Жизнеописания отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков. Январь

Св. Русь, как в древние века, так и в новые два последние столетия уже имеет целый сонм людей, которые своей высоко благочестивой жизнью стяжали вечно-блаженную память. Жизнь их глубоко назидательна каждому, и русские люди издавна любили и любят читать жития святых и жизнеописания подвижников и подвижниц благочестия. Жизнь новых подвижников была описана частью в местных отдельных, нередко совершенно забытых, изданиях, частью на страницах Духовных журналов и частью в сочинении Г. Поселянина «Русские подвижники XVIII и XIX века».

Но полного, сколько возможно на первый раз, собрания жизнеописаний их не было.

Но вот, о. Архимандрит Никодим, бывший смотритель Спб. Ал. Невского Духовного училища, взял на себя труд восполнить этот недостаток. Сколько возможно для сил одного человека и на первый раз, он собрал сведения о всех подвижниках XVIII и XIX веков и расположил по дням памяти их. Этот-то труд о. Архимандрита Никодима обитель и предлагает благосклонному вниманию читателей – любителей назидательного чтения.

(Память его 1-го января).

В первые дни С.-Петербургского Новодевичьего женского Воскресенского монастыря эта обитель, что небо звездами, украшалась целым сонмом лиц высоко подвижнической жизни, память о коих переходит из рода в род. Игумения Феофания¹, казначея Варсонофия, странница-сборщица Дария и отец Василий – духовник – вот главнейшие из тех лиц.

В народе не скоро разнеслась молва о вновь учреждаемом женском монастыре в С.-Петербурге, но мало-помалу люди знакомились с назидательной жизнью игумении, с трудолюбивой и скромной жизнью ее малого стада; узнавали о их благодушии в лишениях, и, проведав о непрестанных неусыпных молитвах, совершаемых монахинями о живых и мертвых, о любящих и ненавидящих, народ Божий стал обращаться к их смиренным молитвам, и стал заботиться о нуждах своих молитвенниц. Много нашлось и из высшего круга благочестивых особ, которые, сознав, какую пользу приносит монастырь, как охранение религиозности в народе, и сколько утешения находят страждущие и немощные сердца в молитве и подвигах веры, стали помогать его существованию, много и бескорыстно трудиться для пользы его, не желая другого возмездия, кроме святых молитв.

Сам Господь видимо споспешествовал ищущим спасения в духовной жизни, посылая Своих людей для прославления Его имени в учреждаемой обители. Так, указанием свыше, митрополит Антоний провидел в сельском священнике Василии Артамоновиче Дубягском светильник, не оставляемый под спудом, но поставляемый в свещнике, да просияет его свет людям. Бескорыстным служением духовника приобретались обители многие благотворители и при благодатном осенении и помощи православных она возрастала и украшалась.

Еще до основания монастыря на Васильевском острове, митрополит Антоний, при объезде епархии, слушал обедню в одном селе Гдовского уезда и обратил внимание на служившего священника. В своем благодатном предвидении, святитель тотчас решил, что лучшего священника и духовного отца нельзя найти для вновь учреждаемой обители. Последствия совершенно оправдали это избрание и видимо доказали Божий Промысл о подвижнице Феофании и ее малом стаде. Один вид престарелого седовласого священнослужителя внушал уважение и полное доверие к нему: смирение и целомудрие было во всех его действиях: простота и кротость в его голосе, и, вместе, такое благоговение и внимание при совершении священных таинств, что, поистине, не нашлось бы, кажется, человека, который оставался бы равнодушным, когда старец воздевал свои руки к Сердцеведцу всех. Отец Василий был отрадным примером того мудрого смирения, младенческой веры и незлобивого простодушия, которые возводят человека на высоту величия и величественности, недосягаемых ни учености, ни знаменитости, ни почестям: эта высота не дается возвышающимся, – она дается тем, кто мудр как змий, чист как голубь, кто уподобляется младенцам².

Вызванный в С.-Петербург, на 62 году от рождения, отец Василий получил приказание от митрополита поселиться на Васильевском острове и быть священником и духовником женского монастыря. Скорбно было отцу Василию расстаться со своей простодушной сельской паствой, провожавшей с искренними слезами своего отца. Первое время дико казалось ему непривычное дело с монахинями; но вскоре, ознакомившись с жизнью и со всеми порядками монастырскими, он всей душой полюбил обитель, а к игумении приближался с таким нелицемерным уважением, так старался быть достойным высокого доверия, которое оказал ему митрополит этим избранием, что матушка и сестры нашли в нем истинно доброго пастыря и полюбили его, как отца. Не надо было ему придумывать красноречивых слов для поучения своей паствы; он сам служил живым примером кротости, смирения и самоотвержения, и мать игумения часто наставляла сестер указанием на него: «Вот вам живой пример, наш батюшка, отец Василий; учитесь у него: как он кроток, сколько терпения! никогда он не гневается, пред всяким старается смириться и сколько в нем самоотвержения!» Этот необыкновенный старец был так усерден и неутомим к служению Богу, что, пока монастырь был на Васильевском острове, он в продолжение девяти лет совершал все службы каждый день без перемены. Но случилось однажды: рано, утром, приехал к матушке уважаемый ею иеромонах Антоний (потом настоятель Череменецкого монастыря) и просил позволения отслужить обедню. Первое время даже скорбно было смотреть на отца Василия, как он, голосом, полным сокрушения, говорил: «Потерял день! потерял день!» и много лет после того прошло, а старец при этом воспоминании глубоко вздыхал и говорил: «день был потерян!»

По переезде на новое место, к Московской заставе, назначено было еще два священника, и была уже установлена череда для служения в пяти монастырских храмах; но отец Василий рад был, когда приходилось иногда отслужить и за других священников, отозванных на иное место служения. Часто придет он, бывало, к заутрене в четыре часа утра, да уж так и не выйдет из алтаря до окончания поздней обедни. Он находил особенную отраду «за покойников Господа умолять». Бывало, соберет все помянники, кто просит и кто не просит, и начнет после утрени совершать проскомидию до самой обедни: каждое имя выговорит, частицу вынет и помолится. А не то, вспомнит кого-нибудь и панихиду отслужит.

Иногда одна из монахинь рано утром попросит его молебен или панихиду отслужить, когда еще поющих не бывало в церкви. «Не хлопочите, – скажет он кротко, – я и один отслужу!» И как отрадны были эти служения! Сколько благоговения слышалось в каждом звуке этого старческого, несколько дрожащего голоса, но всегда верного и приятного! Он был так незлобив и смирен, что приводил часто в недоумение и крайнее изумление служащих ему, и духовных детей. Однажды, отслужив обедню, он пришел домой; дверь была заперта. Он постучался, позвонил; никто не отворяет. Соседи сказали, что кухарка пошла в лавочку. Он, ни слова не сказав, повернулся и пошел в рынок, сапоги купить, а оттуда в баню, даже чаю не напившись. Возвращаясь домой около четырех часов, он подходил уже к своей двери, но в это время раздался благовест; он повернулся и пошел служить вечерню, не заходя домой. Узнав от соседей, что батюшка приходил, но, услыхав благовест, опять ушел служить вечерню, кухарка встревожилась и, не зная, как помочь горю, побежала в монастырь и со скорбью рассказала, что по ее милости, батюшка весь день ничего не кушал и чаю даже не пил; она думала, что ей помогут уговорить старца вернуться домой и прежде напиться чаю, но он отправил ее домой, говоря: «Ну, что тут за беда? тощему еще легче служить». Отслужив вечерню, он пошел домой и тогда только в простоте сердца принял пищу, по обычаю, самую простую и в малом количестве. В двух комнатах его квартиры было до семи стенных и столовых часов, все старинных и с очень звонким боем. Он заводил их так, чтоб, когда одни кончали бить, другие начинали; перезвон продолжался, по крайней мере, четверть часа. – Батюшка, да эдак часы-то спать не дадут? – спрашивали его духовные дети из мирян, любившие поспать и полениться. – Оно и лучше, отвечал смиренный отец: – наспаться еще успеем, как в могиле будем лежать; а вот теперь-то нам грешным дано время помолиться и пободрствовать.

За усердное служение Богу, за бескорыстное служение человечеству, по представлению игумении, он был пожалован протоиереем. Это было торжеством для его многочисленного стада, любившего его нелицемерной любовью. Внимая радостным приветствиям, смиренномудрый старец говорил: «Благодарите матушку; она мать наша, ее молитвами мы держимся». Его духовные дети навсегда запомнили, какой благоговейный страх внушала его смиренная наружность, его тихие слова, когда он кротко, но с твердой верой говорил: «Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не устрашися, не убойся... Се икона Его пред нами, аз же точию свидетель есмь и такой же подобострастный человек, и так же имею нужду в очищении». Словом выразить нельзя, но чувство было сильно, что пред Самим Христом исповедуешь грехи, и, когда слышали отрадные слова от его служителя: «Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих», то невольно с благоговейным страхом падали ниц: так много было силы и власти в этом голосе старца, полного сознательной веры! Одна из грешных мирянок, глубоко почитавшая своего духовника, пришла в церковь к нему на исповедь в среду на Страстной неделе, но, узнав, что он сильно заболел горячкой и приготовился уже елеосвящением и причащением Святых Таин к переходу в вечность, она сильно заскорбела, что лишается своего благодатного духовника, и пошла к нему на квартиру, чтобы принять хотя бы благословение его, но и тут услышала ответ, что «батюшка в сильном жару и даже в бреду». Она пожелала хотя видеть старца, в молитву которого имела большую веру. Но он, едва услышал ее голос, сейчас узнал, и прежде, чем она сказала о причине своего прихода, сказал, как бы в ответ на ее мысль: «Не откладывайте, зачем пришли; верьте. Завтра в 7 часов утра приходите: я буду вас исповедовать». На другой день, как ни уверяли эту женщину, что батюшка совсем умирает и не может даже исповедательной молитвы прочитать, она настойчиво говорила: «Сколько лет я слушала батюшку, теперь ли не послушаю его последнего приказания? Он приказал прийти, и я верую, что Господь даст ему силу разрешить мои грехи».

Он опять услыхал ее голос и, назвав по имени, подозвал к себе, говоря: «Я буду вас исповедовать» и тут же приказал своему зятю, тоже священнику, надеть на него епитрахиль и подать крест в руки. Добрый священник, видя его слабым и умирающим, надел тоже епитрахиль, и взял канонник в руки для того, чтобы вместо него прочесть исповедальную молитву, но умирающий не допустил до того: громко, твердо стал он и без книги произносить слова молитвы; в эту торжественную минуту слова эти звучали особенною силою: глаза его были устремлены на незримого, но верою ощущаемого Сердцеведца, душа старца изливалась в сознательной беседе с Ним.

Потом, его духовная дочь, и, умирая, помнила эту последнюю исповедь свою. Она почувствовала такой страх на душе, что упала на колени и глаз не могла отвести от умирающего. Он лежал на деревянной кровати в толстом и чистом белье; лицо его было бледно и бело, едва оттеняемое длинною и белою, как снег, бородою и такими же волосами; вдохновенный взор, вдохновенный голос, поразили ужасом немощную грешницу, и она в страхе взирала на невиданное преображение человека, сознательно переходившего в вечность: «Не то что дурных дел, дурных мыслей бойтесь допускать до души», говорил он в наставление ей и в последний раз, возложив руку на ее голову, произнес отпуст.

Затем пожелал благословить ее образом Пресвятой Богородицы Утоления печали, всегда находившимся над его кроватью с тех пор, как игумения Феофания благословила его этим образом на новоселье, и, осенив ее крестообразно, приказал приложиться к иконе, говоря последнее завещание: «На Нее надейтесь, Ей предавайте себя и сына вашего!» Затем отпустил ее в церковь правило читать. При начале обедни отец Василий с миром и упованием отошел в вечность на 76-м году от рождения, в Великий Четверток на Страстной неделе, в 1860 году.

Погребение его в Страстную субботу было торжественно; искренние слезы любви и уважения проводили его в могилу. Он покоится неподалеку от своих духовных детей, почивших монахинь.

(Память его 2-го января).

В сентябре 1860 года в Императорском дворце совершилось достопримечательное исцеление семилетней Великой Княжны Марии Александровны, которой угрожала почти неминуемая смерть от удушения перепончатой жабой. О всех обстоятельствах этого чуда весьма подробно рассказывает А. Ф. Аксакова в своих записках («Моск. Вед.» №101). Вот сущность этого рассказа.

В Петербурге в это время находилась по делам своей (Дивеевской) обители монахиня Лукерья. Она имела при себе часть той мантии преподобного отца Серафима, в которой он скончался во время своей последней молитвы. Монахиня была приглашена в Царский дворец, и она предложила возложить мантию отца Серафима на болящую. Сама больная с верой приняла это предложение, произнося вслух молитву: «Отче Серафиме, моли Бога о мне». Немедленно после возложения мантии последовало и ее исцеление, что принесло великую радость всей Царской Семье.

Это чудо милости Божией и благодатной силы, Богом данной Саровскому подвижнику, возбуждало бы внимание верующего, если б оно даже не относилось к Царствующему Дому. В настоящее время прославления нового святого молитвенника и чудотворца земли Русской, каждое такое свидетельство его загробного общения с нами особенно дорого.

Но в рассказе А. Ф. Аксаковой есть еще одна сторона, дорогая Русскому сердцу.

Издревле Русские привыкли видеть теснейшую связь своей веры с верою Царскою. Эта вера всегда была основой единения Царей с народом и, издревле воздвигая из среды народа Русского столько святых подвижников, она, вместе с тем, служила руководством и опорой благочестивейшим Царям Русским.

Эта историческая черта Русской религиозной жизни совершенно одинаково относится и к настоящему времени.

Нельзя без умиления представить себе благоговейное настроение Царской Семьи; среди которой совершилось проявление чудотворной помощи Саровского святого. Как просто и естественно в Царской Семье, в самый разгар 60-х годов, принимается совет скромной монахини прибегнуть к помощи почившего подвижника, в то время еще только сердцем народным угадываемого в своем святом величии. Уже в эти первые минуты вера сердца народного видна в такой же мере и в сердцах Царской Семьи. Как трогательно маленькая Великая Княжна, с доверием и простотой, просит помощи святого! Чисто сердце детское, но как прекрасно и то направление, которое внушалось детскому сердцу Державными Родителями!

С той же простотой благодарной веры и Император Александр Николаевич принимает помощь чудотворца.

Вся эта атмосфера веры в самой интимной жизни, в чисто личных и семейных испытаниях, в условиях, где нет ничего видимого людям, проникнута таким единением Царской души с душой народною, что легко и отрадно становится при одной мысли об этом. Здесь узнаешь совершенно ту же самую святую Русь, о которой говорят наши старые летописи. Прошли века, изменилось много внешнего, но духовная сущность Русская осталась вся та же, живая, крепкая, не угасающая как в Царской среде, так и в среде народной.

Отрадно и знаменательно также то обстоятельство, что дело касается именно св. Серафима Саровского. Как звезды небесные сияют сонмы угодников Божиих на Руси. Но среди них, за много лет, св. Серафим Саровский особенно заметен необычайными знамениями своей святости. Он принадлежит к числу тех угодников Божиих, которых Господь поставил на особенно видное место в назидание народное, и народ еще при жизни окружил св. Серафима особым почитанием.

И вот, мы видим, что угодник бодрствует и над Царской Семьей: он таинственными путями Промысла становится известным в отдаленном Петербурге. Скромная, незаметная монахиня, как бы стечением случайных обстоятельств, попадает за стены Царского дворца, столь трудно доступного и великим мира сего. Она является во дворец именно в такую минуту, когда Царская Семья особенно нуждается в помощи Божией, и чудотворная помощь святого роднит Царскую Семью с новоявляющимся всенародным молитвенником, как бы для того, чтобы Царь и народ явились совместно в деле православного подъема духа, могущественно возбужденного св. Серафимом.

Так, сам Божественный Промысл заранее соединяет Царя и народ в понимании святости этого избранника.

И мы теперь видим, к удивлению, почти для всех, естественно не осведомленных в чисто-интимной жизни Царской Семьи, что Державный Помазанник Божий является неожиданно и мощно на помощь народной вере. Явное прославление св. Серафима Саровского, столь желанное для народа, могущественно двинуто Царской волей.

Русский народ с отрадой видел это новое доказательство полного единства веры своей с верой Царскою. Но какими внешними, объяснимыми причинами создано оно было в данном случае? Многие спрашивали себя об этом, и никто не мог себе этого объяснить.

Рассказ А. Ф. Аксаковой открывает нам уголок тайны, показывая, как святой помощник и покровитель миллионов народа Русского еще при Державном Деде Государя Императора стал уже святым покровителем Царской Семьи. Во дворце он начал проявлять себя в то же время, как и в бедных хижинах крестьян, или в убогих келлиях монашеских. Когда же настало время, самим святым провиденное в его непостижимых предсказаниях, Царь явился выразителем всенародной веры.

Дивны судьбы Божии, когда нам дается сколько-нибудь проникнуть в их таинственное содержание. С отрадой хочется верить, что и другие предсказания св. Серафима относительно духовного возрождения наших дней осуществятся, подобно уже столь многим его прозрениям будущего. («Тул. E. В.»).

Крышка раки серебряная, работы Овчинникова, весом около 3¹/₂ пудов, представляет собою широкую покатую раму, в которую вставлено иконописное, на цинке, изображение преп. Серафима, лежащего во гробе.

По углам крышки изображения шестокрылых серафимов, а между ними, по всем четырем сторонам крышки, написан славянскою вязью тропарь, общий преподобным.

На внутренней доске крышки награвировано: «При державе благочестивейшого великого Государя Императора Николая Александровича Самодержца Всероссийского создася рака сия повелением и усердием Их Императорских Величеств Государя Императора и Супруги Его благочестивейшия Государыни Императрицы Александры Феодоровны в лето от Рождества Христова 1903 месяца Иулия в 19 день».

В описанную каменную раку вставлен дубовый гроб, художественное воспроизведение дубовой колоды, в которой был погребен преп. о. Серафим; а уже в этот гроб – колоду вставляется другой гроб, кипарисовый, содержащий св. мощи преподобного.

Дубовая колода, длиною 2 арш. 8¹/₂ верш. и в диаметре 14 верш., окована тремя железными обручами и имеет 10 подвесных скоб для несения ее на руках.

Рака утверждена на возвышенном каменном помосте, к которому ведут три мраморных ступени с двух сторон.

Величественная сень, устроенная над ракой, возвышается над нею на 12 аршин и имеет вид часовни над колодцем со стрельчатою кровлей в старинном Владимиро-Суздальском стиле.

Сень поддерживают четыре базы и на них колонны из киевского лабрадора. Сделана она из позолоченной бронзы тонкой чеканной работы и увенчивается пятью главами.

В четырех главных кокошниках сени помещены иконописные изображения: на западной стороне – лик Спаса (нерукотворного) с надписью: «Иисус Христос вчера и днесь тойже и во веки» (Евр.13:8); на северной – ночное моление преп. Серафима на камне с надписью молитвы мытаря: «Боже, милостив буди мне грешному» (Лк.18:13); на южной – явление Богоматери о. Серафиму в день Благовещения (25 марта 1832 г.) с надписью: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Богородицы помилуй нас грешных»; – на восточной – блаженная кончина преп. Серафима с текстом: «Честна пред Господем смерть преподобных Его» (Пс.115:6).

(Память 2-го января).

Нежная юность будущей игумении Дорофеи развивалась исключительно в выспренних впечатлениях, в думах высоких и в любви, тоскующей по небесным радостям и жизни иноческой. Вера Егоровна Кудрявцева (так звали в мире игумению Дорофею) и старшая, родная по матери, сестра ее Софья Романовна пользовались особенным расположением благодетеля своего, генерала Т. Генерал Т., видя безвыходно-бедное положение малюток сирот и заметив в них способность к пению, взял их к себе в дом и воспитал, как родных детей. Рано, еще в юношеском возрасте, развилась в них способность к пению, особенно под аккомпанемент фортепиано. Все, посещавшие дом Т., осыпали их ласками, лелеяли их за их трогательное пение и скромность. Но сердце их, по мере развития сил физических и духовных, при всем этом, стало наполняться неизъяснимым для них чувством тайной тоски и пренебрежения ко всем радостям жизни мирской. При всех удовольствиях жизни, среди живительных и сладких надежд будущего, они страдали тайным горем о спасении душ, только и было для них утешения, что они могли доверять друг другу свои томления и могли взаимным сочувствием услаждать свою страдальческую тоску. Мысль, что, ради временных наслаждений жизни, они могут потерять радости Царствия Небесного, до того тревожила их обеих, что они в самый расцвет жизни отказались от ее суетных наслаждений и, среди полных видов и надежд на земное счастье, решились тайно убежать из-под крова своего благодетеля и скрыться в каком-либо монастыре. Бог видел чистоту их намерений и Сам благопоспешпл исполнению их, проведши, впрочем, их чрез искушения.

Горько выслушал весть о своих возлюбленных питомицах генерал Т.; сердце его билось и кипело негодованием при дошедшей до него вести, что они решились принять па себя иноческий вид. В первом порыве гнева генерал Т. отправил за ними гонцов, чтобы поймать и привести их к нему. Не шли, а бежали они в неизвестный им путь и по непривычке к путешествию скоро утомились до того, что Софья стала падать и не могла идти далее. Верстах в тридцати от дома своего благодетеля они решились ночевать и только что вошли в стоящую посреди густого сада келлию, жилище двух девиц, посвятивших себя на служение Богу, как посланные явились в селение, спрашивая о них со двора на двор. Одна только темнота ночная могла укрыть их от поисков преследователей.

В трепете и смущении от страха и неизвестности своей будущей участи, они направили путь свой к Саровскому старцу Серафиму, чтобы у него испросить совета, благословения и наставления, где и как посвятить себя первым опытам иночества. Старец благословил их намерение и советовал им отправится к начальнице Нижегородского монастыря, игумении Дорофее Михайловой, сказав им: «она устроит вашу участь». Прибыв в назначенный им старцем монастырь, они явились к начальнице и высказали ей свое душевное желание, а вместе, и те препятствия, которые затрудняют исполнение их намерения, – они не имели никаких актов на свободное прожитие, а тем менее на поступление в монастырь. Игумения обласкала их, дала им успокоиться и отдохнуть в продолжение нескольких недель от трудов, понесенных ими в пути, но, опасаясь гнева генерала Т. объявила им, что она не может держать их в монастыре по неимению видов. Горько отозвались в сердцах юных Веры и Софии слова начальницы и вызвали у них ручьи самых горьких слез. Игумения, видя их сильное желание посвятить себя жизни иноческой, решилась устроить их судьбу и отправила их в Москву к графине Орловой с письмом, в котором просила ее принять в них участие. Графиня, живо сочувствуя их горю, писала к генералу Т., с которым она была знакома лично, и убеждала его отпустить девиц Веру и Софию, и выслать ей в Москву увольнительные для них виды. «Во имя Бога, желающего спасения всем и каждому из нас, умоляю тебя», писала она, «уважь отечески мою просьбу и исполни ее». Генерал, получив это письмо, сначала было взволновался от гнева и не хотел дать увольнительных видов своим любимицам, но потом, пришедши в себя, особенно вняв усиленной просьбе графини, решился уволить их и выдать увольнительные акты. Препровождая эти бумаги к графине Орловой, он писал ей: «жаль мне их, жаль, как искусных певиц! но, если они уже решились посвятить себя Богу, делать нечего! спасение души дороже всего, пусть молятся они о спасении моей грешной души».

Получив увольнительные виды для Веры и Софии, графиня, наградив их щедро всем нужным для жизни иноческой, отправила их в своем экипаже к игумении Дорофее в Нижегородский Крестовоздвиженский монастырь. Игумения Дорофея приняла их, как уже знакомых, ласково, облекла в черное одеяние и назначила Вере послушание на клиросе, а Софии по больнице, но приуказить их не спешила в той мысли, что, может быть, воспоминания о прежней светлой жизни в мире живо воскреснут в их душах и возбудят сожаление о ней, а, может быть, и решимость оставить монастырь. Но жизнь иноческая всецело увлекла их в свои объятия, а монастырь осветил в юных душах путь жизненный отрадными надеждами на достижение чрез него вечных обителей Небесного Царствия, и молодые подвижницы твердо решились посвятить себя первым строгим опытам иночества в монастыре Крестовоздвиженском. Когда и игумения, с своей стороны, в продолжение пятилетнего искуса, уверилась, что мир более не пленяет их, и все мирское оставлено ими вне стен монастыря, решилась принять их в монастырь совершенно, или, выражаясь языком монастырским, приуказить их. Это было 10 февраля 1825 года.

Сначала жизнь их в монастыре текла тихо и спокойно; радость и горе, грусть и уныние, – все делилось дружеским сердцем пополам. Но старшую сестру, Софию, Господу угодно было вскоре призвать к Себе. Оставшись одна, Вера всю свою любовь, все свои мысли устремила к Богу и усердно занималась исполнением возложенного на нее послушания. 17 июня 1834 года она пострижена была в монашество и наречена именем игумении – Дорофеей. Игумения побила Веру, как родную сестру, за ее кротость и внимание к точному и беспрекословному исполнению возлагаемых на нее послушаний, руководила ее в жизни духовной своими советами и наставлениями, и в знак своей любви к ней нарекла ей и свое собственное имя.

14 марта 1850 года монахиня Дорофея официально уже определена была начальницей Богородице-Знаменского Сухотинского монастыря, а 20 января 1852 года за выдающиеся труды по управлению монастырем возведена в сан игумении.

Начало Знаменско-Сухотинского монастыря восходит к 1849 году. Преосвященный Тамбовский Николай обратился к Нижегородскому архиепископу Иакову, прежде бывшему епископу Саратовскому, с просьбой; чтобы он благоволил избрать из числа сестер женских монастырей вверенной ему епархии одну монахиню, способную, и по своим качествам достойную занять должность начальницы Богородицкого Знаменского Сухотинского монастыря. Жребий пал на одну из сестер Нижегородского Крестовоздвиженского девичьего монастыря, монахиню Дорофею, по указанию начальницы этого монастыря. Долго не решалась она принять на себя эту трудную, беспокойную, исполненную многих забот и скорбей душевных должность; пламенно и усердно молилась она Царице Небесной, чтобы Она Сама внушила ей решимость дать слово согласия или несогласия на принятие предлагаемой ей должности; вспомнив слова Саровского подвижника, прозорливого старца Серафима, сказанные ей еще в молодости и не однажды повторенные: «иди, послужи барыне, да берег-то укрепи, берег»... она решилась принять на себя должность начальницы Сухотинского монастыря. Значение слов старца было для нее прежде непонятно; правда, понимала она их, но понимала по своему: под барыней разумела Царицу Небесную и старалась служить Ей по мере своих сил и крайнего разумения; а теперь, в избрании своем на должность начальницы монастыря, учрежденного госпожою Сухотиной, она видела буквальное исполнение первой половины слов старца, хотя другая их половина все еще оставалась для нее непонятной. Таким образом, видя в избрании своем на должность начальницы действие Промысла Божественного, она решилась принять ее на себя с полной готовностью на все труды и лишения, на все скорби и огорчения.

1 числа февраля 1850 года простилась монахиня Дорофея с начальницей и сестрами Крестовоздвиженского монастыря, в кругу которых она более 25 лет провела так тихо и покойно, а с 14 февраля фактически вступила уже в исполнение своих новых обязанностей по благоустроению Сухотинской обители.

В звании начальницы Сухотинского монастыря игумения Дорофея, созидая и улучшая постепенно обитель с внешней стороны, все внимание свое, все усердие сосредоточила на устроении внутренней, духовной жизни монашествующих и на упрочении добрых порядков обители. Всем сестрам назначила особые послушания, соответственно их силам и способностям, и строго наблюдала за выполнением их; неисправным делала кроткие вразумления и наставления. Особенно строго следила она за выполнением послушании по церкви, отчего и ныне поддерживается, как некоторая традиция доброго старого времени, удивительная чистота и порядок в обители. Как опытная в пении, почти всю жизнь проведшая на клиросе, начальница Дорофея, избрав из сестер способных к пению и назначив им одно послушание на клиросе, сама постоянно, около трех лет, обучала клирошанок церковному уставу и нотному пению.

23 июня, в день Владимирской иконы Божией Матери, по совершении литургии и молебного пения Царицы Небесной с водоосвящением, открыта ею общая для всех сестер трапеза и больница; с сего же времени установлено ею общее утреннее и вечернее правило, по примеру Нижегородского Крестовоздвиженского девичьего монастыря. Почти около этого же времени, осматривая здания и местоположения монастырские, начальница заметила, что берег реки Нару – Тамбова, на котором расположен монастырь, подмываемый прибоем волн, особенно во время разлива, сильно осыпается и угрожает разрушением монастырской ограде, а затем и главному корпусу. Это возбудило в душе ее настоятельную заботу – как можно скорей укрепить размываемый берег, и здесь-то она вспомнила и вполне поняла буквально уже значение слов старца Серафима: «берег-то укрепи, берег» ... Однако, по неимению средств, она откладывала исполнение этого дела до более благоприятного времени, и лишь в 1858 году Господь судил ей укрепить и берег, состояние которого так тяготило ее душу. Исполнение этого дела по совету старца Серафима считала она для себя священной обязанностью и чрезвычайно была рада, чрезвычайно радовались и все сестры, когда устроена была плотина у подошвы берега вдоль всей усадьбы монастырской и обсажена деревьями. С тех пор берег реки Нару – Тамбова перестал обваливаться, покрывался травою, миновалась и опасность для стены монастырской и главного корпуса.

Так исполнилось с поразительной точностью предсказание преподобного Серафима, данное им почти за 30 лет до самых событий молодой послушнице Крестовоздвиженского монастыря, впоследствии игумении Дорофее. Вещественным памятником того пророческого благословения игумения Дорофея принесла с собою в новоустрояемую обитель железные вериги и власяницу, в то давнее время ею полученные от преподобного Серафима. Тщательно сохраняемые в особом деревянном сундучке, вериги эти после смерти игумении Дорофеи преемственно переходили, от одной к другой, к последующим настоятельницам монастыря, оставаясь в игуменских покоях, а власяница, по свидетельству сестер Сухотинской обители, бывших при погребении Дорофеи в 1870 году, положена была, согласно ее словесному завещанию вместе с ней во гроб³.

(Память 4-го января).

Преосвященный митрополит Симеон происходил из купеческого рода Молюков и родился в городе Тобольске. Сделавшись иноком, он некоторое время жил в Ростовском Борисоглебском монастыре, а потом, как выдающийся разнообразными высокими дарованиями, поставлен был в архимандрита Нижегородского Печерского монастыря. Здесь он так прославился своей доброй деятельностью, что его перевели (в 1674 году) в Москву, в настоятели Андрониева монастыря, где он вскоре снискал особое расположение царя Алексея Михайловича и его семейства. Когда в 1675 году Смоленский архиепископ Варсонофий был переведен на Крутицкую кафедру, то Смоленская кафедра была предоставлена Симеону. 9 апреля 1776 года в Успенском Московском соборе торжественно была совершена его хиротония в архиепископа.

Смоленский край незадолго (с 1612 по 1642 г.) был во власти поляков. Насилием католиков и униатов, православные церкви здесь постепенно превращались в католические и униатские, так что в 1639 году во всем Смоленском и даже Дорогобужском уезде прекращено было православное богослужение. В 1640 году некто Павел Салтыков ходатайствовал о разрешении построить в Смоленске хотя бы одну православную церковь, но последовал решительный отказ со стороны польской власти. Понятно, что и после взятия Смоленска царем Алексеем Михайловичем, католический дух и польские нравы не сразу уступили свое влияние православно-русскому духу жизни. Необходимы были великие усилия, чтобы в ополяченном и окатоличенном крае поднять православие на надлежащую высоту. По повелению царя Алексея Михайловича, в 1654 году православные храмы и монастыри, обращенные в католические и униатские, опять были приспособлены для православного богослужения. В 1656 году уния была прекращена. В 1659 году восстановлена была архиепископская кафедра, на которую переведен был из Суздаля архиепископ Филарет, пробывший здесь недолго, как и его преемник Варсонофий. Трудами этих Смоленских иерархов был приспособлен католический собор к православному богослужению, а также Троицкий монастырь, где был устроен и архиерейский дом (деревянный, – сохраняющийся доныне). Но дальнейшее устроение епархиальных дел выпало на долю Симеону, пробывшему на кафедре почти 23 года. И он, Богу содействующу, как умудренный жизнью в первопрестольной Москве, во многом преуспевал, за что и возведен, был лично в звание митрополита. Но более всего его удручало отсутствие кафедрального собора. Католический соборный храм был разобран еще при Варсонофии. В особом представлении царю Алексею Михайловичу Симеон выяснил, что в Смоленске желательно иметь собор, который бы соответствовал величию православия. В 1676 году был прислан из Москвы план для постройки собора и пожертвование от царя 2000 рублей, 399 пудов железа, 2000 бревен дубовых, 3 чана в 300 ведер, 9 бочек, 700500 кирпича, и т. под. Воеводе, князю Голицыну, велено было заготовлять материал и платить рабочим, которые копали, бутили, доставляли песок и пр. Прибыл и мастер Алексей Корольков. Но скоро материалов недостало. Владыка обратился за помощью к царю Феодору Алексеевичу, который сначала выразил неудовольствие на то, что собор строится очень огромный, но, узнавши обстоятельства, приказал собрать из всего Смоленского воеводства всякого рода мастеров, до 150 человек. 2 августа 1677 года была совершена закладка Успенского собора в сторону от Мономаховского собора. Чтобы иметь постоянный надзор за работами, митрополит Симеон велел перекинуть мост чрез сухой ров, отделяющий соборную гору от Троицкого монастыря, где он жил. В 1678 году преосвященный Симеон был в Москве, на заседаниях собора по вопросу об обрядах в неделю Ваий, но поспешил возвратиться, чтобы наблюдать за постройкой собора, который вскоре был выведен на 13 сажен в вышину, 19 в длину и 1¹/₂ саж. в толщину. К северной и южной сторонам был приделан алтарь полуциркулем, без капитальной стены, которая отменена была ради экономии в материале. Когда стали возводить стены выше, то алтарь отделился от капитальных стен. Дальнейшая постройка собора была приостановлена. Потребовалось для скрепления его большое количество железа, которое и было отпущено из Пушкарского приказа в 1684 году, в количестве 600 берковцев. Однако окончить это великое дело митрополиту Симеону не пришлось. Оно длилось при его преемниках несколько десятков лет.

Величественный Смоленский собор освящен в 1772 году. Как бы подражая архипастырю, во многих местах строили при Симеоне храмы. Так был устроен тогда в Вязьме Троицкий собор, начата постройкой Успенская церковь в гор. Красном.

В 1681 году митрополит Симеон принимал участие в погребении патриарха Никона и принял от царя драгоценнейшую митру из ризницы Никона, доселе сохраняющуюся в Смоленской архиерейской ризнице. Через несколько дней Симеон в присутствии царя освящал церковь в Флорищевой пустыни, а в конце года принимал участие в земском соборе и в заседаниях поместного собора, на котором положено было быть в Смоленске митрополии, а в Вязьме и Брянске быть викарным епископам Смоленским, но патриарх настаивал, чтобы было одно только викариатство в Брянске, почему это дело в определениях собора совершенно опущено. В 1682 году Симеон участвовал в совершении хиротонии святителя Митрофана. Вся эта широкая влиятельная деятельность митрополита Симеона некоторыми объясняется его особой близостью к царю, имевшему супругу Смолянку, – дочь шляхтича Семена Феодоровича Грушецкого, Агафию Семеновну, которая естественно могла благоволить митрополиту Симеону и его деятельности, и, равно, и проектам. Патриарх же Иоаким видел в этом сверхдолжное возвышение Симеона, а потому, когда скончался Феодор Алексеевич, Симеон быстро уехал из Москвы, не дождавшись коронования царей Иоанна и Петра Алексеевичей, и вскоре потом подвергнут был тяжелому смирению. Он был лишен белого клобука и отослан на два года в Троице-Сергиев монастырь. В отсутствие архипастыря усилился раскол. В Вязьме в 1683 году было торжественное моление об избавлении от раскола. Католические духовные тайно проникали в дома православных под видом странников, исповедовали и причащали, обучали детей и, вообще, всячески совращали православных. Все это требовало особенно усиленных трудов от святителя, и он, возвратившись из заточения, работал с прежней энергией. В 1685 году им был приглашаем некто Филипп Иванович, который, как обучавшийся в Киевской академии, мог учредить хорошее училище, но почему-то это благое дело не состоялось.

В последние годы жизни своей митрополит Симеон неоднократно встречал в Смоленске Императора Петра I. В 1693 году Государь посетил Смоленск для казни мятежных стрельцов, которым он объявил прощение. В 1695 и 1698 г. (20 августа) он осматривал Троицкий монастырь, двор которого обратил в улицу (Благовещенскую), и посетил келлии митрополита. Взглянул он и на строившийся собор, но особым его вниманием воспользовался Вознесенский женский монастырь, в котором некогда жила мать царя – Наталья Кирилловна Нарышкина. Этот монастырь Петр обогатил многими милостями. Не оставил он его и в годину несчастья, когда в 1697 году, большая часть домов Смоленских страшно пострадала от необычайной бури. Император вседушно утешал пострадавших, давал пристанище не имевшим крова. Казенные здания и Вознесенский монастырь были исправлены на казенный счет, а Троицкий монастырь и архиерейский дом владыка исправил на свой счет. Удрученный летами и неусыпными попечениями о вверенной пастве, митрополит Симеон в 1695 году стал проситься на покой, но пока шло дело о достойном преемнике ему, 4 января 1699 года он скончался. Отпевание почившего архипастыря совершил преосвященный Тихон, митрополит Сарский и Подонский.

Останки митрополита Симеона были погребены в Троицком монастыре, на южной стороне главного храма. Тогда же над гробом его была устроена деревянная часовенка, а потом каменный придельный храм во имя Божией Матери всех скорбящих. Храм этот мал, в нем редко совершается богослужение, а потому он и мало доступен. Но усыпальница митрополита Симеона и, вместе с ним покоящихся, преемников его Сильвестра II (Черницкого), Сильвестра III (Крайского) и Дорофея (Короткевича) весьма часто посещается благочестивыми смолянами, для совершения панихид и различных приношений, в особенности же, елея для неугасимой лампады, озаряющей слабым светом четыре дубовых гроба с останками четырех Смоленских митрополитов. В благочестивом усердии народ видит в почивших здесь митрополитах угодников Божиих и с верою ожидает прославления их в будущем. Пишут и рассказывают, что были и благодатные исцеления по молитвам святителя. Так, в 1840 году тяжко больной помещице Богданович, много лечившейся за границей и в России, было особенное указание о возобновлении усыпальницы, после чего она выздоровела. Госпожа Бибикова устроила церковь над усыпальницей тоже по особому указанию. В 1880 году, 1 декабря, игумену монастыря Иоанну некий мещанин Духовщинского уезда Влас Прохоров подробно описал выздоровление его сына, долго и жестоко болевшего, после панихиды о почивших иерархах в их усыпальнице. В народных же сказаниях сохраняется память и о многих других дивных событиях.

(Память 4-го января).

Фаддей блаженный был современник Петра Великого. Между жителями Петрозаводска сохраняются такие предания о Фаддее блаженном. Около 1814–1818 года, один из Петрозаводчан, слышавший в детстве от современников-очевидцев рассказы о Фаддее, составил рукописное жизнеописание его, о котором упоминает высокопреосвященный Игнатий в своем сочинении «О пришествиях Петра Великого в Олонецккий край». Коим и пользуемся здесь.

Фаддей был среднего роста, благородной осанки, кроткий и смиренномудрый, имел седые кудрявые волосы, круглое благообразное и бледное лицо, высокое чело, украшенное морщинами, умильный и дальновидный взор. Жизнь его была исполнена смирения, целомудрия и прочих христианских добродетелей, ум светлый, проницательный; воздержание постническое и христианские наставления ближнему. Грубая черновидная свита, пояс усменный и жесткая власяница были его одеждою, под которою Фаддей носил железные вериги и крест на груди и плечах; железный посох был его опорою. Душу светлую, ум глубокий и тонкий, и свои добродетели Фаддей скрывал под видом юродства.

Он был олончанин, но неизвестно, откуда именно родом. Люди, имевшие случай беседовать с ним, утверждали, что Фаддей прибыл на Петровские заводы в 1706 году, при переселениях в тот край жителей из других мест, и, по простоте тогдашнего времени, водворился здесь в маленькой хижине, на севере от Петропавловского собора.

Посещая церковь Божию, Фаддей молился всегда с отличным усердием. Некоторые из современников его замечали как бы особенное сияние на лице блаженного, когда он приобщался Св. Тайн. Наблюдая в церкви за прихожанами, Фаддей особенно не терпел разговоров между ними в дому Божием и тут же делал виновным строгие наставления.

Он исповедовал православную веру и не терпел раскола, когда раскольники старались убедить его в истине своего учения, отвечал им на это Символом Веры и нарушителей благочиния поражал жезлом своим. Упражняясь ежечасно в трудах и молитве, Фаддей имел всегда постную пищу и то, единственно, для подкрепления плоти, а получаемые от благотворителей деньги относил в церковь или раздавал нищим. На вопросы отвечал тихо и кратко, наставлял вразумительно. Люди дальновидные могли видеть в нем и под видом юродства благочестивую жизнь и глубокую нравственную мудрость.

Обладая в некоторой степени даром прозорливости, Фаддей предсказывал уничтожение впоследствии тогдашних Петровских заводов и фабрик, и устройство вместо них новых в обширном виде, умножение народонаселения, расширение самого города (заключавшегося тогда в нескольких строениях около собора и заводов на речке Лососинке) до речки Неглинки, довольство жителей и большую известность места, населенного тогда одними рабочими заводов. Народ с убеждением слушал эти прозорливые и мудрые предсказания.

Часто входил Фаддей на самый верх Петропавловской церкви, по существовавшим тогда наружным лестницам, и оттуда-то, обозревая окрестности, предсказывал упомянутые перемены в устройстве Петрозаводска. Сходя с лестниц, Фаддей долго молился пред дверьми храма и потом вмешивался в толпы народа, уважавшего его седины, мудрость и добродетели. Впрочем, были и невежды, считавшие Фаддея помешанным; на обиды их Фаддей не обращал внимания и только молился за своих оскорбителей.

Благочестивая жизнь Фаддея обратила на него внимание чиновников и народа, которые почитали его, и с радостью принимали его наставления. Тем более, не мог такой юродивый утаить своего достоинства пред проницательным Государем Петром Великим. В 1719 году, в первую поездку свою к Марциальным водам, Государь посетил здешние заводы, и в это время Фаддей обратил на себя внимание Высокого Путника и старческим приветствием, и самым видом. По выходе из церкви, народ приветствовал Императора радостными криками. Вдруг из толпы выступает старец Фаддей в черной одежде, опоясанный ремнем, с железным посохом и, приветствуя Петра Великого, повергается к ногам его. Монарх был тронут почтенным видом старца и его благословениями, и приказал вельможам поднять юродивого. Его Величество расспрашивал Фаддея о роде и жизни его. С тех пор Фаддею открыт был свободный вход во дворец, где он часто беседовал с Императором при каждом посещении Его Величеством здешних заводов.

1724 год, памятный в истории Олонецкого края последним посещением Петра Великого учрежденных им заводов, замечателен и в жизни Фаддея. Государь, после беседы с ним, сказал: «прощай, почтенный и блаженный старец, Фаддей, в молитвах своих воспоминай и на путь нас благослови!» Фаддей отвечал: «Господь Бог благословит вхождение и исхождение твое отныне и до века!» Потом, от полноты своих чувств, со слезами на глазах, выразился, что видит Петра в последний раз, дополнив: «не бывать, не бывать, надежа-Государь, не бывать!» Эти слова остались замеченными в памяти многих и даже во внимании самого Петра. Говорят, Государь приказал иметь надзор за юродивым. Но следующий год был исполнением пророчества: 28 января 1725 года не стало Петра Великого. Пред кончиною, одержимый тяжким недугом, Император вспомнил о предсказании Фаддея и послал курьера на Петровские заводы, с повелением освободить юродивого и производить ему посмертный пенсион.

С небольшим, через год (в 1726 г.) и блаженный Фадей окончил благочестивую жизнь свою и погребен при многочисленном собрании народа. Над могилою его была устроена часовня.

(Память 6-го января).

Схимонах Николай, Валаамский подвижник, родом был из мещан, первоначально был келейником у о. игумена Назария Валаамского. Научившись от него высокой жизни, о. Николай много лет подвизался сам в тесной пустыни, имевшей пространства всего не более квадратной сажени. В этом уединении удостоили старца посещением император Александр Благословенный и преосвященный митрополит Михаил. Жизнь о. Николая протекла в трудах и непрестанной молитве, исповедавшись и причастившись Св. Христовых Таин, скончался он 6 января 1824 года, 72 лет от рождения. Недалеко от места его подвигов под сенью креста почивает его многотрудное тело на Валааме.

(Память 6-го января).

Епископ Феофан назывался в мире Георгий Васильевич Говоров и родился 10-го января 1815-го года в селе Чернавске, Елецкого уезда, Орловской губернии, где отец его был священником. – Говоров учился сперва в духовном училище города Ливен, потом в Орловской семинарии. Затем, с 1837–41 г.г. он продолжал образование в Киевской духовной академии.

Еще до окончания курса он был пострижен в монашество. Окончив курс магистром, иеромонах Феофан назначен был исправляющим должность ректора Киево-софийских духовных училищ, затем он был ректором Новгородской духовной семинарии, служил в Петербургской духовной академии профессором и помощником инспектора. Ученое дело его не удовлетворяло, и он подал прошение уволить его от академической службы. Его назначили членом русской миссии в Иерусалиме. Возведенный в сан архимандрита, он был потом ректором Олонецкой духовной семинарии, но вскоре был переведен настоятелем посольской церкви в Константинополе.

Затем он был вызван в Петербург для ректорства в духовной академии и ему одновременно поручено было наблюдать за преподаванием закона Божия во всех светских учебных заведениях столицы.

9-го мая 1859 года он был поставлен епископом в Тамбов. Здесь он устроил епархиальное женское училище. Во время пребывания на тамбовской кафедре епископ Феофан полюбил уединенную Вышенскую пустынь. Летом 1863-го года он переведен во Владимир, где прослужил три года.

И здесь он открыл женское епархиальное училище. Он часто служил, много ездил по епархии, постоянно проповедовал, возобновлял храмы и всем сердцем жил со своими пасомыми, деля с ними и радость, и горе.

Осенью 1860 года в Тамбове были страшные пожары, и в речах, дышащих любовью, епископ утешал народ.

В 1861-м году епископ Феофан присутствовал при открытии мощей святителя Тихона Задонского. Это событие на него, имевшего столь много общего со святителем Тихоном, должно было произвести сильнейшее впечатление. Он так любил с детства, с таким восторгом всегда думал о святителе Тихоне, что, когда пришло прославление этого великого народного учителя и печальника, радость еп. Феофана была невыразима.

В 1866 году, согласно поданному прошению, епископ Феофан был уволен от управления Владимирской епархией и определен настоятелем в Вышенскую пустынь, но вскоре, по новому его прошению, уволен и от управлении пустынью, причем, за ним оставлена пенсия (1000 рублей) и помещение до кончины в занимаемом им флигеле, с правом служения, по его желанию...

Епископу Феофану было трудно среди мира и тех требований, которым надо уступать, вследствие людской испорченности. Беззаветная сердечная доброта, голубиная кротость, доверчивость к людям и снисходительность, – все это в нем говорило, что не ему жить среди непримиримых раздоров суетной мирской жизни.

Как начальнику, ему было тяжело, особенно при значительности епископской власти. – Его доверием могли злоупотреблять, он не мог никому делать нужных выговоров. Когда это было необходимо, он поручал это сделать своему ключарю.

Он, кроме того, чувствовал, что он может сказать книгами много такого, что крайне нужно сказать и что почти никем не сказано. Его звала мысль отдать все силы духовному писательству. Это было внешнее побуждение. А лично для себя – он желал отдать все помыслы одному Богу, Которого он так беззаветно любил. – Конечно, удаляясь с кафедры, епископ Феофан больше всего думал о спасении своей души путем совершенного посвящения каждой мысли и дыхания Богу. Но над ним сбылось слово Христово. В затворе он искал Царствия Божия, а само приложилось ему великое его значение для мира.

24-го июля 1866 года, в воскресенье, произошло прощание епископа с паствою. 28 лет продолжалась его уединенная, полная непрерывных трудов жизнь.

Первые шесть лет епископ ходил ко всем службам и к ранней обедне. В церкви он стоял не двигаясь, не прислоняясь, с закрытыми глазами, чтобы не рассеиваться. Бывало, что, когда ему подносили антидор, он несколько минут этого не замечал. В праздники он, обыкновенно, служил. Но с 1872 года он прекратил все сношения с людьми, кроме настоятеля и своего духовника. И в монастырскую церковь больше не ходил, а устроил собственными руками у себя в комнатах малую церковь во имя Богоявления Господня.

В первые десять лет он служил литургии в этой церкви каждый воскресный и праздничный день, а в последние 11 лет ежедневно. Он служил совсем один, иногда молча, а иногда и пел.

Он казался уже не человеком, а ангелом с младенческой кротостью и незлобием.

Когда по делу приходили к нему, он, сказав нужное, уже более не говорил, а погружался в молитву. Тело свое он питал лишь настолько, чтобы ему не разрушиться; весь он был полон какой-то духовности, бесплотности. Все, что он получал, рассылал по почте бедным, себе оставлял только на покупку нужных книг. С изданий своих, быстро расходившихся, он не получал ничего, стараясь только, чтобы они были подешевле.

Он в редкие минуты, свободные от молитв, чтения или писания, занимался ручным трудом. Он прекрасно писал образа, знал хорошо резьбу по дереву и слесарное ремесло. Ежедневно епископ Феофан получал от двадцати до сорока писем и всегда отвечал на них.

Уже было сказано, что он говорил понятно о таких вещах, о которых до него говорили очень мало, и он говорил о них опытно, в системе, как человек, прошедший через те ступени духовного развития, которыми он хотел провести других.

Вот главнейшие сочинения епископа Феофана

– по нравственным вопросам:

Письма о духовной жизни.

Письма о христианской жизни.

Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни.

Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться.

Путь ко спасению (очерк аскетики).

О покаянии, причащении и исправлении жизни.

О молитве и трезвении.

– По толкованию Священного Писания:

Толкования почти на все послания апостола Павла.

Толкования псалмов 33-го и 118-го.

– Переводные труды:

Добротолюбие в пяти томах.

Древние иноческие уставы.

Невидимая брань.

Слова преподобного Симеона нового Богослова.

В последние годы у епископа Феофана стало ослабевать зрение, но он не отказывался от постоянной работы. Все в том же строгом чине было распределено его время. С вечера келейник готовил все для совершения литургии. После литургии преосвященный стуком в стену требовал чаю.

В час он обедал – в скоромные дни одним яйцом и стаканом молока. В четыре часа был чай, и тем пища оканчивалась. С первого января 1894 года были уже в распределении дня некоторые неточности. 6-го января, в половине пятого дня, келейник, видя слабость за эти дни епископа (он, однако, после полудня еще писал) – заглянул в его комнату. Он лежал на кровати. Левая рука его покоилась на груди, правая была сложена как бы для архиерейского благословения...

Три дня стояло тело в маленькой келейной церкви и три дня в соборе, – и тления не было. Когда его облачали в епископские одежды, лицо почившего озарилось радостной улыбкой.

Он погребен в холодном Казанском соборе.

Келлии епископа Феофана поддерживают в том же виде, как были при его кончине.

(Память 10-го января).

О. Антипа родился в Молдавии, в селе Калаподешти, Текунчского уезда, в 1816 году. Отец его Георгий Константинович Лукьян был диаконом при церкви в помянутом селе; мать его Екатерина Афанасьева под конец жизни поступила в девичий монастырь и с именем Елизаветы скончалась в схиме. В 1865 году, 6-го ноября, о. Антипа прибыл в Валаамскую обитель (с Афона) и здесь прожил в скиту до самой кончины своей. Проходя высокие подвиги уединенной жизни, он сподобился получить от Бога дар прозорливости и скончался 10-го января 1882 года.

Подробные сведения об этом замечательном подвижнике см. в брошюре: «Замечательная жизнь иеросхимонаха Антипы». (Спб., 1883 г.).

Старец Феодосий (в мире Феодор Маслов), уроженец города Глухова, иноческое воспитание получил в Молдавии, в монастыре Мерлополянском, под руководством общего наставника молдовлахийских иноков – великого старца схимонаха Василия, по смерти которого некоторое время управлял и Мерлополянским монастырем. Здесь вступил он в тесный духовный союз с другим великим старцем Паисием Величковским. Известно, какими строгими блюстителями иноческих уставов и какими великими ревнителями духовной истинно-монашеской жизни были названные нами молдовлахийские старцы. Отец Феодосий был достойным учеником их и собратом, и разделял с ними славу опытного руководителя в духовной жизни. По уважению к его духовной опытности, братия Тисманского монастыря, в 1772 году, избрали его настоятелем этой обители. Строгость, требовавшая беспрекословного послушания, была отличительным характером о. Феодосия, но строгость, всегда основанная на духовном рассуждении и смягчаемая готовностью быть благодушным и снисходительным к немощи.

Кровно связанный с Россией, тисманский настоятель оказал довольно важные услуги нашим войскам во время турецкой войны и этим вооружил турок против себя и против всей обители: притеснения сделались, наконец, невыносимы, так что игумен Феодосий был вынужден оставить все турецкие владения. Он обратился с просьбою к Русскому Правительству – дать ему какой-либо монастырь, в который он мог бы переселиться со всей Тисманской братией – и даже указал именно на Софрониеву пустынь, которая, без сомнения, была известна хорошо ему, по близости к его родине. По ходатайству князя Потемкина, его просьба была исполнена: Высочайшим указом, данным Святейшему Синоду в 12 день января 1779 года, игумен Феодосий назначен строителем Софрониевой пустыни, куда было дозволено ему перевести и братию Тисманского монастыря. Тем же указом повелено было, без Высочайшей воли, ни в какой другой монастырь его не переводить и, кроме настоятельства, не обременять никакими другими должностями, относительно же внутреннего управления монастырем, он подчинен ведению св. Синода.

Понятно, что переход о. Феодосия, и с ним большей части Тисманского братства, в Софрониеву пустынь – для этой последней должен был иметь самые благотворные последствия: вместе с ним в нее, так сказать, переселился самый дух Тисманской обители. Первой заботой о. Феодосия было введение в Софрониевой пустыни того же строгого общежительного устава горы Афонской, который соблюдался при нем в Тисманском монастыре. Введение этого устава было дозволено ему при самом назначении его настоятелем пустыни. Но, желая дать ему большую силу и навсегда упрочить его существование в обители, 1781 года он обратился в св. Синод с просьбой рассмотреть представленный им устав и утвердить для всегдашнего употребления в пустыни. К этому он присоединил несколько частных пунктов, клонившихся также к обеспечению внутреннего благосостояния обители, на которые также испрашивал у Синода утверждения. Преподав ему благословение ввести общежительный афонский устав в пустыни, св. Синод, однако, не все частные пункты его прошения утвердил, а значительно ограничил.

Перейдя в Софрониеву пустынь, о. Феодосий не прерывал сношений с молдовлахийскими старцами, особенно со старцем Паисием. В продолжение двадцатидвухлетнего управления обителью, он, действительно, оказал ей великие услуги и, именно, нравственным воспитанием братий в духе древнего иночества, чему способствовало самое введение строгого общежительного устава в обители, за точным исполнением которого, как и вообще за поведением братии, он имел постоянный и бдительный надзор. При нем, и с его времени, Софрониева пустынь, по своему внутреннему благоустройству, заняла одно из самых видных мест в числе наших общежительных обителей и служила образцом и рассадником иночества для других монастырей: от нее некоторые заимствовали общежительный устав, она давала нередко опытных настоятелей для разных обителей; к старцам-воспитанникам Феодосия многие обращались за получением духовных советов и разрешением помыслов. Отец Феодосий скончался в 1802 году.

(Память 13-го января).

В Калужском Лаврентьевском монастыре погребены блаженный Ермил и старица Агния, память коих чтится свято калужанами. Над могилами их устроены часовни. Над могилою блаженного Ермила низкая каменная часовня с ветхой крышей и над нею крестом. В часовню эту ведет особый ход, крыша коего поддерживается четырьмя круглыми столбами. Внутри ее, при свете, падающем сквозь два малые оконца с северной и южной стороны, виден на земляном полу белый могильный камень, без всякой надписи, с узорчатою насечкою по краям; на восточной стене икона св. праведного Лаврентия, Христа ради юродивого чудотворца, и св. мученика Ермила; пред нею – подсвечник для свеч. Эта часовня, известная и чествуемая издревле, по общему местному преданию, воздвигнута над могилой одного из подражателей образа жизни и подвигов св. праведного Лаврентия, приснопоминаемого Ермила, Христа ради юродивого. На могиле блаженного Ермила доселе усердствующие к его памяти служат в праздники Вознесения и праведного Лаврентия панихиды, ставят свечи пред иконой его Ангела, мученика Ермила, кладут в кружку свои малые лепты и берут из-под камня, лежащего над его могилой, песок. В старых монастырских приходо-расходных книгах 18 столетия постоянно значится статья: собрано (столько-то) денег из часовни «Праведного Ермила». Один из старожилов подмонастырской слободы, 80-летний старец, в шестидесятые годы XIX в. сказывал, что блаженного Ермила знала и помнила в своей молодости его мать, скончавшаяся недавно пред тем в престарелых летах. Судя по этому, надо полагать, что Ермил жил в конце 17 и начале 18 века. Тот же старец передавал слышанное им о блаженном Ермиле от других старожилов, а равно, и от своей родительницы, что Ермил был весьма уважаем всем окрестным городским населением Калуги. Жилища постоянного не имел, а хаживал по деревням, привитая (?) иногда и в монастыре. Ходил в одной рубахе, босой, ничего не говорил; если захочет есть, то, придя к чьему-либо двору, растворит настежь ворота; хозяева, увидав это, говорят: «батюшка Ермилушка пришел, милости просим», примут его радушно, предложат, что Бог послал, а он едва дотронется до пищи; потом и скажут ему, в чем есть недостаток. Так, бывало, и знай, говорил старец, что тот двор, где побывал блаженный Ермил, после его ухода непременно посетит милость Божия. Оттого-то его и принимали все, как человека Божия, с радостью и почетом. А к худому человеку и не заглянет, и ничего не возьмет у него, а брал милостыни только у тех, которые подавали ее от праведных трудов своих. Дадут ему рубаху, а он влезет на дуб, усядется там, да и разошьет ее по-своему. Еще у многих в памяти, что на могиле блаженного Ермила лежали его железные вериги с крестами, которые унес в 1830 году проживавший временно в монастыре один мещанин. И в монастырском архиве есть дело (переписка) о похищении этих вериг. По рассказу того же старца, в прежнее время часовня эта была деревянная, но во время пожара, который истребил монастырь деревянного здания, головни сыпались на крышу Ермилиной часовни, да и потухали на ней, словно малые искры, кругом все сгорело, а она уцелела; после этого пожара построили часовню каменную.

Позади же колокольни, на западной стороне монастыря есть другая каменная часовня. Она так же, как и вышеупомянутая, обращает на себя благоговейное внимание местных жителей. В ней погребена одна из настоятельниц Калужского Казанского монастыря, игумения Агния, из фамилии Десятовых, скончалась, (как видно из надписи на ее могильном камне) в 1796 году, марта 14 дня, на 64 году от рождения. По преданию, сохранившемуся между калужскими жителями, память ее уважают за ее добродетельную подвижническую жизнь. Над ее могилой так же служат панихиды, ставят свечи, кладут деньги и берут из-под ее могильного камня песок.

(Память 13-го января).

Василий Петрович Брагузин, как значится в указе об отставке, из Лифляндских дворян; родные его жили в Орле, где он и родился; в первое ополчение (1812 г.) служил в Дубенском Гусарском полку, в первых офицерских чинах. Приняв на себя юродство, Христа ради, первые годы которого нам неизвестны, после странствия по России, возвратился в Орел, где едва не попал в тюрьму за открытое юродство, но взят на поруки благочестивым помещиком. Проживал он то в сем городе, то в уезде у разных благочестивых лиц, – в уезде у гг. Дубровиных, в городе у купца И. М. Немытова; посещал обители иноческие, особенно любил Оптину пустынь и находился в близком духовном общении со старцами – иеросхимонахом Леонидом и о. Макарием; а братии приносил большую пользу увещаниями, обличениями, наставлениями, предсказаниями и утешениями; каждый из современных ему иноков мог привести что-либо замечательное, сказанное ему блаженным Василием Петровичем. Последнее время жил в Москве, чаще, в доме Тульского помещика В.В. А–ва.

О смерти Василия Петровича старец о. Макарий, писал:

«Что знаю о Василии Петровиче, то вам напишу: он обычно продолжал свою жизнь, перед кончиною за два дня пришел в квартиру Петра Васильевича Артемьева (находившегося в то время в Москве), 13-го января в субботу, очень в слабом положении; они советовали ему сообщиться св. Таин, но он не согласился, говоря, что он недавно готовился. Это Господу Единому известно: может быть, и тайно где сообщался; пробыл у них воскресенье, а в понедельник отошел ко Господу; только кончины его не видели, а, вошедши в комнату, где он был, нашли его уже отшедшим; на 4-й день были похороны в Даниловом монастыре, при многочисленном собрании народа; отпевали погребение в приходской церкви; похоронами распоряжался Московский купец Феодор Широков. Царство ему небесное и вечная память!

Наше похваление недостойно восхвалит его доблестных подвигов и не прибавит к его праведности; довольно того, что «праведных души в руце Божией, и не прикоснется их мука». Они вечно будут наслаждаться блаженством, и о нас ходатайствуют у Господа».

(Память 14-го января).

14 января 1900 года в Бозе почил преосвященный Мелетий, один из младших, до самоотвержения преданных подвижников и продолжателей великого дела приснопамятных святителей – миссионеров Сибири: Иннокентия, митрополита Московского, Вениамина, архиепископа Иркутского, Дионисия, епископа Уфимского и др. Почти тридцать пять лет он провел на восточной окраине Сибири (в пределах епархий Иркутской и потом Якутской) в трудах и подвигах для распространения света Христова учения между язычниками-инородцами (бурятами, тунгусами, якутами и др.); вступив же на Рязанскую кафедру, в 1896 году, он и здесь с ревностью апостола-миссионера продолжал свою архипастырскую деятельность до самых последних дней своей воистину подвижнической жизни.

Покойный владыка Мелетий, в мире Михаил Косьмич Якимов, родом из Вятской епархии (род. в 1835 г.), сын сельского священника. Лишившись рано, в первые годы своего детства, отца, он вместе с другими детьми-сиротами остался на попечении своей матери, испытывая, конечно, все тяжелые условия сиротской жизни. Несмотря на бедность и слабость здоровья, он с большим успехом прошел курс низшей и средней духовной школы и, как один из лучших студентов духовной семинарии, мог бы с не меньшим успехом без перерыва продолжать свое дальнейшее богословское образование в высшей духовной школе академии. Но душа его уже рано, в юные годы, стремилась к уединению, так что, по окончании курса в семинарии, он явился к ректору архимандриту Амвросию (Красовскому), настоятелю Успенского Трифонова монастыря, и просил его о принятии в монастырь и пострижении в монашество. Просьба эта, однако, не вполне была удовлетворена: принятый в монастырь, он не был пострижен в монашество и, облеченный сначала в рясофор (26 марта 1857 г.), исполнял здесь послушание проповедника и библиотекаря, потом получил в Вятском духовном училище должность учителя по священной истории и нотному пению, а затем и надзирателя за учениками, жившими в монастыре. В таком скромном звании монастырского послушника, учителя и воспитателя духовного юношества молодой рясофорный инок оставался более года. 18 августа 1858 года, он поступил в состав IX курса студентов Казанской духовной академии, а 1 февраля следующего 1859 г. принял здесь пострижение в монашество с именем Мелетия; 16 марта того же года рукоположен во иеродиакона, в каковом звании он и оставил академию, и отправился на то великое дело миссионерствования.

По указу Святейшего Синода от 9 декабря 1861 года он был послан на миссионерское служение в Посольский Спасо-Преображенский монастырь (на Байкале) в Иркутской губернии. 23 июня 1862 г. иеродиакон Мелетий прибыл на место своего служения в Посольский монастырь и тотчас же начал свое плодотворное миссионерское служение среди бурят, ознаменовавшееся крещением множества язычников, постройкой для них храмов, основанием оседлых поселений из новокрещенных, и пр. В том же году он был рукоположен во пресвитера. Около того же времени он вступил в близкое общение с вновь назначенным туда викарным епископом Селенгинским, впоследствии архиепископом Иркутским Вениамином, в то общение любви, которое продолжалось между ними во всю последующую их жизнь. С одного места на другое переходил здесь миссионер со своей проповедью язычникам, а с сентября 1872 года он назначен был для проповеди слова Божия бурятам и тунгусам почти на самых границах Монголии. Но здесь служение его было непродолжительно. С 30 августа 1873 года, по приглашению архиепископа Иркутского Вениамина, он получает другое назначение: начальником Иркутского отдела духовной миссии в звании архимандрита и игумена Ниловой пустыни в Саянских горах. Миссионерское его служение с этих пор получает более широкую постановку, в особенности, с того момента, когда был вызван в Казань для ознакомления с методами переводов на инородческие языки книг, содержащих учение христианской веры. Эта поездка в Казань, общение его здесь с Н. И. Ильминским и другими сподвижниками последнего имело весьма важное значение в дальнейшей миссионерской деятельности о. архимандрита Мелетия: «Учение о святой православной христианской вере – в беседах с бурятами» – появлялось теперь в печати на их родном языке, а это, конечно, было добрым началом, за которым следовало продолжение в том же направлении, обеспечивающее верный успех православному миссионерскому делу среди бурят и других инородцев Сибири. Об успехах православной миссии среди этих инородцев в пятилетнее управление Иркутской миссией о. архимандрита Мелетия свидетельствует тот факт, что при нем обращено было к православной вере более 11 тысяч язычников. Деятельность миссионера на этом не останавливалась: она получила еще более широкое развитие, когда после Высочайше утвержденного назначения и хиротонии архимандрита Мелетия (5 ноября 1878 г.) во епископа Селенгинского, викария Иркутской епархии, ему поручено было управление Забайкальской духовной миссией в звании ее начальника.

Областной город Чита стал центром, откуда святитель-миссионер неустанно, в особенности, в 1881 году, обходил с проповедью слова Божия все Забайкалье, прилагая все старания к просвещению своей паствы и устройству церковно-гражданского быта новокрещенных, с целью слияния их с русским оседлым населением. Для усиления средств к распространению просвещения, владыка открыл церковное братство святых Кирилла и Мефодия и святителя Иннокентия в Чите, и принимал все меры к тому, чтобы закрепить свои духовные завоевания посредством церковно-приходской школы. Следствием всего этого было то, что за время управления Забайкальской миссией преосвященного Мелетия число обращенных к православной вере из шаманистов и ламаистов доходило до четырех тысяч.

Во время усиленной миссионерской деятельности преосвященного Мелетия в Забайкалье последовало Высочайшее назначение его на Якутскую самостоятельную кафедру 5 июля 1889 года, после 27-летних трудов и подвигов, начатых им в скромном звании миссионера-иеродиакона. Якутская епархия уже ранее имела на своей кафедре достославного святителя-миссионера, в лице преосвященного Дионисия, впоследствии епископа Уфимского, которого по справедливости можно считать «апостолом якутов». В первый же год по вступлении своем на Якутскую кафедру преосвященный Мелетий начал приводить в исполнение ясно намеченные и испытанные долголетним миссионерским опытом планы своих действий. Он ежегодно обозревал разные концы своей обширной епархии, при самых неудобных путях сообщения, делая целые десятки тысяч верст в одно путешествие; строил храмы, находя для них щедрых благотворителей, лично во время обозрения епархии освящал многие из них, учреждал при них церковно-приходские школы и проч. Так, уже к концу 1889 г. числилось в епархии 77 церквей, 118 часовен, а в 1895 году было уже церквей 9 каменных, 214 деревянных, в том числе часовен и молитвенных домов. Впоследствии число церквей и школ при них умножилось.

Имея постоянное попечение о церковно-школьном обучении своей паствы, преосвященный Мелетий изыскивал меры и средства для поддержания школ: он, например, исходатайствовал для этой цели ежегодный отпуск из земских сборов в 6000 руб., открыл церковное братство во имя Христа Спасителя (16 августа 1892 г.). Есть еще одна особенность в миссионерской деятельности преосвященного Мелетия в пределах Якутской епархии, которая стяжала ему славу инициатора по облегчению участи больных проказою. В 1890 году была напечатана в «Якутских Епарх. Ведомостях» (1890 г., № 17) статья «Проказа в Вилюйском округе», а в следующем году приехала в Якутск английская сестра милосердия мисс Кэт Марсден, так много потрудившаяся для облегчения участи прокаженных. Энергичное содействие этому доброму делу заботливо-отечески оказывал преосвященный Мелетий, получивший за это благодарность (в 1892 г.) даже от архиепископа Кентерберийского, примаса всей Англии и митрополита. Нечего и говорить о том, насколько признательна была Якутская паства в отношении к своему архипастырю. Поэтому и проводы его на Рязанскую кафедру отличались той искренней теплотой и задушевностью, какие выпадают на долю немногим и нечасто, ибо он был пастырь, душу свою полагавший за овцы своя.

После этого неудивительно, что и Рязанская паства в 1896 году встречала своего нового архипастыря с теми чувствами и ожиданиями, какие внушала ей предшествующая подвижническая жизнь и миссионерская деятельность преосвященного Мелетия. И в своих ожиданиях она не обманулась. Архипастырь добрый, приветливый, требовательный к себе, снисходительный к другим, учительный и воистину христианский миссионер по призванию – он оставил по себе богатое наследие добрых дел, стяжавших ему вековечную память и в Рязанской земле. Миссионерский характер его архипастырской деятельности в Сибири имел существенное влияние и на его деятельность в Рязанской епархии. Вопросы миссии он продолжал разрабатывать как теоретически, так и практически, даже на своей Рязанской кафедре. В пределах Рязанской епархии гнездится не только раскол в разных своих разветвлениях, но даже и мухаммеданство (в Касимовском уезде). Преосвященный Мелетий оживил противомусульманскую миссию в Касимовском уезде. Владыка оставил после себя немало и печатных трудов. Кроме проповедей, миссионерских записок и отчетов о Забайкальской и Иркутской миссиях, он напечатал множество статей исторического и этнографического содержания в «Епарх. Ведомостях» (Иркутских, Якутских и Рязанских), «Православном Благовестнике и др.). Печатал он свои сочинения, главным образом, по сознанию своего нравственного долга и ради пользы вверенного ему дела, а не по другим, сторонним для истины, соображениям, нередко меркантильного свойства. И весь, подобного рода, авторский труд – есть плод его апостольского духа и настроения, которым он жил и которое всюду проявлял на всех местах своего воистину подвижнического служения.

(Память 14-го января).

Авраамий, игумен Оптинский, приснопамятный восстановитель обители, родом из мещан города Рузы, уволен обществом в монашество 1789 г. и определен указом в Песношский монастырь в число братства в 1790 году, пострижен в монашество 1791 г. апреля 6 дня; посвящен в иеромонаха 1792 года; назначен строителем в Оптину пустынь в 1796 году; 1801 года произведен во игумена в Лихвинский Покровский Добрый монастырь, с управлением и Оптиным, но в том же году, за немощью, от управления Добринским монастырем отказался и начальствовал по-прежнему в Оптиной пустыни в игуменском сане; скончался в сей же пустыни в 1817 году января 14 дня. Как инок, он был спасительным образцом деятельной христианской жизни, за что стяжал нелицемерную любовь от собранного им братства и окрестных жителей, и долго потом чтилась память благочестивого старца служением панихид на гробе его.

(Память 15-го января).

Пустынник Григорий Агафонов был родом из простолюдинов, довольно грамотный. С юных лет он был пастухом. Григорий Агафонов был круглый бездомный сирота, которому для поддержания своего существования ничего более не оставалось, как только заняться пасением чужого скота. Скот пас он, по-преимуществу, у помещика Панихидина и крестьян деревни Днеприя. Бывало, пригонит скот в деревню, а сам на ночлег удалится в лес, где в выкопанной им землянке проводил ночи в богомыслии и молитве. Сначала со стороны помещика Панихидина и крестьян не было обращено особенного внимания на таковую привычку своего пастуха, но потом за удаляющимся в землянку был устроен присмотр и выслежены были в ней ночные его действия. Назначенные соглядатаи каждый раз в землянке заставали Григория на коленях в молитвенном положении; часто он здесь молился среди лужи сточной воды, но молодой пастух на эту невыгоду мало обращал внимания; молитва же у него продолжалась целую ночь до самого рассвета, отчего крестьяне и сам помещик приходили в изумление. На 43 году своей жизни Григорий Агафонов оставляет свой пастушеский промысел и посвящает себя исключительно служению Единому Богу. Ни помещик, ни крестьяне, из уважения к его благочестивому настроению, не воспрепятствовали удалению Григория в смежный с деревней Днеприем лес, в коем он избирает самую глухую местность и поселяется в ней.

Место, которое он избрал, был небольшой холмик, окруженный со всех сторон болотом и густой чащей леса; на этом холмике устроил пустынник для себя землянку, и в ней с полным самоотвержением обрек себя на все невзгоды и нужды, с какими бы ему ни пришлось встретиться. В своей землянке Григорий первую зиму проводил в крайнем воздержании, питаясь, единственно, собранными им осенними быльями, но и их употреблял он с большой бережливостью, так как у него под рукою таковых былий было не очень много. Без всякого сомнения крестьяне не отказали бы Григорию в ломте хлеба, если бы знали его местопребывание, открытия которого, однако ж, не желал пустынник при всех, претерпеваемых им, нуждах, стараясь сколько возможно скрывать себя от сельских обитателей.

«Первая зима, говорил пустынник, в землянке показалась мне страшно тягостною – сырость и холод проникали меня до костей; голод, при всем, мною усвоенном, навыке к воздержанию, до крайности томил меня, я изнемогал телом, но душой старался бодрствовать и все более углублялся в молитву ко Пресвятой Деве».

С открытием весны, в деревне Днеприя произошел надеж скота. Случай этот крестьян очень встревожил. Тогда они вспомнили о Григории Агафонове, при котором никогда не случалось с их скотом такого несчастья. Крестьяне решились отыскать Григория и попросить у него совета о средствах против болезни скота. Одному из посланных в лесную чащу для отыскания его вздумалось зайти на холмик, где пребывал пустынник. Последний в то время от голода находился в сильной борьбе между мыслью покинуть свое жилище и мыслью не оставлять его до самой смерти; пустынник, мучимый этими мыслями, вышел из своей землянки на открытый воздух, чтобы им немного освежиться; тут неожиданно он встречается с крестьянином и оба они, как знакомые, обрадовались один другому.

Крестьянин ужаснулся при виде исхудалости пустынника, но не спросил его о причине оной; это безучастие со стороны крестьянина Григорий Агафонов приписал горю о скотине, которым были заняты все мысли его. Первым его желанием при встрече с ним было попросить у него немного хлеба, для утоления сколько-нибудь голода, но ради страха Божия, удержался от этой просьбы.

Когда крестьянин сообщил ему о горе крестьян и спросил его, не поможет ли он им в этой беде, пустынник посоветовал крестьянину гонять на пастбище скот в другое поле, а не на то, на котором до тех пор пасся, хотя растительностью первое было скуднее последнего. Совет этот крестьянами деревни Днеприя был принят, и падеж скота прекратился. Помещик Панихидин и крестьяне вполне успокоились. Относя прекращение падежа скота к действию молитвы Григория, крестьяне в знак своей к нему признательности, с дозволения своего помещика, осенью того же года выстроили на сказанном холме пустыннику небольшой домик для пребывания ему в нем на спасение своей души, и предложили ему снабжать его пищей. «Но, говаривал пустынник, когда мне сделано было такое человеколюбивое предложение, я пришел в страх. Я боялся чрез эту их милость не впасть бы в сети диавола, и только испытанный мною голод заставил меня согласиться на их предложение; впрочем, из всего приносимого мне я принимал только небольшой ломтик хлеба, которым располагал я так, что мне его доставало на все недельное пропитание; силы мои, при употреблении хлеба с водою, восстановились, и я понял, что смертному невозможно обходиться без хлеба».

Григорий Агафонов свое молитвенное бдение постоянно сообразовал с звоном Ниловской пустыни¹², где утренняя служба начинается в два часа утра. Он читал и пел всю службу монастырской утрени, всегда продолжающуюся четыре часа, потом садился за Четий-Минею и прочитывал в ней многие места из житий святых.

«Чтение житий святых, говорил он, меня много на пути спасения поддерживает и ободряет. При телесном утомлении и душевном возмущении, я всегда находил в Четьи- Минее и подкрепление, и духовное успокоение».

Пустынник имел у себя Ветхий и Новый Завет, Псалтырь, Четий-Минею, Канонник, Святцы и других названий книги. Таковыми книгами наиболее снабдил его один из странников. Когда последний отдавал Григорию книги свои, и когда пустынник сказал ему: а как же ты останешься без книг, – то странник отвечал: об этом не беспокойся, добрых людей много, они не откажутся меня снабдить ими.

Строгая жизнь Григория Агафонова обратила внимание покойного настоятеля Ниловской пустыни архимандрита Иоасафа и после него – преемника его, Арсения; оба они очень благоволили к нему и уважали его за благочестивую жизнь.

Пустынник знал свойства и целебность многих трав и предлагал их крестьянам, когда они докучали ему о своих немощах. Его также посещали многие из дворян, духовных и купцов, но посетители очень тяготили его.

«Я знал, говорил он, что многие из этих господ посещают меня из одного любопытства и мало затем, чтобы узнать настроение моей души и из того дознать благость ига Господа Иисуса».

Впрочем, не о всех посетителях пустынник так отзывался; из них он особенно уважал осташковского купца Алексея Михайловича Мосягина и купчиху Ирину Петровну Губочкину; у последней он постоянно останавливался, когда приходил в город для приобщения Святых Таин.

«Эти люди – добрые, говорил Григорий Агафонов; они чрез благотворения свои приобретают себе друзей для вечной жизни».

Замечательно, что вышесказанные особы со времени знакомства их с пустынником, дотоле небогатые, весьма поправились, и Губочкина потом всегда утверждала, что она своим настоящим положением обязана молитвам Григория-пустынника.

От посетителей Григорий Агафонов не принимал никаких приношений, кроме масла деревянного и восковой свечи. Если же и соглашался на принятие от иных другого какого-либо приношения, то таковое сейчас отдавал первому из бедных посетителей. Несмотря на то, были люди, которые сумели перетолковать принятие от посетителей приношений в худую сторону, – обвиняли его в любостяжательности и считали его зажиточным. Вследствие таковых толков, распространяемых неблагонамеренными, нашлись люди, которые решились ограбить пустынника, и в одну из зимних ночей явились к нему с требованием выдачи им всего того, чем он владеет.

Пустынник говорил: «никакие клятвенные заверения мои не могли их убедить в том, что у меня не имеется ничего, и когда даже палочными побоями, нанесенными мне, не могли ничего добиться от меня, тогда сами приступили к обыску моей хижины и, не нашедши ничего, чего они желали, с ругательством удалились, оставив меня почти до полусмерти избитого».

Во время ночных молитв ему не приходилось бороться с какими-либо привидениями, но он многократно подвергался беспричинному страху во время молитвы и приходил в такое смущение, что от ужаса не мог даже губами пошевельнуть, не только произнести какое-либо молитвенное слово. Так бывало с ним прежде долгое время, по потом, по милости Божией, этого не стало случаться.

Впрочем, после молитвы в ночное время, во время чтения какой-либо из духовных книг, ему не раз приходилось видеть у окна своего медведя или волка, заглядывавших в окно; сначала он их принимал за действительных зверей, но после дознался, что это не что иное было, как действие злых духов, которых прогонял крестным знамением.

Пустынник Григорий по-видимому имел дар прозорливости. Так, однажды, он не посоветовал некоему выезжать из города и не вступать ни в какое дело до тех пор, пока не укрепится в своем здоровье. Когда говорил он это, тот был здоров и подивился словам его; но, когда его постигла болезнь, до крайности упорная, тогда только он убедился, что своим советом он предостерегал от могущего быть расстройства в делах, если поспешить заняться, не совсем оправившись от болезни.

Последние годы своей жизни Григорий Агафонович провел мирно в своей хижине. За три дня до кончины своей он через посланного пригласил к себе настоятеля Житейского монастыря, отца игумена Мартирия, для приобщения его Святых Таин. Когда о. игумен прибыл к нему, то застал Григория Агафоновича за помешиванием перегоравших головней в своей лежанке. Увидев игумена, пустынник очень обрадовался приходу его и, обратившись к иконам, в умилительных словах возблагодарил Господа, что Господь услышал его молитву и не оставил его умереть без покаяния и приобщения Св. Таин. После сего, у о. игумена с Григорием Агафоновичем была краткая беседа; о. игумен не мог догадаться о близости кончины своего духовного сына, потому что он ему показался довольно еще бодрым; но среди этой беседы с пустынником, о. Мартирий, по непонятному какому-то побуждению, даже как бы против желания своего, вздумал попросить у него одну из его икон на память себе. Лицо пустынника приняло задумчивый вид, и, по минутном молчании, он отвечал отцу игумену: «на что ему она? – Не одна икона, прибавил старец, но все мои иконы скоро будут в вашем распоряжении». Впрочем, тут же снял с полки икону Божией Матери и вручил отцу игумену.

Кончина пустынника Григория Агафоновича произошла без свидетелей. Когда одна из крестьянок, временно прислуживавшая ему, на третий день после игуменского посещения, пришла к старцу Григорию, то нашла его на своем дощатом ложе уже скончавшимся.

Григорий Агафонович завещал тело его похоронить в Осташковском Житейском монастыре, отстоящем от места его пустынножительствования на пятнадцать верст. В выносе тела почившего принимал участие настоятель Ниловской пустыни архимандрит Арсений с несколькими братиями и проводил оное до Рожковского села верст на пять, а на остальном пути, при большем стечении крестьян, сопровождала тело пустынника Житейская братия до своего монастыря, где на пятый день кончины его, т.е. 20 января, в главном храме отцом настоятелем Мартирием с братией совершена была заупокойная литургия с отпеванием по почившем труженике Григории, и затем тело его предано было земле на братском кладбище.

Пустынник Григорий Агафонович был небольшого роста, с кроткими чертами лица, с живыми светло-серыми глазами, без волос на голове и с реденькою бородкой; он немного на левую ногу прихрамывал. Постоянной, неизменной верхней его одеждой был черный нанковый халат, поверх которого подпоясывался кожаным поясом. Григорий Агафонович в уединенной жизни, среди густого леса и болот, в молитвенном бдении и посте провел до сорока лет; он при жизни своей пользовался названием «отца».

(Память 15-го января).

В 1812 г. в одном из гусарских полков служил молодой ротмистр Ратченко. Человек добрый и честный, имел он немного вспыльчивый нрав, но был любим товарищами. Прибыв на стоянку полка в родную Малороссию, он с увлечением молодости предался различным увеселениям. Поспорив однажды в обществе с одним из своих товарищей, он вызвал его на поединок и убил наповал. Поступок этот поразил его до глубины души, и угрызения совести сильно его тревожили. Вследствие этого, беззаботный дотоле гусар сделался вскоре самым молчаливым и сосредоточенным человеком. Выйдя в отставку, променял он блестящий свой мундир на скромную рясу инока, оплакивая вдали от света свой необдуманный тяжелый поступок. Спасо-Преображенский Куряжский монастырь, вблизи Харькова, избрал он сперва местом своего жительства; но вскоре, соскучась многолюдностью подгородней обители и некоторыми в ней неустройствами, решился искать себе места более уединенного. Придя к тогдашнему преосвященному, чистосердечно открыл он ему свое желание, прося на это архипастырского его совета и благословения. Владыка предложил ему послушание: присматривать за доходами при архиерейской мельнице, на реке Удах в 25-ти верстах от Харькова, заверяя его, что пустынное место и прекрасные виды, близость реки и лесов, наверно, придутся по вкусу его пустыннолюбию. К тому же, вблизи находятся селения с церквами, где он, как облеченный уже саном священства, может иногда служить для духовного своего утешения. «Вы будете жить там, как бы в ските», заметил при этом архипастырь, и был очень доволен, когда о. Иринарх (так звали в монашестве г. Ратченко) согласился исполнить его совет и желание. Вскоре, от души полюбил он свое сельское уединение. Но пылкая его душа нуждалась в деятельности: он решился посвятить себя делам милосердия и христианской любви, между окружавшими его поселянами. С увлечением предался он новому для себя призыву Промысла Божия, благотворно действовавшему на его душевную рану, и мы увидим, как мудро и благодетельно поступал он в этом отношении. Строгий инок в отношении к самому себе, с пользой и мудрой рассудительностью употреблял он средства свои для ближних, нуждающихся меньших своих братий. Вот некоторые тому примеры.

У одного окрестного мужичка-землепашца пала единственная корова, питавшая многочисленную семью малолеток. Приехав по делу на мельницу, с горестью стал рассказывать об этом поселянин другим случившимся тут своим землякам. Потужили те, погоревали с ним вместе, а все же горю тем не помогли; меж тем, о. Иринарх, услыхав их слова, осведомился стороной о свойствах горевавшего мужика. Оказалось, что, хотя был он и трудолюбив, но временем любил запивать, что и было главной причиной его недостатков. Жену же его очень хвалили, говоря, что ею только и держится вся семья.

Приобретя вскоре корову, о. Иринарх, нарядившись в одежду поселянина, является с нею к избе помянутого мужичка, и, так как хозяина не было дома, начинает предлагать хозяйке осмотреть корову, говоря, что ее продает, и притом, недорого. Бедная женщина со вздохом ответила, что и копейки не имеет теперь за душой, – и, хотя очень нуждается для своих малюток в молоке, но, видно, придется перебиваться кое-как, пока не заработают на этот предмет нужные деньги. Продавец начал ее убедительно просить: взять хоть на месяц корову, обещая ждать, пока она с мужем своим будет в состоянии ему за нее заплатить. «Да скажи своему мужу, прибавил он при этом, – чтобы теперь уже поостепенился, перестал гулять, да получше берег трудовую копейку. Будет вести себя хорошо, то, может, и ничего не возьму за корову». С удивлением смотрела женщина на незнакомца, так хорошо знавшего несчастную слабость ее мужа. На вопрос: что сказать ей, если муж спросит ее, кто привел им корову, и как его имя? незнакомец ей отвечал: имени моего не к чему вам знать, скажи только мужу, что, если исправится, то корова будет ваша вполне; а нет, то пусть извинит: проучу я его порядком. С этими словами тайный благодетель скрылся из глаз крестьянки, оставив ее в крайнем недоумении, касательно всего с нею случившегося; если бы не корова свидетельствовала собой о действительности, то бедная женщина готова была принять все это за сон. Воротившись с работы, ее муж также задумался не на шутку, когда выслушал повествование жены и увидал корову, которую оба так желали приобрести. Мольбы и увещания жены еще более подействовали на него, и он обещал более не пить. И действительно: с тех пор очень редко можно было его видеть в нетрезвом состоянии. Благодетельная перемена в хозяине имела такое же влияние и на хозяйство: вскоре из бедного, нуждавшегося мужика сделался он примерным зажиточным поселянином. Меж тем, продавец коровы не являлся, и только однажды хозяйка как бы его признала в лице надсматривавшего на мельнице монаха.

И в другой раз пришел к старцу крестьянин, которого совсем сокрушила огромная семья; в ней взрослым был он один с женою, а подушное приходилось платить за многих; ибо кроме наличных, числились на нем еще и мертвые души. Смирный, трудолюбивый, перебивался бедняк кое-как, но редко выходил из недоимки. Вот и теперь взяли за нее единственную его лошадь, чтобы, продав за бесценок, уплатить числившуюся на нем подать. Прослышав о доброте о. Иринарха, с плачем начал мужичок рассказывать ему свое горе. «Пожалей, мой родной, ведь последнюю лошадку они у меня взяли, а на дворе ведь весна, как вспашу, забороню я свою пашню? Чем буду кормить свою семью? Выкупи ты меня по своей доброте из беды! Бог даст, заработаю, отдам я тебе с лихвою». Успокоив, обласкав бедняка, старец дал ему деньги для выкупа лошади и к ним прибавил еще несколько, чтобы совсем очистил он свою недоимку; но при этом заметил, «смотри, брат, ведь я тебе этих денег не дарю; нуждающихся, подобно тебе, много, поэтому несправедливо будет пользоваться помощью тебе одному» ... Обещав уплатить свой долг в возможно непродолжительном времени, обрадованный крестьянин отправился выкупать свою лошадь, порадовать опечаленную семью. Вскоре случился в селе том извоз, пользуясь свободной порой, поехал в числе многих и он, чтобы нажить копейку, заработать себе что-нибудь. Бог помог: пришлось ему дорогой найти кошелек, с незначительной для иного, но для бедняка очень почтенной суммой денег. Честный мужик долго не решался присвоить их к себе, и только тогда, как все поиски его были напрасны, и хозяин кошелька не являлся, принял их, как ниспосланные ему Самим Богом. Обрадованная счастливой находкой, его жена начала строить планы, что именно они на эти деньги себе приобретут. Но муж думал иначе и объявил ей, что, прежде всего, намерен из найденных денег уплатить долг свой о. Иринарху. На возражения жены, что с долгом можно еще пообождать, потому что старец срока уплате не назначал, а, между тем, то и другое в хозяйстве необходимо, муж горячо ей заметил: все это не так необходимо им, как она думает, и без находки денег обошлись бы они и без этого; почему гораздо будет лучше поспешить уплатою долга. «Вспомни ты только одно, в какое горькое, тяжелое время выручил нас Божий человек», укорительно прибавил мужик и поспешил отправиться к о. Иринарху. Рассказав старцу про счастливую свою поездку, с благодарностью вручил он ему долг, не утерпев заочно попенять на свою жену, советовавшую ему противоположное. С улыбкой ответил ему старец, что напрасно так он торопился, но что, впрочем, ему очень утешительно видеть его добросовестность. Взяв часть денег, остальные отдал он обратно, говоря, что это, по его мнению, приложено излишнее; ибо, помнится, взаймы дано меньше. Не смотря на возражения крестьянина, старец устоял на своем, присовокупив, что, может, и эти деньги при нужде ему ж опять пригодятся. И точно: недолго спустя, в селе начался падеж, и у бедняка пала последняя лошадь. В горе, в беде, идти опять к старцу мужик не решался; но тот предупредил его сам. Купив лошадь, вручил он ее поселянину, говоря, что купил ее за деньги, недавно от него же поступившие в уплату долга. Дав их тебе взаймы и видя, что не злоупотребил ты моею добротой, но поступил честно, по Божьему, не считаю я их уж своими. Они твои, и потому ты мне не должен ничем, а должен Богу, Которого и благодари. Ведь постращал я тебя, когда давал тебе взаймы, собственно, для того, чтобы не дать вам потачки к лени, чтобы не надеялись слишком на мою помощь; и если б не отдал ты долга, поверь, взыскал бы и его с тебя с лихвой; а теперь прощаю: Бог с тобой!

Но были случаи, что старец, для пользы же бедняка, являл к нему иногда и строгость. Один крестьянин занял у него денег для поправки избы, близкой к паденью. Но, получив деньги, мужик стал пить и вскоре все их пропил. С плачем объявила об этом старцу жена мужика, прося как-нибудь образумить беспутного ее мужа. Успокоив крестьянку, о. Иринарх, при помощи сельского начальства, нанял своего должника на ближний завод зарабатывать свой долг и получил за это деньги вперед. На вырученную, таким образом, сумму, сам присматривая за работой, успел он вновь отстроить избу своего должника, который, меж тем, хорошо проученный строгим приказчиком на заводе, выбросил из головы хмель, стал прилежно работать, присмотрелся к новому для себя труду, и впоследствии, как опытный в нем и искусный работник, мог получать плату гораздо более других. Пришед, наконец, домой, мужичок с удивлением увидел новую свою избу, и тут уж жена рассказала ему про доброту и участие в их положении доброго инока. «А я ведь крепко его сначала бранил, печально заметил ей муж; а вот теперь и спасибо, что образумил меня глупого. Вот теперь и водку забыл, и работать не хуже других научился: пойду же к нему с повинной моей головой». О. Иринарх очень обрадовался его раскаянию и обещанию более не пить, и быть честным мужиком; но от участия своего в постройке его избы отказался, приписывая это дело, единственно, трудолюбию его жены. Он дал мужику еще средства обзавестись и другими необходимыми в хозяйстве вещами, и впоследствии очень утешался тем, что мужик сдержал данное ему обещание не пить более.

Однажды, во время отсутствия приходского священника, в одну ненастную дождливую ночь, постучались к о. Иринарху, прося его напутствовать опасно больную крестьянку. Старец, несмотря на погоду, спешит к одру умирающей и видит в ней еще не старую женщину, мать многочисленного семейства, муж которой был, притом, еще в отсутствии. Со страхом жались малютки около умиравшей матери, как бы предчувствуя заранее горесть сиротства; сама больная со слезами начала просить помочь ей, не дать умереть. Растроганный до глубины души, о. Иринарх, напутствовав ее св. Тайнами, взял свежую лошадь и, забыв лета свои и немощь, верхом поехал в близлежащее владельческое село, где проживал в то время знакомый ему молодой врач. Дождь лил ручьем, темная бурливая ночь затрудняла и без того нелегкий лесной путь. Старец, наконец, с трудом добрался до означенного села. И в глубокую полночь начал он стучаться в дверь квартиры врача. Разбуженный в необычайную пору, с удивлением увидел он пред собою измокшего, усталого о. Иринарха. Но медлить было невозможно: старец требовал, чтобы врач, оседлав свою лошадь и взяв нужные медикаменты, немедленно ехал за ним к больной. «Но, помилуйте, батюшка, ведь дождь льет ручьем, зги не видать на дворе, – нерешительно ответил врач, быть может, опасность не так велика, и мне удастся спасти больную еще на следующее утро». – «Стыдитесь, молодой человек, с гневом крикнул на него старец; я, старик, пренебрег всем этим, не пожалел старых своих костей и старческой немощи, желая спасти мать несчастным малюткам, а вы, в полном цвете лет и молодости, имея средства спасти ее, боитесь непогоды, медлите следовать за мною!» Противоречить было невозможно: взяв нужные средства, решился врач ехать с торопившим его о. Иринархом, и потом не жалел, что пренебрег для этого своим покоем, – ибо в состоянии больной каждая минута медленности была очень опасна. Разговаривая с ним дорогой, о. Иринарх высказал всю полноту любви и своей и сострадания к ближнему; между прочим, он со вздохом сказал: «хорошо быть медиком, о, как хорошо! в жизни своей никогда ничему я не завидовал: ни богатству, ни почестям, но вам, медикам, я завидую. Вы имеете так много случаев помогать, спасать страждущее человечество. О, как бы я хотел быть врачом, чтобы спасать от смерти, от слез ближних моих, моих братьев». Приехав к больной, врач нашел в ней жестокое воспаление; но надежды спасти ее не терял. Бросив ей кровь, успокоив волнение утишающими средствами, он провозился с нею до утра. О. Иринарх был все это время с ним неразлучен, утешая и развлекая плакавших одиноких детей. Взглянув, как почтенный седовласый инок с любовью качал убогую колыбель меньшего малютки, врач с улыбкой ему сказал: «о, батюшка, когда б все мы были похожи на вас в вашей доброте! как прекрасны вы в эту минуту!» – «Лучше посмотрите на покойное личико спящего этого малютки, с неудовольствием возразил ему старец, я делаю только то, что бы сделал на моем месте всякий истинно добрый и рассудительный человек». С любовью обнял он молодого врача, когда последний объявил ему, что опасность уже миновала, и больная будет жива.

При исполнении треб в соседних приходах, о. Иринарх бывал постоянно окружен толпою детей; весь свой доход разделял он малюткам, наблюдая при этом нрав и характер каждого из них. Завистливых и злых старался он смягчать; смиренных и кротких защищал от нападок; ссорившихся привлекал к миру. При этом заставлял их кланяться друг другу в ноги и обещать: более друг на друга не враждовать. Посредством детей узнавал он нередко про нужду или горе их родителей; выпытывал причины неустройства в хозяйстве поселян, чтобы потом, по мере возможности, помогать им. Любил также старец, в рабочую пору, выходить на поля и помогал в трудах хлебопашцам. С длинной седой бородой, в белом подряснике, с четками за поясом, в черной скуфейке на голове, трудится, бывало, усердно добрый старик, привлекая собою взоры благодарных крестьян, просивших, бывало, старца, хоть одну борозду пройти по ниве каждого из них и старческим своим трудом благословить их труды. В жатву, с удовольствием заменит, бывало, собою старец усталую жницу, даст ей возможность покормить ребенка, сопутствующего матери в нелегких ее трудах. Или, присев у привала, где под тенью наскоро сделанной палатки собраны малютки, матери которых работают вблизи, – станет он их утешать, развлекать, чтобы не слишком плакали. Как на родного отца смотрели на него мужички, ценя его к ним редкую доброту, приветливую ласку, умное назидательное слово; любил и старец их от души. Многие из стариков поселян и теперь с благодарностью о нем вспоминают; имя о. Иринарха вызывает у них постоянно целый поток рассказов о его доброте, о его милосердии. Не было и не будет у нас другого о. Иринарха, говорят они в заключение своей речи: Божий был человек! Состарившись, о. Иринарх стал часто болеть, особенно же сильно ослабел в зрении, – вследствие чего принужден был оставить свой мирный живописный приют. Переселившись обратно в Куряжскую обитель и приняв схиму, скончался он там в непродолжительном времени¹³.

(Память 16-го января).

Подвижниками благочестия Троице-Сергиевой пустыни, что близ гор. С.-Петербурга, были: первый настоятель ее, впоследствии епископ Кавказский, Игнатий Брянчанинов.

Происходя из дворян Вологодской губернии, он, после домашнего приготовления науками, учился в главном инженерном училище; здесь прекрасными способностями и любовью к наукам он обратил особенное внимание Его Высочества Николая Павловича, бывшего тогда генерал-инспектором инженеров. Великий князь представил его своей супруге Государыне Великой Княгине Александре Феодоровне, рекомендовал, как отлично приготовленного не только к наукам, требуемым в инженерном училище, но знающего даже латинский и греческий языки. Ее Высочество благоволила приказать зачислить Брянчанинова ее пансионером.

По вступлении Великого князя на Всероссийский престол, Их Величества продолжали оказывать Брянчанинову свое милостивое расположение.

Но Брянчанинов, имея чин поручика и 21 год от рождения, решился вступить в давно желаемое им монашество; жил в монастыре Александро-Свирском, в Площанской и Оптиной пустынях, в монастыре Кирилло-Новоезерском, Семигородской пустыни и, наконец, игуменом Вологодского Лопотова монастыря. По воле Государя Императора Николая I-го он был сделан настоятелем Сергиевой пустыни, с возведением в сан архимандрита, а в 1857 году октября 27 поставлен во епископа Кавказского. Через пять лет, по болезни, оставил кафедру и, прожив несколько времени на покое в Костромском Бабаевском монастыре, скончался в один год с весьма расположенным к нему Филаретом, митрополитом Московским и, именно, в 1867 году, апреля 30. Заботам Игнатия Брянчанинова Сергиева пустынь обязана как внешним, так и внутренним благоустройством. Он, проводя строго внимательную жизнь, любил монашество и заботился об обители, имея при вступлении в настоятели 12 братий, умножил их, при выходе на епископскую кафедру, до 55. Из любви к монашеству оставил ему дорогое наследство: сочиненные им пять книг. «Аскетические опыты», «Аскетическая проповедь», «Приношение современному монашеству», «Отечник» или «Избранные изречения святых иноков и повести из жизни их».

Второй, схимонах Михаил Васильевич Чиханов, из дворян Псковской губернии, товарищ преосвященного Игнатия Брянчанинова, пожертвовавший в обитель все наследственное от родителей имущество, простиравшееся до 50 000 рублей, проживший здесь 39 лет, прежде всех являвшийся к церковной службе и до окончания не уходивший из нее, при отличных музыкальных его познаниях и превосходном, октавистом, голосе, усердный певец и распорядитель церковного пения, не оскудевший в своем усердии и тогда, когда тяжелая рана на ноге не давала ему покоя; он скончался в 1873 году, января 16-го дня.

Третий, схимонах Макарий Васильевич Макаров, происходящий из купеческого звания. Занимая скромную должность свечника, отец Макарий имел для Сергиевой пустыни большое значение: вступив в обитель, крайне нуждающуюся в помещениях для вновь поступавшего братства, Макаров пожертвовал свое состояние, в количестве 40 000 рублей, ни постройку деревянного корпуса. Сам был строг в соблюдении монашеских уставов и своим примером, и поучениями одушевлял и руководил других новопоступивших. Скончался 1869 года мая 5 дня.

(Память 20-го января).

Лица, знавшие старца Феодора Кузьмича при его жизни, передают, что скитальчество предпринято было им, как добровольный подвиг.

В Сибири появился он с 1837 года, будучи сослан ни поселение.

Осенью 1836 года, к одной из кузниц, вблизи от города Красноуфимска, Пермской губернии, подъехал верхом высокий, плечистый старик лет 60-ти и попросил кузнеца подковать лошадь. Кузнец, подковывая лошадь, обратил внимание на личность старика, хотя одетого в обыкновенную крестьянскую одежду, но ни своими мягкими манерами, ни величественным видом не похожего на крестьянина. Расспрашивая его о лошади, о цели путешествия и проч., кузнец спросил также о его имени и звании. Уклончивые и неясные ответы старика возбудили подозрение и у кузнеца, и у собравшегося около кузницы народа. Старик, без всякого сопротивления со своей стороны, был задержан и отправлен в город. На допросе он назвал себя крестьянином Феодором Кузьмичом, сказал, что лошадь принадлежит ему, но от дальнейших показаний отказался и объявил себя бродягой, непомнящим родства. Вследствие этого, он был немедленно арестован, затем судим за бродяжничество и приговорен к ссылке в Сибирь на поселение, а предварительно к 20 ударам плетьми. Местом поселения ему назначена была деревня Зерцалы, Томской губернии.

Но сначала, по прибытии в Сибирь, Феодор Кузьмич был помещен на существовавший тогда казенный Краснореченский винокуренный завод, находившийся в 2-х верстах от села Краснореченского, Ачинского округа, Енисейской губернии, и прожил там около 5 лет, не употребляемый, впрочем, ни на какие понудительные работы.

В 1842 году житель соседней Белоярской станицы, казак С. И. Сидоров, заметив в Феодоре Кузьмиче стремление к одиночеству, выстроил около своего дома особый домик и предложил переселиться туда Феодору Кузьмичу, который с радостью согласился на предложение Сидорова.

Между тем, слава Феодора Кузьмича начинала уже расти; всюду о нем говорили, как о целителе недугов, о прозорливце, о человеке, выделяющемся своим благочестием. Поэтому, едва Феодор Кузьмич успел перебраться в Белоярскую станицу, как к нему стали сходиться окрестные крестьяне, упрашивавшие его переселиться к ним. Все это не давало старцу желанного покоя, и он через несколько месяцев переселился в деревню Зерцалы, место своей приписки; здесь прожил он 11 лет.

В этот период своего пребывания в Сибири Феодор Кузьмич иногда временно уходил на жительство в соседние деревни, где занимался обучением детей грамоте, а со взрослыми вел религиозные беседы и рассказывал им о событиях отечественной истории, в особенности, о военных походах и сражениях, причем, вдавался иногда в такие мелкие подробности, напр., говоря о войне 1812 г., что возбуждал общее недоумение даже среди лиц, сравнительно развитых, как то: местного духовенства и некоторых, более или менее, интеллигентных ссыльных. Нередко старец Феодор Кузьмич гостил в Белоярской станице, а однажды летом ушел в Енисейскую тайгу на золотые прииски Попова и проработал на них несколько месяцев в качестве простого рабочего.

Прожив в Зерцалах несколько лет, Феодор Кузьмич перебрался в село Краснореченское, к крестьянину И. Г. Латышеву, у которого пробыл несколько лет, живя летом в отдельной избе, а зимой на пасеке, в 2-х верстах от села Краснореческого.

Пищу он принимал самую скудную; его обед состоял из ржаных сухарей, размоченных в воде, и печеного картофеля. Хотя почитатели Феодора Кузьмича почти ежедневно приносили ему пищу, но он, отведав немного, оставлял, как сам выражался, для «гостей» и раздавал затем заходившим к нему бродягам и странникам. В келлии его, кроме кровати, сделанной из двух деревянных досок с таковой же деревянной, для изголовья, подушкой, и двух или трех скамеек, и небольшого столика, не было никакой другой мебели. В правом углу висело несколько образов: Божией Матери, маленький образок Александра Невского и др.; кроме того, он вешал в этом углу некоторые картины религиозного содержания, приносимые ему разными странниками, но выбирал из них только более приличные и осмысленные по содержанию; на столе стояло небольшое распятие из слоновой кости, чудной резной работы, лежало Евангелие, Псалтирь, маленький Киево-Печерский молитвенник и небольшая книжка под заглавием: «Семь слов на кресте Спасителя».

Одевался он в длинную холщовую рубашку, подпоясанную веревочкой; а когда выходил из дома, надевал на себя такой же длинный лосинный халат.

Каждое воскресенье ходил он в церковь, а после обедни заходил к двум старушкам пить чай. В день св. Александра Невского здесь приготовлялись для него пироги и другие яства. Весь день он бывал, обыкновенно, весел и вспоминал о Петербурге, рассказывая, как там празднуется этот день.

Никто и никогда не видал, чтобы старец при жизни умывался, а только раза два в год обмывал себе ноги; но однажды старец пришел к бочке с водою и просил жену Хромова, чтобы она лила ему на голову воду, что было для нее и мужа слишком удивительно. И что же оказалось? В этот день был большой пожар в Петербурге на Апраксинском дворе, и старец, провидевши здесь, как бы заливал пожар на себе.

Однажды 12-летняя крестьянская девочка, впоследствии жена майора, Александра Феодорова, пригласила его пить чай. Он сказал: пойду, пойду, панушка, к тебе. От обедни, рассказывала она далее, я повела его к себе: он пошел. Приходит к нам и говорит: «мир в вашем доме и благодать вашему дому». Выпил два стакана без молока чаю с прикуской, вафлями и заварными калачами, ходя по комнате, и не присел все время, пока был у нас, ни на минуту. Выпивши чаю, он походил по комнате. Потом поставили мы пирог с рыбой на стол, он закусил этого пирога, не садясь, и поблагодарил. Брат просил его сесть, но он сказал: «не мне на этакой мебели сидеть, человек я грешный». Потом, спустя немного времени, распрощался, пошел из дома и сказал: кабы вы знали, какой гость был у вас; грешника, да так уважаете; кабы знали, что такой грешник разбойник был у вас, так бы вы и в дом-то не приняли меня».

К старцу Феодору Кузьмичу ходили многие за советами, иные при своей болезни, а иные при каких-либо других своих несчастиях, и старец принимал всех, приходивших к нему, наделяя каждого с большой охотой своими советами.

Он разговаривал с приходившими всегда, стоя или прохаживаясь взад и вперед по комнате, держа, обыкновенно, руки на бедрах или придерживая одною из них грудь. С некоторыми, особенно с бродягами и странниками, беседовал иногда подолгу, а иных оставлял ночевать у себя.

Во время пребывания старца Феодора Кузьмича у Латышева, в селе Краснореченском, имел свидание с ним преосвященный Иркутский Афанасий, который долго беседовал с ним. Затем, преосвященный посетил старца Феодора и в его келлии на пасеке; осмотрев келлию, он и здесь провел некоторое время в беседе с ним, и на прощанье со старцем выказал ему знаки своего особого уважения.

Рассказывают, что в тех краях, где жил старец, проживали двое сосланных придворных служителей. Один из них тяжко заболел и, не имея возможности сам отправиться к старцу, упросил своего товарища посетить его. Принятый старцем, он бросился на колени и с невольным страхом рассказал, в чем дело. Кончив, он чувствует, что старец обеими руками поднимает его и, в то же время, слышит чудный, кроткий, знакомый ему голос ...

В 1858 г. старец Феодор Кузьмич переселился к Томскому купцу Семену Феофановичу Хромову, по его приглашению. Старец Феодор жил то в самом Томске в доме Хромова, то на заимке Хромова, в 5–6 верстах от Томска. Как здесь, так и на заимке, старец проживал в особых домиках – келлиях, сохраняющихся до сих пор в первоначальном их виде. Жизнь старец вел так же крайне суровую, вполне аскетическую. В келлиях его не было никаких удобств и украшений, и вся обстановка их ограничивалась, кроме икон и картин религиозного содержания, одним деревянным столом со стулом и деревянной кроватью с таким же деревянным изголовьем.

Поселившись на житье на заимке у Хромова, старец в следующем 1859 году сделался очень болен, и Хромов решился спросить его, не откроет ли о себе – кто он. «Нет», сказал Феодор Кузьмич, «это не может быть открыто никогда», и прибавил, что об этом его спрашивали преосвященные Иннокентий и Афанасий, и он им то же сказал. На предложение Хромова исповедаться и причаститься, старец ответил: «на исповеди врать нельзя и, если и совру, не открою, кто я в действительности, то небо ужаснется. Я благодарю Царя Небесного: по великой Его милости вкушаю пищу». Хромов не один раз слышал от старца, что по милости Господней он удостоен трапезы Божией.

Покойный архимандрит Томского мужского монастыря Виктор, хорошо знавший старца Феодора Кузьмича, утвердительно говорил, что ему известно, что духовником его был Воскресенской церкви иерей Созунов. Также приезжал на хромовскую заимку бывший Иркутский иеромонах Герман, который перед своей кончиной говорил, что у него на духу бывал старец Феодор Кузьмич, о котором отзывался, как о великом подвижнике.

В 1863 году старец Феодор Кузьмич уезжал от Хромова и некоторое время проживал в Белоярской станице, где ему отведена была келлия в доме казака Семена Николаева Сидорова.

Декабря 18 дня того же года Хромов приехал навестить старца, но, когда пришел к нему в келлию и поздоровался с ним, то старец заявил ему, что он не хочет более оставаться в доме Сидорова, и стал собираться с ним в Томск, будучи болен так, что был чуть жив.

В Сибири ходит много рассказов об удивительной прозорливости старца Феодора Кузьмича. Так, рассказывают, что однажды, бывший за сбором подаяния из Афона, иеромонах Израиль пожелал увидеть старца; он был у Латышева на Красной речке, и это было ночью. Иеромонах пришел в комнату старца, помолился Богу и стал здороваться. Старец, сидя на лежанке, сказал: «здравствуй, отец Израиль!» тогда как он и не слыхал ранее ни о нем, ни о его приезде. Побеседовав со старцем, о. Израиль вышел от него с рыданиями, рассказывая потом, что, несмотря на его далекие и многолетние странствования такого великого человека ему приходится видеть в первый раз в жизни.

Раз, зимою, у старца Феодора на заимке вышли дрова. Он послал к купцу Хромову одного из рабочих, бывших на заимке, просить о присылке ему дров. Хромов сказал посланному, что дрова будут сейчас доставлены и приказал одному из работников отвезти старцу дрова. Но работнику не хотелось ехать на заимку, и он, накладывая дрова на дровни, в досаде несколько раз выругался, обозвав притом, заочно, и старца, к которому волей-неволей надо было везти дрова, неприличными словами. Когда затем дрова были работником доставлены старцу, последний сказал: «спасибо! но дров теперь мне не нужно». «Как не нужно! да вы же просили прислать их?» заметил привезший дрова работник. «От тебя дров не возьму» отвечал старцу: «ты с неохотой вез их мне, употреблял ругательства, когда накладывал дрова, да и меня при этом обругал ни за что, ни про что худыми словами». И старец передал изумленному работнику дословно все то, что он говорил пред отъездом к нему. Сознавая свою вину, работник пал на колени и испросил у старца прощение.

В другой раз, в Зерцалах поселился какой-то бродяга, сосланный сюда на житье. Он пришел к старцу как бы познакомиться с ним. Но старец, у которого в это время было несколько зерцаловских крестьян, с которыми он беседовал на религиозную тему, как только вошел этот ссыльный, встал и сказал: иди, иди отсюда! Ссыльный изумился, изумились и бывшие в избе Феодора Кузьмича, не понимая, почему он гонит этого человека, не отказывая вообще никому в приеме. Но старец тотчас же сказал: «уходи, уходи! У тебя руки в крови... Свой грех другому отдал» ... Ссыльный побелел, как полотно, и торопливо вышел из избы, а потом, через два дня, ушел в Томск, где принес повинную начальству, что он не тот, за кого себя выдал, что он промышлял разбоем, должен был идти в каторгу, но переменился именем с одним сосланным на поселение за бродяжничество, что на душе у него до десяти убийств...

По приезде в Томск, старец проболел около месяца. Здесь, еще при начале его болезни, к нему приглашен был для напутствования св. Тайнами иеромонах Томского Алексеевского монастыря Рафаил. Некто, как очевидец, рассказывал об этом так: «о. Рафаил немедленно явился по приглашению, вошедши в келлию старца с дарохранительницей, требником и епитрахилью. Вскоре было слышно чтение о. Рафаилам приготовительных к исповеди и св. причащению молитв, по прочтении которых долго ничего не было слышно; затем о. Рафаил, отворивши дверь в келлию, велел подать ему воды, что и было исполнено. В это время никого из посторонних лиц в келлии не было».

Незадолго до кончины старца жена Хромова просила его сказать ей его настоящее имя: «батюшка, объяви хоть имя своего ангела!» На это он сказал: это Бог знает.

Н. Я. Попова однажды спросила старца о его родителях, чтобы молиться за них.

«Этого тебе знать нельзя, – отвечал он, – святая церковь за них молится... Если открыть мне свое имя, то меня скоро не будет. Если бы я жил при прежних условиях, то не достигнул бы долголетней жизни».

20 января 1864 года старец Феодор Кузьмич тихо скончался. Кончина Феодора Кузьмича вызвала всеобщее сожаление. За его гробом шли несметные толпы народа, и память о нем до сих пор живет среди жителей Томска и окрестных сел и заводов. Тайной покрыта была вся жизнь и личность этого замечательного старца, и эту тайну он унес с собой в могилу.

Погребение его было совершено со всей торжественностью 23 января. Заупокойную литургию и отпевание совершил архимандрит Томского Алексеевского монастыря Виктор, в сослужении городского Томского духовенства, в присутствии властей и множества народа, и при отпевании архимандрит сказал слово, посвященное подвижничеству старца и его странствованию. Похоронен старец в ограде Томского Алексеевского мужского монастыря, где над его могилой стоит крест с надписью: «на сем месте погребено тело великого и благословенного старца Феодора Кузьмича, скончавшегося в Томске 20 января, 1864 года».

После старца не осталось никаких записок; найдено только несколько клочков бумаги, со строками, написанными по-славянски, по-русски и частью каким-то шифром, содержание которых не разгадано. По смерти старца все вещи были потребованы в Петербург и затем возвращены Хромову. Кроме того, после Феодора Кузьмича осталось распятие из слоновой кости и Псалтирь, на которой сделана следующая надпись: «сей псалтирь принадлежит Саранской Петропавловской обители рясофорному монаху Алексею Золотареву».

Есть предание, что старец сей никто иной, как Император Александр Благословенный. Но верно или нет – Бог весть! Мы же не смеем ни утверждать, ни отрицать. Утверждать не смеем, ибо сие Высшей властью не подтверждено. Не смеем отрицать, ибо и это не опровергнуто и, б. м., тайна эта рано ли, поздно ли, но откроется. В том же, что, если действительно в Таганроге в 1825 г. Государь не умер, но были совершены похороны – лжи никакой и никакого обмана не было. Если так было, то было поступлено мудро. Россия хоронила Царя Александра I, и, как царь, ведь он жить перестал, стал жить уже как Божий человек. Но – повторяем: это тайна, и мы должны пред нею преклониться¹⁵...

(Память 22-го января).

Игумен Ионафан умер 22 января 1830 г. Он был по происхождению простой ремесленник г. С-Петербурга; поступил в Валаамский монастырь при о. Назарии и им пострижен в монашество в 1792 г.; проходил послушание в поварне, звонаря и пономаря; посвящен в иеродиакона в 1793 году и в иеромонаха в 1794 году, потом был голосовщиком, ризничим и книгохранителем, при должности казначея он продолжал исполнять обязанности и уставщика на клиросе. Доброго характера, тихий, приветливый, о. Ионафан много потерпел скорбей от лиц, находившихся в монастыре под надзором. Число этих лиц при нем доходило до 14-ти человек; между ними были люди и вольного духа, и буйного нрава, и поврежденные в вере. Составляя особое общество среди монастырского братства, закоснелые во зле, они разливали свой яд в сонме братии и нарушали святую тишину монастырской жизни. В уважение отлично честного поведения его (как сказано в указе духовной консистории), и ревностнейшего, должности своей, прохождении, архипастырем благословлено ему было употреблять при священнослужении палицу. Скорби о. Ионафана прекратила печальная кончина.

В 100 верстах от Нижнего Новгорода, на правом берегу реки Волги, расположен посад Пучеж, тихий, скучный Пучеж со старинными церквами, безжизненный и грустный. Особых достопримечательностей в посаде нет, кроме одной.

– Вы никогда не бывали в Пушавинской церкви? – спросил меня один пучежский обыватель; писал один господин.

– Не приводилось.

– И ничего не знаете о таинственной гробнице?

– Решительно ничего.

– А это интересно.

Мы отправились в Пушавинскую церковь. Старинная церковь, древняя иконопись, прекрасно сохранившаяся в течение трех столетий, ряд памятников и крестов вокруг храма, – вся эта обстановка навевала тихие грустные думы.

– А вот и гробница, – сказал мой спутник.

Рядом с самым храмом, под небольшим полусгнившим деревянным навесом, лежит камень-гробница, украшенный изображениями каких-то грубовато сделанных ангелов. С одной стороны, на гробнице такая надпись: «Под сим камнем покоится прах рабы Божией инокини Аркадии, скончавшейся 1839 года января 22 дня». С другой стороны, надпись гласит: «Инокиня Аркадия проживала в посаде Пучеже при Пушавинской церкви 50 лет, скрыв настоящее свое звание и род, а называлась она Варварой Мироновой, по прозванию Назарьевой, жития ее сколько было – остается неизвестно».

– И это все, что осталось от таинственной инокини Аркадии?

– Почти все, если не считать некоторых рассказов старожилов, рассказы их разноречивы.

В местной церкви был найден старинный денежный пакет, адресованный на имя печальной затворницы, с бланком дворцового ведомства. В ограде есть каменные ворота, через которые никто из обывателей не имел права проходить, больше, даже суда на реке не имели права останавливаться на якоре около этих ворот. Раз в год в Пучеж приезжал из Лыскова князь Грузинский, который один только входил в эти ворота; у таинственной инокини князь был самое короткое время, а затем, теми же воротами выходил на берег. Келлия инокини Аркадии находилась в самой церковной ограде, всего только несколько лет назад она была сломана. Несомненная связь инокини-затворницы с Петербургом породила и другие рассказы. В церковном архиве нет документов, изъясняющих эту таинственную историю.

(Память 23-го января).

Генерал-майор Андрей Андреевич Петровский сын благочестивых родителей, дворян Харьковской губернии, родился в 1786 году. Мужество и благочестие – вот, преимущественно, черты, которыми украшалась замечательная жизнь его.

Военная служба его началась с 1804 года и продолжалась до 1840 года, когда он был уволен за слабостью здоровья в отставку. – В течение этого времени он совершил 11 кампаний и был в 85 сражениях, если не более. Его бранные подвиги начались в 1805 году, и потом продолжались в 1806, 1807, 1812, 1813, 1814 и 1831 годах. Пред вступлением в бой он имел обычай прочитывать 90-й псалом св. царя Давида.

Несмотря на то, что жизнь его в 85 сражениях не pаз подвергалась крайней опасности, – храбрый герой не имел ни одной раны: твердая вера и пламенная молитва – вот крепкий щит, которым он отражал от себя вражьи стрелы!.. Неутомимые бранные подвиги значительно истощили здоровье его. Последнее служение свое престолу и отечеству он завершил в Новгороде, в звании директора Новгородского, графа Аракчеева, кадетского корпуса. На занятие такого важного поста дали ему полное право его боевая жизнь, его испытанная честность, прямодушие, любовь к просвещению, строго-нравственная жизнь. – Но эта служба его была непродолжительна: он начал ее в 1837 году и окончил, по слабости здоровья, в 1840 году.

Отслужив с честью службу Царю, которому отдал лучшие дни своей жизни и не потраченные силы, г. Петровский поселился в имении своем, отстоящем от г. Задонска в 10 верстах, и тут проводил мирно дни свои в кругу небольшого семейства своего, которое составляли две дочери его. – Когда же дочери вступили в супружество, он после того не более двух лет оставался в имении своем. Но вопрос: какую избрать обитель – занимал его и дни, и ночи, и занимал долго, пока не решен был для него сновидением. – Ему представилось во сне, будто пришел к нему его родной племянник, Александр Антонович Петровский и сказал: «что вы затрудняетесь в выборе св. обители, в которой могли бы провести остаток дней ваших? На что вам лучше Оптиной пустыни? Поезжайте туда». Это сновидение он принял за указание свыше, и, немедленно покончив распоряжение с своим имением, отправился в Оптину пустынь, где и судил ему Господь в продолжение 9 лет потрудиться для спасения души своей в тесной монашеской келлии, откуда он до самой кончины своей не выходил никуда, кроме храма Божия и келлий настоятеля обители, да опытных в духовной жизни старцев.

Кто внимательно следил за слабыми сторонами греховной природы человеческой, тот, без сомнения, замечал, что в человеке, которому выпал жребий занимать высокое положение в свете, легко могут проявляться и сознание этого положения, и ожидание себе почета от людей низшего ранга, как должной себе дани. Ничего подобного не замечалось в почившем сановнике: генеральский чин не надмевал его нимало, титулом превосходительства, за немногими исключениями, никто не величал его, да он и не желал этого; в обители иначе не называли его, как Андреем Андреевичем. Отношения его к настоятелю обители и старшей братии были самые почтительные; к низшей братии он всегда был необыкновенно внимателен, вежлив, предупредителен. Скромность его и смирение до того простиралось, что во всю девятилетнюю бытность его в св. обители никто не видал на нем ни одного ордена, которыми награжден он был Венценосцами русскими за неукоризненную и примерно отличную службу его во дни мира и войны, ни шитого золотом генеральского мундира. Простой, незатейливый костюм особого покроя, приноровленный к старческому возрасту и хилому здоровью, – вот все, чем можно было отличить его от одежды послушника монастырского. Жизнь монашеская до такой степени по душе была ему, что, если бы не потрачены были им силы на долгой службе царской, – он не отказался бы принять участие в общих монастырских послушаниях. Вне службы церковной, никто не видал его праздным: находясь в келлии своей, он постоянно чем-нибудь занимался. Любимое занятие его составляли: внимательное чтение слова Божия, также, отеческих и других душеспасительных книг, молитва, богомыслие и переписывание изречений богомудрых отцов. Плодом таких занятий было то, что труженик этот приобрел впоследствии дар, который нелегко и нескоро достается, а именно, дар слез. Келейник, входивший в его келлию в то время, когда стоял он на молитве, заставал его в слезах. Да и, вообще, стоило, бывало, только завести с ним речь о спасении и необходимости достигать этого блага, и слезы неудержимым потоком лились из глаз его. Никогда он не оставлял келейного правила молитвенного с поклонами. Основав неисходное пребывание свое во св. обители, он имел в виду улучить себе «единое на потребу». Сего искал он неутомимо, искал до гробовой доски; и оттого его ничто не могло удержать в келлии, когда слышен был звон церковного колокола, призывающий братию монастырскую на молитву. Когда же упадок сил препятствовал ему идти в храм Божий, тогда отводил его туда келейник, и во все время, пока совершалась служба Божия, он оставался в храме. Продолжительная монастырская служба никогда не тяготила его; напротив, он находил в ней всегда отраду и утешение, и благодарил Господа, указавшего ему одно из молитвенных мест, которое кратчайшим путем ведет скитальца дольнего в обители горние. Но, прожив в обители немалое время, он не торопился облечься в полный иноческий образ, через пострижение в мантию. Как человеку старческих лет, успевшему уже ознакомиться с жизнью духовной и бытом иноческим, ему, конечно, более чем кому другому, известна была непререкаемая истина, что необдуманная поспешность нередко портит все дело, хотя оно предпринималось и с благой целью. Можно предполагать, что он отлагал пострижение в монашество с тем, чтобы наперед испытать себя: в силах ли будет поднять на рамена свои этот крест, и идти с ним неуклонно в вечность? Он хорошо помнил, что возврат из-под этой крестной ноши, добровольно взятой на себя, невозможен уже, как свидетельствует о том само слово Божие.

Между тем, силы его упадали все больше и больше, так что болезненный старец и сам начинал уже ясно понимать, что смерть его недалеко. В этом он особенно убедился после того, как за шесть недель до смерти своей увидел он во сне родного сына своего, Алексея Андреевича, умершего лет десять тому назад, который ему сказал: «пора вам, батюшка, отправиться ко мне: у меня очень хорошо». Готовясь к переходу в жизнь загробную, он, за три недели до смерти, пожелал принять ангельский образ через пострижение в мантию, и это желание его с любовью было исполнено. Надобно было видеть духовный восторг и непритворные слезы генерала, а теперь монаха о. Андрея, когда совершился над ним трогательный обряд полного пострижения в мантию. От полноты чувств он не находил довольно слов, чтобы возблагодарить благого Владыку, Который вчинил его в число тех рабов Своих, которые оставили все земное и скоропреходящее для того, чтобы улучшить вечное, нескончаемое; и событие это считал самым высоким для себя счастьем. Слезы, орошавшие в это время его старческие глаза, были красноречивее слов.

Когда же враг человеческий, не оставляющий в покое и самых избранников Божиих, по временам наводил на болезненного старца разного рода смущения, о. Андрей всякий раз в подобных случаях просил келейника своего читать молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его» до конца, а потом всю келлию кропить святою водою, – и сила молитвы, и действие освященной воды избавляли его от земной докуки силы вражией. Чувствуя близость смерти, о Андрей заблаговременно очистил себя принесением покаяния во всех прегрешениях своих, вольных и невольных, а также удостоился елеосвящения, и до самой смерти через сутки приобщался страшных животворящих Христовых Таин. С таким благодатным напутствием и с живым упованием на Господа нашего Иисуса Христа, – он безбоязненно ожидал смертного часа. Предсмертные минуты его не были продолжительны: после канона на исход души из тела, дважды прочитанного самим настоятелем о. игуменом Исаакием, он вздохнул несколько раз и тихо предал душу свою Богу 23 января 1867 года, на 81 году от рождения.

Вскоре после смерти о. Андрея, келейнику его, послушнику Оптиной пустыни Пахомию Данилову Тагинцеву, было такое сновидение. «14 февраля настоящего года, – говорил он, – в послеобеденное время, прилег я на ложе свое для краткого отдохновения и вижу во сне, будто я нахожусь в каком-то обширном саду, дивная местность которого, благоухание от растущих там деревьев с листьями на ветвях, похожими на роскошные цветы, поражали взоры мои. Чудное пение красивых птиц, сидевших на деревьях, неизъяснимо услаждало слух мой. Далее, мне представилось какое-то огромное и великолепное здание, возвышавшееся на открытой местности, среди сада; наружный вид здания, стройность во всех частях его при богатой обстановке – выше всякого описания; внутренние стены дома, казалось мне, составлены были будто бы из ярко сияющей массы, подобной чистому и прозрачному хрусталю. В одной из трех обширных зал стоял штучный, превосходной работы, стол, с изображением на поверхности птиц; а несколько далее стояли люди, обращенные лицами к той стороне, где находилась божница со святыми иконами. Они одеты были в блестящие белые одежды, покроем своим похожие на подрясники иноческие; подпоясаны ремнями, тоже монашескими; в руках своих держали четки черные; не очень длинные, но кудреватые и красивые локоны волос опускались с голов и покоились по плечам их. Все они, вместе с бывшим посреди них неизвестным мне монахом в мантии и клобуке, общим хором, необыкновенно стройно пели херувимскую песнь. В это время из крайней комнаты, находящейся на левой стороне, очень ясно слышан был мне голос о. Андрея, обращенный ко мне: «видишь ли, брат Пахомий, – какой милости сподобил меня Господь? Блажен тот человек, который держится Господа». Голос этот был голос Андрея, самого же его в лицо не видел. С этим словом его я проснулся.

(Память 23-го января).

Отец игумен Дамаскин, настоятель Валаамского монастыря, был сын крестьянина Тверской губернии, Старицкого уезда, Мичковской волости, деревни Репенки. Отца его звали Кононом, а мать Матроной, родился он в 1795 г. и при св. крещении ему было дано имя Дамиана.

Будучи еще младенцем, Дамиан пострадал от перелома ноги. Случилось это так. Однажды, в летнюю пору, родители его, уходя в поле на работу, оставили его на попечение семилетней сестры его, которая, неся брата на руках, по неосторожности упала с ним и переломила ему ногу, так, что он после того с трудом мог ею ступать, доколе Господь не явил на нем Своей богатой милости, исцелив его.

С раннего уже детства Дамиан отличался благочестием, скромностью, и до того был робок, что, по собственным словам его, даже боялся людей.

Достигнув в 1816 году 20-летнего возраста, благочестивый Дамиан стал искать себе пути ко спасению. Родители его стали было предлагать ему жениться, но не то было на сердце и уме Дамиана.

Прослышав, что некоторые из знакомых его собираются на богомолье в Киев, он, испросив благословение родителей, осмелился, несмотря на свою больную ногу, пуститься в дальний путь – в Киев, и Господь не оставил ревностного раба Своего: по выходе из родного дома Дамиан тотчас же почувствовал облегчение ноги своей и легко пришел в отдаленную Киево-Печерскую лавру, где молитвами нетленно почивающих там Угодников Божиих, нога его исцелилась совершенно и потом уже никогда не болела до самой его кончины. Получив от Господа, через святых Его Угодников, таковую милость, Дамиан твердо решил следовать неуклонно по пути Господню и с тех пор стал искать для себя тихого пристанища.

Из Киева юный благочестивый странник возвратился домой. Недолго погостив под кровом родительским, боголюбивый Дамиан отправился уже один, хранимый Богом, в Соловецкий монастырь. Сподобившись поклониться местной святыне, он на возвратном пути посетил Андрусовскую пустынь. Здесь усердный богомолец, наслышавшись о Валаамском монастыре, возгорел желанием побывать во святой обители Валаамской, видеть ее святыни и поклониться.

По дороге к Валааму ему повстречались белобережские старцы: иеросхимонах Леонид, схимонах Феодор и иеромонахи – Гавриил и Иоанникий, державшие путь с Валаама в Александро-Свирский монастырь. Увидев Дамиана, все эти честные отцы, прозревая в нем непростого странники, низко поклонились ему. Такое смирение старцев на всю жизнь осталось в памяти его. На Валааме Дамиану так, с первого же раза, полюбилось в обители, что он возжелал тогда же, хотя бы навсегда остаться в ней, но не пришло еще то время...

Пожив недолго на Валааме, отправился он на Коневец, откуда прошел в г. Тихвин и прибыл как раз к празднику Тихвинской иконы Божией Матери; пробыв здесь праздники, возвратился благополучно на родину.

В 1819 году Дамиан вновь отправился на Валаам во святую обитель, теперь уже с паспортом и на более долгий срок. Дорогою заходил в Новгород; побывав в монастырях Новгородских и поклонившись местным святым, недели за три до праздника преподобного Арсения, Коневского чудотворца, пришел в Коневский монастырь. Здесь усердный раб Божий оставался до дня Угодника Божия, работая с братией, по прошествии же праздника, на монастырской ладье, недели за две до праздника святых апостолов Петра и Павла, прибыл на Валаам.

Тотчас же, по прибытии на желанный остров, идя в скит «Всех Святых», встретил он монаха о. Феодорита, который спросил его: «что, брат, не хочешь ли остаться в монастыре?» «Желаю, батюшка, да не знаю, где Бог благословит». «Оставайся, брат, здесь, – у нас три рода жизни». «Как же это три рода?», спросил Дамиан, незнакомый еще с сим наименованием. – «А вот: сначала надо в монастыре потрудиться, потом в скиту, а затем в пустыне. Оставайся, брат! вот тебе мои четки, твори молитву так: 10 раз Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного и 1 раз Богородице Дево, радуйся, – до конца».

С этих слов дух Дамиана укрепился, и он тут же мысленно решил остаться на Валааме навсегда. Желая же более приобрести душе своей пользы, спросил: «с кем бы мне здесь еще посоветоваться на пользу?» – «А, вот, иди к о. Евфимию». – «Как же я могу с ним говорить?» – «Не сомневайся – можешь: этот отец до того прост, что монахи прозвали его духовной удицей».

Дамиан отправился к о. Евфимию, который встретил его земным поклоном. Смирение старца сильно поразило Дамиана; он растерялся и мог только сказать старцу: «спастись желаю, поучите!» О. Евфимий, много поговорив на пользу, благословил его остаться на Валааме и послал его просить о том о. игумена. О. игумен, в то время Иннокентий, принял странника в число братства и для совета в духовной жизни старцем назначил ему о. Евфимия, под руководством которого молодой Дамиан возмужал и окреп в повигах иноческой жизни.

Вступив, таким образом (в июле месяце 1819 г.), в число братии Валаамской, Дамиан постепенно проходил по общему уставу разные послушания: шил сапоги, чинил рукавицы, месил квашню в хлебной, кормил нищих, и многие другие. Так прошло около полугода. Решившись остаться при Валаамской обители навсегда и поступить в число монашествующей братии, Дамиан – около Рождества Христова – отправился сам на родину, чтобы лично выхлопотать необходимое для пострижения в монахи увольнение от общества. Господь помогал Своему избраннику; по прибытии на родину, Дамиан немедленно получил увольнение от общества и, погостив в родной семье с полгода, весною отправился обратно, через Петербург, на Валаам, покидая навсегда родительский кров, родную деревню. Трудно было отцу Дамиана разлучаться со своим любимым детищем и, притом, навсегда. Версты три пешком провожал старик сына, когда же наступила последняя минута разлуки, благословляя, зарыдал и до тех пор все кланялся и рыдающим голосом кричал: «Дамианушко, прощай!», пока этот не скрылся совсем за горою. Нелегко и Дамиану было расставаться с отцом. Он впоследствии всегда со слезами вспоминал об этих минутах жизни своей. В Петербурге, пристав на Валаамском подворье, Дамиан встретился с казначеем монастыря о. Арсением, приехавшим в столицу для принятия царского дара: собора священных риз, с которым на почтовых лошадях, везя этот драгоценный дар, и прибыл на Валаам, где, ради почета этим царским великим милостям, были они встречены колокольным звоном.

Поселившись окончательно в Валаамской обители, по увольнительному свидетельству, Дамиан с этого 1820 года положил твердое основание своей подвижнической жизни. Быстро, внимательно и разумно проходя все, возлагаемые на него, послушания, восходил новоначальный брат от силы в силу.

Так, будучи первоначально поставлен на послушание в конюшню, а затем в хлебную, и исполняя эти нелегкие обязанности конюха и пекаря с полным усердием, он, в то же время, с немолчной молитвой на устах, клал земные поклоны. Утомившись от трудов и молитвенного подвига, прилежный и набожный послушник тут же на голом полу повергал себя для кратковременного отдыха, после чего с новым усердием принимался за свое послушание, не оставляя и молитвы ко Господу. Пробыв около двух лет на этих послушаниях, Дамиан был назначен в рабочие нарядчики управлять рабочими людьми по всем хозяйственным делам.

Примерное усердие и отличная деятельность Дамиана и на этом послушании обратили на себя внимание настоятеля, который, вполне полагаясь на него, вскоре поручил ему охрану всего монастырского острова, для чего в помощь ему был дан работник и имелись постоянно наготове для объезда острова лодка и верховая лошадь. На этом новом послушании ревностный Дамиан много раз подвергался опасностям от чухонцев, приезжавших тайно стрелять дичь или рубить лес на Валаам, которые нередко в него стреляли, но Господь хранил раба Своего, и Дамиан оставался невредим.

Находясь на таких трудных послушаниях, будучи еще только простым послушником, он в подвигах иноческих старался уже подражать великим подвижникам.

Опытный старец, о. Евфимий, имея в руках палку, приходил каждую ночь в 12 часов будить ученика своего на полунощную молитву, и до тех пор стучал своей палкой в раму второго этажа, где жил Дамиан, пока не получал от него стуком же в раму ответа. Так, каждую ночь, не возжигая огня, выполнял молодой подвижник свое молитвенное ночное правило еще до начала церковной службы; с ударом же в колокол, сзывавшим братию к общественной молитве, спешил в церковь – к ранней утрене или полунощнице, хотя, бывало (как сам он рассказывал впоследствии), весьма немалых усилий стоило ему иногда в современной темноте из рабочего дома, где жил он, прийти в церковь, в особенности, зимою, когда за ночь наносило большие сугробы снега; шагая по пояс в снегу, часто ползком, приходилось пробираться к полунощнице.

В келлии у него было совершенное нестяжание: образ, книга, четки, две скамьи – треножники собственного изделия, две доски, днем стоявшие в углу келлии, ночью же, положенные на скамейки, заменявшие кровать, войлок и мочальная подушка, служившие ему постелью, – вот и все имущество смиренного раба Божия. Одеяла или другого какого покрывала у него не было: в случае нужды – суконный кафтан, который он носил вместо шубы, заменял и то, и другое. Шуб меховых тогда и в сильные морозы никто не носил, хотя ему, в виде исключения, когда он поступил в нарядчики, была выдана для объезда островов и наблюдения за местными работами коротенькая старая шуба.

При таком совершенном нестяжании и самоотвержении велико было и воздержание его относительно пищи и пития. «Не помню, свидетель Бог», – рассказывал он впоследствии своим ученикам, будучи уже настоятелем, «чтобы я, находясь на послушании в хлебной, без благословения старшего съел хотя корочку хлеба, несмотря на то, что бывало очень хотелось съесть горячую горбушечку только что вынутого из печи хлеба, да и старец мне говорил, если нужно поесть, то – благословись, положи три поклона, сядь и поешь, но отнюдь не тайком, ибо тайноядение – бесам вход». При келлии был у него чулан, где смазывали сбрую: в нем-то уединенно и совершал Дамиан свои молитвенные подвиги: исправлял правило, клал поклоны, читал акафист пред иконой Смоленской Божией Матери, от которой и сподобился чудесного явления.

В 1823 году, на Рождество, послушник Дамиан был пострижен в рясофор.

В 1824 году, на Покров Пресвятой Богородицы, Дамиан, по благословению о. игумена Иннокентия, первый раз отправлял череду чтеца в церкви и в трапезе.

Старец о. Евфимий мудро вел молодого инока на верх совершенства; так, он не позволял ученику своему иметь ни малейшего пристрастия к вещам и заводить у себя какую-либо собственность в келлии. Испытывая, почти на всяк день, ученика своего, насколько тот преуспел в нестяжании и беспристрастии, старец однажды, увидя в келлии у него икону, которая была благословением ему родителей, сказал: «кажется, эта икона у тебя лишняя, отдай ее в церковь», и Дамиан, нимало не рассуждая, как дорого для каждого иметь у себя икону родительского благословения, беспрекословно, со всяким смирением и повиновением, исполнил приказание старца.

1825 года, 12 декабря, Дамиан, на 31-м году от рождения, был пострижен в монашество с именем Дамаскина.

В 1826 году, в марте месяце, о. Евфимий, старец его, удалился на безмолвное житие в пустыню. В подражание своему наставнику, следуя внутреннему своему влечению, и о. Дамаскин в том же году, испросив благословение настоятеля, о. игумена Ионафана, перешел с радостью сердечною на жительство из монастыря в скит «Всех Святых», испытать второй образ монашеской жизни – скитский. Здесь, так же, как и в монастыре, строгий подвижник не щадил себя: при келейных своих немалых подвигах он неуклонно исполнял вместе с прочей скитской братией положенное нелегкое церковное правило и неусыпное чтение Псалтири.

В следующем, 1827 году, ревнуя большим подвигам и желая проходить третий образ монашеской жизни, о. Дамаскин, по благословению настоятеля о. игумена Ионафана, поселился на жительство в отдаленную и почти непроходимую в то время пустынь, находящуюся от монастыря верстах в шести сухим путем, проливом же – в трех, не более, чтобы здесь бдением, молитвою и постом наедине работать Единому Богу. Подвижническая жизнь о. Дамаскина, тайные его подвиги в этой пустыне – ведомы Единому Богу. В монастыре знали, что питался он очень скудно, хлеб вкушал с весу, для чего имел безмен, пищу варил редко, довольствуясь ею в продолжение нескольких дней. В праздничные дни, обыкновенно, приходил он к обедне в скит «Всех Святых» и по окончании службы, взяв антидор, спешил, избегая встреч и разговоров, в свою любимую пустыньку, так как случавшиеся встречи и разговоры нарушали его внутренний духовный мир. Белья, живя в пустыне, о. Дамаскин никогда не сменял, а носил до тех пор, пока рубаха от пота и молитвенных подвигов не сваливалась с плеч.

Келлия его была разделена на несколько маленьких комнат. В одной, которая пространнее других, о. Дамаскин занимался рукоделием, в другой – переписывал отеческие книги, о чем свидетельствует маленький письменный стол собственного изделия, находящийся тут; в третьей – весьма маленькой, где едва можно было поместиться даже одному человеку – смиренный инок совершал ежедневно и неопустительно молитвенное правило свое и поклоны. Следует заметить здесь, что правило это было весьма нелегкое: утреня, часы с междучасием, кафизмы и еще 12 псалмов, которые пели древние отцы-пустынножители. В этой комнатке были только: икона Успения Божией Матери, мантия, четки, плеть, низенький стул, на котором он по нескольку часов упражнялся в умной молитве. Наконец, – в четвертой комнатке стоял гроб, простой, дощатый, собственной работы, в который строгий пустынник полагал свое многотрудное тело для кратковременного отдыха. Были здесь у о. Дамаскина и вериги железные, которые достались ему от схимонаха Порфирия, жившего невдалеке от него в пустыне. Вериги эти носил о. Дамаскин, живя в пустыне, для большего еще утомления и распинания своей плоти греховной.

Молитва и труд, труд и молитва почти беспрерывно сменялись день и ночь, – так проводил жизнь свою в пустыне о. Дамаскин. Кончалась молитва – не знающий отдыха пустынножитель принимался за рукоделие: писал книги, выделывал ложки и в этих занятиях иногда просиживал ночи. Однажды, по благословению о. игумена, пришли к нему с келлиархом посетители и выпросили у него ложек, причем, предлагали денег, но он не принял; по уходе же гостей, о. Дамаскин заметил между книгами синюю бумажку в 5 рублей ассигнациями; сейчас же, взяв деньги, несмотря на весьма неблизкий путь, пошел в монастырь в гостиный дом и, войдя в номер своих посетителей, положил деньги их на стол, и затем, сказав с укоризною: «нехорошо, господа, так искушать монахов», поспешно вышел из комнаты и отправился обратно в свою пустынь. Вот как строго хранил и охранял монастырский устав и служил Господу Богу о. Дамаскин, будучи еще простым только монахом!

Много претерпел о. Дамаскин, живя в пустыне, и от искушений бесовских, видимо и невидимо нападавших на него. Нередко в осенние темные ночи враг являлся ему в виде исходящего из озерка с растрепанными волосами человека, иногда противник вооружался на него невидимо, нагоняя на него уныние и скуку; но Господь не оставлял Своего усердного раба без помощи Своей: с молитвою на устах – крестным знамением, как пламенным мечом, отражал добродетельный пустынник все искушения вражии. Когда же нападала на него тоска, уныние, скука в уединенной его келлии, то он выходил к озерку, садился в лодку, объезжал кругом по озеру несколько раз с пением догматика или каких-либо других церковных песнопений, и возвращался в келлию в веселии сердца; иногда же целую ночь просиживал, выделывая ложки, и тем разгоняя скуку. Иногда уединение его нарушалось: так как келлия его разделялась на две половины, то к нему назначались для сожития кто-нибудь из старцев, желавших потрудиться на спасение свое в пустыне. Так, одно время с ним жил монах Амфилохий, в схиме о. Антоний. Этот великий по духу старец и подвижник весьма часто упражнялся в умной молитве, просиживая по шести и более часов кряду, не вставая с места; смиренный и боголюбивый о. Дамаскин, чтобы не смущать внутренний покой своего почтенного сожителя, прорубил для него особую входную дверь. Еще следует здесь упомянуть о другом старце-пустыннике, манатейном монахе Афанасии, который так же некоторое время был о. Дамаскину сподвижником в пустыне.

В это же время о. Дамаскин имел и учеников. Так, в 1832 году бывший в то время игумен о. Варлаам, нередко посещавший его в пустыньке для духовной с ним беседы и хорошо знавший Дамаскина, прислал к нему для духовного назидания двух ревностных братий – Петра и Василия. Смиренный пустынник со всяким послушанием принял братий Петра и Василия в духовную паству и с великой радостью начал заботиться об их духовном образовании, подавая собою высокий пример денно и нощно трудами, постом и молитвою работать с усердием Богу.

Так о. Дамаскин почти шесть лет безвыходно, с 1827 по 1833 год, проводил свое пустынножитие, отдаваясь все большим и большим подвигам и прилагая труды к трудам. В 1833 году обстоятельства заставили о. Дамаскина покинуть дорогую, родную пустыньку: он был переведен (30 апреля) из пустыни в скит «Всех Святых» для управления им. Приняв управление скитом, сделавшись начальником, о. Дамаскин продолжал свою прежнюю суровую, подвижническую жизнь, соблюдая неуклонно, вместе с тем, и установленное нелегкое в скиту церковное правило, чем подавал пример всему братству. Живя в скиту, смиренный и усердный по Бозе о. Дамаскин сподобился два раза видеть неизреченный свет, исходивший от иконы Распятия Спасителя, находившейся постоянно у него в келлии. Икона эта досталась ему от монаха Авраамия, который жил в скиту и был убит при ломке плиты.

Как начальник скита, о. Дамаскин был крайне внимателен к духовной жизни вверенной ему паствы, уважителен весьма к церковным праздникам и много заботился о благочинии церковных служб и благолепии храма. Так, однажды некто из его учеников, уходя из скита в монастырь, просил у него благословения побрать на дороге грибов; это было на праздник Усекновения главы Иоанна Крестителя; о. Дамаскин не благословил, сказав: «Угодник Божий сегодня головушку положил, а ты будешь грибы брать». Ревнуя же о благочинии церковном, он не опускал, по возможности, ни одной службы, сам пел и читал со скитской братией и при нем в скиту действительно пели хорошо, и служба совершалась благолепно; так что о. игумен, тогда Вениамин, часто приезжал слушать богослужение и всегда оставался очень доволен. В свободное от молитвы и занятий по управлению скитом время о. Дамаскин, наравне с прочей братией, летом возил на огород тачками землю, а зимою выделывал ложки.

Труды о. Дамаскина в это время еще осложнялись тем, что он, управляя скитом, имел довольно учеников и, притом, из монахов должностных; так к нему на совет и откровение ходили: келарь – рясофорный монах Василий, впоследствии ризничий, иеромонах Виталий и некоторые другие.

Пробыв в скиту около года, влекомый тишиной любимой пустыньки своей, о. Дамаскин испрашивает благословение оставить скит и поселиться опять в уединении; пожив некоторое время в Назарьевской пустыни, что близ монастыря, боголюбивый старец вскоре удаляется в свою родную пустыньку.

18 ноября 1838 года, по воле Императора Николая I, при посредстве благочинного монастырей С.-Петербургской епархии, настоятеля Сергиевской пустыни, что близ Петербурга, отца архимандрита Игнатия Брянчанинова, последовал указ: прислать немедленно с Валаама в Петербург о. Дамаскина для посвящения его в сан игумена и назначения его затем настоятелем Валаамской обители, так как Государю благоугодно было, чтобы немедленно в игумены Валаамского монастыря, вместо о. Вениамина, был посвящен кто-либо из числа Валаамской братии, причем сообщалось, что о нем – о. Дамаскине – Государю известно.

Воля Государя была без промедления исполнена: 23-го того же ноября, в 9 часов утра, о. Дамаскин отправился с острова Валаама в Петербург.

4-го декабря 1837 года он был рукоположен во иеродиакона, 7-го числа того же месяца в иеромонаха и, наконец, 30 января 1838 г. во игумена.

5 марта 1839 года, в воскресенье вечером возвратился о. Дамаскин уже игуменом в свою родную Валаамскую обитель.

По вступлении в настоятельство, неожиданно поставленный, почти внезапно, из круга мирных пустынных трудов и радостей в бурю разнообразных скорбей и тревожных попечений о. игумен Дамаскин в твердом уповании на Бога, со всей полнотой любви, с совершенным отвержением своей воли поднял на свои рамена и мужественно понес тяготу послушания настоятеля.

Первее всего, приняв жезл правления, о. Дамаскин обратил все свое внимание и старание на приведение в добрый порядок внутреннего монастырского духовного строя жизни. Постепенно, но неуклонно и неустанно, начал о. Дамаскин восстановлять прежнее внутреннее благоустройство и достиг своей цели, привел обитель в самое цветущее состояние. Братство ее возросло, нравственные силы ее развились.

Устроив внутреннее состояние обители, о. Дамаскин немедленно принялся и за внешнее ее благоустройство. Вскоре, на всех окраинах Валаама появились благолепные скитские храмы, по всему острову, как сторожевые посты, то там, то здесь, расположились уединенные часовни и молчаливые кресты – величественные гранитные и простые деревянные; удобные, красивые дороги пошли во все отдаленные концы монастырских владений; около самого монастыря воздвигались многочисленные здания. При вступлении о. Дамаскина в настоятельство материальные средства обители были весьма незначительны, почти ничтожны; но не златом устраиваются монастыри, а молитвенным потом и слезами покаяния, – Господь видимо споспешествовал благим начинаниям Своего столь усердного и неутомимого служителя: на все нужды обители всегда находил о. Дамаскин достаточные вполне материальные средства; чувства доверия и искренней расположенности, которые о. Дамаскин возбуждал к себе в каждом, знавшем его, приобрели обители много усердных и щедрых благотворителей.

Обитель возрастала и украшалась: был обновлен скит Всех Святых, построен гостиный дом, устроен Никольский скит, воздвигнут скит преподобного Александра Свирского на Святом острове, построен новый странноприимный дом для бедных окрестных финнов, устроен Предтеченский скит, построен водоподъемный дом, с мастерскими при нем, и проведена вода в монастырь и прилежащие хозяйства; приобретены от финнов острова, издревле принадлежащие Валаамской обители. Благодаря этому последнему приобретению, недвижимое имущество Валаамской обители увеличилось тремя обширными и двумя небольшими островками превосходного качества серого и красного гранита и черной плиты, рыбными ловлями и другими угодьями. На вновь приобретенных островах тотчас же заботливым и боголюбивым хозяином были поставлены часовни, водружены величественные гранитные кресты и произведены постройки деревянные со службами, для жилья монашествующей братии, несущей разные хозяйственные послушания на этих островах. Кроме того, был устроен скит св. пророка Илии, устроен скит во имя Коневской Божией Матери, рабочий и конюшенный дома, скит св. преподобного Аврамия Ростовского, кладбищенская церковь и при ней новое кладбище.

Кроме этих больших и важных для обители капитальных построек, о. игумен Дамаскин, постоянно и много заботясь о духовной пользе паствы своей и, вообще, ближнего своего, устроил по всему острову и принадлежащим к нему островам и островкам, в течение своего 42-летнего настоятельства, до 20 часовен. В каждой часовне имеется, за весьма редким исключением, Крест святой, святое Евангелие, кадило, кропило, мантия, священное облачение, Псалтирь и некоторые другие богослужебные книги.

С тою же духовно-нравственной целью, им же, о. Дамаскиным, поставлены, то там, то здесь, в разных местах монастырских владений, кресты. Некоторые из этих крестов весьма красивы и величественны. Так, прекрасные гранитные кресты поставлены: на дороге к скиту Всех Святых – при соединении двух скитских дорог, ездовой и пешеходной; на островах Никольском, Предтеченском, в Назарьевской пустыньке; все они как бы осеняют путника и невольно заставляют вознестись, хотя на мгновение, мыслью ко Господу, пострадавшему за спасение человека на кресте, и принести Ему слезы покаяния и благодарственные моления.

Такая частая встреча крестов и часовен действительно имеет немалое нравственное значение: она поддерживает, питает в каждом прохожем особенно благоговейные чувства, она как будто говорит ему, что он находится в священном месте.

При старании о. игумена Дамаскина устроен был также и Андреевский большой (соборный, новый) колокол. Им же проведены по всему острову правильные, гладкие дороги ездовые и пешеходные, и исправлены уже существовавшие. Окаймленные лесом, дороги эти, представляющие из себя как бы аллеи обширного парка, облегчают сообщение монастыря с лесом, рыбными ловлями, скитами и пустыньками, что весьма важно было для хозяйства острова и много способствовало благочестивым поклонникам Валаамской святыни знакомиться с дивной красой природы Валаама и мерами, освященными подвигами угодников Божиих. По дорогам, где нужно было, устроены для удобства и безопасности мосты, между которыми особенно замечателен Владимирский мост, каменный, по дороге в скит Всех Святых; поставлены решетки и перила, проведены канавы. При отце же Дамаскине возобновлена гранитная лестница, ведущая из-под горы, от пароходной пристани, на площадку монастыря, в том виде, какой она имеет ныне, – и многое другое.

Продолжительная, многоплодная и полезная деятельность и примерная жизнь о. игумена Дамаскина была отличена особыми знаками благоволения не только высшего духовного начальства, но и милостью Государя Императора и Государыни Императрицы. Так, он был пожалован в 1847 году, в 26 день апреля, золотым наперсными крестом, выданным от Святейшего Синода; в память войны 1853 и 1856 гг. пожалован в 1856 г., в 24 день октября, бронзовым наперсным крестом на Владимирской ленте и таковою же медалью на Андреевской ленте, выданной ему 15 сентября 1859 года, по случаю посещения в 1858 г. Валаамского монастыря Императором Александром II с Его Августейшей Семьей; всемилостивейше пожалован в 10 день августа 1858 года от Императрицы Марии Александровны – четками, украшенными бриллиантами, а от Государя Императора – наперсным золотым крестом с такою же цепью – в 3 день июля 1859 года; за усердную и полезную службу причислен в 1864 году, в 25 день апреля, к кавалерам ордена св. Анны 2 степени и знаки сего ордена в память войны за 1877 – 78 гг. за пожертвования обществу Красного Креста получил в 1879 году, 2 ноября, знак Красного Креста; за принесенные им с братией поздравления Государю Императору Александру II с явленными на нем милостями Божиими, сохранившими жизнь его от злоумышленников в 1866 году, 5 июля, объявлена ему Высочайшая благодарность, а в 1867 году, июля 1, искренняя Его Величества благодарность; таковая же благодарность объявлена ему и в 1868 г., 9 июля, за существенное вспомоществование финнам во время голода, бывшего зимою 1867 года в Финляндии; в 1870 году, за значительные пожертвования на храм в Мегредском погосте Олонецкой губернии, преподано было ему благословение Святейшего Синода; за исправное и усердное исполнение настоятельской должности от митрополита Никанора объявлена ему благодарность в 1854 году, января 15 дня.

Личные же достоинства и способности о. Дамаскина были, главным образом, поводом к тому, что Валаамский монастырь был отделен от общего благочиния, и о. Дамаскин с 1863 года был сделан, будучи настоятелем Валаамского монастыря, вместе с тем, и благочинным его, с подчинением его же благочинию и Коневского монастыря, тогда как до этого времени благочинным Валаамского монастыря и Коневского издавна назначался архимандрит Сергиевой пустыни, что близ Петербурга. В этом назначении о Дамаскина благочинным своей обители и, вместе с тем, и Коневского монастыря нельзя не видеть также особого к нему внимания и доверия духовного начальства. Должность эту о. Дамаскин исправлял по 1879 год, когда, вследствие болезни своей, при глубокой старости, не мог уже нести обязанностей благочинного.

Истинно подвижническая, благочестивая жизнь, продолжительная, многоплодная и многополезная для обители Валаамской деятельность незабвенного настоятеля о. игумена Дамаскина в течение с лишком 40 лет, была, наконец, отличена и особо почтена и братией обители: ему в 1875 году, 12 декабря, по случаю 50-летнего юбилейного торжества со дня пострижения его в монашество, поднесены были братией: св. икона преподобного Иоанна Дамаскина и свят. Спиридона, в богатой ризе, и адрес.

Отличительными чертами характера, украшавшими о Дамаскина и покорявшими ему всех были глубочайшее смирение с совершенным самоотсечением воли, высокая духовная мудрость и опытность, чистейшая и горячайшая любовь к Богу, обители и ближнему, непрестанное и усерднейшее желание его всем спастись и доступное для каждого слово его.

Смирение и самоотсечение воли о. игумена Дамаскина были, поистине, замечательны. Сделавшись настоятелем первоклассного монастыря, игуменом Валаамской обители, мощным главою ее, о. Дамаскин ничем себя, в особенности до болезни своей, не выделял от братии монастырской: вместе с братией ходил за общую трапезу, довольствовался общей братской пищей, одевался одинаково со всею братией и неуклонно исполнял общее монастырское молитвенное церковное правило. Никогда ни до, ни во время уже своего настоятельства, а, в особенности, в продолжение своей болезни, о. Дамаскин не спрашивал себе чего-либо определенного из пищи, но всегда был доволен тем, что ему дадут; когда, бывало, келейник спросит у него «батюшка, не хотите ли чаю? – Он всегда отвечал: «если дадите». Случалось так: подадут обед, и он пообедает, после же оказывается – пища была совсем без соли; говорят: «батюшка, что же вы не посолили или не приказали посолить»? – Он же смиренно отвечает: «ну, дети, не скорбите, так угодно было Богу, чтобы я ел несоленое». В другой раз, уже во время болезни, посадят его в кресло и позабудут, приходят через несколько времени, иногда часа через два, через три, смотрят о. игумен жмется, трудно ему было очень сидеть, в сокрушении сердца спрашивают: «что же вы, батюшка, не позвонили»? – «А я так положился, что, если Бог вам возвестит, то вы придете, а вот вы и пришли», кротко сказывал о. Дамаскин. Также, когда вывозили его кататься на воздух для освежения, никогда сам о. Дамаскин не определял места, куда ехать, а всегда охотно соглашался с предложением других. Поистине, чудно было дивное послушание, отречение от своей воли, смирение и терпение о. Дамаскина.

Другой высокой чертой характера о. Дамаскина были истинно-христианская любовь к ближнему, к обители Валаамской и широкая благотворительность. Будучи игуменом, о. Дамаскин много жертвовал бедному приходящему люду деньгами, вещами, хлебом; ни один бедняк, действительно нуждающийся, а таких умел прознавать опытный старец, не уходил из обители не пригретый и без помощи. Бывали случаи и весьма крупных жертвований на нужды ближнего. Так, во время голода, зимою 1867 года в Финляндии, о. Дамаскин оказал весьма существенное вспомоществование как, в частности, многочисленным толпам финнов, стекавшихся в монастырь, так и общее – местной дирекции призрения бедных. Значительные, также, пожертвования делал он деньгами и церковными предметами на Мегрецкую церковь в г. Олонце; на это благое дело он в разное время употребил до 4000 р.; затем, ревнуя о благосостоянии святых обителей Олонецкого края – Андрусовской и Сяндемской – он составил описание этих двух древних замечательных обителей и на счет им же самим подысканных доброхотных дателей издал их на пользу этих пустыней.

Спасением душевным каждого, в особенности же, из братии монастырской, о. Дамаскин дорожил более всякого богатства. Был такой случай: приходит к нему один из новоначальных и говорит: Батюшка, позвольте мне съездить в Петербург – за получкой долга в 150 руб. Получив долг, я обратно приеду и деньги в монастырь привезу». Мудрый старец, зная, насколько опасно овечке отлучиться от стада Христова, говорит: «вот что, брат: если бы ты сказал, что привезешь в обитель не только 150 руб., и 150 тысяч руб., и то я не советую тебе ехать: душа твоя, которую ты повезешь в мир, дороже денег, а Бог весть, оттуда воротишься ли? Оставайся-ка, брат, здесь; пусть пропадают деньги, да душа твоя цела будет». Послушался брат, остался и, пожив полгода, скончался в добром исповедании. В той же благой заботе о пастве своей – Валаамской братии – о. Дамаскин был весьма осмотрителен в принятии желающих поступить в монастырь; до тонкости расспрашивал всегда о всей жизни такового, и о том, что привело его в монастырь, есть ли искреннее и правильное желание, или только, может быть, какая-нибудь нужда загнала в монастырь.

Сыновне любя Богом предопределенный ему остров и святую Валаамскую обитель, отечески непрестанно и неустанно печась о благе паствы своей, редко и неохотно, по нужде только, покидал о. Дамаскин свой родной Валаам.

В самой обители отеческое попечение о. игумена Дамаскина было одинаково о всех братиях: малому и большому, монаху и мирянину, – всякому желал он спастись и в разум истинный прийти, всех привлекал к себе любовью, и все прибегали к нему, как к родному отцу своему и доброму пастырю, и во всех нуждах своих и скорбях получали от него духовную помощь и врачевание. Занимая многотрудный пост настоятеля, о. Дамаскин находил время быть многим из братии духовным отцом и старцем. Поучения его были в высшей степени назидательны и доступны каждому, советы его полны высокой духовной мудрости и опытности.

При высоких качествах души и способностях ума, о. игумен Дамаскин несомненно имел дар молитвы умной и прозорливости, – Господь открывал ему часто невидимое и неведомое.

Так, когда о. благочинный С.-Петербургской епархии архимандрит Иоанн, во время своего пребывания на Валааме, посетив о. Дамаскина, спросил его: «старец Божий, скажи мне слово на пользу», – то о. Дамаскин, мало помолчав, сказал: «читайте Пролог, там все есть». Архимандрит Иоанн был весьма поражен этими словами о. Дамаскина, как он рассказывал впоследствии, так как он собирался прочитать Пролог, считая то весьма полезным, но не мог найти свободного для того времени.

Другой случай. Однажды летом у монастырской гостиницы две женщины – одна православная, другая – раскольница – спорили между собою, как следует молиться: двумя или тремя перстами.

В это время проезжал о. Дамаскин. Увидев его, женщины поспешили было навстречу о. игумену за решением их спора. Они были еще далеко от него, когда он, сложив три большие перста и подняв руку кверху, громко закричал им: «вот так, вот так молитесь и делайте крестное знамение». Пораженные этим, женщины не знали, что делать: объясняться ли с ним, о чем хотели – но он их чудесно предупредил, или молиться на него, как на мужа великого и святого.

Почтенный иеромонах Валаамской обители Агафангел, ризничий монастыря, поведал такой случай из своей жизни, так же свидетельствующий о прозорливости о. Дамаскина. «До поступления моего в число братии святой Валаамской обители, рассказывал этот честный отец, Господь сподобил меня посетить Веркольскую общежительную пустынь святого праведного Артемия, в Архангельской губернии. Тихая, благодатная, трудолюбивая по Бозе жизнь смиренных иноков пустыни этой полюбилась мне, и я остался на некоторое время пожить, помолиться и потрудиться с братией. Полюбила и меня, грешного, братия та святая, так что, когда задумал я было перейти на Валаам в обитель преподобных Сергия и Германа, где я до того жил некоторое время и куда меня постоянно с ранней еще юности влекла какая-то неведомая сила, то братия, не желая расстаться со мною, уговорили меня, помолясь сообща Пресвятой Богородице и праведному Артемию, бросить жребий, где мне следует посвятить себя служению Богу. После обедни о. игумен Феодосий с братией отслужил молебен, и вынут был жребий. Жребий пал на пустынь св. праведного Артемия, и я к общей радости братии остался в их пустыне. По прошествии 2-х лет, непреоборимое желание, внутреннее сильнейшее влечение идти на Валаам в св. обитель преподобных Сергия и Германа начали смущать дух мой, не давали мне покоя и, наконец, заставили меня, под весьма уважительным предлогом, оставив указанную мне жребием, как-бы свыше, пустынь, прийти на Валаам и просить настоятеля Валаамской обители о. игумена Дамаскина принять меня в число братии святой обители. Но здесь другое посылает мне Господь испытание. Теперь внутренний голос моей совести внушает мне, что я преслушник воли небесной и обманщик. Преслушник потому, что ушел из пустыни, определенной мне жребием, доставшимся мне после усердных и чистых молитв честной братии обители праведного Артемия к Пресвятой Владычице нашей Богородице и праведному; обманщик же потому, что не решался сказать о том о. Дамаскину, которого просил о принятии меня в братство, боясь, что он, узнав о моем жребии, не примет меня. В глубоком душевном волнении, в страшной нерешительности, как быть, что говорить о. игумену, со слезами на глазах стоял я пред ним. Батюшка очень внимательно посмотрел на меня, как бы проникая пытливым взором своим вглубь сердца и ума моего, и, склонив голову, в глубоком молчании, просидел минут пять, затем, подняв голову, сказал с весьма веселым видом: «ну, ладно, чадо, не скорби! Владычица наша Милостивая и праведный Артемий простят, что ушел ты из их обители, оставайся у нас в монастыре, а теперь ступай, помолись Всеблагой Царице Небеси и земли и преподобным отцам нашим Сергию и Герману Валаамским чудотворцам».

Так проник о. Дамаскин в тайные мои помыслы, узнал то, чего никто на Валааме не знал и о чем я ему не говорил. Ясно, что Господь открывал ему неведомое и невидимое, и что о. Дамаскин имел дар прозорливости».

В другой раз о. Дамаскин, почти за час до своей смерти, предсказал, что преемником ему будет один из своей же Валаамской братии, говоря: «нет, чадо, не беспокойтесь; угодники Божии давно уже избрали из своих» и действительно, по смерти о. Дамаскина настоятелем был утвержден о. наместник Ионафан, непосредственный его помощник в делах обители.

Замечательны также еще случаи: 28 августа 1880 года, послушник Димитрий и келейник Александр вели о. игумена в Назарьевской пустыни из часовни (в то время его водили под руки); послушник Димитрий подумал про себя, что о. игумен мог бы и сам ходить, а то веди его – и что же? о. Дамаскин в это же время останавливается и говорит: «Димитрий, оставь; Александр один поведет!» Было много и других подобных случаев.

В 1871 году, 19 ноября, на 76 году от рождения, о. игумен Дамаскин был поражен легким параличным ударом. Этот удар был началом постепенного угасания и его жизни, и его деятельности. Мало-помалу отстранялся деятельный старец от внешних попечений и погружался во внутренний свой мир; в особенности, после второго удара, бывшего в 16 день декабря 1874 года; с этого времени он почти заключился в своей келлии – там нередко видели, как плакал и молился благочестивый старец, и только в особенно важные минуты монастырской жизни всегда ярко вспыхивал и освещал окружавших светоч его опытности и любви.

С 1872 года, благочестивый старец каждую субботу и во все великие праздники приобщался св. Христовых Таин первое время в церкви, а затем у себя в келлии, и всегда с заметным особо благоговейным, благодатным чувством и нередко со слезами умиления принимал он Св. Дары. За год до кончины своей – 12 декабря 1879 г. был он особорован.

До самой своей кончины о. Дамаскин был в памяти, но говорил весьма мало и только отпуски и возгласы при молитвах, которые ему читали, делал сам. За девять дней до смерти о. Дамаскин в полном сознании, со слезами на глазах, простясь с окружающими и испросив у всех прощение, не вкушал уже никакой пищи; накануне смерти, как бы предчувствуя ее, 22 января 1881 года в последний раз приобщился св. Христовых Таин. Последнюю ночь с 22 на 23-е число января провел без сна, видимо страдал, но не жаловался на свою болезнь. Ему читали акафист Божией Матери и св. Евангелие. Старец лежал как бы в забытьи, лишь по временам открывая глаза и, будучи уже не в силах сказать ни слова, взором выражал чувства умиления и благодарности.

Утром 23-го января 1881 года положительно стало заметно, что настал день разлуки с любимым отцом, что близка кончина о. игумена, а потому начали читать отходную. Видно было, что о. Дамаскин хотел перекреститься, но уже не мог, опустил руку на грудь и, как бы засыпая, тихо стал кончаться, вздохнул и почил навеки сном праведника, в 9 ½ часов утра, во время поздней литургии. Окружавшие его одр иеросхимонахи, иеромонахи, монахи и прочая братия со слезами смотрели на эту чудную кончину; келлия была наполнена фимиамом. Иеромонахи стояли в епитрахилях с возожженными свечами, пред святыми иконами горели свечи и лампады. На лице усопшего выразилось спокойствие и величие; воистину это была кончина праведника. 27 января, во вторник, была совершена заупокойная литургия и отпевание.

(Память 24 января).

Раба Божия Ксения родилась в первой половине XVIII столетия от благочестивых и благородных родителей; отца ее звали Григорием, а имя матери неизвестно. По достижении совершеннолетия, Ксения Григорьевна сочеталась браком с придворным певчим, полковником Андреем Петровичем Петровым и жила с супругом в С.-Петербурге. Но недолго судил Господь молодой чете идти вместе по жизненному пути, – Ангел смерти разлучил их: Андрей Федорович скончался, оставив Ксению Григорьевну вдовою на 26 году ее жизни. Непрочно земное счастье! Смерть уносит дорогих сердцу нашему часто тогда, когда мы и не ждем; и св. крест покрывает своей священной сенью тех, кто был мил сердцу нашему, кто еще так недавно говорил с нами, любил нас и берег нас. Однако, не будем скорбеть безнадежно. Разлука ведь не вечна! Быстро подойдет тот день, когда и над нами водрузят св. крест, и мы встретимся с милыми усопшими ...

Потеря супруга глубоко поразила юную вдову; от глубокой скорби чуть не помрачился разум ее. Но молитва и вера сохранили блаженную Ксению. Раз порвалась нить счастья земного, Ксения не стала вновь искать супружеской жизни, но избрала путь терпения, скорбей, и стала служить в подвиге юродства.

Какой пример для вдовиц! Взирая на рабу Божию Ксению, вдовицы, терпеливо несите свой крест. Не зазорно вступать во второй брак, но более подвига пребывать вдовицей. Особенно, если есть дети: второй супруг еще будет ли им вместо родного отца – неизвестно. Не думайте, что, вступая вторично в брак, обеспечите детям безбедное существование. Господь не оставит вас и деток, если и вдовицами пребудете. Поминайте молитвенно рабу Божию Ксению. Господь укрепит ваши силы в терпении скорбей и невзгод!

Блаженная Ксения 45 лет несла подвиг юродства. Усердно она молилась Богу за службами, молилась и по ночам, уходя в поле; молитва укрепляли ее; в беседе сердечной к Господу находила она опору в трудном пути. Когда же строилась на Смоленском кладбище каменная церковь, Ксения по ночам проводила время на месте постройки, нося кирпичи и творя молитву. И этот подвиг совершала она тайно от людей. В жизни своей Ксения была строго воздержной и много терпела скорби от глада и холода. Раздав, по смерти мужа, все имущество бедным, она оделась в одежду умершего и всех уверяла, что умерла Ксения, а Андрей Федорович остался жив, и не откликалась, когда ее называли Ксенией, и сердилась; напротив, когда называли Андреем Федоровичем, откликалась охотно. Одежду мужа носила она, пока та не истлела. Все рабу Божию Ксению любили и говорили: «кто не принадлежит миру, тот принадлежит Богу», – и кормили, и одевали своего бедного Андрея Федоровича. Но она не брала теплой одежды и, прикрывая грудь остатками камзола своего мужа, носила только самое необходимое платье. Обыкновенно, она одевалась или в красную кофточку и зеленую юбку, или наоборот. Она ничего не брала, кроме медных копеек («царя на коне»), но и те раздавала беднякам. Зимою, в жестокие морозы, она ходила по улицам в ветхой одежде и изношенных башмаках, одетых на босые ноги, распухшие и покрасневшие от мороза. Она не имела своего крова и нередко ночевала у знакомых; ее все охотно принимали. И матери радовались, если Ксения покачает в люльке, или поцелует дитя. Все были уверены, что поцелуй несчастной принесет им счастье. Блаженная Ксения любила детей и только однажды она разгневалась на мальчиков, шутивших над нею... Смущается дух, когда вдумаешься в эту суровую жизнь подвижницы благочестия. Сколько здесь терпения, смирения, воздержания! А мы-то, грешные, часто скорбим и раздражаемся из-за всякой мелочи, не имея лишь того, что служит не на пользу, а для прихоти. Но сколько и трогательного величия в этом: бездетная, убогая вдовица с любовью наклоняется над колыбелью чужого дитяти, и ее молитвенный вздох низводит счастье на дитя!

За великое терпение Господь еще при жизни прославил свою избранницу. Раба Божия Ксения сподобилась дара прозрения сердец и будущего. Она предрекла кончину императрицы Елизаветы Петровны и Иоанна Антоновича; купчихе Крапивиной предсказала кончину прикровенно, говоря: «Зелена крапива, но скоро увянет», а одной бедной девице – замужество. Уча людей правдивости, блаженная Ксения нередко открывала и тайны тех лиц, кого она навещала. Милость Божия так осеняла Ксению, что даже те, к кому она заходила, или у кого вкушала пищу, были счастливы и успешны в делах. И торговцы, и извозчики, – все старались ей чем-нибудь услужить; особенное благополучие посещало тех, кому сама блаженная Ксения давала что-либо. О, какой назидательный пример и нам быть странноприимными! Кто знает: быть может, тот убогий, кого мы напитаем – есть великий Божий избранник! Ведь, творя милостыню бедному, Господу служим!

Но пришел конец и земному странствованию блаженной Ксении. На 71 году жизни она почила сном смерти. Ее очищенный дух, покинув земную юдоль, возвратился в обители Отца Небесного! Раба Божия Ксения погребена на Смоленском кладбище. И много знамений милости Божией совершается у гроба блаженной Ксении. По ее молитвенному предстательству Господь спас одну девицу от ужасного брака с преступником. По совершении панихиды на могиле рабы Божией Ксении, после долгих бесплодных хлопот, получили места доктор Булах и И. Исполатов, и были определены в школу дети одной полковницы. А одна высокоименитая благочестивая дама до того была тронута дивными исцелением великого труженика, ее супруга, по явлении ей блаженной Ксении, что и родившуюся в скором времени дочь нарекла Ксенией. Явившись одной помещице ночью, блаженная Ксения предупредила пожар. А еще так недавно своим явлением она исцелила мужа одной доброй женщины и спасла от погибели в пожаре дома того же мужа и маленьких детей. Много и иных дивных знамений, записанных на скрижалях сердец облагодетельствованных, творится у гроба Ксении; даже земля от ее гроба является источником врачующей силы Божией!

Тихо в часовенке у гроба блаженной Ксении; ничто не напоминает здесь о житейской суете. Вьется дым кадильный голубой струей и несется к небесам и ранним утром, и поздним вечером, молитва о блаженном упокоении и вечной памяти блаженной Ксении и других почивших христиан православных! Много слез и вздохов скорбных душ приносится сюда, много и уносится отсюда душевного успокоения и отрады. Кротко мерцают лампады пред святыми иконами и озаряют беломраморную гробницу Ксении, украшенную от признательных сердец.

Над могилой рабы Божией Ксении

(На Смоленском кладбище в С.-Петербурге).

С утра в часовне над могилой

Свершает службы Иерей

И пенье тихое уныло

Звучит мольбой к Царю царей.

Толпы народа в умиленье

Спешат колени здесь склонить

И о рабе усопшей Ксенье

К Творцу моленья возносить.

Зимою в снежную погоду

И осенью в дождливый день

Порой нельзя всего народа

Вместить в сию надгробну сень.

Народ влеком незримой силой,

Спешит на миг хотя припасть

К плите, любимой им могилы,

Над нею выплакаться всласть.

И сколько слез здесь повседневно

Мне приходилось наблюдать

Сюда от жизни злободневной

Идут душою отдыхать.

Всечасно слышится здесь пенье,

Умильно тихое, с мольбой:

Твоей рабы усопшей Ксеньи,

Наш Спасе, душу упокой.

И перед скромною гробницей

Толпа смущенная стоит,

И у немногих на ресницах

Слеза с молитвою бежит.

Вон там в углу, вблизи Распятья,

Припав к могиле головой,

Рыдает дама в черном платье,

Объята пламенной мольбой.

А рядом старец величавый,

Склонясь смиренно над плитой,

Взывает: Господи! Царь славы,

Усопшей душу упокой.

В притворе юноша украдкой

Отер слезу сейчас с ресниц.

Как сладко плачется! здесь сладко!

Читаешь в каждом из сих лиц.

Но, что за дивное влеченье

К могиле сей народных масс?

Причем, нередкое явленье –

Здесь просвещенный высший класс.

Пока одно лишь в объясненье

Спешу читателю привесть,

Что это – дивное явленье, –

К тому лишь следует отнесть,

Что чуток дух в христианине,

Чтобы подвижницу почтить,

И, как всегда, он будет ныне

Могилу Ксении любить.

Почил от жизни многотрудной

Здесь прах подвижницы жены,

Как светоч христианства чудный,

Сияла Ксения в те дни,

Когда в сем мире горделивом

Тропой житейской шла она,

Своим страданьем терпеливым

Стяжала честь сию сполна.

Живя в Столице многолюдной,

Она смысл жизни поняла

И жизни скорбной, жизни трудной

Себя навеки отдала.

Свое именье разделила

Среди столичной бедноты

И тем разумно отрешила

Себя от грешной суеты.

И в мир прекрасный, мир надзвездный

Умом и волею ушла,

Сочтя игрушкой бесполезной

Все наши светские дела.

Всю жизнь без крова и жилища,

И в лютый холод, и мороз

В одном изношенном рубище

Она ходила; – а вопрос

О теплой храмине иль хлебе

Не волновал ее груди.

Она лишь мыслила о небе

И муках ада впереди.

И так до старости глубокой

Жила десятков много лет

Глубоко-скорбной одинокой

Средь злострадания и бед.

И многие в Столице шумной,

Объяты жизни суетой,

Считали Ксению безумной

За образ жизни сей святой.

Но ныне здесь нам, православным,

Могила Ксении люба –

За то, что в гробе этом славном

Почиет Божия раба.

(Феодота Евд. Ковырулина).

(Память 25-го января).

Недавно братия Сергиевской пустыни, а с ней и многочисленные почитатели и духовные дети, понесли тяжелую утрату в лице благочестивого старца Герасима, послужившего обители более 35 лет, во всех видах послушания. Жизнь о. Герасима, за семидесятисемилетний ее период, имеет немало характерных и поучительных черт и примеров. О. Герасим, в мире Георгий Загреба, сын небогатого полтавского помещика, родился в 1820 г в Лохвицком уезде. Получив подготовительное образование в Киевской гимназии, он поступил в Киевский университет, из которого впоследствии перешел в Петербургский университет и, по окончании университетского курса, поступил на службу в Лесной департамент. Склонный от природы к иноческой жизни, он не мог в молодых годах поступить в какой-либо монастырь, так как старикам родителям его требовалась материальная помощь; но, когда он увидел себя свободным, по семейному положению, то решился окончательно покинуть мир. В 1861 г. давнишнее желание Георгия исполнилось: он поступил в Сергиевскую пустынь. Здесь 24 авг. 1866 г. Георгий принял иноческий чин, с наречением имени Герасима, а через два года, в 1868 г., был посвящен во иеромонаха. Вскоре затем, он был избран в должность монастырского казначея, каковую и нес до 1877 года. В этом году, по объявлении войны Турции, о. Герасим отправлен был, как священнослужитель, в одну из частей действующей армии, где, подвергаясь опасности, переносил все лишения наряду с доблестными воинами, защищавшими честь дорогого отечества. По возвращении из действующей армии, отец Герасим избран был братией в почетную и ответственную пред Богом должность монастырского духовника. Вместе с тем, его духовными детьми сделались и многие высокопоставленные посетители монастыря, от которых им получались нередко крупные суммы; но он, со свойственной ему нестяжательностью, почти всегда передавал эти суммы на нужды монастыря, или пересылал на родину, в Полтавскую губернию, для построения церкви над прахом своих родителей.

Получая значительные суммы от своих духовных детей, о. Герасим менее всего заботился об удобствах своей жизни и довольствовался самой скромной обстановкой. Доступ к о. Герасиму всегда был свободен, как для посетителей высшего класса, так и для простых богомольцев, приходивших иногда издалека, в лаптях, с котомкой за плечами, помолиться великому угоднику Божию Сергию и получить благословение от уважаемого благочестивого старца. Года три тому назад, о. Герасим стал недомогать; за год серьезно болел, но поправился; во второй половине января след. года силы заметно стали оставлять благочестивого старца, а 25-го января этот добрый наставник переселился в вечность.

С внешней стороны, почивший отличался характерным благообразием: приятные черты его лица, кроткий взгляд, ласковый тон в разговоре, большая седая борода, – все это, взятое вместе, возбуждало благоговейные чувства любви и почтения к благочестивому старцу. Это был мудрый наставник, нестяжательный инок и добрый воин Христов. Да будет память его с похвалами!!

(Память 26-го января).

Преосвященный Гавриил был первым митрополитом С.-Петербургским и управлял Петербургской епархией долее всех бывших после него митрополитов (1770–1799 гг.), исключая преосвященного Исидора.

Родился он в Москве 18-го мая 1730 года и при святом крещении наречен Петром. Отец его, так же Петр, служил в то время синодальным иподиаконом, а впоследствии, священником Космо-Дамианской церкви, что в Китай-городе. Старший брат его, в иночестве Варлаам, был архиепископом в Тобольске.

Высшее образование Петр Петров получил в Московской славяно-греко-латинской академии, к которой сохранял глубокую признательность до самой смерти. Любя уединение и храм Божий, будущий первосвятитель Российской церкви хотел занять должность просфорника, чтобы, по его словам, «иметь маленький кусок хлеба и быть всегда при церкви». Но Промыслу Божию неугодно было, чтобы этот светильник оставался под спудом, и скромному Петру Петрову дано было место старшего корректора в Московской Синодальной типографии, а потом он был учителем риторики в лаврской семинарии. Архимандрит Троицкой лавры Гедеон Криновский, бывший тогда в Петербурге придворным проповедником и членом Святейшего Синода, заметив отличные дарования учителя Петрова, склонил его к монашеству и сам постриг его, с наречением имени Гавриила, 28-го июня 1758 года, на Троицком подворье в Петербурге. 1 июля молодой инок рукоположен в иеромонаха Новгородским митрополитом Димитрием Сеченовым в его столичной домовой церкви.

Покровительствуемый Криновским, о. Гавриил быстро прошел по лестнице должностей, ведущих к епископству. Так, 7-го июля 1758 года он назначен был ректором лаврской семинарии и учителем богословия, а 14-го августа – наместником Троицкой лавры. Жизнь он вел трудолюбивую и чрезвычайно воздержную. С вечера, обыкновенно, готовился к классу; вставши, ходил к утрене и опять готовился к классу; затем, после короткого отдыха, в семь часов ходил в класс; в девять часов доходил в лаврскую канцелярию для решения текущих дел, отсюда шел к литургии, потом опять в канцелярию и для присмотра за келарскими делами; затем ходил в класс послеобеденный или полуденный, а оттуда к вечерне. После вечерни обедал и, вместе, ужинал, кушая кашицу с сухарями. Префектом семинарии и учителем риторики был в то время друг о. Гавриила, принявший от руки его иноческое пострижение, иеромонах Платон Левшин, впоследствии знаменитый митрополит Московский.

В 1761 году, 8 августа, о. Гавриил определен ректором и учителем богословия в Московскую академию и архимандритом Заиконоспасского монастыря. В том же году Высочайшим указом архимандриту Гавриилу дано право «в рассуждении знатной степени и ректорства иметь на мантии скрижали и посох с яблоками».

Ученая деятельность и строгая подвижническая жизнь архимандрита Гавриила обратили на него внимание духовных и светских сановников. И он в 1763 году был назначен епископом в Тверь. Хиротония над ним совершена была 6 декабря в Петербурге, в кафедральном Петропавловском соборе, Новгородским митрополитом Димитрием Сеченовым, при участии архиепископов: С.-Петербургского Гавриила Кременецкого и Белорусского Георгия Конисского. В Твери новый архипастырь прожил не более двух лет. Императрица Екатерина II, неоднократно слыша о нем благоприятные отзывы, рескриптом вызвала его в Петербург для занятий, относящихся ко благу Церкви и отечества.

В 1766 году преосвященный Гавриил вместе с Псковским преосвященным Иннокентием и законоучителем цесаревича архимандритом Платоном Левшиным, по повелению Государыни, составляли проект преобразования духовных школ, который и был одобрен ею. Тогда же Государыня поручила названным святителям и архимандриту Платону рассмотреть, в качестве представителей духовенства, знаменитый «Наказ» ее комиссии о составлении нового уложения. Довольная их отзывом, Императрица пригласила их с собою в Москву на торжественное открытие комиссии. Имея задачей пересмотреть все государственные уставы и права всех сословий, комиссия эта должна была иметь важное влияние и на состояние Российской Церкви.

В 1766 году, 30 августа, в день святого благоверного князя Александра Невского, Императрица беседовала с преосвященным Гавриилом. После сего отозвалась о нем: «муж острый и резонабельный». Высочайший отзыв сей был объявлен Святейшему Синоду обер-прокурором Мелиссино. В том же году Государыня приказала, сделанный ею и придворными во время путешествия по Волге, русский перевод французской книги «Велизарий» Мармонтеля, восхваляющей добродетель и гражданский долг, посвятить преосвященному Гавриилу. В посвящении говорится от ее лица: «Мы чистосердечно признаемся, что Велизарий обладал нашими сердцами, и мы уверены, что сочинение сие Вашему Преосвященству понравится, потому что Вы мыслями, как и добродетелью, с Велизарием сходны».

В 1768 году Тверской епископ Гавриил назначен был ни место скончавшегося Новгородского митрополита Димитрия Сеченова депутатом от Святейшего Синода в помянутую выше комиссию о составлении нового уложения и сделался весьма деятельным членом ее. Его настояниям духовенство обязано тем, что сохранило свою сословную самостоятельность, а не причислено, как хотели того члены комиссии, к среднему сословию наравне с мещанами и разночинцами. За успешные труды в комиссии Императрица назначила епископа Гавриила членом Святейшего Синода.

Кроме того, Государыня желала, чтобы преосвященный Гавриил, как архипастырь, способный к исполнению ее благих намерений, навсегда остался в Петербурге. Поэтому она в 1770 году, 22 сентября, в день своей коронации, на место умершего Киевского митрополита Арсения Могилянского назначила митрополитом С.-Петербургского архиепископа Гавриила Кременецкого, а Петербургским архиепископом – Тверского преосвященного Гавриила Петрова. Вступив на кафедру столицы, архиепископ Гавриил вскоре имел утешение участвовать в рукоположении друга своего, архимандрита Платона Левшина, в сан архиепископа Тверского в придворной церкви. 1-го января 1775 года преосвященному Гавриилу Высочайше вверено было управление и первенствующей Новгородской епархией. Можно предполагать, что это сделано было, с одной стороны, в целях возвышения внешнего положения архиепископа царствующего града, так как до соединения епархии Петербургской с Новгородской под властью одного иерарха, он занимал место в Святейшем Синоде «по Новгородском преосвященнейшем», с другой – в видах предоставления С.– Петербургскому архиепископу больших средств содержания, так как С.-Петербургская епархия была тогда необширна, а Невская обитель небогата. В 1783 году, 22 сентября, Императрица пожаловала преосвященного Гавриила саном митрополита Новгородского, С.-Петербургского и Олонецкого.

Сознавая важность образования пастырей Церкви, митрополит Гавриил открыл духовные училища в Новгороде, Старой Руссе, Тихвине, Валдае и Боровичах, особенно же заботился об улучшении столичной Александро-Невской семинарии. Устроив для нее хорошее помещение в Невском монастыре и поставив ее под свой ближайший надзор, он учредил при ней русскую школу, потом соединил с нею и Новгородскую семинарию под именем главной семинарии, в которой приготовлялись бы не только будущие пастыри Церкви, но и наставники для отдаленных семинарий.

В то же время, преосвященный Гавриил усердно заботился об устройстве и Невского монастыря: воздвиг в нем новые прекрасные двухэтажные каменные корпуса для митрополита и братии, существующие и ныне, и окружил его каменной оградой. Трудами и попечением сего первосвятителя, любившего благолепие храмов Божиих, сооружен в Невском монастыре величественный каменный собор во имя Живоначальной Троицы. 30 августа 1790 года с редкой, истинно-царской торжественностью совершено было митрополитом Гавриилом и другими преосвященными, в присутствии Императрицы и всей царской фамилии, освящение нового собора с перенесением в него святых мощей благоверного князя Александра Невского из церкви его имени. По желанию Императрицы, за приведение обители в цветущее состояние и сооружение в ней величественного храма, был высечен художником Козловским из белого мрамора барельефный бюст митрополита в малом архиерейском облачении и поставлен в соборе против святых мощей в западной нише. Вокруг бюста, в бронзовой вызолоченной раме изображены принадлежности архиерейского священнослужения. К бюсту сама Государыня сделала надпись о трудах преосвященного Гавриила, о времени закладки и освящения собора. Кроме того, архипастырь основал церкви: Скорбященскую над монастырскими вратами и Покровскую в Большой Коломне.

Строгий аскет и сокровенный, от мира, подвижник, преосвященный Гавриил любил и чтил монашество и духовное подвижничество, как высший цвет христианской жизни, и содействовал к обновлению многих упадавших обителей и устроению в них общежития по уставу Афонской горы. Со знаменитым старцем о. Паисием Величковским и другими замечательными подвижниками разных монастырей своего времени он был в тесном духовном общении через письма. По указанию своего любимого келейника старца Феофана, знакомого лично с несколькими обителями, он вызывал лучших иноков для устроения своих монастырей. Замечательно, что в деле устроения монастырской жизни преосвященный Гавриил всегда почти предпочитал ученым монахам простых, не книжных, но опытных в духовной жизни игуменов. По просьбе преосвященного Гавриила, архимандрит Молдавских монастырей Паисий Величковский перевел с греческого языка на славянский «Добротолюбие», содержащее наставление о духовной жизни и умной молитве.

Заботясь об охранении православия от современных лжеумствований, митрополит Гавриил, во время ужасов французской революции, писал Московскому митрополиту Платону о закрытии в духовной академии и семинариях класса французского языка, говоря, что «неблагонамеренные из учеников знание сего языка злоупотребляют».

Трогательны были увещания любвеобильного владыки раскольникам, присылаемым для обращения в лавру. Из них особенно известен Устюжский раскольник Ксенофонт, в схиме Кириак. Призвав его для увещания и положив на него руку, владыка начал убеждать его отеческими словами. Упорный раскольник дерзко отвечал: «зачем меня долго держишь? Посылай, куда надлежит». Архипастырь сказал: «рассуди хорошенько, Ксенофонт, чего ради я тебя держу. Корысти ли какой от тебя получить хочу или чести желаю? Поистине, о душе твоей пекусь, чтобы спасена была от твоей погибели». Когда и это не подействовало, владыка обратился к образу Тихвинской Божией Матери и, с воздетыми руками, стал молиться об обращении раскольника на путь истины. Молитва была услышана. Ксенофонт познал свое заблуждение, исповедался и приобщился Святых Таин, и поступил в Валаамский монастырь, где принял иноческое пострижение.

Преосвященный Гавриил любил назидать свою паству и с церковной кафедры. Кроме составления проповедей первосвятитель находил время заниматься и другими учеными трудами. Он написал и издал в свет отдельными книжками следующие сочинения: «Краткое христианское нравоучение», «О служении и чинопоследованиях православной Церкви» и «Толкование на соборные послания». Но толкования на блаженства и на некоторые псалмы Давида остаются в рукописи и хранятся в библиотеке С.-Петербургской Духовной Академии. Отличительные достоинства всех творений архипастыря – простота, ясность, убедительность и высокая назидательность христианского чувства. Сверх сего, владыка исправил и напечатал «Последование в неделю Православия». Этот труд возложен был на него от Святейшего Синода по Высочайшей воле. Для неученых священнослужителей, которые не могли сочинять своих проповедей, владыка вместе с преосвященным Платоном Левшиным трудился, по поручению Святейшего Синода, над изданием «Поучений на воскресные и праздничные дни» и «Кратких поучений на каждый день года», избранных ими из творений святых отцов и учителей Церкви.

Российская академия почтила литературные труды митрополита принятием его в число своих членов. Преосвященный в отсутствие председателя занимал его место, как первенствующий член, и принимал деятельное участие в составлении академического словаря, в котором впервые определено было точное значение каждого слова в русском языке. Академия увенчала усердие и труды владыки золотой медалью. Преосвященный был также почетным членом Академии Наук и Академии Художеств.

Императрица высоко ценила честные и мудрые мнения преосвященного Гавриила, внушаемые ревностью к православию, преданностью к престолу и знанием истинных потребностей государства, советовалась с ним о делах не только церковных, но и гражданских, приказывала сноситься с ним и Тайной канцелярии, и щедро награждала его. Она, между прочим, пожаловала ему мызу, известную под именем Богородицкой, с домом и с принадлежащими ей усадьбами и землями, на берегу Невы, в Шлиссельбургском уезде. По особенному благоволению Императрицы, преосвященный Гавриил участвовал в семейных торжествах царствующего дома. Так, он помазал святым миром невесту наследника престола, принцессу Виртемберг-Штутгардскую, нареченную при святом миропомазании Марией Феодоровной, и невесту великого князя Александра Павловича принцессу Баденскую, нареченную при святом миропомазании Елисаветой Алексеевной, совершил обручение и бракосочетание их.

По вступлении на престол императора Павла Петровича, митрополит Гавриил, как первенствующий член Святейшего Синода, совершил миропомазание монарха, а митрополит Платон, как бывший законоучитель государя, причастил его Святых Тайн. Преосвященный Гавриил первый из русского духовенства получил от монарха ордена святого апостола Андрея Первозванного и святого, и благоверного князя Александра Невского. Вместе с первым орденом пожаловано ему 14 сел в Лужском уезде. Но Мальтийского ордена, установленного в России императором, он не решился принять, считая неприличным православному архиерею вступать в католический орден.

Пользуясь благорасположением государя, митрополит Гавриил исходатайствовал у него указ об освобождении от телесного наказания священнослужителей, судимых за уголовные преступления. По ходатайству преосвященного, Александро-Невская семинария переименована в академию, а Невский монастырь возведен на степень лавры, и над западными вратами собора поставлен, в честь почивающего в нем благоверного князя, орденский знак святого Александра Невского, держимый на позлащенном щите двумя ангелами.

В 1798 году архипастырь, утомленный трудами и тяготясь управлением двух епархий, просил Императора уволить его от управления Петербургской епархией и отпустить в Новгород для поправления здоровья. Государь, с выражением искреннего сожаления, дозволил отпуск, но от управления Петербургской епархией уволил только в 1799 г., 16 октября. В декабре 1800 года первосвятитель, удручаемый недугами старости, послал государю просьбу об увольнении его на покой. Государь уволил, но с тем, чтобы преосвященный Гавриил оставался в Новгороде в архиерейском доме.

Живя на покое, владыка всей душой предался духовным подвигам. Он поселился в келлиях около храма святого Никиты, епископа Новгородского, где ежедневно совершались службы. За дверями храма была спальня, откуда митрополит, по слабости своей, всегда слушал богослужение и каждую неделю в этом храме исповедовался и причащался святых Христовых Тайн. Малая часть белого хлеба и горшочек сарачинского пшена с черносливом составляли его обыкновенную пищу. После обеда, немного отдохнув, он читал, при пособии двух канонархов, беседы святого Иоанна Златоустого и другие душеспасительные книги. Часто он проводил целые ночи в слезной молитве, стоя на коленях пред святой иконой. По субботам раздавал милостыню, для принятия которой собиралось множество нищих. Любил он из своих рук кормить голубей пшеницей, и они так привыкли к старцу-святителю, что садились ему на плечи. В то же время, владыка занимался составлением духовного завещания. Свои драгоценные вещи он завещал частью в ризницу Новгородского Софийского собора, частью брату своему архиепископу Варлааму в Тобольске, а деньги – на бедных учеников Александро-Невской академии и Новгородской семинарии, и на поминовение сродников в Новгородской церкви.

Преосвященный митрополит Гавриил тихо скончался 26 января 1801 года на 71 году жизни, сидя на софе, окруженный многими духовными лицами, которых он призвал к себе, почувствовав скорое приближение смерти. Тело его погребено в Софийском соборе, в приделе святого Иоанна Предтечи.

Преосвященный Гавриил отличался высокими качествами души. Он имел дар проницательности. Посвящая одного ставленника, он пред великим выходом снял с головы его покров и отклонил его от посвящения: тот оказался виновным в уголовном преступлении, что после и было доказано.

С высоким проницательным умом архипастырь соединял обширные знания и любовь к просвещению. По характеру он был скромен не только в поступках, но и в словах. Строгий сам к себе и всей душой преданный долгу, преосвященный Гавриил был строг и взыскателен к другим, чьи поступки и поведение не соответствовали носимому ими званию. Но строгость свою растворял он милостью: охотно помогал бедным, неимущих и больных снабжал лекарствами, составлением которых и сам иногда занимался. Бедных Новгородской епархии помещал в богадельни на свои средства. Несколько тысяч рублей внесено им было в Сохранную казну, чтобы проценты с них употреблялись на лекарства для больных, на бедных воспитанников Московской академии и на поминовение близких к нему усопших. На могиле его часто служатся панихиды и, преимущественно, по заказу людей, страдающих зубными болезнями, от коих и исцеляются по молитве у гроба святителя Гавриила.

(Память 26-го января).

Во вторую половину нынешнего столетия Кашинский Сретенский монастырь достиг цветущего своего состояния, по преимуществу, во время управления Антонии Мезенцовой (1855–1875 г.). Дочь весьма почтенных родителей, с детства на всю жизнь оставшаяся болезненной и даже увечной, Антония носила великий дух в слабом теле. Поступив в 1839 году из Суздальского монастыря, Владимирской епархии, в деревянную келейку Сретенской обители, она 20 марта 1855 года преосвященным Гавриилом посвящена в сан игумении, и уже в первые годы настоятельства обнаружила необыкновенно предприимчивый и деятельный характер в устроении так называемой Кладбищенской церкви, история возникновения которой довольно примечательна.

В 1800 г. пожалована была Сретенскому монастырю, в 12 верстах от него, близ села Давыдова, небольшая, в 30 десятин и 1621 сажен, пустошная земля с мелким лесом и небольшими сенокосными лугами. По неимению нужды в этой пустоши со стороны окрестных крестьян, монастырь, вследствие отдаленности ее и дороговизны обработки, наймом отдавал эту землю в арендное пользование лишь за 17 рублей сер. Столь незначительный доход с пустоши побудил Антонию, в видах удовлетворения обще-монастырских нужд, изыскать особые способы к увеличению хозяйственных выгод с нее. С этой целью в 1857 г. здесь был устроен флигель со скотным двором, заведены кирпичный завод, пчельник и в малых размерах хлебопашество и луговодство. Вскоре, вокруг этих заведений поднялся молодой лесок, который и скрыл их из вида: так явилось здесь подобие пустыни, в которой монастырские труженицы и стали подвизаться в разных послушаниях по хозяйству. Но они не имели великой святыни – храма Божия, и дело построения его не могло не озабочивать попечительную и богомольную Антонию, особенно, при совершенном отсутствии денежных средств; между тем, уже ясно объявилась воля Божия на это благое предприятие. Так, некоторая, примерного благочестия, инокиня, впоследствии схимонахиня, в свое пребывание среди этой пустыньки, неоднократно ночью видала, именно, на месте теперешнего храма, чудную свечу, возжигаемую блаж. Дорофеей и ярко пылавшую, даже видала, как эта великая подвижница, обходя некоторое пространство, назнаменовывала место для храма.

Ежегодно, по просьбе Антонии, посещавший обитель, иногда же несколько раз в год, приснопамятный прозорливец угличский о. Петр Томаницкий (1775–1866 г.) одобрил доброе начинание игуменьи и в некоем духовном восторге назвал лаврою, поданный ему план предполагаемого храма. Тогда последовало ходатайство игуменьи Антонии о сооружении храма в пустыньке. 14 марта 1862 г. от Тверского архиепископа Филофея (ум. 1882 г. митрополит Киевский) дана храмоздательная грамота, в которой, новоустрояемой церкви присвоено было название «Кладбищенской Сретенского монастыря». Но денежных средств на сооружение церкви не было никаких, и вдруг они явились в виде даров клинской купчихи К. Серебряковой (в количестве 6000 р. сер.), рыбинских купцов (3000 р.), кашинского купца И. Осекина и многих других лиц, жертвовавших также утварью и священными предметами. В 1863 г. была вполне готова к освящению (28 июля) каменная, выстроенная в старинном русском стиле, двухэтажная церковь во имя свв. пустынножителей Петра Афонского и Онуфрия Великого, девять сажен в длину и семь в ширину. В нем и совершается богослужение особым священником, на содержание которого первый дар в 1450 руб. принесла вологодская помещица П. Зубова (ум. 1876 г.). Верхний придельный храм Успенский, где храмовая икона от Киевского митрополита Филофея, икона Успения Пресвятой Богородицы, списанная лаврскими иконописцами с чудотворного образа в Успенском соборе Киево-Печерской лавры. Одновременно с устроением храма, в пустыньке выстроен был большой двухэтажный каменный корпус для монахинь, находящийся внутри деревянной ограды, где под сенью самого храма и расположено кладбище.

В длинном ряду важных деяний энергичной игуменьи Антонии также особенно замечательно устроение в 1872 году в том месте, где издавна был пруд, большого каменного храма трехпрестольного: главный, средний престол, в честь Казанской иконы Божией Матери, на правой стороне – в честь свв. богоотец Иоакима и Анны и на левой – в честь Усекновения честной главы св. Иоанна Предтечи. На сооружение этого величественного собора о пяти главах с вызолоченными через огонь крестами и звездами, истрачено до 150000 р. сер., пожертвованных купеческой вдовой А Ванчаковой. Еще заботливостью матушки Антонии покроены по обеим сторонам св. врат обители два каменных двухэтажных корпуса, для помещения беднейших сестер и большой двухэтажный деревянный корпус для школы, впоследствии замещенный монастырскими сестрами.

В раннем детстве, чудесно исцеленная при мощах св. Димитрия Ростовского, игумения Антония всю свою жизнь провела строго подвижнически и оставила по себе память праведную с похвалами. Собеседница Оптинского старца иеросхимонаха о. Макария, она все свое настоятельское служение проходила под старческим руководством о. Петра Томаницкого. Глубокая почитательница блаженной Дорофеи, на могиле ее мать Антония устроила часовню, где и сама нашла место вечного упокоения. В этой же часовне находится и всеми чтимая икона «Милостивой» Божией Матери, писанная самой м. Антонией, замечательной художницей. Нищелюбивая к беднейшим и убогим, она была нежной матерью для сестер, особенно, юных. Утомляясь многомолвной настоятельской деятельностью, она по нескольку дней проводила в любимой пустыни, в посте и молитве, ходя в одном крашенинном подряснике и босая.

Иноческая жизнь при ней стояла высоко. Три схимницы, постриженные по завету явившейся м. Антонии св. кн. Анны Кашинской: Вера, Надежда и Любовь вели жизнь высоко-подвижническую и свято почили. В эти годы много совершилось чудес у гроба блаж. Дорофеи. Нередко подвижница налагала по временам на себя строгое уединение и молчание. Перенесла она немало и страхований демонских. Из других инокинь ее обители строгостью жизни отличилась еще схимонахиня Авраамия.

Подвижница свято почила 26 января 1875 года²².

(Память 28-го января).

Татьяна Пахомовна – преемница Марфы Петровны Апариной, благочестивой первоначальницы женского Кирсановского монастыря. Смиренные ее сестры, бывшие ее сподвижницы или ученицы, неутомимым ее трудам обязанные и своим кровом, и своей богоугодно настроенной жизнью, благоговейно произносят ее имя; да и соседние жители помянутой обители г. Кирсанова непрестанно вспоминают о Татьяне Пахомовне, устроительнице монастыря, доселе служащего для детей их училищем благочестия, а для вдов и сирот приютом и местом пропитания.

Татьяна Пахомовна была из государственных крестьян; отец ее и родное семейство жили в одной из пригородных слобод г. Кирсанова. Татьяна, девица в цветущих летах, была всегдашней домоседкой даже и в эти веселые дни. «Напою и накормлю я тогда, говорила она, свою скотину, да еще пойду и к соседям, – и их скотинке дам корму и пойла, так делаю, бывало, по всем праздничным дням, и соседи всегда надеялись на меня». Так рано началась трудолюбивая жизнь Татьяны!

Ей было около 17 лет, когда, движимая желанием подвижничества, а более всего – увлекаемая молвой о высоком подвижничестве старицы Марфы Петровны, собравшей уже около себя несколько девиц-тружениц, она оставила дом родителей и навсегда переселилась в Кирсановскую богадельню. В то время это было не более, как скромное семейство вдов и девиц, обрекшихся на труд и молитвенные подвиги, руководившееся советами блаженной Марфы, жившее ее духом и старавшееся подражать труженической и молитвенно-подвижнической ее жизни. Общество это не имело еще отдельного, самостоятельного значения, а держалось всюду уважаемым авторитетом своей руководительницы. Управление им блаженная Марфа поручила сестре своей Пелагии, а сама только надзирала и одушевляла своих питомиц-тружениц в их богоугодной жизни. При всем том, блаженная старица между членами основанного ею общества скоро отличила девицу Татьяну. Цветущий возраст, тихий и безответно-покорный нрав, а, в особенности, неутомимое трудолюбие последней привлекли к ней все внимание и самую нежную любовь старицы Марфы. Благочестивая наставница берегла свою любимую питомицу. Как велика была материнская бдительность Марфы над своей любимицей, – об этом рассказывала впоследствии сама Татьяна. Живя в доме братнем, который был, вместе, и ее собственный, Марфа только тогда приглашала к себе из богадельни свою ученицу, когда дома не было лишних людей и даже самого ее брата. В это время со своей питомицей наставница беседовала о разных духовных предметах, потом заставляла ее заняться уборкой своей келлии, причем, с любовью следила за ее хлопотливостью по хозяйству и, наконец, перекрестив, отпускала ее в богадельню. Видно, что, со своей стороны, и Татьяна, простая, кроткая и трудолюбивая, сумела оправдать выбор, доверие и любовь к себе матери-наставницы и сохранила их до конца своей жизни.

Предызбранная в настоятельницы богадельни после кончины блаженной Марфы в 1800 г., Татьяна целые еще 18 лет должна была нести самое тяжелое, едва выносимое послушание под настоятельством сестры почившей – Пелагии Петровны Апариной. Общество девиц, по кончине Марфы, естественно должно было перейти на попечение сестры ее Пелагии, хотя это было только по имени, надзирательницей же над девицами была Татьяна. Девицы эти, не исключая и предызбранной их настоятельницы, почти все были бедные, большей частью, сирые, без всякого значения и собственности в городе: они умели только трудиться и молиться; тогда как Пелагия Апарина имела в городе собственность – наследственный дом, была сестрой знаменитой основательницы общества и вообще имела в своем месте вес и значение. Поэтому Татьяна была старшей надзирательницей над сестрами, – образцом для них в телесных и духовных подвигах, и, в то же время, сама была под непосредственным настоятельством Пелагии, – девицы строгой до чрезмерности, как рассказывают о ней очевидцы. Для возникающей общины девиц Пелагия в 18 лет своего настоятельства (она скончалась 20 августа 1819 года) сделала много. Доселе это общество держалось только благословением и авторитетом Марфы, а само не имело никакого общественного значения: оно содержало себя трудами рук и состояло, большей частью, из девиц сирых и бедных, а в молитвах выполняло устав Саровской общежительной пустыни; прав же на отдельное и самостоятельное существование не имело никаких, так как и средства к содержанию его были самые непрочные. Для возникающей общины даже не было и отдельного дома. Пелагия Апарина сумела дать общине и более определенное значение, и более прочное, обеспеченное существование.

Современницы рассказывают, что внутреннее управление Пелагии богадельнями было, в собственном смысле, железное. Сестры содержались в такой строгости, что не только не могли переступить за порог своей келлии, но даже не смели и выглянуть лишний раз в окно своего затвора. Эта суровая строгость строительницы особенно падала на старшую и благонравнейшую из всех – Татьяну, и была так невыносима, что Татьяна, образец труда и терпения, не раз, по собственным ее словам, решалась оставить богадельню и возвратиться в дом родительский. Не раз уже совсем выходила она из богадельни и даже за черту города.

По смерти Пелагии Апариной, Татьяна делается настоятельницей богадельни; и с тем вместе начинается история беспримерного ее труда не внутри только, но и вне этого общества. Жизнь общежития и теперь ведена была с неизменной строгостью, но с большим благоразумием, а главное – с большим труженичеством. Не имея никакой собственности (как покойная Апарина), чтобы обеспечивать содержание общежития, Татьяна видела единственное средство существования его в одном труде, в рукоделиях, а потому, сестер богадельни возбуждала тем к большему труженичеству. Сама она была первая примером и образцом трудолюбия, а сестры должны были подражать этому образцу, и богадельня скоро сделалась настоящим домом трудолюбия. Рукоделия сестер богадельни партиями расходились в окрестностях, достигая Тамбова, даже Арзамаса и Нижнего Новгорода. Такая труженическая и безукоризненно христианская жизнь богаделенных, возбуждая к себе общее сочувствие в городе, привлекала в общину более и более вдов и девиц, искавших в молитве и труде средств к своему спасению. Число вступавших в этот приют, наконец, так увеличилось, что настоятельница, вопреки собственному влечению сердца, должна была отказывать многим из них. В самом деле, тяжело было содержать целое, немалочисленное семейство (сестер было до 70) бедных и неимущих одними трудами рук их. А главное, начальница с сестрами время от времени все более тяготилась тем, что общежитие не имело собственного храма Божия для молитв и уединенных от градского шума келлий для подвижничества. Сестры труженицы жили среди города и молились в церкви вместе с мирянами. Неудивительно после сего, что около 1821–1823 годов, как рассказывают, желание иметь собственную, хоть маленькую церковь и уединенное общежитие – сделалось единственным, горячим желанием богаделенных, и что сестры денно и нощно молились об этом, и старались приберегать на этот предмет последнюю трудовую копейку, а потому и не могли увеличивать своей богадельни другими, столь же бедными членами.

Но никогда общество богаделенных, по рассказам, не было в столь стеснительном внешнем положении, как в 1823 году. Сестры в то время имели крайнюю нужду в самых существенных потребностях. Начальница их, хлопотавшая до того об испрошении у граждан земли под предполагаемые церковь и келлии, теперь оставила свои хлопоты: нечего было замышлять о каких-либо новых заведениях, когда общежитие нуждалось даже в насущном… Грустно смотрела она на печальное настоящее и только в слезных молитвах изливала скорбь свою пред Богом, и Господь не оставил ее в скорбном сетовании.

В том же 1823 году Он невидимо послал трудолюбивому общежитию такую изобильную помощь, о какой сестры и не воображали. Современницы рассказывают об этом событии как о чудесном. Думаем, что это событие точно можно назвать чудесным, судя по достоверным о нем рассказом. Мало того – это событие за несколько времени пред этим предсказано было преподобным Серафимом Саровским. Дело было так. Одна сестра, в то время послушница богадельни, потом игумения Кирсановского монастыря, проезжала с другой из старших сестер через Саровскую пустынь в г. Арзамас, куда везли они большую партию льняного полотна для тамошней женской общины. Остановившись в Сарове, сестры пожелали принять благословение от о. Серафима. «Только что вошли мы в его келлию, рассказывала игумения, как он, радостно благословляя нас, стал говорить: «ну, у вас будет храм; вот приедет к вам барынька, вы примите и угостите ее..., и она выстроит вам храм». Когда сестры словами о. Серафима приведены были в недоумение и думали, не о духовном ли храме говорит он, старец с силою повторил: «будет, будет у вас церковь!» Затем стал подробно говорить о копании земли под фундамент церкви, советовал храм построить маленький: «не в одних обширных храмах Бог живет», прибавил он.

Осенью упомянутого года, именно, 21-го сентября остановилась проездом в г. Кирсанове одна благочестивая госпожа, майорша Мария Петровна Колычева. Пожелав отслушать вечернее богослужение в городской церкви, она обратила внимание на стоявшую там плащаницу с большим искусством вышитую золотом. На вопрос: кто вышивал плащаницу? – ей указали на девиц – монахинь, скромно стоявших в определенном месте храма. Г-жа Колычева по окончании вечерни тотчас вошла в беседу с монахинями и пожелала видеть их начальницу и место их жительства. Лишь только вошла она в дом богадельни, как признала ее начальницу знакомой себе по лицу, объявив, к общему удивлению, что она недавно видела это лицо во сне. Затем, гостья с христианской любовью стала расспрашивать начальницу об образе жизни общежития, его нуждах и проч. И когда та со всем чистосердечием высказала весь порядок жизни богаделенных, их насущный нужды и особенно пламенное желание иметь особую церковь и более уединенные келлии, г-жа Колычева тотчас же вызвалась построить для них церковь во имя Божией Матери, ради явления Тихвинской иконы Ее. Радость начальницы и сестер при этом была неизобразима. Они падали на колени перед благодетельницей и готовы были лобызать ее ноги. Со своей стороны, и г-жа Колычева так полюбила это семейство смиренных тружениц, что, отослав экипаж и прислугу, осталась ночевать в богадельне и прогостила у них около 2-х недель. Тут она опытно узнала крайнюю нужду богадельни в самых первых, насущных потребностях. Чтобы удовлетворить им, она приказала привести из своей вотчины несколько возов зернового хлеба (ржи, крупы, пшеницы и проч.), и под предлогом, со временем, продать этот хлеб на Кирсановском рынке, с позволения начальницы, ссыпала его в закромах богадельни и затем объявила хлеб собственностью богаделенных. Нет сомнения, что излияниям благодарности г-же Колычевой не было конца. Затем, вручив начальнице известную сумму денег на построение церкви, Мария Петровна простилась на время с сестрами. Это было только началом благотворений г-жи Колычевой Кирсановскому общежитию: они не прекращались во все время устроения обители, в которую впоследствии, лишившись мужа, навсегда затворилась и сама благотворительница. При переименовании общины в общежительный монастырь, в 1849 году, Мария Петровна Колычева приняла пострижение и наречена Магдалиной. Скончалась в 1857 году.

Сказанное благодеяние неимоверно воодушевило пришедшую было в уныние деятельную Татьяну Пахомовну. В душе ее воскресли теперь заветные надежды: иметь свой храм, и при нем уединенные келлии, и она с полным самоотвержением принялась осуществлять их. В этом же 1823 году исходатайствовала она у граждан Кирсанова участок земли под церковь и келлии (где ныне стоит благоустроенная обитель), и заключила контракт со строителями, не дождавшись даже разрешения высшего начальства на отвод земли. В 1825 году началась и постройка храма, который в следующем 1826 году был окончен строением и освящен. Такая быстрота в создании каменной (хотя и небольшой) церкви легко объясняется тем, что рассказывают об этой постройке очевидцы. По словам их, подрядные и строители работали едва ли не менее, чем сколько сама начальница с сестрами. С ранней зари настоятельница, окруженная сестрами, сама выходила на работу, и первая принималась за нее, и продолжала до истощения сил; сама с сестрами копала землю для фундамента, разводила известь, носила кирпич и т. п. Вместе со стройкой храма шла и постройка келлий, оконченная в том же 1826 году; и сестры стали жить теперь в удаленных от города келлиях и совершали свои молитвы в храме, созданным собственными их трудами. С того времени Господь видимо благословлял сугубым благословением место водворения новой обители.

Татьяна поспешила теперь принятием под свой кров тех сирот и вдов, которым прежде принуждена была отказывать в принятии, вследствие вопиющей бедности общежития. Мало того, она теперь старалась даже отыскивать несчастных, которым прежде отказала; ее мучила боязнь, что отринутые ею девицы и вдовы, будучи подавляемы унынием и бедностью, потеряются среди мира, и Господь взыщет с нее за погибшие их души. Поэтому она принимала теперь в свою обитель круглых сирот, оставшихся без пропитания, беспомощных стариц, даже снабжала избытками от трудов бедные семейства; так что богадельня Татьяны Пахомовны, в собственном смысле, сделалась богоугодным и благотворительным заведением. За то и окружавшие общину за ее благотворения платили ей любовью и полным сочувствием.

В 1846 году, от 6-го февраля, Кирсановская женская богадельня Высочайше переименована в «общину», на правах существующих в России общин. Начальницей общины теперь официально утверждена Татьяна Пахомовна, строительница общежития. В 1846 году, ровно через 20 лет, в общежитии было до 180 девиц и вдов разных сословий. Вместо малой церкви является церковь обширная, в которой было до 5 престолов, с величественной колокольней и с полным церковным благоукрашением. Вместо нескольких тесных келлий, при церкви возникает до 13 корпусов, из которых два каменные; и все общежитие является огражденным с 3-х сторон каменной оградой, а с 4-й – деревянной. Так Господь благословил труды неутомимо-деятельной Татьяны Пахомовны!

Во главе девиц-тружениц всегда стояла их начальница. Едва можно верить, что рассказывают о Татьяне Пахомовне и неутомимо-трудолюбивой ее жизни. От самой первой молодости до последней старости не погасала в ней эта любовь к труду. Община была уже благоустроена; по-видимому, нужно было бы и отдохнуть старице-начальнице; работа, казалось бы, ей теперь и не по силам, и не по тому положению, какое заняла она, как настоятельница многолюдной общины. Но неутомимая старица берет в руки свой посох, выходит на обширный огород, принадлежавший общине, и собственноручно или копает гряды, или выпалывает посеянные овощи, и т. п.; работает с раннего утра до позднего обеда, работает до усталости, до последнего истощения сил. Бывшие ее питомицы, более приближенные, рассказывают, что часто старица-начальница, увлеченная работою на дворе или огороде, забывала и пищу. Нужно бывало несколько раз ставить на стол скудную ее трапезу и опять снимать, в ожидании возвращения ее с работы. И не любила покойная начальница мало трудолюбивых сестер. Будучи строга вообще ко всем своим питомицам, она усугубляла свою строгость к нетрудолюбивым, делала им выговоры и подвергала штрафам, указывая при этом всегда на обитель, как на плод единственно трудовой своей жизни.

Незнакомая с усталостью в трудах телесных, покойная начальница была столь же неутомима и в духовном подвижничестве. Нужно было иметь слишком много физической и духовной крепости, чтобы, проведши целый день в труде телесном, следующую за тем ночь всецело посвятить подвигу молитвенному. А это часто делала начальница Татьяна, особенно во дни преклонной старости. Другой отличительной чертой, ярко отпечатлевавшей жизнь христианской труженицы Татьяны, была чрезмерная нестяжательность и благотворительность бедным. Что же касается до собственного ее стяжания, то оно было слишком невелико. Простой самоделковый кафтан (другой – для парада) и посох, неизменный спутник ее в церковь и на работы по двору и огороду общины (иных путей Татьяна в целую жизнь не знала), – вот все, что у нее было. Сколько успела приберечь неутомимая труженица для себя денег, – это увидели все, после ее кончины.

Вечно трудовая, почти семидесятилетняя жизнь, наконец, подорвала здоровье некогда крепкой, не знавшей меры и устали в трудах, Татьяны Пахомовны. Старица сильно занемогла и быстро, хотя постепенно, склонялась к могильному покою. И здесь-то вполне высказалась та горячая любовь к ней сестер и питомиц, какую умела она стяжать себе, несмотря на всю строгость ее управления. Собравшиеся к предсмертному одру ее, сотрудницы не могли от слез выговорить слова. Умирающая, давая им последнее благословение, благодарила сестер за любовь к себе и заклинала не оставлять мира и любви друг к другу. В то же время, она пожелала знать, кого сестры имеют избрать после нее в начальницы. Единодушный голос назвал Анисью Васильевну Страхову, девицу, с детства воспитавшуюся в общине, заслужившую всеобщую любовь своим кротким нравом и смиренным исполнением всех возлагавшихся на нее послушаний. Старица с радостью приняла этот выбор сестер, хотя избираемая долго не могла и слышать о тяжелой, налагаемой на нее, должности. И, когда, умоленная сестрами, девица Страхова согласилась на выбор, умирающая начальница благословила ее иконою и просила читать акафисты Спасителю и Божией Матери. Затем, испросив у всех прощение себе, она перекрестилась и со словами «жив Бог и жива душа моя», тихо почила.

Едва колокольный звон возвестил окрестностям о кончине начальницы обители, как обитель мгновенно наполнилась народом. И здесь-то, пред лицом всего города, оказалось, что настоятельница обители, беспримерная труженица, оставила после себя капиталу 1 руб. сер. Мгновенно жители города собрали и принесли с собою в обитель все необходимое для приличного погребения любимой и уважаемой ими Татьяны Пахомовны, и предали земле бренные останки ее 28 января 1848 года. Можно видеть скромную насыпь на могиле труженицы – начальницы общины: могила эта – близ алтаря нынешней величественной монастырской церкви; никакой памятник не украшает ее земляной насыпи, как это ни грустно!

(Память 29-го января).

29 января 1882 г. скончался в Киеве после восьмимесячной болезни высокопреосвященнейший Филофей, митрополит Киевский и Галицкий. Почивший архипастырь родился 15 января 1808 года в селе Заколякине, Даниловского уезда, Ярославской губернии; в мире назывался Тимофей Григорьевич Успенский. Окончил курс учения в Московской духовной академии в 1832 году, там же пострижен в монашество и удостоен степени магистра богословия. С 1832 по 1842 год был бакалавром Московской духовной академии и инспектором С.-Петербургской. С 1842 по 1849 год служил ректором духовных семинарий: Харьковской, Вифанской и Московской. В 1849 году хиротонисан в сан епископа Дмитровского, викария Московской епархии. С 1853 по 1857 г. был епископом Костромским; в 1857 году перемещен в Тверскую епархию, в 1861 году возведен в сан архиепископа, а 5 мая 1876 г. назначен митрополитом Киевским и Галицким, с званием священно-архимандрита Киево-Печерской лавры. Имел ордена: Анны 1-й степени, св. Владимира 1-й степени, св. Александра Невского с алмазными украшениями и алмазный крест на клобуке.

Корреспондент «Церковно-общественного Вестника» в свое время писал: «В устах духовных панегиристов опошлело слово «благостный», прилагаемое ко всякому епархиальному епископу. Но, если бы мы захотели одним словом охарактеризовать покойного Киевского митрополита, то мы первее всего употребили бы слово «благостный». в приложении к митрополиту Филофею, и нисколько не погрешили бы против истины. Никого он не обидел, никому не повредил; о нем смело можно сказать, что ап. Павел говорил о себе: «в простоте и богоугодной искренности, не по плотской мудрости, но по благодати Божией жил он в мире, особенно же у нас». Строгий и точный блюститель существующих законов и утвержденных властью постановлений, он приучал духовенство Киевской епархии не ожидать какой-либо своенравной архипастырской милости или беспричинного отказа в самой законной просьбе. Всякий проситель вполне был уверен, что всякое законное прошение будет исполнено согласно законной правде, хотя бы и не всегда приятной для просителя. Не делал покойный архипастырь каких-либо новых постановлений, но требовал точного исполнения существующих. Он даже не давал никогда повода видеть, куда клонятся его личные симпатии и несочувствия, законность закрывала в нем его личность. Холодный, как самый закон, в своих определениях и действиях, он являлся сердечным, когда ему приходилось действовать в случаях и обстоятельствах, непредусмотренных законными постановлениями; вот здесь-то, особенно, и видели его «благостным». Совершеннейший аскет по жизни, он для других всех не считал аскетизм обязательством, которое можно навязать кому-либо. Это особенно видели в управлении его Лаврой. Вечно сосредоточенный и замкнутый в себе, он был доступнейшим из всех, известных нам из прежнего и нынешнего времени высокопоставленных в Киеве лиц: целый день он принимал всех, кто имел к нему надобность, и выходил немедленно после доклада. Не любил покойный, чтоб его ожидали, но терпеливо, возвращаясь после совершения литургии в свои покои, по три (буквально) часа он благословлял (истово) наполнявших Лавру богомольцев, ожидая пока все, кто желает, получат от него благословение. А кто видел его вблизи во время совершения литургии, тот никогда не забудет того впечатления святости (иначе не умею сказать), какое почивший всегда производил на присутствующих своим служением».

Подобный же отзыв мы находим и в «Моск. Вед.». «Основной характеристической чертой в жизни почившего архипастыря с юных лет было, говорится в этой газете, подвижничество в самых высоких и строгих формах. Везде и всегда он жил келейной уединенной жизнью, преимущественно, сосредоточенной на подвиге молитвы и внутреннего самоиспытания и духовного усовершения. Постоянным спутником этого подвига было самое строгое воздержание и постничество, удивлявшее окружавших его и не оставляемое им ни в преклонной старости, ни в болезнях, ни во время последнего недуга, когда врачи безуспешно внушали ему ослабить это вечное воздержание. В течение нескольких десятков лет почивший умерщвлял плоть свою и ношением тяжелых вериг. Духовно-нравственное подвижничество почившего архипастыря выражалось и в его умственной жизни, питавшейся преимущественно словом Божиим и святоотеческими писаниями, и в его административной деятельности, всегда основанной на строго нравственных началах. По своей жизни, величественно отражавшейся и в его наружном виде, он был поистине светильник Церкви светяй и горяй; и достаточно было видеть его при священнослужении или услышать от него несколько слов беседы, чтоб ощутить его духовно-нравственную высоту. Как бы в соответствие всей жизни, посвященной духу, самая кончина почившего святителя последовала от потрясения духовного, нравственного. Духовная природа святителя, жившего неземными идеалами, не могла перенести впечатления страшного события 1 марта и пред ужасом преступления и тяжестью бедствия России потряслась в самых основах своих. Под гнетом впечатления, у почившего открылись тяжкие нервные страдания, не изгладившиеся до самой его кончины и ослаблявшие его изнуренный организм».

К памяти Филофея, митрополита Киевского²⁴.

Ты лежишь во гробе бездыханен, Наш отец, наш пастырь незабвенный!

Навсегда уста твои сомкнулись,

Навсегда умолкло твое слово;

Но твой образ носится пред нами

В ореоле славы благодатной,

Поучая доблестным примером,

Говоря бессмертными делами

И святым величием сияя,

Он померкнуть никогда не может,

Озаряя путь нам к жизни вечной!

Из цветов, которые не вянут,

Из твоих цветов, Святитель Божий,

Разреши мне сплесть венок нетленный,

Чтоб почтить твою святую память!

Те цветы ты в юности посеял,

А под старость ими украшался,

И теперь от них плоды вкушаешь.

Те цветы – дела твои святые,

Те плоды–дары Святого Духа!

Не нуждался в суетной ты чести,

Не искал и славы преходящей;

Не мечтал поток мимотекущий

Удержать бессильными руками;

Осязать ты не хотел тумана,

Не ловил мимобегущей тени.

Отказавшись навсегда в сей жизни

От земных бесплодных наслаждений,

Возжелал небесного ты блага,

Воспылал божественной любовью,

И томился, заключенный в теле,

Как томится узник одинокий

В своей душной сумрачной темнице.

Изнывал от жажды ожиданья

Поскорей совлечься бренной плоти,

Как ненужной, сношенной одежды;

Поскорей с Христом соединиться

В нераздельном сладостном союзе;

Зреть Его прославленное Тело;

В Его Духе – духом погружаться;

Почерпая в Нем и жизнь, и силы:

Для тебя людских похвал не нужно;

Отстранял ты их всегда при жизни,

Но во славу Бога всесвятого,

В назиданье и отраду людям,

Разреши сказать мне слово правды,

Вечной правды ревностный служитель!

Из цветов, которые не вянут,

Из твоих цветов, Святитель Божий.

Разреши мне сплесть венок нетленный,

Чтоб почтить твою святую память!

Те цветы ты в юности посеял:

Они тихо зрели, распускались

В твоем кротком, молчаливом духе,

Под покровом дивного смиренья,

По закону жизни сокровенной.

Ими ты под старость украшался,

А теперь от них плоды вкушаешь,

Те цветы – дела твои святые,

Те плоды – дары Святого Духа!

С юных лет, работой над страстями,

Ты достиг вполне свободы духа,

И господства над рабыней-плотью,

Непрерывно, терпеливо, тихо,

По пути тернистом совершенства

Приближался ты к заветной цели.

Сколько мощи духа, и сколько постоянства

Ты явил в борьбе с самим собою!

Сколько слез, невидимых для мира,

Пролил ты в ночных твоих молитвах!

Сколько скорби перенес, смущений,

Непонятных равнодушным людям!

Побеждая похоти плотские,

Одиноко жил бессмертным духом

В этом мире чувственно-греховном.

Ты к себе был строг, аскет-святитель,

Но к другим был полон снисхожденья:

Всем и все с любовию прощая,

Никогда не укорял виновных,

Лишь с отеческой, сердечной скорбью

Вразумлял, – моля об исправленьи.

Обладая многим, – всего чуждый,

Ты спешил отдать все неимущим,

Для других – имея все в избытке,

Для себя – так мало оставляя!

Молчаливый, вдумчивый, смиренный,

Во дни скорби и во дни отрады

Пребывал ты в мире безмятежном.

И, томясь в мучительном недуге,

Подкреплялся верой в Божий Промысл,

Его волю славя всеблагую!

Ты лежишь во гробе бездыханен,

Наш отец, наш пастырь незабвенный!

Ты не встанешь больше на амвоне,

Как бесплотный ангел-небожитель!

Весь объятый пламенной молитвой,

Ты не будешь, с трепетом блаженства

Воздевать святительские руки,

Призывать Утешителя-Духа!..

Святолепное, прозрачно-восковое,

Как тогда лицо твое светилось,

Отражая свет души чистейшей!

Как глаза горели вдохновеньем!

Каким долгим, напряженным взглядом,

Устремлялся ты в алтарь, – казалось,

Замирая в тайном созерцаньи!..

Из цветов, которые не вянут,

Из твоих цветов, святитель Божий,

Разреши мне сплесть венок нетленный,

Чтоб почтить твою святую память!

Ты провидел скорую кончину

И предпринял новый, дивный подвиг:

На твое измученное тело

Возложил ты пост двадцатидневный,

Говоря внушительно и твердо:

«Для меня дни важные настали,

Я окончил поприще земное,

На земле был – странник одинокий,

А теперь иду в мою отчизну.

На пороге перехода в вечность

Не могу вкушать я тленной пищи,

Лишь плода бессмертия желаю:

Святой Плоти Богочеловека,

Его Крови, пролитой нас ради!»

Утром рано, в день твоей кончины,

Приобщившись вновь Пречистых Таин,

Весь проникнутый благоговеньем,

Ты взял в руки Чашу пресвятую;

И безмолвен, и сосредоточен,

Приковал к ней взор твой. И, склонившись,

Так стоял ты долго, углубленный

В сокровенные, святые думы...

А потом... из глаз скатились слезы...

И последним, жадным целованьем

Ты приникнул к Чаше Благодати!..

Наступала страшная минута...

На твоем суровом, жестком ложе

Ты лежал, крестом сложивши руки,

Не сводя очей с святой иконы.

Духовник твой вслух читал молитвы,

Ты дышал все тише и слабее...

А последний раз – вздохнул глубоко!..

Этот вздох был – вздохом избавленья!!!

И теперь во гробе бездыханен,

Ты лежишь, наш пастырь незабвенный.

Навсегда уста твои сомкнулись,

Навсегда умолкло твое слово,

Но дела твои не умирают

И померкнуть никогда не могут,

Нам служа звездою путеводной

К вечной цели жизни преходящей!

Из цветов, которые не вянут,

Из твоих цветов, Святитель Божий,

Я сплела тебе венок нетленный

Чтоб почтить твою святую память!

(Память 29-го января).

Отец Алексей родился в с. Прусыне, Ново-Ладожского уезда СПБ епархии 24 февраля 1836 года и в святом крещении наречен именем Алексея, в честь св. Алексея, человека Божия (17 марта). Село Прусыня находится при впадении маленькой речки Прусыни в реку Волхов, в месте гористом и весьма живописном! Две старинных церковки украшали бедное село. Тут же ютился и священнический домик, окруженный небольшим садиком. В этом-то скромном домике и жили родители о. Алексея: – о Петр и Марфа Дмитриевна Колоколовы. Здесь протекло счастливое детство о. Алексея в обществе брата и сестер. Прямо против Прусыни, на Волхове, находился небольшой, с версту, островок. Некогда покрытый густым лесом, этот островок к описываемому времени был уже местом для сенокоса, и на этом островке не раз играли дети о. Петра...

Домашняя жизнь о. Петра была поставлена на строго-православных основах: посещение храма, участие в домашних работах, раннее обучение детей грамоте, чтение, – вот, что наполняло досуг семьи и с раннего детства приучало детей к добрым навыкам. Особенная скромность, тихость характера, доброта, чем так сиял покойный о. Алексей, были отличительными чертами в его характере до самой смерти от ранней юности. Покойный часто вспоминал, и с особенной любовью, что его батюшка и умер на деле, простудившись при требоисправлении. С прекрасной семейной подготовкой, с добрыми задатками на 9-м году о. Алексей, вместе с братом (о. Василий) в 1845 году, в сентябре, был отвезен в СПБ Александро-Невское духовное училище.

С прекрасной настроенностью поступил о. Алексей в Александро-Невское духовное училище и проучился здесь шесть лет, однажды быв оставлен на повторительный курс, по малолетству. Учился о. Алексей в училище хорошо: ровно, не впадая в леность, хотя и не в первых учениках. В балловых ведомостях того времени мы находим и его экзаменские баллы: преимущественно, «4», иногда бывали и «3», и «2». Поведение его везде отмечено баллом «5». Прилежание оказывалось «хорошее» и «постоянное», способности «хорошие», «тих», «скромен», – такие отметки на полях ведомостей о поведении против фамилии о. Алексея встречаются не раз. Окончил он училищный курс в июле 1851 года. Притом, окончил хорошо. В 1857 году о. Алексей окончил курс духовной семинарии – по второму разряду. Учебные годы о. Алексея обнимают период в двенадцать лет с 1845 по 1857 г. Тяжелое было то время в жизни духовной школы. Холод, голод, грубость, общая суровая обстановка, розги, были в то время обычной атмосферой, в которой ходили постоянно ученики. Из семинарии о. Алексей вышел с твердым и святым желанием, в доле сельского пастыря послужить родному темному народу. И это намерение своего сердца он свято исполнил и дал пример истинно доброго пастыря.

Священствовал отец Алексей почти 44 года и в двух местах: сначала в с. Хотове, Ново-Ладожского у., СПБ епархии, а потом в С.-Петербурге. Женившись на дочери одного из соседних священников, он в 1858 г. был рукоположен в сан священника к Хотовской церкви Ново-Ладожского уезда, С.-Петербургской епархии, где и служил до 1 октября 1872 года. Своей самоотверженной пастырской деятельностью, обучением детей, построением прекрасной церкви, проповедованием слова Божия отец Алексей скоро обратил на себя внимание начальства. В 1863 г. был награжден набедренником, в 1866 г. скуфьей, в 1868 г. наперсным крестом, в 1869 г. камилавкой. Но недолго судил Господь о. Алексею прожить счастливой семейной жизнью. 10 января 1861 г. его супруга скончалась. Родом она была – Соколова, дочь священника с. Мыслова; Пелагия Васильева, так звали супругу о. Алексея, окончила курс в Царско-Сельском духовном училище. Оставшись с маленькой дочкой на руках, отец Алексей весь отдался делу пастырского служения и уже в Хотове стал известен особенной духовной опытностью и нравственной высотой своей жизни. Эта высота его личной жизни отмечена была уже в 1868 г., когда он был награжден крестом за безмездное преподавание в сельском училище, и «за благочестивую жизнь».

Приход его был бедный. Население совершенно неразвитое, грубое и нетрезвое. О. Алексей постарался стать поближе к нему. Частое говение и приобщение Святых Таин он считал самым верным средством для исправления людей. Сам он вел в Хотове строгий образ жизни. Однажды эпидемия постигла окрестность. О. Алексей без боязни ходил среди страдавших и силою молитвы воздвигал болящих. Много вели к нему несчастных, одержимых нечистыми духами. Из уст бесноватых раздавались ужасные проклятия и угрозы о. Алексею.

Много связало о. Алексея с его паствою одно, вместе ими пережитое, несчастие. В Хотове сгорела церковь. Эту беду скудного, захолустного прихода Алексей обратил в новый случай прославления Бога. Он стал воздвигать большой каменный храм на месте сгоревшего и повел до конца это дело. Когда строился храм, о. Алексей сам трудился в поте лица. Ездил и сам возил почти за двадцать верст железо и др. материалы, лично наблюдал за делом. К этому времени относится знакомство о. Алексея с известным подвижником благочестия старцем Амфилохием Реконским. Когда о. Алексей посетил его, то узнал или, точнее, увидел много замечательного, много поразительных духовных черт в о. Амфилохие. Между прочим, тогда же старец предсказал ему: «скоро тебя будут звать переселиться в Петербург, и прибавил: не соглашайся. Останься в Хотове», но исполнить этого совета о. Алексею не дали другие.

Долго-долго уговаривали о. Алексея переехать в Петербург, где уже знали дарования его, много ожидали от воздействия его сильной личности, ценили его благолепное, проникновенное служение в храме. Наконец, он должен был уступить настойчивым просьбам и принял настоятельство в церкви при общине святого Георгия. В 1872 году 1 октября, «вследствие отношения Ея Императорского Высочества, Евгении Максимилиановны, принцессы Ольденбургской и согласно своему прошению», епархиальным начальством был перемещен к церкви Георгиевской общины сестер милосердия, где и служил до последнего дня своей жизни. Самоотверженная пастырская деятельность о. Алексея неоднократно была оценяема не только епархиальным начальством, но и с высоты царственного престола. Об этом красноречиво говорят следующие данные: 2 июля 1876 г. возведен в сан протоиерея, 18 апреля награжден орденом св. Анны 3 степени, в мае 1883 г. пожалован золотым наперсным крестом с бриллиантовыми украшениями из кабинета Его Величества, 25 января 1884 г. в знак особенной признательности Ее Императорским Величеством, Государыней Императрицей Марией Феодоровной, пожалован портретом с короною, 27 января т. г. Высочайше утвержден почетным членом, благотворителем общины; в 1889 г. иерусалимским патриархом Никодимом награжден наперсным крестом на красной ленте, 24 октября 1893 г. награжден палицей, 18 декабря 1895 г. орденом св. Владимира 3 ст.; по случаю 25-летия общины: от Ее Императорского Величества, Государыни Императрицы Марии Феодоровны, пожалован Высочайшим подарком – служебником в изящном переплете с собственноручной, Ее Величества, надписью, от Ее Императорского Высочества, принцессы Евгении Максимилиановны – августейшей покровительницы общины – наперсным крестом из цельного топаза с золотым изображением распятия Спасителя, усыпанным бриллиантами, от Ее Императорского Высочества, Великой княгини Александры Иосифовны фотографическим портретом с Ее собственноручной надписью, а в 1897 г. по случаю 25-летия самоотверженного служения общине, Государем Императором, согласно определению Св. Синода, награжден митрой, каковая и была пожалована из кабинета Его Величества. Кроме сего, покойный о. Алексей не раз удостаивался благословения Св. Синода, был почетным пожизненным членом СПБ епархиального общества вспомоществования увольняемым и беднейшим воспитанникам СПБ духовного училища и семинарии, попечителем епархиального попечительства о бедных духовного звания и членом нескольких строительных церковных комитетов.

С благословения покойного митрополита Исидора, он, по приглашению княгини-инокини Анастасии провел, в свое время, в Киеве несколько месяцев в сотрудничестве великой княгине по устройству ее общины. Заслуги же его для Георгиевской общины известны широко; с 1890 г. о. Алексей был и духовным руководителем сестер общины – с Высочайшего утверждения. Но вполне его заслуги в этом деле будут выяснены лишь с течением времени. Находясь в Киеве, о. Алексей стал в близкое духовное общение с преосвященным митрополитом Филофеем, известным подвижником благочестия, которого глубоко чтил до самой своей смерти. Тут же встретился он с другим великим старцем Ионой, так же недавно почившим.

Отец Алексей был редкий пастырь – духовный руководитель верующих. В истории Русской Церкви во 2-ю половину XIX-го века он займет одно из первых мест в лике замечательнейших, по силе своего влияния, священников. Служение о. Алексея было невыразимо прекрасно. Он весь сосредоточивался и уже ничего не видел в часы служения, кроме Бога. Воздействие сильной души его было таково, так проникало всю церковь, что каждый, знавший его, всегда инстинктивно угадывал, входя в церковь и не слыша еще его возгласов, он ли служит. Какое великое усердие звучало в произносимых им с совершенной красотой возгласах! Сколько смысла было в каждом движении его.

Стоя пред престолом с головой, поднятой к небу, или трепеща в молитве, он точно видел тот таинственный престол на небе, от славы которого закрыли глаза свои ангелы, он точно прислушивался к раздававшимся там и доносящимся порой оттуда к благоговейным душам напевам неземных славословий. И, когда открывались его уста – он точно прямо в лицо Божие говорил эти священные слова любви, умиления и веры. Невольно вспоминалось, глядя на него в церкви:

Сила вся души великая

В дело Божие ушла.

С какой силой мольбы, когда, бывало, за проскомидией подойдут к нему с просфорами в руке и, развернув записочку, станут читать ее вслух, – произносил он, вынимая при всяком имени копием отдельную часть, краткий зов: «Помяни Господи! Помяни Господи!» Сам он поминал, когда служил, столько лиц, что несколько просфор кругом и сверху, и снизу представляли из себя одну сплошную поверхность углубленных внутрь треугольников. С какой сосредоточенностью и властью осенял он многократным широким крестным знамением, шепча молитву, подаваемое ему кадило, и когда он, ходя по церкви, с таким усердием кадил иконам, чувствовалось, что благоухающий дым, расстилавшийся от кадила по церкви, действительно – дар любви, приносимый через священника от верующих Богу. А когда он в церкви Успенского острова читал акафист пред чтимой Иверской иконой Богоматери, – то было, казалось, не чтение, но беседа с Владычицей мира, Которую он, словно, прозревал через Ее икону. И, когда в будни, по окончании богослужения, о. Алексей с клироса, где подпевал поющим, подходил к иконе и, сделав земной поклон, прикладывался к ней, – что-то особенное было в этой седой голове, припавшей к стеклу рамы, в горящих глазах, устремленных на святой лик.

О. Алексей в храме представлял собою одну из величественных и прекрасных картин, когда-либо виденных. Необыкновенным выходил у него и тот момент, когда приобщался народ. В конце причастного стиха выносился пред царские двери золоченый столик, на которой ставилась чаша. Прежде, чем приобщить подходящего, о. Алексей пред Чашей, пред величайшей во вселенной святыней Тела и Крови Господней, погружался в молитву о приобщающемся, иногда довольно продолжительную. Он знал душевные недуги приходящего и здесь просил помощи ему – сохранить благодать, заключенную в таинстве. Молитвы после причастия о. Алексей в большинстве случаев читал все сам. Вообще, он мог служить ярким доказательством того, сколько глубокого воздействия на души заключено в нашем православном богослужении, сколько поразительной красоты. С силой и твердостью произнося возгласы, напрягаясь в служении физически, доходя до того, что внутреннее напряженное состояние его молитвы выражалось у него обильным потом, он чрезвычайно уставал от служб.

Но особенно о. Алексей был замечателен, как исповедник. О. Алексей не был только исповедником – разрешителем от грехов, по принесении кающимся сознания в грехах; он был исповедник – советник, мудро, путем понятных сравнений и пояснений, научавший кающегося борьбе с искушающим того злом. Сам о. Алексей, когда исповедовал, являл зрелище необыкновенное. Видно было, что грехи кающегося тяжелым камнем падали на его душу. Он переживал их с таким страданием, точно это были собственные грехи его. Тяжелые вздохи вырывались из его измученной груди, и быстрыми, нервными, делаемыми на стороны, знамениями креста, он отгонял от исповедника того врага спасения, который по пятам, не на секунду не оставляя ее, гонится за душой всякого человека, ищущего спасения, и старается даже тут, в минуту покаяния, извратить добрые намерении, ослабить силу благодати. Много и долго толковал на исповеди о. Алексей, утешая, поддерживая кающегося, уверяя в возможности совершенной победы, полного, ничем по нарушаемого, служения Богу. Затем он начинал молиться. То не были только слова разрешительной, обычно произносимой, молитвы. Он становился у престола на колени, и приникнув к нему головой – любимое в алтаре положение его, молился о душе кающегося, о помощи ей от Бога, об укреплении ее в борьбе с искушениями. Потом, покрыв голову исповедующегося епитрахилью, он, прежде разрешения, часто молился об избавлении кающегося от тех грехов, которыми он наиболее страдал. Этому особенно содействовало знание о. Алексеем души человека, его тайников духовных и особенная убедительность речи о. Алексея.

Он также славился как мудрый борец с темной силой ада, отчитывавший бесноватых. С покойным о. Алексеем одному лицу не раз приходилось беседовать об этом виде пастырской молитвы. И он, объясняя это дело, прежде всего выражал глубокую веру, что бесноватые не только больные психофизически, но действительно находящиеся под влиянием злого духа. Признавая силу за заклинательными молитвами и изгнанием духа именем Господа, о. Алексей так же придавал должное значение и добровольному желанию бесноватого избавиться от вражьей силы. А, так как сознание бесноватого подавляется, обыкновенно, злым духом до полного отожествления с последним, то первой задачей пастырь считал необходимым отделить сознание страждущего от внушения духа, внушить желание избавиться от тирана духовного. Когда же молитвами и убеждениями этого достигал, тогда старался возбудить веру в возможность избавления от беса через принятие Святых Христовых Тайн.

Приобщая же Святых Тайн, о. Алексей особенно старался возбудить в эту минуту в приступающем и веру, и желание избавления. Для этого он иногда подолгу тихо читал молитвы и потом уже приобщал. Да и вообще, перед преподанием Св. Причастия он часто тихо читал молитвы для возбуждения духа в причастнике. И много было случаев, когда по молитвам о. Алексея, богато изливалась Божия благодать на его духовных детей.

Одна из духовных дочерей была замужем за человеком не совсем нормальным и опасалась за участь своих детей. О. Алексей посоветовал ей как можно чаще приобщать детей. Это было исполняемо. Несколько первых лет жизни каждого из ее сыновей, их приобщали еженедельно, и дети выросли совсем здоровыми нравственно и физически. О. Алексей не был проповедником в строгом смысле слова. Но все его беседы были проникнуты глубоким знанием сердца человеческого, и он, веря в силу духовного влияния одной души на другую, и будучи сам глубоко верующим, производил своими простыми и задушевными беседами могучее впечатление. Яркий представитель в Петербурге православия во всей его чистоте, строгий блюститель церковности и высоко, меж духовных детей своих, несущий знамя этой церковности – вот кем был в свое время – всегда о. Алексей. Ему точно отмежевана была часть Петербурга, преимущественно, самых высших слоев его, для того, чтобы среди нее сохранить ненарушенной целость веры, праотеческие предания. И набегали один за другим вихри, появлялись Редсток, Пашков, Толстой, – а паства о. Алексея из людей всякого возраста, продолжала крепко стоять и крепко исповедовать веру свою «во едину, святую, соборную и апостольскую Церковь». И, конечно, промыслительно было пребывание его Петербурге, как издали видимой свечи, во все эти 30 лет, страдных, мятежных лет его, не искавшего ни отличий, ни столицы и выбравшего себе поприще сельского священника в глухом углу. Все это ставит высоко почившего пастыря и – дай Господи, чтобы побольше было у нас таких пастырей-вождей на пути скорбном к небесному граду. Дивный старец и умер-то вследствие своей пастырской ревности: за несколько дней до смерти, полубольной, он провожал к месту вечного упокоения одну свою духовную дочь, и это ускорило его кончину, но, вместе с тем, еще раз показало, что он был до смерти верен своему долгу.

О. Алексей был не только мудрый пастырь, но и широкий благотворитель. Его широкая благотворительная деятельность началась еще с Хотова. Его многочисленные духовные дети, зная его личную нестяжательность, доброту и знание нужд, приносили в его распоряжение на дела благотворительности свои лепты, которые он и употреблял на добрые дела. Характер его был чрезвычайно широкий. Денег он не имел никогда, хотя дом его всегда был полон прокармливаемого им люда, хотя выстроить где-нибудь крестьянину большую богатую избу было для него обычным делом, хотя через его руки проходили в год многие десятки тысяч. Но эти деньги не залеживались и суток. В нем несомненно жил художник. Все храмы, к которым он сколько-нибудь прикоснулся, – а на своем веку он выстроил не один храм, а пособил к постройке еще большему количеству их, – все постройки, в которых он участвовал, хранят следы его изящного, тонкого вкуса, его архитектурной находчивости. Весь облик его, его движения, – все было прекрасно, как прекрасна была его художественная речь, то запечатленная высотою мысли, то проникнутая добродушной иронией, то дышавшая всею крепостью и убеждением веры. Слушать его рассказы, помимо содержания их, было интересно уже и по той чарующей форме, в которой всегда выходило из его уст слово. В нем было много детского: какое-то выражение глубокой доверчивости, детская веселая улыбка, детская широта нрава. Как дети, когда любят кого, готовы отдать тому все самые дорогие свои сокровища, – так и он без удержу, без расчета, обеими руками вкладывал в то дело, которому служил, все, что у него было, не задумываясь, чем он сам будет сыт завтра.

Если бы кто мог подвести итоги сумм, вложенных о. Алексеем в разные добрые дела за всю жизнь его, получилась бы сумма, поразительная размерами. Но, конечно, никто ее не узнает. И первый не знал ее, вероятно, и сам о. Алексей. И вот, несоответствие того, что он желал бы сделать, с тем, что он мог сделать (как бы сделанное им ни было обширно) составляло для него причину сильных страданий. Безденежье часто-часто тяготило его. И бывали дни, когда он, выдав за несколько дней до того целый капитал, радовался, как ребенок, какой-либо трехрублевой бумажке.

Самый любимый покойным о. Алексеем вид благотворения был – строение, обновление и украшение храмов Божиих. Им благоустроен храм Георгиевской общины, устроены храмы: на Успенском острове, в Прусыне, Помялове, Куйвози, Верховинах и, прежде всего, в Хотове. Помощь же частичная в строении церквей была так многочисленна и разнообразна, что и нельзя описать.

Далее, о. Алексей принимал большое участие в развитии у нас дела Красного Креста. С.-Петербургская Георгиевская община во многом своим благоустройством обязана о. Алексею. О. Алексей принимал участие и в устройстве Киевской-Покровской общины. Частная благотворительность – помощь бедным, погорельцам, родным ладожским крестьянам и т. п., у о. Алексея не прекращалась до смерти. С семидесятых годов о. Алексей главное внимание в своей благотворительной деятельности стал обращать на устройство благотворительного пункта вблизи своей родины: на том островке, что лежит на р. Волхове прямо против Прусыни и где в детстве о. Алексей не раз игрывал с другими детками. Дело, здесь возникшее, обязано началом своим о. Алексею и преданнейшей его духовной дочери, Анне Ивановне Скворцовой, весьма замечательной личности. Дочь известного и заслуженного кавалерийского генерала Шабельского, Анна Ивановна с раннего возраста чувствовала, что мир чужд ей, и думала жить для одного Бога. Ее уговорили выйти замуж и через самое короткое время после свадьбы, она заболела неизлечимой болезнью, державшей ее недвижимо распростертой на постели до самой смерти. Она очень чтила о. Алексея и, можно думать, что духовно они много друг другу взаимно обязаны. В тяжком болезненном состоянии своем Анна Ивановна вела высоко подвижническую жизнь. Известно, например, что о. Алексей ежедневно исповедовал ее. Анна Ивановна оставила свой выбор на уединенном, тогда поросшем лесом, островке, лежащем посреди Волхова, чтоб устроить в нем благодетельные учреждения. Ее хлопотами островок был передан о. Алексею. Построили на нем дом. В доме стояла перед постелью Анны Ивановны больших размеров Иверская икона, чудного письма, в ризе, украшенной фамильными драгоценностями Шабельских. Пред этой иконой Анна Ивановна молилась о том, чтобы Владычица помогла душе ее в час исхода от тела. Умирая, Анна Ивановна, у которой были данные за нею в приданое имения в южных губерниях, обязала наследников своих выплатить капитал, обеспечивающий, между прочим, существование приюта – церкви на островке. Погребена Анна Ивановна в церкви Успенского островка, против солеи, у подножия Иверской иконы. И каждый день по ней служатся там литии после всенощной и после молебна. Молебны же, богослужение на острове ежедневное, служат Божией Матери св. Николаю, Спиридону, Митрофану, Тихону и Феодосию, св. великомученику Георгию, Пантелеймону, пр. Антонию римл. и Алексею, человеку Божьему, – этих святых особенно чтил всегда о. Алексей. На Успенском острове он проводил лета, сам лично наблюдая за всеми работами. Ко дню кончины им был создан уже целый городок на пустом некогда островке: прекрасная церковь, школа, богадельня, детский приют, – вот, что успел сделать он своими силами при помощи духовных чад. В мыслях о. Алексея было создать больницу, приют для престарелых сестер общины и дачу для учеников-сирот Александро-Невского духовного училища. С 1881 года он состоял и попечителем этих учреждений. Отношение о. Алексея к родному для него училищу было, поистине, трогательное. Как только устроил он островок, стал брать к себе на лето сирот-питомцев училища и обставлял жизнь их так, как иному отцу и не подумать, и заботился старец протоиерей о сиротках, как о родных детях. В 1893–1901 гг., в течение девяти каникул (по 2 месяца ежегодно), у него перегостило свыше ста человек: тут были и сироты нашего духовенства, и славяне, и американцы, и уроженцы Италии, Греции и Германии, и дети посольского духовенства. Пример, достойнейший самого широкого подражания. Почивший был, поистине, человек добрый, милостивый и чуткий к горю ближнего.

«Успенский островок» – представляет из себя небольшой, с версту, островок среди реки Волхова – с высоко поднятыми и искусственно укрепленными берегами, и является собственностью о. Алексея. На одном конце острова находится церковь во имя Успения Божией Матери; другой придел во имя св. Тихона Задонского; в связи с церковью дом о. Алексея. От церкви по прямой линии вдоль острова идет широкая аллея, налево сначала два дома, а потом рощица, направо – ряд зданий: три причтовых дома, Успенский детский приют, больница, богадельня более, чем на 100 человек, другие дома и ограда. Здания построены несколько в древнерусском стиле, частью каменные, частью деревянные, удобные и чистые; на конце острова часовня в виде церкви. Везде масса зелени, клумбы, цветники, беседки, аллеи березовые, сосновые и еловые. Везде чистота, порядок, масса вкуса и следы многих трудов. Кругом островок обнесен оградкой (в левом рукаве Волхова купальня, лодки и т. д., в правом – пароходная пристань и терраса). Воздух чистый, свежий, около островка по берегам луга; ароматом веет от лугов и лесов, и звон колоколов, далеко разносясь в окрестностях, производит отрадное жизнерадостное впечатление тишины и мира!

Помещение воспитанникам ежегодно отводилось подле часовни, целый второй этаж дома и балкон. Направо от прихожей – столовая и комната для гувернеров, налево – спальня воспитанников и занятная комната, а сзади прихожей – уборная и комната для служителя. Вся потребная мебель и посуда были готовые (с собою из училища брали только белье, одеяла и подушки). Кроме того, детям всегда были предоставляемы лодка, купальня и баня. Прислуга, кроме одного училищного лакея, была готовая. По приезде утром, умывшись и устроившись, дети, обыкновенно, тотчас же отправлялись к божественной литургии, а после нее к о. Алексею, и были всегда сердечно им встречаемы. С этого времени и начиналась ежегодно дачная жизнь воспитанников-сирот. Обычный порядок жизни был следующий: в воскресные и праздничные дни воспитанники неопустительно посещали св. храм, накануне слушали всенощное бдение и в самый праздник – литургию и молебен. В будни к богослужению ходили по очереди, по 2–3 человека, и в течение недели, таким образом, все по разу бывали у литургии и всенощной, кроме служб праздничных. Вставали воспитанники в 8 часов, в 8 ½ часов утра читали молитвы утренние и после них пили чай с молоком и булкой, иногда кофе; многие перед чаем купались. С 9 часов до 1 часу занимались – кто чтением, а кто и подготовлением к переэкзаменовкам, ходили к богослужению. В 1 час обедали; перед обедом часть купалась. После обеда гуляли по островку и катались на лодке, – вообще, занимались по личному усмотрению. В 5 часу, искупавшись, пили чай, как и утром. Вечером, – читали, готовились, гуляли, бывали за богослужением. В 9 часов ужинали, читали вечерние молитвы и в 10 часов все уже были в кроватях. Для чтения воспитанников ежегодно привозилась часть училищной библиотеки. Для имеющих переэкзаменовки выдавались все нужные книги. Стол был всегда у о. Алексея весьма обильный и прекрасно составленный из свежих продуктов: за обедом 3–4 блюда, за ужином – 2; молока вдоволь. Отношение о. протоиерея к воспитанникам было замечательно радушное, заботливое, истинно отеческое. Вся жизнь воспитанников находилась под строгим постоянным начальственным надзором. Под наблюдением смотрителя и воспитателей дети вели себя на деле вполне благоприлично. Поведение их было скромное, обращение вежливое, вид чистый и изящный. В частной жизни, если и бывали проступки, но обычные, детские, и притом, скоро пресекались. Старшие подавали добрый пример младшим и деятельно следили за ними. На даче ежегодно воспитанники бывали по два месяца. Перед отъездом, обыкновенно, служили литургию и молебен о здравии о. Алексея. Затем, поблагодарив гостеприимного хозяина, провожаемые им ученики с о. смотрителем отбывали обратно тем же путем, как вперед. Твердо хочется верить, что пребывание воспитанников-сирот в летние месяцы среди такой прекрасной обстановки будет иметь добрые последствия. Живя в течение лета с о. Алексеем в его трудовой благотворящей деятельности, присутствуя часто при богослужении, видя везде природу, культивированную рукою человека, и наблюдая жизнь мирную, строго церковную, побывавшие там несомненно навсегда будут чувствовать в сердце стремление к Богу, ближним, к природе и любовь к честной трудовой жизни на пользу ближних. А пример о. Алексей подавал высокий.

Он – любвеобильный старец – был весьма милостив и к бессловесным; часто, выйдя на крыльцо, седой, как лунь, он кормил голубков, которые во множестве собирались около него. И какая же была трогательная картина! Конечно, нельзя не отметить и того, что, давая воспитанникам все, о. Алексей во внутреннюю жизнь не касался и избегал всякого к тому повода, и избегал всякой благодарности.

Жизнь о. Алексей вел самую простую, воздержную. Стол у него был всегда прекрасный, но состоявший из простых блюд. Он не был строгим, суровым аскетом, но человеком, который строго сам соблюдал посты, при всем разнообразии стола, какой ему где приходилось вкушать, умел соблюдать строгую умеренность в пище и питии. У себя же за столом он не столько кушал сам, сколько угощал гостей, как на островке, так и в С.-Петербурге. Дом о. Алексея представлял что-то не совсем обычное. Когда в праздники после обедни к нему заходили выпить чаю его духовные дети, то происходила полная смесь всяких сословий. Рядом с именитыми, изящными женщинами были какие-то безвестные старушки, рядом с офицером блестящего полка – какой-нибудь ремесленник. Тут же можно было встретить разных набожных приказчиков, мелких торговцев, сборщиков на церкви, ладожских крестьян. Все время о. Алексея в Петербурге было поглощено приемом лиц, искавших у него духовной помощи, или посещениями таких лиц.

На островке же время о. Алексей проводил в постоянных трудах. Он обладал замечательным строительным талантом, и все постройки велись под его личным, художественным руководством. Квартирная его обстановки была скромна, но со вкусом. Тут не было аскетической суровой простоты, но была простота художественная. И в этом случае нельзя не усматривать мудрости пастыря: он своих пасомых, по большей части привыкших к такой именно обстановке, не желал поражать суровостью своей обстановки, и тем давать чувствовать свою духовную высоту. Нет, входя к нему, каждый чувствовал себя по родному: уютно-мило, и невольно располагался к батюшке.

Немало скорбей перенес о. Алексей на своем веку. К нему вполне применимы слова одного поэта: «Ты говоришь: у тебя нет врагов. Извини – не поверю. Стольким ты сделал добро, стольких спас... Знай: благодарность для низкой души нестерпимое бремя». Когда он поступил в Хотово, ему немало привелось перенести горя от тех, кто держал в своих руках темную до того времени массу – от местных кулаков. Бывали и потом случаи, когда облагодетельствованные им – за добро платили злом. Но о. Алексей проразумевал и тут ковы врага спасения, – и любвеобильно прощал обиды: «Бог с ними», говаривал он, и снова делал добро. А ранняя потеря супруги, скончавшейся на его руках в добром исповедании – какая это была глубокая рана его любвеобильному сердцу, – поймет каждый. Но скорби о. Алексей переносил терпеливо, смиренно, без ропота.

Кончина отца Алексея была совершенно неожиданна для многочисленных его почитателей и духовных детей. Скончался он после простуды, прохворав только четыре дня. Истомленный долгим жизненным подвигом, положивший душу свою за други своя, отец Алексей, за 4 часа до кончины приняв св. Тайны, тихо почил на 67 году своей жизни – 29 января 1902 г. в 10 часов утра. Как только распространилось известие о смерти о. Алексея – толпы народа и много высокопоставленных особ уже спешили поклониться его останкам. 30 января в 3-ем часу дня после торжественной панихиды, совершенной собором духовенства со смотрителем Александро-Невского дух. училища, архимандритом Никодимом во главе, тело почившего было положено во гроб. В 6 часов вечера благочинным о. А. Каминским с многочисленным духовенством был совершен вынос тела в церковь Георгиевской общины. 31 января, после заупокойной литургии, отслуженной преосвященным Иннокентием, епископом Нарвским, в сослужении архимандрита Никодима и многочисленного духовенства столицы, было совершено отпевание. Среди присутствовавших на богослужении находилось немало представителей и представительниц нашей аристократии. За литургией, вместо запричастного стиха, было произнесено слово прот. Ф. Н. Орнатским, указавшим на значение для общества светлой личности почившего и его высокие душевные качества. На совершение чинопогребения с преосвящен. Иннокентием и архим. Никодимом вышло до сорока священников и несколько диаконов. В конце отпевания, после 5-го Евангелия, смотритель Александро-Невского духовного училища, архимандрит Никодим, в прочувствованной речи охарактеризовал почившего, как человека, любви и милосердия. За богослужением многие присутствующие в церкви плакали. С полчаса еще продолжался обряд последнего целования и, наконец, дубовая крышка гроба навсегда скрыла от всех редкого пастыря. Гроб отца Алексея к заупокойной литургии был украшен множеством венков, причем, преобладали живые цветы. Многие венки снабжены были самыми трогательными надписями, как то: «Незабвенному батюшке от духовных дочерей», «От благодарных», и т. п.

На руках духовенства, в предшествии хоругвей и запрестольного креста, останки отца Алексея вынесены были из церкви и установлены на траурную колесницу, после чего процессия направилась по набережной Невки, по Литейному и Невскому проспектам, в Александро-Невскую лавру. Тысячные толпы народа, слезы, перезвон колоколов, частые литии, многочисленный сонм духовенства, – провожали до лавры архимандрит Никодим и до 15 столичных священников, – все это представляло из себя величественную картину погребения доброго пастыря. У лавры шествие было встречено монашествующим духовенством, и после литии гроб с останками о. Алексея временно поставлен в склепе Никольской кладбищенской церкви. Со вскрытием рек, он был перевезен на Успенский островок и погребен в устроенной почившим церкви.

(Память 30-го января).

Пелагия Ивановна родилась в октябре 1809 года, в г. Арзамасе, Нижегородской губ. Отец ее был арзамасский купец – Иван Иванович Сурин, мать ее – Прасковья Ивановна, урожденная Бебешина, была тоже из купеческого звания. У них было два сына: Андрей и Иван, и дочь Пелагия. Рано овдовев, Прасковья Ивановна вышла замуж за вдовца – купца Алексея Никитича Королева, имевшего от первого брака шесть человек детей. Жизнь сводных детей несладка была в доме Королева, и дети Прасковьи Ивановны сильно чувствовали свое сиротство. Достигнув семнадцатилетнего возраста, Пелагия Ивановна была выдана в замужество за арзамасского мещанина Сергея Васильевича Серебренникова; брак ее с ним состоялся 23 мая 1826 года. От этого брака у Пелагии Ивановны родились два сына – Василий и Иван, и дочь Пелагия. Сыновья прожили по полтора года, а дочь только несколько недель. Муж Пелагии Ивановны служил приказчиком у арзамасского купца Попова и после смерти детей стал замечать в ней особую задумчивость и нелюдимость. Она стала чуждаться его самого, отстранялась от его ласк, и вообще, заметна была в ней разительная перемена. Муж повез ее в Саровскую пустынь на богомолье, с намерением испросить ей благословения и святых молитв великого старца Серафима, ибо думал, что эта перемена в ней произошла от скорби о детях. Близкий к старцу Серафиму, рясофорный послушник Саровской пустыни, Иоанн Тамбовцев, впоследствии Нижегородского Печерского монастыря иеромонах, а потом Павло-Обнорского монастыря, Вологодской губернии, игумен Иоасаф, в схиме Серафим, скончавшийся на покое в Высокогорском Арзамасском монастыре, рассказывал об этом посещении старца Серафима следующее: «однажды был я в келлии старца Серафима, когда вошли к нему довольно молодые еще люди, муж с женою за благословением. Благословив мужа, старец Серафим сказал ему несколько слов на пользу души и выслал его из келлии, а вместе с ним и меня выслал, и затворил за нами дверь келлии, оставив в ней жену и с нею беседовал более часа. Муж, стоя на крыльце, соскучился ждать и ушел в гостиницу монастырскую, а я продолжал стоять, любопытствуя узнать, о чем это так долго беседовал старец с этой женщиной. Наконец, дверь Старцевой келлии растворилась, и из нее вышла женщина, и держала в руках своих четки, которых у нее прежде не было. Видимо, что старец дал ей эти четки. За нею вышел и сам старец, о. Серафим, и говорил ей вслед «иди в Дивеево и охраняй моих сирот, и Бог тебя на том месте прославит». Когда женщина удалилась, тогда Серафим обратился ко мне и, положив свою руку мне на плечо, сказал: «верь Богу, о. Иоанн, вот эта женщина, которую ты видишь, будет великий светильник на весь мир». Я, грешный, тогда спросил старца: «кто это, батюшка, такая?» – «Это арзамасская жительница Пелагия Ивановна», отвечал мне старец. В это время в г. Арзамасе подвизалась в подвигах юродства Христа ради купеческая жена Параскева; с ней подружилась Пелагия Ивановна и под ее руководством научилась Иисусовой молитве, которая начала в ней благодатно действовать, и сделалась постоянным ее занятием на всю жизнь. Пелагия Ивановна притворилась безумной, бросила мужа и его дом, стала бегать по улицам Арзамаса, безобразно кричала. Муж начал ее запирать на замок и бил ее без всякой жалости, неоднократно водил ее в полицию и наказывал там розгами, наконец, приковал ее на железную цепь в своем доме и так продержал некоторое время, думая, что она образумится и перестанет безумствовать. Но она продолжала по-прежнему безобразничать, так что мужу, наконец, надоело с нею возиться, – он снял с нее цепь и прекратил о ней всякое попечение. Освободившись от цепи, Пелагия Ивановна сохранила ее при себе и по ночам возлагала на свои плечи, вместо вериг, носила также на теле своем железный пояс, тяжелый и тесный, и продолжала по-прежнему безобразничать, кричать и бегать по улицам города, чем причиняла позор всем своим родным. Родная мать ее и сестра гнушались ею и всячески ее истязали, желая побоями образумить ее, но все было напрасно. Сестра ее – девушка, которую никто не сватал из опасения, чтобы и она потом не сошла с ума, подобно старшей своей сестре Пелагее Ивановне, подкупила одного злодея, хорошо стрелявшего из ружья, чтобы он в то время, когда Пелагия Ивановна бегает за городом, юродствуя, прицелился в нее и убил. Тот согласился, но дал промах. Тогда Пелагия Ивановна, оставшаяся цела и невредима, прозорливо сказала ему, что он это не в нее стрелял, а в себя самого. И что же? через несколько месяцев ее слова сбылись в точности: он застрелился и умер смертью самоубийцы. Так, суд Божий не укоснил совершиться над человеком, посягнувшим на жизнь юродивой подвижницы. Жизнь ее в это время была самая многострадальная: муж и родные совершенно от нее отказались, не давали ей хлеба, ни одежды, ни обуви, даже не пускали ее за порог своих жилищ. Лишенная приюта, зиму и лето проводила она на улице, прикрытая лохмотьями, вместо одежды, без куска хлеба, голодная и холодная, и в таком злострадании прожила четыре года, не оставляя посещать свою учительницу и наставницу – юродивую Параскеву, которая воодушевляла ее все терпеть любви ради Христовой.

В Арзамасе на конце города есть церковь, называемая Напольная, стоящая особо от жилищ горожан. На паперти этой церкви находила себе ночью приют Пелагия Ивановна, и часто видели ее там по ночам молившейся под открытым небом, с воздетыми горѐ руками, со многими воздыханиями и слезами. В ней начал усиливаться издавна присущий ей дар прозорливости, который она прикрывала странными выходками и речами. Однако, люди духовные видели ясно, что она подвижница Божия. Так, однажды, когда Пелагия Ивановна сидела на улице Арзамаса и юродствовала, подошли к ней Дивеевская монахиня Иулиания Григорьевна, одна из ближайших учениц старца Серафима, сама очень опытная и преуспевшая в жизни духовной, и сказала ей: «полно тебе здесь безумствовать, пойдем к нам в Дивеево, так Богу угодно». Пелагия Ивановна послушалась ее и в тот же день отправилась с нею из Арзамаса в Дивеевский монастырь. Иулиания Григорьевна поместила ее в своей келлии и жила с нею до самой своей смерти. Пелагия Ивановна, по смерти Иулиании, очень чтила память ее и всем приходящим к ней вменяла в обязанность ее поминать и чтить день ее кончины 3 февраля, молитвой о ее упокоении со святыми. Мать Пелагии Ивановны, Прасковья Ивановна Королева, узнавши, что ее безумная дочь ушла из Арзамаса в Дивеевский монастырь и там поселилась, очень обрадовалась и пожелала ее там посетить, чтобы самой видеть, как ей там живется. Она думала, не образумилась ли, наконец, ее дочь; но, побывав у нее в Дивееве, и видя, что она по-прежнему безумствует, очень опечалилась. Из Дивеева прошла она в Саровскую пустынь и посетила келлию старца Серафима. О. Серафим строго сказал ей: «перестань ты преследовать твою дочь Пелагию – она не сумасшедшая, а избранница Божия: это не сумасшествие, а путь юродства», и сильно упрекал ее за жестокое обращение с дочерью. Тогда Прасковья Ивановна возвратилась в Дивеев монастырь и внесла 500 рублей в этот монастырь вкладу, для прокормления и содержания Пелагии Ивановны, которую потом посещала и ласково с нею обращалась до самой своей смерти. Но и в Дивееве жизнь Пелагии Ивановны не изменилась и была самая многострадальная: целых сорок семь лет прожила она в Дивеевском монастыре, и все это время, можно сказать, было непрерывной цепью для нее всяких злостраданий телесных. В 1848 году, после двухлетнего пребывания Пелагии Ивановны в Дивеевском монастыре, скончался ее супруг на Нижегородской ярмарке от холеры. Она по-прежнему безумствовала: бегала по монастырю, шумела, редко когда бывала в келлии, а большую часть дня проводила в монастырском дворе, где сидела или в яме, выкопанной ею и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке, в углу, где молилась Иисусовой молитвой. Зачастую приходилось ей и в Дивееве испытывать побои, слышать жестокие укоризны от монахинь. В трапезу монастырскую Пелагия Ивановна никогда не ходила, питалась, преимущественно, хлебом и водою, и когда, бывало, проголодается под вечер, пойдет нарочно под келлии не любивших ее монахинь просить хлеба, а ее, вместо хлеба, награждали там пинками и выталкивали вон. Зачастую по два, по три дня пребывала без пищи юродивая и отнюдь от этого не ослабевала, напротив, еще проворнее и шибче бегала тогда по монастырю. Около двадцати лет прожила, таким образом, в Дивеевском монастыре блаженная старица, юродствуя и претерпевая всякие злострадания и поношения. Но свет благодатных даров, в ней обитавших, все более стал сиять и привлекать к ней внимание и уважение людей. Самые монахини, прежде ее гнавшие, увидели, что неправильно преследуют рабу Божию. Пелагия Ивановна стала предсказывать многим, что с ними случится, иногда прозревая за несколько десятков лет события, и слова ее сбывались во всей точности. К ней стал стекаться со всех сторон народ: люди разных званий и состояний спешили ее видеть и услышать от нее мудрое слово назидания, или обличения, или утешения, или совета духовного, смотря каждый по своей потребе. И юродивая каждому умела сказать по-своему нужное и душеполезное: обладая прозорливостью, говорила с иными ласково, а с иными грозно, иных вовсе отгоняла от себя и бросала каменьями, иных жестоко обличала.

После двадцатилетнего подвижничества в Дивеевском монастыре, Пелагия Ивановна вдруг резко изменила образ своей жизни. Однажды сказала она своей сожительнице Анне Герасимовне: «сейчас был у меня батюшка Серафим и велел мне молчать и находиться более в келлии, чем на дворе». И действительно, она замолчала и редко кого удостаивала своим разговором, говорила мало, отрывистыми фразами, более сидела в келлии. В это время подвиги ее духовные были самые разнообразные. Та цепь железная, которой некогда приковывал ее муж и которую она принесла с собою в Дивеево, служила и теперь ей подчас веригами, а подчас – и изголовьем. Спала она и сидела всегда на полу и непременно около входной двери в келлию, так что проходящие нередко наступали на нее или обливали ее водою, что видимо доставляло ей удовольствие. Как только все в келлиях улягутся на ночь спать, Пелагия Ивановна, тоже притворявшаяся, что ложится спать, вставала, становилась на молитву и молилась всегда почти до утра, тихо плакала и вздыхала на молитве, а иногда в восторге духовном громко восклицала, чем и будила приходившую иногда к ней на ночь келейницу ее Анну Герасимовну, причем, притворялась спавшей и восклицавшей во сне. Пищу принимала умеренно, питалась, преимущественно, черным хлебом, который носила всегда за пазухой и катала из него шарики. Эти шарики служили ей вместо четок при совершении молитвы Иисусовой, и это было почти постоянное ее занятие. Любила она очень цветы и, если имела их под рукою, задумчиво их перебирала, тихо нашептывая молитву. В последнее время жизни цветы всегда почти имелись у нее на руках, ибо их приносили ей усердствующие сделать ей угодное люди, и эти цветы видимо ее утешали; перебирая их и любуясь ими, она делалась светлой и радостной, точно витала умом своим уже в ином мире. Однажды лежала она на полу келлии подле топившейся печи; горячий уголь выскочил из печи и упал ей на висок. Она не пошевельнулась его принять, лежала до тех пор, пока уголь совершенно не погас и не охладел. Ногтей своих Пелагия Ивановна никогда не обрезывала и никогда не ходила в баню; вообще, тело свое всячески истязала и угнетала, к чему служили ей, кроме вышеупомянутой, памятной для нее, железной цепи, всевозможные средства, которые она иногда очень остроумно для себя измышляла.

Подвиги юродивой стали привлекать к ней внимание Дивеевских монахинь, и прежнее нерасположение к ней многих из них сменилось уважением. Инокини, приверженные к юродивой подвижнице, глубоко веровали в силу ее молитв, искали у нее наставления духовного и обретали его в ее усеченных прозорливых речах. Так, одна благочестивая монахиня Дивеевская сильно к ней привязалась и, видя подвиги юродивой, дерзнула просить у Господа, чтобы Он указал ей, верен ли путь, по которому идет эта подвижница Божия и ведет ли ее ко спасению, ибо часто приходилось ей слышать разноречивые суждения о сем других монахинь, и сердце ее колебалось иногда сомнениями по этому поводу. Господь услышал ее молитву: она увидела во сне, что Пелагия Ивановна идет по двору монастырскому, и два ангела ведут ее под руки. Когда, проснувшись, монахиня эта пошла к Пелагии Ивановне, чтобы рассказать ей свой сон, та предварила ее рассказ строгим запрещением, чтобы никому не говорила она того, что видела во сне.

Пелагия Ивановна не чужда была и дара целебного: много случаев было, когда она приходивших к ней с разными болезнями или ударяла рукою по больному месту, или поила чаем из своей чашки и блюдца, и после того больные исцелялись и не чувствовали прежних своих страданий Так, одна сестра Покровской Медянской общины, проходившая клиросное послушание, заболела сильно, так что не могла проходить своего послушания, от чего отговаривали ее также брат ее и сестра, проживавшие в мире. Но она никак не решалась оставить свое послушание и решилась ехать к Пелагии Ивановне за советом, как ей быть в этом отношении. Приехав в Дивеевский монастырь с сестрой своей, она вместе с нею пошла в келлию Пелагии Ивановны и нашла ее лежащей на прилавке и окруженной многими посетителями, которые спрашивали ее, каждый про свою нужду. Подождав, пока старица ответить вопрошавшим, пришедшие сестры стали поодаль и не спешили вопрошать Пелагию Ивановну; но она сама обратилась к ним и устремила взоры свои на монахиню больную. Когда они ближе подошли к ней, она начала бить кулаком сестру монахини, причем, что-то про себя ворчала. Затем с ласковым взглядом обратилась к монахине и, протянув ногу свою, уперлась ею в живот монахине, губами же все что-то тихо шептала. И что же? После этого боль в животе у монахини совершенно прекратилась, и она могла по-прежнему свободно петь и проходить клиросное послушание в своей обители. А сестру ее видимо наказала старица за то, что она убеждала сестру свою монахиню оставить свое послушание.

Настоятельнице Серафимо-Дивеевского монастыря – игумении Марии – старица Пелагия Ивановна неоднократно предсказывала разные события в ее жизни, а также события в монастыре, и эти предсказания в точности всегда сбывались. Так, во время скорбных неурядиц в монастыре, когда игумения Мария была отрешена от настоятельства и на ее место была избрана другая, Пелагия Ивановна громко всем говорила, что не быть у них настоятельницы иной, кроме игумении Марии, и, выйдя к святым воротам во время пребывания в монастыре Следственной комиссии по этому делу, легла в воротах и громко обличала виновников и виновниц смущения в обители. Действительно, вскоре правда восторжествовала в этом деле, и по прозорливому слову Пелагии Ивановны игумения Мария опять стала настоятельницей Дивеевского монастыря, враждовавшие же против нее лица, должны были вовсе удалиться из обители.

За пять лет до кончины своей Пелагия Ивановна была сильно больна, и не было уже надежды к ее выздоровлению, все ждали со дня на день ее кончины. Тогда, в присутствии игумении, казначеи и многих сестер Дивеевского монастыря, была она освящена св. елеем священнослужителями монастыря и причащена св. Христовых Таин. Игуменья и сестры плакали навзрыд, прощаясь со старицей при конце елеосвящения, а она с ангельской улыбкой только глядела на них своими кроткими, проницательными глазами, переводя их с одного лица на другое, как бы прозревая все внутренние помыслы предстоявших. В руках у нее, по обычаю, был букет цветов, которые она перебирала пальцами своими, и ничего скорбного в ней не было тогда приметно, точно провидела она, что напрасно сестры так плачут за нее, что она еще не умрет. И действительно, она тогда выздоровела, но стала с тех пор видимо слабеть силами телесными, которые год от года у нее уменьшались.

В 1883 году, за полгода до своей кончины, Пелагия Ивановна начала сильно кашлять и часто стала говорить близким к ней сестрам: «скоро, скоро умру!» С наступлением 1884 года старица совершенно ослабела и слегла на одр; у нее открылось воспаление легких, но старица наотрез отказалась от всяких лекарств земных и тяжко страдала. 24 января 1884 года, по ее желанию, ее особоровали и причастили св. Таин. За три дня до кончины ее, священник Дивеевского монастыри принес к ней в келлию св. Христовы Тайны. Она причастилась св. Таин, облобызала св. чашу и приложилась к св. кресту, которым осенил ее, уходя, священник. Келейные ее и другие, приближенные к ней, сестры безотлучно при ней находились, день и ночь наблюдая за нею, причем, замечали, что лице старицы иногда изменялось, оживлялось: глаза блистали, устремляясь в высоту, и по сторонам точно созерцала она таинственные небесные видения; но, когда спрашивали блаженную старицу сидевшие при ней сестры что она видит и созерцает, она молчала и ничего не объясняла. Потом вдруг стала она мрачной и повернулась к стене, и грубым, сердитым голосом стала говорить и препираться, грозя пальцем: «нет этого я не делала, это вы клевещите!» Видимо, препиралась она с невидимыми врагами спасения человеческого, смущавшими ее своими привидениями и клеветами. В последние часы жизни старица сильно страдала: кашель и мокрота душили ее и стесняли ей дыхание, так что жаль было на нее смотреть. Но ни жалобы, ни ропота не было слышно от нее, – кротко и молчаливо терпела она свои страдания. Незадолго до кончины, старица вдруг привстала на своей кровати, протянула руки свои, высоко их подняла и с сияющим радостью лицом воскликнула: «Матерь Божия!», затем в изнеможении упала на постель, склонила голову свою на подушку и тихо скончалась. Это было в половине второго часа ночи на 30 января 1884 года. Народ во множестве стекался поклониться блаженной старице из окрестных сел и деревень, из г. Арзамаса и из г. Ардатова, где славно было ее имя, как прозорливицы и чудотворицы. Панихиды неоднократно в день служились над ее гробом монастырскими священниками. 6 февраля, через 8 суток после смерти, совершилось торжественно погребение блаженной старицы, и во все это время тело ее пребывало чуждо тления, не было от нее ни малейшего смертного запаха и самый вид лица ее был светел и благолепен. С важной думой, как бы созерцая видение радостное, застыли смертным хладом черты лица старицы и, казалось, почивает она только от многих трудов своих на этом своем одре погребальном. С особенной заботой была устроена могила ей распоряжением монастырского начальства, выложена камнем, с прочным сводом поверх ее. Гроб ее заперт замком, при опущении в могилу, которая через два года осенена памятником в виде колонны, с четырьмя надписями на ней с четырех сторон и обнесена чугунной золоченой решеткой.

Кончина старицы и погребение ее ознаменовались исцелениями, которые еще более утвердили Дивеевских монахинь в том, что святопочившая старица – велика пред Господом.

Память о святопочившей старице не умирает в Дивеевском монастыре, но с благоговением почитается в нем, и прибегающие к ней с молитвами получают от нее помощь и милость. Часто служатся панихиды о упокоении ее со святыми на ее могиле и в ее келлии, где она столько лет подвизалась. Эта келлия, как святыня, сохраняется в обители в прежнем своем виде, – в ней хранятся и все ее убогие келейные вещи, напоминающие собою добрую подвижницу Христову. Над могилой Пелагии Ивановны, подле соборного храма Дивеевского монастыря, воздвигнут изящный памятник, с четырех сторон которого имеются следующие надписи: 1) «Пелагия Ивановна Серебрянникова, урожденная Сурина, по благословению старца Божия иеромонаха Серафима, за святое послушание оставила все счастие земной жизни, мужа и детей, приняв на себя подвиг юродства и приняла гонения, заушения, биения и цепи Христа Господа ради. Родилась в 1809 году, прожила в монастыре 47 лет и 30 января 1884 года отошла ко Господу 75 лет от роду». 2) «Блажени есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. Все здесь претерпевшая и все превозмогшая силою любви твоей к Богу, любви Его ради потерпи нашу немощь духовную и крестом подвига твоего заступи нас». 3) «Свято-Троицкого Серафимо-Дивеева монастыря блаженная Пелагия, взяв крест свой ради Бога, на земле жила вся в Боге, и на небе живет вечно с Богом». 4) «Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царство небесное. На тернистом пути подвига твоего не оставляла ты никого, к тебе прибегающего: не забудь и там, в блаженстве вечной Божией славы, обитель тобою излюбленную».

(Память 30-го января).

Феофил, сначала послушник Феодор Шаронин, родом из мещан города Севска Орловской губернии, посвятивший себя нелегкому подвигу юродства Христа ради, которое, при помощи трудов телесных и беспрекословного послушания своему старцу, привело его к особому преуспеянию духовному. В словах и действиях Феди, как обычно звали в обители этого послушника, таилась иногда глубокая духовная мудрость и прозорливость, так что люди с духовным направлением чтили этого мнимого безумца, как истинного раба Божия. Преосвященный Филарет, епископ Харьковский, впоследствии архиепископ Черниговский, когда посещал Святогорскую пустынь, всегда призывал к себе Федю, поил его чаем и любил выслушивать резкие подчас речи юродивого, который и с владыкою обходился запросто, как с равным себе, и всегда умел сказать ему нечто на пользу души.

Федя состоял на послушании в кузнице монастырской, которою заведовал мантийный монах Дорофей. Обладая большой физической силой, Федя работал при кузнечном мехе, работал не леностно и так покорился своему старцу отцу Дорофею, что без его благословения решительно ничего не делал, даже и пищи не принимал, с его же благословения решался на самые необычайные поступки: брал, например, голыми руками раскаленное железо в кузнице, поднимал необычайные тяжести, мог по нескольку дней проводить без всякой пищи. Однажды, во время приезда в обитель преосвященного Филарета, был он позван к владыке, который в это время кушал чай и, посадив его подле себя, налил и подал ему чашку чая. «Не буду пить, не могу пить», отвечал Федя. «Отчего не можешь?», спросил владыка, «я тебе благословляю, кушай во славу Божию». «Ты-то благословляешь, а Дорофей не благословил», отвечал Федя, и до тех пор не стал пить чай, пока не сходил за благословением к Дорофею. Много дивился послушанию его преосвященный, часто потом говаривал, что нашел в Святых Горах нового Досифея, без благословения старца своего Дорофея ничего не делавшего. Федя был смирен и послушен, но очень не любил слов: «Федя, ты умрешь», которые всегда возбуждали в нем юродственное буйство. Словами этими иногда шутили с ним некоторые из братии, и жестоко потом расплачивались за свои шутки: сильный телом, Федя обычно нападал на подобных шутников со словами: «не умру, а жив буду», наносил им чувствительные удары.

Отец Дорофей, старец Феди, часто хаживал к затворнику, иеросхимонаху Иоанну, и был им любим; там сблизился и подружился он и с отцом Иоанникием, каковую дружбу о Господе сохранил до самой кончины. Очень любил Федя и отца Иоанникия: Иоанникий всегда ласково с ним обходился, не блазнился его юродственным малоумием и часто находил себе в нем поддержку в духовном отношении, ибо умел понимать истинное значение его юродственных слов и выходок. Так, однажды, без всякого повода, Федя вдруг начал звать отца Иоанникия «Новоселовским диаконом». Новоселовка – село, недалекое от Святогорской пустыни, в котором, однако, Иоанникий до того не бывал, и всегда очень удивлялся, отчего это Федя так стал его называть. Спросил его раз об этом, Федя засмеялся и сказал: «будешь Новоселовским диаконом»; но и это показалось Иоанникию непонятным и невозможным, ибо о диаконстве, как неученый, не смел он и помышлять; в селе же быть диаконом ему, монаху, тем более казалось ему несбыточным. 1857 году, к празднику Успения Пресвятой Богородицы – престольному в Святогорской пустыни, прибыл преосвященный Филарет, епископ Харьковский и совершил в этот день божественную литургию и крестный ход по обычаю на Святогорскую скалу. На другой день, 16-го августа, предстояло владыке ехать в вышепомянутое село Новоселовку, для освящения вновь выстроенной там церкви. 15-го, по совершении богослужения, преосвященный Филарет заходил в пещерную затворническую келлию иеросхимонаха Иоанна, обратил внимание на келейника его, отца Иоанникия, спросил его об имени, откуда родом и сколько лет подвизается в обители. Пришед к келлии настоятеля, архимандрита Арсения, владыка был в очень хорошем расположении духа, благодарил отца Арсения за благоустройство и порядок обители. «Ну, чем мне тебя утешить, отец Арсений?», шутливо спросил преосвященный. «Вот, ты меня утешил службой Божией, порядком во всем; скажи же, чем могу я тебя, в свою очередь, утешить?» Отец Арсений, смутившийся подобным вопросом владыки, сделанным всенародно, пред многими посетителями, зашедшими к келлии настоятеля вслед за владыкою, однако нашелся и объяснил преосвященному, что обитель его нуждается в иеродиаконах, и что лучшим утешением для него было бы, если бы владыка соблаговолил рукоположить одного из иноков обители его во диакона. – «Охотно, сказал преосвященный, – вот, кстати, завтра буду освящать церковь в Новоселовке и там служить, и рукоположу тобою на это избранного, которого представь мне сегодня после обеда для испытания». Отец Арсений предназначил к рукоположению во диакона монаха Авксентия, прекрасного певца и чтеца, весьма опытного в уставе церковном. Представленный на испытание ко владыке, он удовлетворительно отвечал на все сделанные ему вопросы. Тем не менее, отпустив его, преосвященный Филарет, позвав к себе настоятеля о. Арсения, сказал ему: «всем хорош твой ставленник, и голос у него приятен, и сведущ в предметах духовных; но, как ни скорбно мне тебя огорчить отказом, а все-таки должен это сделать: ставленника твоего рукоположить я не могу, – почему, не спрашивай, а вот, позови ко мне пещерника твоего Иоанникия, я его испытаю и, если окажется годен, то его рукоположу тебе во диакона». – Пораженный подобным исходом дела, отец Арсений доложил владыке, что Иоанникий малограмотен, едва ли окажется способен к рукоположению, по своей простоте. – «Ведь он из мужичков, владыка, – убедительно говорил отец Арсений, – если угодно, можно найти в числе братства моего иного, более способного и грамотного». – «Это ничего, что из мужичков», сказал настойчиво преосвященный Филарет и потребовал, чтобы Иоанникий был представлен к нему на испытание. Со скорбной душой вышел от преосвященного отец Арсений и, пришед к себе в келлию, поведал любимому келейнику своему, монаху Трифиллию, свою скорбь. – «Пойди, отец Трифиллий, позови ко мне этого неуча, т. е. Иоанникия», – сказал отец Арсений. Дело было перед вечером. Иоанникий сидел в своей келлии у подошвы Святогорской скалы и, пользуясь свободным временем, читал Псалтырь, именно, на 25 псалме, и когда дочитал стих 6-й: «Умыю в неповинных руце мои, и обыду жертвенник твой, Господи», услышал голос отца Трифиллия, творившего обычную молитву у его дверей. Вошед в келлию его, Трифиллий поздравил его с назначением к рукоположению во диакона и позвал немедля к настоятелю. Иоанникий не верил словам Трифиллия, думал, что он шутит с ним, – так мысль о диаконстве была ему далека, – почему и не спешил идти к настоятелю, прося посланного сказать ему правду, зачем зовет его отец настоятель, ибо опасался, не для выговора ли какого по его послушанию. Трифиллий торопил его скорее идти и советовал не робеть пред настоятелем и архиереем, но отвечать бодро на все их вопросы. Стих псалма, только что прочитанный им, звучал в его ушах: теперь он казался ему пророческим и, невольно повторяя его мысленно, пошел он в келлию настоятеля. Отец Арсений встретил его довольно сурово, дал ему святое Евангелие и велел громко прочесть ему несколько строк, потом найти указанное им зачало, и, когда все это было исполнено, сказал: «знаешь ли ты, что тебя преосвященный хочет завтра рукоположить во диакона?» – Иоанникий пал в ноги настоятелю, но тот его поднял и повел ко владыке. Преосвященный очень ласково обошелся с Иоанникием и в присутствии отца Арсения начал делать ему вопросы из катехизиса. Книгу эту Иоанникий у себя имел, кое-когда ее читывал, и так как обладал хорошей памятью, то и отвечал преосвященному на вопросы его без запинки. Заставив его прочесть еще вслух святое Евангелие, найти указанное зачало, и расспросив его еще о некоторых предметах богослужебной практики, несколько знакомой Иоанникию по прежнему пономарскому его послушанию, преосвященный, обратясь к отцу Арсению, сказал: «твой мужичок вполне годен быть диаконом; поэтому, пусть готовится назавтра, и ты сам привези его в Новоселовку, где будешь со мною служить». – Как во сне все это казалось Иоанникию. Занятый приготовлением к завтрашнему дню, Иоанникий не успел даже сходить к затворнику и сказать ему о случившемся, и только рано утром, перед отъездом, зашел он принять его благословение на новое, нежданное для него священнослужение. Отец Иоанникий с удовольствием вспоминал, с какой необыкновенной сосредоточенностью и благоговейной молитвой рукополагал его святитель. По просьбе местного священника, отец Иоанникий был оставлен на некоторое время отцом Арсением в Новоселовке, для священнодействия диаконского в новоосвященном храме: тогда вспомнилось ему и стало понятно название Новоселовского диакона, которое дал ему юродивый Федя задолго до этого события. Это еще более сблизило его с Федей; после старца своего, отца Дорофея, Федя более всех привязан был к отцу Иоанникию, слушался его, и когда бывало начнет буйствовать юродственно, то появление и просьбы отца Иоанникия сейчас его усмиряли. Когда Федя был тяжко болен и лежал в больнице монастырской на хуторе, в двух верстах от обители Святогорской, отец Иоанникий часто ходил туда его навещать, носил болящему гостинцы и лакомства. Новоселовским диаконом звал он отца Иоанникия до самой своей кончины, уже и тогда, когда Иоанникий был давно иеромонахом.

Юродивый Феодор довольно долго подвизался в Святогорской обители, не изменяя своего нрава и послушания. Перед смертью долго болел ногами, около года пролежал в больнице монастырской, стал было поправляться и ходить. 1868 года 30-го января был на правиле в больничной церкви, после которого необычно раскланивался и прощался с братией, и потом исчез из больницы, найден в двух верстах в лесу, под сосною, благолепно лежащим мертвым. Тайно был пострижен в мантию с именем Феофила. Память его доселе чтится братией Святогорской пустыни.

(Память 31-го января).

Этот раб Божий или, как его народ называет, «блаженный и Божий человек» был Старорусский мещанин, скончавшийся 31-го января 1865 года, 66 лет от роду.

Чтобы видеть, каким великим почетом и любовью пользовался Федор Федорович у староруссцев, достаточно указать на день его похорон, когда большой Старорусский собор не мог вместить всех желавших проститься с ним и проводить его на место вечного упокоения. Редко кто из староруссцев, проходя мимо его могилы, не остановится и не помолится, а некоторые и панихиды служат. «Кто молится на его могиле, тому всегда бывает корысть – радость».

Чем же заслужил Федор Федорович такую любовь и такое благоговейное почитание к себе от жителей г. Старой Руссы?

Прежде всего – трудным и редким даже между святыми угодниками подвигом юродства, или безумия Христа ради, который он принял на себя с малолетства и которому был верен до конца своей жизни. Кроме этого, в жизни Федора Федоровича, как и вообще в жизни всех истинно юродивых людей, ясно проявлялись многие добродетели, заповеданные Спасителем, как то: незлобие, смирение, целомудрие, усердие к молитве, милосердие к бедным и несчастным, презрение к миру и благам его, нелицеприятное и безбоязненное высказывание правды, нередко и сильным мира сего, воздержание, нестяжательность и т. п. Все эти черты характера невольно привлекали к нему староруссцев и возбуждали в них любовь и глубокое уважение к нему. Но главное, что особенно выделяло его и во многих возбуждало к нему благоговейный страх, – это благодатный дар прозорливости, которым Господь Бог наградил его, должно быть, за подвиг юродства и детскую чистоту его души.

Федор Федорович был роста ниже среднего; круглолицый, белокурый; волосы на голове, бороде и усах имел светлорусые, немного рыжеватые, постоянно всклокоченные, часто в пуху и грязи, так как он никогда их не мыл и не чесал. Глаза серые; взгляд сосредоточенный, куда-то вдаль устремленный, как будто что созерцающий; на людях – только мельком останавливался. Выражение лица – спокойное, детски бесстрастное, задумчивое и приятное, которое трудно забыть. Говорил тихо, мягким тенором, мало и неразборчиво, и притом, только на предлагаемые вопросы, часто – загадочно и непонятно; любимая его поговорка была: «так надо, так Богу угодно». При этом, он часто губами что-то шептал, по уверению многих, молитву Иисусову. Ходил по городу, большей частью, в одном нижнем белье, босиком и без шапки, нередко грязный и испачканный. Кафтан, сапоги, шапку, которыми часто снабжали его почитатели, отдавал другим или оставлял в каком-нибудь бедном доме, или сестра его отбирала у него. Большую часть дня, зимою и летом, он проводил в ходьбе по рынку и городу, заходил в знакомые дома, в храмы и часовни; ходил и по окрестными деревням, и везде посещения его были не без цели, часто сопровождались наставлениями, иногда мало понятными, нередко мимическими. В церкви во время богослужения стоял недолго, не дожидаясь окончания службы, уходил. Нередко видели его молящимся по ночам или около собора между кострами церковных дров, или же на паперти деревянной Владимирской церкви, приписной к Петропавловской, где он нередко и ночевал. На внешность свою и удобство для приятной жизни он совсем не обращал внимания и достиг, как нужно полагать по его жизни, такого бесстрастия и чистоты чувств, какое бывает только у маленьких детей, – был в мире, как бы не от мира сего. Когда садился он, по приглашению, у кого-нибудь чай пить, то в свой стакан или чашку клал все, что под руку попадалось: – и сахар, и хлеб, и огурцы, и др., и потом не столько пил, сколько лил на себя или на стол. Умел читать и писать, жил он с двумя сестрами в своем маленьком домике в улице «Великой», что за речкой «Малашкою». Одна из сестер торговала на рынке на лотке пуговками, нитками, тесемками, иголками и др. Жили они в большой бедности, а потому Федору Федоровичу предлагали постоянно разные подаяния – деньгами и вещами. Все получаемое он клал в подол своей рубашки или за пазуху, и потом раздавал другим, или сестры у него отбирали. Все, в особенности, купцы, бывали очень рады, когда Федор Федорович возьмет что-нибудь от них, так как было замечено, что торговля у того была в тот день особенно хороша. Но он не от всех брал, а только от тех, кто давал ему охотно, без сожаления; иначе он не возьмет или, если и возьмет, то возвратит обратно со словами: «на, тебе самому нужно», или «на, тебе жаль», – положит и уйдет.

Последние дни своей жизни Федор Федорович провел в городской богадельне, где он мирно и скончался. В богадельне он был помещен по просьбе некоторых граждан, в особенности, купца Павла Михайловича Попова, боявшихся вещих его предсказаний относительно пожаров, бывших много раз в 60 годах в Старой Руссе, а также – за его неряшливый вид и нередко неприличный костюм. – Перед кончиной своей, которую он знал наперед, исповедался и приобщился святых Таин у священника собора, к приходу которого была приписана богадельня. За несколько дней до своей смерти Федор Федорович ушел из богадельни в город, где ходил по церквам и часовням, как бы прощаясь, и подолгу в них молился. Был он и на монастырском кладбище, где выбрал себе и место для вечного упокоения.

Незадолго до своей смерти Федор Федорович пришел в собор к литургии, когда еще звонили. В это время протоиерей читал входные молитвы и прикладывался к образам. Нечаянно оглянувшись назад, он увидал блаженного, лежащим на полу посередине церкви, лицом кверху и руки сложены на груди, как у покойника.

Подойдя к нему, сказал: «Федор Федорович, чью ты смерть ворожишь? Мы все молоды и жить хотим». – «Свою, свою», – ответил он, и потом, встав с пола, вышел из собора. Действительно, в скором времени после этого на этом месте стоял гроб с телом Федора Федоровича.

У старорусского богатого купца А. А. Сумрова умерла дочь в Петербурге. В день ее смерти приходит к нему в сад Федор Федорович, срывает с клумбы лучший цветок и подает его Сумрову, и потом, молча, уходит. На другой день Сумров получил известие о кончине дочери.

Вышеупомянутый протоиерей собора о. И. См-ов рассказал про такой случай, бывший с ним. Иду я однажды по торговой площади, и, увидя вдалеке Федора Федоровича, подумал про себя, отчего это он никогда не подойдет ко мне под благословенье? Через несколько минут после этого, догоняет меня Федор Федорович и просит благословенья. Когда я благословил его, он сказал мне: «вот я и благословился!»

Отец Мартирия, иеромонаха Старорусского монастыря, мещанин Н. Костин однажды на пасхальной неделе, встретив по улице идущим Федора Федоровича, подумал про себя, как бы хорошо с человеком Божиим похристосоваться? Через несколько минут после этого, к его удивлению и радости, подошел Федор Федорович и похристосовался с ним. При этом, последний ощутил от него особенно приятный запах, хотя старец вообще отличался нечистоплотностью и неряшливостью.

Надежда Васильевна Смирнова, вдова смотрителя Старорусского духовного училища, однажды в рынке увидала, как одна женщина, чуть не со слезами, умоляла Федора Федоровича взять от нее несколько копеек, которых он не хотел брать, и потом, чтобы отвязаться от нее, взял их, но сейчас же бросил на землю. Это ее очень поразило – она сама хотела дать ему пятачок, но после этого не посмела ему предложить его, боясь, что и ее деньги бросит на землю. Не успела она немного отойти от того места, как догоняет ее Федор Федорович и говорит: «ведь, ты хотела дать мне копеечку, – дай же!» – «Да я боялась, Федор Федорович, что ты бросишь ее». – «Нет, твоя – трудовая, я Богу ее отдам!» Та, конечно, с радостью ему дала.

Старорусский купец Ефим Быков однажды подарил Федору Федоровичу шубу и шапку. После ухода Федора Федоровича, стало жаль ему шапки, так как она была новая и ценная, что он и высказал жене своей. На другой день приходит к ним Федор Федорович с шапкой в руках; надевает ее на голову отца со словами: «мне жарко в ней!» и сейчас же вышел из комнаты (Рассказ сына, старор. купца Мих. Еф. Быкова).

Сын старорусского купца Василий Семенович Тычкин рассказал про себя такой случай из дней своей молодости. У меня был хороший голос, и я был певчим в хоре Троицкой церкви. Однажды, под какой-то праздник я бражничал с друзьями целую ночь. Утром, полупьяный возвращаюсь домой и на улице встречаю Федора Федоровича; подходит он ко мне и говорит так грозно, что у меня весь хмель из головы вышел: «не смей, поганый, сегодня в церковь идти!» – С этого времени я стал бояться Федора Федоровича и всегда со страхом с ним встречался. (Рассказ диакона Медведской церкви, Новгор. уезда, Ал. И. П-ского).

Однажды в рынке Федор Федорович бросил грязью в кадку с творогом, привезенным для продажи одной крестьянкой. Крестьянка закричала и забранилась на него. Но окружающие, зная, что Федор Федорович ничего не делает без цели, тем более – никого не обижает, крикнули городового, который недалеко находился, и попросили его освидетельствовать творог. Оказалось, при осмотре, что в нем находилась огромная, издохшая крыса. (Рассказ повара Старор. монастыря отставного солдата Михаила, очевидца этого события).

Перед холерой в 1848 году Федор Федорович ходил по всему городу и усиленно собирал щепки в подол своей рубашки, которые потом и сыпал в кучу на городской площади. (Рассказ маляров Романа и Алексея Телятниковых, старорусских мещан).

Перед пожарами в Старой Руссе, которых было особенно много в начале шестидесятых годов, не раз видели Федора Федоровича то поливающим, то дующим на те дома, которые потом горели или начинали гореть. Крестьянин деревни одной из Старорусского уезда, Афанасий Павлов рассказывал, что он видел, как Федор Федорович в трактире, помещавшемся в доме купца Земскова, водкой из рюмки, кем-то из посетителей ему предложенной, обрызгал стены этого дома, что всех нас удивило. На другой день рядом с домом Земскова, во время поздней обедни, загорелся дом купца Николая Васильевича Лохова, который, равно, как и соседний, купца Протопова, дотла сгорел; дом же Земскова остался невредимым.

(Память 31 января).

Один посетитель св. Горы, в Душеполезном Собеседнике в недавние годы сообщал следующее. В недавнее время, будучи на Грузинской келлии (Ново-Иверской обители) св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, я случайно узнал от старца-духовника о. Феодора, что в прошедшем столетии на Афоне, в греческом Дионисиатском монастыре скончался русский епископ, неизвестный по имени. В доказательство этого необычайного события, нигде еще до сих пор не бывшего оповещенным, о. Феодор ссылался на грузинскую печатную книгу. Весьма заинтересовавшись этим открытием, я просил всеми глубокоуважаемого о. Феодора сообщить мне название этой книги и перевод того места в ней, где говорится о русском епископе на Афоне. Отец Феодор обещал, и в непродолжительном времени письменно сообщил мне следующее:

«От Дионисиатского монастыря в гору виднеется небольшая старая церковь. Нам говорили, что ежегодно ходят туда из обители, вероятно, в храмовой праздник для служения Божественной литургии. В одно время посетили и мы эту церковь, и заметили там висящие на стене ниточные четки обычные монашеские. Мы удивились и подумали: кто мог повесить их, и кому они принадлежат?

Спустя несколько времени, заявился какой-то пастух и сказал: во время пастьбы баранов я видел на этой горе близ этой церкви какого-то монаха, очень бедно одетого и теперь уже умершего, – кто он такой?

Пораженные этим известием, мы с другими в ту же минуту отправились туда и нашли покойного в таком положении: в одной руке держал четки, те самые, которые прежде мы видели на стене, а в другой была записка, написанная по-русски. Так как мы не знали читать по-русски, то отыскали могущего прочитать. Написано было следующее: я, смиренный Епископ Русский, для приготовления к будущей вечной жизни оставил все и приютился в этой Святой горе, для спасения души; кто найдет труп мой, прошу ради Христа Бога нашего, предайте землю – земле.

И мы с благоговейным страхом и с должным почтением похоронили его на общем кладбище отцов.

Вечная тебе память, смиреннейший Архиерее Божий!

Очень может быть, что преосвященный епископ этот, за великое смирение свое, великий раб Божий, прочитав и не раз обнося в уме своем житие святого Нифонта, патриарха Константинопольского, возгорелся желанием последовать его смиреннейшему примеру и в этой же самой обители на Афоне.

(Память 31 января).

Это был разбойник Манолий, прославившийся своим удальством, грабежами и разбоями, а потом по благости Божией схимонах Иоаким, известный подвигами, самоотвержением, нищетой и любовью к Богу и к ближнему.

Отец Иоаким родился от христианских родителей, греков, на острове Крите, епархии Сфатья, в селе Каликратии и во св. крещении наречен Манолием. Жители села Каликратии с издревле, как утверждают, отличаются своею смелостью и удальством в грабеже, набегах, разбоях и считают за славу и похвалу титул разбойника, особенно почетный, а потому и стараются с ранних лет изучать это греховное занятие с тем, чтобы превзойти друг друга в молодечестве. В такой-то стране суждено было родиться Манолию. Мог ли общий обычай страны по увлечь и его, когда он начал приходить в возраст и сознавать свои силы? Особенно, если к тому еще прибавить невежество, в среде которого он находился и в которое погружен был сам.

Манолия не учили грамоте, он не знал даже молитв и, обращаясь с сверстниками своими, естественно усваивал себе их пороки. Сделавшись пастухом и слыша об удальстве соседей, которые превозносили доблести особенно отличавшихся в разбоях, он только распалялся желанием отличиться пред всеми и вступил на этот страшный путь на 20-м году своей жизни, бросив скучное пастушество.

Из желания заслужить имя атамана или генерала (по его выражению) разбойников, он не примешивался к шайкам прочих и удалял от себя даже тех, кои приходили к нему с намерением вступить в товарищество. Имел же он двух или трех человек, и то временно, единственно для помощи переносить награбленное или купить что из снарядов. Хлеб и прочие потребности доставляли ему пастухи, покупая все необходимое ему на деньги, какие давал им Манолий. Нельзя было пастухам не исполнять поручений разбойника с сохранением тайны, ибо в противном случае они всегда могли быть обижены. Манолий за такую нужную для него услугу жил с ними миролюбно, иногда и защищал их от наглых требований других разбойников.

При первоначальных своих действиях, еще как неопытный, он попадался в руки солдат и был заключаем в тюрьмы, откуда находил, однако, возможность освобождаться и уходил. Однажды он так сделался болен, что его отнесли в тюремный госпиталь совсем безнадежного на выздоровление. Однако, он почувствовал облегчение и тотчас же бежал из госпиталя, боясь снова попасть в темницу. Он принялся за обычное свое занятие. Когда разбои и грабежи его усилились, правительство сильно стало его преследовать, назначив даже немалую цену за голову Манолия тому, кто ее доставит.

Трудно было ему и тесно отовсюду, но местные горы и скалы долго защищали его и спасали от преследования. Так провел Манолий более 15 лет. Благий же Господь, не хотяй, да кто погибнет, но да вси в покаяние приидут, видя незлобивое сердце Манолия, увлеченного только обычаем страны, устроил его обращение от погибельного пути таким образом.

По каким-то обстоятельствам старший многосемейный брат его попал в тюрьму; об этом передали Манолию. Сжалившись над положением брата и особенно его семейства, он решился лично ходатайствовать за него перед начальством и себя предать, вместо него. А так как в селе их были старшины из христиан, то Манолий отнесся к одному из них ночью за советом: предаться ли паше, или уйти куда? Старшина обещался переговорить с каймакамом (градоначальником) и, придя, спросил: «если мы поймаем разбойника Манолия, подаришь ли нам его?» – «Подарю», – отвечал каймакам. Старшина передал Манолию разговор свой с каймакамом и привел его к нему. Каймакам, уважая старшину и соблюдая данное слово, написал записку к паше, который, в свою очередь, уважая каймакама, даровал жизнь Манолию.

Приход его удивил и изумил пашу, который долго не верил глазам, что это был Манолий, за голову которого назначена значительная сумма, и особенно тому, что он отдавался в руки его добровольно. Паша тронулся до слез поступком Манолия, отпустил и брата его, и тут же предложил Манолию остаться при нем за жалованье, на что Манолий и согласился. Оставшись, он служил то паше, то каймакаму попеременно, получая жалованья по 60 левов в месяц. В новой этой жизни Манолию скоро захотелось видеть другие страны. И это его желание, после 3 или 4 лет пребывания его при паше, исполнилось. Пашу назначили в Солунь; Манолий попросил взять его с собою, и тот с охотою согласился. Чрез год паше нужно было отправиться на Афон, куда он взял также с собою и Манолия.

Судьбы Промысла Божия поразили Манолия! Родившись и живши между разбойниками и заслуживши себе даже почетное, между ними, имя, потом отдавшись в руки турка, мало зная о правилах христианских, он вдруг увидал себя в стране, где обитают одни монахи, исключительно посвятившие себя Богу, и притом, был привезен сюда не каким-либо христианином, заботившимся о его спасении, а турком, далеким религиозного христианского чувства, он в этом самом познал явное к себе милосердие всеблагого Бога и благоутробное попечение о спасении души его.

На Афоне был тогда тот самый критский каймакам, к которому первоначально явился Манолий. Каймакам с восторгом встретил его здесь и просил остаться в качестве сардара (стражи), но Манолий не согласился, считая долгом службы – не оставлять пашу в дороге и возвратился в Солунь, увезши с собой возгоревшееся покаянное чувство. В Солуне пробыл неделю. По каким-то делам афонскому каймакаму нужно было быть там, и он выпросил у паши себе Манолия, как человека крепкого и доказавшего свою воинственность и верность в службе, для охранения св. горы с другими сардарами. – Манолий принял это за указание Промысла Божия, оставил помолвленную невесту христианку и поехал с каймакамом.

За то же жалованье по 60 левов в месяц исполнял он служение свое на Афоне целый год, обходя по обычаю сардарей монастыри, скиты, бывая и на праздниках для охранения порядка и, вообще, исполняя все, что делает здесь наемная стража.

Некоторый благочестивый старец, подвизавшийся о Бозе при пещере преподоб. Петра Афонского, говорил, что видел о. Иоакима в бытность его сардаром, когда он по должности своей и вооруженный прохаживал мимо пещеры св. Петра (которая находится на пути к вершине Афона, если не заходить в Кавсокаливский скит), что вооруженный и обладавший физической силой о. Иоаким был грозного и даже устрашающего вида.

Через год, по приезде Манолия на Афон, каймакаму нужно было выезжать оттуда в назначенное ему другое, высшее по должности, место; он предложил Манолию отправиться вместе, но Манолий отказался, сказав: «Эфенди! позволь мне пожить здесь еще год, мне так тут хорошо» ... Каймакам с выражением радости отвечал: «поживи, поживи»! И уехал один. С этого времени начинается перелом жизни Манолия и сильное звание Божие отречься ему от мира и посвятить остальную жизнь свою покаянию.

В первый год страннической своей жизни Манолий от скуки ли по прежнему раздолью, или не вынося данного ему трудного епитимийного правила, решился уйти с Афона, но лишь только подумал это, как почувствовал, что что-то привязывает его к Афону. Это повторялось каждый раз, как только являлось у него желание и решимость оставить св. гору. Три года Манолий ходил, как и прежде при каймакаме, по монастырям, но жалованья уже не брал, а в четвертый, проходя скит св. Анны, он остановился там и целый год прожил на Кириаконе (т. е. при главном скитском храме), не заметив времени. Прошло четыре года такой его жизни и пять лет от прибытия его на св. гору. Время наложенной епитимии кончалось; и Манолий чувствовали звание в сердце – остаться, но еще боролся с этой мыслью, представляя себе разные трудности монашеской жизни. Он даже совсем решился оставить св. гору, но это была уже последняя борьба с самим собою. До Хиландарского монастыря (последнего к границе Афона) шел он с решимостью, чтобы более не возвращаться на Афон никогда, но тут (как знаменательно! там икона Богоматери, именуемая Троеручицей, занимает место игуменское) почувствовал такое душевное состояние, что не мог даже ступить дальше; ему как бы кто говорил и убеждал еще раз обойти св. гору, и он, повинуясь внутреннему этому голосу, пошел назад по св. горе и при этом роздал по монастырям и на бедных пустынников все свои деньги. Дойдя до скита св. Анны, Манолий не пошел далее. Место, занимаемое скитом, всегда привлекало его. Старец – дикей Виссарион и прежде знавший Манолия, сострадая духовному бедствию его, не только не стеснял его пребывать в монастыре, но и с искренней любовью предлагал еще и еще пожить у них, оказывая ему всякое участие. Дух Манолия вполне расположился к скиту св. Анны, и, ходя по нему и сегодня, и завтра, он как будто искал себе места, где бы ему вселиться. Вскоре Господь помог ему обрести желаемое убежище.

За скитом на северо-запад есть в одной скале большая пещера, и это место так понравилось Манолию, что он решил, что, если ему уже оставаться, то нигде кроме, как в этой пещере. Взявши благословение у старцев, он вселился в ней, приходя оттуда каждодневно на раннюю литургию. Жизнь в этой пещере очень ему нравилась. Монашества еще он не принимал, жил там пока мирянином.

Однажды он пришел в церковь перед литургией, тут в притворе собралось 5 или 6 братий, которые сказали ему: «что же ты, Манолий, живешь между нами так! пора тебе оставить мирскую одежду и облечься в монашескую». Манолий уклонился от положительного ответа и взошел в церковь, а когда стал на месте, то услышал тихий внутри глас: «Что ж ты медлишь, в самом деле, Манолий? Следуй советам старцев. Смотри! ведь ты уже старик, у тебя и борода уже седая; куда ты пойдешь? Опять ли в мир? Неужели ты не видишь, как промышляют о тебе свв. Иоаким и Анна с Матерью Божией? Смотри, как они не пускают тебя, не хотят, чтобы ты удалился с этого места!» Затем он стал размышлять о своей смерти и почувствовал страх Божий – такой, что тут же положил в мыслях остаться на Афоне навсегда и послужить остаток своих дней Господу. Вышед из церкви, Манолий сказал братии: «Я остаюсь здесь, принимаю ваш совет, только купите мне одежду и назовите меня Анною, дабы и самым именем всегда принадлежать скиту св. Анны». – Старцы не удивились такой простоте Манолия, знавши его прежнюю жизнь, в продолжение которой ему почти не приходилось слышать ничего Божественного; а потому рассказали ему, что имени Анна дать ему нельзя, ибо оно женское, а назовут его Иоакимом. На одежду же старцы сделали между собою складчину: дикей дал 10 левов, один старец 5, другой 3, иной 4, а кто по одному и по два. Но сумма была недостаточна для покупки одежды, почему Манолий отправился на Карею и в некоторые монастыри попросить; ему никто не отказал, и он купил все нужное к пострижению. Когда все было готово, его постригли, не отлагая, и назвали Иоакимом, и как знаменательно, в то самое время, когда окончился епитимийный пятилетний срок и Манолию можно было приступить к причащению Св. Христовых Тайн! По пострижении и по принятии Св. Таин, он ощутил неизъяснимое духовное утешение. Такими путями Господь вел Манолия до дверей покаяния и отверз ему их со Своей отеческой любовью. Кто не скажет, что обращению и покаянию Манолия возрадовались самые небеса, т. е. Архангелы, Ангелы и весь сонм праведных?

Пещера, в которой жил отец Иоаким, обширная, высокая и, можно сказать, светлая, образовавшаяся в природной мраморной скале, но всегда холодная и сырая, особенно, в зимние месяцы, тем более, что она незащищена от ветра и непогод. Нет ни дверей, ни окна, при дождях в ней делалось мокро; при морозе, протекавшие струи из каменьев в пещеру, превращались в лед, а когда снег выпадал на скалах, то нападал и в пещеру, и оставался там всегда долее, нежели на открытом месте, откуда сгоняют его лучи солнца. Огня он никогда не имел и одежды теплой не носил, а что было на нем – холодный подрясник и ряса, т. е., в чем постригся, в том ходил и лето, и зиму. Прошло только 5 лет со времени пострижения, но за его решимость и произвольные злострадания Господь даровал ему дар смирения и умиления. Высокое смирение его было поучительно для каждого и поразительно даже среди иноков. Иные, может быть, скажут: еще бы, разбойнику да не быть среди монахов смиренным! Но легко это сказать, а чего стоило выработать смирение и особенно ему, разбойнику, никогда почти не слыхавшему слова Божия и загрубевшему в безнравственности? Это, поистине, особенный дар Божий!

Со времени пострижения он все более и более приходил в страх Божий, и скитские старцы избрали его екклесиархом (пономарем) в гробничную (кладбищенскую) церковь, куда он ежедневно до света приходил из пещеры и приготовлял все нужное для совершения литургии, а когда приходил чередной иеромонах, то о. Иоаким служил ему, после литургии убирал церковь, запирал ее и уходил опять в свою пещеру, взяв для себя кувшин воды. (У него в пещере и вблизи нее не было воды). Утверждают, что довольно только было посмотреть на отца Иоакима, когда он исполнял должность екклесиарха, чтобы видеть и убедиться, в какой он пришел глубокий страх! Некто из внимательных отцов говорил: «если хочешь научиться, как служить в церкви подобно Архангелам, стоящим пред престолом Божиим, то достаточно посмотреть на отца Иоакима, когда он служит во время литургии».

Будучи безграмотным, он знал наизусть все праздничные и многим Святым тропари и кондаки, и рассказывал, когда память какого Святого, или когда такой-то праздник. Надо помнить при этом, что усвоил он это не в детстве, когда память бывает остра, а уже в старости, по вступлении на жизнь монашескую, имея уже около 60 лет. Но всего замечательнее в нем был дар умиления и слез.

Сделавши отца Иоакима екклесиархом, скитские старцы вскоре между собою положили давать ему каждый день по хлебу. После литургии он отправлялся в одну из келлий, где, получив хлеб и набравши кувшин воды, уходил; на другой день шел в другую келлию, на третий – в третью, и т. д., по ряду, пока обходил все, после чего опять начинал с первой. Хлебцы здесь пекут порционные, маленькие, немного более 1 фунта весом.

Этим же хлебом, иссушенным в сухари, старец угощал всех, кто бы к нему ни зашел. Он без того не отпускал, пока не убедит покушать его сухарей, и поэтому тотчас же по приходе кого-либо поспешно доставал воду, наливал ее в ущербленную ченаку и накладывал туда сухарей, положив и ложку, и, сложа руки на груди, начинал просить, чтобы тот покушал, и так умиленно, что будь кто совершенно сыт, не отринул бы такого любвеобильно-искреннего его усердия. Кто бы ни был, он принимал всякого как Ангела Божия, и как трудно бывало убедить его сесть в это время, хотя бы посетитель пожелал пробыть у него несколько часов. Выражаемая им любовь при чувстве самого глубочайшего его смирения поражали всякого до слез умиления.

У него был резной крест, подаренный ему кем-то по приезде его на Афон; на нем изображены с обеих сторон двунадесятые праздники в малом размере. В сквозные прорезы между ними он вложил много кусочков ваты, бравши их со св. мощей в каждом из монастырей, при обходе оных в прежнее время. По его живой вере и за его подвижничество, по благодати Божией, от ватки этой разливалось в его пещере предивное благоухание, как от самых св. мощей.

Крест этот был единственное его сокровище, которое хранил он в деревянном футляре. Когда кто приходил к нему, он прежде всего доставал этот крест, доставал с великим благоговением и предлагал пришедшему помолиться, и сам вместе молился, и, по молитве, целовал крест. Потом просил гостя приложиться к изображению (на бумаге) Божией Матери. Затем приносил где-то поднятую постилку и предлагал сесть, а сам начинал тотчас хлопотать о воде и сухарях, умиленно креститься, благодарить Господа и, угощая, творить молитву; при прощании же с посетителем непременно срывал травку, которая росла у него между каменьями и давал «на благословение» от свв. Иоакима и Анны, и Богородицы, хранящих его.

К нему шли все, кому случалось бывать там, и кто имел хоть малый досуг, он всех с любовью принимал. Кто шел из любопытства, кто получить пользу, а кто подать ему милостыню, что, впрочем, случалось очень редко. Но все глубоко трогались его смиренно-умилительным видом и столь любвеобильным отношением к гостям. Кто знал его мирянином, тот удивлялся, видя его совершенным иноком.

Он имел вид изможденный, чему, конечно, способствовал образ его жизни. Он сам говорил о себе: «прежде я ел и мясо, и всякие кушанья, пил вино в изобилии, молоко же не любил хлебать ложкою, а пил, вместо воды, через край (горшка, кувшина), – а теперь Господь даровал мне эту воду и хлеб, и я нахожу, что это слаще всего, что я ел и пил в мире! Пустыня удивительно, как услаждает хлеб, дает ему особенный вкус, особенную сладость!» Говоря это, он постоянно восклицал: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Как милостив Господь! Какие Его дарования!», и проч. т. п., особенно при воспоминании о прежней своей жизни и о том, что теперь он причащается Св. Тайн наравне с братией.

Он не стеснялся утвердительно отвечать на вопрос: «отче, ты был Манолий разбойник?» – «Да! Я самый, – я!» обыкновенно говорил он. Однажды при таком вопросе он долго восклицал, прославляя милосердие Божие, приведшее его на покаяние. «Это чудо милосердия Божия, – чудо! говорил старец Иоаким. У меня никогда ведь не было и думки быть монахом, а смотрите, что сделал Господь? Турок, турок привез меня сюда!! Чудо, чудо милосердия Божия!»

Своими умиленными словами теплейшей благодарности к Господу, к Божией Матери и к свв. Иоакиму и Анне, которых он именовал: «Господие мои», он приводил в умиление и слушающего. Неподдельная искренность, чистая от сердца благодарность, умиленное слово, смиреннейший вид и нрав делали его интересным для всякого, а потому и посещали его многие. Без всякого преувеличения можно назвать его евангельским незлобивым младенцем. О, как это важно и ценно пред очами правды Божией! Легко ли, в самом деле, из тигра сделаться агнцем?!

В пещере у него ничего не было. На сыром, природой постланном полу, в углу, положено несколько старых досок, на которых он покоил преутружденное и старостью, и изнурительными подвигами тело, постилая остаток шерстяного мешка, где-то им приобретенного. Конечно, на такой постели долго не разлежишься, особенно в холодной одежде, когда от мрамора пещеры и сырости уземлененного каменного пола, на котором постланы доски, исходит пронзительный холод.

Чем же он наполнял длинные ночи в такой суровой пещере, не зажигая огня, не зная грамоты и не делая рукоделия? О, у него было чем заняться и согреться! Найдя где-то две брошенных пустых тыквы, он наложил в одну из них мелких камешков, а около нее поставил другую, пустую и вот, когда наступала ночь, он перекладывал камешки из полной тыквы в пустую, но как? перекладывал, полагая за каждым камешком земной поклон с молитвою ко Господу Иисусу или Богородице, и оградив себя крестным знамением. Переложа, таким образом, камешки из тыквицы в другую, он начинал потом из полной этой перекладывать в ту опорожнившуюся, отчего, конечно, и не дремал, и согревался, как в топленой комнате. Эти камешки заменяли ему четки. Да! У него и четок не было! Поклоны земные он совершал по благословению духовника в количестве ему и его духовному отцу известном, да Богу.

В прежнее время кое-кто, сжалившись над его бедностью и страданием, давал ему или рубашку, или потеплее подрясник или рясу, но он все это через малое время относил какому-либо пустыннику, или же полагал на дорогу, но дорогу не общую, а по которой ходят одни пустынники, и тем избавлялся от вещелюбия и пристрастия к стяжаниям, поступая так же и с деньгами, если кто давал их. Некоторые, давая ему одежду не раз, и не видя, чтобы он носил ее, спрашивали у него: где эти вещи, но о. Иоаким говорил неопределенно, как бы, не зная: «я оставил, скажет, в пещере, но кто-то видно в отсутствие мое взял». Когда же узнали его действия, то сами скитские старцы дали ему рясу и подрясник с строгим приказанием, чтобы носил сам и никому не отдавал. Иоаким отвечал смиренным поклоном. Но после двух или трех раз надеванья, он вынес и повесил их на кустик при скрещении дорог к отшельникам. Не видя на нем той одежды, старцы спросили: где она? Он отвечал: «Не знаю, кто-то, видно, взял: я оставил ее здесь, а придя, не нашел, должно быть кто-нибудь взял».

После этого, узнавши его обычай, перестали давать ему. Но надо заметить, что впоследствии он крайне нуждался в теплой одежде: пронзительный холод пещеры, сырость, а, вместе, и изможденное старческое тело при усиливающихся год от года холодах, оказали свое влияние на его стальную натуру, и он сам уже просил теплый подрясник, рясу и крепкие башмаки.

Деятельные подвиги его, кроме поклонов, заключались в том, что он по ночам очищал дорожки от камней, углаждая путь для св. отцов и всех, кто ходит теми тропинками. Надо знать, что все дороги и дорожки на Афоне покрыты камнями и очистить от них путь невозможно, тем более, что, очистивши сегодня, завтра снова увидите камни, насыпавшиеся с гор, или нанесенные потоком дождя; а в скиту св. Анны и подобных ему местностях – особенно, потому что и вся дорога, или, короче, вся местность из одного камня. Извилистые тропинки тянутся часто по сыпучему, над крутым обрывом, спуску, вследствие чего собрать с дорожки камень начисто невозможно: но трудолюбец собирал, если не все, то хоть, особенно, не в порядке лежащие, и из них же делал тропинку более ровной и гладкой, так что пешеход мог идти несравненно спокойнее по ней³¹. Там же, где часто насыпался камень на дорожку, почему и невозможно было ее угладить, – старец придумал повыше дорожки устроить бизули (стенки), иногда одна за другую, несколько, над одним местом дорожки, чтобы задерживать камни и не давать им снова сыпаться на нее. Если разорялись эти стенки, трудолюбец спешил исправить их снова и делал это с искренней любовью. И такой работы, разумеется, довольно было на его век. Главная мысль подвижника была та, чтобы не дать себе ослабы, покоя, а, вместе, по чувству искренней любви к св. отцам и ко всем ходящим, облегчить их, чтобы они не затруднялись в хождении. Любовь его была такая, что он готов был каждого на своих плечах носить по трудным тамошним тропинкам, лишь бы облегчить труд ходящих или носящих по ним ноши.

Обычай древний на св. горе на перепутьях и свертках становить кресты, чтобы пешеходы по ним знали, где, при каком кресте нужно им свернуть, и в какую сторону. В скиту св. Анны, по причине скалистой местности, дорожки разветвляются во множестве, – в каждое дальнее место, даже в каждую почти келлию своя дорожка; общих очень мало. Местные жители привыкли к ним, но пешеходы других скитов или пустынь затрудняются нередко, по причине множества пересекающих одна другую дорожек, то о. Иоаким на каждом перекрестке и нужном повороте поставлял кресты, утвердив их обкладкой каменной, довольно изящной. Таким рукоделием своим он значительно облегчал проходящих там.

А с каким благоговением он поклонялся кресту, проходя мимо него где бы то ни было! Умилительно бывало смотреть, как он знаменовался крестным знамением и, если шел один и никого не видел, то после поклонения с каким усердием и любовью лобызал крест. Везде и все он готов был знаменовать крестом. Делал ли что, например, клал ли стенку над дорогою, он камни старался укладывать крестообразно, разумеется, не прекращая, в то же время, молитвы Иисусовой. Даже некоторые деревья близ дороги обрубал или обламывал так, чтобы они имели подобие креста. И как он утешался, что в большом кустарнике, выросшем напротив его пещеры в камнях, есть одно деревце, которое, по очистке лишних веток, образовало вид креста. Это деревце он с особенным восторгом показывал нам, что «вот как Господь его утешает!» Под этим деревцем он молился иногда, а прикладывался к нему очень часто и непременно при уходе из пещеры и куда-либо, и при возвращении в нее. Все это само по себе, хотя и может показаться мелочным, но, во всяком случае, характеризует теплоту живой веры подвижника и любви его к Искупителю и Спасителю Господу.

Пещера его расположена так: пустота в скале мрамора образовалась продольная с севера на юг, – вход в нее с юго-запада; ко входу ведет узенькая тропинка из скита св. Анны, разумеется, не прямо, а с обходом. К востоку возвышаются одна над другою скалы, к югу пещера заслонена склоном горы, а на севере – обрыв. Со стороны обрыва выложена стена из камней для защиты пещеры от снега, который без этой стенки наполнил бы ее в зимнее время, что однажды и случилось, так что подвижника из-под снега откопали другие (духовник с учеником). Впрочем, стена эта не окончена, по причине высоты, на которую без подмостков нельзя было втаскивать камней, а потому над этой стеной остается большая еще продушина, накрытая сверху свисшею над обрывом глубокого рва скалою и образующая род огромного слухового окна. При этой стене у подвижника наложены были доски, где он иногда покоился. При входе в пещеру он разобрал камни и натаскал земельки, в которую сеял шалфей, васильки (базилики) и еще какую-то пахучую травку, которую и раздавал на благословение приходящим. По пути в пещеру, кое-где в расщелины каменьев повтыкал или виноградные лозы, или миндальные и простые деревца, и утешался, видя их зеленеющими.

Раз, в разговоре спросили о. Иоакима: «не вредно ли тебе в такой сырой пещере и не боишься ли ты простуды?» Он отвечал: «чего ж бояться? Если взять за одну руку св. Анну, которая держит руку Владычицы, то какая опора, какая крепость, какая надежда! Боязнь, братия мои, продолжал старец, от врага, а мужество и радость от Господий наших Христа и Божией Матери. Когда воины идут на брань, то вначале, точно, как бы имеют страх; но, восприяв мужество и начавши брань, укрепляются в мужестве и одолевают врага, – тогда они получают награды, их делают капитанами, пашами и проч. (Этим он иносказательно давал разуметь об утешениях благодати, бывающих подвижникам). Так и монаху, братия мои, должно быть. Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Сколько дарований дали мне Господие мои мне, грешному! Я был разбойник, блудник, преступник всех заповедей Господних, а какими дарованиями наградил меня Господь! Какого (указывая на пещеру) мне лучше места? Я не знаю, как мне и благодарить Господа и Пречистую Его Матерь за эту пещеру; она мне – царские чертоги! Да я и не могу променять ее ни на какой дворец. Пусть хоть все монастыри, скажу примерно, отдавали бы мне, я не соглашусь променять на это дарованное мне Господиями моими убежище. Я всегда так радуюсь, находясь здесь, что благодарил бы Господа, если бы и в будущей жизни мне даровано было такое помещение; но, что я говорю? Хоть бы один уголок этой пещеры, я и тогда не знал бы как благодарить Господа. Не раз являлась у меня после пострижения мысль походить по монастырям св. горы, помолиться пред св. мощами и чудотворными иконами, но как только взгляну на свою пещеру, то никак не могу расстаться с нею. Помысл тут же начинал говорить мне (он принимал этот помысл прямо за внушение св. Анны): «Куда же ты пойдешь? Чего у тебя нет? Одежда у тебя есть, ты и не ходил за ней, тебе ее сюда принесли. Хлеб св. отцы дают, которого тебе достает еще и с избытком: видишь, как я пекусь о тебе, сиди на месте». И я, как бы связанный, так и остаюсь, не могу пойти от пещеры ни вверх, ни вниз, кроме только как в скит на литургию и за хлебом. Господь такую дает мне сладость в этой пещере, что, поистине, если бы отдавали мне весь Афон, не мог бы пойти отсюда!»

Вспоминая свою прежнюю жизнь, он восклицал с утешением, прославляя милосердие Божие, явленное над ним, и привел такой пример: когда я провожал Солоникского митрополита по Афону, вскоре по прибытии моем на Афон, и в дороге рассказал ему свою прежнюю жизнь, тот с изумлением сказал, что мне по делам моим нельзя причащаться св. Тайн всю жизнь, – такой я был! А теперь, смотрите, какими дарованиями наградили меня Господие мои! теперь живу под крылом св. Анны и Матери Божией, имея такую прекрасную пещеру, столько утешающую меня, и имею все потребное для жизни (вот что значит быть довольным малым), и как не благодарить Господий моих, причащаюсь вместе с братией!.. Такими вот милостями наградил меня Бог. О, чем возблагодарю Его бесконечное милосердие?!

Однажды осенью мы нарочно зашли, говорил один старец, посетить старца Иоакима, узнать о его здоровье, которое, как мы заметили весною, стало разрушаться. Мы не застали его в пещере и долго кликали; он вышел из-за камней, вероятно, он пребывал там в подвиге молитвы, так как имел на лице своем следы умиления и духовного делания. Он по-прежнему был без теплой одежды, – в одной холодной рясе и подряснике, а мы видели, как жался, почти корчился он от холода, тем более, что и белья на нем не было. Мы спросили его: как, отче, пребываешь? Он отвечал: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи»! – И, обратясь ко мне, сказал: «вы, как будто меня постригли, вы, как мой старец», а обратясь к проводнику, сказал: «а вы, как мой собрат».

Потом, обратясь опять ко мне, сказал: «вам, как духовнику, скажу: когда я умру – вот здесь (указал место в пещере) будет моя могила, здесь меня погребите. А туда, в общее кладбище, прошу, не носите меня»!

– Почему же? спросил я.

Он отвечал: «да, быть может, будет зимою дождь, то, чтобы не затруднять отцов носить меня отсюда, – тут закопать меня»!

– Да разве ты скоро собираешься?

– «Нет! Я так сказал вам, как духовнику, ибо вы промышляете (печетесь) обо мне».

– Не зябнешь ли ты зимою, и снег не заносит ли тебя?

На вопрос этот старец показал, что во вход пещеры бездверный наносит сугроб откосом до стены по это (показал) место.

– А сверху?

– «Нет! Сверху не наносит, скала далеко свисла, оттого и снегу в это отверстие не забивает, только из воды, что теперь вот течет капельками сквозь трещины скалы, образуются сосульки в толщину эту (показал подкладку – полено в руку толщины); а там, указав на свое ложе в углу пещеры, снегу не бывает».

– Что ж, и не холодно тебе?

– «Бывает, что и руки, и ноги замерзают, так скорчит их, что и протянуть не можешь; но когда пройдет это, то чувствуешь себя в 7 раз здоровее, нежели каким был до сего. – Я вам скажу, братия мои, на Афоне говорят, что тут воздух вредный и вода, текущая по мрамору, и боятся этого. Страх от врага! Если Матерь Божия – Царица всей вселенной, – а это дом Ее, Ее особое достояние, – если Она промышляет о всем мире, то, конечно, о Своем доме промышляет Она несравненно более, то чего же нам бояться?! Для того, чтобы понять щедроты Божии, я не сделал и двери в пещеру; Она, Царица Небесная – Заступница всех, то как же нам то сомневаться? Да! Страх от врага! Если переменить рубашку для того, чтобы она высохла, то ничего (это можно допустить), а если страха ради, чтобы не простудиться, – то никогда не верьте этому. Потому что мы должны иметь веру (полную) ко Господу, к Матери Божией, к свв. Иоакиму и Анне, а не к переменяемой рубашке» ...

– Помыслы не беспокоят ли тебя, чтобы уйти куда?

–^: Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! (при восклицании этом он как бы обнимал пещеру, дарованную ему Господом, и прославлял благость милосердого Владыки). Я хожу только до кириакона и обратно. Господь усладил мою душу в этой пещере, и так я к ней привязан, что ни шагу не могу пойти от нее. Вот, игумен Свято-Павловский два раза приходил сюда и просил прийти, обещаясь дать все, что мне нужно, но я не могу, не могу! Потому – одежда приходит ко мне на место сюда, башмаки тоже, хлеб есть, воды – слава Господу! то какое оправдание принесу (в будущем), если пойду? Никакого не будет мне оправдания» ... (Он просил не говорить этого никому). «Монах, продолжал старец, должен показать храбрость и мужество так, как на войне христиане с турками: из них выходят только храбрые победителями. Если бы они прежде не утвердили себя в решимости идти совершенно на смерть, то не могли бы иметь храбрости и мужества, не могли бы быть победителями и не сделались бы капитанами и генералами в награду. Так и монах в своем делании должен показать, своего рода, храбрость и мужество, и прежде всего утвердиться на одном месте, и хранить себя строго (в помыслах). Например, на нашем Кипрском острове был один пастух, невидный собою; все им пренебрегали, все его презирали и как бы выталкивали от себя, и плевали на него. Но вот, когда сделалась схватка с турками, этот пастух так отличился, что все изумились, и сами начальники, и капитаны пришли и поклонились ему, и приветствовали его... Точно так нужно поступать монаху: только под условием мужества все помыслы и все, что случается в жизни (скорбное и неприятное) отбежит от него, и он будет победителем»!

«Однажды, продолжал он, в феврале месяце мне пожелалось взойти на самую вершину Афона, и я спросил некоего монаха о дороге туда, но монах так меня напугал, что я совершенно пришел в недоумение. Он говорил, что там и летом бывать опасно для здоровья от сильного холода, а зимой никто туда и не ходит: ты пропадешь там, говорил монах. Но после я подумал в себе: как это можно? Место это – Святая Святых. Возможно ли там повредиться, а тем более пропасть?.. И я, расспросивши дорогу у хаджи Георгия, пошел. – С закатом солнца я добрался до вершины; взошел в находящуюся там церковь, в ней был лед; я взял камень и, пока было еще светло, раздробил им лед; и счистил его настолько, чтобы лечь, но лечь усомнился. Помысл сомнения зародился во мне: «как бы, в самом деле, не повредиться»? ... Но тут же отразилось в мыслях: «возможно ли? здесь Святая Святых, – и тут ли повредиться? Во время ночи руки и ноги у меня действительно озябли крепко, но к утру я ощутил себя в семь раз здоровее, чем когда пришел туда, и мог уже хоть 2 и 3 дня пребывать там, но я пробыл только до полудня, затем спустился с горы. До сего времени я носил куртку, а после этого совершенно оставил ее. С тех пор я не стал уже бояться никаких страхований, зная, что страх от врага и от недостатка веры».

При этом спросили его: у нас есть теплый подрясник, будешь ли носить его? Не отдашь ли кому-нибудь, как прежде?

Старец отвечал: когда у меня есть одна вещь и дают такую же другую, то я одну отдаю, чтобы двух одинаковых не иметь, потому что я был разбойник, блудник и великий грешник, не могу иметь двух пар башмаков, двух рубашек или другого чего из одежды.

Мы спросили о зимней теплой ряске – будет ли носить ее? Он показал данную ему одним русским монахом суконную старенькую ряску и сказал: у меня вот есть ряска, но она летняя, а та, о которой вы говорите, зимняя, ее носить буду.

Затем спросили о черге (род шерстяного одеяла или войлока), чтобы он сказал искренно: будет ли одеваться? Он отвечал: если она теплее этой (которую ему кто-то дал, сжалившись над болезненно-страдальческим его положением), то буду одеваться, но, так как у меня есть вот эта, то ... и не досказал остального, но можно было разуметь, что заповеди своей, лучше же сказать, Божией, не изменит, следовательно, если возьмет у нас чергу, то прежнюю отдаст.

Далее, мы спросили о деньгах: если оставим пожертвование, употребит ли на себя? Он отвечал, что в это время остался должен сто левов одному скитянину, за построение по желанию его на общей дороге к морю свода или ниши, вроде часовни, посему он употребит туда.

– А в другое время куда ты употреблял? спросили мы, (а спросили потому, что старец ничего для себя не покупает и денег у себя не держит). На это старец сказал: я положил себе за правило никуда не ходить и ни у кого ничего не просить, но, если кто приносит ко мне, не отказываюсь принять и употребляю на поправку общей скитской дороги, или на возобновление развалившейся бизюли (?), больше же на неугасимую лампаду в гробничную церковь, а также прошу иеромонаха отслужить литургию и помянуть благодетельствующих. Но, если бы случилось большое пожертвование, то я взял бы на себя весь расход гробничной церкви, т. е. просфоры, вино, масло, воск, ладан и прочее.

После сего разговора старец Иоаким встал и принес показать 2 хлебца, рассказывая, что (какой-то) иеромонах ныне дал ему эти хлебцы и, показывая, воскликнул: «чего мне еще? Слава Тебе, Господи! Пресвятая дает мне хлеб, чего ж мне еще? Она всем меня снабжает!..» После этого начал умилительно от глубины души прославлять Матерь Божию за Ее о нем попечение и добавил: «вы не думайте, чтобы я исполнял что-нибудь монашеское. Сижу я здесь и пребываю в одном осуждении, чревообъядении и сне. Хоть рыбы и не хочу, но хлеба ем очень много, – а при всем том надеюсь на щедроты Божии, на покров и заступление Матери Божией, на свв. Иоакима и Анну, хотя я и недостоин».

При рассказе его о сне и объядении, братия видели, что он говорил сознательно, с чувством, как бы действительно согрешающий и вспоминали при этом слова св. Исаака, где говорится, что Промысл Божий малыми некоторыми немощами держит преуспевающего человека в смирении, как бы покрывает его, чтобы он не видел своего преуспеяния и не потерял его через возношение.

Рассказывая, как ему не вредят лед и снег в сырой и нетопленой пещере, он добавил, что «нужно только кушать, а пустой желудок скорее и сильнее озябает, а когда поешь, то ничего». Из всех его слов обнаруживалось, что во всех его действиях, даже на каждом шагу, осязательно покрывала его благодать Божия и Царица Небесная.

Попущением Божиим и со старцем Иоакимом случилось подобное тому, что было с преподобным Антонием. Враг спасения человеческого, а тем более такого преуспеяния в бывшем когда-то его усердном служителе, нанес ему великое озлобление. Однажды, после поправления дорожек накануне какого-то праздника, он шел ко всенощному бдению на кириакон. Вдруг явилось множество бесов, которые схватили его и бросили вниз по крутому косогору к морю. Старец, перевертываясь, летел вниз и, когда на ровном местечке останавливался, то бесы снова схватывали и опять бросали далее, и, таким образом, несколько раз перебрасываемый бесами по зубцам каменьев и через кусты, он прилетел к самому морю. После сего нельзя было ожидать, чтобы уцелела хоть одна косточка упавшего. Но к великому удивлению, он не потерпел никакого вреда. Скитские отцы начали тоже собираться в кириакон на бдение. Не видя о. Иоакима и зная, что он всегда первый являлся в церковь, удивились и подумали: да жив ли о. Иоаким? и некоторые пошли осведомиться. В пещере никого не было. Стали искать повсюду, и, особенно, где более ему случалось бывать, и, наконец, по голосу нашли его у самого берега моря. Отсюда взяли его и уже решили собором не пускать его более в пещеру, и дали ему приют при гробничной церкви, в которой он екклесиаршил. Но не без труда удалось им это сделать. Он рвался в свою пещеру, не желая оказаться беглецом, и только, не желая быть преслушником, согласился на желание сострадательных скитчиков. После этого, он всегда внушал всем не бояться бесовских нападений и устрашающих мечтаний злокозненных, стоять твердо, не малодушествовать.

Старец имел особенную любовь к Царице Небесной, состоя до самой своей кончины екклесиархом при храме Ее. И Царица Небесная благоволила оказать ему Свою милость при самом его переходе из сей многострадальной жизни к будущему покою в блаженной вечности.

Перед праздником Рождества Христова (1888) года старец заболел, слег в постель и ничего не ел. Св. Тайнами он был часто напутствуем. И удивительно! От Рождества Христова и до самой кончины он пробыл без всякой пищи, разве, когда какой глоток воды вливали ему в запекавшиеся уста. Голос его, хотя и ослабел, но он еще мог говорить, и, хотя с трудом, но можно было разбирать его слова. Наконец, наступил четверток Светлой седмицы, канун храмового праздника его церкви во имя иконы Божией Матери – Живоносного Источника. Уже солнце приближалось к краю горизонта, еще минута, и оно совсем готово было спрятаться за него. Вдруг о. Иоаким, как бы оживленный и обрадованный кем, воскликнул громким голосом: Панагия му, Панагия му, (Всесвятая моя, Всесвятая моя) и с теми словами испустил свой дух в руки Господа Своего, Которого так крепко возлюбил. Надо полагать, что Всесвятая Матерь Божия благоволила обрадовать его Своим посещением при исходе души его от тела, и тем сделать безболезненным тяжкое для всякого человека разлучение с телом.

Старец Иоаким скончался около 80 лет от роду, прожив на Афоне в монашестве более 25 лет.

1. К Дамаскину приходит один из новоначальных и говорит: «Батюшка, позвольте мне съездить в Петербург – за получкой долга в 150 руб. Получив долг, я обратно приеду и деньги в монастырь привезу». Мудрый старец, зная, насколько опасно овечке отлучиться от стада Христова, говорит: «Вот что, брат: если бы ты сказал, что привезешь в обитель не только 150 р., а 150 тысяч руб., и то я не советую тебе ехать: душа твоя, которую ты повезешь в мир, дороже денег, а Бог весть, оттуда воротишься ли? Оставайся-ка, брат, здесь; пусть пропадают деньги, да душа твоя цела будет». Послушался брат, остался, и, пожив полгода, скончался в добром исповедании.

2. В той же благой заботе о пастве своей – Валаамской братии, – о. Дамаскин был весьма осмотрителен в принятии желающих поступить в монастырь; до тонкости расспрашивал всегда о всей жизни такового и о том, что привело его в монастырь, есть ли искреннее и правильное желание или только, может, быть какая-нибудь нужда загнала в монастырь.

Сыновне любя Богом предопределенный ему остров и святую Валаамскую обитель, отечески непрестанно и неустанно печась о благе паствы своей, редко и неохотно, по нужде только, покидал о. Дамаскин свой родной Валаам.

3. Прошу любовь вашу: старайтесь сколь можно ходить в церковь, а особенно, кто ничем не занят, вне всяких послушаний, похаживайте также почаще к отцам вашим духовным, очищать исповедью свои погрешности; знайте, любезнейшие: в чем откроетесь отцу духовному, того не будет записано у диавола, а о чем не раскаетесь, то будет записано у него; то и прошу любовь вашу всмотреться – не лучше ли здесь загладить покаянием, нежели там мукою, – чего не дай Боже? А ежели с исповеди до исповеди к отцам духовным не ходить и совесть покаянием не очищать, то это и мирянам не прилично, а монахам и вовсе порочно; такая невнимательность к себе будет судиться наравне с жизнью развращенного мирянина.

4. Также прошу любовь вашу, старайтесь сколько можно избегать судить ближнего: судя ближнего, посмотришь, – по неосторожности коснемся и властей, и начальства, но сие тяжкий грех, потому-то и не советую вам ходить на собрания; хорошо, если бы в собрании почитали или поговорили на пользу, как жить и как душу спасти, но – хотя бы и так, а все же лучше дома сидеть: вышел из келлии, таков уже не возвратишься. Велико падение душам в общежительных монастырях бывает от сих собраний: тут осуждение, празднословие и прочая, а осуждение – конь гордости, гордость-же отступление от Бога, так как Св. Писание говорит, что гордым Бог противится, а смиренным дает благодать. Прощайте, Бог вас благословит!

5. Слава Богу, возлюбленные мои о Господе отцы и братия! Ожидали Рождества Христа Спасителя, потом Нового года и Богоявления Господня; все скоро прошло, как пролетело; так, возлюбленные, и жизнь наша пройдет, если и не прошла. Но, как и в чем она прошла? Вот и надо нам грешным спросить всякому у самого себя, а именно: как я время проводил, какой залог на душе стяжал, есть ли в ней мир, тишина и спокойствие совести; а все это рождается и весь покой душевный приходит от чистой совести, которая и сама приходит не иначе, как от откровения и недоверчивости к самому себе.

6. Знайте, любезные, что кто не творит своей воли, тот всегда творит волю Божию, а кто живет самочинно и творит свою волю, тот всегда творит волю сопротивного, т. е. диавольскую; то и прошу любовь вашу подумать, чтобы нам грешным не ошибиться и вовсе не забыть зачем и для чего удалились от мира за такие обширные воды и водворились между гор и лесов в сию пустыню. Но, если мы цель нашу забудем и будем жить по своей развращенной воле, то бегство наше от мира мало пользы нам принесет, – но увы, не горше ли мирских осудимся? Я, грешный, всегда сам себе говорю: горе мне грешному, если я не положу начала благого – жить стараться сколь можно Бога ради. Итак, братия моя возлюбленная, помолимся Господу Богу, да поможет нам, грешным, положить начало благое, начало жить мирно и любовно, друг друга тяготы носить, почаще ходить к духовным старцам, чисто и откровенно совесть свою открывать, в недостатках просить смиренно прощения и во всем признавать виновным себя, а на людей вину не полагать, потому что этот знак оправдания – мать всем порокам. За сим, прощайте! Бог вас благословит, и вы друг другу поклонитесь: Богу сие угодно и мне, отцу вашему, приятно.

7. Возлюбленная моя о Господе братия, прошу и молю любовь вашу, будьте осторожны от волков, губящих души наши: приходят они в одеждах овчих, но внутрь их волки сущие, показывают себя воздержными, постниками и молитвенниками, – сим неопытных и обольщают. Да и в самом деле, – если бы они были пьяницы, наглы и пр., кто бы их послушал? Самый неопытный мог бы их видеть, видел бы, что жизнь их не согласна с учением их; но то горе, возлюбленные, что напротив: «умякнуша словеса их, паче елеа, – и те суть стрелы» (Пс.54:22 – прим. Ред.), и стрелы те, словеси их, все направлены против властей, Богом установленных. И в этом закрыт их яд: тонким обольщением, прямо они не говорят, но, будто от жалости, начинают они говорить о немощах настоятеля, какие они могли узнать своею хитростью, – сим завлекают и довольно осторожных. Эта их цель: чтобы прежде всего охладить сердца и поколебать доверенность к начальству. О, зло! Ошеломленный сим опиумом, молчит до времени, в случае же какого-нибудь недостатка, погрешности, когда настоятель сделает ему выговор, – он, вместо того, чтобы со смирением просить прощения, чтобы успокоить себя и настоятеля, испускает из себя яд, противореча; если же не пришел еще в крайнее ожесточение, в глаза противоречить не может, то, отшедши, начинает говорить, и, особенно, при подобных себе: мне настоятель чинил выговор за то-то и то-то, – хотел я ему высказать, да побоялся; как они сами-то живут, самим бы им надо оглянуться, сами ослепли, а хотят других просвещать, – и подобная сим... Слушающий брат, если и сам сим отравлен, то еще больше поджигает бедняка, а, если еще не совсем уловлен в сеть погибельную, то молчанием дает безумцу вящий повод к его и своей погибели; ежели же услышит такие безумные слова брат, водимый страхом Божиим, и начнет противоречить погибающему, то тот нагло начнет его поносить и, яко сообщнику, доносом угрожать; и все старается, чтобы разговор их был без людей, то есть, был бы во тьме: боится тьма, чтобы не приблизиться к свету, да не обличатся дела их! И так, эти развращенные безумцы несчастные мало-помалу совращают незлобных, расстраивают братство, приводя в крайний беспорядок все общество; забыли, бедные, что судяй брата – антихрист есть, а судяй настоятеля – Бога судит, а кто противоратует настоятелю – тот диавола в себя вселяет, – по писанию Святых Отцов: аще кто не имеет веры к настоятелю, то всуе и время в монастыре препровождает, потому что его спасение сомнительно. Вот какое горе и какая беда от сообщества развращенных людей. Господи, помилуй создание Свое.

1. Путем смирения всего достигнешь. Не сомневайся, если будешь смиренна; сам Господь наш Иисус Христос научит как жить. – Будь готова на всякое поругание, поношение, презрение и обрящешь благодать. Будь без вины виновата, без падения падшей и вспоминай Спасителя, Который «со беззаконными вменися».

2. Берегись грубости; помни грубость служителей Каиафы, как они мучили Спасителя нашего, пожелаем ли мы с тобой уподобиться им? Лучше согласимся принимать от всех грубости, нежели оскорблять других.

3. Память смертную имей всегда в уме. Можешь ли за один час поручиться? И посему, заботься не о чреве, а о душе; время идет да идет, а добрых дел не прибывает. – Спеши делать добро, пока жива и молода; чему смолоду научишься, то в старости пригодится. Сам Спаситель сказал: «ищите прежде царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся вам». А это что значит? Если более всего будешь прилагать старания о душе своей, тогда и для тела все получишь в изобилии. «Царствие небесное нудится», т. е. с трудом достается, а враг препятствует подвижнику достигать его; но лучше прийти в царство небесное раненым и измученным от врагов, нежели невредимым впасть во тьму кромешную. – Все сие прочитай со вниманием и доверием, и возьми у меня бумаги, перьев и чернил, и пиши свое мнение, какие советы тебе более по сердцу, те ли, чтоб беречь себя, чтоб никто не сказал о тебе худого слова, или те, чтоб под ударами врагов безропотно трудиться для царства небесного? Аминь.

1. Всегда иметь в уме память смертную и ничем не гордиться; ни званием своим, которое по смерти ничего не значит, ни талантами своими, которые по смерти все исчезнут, если мы ими гордились, ни красотою, совершенно исчезающею по смерти, ниже какими-либо достоинствами своими, (если даже они были прославлены людьми): ибо по смерти не знаем, что с нами будет.

2. Иметь глубочайшее смирение, (только не наружное, а внутреннее), т. е. считать себя всегда хуже всех; никого не презирать, не уничижать, не гнушаться, ибо в царствии небесном не встретить бы уничиженных нами во славе, а себя не в брачной одежде изгнанными.

3. Иметь всегдашнее покаяние в душах своих, ибо «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». – Память смертная, глубочайшее смирение и покаяние всегда могут быть внутрь нас, ибо они не требуют никаких внешних условий. – Дети мои духовные, ныне постриженные в рясофор, да начнут иноческую жизнь свою инако от прежней своей жизни, для чего и имена им даны новые, чтобы жизнь новую восприяли в отсечении воли, вспоминая отрезание власов. Если они начнут с памяти смертной, со смирения и покаяния, то ручаюсь, что будут услышаны Господом и приобретут истинную молитву и любовь ко всем, не только в здешнем веке, но и в будущем, и не престанут молиться за весь мир. Аминь.

1. Бойтесь праздности, которая влечет за собою много пороков. Господь сказал, что за всякое праздное слово воздадим ответ в день суда. Праздность еще влечет за собою объядение, и когда обе эти страсти овладеют человеком, тогда уже Бога нет с ним и человек становится близок к отчаянию; отвыкать же от празднословия и объядения человеку весьма трудно. Берегитесь впасть в сии грехи.

2. Если вас будут уверять, что не нужно ни поста, ни молитвы, то не верьте сему, ибо это не человек, а враг внушает предлагать путь без поста и молитвы. – Врагу нашего спасения неудобно уклонить человека в пространный, погибельный путь, когда он молится и постится втайне. Спаситель сказал, что пост и молитва изгоняют врага, даже если он уже вселится в человека: «Сей род ничимже может изыти, токмо молитвою и постом».

3. Берегитесь ласки и похвальных слов, а главное, когда замечают ваши добрые дела, т. е. послушание, терпение, любовь ко всем, безропотный труд, искусство в делах; ибо, если добродетель вашу замечают и за нее вас хвалят, то вы уже восприяли мзду свою, если услаждались похвалами и в будущем уже ничего не получите. – Если же вас не замечают, или за добро оскорбляют, то мзда ваша многа на небесех.

4. Не подумайте, чтобы все добродетельные люди, которых хвалят и почитают, теряли свою мзду от похвал; нет, не все теряют, но только те, которые ищут похвал и стараются, чтоб видели их добрые дела и ценили их; ибо какой цены желают, такую и получают, и сами продают свои добрые дела, потому и остаются тощи. Но те люди, которые творят добро для Бога и ближнего своего, чтоб получить царство небесное, те не ищут ни цены, ни похвал; если же хвалят их, они не прилагают сердца и глухи для здешней славы. Таковым сказано: – «тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже на небесех».