли, безусловное послушание старцу и молчание, – вот задачи, которые ставили себе для достижения высоты духовного совершенства отшельники. И они, несмотря на трудность этого пути, достигали его, при посредстве неимоверного напряжения своей воли.

Откуда отшельники брали силу воли для точного выполнения своих обетов? Как это ни странно на первый взгляд, но истина в том, что они вырабатывали в себе твердость при помощи полного отречения от своей воли и всецелого послушания старцу. Новоначальный инок должен был открывать старцу всякую свою самую малую мысль и без его благословения и совета ничего не делать. Как строго исполнялось это правило, видим на примере о. Антония, который был поручен руководству о. Моисея. Как младший из братии, о. Антоний должен был исполнять самые трудные работы. На его обязанности лежало будить старцев в полночь к заутрени, рубить дрова, топить печи, обрабатывать огород, ловить рыбу и т.п. Старец о. Моисей, к которому Антоний чувствовал и страх, и горячую любовь, обходился с ним весьма строго. Проспит ли Александр и других не во время разбудит к полунощнице, по окончании службы, его, как нерадивого будильщика, ставили на поклоны; в другом ли чем провинится, опять на поклоны. Сначала он исполнял эти эпитимии с понуждением и трудом, потом так привык к ним, что даже порою и скучал, если долго не услышит обычного: «ну, брат, становись на поклоны!» Скоро он достиг того, что исполнение тяжелых послушаний стало ему в сладость. А о. Моисей, как опытный старец, старался еще более усилить их тягость, согласно учению Иоанна Лествичника, что «наставник должен подавать подвижнику как можно больше случаев к приобретению венцов, какие он, по его замечанию, может заслуживать перенесением досад, безчестий и унижений. «В начале поступления моего в пустыню», рассказывал о. Антоний: «я имел характер самый пренесносный, и старец мой чего-чего ни употреблял, чтобы смирить мою жестоковыйность. Но ничто так не смирило моего окаянства, как ежегодное по нескольку раз в течение шести лет очищение отхожих мест. А в дополнение к сему нередко посылаем был по проезжим дорогам сбирать для удобрения огородов конский и скотский помет. Вначале святое послушание это было для меня не без горя и не без слез».

Трудность тесного и прискорбного пути монашеского вознаграждалась и услаждалась для Александра и благодатными духовными утешениями. Однажды в темную осеннюю ночь о. Моисей будит юного подвижника: «встань-ка, брат, надо посмотреть, нет ли рыбки в неретах?» А река была неблизко. Со словами: «благословите, батюшка!», смиренный послушник встает и отправляется в глухой дремучий лес. Осенняя дождливая полночь, шум деревьев, крик сов, – все это сначала наводило на него страх и смущало его, но послушание превозмогло. Ободрившись, он понудил себя идти вперед, уповая, что молитвами старца будет огражден от всего неприязненного. С молитвою на устах он пошел почти ощупью или по памяти, дошел до назначенного места; в неретах, конечно, ничего не нашел и пошел обратно в келью. Но уже, вместо страха, он чувствовал в сердце великую отраду, – и вдруг стало пред ним светлеть все более и более; темная ночь обратилась как бы в ясный день; потом через несколько времени опять потемнело; но сердце Александра исполнилось такой неизъяснимой радости, какую редко и редкий человек испытывает на земле. В духовном восторге возвратился он к старцу и рассказал ему о виденном, и всю ночь нс мог заснуть: ему казалось, что он в раю, – так радовалась душа его! В другой раз, на Св. Пасху, когда пропели светлую утреню и часы, послали его одного прогуляться в лесу, – и он в лесном безмолвии в этот знаменательный день ощущал такое сладостное утешение и духовный восторг, что как будто пребывал на небе, а не на земле.

Вообще, понуждая себя к послушанию и отсечению своей воли, Александр чувствовал в душе отраду и спокойствию, но достиг он этого не вдруг, а после упорной борьбы с собою. Он строго следил за каждым своим шагом, заставляя себя во всем подчинять свою волю старцу. Решил он сделать себе выписки из чина пострижения, чтобы всегда проверять себя, – и прежде всего просит на это благословения старца. Вздумал писать келейные записки для лучшего самонаблюдения, – опять с благословения старца. Однажды без его благословения он сделал себе из веревки четки, но, увидя свою ошибку, бросил их в огонь, «яко дело бесовское». На Рождество Христово старец разрешил ему употребить «воды горячей», а он, «по действу бесовскому», вздумал от нее воздержаться, вопреки обету послушания; и от этого чувствовал сильное уныние. И помысл его, укоривши его за составление своего разума, сказал: хотя бы тебе батюшка благословил мяса наесться или еще какую скверну употребить, то гораздо для тебя лучше бы и полезнее было твоего самочинного воздержания».

Строгое послушание соединялось у Александра со смирением молчания. Однажды, в его новоначалие, случилось, что в келью о. Афанасия собрались старцы, и он, слушая их, увлекся и произнес несколько слов; но сейчас же опомнился и, устыдившись своего дерзновения, покраснел и замолчал, вспомнив наставления старца своего, который говорил однажды: «между собою храните молчание; кроме нужного ничего постороннего не говорите, да будет чист ум ваш в молитвах. Укоряйте себя мысленно и уничижайте и худшими всех имейте, и Бог призрит на смирение ваше и покроет от всех искушений». Александр так и поступал. Однажды он проявил в чем-то недогадливость. Это повергло его в уныние, и он записал в дневнике: «увидел я, что тогда только я нахожусь в истинном о себе мнении, когда худую о себе имею мысль, а когда добрую, то в прелести бываю». В сердечном сокрушении просил он старца, чтобы тот «за всякую погрешность чем ни на есть его наказывал». Однажды старец не допустил его до Св. Причащения «за безстыдную гордость и лукавство в исповедании грехов». «Исповедавшись пред ним чистосердечно со смирением, я чаял, пишет о. Антоний, себе жестокаго наказания, и сбылись на мне св. Давида слова: «накажет мя праведник милостию». Ибо весьма кротко и с соболезнованием обо мне выговоры он делал, и в заключение велел написать в сердце ко всегдашнему памятованию следующие 8 пунктов: 1) отвержение своего разума воли иметь, 2) при встрече с каждым лицом поставлять себя худшим в каком бы то месте ни было, 3) память смерти вкоренять в сердце глубже; 4) самоукорение, 5) смиренную молитву всегда иметь; 6) укоризну, аще случится от кого, принимать как врачевство душевное, с радостью; 7) что сказано будет, в точности выполнять, 8) аще случится от забвения или от обычая в чем-либо паки погрешить, исповедывать то чистосердечно, как есть, без лукавства. И я батюшку со слезами просил, чтобы от Бога испросил мне паче всего ко хранению самое последнее, т.е. чистосердечное исповедание, ибо я онаго почти во всю жизнь мою никогда не имел. А эпитимии за грехи мои, какую ему Господь откроет, обещал по времени на меня наложить к уцеломудрению моему и удовлетворению правде Божией».

Привычка постоянно наблюдать за собою, обсуждать каждый свой шаг, сдерживать свои порывы, подчиняя свою волю воле старца, вырабатывала в пустынниках и чистоту душевную, и ясность, и определенность в мыслях, и такую силу воли и выдержку характера, что им не были страшны никакие испытания. Из безмолвного уединения Рославльских лесов являлись миру такие цельные закаленные личности, как о. Моисей и о. Антоний, пред нравственным величием которых благоговейно преклонялись и бедные, и богатые, простые и знатные и высокообразованные люди. Все это было следствием тяжелой борьбы, вынесенной ими со злом физической и нравственной природы. Какие только напасти, какие искушения постигали их в пустыне! Холод и голод пустынники переносили добровольно. Хищные звери бродили вокруг их келий, разбойники нападали на них, бури завывали над головою, – но пустынники все переносили с надеждой на Бога. Вот как рассказывал об этих напастях о. Моисей. «Волки постоянно выли около нас в продолжение целой зимы; но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра; а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды. Мы их видели весьма близко и часто слышали, как они ломали по лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире. И от разбойников помиловал нас Бог, хотя и часто слышали, что они бродят у нас в околотке. Впрочем, нас нелегко было найти, да и нечем было им у нас поживиться. Однажды только, Божиим попущением, случилось искушение; как теперь помню, это было 14-го ноября, поздно вечером. Старец мой, о. Афанасий отдыхал, а я переписывал Святцы, так как письмо по уставу было обычным моим занятием. И только что начал писать молитву к Божией Матери: «Под Твое благоутробие прибегаем, Богородице, моления наша не презри во обстояниих», кто-то постучался в дверь, – то были разбойники. Они, обобравши келью бывшего в отлучке о. Дорофея, пришли втроем к нам. Не снимая крючка, я стал спрашивать: «кто там?» – «Да вот работники в лесу заблудились; нет ли вблизи селения?» Итак вопрос за вопросом. Я со свечей в руках полуотворил дверь и увидел неизвестного человека, он продолжал разговор со мною, сняв шапку. – «Ты говоришь: мы, а где же другие?» спросил я. В это время из-за крыльца показался его товарищ в шапке, на которого первый тотчас прикрикнул: «сними шапку-то!» А издали приближался и третий с рогатиною. Старец, услышав длившийся разговор, взглянул за дверь и в то же время получил тяжелый удар в бок по руке с словами: «его-то нам и надобно!» Заслонив собою старца, я силился припереть наружную дверь, но подпорка попала между дверью и стеною, и нас бы, конечно, убили, если бы, по счастию, не случился на тот раз в нашей келье молодой здоровый крестьянин, который принес нам пищу из селения и остался за ночным временем. Проснувшись на шум, он схватил топор и еще со сна закричал: «много-ли их тут? всех перебью!» Разбойники подумав, что нас много в келии, разбежались, оставив старца еле-жива, и долго болел он от полученного удара. Матерь Божия видимо спасла нас. Кроме же сего случая, других в продолжение десяти лет нашего пустынножительства, благодаря Бога, не было. Но страшнее разбойников бывали для нас порывистыя бури, ломавшия вековыя деревья и грозившия задавить нас. Однажды обрушилось огромное дерево подле самой нашей келии с таким треском, что я уже думал, – вот настала последняя минута! – но и тут помиловал нас Господь, – оно лишь ветвями задело крышу. Но страшен и самый рев бури в вековом бору, когда она ходит по нем и, как трости, ломает то, что росло целыя столетия.

Как ни страшны были бури в лесу, как ни жутко было прислушиваться к их реву, но еще страшнее были для пустынников бури, поднимавшиеся в их душе, особенно у новоначальных, при мысли о трудностях пустынножительства. Отец Антоний рассказывал, что в первый год иночества нападала на него тяжкая тоска, и он многократно мысленно соглашался возвратиться вспять. «Но удерживало меня от сего», говорил он впоследствии: «Христово слово: «никтоже, возложь руку свою на рало и зряй вспять, управлен будет в царствие небесное». Ибо крайне не хотелось погибнуть, а потому и решился лучше страдать с людьми Божиими, нежели жить в селениях грешничих и утешаться всеми видами удовольствий мирских». Однажды тоска до такой степени усилилась, и пустынножительство показалось ему столь трудным и неудобоносимым, что, взяв котомку, задумал было бежать; но, отойдя недалеко, воротился и снова принялся за принадлежавший ему подвиг. "В другой раз», рассказывал о. Антоний: «исполняя в качестве послушания одну черную работу, вспомнил я свое прежнее житье и поколебался в мыслях. «Сверстники мои, подумал я, считают капиталы, а я вот чем должен заниматься!» Но скоро зазрел себя, стал скорбеть, что осмелился мысленно пороптать на своего старца; со стыдом исповедал свой помысл и, по приличном наставлении получив прощение, принял оное как от Самого Господа и с великою радостью продолжал понуждать себя в терпении – переносить труды пустынной жизни».

«Так-то», заключал он свой рассказ: «без смирения в духе спастися и невозможно! А смирению от одних слов научиться нельзя; потребна практика, чтобы кто трепал нас и мял и выколачивал кострику, без чего и в царствие Божие попасть трудно, которое многими скорбьми приобретается».

Приведенные слова весьма метко рисуют личность о. Антония, насколько вообще в речи отображается духовный облик человека. По словам знавших его, о. Антоний отличался даром сладкоречия: слово его всегда растворено было духовной солью; любвеобильная и назидательная речь его нечужда была добродушной и мягкой шутки. Это уже свидетельствует, что пустынное уединение не вытравило у него, как и у других пустынников, человеческих чувств и светлого взгляда на жизнь и не превратило их в суровых, мрачных мизантропов. Старцы любили и благословляли жизнь, данную Богом; любили природу и всякое создание Божие; больше всего любили человека, созданного по образу и подобию Божию, и отношения их к людям запечатлены были ласковою приветливостью, участием и услужливостью. Они любили уединение, так как привыкли к нему. После пяти лет, проведенных в лесной глуши, и 18 лет скитского уединения, маленький уездный городок Малоярославец показался о. Антонию «великою шумною столицею». Но они никогда не избегали сердечного общения с людьми. Да и в своей пустыне они не жили строго замкнутою жизнию. Мы видели, что они сходились по праздникам на общую молитву или на беседу. В случае болезни брата все отшельники молились за него. Смерть больного или пострижение новоначального также собирала в одну семью пустынников. Для обсуждения общих дел (при нашествии французов и перед отъездом в Оптин скит) они собираются на общий совет. Они исповедуют друг другу грехи свои, помогают один другому, грамотные обучают неграмотных чтению и письму. И с внешним миром у них не прерывалось общение. Из ближайших селений к ним заходили крестьяне, приносили пищу. О. Моисей выезжал однажды в Москву и там посещал духовных и светских своих знакомых. В 1812 г. он, убегая от французов, побывал в Свенске и в Белых Берегах, а в 1816 г. вместе с братом Александром ездили на богомолье в Киев, где гостили в одно время с государем Александром Благословенным. На обратном пути посетили Софрониеву пустынь, Глинскую и Площанскую, где видались со старцами благочестивой жизни. В 1819 г. ездили с братом в Оптину пустынь «на одной лошадке» и познакомились с тамошними старцами. В силу возложенного на него послушания о. Моисей, по благословению своего старца, о. Афанасия, должен был от времени до времени посещать семейства помещиков благотворителей и вести с ними частую переписку, хотя это послушание было особенно тягостно для него, ибо лишало его пустынного безмолвия. Из пустыни же он писал не раз брату своему Александру в Москву и другим лицам. Письма свои он пересылал через некоего иеродиакона Смарагда, по-видимому, монаха Рославльскаго Спасскаго монастыря. При его посредстве, через почту же, он посылал брату книги и получал его письма и т.д. В этом и особенность Рославльских пустынножителей, что, удаляясь от излишнего обращения с людьми, они не удалялись от любви к ближнему. Отец Антоний в старости рассказывал: «живя в Рославльских лесах, бывало, встретишь человека и как ангелу Божию ему обрадуешься, а ныне как ни хорошо мне, а того уж нет... уже нет! " прибавит старец и вздохнет.

Такова была жизнь старцев в пустыне, и недаром они впоследствии вспоминали о ней с просветленными лицами. Эта жизнь способствовала их нравственному самовоспитанию и совершенству и сделала их светильниками миру, которых согревающий свет привлекал к ним со всех сторон людские сердца. И по смерти их память их живет, как память праведных с похвалами!¹³

В «Сказании о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле» постриженник святой горы Афонский инок Парфений (Ч. 2. 1856 г.) писал: «Спросили Афонцев: «есть ли во св. горе Афонской другие такие духовники или старцы, из русских или из болгар, или греков»? Они отвечали: «Из русских и из малороссиян другого такого нет; а из болгар был один духовник иеросхимонах отец Григорий, но уже другой месяц скончался. Пятьдесят лет был в Афоне духовником и имел дар прозорливости такой, что ежели кто у него исповедывался, то он не спрашивал, а сам, еже от юности содеянная всякаго человека, сказывал, и своими слезами грехи исповедниковы омывал, и легкия епитимии налагал, и впредь идущая предсказывал. Многие патриархи и архиереи на дух к нему приходили. Велик был старец, да отошел от нас в вечность ко Господу. А из греков, хотя и есть такие великие старцы, но мы язык их не знаем и не можем от них пользоваться; только разве на них посмотрим».

13 марта 1866 года скончался в Оптиной пустыни замечательный подвижник, слепец о. Карп, из государственных крестьян Калужской губ., Масальского уезда, деревни Бараньих Рог. В Оптину пустынь поступить в 1832 году; первоначально был звонарем, потом более 20-ти лет до старости трудился в хлебне. В этом послушании он показал в себе необыкновенного подвижника. В трудах он никогда не уступал никакому молодому, здоровому человеку. Для жительства ему в хлебопекарне был отгорожен уголок аршина в три, и потому, как неисходный жилец хлебни, он первый являлся к делу и последний отходил. А также, при всякой даже малейшей потребности приходивших, он готов был служить каждому. Сверх того, когда сотрудники его отходили по кельям, он отправлялся в амбар сеять муку, что исполнял один, а муки ежедневно выходило более 20-ти пудов. При этом помогал носить воду, дрова, муку из амбара в хлебопекарню. В свободное от этих занятий время разматывал пряжу для неводов. В этом же рукоделии и молитве проводил почти всю ночь. В церкви бывал неопустительно и отправлялся туда, как только дозволяли ему труды по послушанию. Точность его и внимательность были столь велики, что всякий раз, как только проходил мимо храмов, он против входа каждаго храма останавливался и клал положенное число поклонов. Проводя не только дни, но и почти все ночи без сна, он в церкви всегда почти боролся со сном, особенно под старость. Бдительность его была неимоверна: если кому из братии нужно было встать в самую глухую пору ночи, то обращались к о. Карпу, и в час, в два, в три ли кто попросит разбудить его, – ложись и спи спокойно: в назначенный срок о. Карп тихо творит уже молитву и не отойдет, пока не разбудит.

Постоянное самовнимание и понуждение себя на все благое были отличительными чертами о. Карпа. Самоукорение как бы срослось с ним. Нравом он был кроток и молчалив; в обращении с братиею ласков, приветлив и любовен. Еще покойный старец о. Леонид любил его и говаривал о нем: «Карп слеп, но видит свет», разумеется тот свет, который и зрячим недоступен.

Слепотою своею он не только не тяготился, но и дорожил ею как средством ко своему спасению, и с любовью нес этот крест, возложенный на него Господом. Валаамский игумен Варлаам, живший в Оптинском скиту на покой, однажды, испытывая его, сказал: «О. Карп! не хочешь ли поехать в Москву? там есть искусные доктора; они бы сделали тебе операцию, и ты бы стал видеть». О. Карп испугался этого предложения. – «Что вы, что вы, батюшка», отвечал он: «я этого вовсе не хочу, я спасаюсь своею слепотой».

В последние годы своей жизни о. Карп стал очень изнемогать, уже не мог по-прежнему трудиться, но очень усерден был к службам Божиим и, желая быть постоянно в храме Божием, просил о. настоятеля, чтобы для него устроена была келийка при входе в Казанскую церковь. Но исполнить его желание было неудобно. Почувствовав изнеможение сил, он келейно принял пострижение в схиму. В декабре 1865 г. слег в постель, впрочем, никакой болезни не чувствовал. Даже незадолго до самой смерти, когда братия его спрашивали: «что у тебя болит, о. Карп»? Он отвечал: «ничего не болит». До последних минут своей жизни сохранил ясное сознание. Благовременно был напутствован всеми христианскими таинствами и 13 марта1866 года, в воскресенье пятой недели Великаго поста, в час пополудни, мирно и тихо почил о Господе.

Замечательно, что старческое лицо о. Карпа, которое при жизни его было самое обыкновенное, по смерти стало так благообразно, чисто и светло, как у невинного младенца, и видимо сияло благодатию Божией, так что все братия удивлялись. На третий день его кончины никто не ощущал от тела его ни малейшего запаха. Так Господь по смерти его еще здесь прославил этого смиреннаго подвижника, который никогда не искал человеческой славы и всю жизнь свою провел в неизвестности.

Отказавшись от должности настоятеля, о. Андрей после многолетних начальнических трудов, по влечении к уединению, провел дни своей последующей жизни в Симоновом монастыре с 1811 г. по 1820-й и жил в глубоком смирении, подвигах благочестия и чистой любви к Богу и ближним и был всеми глубоко чтим за святую жизнь. Преставился 75-летним старцем¹⁴.

Монахиня Ангелина родилась в 1809 году, 5 апреля. Ее родители, Филипп Семенович и Анна Степановна Шмаковы, были богатые потомственные дворяне и славились своим благочестием и благотворительностью. Филипп Семенович любил ходить в церковь и становился всегда с нищими, а на замечания близких, зачем он так делает, он отвечал: «ведь и я такой же нищий и также прошу милостыни от Господа Бога». Часто хаживал он на богомолье по ближним св. местам, не раз бывал и в Киеве. Он был два раза женат; от первого брака имел сына, умершего в малолетстве, а от второго единственную дочь Александру.

Родители любили свою дочь, как лучшее сокровище, данное им от Бога. Любовь их была основана на страхе Божием, и потому они заботились вкоренять в своей дочери с младенчества добрые привычки, предохраняющие от развития дурных наклонностей. Особенно мать воспитывал ее в разумной строгости и более всего внушала ей понимание своего долга и честного выполнения своих обязанностей. Прежде всех наук она заботилась научить дочь свою познанию истиннаго Бога и необходимости во всех случаях жизни прибегать в молитве к Отцу Небесному. Чтобы укрепить в сердце дочери правила христианской нравственности, Анна Семеновна сама усиливалась совершать дела христианской любви и усвоила себе привычку поручать дитя свое Заступнице Усердной с молитвою не покидать ее дочери в этой жизни и по смерти привести в царство небесное.

Александра Филипповна была с младенчества любящим и послушным ребенком; но никого не любила она так нежно, как свою родную бабушку, которая тоже души в ней не чаяла. Мать Анны Степановны страшилась разлуки с возлюбленною внучкою и просила не отдавать ее в институт. Но родители считали своею обязанностию дать дочери основательное образование и, как только минуло ей семь лет, поспешили поместить ее в Смольный институт.

Александра Филипповна училась очень хорошо и в течение семи лет, от 1816 до 1823 года, кончила полный курс с отличным аттестатом. Вышла она из Смольного 14 лет и прожила с родителями только год, а в 1824 году, когда минуло ей 15 лет, была выдана замуж, по собственному согласию, за Карла Андреевича фон-Розе, очень доброго и богатого дворянина лютеранского исповедания. Они жили в Петербурге в собственном доме, имели большой круг знакомства и пользовались всеми земными наслаждениями. А между тем, несмотря на роскошную обстановку, на окружающие веселости и общую любовь, Александра Филипповна ни в чем не находила удовлетворения. На ее душе всегда лежало какое-то тайное чувство печали: сама не зная почему, она всегда томилась желанием уйти подальше от мирской суеты. Любимая ее мечта состояла в том, чтобы устроить у себя домовую церковь. «Вот тогда-то, думала она, – я буду счастлива».

Вообще говоря, для такой молодой, богатой и любимой красавицы, как она, – у нее были необыкновенные думы.

В 1847 году, 29 декабря, после 23-летнего мирного супружества, у нее родилась дочь Мария, к общей радости отца и матери.

Малютка Мария была необыкновенно кротка, смышлена и хороша, как ангел Божий, так что многим приходила тайная мысль: «не жилица она на этом свете». И точно, недолго порадовались родители своим сокровищем: в 1849 году 10 января она скончалась, прожив на земле только год и одиннадцать дней. Родители впали в глубокое уныние.

Александра Филипповна искренно любила своего мужа, но не переставала скорбеть о его религиозном заблуждении. Несмотря на все ее старания вразумить его в истинах православной веры, он упорно оставался лютеранином, никак не соглашаясь склониться на ее сердечные убеждения. Нередко случалось, что в раздражении он тяжело оскорблял ее, хотя питал к ней искреннюю любовь.

Поняв безплодность своих усилий, Александра Филипповна устремила горячия молитвы к Единому Всемогущему Господу, постилась, налагала на себя добровольныя лишения и вела суровую жизнь, питаясь долгое время одною овсянкой, что возбуждало немало смеха между избалованной прислугой, не иначе называвшей ее пищу как, «собачье кушанье». За это же и от мужа своего она потерпела немало поношений и укоризн.

В эти тяжелые дни скорби у нее явилось желание оставить мужа и вступить куда-нибудь подальше в женский монастырь. Тогда стала она искать такого духовника или такой мудрой наставницы, которые руководили бы ее действиями и помогли бы осуществить ее преждевременное желание; но к кому ни обращалась она за советом, никто из духовных старцев, ни одна опытная старица не советовали ей оставить мужа и удалиться в монастырь. На все ее вопросы и убеждения, все благочестивые люди в монашеском одеянии, как будто бы сговорившись, отвечали ей строго: «не делайте этого, никак не бросайте мужа своего, чрез это может быть большой грех, и вы будете виновницею сего греха. Всего лучше не переставайте молиться в ожидании, что укажет Вам Бог. Предайте сами себя, друг друга и всю жизнь вашу Христу Богу и верьте, что Он все устроит на пользу душ ваших"».

Против такого твердого решения ничего не оставалось ей делать, как покориться и остаться при муже. В своем стремлении найти утоление своей печали, она стала отыскивать нищих, убогих и во узах заключенных, всем подавала щедрую милостыню и вместе с тем не прекращала ни днем, ни ночью усердных молений к Господу о помиловании и обращении любимого ею мужа на путь истины. Молитва веры не осталась безплодною: внезапно смягчилось сердце мужа. Видя кроткую, благочестивую жизнь жены, Карл Андреевич умилился духом и, сознав свое заблуждение, сам стал заботиться о помазании его священным миром. По его желанию дано было ему имя Николая – в честь святителя милостиваго Николая, котораго он, еще будучи лютеранином, искренно почитал.

После такой неожиданной радости, Александра Филипповна не расставалась уже с мужем; вместе они молились, вместе трудились и раздавали милостыню нуждающимся. Ни у него, ни у нее не было близких, неимущих родных, и нередко Николай Андреевич выражал ей свое задушевное желание в следующих словах: «если тебе суждено прежде меня умереть, то я устрою мужской монастырь; если же я умру прежде тебя, то ты устрой женскую обитель; таким образом мы всегда будем помогать друг другу молитвами и не узнаем разлуки».

Постоянное место их жительства было в Петербурге, в собственном доме в Большой Коломне. В начале 1858 года Николай Андреевич, по совету жены, пожелал купить еще поместье и по убеждениям господина Гольдермана, мужа его покойной сестры и ближайшего соседа по имению, купил сначала сельцо Творожково с деревнею Барский Дубок от гг. Резниковых и потом Гаврилову Гору от г. Энгельгардта; оба имения находились рядом, в Гдовском уезде .

Александра Филипповна при покупке имения не была, но впоследствии поехала с мужем осмотреть новое поместье. Каково же было ее огорчение, когда она увидела совсем пустое место, одну землю с развалившимися хозяйственными службами без жилого строения? Муж стал утешать ее: «да ты только посмотри, какое это удобное место для монастыря: лесу много, озеро близко и главное – от больших селений так далеко!»

И вот они решились пожить в новом имении, чтобы завести все хозяйство. Сами они поселились в старой избе, которая большими сенями разделялась на две половины: в одной из них, состоявшей из большой комнаты и кухни, поместились господа с одной прислугой, своей верной ключницей, а в другой половине жили дворовые, – другого жилья там и не было.

Николай Андреевич немедленно принялся запасать лес для постройки дома. Лес он покупал на казенной даче и сам принимал его; но при этих хлопотах простудился и сильно захворал. Тогда он поспешил в Петербург полечиться; но доктора посоветовали ему возвратиться немедленно в Творожково, где воздух гораздо лучше, чем в Петербурге. Это было в Петровом посту 1858 года. Александра Филипповна, проводив мужа по железной дороге, тогда ходившей только до Луги, вернулась в Петербург, для скорейшего устройства домашних дел, чтобы поспешить в Творожково и ухаживать за болящим другом.

Николай Андреевич едва доехал до Творожкова, как почувствовал себя так дурно, что просил немедленно телеграфировать о том жене. Между тем его дворовые, искренно любившие его, видя, что он сильно ослабевает, посоветовали ему пособороваться и немедленно причаститься. Он, видимо, обрадовался этому предложению и, не теряя: времени, пригласил священника. Пособоровавшись и причастившись Св. Таин, он с нетерпением ждал жену, с которою прожил в мире и любви более тридцати лет. В эти последние часы жизни он снова повторил свое желание окружающим: «скажите жене моей, чтобы после моей смерти она отпустила крестьян на волю, строила бы церковь и непременно заботилась бы об учреждении обители в Творожкове. Он скончался 14 июня 1858 г.

Александра Филипповна нс застала уже его в живых. Горькими слезами она обливалась, но не переставала думать, как бы исполнить все, заповеданное ее покойным другом. Гроб, покров и ящик были привезены из Петербурга. На другой день его отпевали в церкви на Быстреевском погосте, а на третий – увезли в Петербург на Митрофановское кладбище, где были похоронены все их родные.

Во всех этих хлопотах помогал ей зять покойного, К.А. Гольдерман, очень хороший человек, тоже немец и вдовец. Поместье его было в трех верстах от Творожкова. Для управления имениями Александра Филипповна наняла управляющего, но К.А. Гольдерман помогал ей во всех делах советами. Через некоторое время он стал свататься за нее, вполне оценив ее достоинства, но она и слышать не хотела о втором браке и просила его оставить эту мысль. Он покорился, и отношения их оставались по-прежнему дружескими. Вскоре после этого он опасно заболел. Александра Филипповна часто навещала его и убедительно просила его принять православие. Долго он не соглашался, но за несколько дней до смерти он изъявил согласиe, с условием, что если после миропомазания он выздоровеет, то она согласится быть его женою. Страшно было ей произнести согласие, но она так искренно желала спасения его души, что, помолившись усердно, согласилась. Тогда он стал торопиться, чтобы его помазали священным миром. Восприемницей его была крестьянская вдова, миром мазал и потом напутствовал его Быстреевский священник о. Матфей. Вскоре после этого он умер мирною христианскою кончиною и погребен на Быстреевском погосте.

Александра Филипповна осталась совсем одна, без родных и близких. Зиму она проводила в Петербурге, а летом в Творожкове и сама принялась за хозяйственным заботы по управлению имениями.

В Творожкове все любили Александру Филипповну, все пользовались многими щедротами от ее любви. Об этом времени ее современницы припоминают много чудесных указаний, непостижимых для пытливого ума. Около Творожкова проживал юродивый Терентий Иванович лет пятидесяти, которого все любили за незлобие и добродушие, делавшие его подобным младенцу, и внимательно прислушивались к его безыскусственным речам, нередко заключавшим в себе прикровенные предсказания и мудрые советы. Добродушные старицы так рассказывают о нем: «бывало, придет он к барыне и почнет говорить: – Что ты, сударушка долго церковь не строишь? Камни гниют да гниют; – а она ему в ответ: да где же деньги-то взять? – Чего ты о деньгах-то безпокоишься? У Царицы Небесной мешки денег, а ты только строй. Вот, смотри, я покажу тебе, как надо строить – и начнет по столу указывать: вот тут будет церковь и много будет сударушек больших и малых. – Да где, Тереша? спросит она: – я ничего не вижу – здесь только скатерть. – Как же ты этого не понимаешь? все здесь в Творожкове. Вот, смотри, тут церковь, тут большие и малые сударушки поют: Господи помилуй! – вот тут ты, а Терентий Иванович свечки топит. А она спросит его: что же сударушки будут делать? – Чай да кофе пить. – Таких мне не надо, скажет она, а я-то что буду делать? – Ты будешь книжечку писать, Богородице Дево читать, шапочку на тебя наденут, сзади шапочки платочек повесят».

Он указывал на монашеское одеяние. Однажды принес он икону Пресвятой Богородицы всех скорбящих Радости и, отдавая ее Александре Филипповне, сказал: «вот тебе Божию Матушку: молись Ей, и Она поможет тебе церковь ставить». Икона эта и теперь хранится в игуменской келье. В другой раз он принес кошелек и несколько копеек в нем и сказал ей: «вот тебе деньги церковь ставить». Она долго берегла эти копейки и, когда была закладка церкви, положила их под основной камень. Александра Филипповна давно уже выбрала и приготовила место для церкви, но Терентий уверял ее, что не тут будет церковь, а совсем в другом месте и, взяв большую жердь, забил клинья, сказав: «вот здесь будет большая церковь, вот там – маленькая». Много времени спустя после его смерти оказалась справедливость его предсказаний: когда, по получении дозволения строить церковь, приехал архитектор и стал осматривать местность, тогда оказалось приготовленное место неудобным, и он указал на другое: стали там рыть под фундамент и нашли клинья, вбитые Терентием.

В то же время близ Творожкова жил писарь из дворовых прежнего помещика Феодор Бармин, в глубокой старости сохранивший бодрый дух и светлую память. Много раз он рассказывал, что в давние времена, после нашествия французов, более чем за 30 лет, когда Творожково принадлежало еще генералу Петру Федоровичу Ильменеву, в приходской церкви на Быстрееве был священник о. Иоанн – святой жизни, всеми любимый и почитаемый; этому священнику было видение наяву: огненный столб поднялся от Быстреева и, все подвигаясь, остановился над Творожковом. О. Иоанн стал вычитывать заклинательные молитвы, думая, что это от вражьей силы; но огненный столб все стоит, не изменяясь и не исчезая. Тогда он в благоговейном ужасе воскликнул: «это место благословенно от Бога! будет храм и св. обитель на Творожкове»!

Александра Филипповна, несмотря на свое научное образование, невольно стала верить предсказаниям, которые сбывались перед ее глазами. Все эти предсказания и некоторые благодатные сновидения поддерживали в ней намерение устроить святую обитель. Всем сердцем она молилась, да поможет ей Сам Господь. Но опытом дознано, что не бывает радости без скорби, не бывает исполнения добрых желаний без труда и препятствий!

Ко многим людям благочестивой жизни обращалась она за советами, часто прибегала за духовною помощью и к настоятелю Сергиевой пустыни – архимандриту Игнатию и никогда не уходила от него без утешения; между прочим, она открыла свое намерение устроить обитель для неимущих, жаждущих спасения в монастырских трудах и Череменецкому иеромонаху Аврааму, который жил в то время в Петербурге по сбору и пользовался уважением всех, знавших его благочестивую жизнь и христианское милосердие к бедствиям ближних. Он, как ревнитель истинного пути, выслушал с радостью желание Александры Филипповны и посоветовал не отступать от доброго намерения: «Подайте немедленно просьбу митрополиту о разрешены устроить общину и твердо веруйте, что, если это угодно Богу, непременно устроится обитель; без Его святой воли ничего не будет». Александра Филипповна подала прошение в 1859 году, но, очень долго не получая ответа, решилась лично просить высокопреосвященного митрополита Григория о помощи и ускорении этого дела. Владыка принял ее милостиво, но не дал разрешения устроить общину в Творожкове, по причине близости к приходской церкви, через что она всегда будет им неприятности; а благословил ей ехать в Званку (имение Державина) и там устроить общину. Такое распоряжение было совершенно противно желанию Александры Филипповны, однако она не смела ослушаться святителя и поехала в Званку. Там нашла она такие порядки, которые были совсем не в ее предположениях. Недолго раздумывая, она написала владыке, что отказывается от разрешения устроить общину в Званке и просит остановить все дело, если не дадут ей позволения устроить общину в с. Творожкове, по завещанию покойного мужа. Прекратив заботы о желанной общине, Александра Филипповна возвратилась в Творожково и продолжала свою труженическую жизнь в старой избе с ключницей, которая осталась ей верной до конца. В ветхой избе было холодно и сыро; и в погоду наносило снегу в углы, да и тех, кто спал тут, тоже заносило снегом.

Многие достойные люди говорили Александре Филипповне: не безумие ли бросать такое сокровище, как ее дом в Петербурге со всеми его удобствами и привычной роскошной обстановкой для того, чтобы добровольно терпеть всевозможные неудобства и лишения в мужицких развалинах.

Много времени прошло с тех пор, как она отправила письмо с отказом устраивать на свой счет общину в чужом месте. Однажды опять посетил ее сборщик Череменецкий при ее приезде в Петербург и, когда на вопрос о ходе желанного дела Александра Филипповна отвечала, что отправила уже бумагу с отказом, достопочтенный старец пришел в ужас и воскликнул: «как можно самовольно отказаться от дела, завещаннаго по внушению Самого Бога? Он Сам будет вашим Заступником и пошлет Св. Иоанна Богослова вам на помощь: вы должны продолжать это дело. Не теряя времени, съездите к викарному епископу Агафангелу и просите его. Он для всех милостивый отец и вам подаст благой совет». И точно, епископ Агафангел принял ее так милостиво, подал ей такие мудрые советы, что словно новые силы влил в ее скорбное сердце. «Вот вам и первый фундамент для св. обители», сказал он и подал ей икону Богоматери, именуемой «Достойно есть» с Афонской горы.

Александра Филипповна пала на колени и преклонила главу. Владыка осенил ее иконою крестообразно и прочитал над ее главой просительную молитву ко Пресвятой Богородице, призывая Ея помощь, да неотступно охраняет Своим Покровом рабу Божию Александру. «Не унывайте же», повторил он: «И твердо веруйте, что Владычица укажет вам путь и доведет до благой цели. Со всяким делом обращайтесь ко мне и, сколько во власти моей, я буду помогать вам».

Укрепив и утешив ее многими мудрыми наставлениями, владыка Агафангел отпустил ее с миром.

Вскоре после этого скончался митрополит Григорий, и Александра Филипповна подала новое прошение об учреждении общины в с. Творожкове и лично просила высокопреосвященного митрополита Исидора о ходатайстве. Он обещал содействовать ей в открытии общины и советовал безотлагательно приниматься за приготовление всего необходимого для помещения общины.

Когда дело об учреждении общины пошло в ход, Александра Филипповна стала производить постройки из заготовленного уже покойным ее мужем материала, начав с деревянного дома, в котором желала устроить домовую церковь во имя Матери Божьей всех скорбящих Радости, в память своей матери, питавшей особенное почитание к этой иконе. Постройка дома успешно производилась, и в ожидании дозволения начальства на учреждение общины она усердно молилась, да пошлет ей Бог сирот и вдов, желающих потрудиться в приготовленном ею убежище благочестия. Вскоре оказалось много желавших вступить в учреждаемую общину: приходили одна за другой, и все собравшиеся трудились усердно, стараясь подражать безропотности и трудолюбию своей начальницы.

Наконец, пришло известие, что Святейшим Синодом разрешено учреждение общины в с. Творожкове.

Таким образом, совершилось разрешение общины после многих препятствий, задерживавших благодетельное дело в продолжение четырех лет, с 1861 по 1865 год. 3а это время успели уже выстроить деревянный корпус с домовою церковью, и по получении разрешения на учреждение общины, Александра Филипповна и собравшиеся в числе десяти труженицы перешли в новый дом и безустанно трудились для приготовления спешных работ к открытию общины.

Когда домовая церковь была совершенно готова, со всеми принадлежностями и украшениями, основательнице приспела новая забота: церковь готова, да петь некому. Сильно заскорбела Александра Филипповна.

Четыре девицы Лугского уезда, жившие неподалеку от Череменецкого монастыря, давно уже возымели желание вступить в Короцкую общину Новгородской губернии и при первом удобном случае отправили туда с валдайским купцом и мешки со своим имуществом, сами же отправились на первой неделе Великаго Поста в Череменецкий монастырь, желая там поговеть, причаститься Св. Таин и, испросив благословение своего духовного отца, отправиться в предназначенный! путь. Царица Небесная указала им другой путь.

В то же время крестьянская девица Марфа, жившая в 60 верстах от Череменецкого монастыря, возымела непреодолимое желание сходить на богомолье в Череменецкий монастырь. В Череменецком монастыре она нашла четырех незнакомых ей девиц и случайно услышала их совещания на счет предполагаемого ими вступления в Короцкую обитель. Внезапно в душе ее возгорелось желание предложить им идти с нею в с. Творожково, от которого она проживала в 35 верстах и хорошо знала основательницу общины и всех ее сестер: «Девушки», сказала им Марфа: «слышу я, что вы собираетесь в Короцк, но говорю вам – не ходите туда, а лучше пойдемте со мною: я сведу вас в с. Творожково, всего 35 верст от нас. Там устраивается женская обитель трудами великой по милосердию и благочестию госпожи – Александры Филипповны фон-Розе. Вы, слышу, хорошо поете, а у нее церковь готова, да певчих нет. Вас охотно там примут». Девицы стали расспрашивать все подробности и, узнав, что Александра Филипповна все свое имущество отдала на это благодатное дело и что она сама вместе с сестрами трудится, не жалея себя, – три девицы тотчас согласились, но четвертая, которой только что минуло 16 лет, и слышать не хотела, настойчиво требуя, чтобы всем четырем отправляться в Короцк. Но в тот же день без всякой видимой причины она сильно захворала. Жестокие страдания заставили ее одуматься. Она стала раскаиваться и дала обещание идти в Творожково, если Господь помилует ее. К общему удивлению, она скоро выздоровела. Тогда все они отговели, причастились, а на второй неделе отправились в с. Творожково,

Накануне их прихода одна благочестивая сестра Творожковской общины Мария видела сон, что прилетел к ним рой пчел, и сестры огребли его к себе, что, по мнению старых людей, означает верную прибыль, а на другой день утром, 19 февраля 1866 года, прибыли неожиданно четыре девицы под предводительством девицы Марфы, которая по прибытии в общину немедленно объявила: «певчия пришли».

Ласково, радушно, как любящая мать, приняла Александра Филипповна неожиданных гостей. Когда она попросила их что-нибудь пропеть, одна из них (именно младшая, которая не соглашалась идти) вдруг запела тропарь Божией Матери, именуемой Тихвинскою: Днесь яко солнце пресветлое, и прочее. Из глаз Александры Филипповны полились слезы умиления и благодарности к Царице Премилосердой, внимающей молитвам Своих смиренных рабов! Девицы рассказали ей, каким чудом указан был им путь в ее общину.

В это время Александра Филипповна подала просьбу об освящении церкви и сама с сестрами готовила все, что требуется при освящении церкви.

Когда все приготовления были окончены, Александра Филипповна поехала в Петербург, чтобы испросить у высокопреосвященнейшего митрополита Исидора благословение освятить церковь и одеть сестер в монашеское одеяние и еще просила владыку назначить благочинным новой обители игумена Антония (Бочкова), настоятеля Череменецкого монастыря.

Владыка принял милостиво ее прошения и благословил игумену Антонию быть благочинным общины, освятить церковь и постричь в рясофор Александру Филипповну. Сам же владыка назначил ей иноческое имя: Ангелина.

Освящение церкви назначено было на 29 декабря 1866 года, а накануне Александра Филипповна была пострижена в рясофор.

Освящение церкви совершено было игуменом Антонием, казначеем Иоанном, сборщиком Авраамом (Турчаниновым, впоследствии игуменом того же Череменецкого монастыря), и священниками: о. Кириллом Аристотелевым Быстреевской церкви, о. Андреем Лебедевым с Гвозденского погоста и о. Петром Недремским.

В юной общине все делалось руками сестер: жали, молотили, рожь мололи, землю пахали, сено косили, дрова пилили и по ночам караулили неогражденную еще обитель, словом, – все делалось руками сестер под руководством настоятельницы, которая сама несла тяжкие труды и подвиги, часто чистила грязные места и всегда сама мыла свое белье, говоря, что считает грехом затруднять других своею грязью. Смотря на ее белое с нежнейшим румянцем лицо, сохранившееся таким до последних лет старости и вспоминая о роскоши ее прежней жизни в доме родителей и мужа, ее бывшие крепостные не раз утирали непрошенные слезы.

В один день пришли к настоятельнице оба священника из Быстреева и объявили ей лично о невозможности выполнять определенного богослужения в общине без упущения священнических обязанностей по приходу своей церкви и просили ее исходатайствовать для общины особого, свободного от прихода священника.

Около того же времени и игумен Антоний просил увольнения на покой, отказываясь, по слабости здоровья, от управления Череменецким монастырем, а также и от благочиния над общиною, которую руководил своими опытными советами.

По человеческому разуму матушка Ангелина была поставлена в тяжелое положение, а на деле Господь строил все к лучшему: игумен Антоний отказался, а на место его назначен старец Авраам, который, будучи еще сборщиком, поддерживал ее в заботах устроить общину, по желанию ее покойного мужа. От начальницы общины последовало немедленно представление об определении благочинным общины вновь определенного настоятеля Череменецкого монастыря игумена Авраама и по резолюции митрополита: « удовлетворить в просьбе», игумен Авраам был назначен благочинным общины.

С той поры старец Авраам был до самой кончины не только благочинным общины, но и ревностным ее попечителем, истинным пастырем малого, робкого стада. Он принимал непосредственное участие во всех ее делах, утешал всякую скорбь, вразумлял малодушных и тем более сострадал великой подвижнице Ангелине, которая скорбела много и особенно, когда видела малодушие сестер, нетвердых в терпении.

До определения нового священника благочинный назначал по очереди своих иеромонахов для совершения божественных служб в общине, что подкрепляло и утешало изнемогающих в трудах пустынножительниц.

Между тем настоятельница Ангелина снова обратилась к митрополиту с прошением, в котором, объяснив отказ Быстреевских священников от выполнения в общине определенных богослужений, ходатайствовала о назначении особого для общины священника. Архипастырь не отказал ей в справедливом ходатайстве; на отказ же Быстреевских священников положил такую резолюцию: «так как священники Быстреевской церкви отказались служить в Творожковской общинной церкви, то тем самым лишили себя права на пользование ста рублями от общины. Священнику же Михаилу Знаменскому уже разрешено служить в общине впредь до усмотрения».

Священник о. Михаил Знаменский был назначен на время: он страдал горловой чахоткой и на второй год служения в общине мирно скончался и погребен на общинном кладбище. Владыка Исидор советовал настоятельнице Ангелине приискать священника, добровольно пожелающего вступить в общину, обещаясь утвердить его. Матушка Ангелина, узнав о благочестивой жизни о. Алексея Лебедева, заштатного безсемейного священника в погосте Белой, Лугского уезда, обратилась к нему с просьбою послужить в общине, на что он охотно согласился; но, будучи преклонных лет и слабого здоровья, прослужил в общине не более двух лет и сильно захворал. За месяц до смерти своей он стал просить настоятельницу отпустить его на родину, где и отошел в вечность ко Господу, сподобившись мирной и христианской кончины.

В том же 1872 году посетил общину епископ Тихон, тогда викарий Ладожский. По внимательном обозрении порядков и благоустройства общины преосвященный нашел, что лучшего нельзя желать в такое короткое время и что все устроено мудрою рукою и любящим сердцем. Узнав, что в общине большая скорбь по случаю смерти благочестивого, старого священника, отчего сестры лишены утешения в церковном богослужении, владыка Тихон спешил облегчить их скорбь обещанием содействовать скорейшему назначению к ним священника, ими избранного. Вскоре после того священник Лосицкого погоста, Гдовского уезда, о. Петр Недремский заявил желание перейти в общину, сам явился к начальнице с этим предложением и охотно был принят. Не теряя времени, она обратилась к начальству с прошением об определении священником в общину Недремского, который и был утвержден указом из духовной консистории 1 августа 1874 года, а в первых числах сентября того же года приехал в общину.

По распоряжению настоятельницы богослужение в общине установлено четыре, а иногда пять раз в неделю, смотря по нужде, и совершается благолепно; пение и чтение прекрасное, неспешное; каждую субботу назначено, по древнему св. отцов преданию, поминовение усопших во время утрени и литургии, а по окончании заупокойной обедни всегда полная панихида, как совершается во вселенские субботы, исключая тех суббот, в которые уставом не полагается совершать заупокойной службы. Настоятельница и сестры радовались несказанно, когда стали совершать поминовение за усопших. Еще прежде, по благословению благочинного, игумена Антония, монахиня Ангелина, при совершении безкровной жертвы всегда стояла у жертвенника, чтобы поминать усопших и молиться за живых.

Успокоенная установлением непрерывного и благолепного церковного служения, настоятельница усилила свои старания, чтобы привести общину в цветущее состояние, устроить в лучшем виде богадельню и приют для сирот; но тут уже силы стали ей заметно изменять, после 12-летних непрерывных и непривычных трудов, которые она добровольно несла после смерти своего мужа и по управлению имением, и по устройству общины. Кроме хронической болезни внутренностей присоединились еще сильные страдания в левом боку. Она никогда не жаловалась на свои болезни, только ее келейница была свидетельницей всех ее страданий. Несмотря на это, когда сестры вечером, по всегдашнему обыкновению, собирались в трапезу, каждая за своим делом: прясть, шить или вязать, матушка Ангелина непременно тут присутствовала и, забывая свою болезнь, читала вслух и очень громко поучения св. отцев: читала она громко для того, чтобы каждое слово дошло до каждого слуха и коснулось глубины сердца. Все знали, что никак нельзя слушать ее чтение без внимания, потому что она любила переспросить о том, что она читала, и любила, чтобы ей передавали прочитанное в точности. Если получался ответь толковый, то матушка говорила: «слава Тебе, Господи, не всуе я трудилась», и благодарила ту сестру за внимание к чтению. Если же случалось, что сестра по разсеянности совсем не знала, что отвечать, то матушка бывало вздохнет и скажет печально: «жаль мне тебя, что ты не внимала. Я читала вам от последних моих сил, желая всею душею, чтобы благодатное слово коснулось вашего сердца и навеки к нему приросло. Не для себя я читаю; все это давно и много раз перечитано мною, читаю я для вас и надрываюсь из последних сил, желая, чтоб и вы поняли путь истинный, как искать царства небеснаго и спасти души ваши».

Когда доходило до сведения матушки Ангелины, что которая-нибудь из сестер смущается и колеблется, она немедленно призывала ее к себе и, расспросив о причине смущения, спешила успокоить ее.

Как истинная мать, она никогда не упускала случая наставлять своих духовных детей и умела так хорошо успокоить их, что они забывали и скорби, и искушения. Вообще к немощным и удобоискушаемым она была особенно милостива; вразумляя и убеждая их, она всегда обращалась с ними ласково, как с детьми, за что не раз слышала укоризны от своих приближенных; но ее ответы скоро обезоруживали укоризны: «ведь это еще дети, их надо молоком покормить, хотя и худо что сделают. Если их наказать, то можно только повредить им, по неразумию их; ласкою же и добром можно еще исправить их».

Не могла она оставаться покойною тогда, как замечала, что некоторые из молодых, неопытных сестер начинают заботиться, чтобы быть понаряднее.

Сама настоятельница Ангелина была примером для всех и во всем. Она носила ряску коротенькую из простой шерстяной материи и ту всю заштопанную, да и подрясник был весь в заплатах. Бывало скажет ей келейница: «матушка, пора вам переменить подрясник: надо новый, а этот весь перервался», а она на то в ответь: «И, мать моя, он еще хорош, можно поносить». И носит до лоскутьев, и то с трудом уговорят бросить его. Никогда ничего не называла она своим, хотя все кругом было − ее собственность. Она часто повторяла: «все это принадлежит общине; моего тут ничего нет, мои тут одни грехи».

Она получала пенсию за службу мужа и всю раздавала бедным с просьбою молиться за него. В праздности ее никто не видел; в часы отдыха она вязала чулки, а заработанные деньги отдавала нищим. Многие бедные крестьяне получали от нее ежемесячно положенное количество муки и крупы. Она не могла видеть голодного не только человека, но и скота: ко всем была она милостива. Бывало, прибегут к ней чужие голодные собаки, она и тех накормит. Не забывала и птичкам небесным посыпать зернышек. Нечего и говорить, как она заботилась о животных, принадлежавших общине. Бывало, как увидит старшую скотницу, бывшую свою крепостную, всегда спросит: «что, милая, как поживают твои детки? Все ли здоровы?» – «Все здоровы, матушка, вашими святыми молитвами». В случае же заболевания какого животного, матушка Ангелина не оставалась покойною до тех пор, пока не приложит все свои старания, чтобы помочь, и каждый день посылала масла из лампады пред иконою Матери Божией, чтоб приложить снаружи или дать внутрь заболевшему животному, а если оно выздоравливало, то матушка особенно вознаграждала ту сестру, которая усердно ухаживала за ним во время болезни. Более всего она заботилась об общинных лошадях и своей самой доверенной келейнице давала послушание следить за правильным кормлением и уходом за ними. В час пополуночи она сама будила свою келейницу, чтобы проведала лошадок; а по времени, как она ослабевала в силах, ее верная келейница спала у двери ее кельи, чтобы быть наготове, когда позовет и, сколько бы раз матушка ни разбудила ее, всегда с радостью спешила исполнить ее приказания. Видя изнеможение и болезнь своей матушки, келейница иногда уговаривала ее ложиться пораньше и хоть ночью отдохнуть. «Нет, родная моя», ответит на то матушка: «никак нельзя ложиться без молитвы, – а что будет, если я лягу, да и не встану до втораго пришествия? Молитву никак нельзя отлагать; тело требует пищи, а душа без молитвы жить не может». И погружалась она в пламенную молитву, которая служила ей отдыхом и подкреплением.

По окончании молитвы, она, стоя в своей келье, ограждала всех крестным знамением, начиная с сестер, каждую келью отдельно, отсутствующим по послушанию, и всех животных, принадлежащих общине. В летнее время всегда спрашивала, где пасутся лошади ночью, и в ту сторону ограждала их крестным знамением, а в зимнее время конюшню с лошадьми и скотный двор с коровами. В постель она ложилась, не снимая подрясника, но, прежде чем лечь, долго сидела на постели, низко склонив голову, и мысленно молилась.

Матушка терпела с радостью все оскорбления и огорчения. Когда ее укоряли, она не спорила и только говорила: «простите меня грешную: я достойна осуждения и укоров ваших». Замечая раздражение укоряющих, она повторяла: «Владычица! защити меня убогую и добрых дел неимущую». И всегда сама же первая делала земной поклон оскорбившим ее и, как виновница, просила прощения. Против всех испытаний она вооружалась молитвою и, как щитом, ограждала себя крестным знамением. К нищим она была очень милостива, но более всего она любила служить больным, омывать раны, делать перевязки и прикладывать пластыри страждущим, – словом она любила все то, что давало ей свободу работать Господу.

По праздникам она всегда посылала на лошади к бедным из крестьян свою келейницу раздавать им муки, крупы, масла, творог и понемногу денег, а к Пасхе готовила куличи и красные яица для бедных. В дни памяти своих родных также посылала пособие бедным, а сестер угощала за трапезой праздничным обедом, священника же и старших сестер приглашала на обед в своей келье.

Матушка имела такую живую веру в Господа, что, внимая ей, никто не мог оставаться в неверии, и на душе становилось особенно весело и светло, когда она доказывала, как велика сила милосердия Бога, как на каждом шагу видны чудеса Его Промысла о всякой твари Его. Докторов в этой глуши еще не заводилось, и кто бывало захворает в обители или в окрестных деревнях, все бежали за помощью к матушке. Она имела живую веру в благодатную силу иконы Пресвятой Богородицы, верный снимок с чудотворнаго образа, что в Тихвине. Перед иконою всегда теплилась неугасимая лампада; из этой лампады матушка давала масла, которым спешила мазать больных или внутрь давала и, по милости Божией, все поправлялись, и особенной смертности никогда не было. Много было чудесных исцелений прибегавших с усердною молитвою к Заступнице нашей; были такие замечательные случаи, что невольно возбуждали и укрепляли веру в дивную силу благодати Господа нашего Иисуса Христа.

Настоятельница Ангелина прилагала все старания и усердный труд, чтобы осуществить свое давнишнее желание выстроить каменную церковь и обнести общину каменною стеною. Число сестер за это время увеличилось до 30, приют для бедных сирот устроился, и в богадельне нашли убежище до шести престарелых женщин; и все это на ее собственное иждивение с помощью всех лишений, добровольно ею испытываемых.

Она перенесла много безпокойства по делу дальнейшего устройства общины, но зато устроила ее хорошо с прекрасным храмом.

Все хорошо знавшие матушку Ангелину и теперь с любовью вспоминают, как и наружность ее соответствовала прекрасной душе. Роста она была среднего; лицо имела продолговатое, белое, с самым нежным румянцем, волосы светло-русые, глаза большие, темно-серые, нос правильный. Ее называли красавицею; но к старости, от великих трудов и грубой пищи, она изменилась: лицо ее побледнело и только изредка покрывалось румянцем; в преклонных годах она стала сгорбленною; но до самой кончины ее наружность сохраняла печать особенной приятности, всех привлекавшей. По характеру своему она была вспыльчива, но это тотчас отходило. Ее доброта и милостивое обращение никогда не изменялись и с годами даже усиливались. Бывало, если обидит кого словом, то спешит загладить свою вину и доставить утешение. Бывало, если кто из крестьян попросить в чем-либо пособия, а ей придется отказать; то вскоре начинала сильно тревожиться и до тех пор не находила покоя, пока не удовлетворяла смиренной просьбы. Голос у нее был громкий и звучный; она говорила и читала всегда внятно и отчетливо. Лет за десять до кончины она еще пела первым сопрано, и ее пение было умилительно. Она хорошо говорила по-французски и по-немецки; была прекрасная музыкантша, играла на рояли и на арфе. Вообще, она была высокообразованная и хорошо воспитанная особа; очень многие увлекались ее красотою и приветливым обращением и вместе с тем проникались глубоким чувством уважения к ее душевным качествам.

В 1880 году в неделю сыропустную, после вечернего правила, настоятельница Ангелина прощалась по христианскому обычаю с сестрами, но не так, как прежде, стоя посреди всех, а сидя на скамейке в изнеможении от болезни и трудов. У всех просила она прощения и всем давала наставление.

С благоговением и сердечной любовью сестры внимали наставлениям своей матери, просили у нее прощения, искренно давая обещание помнить ее наставления. На первой неделе Великаго поста почти все готовились к принятию Св. Таин, и матушка с ними, но, чувствуя упадок сил, она просила свою келейницу не говеть вместе с нею: «я очень слаба, приду из церкви и не могу сама даже переодеться, а ты все приготовь и потрудись за меня».

Когда были открыты Царския врата и вынесены Св. Дары, матушка, стоя на амвоне, повторяла за священником слова причастной молитвы и проливала слезы, считая себя недостойною такого великаго дара. По окончании литургии она с трудом дошла до кельи. В понедельник пошла еще к часам и потом села оканчивать приходо-расходную книгу за истекавший месяц. В среду ей стало хуже, и она просила своего духовника причастить ее в келье. Ее постигла опасная болезнь: воспаление в легких. Мучительны были ее страдания, но не слышно было страдальческого стона, а только непрестанные молитвенные воздыхания.

В субботу утром она опять просила напутствовать ее Св. Тайнами и после литургии пособоровать ее. Все сестры собрались в большой келье, где все было приготовлено для совершения Таинства. От тяжких страданий страдалица не могла сидеть, и ее положили на жесткое ложе. При совершении таинства Елеосвящения все плакали. По окончании св. Таинства она просила келейницу посадить ее и поддерживать, пока все сестры подходили к ней, и каждая просила прощения и благословения, а она каждую благословляла и давала наставление; усердных тружениц благодарила за их безропотные труды на послушании, а иных просила исправиться. Когда все получили от нее благословение, она опять просила келейницу поставить ее на ноги и поклонилась сестрам до земли.

После этого ее опять положили в постель. Несмотря на свое крайнее изнеможение, она все еще заботилась и просила как можно скорее отправить некоторые деловые письма.

«Простите меня! настал час моего исхода!» таковы были ее последние слова к сестрам, после этого она закрыла глаза и тихим шепотом повторяла: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас, и, пока могла поднимать руку, все ограждала себя крестным знамением; тихо и мирно уснула она сном праведницы в 11 часов дня, 17 марта 1880 года.

Весь дом наполнился рыданиями и плачем сестер. Печальная весть скоро разнеслась и по окрестностям.

По приезде о. благочинного, тело усопшей было перенесено в церковь, и каждый день служили над ним три раза панихиды; погребение было назначено в субботу 22 марта. От раннего утра стало собираться много народа, и близкие, и дальние, благоговевшие к памяти усопшей, и бывшие ее крестьяне, и множество нищих. Все спешили воздать ей последнее целование. Торжественно совершалась заупокойная литургия; тихое, печальное пение вызывало умиление и слезы. О. благочинный сказал трогательное слово в память усопшей подвижницы; сам он плакал и у всех вызывал рыдания. По окончании отпевания сестры подняли тело усопшей и на своих плечах понесли мать-благодетельницу, вспоминая все подвиги ее любви к Богу и ближним. Когда донесли ее до могилы и поставили гроб, о. благочинный не мог уже произносить слова молитвы от слез; плакали сестры о своей матери, плакали старицы из богадельни, плакали дети из приюта по своей благодетельнице; плакали и нищие₎ жившие ее милостынями. Старые и убогие на коленях приползали к ее гробу и лобызали его; вся площадь была стеснена народом, и у всех катились из глаз невольные слезы. Опустили гроб в могилу; народ не расходился до тех пор, пока каждый получил возможность бросить на гроб горсть земли, как залог искренней любви. Долго после этого сестры ходили ежедневно на ее могилу поклониться дорогому праху и пролить горячую слезу с молитвою о своей матери.

Так и сбылись ожидания усопшей настоятельницы: она ждала с нетерпением дня памяти Алексея, человека Божия, – и день этот был днем ее кончины; она говорила: «день Благовещения Пресвятой Богородицы будет велик и радостен для меня грешницы» – этот день был 9-й по ее преставлении, в который совершаются девятины¹⁶.

Иеромонах Дометиан, в схиме Димитрий, родился около 1821 года, в селе Юрьевском, Карачевского уезда, Орловской губернии. Отец его был крестьянином гг. Цуриковых, Филимон Коновалов. Во св. Крещении будущий миссионер наречен Димитрием. В школах Димитрий Коновалов нигде не учился, но с детства был обучен чтению и письму. Воспитанный в бедной, но благочестивой семье, Димитрий с раннего возраста почувствовал влечение к иноческой жизни, и в январе месяце 1847 года, 26 лет от роду, отпущенный на волю своими помещиками, поступил в число послушников Болховскаго Троицкаго монастыря, Орловской епархии. В то время настоятелем этой обители был знаменитый основатель и первый начальник Алтайской духовной миссии, архимандрит Макарий (Глухарев), по слабости здоровья оставивший в 1844 году миссионерское служение на Алтае. Молодой послушник Димитрий Коновалов поступил келейником к о. архимандриту Макарию. Здесь-то под руководством приснопамятного миссионера и подвижника благочестия, положил начало всех монашеских подвигов и готовился к самоотверженному миссионерскому служению молодой Коновалов. Здесь он был свидетелем той неусыпной просветительной деятельности о. Макария, которую последний с Алтайских гор и их населыников перенес в Болхов на русских православных христиан, оказавшихся немного лучше алтайцев в отношении религиозно-нравственного своего развития и просвещения. Келейники о. Макария были целые дни заняты или какою-нибудь работою, или чтением, или обучением приходивших в монастырь учиться мирских людей. Часто в глубокую ночь будил архимандрит своих келейников и заставлял читать полунощницу или акафист, приучая их чрез это к молитвенному подвигу, столь необходимому и обязательному для иноков. По свойству своего темперамента и вследствие болезненного состояния, о. Макарий бывал иногда раздражителен, вспыльчив и предавался гневу. Тогда доставалось от него келейникам: нашумит, нагремит, поставит на поклоны, оскорбит иногда и очень резким словом, но потом, успокоившись, непременно просит у обиженного прощения, кланяется ему в ноги, старается обласкать его, утешить его, награждая часто подарками, состоящими обыкновенно из книжки, платочка или четок.

В такой-то строгой и истинно евангельской школе первоапостола алтайцев почти полтора года воспитывался будущий алтайский миссионер, иеромонах Дометиан. Под влиянием о. Макария созрела в сердце послушника Димитрия и решимость посвятить себя миссионерскому служению в далекой Сибири. Обладая даром прозорливости, о. Макарий сам указал своему келейнику Димитрию ожидавшее его миссионерское поприще; сам благословил и отправил его в Алтайскую миссию, снабдив всем нужным на дорогу. Прибыв в Сибирь, послушник Димитрий Коновалов, указом Томской Духовной Консистории, 28 сентября 1849 г., определен на службу в Алтайскую Духовную Миссию, начальником которой в то время состоял присный ученик и воспитанник о. Макария, молодой еще тогда протоиерей Стефан Васильевич Ландышев. По распоряжению о. протоиерея, послушник Димитрий назначен был церковнослужителем в Урсульский стан миссии и помогал миссионеру при обращении алтайцев, как то: в обучении и крещении новообращенных, в служении больным и в других миссионерских делах. Такое служение он нес двенадцать лет, и в течение этого времени пострижен сперва в рясофор (1854 г.) и потом в мантию, в Крестовой церкви Томского архиерейского дома (6 января 1858 г.), с наречением имени Дометиан.

Служение послушника миссии не ограничивается, как в монастырях, участием в церковном богослужении и некоторыми физическими трудами. Тем более это служение не похоже на служение причетника при обыкновенной приходской церкви. Миссионерский послушник, кроме причетнических при церкви обязанностей, исполняет должность катехизатора при обучении приступающих к святому крещению язычников. Добрый по духу монах-отец Дометиан, с помощию благодати Божией, достигает этих целей в полной степени. Другой важной и трудной обязанностью послушника миссии является служение больным, которых всегда много среди нечистоплотных и, по убожеству своих жилищ и одежды, легко подвергающихся вредному действию стихий инородцев. Миссионер на Алтае является как бы доктором, а послушник его – фельдшером, причем, конечно, вся черная и. трудная работа по врачебной части, т.е. уход за больными, падает на послушника, которому приходиться следить за правильным приемом лекарств, подавать эти лекарства, наблюдать за диетой больного, обмывать и перевязывать его, часто, отвратительные, смердящие раны, и просиживать ночи у трудно больных в удушливом, зловонном воздухе юрты или избушки. Умерших нередко приходится обмывать и опрятывать, и в гроб полагать тому же послушнику. Отец Дометиан с терпением и христианской любовью служил больным, забывая собственный покой и все опасности заразы в эпидемических и других заразительных болезнях. Он и впоследствии, будучи иеромонахом, не оставлял служения больным, хотя тогда уже и имел возможность заменить себя послушниками и причетниками. Как послушнику, отцу Дометиану доводилось исполнять обязанность слуги у миссионеров не только монашествующих, но и семейных. Смиренный труженик и это послушание, для иных в его положении кажущееся неудобным и унизительным, нес безропотно.

В августе месяце 1861 года о. Дометиан рукоположен в сан иеромонаха, и с этого времени вступил на поприще самостоятельной миссионерской деятельности, в качестве заведывающего отдельным миссионерским станом. Почти все многолетнее служение его в этом звании протекло при Кебезенском стане миссии, в одном из самых глухих, но живописнейших уголков гористого и лесистого Алтая. Разнообразны и многотрудны подвиги служения христианского миссионера среди полудиких народов. Кроме прямых обязанностей священнослужителя и проповедника Евангельского учения, каждый миссионер в районе своей деятельности несет труды и врача, и учителя в школе, и руководителя новокрещенных в устройстве оседлого их быта, и наконец, нечто в роде земского или сельского начальника. Во всем этом ревностно потрудился и Дометиан. В течение своего миссионерского служения в сане иеромонаха, т.е. с 1861 по 1883 год, он крестил 418 идолопоклонников. О. Дометиан, хотя и не получил там школьного образования и учился по-старинному, однако был старательным учителем, и много грамотных мальчиков и девочек вышло из его школы. Впоследствии, когда в каждой школе завелись особые учителя, о. Дометиан следил за их занятиями с детьми, а в школе своего местопребывания был законоучителем. В инородческих селениях Алтайской миссии, как и в русских, есть сельские и волостные начальники. Но с разбирательством своих домашних, семейных дел, с разными жалобами новокрещенные предпочитают обращаться к миссионеру, зная, что он рассудит дело всегда по правде, – тогда как их сельские судьи нечужды лицеприятия и лихоимства. Поэтому-то миссионеру и приходится исполнять обязанности, принадлежащие мирской власти. Редкий день не являются к нему с жалобами то мужья на жен, то жены на мужей, то родители на непокорных детей, то соседи и в особенности соседки друга на друга. Иногда жалобы бывают и серьезные, а чаще всего пустые. Но все эти жалобы надо разбирать, по возможности умиротворить ссорящихся, вразумить виноватых, успокоить обиженных. Нужно великое терпение в подобных отношениях с полудикими народами, – и о. Дометиан обладал таким терпением в высшей степени: он был кроток, невозмутим, любвеобилен и всегда старался помирить враждующих. Когда же достигал согласия, то вел их в церковь, молился там вместе с ними и, как бы пред лицом Божиим, заставлял их, взаимным между собою лобызанием и обещанием забыть прошлое, помириться, а потом сам следил за исполнением обещанного ими. Приходилось о. Дометиану и наказывать своих духовных детей. Например: – в пределах миссии запрещено кому-либо держать питейные заведения, но некоторые новокрещенные ухитрялись доставать из русских селений водку, и у них происходило тогда сильное пьянство, остановить которое можно только принятием самых энергичных мер со стороны миссионера. В таких случаях о. Дометиан, узнавши о происходящем в том или другом доме пьянстве, лично являлся туда в сопровождении сельского старосты, отбирал водку, выливал ее на землю, а виновных в пьянстве сажал на ночь или на день, в виде ареста, в пустой амбар. Когда же проспятся нарушители христианского благочиния, то добрый старец выпускал их из-под ареста, сделав им надлежащее духовное внушение. Но подобные случаи повторялись при о. Дометиане редко, ибо новокрещенные, несмотря его кротость и незлобие, боялись его, а боялись потому, что любили и уважали его. Все новокрещенные инородцы на Алтае, с принятием христианства обыкновенно оставляют кочевой образ жизни, и, при пособии миссии, в ее селениях устраивают себе избушки и обзаводятся хозяйством наподобие русских поселян. Миссионеру в таких случаях приходится учить этих новоселов оседлому образу жизни и русским обычаям. О. Дометиан нередко сам работал топором при постройке для новокрещенных избы, сам помогал им класть в доме печи и т.п. Как любитель пчеловодства и сам имевший небольшую, но хорошую пасеку, старец научил пчеловодству многих новообращенных.

За ходом домашнего хозяйства у своих новокрещенных прихожан о. Дометиан следил бдительно, сам наблюдал за приготовлением пищи, уходом за скотом, за чистотою и опрятностью в одежде, в жилищах, – для чего приходилось ему часто обходить избы новокрещенных. Все это – домашняя деятельность миссионера. Но есть у него и другая, еще более трудная деятельность, – это разъезды и путешествия по Алтаю с проповедью Евангелия и для крещения новообращенных в христианство. Весь почти Алтай для поездок затруднителен до крайности. Бывший начальник Алтайской миссии, преосвященный епископ Владимир, говаривал: «пока миссионер нужен и полезен для своего дела, Господь сохраняет его жизнь во всяких опасностях». Подвергся таким опасностям и о. Дометиан. Не раз бывал он под конем, падавшим на бегу; нередко падал с горы в переверт, вместе с конями и повозкой; обрывался в реку вместе с конем и телегой с крутого косогора; много раз тонул при переправах в брод через довольно глубокие и весьма быстрые горные реки; несколько раз был в страшной опасности погибнуть под удушающим ураганом и т.д. Но Господь его видимо хранил.

При всей многотрудной, полной заботы и разнообразных попечений, миссионерской службы, старец Дометиан всегда строго держался правил и уставов иноческих, насколько можно было это совместить с условиями миссионерского и приходского служения среди мира и мирян.

Досуги свои о. Дометиан посвящал чтению. Кроме духовных журналов и книг, он много читал и светских, и в особенности любил чтение историческое, почему несколько лет сряду выписывал на свои средства журнал «Русскую Старину». – Так мирно и ревностно трудился о. Дометиан в Алтайской миссии 37 лет, в том числе в сане иеромонаха 24 года, и в 1885 году, по болезненному состоянию, выбыл за штат, с пенсией по 300 рублей в год. В 1886 году о. Дометиан, вместе с преосвященным Владимиром, переведенным на Ставропольскую кафедру, уехал в г. Ставрополь на Кавказе, где и прожил, в архиерейском доме, под отеческим попечением Владыки, до начала 1887 года, собираясь, поправившись силами, отправиться на поклонение гробу Господню в Иерусалим. Но и ему, как и блаженному его учителю, о. архимандриту Макарию, тоже стремившемуся к Иерусалиму земному, не суждено было достигнуть этой заветной цели желаний: Господь призвал его в Иерусалим небесный. Блаженной кончины удостоил Бог многоболезненного и много потрудившегося старца. Вот как описывал дни последнего жития на земле о. Дометиана преосвященный Владимир в письме из Ставрополя: «Болезнь смертная отца Дометана, предсмертный крест Господом крестоносцем на него возложенный, был рак в желудке, а потом в груди. Начало болезни глухо сказывалось еще на Алтае, но в настоящем году болезнь получила скорейший ход... Для лучшего ухода и воздуха я поместил его в свою гостиницу, оказавшуюся для сей цели самою удобною. У старца по нескольку раз каждый час возобновлялись мучительные припадки в груди. «Не преречет, не возопиет», – и на нем оправдалось. Только и знаку было, что все лицо его от боли сморщится, да руку прижимает к больному месту. Согласно моему предложению и его желанию, с 3-го на 4-ое марта (1887 г.), мы облекли его в великий ангельский образ (схиму), с наречением, по его желанию, первым христианским его именем Димитрий. Аналав пришлось возложить на него тот, который прислан был в местную женскую обитель в дар Нижегородским схимоепископом Иоанном (Иеремиею преосвященным). Итак, вот единому от алтайцев Господь привел приять на себя облачение схимническое с блаженных плеч и груди преосвященного Иеремии, который так любил Алтай и который так молился об Алтае. Под 16-ое вечером схимник Димитрий был слаб. Я хотел было пригласить на бдение очередное около него братий архиерейскаго дома, но он не захотел затруднять никого: «если я умру ночью, утром узнаете», – сказал старец. 16 и 17-го утихла его болезнь, по выражению доктора потерялась чувствительность. Старец наш признал себя «совершенно здоровым», выражал желание: «встать бы теперь, походить бы, да вот сил нет, слабость, удивительная-де этакая слабость». Но слабость эта доходила до обморока и прекращения дыхания... Я счел нужным уже прочесть отходную, но он опять потом отходил. 17-го в половине 12 часа ночи стороживший около него мой келейный пришел ко мне с заявлением, что, должно быть, о. Димитрий умирает. Я пришел к нему, прочитал (оставленную прежде) последнюю молитву отходной; глаза его были мертвенные, но сознание полное; по прочтении молитвы, я сел около него и прочел сперва канон Божией Матери («многими содержим»), потом начал было читать стихи пред акафистным каноном Христу Спасителю. Старец пожелал, чтобы его повернул с левого бока на правый; это было как раз в полночь. Я помог своему келейнику сделать это и сказал, чтобы он о перемене какой мне тотчас сказал. Не прошло полчаса,– келейный приходит и говорит: «должно быть отец Димитрий скончался». Прихожу: душа настрадавшаяся оставила уже многоболезненное тело; должно быть, вслед за поворотом на другой бок, чрез самое короткое время, скончался. Келейник говорит, что отец Димитрий только один раз охнул... В ту же ночь, при полной братии архиерейскаго дома, облачили покойнаго в схиму и пр., и положили на смертный одр. Завтра (19-го) утром положим останки отца Димитрия в гроб и отнесем в храм: там постоит до вечера, иные желают поклониться над покойным схимником. Место покоя (согласно его желанию) саду нашем, как раз против восточной стороны алтаря нишей домовой церкви Крестовоздвиженской, между двумя братиями, раньше здесь положенными: как будто нарочно место здесь оставлено». Скончался старец на 67 году от роду. По получении на Алтае известия о кончине иеросхимонаха Димитрия отцы алтайские, согласно давно заведенному у них правилу, совершили по усопшем брате сорокадневное литургийное поминовение, записав, конечно, в синодики свои имя его на ряду с прочими благовестниками алтайскими для всегдашнего поминовения¹⁷.

Отец Парфений родился в селе Симонове, Тульской губернии, Алексинского уезда, в 40 верстах от города Тулы, 24 августа 1790 года, от отца – причетника того села, по имени Иоанна Краснопевцева, и матери Анны, и при рождении наименован был Петром.

Сын бедного причетника, он от колыбели испытал скорби, неразлучные с убожеством. Избранный от младых лет быть чистым сосудом молитвы и служения Богу, юный Петр в труднической жизни своих родителей почерпал уроки терпения и трудолюбия. По достижении отроческого возраста, Петр, обученный грамоте в доме родительском, поступил в Тульское духовное училище. Имея от роду, от природы, быстрые способности, он успевал в науках очень легко и по окончании училищного курса переведен в семинарию, в класс словесности. Но еще в раннем возрасте открылось в нем призвание свыше к жизни иноческой. «Однажды», сказал он: «возвращаясь вместе с братом из училища на вакационное время в дом родительский, мы остановились где-то на ночь и легли уснуть под открытым небом. Ночь была ясная; я долго не мог уснуть; не знаю, отчего сердце у меня как-то радовалось неизреченно. Я смотрел вверх и вдруг вижу белоснежного голубя, парящего надомною. Я удивился, откуда он; в доме его не было; гляжу и не нагляжусь, – так он хорош; и не летает, а все на одном месте: то поднимается, то опускается надо мной. Я разбудил спящего подле меня брата; посмотри, говорю: видишь ты голубя? Кого? где? – Да вот надо мной. – Ничего не вижу; ты, знать, во сне, брат, бредишь! – Он заснул опять, а я до самаго света не сводил глаз с него и радовался несказанною радостию. С рассветом он не улетел, а стал вдруг невидим. И с этой поры в сердце мое запала какая-то сладость и желание чего-то нездешняго, и я уже ни на что земное не прельщался: мне все было противно; ко всему я охладел, и тяжело было мне между людьми». После сего видения, давшего его характеру решительное направление и отрешившего душу от земли, благодатный отрок удалялся от людей, часто уходил в прилежании к деревне лес и там воспитывал в себе любовь к безмолвию, богомыслию и молитве. «Однажды», говорил он: «я, утомившись, лег под деревом и задремал. Очнувшись, вижу стоящаго предо мной благообразнаго старца – монаха, который сказал мне: «странен монах и земен мертвец» – и удалился в чащу дерев. Я побежал за ним, но не мог отыскать его; образ же монаха и слова его остались навсегда в душе моей. С той поры родилась у меня мысль о монашестве. Впоследствии, размышляя о значении сих таинственных слов, я истолковал их себе так: что монах должен быть странным, т.е. чуждым пришельцем везде, и мертвецом на земле.

Старший брат его Василий вступил в монастырь, когда Петр был еще в семинарии, и на нем, казалось, лежала обязанность быть подпорою своего семейства, но Промысл Божий готовил ему иное назначение. За чрезвычайную кротость и тихость нрава, а вместе и за высокую рассудительность, какую являл он еще в незрелом возрасте, он любим был всеми в околодке и особенным уважением пользовался в домашнем кругу. Во всяком, сколько-нибудь затруднительном обстоятельстве, родители его говорили: спросим, что скажет Петруша, – и его слово, отличавшееся чрезвычайною простотою, но вместе и силою рассуждения, было для них как бы законом.

Со дня на день более и более возгоралось в юном Петре желание Божественнаго и, побуждаемый им, он стремился посетить Киев и поклониться святым угодникам, там нетленно почивающим. И вот, в летнее свободное от учения время, он испросил себе у начальства билет, а у родителей благословение и отправился в Киев пешком на богомолье. Это было летом в 1814 году. Когда прибыл он в Киево-Печерскую лавру, ему, по особенному о нем Промыслу Божию, указали на келью тогдашнего начальника типографии, соборного старца иеромонаха Антония, отличавшегося строгою подвижническою жизнью и бывшего впоследствии наместником Лавры, а потом архиепископом Воронежскими. Он принял Петра с любовью и радушною простотою, о которых старец всегда воспоминал с глубокою признательностью, – с участием расспросил его об обстоятельствах и намерениях его и дал приют у себя на все время пребывания его в Киеве.

В это время еще живы были в Лавре великие старцы, известные строгостью жизни и прозорливостью: Вассиан слепой и Михаил схимник. Первого из них посещал в бытность свою в Киеве Государь Император Александр Павлович и, хотя входил к нему в полночь, без предварительного извещения и, не желая открывать ему своего высокого сана, но узнан был им. Благословенный был глубоко тронут беседою мудрого старца, исповедовался у него, и, впоследствии, пожаловал ему драгоценный наперсный крест и поныне хранящийся в лаврской ризнице. Вассиан скончался в 1827 году с 24 на 25 марта, 82 лет от роду, и схоронен при дальних пещерах. Прибыв в Лавру и слыша прежде о старце Михаиле, Петр пожелал принять его благословение. «Прихожу к дверям его кельи», сказывал он: «стучусь в них, и Михаил, вышедши, прямо назвал меня по имени, спросив: «что ты, Петр, пришел?» – и благословил желание мое остаться в Лавре на послушании». Старец Михаил скончался 22 декабря 1815 года, на 93-м году от рождения, и погребен при Больничной церкви. Но, прожив около года в Лавре (с августа 1814 года по 22 марта 1815 г.), Петр не был уволен из семинарии и епархии своей и, по требованию начальства, должен был возвратиться в Тулу и опять взяться за учение. Чувствуя, однако ж, неодолимое стремление в Киев и к иноческой жизни, он в том же году (1815) уволился из семинарии. Таким образом, он не окончил полного курса образования, почему и называл сам себя всегда невеждою и неученым. По увольнении из семинарии, Петр думал, что не будет уже ему никакого препятствия к исполнению своего намерения; но вышло не так. Родители хотели пристроить его скорее к месту, поближе к себе, и заставили его определиться причетником и в родном своем селе на открывшееся место. Здесь была готова ему и невеста – сирота, дочь священника. По мягкости и кротости своего характера, он не противоречил воле родителей. Сделана была помолвка, и назначен день брака. Но, не дождавшись его, он ушел в другой раз в Киев. Впрочем, и в этот раз, после двухмесячного странствования, должен был опять возвратиться на родину, не быв опять уволен из епархиального ведомства. Возвратившись домой, Петр нашел свою невесту уже замужем. Между тем, родители нашли ему другую – в соседней Калужской епархии, дочь одного священника. Этот священник скоро умер, и родные желали, чтобы он занял его место. Петр и в этот раз не прекословил родителям и отправился в Калугу к тамошнему преосвященному с прошением предоставить ему место умершего священника, со взятием сироты – его дочери. Но архипастырь отказал Петру, по возвращении домой, оставалось жениться на сироте и быть простым причетником на прежнем месте. Опять все было слажено. Но прежде, чем исполнилось это, случилось ему быть в Туле, где был уже новый архипастырь – Авраамий. Тут пришло ему на мысль вновь попроситься в Киев. Архипастырь охотно согласился. «Молись там и за меня», – сказал он Петру и приказал немедленно дать ему билет. На другой день получил он билет с совершенным увольнением из епархии. Возвратившись домой, Петр объявил об этом родителям. С сожалением и слезами выслушали они его, но не стали,наконец, противоречить и благословили его в путь, видя в нем давно уже избранника Божия и ходатая своего у престола благодати. «Молись за нас, Петруша, сказали они; мы видим, что тебе жить между нами нельзя». С особенным умилением воспоминал всегда старец любовь родительскую. «У батюшки», говорил он: «были одни только сапоги, которые надевал он по праздникам; но, провожая меня, он отдал их мне, говоря: «Ты свои износишь за дорогу, а купить других тебе не на что». Я взял, чтобы не огорчить его, но с дороги переслал их с верным человеком; а сам пошел в лаптях. Наделил меня еще родитель мой гривною денег да благословил медным небольшим крестиком. Впрочем, на дороге случилось ему встретиться с одним добрым купцом, ехавшим в Киев. Он пригласил Петра быть спутником и чрез то, при совершенном недостатке собственных средств, доставлена была ему возможность не только дойти, но и приехать в Киев.

В июне месяце 1819 года прибыл он в Киево-Печерскую лавру и нашел знакомого ему начальника типографии Антония уже наместником Лавры. Он принял Петра с прежнею любовью, исходатайствовал ему у митрополита Серапиона благословение на определение его в Лавру и поместил его в просфорне, где и началась его подвижническая жизнь. «Я вовсе не раздумывал», говорил он: «о подвигах монашеских; о том, чтобы установить себе такое или другое правило, избрать такой или иной образ жизни; я думал только о том, как бы молиться да молиться непрестанно и трудиться, сколько сил есть, слушать во всем, как Бога, начальника, никого не оскорбить и не осудить; да мне и некогда было смотреть за поступками других; я только себя знал». Так, руководимый Духом Святым, он в новоначалии отличался теми добродетелями, которые обыкновенно бывают только плодом долговременных подвигов. Он утруждал плоть свою, подвергал себя всякого рода лишениям не для умерщвления плотских страстей, – он их не знал, хранимый благодатию Божиею с раннего детства, – а потому, что презирал покой телесный, полагая, что всякая внешняя забота, всякое попечение о себе отвлекали бы его от молитвы, которой хотел он посвящать каждую минуту, оставшуюся у него свободной от многотрудного послушания просфорнического, с горячим усердием им проходимого. «Бывало, утрудившись», говорил он: «я лягу под лавкой или под столом, – мне все было равно».

Строгая жизнь его и ревность к послушанию не укрылись от следившего за ним с особенным вниманием наместника Лавры Антония, и в том же году он сделан был начальником просфорни, где и провел двенадцать лет в трудах и постоянной молитве. Тут, когда однажды подвергся он духу уныния, и душа его нуждалась в утешении и подкреплении в трудах проходимого им послушания, – в одну ночь молитвенного бдения сподобился он молитвенного видения преподобного Никодима Просфорника, сидящего у просфорной печи с Псалтырью в руках. «Я думал», говорит он: «что это кто-либо из старцев лаврских и удивился, зачем он в мантии, и как я не заметил его прихода. Но когда подошел к нему ближе, он стал невидим; а когда я уснул на заре, вижу его во сне, и он говорит мне: «Я – Никодим Просфорник и всегда посещаю то место, где я трудился и улучил милость Божию и спасение». С этой поры он питал к сему угоднику особенную любовь и благоговение и подражал ему в ежедневном совершении всей Псалтири, которую вскоре выучил на память, так что впоследствии всегда читал ее наизусть. Сам о себе говорил, что он не был постником во всю жизнь и не держал никогда поста не только по неделям, но даже и по целым дням. Однако ж был воздержен и умерен в высшей степени. Нрав имел удивительно кроткий, ласковый и приветливый ко всем. Со слезами благодарности к Богу всегда вспоминал он, что протек долголетний путь лаврской жизни с самого ее начала как-то чрезвычайно спокойно и мирно, ни от кого никогда не видал ни малейшего оскорбления, напротив, видел от всех: и старших, и младших братий приветливость, любовь, готовность ко всяким услугам и уважение, хотя никогда и ни с кем не любил входить в особенную близкую общительность. Кроме подвигов трудолюбия, бдения и молитвы, ничем не возмущаемой кротости и совершенного незлобия, он особенно поражал всех своим удивительным нестяжанием: он не имел другой одежды, кроме той, которую носил, да и последнюю готов был с радостью отдать нуждающимся. Однажды, в холодное зимнее время, какой-то странник украл у него подаренный ему одним боголюбцем тулуп. Он нимало не оскорбился сим, хотя и не имел другого. Чрез несколько дней послушники поймали вора в его тулупе и с укоризнами приводят его в просфорню. Видя смущение бедняка, он говорит им: «не троньте его, он бедный и в тулупе трясется; нам ведь хорошо здесь в тепле сидеть, а он без покрова день и ночь на морозе». – Потом, обращаясь к вору, говорит: «не скорби, брате; возьми себе этот тулуп; вот тебе и деньги на пропитание; только впредь не бери чужаго».

По собственным его словам он не изведал борьбы с плотью даже в самых юных летах; даже от мысленных греховных приражений охраняла его благодать Божия. «В начале моего просфорного послушания», сказывал он: «случилось мне однажды наслушаться невольно праздных бесед между ребятами, и в сумерки, когда прилег я отдохнуть, взбрело на мысль мне слышанное. А я еще был неискусен, не отогнал этой мысли, остановился на ней, и наконец, думаю: да как это люди грешат, что за приятность в грехе плотском? Далее и далее эта мысль начинает занимать меня; никак уже и не отвяжусь от нее. Вдруг стучат в дверь и зовут меня на послушание; я пошел не медля; принялся по обычаю за дело от всей души с молитвою, и помыслы, меня занимавшие, исчезли совершенно, так что я и забыл о них. Потрудившись до полуночи, совершил я обычное правило и уснул. Рано утром меня зовут к наместнику. Когда я пришел к нему, он повел меня в кабинет и говорит: «Скажи мне, Петр, как бы отцу духовному, не согрешил ли в чем-либо особенно?» Я смутился; думаю, перебираю в мыслях прошедшее и ничего не нахожу. – «Нет, говорю, не знаю ничего, кажется, в чем бы укорила меня совесть». – «Подумай, говорит он, испытай себя хорошенько». Опять думаю, – нет, ничего не припомню. Тогда он говорит мне: «Ну, что-нибудь да есть. Я видел ныне во сне, будто стою в Великой церкви против местной иконы Пресвятой Богородицы. Близ нея по сторонам св. Апостол Петр и преподобный Антоний. Ты входишь в церковь, подходишь к иконе, кладешь поклон; Пресвятая Владычица, как бы живая, отвращает от тебя лице. Ты заходишь с другой, Она опять отвращается от тебя. Ты остановился пред Ней в смущении. Тогда преподобный Антоний покрывает тебя своею мантиею и говорит вместе с Апостолом Петром: Пресвятая Владычице, прости его; он погрешил в неведении, мы Тебе за него поручаемся. – «Если вы за него поручаетесь, говорит Пресвятая Дева, я прощаю его вас ради». ― С сими словами Она обратила к тебе лице Свое, и я пробудился. Подумай же еще: если ты не согрешил делом, то не помыслил ли чего безместнаго». – «Тогда я вдруг, как бы озарился светом, вспомнил смущавшие меня помыслы и исповедал их наместнику. Этот случай», прибавлял он к своему рассказу: «указал мне, до какой степени должно хранить себя даже от приближения к нечистым помыслам, и как тщательно мы должны блюсти чистоту не только телесную, но и умственную, – если Пресвятая Владычица отвращается от нас и за помышление о чуждых грехопадениях! Вот, что значит: «от тайных моих очисти мя, и от чуждых пощади раба Твоего»!

В 1824 году, 20 сентября, облечен он в иноческий образ наместником Лавры архимандритом Антонием в Больничной церкви и наречен Пафнутием. В непродолжительном времени рукоположен во иеродиакона преосвященным митрополитом Евгением. С принятием иночества увеличил он подвиги молитвы и самоотвержения. При входе в келью его, взор поражался пустотою и лишением. Одни белые стены, на небольшом столике Распятие и икона Пресвятой Богородицы, деревянная скамья без всякого покрова, служившая ему и одром для успокоения, деревянная чашка и фонарь, – вот все, что в течение многих лет удовлетворяло его потребностям. Ночи проводил он в молитве и чтении, и трудился в переписывании отеческих книг. Так собственноручно переписаны им Скитский Патерик и книга Исаака Сирина. По мере подвигов своих, возрастал и преуспевал он и в совершенствии духовном и удостаивался по временам необычайных благодатных дарований и осенений. Пред рукоположением своим во священство он имел следующее сновидение: «Вижу я», сказывал он: «что вхожу в алтарь Великой церкви, аки бы уготовляясь к служению. У престола стоить неведомый мне архиерей в полном облачении, одесную Жена благолепная в царской одежде, а на престоле Евангелие в необычайном сиянии. Святитель говорит мне: «Пафнутий, возьми Евангелие и священнодействуй». А я, пораженный светом, окружающим престол и Евангелие, говорю: «не дерзаю, Владыко свитый, приблизиться к престолу святому, не только прикоснуться к Евангелию»... Тогда предстоящая Царица говорит мне неизреченно сладким гласом: «возьми, Пафнутий, Я поручаюсь за тебя». Если Ты, Владычица, поручаешься (я узнал в царице Пресвятую Деву), то я на все готов; буди воля Твоя!» С сими словами я приблизился к престолу, святитель кладет мне на руки Евангелие, – и я пробуждаюсь. В эту минуту меня зовут к екклесиарху, и он говорит мне, что высокопреосвященный Евгений приказал мне быть готовым к служению с ним в Великой церкви и рукоположению, чего я никак не ожидал, не быв предварен заблаговременно». Рукоположение его совершилось 26 декабря 1830 года.

Вскоре к благому и легкому для него игу священства высокопреосвященный Евгений присоединил тяжелую обязанность духовника Лавры, поручив ему назидать братию словом и жизнию. В то время ему не было еще сорока пяти лет, и в возложении на него сей важной обязанности строгим и разборчивым Архипастырем видится рука Божия. Тяжело было для него чистого, кроткого и смиренного сердцем, нести бремя нравственных болезней человеческих, но спасительно для искавших у него врачевания.

В 1838 году возжелал он облещись в схиму и подал о сем прошение в Духовной Собор Лавры, но сомневался в соизволении на это начальства, а потому смущался. Однажды, занятый этою мыслию в саду, прилежащем к его келье, он задремал и видит, будто идет святитель в полном облачении и, приблизясь к, нему говорит: «Пафнутий, не сомневайся: желание твое исполнится.» – «Кто же ты, Архиерей Божий»? – спрашивает он в недоумении. «Я – Парфений, епископ Лампсакийский». – Вскоре высокопреосвященный Филарет, прибывший на Киевскую кафедру, рассмотрел его прошение, и, по беседе с ним, уразумев духом благодать, сущую в нем, сам облек его в схиму, 1-го июня 1838 года в пещерах преподобного Антония и наименовал Парфением, на 46 году от его рождения. С восприятием этого великого образа, он с горячим усердием и как бы вновь возложил руку на рало, не озираясь вспять. Приобретение истинного молитвенного духа составляло главнейший его подвиг, и он стяжал сей благодатный дух в высшей степени. Он питал особенную, чрезвычайную, самую умилительную и, можно сказать, нежную, детскую любовь и преданность к Пресвятой Матери Божией и не находил довольно слов, чтобы выразить и Ея любовь к людям, и свою к Ней. То же внушал он и всем просившим у него наставлений − особенно ученикам своим − монахам. Любимым праздником его был праздник Благовещения Пресвятыя Богородицы. Не раз сподоблялся он видеть и созерцать в блаженном видении Пресвятую Богородицу. Так однажды, размышляя с некоторым сомнением о читанном им где-то, что Пресвятая Дева была первою инокинею на земле, он задремал и видит от святых врат Лавры идущую, в сопровождении многочисленнаго сонма иноков, величественную Монахиню в мантии, с жезлом в руках. Приблизившись к нему, Она сказала: «Парфений, Я – Монахиня!» Он пробудился и с той поры с сердечным убеждением именовал Пресвятую Богородицу пещеро-лаврскою Игуменьею. Под внешним образом монашества старец, конечно, разумел монашество внутреннее, девственную, молитвенную, смиренную жизнь Пренепорочной Девы, которой Она была поистине первообразом на земле. Однажды после всенощного молитвенного бдения, забывшись тонким сном, он видит келью свою наполненною множеством зверообразных чудовищ, устремляющихся на него с яростью. В ужасе он возопил: «Пресвятая Владычице моя Богородице!» При сем воззвании дивный свет осиял келью, и Преблагословенная Дева, в сопровождении Архангела Михаила, предстала в неизреченной славе; страшилища исчезли, как дым, а он, пробудившись, в радостном восторге видел уже не дремлющим оком сияние на месте, где стояла Пречистая. По принятии схимы несколько лет провел он в тесной келейке, очень похожей на пещеру, единственное окно которой загородил иконою Пресвятой Богородицы, озаренной тусклым сиянием неугасаемой лампады. «На что мне свет чувственный», говорил он: «Она, Пречистая, свет очей и души моей». Эта икона была во всю дальнейшую жизнь его постоянным свидетелем его молитвенных воздыханий до самой кончины. Молясь однажды пред нею, да поведает ему Владычица, что есть принятое им на себя схимничество, он услышал от Нея глас: «Схимничество есть – посвятить себя на молитву за весь мир».

Прежде чем услышал он сие истолкование от небесной Наставницы, он обращался с сим вопросом к архиепископу Воронежскому Антонию, бывшему наместнику Лавры и принимавшему такое живое участие в его новоначальных подвигах, и получил от него следующий ответ: «преподобный отец Парфений Вы желаете знать, что такое схима. Схима есть неизмеримая высота и глубина христианского смирения, основанного на сих Христа Господа Спасителя нашего словах: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим». В сих словах все таинство спасения нашего заключается. Вы также спрашиваете: где вам полезнее жить в Лавре или Голосееве? Вам Бог послал великого архиерея, отличающагося, сверх прочих Духа Святаго даров, боголюбезным смиренномудрием. Его святым примером и наставлением руководствуйтесь. Какое место к прожитию и послушанию назначит вам там и пребывайте. Сему светильнику имею сильное стремление и я грубую выю свою подклонить в послушание, но по недостоинству своему лишен сего дара. Усерднейше прошу вас пред скитами угодниками помолиться о моем недостоинстве. Сильный в крепости Господь да поможет вам во спасении. Ваш усердный слуга и богомолец Антоний, архиепископ Воронежский». Нужно ли было напоминать старцу об обращении к своему архипастырю, которого любил и чтил он безпредельно? Конечно, нет! Не недостаток доверия побудил его обратиться с прошением совета у другого архипастыря, но он имел такую любовь и приверженность ко святой Киево-Печерской лавре и к преподобным отцам печерским, что боялся и на короткое время отлучиться от сей обители, а к своему архипастырю, которого был духовником, имел он совершенную покорность. Не только воля его, но и каждое слово его, каждое о чем-либо мнение было законом для благоговевшего пред ним старца. Его тревожила несколько времени мысль, что он далек от пути истинных подвижников, потому что не испытал гонений от человек в продолжение всей своей жизни в Лавре. Но высокопреосвященный успокоил его сими словами: «На что тебе гонение? Ты сам себя гонишь. Кто ныне пожелает жить твоею жизнью?» После сего душа старца умиротворилась. Но да не подумает кто, что он не прошел чрез горнило искушений, очищающих, яко злато, души праведных подвижников. Если злоба человеческая, обезоруженная его незлобием и кротости, мимоходила его, то не дремала древняя злоба, искони борющаяся с работающими Господеви со страхом. Вот что пишет он о сем сам: «какое же от бесов нападение терплю я за мое правило келейное уже двадесять лет, то аще не бы со мною присутствовала сила Божия помогающая, давно бы мне надлежало во гробе вселитися от такого мучения несказаннаго и человеком неисповедимаго. Но слава Богу о всем».

Уединение и безмолвие были его стихиею, вне которой ему, по собственному его выражению, тяжело было дышать, как рыбе вне воды.

И дорогие вещи не имели для него цены. Однажды графиня Ан. Ал. Орлова прислала ему столовые часы. Несколько времени терпел он их у себя ради графини, потом отослал их к одной из своих духовных дочерей при следующей записке: «посылаю тебе часы и дарю их тебе; я никак с ними не умирюсь». – Денег он никогда не имел. Если по неотступному убеждению преданных ему и принимал от них их усердные приношения, то немедленно раздавал их нищим, или кому-либо из нуждающихся. Никогда убогий не уходил от него с пустыми руками; он всегда находил что-нибудь дать ему, хотя и имел только самое необходимое. Однажды послал к нему кто-то кусок хорошей материи. Не имея, что подать пришедшим к нему по обычаю нищим, он разрезал материю на несколько частей и раздал им. Завещанные ему по духовной графини Орловой пятнадцать тысяч рублей серебром он отдал, не медля, в Духовный Собор Лавры для пропитания странных в гостинице, что и исполняется доселе свято.

Со времени принятия схимы, в продолжение семнадцати лет, он ежедневно совершал Божественную литургию в домовой церкви при покоях высокопреосвященного. Это священнодействие было величайшим и единственным наслаждением его чистой души. Жаждая непрерывно этого наслаждения, он испросил у архипастыря благословение и в Четыредесятницу, сверх среды и пятка, в прочие дни недельные, когда положены только часы, совершать такую же преждеосвященную литургию, по уставу Великой лаврской церкви. И скольких благодатных видений сподоблялся он, – ведает один Господь, утешениями, неведомыми миру, утешавший раба Своего за презрение благ земных, которые вменил от юности уметы быти Его ради. Так однажды, во время песни Херувимской, когда молился он пред Престолом, по обычаю с распростертыми руками, видел он аки бы небо отверсто, Господа Иисуса Христа нисходяща на св. Престол, Бога Отца, благословляющаго Его снисхождение и Бога Духа Святаго, парящаго над Ним. Видение это было мгновенно. «1843 года, ноября 13-го дня», пишет он в своих келейных записках: «видех Златоуста со Архистратигом, пришедших ко мне на помощь, и икону содеях на память». Однажды, в благоговейном чувстве пламенной любви Божией, он долго повторял в себе молитву: «Иисусе, живи во мне и мне даждь в Тебе жити», – и услышал тихий и сладкий глас: «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем». Часто в каком-либо смущении духа он был укрепляем благодатными сновидениями. Так, обуреваемый некогда духом уныния, которого разжженные стрелы знакомы всем подвижникам благочестия, – он видит себя в небольшой ладье плывущего по быстрой реке. Ангел-хранитель стоял за его плечами, а св. Иоанн Предтеча правил ладьей. Сильно бушевал ветер и заливал волнами ладью. Вот она близка к погружению... В испуге он хватается за край. Ангел-хранитель, удерживая руку его, говорит: «Не бойся, довезем!» Он пробудился, и дух уныния отступил от него. Он любил размышлять о великом таинстве воплощения Господня. Однажды, накануне Нового года, после всенощного бдения, повторяя церковную песнь: «Сходяй Спас к роду человеческому прият пеленами повитие», – он углубился в благоговейное созерцание духом младенчества Богочеловека, умиляясь при мысли, каков должен быть этот Младенец, осмидневный по матери и безначальный по Отцу, краснейший добротою паче сынов человеческих.

В сем священном богомыслии внезапно погрузился он в тонкий сон и вот видит двух Ангелов, летящих от востока с Младенцем на руках. Ниспустившись долу, они приблизились и положили Его подле изумленнаго старца. «Язык человеческий», говорит он: «не может изобразить красоты этого дивнаго Младенца. Он смотрел на меня с любовию, от которой разгоралось сердце мое. Не знаю, долго ли длилось это радостное видение. Ангелы взяли Его, и на мое моление помедлить еще – отвечали: Матерь будет скучать, и улетели, а я, пробудившись, был вне себя от радости, и весь день не мог ничем заняться, ни помыслить о чем, кроме чуднаго Младенца». Одна из особенно любимых им песней церковных была песнь благовещенская: «Архангельский глас вопием Ти, Чистая»... Однажды во сне слышал он неземное пение этой песни столь неизреченно сладкое, что немедленно проснулся со слезами умиления и радости, и всегда воспоминал об этом с чувством живейшего наслаждения от сего пения.

Весну и лето он обыкновенно проводил в Голосеевской пустыни, отправляясь туда вместе с архипастырем и с ним же потом возвращаясь на праздники в Лавру. Там, в самом уединенном углу пустыни, среди глубокой чащи сада, была его келья. По совершении ранней литургии в домовой церкви архипастыря, он удалялся в лес, и там, един с Единым, совершал свое молитвенное правило, прочитывая всю Псалтирь. Любя безмолвие и скучая посетителями, которые особенно летом, когда стекается в Лавру множество богомольцев, жаждали его наставлений и желали его иметь духовным отцом своим, он не раз порывался совсем затвориться и не принимать никого на исповедь. Но слезы тех, для кого назидание его было необходимо на пути спасения, удерживали его от сего намерения. И действительно, решившись однажды не принимать более посетителей и отказаться даже от исповеди прежних детей своих, он несколько времени никому не отворял дверей своей кельи, и можно было видеть его только в церкви на Богослужение. Но вот видит он во сне, будто бы напал на него какой-то страшный зверь и был готов уже растерзать его. Вдруг сбегаются к нему духовные его дети с палками в руках и прогоняют зверя. Этот сон убедил его, что Господу угодно, дабы он еще послужил ближним своим, и в содействии их спасению искал и обретал спасение собственной своей души. Давно уготованный им для себя гроб был неразлучным его келейным сотоварищем. Сидя подле него, как сладко говорил он о суетности жизни, о неизбежности смерти, о том, как душа, излетев из тела, просияет, как солнце. Часто он изумлял некоторою прозорливостию и чрезвычайною кроткостию своих замечаний, которые как раз приходились к внутреннему состоянию приходивших к нему для беседы и наставления.

Последние годы жизни провел он в уединенных кельях, расположенных при ближайших пещерах, и ежедневно совершал литургию в пещерном храме преподобного Антония. Велика была любовь и вера его к преподобным печерским. Не имея уже сил часто поклоняться нетленным мощам их, в пещерах почивающих, уклоняясь притом и неизбежных встреч с многочисленными поклонниками, он мысленно обходил пещеры утром и вечером с поклонением с особенною молитвою, им для сего составленною. Изможденная и истонченная плоть его была, так сказать, прозрачною оболочкою его чистой, светлой, как день, души. Высокое, иссохшее чело, впалые щеки и виски составляли какую-то дивную противоположность с его большими, блестящими, как молния, глазами, которые проникали, казалось, душу до самой глубины ее и одним беглым воззрением заглядывали во все изгибы человеческого сердца. Но редко, разве в крайнем преогорчении неправдою или злобою людскою, резкое слово обличения исходило из уст его, и тогда он не взирал ни на какую личность, не щадил ни сана, ни звания; с великими и сильными земли говорил, как с послушником монастырским, как с рабом, оскорбляющим величие Божие. Но при малейшем признаке раскаяния или сокрушения он весь изменялся, принимал обычный себе тон удивительной простоты, благости и кротости, весь был любовь, готовая положить душу за ближнего.

Когда ослабевшие силы его не дозволяли ему уже выходить вне келий своих, высокопреосвященный митрополит благословил быть устроенной при оных церкви, в зале, где дотоле совершалось у него вечернее и утреннее Богослужение. Это и было устроено у него в несколько дней усердием некоторых ближайших к нему духовных детей его. Храм освящен был в честь Сретения Господня в той мысли, что старец, ежедневно молясь в нем и причащаясь пречистых Таин Христовых, имел готовиться здесь к сретению, и, потом самым делом, в последний час свой, встретить, подобно праведному Симену, Того, общения с Коим преискреннейшего во всю жизнь чаяла и жаждала душа его. С той поры он ежедневно совершал здесь Божественную литургию, и в самом крайнем изнеможении, когда уже едва слышался голос его в обыкновенной беседе, и он едва мог делать несколько шагов, – при служении, дивно укрепляемый силою свыше, он священнодействовал без всякого изменения. Служение его имело какую-то особенную благодатную силу. Нельзя было без глубокого умиления присутствовать при совершаемой им литургии. Дух молитвы, почивающий в нем, переливался, казалось, и в сердца предстоящих, а потому весьма многие находили особое утешение молиться в его церкви, и она была всегда полна молящимися. В голосе его было что-то неземное, проникающее душу. Когда он выйдет, бывало, из царских врат в белых праздничных ризах и скажет: «Мир всем», – казалось, – это ангел мира, слетевший долу умиротворить обуреваемых скорбями житейскими; аще обреташеся ту сын мира, мир его почивал на нем. Или когда рука его возлагалась на голову кого-либо из преданных ему с его любимым глаголом: «Дух Святый найдет на тя и сила Вышняго осенит тя», то нельзя было не ощущать при сем некоего особенного, благодатного утешения и оживления духовного.

Выше всех благодеяний считал он устроение храма при келье своей и до конца дней не преставал благодарить за сие высокопреосвященного от всей глубины признательной души. За год до кончины не мог он уже совершать литургию, но всегда присутствовал в алтаре при ея совершении и ежедневно причащался Святых Таин. С приближением весны 1855 года старец видимо стал таять, как снег; дыхание его более и более стеснялось, и кашель усиливался. На третьей неделе поста, февраля 25-го, по желанию его, совершено над ним елеосвящение, и он ясно предчувствовал уже и говорил, что со дня на день, с часу на час должен ожидать своего отшествия. В Великую Среду посетил старца высокопреосвященный митрополит и по довольно долгой беседе оба старца простились с особенным глубоким чувством умиления, предвидя ясно, что уже не увидят друг друга в здешней жизни. В Великий Четверток, в келейной церкви его, совершалась ранняя литургия, в продолжение которой он стоял в мантии в темненькой своей келье. По окончании литургии довольно долго беседовал он с приближеннейшими детьми своими и передавал им последние наставления, а равно и некоторые духовные желания и намерения свои. После поздней литургии собрались к нему, по предварительному приглашению его самого, все духовные дети его – архимандриты и некоторые из иеромонахов Лавры, коим всем был он восприемным отцем по монашеству. Несколько минут беседовал он со всеми, потом отпустил, простившись с каждым, каждому сказал несколько слов в последнее назидание и каждого благословил: кого иконою, кого Евангелием или другою священною вещию, прося молитв о себе по своем отшествии.

В пять часов утра пономарь, убирая церковь и приготовляя, что нужно к служению литургии, слышал, что старец вышел из темненькой кельи своей. Убравши, он отворил дверь из церкви в келью и взошел, чтобы принять благословение у старца и видит его сидящим на стуле близ маленького столика, у дверей церковных, с поникшею главою, как бы в глубокой думе. «Благословите, батюшка», говорит он. Нет ответа. Он повторяет это, и то же молчание. Он приближается и видит, что душа его уже отлетела ко Господу. Мгновенно разнеслась скорбная весть по всей Лавре, и все спешили и теснились у дверей кельи его. Пользуясь всегда особенным доверием начальства и благоговейным уважением поклонников Лавры, он никогда не был предметом зависти для братий; все любили его, все радовались видению его, как видению ангела; и эту любовь приобрел он младенческим незлобием, неподражаемою простотою, живо напоминавшею древних отцев первых золотых времен иночества.

В Великую Субботу из келейной церкви, которая не могла вмещать усердствующих служить панихиды по усопшем, тело его было перенесено в Крестовоздвиженскую, что над пещерами, церковь самим митрополитом с архимандритами, несшими на своих раменах гроб его, и братиею Лавры. На другой день Светлаго Христова Воскресения совершено им же, при многочисленном стечении народа, отпевание усопшего. Кроткая улыбка и вместе что-то важное, глубокое, невозмутимое отражалось на лице его. Это была не молитва, а созерцание, не прерываемое уже ничем земным. Во все время, до самого погребения, стечение народа в церкви, где стоял гроб его, было чрезвычайное.

По совершении отпевания гроб несен был в Голосееву пустынь его духовными сыновьями и, не взирая на сильный дождь, продолжавшийся почти все время шествия, многочисленная толпа народа сопровождала его. Высокопреосвященный митрополит Филарет, поехавший вперед, встретил его в Голосееве. Здесь, в этой пустыни, в которую любил уединяться старец в продолжение семнадцати лет, ожидала его, в храме Живоноснаго Источника, уединенная могильная келья, уготованная ему любовью архипастыря¹⁸.

18 марта 1846 года скончался в Оптиной обители 73-хлетний старец-иеромонах Геннадий. Он был родом из московских купцов. Первоначально поступил в Спасо-Преображенский Валаамский монастырь в 1800 году, откуда в 1810 переведен в Александро-Невскую лавру, где и посвящен в иеромoнаха. В 1812, 1813, 1814 и 1816 годах находился для исправления священнослужения на кораблях Балтийского флота, и по свидетельству флотского начальства «благороднейшим своим поведением, ревностным и благоговейным исправлением своей должности, оказывал всем служащим с ним пример веры и приобрел искреннее их почтение».

В 1817 году о. Геннадий назначен был для исправления священнослужения при греко-российской Иромской, что в Венгрии, церкви, находящейся над гробом блаженной памяти государыни великой княгини Александры Павловны эрц-герцогини Австрийской. При отъезде к своему посту 21 января 1817 года он имел счастье представляться Государыне Императрице Марии Феодоровне, и 22 того же месяца, по воле Государя Императора Александра Павловича, митрополит Амвросий возложил на него золотой наперсный крест.

О. Геннадий состоял в означенной должности с 1817 по 1822 год. Во время пребывания Государя Императора Александра Павловича заграницей, в 1821 и 1822 годах в Лайбахе и Вероне (по поводу собравшегося тогда в Вероне европейского конгресса), старец вызван был из Венгрии для исправления службы в походной Его Величества церкви, причем два раза удостоился быть духовником Государя. При отъезде к своему посту о. Геннадий получил от бывшего тогда начальником штаба Его Величества, князя Волконского, два свидетельства, в которых сказано, что он во время пребывания своего в Лайбахе и Вероне приобрел всеобщее уважение соответствующим сану его примерным христианским житием.

В 1828 году о. Геннадий подал прошение об увольнении его за болезнью от занимаемой им должности. Вместе с увольнением он получил на путевые издержки 200 голландских червонцев. При отъезде из Венгрии старец имел честь представляться эрц-герцогу Австрийскому, Венгерскому Палатину Иосифу, и получил от него в подарок драгоценный бриллиантовый перстень.

В 1829 году 13 августа, т.е. уже по возвращении о. Геннадия в Александро-Невскую лавру, за долговременное и безпорочное его служение как во флоте, так и в Венгрии, по болезненному его состоянию, Высочайше повелено производить ему в пенсион по триста семидесяти рублей ассигнациями в год из Государственного Казначейства. В 1831 году, во время свирепствовавшей в Петербурге холеры, старец был отправляем в городские лазареты для исправления треб при больных. За усердное исполнение этого поручения ему была объявлена благодарность от высокопреосвященного митрополита Серафима. 31 декабря 1834 года он прибыл в Оптину пустынь и пребывал в ней по день кончины, т.е. 18 марта 1846 года.

Итак, из 46 лет, посвященных на исключительное служение Господу в иноческом чине, о. Геннадий, по устроению всеблагаго Промысла, почти 17 лет провел вне пределов своего отечества: с 1812‒1817 г. посещал с нашими кораблями Англию, Францию, Швецию и Голландию; с 1817‒1828 проживал в Венгрии и в эти 11 лет имел редкий случай посетить Италию в такое время, когда по поводу Венгерского конгресса, стеклись туда представители всех европейских держав. Простые рассказы его о виденном и слышанном заграницей отличались безпристрастием и скромностью и имели тем большую цену, что старец смотрел на все глазами русского православного человека, не увлекаясь внешним блеском западной жизни.

Память Императора Александра особенно была священна для старца. Глубоко врезались в простом и добром сердце его слова Благословенного, обращенные к нему пред исповедью в Лайбахе: «Забудь, что пред тобою Государь, и поступай, как с кающимся христианином». Рассказывая это, старец говорил со слезами: «воистину смирение – высота»!

С удовольствием вспомнил он и то время, которое провел в радушном кругу искренно любивших и уважавших его моряков. К этому периоду его служения относится один замечательный случай, резко характеризующий старца. В одно время, когда офицеры, по обыкновению, собрались коротать время в кают-компании, – случилось быть там и о. Геннадию. В пылу разнообразного разговора молодежь позволила себе сделать несколько легкомысленных выходок против какого-то религиозного предмета.

Услышав это, о. Геннадий встал со своего места и сказал им твердым голосом: «господа! отныне нога моя не будет в кают-компании: скорее я перенесу от вас всякое личное оскорбление, нежели решусь слушать кощунство насчет того, что должно быть одинаково свято как для вас, так и для меня!» Эти слова и убедительный тон, с которым они были произнесены, сильно подействовали на присутствующих: они поспешили успокоить любимого ими старца искренним раскаянием и дали ему честное слово впредь никогда не оскорблять его слух подобным разговором. Так-то благотворны и действенны слова истинного убеждения в устах служителя Церкви.

В заключение всего сказанного об о. Геннадии заметим, что он был гостеприимен, ласков, разговорчив и до конца своей жизни любил телесный труд. Роста был высокого, плотен, говорил густым басом и в молодости певал хорошо на клиросе. Скончался в добром исповeдании на 73 году от рождения¹⁹.

В 1884 году 18 марта в г. Воронеже скончалась старица Марина (или, как ее обычно называли, Маринушка). Прибыв на богомолье около 1840 г. из Киевской губернии, – она, как не имевшая письменного вида, была арестована полицией и заключена в тюрьму. Затем, по выпуске из тюрьмы, Марина навсегда осталась в Воронеже и посвятила всю свою жизнь «несчастным». Поселившись за городом в землянке, она все, что ни получала, отдавала заключенным в тюрьме. Воронежские жители, особенно купцы, подавали ей щедрую милостыню, которую Марина относила арестантам или же нищим, устраивала в своей землянке (а затем в построенной для нее купцом В. хижине) обеды для странников и бедных. Беззаветная любовь ко всякого рода несчастным, щедрые милостыни для нищих сделали ее весьма популярною в городе, что особенно выразилось при погребении ее, когда десятки тысяч сошлись для проводов ее тела на кладбище (20-го марта тело ее погребено на Всесвятском городском кладбище, где погребено было уже тело весьма чтимой юродивой Христины (Христинушки). Над местом погребения почитателями их памяти поставлены памятники.

Иннокентий, архимандрит Ростовскаго Иаковлевскаго Ставропигиальнаго монастыря, начал свое служение Церкви священником в селе Поречье, на берегу озера, напротив города Ростова, где дед и прадед его удостоился принять рукоположение от святителя Димитрия. Овдовев после двадцатилетнего священства, он постригся, подвизаясь в трудах духовной жизни, под руководством родного дяди своего отца Амфилохия. Еще при жизни старца, Иннокентий вступил в обязанности архимандрита обители и около 30 лет нес бремя настоятельства, назидая и братию и богомольцев всякого звания – от вельможи до простолюдина не столько словами, сколько примером всех христианских добродетелей. В особенности отличался он терпением и любовию ко всем. Много лет сряду страдал старец тяжкими, неизлечимыми недугами: каменной болезнью и страшными ранами на ногах. Случилось однажды, что, после обеда у наместника Лавры, отец Иннокентий освободился от большого острого камня, без сомнения с жестоким страданием. Но не только стона или крика жгучей боли не слыхали мы из уст его, но он не прерывал веселой дружеской беседы. Только заметна была перемена в лице: оно то бледнело, то краснело. Так приучил себя старец к терпению выше сил человеческих! О ранах своих он говорил: «если бы не эти раны, где бы найти мне таких будильников? Леность влечет ко сну, а они напоминают о молитве». Как страж у гроба святителя, он всех принимал с неистощимою любовию и радушием, не разбирая различий житейских; во всякое время дня стекались к нему богомольцы, и никто не уходил без благоcлoвения, без живого слова назидания. На вопрос одного знатного гостя, который дивился такому неутомимому гостеприимству, старец отвечал: «Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю». Отец Иннокентий скончался в 1847 году, на 77 году от рождения. Тело его погребено на паперти соборной церкви Иаковлевскаго монастыря.

Отец архимандрит Иларион родился неподалеку от города Каргополя, в Олонецкой губернии, в Воезерском приходе, от благочестивых родителей, священника Андрея Кирилловича и жены его Ирины Петровны 13 ноября 1776 г. и наречен в святом крещении Иоанном, в память св. Иоанна Златоустаго. Воспитывался он дома и под руководством отца научился читать, писать и петь по нотам, а также Катехизису 11 Священной Истории, всего же более он от богобоязненных родителей научился страху Божию. По бедности родителя, Иоанн не попал ни в одно из духовных училищ того времени, а по достижении 13-тилетнего возраста был посвящен в стихарь преосвященным Вениамином на дьячковскую вакансию в Шежемский приход, но, несмотря на это, до ухода в монастырь, продолжал иметь пребывание в родительском доме, который оставил впервые в 1793 году 30 апреля сначала для поклонения святыням в Соловецком монастыре. Впоследствии (в 1830 годах) родной брат Иоанна – отец Моисей был начальником Голгофскаго Распятскаго скита, что на Анзерском острове и окончил дни свои в одном из Афонских монастырей и по совершении в нем обычного моления, решил исполнить желание своего сердца: посвятить себя иноческой жизни, имея на то и благословение своих родителей. С этою мыслию он отправился Белым морем на судне с поклонниками в город Архангельска к преосвященному Вениамину, в обширной епархии которого тогда, кроме нынешней Архангельской губернии, находились: Олонец, Каргополь, Вытегра и, по просьбе своей, 3 июня 1793 года указом Архангельской Духовной Консистории, определен в число братства в Спасо-Карпогольский монастырь.

В бытность свою здесь, он, по благословению настоятеля, обучался иконописанию, и памятником своего пребывания в Спасо-Карпогольском монастыре оставил в теплой церкви онаго местный образ Сретения Господня собственной работы. В этом же монастыре он познакомился с правилами грамматики, риторики, арифметики и изучил, сколько позволяли средства и время, географию, историю, читал Платоново богословие и творения древних церковных учителей, какие нашлись в обители, преимущественно же часто, со вниманием и прилежанием, книги Ветхаго и Новаго Завета, ибо согласно собственной его заметке: «имел тогда уже свою Библию». Да и в последующие годы отец Иларион не прекращал в немногие свободные от церковных служений и послушаний часы обогащать свой ум полезными сведениями в науках.

С самого детства он отличался слабостью здоровья и еще в 1797 году подвергся внутренней болезни; которая с того времени не оставляла его до самой кончины.

Заболев в первый раз в 1796 году, он с год лечился в монастыре; потом с разрешения начальства, решился искать выздоровления в искусстве столичных врачей. Но надежды его не сбылись: издержав какие были в руках его малые средства на лекарства, он возвратился из Петербурга только с небольшим облегчением.

По возвращении в 1796 году из Петербурга, Иоанн, в 1799 году, отправился в Новгород через Тихвин, где был благосклонно принят настоятелем обители архимандритом Герасимом. В Новгороде, по воле и благословению Арсения, епископа Старорусского, он определен в Хутынский монастырь. Но как желание его было определиться в одну из двух пустынных обителей: в Коневскую или Валаамскую, то он и пробыл в Хутынском монастыре недолго и в том же самом 1799 году, по личной просьбе к митрополиту Гавриилу, перемещен в Коневец; здесь 20 мая года облечен в рясофор, а в 1801 году 9 сентября пострижен в монашество с переименованием в Илариона; 5 октября посвящен в иеродиакона к Благовещенской лаврской церкви, а 7 октября в иеромонаха к домовой архиерейской преосвященным Антонием, епископом Старорусским. С самого вступления в Коневскую обитель, Иларион с усердным старанием исполнял возлагаемые на него послушания: занимаясь письменными делами монастыря, не опускал и церковных служб, а более всего любил ежедневно бывать у Божественной литургии. Удалением праздности, неполезных бесед и всякого развлечения, кротостью, вообще внимательною к себе жизнию, Иларион скоро приобрел не только любовь, но и уважение братии: а настоятель, видя, что все труды его были направлены к действительной пользе обители, в 1803 году поручил ему должность казначея. По увольнении же строителя, иеромонаха Аркадия по слабости сил и частым болезненным припадкам от должности, указом Консистории от 24 марта 1807 года в число братии в Лавру, – Илариону поручена должность строителя Коневской обители, которою он управлял в течение 16 лет. Трудно изобразить вполне, сколько обязана ему Коневская обитель своим благоустройством и внешним благолепием. Память о нем, как о благодетеле ее, неизгладимо запечатлена неусыпными трудами его в сердцах братии и в истории монастыря, обновленнаго извне и внутри христианскою попечительностию и ревностным служением его к славе Божией.

Словом, он сделался для вверенной ему обители тем же, чем о. Назарий для Валаамской: пересоздал или, лучше сказать, воссоздал ее внешне и внутренно.

Когда о. Иларион вступил в управление обителью, в ней все здания, кроме соборного храма, были деревянные и притом обветшавшие и от долговременного опущения клонившиеся к упадку. Колокольни не было вовсе, а колокола висели на деревянных подгнивших столбах.

Рассчитав, что поддержка зданий будет стоить дороже, чем построение новых, и посоветовавшись с братиею, о. Иларион задумал построить весь монастырь каменным зданием, веруя, что Господь не оставит Своим благословением, действительно нужное намерение и пошлет через добрых людей благовременную помощь. По испрошении на это трудное предприятие благословения митрополита Новгородского Амвросия, возлагая все упование свое на Матерь Божию и покровителя обители преподобного Арсения, трудолюбивый настоятель приступил к осуществлению своей мысли в 1808 году, начав дело обновления с соборного храма, а именно верхней его церкви в честь Рождества Пресвятыя Богородицы. Он украсить иконостас ее золоченою резьбою, карнизы утвердил золочеными же колоннами и пилястрами, а стены расписал священными изображениями.

Это дело было лишь началом 7-летних неусыпных трудов его по обновлению вверенной ему обители.

В 1809 году, окончив обновление верхней церкви, он имел утешение освятить ее 12 июня, в день памяти преподобного Арсения, Коневского чудотворца. И за труды свои к пользе обители награжден набедренником. В течение 1810 года он построил каменную колокольню в три этажа довольно красивой архитектуры с куполом, вышиною в 17 сажень и покрыл ее железом. Под колокольней устроил Святыя ворота с изображением преподобнаго Арсения и св. архиепископа Новгородского Евфимия, в память посещения оным преподобнаго Арсения; в том же году построил больницу, погреба, квасоварню и хлебный амбар. В 1813 году на место деревянной церкви во имя святителя Николая чудотворца, находившейся на юго-восточном углу обители, разобрав ее, как ветхую, построил новую каменную и освятил ее 12 июня того же года, в день памяти преподобнаго Арсения; тогда же и все прочее на южной стороне деревянное здание заменено каменным.

В 1816 году, устроена им серебряная рака над мощами преподобнаго Арсения, а в 1820 каменная часовня в С.-Петербурге. Пред открытием ее он имел счастье удостоиться беседы Императора Александра Благословеннаго. Событие это описано в келейных записках старца следующими словами: «17 августа в три часа пополудни Государь Император изволил принимать в Зимнем дворце высокопреосвященнейшаго митрополита Серафима, прибывшаго из Москвы на Новгородскую и С.-Петербургскую епархию и преосвященнаго Неофита, епископа Архангелогородскаго. В те же часы угодно было Его Величеству и меня удостоить своей аудиенции. Я благодарил Государя за всемилостивейшее позволенипе устроить часовню в С.-Петербурге, а он изволил благодарить меня за устроение монастыря и введенный порядок. Потом спрашивал о пребывании моем в монастыре и должности настоятельской, о числе братии вообще и особенно о числе иеромонахов, иеродиаконов и монахов, о количестве церквей, – о ските, о древности монастыря, о начатии обновления или возобновлении, о расстоянии острова от материка и от Валаамскаго монастыря и о прочем подробно изволил благосклонно спрашивать и выслушивать мои ответы. Благодарение великому Монарху, обратившему свое внимание на малые труды мои».

Эти 16-тилетние труды, которые он, по смирению, называл «малыми», по справедливости могут называться великим и незабвенным подвигом для Коневской обители, которая обязана о. Илариону, равно как своим внешним, так и внутренним благоустройством. В отношении внутреннего устройства: он собрал братию, завел в обители, по примеру Валаамской, все три рода монашеской жизни: общежительную, скитскую и пустынножительство и, наконец, составил правила иноческой жизни. Немало ему пришлось испытать и скорбей особенно при исправлении жизни братии.

«Я испытал, писал он, что строить каменныя стены, питать и одевать братию, хотя занимательно и безпокойно, но не столько трудно, как, показывая собою пример всякия добродетели, созидать братския души; ибо нет, кажется, труднее дела, как исправлять худые нравы тех из братий, которые не имеют собственная к тому произволения. Таковых ни страхом, ни любовию, ни наказанием, ни снисхождением невозможно обратить к добродетели. А поскольку Господь Бог всем нам грешным начальствующим и подчиненным в неисправностях и погрешностях долготерпит по многому милосердию Своему, ожидая нашего покаяния и исправления, то совесть моя убеждает меня по возможности подражать благости и долготерпению Его.

Помнящие о. Илариона говорят, что он был человек аккуратный, необыкновенный; в пище и питии и во всех своих привычках – постоянство редкое. Характеризуя его общими чертами, можно сказать, что он до конца дней своих оставался тем, чем был и в начале иноческого пути: строгим к себе, трезвым, несребролюбивым, усердным к церкви, примером и образцом настоятеля-подвижника.

В 1823 году 14 сентября о. Иларион был произведен в сан архимандрита с назначением настоятелем Тихвинскаго монастыря; посвящение совершено в соборе Александро-Невской Лавры преосвященным Григорием, епископом Ревелыским; 29 сентября определен членом в Духовное Правление и благочинным по Тихвинским монастырям.

В 1826 году 22 августа сопричислен к ордену св. Анны 2 степени, в 1829 году 22 июня был перемещен в первоклассный Иверский, но по прошению, за слабостию здоровья, оставлен по-прежнему в Тихвинском монастыре. В 1839 году 29 апреля сопричислен к ордену св. Анны 2 степени с Императорской короной.

Внутренняя болезнь, начинавшаяся у о. Илариона, как мы сказали, еще в молодых летах, с тех пор не оставляла его, и хотя не была преградой для его служения вверенной ему обители, но с летами, вследствие подвигов и душевных огорчений, естественно усиливалась и все-таки требовала некоторой снисходительности, и под конец жизни почти постоянного, заботливого внимания.

Та же болезнь свела преутружденного старца и в могилу. Он скончался мирною христианскою кончиною с напутствием Святых Таин Елеосвящения и Причащения 21 марта 1850 года в три часа пополудни, на 75 году от рождения; всего жития его было 74 года 5 месяцев и 10 дней²².

Лет пятьдесят тому назад скончался на восьмидесяти году жизни один старичок, живший недалеко от Кадома, в уединенном лесу, на пчельнике у купцов Б-ных. Родом он был из государственных крестьян Тамбовской губернии, С-кого уезда, и между жителями нашего города известен был под именем Антонушки. Лета своей молодости Антонушка (будем так называть его) провел по обыкновению в своем селе. Как первоначально жил он, в кругу своей семьи, неизвестно. Известен только собственный его рассказ о неожиданном своем спасении от потопления, случившемся с ним еще в молодости. «Жил я», говорил он мне: «с своим дядею; отца и матери у меня давно уже не было. Наши односельцы, крестьяне, с наступлением весны, имели обыкновение гурьбою отправляться в отдаленные, более промышленные города, и там, у купцов, наниматься на барки и плыть водою до назначеннаго места. Следуя примеру их, а может быть обольщаемый и лучшими надеждами, отправился вместе с ними и я. Не стану разсказывать, как мы толпою пришли в один город и искали себе места, к кому бы удобнее и выгоднее нам поступить внаймы; скажу только, что наконец мы плывем... Плыли несколько дней благополучно, но, наконец, в одно время барка, на которой был и я, по какому то случаю начала тонуть, ветер ли был сильный, или другое что – хорошо не помню; все мы бросились к берегу и начали плыть, кто как мог. Но, не доплывши до берега несколько сажен, я изнемог – с непривычки, или от страху, сам не знаю! Время было в начале весны холодное, туманное, ненастное... руки мои от холода в воде окоченели, опустились... помощь была не надежна, всяк заботился о себе. Видя неминучую смерть, я обратился с молитвою к Николаю угоднику, и стал просить Его помощи и заступления... вдруг, как бы некоею невидимою силою, быстрым течением волн, снесло меня и выбросило на берег. Очнувшись, я решился с тех пор бросить этот промысл и жить в уединении».

Имея слишком тридцать лет от роду, Антонушка, вероятно исполняя свое желание, в самом деле, прибыл в Кадом, где и поселился на житье в уединенном лесу, у Б-ных. Место, куда уединился Антонушка, было дико, в лесу, окруженном почти со всех сторон топкими, непроходимыми болотами. Более сорока лет провел он безвыходно в любимом своем отшельничестве до самаго конца своей жизни, и непрестанно служил Тому, Кого возлюбил всем сердцем и всем помышлением своим!.. Лето и зиму жил он там совершенно один. Одежду носил простую. Обыкновенно надевал длинный волосяной балахон, опоясывался либо ремнем, а не то простою веревкою, а на голову надевал небольшую шапочку в виде скуфейки. По наружности это был старичок небольшого роста, уже сгорбившийся под бременем лет, с редкими, почти уже совершенно белыми волосами на голове, с не очень большою бородою, с приятными глазами, которые всегда светились каким-то добродушием, кротостью.

Жизнь свою Антонушка вел весьма уединенно, дни и ночи посвящал молитвам и посту, время же свободное от молитв любил проводить в трудах. Рассказывают, как выходя бывало в лес за дровами или за каким другим делом, он всегда носил на плечах небольшую, наполненную камнями котомку. Часто видывали, как он в обыкновенной своей одежде, носил либо дрова, либо тяжелые камни, а сам пел духовные стихи; голос его далеко разносился по лесу. Для удручения своей плоти, носил он на теле железные вериги, о которых знали немногие.

Хижина, в которой жил Антонушка, не отличалась ничем особенным. Это была небольшая ветхая изба, с одною перегородкой. В переднем углу, на полке стояли образа Спасителя, Божией Матери и преподобных Антония и Феодосия печерских. Среди избы лежал небольшой величины камень, на котором он молился. А при самом входе в нее, в углу, стоял, приготовленный заранее, черный гроб, который сделал Антонушка лет за 15-ть или более до своей смерти, вероятно для всегдашнего памятования о ней. Недалеко от своего жилища, имел он небольшой огородец, и здесь же вблизи его поставил небольшую деревянную часовенку с иконами святых.

Местоположение жилища Антонушки по наружности было довольно привлекательно. Это довольно большая роща, расположенная на небольшом возвышении, кругом которой на далекое пространство тянулся мелкий лес, или, вернее, кустарник, с топкими непроходимыми болотами. Особенно прекрасно было местоположение жилища Антонушки в летнее теплое время. Издали можно было видеть, как на небольшом полугорье, довольно живописно раскинулась тенистая его роща. Старинные деревья, разного рода и вида, невольно манили усталого путника под тень свою и очень располагали к уединению. Только непроходимые, вязкие болота преграждали путь к этому жилищу и делали его почти недоступным.

Сорок лет прожил Антонушка в любимом своем уединении и все время своей жизни наполнял трудами и непрестанною молитвою. Он глубоко веровал в Бога, горячо молился и любил ближнего, по заповеди Спасителя, как себя самого. Случалось нередко, запоздалые путники, в зимнее холодное время, находили у него теплый приют. Или иногда странники-богомольцы нарочно заходили к нему, прося у него совета и наставления в многотрудной, тяжелой жизни. Бывало и так, что некоторые из них, идучи к нему в ночное время, и не доходя немного до его избы, слышали и видели, как он, стоя на коленях пред образами, горячо молился и довольно громко творил молитву Иисусову.

Антонушка творил добро каждому, если не делом, то словом. А потому странники бывало хаживали к нему толпами, преимущественно из крестьян, и он каждого учил, как мог, молиться Богу, любить ближнего и творить добро. Всегдашние слова его были: «ради Бога, живите мирно в семье – это и Богу и людям приятно». Особенно же говорил это тем, которые приходили к нему с жалобами на трудности семейной жизни.

Жители города знали его почти все, знали также о его трудах и доброй, истинно-христианской жизни, а оттого, бывало, посылали к нему многих незнакомых, особенно издалека приходивших странников. И бывшие у него странники с какими-либо нуждами действительно возвращались от него с чувством умиления.

В город Антонушка почти никогда не ходил; а если у кого и бывал, то весьма редко, и притом на самое короткое время. Он заходил иногда к своим знакомым, либо просто по одному усердию, либо по усиленному приглашению. Хаживал он также в город каждогодно в неделю святыя Четыредесятницы, чтобы по долгу христианскому исповедаться и приобщиться Святых Таин, и потом опять отправлялся в свое уединенное жилище. Но в последние годы своей жизни он уже не ходил никуда и ни к кому.

По Промыслу Божию угодно было, чтоб Антонушка пред своею смертию перенес немалое испытание: за несколько недель до его смерти пришли к нему на пчельник неизвестные недобрые люди, отбили дверь и стали требовать денег. Когда же старец сказал им, что денег у него нет, они избили его до полусмерти, и затем, обыскав все в его избе, и не нашедши ничего, скрылись. Умер старец в марте 1857 года. На Страстной седмице Великаго поста, в пятницу или субботу, Антонушка вдруг занемог. Приезжают за священником и говорят, что Антонушка болен и сильно желает его видеть, чтоб исповедал и приобщил его Святых Животворящих Таин Тела и Крови Христовой. Пастырь тотчас же отправился к нему. При входе пастыря в избу, его встретил небольшого роста старичок, с виду очень древний, но довольно еще бодрый, с такою добротою в глазах, какую редко достается видеть. Это был сам Антонушка. Он низко поклонился и сказал: «пожалуй-ка, батюшка, приобщи меня и исповедуй, а то я что-то занемог и чувствую, что конец моей жизни близок». Священник взглянул на него, и он с первого раза представился ему почему-то не очень больным. Смотря на бодрый и спокойный вид Антонушки, священник подумал, что он еще поживет!.. А старец в ожидании исповеди и причастия стоял с благоговением. Когда священник начал читать молитвы пред причащением, Антонушка с умиленною душею и сокрушением сердца пал на колени и стал слезно молиться. По окончании молитв, он с таким же благоговением исповедался и затем сподобился принять Святыя Тайны. По принятии Святых Таин, взор его просветлел еще более, и в глазах блистала какая-то дивная искра жизни. Антонушка, поклонившись в землю, благодарил и сказал: «благодарю тебя, батюшка, что ты меня не оставил». Тот просил его сесть, и он сел. «Ну что, Антонушка, как ты теперь чувствуешь себя?» спросил священник. «Я теперь так покоен, батюшка, на душе у меня так весело, так радостно, что не знаю, как Бога благодарить. Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже», продолжал он, полагая на себе крестное знамение; «чего я так сильно желал, теперь исполнилось; теперь желаю одного, чтоб Господь привел мне умереть покойно, вот чего я желаю».

Антонушка умер в Великую Субботу. По отъезде священника, как рассказывали, он был в веселом расположении духа и покоен до самой своей смерти!.. Даже сам говорил окружающим, как похоронить его, какую надеть на него одежду, когда будут полагать его во гроб, и проч.; сделав же эти распоряжения, перекрестился с благоговением и, обратив взор свой к небу, вздохнул три, четыре раза, и тихо отошел в вечность. Народу в церкви, при отпевании тела Антонушки, было великое множество; все старый и малый, люди разного пола, звания и состояния, наперерыв теснились к его гробу, чтобы ближе взглянуть на него в последний раз. Антонушка во гробе лежал, как живой: то же спокойное старческое лицо, тот же вид, все то же, только без движения!..

На городском кладбище теперь еще можно видеть уединенную могилу, где покоится прах Антонушки. Вместо памятника над ним возвышается простая земляная насыпь, покрытая дерном. Многие усердные почитатели памяти его, посещая кладбище, поставляют священным долгом пойти к этой уединенной могилке и отслужить там за упокой его души панихиду. (По статье из Странника 1866. т. II).

Антоний 1-й, епископ Воронежский, погребен в монастырской Задонской усыпальнице. О нем хранится в монастыре предание, как о нетленно почивающем угоднике Божием. Преосвящ. Антоний, по фамилии Соколов, родом быль из Казанской епархии, сын священника; по окончании курса в Казанской семинарии, он был священником, а затем и протоиереем. Овдовевши, поступил в монашество, и с 30 августа 1799 г. был архимандритом Спасскаго монастыря и ректором семинарии. В 1805 г. он был вызван на чреду священнослужения в С.-Петербург, а в 1807 г. 2 февр. был хиротонисан в епископа Старой Русы, викария Новгородского митрополита. По указу Св. Синода 23 июня 1810 г. переведен на кафедру Воронежской епархии, где служил до 7 февраля 1816 г., затем (в 1816 г.) был переведен в Калугу, а из Калуги перемещен со званием архиепископа в Каменец-Подолыск в 1819 г. (15 марта); 3 апреля 1823 г., по болезненному состоянию здоровья, уволен на покой и по собственному желанию жил в Задонском монастыре, где скончался 23 марта 1827 г.²³.

В город Курске есть странноприимный дом, служащий для отдохновения и успокоения бедных тружеников, странствующих по отдаленным местам. Дом этот находится против самаго перваго храма г. Курска, – Знамения чудотворнаго образа Пресвятыя Богородицы. Происхождением своим он обязан монаху старцу Никону по фамилии Кривцову, подвизавшемуся в Курском Знаменском монастырь. Это был истинный раб Божий. Вот краткая история его жизни. Родился он в 1785 году от бедных и богобоязливых родителей курских мещан: Тимофея и Феклы Кривцовых, при крещении он назван был Николаем. Этот Николай еще в юности начал проявлять добрые качества своей души стремлением к Богу, расположенности к молитве. Будучи однажды взят своими родителями в церковь, он до того полюбил ее, что уже и без них нередко начал посещать ее: стоя в церкви, он усердно молился, и не прежде выходил из нее, как тогда, когда оканчивалось Богослужение. Заметя это усердие мальчика, приходский священник Покровской церкви отец Михаил Бардаков не мог не обратить на него своего особенного внимания и однажды после церковной службы, подойдя к нему, спросил: ну, что, нравится тебе служба? Тот отвечал: нравится. Не хочешь ли ты, я научу тебя читать и петь, и ты будешь здесь читать кафизмы и петь на клиросе? Он отвечал: хочу, батюшка. Тогда отец Михаил велел приходить ему в дом свой для учения, и мальчик Николай в короткое время выучился читать, писать и петь церковные песни. Весьма отрадно было и сердцу учителя и сердцу ученика, когда труд обоих достиг своей цели и принес желанные плоды; – это было тогда, когда мальчик впервые, по приказанию учителя, начал читать кафизмы и каноны в церкви; порадовались о сем и сами родители Николая. Однажды Николай, возвращаясь из церкви, после Божественной литургии, в дом родителей, во время сырой погоды, простудился, и на нем появилась сильная оспа, от которой он лишился зрения по 7 году от рождения. На 18 году от рождения он начал заниматься промыслом своего звания ‒ торговлей. Казалось бы, после такого стремления к Богу, всего лучше тотчас по окончании своего учения посвятить себя Богу; но нет, не пришло еще то время!.. Промысл Божий судил ему испытать мирскую суету и крушение духа, и вот Николай то кидался за тем, то за другим способом промышленности, и сколько он их ни переменял, но нигде не находил успокоения своему сердцу. Поэтому он решился оставить мир и посвятить себя на служение Богу, которое началось на 24 году его жизни.

Первоначальное служение его Богу и Царице Небесной было в Коренной пустыне, отстоящей от г. Курска в 27 верстах; туда он поступил и там подвизался, 15 лет ревностно исполняя все обязанности иноческого жития; имел кротость, смирение, терпение, любил пост и воздержание, приучал себя к трудам и старался безропотно переносить все встречавшиеся на пути жизни скорби и огорчения. Таков был характер Николая до постриженияего в чин монашества! Потом из Коренной пустыни он был переведен в Курский Знаменский монастырь, в котором принял сан монашества с именем Никона и в оном подвизался 30 лет. Здесь слух о благочестивой его жизни привлек сердца многих; его начали посещать весьма многие жители г. Курска: одни за советом, другие для утешения себя в скорбях, иные для наставления, а бедные нищие, не имеющие пропитания, вдовы и сироты для испрошения у него пособия, и он, по слову Апостола Павла, всем был вся – помогал, кому чем мог! беднейших девиц награждал при выходе замуж, за немогущих взносил подати и многое другое подобное сему делал он. Между добрыми делами этого старца особенно замечательны и никогда не изгладятся из памяти следующие случаи. Однодворцу Курской губернии, Курского уезда, села Любицкого, Игнатию Федотову неоднократно снилось во сне устроить деревянную церковь в своем селе, но Игнатий, как человек небогатый, не имел возможности, даже не мог придумать средств для этого, между тем он слышал много хорошего о монахе Никоне. Приходит к нему за советом и говорит: «благочестивый старец, несколько раз я видел во сне, что меня заставляют выстроить церковь, но я человек бедный и не имею никакой возможности: дай мне совет в этом и научи меня, что я теперь должен делать»? Монах Никон отвечал: надобно молиться Богу, и в то же время в долгой и пламенной молитве с Игнатием просил Бога открыть ему в этом деле Свою волю; потом, взяв образ Знамения Божией Матери, благословил им Игнатия и сказал: Царица Небесная Сама устроит Себе дом, – и этот храм будет освящен в честь Знамения Пресвятыя Богородицы. Прошло менее двух лет, как трудами однодворца Игнатия, при содействии монаха Никона, устроена и освящена церковь в честь Знамения Пресвятыя Богородицы, в которой и доныне приносится безкровная жертва.

По устроении, таким образом, церкви, монах Никон часто размышлял о странствующих богомольцах, проходящих через г. Курск в Киев и во св. город Иерусалим и далее; замечая между ними богатых и бедных, из коих первые имеют возможность останавливаться в гостиницах и постоялых домах, а последние не имеют часто ни крова, ни пищи, он пожелал устроить дом для принятия странников. О сем, как об одной из важнейших обязанностей христианина, при разговоре своем с близкими сердцу, он высказывал так: мы имеем и дом, и кров, и покой, и отдых, а они бедные, усталые труженики идут, набьют ноги, мозоли натрут, а куда ни придут, не имеют места, где главу приклонить. Размышлял он о великой пользе устройства такого дома, но вопрос: как сделать это? приводил его в затруднение, потому что сам он был монах, да и к тому же лишенный зрения, вследствие этого никак не мог этого сделать. Хотел было он поручить дело это кому-либо из граждан г. Курска, но никто не взялся за оное. После таких неудачных попыток на устройство дома для странников, он решился оставить это предприятие. Но дивный в неисповедимых судьбах Своих Бог послал ему человека, о котором, по рассуждению человеческому, невозможно было и помыслить. Это был генерал-майор Дмитрий Николаевич Белевцев. Можно ли было подумать, чтобы человек такого высокого звания и такого великого достоинства взял на себя столь трудное и безпокойное для него бремя? Но он взялся за это и, таким образом, отец Никон в этом мире нашел себе орудие Промысла Божия, кому он вручил дом, купленный у тетки купеческого сына Елизаветы Ивановой дочери Худокормовой и мещанки Анны Андреевой Беляевой в 1844 г. по тогдашнему за восемь тысяч пятьсот рублей ассигнациями. Казалось бы, что дело пошло отрадно, и отцу Никону оставалось только порадоваться на столь счастливое начало, и он, действительно, порадовался и утешился, но сию то радость и сие единственное утешение на земле для любящих делать добро отец Никон и должен был принести в жертву Господу, и Господь не умедлил потребовать от него сей жертвы. Через несколько времени попущением Божиим враг рода человеческаго, ненавидящий добро, возвел на отца Никона великое гонение. Кто был причиною этого гонения, и за что оно возникло на него – неизвестно; можно, однако ж, полагать, что оно произошло вследствие некоторых монашествующих лиц, к нему нерасположенных, которые доносили на него начальству, что он принимает посетителей, которые почитают его за святаго, выпрашивает у них денег, затевает производить постройку, не подобающую монашеству и проч. подобное говорили о нем. Когда, таким образом, враг успел вооружить против него начальство, то выслали его вначале опять в Коренную пустынь, где он пробыл малое время, но потом, когда узнали, что и здесь начал принимать приходящих к нему для бесед, как и в Курске, то и отсюда выслали его далеко в Софрониеву пустынь под строгий надзор. Но старец Никон с кротостию, смирением и покорностию воле Божией, переносил все это с любовью.

Итак, желания и предприятие отца Никона казались несбыточными; сам он до своей кончины не мог устроить по причине лишения зрения. Генерал Белевцев не устроил вследствие назначения его в Севастополь. Однако дело не замолкло. Курский купец Михаил Андреевич Тетерюков, узнав, что дом отца Никона состоит за генералом Белевцевым, и что генералу предстоял выезд в Севастополь с дружиной Курского ополчения, предложил Г. Белевцеву передать этот дом для предположенной о. Никоном цели Курскому Городскому Обществу, обещаясь, по возможности, содействовать в этом устройстве. Г-н Белевцев радостно принял это предложение, и в 21 день декабря 1856 года совершил дарственную запись на имя Курского Городского Общества, в Курской палате Гражданского суда, с тем однако ж, чтобы Городское Общество принимало странствующих богомольцев. Таким образом, заря существования Курского странноприимного дома начала возгораться и по времени все дело устроилось, но незабвенный старец скончался в Софрониевой пустыни 24 марта 1855 года, не дождавшись конца дела. Но дело это не умерло и странноприимный дом служит людям, а вместе с тем живет и память о благочестивом старце Никоне.

О нем в «Сказании о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле» постриженник святыя горы Афонския инок Парфений (Ч. 2. М. 1856 г.) писал следующее: «Отец духовник, иеросхимонах Арсений, росту высоко-средняго, волосом рус, брада средняя, окладистая, с проседью; главу всегда держал мало наклонную на правое плечо, лицем чист и весьма сух, и всегда на лице играл румянец, а наипаче при Богослужении, и едва можно было на него смотреть; всегда был весел, и на взгляд приятен, очи имел наполненные слез, слово кроткое и тихое, говорил всегда просто, без ласкательства, решительно, без повторения. – Потом паки пришел я к монастырю Иверскому, и паки поклонился Пресвятей Богородице, Вратнице Афонской; паки предвратарь дал мне один хлеб и спросил: «как живешь духовник?» Я сказал, что слава Богу! Потом пошел я в путь свой и, пришедши в келию свою, сказал брату своему, как был у духовника, и что от него слышал. Он весьма о том сожалел, что не пошел со мною.

Вечером, пошли ночевать в келию св. Василия Великаго, что на каспле, и там служили вечерню, а поутру утреню и литургию. На литургии был причастником Тела и Крови Христовой больной схимонах Андрей, великороссиянин, ученик иеромонаха отца Аникиты Шихматова, бывший с ним в Афинах. Он после причастия жил только один час и преставился ко Господу в радости и веселии. Я читал над ним Псалтирь. Он лежал посредине церкви. Я читал на аналое, по правую сторону, а братия стояла позади, подле стен. Около полунощи было одному схимонаху Арсению откровение: видел он, что Ангел Господень привел душу Андрееву к телу его, и прочитал аллилуиа трижды. Схимонах Арсений не мог более сдержаться, вскричал и всем объявил видение. И мы все прославили Господа Бога. После и сам схимонах Арсений в скором времени преставился ко Господу; он жил на келии Покрова Пресвятыя Богородицы, что под монастырем Ставроникитою. Он первую келию во св. горе Афонской выстроил во имя Покрова Пресвятыя Богородицы и освятил. Сей Арсений был за старца и духовнику Арсению, когда сей постригался в великую схиму. Отпевали погребение по отце Андрее восемь иеромонахов, все русские; было до ста человек братий. Похоронили при самой стене церкви святого Василия, и была всем изобильная трапеза.

Иеромонах Белобережской пустыни Палладий, уроженец города Волоколамска, в мире Петр Коровин, имел в Москве богатых родственников (сестра его была в замужестве за купцом 1 гильдии и фабрикантом Гладилиным) и вначале сам торговал там же пушными товарами. Благочестивое воспитание в доме родительском и неоднократное посещение в лета отрочества на своей родине Волоколамского Иосифова монастыря возбудило и развило в Петре раннее желание иноческой жизни. На 20 году он оставил торговлю и поступил в этот монастырь послушником, а спустя немного времени, для большого преуспеяния в подвигах иночества, переселился в славившуюся своим нравственным и материальным благоустройством Белобережскую пустынь, Орловской епархии. Здесь, в течение 30 лет, он проходил разные низшие послушания с примерною ревностию и потом был рукоположен во иеродиакона и иеромонаха. В сане иеромонаха он исправлял высшие должности, под руководством опытного настоятеля, архимандрита Моисея, оставившего по себе в Белых Берегах незабвенную память. Много на него имели влияния и пример жизни других подвижников этой обители. Так, о. Палладий знал о. Макария, с которым жил в одном корпусе и исполнял одинаковые послушания. Это был старец совершенно нестяжательный; келья его была пуста; у него не было даже на смену рубашки, но когда он готовился к причащению Св. Таин, то приходил в монастырскую кладовую и спрашивал себе рубашку, а по принятии Св. Таин опять относил ее туда. Одежда на нем была ветхая и в заплатах. Все его имущество состояло из мантии, рясы, подрясника, полушубка и толстаго сукна фуфайки да двух книг – аввы Дорофея и Псалтири. Трудолюбие, смирение, молчание его служили примером для остальной братии. О Никите о. Палладий слышал от тех, которые лично знали его; ему рассказывали о строгой отшельнической жизни старца; указывали в лесной чаще, в двух верстах от монастыря, пригорок, на котором стояла келья подвижника и колодезь, из которого он пил. К этим назидательным рассказам присоединились личные наставления и беседы подвижника о. Тихона, к которому о. Палладий имел особое уважение. Однажды о. Палладий, со своим другом иноком, был послан в город. Перед отъездом, придя к о. Тихону испросить его молитв и благословения, он услышал от старца такие напутственные слова: «С тобою встретится в пути неприятность, не бойся, молись Господу, и Он избавит тебя, отче, от неприятности». В самом деле случилось так, как старец предсказал. О. Палладий был постоянным собеседником старца Тихона, который и умер на руках его кончиною праведника. В бытность свою в Белобережской пустыне о. Палладий испросил себе увольнение для посещения св. мест Палестины и Афонской Горы, но Промысл Божий не допустил тогда исполниться его желанию: он впал в болезнь. Товарищи его, не ожидая выздоровления, одни отправились в путешествие на Восток. О. Палладий остался дома и вскоре был переведен на строительскую должность в Ордынскую пустынь.

Когда о. Палладий, 12 июля 1844 года, ехал в Ордынскую пустынь, чтобы в первый раз взглянуть на место своего нового служения, он был утешен знаменательною встречею. По желанию жителей одной деревни несли к ним из пустыни икону Владимирскую Божией Матери. О. Палладий, миновав деревню Каленидово, встретил в лесу это торжественное шествие. Он низко поклонился св. иконе и горячо лобызал изображение Той, Которой служил в Белых Берегах и готовился послужить в Ордынке. Это обстоятельство о. Палладий почел благим предзнамением и решился посвятить все свои силы во благо Ордынской обители.

Нелегко было бремя, которое взял на себя о. Палладий: все стороны монастырской жизни нуждались в обновлении и упорядочении. Помня слова Господа: ищите во первых царства Божия и правды Его, и это все (т.е. потребное для удовлетворения телесных нужд) приложится вам (Матф. 6, 33), новый строитель, прежде всего, обратил внимание на внутреннее, нравственное благоустройство обители. В основание всех монастырских порядков он положил общежитие, подавая братии в этом отношении самый назидательный пример. Потом приучил иноков к труду и повиновению, приохотил к внимательному и благоговейному отправлению церковных служб, взяв за образец богослужебный чин монастырей Белобережского, Юрьевского и даже св. Афонской горы, ввел тихое, приятное и умилительное пение, неспешное и вразумительное чтение псалмов и канонов и в пристойное время Отцев Церкви: св. Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника и других, и каждую субботу на утрени акафист Пресвятой Богородице. Скоро молва о строгом благочинии Ордынской пустыни, благолепном служении и стройном монашеском пении распространилась далеко за пределы Смоленской епархии. Многие пожелали поступить в благоустрояемую пустынь и в короткое время число братства возросло до 60 человек. Также и богомольцы стали во множестве приходить сюда для молитвы и назидания. Таким образом, бедная обитель, едва вмещавшая в ветхом храме и полуразрушенных кельях несколько дряхлых отшельников, сделалась тесною для умножающейся братии и многочисленных богомольцев.

При таком усердном и деятельном строителе наружность обители совершенно изменилась: ветхие здания исправлены и возобновлены, воздвигнуты новые, и притом в больших размерах, с замечательной прочностью. В 1846 году о. Палладий построил большой деревянный корпус на каменном фундаменте, где поместил настоятельские и братские кельи и разницу. Прежде богомольцы, приходившие в монастырь, за неимением особенного жилища для них, располагались или по кельям монахов, или на скотном дворе, а в летнее время на гумне, по сараям, даже под открытым небом. Все это не могло не оказывать вредного влияния на порядок монастырской жизни. О. Палладий 1848 году выстроил для посетителей постоялый двор, где они находили и жилище, и пищу, за посильное вознаграждение в пользу братии. В 1849 году он построил дом для трапезы, которою снабжались кроме братии, и богомольцы. Так как число богомольцев с каждым годом умножалось более и более, то в 1853 г. настоятель выстроил другую гостиницу, более обширную и удобную. Для склада товаров во все время ярмарки, 23 июня, в праздник Владимирской Божией Матери, он устроил вне монастыря особый гостиный двор. Но с особенною ревностию о. Палладий обратил свое внимание на возобновление и сооружение храмов обители. Не желая прерывать богослужения, он в 1845 году сделал к приделу деревянную постройку, а потом, разобрав ветхий храм и оставив от него только северную и южную стены, начал сооружать каменный двухэтажный храм, вместительнее и великолепнее прежнего. Этот храм Византийского стиля, о пяти главах, длиною 15 и шириною 5 сажен. Нижняя церковь, Рождества Пресвятыя Богородицы, освящена 18 февраля 1850 года архимандритом Вяземского монастыря Вениамином, а верхняя, Сошествия Св. Духа, освящена 8 июля 1852 года преосвященным Тимофеем, епископом Смоленским и Дорогобужским. В то же время вдова капитан-лейтенанта, Александра Артемьевна Глазова, заявила желание о построении в Ордынской пустыни нового храма Софии Премудрости Божией с приделами в честь икон Пресвятыя Богородицы Казанской и Смоленской. Для этого сооружения благотворительница назначала до 12 т. рублей в банковых билетах, монете и долговых обязательствах. Закладка и освящение храма совершены архиепископом Тимофеем. Храмоздательница, не имея детей и употребив все свое состояние в пользу обители, из Торопца, где жила доселе, переселилась в окрестность монастыря и посвятила остальную жизнь свою молитве. Когда она была еще в силах, сама ходила к каждому богослужению, а когда достигла глубокой старости и обезсилела, то ее привозили и приносили в церковь. Тихо и мирно она скончалась, приняв пред смертию монашество, с именем Олимпиады, и была погребена о. Палладием рядом с могилою, приготовленною им для себя. Вместо прежней изгороди, окружавшей обитель, о. Палладий начал обносить ее каменною оградою с башнями по углам и церковью св. Николая и на избранном для кладбища месте заложил церковь во имя св. Иоанна Предтечи, где потом был помещен скит.

Все эти многочисленные сооружения о. Палладий предпринимал, не имея готовых средств по тогдашней бедности обители, с твердою верою и несомненною надеждою на помощь Божию. Бог видимо благословлял все добрые предприятия о. строителя. Окрестные жители жертвовали в пользу обители хлебом, холстом и другими произведениями сельского хозяйства; купцы дарили деньги и товары. Кроме того, по старанию иеромонахов Аполлония и Паисия, обитель приобрела многих благотворителей в столицах и других городах. Особенно богатые пожертвования получала обитель из Москвы, где о. Палладий имел между купечеством знакомых и родственников. Церковная утварь, ризничные вещи, паникадила, подсвечники, – все это было дар усердных и боголюбивых почитателей обители.

За свою неутомимую деятельность на пользу обители, примерную жизнь и благочестие, о. Палладий был произведен во игумена, и в том же (1858) году исполнил давнишнее желание свое – посетить св. места Востока. Это путешествие устроилось при пособии Московских родственников его. О. Паисий, впоследствии тоже настоятель Ордынской пустыни, сопутствовал своему учителю в такой дальней дороге. Поклонившись Гробу Господню в Иерусалиме, обойдя прочия св. места Палестины, путешественники на возвратном пути в отечество прибыли в св. Афонскую гору, и здесь о. Палладий принял схиму, с именем Пантелеимона. Но это обстоятельство никому не было известно до самой кончины его.

Путешествие о. Палладия продолжалось десять месяцев. Пользуясь его отсутствием и думая, что игумен более уже не возвратится в свою пустынь, завистники его старались всячески умалить заслуги его и набросить тень на честь его. Но безуспешны были клеветы их. Епархиальное начальство понимало, что о. Палладий сделал для Ордынской пустыни, и готовило ему справедливо заслуженное им воздаяние. 23 июня 1860 года о. Палладий был возведен в сан архимандрита. Еще семь лет архимандрит Палладий потрудился для своей обители и скончался 26 марта 1866 г., 65 лет от роду. Кончина о. архимандрита Палладия, была в Великую Субботу в 9 часу вечера, Он погребен при входе в Софийский собор, направо, у паперти. Могила его обозначена чугунною, с приличною надписью, плитою, которая окружена такою же решеткою. Этот памятник – посмертное приношение о. Палладию Вяземских граждан, столько чтивших его при жизни. Внешний вид о. Палладия невольно привлекал к нему: при среднем росте, сухость лица и тела, живые и проницательные глаза, добродушная улыбка, – вот черты, памятные знавшим его лично.

В каком состоянии находилась Ордынская пустынь до о. Палладия и какою стала при управлении его, – засвидетельствовал преосвященный Антоний, епископ Смоленский, потом архиепископ Казанский, в кратком слове, сказанном 3 сентября 1861 года, при освящении храма в ските при обители, когда говорил: «Еще не так давно пустынная обитель сия была очень пуста – и по скудости своего внешняго состояния: по малости и тесноте жилищ для обитания иноков, бедности самаго храма молитвы, лишению достаточных средств к содержанию, – и по недостатку внутреннего благоустройства: по малому числу иноков, несовершенству чина, и келейнаго и церковнаго, оскудению духа монашескаго. Но в непродолжительное время, благодатию Божиею и помощию Пресвятой Матери Божией, являющей ей Свой особенный покров и источник милостей чрез Свою чудотворную икону, – эта пустыня жаждущая оживилась, обновилась, довольно благоустроилась и со вне и внутри, приобрела благотворителей, украсилась благолепием храмов, а наипаче красотою стройнаго чина богослужебнаго и строгой благочестивой жизни иноческой, наполнилась уже немалым числом обитателей, жаждущих спасения души и стала привлекать к себе сонмы богомольцев...

Преемником о. Палладию в настоятельстве был определен иеромонах Аполлоний, замечательный превратностью своею судьбы. О. Аполлоний, в мире Алексей Андреевич Змеев, происходил из Тверской губернии, где у него было родовое имение. Он воспитывался сначала дома, а потом в Тверском благородном пансионе, и, не имея еще 20 лет от роду, был записан в ряды воинов. Произведенный в офицерский чин, он участвовал в войне 1828 и 1829 годов с Турциею, а в 1830 и 31 годах в усмирении Польского мятежа. За разные отличия в военных делах Алексей Андреевич имел медали и ордена. До вступления в брак в Киеве, жизнь его, как он впоследствии сам признавался, не была чужда нравственных падений. Жена его была католичка по матери, а тесть лютеранин. Несмотря на разность вероисповедания, она любила православное богослужение и охотно ходила к церковной службе в Киево-Печерскую лавру. Бог наградил супругов в обилии земными благами, столь желанными для многих. Тесть Алексея Андреевича занимал выгодное место коммиссионера – чиновника, и единственною наследницею его была дочь. Но непрочно земное счастие. Дети молодых супругов умирали в младенчестве, а за ними вскоре последовала и мать их. Похоронив любимую жену, Алексей Андреевич часто приходил в Киево-Печерскую лавру – к могиле ее, и здесь молился и горько плакал. Познакомившись с некоторыми иноками Лавры, он в задушевных, назидательных беседах их находил себе отраду и утешение, а в советах их руководство для жизни. Алексей Андреевич в то время уже был готов покинуть мир и остаться навсегда в Киево-Печерской лавре, но тесть просил не оставлять его. Но скоро новое, неожиданное обстоятельство разлучило их. Однажды, в летний день, Алексей Андреевич поехал с тестем в подгородное село, арендуемое тестем. Вдруг они увидали над Киевом столп дыма. Какое-то грустное предчувствие запало в души их: они поспешили в город и на том месте, где стоял дом тестя, нашли кучу пепла и обгорелые остатки; все состояние, нажитое десятками лет трудовой жизни, было потеряно. Тесть его получил место в другом городе, а Алексей Андреевич отправился в родовое имение свое. У него было два брата: один из них, выйдя в отставку, управлял неразделенным имением: меньший брат был недоволен этим управлением и часто ссорился с братом. Все эти ссоры были неприятны миролюбивому духу Алексея Андреевича. Он уговорил недовольного переселиться с ним в другую часть Ржевского уезда. Здесь любимым занятием Алексея Андреевича было чтение священных и духовно-нравственных книг, а отрадою и утешением – посещение сельской церкви, находившейся недалеко от дома его, за рекою. Однажды, весною, во время говения, он отправился в свою приходскую церковь, но не мог переехать реки, потому что мост снесло разливом воды. Это обстоятельство заставило Алексея Андреевича ехать в город Ржев. Здесь он познакомился с протоиереем Матвеем Александровичем Константиновским, пользовавшимся большою известностью, между прочим, среди дворян. Некоторые из них – как замечается в одной его биографии, особенно богобоязненные, оставляли свои поместья и переселялись на постоянное жительство в Ржев, чтобы, под руководством этого пастыря, спасать свою душу. Под духовным руководством о. Матвея более и более созревало в Алексее Андреевиче расположение к иночеству.

Между тем братья умерли, оставив его единственным наследником отцовского имения. Но занятие житейскими хлопотами было несогласно со склонностями Алексея Андреевича, а поэтому он, предоставив управление деревнями сестре, пожелал испытать себя в пустынный жизни. Вдали от жилых мест, в глухом лесу, в келье одной пустынницы, когда-то подвизавшейся там, поселился Алексей Андреевич, в товариществе с поселянином, желавшим разделить уединение его. Покаянные и молитвенные подвиги его в этой пустыне известны одному Богу, потому что Алексей Андреевич никогда не любил рассказывать о себе. Из этого уединения, по благословению своего духовника о. Матвея, он предпринял путешествие по отечественным святым местам, в одежде бедного странника, с посохом в руках, с котомкою за плечами. Среди святых впечатлений наиболее чтимых обителей, душа его окончательно созрела для иночества. По возвращении домой, Алексей Андреевич отпустил своих крепостных на волю, продал имение и навсегда расстался с родиною своею. В Ордынской обители он нашел вожделенный покой своей душе после такой тревожной жизни. Здесь он принял иночество с именем Аполлония.

Более пятнадцати лет о. Аполлоний уединялся в монастыре и ските, служа назидательным примером искреннего благочиния и строгого подвижничества как для братии, так и для богомольцев. «Как я доволен, не раз говорил он, что Бог пристроил меня к здешней пустыне!» Примерная жизнь его обратила на него внимание архипастыря, который рукоположил Аполлония сначала в иеродиакона, а потом в иеромонаха. Молитва его, как при священнослужении, так и в келейной жизни, среди глубокой ночи, всегда сопровождалась самыми умилительными слезами, иногда даже рыданием. Это те лица, о которых Глинка так верно заметил:

«Слезы, слезы покаяния.

В полуночные часы,

Вы пленительней блистания

Бриллиантовой росы»!

Любовь его ко всем, особенно к бедным и несчастным, была так же безгранична, как и благотворительность его. Многие, будучи избавлены им от непредвиденных бедствий, оставались на всю жизнь благодарными своему благодетелю; иные, получив от него помощь, делались его сомолитвенниками и сподвижниками.

Трудно было найти более достойного преемника добродетельному архимандриту Палладию. Но Промысл Божий не судил о. Аполлонию продолжить дело благоустроения обители, начатое его предместником и другом: Он призвал труженика в вечное жилище. Он почил о Господе 2. сентября 1866 года, в 2 часа пополуночи. После шестимесячного управления, о. Алоллоний умер, оставив себе памятником в обители Никольскую церковь, воздвигнутую усердием и иждивением его, в которой и покоится прах его²⁴.

Основательницей и устроительницей Бузулукской женской общины была крестьянская девица из деревни Михайловки. Бузулукского уезда, Евфимия Герасимовна Овсянникова. С юношеских лет посвятив себя на служение Господу, она жила более двадцати лет в женской общине г. Кирсанова, Тамбовской губернии, откуда еще двенадцатилетней девочкой путешествовала вместе со своими родственниками в знаменитую Саровскую пустынь, Нижегородской губ., к великому подвижнику, старцу о. Серафиму. Лица, близко знавшие Евфимию Герасимовну, рассказывают, что прозорливый старец благословил ее со следующими словами: «сосуд избранный». Родители Евфимии Герасимовны переселились из Тамбовской губернии в деревню Михайловку, Бузулукского уезда, (ныне село Михайловской волости), по сему случаю и она вышла из Кирсановской обители и поселилась в г. Бузулуке, в 30-х годах прошлого столетия. Построив себе здесь келью, она занималась обучением детей грамоте, чтением Псалтири по усопшим и рукоделием, исполняя в то же время и молитвенные монашеские правила, к которым она приобрела душевное расположение и навык в Кирсановской общине.

Добрая, благочестивая жизнь Евфимии Герасимовны как свет, по слову Евангелия, просветилась пред человеки и других возбудила к прославлению Отца Небеснаго подвигами благочестия: к ней присоединилось человек десять из Бузулукских девиц, склонных к подвижнической жизни. Под руководством своей наставницы все они проводили примерную жизнь в трудах и молитве, чем и приобрели доверие и расположение к себе со стороны граждан г. Бузулука. В 1835 году общество купцов и мещан г. Бузулука отвело Евфимии Герасимовне Овсянниковой 4 десятины земли на краю города, рядом с городским кладбищем, для устройства на этой земле женской обители. Этот дар Бузулукских граждан, без всяких со стороны Евфимии Герасимовны прошений и искательств, так был для нее неожидан, что она приняла это за указание ей Божия Промысла посвятить свою жизнь на дело основания и устроения св. обители иночествующих в г. Бузулуке. С твердым упованием на помощь Божию и с усердною молитвою она предалась всей душей св. делу. По рассказам близких к Овсянниковой лиц, в то время она видела следующий вещий сон: ее взорам представился благоустроенный монастырь, затем явился ей ангел, который, указывая на него, сказал: «это твой монастырь». Потом этот посланник Божий возложил ей на плечи тяжелый крест, со словами: «неси его». Она с великим трудом пошла в этот монастырь, едва не падая под тяжестью возложеннаго на нее креста. Тогда же в 1835 году в г. Бузулуке проживала другая келейница Мария Лаврентьева Аллеманова из казачек. Вместе с нею жили еще человек пять девушек-келейниц. Овсянникова приняла Аллеманову с ее келейницами в свое общество, и они совместными трудами на отведенной от города земле поставили дом с несколькими отдельными кельями и дворовыми постройками. Вскоре Овсянниковой Господь послал щедрую благодетельницу, вдову капитаншу Анну Ивановну Путилову. Последняя, сочувствуя благому намерению Овсянниковой открыть женскую общину и по своему расположению к ней, как женщине по своим нравственным качествам заслуживающей уважения, подарила ей 100 десятин земли, находящейся при селе Таллах, Таллинской волости, в 70 верстах от г. Бузулука, в вечное ее владение. Но так как земля эта, доставшаяся Путиловой после смерти ее мужа, была еще не закреплена за нею, то она не могла в то время дать Овсянниковой законного акта на владение этою землею. Таковой акт она выдала ей только в 1842 году. В том же году Путилова разослала в ближайшие к Бузулуку волостные правления письма, в которых просила объявить жителям всех сел и деревень тех волостей о том, что в г. Бузулуке открывается женская община и что в нее будут приниматься женщины и девушки, желающие посвятить себя духовной жизни по правилам монашества. Результатом сих писем было поступление в открывшуюся общину в г. Бузулуке до 30 крестьянских девиц из разных сел и деревень тех волостей, в которые были разосланы письма г-жей Путиловой. В это время на пожертвованной г. Путиловой земле Овсянниковою с сестрами уже был основан хутор – построен дом и некоторые хозяйственные постройки. Большая часть вновь поступивших сестер были отправлены на этот хутор, где они занимались обработкою земли и тем доставляли себе и всей общине средства к жизни.

В феврале 1844 года Овсянникова подала прошение на имя преосвященного Иоанникия, епископа Оренбургского и Уфимского, об учреждении в Бузулукском уезде женской общины на правилах монастырских, так как в то время нынешний Бузулукский уезд входил в состав Оренбургской епархии. В этом прошении она, между прочим, писала, что во всей Оренбургской губернии существует только один женский монастырь, недавно основанный в г. Уфе, отстоящем более 400 верст от Бузулука, между тем в Бузулуке находится очень много желающих посвятить себя духовной жизни в женской обители и не могущих, за неимением ее, удовлетворить своего благочестивого желания; что на отведенной ей в 1835 году Бузулукским городским обществом 4-х десятинах земли, при выезде из города, ею уже построен дом, в котором вместе с ней живет до 30-ти келейниц, и что она, Овсянникова, жертвует 100 десятин земли, подаренной ей помещицей Путиловой, в пользу общины, а также деревянный дом внутри города, 25 коров и столько же мериносовых овец, хлеб и все свое хозяйство, заведенное на подаренной ей Путиловой земле. Место открытия общины она не назначает, а передает решение этого вопроса на усмотрение Епархиального Начальства, которое само ей укажет, где полезнее открыть общину: в г. Бузулуке ли или же в 70 верстах от него на подаренной ей капитаншею Путиловою земле. Г-жа Путилова, в случае открытия общины в ее имении, обещается пожертвовать в пользу общины еще 11 десятин 280 квадр. саж. земли, для устройства на ней кельи, и выстроить вблизи их в деревне Ключи-горы временную церковь.

Вследствие этой просьбы Оренбургское Епархиальное Начальство потребовало некоторых сведений от Бузулукского протоиерея Василия Тихомирова, который на предписание Епархиального Начальства, отозвавшись с хорошей стороны как о самой просительнице Овсянниковой, так и о живущих с ней сестрах, подтвердил справедливость всего изложенного в прошении Овсяниковой и представил Его Преосвященству увольнительные от обществ виды девиц, живущих с Овсянниковой. В то же время Епархиальное Начальство вошло в сношение по делу Овсянниковой с Оренбургским губернатором. От губернатора вскоре был получен ответ, что со своей стороны он не находит препятствий к открытию женской общины в Бузулукском уезде, но согласно с мнением Бузулукского уездного предводителя дворянства, от которого он требовал по сему делу надлежащих сведений, полагал бы устройство обители допустить на земле, пожертвованной г-жой Путиловой, так как здесь имеется более способов к содержанию обители, да и самая удаленность от города согласуется с требованием монашеского жития, тем более, что г-жа Путилова обещается выстроить для сей обители временную церковь. По отобрании этих сведений, Оренбургская Духовная Консистория постановила: 1) открытие общины дозволить; 2) в общине сей быть тому числу сестер, какое она может содержать собственными средствами; 3) быть сей общине вне штата, для отвращения от казны издержек на ее содержание и 4) общине сей состоять в ведении Епархиального Начальства под наблюдением местного благочинного и поставить ее, согласно мнению гражданского начальства, на земле, пожертвованной г-жою Путиловой.

Его Преосвященство, утвердив это постановление Консистории, ходатайствовал пред Св. Синодом об утверждении, по прошению Овсянниковой, женской общины.

Святейший Правительствующий Синод по сему делу 19 тля 1847 года определил: 1) Бузулукскую женскую общину, приняв под покровительство духовного и гражданского начальства, оставить на настоящем месте ее поселения (в г. Бузулуке) и при тех же способах содержания, какие она имеет; 2) представить Обер-Прокурору Св. Синода доложить о таковом определении Государю Императору и просить на оное Всемилостивейшего соизволения; 3) вместе с сим поручить ему же, г. Обер-Прокурору испросить Высочайшего разрешения на укрепление в собственность сей общины законными актами пожертвованных ей от гражданок г. Бузулука от Овсянниковой и Путиловой земель. По представлении Обер-Прокурором сего поставления Св. Синода на Высочайшее утверждение, Государь Император во 2-й день августа 184 7 г. Высочайше утвердить его соизволил. Сообщая о сем радостном событии для Бузулукской женской общины, Св. Синод указом от 18 августа за №9050, на имя Его Преосвященства предписал: 1) Бузулукскую женскую общину принять в полное епархиальное Ведомство на таковом же основании, на каком заведываются все женские общины, и сделать по ней надлежащие в сем отношении распоряжения, сообщив в то же время положение о ней к сведению и Оренбургскому губернатору; 2) озаботиться составлением, для управления сею общиною, приличных настоящему ее положению правил, сообразуясь в начертании оных с преподанным для бывшей Московской Богородицкой женской общины, – за исключением некоторых относившихся к местности оной, – правилами и, по составлении таковых, представить оные на утверждение Святейшему Синоду; 3) вместе с сим разрешить и постройку в общине предположенной каменной церкви, по представленным от преосвященного Оренбургского проектам и 4) для сведения о Высочайше утвержденном положении Святейшего Синода сообщить Правительствующему Сенату.

Настоящее определение Св. Синода, по распоряжению Его Преосвященства от 14 мая 1848 года, с возвращением всех документов, относящихся до общины, сообщено учредительнице общины Евфимии Овсянниковой указом Консистории. Затем, почти одновременно с сим указом Консистории, Евфимия Герасимовна определена настоятельницею основанной ею в г. Бузулуке женской общины, именно 22 мая того же года.

Почти во все время, пока производилось дело об открытии общины, Евфимия Герасимовна жила в С.-Петербурге, где в пользу основанной ею общины она производила сбор пожертвований. Так в это время ею приобретено немало вещей из церковной утвари, икон, священных облачений и проч., значащихся в церковной описи. В числе пожертвований, приобретенных ею в С.-Петербурге, значится, между прочим, особенно чтимая гражданами гор. Бузулука икона, копия с явленной Тихвинской иконы Божией Матери, пожертвованная генеральшей Путятиной. По рассказам лиц близких к Евфимии Герасимовне, она в бытность свою в С.-Петербурге однажды, придя в свою квартиру измученная дневными трудами по сбору пожертвований и тягостными сомнениями в благоприятном для нее решении дела об открытии основанной ею общины, столь долго затянувшегося, прилегла отдохнуть. В сонном видении она была успокоена явлением ей первомученика архидиакона Стефана, который явился пред нею с кадилом в руках и, трижды покадив на нее, сказал: «возвеличу». После этого видения она действительно скоро получила радостную весть о благоприятном решении ее дела, именно 2-го августа, в день памяти первомученика архидиакона Стефана. По случаю вышеописанного видения, она тогда же дала обещание устроить в честь первомученика архидиакона Стефана придел в разрешенном к постройке каменном храме основанной ею общины, что она впоследствии и исполнила.

В Петербурге Евфимия Герасимовна познакомилась с дочерью генерала-лейтенанта Примо, – Олимпиадой Димитриевной Миюшкович, не за долго пред тем лишившейся мужа. Благодаря своей простоте и смирению, Евфимия Герасимовна приобрела такое расположение к себе со стороны Олимпиады Димитриевны, что последняя решилась ехать из Петербурга в Бузулук для поступления в число сестер женской обители.

По получении радостной вести об открытии общины, Евфимия Герасимовна возвратилась в Бузулук и деятельно принялась за устройство ее. На помощь ей в этом трудном деле в 1848 году из Петербурга приехала г-жа Миюшкович и в том же году была определена на должность казначеи Бузулукской женской общины. 20 сентября 1848 года был заложен 1-й деревянный корпус с домовою больничною церковью, по благословению и разрешению епископа Иоанникия, во имя святителя Николая Мирликийскаго чудотворца, на средства благотворителей. Корпус этот размером 10 и 6 сажен, на каменном фундаменте, покрыт железом, постройкою окончен в том же 1848 году. 30 января 1849 года первый домовый храм общины был освящен, по благословению Его Преосвященства, священником Бузулукскаго Троицкаго собора Александром Васильевичем Тихомировым. Он же до 24 июля 1850 года, до того времени, когда был назначен самостоятельный церковный причт для общины, совершал, по распоряжению Епархиального Начальства, богослужение в сем храме. Построив первый корпус и церковь в нем, настоятельница Евфимия Герасимовна и казначея Олимпиада Димитриевна, с надеждою на помощь Божию, принялись за дальнейшее устройство обители. В 1849 году кругом обители была построена деревянная ограда, а с передней стороны устроена каменная стена в 20 сажен длины, с воротами и сторожкою. Построенные до утверждения общины кельи и надворные постройки за ветхостью в 1850 году были снесены, а вместо них в том же году были построены: новый домик о трех комнатах в одной лиши с 1-м корпусом на северной стороне его, затем позади 1-го корпуса: прачечная, сарай, два погреба, выложенные кирпичом, с каменными погребицами, конюшня, сарай для склада дров и амбар. В том же году в одной линии с южной стороны 1-го корпуса заложен, а в 1851 году окончен постройкою двухэтажный корпус для помещения сестер, размером 16×8 сажен – нижний этаж каменный, а верхний деревянный. В том же 1850 году 30 июня преосвященным Иосифом, епископом Оренбургским и Уфимским, произведена закладка каменного трехпрестольнаго храма, размером 16 и 20 сажен во имя Пресвятыя Богородицы, в честь Ея чудотворнаго Тихвинскаго образа.

Памятником архипастырского благоволения к обители и молитвенного благожелания со стороны преосвященного Иосифа, осталась его собственноручная надпись на описи монастырской, следующая: «Господь Бог Божественною Своею благодатию и всемощною силою, по ходатайству и заступлению Присно-Девы Марии – покровительницы всем девам и девственницам, да сохранит, да приумножит, и да усовершит все имеющееся в обители, ко славе пресвятаго Своего имени, к преуспеянию во благочестии живущих в обители и к пользе душевной входящих в св. обитель».

В приготовлении кирпича и доставлении строительных материалов, для всех этих построек первые насельницы общины, которых в то время было до 100 человек, положили много своих трудов: сами они возили воду, кирпич, песок и известку к месту построек, носили кирпич на верх строящихся каменных зданий и проч. Все означенные постройки произведены на добровольные пожертвования, собираемые сборщицами по выдаваемым из Консистории сборным книгам. Но этих пожертвований было бы далеко недостаточно на постройку вышеуказанных зданий, если бы при этом сестры общины не приложили столь много своих трудов, без преувеличения можно сказать, непосильных для женского пола. Кроме того успешное окончание всех этих построек много обязано казначее Олимпиаде Димитриевне Миюшкович, которая во время производства построек ездила в Петербург для сбора пожертвований и там, в кругу своих знакомых из высшего общества, в течение одного года собрала пожертвований деньгами около 6 т. р. и вещами на 3 с половиной т. р., а всего 9 т. р. В то же время Олимпиадой Димитриевой Миюшкович приобретены следующие святыни, до настоящего времени находящиеся в храмах Бузулукской Тихвинской обители: 1) серебряный ковчег с частями мощей святых: великомученика Пантелеймона, преподобного Макария Переяславского и преподобного Нила. 2) Серебряный ковчег, в коем хранятся: часть Животворящаго Креста Господня и части мощей святителей Гурия и Германа, Казанских чудотворцев. 3) Серебряный ковчег с частью мощей преподобного Феофана постника, Киево-Печерского чудотворца. 4) Серебряный ковчег с частью мощей святителя Николая Мирликийского чудотворца и 5) копия с чудотворной Афонской иконы Божией Матери Млекопитательницы, с серебряным крестом, в ризе сей иконы находящимся, в котором хранятся: часть Животворящаго Креста Господня и части мощей святых: мучеников Акакия, Евфимия и Игнатия, святителя Гурия Казанского и преподобного Нила. Накануне тех дней, в которые совершается память вышепоименованных святых, в обители совершается всенощное бдение, а на другой день по литургии молебен празднуемому святому.

К сожалению, несходство характеров и, может быть, различие в религиозной благочестивой настроенности Евфимии Герасимовны и Олимпиады Димитриевны, создали поводы к взаимным между ними неудовольствиям и подозрениям. Евфимия Герасимовна, по природе кроткая и смиренная, опытом жизни наученная более возлагать упование на помощь Божию, чем на свои силы и предприимчивость, и в своем смирении всегда снисходительная к слабостям других, для Олимпиады Димитриевны представлялась недеятельной, нерешительной и даже слабой к другим в требованиях иноческой жизни. Надо думать, что Олимпиада Димитриевна считала себя, по доброй совести, в праве действовать решительно и самостоятельно, помимо распоряжений настоятельницы, тем более, что и заслуга ее для обители была несомненной; она, без ведома и согласия настоятельницы, делала крупные покупки для общины, удалила из общины некоторых сестер, оказавших ей непослушание и входила к Епархиальному Начальству с прошением о продаже земли, принадлежащей общине. Вследствие всего этого возникло дело о вышеуказанных поступках Олимпиады Димитриевны Миюшкович, кончившееся не в пользу ее, так что она была отрешена от должности казначеи и скоро после того, в 1853 году, скончалась в Самаре от холеры. Дело это настоятельнице Евфимии Герасимовне, по характеру своему миролюбивой и кроткой, доставило много огорчений, тем более, что, как всегда бывает в подобных случаях, оно сопровождалось несправедливыми нареканиями на нее со стороны Миюшкович.

В 1859 году Евфимия Герасимовна подала прошение преосвященному Феофилу, епископу Самарскому и Ставропольскому, в котором, высказав о своем желании, а также о желании некоторых других сестер, живущих в ее общине, послужить Господу в монашеском чине, убедительно просила Его Преосвященство ходатайствовать пред Святейшим Синодом о возведении Бузулукской женской общины на степень штатного монастыря. Но так как при тех незначительных средствах, какими в то время владела Бузулукская община, на это возведение было мало надежды, то Евфимия Герасимовна, в надежде на помощь Божию, начала, прежде подачи прошения дело об отводе для ее общины из казенной дачи 150 десятин земли, мукомольной мельницы и двух рыбных озер, находящихся в близком расстоянии (менее 5 верст) от г. Бузулука. Эта надежда ее не обманула: от 30 января 1860 года за 385 последовал указ из Святейшего Правительствующего Синода на имя преосвященного Феофила, епископа Самарского и Ставропольского о возведении общины в монастырь.

Получив указ из Духовной Консистории с уведомлением о переименовании общины в штатный монастырь, и принеся Господу благодарственные молитвы на ниспосланные от Него благодеяния на Бузулукскую женскую обитель, Евфимия Герасимовна и старшие сестры стали готовиться к принятию монашеского звания. В том же 1860 году, по распоряжению Епархиального Начальства, настоятельница Евфимия Герасимовна и с нею 20 человек из старших сестер были пострижены в февраль месяце в рясофор, а в августе – в мантии. Настоятельница Евфимия Герасимовна в монашестве получила имя Евгении. Имена первых пострижениц, уже преставившихся ко Господу, следующие: Августа, Аполлинария, Афанасия (бывшая казначеею), Анфиса, Асенефа, Досифея, Еликонида (бывшая свечницею), Евпраксия, Евсевия (бывшая казначеею), Евлампия, Иоанникия, Илария, Ироида, Мелитина (бывшая игумениею) и София. Из них об Августе, Иоанникии и Ироиде сохраняется память, как о строгих подвижницах, в посте, трудолюбии и совершенном нестяжании служивших Господу, а об Иларии рассказывают, что она отличалась особенною любовию к чтению Священнаго Писания: Псалтирь она знала наизусть. Марфа Лаврентьевна Аллеманова, вместе с настоятельницею Евгениею положившая основание обители, вскоре после открытия общины вышла из нее и проживала в г. Бузулуке в своей келье. Незадолго перед смертью она приняла монашеский чин и в монашестве наречена Магдалиною. Прах ее покоится около первого храма обители, освященного в честь святителя Николая, Мирликийскаго чудотворца. В ноябре того же 1860 года настоятельница Евгения была возведена в сан игумении. В следующем 1861 году была закончена постройка каменного холодного трехпрестольного храма и 10 октября он был освящен, по благословению Его Преосвященства благочинным того же монастыря, священником Александром Петровичем Островидовым; главный престол в этом храме во имя Божией Матери, в честь Ея чудотворнаго Тихвинскаго образа. Тем же священником Островидовым 16 мая 1862 г. был освящен придел на правой стороне во имя Архистратига Михаила, а 16 мая 1863 года на левой стороне придел, устроенный во исполнение обета Евфимии Герасимовны, во имя первомученика архидиакона Стефана. В 1865 году был закончен постройкою двухэтажный корпус на северной стороне монастырской ограды, размером 20 и 8 саж., покрытый железом и разделенный продольным коридором на две половины. В этом корпусе устроены 41 келья для помещения сестер. В том же году, вместо обветшавшей деревянной ограды, монастырь был обнесен каменною оградою в 1¹/₂ саж. вышины и 1 аршин ширины с двумя башнями по углам на западной стороне, с железною кровлею. На южной стороне монастырской ограды 8 сентября того же 1865 года был заложен третий (теплый) храм во имя Св. Троицы, на 17¹/₂ и 8¹/₂ саж. с примыкавшим к нему каменным одноэтажным корпусом на 14 и 8 саженях. Эта постройка почти вся была окончена при игумении Евгении. Не успела она закончить только внутреннее устройство этих зданий, по причине удаления своего на покой в 1866 году, по расстроенному здоровью. Неустанная деятельность в продолжение тридцати лет, требовавшая постоянного напряжения телесных и душевных сил, особенно в борьбе с препятствиями при многих огорчениях, тем более глубоких и потрясающих, чем менее они выражались жалобами и раздражением, расстроили здоровье игумении Евгении: замкнулась она сама в себе и представлялась чуждою текущих дел обители, что понятно при ее преклонной старости. Игумения Евгения оставила по себе добрую и назидательную память не только как основательница и строительница Бузулукского женского монастыря, но и как строгая подвижница. По рассказам лиц, знавших ее, она не пропускала ни одной церковной службы. Нередко видели ее в храме молящеюся слезною молитвою. Кроме обычного монашеского молитвенного правила, она каждодневно прочитывала по четьям-минеям св. Димитрия Ростовского жития дневных святых, так что в продолжение года она прочитывала все четьи-минеи. Пищу вкушала самую простую. Иногда по нескольку дней сряду не принимала никакой пищи. Даже в одно время, с благословения духовного отца своего, не вкушала пищи сорок дней. Рассказывают, что, причастившись Св. Таин в последний раз незадолго пред своею смертью, она запела: «зряще мя безгласна» и пр. На вопрос присутствующих: «зачем это поешь?» она отвечала: «так нужно». Скончалась она 28 марта 1885 г. (Четверг Светлой недели) 85 лет от роду²⁵.

Иеросхимонах Алексий, в мире Василий, родился в 1722 г., в Пермской губернии, в Соликамском уезде, в селе Орле, что на реке Каме, от мелкопоместных дворян – Иоанна и Марфы, по фамилии Блинских. Двух лет от рождения своего Василий лишился отца, оставившего молодую вдову свою с малолетними – сыном и двумя дочерьми. Мать Василия вскоре затем вступила во второй брак, детей же от первого мужа отдала на попечение мужнину брату, их дяде, вручив ему же управление и их отцовским имением. Дядя-опекун из своих выгод продал это имение, лишив сирот принадлежащего им наследства. Затем сироты жили в его доме не без скорбных притеснений от него и его семьи, и, таким образом, детство Василия прошло невесело, – с малых лет научился он терпеть невзгоды житейские. На седьмом году его начали обучать грамоте: понятливый и очень прилежный, он вскоре хорошо выучился грамоте; вместо игр и забав детских особенно любил чтение Божественных книг. Учитель его, местный священник, видя его охоту к чтению, давал ему книги, какие имел, и особенно полюбилось мальчику чтение четьих-миней святителя Димитрия Ростовского. Запечатлевая в душе своей светлые образы жизни святых Божиих, невольно и сам он проникался искренним желанием угождать Богу по их примеру. Недалеко от местожительства его находился мужской монастырь: отрок с ревностию ходил в него к службам церковным, присматривался к жизни иноческой и от души ее полюбил. Иноки, видя благонравие мальчика, ласкали его, водили его с собою в трапезу. Частые отлучки в монастырь навлекли на отрока неудовольствие и выговоры его родных; с молчанием выслушивал их Василий и продолжал тайком от всех посещать обитель. Скорбя о том, что домашние препятствуют ему ходить туда к службам Божиим, зашел он однажды в уединенную часовню, стоявшую вне врат монастырских, и пред иконою распятаго Господа, там находившеюся, начал усердно молиться, чтобы Спаситель мира расположил сердца домашних его к исполнению его желания безрепятственно молиться в обители. Особенное благодатное утешение ощутил при этом отрок и впервые почувствовал силу и благотворность истинной сердечной молитвы. С тех пор каждый раз, при посещении монастыря, считал он долгом зайти в часовню помолиться пред ликом Спасителя, поведать пред Ним в молитве свои скорби и свои желания и почерпнуть новые силы к безропотному терпению житейских невзгод. Вскоре получил он знаменательное сновидение. Однажды после ночной молитвы, утомленный лег он и заснул; в сонном видении предстал и ему – светлый юноша в белой одежде и черный зверообразный эфиоп, которые как бы спорили о нем между собою. Юноша приказал ему бороться с эфиопом, на что он отрицался немощью своею. «Иди смело, – говорит ему юноша, – Бог поможет тебе одолеть и попрать врага». С крестным знамением вступил Василий в борьбу и низринул противника. Проснувшись, долго думал он о значении этого сна и, наконец, решил, что во сне ему предуказана свыше его судьба. Верно, предстоит претерпеть мне еще много скорбей и искушений, – помышлял в себе Василий, – чтобы помощию Божиею преодолеть их терпением.

С тех пор стал он особенно внимателен к своим мыслям и поступкам, тщательно стал избегать осуждения и злоречия и хранить чистоту своей совести. Казалось, что при таком нравственном направлении, Василию свойственнее всего было бы вступить в ряды воинов Христовых, иноков, но Господь судил иначе. Помимо своего желания, Василий определен был родственниками своими в военную службу и целых 24 года служил отечеству. Смиренный как всегда, не прельстился он честолюбием и даже добровольно уклонился от офицерского чина, и, в звании рядового проходя военную службу, считал ее ничем иным, как искусом к вступлению в монашество. Служил он в Ширванском пехотном полку, который после войны с Пруссией в царствование Елисаветы, стал на квартирах в г. Болхове, Орловской губернии. В это время Василий получил от начальника своего назначение весьма тяжелое для его благочестивого настроения души: он назначен был в полковые музыканты, и волей-неволей бывал зрителем веселых попоек и шумных оргий начальства, призывавшего нередко для своей потехи военную музыку, которая, таким образом, иногда целые ночи должна была играть для развлечения веселой компании. Впрочем, приключившийся ему недуг вскоре помог ему избавиться от несвойственного ему занятия, и он по-прежнему мог посвящать ночи бдению молитвенному. В Болхове часто начал он посещать вблизи находящийся мужской монастырь, пустынный чин которого очень ему нравился. Однажды, пришед туда к утрене, забылся он в церкви легкою дремотою, и вот видится ему, будто сонм иноков в священных облачениях постригают его в монашество, после чего говорят друг к другу: «он свято понесет это иго и будет истинным монахом». При этих словах Василий пробудился, и знаменательное видение признал за указание, что приблизилось уже для него время давнее желание свое посвятить себя подвигам иноческим осуществить самым делом. В то время подвизалась в Болхове одна тайная раба Божия по имени Феврония, Христа ради юродствовавшая и имевшая дар прозорливости. Василий, встретившись с нею однажды на улице, пал ей в ноги и просил преподать ему наставление, как ему спастись. Юродивая, пристально взглянув на него, изменила на сей раз обычному юродственному обычаю и преподала ему душеполезное наставление; она обещала о нем молиться и в свою очередь просила поминать ее пред престолом Божиим в свое время, прозревая в будущем ожидавший его сан священства. По случаю мирного времени, занятия в полку были весьма незначительны, и Василий имел много свободного времени: он начал отлучаться из полка, обошел многие монастыри, посещал старцев опытных в подвижничестве, испрашивал себе их наставлений, которые запечатлевал в своем сердце. Тайным образом проходил он и сам нелегкие подвиги: в зимнее время, иногда по целым ночам босой выстаивал на молитве на колокольнях церковных, подражая в стояниях этих терпению древних столпников; затем, никем незамеченный, спускался, к началу утрени, в церковь, выстаивал утреню и литургию, потом уходил за город в самые уединенные пустынные места, где упражнялся в богомыслии, строгом посте и слезных молитвах. Иногда занимался ловлею рыбы в ближней реке, затем рыбу продавал и цену ее раздавал нищим. Все реже и реже начал он появляться в полк свой, никто его не требовал, о нем как бы забыли и начальники и товарищи, что весьма его радовало, ибо давало ему полный простор посвящать себя всецело Богу. Но вот Ширванский полк получил назначение, после шестилетней стоянки в Болхове, идти на новые квартиры в Москву. Назначение это весьма опечалило Василия: он предчувствовал, что там нельзя ему будет проводить прежний уединенный образ жизни, и к тому же опасался взыскания от начальства за долговременные самовольные отлучки. Решившись проситься в отставку, явился он к своему капитану, чистосердечно признался ему в своем желании и намерении и просил его ходатайствовать за него об увольнении его из военной службы. С участием выслушав его признание, капитан обнадежил его отставкой в Москве, куда и назначил ему следовать в обозе с его вещами. Но тут случилось непредвиденное препятствие к исполнению его желания: по случаю приготовления к войне объявлен был приказ, строго воспрещавший отставки нижним чинам. Казалось, не оставалось Василию никакой надежды освободиться от многоскорбного для него ига, но он не унывал: уповая на милость Божию, явился он к генералу, командиру своего полка, и умолял его об отставке для поступления в монашество. Генерал разгневался на него за подобную просьбу и выгнал его вон. Оставалось одно, – бежать из полка, на что Василий и решился было, но, привыкнув во всем покоряться указанию свыше, пошел к одному старцу-подвижнику и открыл ему свое намерение бежать из полка в какой-либо дальний монастырь. Старец не похвалил этого намерения и посоветовал ему потерпеть еще немного, обнадеживая, что если Богу угодно его намерение, то Он неведомыми Своими судьбами освободит его от службы законным путем, вопреки всем препятствиям человеческим. Василий решился ожидать милости Божией, которую испрашивал себе непрестанными слезными молитвами. Положение его в полку действительно было очень тяжко: под гневом у генерала, отчужденный от товарищей-сослуживцев, жил он как опальный, ежечасно ожидая новых невзгод. Но вот приблизился час его избавления, которое совершилось чудно и неожиданно: однажды встретился он на пути с одним незнакомцем, привлекшим его к себе благоговейным и кротким обликом. Василий вступил с ним в беседу и, познав в нем раба Божия, чистосердечно рассказал ему свое горе. Незнакомец советовал не медлить более и скорее поступать в монастырь, пока еще не погасла в нем ревность по Боге. На возражение Василия, что его никак не хотят отпустить в отставку, незнакомец предложил ему прибегнуть к ходатайству преосвященного Иннокентия Псковского, всегда готового помогать ищущим спасения. На другой же день Василий отправился к преосвященному, но не был к нему допущен. На третий день, придя к службе в Крестовую церковь преосвященного, он просил одного из иноков, проводить его к владыке, говоря, что хочет у него проситься в монахи. Инок сурово обошелся с просителем и, посмеявшись намерению солдата быть монахом, поручил архиерейскому келейнику проводить его в приемную. «Доброе дело, брате, задумал ты», – ободрил приунывшего Василия келейник и обнадежил его милостивым вниманием со стороны владыки. Действительно, преосвященный Иннокентий отечески выслушал Василия, расспросил о его службе и начальства, причем открылось, что генерал, его начальник, хорошо знаком преосвященному. Преосвященный написал ему письмо и, вручив его Василию для отдачи его генералу, обещал ему полный успех в деле его отставки. Обнадеженный, пошел он от святителя к своему генералу, долго не был к нему допускаем, ибо никто не хотел о нем доложить, наконец был потребован и на вторичную просьбу об отставка получил от генерала вторичный отказ, с подтверждением, что ему, при его нестарых годах, следует еще служить и мысль о монашестве оставить. В ответ на это, Василий подал письмо преосвященного Иннокентия, которое произвело совершенную перемену в обращении и словах генерала: он с веселым видом тотчас принял просьбу Василия об отставке и обещал ее не задерживать более. «Если владыке Псковскому так угодно, и если он этого желает, то с моей стороны препятствия нет», – сказал генерал, и действительно вскоре выдал просителю формальную отставку.

Затем, спустя несколько времени, хотя не обошлось дело без канцелярских проволочек, получен был им из консистории указ о его перечислении в духовное ведомство, и все нужные бумаги к поступлению по его желанию в Площанскую пустынь, Орловской епархии, куда он и не замедлил отправиться. Таким образом, неожиданно для него самого, все сбылось по его желанию, как он того и не ожидал, так что ему оставалось лишь благодарить Бога и небеснаго заступника своего святителя Димитрия, к которому он обращался с молитвою об устранении препятствий к поступлению в монастырь и в мире подвизаться подвигом добрым во спасение души. Настоятель Площанской пустыни о. Иоиль принял с любовию раба Божия и назначил ему проходить послушание на поварне. В то самое время поступить в Площанскую пустынь и другой послушник, по имени Иоанн, из мещан Болховских, впоследствии инок Иона, сподвижник и сотаинник блаженнаго старца до самой его кончины, оставивший нам первое описание его жизни. Поступив вместе в обитель, Василий и Иоанн привязались друг к другу святою дружбою и искреннею любовию, которые не изменялись в них до гроба. Так как в Орловской епархии не было в то время свободных монашеских вакансий, то он, по благословению настоятеля своего, на время перешел в Московский Симонов монастырь, где в 1772 году принял пострижение в мантию с именем Адриана; вскоре затем произведен в иеродиакона и иеромонаха, и уже в этом сане в 1775 г. опять возвратился в Площанскую пустынь. Впрочем, недолго пробыл здесь ревностный инок: душа его жаждала пустынного безмолвия. В том же 1775 году, по благословению настоятеля, вышел он из обители и поселился в лесу в уединенной келье. Избегая частых посещений братии и мирян, нарушавших безмолвие его пустыни, он вскоре затем, в сопровождении спостника своего Ионы и еще двух единомысленных послушников, удалился в дремучие и непроходимые в то время леса Брянские. Там нашли они в чаще лесной, при источнике водном, удобное место к пустынножитию. Оградой служили им ели столетия, и дикость места восхищала их. Испросив позволение там поселиться от благочестивого помещика, которому принадлежало это место, они получили от него вспомоществование и материал для постройки кельи; возблагодарив Бога за ниспослание такого благодетеля, они вскоре начали готовиться к этой постройке. Адриан отправился обратно в обитель Площанскую, чтобы возвратить взятую им, для перевозки убогих пожитков их, монастырскую лошадь и заявить настоятелю о своем местожительству а Иона с двумя послушниками тем временем рубили деревья и приготовляли их для постройки. Адриан замедлил в обители, и замедлением немалую причинил скорбь Ионе и его сотоварищам, которые долгое время тщетно поджидали. Послушники начали уже роптать на старца и готовились возвратиться в обитель; Ионе немалого труда стоило уговорить их еще подождать немного и затем всем трем возвратиться в свою обитель. Однажды в полночь послушники грелись у разведенного огня и толковали о своем старце, что оставил их одинокими на новом поприще пустынножития. Иона по-прежнему их утешал, обнадеживая, что любвеобильный их старец никогда этого не сделает, и что его,верно, задержали в обители какие-либо обстоятельства. Вдруг послышался им издали стук, как бы кто ударял палкой о палку. Подумав, что это разбойники, они не знали, что им предпринять к своей защите. Они начали прислушиваться, и вскоре услышали голос человеческий, их окликавший в чаще лесной, в котором к великой радости своей признали голос своего старца: старец заблудился в лесу и ударами посоха о деревья давал им знать о себе. Они начали его окликать до тех пор, пока Адриан, шедший к ним по их оклику, не нашел тропинки, ведшей к их временной хижине. Возвратившись к своим ученикам, радостно встречен был он ими; как дети, окружили они своего духовнаго отца, со слезами поведая свои безпокойства и намерение оставить без него пустыню. Затем принесена была всеми благодарная и хвалебная молитва Господу, что сподобил их опять вместе подвизаться во спасение. Адриан пригласил плотников из ближнего поселка, и они из приготовленных учениками его деревьев срубили им избу. Поселившись в ней, пустынножители проходили весьма строгую и суровую жизнь. Сперва ученики неохотно переносили суровость этой жизни; постоянное сухоядение, продолжительные бдения ночные в псалмопении и молитве, крайняя нищета и лишение самых нужных житейских предметов приводили их к ропоту на старца. Но Адриан с терпением переносил их ропот и словами любви убеждал не унывать и подвизаться во спасение, в чем подавал им сам пример. Старец любил молиться со своими учениками ночною порою на открытом воздухе, среди пустынного безмoлвия чащи лесной. В этом богозданном храме, сводом котораго служило небо, возносились тихие голоса их псалмопения, которыми славили они Творца; им вторили пернатые обитатели леса, шумом листвы своей довершавшего общую картину ночной молитвы пустынножителей. Сам Адриан, чистотою сердца своего уподобившись прародителю Адаму до его падения, стяжал подобно ему власть над безсловесными тварями, преклонявшимися пред ним и слушавшими его слова. Один раз старцу в лесу повстречались три медведя, стоявшие на его дороге: он погрозил им своим жезлом, приказывая именем Божиим, как безсловесным тварям, уступить дорогу ему, словесному и одаренному образом Божиим созданию, – и свирепые животные, как бы устыдившись его слов, махая вниз головами, уступили ему дорогу и смирно отошли в сторону. В другой раз медведица с тремя медвежатами была испугана его приближением к ее логовищу и с рыканием поднялась на задние лапы, готовая к обороне; неустрашимый старец именем Божиим повелел ей удалиться, погрозив своим жезлом, и животное, собрав детенышей своих, поспешило исполнить приказание человека Божия. Подвижник Божий Адриан эти явственные знаки благоволения к нему Божия постоянно приписывал вере и молитвам своих учеников. Поощряя их не унывать и не малодушествовать в подвигах пустынножития, сам он прежде всех испытывал всякие лишения: не имел никогда теплой одежды и обуви, летом и зимою ходил в одной ветхой суконной одежде босой, и в этом виде путешествовал верст за двадцать и тридцать от своей пустыни к благотворившим ему помещикам. Зимою от стужи и снегу ноги его растрескивались, и шла кровь, а летом нередко покрывались язвами от заноз и уколов иглами древесными. Тщетно упрашивали его ученики надевать обувь и не изнурять себя подобными путешествиями: он всякий раз отклонял их соболезнования уверениями, что привык ко всему этому и не отягощается путешествиями, предпочитая сам ходить в мирские селения, чем подвергать возможному в них соблазну своих учеников, не окрепших еще в искушениях, наносимых от врага спасения человеческого. Впрочем, чтобы не выставлять подвижничества своего пред людьми мирскими, он всегда имел при себе в котомке обувь, которую и надевал на ноги, входя в селения, также и ученикам своим запрещал разглашать о его подвижничестве посторонним. Восемь лет пребывал старец Адриан в подобных подвигах вместе с учениками своими в Брянских лесах; но окрестные жители начали рубить лес, окружая его хижину, и тревожили его многолюдством, почему вынужден был он переселиться в другое лесное место, в вотчину другого помещика, который также принял их с любовью и снабдил материалами для постройки хижины на новом месте. В том же лесу, верстах в десяти от кельи Адриановой, уединялся пустынножитель старец Варнава, живший с одним только учеником, особенно прилежавший безмолвию. Он недоволен был поселением в соседстве новых пустынножителей, с любовию принимавших к себе посетителей, ибо молва о богоугодной жизни и духовной мудрости старца Адриана привлекала к нему монахов и мирян, иногда издалека приходивших к нему за советом духовным. С любовию о Христе принимал он подобных посетителей и словом назидания и утешения врачевал язвы душевные. Но так как посетители эти безпокоили соседнего пустынника Варнаву, то и переселился Варнава далее, верст на сто от пустыни Адриановой, о чем немало скорбел Адриан, душевно возлюбивший Варнаву и питавший к нему великое уважение. Господу угодно было, однако, опять сблизить обоих пустынножителей: голодный год и недостаток в пище вынудили Варнаву опять переселиться поближе к селениям: он пришел к Адриану и просил позволения подвориться близ его кельи. С любовию принятый старцем, он с тех пор вместе с ним проводил подвижническую жизнь, пока не принял страдальческаго венца от руки разбойников, нарушивших мирный покой их пустынножития. Злодеи, думая найти деньги в хижинах пустынников, воспользовались осеннею темною ночью и напали на них: сперва ограбили келью Адриана, потом вошли к Варнаве и, обманувшись в своих надеждах, жестоко избили старцев. Господь сохранил жизнь Адриана, – он, как более крепкий телом, перенес побои, но Варнава, старший годами и немощный телом, не перенес их и через десять дней предал душу свою в руки Божии, на руках Адриана, горько оплакивавшего лишение друга и спостника о Христе. Совершив с учениками своими надгробное пение над честным телом страдальца, похоронил он его близ своей кельи и, перезимовав на прежнем месте, в виду новых угроз со стропы разбойников, решился оставить Орловские пределы и отправился в Смоленске Рославльские леса вместе с учениками своими. Принятый с любовью окрестными жителями, слышавшими и прежде о его подвигах, Адриан получил от них позволение поселиться, где найдет удобным. Он избрал по-прежнему глухую и недоступную чащу лесную в лесах Рославльских и при помощи боголюбцев выстроил себе две избы, из коих одна служила для молитвы и имела вид часовни. Некоторые из усердствующих окрестных помещиков предлагали даже старцу выстроить в пустыне его малую церковь, чтобы тем положить начало обители иноческой в той местности; но старец отклонил это предложение, говоря, что нет на то воли Божиeй, ибо предвидел, что недолго придется ему здесь жительствовать, что действительно и оправдалось. В Смоленской епархии не было в обычае инокам отлучаться из обителей для пустынножития, почему прибытие в пределы Смоленские Адриана и его учеников не могло не показаться странным не только гражданскому, но и духовному начальству. Сперва окрестные священники начали осведомляться о нем у благотворивших ему помещиков и, узнав от них о строгом образе жизни пустынников, сочли их за раскольников, обольщающих и самих помещиков. Местная полиция донесла, куда следует, что в таком-то лесу живут люди, выдающие себя за монахов, отправляют богослужение, похожее на раскольничье, привлекая к себе усердие народное. По доносу этому, к помещику, в лесу которого жил Адриан, явился исправник с допросом: каких монахов держит он в своем лесу. Помещик вкратце поведал о благочестивой жизни старца и его учеников, прибавив, что они давно ему известны как рабы Божии, и затем предложил исправнику лично посетить их. Пришед в келью старца, исправник начальническим тоном спрашивал Адриана: «кто ты, откуда сюда пришел, и если монах, то зачем не живешь в монастыре?» – «Мы не беглецы и не изгнанники, смиренно ответил ему старец, но постриженцы Площанской пустыни, мирно и с благословения настоятеля своего добровольно оставили свой монастырь ради безмолвнаго жития и совершеннаго уединения; это же пустынное место избрали потому, что удобным казалось нам для нашего спасения; хотя мы грешные рабы Господа Иисуса Христа, но желаем подражать святым мужам, от соблазнов мирских скитавшимся в пустынях, горах, вертепах и пропастях земных. Не препятствуй нам в этом Христа ради, Который наградит тебя за это, ибо обещал награду Свою даже за чашу воды во имя Его данную, тем более за упокоение странных, ищущих работать Ему одному». Кроткий облик и усладительная беседа старца произвели благоприятное впечатление на исправника: он обещал не тревожить их и, осведомившись, что имеют законный вид на пустынножитие от Площанскаго настоятеля, обласкал и утешил их, а на другой день, в знак уважения своего к старцу, прислал ему мешок пшеничной муки. – Но этим не окончилось испытание для Адриана и его учеников в пределах Смоленских: по вторичному доносу, сделанному одним соседним священником преосвященному Парфению, епископу Смоленскому, старец был вытребован к нему. «Кто ты и откуда?» спрашивал его Парфений, неласково принявший пустынножители. «Я грешный иеромонах Адриан Площанской пустыни», ответствовал старец. «Давно ли живешь в моей епархии и с чьего дозволения?» продолжал преосвященный. Повергнувшись к стопам святителя, отшельник сказал: «прости меня, владыка святый, что я – земля и пепел, осмеливаюсь предстоять твоему лицу и беседовать с тобою. Не скрою от тебя ничего, имей только терпение меня выслушать», и рассказал свою жизнь. «Если желаешь остаться тут, возразил архипастырь, то ты должен перейти в мое ведомство; я приму тебя с любовию, в противном же случае не могу допустить, чтобы чужие иноки скрывались в моей епархии». Поблагодарив земным поклонением владыку за его предложение, старец просил у него позволения поговорить об этом со своими учениками, на что получил согласие. Возвратившись в свою келью, Адриан сообщил Ионе и прочим сожителям своим слова архипастыря и требовал их мнения – как им поступить. «Мы на все согласны, отвечали ученики старцу, не оставляй только ты нас, отче». – «Верю любви вашей, отвечал старец, но боюсь, не разлучили бы нас неволею: здешние монастыри нуждаются в монахах, почему предвижу, что владыка, когда поступим под его ведомство, против желания разошлет нас в разныя места и не дозволит пустынножительствовать здесь по-прежнему вместе Время коротко, братия, нужно дать ответ владыке; поэтому сообща обсудим, что нам предпринять». Долго толковали меж собою пустынники; наконец Иона вспомнил, что ему был несколько знаком монах Феофан, бывший в то время келейником митрополита Санкт-Петербургского и Новгородского Гавриила, впоследствии знаменитый архимандрит Новоезерскаго Кириллова монастыря. Сам митрополит Гавриил был любителем и покровителем иноков, особенно с любовью принимал к себе пустынножителей и успокаивал их в своей епархии. Иона предложил старцу Адриану написать письмо Феофану и просить его ходатайства у митрополита Гавриила, чтобы дозволил им поселиться где-либо на покое в пустынных монастырях его епархии. В непродолжительном времени Феофан отписал им, что владыка Гавриил с охотою и любовью их принимает в свою епархию, в которой много есть весьма пустынных монастырей, где они безпрепятственно могут уединиться во спасение души и где обретут мир и покой. Получив паспорт от преосвященного Парфения, старец Адриан со спостником своим Ионою отправились в северную столицу, Митрополит Гавриил очень милостиво принял старца и, увидев в нем мужа опытного в подвигах духовных, не однажды имел с ним беседы о спасении души. Адриан просил владыку приютить его под кровом обители Валаамской, уединенный скит которой привлекал его пустыннолюбивую душу. Но митрополит, видя, что время года неудобно для путешествия на Валаам претружденному подвигами старцу, благословил ему пребывать пока в пустынной Коневской обители, находящейся на острове Ладожского озера, как и Валаам, но более близкой к берегу, почему переезд туда не был затруднителен для старца. Послушные воле Божией, устами архипастыря им изреченной, Адриан и Иона поселились в Коневской обители при строителе Ионе, который сперва принял их очень ласково и с любовию изъявлял готовность всячески их успокоить. Он показал им свою обитель и самый остров Коневец ей принадлежащий, предлагая выбрать любое место для постановки уединенной пустыннической кельи. Но Адриан, не думавший еще оставаться на постоянное житье в его обители, отклонил это предложение, предоставляя Богу устроить участь его по Своей святой воле, которая и не замедлила открыться дивным и неожиданным назначением его в строители обители Коневской. Случилось это следующим образом: вскоре после переселения старца Адриана на Коневец, строителю Ионе случилась надобность ехать в Петербург, и он просил старца, на время отсутствия его, принять на себя надзор за братией. Весьма неохотно принял на себя старец это поручение строителя, ибо предвидел от этого многие для себя скорби, так как безпорядочная и нетрезвая жизнь тамошних иноков требовала усиленного над ними надзора и грозила многими для него неприятностями от них и пререканиями, что действительно и случилось. Однажды вечером шел он мимо настоятельских келий, где услышал шумные разговоры: отворив двери, старец увидел нетрезвых иноков, безчинно беседовавших между собою, которых и обличил. Раздраженные иноки на утро поспешили послать от себя донос строителю на Адриана, выставляя его нарушителем мира и порядка в их обители. Строитель поверил доносу и, поспешно возвратившись в обитель, пред собранием всей братии укорял старца. «Без хлеба трудно, а без вина можно еще жить», тихо отвечал Адриан; но эти его слова возбудили целую бурю среди собравшихся иноков. Братия между тем приступили к строителю с усиленными просьбами об удалении старца из их обители; но так как это трудно было сделать, ибо определен был в их обитель по личному приказанию митрополита, то строитель решился употребить хитрость. Думая, что митрополит не променяет его на малоизвестного старца, он лично объявил архипастырю о ропоте братии и, в случае неудаления от них старца, просил увольнения себе от строительской должности. Митрополит принял просьбу строителя с молчанием, не расспрашивал его ни о чем и только приказал дождаться решения. Затем, призвав к себе наместника Александро-Невской лавры Иоасафа, спросил его мнения о делах и положении Коневской обители. Наместник не скрыл от владыки истины и уговорил его, вместо слабого строителя Ионы, назначить туда опытного в иноческой жизни иеромонаха Адриана, способного улучшить нравственное состояние монастыря. Архипастырь внял благому совету и на утро, вручая Коневскому строителю запечатанный пакет, приказал прочесть его в собрании коневской братии. Братия коневская между тем с нетерпением ожидала возвращения из Петербурга строителя, надеясь, что он выхлопочет там удаление от них старца Адриана. Сам строитель, не знавший содержания врученного ему пакета, торжественно объявил о нем собравшейся братии, пред которой был он распечатан и прочитан: это был указ о переводе Ионы строителем в Моденский монастырь и о назначении на его место строителем Коневского монастыря иеромонаха Адриана. Братия с поникшими головами разошлась по кельям, ожидая от нового строителя возмездия за причиненные ему неприятности, а бывший строитель, Иона, позвав Адриана, сообщил ему об указе, вручил все ключи от монастыря, сказав «передаю тебе обитель, как сам ее принял, без описи: что найдешь, то все твое», – и, мирно простившись с ним, вскоре уехал в Моденский монастырь. Таким образом, неудавшаяся хитрость одного привела другого к строительской должности, которую Адриан не желал и не домогался получить и принял единственно ради послушания к призревшему его архипастырю. Адриан был непреклонен и всего более ратовал за соблюдение устава своего о неимении крепких напитков в стенах управляемой им обители. Много оскорблений пришлось перенести ему от некоторых из иноков, неохотно покорявшихся правилам воздержания, – иные в лицо поносили его; но все это терпеливо переносил раб Божий. Иона – присный спостник и сотаинник старца Адриана, был и в Коневской обители первым его помощником во внутреннем благоустройстве монастыря, и когда Адриан вознамерился отправиться в Петербург, чтобы дать отчет митрополиту Гавриилу о всех своих действиях, то на время отсутствия своего поручил надзор за братией Ионе, уверенный в нем как в себе самом. Митрополит милостиво принял нового строителя и спросил о поведении братии. Адриан не скрыл от архипастыря о прежних немощах коневских иноков и о тех мерах к исправлению их, которые им предприняты. Святитель благословил благое начинание и заповедал продолжать дело духовного обновления Коневской обители. Осведомившись, что в Коневском монастыре, кроме строителя, нет другого иеромонаха, митрополит спросил старца Адриана, нет ли в числе братии его трезвенного и благовейного инока, достойного к посвящению в иеромонахи? Адриан указал на Иону, и владыка приказал сделать о нем представление. Обласканный и утешенный святителем, Адриан радостно возвратился в свою обитель, где братия сделала ему трогательную встречу, в которой выразилась вся любовь иноков к своему духовному отцу и настоятелю. Встреченный ими во святых вратах обители, Адриан передал им благословение их архипастыря и его желание, чтобы преуспевали в добродетелях и пеклись о спасении души. Затем старец позвал к себе Иону и повел с ним беседу о важности и значении священнического сана. Иона недоумевал, к чему клонится эта речь, и был поражен известием о том, что избран к посвящению в иеромонахи. В сознании недостоинства своего, бросился он к ногам старца и умолял его не накладывать на него сие бремя, которое ему не по силам. «Ты знаешь немощи мои, говорил он старцу, ты знаешь, что я слабый монах, что и настоящее мое звание не по мне, что и его я недостоин. Не сам ли ты отклонил меня от иеродиаконства, когда прежний строитель мне предлагал оное, а теперь велишь готовиться к сану гораздо высшему?» – «Не прекословь воле Божией, отвечал ему Адриан. Бог устами святителя Своего изрек волю Свою – быть тебе иеромонахом: не твое дело разсуждать, а повиноваться». Ионе оставалось покориться: пеший, с посохом в руке, отправился он в столицу для посвящения. Митрополит сам рукоположил его во иеромонахи и с миром и благословением отпустил в обитель. Новопосвященный иеромонах так же смиренно пеший возвратился в свой монастырь и, не заходя в келью свою, прямо пришел в келью строителя, которого поклонением до земли возблагодарил за дарование ему не по достоинству священного сана. «Что, чадо, благословляешь ли?» с улыбкою спросил его Адриан. «Учусь только», – ответил Иона; но старец непременно потребовал, чтобы он его благословил, и сколько ни отрицался от этого Иона, но должен был, наконец, уступить и благословить по-иерейски своего настоятеля. На другой день новопосвященный иеромонах вступил в чреду священнослужения и своим благоговением весьма понравился всей братии. Любя уединение и безмолвие, Адриан не любил отлучаться из монастыря, не дозволял отлучаться из него и братии своей. Но были случаи, когда нужды обители требовали милостыни от христолюбцев; тогда строитель сам всегда пешком отправлялся в мирские селения и столицу для испрошения подаяния, но не пускал за сбором никого из иноков своих. Не недостаток доверия был тому причиной, но искреннее желание предохранить немощных от соблазнов мирских. Митрополит Гавриил, сам великий подвижник и истинный инок, иногда вызывал его в Петербург для духовных собеседований с ним, и всегда обращался к нему с искренним уважением. Но не превозносился этим смиренномудрый старец; пеший приходил он в столицу на зов владыки, пеший и уходил от него, так что иные, видя его ветхие одежды и плохую обувь, не хотели верить, чтобы это был коневский строитель. Во время отсутствия своего из монастыря, старец по-прежнему поручал его надзору присного ученика своего отца Ионы, ибо знал, что никто лучше Ионы не заменит его в обители. Десять лет управлял ею старец Адриан; во время настоятельства его, многие благочестивые иноки искали поселиться в ней, чтобы жить под руководством столь опытного духовного старца; даже пустынножители, преуспевшие в подвигах, приходили к нему и жили под его руководством. Всех принимал с любовию любвеобильный старец, особенно же тех, в ком примечал искру любви ко Господу; он был муж прозорливый, и нередко с перваго взгляда на человека узнавал его немощи и грехи. Не был он, впрочем, строгим и неумолимым судиeю погрешностей человеческих: любовию преимущественно покрывал он их и любовию же старался исправлять согрешивших, в чем всегда успевал. При помощи Божией нетрезвость всецело была им искоренена в Коневском монастыре; иноки, подражая настоятелю своему, так возлюбили воздержание, что отказались не только от винопития, но и от чая, который по дорогвизне своей в то время признавался старцем пристрастием, несвойственным иноческому нестяжанию. Старец сам никогда не употреблял чаю, считая его дорогою роскошью для инока, требующею стяжания денег на его покупку. Для немощных и престарелых из братии собирал он и сушил летнею порой шалфей, зверобой и другие полезные травы, которые, по молитвам его, приносили облегчение недужным. На вопрос одного боголюбца: грешно ли пить чай? старец весьма мудро ответил: «н грешно нимало, ибо это растение благословлено Богом, как и всякое другое, и полезно во многихнедугах и басни о чае раскольников достойны порицания; я и сам люблю чай, присовокупил старець, но по дороговизне своей, он нам, нищим инокам, причтеться может в роскошь сладкопитание, почему его и уклоняемся, да не безответны будем на страшном Христовом суде, ибо дали обет Богу произвольной нищеты и всяких лишений.

Духом бодрый начал он, однако ослабевать в силах телесных; преклонные годы, частые недуги напоминали ему о близости перехода в вечность, и он пожелал приготовиться к переходу этому в ненарушимом безмолвии, к которому всегда стремилась его душа. Он решился, наконец, просить митрополита Гавриила об увольнении его от должности строительской в Коневском монастыре, и как милости просил дозволения поселиться на покой в Симоновом Московском монастыре, где некогда произнес обеты монашеские и где пожелал сложить свои старческие претружденные кости. Владыка уважил просьбу дряхлаго и болезненнаго старца: в 1800 году Адриан с учеником своим – иеромонахом Ионою переселился из Коневского монастыря в Симонов, при настоятеле Иоанне, с почтением и любовию принявшем его. В 1801 году старец Адрианан облекся в великий ангельский образ и при пострижении в схиму наименован Алексием, и еще десять лет провел затем в посте и молитве в уединении келейном. Старческий лик его освещался выражением света и радости неземных; кроткий как младснец, любвеобильный ко всем, сострадал он не только к людям, но и к безсловесным. Он призирал в келье своей больных птиц и животных, лечил их и кормил, и вылеченных отпускал на волю. Дар прозорливости, и прежде ему нечуждый, в это время выразился в нем особенно явственно: так почти за год до бедственного для Москвы и России 1812 года, провидел он гнев Божий, приглашал учеников своих и посетителей усугублять свои молитвы, говоря, что особенно нужны они теперь и благовременны к снасению отечества. Иногда старец погружался в глубокую задумчивость, как бы созерцал что-то скорбное: слезы струились по его старческим ланитам, и он, как пробужденный от тяжелого сна, просил окружавших молиться. Однажды, находясь в подобном состоянии, он с воодушевлением воскликнул: «о, какой огонь в Москве! молитесь, молитесь, братия, великий огонь будет, великий огонь будет и здесь! Но Господь не судил дожить праведному старцу до годины искушения, которое готовил Он первопрестольной столице нашей; в начале 1812 года открылась опухоль ног у старца; он начал ослабевать в силах телесных и не оставлял уже своего одра. К этому времени относится один случай, который показал обилие даров благодатных, обитавших в богоугодном старце: одна женщина усиленно добивалась позволения видеть и беседовать с отцем Алексием, и хотя ей неоднократно говорили, что по болезненности своей не может он ее принять, она не унывала и неотступно просидела у окна старцевой кельи. Наконец, спостник старца, отецИона возвестил ему о ней, и старец велел привести ее к себе. Женщина пала ему в ноги и со слезами начала рассказывать ему свое горе, состоявшее в том, что человек, с которым имела преступную связь, ей изменил, отчего пришла она в полное отчаяние, так что готова была лишить себя жизни, на что уже и покушалась, но тайный голос говорил ей; иди к симоновскому схимнику, и он тебе поможет. Выслушав исповедь отчаянной грешницы, старец спросилее, решилась ли бы она на самоубийство в том случае, если бы любимый ею человек умер. Нет, отвечала она решительно; мне легче было бы перенести его смерть, чем измену. «Но если ты так любишь его здесь на земле, возразил старец, то зачем хочешь лишить себя сообщества с ним там, в стране загробной, ибо знай, что самоубийцы получают самый последний и крайний предел мучений адских, и даже участь, ожидающая закоренелых грешников и злодеев, сноснее будет участи, ожидающей самоубийц». Затем словами мудрости духовной старец возбудил в грешнице живое ощущение страха вечных мук и успел, наконец, привести ее к сознанию своей вины пред Богом и к искреннему покаянию. С плачем припадала она к ногам болезненного старца, просила за нее молиться, и, как некогда Евангельская грешница, услышала от старца утешительный ответ: «иди и отселе не согрешай, и Господь помилует тебя!»

– Как тихая лампада догорал старец Божий, ослабевая с каждым днем. Отец Иона был при нем неотступен и с любовию ему прислуживал, как отцу своему по Боге и наставнику духовному. С наступлением св. Четыредесятницы старец не мог уже говорить, но с терпением переносил предсмертный недуг, и взорами, обращенными к святым иконам, выражал молитвенную сосредоточенность своей души, веру и любою, свою к Искупителю Господу Иисусу, Котораго одного от юности возлюбил и с Которым стремился соединиться. Неоднократно причащаем был он пренебесных даров – Тела и Крови Христовых, был также напутствован таинством св. Елеосвящения. В четверг средокрестной седмицы, 28 марта 1812 года во время вечерняго богослужения, радостно осветилось болезненное лицо умирающего старца, – он как бы приветствовал кого, начал оправлять свои волосы и бороду и затем с райскою улыбкою блаженства неземнаго предал душу свою в руки Божии, девяноста лет от рождения. Труженическое его тело предано земле против алтаря больничной церкви в Симонове монастыре, вблизи тех келий, где проживал и скончался святопочивший старец. Ученик его, духовный друг и сотаинник иеромонах Иона, пережив его в Симонове, пребывал там неисходно, во всемь следуя примеру своего старца; рядом с его могилою он избрал и себе посмертное жилище, нам же сохранил и описал благую его жизнь. Память отца Ионы тоже чтится старожилами Симонова, как старца богоугодного, усердного молитвенника и прозорливца. Были некоторые случаи, свидетельствующие, что блаженный старец иеросхимонах Алексий за подвижническую свою жизнь получил небесную мзду от Господа и молитвами своими готов помогать бедствующим в юдоли земной. Так в 1832 году, при прославлении в Симонове монастыре чудотворной Казанской Богоматерней иконы, являлся он неоднократно во сне болящей девице Наталье Жмаевой, которою икона эта, по указанию его, отыскана.

Подвижница Арзамасской общины Елена Афанасьевна происходила из рода дворян Дяртьевых; ее отец проживал и служил в Арзамасе. Благочестивые родители воспиталиее в страхе Божием, и она была обучена необходимым по своему званию наукам.

Родители непременно желали ее выдать замуж, хотя она чувствовала влечение к монастырю.

Как-то в их дом зашел знаменитый старец Назарий, восстановитель Валаамскаго монастыря, замечательный подвижник, живший в то время на покое в Сарове. Елена имела случай высказать ему свою мечту о монастыре и девственной жизни.

В беседе своей с ее родителями старец Назарий уговаривал их отпустить Елену служить Христу, доказывая, что для утешения их у них остаются еще дочь и сын. Но Дяртьевы решительно заявили, что непременно желают дочь выдать замуж.

Провожая старца, Елена спросила его, что-же ей делать при нежелании вести брачную жизнь и жажде подвига.

– Будь юродствующею Христа ради, покрой разум буйством; сим путем спасешься и угодишь Богу, – таков был ответ Назария.

И Елена, несмотря на свои молодые годы, решилась идти этим путем.

Преследуя до конца свое намерение, родители выбрали для нее жениха, и как настоятельно она ни отказывалась, приготовили все к браку и назначили день свадьбы.

Когда Елену Афанасьевну привезли в церковь, и священник стал совершать венчание, она на вопрос: «волею ли сочетаваешися?» – смело отвечала: « я не желаю, но родители меня принуждаютпротив моей воли». Священник в изумлении остановился продолжать совершение таинства, но ее родственники сказали: «продолжайте, батюшка, что смотреть на ребенка?» В церкви произошло замешательство, и в народе говор о противозаконном венчании. Но его, однако, окончили; жениха с невестой привезли в дом родителей, где был приготовлен торжественный обед.

Молодых усадили по местам; окна одноэтажнаго дома были открыты, и перед домом были огромные лужи от грязи немощеной улицы.

Елена Афанасьевна, проворно встав из-за стола, выскочила в окно в полном наряде и, сорвав с себя все венчальное украшение, бросилась в лужу. Всю покрытую грязью ее привели влюдскую. После такой странной ее выходки гости поспешно разъехались, новобрачный уехал в свое имение, и единогласно все порешили, по тогдашним понятиям, что Елену испортили.

Родители не могли ничего с ней сделать. Она казалась как бы в исступлении, ничего не понимающей и рвалась убежать из дому. Родители убеждали ее остаться у них, обещая ей дать полную свободу. Все было тщетно. Наконец, и они ее оставили на волю Божию.

Тогда Елена Афанасьевна, оставив родительский дом, не имея определенного пристанища, проводила где день, где ночь, отовсюду была изгоняема, делала разные юродства, у торговцев опрокидывала и бросала, что попадется, получая за это ругательства и побои. В таком положении она провела четыре года и была затем отправлена в Нижний в дом умалишенных; оттуда была переведена в Николаевский Арзамасский монастырь. Но монашествующие тяготились ею и просили уволить ее из монастыря. Тогда настоятельница Алексеевской общины схимонахиня Марфа взяла ее на поруки к себе, поместила ее в особую келью и определила к ней сестру, чтобы не выпускать ее. В первое время жизни в Алексеевской общине она вела себя безпокойно, рвалась выйти, стуча вдвери и, выбежав, долго не возвращалась; потом она стала спокойнее и уже не была никому в тягость.

Сестры общины и многие миряне стали иметь к ней такую любовь и доверие, что почитали за счастье, когда она к кому придет; нередко в ее словах былпророческий смысл, и сказанное ею впоследствии в точности сбывалось.

Странна, необычайна была ее жизнь.

По-видимому, она побеждала естественные необходимости, в пище, питье и сне; никогда или редко видели ее лежащею на постели; вместо того, чтобы ложиться и спать, – она разве сидя дремала, и тут же, очнувшись, заговорит... Если подадут ей чашку чаю, она начнет переливать из чашки на блюдце до того, что совсем простудит; подадутли кушанье, – щи ли, кашу, квас, или что другое, она все смешает вместе, а, между тем, все говорит и всех собою займет, чтобы не замечали, что она делает. Посетителей у нее всегда было много и, особенно в течение ярмарочного времени. Проезжие на ярмарку не пропускали, чтобы не заехать к Елене Афанасьевне, и каждый по вереи усердию своему получал утешение.

В церкви никогда не видели ее не в приличном виде; походит, постоит и опять уйдет.

Матушка Елена Афанасьевна всегда, ходила ли, сидела ли, имела обыкновение держать в руках свернутый наподобие свитка белый платок, и безпрестанно развертывала; также часто ходила с горшком в руке травки розанели. Мирскиегорожане имели большое к ней усердие, страх и благоговение, в словах ее многие слышали указание будущего. По кончине настоятельницы схимонахини Марфы, настоятельница Олимпиада Васильевна имела к ней великое усердие и веру, и всегда говорила: «я ея имею отрадою в моем тяжелом бремени, в моих каковых-либо недоумениях, я напишу ей и прошу молитв ея, и сейчас получу облегчение и разрешение в моих сомнениях».

Многие свидетельствовали о даре прозорливости, которым она обладала, судя по тому, что она им открывала. За десять дней она провидела свою кончину.

В самое Светлое Христово Воскресение в вечерню первого дня, что было 28 марта 1820 года она тихо без всякого страдания предала дух свой Господу, в присутствии настоятельницы, отца своего духовного и многих сестер. Погребение было 1 апреля. Первый день Пасхи была служба в теплой церкви, но по кончине ее, по случаю многочисленного стечения народа, приходящего на поклонение телу блаженной Елены, днем и ночью остававшегося при гробе ее, гроб с труженическим ее телом перенесен был в холодную церковь, где погребение совершалось при безчисленно множестве народа. И предано земле тело ее на том месте, которое она указывала. Впоследствии при начальнице Ольге Васильевне Стригалевой, когда расширялась холодная церковь, могила матушки Елены Афанасьевны, бывшая близ самой церкви у дверей, подошла под престол предельнаго храма, посвященный Божией Матери в честь Ея иконы Владимирской. На месте деревянной кельи, где жила блаженная Елена, после кончины ее выстроен новый каменный корпус; но там, где она проводила труженическую жизнь свою, в память ее устроена молитвенная келия, украшенная иконами. Здесь учреждено потом неусыпальное чтение Псалтири. В келье есть портрет блаженной труженицы Елены²⁷.

Строитель иеромонах Максим, в мире Никита, родился в Твери (в 1755 г.) от благочестивых родителей, купеческого звания, Василия и Параскевы Погудкиных. И, как честный купец, был при градском кафедральном Тверском соборе церковным старостой. Кроме Никиты были у Погудкиных и другие дети; все они, воспитанные в благочестии и страхе Божием, были кротки и благонравны; а Никита особенно выдавался между ними: ревность к духовному чтению, молитва, строгое воздержание,– все показывало в нем человека особенного,– не такого, как другие дети. Добрые родители радовались, смотря на сына, благодарили Бога и, когда на 30-м году своей жизни он объявил им о своем желании оставить мир, не прекословили.

Между тем дошел до Твери слух о возобновлении обители Пешношской по новому общежительному уставу. Никите хотелось видеть эту обитель и, если Господь изволит, в ней остаться на жительство. Простившись с родителями, он отправился в путь один; до Пешноши дошел благополучно, но по случаю весеннего разлива реки Яхромы, протекающей близ обители, молодой путник должен был остановиться в версте от монастыря, при часовне преподобного Мефодия, и ждать перевоза. Вот где, думал он, смотря на обитель, окруженную водами, – вот где тихое пристанище от треволнений житейского моря... Перевозчик явился, – это был молодой светлорусый послушник, впоследствии Самуил, строитель Голутвинский, известный своей строгой жизнью; им то Никита был перевезен в монастырь и представлен настоятелю, строителю иеромонаху Игнатию. О. Игнатий начало иноческой жизни полагал в Санаксарской пустыни под руководством о. Феодора, из дворян Ушаковых; а по заточении Феодора в Соловецкий монастырь, когда вся братия Санаксарская разошлась по другим монастырям, жил во Введенской пустыни у о. Клеопы, строгого подвижника благочестия. От них то и стяжал он себе ту духовную мудрость, с которою впоследствии, когда был строителем на Пешноши, а потом архимандритом в монастырях Тихвинском Новгородском и Симоновском Московском вводил в них новый общежительный устав. Никита принят Игнатием с любовию и вручен ближайшему руководству одного из старцев. Это было в 1785 году.

Никита пришел на Пешношу в то время, когда новый общежительный устав в ней только что вводился. Смотря на строгую и многотрудную жизнь иноков, Никита впал в уныние и решился оставить обитель. Прозорливый настоятель это заметил и однажды, призвав его к себе, долго увещевал не малодушествовать, не обращаться вспять, бороться с искушением врага; но как ни увещевал, не мог восстановить в нем упадший дух и переменить его намерение, – Никита оставил обитель и возвратился в свой дом.

Из Твери отправился он потом на север в обитель Соловецкую. Пожил и там; но суровый Соловецкий климат показался ему невыносимым. В то же время на севере в обители Валаамской вводилось новое чиноположение (Саровское) о. Назарием. Никита пришел на Валаам, был принят и думал остаться там навеки; но о. Назарий, строго следивший за духовным развитием молодых иноков, заметил в нем, не по летам его, духовную ревность и однажды рассказал ему в нравоучение такую притчу: «один послушник жил на Пешноше и прежде времени начал заниматься умною Иисусовою молитвою; старец ему-то воспретил, но он не послушался; перешел в наш Валаамский монастырь, и у нас продолжал тою же молитвою заниматься, и здесь ему тоже воспрещалось; но он оставался непокорным; чрезсиеон впал в прелесть вражию: в некий праздник у нас взошел на высокую колокольню, бросился на землю, убился до смерти и тем лишил себя и временной и вечной жизни. Это было в недавнее время», добавил старец. Никита понял нравоучение и решился оставить Валаам.

В Твери родители его еще были живы. Он снова поселился у них, но поселился ненадолго; желание иноческой жизни не оставляло его. Сдружившись с купеческим сыном Петром Волковым, который так же, как и он, желал оставить жизнь мирскую, и, порешив идти вместе в один монастырь, они испросили благословение родителей, иконные виды и прямо пришли в Пешношу. Строитель Игнатий вто время был уже в Тихвинском монастырь архимандритом, его преемником был иеромонах Макарий, который и принял их обоих в число братии. Строитель Макарий был достойным преемником Игнатия. Макарий пользовался особенною любовью и доверием преосвященного митрополита Платона; им восстановлено восемь монастырей; из учеников его 24 человека были настоятелями разных обителей. Игнатий оставил Макарию обитель еще не устроенною; при нем она не только восстала из развалин, но и возвеличилась и прославилась; ему же она вполне обязана и введением нового общежительного устава.

Макарий оценил труды послушника Никиты, относился к нему всегда с особенной любовью и в 1795 году постриг его в мантию, назвав Максимом. Обеты монашества еще более возвысили и утвердили его в духовной жизни, что также не укрылось от настоятеля и не осталось без награды; в 1797 году он был посвящен в иеромонаха, а через год избран духовником братии, сделан ризничим и библиотекарем. В 1798 году и друг его послушник Петр пострижен в мантию с именем Пахомия.

Сделавшись духовником братии, о. Максим во всем хотел быть примером для братии.

В 1793 году о. Макарий, по образцу святогорскому, устроил в двух верстах от монастыря, в глуши монастырскаго леса, пустынные кельи и для своего временного уединения и для других любителей безмолвия. Иеромонах Максим временно также уединялся; но однажды случилось ему быть в пустыне решительно одному. Была полночь; Максим стоял на молитве; вдруг за стеной его кельи послышался необыкновенный шум и говор; пустынник потерял присутствие духа, оставил все и прибежал в монастырь; после сего он уже никогда не отходил на пустынное безмолвие.

Но недолго пустыннолюбивый инок наслаждался мирной жизнью на Пешноше: в 1805 году ему нужно было расстаться с пустынною обителью и переселиться в столицу. Это было так: митрополит Платон, называя Пешношу училищем благочестия и примером жизни монашеской, уважая ея настоятеля Макария, как мужа опытного в духовной жизни, поручал его ведению многие обители, в которых он должен был заводить общежитие по образцу своей обители и назначать в них настоятелей из своей братии. Понадобился настоятель в Московский Сретенский монастырь; из Пешношских иеромонахов никто не хотел поступить туда; требование было повторено и наконец, против желания был представлен иеромонах Максим, как «старец благопримерной жизни». Смиренный инок смутился и явился лично к преосвященному просить об увольнении. На этот раз владыка показал себя строгим; прошение старца он принял за ослушание и, вместо строительства, послал его в тот же Сретенский монастырь в число братства. Можно понять, как тяжело было для Максима такое испытание; но по воле Провидения оно продолжилось недолго. В 1806 году определен был в Берлюковскую пустынь строителем друг его иеромонах Пахомий; в нем то и нашел себе утешение скорбевший старец. Явившись к Пахомию, он просил его избавить от шумной столицы и оставить при себе. Пахомий согласился, немедленно отправился к преосвященному и исходатайствовал Максиму не только прощение и указ о переводе в число братства Берлюковской пустыни, но и должность казначея. Здесь о. Максим подвизался с тою же ревностью, как и на Пешноше. Любя безмолвие, он хотел было ископать здесь себе пещеру, но песчаный грунт земли и вода заставили его оставить это намерение, – пещера обрушилась. О. Максим, конечно, думал здесь же в Берлюках и окончить свою подвижническую жизнь, но испытание его окончилось: Господь послал ему утешение снова увидеть и переселиться на Пешношу.

Пешношский архимандрит Макарий скончался 1811 года мая 31-го дня. По воле архипастыря на его место переведен был строитель Берлюковской пустыни Пахомий; вместе с нимпереведен и Максим; при этом ему возвращена и прежняя должность казначея и духовника братии. С радостью возвратился старец на место своего духовного рождения и с любовию принял прежнее, уже знакомое ему, послушание. Так было до половины следующего 1812-го г. Тогда при Наполеоновом нашествии нашли нужным большую часть братии распустить по безсрочным билетам в безопасные места, а монастырские дорогие вещи: утварь, ризы с икон и всю ризницу уложить в ящики, запечатать и на лошадях с казначеем Максимом отправить в село Кимры, что на реке Волге, в Тверской губернии. В монастыре остались одни только престарелые, готовые на страдания и смерть; ими-то во все время и совершалось богослужение в обители без звона. Как скоро дошел до о. Максима слух, что неприятель оставил Дмитров, он возвратился в свою богохранимую обитель, представил все вещи в целости и возблагодарил Господа Бога за спасение свое.

В 1819 году строитель Пахомий от управления обителью уволен.

Самуил, бывши послушником, во время половодья перевозил в первый раз Максима на Пешношу и представлял настоятелю; тот же самый Самуил чрез 34 года после того, бывши благочинным монастырей, избрал в настоятеля на Пешноше Максима и, после избрания, повез его в Москву для представления архипастырю.

«Вот преосвященнейший, лучше его я не нашел в братии Пешношской», сказал Самуил, представляя Максима митрополиту Серафиму. «Да на что ж лучше то, заметил владыка; это у нас будет второй Сергий чудотворец». «А сколько тебе, старец, лет от роду?» спросил о. Максима владыка. «65 лет, владыко святый», отвечал Максим. «О! еще лет десять поправишь монастырем». Благословив после сего обоих старцев, владыка отпустил их с миром.

Не иноки только, но и окрестные жители уважали о. Максима.

Митрополит Серафим, почитая Пешношу, как он выражался, лучшею и первейшею пустынью, внимательно следил за действиями нового строителя и сердечно радовался, получая от всех хорошие отзывы о нем. Передавая в 1821 году Московскую епархию новому архиепископу Филарету, он указал на Максима, как на мудраго и добраго строителя. Преосвященный Филарет при первой же возможности посетил Пешношскую обитель, побеседовал со строителем ее и полюбил его.

По молитвам св. отец, за благочестие настоятеля и братии благословение Божие изливалось на обитель. И при строителе Максиме она так же украшалась, обогащалась и прославлялась, как было при блаженном о. архимандрите Макарие.

В это время при содействии разных благотворителей, исправлены разные монастырские ветхости, построен на гостинице новый корпус, слит новый колокол и, главное! уплачены довольно значительные долги на обители, накопившиеся при его предместнике строителе Пахомии.

Наступивший за сим 1830 год, памятный по свирепствовавшей в Москве и других местах холере, прошел для обители благополучно. Настоятель заповедал брaтии поститься, молиться и, сколько возможно, чаще приобщаться Св. Таин; по милости Божией в обители никто не умер от заразы, несмотря на то, что ея храмы, гостиница и странноприимная были отверсты для всех приходящих.

В 1830 году 17-го сентября скончался на Пешноше (но не от холеры) великий труженик, – многострадальный схимонах Стефан. В 1808 году восприявши монашество на Пешноше и того же года, по воле Божией, сделавшись разслабленным, он принял великую схиму и по 22-хлетней болезни скончался на 82-м году от рождения. О. Максим, глубоко почитая старца, с особою торжественностью совершил его погребение.

Мирно протекли на Пешноше и следующие за сим 5 лет настоятельства о. Максима. Много нужно было иметь ему духовной опытности, чтобы 135 человек братии – людей разного возраста, звания и образования- направить на один путь, к одной цели – вечному спасению.

Из обители отлучался о. Максим очень редко и то по крайним монастырским нуждам; ездил всегда в той же простой кибитке, в которой езжал некогда приснопамятный о. Макарий. Жизнь о. Максима была вполне безукоризненна; никто не мог не только сказать, но даже и подумать о нем что-либо худое; ни в пище, ни в одежде он ничем не отличал себя от прочей братии. Он горячо любил стройное, церковное пение и хороших певцов; поэтому часто призывал их к себе, заставлял спеваться, сам подпевал и, когда делали ошибки, исправлял; когда же все шло хорошо, радовался и умилялся духом.

Высокая жизнь настоятеля не могла укрыться от людей посторонних. Подвижники благочестия издалека приезжали на Пешношу и входили в духовное общение с о. Максимом. Таковы, например: Иосиф, игумен Луховский, Никон, игумен Коневский, Феодосий, строитель Кривоезерский, Леонид (в схиме Лев) старец Оптинский. Некоторые из настоятелей провели последние годы свои на покое под его духовным руководством; таковы: Феофилакт, архимандрит Даниловский, Феодул, строитель Белопесоцкий и Паисий, строитель Махрищский. Покойный митрополит Филарет, зная опытность его в духовной жизни, нередко обращался к нему с требованием указать способных иеромонахов из его обители на настоятельские должности в другие монастыри. О. Максим иногда указывал. Так иеромонах Николай из ризничих, по его рекомендации, поступил в Берлюковскую пустынь в строители; Геннадий, келейник его, в Давидову пустынь; Парфений казначей в Махрищский монастырь. Не только лица духовные, но и мирские, даже из высшего светского общества, бывая в обители, считали непременной своей обязанностью побывать у о. Максима, побеседовать с ним и получить благословение. Старец не уклонялся от посетителей. Простая, сердечная беседа его производила на присутствующих глубокое впечатление. О чем бы ни заговорили с ним, но так или иначе он непременно находил случай поговорить о смерти, страшном суде и вечности; при разговорах о делахмирских, молчал; если спрашивали отзыва его о каком-либо постороннем лице, отвечал: «не знаю, не знаю, Бог весть!» Разговоров пустых, шуточных не терпел; редко когда показывалась улыбка на устах его, а смеющимся никто никогда его не видал. Не беседа только, говорили посетители, но и самый вид старца, его глубокое смирение, благолепная седина, поступь, взгляд, – все невольно заставляет благоговеть к нему. Многие из лиц светских имели его своим духовным отцом. Старец не уклонялся и от этой нелегкой обязанности.

Достигнув 80-тилетнего возраста, строитель Максим, до того бодрый и крепкий, почувствовал упадок сил и решился оставить управление обителью. Почему 19 февраля 1836 года обратился к митрополиту Филарету с прошением об увольнении. Владыке не хотелось лишиться такого опытного и мудрого настоятеля, ему хотелось, чтобы Максим послужил еще хотя несколько. Прошло еще пять месяцев; о. Максим изнемогал; ему хотелось остаток дней своих провести в безмолвии, да к тому же по слабости своей он не мог уже по-прежнему быть духовным руководителем братии. Все это заставило его в конце июля того же года войти к владыке с новым прошением. После такого сильного прошения владыка удерживать его более не мог. Назначив на его место Московскаго Сретенскаго монастыря игумена Сергия, который начало монашеской жизни полагал на Пешноше при архимандрите Макарии, архипастырь соизволил написать на донесение благочинного: «строитель иеромонах Максим по неоднократной и настоятельной просьбе от должности строителя увольняется с благодарностью за понесенное им служение и с тем, чтобы преемник со вниманием доставлял старцу мирное пребывание и упокоение, а старец преемнику споспешествовал сведениями и советами».

Игумен Сергий вступил в управление обителью 31-го августа того же года. О. Максим из настоятельских келий перешел в ту самую келью, в которой жил и скончался наставник его схиархимандрит Макарий. Здесь то и жил он до конца своей жизни, как бы заключенный во гробе; из кельи, кроме храма, он никуда не выходил, ни в какие дела: ни в начальственные, ни в братские не входил; редко кто нарушал его безмолвие и то только для духовной беседы. Как провел он эти последние 14 лет своей жизни, известно Единому Всеведущему. Но нельзя было не знать о его посте, ибо все видели, как мало, как редко и какую простую приносили ему пищу. Нельзя было не знать о его молитве, ибо все видели кожу на лбу его отвердевшую от частых земных поклонов, а одеяние на плечах протертое от правильных крепких изображений креста. Нельзя было не заключать о его высоком целомудрии. Любимым его келейным поделием и теперь, как и во время начальствования, было или делание коробочек, которые безденежно раздавал братии и мирянам, или переплетание книг; духовным утешением было, по-прежнему, пение церковных священных песней.

На 95-м году жизни своей старец совершенно ослабел, так что большого труда ему стоило побывать в храме, но оставить службу Божию никак не хотел; с первым же ударом колокола, едва передвигая ноги, поддерживаемый своим келейником, отправлялся он в церковь, становился в алтаре и с умилением выслушивал все богослужение. Господь подкреплял его силы и, как бы в награду за усердие, рассудок, зрение и слух его сохранил неповрежденными до конца жизни. За три дня только до смерти он перестал ходить в храм Божий. В праздник Благовещения он отстоял последнюю литургию, вечером был у игумена Сергия и, что замечательно, пришел без доклада, без обычной молитвы, начал первый говорить и все говорил о милосердии Пресвятыя Богородицы, чему немало дивились игумен Сергий и его келейник иеромонах Дионисий; но это был последний его выход; в ту же ночь он слег в постель и более не вставал. 27-го марта он пожелал для подкрепления духа, дабы благонадежно вступить в вечность, приобщиться Св. Христовых Таин и освятиться св. елеем, – что, конечно, и было исполнено; на другой день некоторые из братии пришли посетить его и предложили ему полечиться. «Нет, отвечал старец, лечиться я не хочу; воля Господня да будет со мной». Вздохнув после сего несколько раз, он вслух начал молиться Пресвятой Богородице, чтобы Она защитила его Своим покровом в час смерти. Утром 29-го марта ему сделалось легче, но это облегчение было предсмертное. Предчувствуя, что остается жить ему на земле несколько часов, он снова приобщился Св. Таин, причем твердо прочитал молитву пред причащением: «верую, Господи, и исповедую». Чрез два часа после этого игумен Сергий прочитал ему отходную; настали последние минуты. Попросив прощения и св. молитв у игумена, а чрез него и у всей братии, старец замолчал, перекрестился, посмотрел на икону Богоматери, смежил очи, протянул обе руки, как бы в объятия кому, и тихо, безмятежно предал дух свой Господу. Это было 29-го марта 1850 года в 1-м часу пополудни.

Старец Максим лицом был приятного вида, имел глаза серые, брови наклонные, нос прямой, чело кругловыпуклое, волосы редкие и русые, а на бороде седые, голос тихий, руки сухие, росту небольшого, телом тощ, походку имел всегда тихую старческую.

Тело блаженного старца положено во гроб издавна им самим приготовленный. 2-го апреля в день воскресный, при многочисленном стечении народа о. игуменом Сергием с 12-ю иеромонахами и 5-ю иеродиаконами совершено отпевание и погребение его в настоятельской усыпальнице под колокольнею.

В Глинской пустыни среди других подвижников достойны памяти и те блаженные старцы, имена коих сейчас перечислены.

В жизни подвижника Марка, в мире Михаила Карлова, был один случай, заставивший его оставить красная мира сего и в пустынной обители искать единаго на потребу души. Вот, что он открыл об этом отцу настоятелю. Ему предстояло идти в солдаты, но не хотелось лишиться свободы. С другой стороны боялся строгостей долговременной военной службы. После долгой борьбы, он решился опалить себя порохом: набил им бумажную трубку и поджег. Взрыв пороха повредил ему глаза: правый глаз совершенно закрылся, а левый стал слезить. От отбытия воинской повинности Карлов избавился, но потерял душевный покой. Неумолимая совесть постоянно преследовала его упреками за самоуродование и уклонение от священного долга верноподданных. К текущим слезам от повреждения присоединились слезы искреннего раскаяния. Последнее привело его в Глинскую пустынь, где он во святом послушании, посте и молитве желал найти успокоение своему духу.

Михаил Карлов поступил в обитель в 1865 году. На другой год «в внимание ко его доброму поведению и усердию к монастырской жизни», игумен Иннокентий просил Манторовское волостное правление (Тимского уезда, Курской губ.), выдать Карлову увольнительное свидетельство для поступления в монашество. Первое послушание Михаила было на монастырской крупорушке. Там Господь, временно наказывающий любимых Своих для избавления их от вечных и страшных наказаний по смерти, видя доброе произволение искупить содеянный грех, послал Михаилу тяжелый крест болезни и скорбей. 4-го декабря 1870 г. Михаил попал подколесо крупорушки, приводимое в движение лошадями, и еще более стал уродливым. У него покривилась спина, а видящий глаз выдался вперед. Справедливо говорит Священное Писание: кто чем согрешает – тем и мучится. (Прем. 11, 17). Согрешил Михаил уродованием себя и большим уродованием наказан. Уродливость немало способствовала оплакиванию грехов и смирению подвижника. Она была причиною оскорблений, насмешек и пренебрежения со стороны легкомысленных людей, часто судящих о человеке по наружности его. Но смиренный терпеливец все переносил, как посланное от Бога.

По выздоровлении, Михаила назначили смотрителем на монастырской мельнице и постригли в монашество с именем Мардария. На новом послушании отец Мардарий пробыл 23 года. Все это время жил в одной келье, не заботясь об удобствах, украшении или побелке своего убогого помещения. Самыя простыя иконы, угольник, стол, табуретка и скамейка для спания-составляли все его имущество. Из одежды у о. Мардария ничего не было лишнего и притом все поношенное.

Кроме мельницы, храма, трапезы и своего жилища старец никуда не ходил, праздным никогда не были между своими подчиненными был, как последний, нередко на себе нося тяготы братий, без ропота выполняя недостатки их по послушанию.

Его послушание не было легким. Тягость увеличивалась разными неудовольствиями посторонних, приезжающих на мельницу. Только благодаря незлобию отца Мардария, все обходилось тихо и мирно. Через 15 лет мирного управления мельницей, по зависти врага спасения, строящего козни верным рабам Божиим, о. Мардарий снова подвергся опасности своей жизни. Однажды он был схвачен за полушубок действующим мельничным колесом. К счастию тут был его помощник. Быстрым опущением заставы, он остановил воду и крикнул о помощи. Подоспевшие рабочие вытащили о. Мардария невредимым, но без полушубка. Последний остался на колесе, и его с трудом достали.

Кроме обязанностей старшего на мельнице, о. Мардария более 20-ти лет ежегодно назначали в г. Глухов, где он должен был безотлучно находиться в храме при Глинской явленно-чудотворной иконе Богородицы, которая пребывает в городе с 19 июля по 3-е августа. Такой, почти непрерывный двухнедельный подвиг для старого монаха должен быть нелегким, если бы его не подкрепляли глубокая вера к Царице Небесной и вспомоществующая благодать Божия. Многие удивлялись безропотному терпению подвижника особенно потому, что все священно-иноки и певчие чередовались между собою, а о. Мардарий оставался на своем послушании всегда один. Мало этого: ему еще приходилось обедать и ужинать урывками, не вместе с другими, а когда о нем вспомнят и пошлют кого-либо сменить только на время подкрепления пищею. Отец Мардарий довольствовался тем, что оставалось от братской трапезы. Иногда еще приходилось терпеть незаслуженные упреки за несвоевременный приход. Безропотный старец сносил все. «Прости Бога ради» – был его обычный ответ. Как виновный, он садился где-либо в стороне, чтобы не быть для других помехой, и торопливо утолял свой голод. Если за поздним приходом его, пищи от братскаго стола не оставалось, – он ел один хлеб и скорее спешил на свой пост – в храм к иконе Царицы Небесной. Случалось и так, что в суете о нем вовсе забывали и оставляли целый день без пищи.

Не только в пище, но и во сне о. Мардарий приходилось отказывать. Спал он обыкновенно в то время, когда чудотворная икона была заперта в храме, что продолжалось 3–4 часа. Изнеможенный летами и подвигами, в 1892 г о. Мардарий просил заменить его при иконе другим, но подходящего не нашли и его назначили уже в последний раз, ибо до следующаго крестнаго хода в г. Глухов ему не пришлось дожить.

Незадолго до смерти, по старости лет и слабости сил о. Мардарий был освобожден от послушания на мельнице с назначением старцем-руководителем нескольких новоначальных братий. В сознании своей неопытности, он просил освободить его от нового послушания. Но, зная его безупречную подвижническую жизнь, о. настоятель согласился, и Мардарий покорно принял старчество. Тогда он стал ходить к другим старцам – учиться руководить учеников по пути иноческой спасительной жизни. Сам смиренный, кроткий, терпеливый, он тем же добродетелям учил духовных чад своих. В особенности внушал переносить всякие обиды, не оскорблять обидчиков, а во имя любви, заповеданной Богом и ко врагам, молиться за них, а себе ожидать небесной награды. Однажды для доказательства такого снисхождения к обидчикам, чтобы их прощать и еще за них молиться, старец вынужден был сказать одному своему ученику случай из своей сокровенной жизни. Примерно он рассказал следующее: «сколько лет тому назад я был сильно обижен одним братом. Видя в нем действие врага спасения, стал слезами молиться Богу, чтобы мне без гнева перенести обиду и не впасть в злопамятование, а обидчика, во имя любви, простить. Долгое время на проскомидии за него вынимал частицу из просфоры. Ночью 8-го ноября в день своего ангела светского моего имени и ангела обидчика особенно молился за оскорбителя и на ранней литургии такоже. Какое-то отрадное чувство разлилось по всему моему телу. По возвращении от обедни, в келию приходит мой оскорбитель и, подавая теплый пшеничный хлеб, говорит: «видел, отче, как ты о мне молился и поминал на проскомидии. Прости меня». Поклонился, оставил хлеб и вышел. Я обрадовался, благодарил Бога. Не слыша удаляющихся шагов брата, отворил двери келии, осмотрел все кругом, его нигде не было видно. Это меня удивило. Сердце преисполнилось необъяснимой радости. Попробовал хлеба: в нем был необыкновенно приятный вкус. После чая, пошел я к имениннику благодарить за посещение и за хлеб. Но он уверял, что не приходил ко мне и хлеба приносил. Значит, посетил меня не земной гость, а, должно быть, Ангел-Хранитель моего обидчика. Когда я все рассказал, благодать Божия коснулась сердца брата, он пришед в умиление и просил прощения. Так, дивным промышлением Божиим, у нас восстановились добрыя братския отношения». Боясь человеческой славы, старец заповедал до его смерти никому не говорить о явлении ему Ангела. Ради того же смирения в духе истиннаго монашества, о. Мардарий никому не открывал своих келейных подвигов, но о них можно судить по следующему факту. В одно время за дверями своей убогой кельи подвижник услышал голос настоятеля и, на произнесенную для входа молитву Иисусову, поспешил ответить: аминь. При входе аввы, отец Мардарий смиренно повергся ему в ноги и просил благословения. В келье отец настоятель увидел на угольнике пред иконами раскрытую Псалтирь, которую не успел закрыть Мардарий. И что замечательно: Псалтирь была раскрыта на 41 псалме. Первыя слова, кои бросились в глаза отцу игумену, были:быша слезы моя мне хлеб день и нощь. Как бы желая убедиться, авва посмотрел в лицо подвижника: левый слезящийся глаз был особенно красен и слезлив. Несомненно, что свое келейное правило о. Мардарий совершал со слезами.

За шесть дней до смерти о. Мардарий ужинал с одним из своих учеников и, предчувствуя близость вечной разлуки, сказал: «из этих чашек мне более есть не придется». Ученик спросил: «почему бы так, батюшка, говорите»? Старец, скрывая свое крайнее изнеможение, отвечал: «я здоров, но думаю завтра сходить в больницу; может – там и останусь». На другой день он принят в монастырскую больницу по старческой немощи. Накануне смерти, когда послушник принес ему обед, отец Мардарийсказал: «завтра мне уж ничего не нужно будет». Но и в этом обеде он не нуждался и не прикоснулся к нему. На другой день 4-го марта 1893 года ночью он окончил земное бытие на 64 году от рождения и действительно ни в чем земном не нуждался, кроме заупокойных молитв своих ближних.

В загробную жизнь о. Мардарий напутствован всеми спасительными таинствами св. Церкви: особорован, причащен и облечен в великий ангельский образ (схиму) с именем Марка. Поистине, блаженна его кончина! Если напутствие одним из упомянутых таинств служит для верующих залогом прощения грехов, то тем более соединение всех их вместе. Такая смерть и самая жизнь старца дают нам уверенность сказать, что Господь, видящий смирение и труд отца Марка, простил ему грехи, душу избавил от смерти, очи его от слез (Пс. 55, 14). Ибо, по слову Священнаго Писания, плакавшие здесь – утешаются в царствии небесном (Мат. 5, 4) и сеющие здесь слезы, там пожинают радость. (Пс. 125, 5).

Сердобольный отец Порфирий в жизни своей во имя любви к ближним много потерпел горя. В мире он назывался Петром Левашовым, был сын священника, отличался выдающимися способностями. В 1816 году, по окончании курса Оренбургской семинарии, 19-ти лет от роду, он в ту же семинарию был определен учителем. Через два года возведен в сан священника, разновременно был благочинным, присутствующим в духовном правлении и членом консистории. Священствуя в Оренбургском кафедральном соборе, о. Петр был экзаменатором ставленников. В 1840 г. он протоиереем переведен в г. Бузулук (тогда Оренбургской, ныне Самарской губернии), где был благочинным и цензором проповедей. Все свои доходы о. Петр раздавал бедным и сам терпел крайнюю нужду: каждый месяц оставался должен 20–50 р. и, как говорят, не мог свести концы с концами. Но во всем уповал на Бога, Который не оставлял его в нуждах. Однажды ему нужны были деньги. Он ни у кого не просил. Но любящие его граждане сами собрали ему 1000 руб. и просили их принять на расходы.

Любя правду и прямоту, скорбя за все, что нарушает нравственные законы в человеке, в обществе и государстве, отец Петр особенно возмущался откупной продажей спиртных напитков, которая в сороковых годах прошлого столетия действовала в полной силе. Откупщики или спаивали народ дешевой водкой, или преследовали желающих купить водку на стороне за более дешевую цену. Оттого немало было столкновений, побоищ и убийств. Протоиерей Левашов, готовый душу свою положить за други своя, ради общего блага, решился действовать против откупной системы. Но кто мог его послушать? Кто мог отменить откуп? Только Государь. Печальник о благе народа долго боролся между желанием пресечь отечественное горе и опасностью оскорбить своего монарха. Первое желание превозмогло. В 1848 году, во всеподданнейшем прошении Императору Николаю I-му, протоиерей Левашов в ярких красках изобразит все бедствия народа и просил отменить откупную систему. Вместе с тем, в органах государственного правления предлагал оставить неправые стези и следовать во всем закону Господню.

Нам неизвестно, до или после подачи этого прошения у о. Петра скончалась любимая супруга. В своем стихотворении «Валаамские Думы» он пишет, что не осушились еще на глазах слезы о понесенной утрате супруги, как он внезапно подхвачен и выброшен на скалу Валаама. Дело в том, что великая ревность о благе народа и желание сильнее убедить в своих доводах, не сдержали о. Петра в своих границах. За резкие выражения в прошении он сослан на Валаам, как человек, который взялся не за свое дело и одержим манией все представлять в самом мрачном виде. Настоятелю Валаамского монастыря предписано устранять Левашова от общения с посторонними и не дозволять вести переписку без ведома начальства. На Валааме о. Петр был помещен в скиту Всех Святых. Сначала к нему относились очень подозрительно, все сторонились его, о нем пронесся «всяк зол глагол». Тут его не поняли. Одни считали его прельщенным, другие мятежником. В слезах его видели хитрость, в мольбах – притворство. За это время о. Петру пришлось много вытерпеть. Одно утешение он находил в молитве. Всех скорбящих Радость Пресвятую Деву Богородицу он молил:

«Дай всю твердость мне терпенья

Принимать позор, глумленья,

Как бы перлы в тех венцах,

Кои ждут нас в небесах».

В 1855 году отец Петр ожидал только отрады в смерти. Он писал:

«Радости в мире

Нет у меня; –

Бедная нива

Не так угобзилась, –

Полынью, крапиву

Мне принесла.

Одна лишь отрада

Ждать мне теперь:

Скоро-ль настанет

Последний мой день».

Но всеизглаждающее время смягчило отношения к изгнаннику. С другой стороны его духовная мудрость и дар прозрения не укрылись от людей безпристрастных. К нему стали приходить и приезжать лица разных званий. Одни хотели его видеть, другие получить совет, третьи утешение и т.д. Отец Петр, по доброте своей, не мог отказывать и всех напоял богомудрыми речами²⁸. Начальство обители поставлено было в недоумение. Отказывать богомольцам не желалось так же, как и нарушать распоряжение высших властей о недопуске посетителей к о. Петру. Поэтому сочли за лучшее просить перевести его куда-либо в другое место. В мае 1857 года его перевели в Спасо-Прилуцкий монастырь близ Вологды. Но северный болотный климат разрушительно действовал на здоровье о. Петра. Он просил перевести его в Глинскую пустынь, которая известна была ему по строгости иноческой жизни. Желание его исполнили: в сентябрь 1859 года протоиерей Левашов прибыл в обитель, которую сам избрал. Здесь он вел себя уединенно, прилично, скромно, благочестиво, к церкви был прилежен и с усердием участвовал в соборных богослужениях.

Если не скоро можно предпринять какую-либо перемену в обычной жизни семьи или общества, – тем более это надо сказать в отношении ко всему государству. Но народное бедствие не давало покоя отцу Петру, ревность побуждала его ускорить ход дела, и вот он повторил свою просьбу в прошении Императору Александру II-му. С 1-го января 1863 года отменена была откупная продажа спиртных напитков, и о. Петр утешился.

В Глинской пустыни протоиерей Левашов пленился умилительным чином богослужений, полюбил благочестивые уставы и обычаи обители, освоился с братиями, привык к их пустынной жизни и остаток дней своих желал окончить в монашестве, почему и просил епархиальное начальство постричь его в монахи и зачислить в братство Глинской пустыни. Игумен Иннокентий, представляя его прошение, доносил, что «благое настроение духа, образовавшееся у о. Петра вследствие многолетнего безотрадного положения, при преклонных летах, может быть принято за прочное основание для будущей его жизни в звании монашеском» и ходатайствовал о пострижении протоиерея Левашова и о снятии с него надзора. Просьба была уважена. 16 февраля 1863 года отец Петр с именем Порфирия пострижен в монашество, а на другой год по Высочайшему повелению освобожден из под надзора.

В тиши Глинского уединения о. Порфирий не укрылся от народа. О нем узнавали, как о своем печальнике и радетеле, к нему шли, писали и просили советов, присылали деньги. Нестяжательный старец просил денег ему не присылать, принимал только чай и сахар для угощения приходящих к нему братий; все присылаемое отдавал бедным и иногда сам терпел великую нужду. Претерпевший много скорбей, иеромонах Порфирий, особенно умел утешать скорбящих, заступать обидимых и плакать с плачущими. Мягкое, любвеобильное его сердце исполнялось чуть ли не большею скорбию, когда ему говорили о скорбях: из глаз его струились слезы. «Родной мой, – скажет он, – это его любимое выражение, – и начнет утешать своею мудрою речью. Невольно приходилось выходить от него с радостью. Подвижник высоко ценил слезы утешющего и по собственному опыту писал:

«Для несчастнаго слеза

Выше перлов драгоценных,

Если в дар ему она

Пролилася от чувств нежных».

Не без скорбей пришлось нести подвиг утешителя скорбящих. Когда обидимые утешались, – обидящие не всегда были довольны им.

В часы своего досуга о. Порфирий писал статьи стихами и прозою. Несколько его статей напечатано было в журнале «Странник» за 1866‒68 гг. Последняя его статья написана «О безсмертии», и сам он 23 марта 1868 г. отошел в безсмертие, имея от роду 71 год. В последнее время о. Порфирий заметно слабел. В день смерти, до 2 часов пополудни находился в забытьи, а, очнувшись, стал говорить: «Бог человеколюбив, Он грешников (кающихся) прощает. В Глинской много монахов спаслось, много спасется».

По причащении, о. Порфирий вечером скончался. Лицо его просияло особенным светом. Прозревая будущее, отец Порфирий говорил: со временем падет вера в России. Блеск земной славы ослепит разум; слово Истины будет в поношении, но за веру возстанут из народа неизвестные миру и возстановят попранное».

Могила о. Порфирия находится на братском кладбище Глинской пустыни и покрыта каменною гробницею с надлежащею надписью.

Отец Димитрий мог служить примером иноческого нестяжания, терпения и смирения. Еще дома, он – по рассказу его родного брата, жил – как монах: не кушал скоромного, каждое воскресенье ходил к литургии в ближайший Путивльский монастырь, а, чтобы не опоздать, вставал и уходил ночью.

В Глинскую пустынь Димитрий поступил в 1883 году и назначен в сапожную мастерскую, где исполнял самые грязные работы. По своему смирению он был молчалив и безпрекословен, готов был всякому услужить во имя любви. Часто случалось, что, уже рясофорным монахом, он мазал дегтем сапоги какому-либо послушнику. Для неразумных смирение о. Димитрия служило поводом к насмешкам и оскорблениям. Особенно много досаждали подвижнику мальчики, обучающиеся в мастерской шитью сапог. Зная, что поношения и скорби очищают от грехов и дают безстрастие, о. Димитрий добровольно терпел всякое оскорбление.

В келье он также во всем утеснял себя, чтобы идти по узкому пути в царство небесное. Лишних вещей у него не было: только одна икона, стол, стул, табуретка и кровать. Из одежды одна худая ряска, один подрясник и одна пара белья. Когда он мыл свое белье, то оставался в одном подряснике. Заботясь о чистоте души, ему некогда было заботиться о чистоте своего помещения, да и ради подвига он о нем нерадел. Летом в келье у него было множество насекомых, но о. Димитрий нс выгонял их и не убивал. Пословицу «мухи не обидит» про него можно было сказать в прямом, а не переносном значении.

Безпорочная духовная жизнь по Бозе, – возраста старости, – на 43 году приблизила о. Димитрия к оставлению этой юдоли скорбей и плача. От воспаления легких о. Димитрий скончался в три часа утра 28-го марта 1891 г., пролежав в монастырской больнице более месяца. Во время болезни подвижник соборовался и несколько раз причастился. Пред самым отходом в иную лучшую жизнь, блаженный старец встал, поправил пред образами лампадку, помолился, лег, три раза ударил рукою о пол, на котором лежал, и тихо предал дух свой Богу²⁹.

Святочтимый в Иркутске святитель Софроний вмире Стефан Кристалевский, уроженец местечка Березани, Переяславского уезда, нынешней Полтавской губернии. Родился он 25 декабря 1703 г., обучался в Переяславской семинарии; в монашество пострижен в одном из тамошних монастырей 23 апреля 1750 года; хиротонисан во епископа Иркутского в С.-Петербурге, из наместников Александровской Лавры; 18 апреля 1753 года, причем ему дарована была (первому из Иркутских архипастырей) привилегия совершать богослужение в саккосе. Прибыл в Иркутск 20 марта 1754 г., скончался во вторник Светлой седмицы 30 марта 1771 г., 68 лет от роду. Погребен святитель Софроний в одном из пристроенных его старанием к Богоявленскому собору приделов -Казанской Божией Матери (другой придел, построенный им же, освящен в честь Всех Святых). Во все время от кончины своей- 30 марта до отпевания и погребения- 8 октября, т.е. 6 месяцев и 9 дней, святитель Софроний находился во гробе в Казанском приделе. Несмотря на столь продолжительный промежуток, протекший между смертию и погребением святителя Софрония, тело его не дало никаких признаков тления. После погребения всеми почитаемаго архипастыря, память о его мудрости и благопопечительном управлении паствою сохранилась, у благодарной ему паствы, и от современников почившаго перешла к далекому их потомству, которое и доныне чтит блаженнаго святителя Софрония. В семидесятом году, при капитальной ремонтировке собора, при преосвященном архиепископе Парфении, нетленное тело святителя Софрония было вторично открыто и освидетельствовано. (В первый раз нетленное тело святителя Софрония обретено, при переделке пола в Казанском приделе, при архиепископе Ниле). Убеждение же в нетлении тела преосвященнаго Софрония и о силе его молитвеннаго предстательства у Бога всегда коренилось глубоко и крепко в сознании иркутян и переходило от предков к их потомству. Вероятно, и жизнь почившаго, и мудрое управление паствою, и долгое пребывание тела почившаго без всяких признаков тления до погребения,– все это заставляло многих иметь такое убеждение. Признаком благоговейного почитания к почившему архипастырю его паствы, современников и соборного клира служит, между прочим, указание описи кафедральн. собора, составленной в 1803‒1805 гг., где сказано, что в Казанском приделе, в коем покоится нетленное тело святителя Софрония, на левой стене, над местом его погребения, была помещена икона блаженнаго Софрония, патриарха Иерусалимскаго, архидиакона Стефана (это-святые, имена коих носил преосвященный Софроний, епископ Иркутский), а под сею иконою ниже был помещен портрет преосвященнаго Софрония, писанный масляными красками, еще при его жизни. При капитальной внутренней переделке собора, образ святых Стефана архидиакона и Софрония патриарха перенесены, а портрет святителя Софрония и теперь находится на окне Казанскаго придела, у входа в пещеру, в коей стоит на своем месте, со времени погребения святителя, недвижим гроб с нетленным телом блаженнаго Софрония. У гроба преосв. Софрония, пред его келейною иконою Успения Богоматери, теплится во время богослужений в соборе лампада, масло для которой в достаточном количестве приносят почитатели святителя. Здесь же в пещере помещается витрина, в коей находятся мантия, найденная на гробе святителя, и белый мамонтовой кости жезл его. По распоряжению архиепископа Парфения, при соборе заведена прошнурованная и припечатанная архиепископскою печатию книга, в коей записываются заявления о благодатных знамениях и исцелениях, совершающихся у гроба по вере в предстательство святителя Софрония.

Составитель подробного очерка жизни и деятельности преосв. Софрония протоиерей М. Чефранов пишет между прочим следующее:

Со дня кончины святителя Софрония прошло 132 года, (ум. в 1771, марта 30), а между тем его гроб, покрывало надгробное и одежды, естественно подлежащие тлению и разрушению, пребывают нетленными, а мощи святителя источают чудеса, особенно исцеления, всем, молитвенно и с верою обращающимся к нему. Поэтому память о нем все более и более возстанавливается, и число почитателей его все более и более увеличивается. В виду этого и во исполнение воли высокопреосвященнейшаго архипастыря Иркутскаго Тихона, считаем не лишним поместить на страницах Епархиальных Ведомостей выпись из хранящейся в Церковно-Археологическом музее при Киевской Духовной Академии рукописи за №128, любезно сообщенную по нашей личной просьбе заслуженным ординарным профессором академии Николаем Ив. Петровым. Вот она.

Об обретении мощей Софрония, Enucuona Иркутскаго и Нерчинскаго

«Говорят, что еще при погребении в 1771 году³⁰ заметно было нетление тела святителя Софрония, и вследствие этого священники гор. Иркутска тогда же написали на дереве портрет его (Софрония), который есть и теперь в соборе. Преосвященный архиепископ Нил, при переделке пола, тоже видел св. мощи его (Софрония) и велел сделать к гробу вторую крышку для предохранения первой от случайнаго пролома. В 1870 году вновь переделывался пол в приделе Казанской Богоматери, и снова увидели гроб святителя Софрония. По благословению преосвященнаго архиепископа Парфения, я (ныне архиепископ Волынский Модест, тогда ректор Иркутской духовной семинарии) и ключарь собора протоиерей Иоанн Чирцев, после заупокойной литии, открыли обе крышки и увидели совершенно целое и благоухающее тело святителя. Святительская митра малиноваго цвета, саккос недорогой голубо-зеленой парчи; в правой руке резной кипарисный крест с разрешительной молитвою, печатанною на обыкновенной бумаге; бумага цела, слова молитвы отчетливы; на груди малая панагия. Рука, держащая крест и разрешительную молитву, бела как снег, и когда прикладывались к ней, чувствовали благодатное благоухание. Целый день после этого душа была в особенном настроении. Лица не открывали из благоговения. На первой крышке положенная при погребении архиерейская мантия³¹через сто лет осталась столь же крепкою и свежею, как бы недавно была положена. И все это сохранилось целым, несмотря на большую сырость в пещере³². Собор стоит в нескольких (не более пяти и пещера не дальше 10‒12 сажен) саженях от Ангары, и сырость сильно проникает в собор; полы очень часто переменяются. Несмотря на то, гроб и тело святителя Софрония нетленны. Такое вскрытие и осмотр происходили 5-го февраля 1870 года. Преосвященный Вениамин (преемник архиепископа Парфения) тоже открывал гроб и свидетельствовал мощи святителя Софрония. Высокопреосвященный Парфений письмом уведомлял высокопреосвященнаго Исидора, митрополита С.-Петербургскаго, о том, что найдены святителя Софрония мощи, о чем по совести и для памяти делаю эту заметку.

Ректор Иркутской духовной семинарии архимандрит Модест. 1874 года м. ноября».

Когда вход в пещеру стал доступен для всех и многие,– иные из религиозного чувства, а иные, быть может, и из любопытства стали часто открывать гроб, то высокопреосвященный архиепископ Вениамин, чтобы не нарушали покоя,– быть может, недостойными руками,– почивающаго блаженнаго святителя, приказал утвердить нижнюю, плотно прилегающую крышку гроба, в коем покоится святитель Софроний. Крышка в обоих концах гроба была прибита двумя гвоздями, и гроб обвязан в головах и в ногах шнуром и запечатан архиерейскою печатью. Верхней обвязи теперь уже нет, а у ног и доселе цела.

Однако, хотя во гроб нет доступа любопытству, но вера истинно-благочестивых не уменьшалась; а наоборот, число обращающихся к свят. Софронию и благодарящих Бога за оказываемые им помощь и милости с каждым днем все увеличивается. Приведем здесь два недавних обстоятельства.

Вечером 21 января 1901 года у законоучителя Иркутской мужской губернской гимназии А. Ионина заболели сын Александр 14 лет, гимназист 4-го класса, и дочь Мария 10 лет,– ученица прогимназии. Через ночь дифтерит принял ужасающий оборот. Утром были приглашены два врача З. и Т., которые привили дифтеритную сыворотку. К полудню болезнь усилилась. В утешение родителей, доктор З. говорил, что мальчик, как старше и крепче организмом, еще может поправиться, но к лишению дочери они заранее должны приготовиться, так какМариядитя болезненное, и дифтерит у нея принял более сильную и осложненную форму: поразил не только горло, но и полость рта, нос, уши и глаза. В горести родители послали свою 15-летнюю дочь и мальчика квартиранта в Богоявленский собор отслужить панихиду по свят. Софронии и помолиться за больных брата и сестру. По просьбе детей, причт собора отслужил панихиду. Дети взяли от лампады святителя Софрония масла и отнесли к больным. Больным, которые были почти без сознания, помазали шеи этим маслом и дали по три капли масла в лекарстве. Это было в 6 часов вечера. Через два часа больные почувствовали себя лучше и даже попросили есть. Приехавший в 9-ть часов вечера доктор удивился такой быстройирезкой перемене к лучшему в больных. 23 января дети были уже веселы, и болезнь начала быстро проходить. Ичто замечательно, – слабая от природы Мария поправлялась быстрее брата, старшаго ея летами и вообще крепкаго здоровьем. По истечении некотораго времени мальчик и девочка стали ходить на уроки совершенно здоровые.

15-го марта 1901 года одною, исцелившеюся по молитвам блаженнаго Софрония, женщиною был сообщен высокопреосвященному Тихону и по его распоряжению ключарем собора со слов заявительницы был записан следующий акт. «Крестьянка Томской губ., Починской волости и селения, Пелагия Александровна Тенева, 62 лет, заявила, что десять лет страдала такого рода болезнью. На правой стороне в верхней челюсти, на десне, образовался нарост кровяно-багрового цвета, который свешивался с десны между щекою и зубами. Кроме боли нарост этот мешал ей говорить и принимать пищу, а раненый зубами при еде или разговоре давал сильное кровотечение и усиливал боль.. Произвести операцию она боялась. Другие же средства не помогали. Услышав о благодатной помощи блаженнаго Софрония, она стала посещать Богоявленский собор и просить от святителя Софрония исцеления. Нарост сам собою стал постепенно уменьшаться и совершенно исчез. Это было в 1900 году. Прождав значительное время, не повторится ли болезнь, она теперь заявляет о благодатной ей от святителя Софрония помощи с обязательством подтвердить свое показание присягою».

Вот еще одно из недавних заявлений о благодатной помощи святителя Софрония на имя архиепископа Иркутского:

«Осмеливаемся Вас безпокоить покорною просьбою о возложении препровождаемаго при сем письме покрывала на гроб святителя Софрония в ознаменование того, что в пути из Иркутска на юг России заболела наша дочь Вера5-ти лет воспалением легких так сильно, что врачи города Москвы потеряли надежду на выздоровление ея; но когда стали служить панихиду по святителе Софронии, и повозложении его изображения, отпечатаннаго на атласе, приобретеннаго в Богоявленском старом соборе, на грудь больного ребенка, при молитвах матери, братьев и сестер,-больная Вера, которая уже начала редко дышать, и началась предсмертная агония, неожиданно вскочила сама на ноги, стала свободно дышать и с того момента, к удивлению врачей, лечивших ее, (это было 24-го шня и до настоящаго времени сделалась совершенно здоровой, как и прежде.

Веря в чудеса, происходящия от гроба святителя Иркутскаго Софрония и в ознаменование этого чуда, мы посылаем парчевое покрывало и просим Ваше Преосвященство о возложении таковаго на гробницу свят. Софрония.

Отставной унтер-офицер Орловской губернии, Малоархангельскаго уезда, Куракинской волости, Петр Андреев Чичеров, жена Варвара Ивановна Чичерова и девица Елизавета, Анна, Павел, Михаил, болевшая и выздоровевшая ныне Вера и Ольга Чичеровы. Место жительства имеем: гор. Новороссийск, Черноморской губернии».

Святитель родился в 1797 году, 26 августа в селе Ангинском, Иркутской губернии. Отец его Евсевий Попов был бедный пономарь; он умер, когда Иоанну (так звали в миру Иннокентия) было только 6 лет от роду. Мать осталась с четырьмя малютками в самом бедственном положении. Даровитый мальчик еще при жизни отца начал учиться грамоте, на 8-мгоду уже толково читал апостол в церкви, и мать хотела определить его на отцово место, но Бог не допустил мальчику остаться без всякаго образования. Он был принят в семинарию на казенное содержание. «Учился я хорошо, говорил потом святитель, но чистаго ржаного хлеба до выхода из семинарии не пробовал». По окончании курса его хотели послать в академию, но желание скорее сделаться опорою своей бедной матери заставило его поступить сначала в диакона, потом и во священника к иркутской Благовещенской церкви. Недолго Бог привел послужить ему на этом месте; в 1823 году Иркутский епископ Михаил обратился к своему духовенству с приглашением: не пожелает ли кто идти в миссионеры на Алеутские острова. – «Как будто бы что поворотилось в моей груди, рассказывал после святитель, когда я прочитал это воззвание: я тут же объявляю своим домашним, что я еду. Ни слезы родных, ни советы знакомых, ни трудности дальняго пути, – ничто не доходило до моего сердца, как будто огонь горел в моей душе, и я легко разстался с родиной и не чувствовал утомительнейшаго путешествия». А это путешествие из Иркутска до острова Уналашки, куда онбыл назначен, длилось более года. И вот начинается его великий подвиг в просвещении Алеутов, Колошей и других инородцев тамошнего края. Он поселяется со своим семейством в убогой землянке на этом сыром, холодном острове; строит малый деревянный храм, изучает языки инородцев, переводит на эти языки слово Божие, составляет самую азбуку для этих дикарей, учит их грамоте, предпринимает апостольские путешествия по бурным волнам океана в байдарке, выдолбленной из цельного дерева или сделанной из кожи морских зверей. Всюду по Алеутским островам он сеет слово спасения, и Господь благословляет его труды: в 10 лет он успел окрестить всехостровитян, которые много утешали его своею любовью к нему, своим усердием кслушанию слова Божия. Его везде встречали как родного отца, а когда увидели на своем родном языке переведенные им книги, то даже старики учились грамоте, чтобы читать их... Кто не знает из православных русских людей, составленной им небольшой книжицы под названием: «Указание пути в царствие небесное»? Эта книжица написана была первоначально на алеутском языке Иннокентием, когда он был еще простым священником на Уналашке. Через 16 лет таких трудов он едет в Петербург, чтобы там напечатать переводы святых книг на алеутском языке; здесь получает скорбную весть о кончине своей супруги – сотрудницы в деле Божием, принимает монашество, а затем и рукоположение в сан святительский. Так рука Божия возвела его на ту степень, о которой он и помыслить не мог... И вот он возвращается в свою новую епархию, поселяется на острове Ситхе, в Новоархангельске, и с новою ревностию продолжает свое служение апостольское. Невозможно описать всех трудов и лишений, какие понес он, то в плавании по морю, то путешествуя и на оленях, и на собаках, и верхом, а иногда и просто пешком... В иные годы эти поездки по епархии доходили до нескольких тысяч верст. Представьте себе в 40 градусный сибирский мороз беззащитного путника среди необозримой снежной пустыни, при опасности встретиться со стаей голодных волков или с медведями... Иногда разражается страшная мятель на несколько дней и заносит все следы дороги. Путникам приходится разрывать снега в виде логовища, раскладывать огонь при его входе и заживо хоронить себя в эту снежную могилу, пока минет пурга... И все это святитель переносил благодушно, во всем видел только исполнение своего долга. «Чем более знакомлюсь я с дикими, писал он Московскому святителю Филарету, тем более люблю их, и тем более убеждаюсь, что мы с нашим просвещением далеко-далеко уклонилисьот пути к совершенству, ибо многие так называемые дикие гораздо лучше многих так называемых просвещенных... Например, во всей Камчатской епархии, можно сказать, совсем нет ни воровства, ни убийства; по крайней мере не было примера, чтобы собственно тунгус, или камчадал, или алеут были под судом за сии преступления». За такие великие труды епископ Иннокентий был возведен в сан архиепископа. К его епархии присоединена обширная область Якутская. В 1852 году он переселился в Якутск. В 1855 г. к Камчатской епархии присоединена Амурская область. Его епархия имела по нескольку тысяч верст во все стороны, и святитель, несмотря на свои уже старческие годы, неутомимо путешествовал из края в край, всюду проповедуя веру православную, всюду устрояя церкви Божии, везде помогая местным властям даже в благоустройстве гражданском. В 1862 г. он переселился в новый город на Амуре – Благовещенск названный так в память его служения в Иркутске при Благовещенской церкви. Здесь пребывание преутружденного старца святителя продолжалось до 1868 года, когда совершенно неожиданно, он получил назначение на московскую святительскую кафедру, осиротевшую после великого святителя Филарета... Говорят, получив телеграмму о сем назначении, святитель целый день был в глубокой задумчивости и никого к себе не допускал, а вечером долго стоял на коленях и тихо молился... 26 мая он совершал свое вступление в Московский Успенский собор. В Казанском соборе, откуда начиналось шествие, протоиерей приветствовал его речью: «Пустынный житель и в телеси ангел! Мы радуемся, что Господь поставил тебя ангелом нашей церкви, и ныне радостно сретаем тебя, как благовестника небеснаго, одушевляясь упованием, что ты и нашу пустыню озаришь, согреешь и оплодотворишь небесным светом, благодатною теплотою и духоносною росою молитв твоих, что ты и словом и делом воззовешь и подвигнешь нас к божественной и христоподражательской жизни... Благословен грядый во имя Господне!» Одиннадцать лет горел сей светильник Божий на кафедре первосвятителей московских. Много и здесь сделал он добра для Церкви Божией. Он близко принимал к сердцу нужды беднаго духовенства, особенно его вдов и сирот, устроил огромную Островскую богадельню для них, заботился о просвещении простого народа чрез школы церковныя, благословил с любовию между прочим и издание столь известных «Троицких Листков». Но в чем особенно виден был путь Промысла Божия для его бывшей сибирской паствы – это основание и благоустроение им в Москве Православнаго Миссионерскаго общества. Сам он испытал все труды, все лишения и невзгоды сего великаго служения, и вот Бог привел ему основать такое Общество, которое всячески заботится о помощи благовестникам веры православной, собирает для них средства, заботится об их упокоении под старость, знакомит православный Русский народ с их трудами, с их великим апостольским служением... В марте 1879 года святитель-старец занемог, но с храмом Божиим не разставался, посещая его ежедневно. На Страстной седмице он освятился святым елеем, в Великий Четверток причастился Святых Таин, встретив их, несмотря на свою болезнь, на ногах, а в Великую Субботу, 31 марта в2 час. 45 мин. утра, тихо почил от трудов своих сном смерти... Он погребен в той же малой церкви праведнаго Филарета милостиваго, в Троицкой Сергиевой лавре, где почивает и святитель Филарет, который глубоко чтил Иннокентия и говорил о нем: «в нем есть что-то апостольское»... На его надгробии можно прочитать две надписи: одна выше креста, гласит: «архиерейство твое да помянет Господь Бог в царствии Своем всегда, ныне и присно и во веки веков»... Другая ниже креста: «молитвами святителя Иннокентия, Господи, Иисусе, Христе Боже наш, помилуй нас»³⁴!...

Отец Филарет, сын простых малороссиян, в мире назывался Фомою Данилевским; родился на Украине в 1777 году. С самого раннего детства на него особенно сильное и весьма благотворное влияние имела мать, Феодосия, женщина умная и благочестивая. Она первая развила в нем религиозные наклонности и возбудила в его юном сердце горячую любовь ко храму Божию. Каждый воскресный и праздничный день мать брала Фому в церковь, и по возвращении требовала отчета в том, что он слышал во время Богослужения, о чем читалось в дневном Апостоле и Евангелии, и, в случае неудовлетворительных ответов, сама передавала понятным для него языком содержание дневных церковных чтений. Малютка хорошо запоминал нравственные уроки любящей матери.

Восьми лет Фома сам заявил желание учиться грамоте и целую неделю плакал, прося родителей отдать его в школу. Они помолились Богу, посоветовались и, должно быть, боясь дурного влияния на их сына сверстников по школе, согласились лучше отдать мальчика к одной благочестивой старице, которая по смерти мужа-протоиерея, в домашнем безмолвии посвятила себя на служение Богу и на обучение малолетних своих внуков. К ним в назначенные часы приходил Фома, учился вместе и весьмаскоро усвоил начальные уроки грамоты. В свободное время он любил во всех полезных занятиях подражать взрослым. Восприимчивый и трудолюбивый, он не только ознакомился с некоторыми ремеслами, но от матери своей научился приготовлять разные кушанья. Посещая храм Божий, благочестивый отрок стал помогать причетникам в чтении и пении. В последнем он особенно успел, а по любознательности вполне изучил церковный устав. Все это расположило к нему одного протоиерея, должно быть, настоятеля местного приходского храма. Тот со своей стороны поощрял в нем любовь ко храму Божию. Так в трудах по хозяйству, в молитве, духовном чтении и пении шла жизнь Данилевскоаго, столько же прекрасного внешнею наружностью, как и душею.

Отправляясь в Киев вышеупомянутый протоиерей взял юношу Фому с собою. Там у него был знакомый и уважаемый старец, настоятель дальних пещер Киевской лавры иеромонах Трифиллий, которого протоиерей посетил вместе со своим спутником. В разговоре с ними о. Трифиллий, между прочим, выразил сожаление о неимении у себя канонарха. Протоиерей указал ему на Фому, как особенно способного к этой должности. Тотчас было произведено испытание. Старец легко убедился в справедливости сказанного протоиереем. Он просил юношу остаться у него канонархом и келейником. Фома Данилевский охотно принял предложение и ревностно принялся за исполнение новых своих обязанностей. Пребывание при пещерах принесло ему великую пользу. Величие храмов, благоговейное богослужение, святость места и близость нетленно почивающих угодников Божиих сильно влияли на молитвенное настроение благонравного послушника. При исполнении обязанностей канонарха, ему пришлось еще в большем совершенстве изучить церковный устав и пение, а послушание келейника дало возможность ближе познать нравы людей, которые, приходя к отцу Трифиллию, сначала принимаемы были Фомою. Старец Трифиллий вел послушника путем терпения, требовал от него во всем служении усердия, порядка, опрятности. При исполнении своих обязанностей, келейнику приходилось спать очень мало. Он трудился ради Бога и собственного спасения, не получая за труды свои никакого вознаграждения; даже одежда приобретаема была на деньги, присылаемые ему матерью. Между тем на руках нестяжательного Данилевского было все хозяйство отца Трифиллия. В кельях последнего иногда открыто лежали незапертыми большие суммы, но добросовестность юноши сумела избежать обольстительных искушений. Отец Трифиллий, целый год наблюдавший за Фомою, однажды при многих посетителях засвидетельствовал его испытанную честность. «Видите ли сего послушника,– сказал он, указывая на Фому. – Долго искушал я его честность, послушание, скромность, точность и осмотрительность в служении и ни однажды не мог обличить в измене сим правилам».

Старец Трифиллий держал юношу в монашеском послушании, не ослабляя тяготы креста, хотя и был всегда внимателен к нему, а что самое главное, относился к своему келейнику, как наставник и судия дел и помышлений его. Проводив гостей, он обыкновенно беседовал сФомою. В одну из таких бесед Трифиллий спросил его: «Что ты думаешь о людях, которых проводил я теперь? Видел ли, как один лепетал непрестанно, а другой в молчании беседовал с самимсобою, а может быть и с Богом? Знай-многословие перваго происходит отлегкомыслия, а последний человек весьма благоразумный». Другой раз он спросил послушника: как ты думаешь, в какое звание и на какую должность находишь себя способным? Фома отвечал: «Желал бы в супружеском житии получить сан диакона, если бы была на то воля Господня». Такое желание келейника имело две причины. Во-первых, он обладал звучным голосом и представлял себя иногда на месте диакона, утешающаего молящихся благоговейным возглашением ектений или чтением на амвоне Евангелия. Во-вторых, ему с малолетства нравилась тихая сельская жизнь и хозяйственные работы. Выслушав его, отец Трифиллий в духе пророчества сказал ему: «Знай же, ты будешь монахом и начальником над монахами». Слова эти казались Фоме несбыточными. После трехлетнего послушания при дальних пещерах, Данилевскому пришлось отбывать воинскую повинность в Черноморском казачьем войске. Он отправился в Екатеринодар и там в качестве причетника определен в войсковую церковь. Превосходные способности к чтению и пению и отличная нравственность приобрели ему всеобщее уважение черноморцев. Они предлагали Фоме диаконское место. И вот, по-видимому, он близок был к своей цели. В это самое время Промысл Божий указал ему иное назначение. Фома внезапно заболел тяжкою болезнию, едва в состоянии был ходить. Между тем в Екатеринодар пришли из Киева знакомые ему лаврские послушники. Они сердечно разделяли скорбь больного и советовали ему дать обещание сходить в Киев на поклонение Божией Матери и Преподобным отцам Печерским. Страждущий отвечал: «я с радостию пошел бы в Киев, если бы молитвами Богородицы и преподобных отцев хотя бы сколько-нибудь оправился». На следующее утро он почувствовал большое облегчение, а вскоре совсем выздоровел. Должно быть велика была вера и искренно обещание его. В чудесном исцелении он усматривал волю Божию, отклоняющую его от семейной жизни и призывающую к иночеству. Посему, исполняя обещание, он пошел в Киев служить ради Бога своим исцелителям.

Отцы Печерской лавры с радостию приняли Фому вчисло клирошан Великой церкви. Послушние он проходил с особенным усердием, за что был любим всеми. Из поющих братий Фома Данилевский питал особенное расположениеи оказывал глубокое почтение иеромонаху Антонию, впоследствии архиепископу Воронежскому, с которым не прерывал общения до самой своей кончины. Во время совместного с ним жительства в лавре, Фома пользовался советами и опытным руководством этого подвижника. Отец Антоний советовал ему жить в каком-либо пустынном монастыре. Случай скоро представился. В лавру прибыли иноки Софрониевской пустыни. Фома вступил с ними в беседу. Рассказы их о совершенно пустынном уединении обители, об уставе общежития и строгих порядках, о старце Феодосии, духовной опытности его, о библиотеке, богатой творениями святых отцев, переведенных старцем Паисием и присланных в их обитель, расположили любителя уединения заглазно полюбить Софрониеву пустынь. Он не прочь был поселиться в ней, если Господь благословит намерение его и откроет это каким-либо образом. В первую же ночь после беседы с софрониевскими пришельцами, Фома во сне видел архимандрита Феодосия с избранными братиями и взором отеческой любви призывавшего его присоединиться к их братству. На утро Фома проснулся радостным, какое-то неизведанное сладостное чувство наполняло все его существо. Для внимательнаго послушника это было знамением благословения Божия. Он склонился идти в Софрониеву пустынь. Окончательно решив, он и пошел в Софрониеву пустынь с желанием посвятить себя служению в монашестве под мудрым руководством архимандрита Феодосия.

К такому-то великому старцу в 1802 году и пришел смиренный Фома Данилевский, пал ему в ноги и просил принять под духовное руководство. Узнав от пришельца, как он сохранил свое девство от обольстительных сетей любострастия, Феодосий нашел в нем избранника Божия, призваннаго к равноангельному иноческому житию, и с радостью принял его в число братий. Прозревая будущее, он сказал окружающим: «сей брат упокоит душу мою; душа моя благоволит о нем». Это благоволение выразилось в том, что через три дня по прибытии, Фома, как знаток пения и церковнаго устава, назначен управлять клиросными; в том же году пострижен в мантию и наименован Филаретом. При этом сам архимандрит Феодосий взял новопостриженнаго под свое руководство, ввел его в близкое духовное общение с собою и в уединенных беседах предостерегал молодого инока от искушений; учил сопротивляться всяким худым помыслам, открывал способы непрестаннаго творения умом в сердце Иисусовой молитвы. Он дал ему для чтения книгу «Добротолюбие», где подробно объясняется наука о трезвении и молитве, и указал в ней своему ученику, что тогда прилично было знать, согласно с его душевным состоянием и потребностями. О. Филарет читал и перечитывал увещания Антония Великаго и главы из творений Марка подвижника.

Хорошо было отцу Филарету под отеческим попечением старца архимандрита; опираясь на него, он неуклонно шел узким путем в царство небесное; но недолго суждено ему непосредственно пользоваться многоопытным руководством подвижника. 9-го декабря 1802 года архимандрит Феодосий мирно отошел ко Господу и искренно оплакан учениками. До последних дней авва не переставал заботиться о своем любимом духовном сыне. Желая поощрить к дальнейшим трудам, он еще успел представить отца Филарета к посвящению во иеродиакона. Чувствуя приближение смерти, поручил ученика руководству одного строгаго старца подвижника. Тот вел о. Филарета путем полнаго отсечения воли. Часто Филарет посещал его ночью и в продолжение шести лет братия обители не знали их духовнаго общения.

8-го февраля 1803 года, рукоположенный преосвященным Феоктистом во иеродиакона, о. Филарет еще более стал заботиться о спасении своей души, еще бдительнее и неусыпнее стал следить за собою. Тогда Софрониева пустынь находилась в смутном состоянии. Много скорбей пришлось вынести сему поборнику по благочестию от нарушителей добрых спасительных порядков. Кроме сего, отец Филарет страдал какою-то непонятной и необъяснимой болезнью: им овладел род спячки и так сильно, что даже во время ектений, когда певчие пели на его возглашение, он погружался в невольную дремоту. Но всякий раз, как бы отрясал ее с себя, и продолжал должное. Никакие усилия и средства не могли избавить его от этого недуга, продолжавшегося пять лет. Несмотря на столь продолжительное испытание и немалые от того скорби, подвижник все терпел с упованием на Господа.

Безпрекословное послушание, ревность и высоконазидательная жизнь отца Филарета, побудили строителя Исихия представить его в 1806 году к рукоположению во иеромонаха. С возведением в сей сан, о. Филарету было поручено нелегкое послушание благочиннаго монастыря. Теперь о. Филарет еще ревностнее начал оберегать богослужебный устав от произвольных изменений и заботиться о нравственной чистоте и совершенстве собратий.

Дела послушания не отвлекали иеромонаха Филарета от Бога, напротив, они заставляли еще более прилепляться к Нему, умом, сердцем и волею.

Все это время о. Филарет жил в общем здании, где неизбежно были и беседы с братиею и иные причины, отвлекавшие его от любимаго безмолвия. Но вот освободилась келья в саду обители. В нее и перешел о. Филарет. Здесь о. Филарет опытом изучал учение Симеона Новаго Богослова, Григория Синаита, Каллиста, Игнатия и прочих учителей умно-сердечной молитвы, трезвения от помыслов и вообще сокровеннаго созерцательнаго жития в Боге. При постоянном упражнении, он, по благодати Божией, сподобился дара непрестанно текущей умно-сердечной молитвы Иисусовой.

Видя доблестные подвиги пустынника, завистник добраго преуспеяния напал на него со всей яростью. Сначала он метал в целомудреннаго Филарета стрелы плотского вожделения. Отец Филарет усилил пост и молитву. После этого воздвиг на подвижника неблагонамеренных людей и сам неоднократно с подчиненными себе духами в чувственных видениях представал пред ним, принимая на себя виды всевозможных гадов, производил разные страхования и всячески старался поколебать твердаго противоборца. Когда не могли поколебать подвижника видимые брани, он наводил такое уныние, что делал о. Филарета недалеким от отчаяния. Но покрываемый благодатию, отшельник всегда выходил победителем из этой жестокой брани. Он говорил сам себе: «убогий Филарет, если приблизился ты к страданию, то будь готов и на крест».

За доблестную борьбу Господь увенчал о. Филарета бесстрастием, сподобил многих духовных утешений и дарований. Несмотря на сравнительную молодость перед другими старцами, о. Филарет был вполне духовным старцем. Не только меньшие, но и старшие по летам великие подвижники приходили к нему со своими сомнениями и вопросами, ему внимали с благоговением и верою, слово его считали, как слово воли Божией. Он каждому помогал советом, предостерегал неопытных, ободрял и вразумлял колеблющихся, но не самовольно, а по благословению настоятеля и старцев. Те сами помогали ему в его скорбях, нуждах, искушениях. Ибо по смерти другого старца, которому вручил его пред кончиною архимандрит Феодосий, о. Филарет не оставался в своевольной независимости, а покорял себя опытности предуспевших, и особенно схимонаха Феодота. Этот маститый старец по кротости и простоте сердца с полною верою принял совет отца Филарета о молитве Иисусовой и усердно приступил к исполнению ея по учению св. Григория Синаита. За месяц до своей кончины он получил дар непрестанно текущей сердечной молитвы Иисусовой.

Совершенствуясь душевно, о. Филарет не забывал физического труда. Прирожденная охота к хозяйственным занятиям побудила его насадить множество плодовых деревьев как в окружавшемего уединенное жилище саду, так и в других садах обители. Трудился он на воздухе, трудился и в своей келье над перепиской нотных и других книг. В 1815 году, при избрании новаго настоятеля на место больнаго строителя Иоасафа, отцу Филарету было предложено принять монастырь в свое управление, но он отклонил это предложение, быть может, не без внушения свыше, ибо вскоре предстояло ему идти в Глинскую пустынь, нуждавшуюся в его духовной опытности.

Глинская Рождество-Богородицкая пустынь находится недалеко от Софрониевой, в том же Путивльском уезде Курской губернии. Основана в XVI столетии на месте явления «Пустынно-Глинской» чудотворной иконы Рождества Пресвятыя Богородицы. В конце XVIII и в начале прошлого века обитель эта была очень бедная и крайне запущенная. Настоятели ея состояли экономами местного архиерейского дома и, живя вдали от своего монастыря, не могли быть полезными для него ни по руководству братиею, ни по хозяйственному управлению. Все делалось здесь чужими глазами и руками, а известно, что там, где отсутствует хозяйский глаз, не может быть и желаемого благоустройства. В таком положенииГлинская пустынь оставалась более пятидесяти лет. В 1809 году преосвященный Феоктист, архиепископ Курский, желая возстановить Глинскую пустынь, по желанию братии назначил постояннаго настоятеля иеромонаха Парфения. С его приездом как-будто все начало обновляться. По поручению владыки отцом Парфением заведено здесь общежитие; обитель стала приводиться в порядок. Но иноки, доселе жившие по своей воле, не могли сочувствовать настоятелю, ниспровергавшему десятками лет укоренившиеся в них обычаи и прибегли к обычному в этих случаях средству – клевете. При постоянных клеветах и неприязни о. Парфений не мог понести настоятельскаго креста и от управления обителью вынужден был отказаться. На его место назначен строитель Знаменскаго Обоянскаго монастыря иеромонах Леонтий, незнакомый с порядками общежития и не могущий руководить другими, а потому в Глинской пустыни пробыл только шесть недель. При нем опять начались безпорядки и неурядицы: богомольцы стали уменьшаться, монастырь снова стал клониться к упадку. Но в то время в Глинской пустыни, как два светила, светили братству добродетелями преклонных лет старец Феодот, великий подвижник и молитвенник, и иеромонах Василий Кишкин, безпристрастный и неустрашимый ревнитель древняго святоотеческаго благочестия. Последний сильно восстал против безначалия, к нему мало-помалу присоединились благоразумные обитатели пустыни и, наконец, все сознали необходимость иметь своим пастырем опытнаго и энергичнаго иеромонаха. На ком остановиться? Решили обратиться ко Пресвятой Богородице, имени Коей посвящена обитель. Отец Василий (стяжавший от Господа дар непрестанной умно-сердечной молитвы Иисусовой) усилил свои моления ко Владычице, да пошлет им в настоятели того, кого Сама благоволит избрать. Молитва услышана, в настоятели указан иеромонах Филарет. Обратились к преосвященнейшему Феоктисту, усердно прося его назначить им в настоятели Софрониевой пустыни иеромонаха Филарета, как мужа духовнаго, способнаго к поддержанию заведеннаго общежития и посему начальства достойнаго. Старый настоятель чрез знатных посторонних лиц стал противодействовать назначению избранника. Отец Василий со своей стороны просил уважающих его ближайших к обители дворян ходатайствовать пред архипастырем об утверждении братскаго выбора, при этом он говорил: «Матерь Божия Сама избрала отца Филарета, что они вздумали?» Благодетели Глинской пустыни вполне согласны были с общим желанием; многие из них сами хорошо знали отца Филарета. Владыка поспешил исполнить общее желание: 11 мая 1817 года отец Филарет назначен был Глинским строителем. Так исполнилось предсказание отца Трифиллия, сказанное юному Фоме о его начальстве над монахами.

По получении указа о перемещении о. Филарета, братия Софрониевой пустыни собралась в церковь честно проводить своего любимаго и лучшаго сподвижника. С грустию и также со слезами оставлял обитель и о. Филарет.

6-го июня 1817 года новый Глинский настоятель прибыл на место назначения. При встрече его братиею, случилось знаменательное происшествие. Когда отец Филарет вышел из повозки, в нее влетел рой пчел и уселся на ero месте. Видя это, братия и сам о. Филарет почли сие добрым предзнаменованием. Другое предзнаменование – видение одного инока. Накануне прибытия о. Филарета, он видел большой восходящий к небу столп, идущий от Софрониевой к Глинской пустыни.

Вступив в Соборную церковь и приложившись к чудотворной иконе, Филарет сказал краткое слово приветствия, увещевая братию жить в любви и согласии между собою, доверчиво относиться к нему, как к пастырю. Братия (тогда их было до 25 человек) приняли его с полною любовию. Это несколько порадовало о. Филарета, при всем плачевном состоянии обители. Последняя представляла несколько деревянных ветхих, почерневших от времени, келий, расположенных в безпорядке на поляне среди векового соснового леса, недалеко от небольшой речки Обесты. Единственное каменное здание было церковное о двух главах под тесовой крышей, весьма простой архитектуры и требовавшей немедленной починки. Отец Филарет не упал духом. Твердо веруя в помощь Божию, он ревностно принялся за дело. Но на первых же порах встретился с великою нуждою: монастырских денег им принято 370 руб. 50 коп. на ассигнации, которые скоро разошлись, запас хлеба истощился, а братство увеличивалось. И вот приходит к настоятелю старший хлебопекарни и говорит: «Отче, закваска на хлеб сделана, а замесить нечем». Твердый верою о. Филарет отвечал: «Матерь Божия нас собрала, Она и попечется о нас. Нам должно учиться терпению». В трапезе, вместо хлеба, коего не было ни куска, на столы подавалась вареная свекла. Два дня свекла заменяла хлеб, два дня братия терпеливо переносила это испытание, но на третий день некоторые малодушные решились оставить обитель и пришли к строителю за напутственным благословением. Настоятель, доселе обычно непоколебимый духом, едва только узнал цель прихода братий, зарыдал рыданием человека, растерзанного сердцем. Он указал им на чудотворную икону Пресвятой Богородицы и, заливаясь слезами, увещевал немощных потерпеть еще малое время, с упованием говоря, что Матерь Божия-Покровительница обители, на Которую он возлагает свои надежды, скоро подаст им Свою помощь. Тронутые этим и несколько успокоенные словами настоятеля, малодушные ушли в свои кельи. Упование на Матерь Божию, пекущуюся о верных рабах Сына Ея, не попустило искушения выше силы и с избытком восполнило недостаток. В ту же ночь пришло 28 возов муки, пожертвованных каким-то неизвестным благотворителем. На четвертый день к столу были испечены пресные лепешки.

Ободряемый помощью свыше, решительный и предприимчивый настоятель деятельно принялся за внутреннее и внешнее устройство вверенной ему обители, которое созидалось многими скорбями, слезами и молитвами. ОтецФиларет, прежде всего, заботился не о внешнем украшении обители, но о возвышении нравственной подвижнической жизни среди своих подчиненных. Игумен Парфений, хотя исправил некоторые упущения в богослужении, но все это было нетвердо. Отец Филарет постепенно начинает вводить строгий Афонский устав, которым навсегда положено однообразие, единство, стройность, благолепие богослужений и полный порядок иноческаго общежития.

Видя и зная печальные случаи падений из жизни даже святых иноков, глинский настоятель удалил из монастыря женщин, которые на внешнем дворе смотрели за рогатым скотом. Те, вознегодовав на него, старались сделать не только ему и братии различные неприятности, но и благодетелю обители соседнему помещику Бровцыну. Беснование одной из женщин образумило других.

Затем о. Филарет безусловно воспретил вход женскому полу в кельи иноков, хотя бы то была и родная мать. А чтобы в этом показать пример для братий и тем более возбудить их к исполнению столь полезного установления, он навсегда закрыл двери своей кельи для входа другому полу и впоследствии сие установление внес в монастырский устав, который доныне свято сохраняется обителью. Сначала такое распоряжение вооружило против него легкомысленных братий и даже мирских людей, особенно женщин.

Добрая жизнь добраго пастыря быстро умножила стадо о. Филарета; ученики его, влекомые духовною о Господе к нему любовию, переходили из Софрониевой в Глинскую пустынь, переходили таковые и из других общежитий; также много было приходящих и из мира.

Обладая даром познавать способных и благонадежных, о. Филарет приближал их к себе и скоро возвышал перед другими. Таким образом, он образовал надежный оплот глинскаго общежития в том виде, как сам его понимал по учению св. Отец и по опыту своей духовной жизни. Горячая вера глинскаго подвижника как яркий светильник осиявала все чувства, слова и дела его; она невольно согревала бывших около старца. Новоначальные удостоивались особенного внимания отца Филарета.

Под руководством мудраго настоятеля были люди всякого звания разных губерний: рабы и господа, благородные и худородные; были воины и простодушные селяне; были продававшие и покупавшие, мудрые и немудрые. При таком разнообразии происхождений и званий, еще разнообразнее было их внутреннее состояние. Сколько различных воспитаний, противоположных понятий, умов и характеров.

Так известен еще случай с о. Арсением, показывающий, как старец учил его не прилепляться к земным вещам «Мне», говорил Арсений: «подарили прекрасный чайный прибор. Я несколько раз приглашал о. Филарета посмотреть и обновить подарок. Наконец, он пришел и говорит: «Ах, хорош, хорош! Он тебе нравится?» – Очень нравится, отвечал я старцу. Тот берет поднос с посудой, бросает его на пол и все разбивает вдребезги.

Ах, батюшка, что вы сделали? невольно воскликнул я. – «То, отвечал мне отец Филарет, чтобы ты не имел пристрастия к вещам». Арсений был впоследствии архимандритом, первым настоятелем возобновленной Святогорской пустыни, отличался строгостью жизни, умея и других руководить по пути спасения.

Те из прежних обитателей Глинской пустыни, которые не могли мириться с реформами энергичнаго настоятеля, оставили обитель. Это было к лучшему: старая закваска не могла заквасить на свой вкус преобразованной жизни глинских иноков, среди которых по примеру Софрониевой пустыни, о. Филарет ввел старчество с ежедневным открытием (исповеданием) помыслов старцу. Старец ближайшим образом имел наблюдение за учениками.

В деле духовнаго руководства и введения строгаго Афонскаго устава глинскому преобразователю немало помогал упомянутый нами старец Василий Кишкин. Во время поездок о. Филарета в Петербург, Киев и другие места, он поддерживал в обители внутренний порядок. Особенное нравственное и благотворное влияние отец Василий имел на своих учеников. Десять лет (1816‒1826 гг.) этот подвижник пробыл на свещнике Глинской пустыни и светил добродетелями и благодатными дарами. Враг спасения воздвиг на него гонение и клевету через одного иеромонаха, к которому присоединились другие и стали постоянно наговаривать настоятелю. О. Василий вынужден был перейти в Площанскую пустынь Орловской губ., где блаженно скончался в 1831 г.

Другой известный подвижник монах Феодот (ум. в 1859 г.), помогал о. Филарету своими действенными молитвами.

Честность и безкорыстие между учениками о. Филарета были общие и весьма обыкновенные достоинства. Одни в обитель вступили нищими; другие все свое вложили в общину, дабы Христовою нищетою обогатиться. Несмотря на то, что не учились в народных школах, некоторые посредством постоянного внимания чтению и пению в церкви, очищением ума и сердца молитвою и деланием заповедей Господних, достигали праваго разумения слов Господа Иисуса Христа и опытнаго ведения путей Божиих в обращении и спасении душ человеческих, утешали и назидали друг друга беседами поучительными; любили очищать совесть свою исповеданием пред отцами духовными; все дела общежития разделяли между собою.

Один очевидец, на глазах которого возобновилась обитель, про Глинскую пустынь говорил так: «Здесь строго исполняется устав Афонской горы. По примеру неутомимаго и строгаго подвижника-настоятеля братия сама исполняла все черные труды, содержала себя. Ни у кого никакой собственности; исповедание во всем почти каждый день. Посему от добраго корня вышли стол же добрыя ветви, в свою очередь укоренившияся в добродетелях и давшия новому поколению новых руководителей. Насколько нам стало известно, восемь учеников приснопамятнаго о. Филарета прямо из Глинской пустыни были назначены настоятелями в другия даже отдаленныя обители нашего обширнаго отечества, четыре – назначены настоятелями по выходе из Глинской пустыни. А сколько было в ней таких, кои в полном смирении и убожестве остались неизвестными миру, но не менее других блиставшие добродетелями. Сколько было получивших от Бога различные благодатные дары, сколько прославившихся истинными наставниками на пути спасения, кои могут быть названы правилом веры, благочестия, целомудрия и воздержания. Из числа их укажем: схиархимандрита Илиодора (ум. в 1879), иеросхимонахов: Антония (ум. в 1842 г.), Амфилохия (ум. в 1860 г.), Макария (ум. в 1864 г.), другого Макария (ум. в 1847 r.) (знаменитаго Алтайскаго миссионера), святогорскаго затворника Иоанна (ум. в 1867 r.). 5 июня 1829 года, напутствуемый старцем Филаретом, отец Макарий выехал из Глинской пустыни, в которой у него окончательно выработался аскетически-созерцательный характер, сказавшийся во всех произведениях и во всей жизни его. Особенно ясно отобразился в нем богобоязненный, смиренномудрый, нестяжательный и деятельно-духовный незабвенный наставник о. Филарет.

Благодетели обители, знавшие о. Филарета в Софрониевой пустыни, желая облегчить ему трудности управления бедным монастырем, приносили свои посильные пожертвования, благодаря которым, сейчас же по вступлении его на должность глинскаго настоятеля произведены были самые необходимые исправления ветхих келий. Не прошло и месяца со дня прибытия о. Филарета, как обитель посетил архипастырь. Он во всем нашел перемену к лучшему. Обрадованный начатками благоустройства, преосвященный Феоктист сказал: «Слава Богу чудодеющему! ныне возрадовася душа моя: вижу Лазаря из мертвых воскресша». Он поблагодарил о. Филарета за многополезное и высокоразумное управление и 1 июля 1817 года в Курске наградил его набедренником. После келий приступлено было к возобновлению храмов.

Сделанным о. Филарет не ограничился. Он, сильный духом, закаленный в борьбе со злом и различными препятствиями, с малолетства воспитанный в труде и молитве, сильно болящий о неустройстве вверенной обители, решился перестроить убогую пустынь совершенно по новому плану и вполне успел в этом. Строго обдумав, все с упованием на невидимую, но действительную помощь свыше, и видимую материальную помощь благодетелей, строитель по должности и по постройкам приступает к новой планировке и возведению новых зданий монастыря. Посему ему справедливо усвоено название возобновителя и возродителя Глинской пустыни.

Недостаток средств и поездки в Петербург заставляют его на некоторое время остановиться от энергичной деятельности по возобновлению обители. А когда благочестивые жители столицы и других мест, имевшие возможность ближе познакомиться с о. Филаретом, усердно стали помогать ему своими пожертвованиями, он мог успешнее выполнять свои необходимые планы. И вот с 1823 года постройки снова возобновляются.

Изыскивая постоянные средства содержания обители, на участке земли, подаренном в 1827 года мещанином Моисеем Завадовским, о. Филарет в г. Глухове построил пять лавок, дом и флигель с постоялым двором и всеми хозяйственными службами, кои, отдаваемые в аренду, приносили в то время доходу 800 руб. ассигнациями. На этой же земле поставлено монастырское подворье, состоящее из дома и флигеля. Здесь и при часовне в д. Заруцкой принимались проезжающие в обитель богомольцы и странники. При всех постройках садились деревья, кустарники, разводились фруктовые сады, пчельники, огороды. Ветхая монастырская каменная ограда почти заново построена частями в течение 1823‒1829 годов. Четвертая западная сторона частью застроена каменными сараями. Для осушки прилегающего болота и для надобностей ближней монастырской пасеки вырыта сажелка (пруд) с проточною водою.

Одновременно с постройками келий и хозяйственных служб, о. Филарет не переставал заботиться о храмах. Приделкою боковых каменных притворов он значительно увеличил их вместительность. В 1828 г. все церковное здание покрыто железом, главы украшены золочеными звездочками, кресты позлащены. Спустя четыре года в соборе над престолом сделана резная позлащенная сень, а в 1836 году – новый иконостас изящной живописи, отличной позолоты, стоивший со всеми издержками 15 тысяч рублей (на ассигнации).

На колокольне было мало колоколов. Отец Филарет позаботился один колокол перелить с добавлением половины металла (весит 30 пудов), другой колокол в 42 пуда пожертвовал Белгородский купец Филипп Сторожев. Глубоко веруя в Промысл Божий, без воли Котораго и волос с головы нашей не спадает, и, видя во многих случаях на себе и Глинской пустыни благодатное проявление силы свыше по молитвам Царицы Небесной, отец Филарет в 1826 г. начал постройку «Иверской» каменной церкви, над святыми вратами в благодарную память о чудесах Божией Матери с 1817 года, т.е. со дня вступления его на настоятельство. Но, за недостатком средств, работы были остановлены, пока не нашелся благодетель, пожелавший взять на себя все расходы до окончательной постройки храма. Это был московский почетный гражданин Иван Прокопьевич Лобков, великий почитатель Глинскаго настоятеля. Он окончил храми с сыном своим Алексеем сделал иконостас с иконами, прислал для новой церкви все облачения, церковныя вещи и полный круг богослужебных книг.

В 1831 году храм окончен, внутри и снаружи украшен священными изображениями и, по благословению архипастыря, освящен о. Филаретом. Копия чудотворной иконы Иверской Божией Матери, данная в благословение от Софрониевой пустыни о. Филарету и им особенно почитаемая, помещена в Иверской церкви над Царскими вратами в резном золоченом киоте.

На месте явленя Глинской чудотворной иконы, находящемся за четверть версты от обители, где первоначально была устроена часовня и первый деревянный храм Глинской пустыни, давно уже не существовавший, при о. Филарете на средства известнаго любителя благолепия храмов Божиих А.С. Анненкова построена, вместо старой, новая деревянная часовня с келье. В 1828 году тут поселился братский духовник иеросхимонах Пантелеимон. При его старании тогда же поставили еще два домика и все обнесли забором. На другой год сюда перенесли старое игуменское помещение, и на жительство перешло еще несколько братий, любящих безмолвие. Таким образом, безмолвный скит (ныне называется ближним) получил основание. Отец Пантелеимон происходил из дворян, монашество принял 19 лет в 1776 году в Нямецком Молдаво-Влахийском монастыре. Из Софрониевой в Глинскую пустынь перешел в 1826 году. За благочестие его уважали высокопоставленные лица. Скончался отец Пантелеимон в глубокой старости в 1831 году и, похороненный на месте своих подвигов, положил собою начало новому братскому кладбищу. Отец Пантелеимон умер смертию праведника и погребен в ските, его стараниями сооруженном, у той сосны, на коей встарину явился чудотворный образ преславнаго Рождества Божией Матери. Здесь о. Филарет предполагал устроить церковь во имя праведных родителей Пресвятой Девы и тогда, в день памяти их – 9 сентября, совершать из обители крестный ход с чудотворною иконою. Все это пришлось исполнить уже его преемникам. Таким образом, не считая упомянутых нами построек: каменной церкви, двух часовен с кельями, пяти братских корпусов (трапезный каменный) и двух каменных домов, о. Филаретом поставлено еще 18 деревянных домов (в том числе и находящиеся вне обители), квасоварня, мельница, две крупорушки, сукновальня, конюшни, ледники, амбары и многое другое. Все постройки были одноэтажные, крытые тесом и не оштукатурены, только трапезный корпус покрыт был железом. Во всем видна полная простота, соответствующая простоте характера о. Филарета и внутренней скромности иноческаго общежития. Преобразовательная реформа возобновителя Глинской пустыни ничего не оставила без внимания. Словом, на какую бы сторону монастырскаго управления и иноческой жизни мы ни взглянули, везде увидели бы в о. Филарете умудреннаго опытом пастыря, входящаго во все подробности иноческаго жития, отзывчиваго на все доброе, глубоко понимающаго интересы вверенной ему обители и спасения ближних. В деле возобновления монастыря для о. Филерета было великим утешением сознание труда ради Бога и Царицы Небесной.

Большие поправки старых зданий и новые постройки требовали немало леса, но его не было у Глинской пустыни. Окруженная со всех сторон казенным лесом, она не имела права распорядиться ни одним деревом, даже дрова для отопления покупались.

В 1818 году отец Филарет ходатайствовал об отрезке необходимой части леса для обители. Губернское начальство отказало. Впрочем, епархиальный архиерей не препятствовал по этому делу войти с ходатайством в высшие инстанции. Предав себя и нужду обители покровительству Божией Матери, о. Филарет с братьею с октябре 1819 г. обратился к тогдашнему министру духовных дел князю А.Н. Голицыну. Тот потребовал от непосредственного начальства Глинской пустыни точные сведения о состоянии обители и мнения: до какой степени уважительно прошение настоятеля с братией. Преосвященный Евгений донес, что все имение Глинской пустыни в 1789 году отошло в казну, а оставлено при ней только 36 десятин 494 сажени; обитель претерпевает чувствительную нужду не только в содержании братий, но и в поддержании храмов Господних. К этому преосвященный присовокупил, что Высочайшим указом 1797 г. повелено снабдить монастыри лучшими выгодами, а Глинская пустынь еще не получила и полнаго количества 30 десятин удобной земли. Получив это уведомление, князь Голицын сносился с министром финансов. Последний медлил, не находя возможности на этот раз исполнить желание глинских монахов. Между тем о. Филарет получил из Петербурга уведомление, что без личного его наблюдения за ходом дела в столице трудно ожидать успеха. Братия и благодетели обители предложили о. Филарету воспользоваться советом. При всем нежелании оставить обитель, он вынужден был согласиться на поездку. Путивльские и глуховские дворяне вручили ему одобрительныя свидетельства. Помолившись с братиями пред чудотворною иконою Богоматери, с напутственным благословением преосвященнаго Евгения, отец Филарет в 1821 г. отправился в далекий путь. Немного было у него денег, но Господь внушал боголюбивым христианам помогать о. Филарету без всякой с его стороны просьбы. От своей пустыни он не требовал никаких пособий, а впоследствии на содержание послал туда не одну тысячу рублей.

Прибыв в столицу, Глинский настоятель представился высокопреосвященному Михаилу, митрополиту С. Петербургскому, министру духовных дел и Московскому архиепископу Филарету (Дроздову). Владыка митрополит изволил благословить иеромонаху Филарету стол иметь в лаврской трапезе, а помещение в покоях наместника архимандрита Товии, сподвижника глинскаго строителя по Софрониевой пустыни.

Министр и архиепископ Филарет давали прибывшему подвижнику нужные советы, ободряли его успехом, обещали о деле его иметь усердное попечение и обещание свое вполне исполнили. Князь Голицын сказал о. Филарату, что без Государя просьба его не может быть исполнена. Государь тогда был заграницей, и возвращения его пришлось ожидать более месяца. Впрочем, время это прошло небезплодно для Глинскаго старца-настоятеля и для многих других, кои имели с ним духовное общение.

Наконец Государь Император возвратился. Князь Голицын доложил Его Величеству о знакомстве своем с о. Филаретом, об иноческих его достоинствах, о его опытном знании сокровенных путей в духовной жизни, о нуждах Глинской обители, которые извлекли старца из пустыннаго уединения.

Монахолюбивый Государь, особенно глубоко религиозный в последние годы своей жизни, выразил желание лично говорить с Глинским настоятелем. Князь объявил о. Филарету волю Государя и приказал ожидать. Ожидание продолжалось также более месяца. 5 июля о. Филарет представился Императору Александру I-му в тайном кабинете Его Величества. Пустынник вручил Его Величеству краткую заблаговременно приготовленную докладную записку, в которой просил увеличить штат братии Глинской пустыни (семи монахов) до 20-ти и стольких же послушников, пожаловать из близ находящейся к обители лесной казенной дачи 300 десятин земли и уплатить монастырские долги до 3000 рублей (ассигнациями).

Прочитав записку, Государь обнадежил старца непременным исполнением всех его просьб. Кроме того о. Филарет высказал Государю два своих желания. Для всегдашнего однообразия и ненарушимого исполнения утвердить высшею властью устав, составленный им согласно с Афонским уставом Софрониевой пустыни, и предоставить братии право выбирать настоятеля из своей среды. Последним правом тогда пользовались не все общежительные монастыри, между тем о. Филарет хорошо знал, что переход настоятельской власти к чужому монаху вызывает много недоумений. На просьбы старца последовало согласие Государя, но было повелено войти об этом с просьбой в Святейший Синод. Затем Государь снова принял от о. Филарета благословение и приказал еще быть у него перед отъездом. Уходя, о. Филарет не мог припомнить, какою дверью вошел в кабинет, и направился не в ту сторону, куда следовало. Государь сам отворил для него дверь и сказал: «сюда пожалуйте, батюшка».

Осчастливленный Монаршими милостями, о. Филарет не знал, как благодарить Господа и Божию Матерь, ибо не себе, а Им приписывал весь успех своего дела. Он передал свой разговор с Императором наместнику архимандриту Товии, который в то время был в каких-то скорбях, но, услышав о Высочайшем к нему благоволении, также стал радоваться. Лично о. Филарету он передал на обитель щедрую милостыню, а в 1825 году положил на нее в банк 1000 рублей.

Министр духовных дел обнадежил о. Филарета в исполнении Царскаго слова, потому он считал не нужным оставаться более в Петербурге. Исполняя Высочайшую волю, он перед отъездом вторично явился во дворец и был принят по-прежнему милостиво. Император еще раз обнадежил старца, что просьба о лесе будет исполнена в точности и объявил ему об уплате долгов числящихся за пустынью.

В скором времени по благоволению Государя Императора последовало увеличение штата Глинской пустыни на 13-ть монашествующих, устав обители 24-го августа, того же 1821 года, утвержден Святейшим Синодом и братии даровано право избирать настоятеля из своей среды. Дело же о лесе несколько затянулось, и обещание совершенно было выполнено лишь в1823 году, в котором о. Филарет также ездил в столицу. Благодарная братия обители, в знак этой Высочайшей милости, 4 ноября того же 1823 года составила праздник с целодневным звоном. Благодарна была не только братия обители, но чувства ея разделяли и благодетели.

Промыслу Божию угодно было к имени Императора Александра Павловича, как высокаго благотворителя Глинской пустыни, присоединить Августейшее имя Его супруги. 25 сентября 1825 года на пути в Таганрог, Императрица Елисавета Алексеевна проезжала мимо принадлежащей Глинскому монастырю старой часовни, устроенной при самой дороге, в 5-ти верстах от обители у д. Заруцкой. Здесь старец Филарет с целым собором братии, облаченной в священныя одежды, со святым крестом и водою, с горящими свечами и курящимся фимиамом, вышел на встречу Августейшей путешественнице. Императрица глубоко была тронута такою встречею; с благоговением и слезами приняла окропление святою водою и напутственное благословение отца Филарета: просфору, копию явленной чудотворной иконы «Пустынно-Глинской» и несколько книг духовнаго содержания, имевших близкое отношение к тогдашнему скорбному состоянию души ее и ожидавшим ее тяжким испытаниям. По приезде в Белгород, Государыня приказала Курскому губернатору отослать к настоятелю Глинской пустыни 500 руб. на часовню, при которой пустынножители устроили столь трогательную для нее встречу. Благочестивое желание Государыни исполнено: часовня вновь построена и украшена живописными иконами. Снаружи часовни прибит вензель Августейшей жертвовательницы с надписью вокруг него: «памятник Государыне Императрице Елисавете Алексеевне в проезд в Таганрог 1825 года сентября 25 дня». Вскоре после этого в Глинскую пустынь достигли печальные вести о кончине ея венценосных покровителей. Кроме общих панихид, отец Филарет постановил ежегодно совершать в обители торжественное поминовение 5-го июля, в тот незабвенный день, когда он в первый раз удостоился личной беседы с почившим монархом.

Выше мы говорили, что долгое ожидание отцем Филаретом возвращения Государя Императора было не безплодно для него и для многих других, коим пришлось с ним иметь духовное общение.

Отец Филарет вероятно раньше слыхал о неправославном направлении мистиков; прибыв в столицу, он еще ближе мог познакомиться с ним в разговорах со своими новыми знакомыми, в числе которых был архиепископ Филарет, муж высокопросвещенный, хорошо знакомый со святоотеческими творениями православной Церкви, кои не позволили ему увлечься ложным направлением мистиков.

Когда Глинский настоятель, воспылав ревностию по Бозе и Церкви, хотел обличить мистиков и спрашивал владыку: «не начать ли», мудрый архипастырь советовал «обождать», а между тем во многих откровенных беседах с Глинским строителем о трезвении и молитве, он знакомил протестантствующего министра духовных дел со святоотеческим учением о внутреннем делании, преспеянии и истинном благодатном Богообщении. Не выяснивши князю Голицыну заблуждения, нельзя было начинать борьбу с другими. Но все это, как видно, делалось под предлогом узнать собственную опытность о. Филарета для обстоятельного доклада монарху. В записках 1823 года о. Филарет говорит, что прежде представления Государю, немалое время требуем был на испытание преосвященным Филаретом и духовным министром «о сведении духовнаго делания по дням и по часам» и по испытаниипредставлялся Государю дважды в кабинете Его Величества. Слушая святаго старца, опытом изведавшаго высшия духовныя восхождения, всем существом отдавшагося Богу, говорившаго с пламенною ревностью о спасении ближних, князь не мог отрицать истины, бывшей на стороне строгаго пустынножителя, от котораго веяло согревающею теплотою, слова котораго невольно проникали в сердце и заставляли верить... «Возлюбив его, как приснаго о Господе», архиепископ Филарет и князь Голицын, «находили не малое утешение в духовном общении» с подвижником.

Между тем бывший в то время в столице «известный во многих местах России по остроте ума, чрезвычайной памяти и любознательности кдуховному любомудрию, Петр, слепой телесными очами, но мысленными видящий, – чего многие и зрячие не могут видеть», найдя в лавре отца Филарета, с которым имел духовное общение в Софрониевой пустыне, повел его в дом высокопоставленной особы, пожелавшей слышать из уст старца слово Божие. Тот же Петр начал обходить многие дома благочестивых граждан, возвещая им о своем общении с отцом Филаретом, о духовных познаниях последняго. Таким образом, в высшем столичном кругу обратили внимание на глинскаго настоятеля и принимали его во многих знатных домах, где он вел духовные беседы. Не обошлось при этом без искушений. Не раз пришлось отцу Филарету входить в состязание с неправомыслящими, кои были им побеждаемы, а некоторые и совершенно обращены на путь истиннаго спасения.

В один день Пасхи отец Филарет был в доме некоей высокопоставленной особы среди большого светского общества; беседа шла исключительно о мистическом учении, при этом старцу по необходимости пришлось выслушивать, преимущественно от одного свободомыслящего, грубые осуждения служителей св. Церкви. О. Филарет пока молчал. Ослепленный самомнением вития перешел на умную молитву. Отец Филарет со вниманием слушал его неправые суждения. Наконец дух подвижника до того возмутился, что он не мог противиться, чтобы не сказать обличительного слова, и слово это излилось, как слово Божие – с силою и властию. В заключение о. Филарет изложил святоотеческое учение о внутреннем делании от первых степеней до высших восхождений. Все это принудило совопросника закрыть глаза и умолкнуть. Слух о таком состязании распространился и усилил желание пользоваться наставлениями отца Филарета. Являясь то здесь, то там, он сеял слово Божие и на песке, и на камне, и на доброй земле.

На другой (1822) год отец Филарет потребован был в Петербург, где два раза представлялся Государю Императору, с которым долго беседовал против странных учений. Кажется и в эту поездку отцу Филарету пришлось открыто вступить впрения с еретичествующими мистиками. Иеродиакон Серапион, сподвижник отца Филарета по Софрониевой пустыни, муж высокой духовной жизни, перейдя в 1849 году в Глинскую обитель, передавал братиям, что на уверения мистиков о благодатном ощущении сердечной молитвы в правой стороне груди о. Филарет возразил: «там сердца нет, сердце на левой стороне». Когда у отца Филарета потребовали доказательств о правильности взглядов в опровержение их ложного мнения об умной молитве, старец, обладая необыкновенною памятью, указывал не только названия книг святаго отца, так или иначе говорящаго, но даже главы или страницы книги. Приносили книги, справлялись, убеждались в верности слов о. Филарета, удивлялись его знанию, памяти и должны были сознать себя побежденными. В прениях, надо полагать, участвовал Лабзин, представитель русского мистического учения. Он в предании Глинских иноков вспоминается, как побежденный отцом Филаретом.

Кроме защиты святоотеческаго учения о высших степенях богообщения и умно-сердечной молитвы Иисусовой, о. Филарету пришлось быть защитником монашества и для этого в четвертый раз совершить поездку в северную столицу. Предание по сему поводу говорит следующее:

В 1825 году в небольшом кружке С.-Петербургскаго высшаго белаго духовенства, к которому примкнула также часть и светского высшего общества, была возбуждена сильная полемика против монашества. Император Николай I-й, будучи благосклонным к монашеству и обителям, пожелал, чтобы спорный вопрос был решен немедленно. Для решения спора, между прочим, был послан в Глинскую пустынь нарочитый (фельдъегер) из С.-Петербурга за настоятелем иеромонахом Филаретом, славившимся святостию жизни. В это же время был в С.-Петербурге отец Евгений, (строитель Болдинскаго Воскресенскаго монастыря, Астраханской епархии), познакомившийся с отцом Филаретом, когда проездом посетил Глинскую пустынь. Вместе с отцом Филаретом, отец Евгений удостоился представиться Государю Императору, в присутствии котораго и происходил спор. Во время этого спора, о. Филарет и Евгений не хитро-сплетенными, но простыми и чуждыми высокопарнаго красноречия беседами, основанными на неопровержимых доказательствах, отвергли все доводы своих оппонентов.

Узнав обуспехе этих прений, отца Филарета вызвали в Киев, где он был два раза. По словам его племянницы (дочери двоюродного брата) престарелой Ульяны Ильиничны Гомоненко «дядя ея (отец Филарет) во второй раз гостил в Киеве месяц и был принят у разных благочестивых знатных особ».

Оказывая благотворное влияние на многих силою благодатнаго своего слова, о. Филарет, составлением уставов для трех женских общежитий, повлиял на благоустройство Екатеринбургскаго, Борисовскаго и Уфимскаго женских монастырей.

Первый монастырь (Одигитриевский Богородицкий) возник в Оренбургской губернии, в Челябинске. Настоятельницею была девица Анна Максимовна, а по утверждении монастыря, в пострижении Агния, в сане игуменьи управлявшая монастырем до 1872 г. и 14 сентября того же года скончавшаяся.

Второй монастырь (в честь Казанской Божией Матери) в г. Троицке, Оренбургской губ., основан женою протоиерея Озерецковскаго, который в начале своего священства поступил священником в Уфимский монастырь, и жена его, полюбив обитель, начала изучать правила и порядок монастырской жизни и, по переводе ее мужа в гор. Троицк, начала устраивать из Общины Травниковской обитель, переведя общину из с. Травников в гор. Троицк. Первая игумения здесь была Иоанникия, переведенная из Уфимскаго монастыря, от котораго заимствовала весь устав о. игумена Филарета, котораго она неоднократно видела в сновидении, и в необходимых случаях он давал ей наставления.

Третья обитель (Успенская) в Оренбурге.

Четвертая обитель (Тихвино-Богородицкая) в г. Бузулуке, Самарской губ., основательницею ея была девица впоследствии игумения Евгения, заимствовавшая устав Благовещенскаго монастыря.

Пятый монастырь (Пророко-Ильинский), заимствовавший оттуда же свойустав, находится в г. Мензелинске, Уфимской губ.

Шестой монастырь (Троицкий) находится в гор. Бирске Уфимской губ., первая настоятельница котораго была из монахинь Благовещенскаго монастыря.

Вот шесть монастырей, происшедших от первоначального Уфимского монастыря, в которых живет более тысячи душ, молитвенно воспоминающих батюшку Филарета.

Выше сказанным не исчерпана вся польза от поездок о. Филарета в С.-Петербург. Во вторую поездку Глинский настоятель показал в Святейшем Синоде свое «Поучение к новопостриженному монаху», которое и было в 1824 г. напечатано по-славянски в С.-Петербургской Синодальной типографии и разослано по 10 экземпляров в каждый монастырь.

В Глинской пустыне поучение отца Филарета читалось по кельям, ав день пострижения кого-либо из братий – в трапезе.

Кроме четырех общежительных уставов и поучений монахам, отцом Филаретом составлено: «Наставление о должности духовника, служащаго инокиням. Краткое изъяснение» о явлении Пустынно-Глинской чудотворной иконы и «Краткое описание» Глинской пустыни.

Кстати скажем здесь и о других письменных трудах отца Филарета. В Софрониевой пустыни между продолжительными богослужениями, келейным правилом, обязанностями уставщика и благочиннаго, а также среди трудов по садоводству, о. Филарет находил еще возможность писать книги.

Печатные издания творений св. отец в то время составляли большую редкость, и вот св. подвижник древняго благочестия, желая жаждущую свою душу благочестия напоить водами, переписывал довольно обширные их творения, некоторые церковные службы и нотные книги, уставом и весьма красиво.

При списывании книг, необходимо было учиться рисованию, так как в начале и конце статей принято было рисовать разные виньетки или так называемые «Заложки», а также украшать разными рисунками большие начальные буквы. И тут о. Филарет оказался мастером своего дела, недаром говорится: терпите и труд – все перетрут.

Не менее искусно о. Филарет писал нотные книги. Им написано пять Ирмологиев и несколько других более мелких церковных произведений нотами квадратной формы. Как знаток пения о. Филарет сам перелагал священные песнопения, комбинируя церковные молитвы и особенно хорошо известный ему древний Киево-Печерский распев. Во второй части одного писанного им Ирмология указывается, что ирмосы восьми гласов второй раз исправлены полным переложением, как они положены в древнейших Ирмологиях. В том же Ирмологиипосле первой части и в начале третьей части указывается на третье исправление. Конечно, отцу Филарету немало пришлось употребить труда и времени, пока вполне приблизился к точному выражению древней церковной мелодии. В таком виде он ввел свой обиход в Софрониевой пустыни и перенес его в Глинскую обитель; а из последней обиход перешел в другие монастыри (Святогорский, Чуркинский и проч.). О. Филарет сам руководил клирошанами, и под его управлением они пением своим умиляли богомольцев до слез. Он, как опытный молитвенник, отлично понимал, что только хорошо усвоенное церковное пение поется согласно, с чувством и дает место молитве. Он предпочитал петь лучше одно и то же, хотя бы и самое простое, чем петь часто переменяемые композиции, при которых нельзя вполне рассчитывать на твердое усвоение их всеми. Чем далее от естественного пения, чем искусственнее поставлена духовная пьеса, тем менее в ней истиннаго молитвеннаго духа: слух лелеется, а душа и сердце остаются пустыми. Очень громкие, потрясающие звуки, быстрые переходы голосов, частые видоизменения их, с желанием более угодить людям, чем Богу, не должны иметь места среди смиренных монахов. Бог любит разумных и благоговейных молитвенников. Посему благочестивый Глинский настоятель в своей обители не допускал партеснаго пения. Во избежание каких-либо поползновений к этому, кроме Ирмологиев, он написал еще нотную литургию и несколько «Херувимских», с указанием дней, в какие оне должны исполняться. Таким образом, весь круг богослужебнаго пения Глинской пустыни отличается древнею церковною мелодией. При писании нот он обращал особенное внимание на точное и неторопливое произношение текста священных песнопений и потому в них преобладает не столько музыка, сколько чувство, воодушевляющее молящихся в ту или другую минуты церковной службы.

Отец Филарет всеми средствами старался о благоговейном, истовом богослужении. Сам следил за этим, и делом и словом научал других. По возведении монаха Серафима в сан иеродиакона, он говорил ему: служи, как ангел, возноси, яко трубу, глас твой (Ис. 58, 1). В виду таких забот о. Филарета, богослужение Глинской пустыни, с его особенностями древних афонских обычаев, величественно и торжественно; на молящихся оно действительно производит глубокое и неотразимое впечатление. Но отцу Филарету пришлось за него понести немало скорбей; сколько требовалось настойчивости, чтобы навсегда ввести установленный порядок. Пока устав не был утвежден, старцу предлагали иные правила, или оспаривали вводимое им.

Видя по опыту, как трудно поддерживать в неизменной целости чин богослужений и общежития, при постоянно появляющемся поползновении слабых и немощных на разные льготы, и желании каждого удовлетворить собственному вкусу, строгий ревнитель святоотеческих правил вынужден был позаботиться об ограждении на будущее время от изменений и сокращений введенного им чиноположения. Отсюда явилась необходимость письменного устава и утверждения его высшею церковною властью. Составленный о. Филаретом Глинский устав состоит из трех отделов, разделенных на 36 глав.

Коснувшись келейных трудов о. Филарета, скажем вообще о его образе жизни и келейной обстановке. Настоятельское помещение состояло из трех малых комнат с прихожею, но о. Филарет жил собственно в одной, прочие же служили на случай приема посетителей. Келья эта была для старца и спальнею, и кабинетом, и молитвенной комнатой. Она была длиною шесть, шириною три аршина. Дневной свет освещал ее с северной стороны через одно окно, и то почти всегда закрытое скромной занавеской. Отрадные лучи солнца проникали в нее только в долгие летние дни последними обликами своего захождения. Но вечное Солнце правды – Христос освещал его боголюбивую душу. Этого было довольно для него. Деревянная скамья с прибитыми с трех сторон стенками, наподобие гроба, сеном набитый мешок и такая же подушка служили смиренному настоятелю и одром для сна и седалищем для письменных занятий. Самой простой отделки на двух подножках деревянный стол, кое-как приставленный к окну, два простых стула, один полушкафчик и несколько деревянных полочек в углу с книгами, составляли всю мебель и всю пустынную роскошь о. Филарета. Все в ней бедно и просто, но все чисто и опрятно; все собственными его руками приводилось в порядок и чистоту. Не сребролюбивый и не вещелюбивый, он не имел у себя ничего излишнего; необходимые для употребления вещи были самой низкой работы. Так: подсвечник с тенником сделан был из листового железа плохим монастырским кузнецом; деревянная песочница была залеплена местами сургучем. Все это служило отцу Филарету несколько десятков лет. В келье своей старец затворялся после трудового дня: тут совершал монашеское правило и изливал молитвы ко Господу; тут подвергался различным страхованиям от врага спасения; тут удостоился видеть Пресвятую Деву Богородицу; тут, вместо отдыха и покоя, подвижник часто просиживал за письменной работой или в беседах с братиями до полуночи, и с первым ударом колокола (в 12‒1‒2 час. ночи) спешил в храм на утреню. Когда и сколько времени он упокоивал изможденное тело свое,– неизвестно.

Кроме чтения святоотеческих и духовно-нравственных книг и писания собственных сочинений, ему приходилось вести деловую переписку по управлению монастырем, громадную корресподенцию со многими благодетелями обители и личными почитателями, в числе которых было много высокопоставленных особ из Петербурга и других городов нашего обширного отечества. По словам знавших отца Филарета, из-под пера его выходило в год до 750 писем, которые не всегда были краткими по содержанию и в большинстве случаев заключали в себе наставления просившим его советов.

Пастырскую потребность быть всем для всех о. Филарет сознавал во всей силе. Он всего себя пожертвовал Богу и ради Бога ближним желая их сделать сосудами во всякое время благопотребными небесному Домовладыке. Двери кельи его открыты были для всех даже и ночью. Старец был доступен, прост и добр в обращении. Всех принимал с радостью, всех наставлял, ободрял, утешал, внушая бдительность против искушения.

Однажды рясофорный монах о. Иоиль (впоследствии старец-схиархимандрит Илиодор), придя к о. Филарету, объяснил ему бывшее с ним ночное страхование. На это настоятель отвечал: «что делать; мы, монахи, всегда должны быть готовы к встрече нашего сопротивника. Прошедшую ночь и мне было искушение. Я стоял на молитве, двери у кельи были на крючке. Вдруг, послышалось, будто дверь отворяется; я обратился и вижу следующее: у дверей стоит страшный араб; голова курчавая, зубы оскалены, а глаза, как огненные угли. Оградив себя крестным знамением, я продолжал свое правило, а он вышел тем же путем. Так, брат, и ты поступай: если явится тебе враг в каком виде, не обращая ни на что внимания, огради себя крестным знамением и продолжай свое дело; без попущения Божия ничего не сделает». Сколько было подобных случаевс о. Филаретом, то знает Бог да боголюбивая душа подвижника.

Черты лица о. Филарета дышали девственною красотою, душевным миром и радушием. В последние годы благолепный лик его ясно свидетельствовал о многострадальной труженической жизни. Еще прежде смерти преподобный старец носил мертвое тело не только потому, что оно у него было в состоянии полнаго безстрастия, но и потому, что изможденное трудами и постническим воздержанием, походило скорее на кости, обтянутыя кожей. Только одни искрящиеся глаза да дела его показывали в нем живаго человека. Утром после литургии, как говорил живший у о. Филарета 10-ть лет келейником Константин Ю-нков, вместо чаю, старец велит накрошить в чашку черного хлеба, налить воды или квасу, сам польет постным маслом, благословит и вместе с келейником кушает.

Когда о. Филарет бывал в трапезе, то, пользуясь случаем сбора всех вместе, после обеда предлагал братии краткие, но проникнутые убеждением, наставления.

Озабоченный по званию настоятеля многосложными делами и обширными частными сношениями с разными людьми, искавшими в его духовной мудрости путей ко спасению, он не мог всегда участвовать в общей трапезе.

Зная опытом, что телесные подвиги и постничество иногда возбуждают самообольщение, он весьма внимательно наблюдал, чтобы никто из братии не вдавался произвольно в подвиг, а всего лучше держался царскаго пути- середины.

Любя труд и опытом познав от него пользу, старец поощрял к нему братию собственным примером. Часто трудясь то в одном, то в другом месте, то с лопатою, то с топором в руках, он говорил: «томлю томлящаго», то есть утомляю плоть мою, противящуюся духу моему. Он преимущественно занимался посадкою деревьев и разведением фруктовых садов. Такой труд соответствовал его духовному деланию: там, в насажденных им деревьях, развивалась сила растительная, здесь, в сердцах духовных чад его, благодатию Божиею развивалась и возрастала жизнь духовная.

По мере развития хозяйства, требовалось увеличивать и послушания, заводить новые и новые порядки, соответственные духу иночества. Отцом Филаретом вновь установлены послушания: благочинного, уставщика, ризничего, эконома, ключника, будильщика, огородника, привратника, лесников, садовников, портных, сапожников, кузнецов, плотников и проч.

Братие, имеющие голос, должны были петь в церкви. Это преимущественно относилось до священно-иноков.

Пение их на клиросе отмечалось в послужных списках. Кроме того, некоторые священнослужители исполняли должности палатнаго письмоводителя и проч. Певчие в свободное время занимались переплетом книг, делали ложки, плели корзины, вязали четки, исполняли общие послушания. Трудолюбивый отец Филарет не любит видеть братий без дела. В часы досуга и в праздники он требовал упражняться в чтении Священнаго Писания, святоотеческих книг или беседовать с опытными старцами.

Как добрый пастырь словеснаго стада Христова, отец Филарет ежедневно обходил почти все послушания и наблюдал за исполнением заведенных святоотеческих порядков. Посещения настоятеля сопровождались назидательными беседами, советами. Стараясь ободрить тружеников, утешал их надеждою будущаго вечнаго воздаяния. Пот, проливаемый на послушании, говорил он, имеет в очах Божиих такое же спасительное для трудящихся значение, какое имеет кровь, пролитая мучениками. Для всякого из братий у настоятеля находилось или душеспасительное слово, или радушный привет, или особенное внимание к труду. После этого братия чувствовали в душе полный мир, неизъяснимое утешение и приятное забвение всех своих тягостей. Такое возмездие бывает истинным исполнителям послушания.

Слава о мудром управлении Филаретом обителью разносилась повсюду. Современники его о нем и его монастыре отзывались весьма высоко.

Преподобный Серафим Саровский тоже знал о. Филарета по духу и питал к нему глубокую любовь о Христе. Случалось, что просивших благословения на вступление вмонастырь о. Серафим посылал к о. Филарету, указывая на обитель его, как на великую школу иноческой жизни.

Отец Филарет в свою очередь не мог не почитать великаго Саровскаго подвижника. Уже одно то, что он удостоился видеть душу его, со славою возносимую ангелами на небо, показывает нам близкое взаимное духовное общение святых старцев. Отец Филарет многим рассказывал о своем видении. Это было так. Ночью 2-го января 1833 года после утрени, стоя на крыльце своей кельи, о. Филарет увидел сияние на небе и чью-то душу ангелами с пением возносимую на небо. Долго смотрел он на это чудное видение, подозвал к себе некоторых братий, тут случившихся, указал им на необыкновенный свет и, подумав, сказал: «Вот как отходят души праведных! Ныне в Сарове почил отец Серафим». Видеть сияние сподобились только отчасти двое из братий. После узнали, что точно в ту самую ночь скончался отец Серафим.

И не только великие благочестивые подвижники, но и Сама Матерь Божия изъявила Свое особое благоволение к Глинской пустыни при игумене Филарете. Однажды накануне празднования Иверской иконе Богородицы, после бдения, о. Филарет читал акафист Царице Небесной. Во время пения последнего кондака: «О, Всепетая Мати» удостоился видения Преблагословенной Девы Марии.

Соутешаясь любимыми чадами своими и благопоспешением в делах, о. Филарет однако терпел немало скорбей и огорчений, непременных спутников всякаго богоугоднаго дела, но все переносил ради Бога и спасения многих, помня Того, Кто Сам за грехи рода человеческаго пострадал даже до смерти. При благодатной помощи Христа Спасителя, он непоколебимо и равнодушно принимал все раны, нанесенные ему от невидимого врага через злобу человеческую, прощал, незлобствовал и наслаждался (внутренним) спокойствием.

На него клеветали свои и посторонние, перетолковывая его благия намерения в худую сторону. У многих о. Филарет был не в милости. Приведем здесь несколько случаев, кои яснее обрисуют сказанное нами в общих чертах.

Один брат, выведенный чем-то из терпения, вбегает однажды в келью настоятеля и поносит его весьма оскорбительными словами. Что же делает старец? «Иди, говорит он спокойно ругателю, иди, говори и поноси меня вслух всей братии». Этими словами он обезоружил неразумнаго.

Другой брат, по вражескому наущению, за бдительное попечение о спасении и неусыпный надзор, питал к о. Филарету близкое к ненависти нерасположение. К единомысленному своему приятелю он писал письмо, с невыгодной стороны рисовавшее попечение о. Филарета о спасении братий, и поручал это велеречивое послание передать другому лицу. Посланный с письмом по какому-то случаю попал в руки полиции, которая при обыске нашла у него вышеупомянутое письмо и, ознакомившись с содержанием, препроводила его к о. Филарету. Последний, прочитав письмо, призвал к себе автора его и с кротостию открыл все пути его заблуждений. При нем сжег письмо, а раскаявшегося простил. Впоследствии о. Филарет не только не памятозлобствовал, но и не воспоминал даже о нанесенных ему оскорблениях.

Желая сделать препятствие благочестно живущим, враг спасения омрачает разум разумных для совершения чего-либо неразумного и потому неудивительно, если на о. Филарета, между другими клеветливыми доносами архипастырю, был и такой: будто о. Филарет прекратил молебныя пения пред явленно-чудотворною иконою Рождества Пресвятыя Богородицы. На явную клевету о. Филарет ограничился молчанием, – оно у истинных подвижников заменяет оправдание, которому не всегда верят.

Прошло три года неутомимой деятельности отца Филарета по возобновлению обители, утверждению устава, заведению порядка на всех монастырских послушаниях. Все клонилось ко славе Божией и благу обители, но не прекращались на него разные пререкания. Многое из его действий не нравилось привыкшим к самоволию и возбуждало ропот и оскорбления, отчего тягость настоятельскаго креста еще более увеличивалась. И вот его боголюбивая душа вспомнила Софрониевское уединение, стала желать единаго на потребу. Отец Филарет просил казначея пустыни иеромонаха Анастасия принять на себя настоятельскую должность. Видя явное благоволение Божие к смиренному настоятелю, казначей отклонил сделанное ему предложение. Обстоятельство это смутило подвижника. И он остался. А скорби и неприятности своим чередом продолжались. В 1831 году один протоиерей сделал на Глинскаго строителя донос вновь прибывшему на Курскую кафедру епископу Илиодору. В доносе говорилось, что в скиту Глинской пустыни свободно гуляют женщины, и о. Филарет с ними проводит время. Преосвященный, напротив, слышал только хорошее. Желая проверить справедливость доноса, он из Курскаго собора прямо поехал в Глинскую пустынь и, не заезжая в монастырь, отправился в скит, где тогда безмолвствовал благочестивый иеромонах Антоний со смиренным послушником Феодосием. Оба они были великие подвижники. Антоний много и долго молил Господа открыть ему время кончины, но, вместо сего, ему дан дар слез, обильно истекавших во всякое время. Архиерей с некоторыми из скита направился в келью иеромонаха. На сильный стук в дверь, Антоний вышел в мантии и епитрахили весь в слезах. В это время он вычитывал у себя вечерню.

Добрый архипастырь был поражен. Осмотрев убогое, тесное помещение подвижников, в котором, кроме икон, простого стола и скамейки ничего не было. Владыка убедился, что тут место не гулянья, а молитвы и плача. Отечески побеседовав с подвижником, он поехал в монастырь. Там шла вечерня. Входит в храм и что же видит? Отец Филарет с братиею перед царскими вратами поют вечернюю песнь Сыну Божию: «достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными». По окончании богослужения преосвященный Илиодор посетил келью отца Филарета. Вместе с архипастырем хотели войти три барыни; не желая нарушить монастырский устав, настоятель возбранил им вход. Видя это, преосвященный совершенно убедился в клевете на смиреннаго настоятеля и в ответ на благодарность его за посещение обители, сказал: «а знаешь ли, брат, зачем и почему я приехал в обитель? На тебя был донос, справедливость котораго мне захотелось проверить самому, и вот приезжаю неожидано для вас в скит: встречаю здесь иеромонаха, славящаго Бога; приезжаю в монастырь, и здесь застаю всех на молитве; – в чем тя застал, брате, в том и сужду».

Впоследствии, даже на шестидесятилетняго старца не переставали клеветать люди, опутанные сами страстями. Так он раздражил врага спасения своими добродетелями.

Особенно много неприятностей претерпел отец Филарет от эпитимийцев, кои за какую-либо вину епархиальным начальством на некоторое время посылались в обитель для усовершенствования благочестивым примером добрых иноков и вместе с последними должны были нести различные монастырские труды. Но благое намерение своего начальства, направленное к душевному благу, некоторые энитимийцы вменяли, как наказание, и наказание незаслуженное. Прибыв в обитель, они, по внушению духа злобы, возмутительными поступками нарушали покой братии и благочиние монастыря. По необходимости приходилось принимать разные меры, еще более ожесточавшие эпитимийцев; они сами делались наказанием для обители. Немощные из братий, не утвердившиеся в иноческой жизни, соблазнялись эпитимийцами или были соблазняемы ими. В числе эпитимийцев иногда состояли люди значительные, имевшие сан и средства. Сами виновные, они писали на невиннаго настоятеля доносы начальству. После многих вразумлений, когда неблагоповедение эпитимийцев становилось нетерпимо, о. Филарет, желая быть безпристрастным, поручал самим братиям разобрать неблаговидные пустыпки таких лиц и письменное решение собора братства представлял епархиальному начальству.

Кажется, ни при каком настоятеле не присылали в Глинскую пустынь столько эпитимийцев, как при о. Филарете. Для обители они были как неизбежное зло. Правда, под влиянием убеждений о. Филарета и высокаго примера братий, многие исправялись, и старец с удовольствием хлопотал об облегчении им эпитимии, о снятии запрещения в священнослужении и т.д. По окончании назначенного срока, он одобрял их поведение, и они получали от добраго старца подарки, иногда деньги на дорогу и, благословляя Бога, уезжали из обители, на всю жизнь оставаясь признательными своему благодетелю.

Несмотря на громкую известность в столице, отец Филарет все время считался строителем без права ношения настоятельскаго посоха, который ему вручен был только в1835 году: «за примерное поведение и попечительность в благоустроении обители». Получив предписание явиться в епархиальный город, «щедрый без расточительности и бережливый без скупости», трудолюбивый настоятель пришел в столярную мастерскую своей обители и сказал столяру: «Консистория требует меня в Курск за получением посоха. Знаю, что там он обойдется весьма дорого;-чтобы напрасно не тратиться, дай клену, мы сами сделаем посох. Отпилив древко и дав его отделать столяру, он сам сделал костылик, и посох был готов. Получив посох на 19-м году столь благотворнаго управления Глинской пустынью, отец Филарет доносил преосвященному Илиодору, епископу Курскому и Белоградскому, что хотя архипастырское благоволение и превосходит слабые его труды и заслуги, но одушевляемый и побуждаемый радостнейшим участием братии и именитых благотворителей, он, при содействии их, потщится всемирно, хотя несколько быть достойным оказаннаго благоволении, «к чему да укрепят изнемогающия уже силы мои, святое благоволение и многопомощныя молитвы Ваши, преосвященнейший владыка».

В 1839 году «за прохождение настоятельскаго служения с 1817 года при поведении весьма честном с отличным усердием и особенною для обители пользою» отец Филарет возведен в сан игумена. Такое медленное награждение такого достойнаго мужа главным образом зависело от его собственнаго смирения, истинно в душесознававшаго свое убожество. Он и в письмах подписывался убогим старцем. Этот убогий старец, тихо и мирно трудясь во славу Божию, искал не земных, а небесных наград.

Как только своим безошибочным религиозным чувством познал русский народ истиннаго угодника Божия, под мудрым руководством котораго началось в Глинской пустыни благоговейное богослужение и нравственное возвышение братства, он стал стремиться туда для утоления своей духовной жажды. Чем далее, тем более число богомольцев увеличивалось; глухая, малоизвестная, бедная заурядная обитель стала славиться по всей России. Ее стали посещать не одни простые богомольцы, но и высокопоставленные особы.

Отец Филарет воистину был муж добролюбивый, и благотворить было потребностью души отца Филарета.

Настоятель всех радостно принимал, всем давал спасительные наставления. В отеческих беседах его высказывалось много духовной опытности.

Благочестивые богомольцы Глинской пустыни нередко вносили свои пожертвования, а благодарная обитель молилась о здравии и за упокой благотворящих. Для поминовений о. Филарет завел строгий порядок. Кроме обычных церковных заказных поминовений на проскомидии, ектении, литии, молебнах и панихидах, он установил священнослужительскоечтение во время литургии в алтаре «Большаго синодика, неусыпаемое бдение живих за умерших,на котором в особом помещении чреда чредою старцев день и ночь читает Псалтирь с поминовением отец, братий, благодетелей обители и сродников их; ежедневное поминовенье о здравии и за упокой на проскомидии по особому синодику. Такое же поминовение о здравии на ежедневных акафистах, в простые дни поминовенье умерших на литиях, после утрени и вечерни и панихиды по пятницам за упокой братий и благодетелей. Это установление еще более привлекло благотворителей. Их жертвы дали возможность обратить внимание и на плачевное состояние ризницы. Начиная с 1821 года, в течение десятилетия, о. Филарет успел обновить или заменить новыми благолепными вещами всю ризницу. Но более всего в нее поступило Евангелий, сосудов, крестов, облачений и других предметовот знавших о. Филарета высокопоставленных лиц Петербурга и Киева.

Заботясь во всех отношениях о благосостоянии обители и благолепии храмов, мог ли о. Филарет забыть главную виновницу всех милостей, изливаемых на Глинскую пустынь? Мог ли забыть Верховную Покровительницу Глинской пустыни, к Которой всегда прибегал? Нет, он благолепно украсил Ея чудотворную икону.

От полного изнеможения сил однажды за два дня до праздника Рождества Христова с о. Филаретом случился удар. Пономарь, пришедший в полночь принять обычное благословение звонить к утрени, на свой молитвенный возглас не получил ответа. Смущенный этим, он с помощию келейника выломал дверь кельи и нашел старца в безчувственном состоянии. Отец Филарет лежал одетый на скамье у стола, за которым работал ночью. После долгих усилий собравшиеся братия успели привести его в чувство. Больной открыл глаза, и как бы не понимая причины собрания братий, смотрел с удивлением. Ему сообщили о случившемся с ним припадке и предложили совершить над ним елеосвящение. Во время Св. таинства силы старца возстановились. По окончании соборования, он надел поверх мантии епитрахиль и, прочитав молитву: «Верую, Господи», причастился Св. Таин». Тогда некоторые сказали: «После Вас, батюшка, обитель наша совсем раззорится «Не раззорится, а созиждется, увеличится и процветет», ответил им о. Филарет. Понимая опасения братий о его здоровье, он добавил: «Я еще проживу два года, да и ныне пропоем «Трипеснец», а послезавтра – «Слава в вышних Богу». С этими словами он поблагодарил братию за преданность и любовь к нему. На другой день уже был бодрым, служил «Царские часы», и в праздник Рождества Христова литургию. Но с этого времени начал чувствовать сильную боль в груди, которая впоследствии перешла в жестокую чахотку. Старец, всю жизнь устранявшийся медицинских пособий, не изменил этому правилу и при конце жизни. Несмотря на крайнее изнеможение телесных сил, он не оставлял обычнаго многотруднаго образа жизни. За шесть недель до своей кончины, всю первую неделю Великаго поста 1841 г. ходил в церковь, становился на клирос и пел; в неделю Православия еще служил литургию, но уже ослабевшим голосом. Это была последняя безкровная жертва Богу, совершенная отцом Филаретом о спасении мира. Впрочем, в следующия седмицы он ненадолго выходил из кельи, а в Крестопоклонную неделю был в последний раз в церкви и даже слегка пел. Дел обители не оставлял: к нему ежедневно являлись должностные лица из братии за распоряжениями и миряне за наставлениями. Отец Филарет всех удовлятворял. На Страстной неделе выходил еще в коридор для благословения. Настал Великий Четверток, когда в Глинской пустыни совершается общее елеосвящение всех находящихся в храме. Кто-то предложил о. Филарету совершить над ним в келье последование Св. елея. Старец отложил до Субботы. По елеосвящении в Субботу, крайне слабым он вышел в гостиную, прочитал молитву пред причастием и приобщился Св. Таин Христовых. Благословив братию, просил у всех прощения и молитв о себе, и более его не безпокоить. О. Филарет в молчании и уединении встречал приближающуюся кончину, посвящая себя единому Богу. Но вот наступил радостный Светлый день Воскресения Христова. Преподобный подвижник как-будто обновился, сделался бодрее, благословил пришедшаго к нему пономаря звонить к пасхальной утрени, сделал распоряжение относительно богослужебных риз и состава священнослужащих. Так до самой почти смерти блаженный старец продолжал исполнять свои обязанности и только тогда прекратил свою благотворную деятельность, когда живительный елей, поддерживающий жизнь в его лампаде, израсходовался до последней капли. По окончании литургии, больной скушал два яйца и немного сметаны. Весь первый день Пасхи он провел в духовной радости.

В час пополуночи под понедельник потребовал к себе духовника. Тот приобщил его Св. Таин и прочитал молитвы на исход души. При этом о. Филарет с сердцем, исполненным любви и сетования о разлуке, ещемог благословить каждаго подходившаго к нему. К расссвету все заметили близость оставления им земной юдоли, но до самой смерти старец говорил и сохранил память. Он завещал: если тело его не будет разлагаться, ждать на погребение брата его, офицера. Пред звоном на проскомидию, звоном последним для слуха отходящаго в нерукотворенный храм небесный, о. Филарет, окруженный сетующей братией, сидя на своем жестком ложе, при помощи одного брата, сложил крестообразно руки на письменном столе и преклонил на них голову с молитвою ко Господу. Пробыв в таком положении около трех минут, он без посторонней помощи сел прямо, склонил голову на грудь и тихо, без всякаго вздоха, скончался, как бы заснул. Это было 31 марта 1841 год в шесть с половиной часов утра, во время совершения проскомидии, на которой свято почивший старец немедленно и был помянут заупокой.

По отношению отца Филарета к возобновленной им Глинской обители, в описании последней как-то было сказано: и доселе игумен Филарет духом живет в Глинской пустыни, он многим являлся из братий, разрешал им недоумения, подавал советы, предостерегал от опасностей. И это вполне верно.

Благочестивая девица дворянка Мария жила у сестры и няньчилась с ее детьми. Она хотела поступить в монастырь, но неблагоприятно сложившиеся обстоятельства не позволяли ей исполнить желания; однако Господу угодно было призвать в вечность из монастыря: она скончалась в Глинской пустыни, куда приехала помолиться. Ночью, по ея кончине, во сне явился игумен Филарет настоятелю о. Иннокентию и велел ему «похоронить Марию». Мария была торжественно погребена в ограде скита, основаннаго на месте явления чудотворной иконы «Пустынно-Глинской».

Во дни великой скорби, говорил один из почтенных иеромонахов Глинской пустыни, враг спасения стал внушать мне мысль об уходе в другую обитель. Во сне явился мне о. Филарет и сказал: «уйдешь,– сгорит душа твоя, не оставляй моего жилища, и благо тебе будет». Он остался, и слова явившагося вполне исполнились.

Некоторые старцы, достойные духом созерцаний, неоднократно видали о. Филарета поющим на клиросе с братией. Однажды ученик его схиархимандрит Илиодор, горя любовию к братиям Глинской обители, кои с ним полагали начало, вместе живут или умерли, молился Господу, да откроет ему о числе спасшихся и спасающихся. Господь, вняв молитве Своего угодника, утешил его видением. Старец Илиодор, стоя в храме, видел, что не только храм, но и алтарь установлен большими и малыми светильниками: иные из них горели, другие предназначались к горению. Но этого мало, при видении спасшихся, отцу Илиодору естественно желалось знать участь своего достойнаго учителя батюшки игумена Филарета. И Господу угодно было не оставить его в недоумении. Во сне отец Илиодор видит себя в монастырском соборе, который наполнился крылатыми монахами, блиставшими небесным светом. Между ними, как солнце среди звезд, стоял отец игумен Филарет. Лицо его было так светло, что от блистания небесной славы невозможно было смотреть на него.

1. На этом застал их игумен Филарет и, видя искусанное лице Григория, похвалил его терпение: «Добре, добре, сыну, доброе начало полагаеши послушания и терпения иноческаго! Смотри, помни: теперь пчелы тебя кусают, а потом бесы станут кусать; как теперь терпишь, так и тогда терпи, ибо только претерпевый до конца, той спасен будет».

2. «Вот ты сколько времени уже живешь в монастыре, а доселе смирения монашескаго не приобрел, – говорил он ему наставительно, – все оправдываешься; а нет того, чтобы сознать свою вину и сказать по-монашески: прости. Вот послушник твой умнее тебя, сознал свою вину, сказал «прости», – и Бог его простит».

3. «Мы, христиане, имеем долг идти вслед Спасителя. Взирая на страдания и смерть Его, должны всегда понуждать худшее покорить лучшему и плоть поработить духу, чтобы сделать себя по образу и по подобию Божию. Образ – в душе человеческой, подобие же – в добродетелях.

4. Более всего надобно стараться иметь чистую совесть и делать все, как пред очами Божиими. Со страхом и трепетом свое спасение соделовайте, говорит Апостол.

5. Сколько можно не давайте даже входа в сердце скверным мыслям, – от сих бо исходища живота (Прит. 4, 23). Соблюдая чистоту сердечную, можем сохранить и телесную. Тогда сподобимся пети песнь нову, еяже никтоже может навыкнути, токмо mиu, иже суть со женами не осквернишася; зане девственницы суть (Апок. 14, 3–4).

6. Во всем предписанном (для спасения) требуется разсуждение. Всякий, ищущий спасения, пусть следует умеренности, а более – совета предуспевших в делании и боговедении, и Сам Господь управит жизнь таковых.

7. Многия козни враг душ наших простирает на подвижников Христовых, и десными, и шуиями тщася уловить во всех путях трудолюбия, молитвы и богомыслия; посему, хранение ума – важнее дел.

8. Истинно хотящий спастися, – внимай себе. Подобает тебе стараться о внимании и молиться о устроении души своей, чтобы душевная храмина твоя созидалась на камне веры, а не на песке колебания и неустройства. Посему сначала приучи ум различать греховныя мысли, всеваемыя врагом спасения, и прогоняй их молитвою.

9. Если случится влечение какой страсти, прилежно ищи причины. Найдя ее, смири себя, и страсть отойдет.

Отчего многие обуреваются страстями? Оттого, что не искусны в познании причины приходящих страстей.

10. Когда страсти молоды, не пустили корней в уме и в сердце, легко побеждаются, а после без посторонней помощи их не одолеешь.

11. Труден путь спасения и тесны врата в Царствие для неимеющих добраго произволения, для порабощенных страстями, но для ревнующих ничего нет тягостнаго, им: иго Господа благо и бремя Его легко.

12.Где согласие и повиновение друг другу о Господе, там радость, мир, любовь и всякое благо.

13. Благоустроенные монастыри сохраняют и умножают (богоугодным житием иноков) благодать Божия в русской Церкви. Истинные монахи из глубины своего уединения светят миру простым образом богоугоднаго жития своего и живым действенным словом спасительной истины.

14. Монашеская мантия – образ смирения словом и делом. И много таковых есть, которые мнятся быти невежды словом, но не разумом (2 Корин. 11, 6).

15. При встрече, друг друга предупреждайте поклоном, не останавливайтесь на монастыре для разговора и празднословия, а с молитвою и вниманием спешите по послушанию или в келью свою.

16. Кто совершенно покорит себя воле Божией (чрез послушание старцам и старшим), тот свою волю во всем оставит, тому и не бывает скорби, ибо врагу места там нет. Своевольным же и непокорным враг никогда не дает покою и будет всегда наводить смущение. Что сделается не так, как хочется, что не так сделается, как хочется, все Богу неугодным вмени (т.е. свое хотение и желание) и мирен будешь, и враг не будет тревожить. В сем понудь себя и узнаешь душевную пользу: мир и благодать Господня управит твою жизнь во спасение.

17. Понуждай себя считать меньшим и худшим всех в добродетелях и недостаточным в познании духовнаго делания.

Не показывай ума своего, особенно пред старшими.

18. Если против кого совесть обличает, иди со смирением и проси у него прощения без всякаго оправдания, хотя бы и вины твоей, по-видимому, не находилось. От этого ты придешь в душевное преуспеяние.

19. Колеблющихся, смущаемых на уход из обители, отец Филарет укреплял в подвигах и говорил: «страшливый да не исходит на брань, ибо воины царя земнаго, ратуя против врагов, за стыд себе вменяют не только бегство с поля битвы, но даже и раны, получаемыя ими не лицом к лицу. Так и воины Христовы, приемля и терпя раны от супостата лицом к лицу, чрез искушения наносимыя им, этим доказывают свое мужество».

20. Сам великий молитвенник, имеющий от Бога дар непрестанно текущей в сердце молитвы Иисусовой, отец Филарет на основании святоотеческих учений «способную братию» приучал к умному деланию, т.е. к трезвению от помыслов и молитве Иисусовой. Он говорил, что «в умномысленном делании и молитве наиболее состоит истинный подвиг монашества; в нем бывает истинное познание духовных вещей и Бога; в нем плоды плодов наших (т.е. достижение высших степеней духовнаго совершенства и близости кБогу) и хранение их, как негде пишется от святых: не только нам подобает делать, но и хранить плоды деланий наших, – хранить молитвою и смиренномудрием.

21. С божественным именем Иисусовымвсаждается в сердца страх Божий, сей корень благих дел; верою в Иисуса иноки учатся обретать Его послушание, терпение и кротость; Его смирение, чистоту и любовь и удостоиваются иметь мир в сердцах своих».

22. «Если конек твой (т.е. тело)», так говаривал старец, начинает резвиться, – немедля накинь на него узду строгаго воздержания; когда-ж изнемогает, дай ослабу и благоразумно подкрепляй его: ибо аще чрез меру понудиши твое тело, смущение души наведеши».

23. Вот ты на меня, настоятеля, оскорбился за слово, что же будет, когда тебя другой оскорбит? Ты ответишь ему тем же, завяжется ссора, а может и драка и Бог знает, чем все может кончиться, а стерпи одно слово и все мирно будет. Я, настоятель, должен учить вас смирению.

24. «Пора нам, Аринушка, домой, долго мы тут загостились, говорит бывало старец. Там лучше. Там вечная жизнь, вечная радость, там Отец наш Небесный нас ждет. А мы, бедные грешники, все это забываем, мир, да мирское все любим, плоти своей угождаем. А умрем, все оставим, ничего с собой не возьмем, да и сами в прах обратимся. Одни лишь дела наши с нами пойдут – ими или осудимся, или прославимся, смотря по тому, как кто на свете сем жил».

25. «Некие посетители из братий извинялись пред одним старцем, что приходом своим помешали его келейному правилу, он им ответил: «мое правило такое: да не сотворю воли моей».

26. «Как в стакане хрустальном видна вода чистая и мутная, так и человек виден».

27. «На чудотворныя иконы, как и на прочия явления перста Божия, подобает взирать, как на исполненныя любви к человекам, любовию изобретаемыя стези премудрости Божией, глаголющей: веселие Мое с сынами человеческими».

28. «Могут ли пестуны так пещись о детях, как печется о них мать? Могут ли понимать болезненные вопли младенцев, когда и сами младещы не знают, чего хотят? Только сердце матери разумеет вопли своего детища. Услышав плач, она успокаивает его млеком своим. Так поступает и Матерь Божия. Чада Ея, младенцы о Христе Иисусе, скорбят, страдают, вопиют и плачут. Пестуны или не внимают им, или не могут попещись о каждом, не могут помочь им, или не могут познать нужд их. Что же делает Благая Матерь Благаго Бога? То в том, то в ином месте и времени, то чрез сию (Глинскую), то чрез иную икону Свою, дарует чадам млеко благодати на все полезной, и как бы так говорит им: дети, сюда идите! Дети текут на сей глас, привлекаемыя к чудотворной иконе Божией Матери, а икона возводит умы и сердца их на небо, к Самой Матери Божией, на небесах торжествующей; Царица Небесная приводит сих детей царствия Божия к Царю и Богу их, Иисусу Христу, и глаголет: еже аще глаголет вам, – сотворите (Иоан. 2, 5); и наконец Слуга Божий приводит детей Своих, уже достигших меры совершеннаго мужа, ко Отцу Своему и Отцу нашему, да будет всяческая во всех.

29. Многотрудное тело преподобнаго батюшки опущено было в ранее приготовленный склеп, находящийся при самом южном входе в соборную церковь, ради которой о. Филарет не жалел ни забот, ни трудов. Здесь похоронили его согласно завещанию – «у прага храма, да поминают все входящие в храм Господень (слова, сказанныя старцем при приготовлении себе смертнаго покоя).

30. Последнее предсмертное завещание его было таково: «имейте, братие, мир и любовь между собою, говорил он, а я, если обрету у Господа дерзновение, то верую, яко обитель наша не оскудеет. Вы же, сотворите любовь, поминайте меня отцем своим, аще аз и недостойный, и обрящете благодать от Бога».

Всем труждающимся о Господе, а более ревностным в подвигах, кои приходят на исповедь или для открытия совести и за духовным советом, духовник являет себя во всякое время удобоприступным, чтобы приходящия к нему сестры имели несомненную веру и откровенность во всем.

По званию своему духовник наблюдает: кто с каким духом к нему приходит, кто какими душевными недугами болезнует и, распознав болезни, тщится всякой язве прилагать полезное врачевство. Духовник во всех случаях должен иметь разсуждение.

Дерзостным из подвижнейших³⁵ бывают неожиданные нашествия немощей и страстей, паче же тем, кои слабостями других соблазняются и к немощам ближних не снисходительны. Таких ожидает великая опасность падения, души бедствование и дверь отчаяния. Посему приходящим врачеваться с высокомудрием от подвижничества и знания от делания, духовник указывает, что высокомудрым падения и наказания попущаются от Бога ко смирению их, благодать Божия отступает от них и они врагу бывают помощниками. Мняйся стояти, да блюдется, да не падет«, Апостол пишет (1Кор. 10, 12).

Если же кто придет (истинно кающийся) с обремененною немощами душею, болезнию в сердце и с глубокими язвами в совести, но со смирением и близ отчаяния, – таковых следует принимать с милованием любвеобильным и предлагать им неизреченную милость Божию за исповедание согрешений и покаяние истинное, представляя примеры прежних великих грешников, истинно покаявшихся, по очищении грехов Господу угодивших и ко святым приложившихся.

Так, соответственно каждому недугу, давать врачевство по наставлению преподобнаго Иоанна Лествичника: да не предлагаеши приходящим врачевства единаго.

Изнуряемых от притеснения браней мысленных и страстей телесных следует утешать и укреплять в подвигах, да не унывают, не впадают в малодушие и отчаяние; но пусть последуют отеческому наставлению: аще и тысящу язв на всяк день от врага приимеши, да не отступиши от живоноснаго подвига. Ибо кому больше различными бранями досаждает враг, как не подвизающимся? Он завидует им, видя их истинное стремление ко спасению и намерение по Богу в подвигах. Поэтому с большею яростью нападает на них и особенно в начале досаждает хульными помыслами. Но кто не желает и по возможности отгоняет их, тому они в грех не вменяются. Если же кто не может отгнать их, пусть открывается духовнику и искусным старцам, и Бог избавит их от хульных помыслов; только да не желают, но противятся, пренебрегая ими и в грех себе не вменяя. Сие бывает (тоже) по зависти бесовской и по Божию попущению ради испытания и смирения подвизающихся.

Если иныя подвизаются, постятся, бдят на молитве, но без брани от врага, и скорби внутренния и внешния не находят наних, то за ними надобно осторожно наблюдать. Ибо подвиг их опасен, тем более, кто с самочинием и высокомудрием безгодное имеет рвение к непомерным подвигам. Таковых подобает удерживать советом, соглашаясь с настоятельницею, по правилу: аще видиши юна, быстро восходяща на небо, емь его за нозе и верзи долу. Новоначальные пусть прежде навыкают ходить по земле и держаться во всем умеренности. Надо научать их отсечению своей воли пред старшими, пусть следуют учению искусных отцов, пребывая в повиновении старцам, кои должны обучать их познавать прилоги вражии, уметь отгонять их молитвою Иисусовой, побеждать страсти и противостоять им, более же всего низлагать злобу, гордость и пристрастие к разным вещам.

Бог попущает и ревностным в подвигах быть в падении, когда не имеют смирения. Сего ради Псалмопевец говорит: работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом. Итак, да тщится духовник навыкать искусству духовнаго врачевания, вразумлять и обучать приходящих познанию причин страстей и браней.

Если какая сестра будет противиться игумении, или своей восприемной старице, таковую духовник наклоняет к смирению и послушанию. Ибо в правилах написано: аще кто настоятеля и старца своего, в коем-либо словеси, ко спасению его изглаголанном, преслушает, яко враг Божий и соперник обретается. Если какую сестру, по долгу и правильно, игумения или старица, которой та вверена от игумении, за нарушение устава или за иную вину, свяжет, духовник не имеет власти разрешить связанную, без совета и соглашения со связавшею. На это указывает и слово в прологе о старце, связавшем ученика, который был мучеником. Многия сему подобныя изречения находятся в божественных писаниях. Посему духовник и игумения должны иметь в запрещениях согласие между собою: первый по добровольному тайному грехов исповеданию, тайную и эпитимию да налагает; а игумения за нарушение правил устава и за соблазн власть имеет наказать противящуюся и открытою эпитимиею.

В назначении эпитимии духовник имеет многое разсуждение и внимание правилам св. Златоуста, то есть: кто сам признается во грехах своих и сожалеет об оных и осуждает себя, как виновнаго, пол-вины таковому от Бога оставляется. Если же духовнику свои согрешения исповедует, кается истинно и принимает эпитимию подобающую: грехи отпущаются, и Бог прощает ему. Ибо правила отлучают некоторых на несколько лет от причащения; но тех, кои языком только исповедают грех свой, отступать от греха не решаются и никакой эпитимии нести не хочут. Такую, для ея смирения, следует отлучить от причащенш. Если смирится и принесет покаяние, – облегчить отлучение. Если болящая под отлучением от причащения приближается к смерти и причаститься желает, причащай, не считая дней в смертном случае. Если выздоровеет, – пусть держит прежде назначенную эпитимию по определению.

Когда сестрам, паче же подвижнейшим, случаются частыя брани и искушения, духовник не должен приводить их в малодушие и отчаяние и да не содействует смущению тех, коим враг влагает помысл в мир возвратиться за страсть телесную. Но укрепляет и ободряет, уверяя благодатию Божиею, которая молитвами Божией Матери отгонит от них вражью брань и страсть, притесняющую их, если только смирятся, страсть возненавидят с болезнию сердца, и тогда покой обрящут душам своим. Если же духовник даст искушаемой послабление в таком случае, и ко внушениям вражьим приложит совет на ея возвращение в мир, то сам постраждет за ея совращение с пути спасения, и душа погибшая от рук его взыщется, как и писание свидетельствует. Мнози, глаголет св. Григорий Синаит, неискуснии несмысленных повредиша, их же суд имет по смерти. Всякому духовнику следует блюстись, чтобы никогда не впал в притчу сию. Сего ради внимай тщательно, духовный отче, да и себя устроишь постепенно ходить по заповедям Божиим и по преданию Св. Отец, утвержденным соборами, написанным по благодати Св. Духа и по ясному повелению Самого Христа Спасителя, Иже рече Апостолам: шедше научите вся языки, не токмо крестяще их во имя Отца и Сына и Св. Духа, но и учаще их блюсти вся, елика Аз заповедах вам.

Инокиням, не по своей воле, но за послушание, по нужде обители, обращающимся с мирскими, подобает оказывать большее, нежели прочим, помилование, и укреплять их всеми способами. Ленивым, клевещущим на сих подвижниц, не скоро верить, но разсуждать, все испытывать, суд милостию растворять со всяким благоразумием, дабы и сокрушенныя трости не преломить и хромое исцелить.

Духовник тщится ни одной из приходящих не отпустить без врачевания, но всех утешает, утверждает в вере, в терпении, возбуждает к ревности на духовное преспеяние, к молитве, подвигам, познанию прилогов вражьих, как побеждать искушения молитвою и противоречием, паче же исповеданием искушений и помыслов; наставляет, по возможности, ко всем добродетелям и к опытному искусству в житии иноческом.

Наипаче духовник печется о находящихся по навету вражю в сомнении, и отчаянии. Благовременно, более в церкви,вопрошает ихо душевном их состоянии, разгоняет мрачныя мысли их светом истины и любви Божией. Так их и всех, в дому Божием живущих, врачует благодатию Господа нашего Иисуса Христа, Емуже слава во веки. Аминь.