Инокиня Исидора (Дария–странница)

(Память 1 июля).

Дарьюшка родилась в начале второй половины XVIII столетия в крестьянской семье. Родители ее скончались, когда ей шел всего пятнадцатый год, и при таком юном возрасте на ее попечении остались еще малолетние брат и сестра. Приютил их к себе дедушка, крестьянин Новгородской губернии, известный по округе и уважаемый всеми за свое благочестие и любовь к ближнему. Вот как впоследствии описывала свою жизнь в доме дедушки сама Дарьюшка в своих воспоминаниях.

«Мы жили с дедушкой и любили его, вместо отца и матери. Дедушка был грамотный и жил по слову Божию. Как только окончит все работы, сейчас, бывало, возьмет книгу и начнет читать вслух. Книг у него было много: Евангелие, Библия и Четьи-Минеи, и много еще других. Нрава он был тихого, не любил пустых речей и уж больно был жалостлив к человекам Божиим, т.е. к нищим и убогим. Вся семья повиновалась ему безропотно, хоть он никогда голосом не крикнул, а все таково тихо и благодушно учил нас. Без молитвы у нас никто ничего не починал, и все спешили покончить дальние работы к тому времени, как дедушка возьмется за книгу. Не только своя семья, но даже и соседи собирались к нам в избу с домашней работой, кто прял, кто ткал, кто шил или вязал. Тишина была такая, что муха пролетит, так слышно, никто слова не промолвит, только слышалось неспешное чтение семидесятилетнего старика. А то читает, читает он, да и остановится, и начнет наставлять, как что надо соблюдать закон нашего милостивого Спаса, и слушать Его святых угодников. – Все посты мы соблюдали и в церковь по воскресным дням ходили, не отговариваясь работой, аль недосугом. – «Для того Господь и дал нам шесть дней», учил нас дедушка. Не любил он ни посиделок, ни хороводов, да нам и в голову не приходило уходить из дому: и мирно, и тихо, и хорошо было в нашей избушке. Не раз ходил к деду и наш отец духовный, и таково ладно, бывало, вместе гуторят».

И другие условия отроческих лет Дарьюшки благоприятствовали развитию в ней религиозной настроенности и любви к человечеству. Самые обстоятельства жизни побудили ее с ранних лет жить не для себя, а для других. Дед был стар, за ним нужен был уход, а кроме того, на руках у Дарьюшки были малолетние брат и сестра. И еще не окрепшая физически, девочка-подросток безропотно и с любовью берет на свои юные плечи все тяготы домашнего крестьянского обихода. Она успокаивает дедушку-старика, ухаживает за ним, бережет и лелеет его, она – работница и хозяйка в доме, а для брата и сестры она – настоящая мать. Так протекли ее юные годы в постоянных трудах и заботах о других и для других, и среди всего этого она не имеет времени подумать о себе, не ищет никаких радостей и утех, игр и забав, которые так свойственны юношескому возрасту, а только трудится и молится, и всю свою жизнь, все свои силы, все время отдает на служение другим, – и все это так просто и естественно, так охотно и с такою любовью, что все это не за тяжесть ей было, а за приятный долг, в исполнении которого, соединенном с самоотвержением, девушка и не подозревала никакого подвига.

Так текли девические годы Дарьюшки. Были и у нее свои утехи и утешения, но совсем не такие, каких обычно ищут девушки ее лет. Верстах в 12 от их села находился Горицкий женский монастырь, монахини которого были любимы окрестными крестьянами за свое благочестие и добрые дела. В свободное время, а это было весьма редко, у Дарьюшки одна только и была радость и прогулка – путешествие в Горицкий монастырь. В большие праздники она всегда ходила туда на богомолье. Там умилялась она сладостью стройного церковного пения, наслаждалась долготою и благолепием богослужения, любила побеседовать с монахинями, которые и сами вскоре привыкли к ней и привязались за ее добрую, кроткую, смиренную и незлобивую душу. От них Дарьюшка получала помощь и словом, и делом, и утешение в тяжелые минуты жизни.

Так, постепенно, складывался нравственный облик доброй, кроткой, самоотверженной Дарьюшки. Частные перемены в ее жизни за это время нам неизвестны. Известно лишь, что, чем дальше, тем больше тягот приходилось брать ей на свои плечи, и она, ничуть не отягощаясь тем в душе, охотно несла этот житейский крест с своим обычным кротким смирением и милым незлобием. Брат и сестра Дарьюшки стали подрастать, вместе с тем, умножились заботы о них и думы об их будущем. Да и дед их старел, а, вместе с тем, и материальное благосостояние их, и хозяйство расстраивалось и падало всей своей тяжестью на ту же Дарьюшку. Но Дарьюшка впоследствии мало передавала близким ей лицам обо всем этом, без сомнения, по своей скромности и смирению. Однако, ей действительно было слишком тяжело, подчас почти невыносимо. Но ее кроткая и смиренная покорность воле Божией дала ей силы перенести и эти непосильные тяготы жизни. Вскоре потом ее дед умер. Она сумела одна вести хозяйство, содержать брата и сестру и, наконец, первого женить, а вторую выдать замуж.

Оставшись, таким образом, совершенно одинокой, Дарьюшка почувствовала, наконец, тягости своей безрадостной жизни. Одна, круглая, одинокая сирота!.. И вот, с этого-то времени и начинается ее подвижническое странничество, в котором она опять обрела свое спокойствие и счастье. Месяца по три, по четыре странствовала Дарьюшка таким образом, потом возвращалась в свою мирную хижину и опять становилась неутомимой работницей, заботливо сторожившей всякий случай, где могла кому помочь на счет своего покоя и труда. В каждом ее слове, во всей ее жизни было столько любви ко всякой твари Божией, что сердце ее было преисполнено глубокого чувства жалости, любви, болезности, если можно так выразиться, не только к «человекам Божиим» (так она называла всех: и мужчин, и женщин, и детей), но и к животным, и растениям, и к морю, и к насекомым, –везде, во всем она любила дорогое для нее творение Божие. С ней отрадно было поговорить, во всяком горе знавшие ее обращались к ней, у нее искали сочувствий и утешений. Особенно она любила своих «родимых», как она называла нищих и убогих, сирот и вдов. Но этого Дарьюшке было мало. Любящее сердце ее не позволяло ей долго быть одинокой, и вот, когда уже и брат, и сестра ее умерли, она берет к себе дочь последней – свою любимую племянницу Настюшу, с истинно материнскою любовью заботится о ней, прививает к ней свои добрые душевные качества: кротость, благочестие и смирение. Нередко брала она Настю и в богомолья; впоследствии Настя, достигнув 16 лет, вступила в Горицкий монастырь.

Так долгое время скромно текла жизнь смиренной Дарьюшки, которая, по своему смирению, любила называть себя «худым человеком», «дураком», «сумасшедшим» и т. д. За это время, как она говорила, «носил ее Господь по всем святым местам матушки земли». Уходила ли она или возвращалась из богомолья, первая ее мысль была – святая Горицкая обитель. Особенное влияние имели на Дарьюшку из сестер монастыря матери: Феофания и Варсонофия.

Так, под влиянием Горицкой обители и постоянных странствований по богомольям, складывался и развивался нравственный облик Дарьюшки, ее теплая любовь к Богу и чистая, непоколебимая вера. «Нет Тебя, Господи, краше; нет Тебя добрее», – было ее любимой поговоркой, и с каким умилением она это говорила! Видно было, что вся ее бесхитростная, смиренная душа всеми помыслами и чувствами неслась к Богу. И во всех затруднительных случаях она обращалась к помощи Божией и свв. угодников. В ней не было и тени каких-либо сомнений; душа ее была преисполнена всегда живейшей надежды на Бога, благодарности к Богу, всецелой преданности Его святой воле.

Из своих странствований по богомольям чаще всего Дарьюшка любила вспоминать о Киеве и Соловецком монастыре, куда она ходила более двадцати раз. На возвратном пути из одного такого путешествия в Соловки Дарьюшка натолкнулась на разбойников. Но разбойники не обидели рабу Божию; потом они раскаялись и сами предали себя в руки правосудия.

Во время отсутствия Дарьюшки на богомолье в Киев, высшее начальство, в 1845 году, вытребовало в Петербург инокиню Феофанию, с некоторыми избранными сестрами, в том числе, и Варсонофией, для устройства в Петербурге нового женского монастыря (Воскресенского). Весть об этом как громом поразила Дарьюшку. Недолго думая, она сама отправилась в Петербург к своим «монашинам-утешницам» и так торопилась, что даже позабыла захватить с собою теплую одежонку. Это было зимой 1846 года. Дарьюшке было уже за 70 лет, но свежая и бодрая, дошла она до своих благодетельниц, и с той поры не возвращалась в деревню. Вот бесподобный по своей художественной простоте и глубоко поучительный рассказ самой Дарьюшки об этом событии.

«И побежал он (т. е. Дарьюшка) по дороге в Питер, бежал-бежал, а вот, и широкая волна, по которой, человеки гуторили, ходит огненная труба (т.е. пароход), пока льдинище не затянет воду.

Уж больно холодно стало, а теплой одежонки не захватил с собой дурак, вестимо, колды скоро бежишь, так и тепло. Ну, так и добежал он до берегу, смотрит, – стоит какое-то чудище, а из него дымище так и валит, а искры так блестят, и стучит, и шумит и свистит.

Господи Иисусе Христе! Это что такое?

А это и есть огненная труба, что без лошадок скоро ездит, словно птица летит, поучают добрые люди. Ну, слава Тебе, Господи! что научил человеков уму-разуму; живая тварь-то не мучится, а железо да дерево трудятся на пользу Божиих людей. Вот, и убогого человека отвезет огненная труба в Питер к матушкам!»

Добрые люди ее довезли бесплатно, напоили, накормили дорогою и обогрели.

«Так и дошел он, убогий человек, до Питера», а потом Дарьюшка нашла и дорогих матушек.

Так прибыла и поселилась в Петербурге Дарьюшка. Но и здесь не прекратилось ее странничество по местным богомольям, и здесь не окончились ее подвиги ради Бога и ближних. Особенно душа ее болела и изнывала по ее любимым утешницам-монахиням во главе с матушкой Феофанией, на которую было возложено Государем Императором Николаем Павловичем трудное и ответственное дело устройства нового монастыря. И простая Дарьюшка, несмотря на все свое простодушие и наивность в жизни, своим чутким, любящим сердцем поняла это тяжелое положение новой обители и всю душу свою отдала, чтобы утешить свою любимую матушку Феофанию, и помочь ей в ее горе и затруднениях.

Положение нового монастыря было действительно незавидное. Под него было отведено много места за Московской заставой, но материальной помощи к построению монастыря не было. Положение игуменьи Феофании казалось безвыходным, так что никогда не унывающая Дарьюшка смутилась за свою «генеральшу»².

Но с благословением Божиим, да с помощью людей Божиих выстроили сперва-наперво деревянную церковь на кладбище, да башню. В этой башенке и поселилась Дарьюшка по приказанию и благословению игумении, чтобы собирать доброхотные жертвования мимоходящих богомольцев на благоустройство созидающейся обители.

«Освятили башню, рассказывала Дарьюшка, украсили святыми образами, кружечку выставили, тарелочку поставили, а мне дураку велели сидеть в башне».

«Пошлет Господь дателя, а ты поблагодари за всякое даяние да в кружечку положи... Наше дело молиться и трудиться, а там Господь все устроит», – говорила Дарьюшке игумения.

Преданная, любящая Дарьюшка не прекословила и одиноко поселилась в отдаленной от других строений башне. Иногда на смену ей приходили другие старицы, которые, в числе четырех, жили в небольших келейках на кладбище; они же ей и пищу приносили. (Остальные жили временно совсем в ином месте, на Васильевском острове). Непритязательная, скромная Дарьюшка молилась и трудилась, и подаяния собирала, не жалуясь на свое одиночество, выносить которое ей, однако, очень было тяжело. «Летом-то ништо, вспоминала она об этом периоде своей жизни, – а зимой уж больно жутко приходилось: ни птица тебе не прокричит, ни собака не залает, а людей и днем куда мало! Разве проведут когда светлолобых (солдат) мимо, иль мужички с возами проедут, а то странничка Господь пронесет. Только для быков тут была торная дорожка; вишь, гнали их издалека до быкова места. Иной бедняга так тебе умается, что ажно хромать станет: уж таково же жалко станет бедного быка, и заплачет убогий человек Спасу милостиву: «Господи! да донеси ж ты бедного быка до быкова места».

Так любвеобильна была душа Дарьюшки, жалевшей каждую тварь Божью, болевшей за нее душой и молившейся за нее Богу. Не менее трогательно было отношение Дарьюшки к разбойникам, которых не мало тогда шаталось в этом безлюдном месте. «Иной раз, ночью, – рассказывала Дарьюшка, – темь такая, безлюдность, а вдруг и станут кричать: «помогите! грабят! режут!» Страшно таково станет; выбежит он (т.е. Дарьюшка) на крыльцо, сам дрожит, а моченьки нет терпеть, и станет он кричать, что есть силы: «Господи! помоги Ты бедным людям, вразуми Ты жалостных разбойников!.. Батюшки родимые! помилуйте! не режьте! не губите своих душенек!» А иной раз как выскочат мужики, глаза-то у них так и горят, словно уголья в темноте! да так закричат: «молчи, дура старуха! ступай в свою башню, да и сиди там с своею Царицей Небесной, благодари Ее, что тебя-то не трогают и до казны церковной не касаются. Молчи лучше, а то долго ль до греха»... – «Да не губите себя, кормильцы вы жалостные, не берите греха на душу! Жаль мне вас больно, пожалейте и вы людей Божиих». – «Говорят тебе, ступай в башню, а то и тебе плохо будет».

«Так-то, заключила свой рассказ Дарьюшка, – первый год уж больно он маялся; а там все тише да тише становилось, пока святая обитель устраивалась, а совсем как засадила игуменья монастырь, так совсем стало ничего не слыхать».

Подаяния собирались скудно и мало, но иногда попадались Дарьюшке и богатые жертвователи. Однажды посетил ее обер-прокурор Св. Синода, которому Дарьюшка и высказала горе новой обители. После этой беседы со старой Дарьюшкой он побывал у игуменьи Феофании и рассказал ей о своей беседе с Дарьюшкой. А вскоре после того государь приказал выдавать по 25 тысяч рублей в год, пока выстроят келлии с церковью и больницей, а там явились и другие щедрые жертвователи. Так, игуменья Феофания с своими сподвижницами, среди которых далеко не последнее место занимала смиренная Дарьюшка, выстроила Воскресенский женский монастырь, «все трудами да слезами, молитвою да любовью к каждой душе человеческой», по выражению Дарьюшки.

Не для одних лишь своих утешниц-монахинь, не для одной лишь св. обители жила Дарьюшка и в Петербурге. И здесь она каждую свободную минуту тратила, как прежде, на богомолья. Достигнув престарелого возраста, она обладала необыкновенной быстротой ног и любила ходить, одолевая мороз, зной и усталость. Молодому человеку нелегко было поспеть за ней. Она так никогда и не говорила о себе, что «сходила» куда-нибудь, а всегда «сбегала». Обыкновенно, в Петербурге она любила бегать с Васильевского острова от Благовещенской церкви к обедне к Скорбящей (на углу Шпалерной улицы и Воскресенского проспекта) или в Казанский собор. Чтобы доставить ей это удовольствие, игуменья иногда посылала ее с поручениями: зайти с письмом к кому-нибудь из добрых знакомых, очень дороживших посещениями этой простой, любящей старушки. И замечательно, что куда бы ни послали Дарьюшку, она первоначально шла прямо в Казанский собор, здесь стояла обедню, беседовала с нищими и отсюда бежала к Скорбящей, где опять молилась все время, покуда служились молебны, а потом уже идет по поручению или куда ей надобно. Весьма нередко богатые и знатные люди приезжали к матушке игуменье с просьбой отпустить Дарьюшку погостить у них, особенно, если у кого кто болен, или какое горе. Все любили эту добрую, простую, скромную старушку, с которой и помолиться, и погоревать было отраднее. Часто проходящие с удивлением останавливались и смотрели, как, бывало, в богатых санях сидит в прекрасной шубе важный барин и заботливо поддерживает рядом с ним сидящую сгорбленную старушку в черном коленкоровом шугайчике, или какая-нибудь богато разодетая барыня бережно усаживает эту старушку в свою тысячную карету, прежде чем сесть самой. Да, это была простая, бедная старушка, но ведь она всюду приносила утешение. Да, это была и по наружности маленькая, бедненькая, сгорбленная старушка, с бледным, худеньким лицом в морщинах, впрочем, всегда опрятная, можно сказать, изящная в своей бедной одежде, но сколько любви, ума, света было в ее голубых глазах, сколько мысли на ее широком лбе, сколько отрады в ее кротком и приветливом, неспешном разговоре. Всех она горячо любила своим бесхитростным, незлобивым сердцем, всем готова была оказать услугу, помощь и утешение, и, по своей смиренной скромности, едва ли даже и сознавала, как она дорога и необходима каждому.

Вообще же, Дарьюшка особенно любила своих «родимых», как она называла нищих и убогих, вдов и сирот. Много добра она им делала, и крепко любили ее за то «человеки Божии».

Такова была всеобнимающая любовь Дарьюшки. Не менее поразительна ее вера, безусловная, отрицающая даже возможность неверия и соединенная со святой простотой, свойственной только детям и ангелам. И любила же она Господа Бога, в Которого верила и на Которого надеялась своим чистым сердцем беспредельно. Особенно знаменательна и трогательна бывала ее молитва, обращаемая к Господу: «нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добрее!»

Сила и простота веры Дарьюшки были так велики, что во всяком затруднении, каково бы оно ни было и чего бы ни касалось, она с верой, исполненной смиренного дерзновения, обращалась к неземной помощи и по своей вере получала желаемое, и всякий выход из затруднения объясняла всегда божественной помощью, ничего не приписывая в этом случае себе. Примеры этого мы уже видели выше в ее бесхитростных рассказах. Заблудилась, было, зимой она в лесу и чуть не погибла, когда носила уважаемому пустыннику калачики. Она с дерзновением тогда попросила «батюшку Николу угодника» вывести ее на тропинку, и кустики, по ее словам, тотчас же раздвинулись. Вслед за тем, у нее тотчас же является изумительная по своей сердечной простоте и непосредственности благодарность: «спасибо тебе, Никола, угодник Божий». Ее беспредельная вера ни на минуту не позволяла ей усомниться в божественной помощи. По ее представлению, угодники Божии всегда подле нас, всегда готовы оказать нам помощь, заступление, услугу. «Авось, Бог милостив, Николу чудотворца пошлет», – рассуждает она в другом своем затруднении. Встреча Дарьюшки с разбойниками, путешествие ее в Петербург к матушкам, не говорит ли все это о беспредельной, бесхитростной вере русской странницы, вере, проникавшей все ее существо?

Не менее поразительно было смирение Дарьюшки. Когда она называла себя «дураком», «худым человеком», «сумасшедшим», а она иначе себя и не называла, то она, видно было, сама себя такою именно и считает, и иначе на себя смотреть не может. Вот один из примеров ее кроткого, бесхитростного смирения. Однажды та же «хорошая матушка» взяла ее к обедне на архиерейское подворье к любимому всеми преосвященному. Дарьюшка, всю дорогу сидя в карете, радовалась, что увидит «хорошую службу». Но, когда, после обедни, пошли в комнаты к преосвященному, то она так оробела, что не уступала никаким убеждениям и ни за что не хотела идти в гостиную, даже рассердилась чуть не до слез, когда ее стали принуждать. Пришлось идти без нее; приняв благословение от любимого архипастыря, сообщили ему о Дарьюшке и ее отказе. Архипастырь, с свойственным ему благодушием, поспешил оставить гостей и выйти в переднюю к бедной Дарьюшке.

– Отчего же ты не хочешь идти ко мне, старушка? Ступай-ка сюда.

– Да колды, батюшка, худому человеку ходить, где набольшие сидят? Как бы не выгнали.

– А вот увидишь как. Ступай за мной. – Привел ее в гостиную преосвященный и посадил подле себя на кресло.

Сидит Дарьюшка и не шевельнется, и голову понурила.

– А что, старушка, – спрашивает ее преосвященный, – была ты в храме Божием?

– Как же, батюшка, была.

– И Господь принял тебя, и не приказал прогнать?

– Колды уж тут выгонять? Нет Его добрее! Только бы шли к Нему, а Он рад всех принимать.

– Ну вот, видишь ли, старушка Божья, – заметил тогда преосвященный, – если Господь рад видеть тебя в Своем храме, то как же мне выгонять тебя из своих хором? Ведь я такой же человек, как и ты, и от Того же Бога получаю милости.

Лицо Дарьюшки просветлело; она подняла голову и весело сказала:

– Ой, какой же ты разумный, батюшка, даром, что набольший!

Когда Воскресенский монастырь был уже отстроен совсем, каждой инокине дали по келлии, «по светлому и приятному уголку», выражаясь словами Дарьюшки. Только Дарьюшка не имела особого уголка своего, а переходила от одной сестры к другой, и все с радостью привечали добрую старушку. Но сама она стала уже тяготиться своей скитальческой жизнью и отсутствием покойного своего уголка. Сказывались уже престарелые годы и подвиги всей ее многотрудной жизни. Заметив желание Дарьюшки иметь свой уголок, игуменья Феофания воспользовалась этим, чтобы убедить старушку принять постриг.

«И таковы-то добрые до меня матушки, говорила Дарьюшка, все-то, что ни на есть приготовили: на окошечке-то белая занавесочка и беленькая постелька с подушечкой в уголку, и столик, а на столике курганчик (самовар) и чашечки, чайку и сахарку не забыли, а в правом углу киота с иконой, и лампадка перед нею теплится, все как ни на есть монаху приготовили. Спаси их, Господи, не забудь их, как они не забывали меня, бедную сиротину! Вот так и стал он в своей келлии жить, Бога благодарить да в путь собираться, когда Господу угодно будет по душеньку послать».

Так окончилась скитальческая жизнь Дарьюшки, и она с именем старицы Исидоры заняла уже свой определенный покойный уголок, которого никогда еще не имела в жизни, в своей излюбленной Воскресенской обители, подле милых своих матушек.

Приблизительно спустя месяца четыре после иноческого пострига Дарьюшки, когда ей было около 80 лет от роду, в 1854 году 1 июля в 12-м часу, тотчас после принятия св. Христовых Таин, прохворав только одни сутки, Дарьюшка скончалась от холеры.

Когда стало ясно, что наступают последние минуты старицы Исидоры, все еще более известной под прежним именем Дарьюшки, весь монастырь поспешил проститься с любящей и любимой всеми старушкой. Слова любви, смирения и простоты не иссякали в ее устах и сердце до последнего вздоха. Пришла проститься и ее любимая игуменья, которую с любовью и благоговением Дарьюшка просила благословить в дальний путь. Никто из присутствовавших не мог удержаться от слез.

Между тем, Дарьюшка торопила, чтобы ее причастили поскорее. Когда ее духовный отец и друг стал произносить молитву ко св. причащению, Дарьюшка повторяла святые слова громким, никогда до тех пор неслыханным голосом, служившим выражением ее прекрасной души, полной простой веры и нескончаемой любви, лицо, взор, голос просветлели неземным вдохновением, предвкушением небесного блаженства. Невольный трепет благоговения овладел присутствовавшими. Дарьюшка же шептала с чувством: «нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добрее». Все плакали у изголовья умирающей.

Вслед же за этим, Дарьюшка тихо предала дух свой Богу, Которого она так возлюбила от самой юности своей. Отпевали Дарьюшку с великими почестями. Ее «благословенная» игуменья, матушка Феофания, и «старица-утешница», мать Варсонофия, ничего не жалели при ее жизни, чтобы утешить ее, «аки малого младенца», и с такой же бесконечной любовью проводили на место вечного упокоения. Каждому хотелось хотя немного понести на себе гроб сердечно оплакиваемой старушки и прощались с ней с искренними рыданиями. В тот же день много нищих, которых Дарьюшка так жалостливо любила при жизни, было угощено поминальной трапезой и деньгами в память новопреставленной старицы Исидоры.

И теперь можно видеть неподалеку от новой кладбищенской церкви Воскресенского монастыря, среди могил других инокинь, деревянный крест с надписью: «Матери Исидоре от ее друга».

Упокой, Господи, душу рабы Твоей, странницы Дарии, в инокинях Исидоры³!