Матвей Болящий

(Память 15 июня).

15 июня 1905 года скончался в селе Малах, Псковской губернии крестьянин «Матвей Болящий», или, как нередко называли его, «Матвеюшка», 45 лет неподвижно пролежавший в тяжелом недуге и в этом состоянии много послуживший делу спасения ближних. Памяти этого замечательного страдальца-подвижника г. Марков в Ноябрьской книжке «Исторического Вестника» за 1906 год посвятил прекрасный очерк под заглавием: «Изборский праведник», откуда мы и узнаем многие поучительные подробности об этом подвижнике. Г. Марков пишет следующее.

Небольшая деревня Малы, место родины Матвея Болящего, представляла собою обыденный тип деревень Псковской губернии: дома деревянные, двух или, скорее, полутораэтажные, просторнее и элегантнее, если можно так выразиться, изб крестьян средней полосы России. Дом Матвея, когда мы к нему подъехали, выделялся из остальных лишь одной странностью: сторона его, выходившая фасадом на улицу, была совершенно лишена окон, на азиатский манер. На вопрос мой, мне объяснили, что эта изба была выстроена так уже после болезни Матвея, со специальной целью предохранить больного от уличного шума и нескромных взглядов прохожих, и многочисленных любопытных, толпою собиравшихся пред его домом.

У ворот меня встретила пожилая крестьянка, самой обыкновенной внешности, оказавшаяся вдовой Матвея, Анной Феодоровной Кондратьевой, в девичестве Голубкиной. Она радушно пригласила меня в горницу, а моему вознице предложила заехать под навес сарая и там обождать, так как накрапывал дождь.

Внешний вид избы, как и внутреннее убранство ее, ничем не отличался от обыкновенных жилищ крестьян среднего достатка: та же грязь, полутьма и тяжелый воздух царили в ней, и только изобилие икон, лампад, крестов, священных книг и разных других церковных предметов, занимавших добрую часть первой комнаты, куда я вошел, придавали ей отпечаток, свидетельствовавший об особой религиозности ее обитателей.

Я присел у обыкновенного деревянного стола, накрытого простой домотканной скатертью и стоявшего в простенке между двух небольших оконцев, против отворенной двери, ведшей в какую-то почти совершенно темную комнату.

– Вот здесь, – обратилась ко мне хозяйка, – почти всю жизнь свою безвыходно пролежал мой Матвеюшка. Не желаете ли взглянуть? Все осталось по-прежнему, как при нем было, без изменения; этим его память чтим...

Я заглянул в двери каморки, размерами не превышавшей нескольких квадратных аршин, в которой, кроме деревянной кровати без матраца, прикрытой одной простыней, да такого же стола с табуреткой, больше ничего не было, да не могло бы и поместиться, даже при желании. Отсутствие вентиляции и солнечного света, скупо проникавшего в нее лишь через небольшую дверь из соседней, тоже почти полутемной комнаты, низкие потолки делали воздух донельзя спертым, несмотря на то, что эта каморка оставалась нежилой более месяца, с самого дня смерти Матвея. Я не мог долго выдержать и поспешил вернуться в первую комнату. Воображаю, какова была в ней атмосфера при жизни больного, никогда не покидавшего ее, спавшего в ней, евшего и в ней же совершавшего свои физиологические отправления! Тут и здоровый человек при такой обстановке не вынес бы и дня, не только десятки лет, как Матвей Кондратьев. Невольно приходится удивляться, до какой степени вся физическая сторона жизни отходила у него на задний план, была почти чуждой ему, и лишь душа, мозг да сознание, бодрствовали столько лет, в столь бренном теле, при столь ужасной обстановке, и не только не угасали, но, напротив, продолжали гореть до конца ярким пламенем.

Вдова Кондратьева радушно предложила поставить для меня самоварчик и приготовить яичницу, но я, грешным делом, отказался: слишком уж грязно было вокруг, а по стенам и в углах избы копошились тараканы и другие насекомые... Наскоро закусив взятыми с собою вареными яйцами с черным хлебом, я торопился занести скорее в свою записную книжку все интересовавшие меня про изборского праведника сведения, которыми могла наделить меня словоохотливая, простая и добродушная вдова его, и моей мечтой было поскорее выбраться на свежий воздух.

– И совсем не параличом был болен мой Матвеюшка, – рассказывала мне, между тем, Кондратьева, – а суставным рематизмом, который скрутил его вконец и приковал к постели на долгие годы. У нас здесь, в крестьянстве, зачастую болеют этой болезнью, потому по хозяйству нам больше со льном приходится возиться: осенью, почитай-что, все время в воде по колено проводим, лен по озерам да по рекам мочим. А время осеннее, сами знаете, какое бывает: холода, сиверка, дожди, вода студеная, ну, и не избежишь простуды, и рематизмом этим, почитай, все у нас от мала до велика болеют. И я болею, да Господь не допускает: зимой кое-как отлежуся, к лету и полегчает, а там, с осени, опять за старое, да так и идет дело из года в год. Мой Матвеюшка-то впервые годкам к восемнадцати заболел, еще холостым был...

– Так вы, значит, за больного замуж шли? – перебил я ее, – из больного какой уж хозяин в крестьянстве выйти может?

– Да он поправился было совсем к тому времени, как я шла за него; да и богатой семьи был: у яво родителев мельница своя была, и по сейчас еще есть, вот тут, за домом, на ручье стоит... Ну, а я из бедной семьи в их дом отдадена... Парень он был работящий, смирный и здоровьем будто ничаво; мы с ним, почитай-что, еще года с два, не то с три счастливо прожили, и Господь нам сынка послал. Мальчик был шустрый, здоровьем хоть куды, да к пяти годкам его Господь к Себе прибрал... Дохтура сказали, что глисты съели... На то Божья воля, значит, была... А, как Матвеюшка мой снова занемог, и посейчас помню: крышу перекрывал, а дело осенью было, в непогоду, ну, к вечеру его всего ломать зачало. Я истопила ему баньку, выпарился это он, как следует... не помогло, а потом все больше, да сильнее, пока всего не скрючило. Да и не от одного эфтого рематиза ему, сердешному, страдать приходилось; болел он еще каменьями: камни из него исходить зачали... И мучился же он, сердешный, от ефтих каменьев проклятых, прости Господи! II за что только Господь покарал его!?

Анна Федоровна задумчиво склонила голову; слеза скатилась по ее морщинистому лицу, выражавшему страдание. Чтобы отвлечь ее от грустных воспоминаний и навести ее на другую, интересовавшую меня, тему, я воспользовался сказанной ею фразой о каре Господней и спросил ее:

– Правда, люди болтают, что ваш муж заболел от того, что священника Мальского чем-то разгневал, и тот его с амвона проклял?

– И, батюшка! Мало ли вздора болтает народ. Не всему и верить можно... Все это россказни одне! Правда лишь в том, что Матвеюшка мой действительно на попа Иакима с жалобой ходил. Было это вскорости после нашей свадьбы; зашел отец Иаким как-то к нам в избу, а мужа дома в те поры не было, а я за станком сидела, холст ткала... Вышел у нас тут с ним такой разговор, что слухать я его не захотела, потому не таковския, не по сану священническому речи его были. Поп осерчал на меня и став мне в сердцах перерезал. Эфто действительно было, не спорю. Ну, я – в слезы, и мужу, когда вернулся, пожаловалась, муж, известно, молод был, и горяч, любил меня крепко, не стерпел и пожаловался на попа-то... Попу, значит, сверху внушение сделали, и он долго на нас серчал, а опосля, как Матвеюшка снова заболел да слег, смилостивился... А насчет анафемы – это все напраслину, барин, болтают...

Она помолчала немного, отдаваясь, очевидно, воспоминаниям, и я не мешал ей. Через минуту она вздохнула и снова заговорила:

– Да и не за что было мово Матвеюшку проклинать, не таковой был души человек... По-Божьему сам жил и других в том же наставлял. Добра сколько вокруг себя делал, и не перечтешь! И для духовенства хорош был, о церкви постоянно радел. Ведь новый-то придел нашего храма его-же трудами и иждивением выстроен; опять деньги через него же все на церковь посылались его благодетелями. Конечно, были и из священников такие, которым это не нравилось; хотели, значит, чтобы деньги на храм прямо через их руки шли... Но Бога гневить нечего, батюшки наши к Матвеюшке хорошо относились, вот, хоша бы нынешний, отец Александр, хорошей души человек, ладил во всем с мужем, никогда Матвеюшка дурного слова от него не слыхивал. Пошли ему Господь здоровья и долгие годы!

– Много народу приезжало к вашему мужу?

– Много, батюшка, всякого народу здесь у нас перебывало и со всякими просьбами: то одно, то другое. У кого в деньгах недохватка была – смело шли к Матвеюшке, или, там, распри какие в семействе, али муж с женой не в ладах жили, али кто наследства поделить не сумели, все к Матвеюшке обращались, просили его Господу помолиться, да дела их по-Божьему рассудить. И никому мой покойничек не отказывал, всех ублаготворял, как мог. Вот, ежели которые так зря к нему приезжали, из любопытства, значит, пустого посмотреть, что это, мол, за человек еще такой праведный объявился, так Матвеюшка сразу отгадывал, – видно, Господь его провиденьем наградил, – и гнал прочь с первых же слов; как взглянет, бывало, на такого, так и насупится, закроет глаза и ни за что разговаривать не станет... Вот, тоже не любил он, когда кто ему, как святому, поклоняться вздумает. Начнет стыдить, пока те в слезы не ударятся.

– А как он умер, Анна Федоровна?

– Как, праведник, батюшка, и смерть свою предсказал загодя, дня за три до своей кончины. Я тут с ним в комнате в ту пору была, да еще Дуняша, что при нем как бы в послушницах с десяток лет по усердию состояла, да еще матушка наша. Мальского священника жена, свидетельницей тому была. Так вот, молчал это он и вдруг заявил: «умру, дескать, 15 числа, только месяцем, сердешный, ошибся, сказал «май», когда уже июнь шел, да и немудрено: как он еще дни мог помнить, когда 45 годков с кроватки своей не вставал. Ну, стали мы его утешать да отговаривать, с чего, мол, это ему представляется, а он одно твердит: – Не спорьте; говорю: 15-го, значит, знаю, что так и будет.

Ну, наступил это вечер 14-го, мы Мальского батюшку призвали. Матвеюшка исповедовался, причастился, все, как следует. Просил, чтобы его омыли, одели во все чистое, велел зажечь свечи, лампады перед иконами затеплить, на грудь себе крест возложить потребовал и вместе с попом стал читать себе отходную... да так и отошел вечность: тихо, без стона... вздохнул, закрыл глаза и ... представился.

Анна Федоровна всхлипнула и замолчала. Чтобы не мешать ей, я встал и подошел к столу, на котором были разложены разные иконы, книги и священные предметы, и стал их рассматривать. Через минуту она сама подошла ко мне.

– Любопытствуете? Это все Матвеюшке моему приношения с разных концов света присылались, – со вздохом проговорила вдова, утирая рукавом заплаканные глаза: – а вот это (она протянула мне новую икону св. Нины, просветительницы Грузии) уже после смерти его к нам прислано с Кавказа, не упомню только, из какого города, да тут, должно, прописано...

Я взял икону прекрасной художественной работы и на обратной стороне доски прочел название города: Мцхет.

– Я знаю этот город, и сам был там, – сказал я: – это далеко, около самого Тифлиса.

– Далече, батюшка! Далече знали про моего Матвеюшку, далече молва о нем распространялась. С краев света, почитай, приезжали к нему люди разного звания: и богатые, и простые, и знатные. Всякий народ стекался к нам в Малы.

– А из царской семьи приезжал кто-нибудь?

– Что ты, батюшка! – испуганно заговорила Анна Феодоровна: – разве таким людям под стать в такую глушь приезжать? А, что и там знали про моего Матвеюшку, это точно, – с гордостью продолжала она и, понизив голос, таинственно проговорила: – из дворца самого сюда одну свитскую боярыню присылали до Матвеюшки. Сама ее видела, сама, грешная, с ней разговаривать удостоилась. Приезжала, значит, по поручению самой великой княгини...

– Какой великой княгини?

– Не могу знать, батюшка. Разное болтали в народ, а я спросить не осмелилась не только про княгиню, но и про фамилию боярыни. Знаю только, что величали ее Анной Александровной.

На этом наша беседа с вдовой Кондратьевой и закончилась. Нужно было посетить еще Мальского священника, от которого, как более интеллигентного человека, я рассчитывал получить новые данные к характеристике изборского праведника. К тому же, дождик перестал, и меня стало неудержимо тянуть на свежий воздух после почти часового пребывания в спертой и душной избе. Но, покидая ее, я невольно проникся чувством крайнего удивления и восторга перед этой простой крестьянской семьей, столь крепкой в своих нравственных устоях... При жизни Матвея приношения стекались к нему со всех сторон; десятки тысяч бесконтрольно проходили через его руки; он выстроил на них Божий храм, щедрою рукою помогал бедным, и ни копейки не удержал для себя, на нужды своей семьи, хотя имел на это полное право, так как большинство денег передавались прямо ему, на его личное усмотрение. И что же? Никому из членов его семьи и в голову не приходило, что они могут воспользоваться хоть копейкой из этих тысяч для улучшения своей личной жизни. Как жили они тяжким трудом своих рук, так продолжали жить и после смерти Матвея.

Погост Малы, где похоронен изборский праведник, отстоит на четверть версты от деревни того же имени и расположен на берегу озера в живописной и довольно широкой долине, крутые склоны которой окаймлены густым лесом. При спуске, на полугоре стоит церковный домик, занимаемый священником; возле расположено здание церковной школы, а развалины древнего монастыря, старый и новый храмы с кладбищем находятся совсем внизу долины, недалеко от Мальского озера.

Дом священника, к которому я сперва подъехал, весь утопал в зелени и цветах, напоминая своими балкончиками и резьбой, скорее, миниатюрную пригородную дачку, нежели сельское строение, и прекрасно гармонировал с окружающим его живописным ландшафтом. Внутренняя обстановка домика-дачки вполне соответствовала его наружному виду: комнаты были, правда, маленькие, но светлые и блистали поразительной чистотой. В гостиной, где мне предложили обождать выхода батюшки, оканчивавшего свой обед, на стене висел, между прочими, прекрасный акварельный портрет о. Иоанна Кронштадтского, с его собственноручным автографом: подписью и словом «одобряю». На другой стене в простой черной рамке висел фотографический снимок с какого-то покойника, окруженного иконами с небольшой же иконой на сложенных руках, еле обозначавшихся из-под белого савана, которым он был накрыт. Вошедший в это время в комнату священник объяснил мне, что рассматриваемый мною портрет принадлежит тому самому Матвею Болящему, которым я так интересовался, и снят был не с мертвого, как я думал, а с живого, несколько лет назад. Я не мог скрыть своего удивления от о. Александра.

– Это поразительно! Я никогда бы не сказал, что передо мною снимок с живого лица. И, лишь внимательно присмотревшись, можно заметить, что из глубоких впадин на вас смотрят открытые живые глаза!

– А, между тем, портрет этот очень схож с оригиналом. Настоящим мертвецом казался покойный на своем ложе, да и немудрено: с лишком 45 лет вылежал он без движения на кровати, из физической жизни почти ничего в нем и не оставалось. Вся жизнь его была сосредоточена на одной духовной, умственной стороне. Смотришь на него, бывало, и невольно удивляешься, как жизнь еще могла теплиться в таком бренном теле. Да и какая жизнь? Не искра только, а целое пламя! В этом бренном, почти бездыханном теле сосредоточивалось столько ума, бодрости, силы духа, любви, столько терпения в перенесении физических страданий тела, что и объяснения этому не подыщешь сразу. Доктора, и те не раз высказывали удивление по этому поводу; как и чем он жил, да еще так долго, составляло для них загадку, и они в шутку называли его бессмертным.

– Не бессмертен я, а час мой еще не пришел, – спокойно отвечал им на это Матвеюшка: – а когда наступит, я сам вам об этом скажу.

И действительно предсказал дня за два свою кончину.

– От чего он скончался? – спросил я.

– Болел он многими болезнями, а непосредственной причиной смерти было самоотравление мочой, как последствие долгих страданий от каменной болезни мочевого пузыря. Несколько дней была задержка мочи, а когда приехал фельдшер и поставил катетер, было уже поздно: вместо мочи пошел гной, и спасти его не удалось!

– Терпеливее Матвея я в жизни своей не видал другого человека, – продолжал батюшка: – а страдал он, временами, немилосердно, что усугублялось еще невозможностью пошевельнуться самостоятельно, без посторонней помощи, но никогда не высказывал своих страданий перед другими. Зайдешь, бывало, невзначай к нему в каморку и видишь, что лицо его просто искажено от боли, а когда спросишь:

– Ну, что, Матвеюшка, больно тебе? – он, смотришь, непостижимой силой воли уже поборол свои страдания и, улыбаясь, неизменно отвечал:

– Ничего! на грешную плоть внимание обращать не подобает...

– Да, сильной воли был человек! – продолжал батюшка, помолчав немного: – доброты непомерной и обладал весьма любвеобильным сердцем. Никогда я не слыхал, чтоб он возроптал на кого-нибудь, пожаловался бы на свое тяжкое положение, рассердился... Всегда ровный, улыбающийся своей кроткой и даже веселой улыбкой, он сам еще ободрял всех приходивших к нему с своими страданиями, утешал их, наставлял, давал советы, кому как поступить в данном случае, как жить, и щедрою рукою помогал бедным и неимущим. Все, что жертвовали ему, шло или на храм, или раздавалось другим, но ни копейки не оставлялось для себя, для своей семьи. Вот, воистину его правая рука не ведала, что творила левая. Сам он был безграмотен, но все знал, все помнил на память. Правда, при нем состояла в качестве добровольной послушницы некая пожилая девица Дуняша – Евдокия Туманова, крестьянка соседней деревни Корел, в течение десятка лет она безвозмездно прислуживала ему и, как грамотная, вела всю его обширную переписку и приходо-расходные книги, но Матвеюшка сам все держал в своей памяти до мельчайшей подробности: сколько кому выдано, и на какое дело, сколько денег от кого получено, и нередко поправлял по памяти свою секретаршу; та посмотрит в книжку, и точно: что сказал Матвеюшка, так оно и есть, так и в книгах в свое время записано!

Я очень сожалел, что эта Дуняша ко времени моего посещения погоста Малов была в отсутствии в каком- то монастыре, где младшая сестра ее состояла послушницей, и не мог расспросить ее; а кому, как не ей, безотлучно пробывшей около больного и сиделкой, и секретаршей лет с пятнадцать, могли быть лучше известны все детали его жизни? Роль же сиделки при нем была страшно тяжела, по словам его близких. Когда больному надо было приподнять голову, чтобы дать ему напиться пли поесть, то вместе с головой приходилось приподнимать и все туловище, так как шея была сведена и лишена самостоятельного движения. Ел же Матвеюшка поразительно мало: единственной пищей, которую он мог проглотить, служила ему жидкая кашица, а за последние годы он питался исключительно просфорой, накрошенной и размягченной в чашке с горячей водой. В этом состояла вся его пища.

Подобное низведение до минимума питания бренного тела, доведенного многочисленными болезнями и физическими страданиями положительно до образа трупа, и исключительное сосредоточение жизни в течение 45 лет на одной духовной стороне ее, не могли не отразиться и на внешнем виде изборского праведника. Глядя на изображение его, никто не скажет, что это – портрет простого крестьянина: настолько одухотворено и интеллигентно лицо его. Маленькая подробность: даже усы и эспаньолка, которые как-то случайно, сами собой, вместо бороды, выросли у него, совсем не свойственны нашему серому пахарю, встречаясь, большей частью, лишь у лиц из интеллигенции...

Александр Иванович Дегожский, священник погоста Малов, оказавшийся очень симпатичным и приветливым человеком, принял меня крайне любезно и, чем только мог, посодействовал мне в доставлении сведений о Матвее Болящем и исторических данных о былом Мальского монастыря. Жена его, несмотря на свое болезненное состояние, тоже вышла к нам и с оживлением передавала разные эпизоды из жизни Болящего, к которому относилась, равно, как и ее муж, очень симпатично, отзываясь о нем, как о человеке исключительном.

– Монахи Печерского монастыря, – говорила она, – удивлялись святости его жизни и часто приезжали к нему служить молебны; все уговаривали его переселиться к ним в монастырь на жительство и принять монашество, да Матвеюшка не захотел...

– Какой я монах! – говорил он им в ответ: – я – живой труп, монашеского подвига исполнить не могу, в церковь ходить – тоже. А лежать и молиться все равно и дома можно...

Молодая, симпатичная матушка, окруженная детьми, волновалась, вспоминая разные факты из жизни любимого и чтимого ею покойника; яркий румянец пятнами покрывал ее бледное, точно восковое лицо, и подозрительный кашель часто прерывал ее речь. Отец Александр с любовью и грустью смотрел на нее.

Сказание же о проклятии священником, в свое время, Матвеюшки упорно держалось среди крестьян, но это не мешало им, в то же время, чтить сердечно праведника. Вот, что говорит г. Марков по этому случаю, описывая свой разговор с возницей (Картошкой), который говорил:

– Да, хороший был человек Матвеюшка, праведный, а через него и я своим извозом заработок имел. Теперь, когда он померши, конечно, уж не то будет; ну, да что Бога гневить, я ведь уж и сам стар стал, так на мой век, пожалуй, пассажиров еще хватит. А вы знаете, барин? – обернулся он вдруг ко мне: – мы ведь с Матвеем – однолетки; седьмой десяток в исходе, не то 66, не то 67 лет мне будет... Вы не смотрите, что и волосом еще темен, да шустрый и ко всякой работе способен; уж таким Господь меня, значит, уродил и от болезней, слава Тебе, Господи, избавил. И Матвеюшка сперва тоже здоров был; хоша мы с ним и из разных деревень, но по праздникам, зачастую, вместе гуляли. Он был ндраву веселого, приветливого, таким и до смерти оставался, даром, что на голых досках с лишком 40 лет провалялся, ни одним членом двинуться не мог.

– Чем он был болен? – параличом, что ли?

– А Господь его ведает! – может, и параличом, а может, и другая какая болезнь; спроси, если знать хочешь, у дохтуров, что к нему ездили, а мы не знаем. Видал только, что лежит себе человек, скрюченный весь, как шкилет худой, и сам по себе пошевелиться не может. Лицо желтое, изжелтое, словно воск, а глаза горят, смотрят на тебя и улыбаются! Право слово, быдто вся жизнь в одних глазах сохранилась, а прочее тело – как бы померши.

Иван Картошка, видимо, увлекся воспоминаниями и, повернувшись ко мне всем туловищем, заговорил, понизив голос:

– А знаешь, барин, отчего эфта болезнь с Матвеем приключилась? Проклял его с амвона Мальский батюшка, отец Иаким прозывался, ну, и с того проклятия отшатнулся от Матвея Господь, и ниспослал на него болезнь.

– За что же священник проклял его?

– Ничего не известно. Ни поп опосля этого ничего не сказывал, ни Матвеюшка не сознавался. А только это верно: весь народ старый про эфто знает.

От других мне пришлось впоследствии слышать более подробный вариант этой легенды. Передавали, что тогдашний Мальский священник, придя однажды за каким-то делом в хату Матвея, когда последнего не было дома, повздорил за что-то с его женой, сидевшей в то время за тканьем холста. Рассерженный священник, в гневе на нее, обрезал ей став станка. Вернувшись домой и услыхав от жены про «озорство» батюшки, а, быть может, и о причине, породившей этот гнев, в которой не последнюю роль играла молодость и миловидность его жены, Матвей пожаловался на священника куда следует; было произведено расследование, и в результате получилось якобы проклятие попом Матвея с амвона и, как последствие, кара Божия в образе болезни.

– Послушай, Картошка, тут что-то не так, посуди сам: если ваш поп его проклял и Сам Господь отшатнулся, как ты говоришь от Матвея и послал ему долгую болезнь, то как же мог он сделаться потом святым, каковым вы все его почитаете?

– Ну, положим, святым-то его никто не почитал, а великим праведником – это точно. Да ты сообрази, барин: неужели он не заслужил у Господа-то искупление своим грехам за свои долгие страдания и добрые дела? Христос, ведь, и разбойника на кресте простил, а Матвеюшка не только разбойником никогда не был, а вел такую жизнь, что не только мы, грешные, а сами монахи печерские ей удивлялись и пред ним преклонялись! Господь?.. Господь, ежели и проклял по молитве попа, значит, так нужно было, а коль простил опосля, по Своему милосердию, то, ведь, тоже не зря же, стало быть, знал, что делал! Ты говоришь: святой. Разве святые при жизни бывают, барин? Святые, те только после смерти своей объявляются, когда их нетленные мощи обретают, а при жизни никто святым быть не может. Какой же это святой будет, ежели он о своем бренном теле заботиться должен: накормить его, напоить и все прочее, что с плотью связано? Да и сам Матвеюшка, сказывают, сурово выговаривал посещавшим его, особливо бабам, которые его святым величали и земные поклоны, вместе с крестным знаменем, ему учинять вздумали.

– Нехорошо, тетка, – говорил он им: – брось, встань, не гневи Бога! Не подобает мне сие. Я – такой же грешный человек, как и ты, а вот, давай лучше помолимся вместе Господу! Вот Он, быть может, и вразумит нас, как нам лучше твое дело справить, за которым ты пришла ко мне.

Из дальнейшей моей беседы с Иваном Картошкой постепенно вырисовывалась личность Матвея Болящего. Помимо репутации праведника за свою угодную Господу жизнь, добрые дела и за наставления приходившим к нему, «как надо жить по-Божьему», он пользовался авторитетом среди простого народа в обыденных житейских делах и слыл, в некотором роде, юрисконсультом, которому народ более верил, чем своим чиновникам. По вопросу ли раздела, наследства, податей, распределения имущества между отдельными членами семьи, – народ шел к нему, и, что Матвеюшка скажет, то так и делалось. Его решения были безапелляционны и не нуждались в подкреплении какими-либо актами или судебными постановлениями. По общему народному говору (а мне со многими крестьянами приходилось беседовать о нем), все решения Матвеюшки по разным имущественным, общественным и личным делам отличались большой справедливостью, ясностью и здравым смыслом. Его слово, решение, было свято и твердо.

Несмотря на свою безграмотность, Матвей был чрезвычайно сведущим в делах веры и ее догматах, так что к нему очень многие присылали лиц, впавших в раскол, и он с успехом наставлял их в основах православия и доказывал ложность их кривоучений.

Многие утверждали, что Матвей Болящий обладал даром провидения и удачно предсказывал некоторые события, в доказательство чего передавали мне многие факты, но, так как таковые относились, большей частью, к незначительным явлениям частной жизни, не представляющим интереса и, к тому же, трудно проверяемым, то я не привожу их здесь, ограничиваясь одним случаем, сообщенным мне Мальским священником, отцом Александром, который причащал Матвеюшку перед смертью. Он говорил, что дня за три до своей смерти, которой ничто не предвещало, Матвеюшка предсказал свою кончину на 15-е июня своей жене и жившей при нем в качестве как бы послушницы Дуняше, и это предсказание в точности исполнилось, так как он умер 15 июня в 3 ½ часа утра.

Женское население приписывало Матвеюшкиным молитвам особую силу вымаливать у Господа Бога детей для бездетных, и в доказательство приводились факты с точным указанием времени, места действия и фамилии действующих лиц, причем, рассказчиками являлись не только крестьяне, по и вполне интеллигентные лица. По словам жены Мальского священника, она лично была знакома с несколькими семьями, у которых долгое время не было детей, и которые впоследствии, по исполнении их заветных желаний, жертвовали через Матвея Болящего крупные суммы на богоугодные дела и на постройку нового придела к древнему храму погоста Мало́в, – придела, возведенного по инициативе и стараниями изборского праведника.

Как бы то ни было, но слава о Матвее Болящем была распространена очень далеко. К нему ездили и обращались люди разного звания и самых разнообразных слоев общества из Петербурга, Москвы, Киева и даже с Кавказа. Народная молва упорно называла среди его посетительниц двух великих княгинь, приезжавших якобы к нему инкогнито. Кто называл великую княгиню Александру Иосифовну, другие – Анастасию Михайловну. Жена же Матвея и Мальский священник отрицали справедливость того апокрифа и передавали мне, что Болящего действительно посетила однажды фрейлина великой княгини Александры Иосифовны, привозившая ему от имени ее высочества деньги на построение нового, задуманного им, придела и серебряное подвенечное платье великой княгини, пожертвованное ее высочеством на священнические облачения для нового храма. Фамилии фрейлины никто не помнил, знали только, что зовут ее Анной Александровной, отсюда и создалась легенда, в которой фантазия народа в лице неведомой ему фрейлины видела самоё великую княгиню, инкогнито посетившую Матвеюшку. Этот факт еще более поднял значение Болящего в глазах народа. Во всяком случае, нет сомнения, что известность изборского праведника не ограничивалась одним крестьянством, мещанством, купечеством, но достигла и высших столичных сфер.

Осмотрев затем развалины бывшего Онуфриевского монастыря и современную ему звонницу, реставрированную при восстановлении монастыря в 1730 году, прекрасно сохранившуюся, с старинными колоколами, правда, не особенно крупными, но с мелодичным звоном, характерным для всех древних колоколов XIV, XV и XVI веков, мы прошли на кладбище, окружавшее с трех сторон древний храм, на могилу Матвея Болящего, расположенную в двух шагах от церкви, как раз против входных дверей.

Сперва было предположено похоронить Матвея Кондратьева в самой церкви, под алтарем, как строителя храма, и было уже приготовлено для могилы место, но перед смертью, по желанию самого Болящего, этот проект был изменен, и его похоронили вне храма, мотивом чему послужило, по словам отца Александра, следующее соображение: несомненно, после смерти человека, пользовавшегося при жизни такой известностью, на могилу его станет стекаться масса народа, желающего отслужить панихиды на его могиле. Служить же постоянно последние не всегда возможно в церкви (когда идет служение, например), помещение которой, к тому же, не настолько обширно, чтобы вместить много молящихся.

Матвеюшка умер 15 июня, а я посетил его могилу месяц спустя, и нашел ее еще неотделанной, без креста и памятника, украшенную лишь растениями и цветами, живыми и искусственными. И вот, ирония судьбы: могила его приходится почти вплотную с могилой бывшего Мальского священника, Иоакима Николаевича Смирнова, враждовавшего с ним при жизни, и которому народная молва приписывает причину заболевания Болящего. Я спрашивал об этом отца Александра, который подтвердил мне, что лично допытывался у Матвея относительно справедливости народной легенды, но последний категорически отверг факт проклятия его священником, с которым он действительно когда-то не ладил, но, впоследствии, они помирились и жили в мире и согласии. Впрочем, я сам убедился в несостоятельности этого апокрифа с помощью сопоставления хронологических данных, вырезанных на кресте могилы священника Смирнова. Последний умер в 1885 году на 61 году своей жизни, просвященствовав 27 лет. Матвей Болящий умер 67 лет в 1905 году, значит, родился в 1838 году. Заболел он 18 лет от роду, т. е. в 1856 году, когда священником в Лалах было другое лицо, а не Смирнов, назначенный туда лишь в 1858 году, т. е. два года спустя...

– Решетка и памятник Матвеюшки, – сказал мне о. Александр, – заказаны в Петербурге и сооружаются на средства его богатых и высокопоставленных почитателей.

Я покидал могилу Матвея Болящего с относительным чувством недоумения: никому неведомый, бедный крестьянин, живший в глухой деревушке, заброшенной в дебрях Псковской губернии, силою любви, твердостью духа, добрыми делами, прикованный к одру в течение 45 лет, достиг известности и влияния до далеких окраин России, начиная с своего собрата мужика и кончая высшими сферами, стоящими у подножия престола. И достигнуто все это без всякого усилия, старания или стремления, одним светлым разумом и примером личной жизни...

Мир праху твоему, изборский праведник, на деле и слове умевший возвеличить дух и сохранить его высоким и чистым в полумертвом теле!¹⁶