Оптинский настоятель о. архимандрит Моисей

(Память 16 июня).

В дни служения русскому народу великих Оптинских старцев и настоятель сей был поистине великий – образец настоятелей. Брат Антония Малоярославского и Исаии Саровского, Брянский пустынножитель о. Моисей поистине обновил и украсил Оптину.

Уединенная жизнь его в Брянском лесу была непродолжительна, в сравнении с тем поприщем деятельности настоятельской, на которое Господь поставил его через тогдашнего Калужского архипастыря.

В 1826 году, 43 лет от роду, о. архимандрит Моисей, тогда еще иеромонах, был назначен управляющим Оптиной пустынью и 37 лет кряду стоял неуклонно на божественной страже, вверенной ему паствы.

В то время, когда он принял в свое управление Оптину пустынь, братство ее состояло из 40 человек. Не все они были люди способные, не все духовно преуспевшие; даже приличного иеродиакона для праздничных служений, как рассказывал нам сам о. Моисей, не было, и надобно было приглашать диакона из ближнего села или города. На обители был долг в 12 т. рублей; запасов для продовольствия братии пищей, одеждой и обувью также не было; наконец, что самое главное, настроение братства нельзя было назвать образцовым. При таких скорбных и трудных обстоятельствах, совершенно вопреки своей воле, только из послушания архипастырю, после долгих уговоров устрашившему его словами: «если не согласишься принять священства, буду судиться с тобою на страшном суде Господнем», о. Моисей принял сан священства и управление обителью.

Сам он рассказывал нам в 1861-м году, что, подчинившись воле Владыки Филарета, имел в виду, если Бог продлит век, 10 лет пронести этот крест настоятельства, а потом уединиться; но, когда прошло 10 лет, говорил старец, я думал: если оставлю настоятельство, то это будет своя воля, а должно покоряться воле Божией, потому и не удалился. Мало-помалу было приобретено доверие купцов. Стали верить нам, в случае надобности, в долг; потом, когда Господь посылал средства, счета эти уплачивались; так дело и шло. Хотя у нас и теперь денег нет, но зато, слава Богу, рухлядная полная, закончил старец; а мы можем прибавить к этому: не рухлядная только наполнилась, но и вся обитель из малого монастырька преобразилась в целый град обительный, полный братии, полный и благоухания духовного, привлекавшего множество богомольцев.

Когда о. Моисей сделался настоятелем, из зданий, ныне украшающих Оптину пустынь, существовали в теперешнем виде; одна церковь (Казанская), колокольня, старое здание трапезы, настоятельский корпус, два братских корпуса деревянных и два каменных, одноэтажных. Был и собор Введенский, но очень тесный. Была и больничная церковь в память явления Владимирской иконы Божией Матери, но без притвора и пристроек. В настоятельство же о. Моисея Введенский собор распространен, и устроены два боковых придела с крытыми папертями; к больничной церкви сделана пристройка; в старой братской трапезе устроена церковь во имя преп. Марии Египетской; построена кладбищенская церковь. Над двумя одноэтажными каменными корпусами надстроены верхние этажи; вновь построено семь братских корпусов внутри монастыря; каменная ограда с семью башнями, новый большой корпус для братской трапезы, библиотека, гостиницы (восемь корпусов с тремя флигелями для богомольцев различных сословий); два конных двора с братскими кельями, скотный двор, заводы кирпичный и черепичный, мельница близ монастыря выстроена вновь; новое братское кладбище, весь скит с его церковью, кельями и службами, – все это возникло при о. Моисее.

На земле, Высочайше дарованной монастырю в 1853 году, устроен был хутор для сбора сена и для рыбной ловли. Заведен прекрасный рогатый скот, крупной породы. Улучшены прежние и вновь устроены большие огороды, сделавшиеся необходимыми при умножении числа братии и богомольцев. Разведены фруктовые сады, около монастыря и на хуторе. При вступлении в должность о. Моисея Оптина пустынь владела всего 197 десятинами и 1564 квадр. саж. земли под монастырем, лугами, огородами, озерами, дорогами и лесом, из которых было около 80 дес., собственно, леса и луговой земли, за исключением неудобной и находящейся под строением, реками и дорогами до 50 десятин, а в год кончины о. архимандрита Моисея было у обители 348 дес. 1464 кв. саж. земли и, в том числе, 188 дес. леса. – О. Моисеем устроено каменное помещение для монастырской библиотеки, о котором мы упомянули выше, устроена и сама библиотека. Началом последней послужило множество книг (до 2100) и немало рукописей, принадлежавших лично о. Моисею. Монастырская ризница обогатилась прекрасными и многочисленными облачениями церкви – хорошей стенной живописью и иконостасными иконами в окладах. – Личное бескорыстие и нестяжательность подвижника-настоятеля привлекали усердие богомольцев к обители и ее храмам, а это усердие и помогало о. Моисею в деле устройства монастыря.

Исполняя обет монашеского послушания, о. Моисей покорился воле архипастыря и принял управление обителью; но вслед за этим благоговейно чтимый им владыка Филарет указом Св. Синода от 28 января 1825 года был переведен в Рязань и на его место прибыл Преосв. Григорий I, бывший впоследствии архиепископом Казанским и митрополитом Петербургским. Знаменитый ревнитель православия выразил и Оптиной пустыни, в лице ее тогдашнего правителя, общего духовника обители, о. иеромонаха Моисея свое полное сочувствие. Преосв. Григорий I указом Калуж. консистории от 17 августа 1826 года утвердил о. Моисея в должности строителя Оптиной пустыни и, вместе с тем, наградил его набедренником. Никого из братии преосвященный Григорий не помещал в обитель и не брал из нее без согласия настоятеля и даже приносил в жертву Оптиной пустыни удобства своего собственного Лаврентьева монастыря.

И после своего перемещения из Калуги преосв. Григорий I сохранил навсегда добрую память об Оптиной пустыне и ее настоятеле. Во время управления своего Казанской паствой приглашал туда монахов из обители о. Моисея, и в бытность свою митрополитом Петербургским с участием осведомлялся об Оптиной пустыни и с любовью вспоминал об о. Моисее. Расспрашивал о нем приезжавших из Оптиной пустыни в столицу и выражал со своей стороны очень доброе к нему расположение.

После преосв. Григория I на Калужской кафедре были недолгое время преосв. Гавриил 1828–1831 г. и преосв. Никанор 1831–1835. Оба эти архипастыря, хотя и не были особенно близки к Оптиной пустыни, но ценили в известной степени труды ее настоятеля. Преосв. Гавриил, как видно из дел монастырского архива, сначала благоволил к Оптиной пустыни и ее настоятелю, но потом, вследствие наговоров некоторых светских лиц, как рассказывают старожилы, и доносов непокойных людей из братии, изменил свое расположение к о. Моисею и стал стеснять его, требуя на вступление новых лиц в обитель и на другие действия настоятеля согласия братии (как будет сказано ниже). Определил в число братии обители без согласия настоятеля священника села Косташева Ивана Захарова и исключенного из Калужской семинарии ученика Алексея Беляева, и присылал в Оптину пустынь немало подначальных.

Тем не менее, 8 февраля 1829 года преосвященным Гавриилом объявлена была о. строителю Моисею благодарность за попечение о поддержании благоустройства и порядка в Оптиной обители, с напоминанием, однако, чтобы он, по мере возможности, старался уплачивать монастырский долг.

В том же году о. Моисей был определен членом в комитет по устроению зданий в Лихвинском Покровском Добром монастыре, а в 1831 г. ему объявлено было от преосвященного Гавриила благословение за верное и успешное исполнение сего, возложенного на него, поручения.

В 1832 году о. Моисей определен был тогдашним епископом Калужским преосвященным Никанором благочинным монастырей.

Не таковы были отношения к Оптиной пустыни и ее настоятелю преосвященного Николая, почти 17 лет (1835–1851) управлявшего Калужской епархией. Верно, Промыслу Божию угодно было сначала поддержать о. Моисея и укрепить его на месте настоятеля благосклонностью к нему Калужских владык, а потом попущены были и в этом отношении скорби, которые о. Моисей переносил с великим терпением и монашеской покорностью воле Божией.

Преосвященный Николай, насколько нам известно, был вообще неукоризненным слугою Господним, но имел неосторожность доверять иногда слухам, без точной их проверки. Этим пользовались люди или, точнее, человек, стоявший близко к преосвященному и нерасположенный к о. Моисею.

Кроме доносов от братии Оптиной пустыни, о которых мы скажем впоследствии, преосвященный слышал наговоры и порицания действий о. Моисея и, может быть, незаметно для себя самого, переходил мысленно на сторону противников о. Моисея и стеснял его, также брал из обители способнейших людей. Так, он перевел о. Антония и др.

Не прошло трех лет после отбытия из Оптиной пустыни о. Антония с близкими ему братиями, как взят был опять из Оптиной же пустыни в настоятели Мещовского Георгиевского монастыря иеромонах Никодим, также с несколькими человеками из числа братства.

Трудно было о. игумену Моисею отпускать из своей обители людей, которые собрались сюда уже при нем, и из которых многие были ему духовно близки, но при этих переселениях он мог утешать себя мыслью, что, пересаженные на новые места духовные прививки его, хотя и поболят, как он выражался, но примутся и возрастут с нравственной пользой для других обителей, а в Оптину пустынь Господь пошлет новых жителей-подвижников, что и сбылось действительно. Господь посылал людей, желавших поступить в число братии, но и в этом, последнем случае – определении новых братий – о. игумен Моисей, попущением Божиим, терпел от преосвященного Николая большое стеснение.

В начале своего управления Калужской епархией преосвященный Николай, несмотря на доносы, несколько более благоволил к Оптиной пустыни, чем впоследствии. В 1837 году 5 сентября, при освящении придельного храма во имя св. Николая чудотворца произвел о. Моисея в сан игумена, но потом, вследствие недоразумений, о которых мы упомянули выше, отношения преосвященного к обители приняли особенный, стеснительный характер. По никому не известной причине, для одной только Оптиной пустыни, исключительно из всех монастырей Калужской епархии, назначено было: не определять указом в число послушников никого, без личного представления преосвященному и выдержания экзамена из чтения и пения церковного, катехизиса и священной истории. Экзамены эти производил сам преосвященный и, притом, иной раз и довольно строго.

Всегда сосредоточенный в себе самом, о. игумен Моисей не выражал ни малого ропота на действия угнетавшей его власти.

Однако прискорбные эти касательности от начальства, скудость средств к содержанию братства и другие скорби поколебали раз твердость о. Моисея настолько, что он собрался отказаться от настоятельства, но, не доверяя себе и боясь своей воли, пошел к своему духовнику о. иеросхимонаху Иоанну поговорить об этом деле. Последний, старец замечательный своей святой простотой, решительно не советовал ему отказываться, повторяя: «как же, этакое право-да (обычное присловие о. Иоанна), ты нас, стариков, собрал, да теперь и откажешься. Нет, нет, как же мы-то останемся без тебя? Нет, не отказывайся». О. Моисей, в то время еще игумен, принял эти слова за выражение воли Божией и остался.

Кроме упомянутых нами грустных экзаменов представился еще случай, немало украсивший венец терпения, заслуженный и несомненно полученный от Бога о. игуменом Моисеем. В 1850 году объявлена была ревизия. Преосвященный Николай не позволил ни одного из братии в это время определить в число действительных послушников, тогда как в других епархиях определяли их без всякого затруднения. По этой причине несколько весьма способных людей вышли из Оптиной пустыни и переместились в иные епархии, где они и заняли впоследствии видные места.

Смерть преосвященного Николая, последовавшая в 1851 году, положила конец гонению, и с кончиной тогдашнего Калужского архипастыря темный горизонт Оптиной пустыни прояснился, на нем взошла звезда радости, – приезд на епархию преосвященного Григория II. По примеру Григория I, новый Калужский владыка оценил заслуги о. Моисея и благосклонно сочувствовал, и содействовал его трудам. Не только милостивым отеческим обращением, но и видимыми знаками своего благоволения почтил преосвященный Григорий многолетние труды о. Моисея. По представлению преосвященного, в 1853 году, о. игумен Моисей был возведен в сан архимандрита, а в 1859 году награжден орденом св. Анны 2-й степени, и мирно провел последнее десятилетие своих настоятельских трудов под покровом благочестивого святителя, понимавшего и ценившего его духовные заслуги, не только для Оптиной пустыни, но и для других обителей Калужской епархии. В течение этих последних десяти лет жизни о. архимандрита Моисея, Оптина пустынь снова делилась своей братией и с Тихоновой пустынью, куда назначен был в настоятели, по смерти о. Геронтия, сначала духовник Оптиной пустыни иеромонах Паисий, а вскоре после него – бывший уставщик Оптиной пустыни иеромонах Моисей. В 1857 году два иеромонаха Оптиной пустыни: Ювеналий Половцев и Леонид Кавелин, и один монах Александр Яновский были назначены членами духовной Иерусалимской миссии. Но все это совершилось мирно, без оскорблений для о. Моисея, и, по нравственному состоянию братии, равно как и по числу их, не было уже прежним ущербом для обители. Лишь напоследок дней отца архимандрита набежало небольшое туманное облачко, и то не от распоряжений владыки, с большим вниманием к старцу разрешившего недоразумение, но от некоторых нетерпеливых из братии. В течение его управления число всех братий увеличилось вчетверо; изменился состав их, изменилось и направление их к несомненно лучшему в духовном смысле.

О. Моисей, имея в виду слова Спасителя: грядущаго ко Мне не изжену вон (Ин.6:37), принимал в обитель всех вновь приходивших из мира с истинным желанием спастись. Не отказывался принимать в братство и успокаивать и старцев, почтенных священным саном, и довольно потрудившихся в других обителях. Так, при нем кончал дни свои в Оптиной пустыне о. архимандрит Мельхиседек, бывший наместник Александро-Невской лавры, а потом настоятелем монастырей: Ростовского Яковлевского, Спасского в Арзамасе, и Спасо-Евфимиевского Суздальского. Скончался он в 1841 году, 80 лет от роду, проведя в Оптиной пустыни 17 лет.

Далее, кроме старцев о. иеросхимонаха Льва и иеросхимонаха Макария, о которых скажем впоследствии, при о. Моисее поселились и жили в Оптиной пустыни: иеросхимонах Геннадий, игумен Варлаам, иеросхимонах Иоанн, иеромонах Иов и иеромонах Иннокентий.

Весь этот собор почтенных старцев о. Моисей и принял в обитель, и упокоивал с свойственным ему доброжелательством и редким радушием, оказывая им всегда подобающее почтение и приветливость, и стараясь, по возможности, удовлетворять их потребностям и желаниям, а они, с своей стороны, служили немалым украшением для Оптиной пустыни.

И образованных людей, и простых из всякого сословия о. Моисей принимал в братство охотно, если видел в них благое намерение угождать Богу; не требовал никакого вклада в пользу обители и в 1847 году сам выразился так одному приезжему: «мы принимаем и тех, кто только себя принесет, иногда и в рубище, едва его прикрывающем». По опыту знал он, что в общежитии потребно много рук; потребны и люди с самыми многоразличными способностями, дарованиями и познаниями, что каждый тем или другим может быть полезен обители. Но не столько заботился о. Моисей о том, могут ли принимаемые им принести пользу обители, сколько о том, чтобы обитель действительно послужила к их душевной пользе и спасению, и потому, одинаково охотно принимал не только молодых и здоровых, но и старых, и хилых, изъявлявших искреннее произволение посвятить остаток дней своих на служение Господу. Даже и слепых было при о. Моисее шесть человек. С особенной отеческой любовью смотрел он на своих слепых, как они усердно подвизались в послушании, кто звонарем, кто в хлебне. При этом, иногда с удовольствием вспоминал он, что и в Саровской пустыни, в его там бытность, жил слепой, который искусно плел мрежи (сети) и, занимаясь своим рукодельем, припевал псаломские стихи: сохрани мя от сети, юже составити ми, и от соблазн делающих беззаконие. Падут во мрежу свою грешницы. Един есмь аз дóндеже прейду (Пс.140:9–10).

Случалось о. Моисею слышать и укоризны, зачем он, при такой скудости в средствах, принимает много народу. На это он, обыкновенно, отвечал: «чем больше принимается в обитель, тем больше молитвенников и служащих Богу, Который на долю всякого и посылает потребное». – В последние годы жизни о. архимандрита Моисея одна почтенная старица, приехавшая в Оптину пустынь на богомолье, предложила ему тот же вопрос: зачем он, терпя постоянно недостаток, принимает в обитель столько больных и старых, которые работать не в силах, тогда как содержание их обходится не дешево? – «От вас ли я это слышу? отвечал о. архимандрит. Здоровый и молодой везде найдет себе пристанище, а если старых-то и неспособных к делу, каковы мы с вами, не призревать, то куда им деться? Притом же, на всякого поступающего в монастырь Господь и посылает, а на старичков и на больных вдвое, потому что они сами ничем не могут воздать принявшей их обители». – Но, повторяем, что о. Моисей принимал не всех безразлично, а обращал внимание на готовность и усердие служить Богу в св. обители. В одном только случае о. Моисей затруднялся принимать: если кто-либо, особенно из новоначальных, желал перейти в Оптину, не ужившись в своем монастыре. Таковых он всячески уговаривал возвратиться на прежнее свое основание, т. е. туда, где полагал начало, и принимал только в случае решительного от этого отказа.

Не ошибся о. Моисей в духовном своем расчете. При помощи Божией он собрал большое братство и успевал питать и содержать его безбедно. Труды, при этом бывшие, он выносил, главным образом, на себе.

Труды о. архимандрита Моисея относительно братии не ограничивались заботою о том, чтобы построить и благоустроить для них церкви и келлии, и снабдить братство одеждой и трапезой, о чем мы скажем впоследствии, но главное внимание старца было обращено на духовное воспитание братства и нравственную его поддержку. Благочиние и продолжительность церковных служб, все внешние и внутренние порядки Оптиной пустыни, весь ее духовный строй, – все это установилось и утвердилось в настоятельство о. Моисея. Главная же цель и неоценимая заслуга его состоит в том, что он и на будущее время упрочил благоустройство обители и скита, решившись при содействии посланных ему Богом старцев ввести в своей обители древний порядок иноческой жизни, учредить так называемое «старчество».

В 1829 году поместился в Оптину пустынь о. Леонид, а в 1834 году, с согласия о. Моисея, прибыл сюда же и водворился здесь, для совместного жительства с о. Леонидом, и иеромонах о. Макарий Иванов, бывший прежде уставщиком и ризничим в Площанской пустыни.

Слава о них вскоре далеко распространилась, и из разных концов России опытные духовные мужи стали присылать под их руководство в Оптину пустынь людей всякого сословия, желавших посвятить себя монашеской жизни, но недоумевавших касательно выборов монастыря. Так, несколько человек поступило в Оптину пустынь по совету Георгия, затворника Задонского, другие по совету Троекуровского затворника Илариона; иные по совету архимандрита Игнатия Брянчанинова и некоторые по указанию о. архимандрита Московского Симонова монастыря Мельхиседека.

Настоятель обители о. Моисей всех принимал с любовью и, помещая в братство, поручал духовному назиданию старцев, ибо знал, что они возвещали своим слушателям поистине глаголы жизни вечной.

Ради духовных советов начали приходить к старцам из городов и селений люди разного рода: дворяне, купцы, мещане и простой народ обоего пола, и все были принимаемы ими с любовью и отеческим вниманием к их сердечным нуждам. Раскрывавшие пред ними свои душевные недуги и раны отходили вразумленными, утешенными, а часто, и совершенно исцеленными. С каждым годом стечение народа к Оптиной пустыни значительно умножалось, а с тем вместе увеличивались и средства к процветанию обители.

Хотя в духовном назидании братий и прочих лиц, приходивших в Оптину пустынь, главными действующими лицами были старцы: о. Леонид, а потом о. Макарий, но и о. Моисея заслуга и участие в этом деле весьма велики. Не будь настоятель муж поистине духовный, не содействуй он введению старчества, оно не могло бы утвердиться в обители. О. Моисей с любовью принял старцев и водворил их в своей обители. Он лучше других понимал высокое значение и силу их благотворной деятельности, и, судя обо всем не по человеческим толкам и понятиям, а с духовной точки зрения, он с редким доброжелательством и беспристрастием содействовал трудам старцев всеми, зависевшими от него, мерами: без их совета не определял и не постригал никого; новопоступивших и новопостригаемых поручал их руководству (последних, в то время, и исключительно, о. Макарию); сам во многом советовался со старцами касательно внутреннего благоустройства обители и избрал о. Леонида своим духовником.

Но этого мало. Заслуги свои касательно введения в Оптиной пустыни старческого наставления братии о. Моисей запечатлел и тем, что перенес за это много скорбей.

«Старчество» было насаждено в Оптиной пустыни. Политое слезами духовно-мудрого настоятеля и его благих помощников, возделанное их сердечными воздыханиями, скорбями и молитвами, оно возросло и укрепилось, а потом принесло и добрый плод – благоустройство обители.

Принимая в обитель и старцев, потрудившихся в других монастырях, и вновь приходивших из мира, о. Моисей умел замечательно хорошо держать себя в отношении и тех, и других. Он был рожден быть настоятелем. От природы горячий по характеру, многовременным подвигом понуждения себя, он приобрел замечательную тихость и кротость в обращении. Но не вдруг и нелегко досталась ему такая победа над гневом. Еще в 1840-х годах, бывали случаи, что рабочие, которых о. архимандрит Моисей до последнего времени жизни всегда сам нанимал и рассчитывал, выводили его из терпения своими нелепыми требованиями и грубостями. Тогда о. Моисей, чувствуя, что начинает сам волноваться гневом, быстро оставлял этих рабочих и уходил из передней в другие свои комнаты. Что он там делал, нам неизвестно, но думаем, что молился, потому что через короткое время опять выходил в ту же переднюю, к тем же рабочим, но совершенно другим человеком, вполне спокойным. Он бывал и весел без нарушения своего кроткого, духовного величия; всегда сосредоточенный в себе, но ласковый в обхождении с ближними, невольно внушал к себе уважение. О. архимандрит Моисей не был грозен в речах п действиях: напротив, в них всегда проглядывала не только любовь и духовное понимание нужд и немощей человеческих, но и строгость к самому себе. Он не любил повелевать и высказывать свою власть, но всегда и везде был сам начальником и не упускал власти из своих рук. В многолюдной обители с тремя почти стами братии и рабочих, при огромном хозяйстве, множестве самых различных послушаний, постоянных постройках, большом съезде посетителей и стечении народа, не было заметно в о. Моисее ни суетливости, ни тревоги. То же самое, в известной степени, от настоятеля переходило и на братию. Всякий свободно, и как будто сам по себе, занимался своим делом, а между тем, общий порядок не нарушался; все управлялось одной волей, подчинялось одному человеку, а человек этот только ходил везде и смотрел, говорил мало, и часто как будто не замечал того, что было перед глазами. Дело в том, что о. архимандрит Моисей как сам все исполнял по совести, так и братий направлял к тому, чтобы всякий из них делал свое дело без стеснения, по совести. Никому не дозволял он уклоняться в своеволие, но, с другой стороны, всякому благоразумно предоставлял достаточную свободу. Зная, что каждый, занимаясь каким-либо делом, приобретает в нем навык и опытность, и что сверх того, большей частью, нельзя предвидеть, что может встретиться при исполнении того или другого поручения, о. архимандрит, отдавая приказания, не любил входить в мелочи и тем связывать подчиненных. Главнейшее, что нужно, скажет, а остальное предоставлял собственному их соображению и обстоятельствам. Если же кто добивался наперед получить подробное приказание на все, то он, обыкновенно, говаривал: «да уж там само дело укажет». И что же? Встречались часто, при исполнении порученного дела, непредвиденные обстоятельства, и посланный, не будучи связан подробной инструкцией, мог действовать, как признавал за лучшее, по крайнему своему разумению, а в душе был рад, что не получил приказания, которого добивался, но по обстоятельствам не мог бы и исполнить.

За всякий труд, понесенный в пользу обители и братства, о. Моисей был всегда признателен, и потрудившихся умел утешить и ободрить выражением своей благодарности и отеческой приветливостью. «Спаси, Господи, за святое послушание. Благодарствую» – бывало скажет почитаемый старец, и всякий с полным усердием готов трудиться вдесятеро более.

Назначая кому-либо занятие или, как говорят в монастырях, «послушание», о. архимандрит старался обращать внимание брата на внутренний духовный смысл поручаемого ему дела.

Проникнутый духом писаний св. отцов подвижников, он старался исполнять их учение на самом деле. Бывало, кто-либо из братии, при исполнении какого-либо поручения, потерпит неудачу, или испортит что-либо, и со стесненным сердцем идет к настоятелю, как виноватый, ожидая услышать замечание, а старец, напротив, зная его искреннее усердие к делу и случайность ошибки, еще поблагодарит его, да и утешит, говоря: «ну, уж кто в деле, нельзя без того быть, чтобы не испортить чего». Или ненамеренно провинившемуся в чем-либо предоставит случай загладить свою вину исполнением другого поручения, и виноватый еще более старался заслужить, видя оказанное ему снисхождение.

Так, живший в скиту монах о. Феодосий, который издавна был духовным сыном о. архимандрита Моисея и нередко посылаем был им в Калугу за покупками и по делам обители, сам рассказывал: «один раз послал меня о. игумен Моисей в Калугу привезти свежей рыбы замороженной, к одному из зимних праздников для трапезы. Вот, я купил эту рыбу, увязал свой воз и еду обратно. Пришлось ночевать на постоялом дворе. Было холодно; я и работник вошли в избу для отдыха, а хозяйские свиньи в это время вылезли из своей закуты, подобрались к нашему возу, разгрызли веретье и страшно перепортили рыбу, а некоторые штуки и совсем съели. Вышел я из избы и ахнул! Что тут делать? Возвращаться в Калугу за новой рыбой было некогда, да и купить ее не на что. В то время в обители была такая скудость, что и каждая копейка была дорога. Сложил я остатки своей покупки, снова увязал и поехал в обитель. Еду, да и думаю: что-то мне будет? И прискорбно, и стыдно явиться к о. игумену. Прихожу, кланяюсь ему, прошу прощенья: «простите Бога ради, батюшка, вот какое дело, ведь рыбы-то нет!» – «Ну, что же, брат, видно уж Бог так попустил. Ведь говорится: Бог не попустит, свинья не съест, а тебя свиньи сели». – Только и сказал, а ведь я и сам знаю, что кругом был виноват.

О. Моисей верил совести каждого и верил не на словах только, а на самом деле, и по вере его сбывалось. Если и попадались люди, которые не оправдывали его доверия, то таковые скоро обнаруживались и сами не могли оставаться в обители, хотя бы их и не высылали; но за исключением подобных, весьма редких случаев, каждый из братства в душе чувствовал, что доверие старца-настоятеля внутренне его связывало и не дозволяло ему уклоняться от добросовестного, по силам, исполнения послушания. Для всех доверие настоятеля было лучшим поощрением и лучшей наградой, потому все и старались, как только могли, все трудились не с стесненным сердцем, а от души, с полным усердием, и успеха было более, нежели бывает при других порядках.

Однако, при мудрой снисходительности, правление о. архимандрита Моисея вовсе не было слабое. Он редко взыскивал, долго молчал, хотя и видел какие-либо беспорядки, но, тем не менее, в случае надобности умел вразумить, кого требовалось, и напомнить ему о послушании и настоятельской власти. Нерадения или небрежности в деле послушания, на которое он сам смотрел и всех нас приучал смотреть, как на дело Божие, он весьма не любил, и кто в этом оказывался виновным, тому он в свое время давал почувствовать его вину.

Так, один из его келейников, иеродиакон Никандр рассказывал: «зимою придет, бывало, о. архимандрит от утрени, сожмется, холодно ему, и скажет мне: «посмотри-ка, брат, сколько градусов на дворе?» – Раз я сказал: 18°. – «Холодновато. Что тут делать? Истопить бы печку что ли?» – Как благословите, батюшка. – «Уж теперь бы что ли истопить, или после обеда?» – Как благословите, батюшка. – «А ты был у утрени?» – Был. – «Ну, уж потрудись, истопи». А, когда, случалось, проспишь и скажешь: не был, то повелительным тоном ответит: истопить печку. Повернется и уйдет. Подобных случаев было немало.

Еще более о. архимандрит Моисей не допускал самочиния.

Так, раз о. Моисей заметил, что эконом, не спрашивая его благословения (хотя и ежедневно приходил к настоятелю за приказаниями), от себя делает некоторые распоряжения. Не говоря ему об этом ни слова, о. архимандрит постарался обличить его самым делом. Обходя монастырь и увидав эконома, он подозвал его к себе и спросил: «там вот куча мусора лежала, а теперь я ее не вижу, куда она девалась?» – Да я ее велел свезти, батюшка. – «Что же ты меня не спросил, у меня для этого мусора было другое назначение. Ты все самочинничаешь, без благословения делаешь. Надобно обо всем спрашивать». И столько говорил об этой безделице, куче мусора, что эконом поневоле увидел, как настоятель за всем следит, хотя и помалкивает, и вперед берегся уже самочиния, не относительно мусора только, но и в других делах, более важных, которые прежде делал, не спросясь у настоятеля. «Монашество требует смирения и прощения», говаривал о. архимандрит Моисей в подобных случаях, наклоняя всех, со свойственной ему духовной мудростью, к добровольному сознанию своих ошибок и охотно прощая в таком случае.

Назначая раз одного монаха старшим в просфорню, и давая ему наставление, как обращаться с подчиненными ему братиями, о. архимандрит Моисей сказал: а когда кто скажет: прости, Бога ради, то – все кончено, так ты и знай! Так же точно поступал и сам он: если кто раз испросил прощенья и получил его, то о. архимандрит об этом деле никогда более не вспоминал.

Если же кто-нибудь и после долгого выжидания со стороны настоятеля не вразумлялся, то о. архимандрит, снисходя его немощи душевной, старался найди удобный случай к обличению его, или, когда заметит, что тот, кого следует вразумить, в хорошем расположении духа и готов принять замечание, или, когда виновный сам являлся к нему по какой-либо своей надобности и казался спокойным. «Придешь, бывало, к о. архимандриту, рассказывал один из старших братий, бывший тогда и сборщиком, и погребничим, он тебя несколько раз с ног до головы осмотрит, и когда увидит, что ты совершенно спокоен, тогда и начнет делать замечание: «Да, вот, брат, я давно хотел тебе сказать, и проч.», а, если заметит, что непокоен, то и говорить не станет.

Вообще, смотря снисходительно на немощи и не взыскивая за малости, доверяя на совесть, о. архимандрит не пропускал поступков, требовавших исправления, но сохранял их в памяти, и, дождавшись удобного случая, за один раз высказывал все, что нужно, все припоминал за долгое время, так что слышавший не знал, чему более удивляться: продолжительному ли молчанию настоятеля или неожиданному его обличению, из которого было ясно, что он видел все и прежде бывшее, и не забыл того, а ясно представлял его вину и в прежних действиях, и теперь; обличал неуклонно и такое делал сильное назидание, что всякое самооправдание разрушалось в прах, и один подобный случай оставался памятным на многие годы и действовал сильнее часто повторяемых выговоров. От этого и происходило, что, хотя о. Моисей мало и редко говорил, но влияние его ощущалось во всей обители, во всем братстве. Слово о. архимандрита Моисея никогда не было праздное, но всегда сказанное кстати, редко, да метко; но, вместо с тем, не в начальническом, властительном тоне, а в отеческом духе и весьма рассудительно. По своей духовной мудрости, он на всех смотрел, как на детей, на которых и не мог сердиться, а в случае надобности только вразумлял их отечески. Одному монаху из Оптинских старожилов некоторые распоряжения настоятеля показались неосновательными: долго он боролся с самим собою, желая объяснить это настоятелю, но – боялся его расстроить; наконец, решился высказать свои мысли, а там, подумал он, пусть уж будет, что будет! Пришел к о. архимандриту и сказал ему: батюшка, меня один помысл очень беспокоит. – «Что же тебе, брат, помысл говорит?» – А вот, батюшка, помысл мне говорит, что вы не так делаете то и то, и высказал все, что было у него на уме. О. архимандрит выслушал все молча и внимательно, а потом тихо, с улыбкой, отвечал: «скажи, брат, твоему помыслу, что это не его дело». С тем и отпустил этого монаха, так что он, обезоруженный кротостью настоятеля, удалился совершенно успокоенный и после сам смеялся над собою, как просто разрешились все его мысленные колебания.

Слово обличения и вразумления о. архимандрита было со властью и благотворно действовало на братию потому, что он имел правилом прежде, нежели сделать замечание брату, внутренне помолиться за него Богу.

В скиту жил схимонах, по имени Вассиан, который принимал участие в доносах на о. архимандрита вместе с другими недоброжелателями его и старца Леонида. Впоследствии, о. Вассиан успокоился и жил мирно, но все-таки помнил, что по летам и по времени поступления в Оптину пустынь он старше настоятеля, и на этом основании считал, что тот обязан его слушаться. Бывало, и соберется, придет из скита в монастырь и, с свойственной ему простотой, начнет выговаривать о. архимандриту и делать ему замечания. Тот принимал его всегда с обычной своей любовью, молча выслушивал его, давал ему наговориться вдоволь, и потом, уходя в свою келлию, возвращался оттуда со связкой баранок или чем-нибудь подобным и, благодаря своего обличителя, отдавал ему гостинец, приговаривая: «ну, о. Вассиан, спаси тебя Господи, что потрудился посетить меня грешного, вот тебе за это и гостинец». Бывало братия увидит, что схимник возвращается в скит со связкой баранок и, улыбаясь, догадывались, что он приходил учить или обличать архимандрита. О. архимандрит Моисей хорошо понимал, что прежние ошибочные поступки о. Вассиана происходили от того, что он, но простоте своей, не разумел высокой духовной жизни старца о. Леонида и других, и был только орудием людей, злоупотреблявших его ревностью о добре. Впрочем, повторяем, что о. Вассианн в последние годы своей жизни, успокоенный любовью и вниманием к нему о. архимандрита Моисея и старца о. Макария, не предпринимал уже ничего по внушению своей прежней ревности и сподобился мирной христианской кончины. Не поминая старого, о. архимандрит Моисей сам составил для него эпитафию, в которой подробно исчислил его христианские добродетели и монашеские подвиги, так что ни в монастыре, ни в скиту нет ни на одном братском памятнике такой длинной, похвальной надписи. О. архимандрит, будучи сам подвижником, уважал и в о. Вассиане старца-подвижника.

Случалось, что некоторые из немощных братий, особенно в первое время настоятельства о. Моисея, питая к нему за что-либо неудовольствие, увлекались до того, что поносили его разными укоризнами и делали это в присутствии его, притворяясь, что его не замечают. В подобных случаях о. Моисей все выслушивал улыбаясь, с веселым видом и с какою-то радостью принимал неприятные слова, как драгоценный подарок, и после ни словом, ни делом не воздавал за такое неразумие. – А, приходя в келлию, молился пред образом Спасителя, о котором всегда говорил: «вот мое прибежище»!

Во все время его настоятельства никто от него не пострадал; никому он не повредил.

Случалось, что между братиями возникало какое-либо неудовольствие, и тот или другой приходил жаловаться к настоятелю. Внимательно выслушав жалобу, о. Моисей давал недовольному высказаться, прерывая изредка замечаниями в таком роде: «как же он это мог сказать! – Поди ты, одобрить этого нельзя», а в заключение, когда пришедший думал, что с виновного последует взыскание, о. Моисей, обыкновенно, говаривал: «да, уж нужно кончить дело по-монашески. Пойди, как-нибудь там, объяснись с ним». То есть, тот, кто приносил жалобу, должен был делать первый шаг к примирению или просить прощенья у другого...

Из многих случаев и братия убедились, что по жалобам, приносимым в неудовольствии, они не получают желаемых удовлетворений и перестали жаловаться друг на друга настоятелю, а старались, объяснив дела старцу-духовнику, оканчивать оные между собою, по-монашески. – Если же о. игумен Моисей замечал между братиями немирное расположение, то всячески старался прекратить.

Можно себе представить, каково было его великодушие и снисхождение к недостаткам ближних, когда он состарился в трудах настоятельских и подвигах монашеских, когда после многоразличных испытаний и скорбей почти сорокалетнего настоятельства возросла и созрела в нем духовная опытность и мудрость, когда, после полувековой подвижнической жизни, смиренный образ мыслей и сознание своей худости и немощи обратились ему в неотъемлемый навык... В последние годы жизни, когда кто-нибудь с огорчением говорил ему о каких-либо беспорядках или бесчиниях, о. архимандрит кратко отвечал: «да, уж сам-то я хуже всех», и говорил это с таким искренним смирением, что разговор о немощах братских невольно прекращался.

Если кто-либо из старших братий, которому поручалось наблюдение за порядком в обители, принимался за это дело очень ревностно и горячо, и в скором времени хотел исправить многое и многих, то о. архимандрит этого не одобрял и говорил, что подобная, хотя и благонамеренная ревность и строгость, «в человеческом разуме (смысле), а не в духе Христовом».

Обещавший исправиться не только из числа братства, но даже из рабочих, всегда находил у о. архимандрита милость и полное прощение. В памяти братии сохранился один замечательный в этом отношении случай. В обители работал печник, часто плутовавший и нехорошо исполнявший свое дело. По просьбе эконома, о. архимандрит решился его рассчитать и отпустить навсегда; но печник усердно просил прощенья и обещал исправиться. О. архимандрит простил его и снова нанял. Эконом, узнав об этом, приходит к о. Моисею и говорит: батюшка! Вы опять того печника наняли; ведь он плут, как и вам хорошо известно. – «Да, ведь, он бедный человек, я видел, что на нем и рубашки-то нет, а только кафтан, надобно же ему помочь, притом же, он обещает исправиться». Когда же он исправится, батюшка, он известный негодяй. – «Как, человек хочет исправиться, а ты говоришь, что он негодяй! Сам ты негодяй, ступай!» Так эконом и ушел.

Еще очень заметно было в о. архимандрите искусство, как с кем из братии обращаться. Немощным он снисходил с духовным искусством, к преуспевшим в монашеской жизни был строже. Из многих примеров, это доказавших, приведем один.

После вечернего правила о. архимандрит запрещал прогуливаться. Раз, идя в такое время по лесной дорожке, он увидел, что навстречу ему идут два послушника. Один из них, увидав настоятеля, тотчас убежал, а другой спрятался близ дороги в кусте. О. архимандрит этого не мог не заметить, но, продолжая свой путь, подошел к кустам, стоявшим на другой стороне дороги, как раз против того места, где спрятался послушник, и долго переступал около него с ноги на ногу, не отходил далеко, но обходил эти кусты, и громко разговаривал с самим собою: «что за чудо! или привидение это было? Ведь сам же я видел. Люди были, шли навстречу, куда же они девались? Или мне привиделось». Послушник слышал все это и сидел вблизи ни живой, ни мертвый. Но о. архимандрит не подошел к его убежищу, а ходил только около противоположных кустов и потом ушел совсем. На другой день послушник этот пришел сам просить прощенья и получил его.

Некоторым и из младших братий говорил всегда вы, и имел с ними ласковое и даже почтительное обращение. Другим, и из старших говорил ты и держался с ними простоты монашеской. Иным предоставлял известную свободу действий, а в ком замечал готовность смиряться, тех смирял и смирял нещадно.

Вновь поступавшим в число братии в то время не вдруг давали подрясники, а сперва одевали их в так называемые свитки, одежду, несколько короче подрясника, обыкновенно, из темно-коричневого, весьма грубого сукна. Наскучив носить такую свитку, один из братии, весьма молодой летами, из купеческого звания, пришел к о. архимандриту просить подрясника. Батюшка, благословите мне подрясничек. – «Подрясничек, а помнишь ли ты, брат, что сказано в Евангелии об одежде, которую носил Иоанн Креститель: одежда его была от влас велблуждь и пояс усмен о чреслех его (Мф.3:4). Вот, я смотрю на тебя, и твоя одежда похожа на такую, из верблюжьих власов, и пояс также у тебя усменный, т. е. кожаный, хорошая эта одежда, на что же тебе подрясник, походи пока еще в этой». Послушник ушел, утешенный тем напоминанием, которое сделал старец, говоря о его свитке, а свитка все-таки осталась еще на нем к его смирению.

В ком о. архимандрит видел недостаток надлежащего разумения, от тех много и не требовал; а, если кто, по его замечанию, уже мог понимать дело по-монашески, но был невнимателен к должному, или уклонялся в самооправдание, к тем был строг и взыскателен. Тем из братии, которых считал более развитыми и понимающими духовную жизнь, поручая какое-либо дело, говорил иногда, что его можно исполнить так или вот так, т. е. на два манера; для того, чтобы потом, как бы тот брат ни исполнил дело, иметь возможность его смирить, выставляя на вид иной способ исполнения, может быть, лучший.

В ком замечал тщеславие или самохвальство, тех тотчас же смирял.

Все братство, всех и каждого, о. архимандрит Моисей хорошо знал. Бывало, вечером во время прогулки, обходя монастырь, встретится с кем-либо из новоначальных, предложит ему тот или другой вопрос, заведет разговор о его родных, о семейных обстоятельствах, долго ли он собирался в монастырь, как ему эта мысль пришла и т. д., и незаметно, в продолжение одного разговора, хорошо узнает высказавшегося брата. По времени, когда представится надобность назначить кого-либо на то или другое послушание, о. архимандрит, подумав немного, и решается, кого выбрать. «Вот, говорит, уже давно у меня на примете такой-то. Кажется, человек он хороший, с благим произволением; должно быть, он способен к этому делу».

Неподражаемо было искусство о. архимандрита говорить с каждым в его тоне: с простыми – попросту; с образованными – на их языке, а с средними, сообразно с их понятиями и их образом речи. Он хорошо понимал потребности каждого; зато и его внимание ценили все, и все его любили. На всякого он умел действовать и всякого направлять к полезному, смотря по его свойствам, привычкам и душевному настроению.

При скудости средств о. архимандриту необходимо было посылать некоторых из братий за сбором. Отправляя их, он советовал, чтобы, входя в каждый дом, они читали внутренне молитвы: «Отче наш», «Достойно есть» и прочие, какие знают на память, но «Отче наш» – непременно.

Один из сборщиков рассказывал замечательный случай с ним, бывший в Туле. Пришел я в дом тогдашнего откупщика Молчанова. Вхожу в переднюю; человек, тут бывший, спрашивает меня: что вам нужно? – Да, вот, я со сборной книгой на обитель. – Никого здесь нет и не найдете; с этими словами он сам вышел, а я стою и думаю: идти и мне, чтобы не случилось еще какой-нибудь неприятности, а другая мысль говорит: да исполни же слова о. игумена, прочитай сперва «Отче наш». Я и начал читать мысленно эту молитву. Не успел еще окончить ее, как из боковой двери вышла дама хорошо одетая и спросила меня: батюшка, что вам угодно? – Я собираю на обитель с книгою. – Подождите немного, и вошла опять в ту же дверь. Слышу, что она громко говорит кому-то: там монах пришел за сбором. – Ну, подай ему, отвечал другой голос. Щелкнул замок от ящика. – Да тут мелких нет, только десять рублей. – Ну, отдай их ему. Дама эта и вынесла мне, вовсе ей незнакомому, десять рублей. Это для сборщика немалая редкость и радость, а уйди я, не исполнив слова о. игумена, ничего бы и не получил. Такова была сила его слов!

При переездах через реки и озера, когда «предлежит жидкий путь», как выражался о. Моисей, он советовал братиям призывать в помощь св. Николая чудотворца. Один из таких монахов сборщиков рассказывал, как он во время разлива воды, при переезде через реку по затопленному мосту, совсем было утонул с повозкой, но вспомнил слова о. архимандрита, призвал в помощь святителя Николая, и лошадь его, уже погрузившаяся в воду, вдруг рванулась и выскочила на мост сама, а за собою вытащила и повозку с седоком.

Много перенес о. архимандрит неприятностей от подначальных, присылавшихся в обитель; не говоря уже о причетниках и мирских людях, которых присылали сюда на покаяние, и священнослужители подначальные в течение многих лет не давали старцу покоя своими поступками, и испытывали его терпение. В числе последних прислан был в Оптину пустынь преосвященным Николаем собственный его постриженик, бывший учитель духовного училища, иеромонах Мельхиседек. По временам он принимался за подвижничество, а потом опять за пьянство. О. архимандрит переносил его выходки и грубости с удивительным терпением. Раз, этот о. Мельхиседек, после своих проказ, пришел к о. архимандриту просить прощенья. Старец простил его и сделал ему в своей спальне приличное наставление, на которое о. Мельхиседек отвечал словами: ну, батюшка, а теперь благословите чайку. – «Нет, брат, уж чаю-то, знаешь что: надобно помнить «чаю воскресения мертвых», и с этими словами о. архимандрит вышел на минуту в другую комнату, а о. Мельхиседек, увидав, что тут же недалеко стояла чайница, схватил ее и стал сыпать из нее прямо себе в карман. О. архимандрит увидел это через открытые двери и идет назад со словами: «что ты, что ты это делаешь!» – Ничего, батюшка, чаю-то довольно, отвечал о. Мельхиседек, ставя на место пустую чайницу, а теперь благословите сахарцу. – «Ну, что с тобою делать, верно, уж, и сахару дать», сказал о. архимандрит; позвал келейника и велел дать о. Мельхиседеку сахару.

Не раз келейники о. архимандрита бывали свидетелями подобных сцен и его крайнего снисхождения; многократно испытывали они последнее и на самих себе. К о. архимандриту имел доступ всякий. Часто приходили к нему продавать разные мелочи, и купленные вещи иногда оставались тут же в комнатах по нескольку дней. Заметив это, о. архимандрит сказал раз своему келейнику: «что же вы не прибираете, всякая вещь должна быть на своем месте». Вскоре после этого, кто-то принес старцу арбуз. Он взял его и положил тут же в своей келлии. Арбуз этот лежал день, лежал другой, а на третий келейники решили: давай-ка приберем этот арбуз, ведь архимандрит велел, чтобы всякая вещь была на своем месте, взяли арбуз к себе и после обеда расположились его есть. Половину уже съели, как вдруг звонок от о. архимандрита. Старший келейник и говорит своему товарищу: ну, брат, иди ты, если спросит про арбуз, отделывайся как знаешь. Келейник входит. О. архимандрит спрашивает: «а что, брат, вот тут у меня одна вещица лежла, да я ее теперь уж там не вижу, где она?» Где, батюшка, какая вещица? «Да вот здесь, одна вещь была у меня». – Какая, батюшка, не арбуз ли? «Да, арбуз». – Простите, батюшка, мы его прибрали, да половину уже и съели. «Ну, принеси мне сюда хоть половину», и больше ни слова; потому, конечно, что келейник начал со слова: простите.

Подобными вещами, как арбузы и другие фрукты, о. архимандрит любил угощать приезжих, посещавших обитель с благочестивой целью молитвы и духовного назидания себя. В обращении с ними, да и со всеми приезжавшими и приходившими в обитель, он был очень приветлив и радушен, но беседовал весьма искусно и разнообразно, имея всегда в виду и степень образования, и общественное положение, и духовное развитие своих слушателей. С иными заводил речь о торговых делах, с другими беседовал о современных отечественных событиях или политических происшествиях, так что нередко удивлял своих собеседников основательностью и оригинальностью замечаний, которых они никак не ожидали от настоятеля-пустынника. – С иными беседовал об их семейных обстоятельствах и весьма кстати приводил какой-либо пример или изречение Св. Писания. С удивительным искусством старался он всегда избегать среди беседы разговора о людях, в смысле их осуждения. Иногда, поставленный течением речи в необходимость произнести свой приговор, он выражал его не резко, а в общих выражениях, не имевших оттенка осуждения: «да кто же может это одобрить!» и т. п. Слово его было сладко, встреча радовала, приветствие его было драгоценно: так всегда было обдуманно и нежно; он всегда старался по мере своих личных сил и средств обители успокаивать посетителей и достаточных, и бедных. «Всех, бывало, обойду и на гостиницах, говорил он незадолго до своей кончины одному приезжему настоятелю, а теперь уже не могу я этого делать; очень ослабел силами». – Для помещения приезжих и приходящих были выстроены им гостиницы, на которых бесплатно предлагалось и помещение, и пища от обители. Вместо урочного платежа, кто сколько хотел, столько и клал, по мере своего усердия, в кружку, прибитую к стене в коридоре.

Об этом порядке на гостиницах сохранился в памяти братии такой рассказ. Во время игуменства о. Моисея заехал на монастырскую гостиницу один богатый купец вместе со своим взрослым сыном. Внезапный разлив воды заставил их прожить здесь несколько дней. Купец этот с недоверием смотрел на монахов и не был к ним расположен, и медлил он в монастыре только по необходимости. Видя, что монах гостинник усердно прислуживает им несколько дней и приносит кушанье, он, раз, во время обеда, сказал ему: угощаете-то вы нас усердно, да что-то вы с нас за это после положите? – Ничего не положим. – Как ничего? – Да так; у нас есть кружка, запечатанная на стене, что вам Бог положит по сердцу, то вы в нее и опустите. Ну, конечно, я-то опущу, но ведь другой ничего не опустит, да, может быть, и много таких найдется. Так, всех-то монастырю кормить даром убыточно будет. – На это наш о. игумен говорит: если и 99 ничего не заплатят, так Бог пошлет такого сотого, который за всех вознаградит. При этих словах купец взглянул на своего сына и сказал: ну, сотые-то, верно, мы с тобою. И с тех пор, пораженный такой верой настоятеля, сам сделался постоянным благодетелем Оптиной пустыни.

Всякое благодеяние, всякую жертву из усердия к обители, даже и самую малую, о. архимандрит Моисей принимал всегда с искренней благодарностью, особенно во время нужды; но, с другой стороны, никакому и самому значительному приношению не удивлялся. Случилось, что одно семейство, оказавшее много благодеяний Оптиной пустыни, посетило обитель и, остановившись на монастырской гостинице, осталось недовольно каким-то распоряжением гостинника. Пошли жаловаться к о. архимандриту. Вот, батюшка, мы всегда с усердием принимаем ваших сборщиков, всячески стараемся их упокоить, с любовью помогаем обители, сколько можем, а ваш гостинник и того-то не захотел сделать для нас. – «Да, уж, мы думали, отвечал Богомудрый старец, что вы оказываете нам благодеяния ваши ради Бога, и от Господа ожидаете себе награды за ваши добрые дела. Если же вы от нас грешных ожидаете себе воздаяния, – то лучше уже и не оказывать благодеяний, потому что мы, убогие и неисправные, ничем не можем воздать за них». – Посетители не только удовлетворились этим объяснением, но и утешились искренностью старца, и потом сами с удовольствием и благодарностью вспоминали, как, вместо ожиданных извинений и удовлетворения их самолюбия, получили к душевной своей пользе такое высокодуховное назидание. Конечно, в этом случае, о. архимандрит знал, с кем он имел дело, а гостинника после все-таки призвал и сделал ему нужное вразумление.

Не только подводами, но всем, чем только мог, о. архимандрит всегда с неподражаемой щедростью помогал всякому нуждавшемуся и своим христианским бескорыстием, и доброжелательностью привлекал к себе сердца многих.

К нищим и нуждающимся он был особенно милостив и смотрел на них с большой любовью и сочувствием, потому что сам испытывал нищету; за неотступность требований или докучливость не сердился, а всегда с приветливостью подавал, сколько мог. Так, один раз у о. архимандрита были гости, с которыми он сидел в зале; в это время в переднюю вошла пожилая, бедно одетая женщина с подушкою в руках. О. Моисей увидел ее в растворенные двери и, по обычаю, вышел к ней в переднюю с вопросом: «что тебе надобно?» Да вот, батюшка, не купите ли подушку? – «Нет, нам не надобно». – Батюшка! сделайте милость, возьмите, у меня дома дети голодные, есть нам нечего. «А что эта подушка стоит?» – Полтора рубля. – «Нет, это дорого, возьми рубль», с этими словами о. Моисей пошел в свою спальню, взял оттуда пятирублевую бумажку и, возвращаясь в переднюю, отдал ее старухе под видом рубля, приговаривая: «дорого, дорого». Женщина поклонилась и вышла. О. архимандрит пошел к своим гостям, но, едва успел занять прежнее место, как старуха, рассмотрев в сенях ассигнацию, опять отворила дверь со словами: батюшка, никак вы ошиблись. – «Да ступай, ступай, я сказал, что больше не стоит». – Старуха ушла, а гости слышали только разговор про один рубль серебром. – Много раз прикрывал он так свои благодеяния.

Часто покупал вещи, вовсе ненужные, или совершенно устаревшие, только потому, что их продавал бедный человек. В Козельске был разорившийся торговец по фамилии Далматов, ныне уже умерший, который возил о. архимандриту всякие и нужные, и вовсе ненужные для обители вещи. Раз, он привез старые хомуты, никуда уже негодные. О. архимандрит купил и их. Когда пришел эконом, о. Моисей сказал ему: «возьми-ка, брат, вот эти вещи». Эконом попробовал одну шлею, другую, да и возразил: батюшка, ведь это все гнилье, никуда не годится, на что же вы это купили? – «Экой ты, брат, какой, ведь продавал-то человек бедный, у него пятеро детей, все равно надобно ему и так помочь». Подобных случаев было множество.

Нередко о. архимандрит, при свойственной ему проницательности и обширной опытности, ясно видел, что его обманывают, но не показывал этого. Один раз соседние мужики украли рыбу из монастырского садка и принесли ему же продавать. Он купил, не подавая и вида сомнения, а на слова келейника: батюшка, да ведь эту рыбу они у нас же украли, отвечал: «ну, уж это на их совести, а люди они бедные». – Бывший долго пономарем монах Феодосий рассказывал так же два подобных случая.

Когда кто-нибудь просил то или другое из обители «на благословение», то о. архимандрит отдавал всегда лучшее, а иногда и последнее. Если же кто-нибудь из братии его останавливал, говоря, что это нужно для монастыря, то он с неудовольствием возражал: «что же, ты хочешь разве, чтобы мы другим дарили то, что самим не нужно или не нравится? Такое наше усердие будет «Каиновой жертвой». Даже, если кто-нибудь предъявлял, по какому-либо случаю, неправильные требования и притязания, то о. архимандрит и их старался удовлетворить, как бы они ни были несправедливы; отдавал и свое, чтобы только не ссориться и не судиться, и предоставлял все суду Божию.

Не отказывая бедным в помощи, питая множество странников и на гостинице, и в трапезе, без определенной за то платы, часто нуждаясь сам до крайности в деньгах, о. архимандрит Моисей нередко предпринимал и работы в монастыре, и новые постройки, имея при этом одной из целей, – питание бедных людей из окрестности. Доказательством сему служит, между прочим, и рассказ схимника о. Антония, записанный с его слов, хотя и не вполне точно, и напечатанный в Калужских Епархиальных Ведомостях за 1874 год. Вот этот рассказ.

Ограда около нашего монастыря, говорил схимник, строилась в тот год (18**), когда, по нашим грехам, пуд мук продавали по четыре да по пяти рублей, а меру гречневых круп по четыре рубля, ассигнациями разумеется. Смотрю я, бывало, на о. игумена Моисея в то время, да и думаю: Господи, вера-то какая у этого человека! В Евангелии сказано, что верою можно горы переставлять, а тут созидает человек верою горы, там, где их не было. Ничего нет, хлеба даже у братии нет, а он этакую огромную постройку ведет. И повел, и повел, да так без перерыва и довел ее до конца. А ограда-то какая. Несколько домов каменных можно из нее выстроить.

В то же время, начал он и гостиницы каменные строить. А пониже колокольни, где теперь каменные гостиницы, стоял прежде для приезжих всего один флигелек деревянный с мезонинчиком. Для устройства гостиницы надобно было срыть гору. Землю с горы возили в озеро, что на берегу реки, и сыпали землю на три аршина вышины. Чего все это стоило?

Братия, бывало, смотрят на все эти его дела, да только дивятся, а иные, маловерные, конечно, и роптали. Братии есть нечего, а он такие большие постройки затевает. – А он, покойник, только, бывало, молчит, да делает свое дело.

Идет он раз с братом своим по дороге к реке, и я за ним. О. Антоний и говорит покойнику: батюшка, я думаю, не оставить ли уж вам эти постройки до другого времени. Видите, какие трудные времена застали вас за этим делом. А они, хотя и братья были родные, но о. Антоний никогда не выходил у покойника из послушания и звал его всегда батюшкой. В то время почти весь монастырь был битком набит голодными. Дня по три у иного и крошки хлеба во рту не было дома, он и идет в нашу обитель; знает, что его здесь успокоят. – Вот он, покойник, остановился, пожимает себе руки по обычаю, опустил глаза в землю и говорит о. Антонию: «да, надобно оставить». А сам стоит и помалкивает. Я догадался, что мне следует отойти в сторону, отошел, будто к рабочим, а сам грешный стал за ракитою, да и слушаю, что такое он хочет сказать. Знаю уж, что скажет какое-нибудь мудрое слово.

Вот он и говорит о. Антонию: «эх, брат, на что же мы образ-то ангельский носим? Для чего же Христос Спаситель наш вольную смерть за нас принял и душу Свою за нас положил? Зачем же Он слова любви-то проповедал нам. Для того ли, чтобы мы великое Его слово о любви к ближним повторяли только устами, и оставляли его втуне, забывали о страданиях Спасителя за нас, любви ради Им понесенных? Что же народу-то с голоду что ли умирать? Ведь он во имя Христово просит избавить его от голодной смерти, а Христос любы есть (1Ин.4:8). Нет, будем делати для самого же народа, дóндеже Господь не закрыл еще для нас щедрую руку Свою. Он не для того посылает нам Свои дары, чтобы мы их прятали под спуд, а, чтобы возвращали в такую тяжелую годину тому же народу, от которого мы их получаем. Мы для него же должны тратить его трудовые, потовые лепты». Сам говорит, а слезы у него так и сыплются. Очень уж близко было его сердцу и больно горе порода. Верный был он раб Христов, свято хранил Его заповеди. И уж такой-то святой он был в эту минуту! Я не выдержал, выскочил из-за ракиты, бегу к нему, бросаюсь и ловлю целовать его руку, слезы у меня так в три ручья и льются, а о. Антоний лежит уже у него в ногах и плачет.

«Что вы, что вы, братия! Встаньте, говорит, Господь с вами». – Взял свой костыль и пошел от нас на работы к народу.

Да, говорил обыкновенно о. Антоний в заключение этого рассказа, вытирая слезы, вот это был человек!

Зачем же вы в сторону отошли от него? спросил Антония один из слышавших его сказание. Да, он, покойник, смиренный был, скромный, ответил схимник. Требовалось и брата вразумить, да, чтобы и я то не слыхал, его великого слова. Добро-то он делал, да не желал, чтобы это видели другие, так и говоря доброе слово, чтобы другие ему не мешали, потому что человек ведь скор как на похвалу, так и на укоризну дел ближнего. Сейчас и восхвалит за доброе дело, и даже за слово. И не Бога восхвалит, который только один и влагает нам самое помышление сделать добро, а восхвалит сейчас же человека. Вот, чтобы не подавать постороннему повода к такой несправедливости, покойный всегда и избегал случаев и говорить, и делать добро на народе. Да и себя охранял: человек тоже был, остерегался тщеславия, превозношения.

Много было скорбей у старца, продолжал о. Антоний, но много и радостей. Да и радости-то какие, все видимо чудесные, посылал ему Господь. Бывало, смотришь на дивные дела Божии, да и думаешь: только праведник может у Господа обрести такую богатую милость. – В то же голодное время, копаюсь я раз на огороде. Гляжу, к перевозу подъехал обоз, а у нас тут мимо монастыря идет проезжая дорога, поворачивает на Киевский тракт, я и думал, что обоз идет мимо. Обоз большой, подвод пятнадцать, на каждой подводе по три мешка, в каждом мешке по девяти пудов. Переехали перевоз извозчики и остановились около монастыря. Я подошел к ним и спрашиваю: кого им надобно? Дорогу что ли объездную желаете узнать? Нет, говорят, мы только до этого места едем. Что же, говорю, накладная есть? Есть, говорят, и накладная, и письмо к настоятелю. От кого же? Не велено сказывать, с тем и присланы. – Повел я переднего извозчика к покойному в келлию. Извозчик подал ему письмо, подали и накладную. Покойник, как прочел письмо, перекрестился, а у самого в три ручья слезы! – «Верую, сказал он, Господи, что не ради меня недостойного, а ради сих убогих и сирых призрел Ты милостию Своей на нас». Что же оказалось? – Какой-то благодетель прислал этот обоз обители в дар, а у нас в то время уж так туго пришлось, что ни хлеба не было, ни денег. Велика была милость Господня через верного раба Его и к нам, грешным.

А сколько бывало горя и, вместе с тем, сколько и нечаянных радостей по постройкам. Покойник во всю жизнь свою строился. Иной во сто лет того не сделает, что он сделал в 37. А как строился-то? – Всегда без денег. Видишь, бывало, что и то нужно, и другое нужно, а он задумал постройку, тогда как денег нет. Скажешь, бывало, ему: начинаете вы, батюшка, такую большую постройку, а есть ли у вас деньги? – «Есть, скажет, есть», и вынет бумажник, а в бумажнике рублей 15, 20. Да ведь это, скажешь ему, все равно, что ничего; постройка ведь тысячная. – А он только улыбается, бывало, да и скажет: «а про Бога-то ты забыл? У меня нет, так у Него есть». И точно, Бог посылал ему. Так сильна была у него вера в Бога. Иной не решился бы и подумать начинать без денег постройку, а он так был уверен в помощи Божией и так тверд был в этом, что нисколько, бывало, и не задумывался. И действительно, вера не посрамляла его. И рабочие-то привыкли ему верить. Если понадобятся им деньги, а он скажет: «повремените, братцы, день, другой»; рабочие, бывало, уже и знают, что денег у батюшки действительно, стало быть, нет, и не ропщут. Ну, скажут, ему Бог на нашу долю пошлет. И точно посылал. Помолится, бывало, старец, глядишь с почты и везут деньги. И сам же первый, бывало, придет на работу и скажет рабочим: «ну, братия, он всех братиями называл по своей любви и смирению, мне на вашу долю Господь послал; давайте поделимся»; и сейчас же раздаст, кому сколько нужно. Помню, строили трапезную. Рабочие кончили свое дело и на утро собирались расходиться по домам. С вечера подрядчик приходит к покойнику и говорит, что рабочие завтра уходят и просят расчет. Старец, конечно, и сам знал, что работа окончена и надобно расчесть рабочих, но денег-то не было ни гроша! – «Хорошо, говорит, пусть ночуют, завтра отпущу». А между тем, чтобы выиграть время, пока закупщик съездит на почту и узнает, нет ли откуда-нибудь какой-либо присылки, да и рабочих не отпустить без хлеба и соли, как это водится, когда оканчивается большая постройка, покойник велел приготовить для них на утро обед. Рабочие узнали, что готовится обед и остались без ропота ждать до половины дня, а между тем, закупщик привез с почты, вовсе неожиданно, больше того, сколько нужно было для расчета рабочих.

Так Господь во всем утешал Своего праведника!

Но иногда приходилось о. архимандриту Моисею и безвыходно трудно; тогда он прибегал к займам у добрых людей и тотчас же по получении денег старался уплачивать эти долги, через что и пользовался общим доверием. При постройках, несмотря на всегдашнюю скудость в средствах, он всегда заботился о том, чтобы все было сделано «по потребности и по приличию». И везде, и всегда скрывал свою личность и свой собственный труд. «Это был муж дела, а не словес самохвальных», как некто выразился об о. Моисее. При нем Оптина пустынь стала известной во всем православном христианстве, но кто слышал, чтобы о. Моисей когда-либо похвалился такой достославной известностью? Одни труды, всегда труды и заботы как бы не давали места какому-либо праздному и личному чувству зайти в эту великую душу, посвятившую себя на служение Богу и ближним. На все похвалы о. Моисей отвечал едва заметной улыбкой, которая говорила: «не соглашаюсь я с вами, а сомневаюсь». Кому высказывал он свои успехи?

Иногда о. архимандрит сам посмеивался над собою, говоря: «вот, в Евангелии о мудром строителе сказано: Кто бо от вас, хотяй столп создати, не прежде ли сед расчтет имение, аще имать, еже есть на совершение (Лк.14:28), а я – немудрый строитель. Начал, например, строить здание для трапезы и думал, что выстрою на пять тысяч, а оно стало в пятнадцать тысяч».

Правда, что постройки недешево ему обходились, но это происходило и от того, что о. архимандрит не строго наблюдал за рабочими и их делом, а доверял им более на совесть.

Игумен Никодим, как сам после рассказывал, пошел в небольшой садик, бывший при келлии о. архимандрита Моисея, и видит крестьянского мальчика, сидящего на дорожке. Ты что здесь делаешь? спросил он его. – Кротов ловлю. – Что же ты, и жалованье получаешь? – Получаю. Прохожу дальше, другой мальчик сидит около яблони. А ты что делаешь? Ворон отпугиваю, чтобы яблоков не портили. И жалованье получаешь? – Как же, получаю. Вот пустяки-то, подумал о. Никодим, на что архимандрит деньги тратит. Входит он с этой мыслью в келлии о. архимандрита и говорит ему: ходил я, батюшка, у вас по саду, да признаться и подивился, сколько там мальчиков у вас, и все на жалованье. Один кротов ловит... «Да! прервал его старец, какой это вредный зверек, у лучших растений подкапывает иногда корни, они и сохнут, я уж нанял мальчика их ловить». – А другой мальчик, как я видел, ворон пугает «Да! вот и эта птица, как она вредна, самое лучшее яблоко испортит, да испортит. Должен я был нанять мальчика, чтобы их отгонять. Да и ребята-то бедные, сироты». Игумен замолчал, уразумев, что дело не столько в кротах и в воронах, сколько в бедности мальчиков-сирот.

При жизни о. архимандрита Моисея некоторые упрекали его за то, что он все строится при таких скудных средствах. Может быть, у него и была действительно маленькая слабость к постройкам, но, во-первых, ни одна из сделанных им построек не оказалась после излишней. Братских келлий выстроено им довольно, но они постоянно все заняты, как в монастыре, так и в скиту: гостиниц было и есть еще недостаточно для посетителей и странников. Во-вторых, он давал своими постройками хлеб бедным людям, а, между тем, украшал и упрочивал обитель, и, в-третьих, может быть, он намеренно тратил деньги на постройки, опасаясь привязаться к первым и сделаться сребролюбивым. Да и не лучше ли, наконец, вести постройки в обители, нежели приберегать копейку на мнимо-черный день и тем чернить свою душу, развивая в ней сребролюбие – корень всех зол (1Тим.6:10). Последнего особенно боялся о. архимандрит Моисей, и был «большой гонитель на деньги», как выражался о нем его келейник. Необходимость заставила и преемника о. архимандрита в настоятельской должности о. игумена Исаакия возвести несколько новых зданий.

Иные думали, что у о. архимандрита Моисея есть большие деньги, на которые он и производит постройки, но на деле было совершенно наоборот. О. Моисей, по его собственному выражению, богат был только нищетою и, прибавим: сильной, никогда не оскудевавшей верой во всеблагий Промысл Божий. Когда, по кончине о. архимандрита Моисея, открыли ящик, в котором у него, обыкновенно, хранились деньги, то ящик оказался совершенно пустым; только в уголке его притаился один гривенник, заскочивший ребром в щель между стенкой и дном ящика, и потому почти скрывшийся от взоров. О. игумен Антоний, узнав об этом, сказал: «верно, батюшка этого гривенника не заметил, а то он непременно и его бы истратил». Вера его в Промысл Божий была не вера от слуха, но вера видения, которая, по слову св. отцов, является в душе как плод богоугодной жизни и свойственных ей дел. Из таких-то дел и состояла вся жизнь о. архимандрита Моисея. Он был строгим исполнителем наставлений св. отцов подвижников – от внешних монастырских правил до высоких Евангельских заповедей. Во всем, начиная с внешнего образа, как он ходил, как сидел и стоял, как говорил, он был для всех братий высоким образцом монашеской скромности и христианского совершенства.

Привыкши смолоду в пустыни вставать с полночи, о. архимандрит Моисей и в бытность свою настоятелем едва ли не каждый день повторял это, по крайней мере, двое из братий, бывших при нем будильщиками, передавали, что, приходя брать благословение будить братию к утрени, они часто заставали о. архимандрита Моисея уже бодрствующим: иногда молящимся на коленях перед образом Спасителя, а иногда еще лежащим в подряснике и в чулках.

К утрене о. архимандрит старался ходить неопустительно, и говорил другим, что это наилучшее время для молитвы. Не только к утрене, но и к литургии, преимущественно, ранней, и к вечерне старался старец ходить неопустительно, если не задерживали какие-либо особые дела. По праздникам и по воскресным дням служил часто, почти всегда; особенно после того, как сделан был архимандритом, говоря, что этот сан получен им не для себя лично, а для украшения обители. – Во время богослужения старался стоять правильно на обеих ногах, и перебирал, обыкновенно, четки с молитвой Иисусовой. Бывший при нем долго главным пономарем монах Феодосий рассказывал: раз, во время уборки в церкви я положил на настоятельское место, т.е. сбоку на верх его перил маленькие гвоздики, да и забыл про них, а лежали они так, что, чуть тронь, непременно упали бы. Через долгое время нашел я опять эти гвоздики на том же месте и невольно подумал: вот как о. архимандрит стоит в церкви, истинно как перед Богом, и не коснулся он боков своего места, посередине стоял. Не то, что я грешный: переминаюсь с ноги на ногу, да и к стене прислоняюсь. И рясу после служения не позволял он на себя надевать, а только подашь ему, бывало, он сам и наденет. Вообще, в церкви во время богослужения о. Моисей являл собою пример глубочайшего благоговения: пройдет, не оглянется, не повернется; стоит не опрется, не прислонится, а только слушает внимательно, что читают и поют, да перебирает четки, иногда закрыв и глаза.

Кроме особенных случаев, он всегда ходил в братскую трапезу; в последнее время жизни даже и к ужину; и не только довольствовался братской пищей, но и ее употреблял весьма умеренно. В виду всех умел скрывать свое воздержание, принимал пищу понемногу, с значительными промежутками, в течение которых как будто с большим аппетитом жевал ее.

Приветливость с ближними и строгость к себе были отличительными чертами о. Моисея. Впрочем, строгость благоразумно-умеренная и не доходившая до крайности. По примеру св. Иоанна Лествичника о. Моисей употреблял в пищу все дозволенное монашескому званию, но вкушал от всего понемногу. Пил иногда и вино, но также весьма мало. Одежду носил не рубищную, но и не изысканно хорошую, а простую и скромную, по приличию своего сана и звания.

После молитвы, самым любимым занятием его было чтение книг духовного содержания, а иногда и исторического. Читать он очень любил и старался во всякую свободную минуту. Едва выберется малый досуг, о. архимандрит Моисей принимался за чтение. Иногда раз двадцать в одно утро отрывали его от книги то тем, то другим делом. Каждый раз при входе постороннего лица, он медленно поднимался, не сводя глаз с книги, или оглядывался на вошедшего брата, и опять взглядывал в книгу, медленно закладывал и закрывал ее, как бы затверживал последние читанные им слова и соображал читанное, чтобы не потерять связи; потом спокойно выслушивал пришедшего, делал нужное распоряжение и, отпустив приходившего, снова возвращался к книге. При таком внимательном всегдашнем чтении неудивительно, что он до глубокой старости сохранял в памяти и мог приводить наизусть длинные изречения из св. Писания и творений св. отцов подвижников. Обращая прочитанное им в самое дело, о. Моисей с помощью духовного ведения, трудов и смиренной молитвы успешно противостоял и буре страстей душевных и телесных. Ему было 40 лет от роду, когда он поселился в скиту Оптиной пустыни, откуда два раза ездил за сбором в Москву. 43-х лет он был назначен настоятелем обители. Таким образом, во цвете мужеских лет, с живым и пылким характером, красивый собою и крепкий телом он из уединения Рославльских лесов вдруг очутился в постоянной молве народной, в обращении с людьми разного рода. Это не могло обойтись для него подчас без сильной борьбы внутренней, а, между тем, жизнь его была светла и неукоризненна. Когда, впоследствии, его однажды в откровенной беседе расспрашивали: неужели он в то время не ощущал борьбы, и как он из нее выходил? Он, улыбаясь, отвечал, что больше всего старался на всех смотреть благим и чистым оком, понуждая себя и на светских особ, бывавших у него как у настоятеля, смотреть как на святых, праведных, преподобных..., а себя уничижая мысленно. Таким-то внутренним подвигом в союзе со внешними трудами и лишениями, достиг о. Моисей высокого бесстрастия и чистоты, которыми благоухала его жизнь.

При беседе с посетителями или братиями, вообще, говорил медленно, с расстановками, как бы взвешивая и обдумывая каждое свое слово и, слушая других, перебирал, обыкновенно, четки с молитвой Иисусовой, о чем свидетельствовало иногда и тихое, едва заметное движение уст, которое иные относили к старческой немощи.

Был в Оптиной пустыни пожар на гостинице, причинивший убытку тысячи на две с лишком. О. Моисей спокойно вышел посмотреть, как горит, спокойно стоял в числе зрителей, не сделал никаких распоряжений; он хорошо знал, что братия сами примут все нужные меры. Вынесли на пожар чудотворную Казанскую икону Божией Матери; стали с нею против ветра, и последний, вместе с огнем, изменил свое направление, обратился на лес, и пожар скоро был потушен. О. Моисей после выразился об этом пожаре так: «да, уж нельзя не подумать, что это плоды моих грехов... Беды ходят по людям, а не по лесу. Приятны Богу человеки в пещи смирения. Итак, благо мне, яко смирил меня Господь».

Случались ли другие неприятности, о. Моисей снискивал спокойствие и мир душевный в молитве, покорности воле Божией и точном исполнении Евангельских заповедей.

Мы уже говорили о том, как великодушно о. Моисей прощал наносимые ему обиды. Думаем, что одною из главных причин его всегдашнего душевного спокойствия было и то, что он ни к кому не имел в сердце неприязненного чувства, обо всех имел благую мысль, со всеми старался быть мирен, во исполнение заповеди Апостольской: аще возможно, еже от вас, со всеми мир имейте (Рим.12:18). В случае надобности о. архимандрит готов был просить прощенья и у тех, пред которыми не был виноват. Однажды сделал он какое-то замечание одному брату, но заметил, что последний не хорошо принял его слова. Через несколько дней, собираясь идти к служению, позвал этого брата. «Вот, я тебе тогда-то сделал замечание, и показалось мне, что ты слова мои принял неблагодушно. Угодники Божии и в ризах прашивали прощения, и я тебя прошу: прости меня Бога ради!» и при этом старец-настоятель поклонился недовольному брату.

Наконец, одну из главнейших причин всегда мирного устроения о. архимандрита Моисея и, вместе с тем, одну из отличительнейших и замечательнейших черт его составляло то, что он никогда не желал настойчиво, чтобы исполнялась его воля, но, напротив, с совершенной покорностью и в малом, и в великом предавался воле Божией.

Дальних предположений на будущее о. архимандрит Моисей не любил никогда делать.

Когда епархиальное начальство почему-либо не одобряло и не утверждало представлений о. Моисея, как мы видели выше, даже когда его постигали великие скорби, и тут он оставался верен самому себе. «Все это за грехи наши, говорил он, должно о всем благодарить Господа, праведно налагающего на нас труд к терпению, которое для нас полезнее утешения, возвышающего душу. Видно, так Господу угодно. Скорби не могли бы постигнуть нас без попущения Божия – ради грехов наших. И самые эти скорби охраняют нас от других искушений».

Всю жизнь о. архимандрита можно выразить такими словами: он жил сокровенно в Боге. Как ни высоко это слово, для него оно было и делом. Во всем: в попечениях об устройстве и содержании обители, в управлении братством и нравственной его поддержке, во всех своих благонамеренных предприятиях, во всем возлагался он на Господа с полной верой и упованием; все, случавшееся с ним, принимал как от Господа: скорбное, как посланное для пользы душевной; утешительное, как знак отеческого милостивого промышления. «От Него, Создателя, говорил он, бытие наше, Им живем и движемся и от Него всякое благо и всякий дар».

Незадолго до кончины о. Моисея, в 1860 году Господь послал ему утешение – видеть, что обитель получила хотя некоторое обеспечение в своих хозяйственных потребностях. Вследствие повторенного представления о. архимандрита о нуждах Оптиной пустыни, как по недостатку лесных материалов для поддержки строения, так и еще более, по неимению дров для отопления церквей и жилых зданий, было Высочайше разрешено в добавление к прежде отведенным Оптиной пустыни 42-м десятинам луговой земли, на которой и был построен хутор, отвести пустыни из той же казенной дачи Каменки лесной участок в 108 десятин, прилегающий к вышеупомянутому хутору. По получении уведомления об этом, в тот же день совершено было всенощное бдение, а на утро после литургии отслужен благодарственный молебен Подателю всех благ. Братия радовались и поздравляли друг друга, принимая за явный знак милости Божией эту милость Правительства, которая удовлетворила до известной степени одну из главнейших нужд обители, заставлявшую опасаться особенно за будущее, по случаю ежегодного возрастания ценности лесных материалов. Так, на о. Моисее, в виду всех нас, исполнялось слово Евангельское: ищите прежде царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам (Мф.6:33). Впрочем, при всем процветании пустыни, на ней лежал еще в то время долг в семь тысяч рублей; но забота об этом долге не очень удручала о. архимандрита. Мысленно успокаивал он себя тем, что принял монастырь еще с большим долгом, в 12 тысяч, и с пустыми кладовой и житницей, а теперь запасов в обители было много, да и силен Господь послать в свое время благодетелей, которые уплатят долг. Последнее замечательно сбылось вскоре после его кончины.

Кончина эта видимо уже приближалась. Силы старца слабели со дня на день.

15 января 1862 года минуло о. архимандриту Моисею 80 лет, а в мае того же года он заболел. В течение всей жизни о. Моисей никогда не был сильно болен и с ним случилось так, как бывает с людьми крепкого телосложения: первая в жизни трудная болезнь была для него и последней.

Первым признаком болезни о. архимандрита Моисея была небольшая опухоль на спине, грозившая перейти в нарыв. Старец не обращал на нее внимания и 21 мая, в день храмового праздника Владимирской иконы Божией Матери, в последний раз соборне служил литургию. На другой день, утром предполагал он выехать в Калугу для поздравления Владыки с благополучным возвращением из Петербурга на паству. После трапезы о. архимандрит простился с братией и, между прочим, сказал, что едет в Калугу, может быть, в последний раз.

Поездка эта сделалась действительно неожиданно тяжела для о. архимандрита и повлияла на развитие и исход его болезни. Преосвященному Григорию был представлен донос, в котором малодушные порицали образ действий отца Моисея и управление обителью. Преосвященный Григорий, при всем уважении к трудам и святой жизни о. архимандрита Моисея, по своей обязанности архипастыря, сообщил ему этот донос и пожелал узнать: есть ли в нем что-либо справедливое? О. архимандрит объяснил Владыке, как ведутся дела, и тем успокоил архипастыря, но неожиданность этого доноса и ложность его содержания тяжело легла на слабевшие силы старца. Получив приглашение от Владыки к обеду на другой день, о. архимандрит прямо от преосвященного Григория отправился к тогдашнему о. ректору семинарии, впоследствии епископу Астраханскому Герасиму, с которым был сердечно хорош, и со слезами рассказывал ему о происшедшем.

24 мая, вечером о. архимандрит выехал из Калуги, по своей привычке ездить преимущественно по ночам. По возвращении в обитель 25 мая, утром, оказалось, что из небольшой опухоли на спине образовался нарыв величиной в яблоко. Пригласили уездного врача, который при осмотре нашел, что это нарыв – карбункул, еще не развившийся; прописал мазь и, уезжая, сказал братии: берегите старца, – болезнь опасная.

На другой день, 26 мая, хотя боль усиливалась, но о. архимандрит сделал было распоряжение служить самому на праздник Св. Троицы, и, только по убеждению врача, перед самой всенощной отменил это распоряжение, назначив вместо себя другого. К вечеру болезнь усилилась, и о. архимандрит слег в постель, и уже не вставал. Напутствованный таинствами и постриженный в схиму, о. Моисей мирно почил 16 июня 1862 г.¹⁸