Андрей, русский исповедник в Каире

(Память 4 июля).

Монастырь великомученика Георгия в Старом Каире (Эски-Масыр), хотя и редко бывает посещаем путешественниками и даже местными христианами-арабами (разве только по случаю похорон, так как там находится единственное православное кладбище с церковью в честь Успения Божией Матери): однако эта древность все-таки заслуживает внимания со стороны любознательного археолога-христианина, как по своей древности, так и по своей святыне, чудотворной иконе св. великомученика Георгия.

Подле церкви этого монастыря в боковой комнате устроена маленькая часовня, где поставлена древняя икона великомученика Георгия, имени которого посвящен и самый монастырь. Как христиане, так нередко и мусульмане, в этот монастырь к заветной святыне приводят своих больных, одержимых умопомешательством и падучей болезнью. Страждущих своих привязывают они цепью к мраморной колонне пред часовенкой и, после молебна великомученику, оставляют их там на несколько дней. Узники изредка приходят в сознание и поправляются без всяких лекарств. В том же монастыре помещается и патриаршая богадельня, в которой Александрийский владыка дает убежище 12-ти бедным беспомощным старцам и старицам из местных православных. Этот малый, убогий монастырек, устроенный на стенах древней крепостной башни, памятен тем, что в нем скромно, ни для кого незаметно, подвизался бедный наш соотечественник Андрей, под именем блаженного (мархум, евлогименос). Это был редкий образец христианского смирения и непоколебимой твердости в вере. Смиренный раб Божий, изможденный варварскими пытками, он никому не поведывал о прошедших своих страданиях: знал о них только Господь, за святое имя Которого он страдал, да бедный священник, нашедший себе приют в Георгиевской богадельне, духовный отец покойного Андрея, которому он сообщил некоторые эпизоды из страдальческой своей жизни. Таково было смирение Андрея! Уже после блаженной его кончины, когда повесть о его исповедничестве сделалась некоторым известною, оценили исповедника Христова и подвижника, и вот что удалось узнать от старца-священника о приснопамятном соотечественнике нашем Андрее.

Андрей москов (русский) жил лет 12 в Георгиевском монастыре, в качестве призреваемого, умер в 50-х годах XIX в. и погребен на Старокаирском православном кладбище. Священник знал покойного года четыре. Неизвестно, где в России была родина Андрея. Может быть он и говорил об этом духовному своему отцу, но последний не помнил имени ни губернии, ни города, ни деревни. Судя по тому, где и как Андрей продан был в рабство, можно полагать, что он родился на кавказской линии, в какой-нибудь казачьей станице, следовательно, происходит из казачьего сословия. Да кажется иначе и быть не могло. Кто не знает, как тревожна была жизнь кавказских казачьих наших станиц, особенно лет восемьдесят тому назад? Казаки наши постоянно были в схватках с хитрыми, воинственными черкесами. Им надлежало всякую минуту быть готовыми к отражению вороватых врагов, которые часто, выбрав время, нападали на станицу врасплох, и в таких случаях оставляли за собою пепел, слезы и трупы. После каждого набега черкесов казаки не досчитывались многих своих детей и даже взрослых. Вероятно, и Андрей, еще юный, неопытный, захвачен был при подобных набегах, и уведен в горы, а потом продан на кучерму (судно) турецкого рыбопромышленника. На кучерме привезли его в Стамбул на рынок, и продали за большую цену одному египетскому эфенди.

Несчастный Андрей, не понимавший ни языка, ни намерений своего господина, положился во всем на волю Божию. Слыхал он еще в родной станице о тяжком рабстве пленников в горах у черкесов, и думая, что не лучшая участь ждет его у турок, покорился своей судьбе, но никак не представлял, что от него потребуют чего-либо большого. «Буду я, думал он, работать бусурману, и в своей неволе искать утешений у одного Господа; а с православною верою, в которой я рожден, вскормлен и вырос, никто не разлучит меня; да кому и нужно заботиться – христианин ли я или жид? лишь бы всегда был исправен в своей должности».

Но не так думал фанатик-эфенди. В белом рабе (что редкость) он желал иметь и знак своей роскоши, и образец истого мусульманина, а со временем, может быть, и знатного человека, если подарит его правителю и стране. Подобные примеры в Турции нередки. В старину не мало было пашей и даже великих визирей из рабов, и, преимущественно, кавказского происхождения. Эти рабы, если были христиане, волей-неволей принимали исламизм, и сначала верой-правдой служили своему господину, потом, если господин был правителем какого-либо пашалыка, получали какую-нибудь неважную должность в его штате, затем роднились с семейством своего эфенди, и, наконец, пользуясь силой богатого и влиятельного сатрапа, выходили в люди, и иногда достигали высших степеней в государственной службе. Рабы у своих эфендиев-сановников часто занимали и важные должности, так что пред ними нередко преклонялись другие низшие сановники, домогаясь через них милостей у высших. По расчетам ли на подобные выгоды в будущем за усердную службу, или по малолетству, или, наконец, из страха, все почти невольники – христиане – абиссинцы и кавказцы, весьма ценные на базарах Стамбула и Каира, как только поступали в семейство покупатели-мусульманина, скоро сами делались мусульманами, и притом, большей частью, истыми фанатиками. Войско янычар, ядром коих были омусульманенные мальчики-христиане, служит убедительнейшим тому доказательством.

Та же участь ожидала и русского невольника Андрея, по крайней мере, так, вероятно, предполагал купивший его египтянин. Нисколько не подозревая в невольнике Андрее каких-либо религиозных убеждений и особенной стойкости в этом отношении, он ввел его в дом как предмет своей роскоши, с надеждой эту мебель облагородить мусульманством, и вот, начинается история убеждений, приказаний, понуждений и, наконец, пыток. Андрей был уже не отрок, понимал святость своей веры, в которой был воспитан; ему трудно было расстаться со своими убеждениями. Только православную веру считал он истинной, а на турок, как прежде, так особенно теперь, в новом своем положении, видя разные их мерзости, смотрел как на нечистых. К тому же, и незнание языка чужой страны немало способствовало невольнику хранить свое сокровище неприкосновенным и спасало его от нравственной гибели.

Обладатель Андрея в самом начале был к нему ласков, не обнаруживал своего намерения сделать его магометанином. Поэтому, покорный своей доле, Андрей, освоившись несколько с собственным положением и с привычками господина, терпеливо нес бремя своего рабства и благословлял Промысл, назначивший ему служить, хотя и неверному, однако все-таки сносному, не жестокому господину, который, по крайней мере, не беспокоил, не затрагивал святых его верований. Единственное горе у него было – о благословенной родине, от которой вражья сила навсегда оторвала его. Так проходили месяцы за месяцами. Турок испытывал своего раба и заметил в нем не одну крепость тела, но и умственные силы, и нравственно-добрые качества: скромность, беспрекословное послушание, редкую честность и трудолюбие. С этого времени стал он считать Андрея настоящим для себя кладом-сокровищем, и начал относительно его строить свои планы. Эфенди был человек семейный, имел взрослых дочерей, которых необходимо было пристроить, и вот, теперь остановил он свое внимание на новоприобретенном рабе. Раб этот был не какой-либо тупоумный негр из глубины Африки, а белый и, притом, по происхождению русский – такая редкость, какою не могли похвалиться и оттоманские сераскиры. Андрей в глазах своего господина имел все достоинства, недоставало только знания местного языка, и – что всего важнее – мусульманства. От этого он чуждался образа жизни своих господ, о чем-то постоянно тосковал, делал все машинально, без увлечения, и никто не замечал на его лице улыбки с тех пор, как он появился в новом для него обществе, а напротив, в некоторых его приемах заметно было что-то похожее на презрение. Эфенди подозревал причину таких явлений: раб его оставался христианином, а может ли христианин уважать обычаи мусульманские, тем более сродниться с ними? и потому решился, во что бы ни стало, омусульманить Андрея; придумано уже было для него и имя Абдаллы, т.е. раба Божия. Фанатик приступил к совращению своего слуги в ислам исподволь, и начал с того, что стал звать его Абдаллой.

Андрей тотчас понял, к чему дело клонится, и в сердце своем положил непоколебимую решимость хранить святую веру отцов своих, хотя бы это стоило ему жизни. Поэтому, когда призывали Абдаллу, – он не отвечал, как бы не понимая, кого зовут, и приходил только на зов, выражаемый христианским именем Андрей. Эфенди увидел, что не так-то легко переработать религиозные убеждения русского, – что это не черный суданский негр без всякой религии, из которого ласками, или угрозами, можно сделать все, и потому принялся за методу коварных обольщений, стал многое обещать Андрею, заверял со временем отпустить его на волю уже не как раба, а как родного члена семейства, сулил и почести за послушание. В деле совращения помогала ему и вся семья, члены которой всячески ласкали своего раба, не обременяли его лишними трудами и утешали радостями будущей брачной жизни, даже намекали о невесте из среды семейства, если он оставит свою веру в Иисуса и сделается мухаммеданином. Беспомощный Андрей видел все эти козни, возмущался делаемыми ему предложениями (он уже понимал по-арабски), не восхищался обещаниями, которые в глазах его были одним обманом, – чувствовал, что за увлечением последовало бы тяжкое разочарование, и между тем, потерянного уже не было бы возможности возвратить, и в сердце его осталось бы одно отчаяние, ничто не утешило бы его. Как добрый христианин, он смотрел на все, как на соблазн, на козни, расставленные для его погибели диаволом. Не имея ни опоры, ни доброго друга, он находил утешение лишь в тайной молитве, в беседе с Богом – Покровителем угнетенных, улучая для того свободные минуты ночью, или, когда никто не наблюдал за ним. Однажды, выведенный из терпения предложениями своего эфенди, он прямо объявил, что совершенно покоряется воле Божией, подчиняется выпавшему на его долю жребию рабствовать на чужбине, и будет исполнять рабские свои обязанности свято, насколько хватит сил; а, что касается до отступничества от веры христианской, то советовал своему владыке и не думать об убеждении его, и уверял, что он скорее расстанется с жизнью, чем изменит своему Господу – Искупителю.

Такой твердый отпор, какого и не предполагал эфенди, избалованный безусловным послушанием рабов и подчиненных, совершенно изменил приемы фанатика; из господина кроткого он превратился в тирана-мучителя. Непоколебимый Андрей скоро начал замечать и чувствовать недовольство своего властителя. Вместо кротких приказаний, слышалась уже дерзкая брань, ласка заменилась грубостью, посыпались толчки, проклятие христианской веры, имя Андрей заменено словом неверная собака. Как ни был он расторопен и трудолюбив, ничем не мог угодить своим господам; другие черные рабы, бывшие у него в некоторой зависимости, начали постоянно оскорблять его. Труды христианина утроились, – он изнемогал, не имел покоя ни днем, ни ночью; мало того: ему назначена была работа самая черная; вместо сносной приличной одежды, он должен был одеваться в смрадные лохмотья, а о пище и говорить нечего, – труженик голодал, и только после усиленных трудов ему, будто собаке, бросали кусок черствого хлеба. Несчастный мученик знал, за что страдает он, слышал угрозы, что это только начало его истязаний, если не покорится требованиям своего господина – знал все это и, с твердой надеждой на помощь Божию, готовился ко всему.

Видя, что ни унижение, ни изнурительные труды, ни лишения не действуют на неподатливого раба, а напротив, еще более укрепляют его в христианстве, турок обратился к мерам другого рода. Удары плетью из воловьих жил сыпались на несчастного ежедневно, без всякой причины; часто не получал он куска хлеба по целым дням; в жаркие дни лишали его даже воды, и только тайно ночью удавалось ему утолить свою жажду. Все наблюдали за ним, все теснили его – от господина до последнего раба. Но он терпел и оставался непоколебимым; на него не действовали и льстивые убеждения стариков – (маальмин), мусульманских учителей. Так страдал несчастный невольник около года и своим непобедимым терпением победил настойчивость тирана. Турок потерял надежду достигнуть своей цели. Разочарованный теперь, начал он жалеть уже не о душевной погибели своего раба, а о затраченных на него деньгах, и готов был продать его за сходную цену, лишь бы избавиться от такого человека, который своей примерной нравственностью, дивным терпением, кротостью и благочестием посрамил и его убеждения, и его надежды, и, наконец, его деспотизм.

Униженный и оскорбленный своим рабом, после одной бесполезной над ним пытки, жестокий деспот сидел за кальяном в кофейне и высказал свое горе одному из своих приятелей – истому мусульманину.

«Послал мне, говорит, Аллах испытание в поганом христианине – рабе моем, москове. Я думал осчастливить этого недостойного гяура и сделать угодное пророку обращением неверного на путь правоверия и вот, бьюсь с ним почти целый год, а он все более и более упорствует. Чего ни делал я с ним, и ласкал, и одевал как детище, и кормил со своего стола, и обещал принять в свое семейство как родного, – ничто не действовало. Принимался я за крутые меры, от которых иной сдался бы дня через два, а раб мой еще более упорствовал; бил его курбачами до изнеможения, морил голодом по целым неделям, кажется, всякой бродячей собаке было легче, нежели этому несчастному, а он все выносил молча, страдал, как бы в чужом теле, и, что всего досаднее, нимало не роптал, – его бьют, а он молится своему Иисусу, не просит себе пощады, и говорит одно: эфенди! я готов работать тебе до смерти, сколько станет моих сил, только не принуждай меня к перемене святой моей веры; напрасно будешь ты беспокоить себя, – я не приму мухаммеданства и останусь в тех убеждениях, которые наследовал от моих родителей; их молитвы помогают мне. Что же касается до трудолюбия, честности и смирения, так это человек золотой, с ним я никогда не расстался бы. Теперь мне самому иногда делается совестно, невыносимо смотреть на несчастного; мне все кажется, что он посмеивается над моими усилиями, да и соседи тоже подшучивают надо мною, а приятель мой мулла в глаза назвал меня дураком, который не сумел сладить с презренным рабом. После сего мне ничего не остается, как сбыть с рук хоть за что-нибудь этого ненавистного христианина».

«Видно, ты человек слабого характера, не умеешь взяться за святое дело, во славу Божию. Если хочешь, продай мне твоего раба, и увидишь, как я сделаю из него самого ревностного мусульманина. Это уже мое дело, Аллах-керим! согласен ли?»..

Эфенди скоро сошелся с ним в цене, и несчастный Андрей в тот же день переведен был в другой дом, к новому господину, на большую прежней муку.

Вступая в новый дом, он предчувствовал, что теперь только начинается для него истинное мучение, что перенесенное им до сего времени было, по пословице – цветки, а ягоды еще впереди. Впрочем, он совершенно предался Промыслу Божию и тайно молил Господа укрепить его силы на новые подвиги во славу святого Его имени, и, если угодно Ему, сопричислить его к лику святых мучеников, доля которых предстояла теперь беззащитному. Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, молился он, сохрани мя под кровом Твоим! И действительно, для него не было другой защиты, кроме покрова невидимой Предстательницы пред Господом за гонимых.

Представленный пред очи нового зверонравного своего владельца, раб не встретил ни ласки, ни доброго слова, как от самого господина, так и от его домочадцев. Все смотрели на него как-то злобно, с затаенной ненавистью.

Новый эфенди тотчас же заявил, чего он требует от своего раба.

«Послушай, неверная собака, приветствовал он Андрея, я купил тебя не для того, чтобы ты учил меня, нет, – я буду учить тебя и не позволю тебе сквернить мой дом и моих домочадцев противной твоей верой. Я сделаю из тебя истого мусульманина, и тогда сам же ты будешь благословлять меня, узнаешь истинную веру, почтишь и пророка Божия Мухаммеда, – это не Назарянин ваш. Если же будешь упорствовать, как упорствовал у твоего прежнего благородного эфенди, то тебе угрожает жестокая, мучительная смерть, я не пожалею затраченных на тебя денег. Таков решительный мой приговор... Посмотрим, кто избавит тебя? Ты мой раб и должен беспрекословно исполнять все мои требования, каковы бы они ни были. Теперь иди и подумай, дело тебе дадут сего же дня!

«Эфендим, отвечал несчастный Андрей, тело мое принадлежит тебе, а душа Богу. Богу угодно, чтобы я окончил свою жизнь в тяжком рабстве, – покоряюсь святой Его воле и буду работать тебе, сколько смогу, одного только прошу у тебя: не насилуй моей совести, оставь мне мое единственное утешение – мою христианскую веру: ты можешь замучить меня, или, лучше, мое тело, душа же моя все-таки будет принадлежать одному Богу, Который за временные мои страдания наградит меня в жизни будущей, в этом я убежден, и уповаю, что Господь не оставит Своею милостью и помощью несчастного раба Своего».

Простая, но твердая речь Андрея убедила нового его господина, что трудно будет ему сладить с таким непоколебимым христианином, и что тут ласки, обольщения и убеждения не принесут ничего, кроме стыда и нравственного поражения со стороны столь мужественного христианина. Фанатик тогда же решился действовать энергически, ибо не привык к противоречиям.

Покорному Андрею назначены были самые тяжкие и черные работы. У господина был дом с большим садом в Булуке, и вот, этот-то сад с утомительной поливкой его поручен был труженику. Андрей работал за троих, не знал покоя ни днем, ни ночью, и, при всем том, не успевал выполнять свою обязанность, – она была не по силам его. За такую неисправность злобный тиран сыпал на несчастного удары щедрою рукою.

От недостатка рабочих рук, сад стал заметно упадать, для ухода за ним необходимы были, по крайней мере, три сильных работника, как и было прежде: можно ли же было управиться с ним одному, нравственно и физически истомленному, несчастному Андрею? между тем, его обвиняли в лености и упорстве. Страдалец переведен был в дом своего господина и скоро понял, что лучше было бы ему трудиться в саду до изнеможения, и в один жаркий день окончить свой труженический подвиг от истощения под каким-либо деревом. Там мучили его за мнимую неисправность, а здесь он заметил совершенно другое, – понял, что его казнят не за непосильные труды, а хотят во что бы то ни стало сломить твердые христианские его убеждения и волей-неволей заставить полюбить исламизм – ненавистную ему веру мухаммеданскую. С переменой веры Андрею теперь обещали всякую всячину, все житейские выгоды и мусульманские потехи, каких он был свидетелем; но и одна мысль оставить свою веру и вести жизнь скотскую так ужасала его, что у него волосы становились дыбом. Он понимал, что святая христианская вера, – единственное утешение его в рабстве, – относительно образа жизни, говорит совершенно противное. Ее голос при частой молитве постоянно напоминал ему: теперь тебе будет хорошо, но что ожидает тебя за гробом? иже погубит душу свою Мене ради, говорит Господь, той спасет ю; нет, думал страдалец, возьму крест мой, и пойду, куда укажет Спаситель. Без Его воли влас главы моей не упадет. Чего же мне бояться? Да будет во всем воля Божия!

Андрей приготовился ко всему, что придумывали ему бездушные тираны. Эфенди снова предложил ему или сделаться мусульманином, или подвергнуться таким истязаниям, каких он и вообразить не может. Христианин кротко заметил, что он не подал ни малейшей причины к истязаниям, ибо работал ему честно и сверх своих сил; если же господин жаждет крови его, то он готов терпеть, и просит одного, не требовать от него отступничества, ибо оно не принесет ему пользы, а только отымет у него верного раба.

Раздраженный турок в ту же минуту созвал зверообразных черных своих рабов и приказал им познакомить сотоварища на первый раз с сотней ударов палками по пятам. Негры в одно мгновение сбили Андрея с ног, притянули ноги его петлями к дубине; и двое из них держали дубину за концы на аршин от земли, а два других начали бить несчастного палками по пятам. Андрей сначала кричал, потом стонал, и, наконец, замолк – потерял сознание; но ни разу не вырвалось у него слово о пощаде или обещание исполнить безбожное желание господина. Когда злодей увидел, что раб его полумертв, и что кровь струится потоком из-под ногтей, приказал окончить истязания и бросить полумертвого в подвал. Там Андрей пришел в себя, но встать на ноги уже не мог. Нестерпимая жажда мучила страдальца, и он со стоном просил воды. Один из рабов, вероятно, испытавший на себе самом подобную жестокость эфенди, сжалился над несчастным – напоил его водою и дал ему кусок хлеба. Но Андрею было не до хлеба, – его терзали раны, кусали насекомые, окружали мыши, на запах хлеба, вышедшие из своих нор и дерзко грызшие хлеб, который вскоре и исчез. Наступила мучительная ночь. Насекомые и пресмыкающиеся всех видов выползли из щелей сырого подвала и начали ползать по живому трупу. Андрей страдал и молился Господу послать ему смерть, как великую милость.

Нет! страдальца ожидали еще тягчайшие страдания, каким подвергались только первенствующие христиане, мученики во времена Неронов и Диоклетианов. Думая, что подобная пытка подействовала на неподатливого раба, тиран приказал перенести его в более удобное помещение и начал лечить его раны. Андрей переносил все с истинно христианским терпением, благословлял Бога за посланное ему испытание и благодарил своих сотоварищей по рабству, если кто-либо из них, вопреки приказанию изувера-господина, заявлял несчастному свое сочувствие словом или какой-нибудь услугой.

При помощи простых домашних средств, которыми пользовали его, или, вернее, при помощи Божией, страдалец встал и принялся за работу. Казалось бы, первая жестокая и бесполезная попытка омусульманить раба должна была вразумить тирана и оставить непоколебимого в вере христианина в покое; но, к несчастью, прежний Андреев господин посетил эфенди и, узнав о миссионерской его неудаче, посмеялся, в свою очередь, над твердой его волей и благородной ревностью. Этим самолюбие варвара было крайне оскорблено, и он тогда же, лишь только расстался со своим приятелем, потребовал к себе раба и спросил его: намерен ли он принять исламизм? Отрицательный ответ привел свирепого тирана в ярость. Черные рабы, как ни были хладнокровны, смутились от выдумки своего господина, и, однако ж, должны были исполнять его волю. Злодей приказал привязать Андрея к столбу и забивать камышовые спицы за ногти страдальца. Андрей стонал, рвался, умолял о пощаде, но ничего не обещал. Даже домашние упрашивали злодея прекратить зверские истязания. Но стоны, наконец, замолкли, и Андрей повис на своей привязи, как мертвый.

Гнев злодея остыл; он как бы смягчился и оставил христианина обдумывать свое положение. Но Андрей, чем более страдал за святую свою веру, тем более укреплялся в ней; героизм его возрастал с каждой пыткой: исповедник был глух ко всяким убеждениям, для которых призываемы были по очереди все знаменитые фанатики, месальмины мусульманские. Одни из них убеждали угрозами и бранью, – пред такими он молчал; другие старались поколебать его твердость ласками и обещанием всех благ земных и райских; с такими он вступал иногда в рассуждения, и простым своим словом, исполненным правды и истины, нравственными своими началами часто заставлял их умолкать. Оказывалось, что ласковые проповедники наносили ему больше вреда, чем грубые изуверы, потому что по уходе их благочестивому и твердому невольнику всегда почти приходилось вытерпеть какую-либо новую бесчеловечную пытку. Что же это, как не Промысл Божий, – не Сам Господь, невидимо укреплял силы страдальца, что после таких мучений оставался он цел и невредим?

Бедный невольник в такой среде жил и так мало знал о делах вне дома его мучителя, что ничего не мог предпринять для облегчения своей участи. Хотя он и понимал, что был русский, но так далеко заброшен из отечества, что до сего времени ему не удавалось даже слышать ни одного родного слова. Мог ли он думать, что и в Египте есть какие-нибудь представители русского царства, которые, может быть, и защитили бы его, если бы знали о несчастной его доле. Другим же властям – мусульманским, Андрей не смел жаловаться, помня, что он раб – хуже животного, всецело принадлежащий злодею, богатому мамелюку. Впрочем, к кому бы он и пошел искать защиты в то страшное время, когда Египет представлял собою образец небывалого деспотизма, когда и эфендии губили друг друга без пощады, и, в свою очередь, падали безгласно сами под ятаганами какого-нибудь ловкого албанца-деспота Али-Паши?

Андрей не страшился мук, не терял бодрости и твердости в исповедании святой христианской веры, он боялся лишь того, что мучения его будут продолжаться до бесконечности, и особенно трепетал при мысли, что над ним употребят насилие, подвергнут обычной мусульманской операции, после чего он волей-неволей должен будет принадлежать к обществу мухеммедан, хотя бы и не изменял своих убеждений; ему перестали бы верить, что он еще христианин. Вот чего страшился исповедник, и молил Господа послать ему скорее христианскую кончину и сподобить его венца мученического. Господь услышал молитву страждущего раба Своего и послал ему не кончину, а конец его страданиям, из коих он вышел, как истинный воин Христов, непобедимый исповедник, с тяжкими язвами на всем теле, которые и носил до самой блаженной своей кончины.

Время наступило. Однажды эфенди возвратился откуда-то в самом ужасном расположении духа. Все рабы трепетали и старались даже предугадывать желания своего господина, чтобы вовремя исполнить их и тем предотвратить зверские его выходки. Несмотря на это, никто не мог угодить ему, и всем доставалось за мнимую леность и нерасторопность. Заметив, что рабы его все на лицо, кроме болящего Андрея, тиран велел привести его к себе и, как бы не замечая, что он едва держится на ногах, бледный, изможденный, приступил к нему и грубо стал укорять его в лености и непослушании. Андрей был спокоен, невозмутим: он молчал, слушал рыкания и проклятия фанатика, и тайно молил Господа послать ему терпение в предстоящих истязаниях, коим всегда предшествовали яростные вспышки злодея. Спокойствие и молчание невольника еще более озлобили деспота.

– Доколе ты, презренный раб, будешь мучить меня своим упорством в твоей гнусной вере и смеяться над нашей правой, святой? Нет, я не позволю тебе насмехаться над нами, над нашим великим пророком Мухаммедом – другом Божиим! Вот посмотрим, что загоришь ты, когда я прикажу из бараньей твоей головы выпарить упорство, а с ним, и все твое христианство; увидим, поможет ли тебе твой Бог – Иса Нафани (Иисус Назарянин)? Знай, неверный, что теперь твой спаситель Мухаммед-пророк, а не Иисус. Одно только твое слово ля-иля-махмед-расуль-алла, – и ты спасен, ты сын наш; а иначе погибнешь с скверным своим телом и с поганою твоею душой, погибнешь как собака. Говори же...

Непоколебимый Андрей не слушал ни проклятий, ни безумных оскорблений святой христианской его веры. Он как бы окаменел и только молился в душе: Боже, милостив буди мне грешному! Верую, Господи, помози моему неверию! ...

Мучитель приказывает рабам накалить танжере (медный котелок) и поскорее принести его. В ожидании страшной пытки, тишина не нарушалась. Свирепый мамелюк молча курил трубку, пуская клубы табачного дыму, и пыхтел от злости на то, что так долго не несут страшного орудия пытки. Наконец, дымящееся от жару танжере было принесено пред мучителя; он плюнул на него, и нечистая влага, зашипев, исчезла. Пока он делал наблюдения, не фальшивят ли слуги, пока требовал решительного ответа от несчастного невольника, – танжере потеряло некоторую долю своего жара. Не получив никакого ответа, эфенди как тигр бросается на свою беззащитную жертву, вырывает из рук раба щипцы, хватает ими горячее танжере и мгновенно надевает оное, будто шапку, на голову несчастного Андрея. Андрей покачнулся и со стоном упал на пол как мертвый; танжере с дымом и шипением отлетело в сторону, комната наполнилась смрадом. Злодей остолбенел и тупо смотрел на невинную свою жертву-мученика христианина. Как ни недолго лежало на голове страдальца накаленное танжере, однако волоса несчастного, темя, нос, уши, щеки и шея, – все было опалено страшным образом. Андрей едва дышал и не издавал ни одного звука. Тиран, думая, что несчастный скоро умрет, толкнул его ногою и велел вынести вон.

Рабы оцепенели от ужаса. Теперь-то поняли они, до чего может доходить зверство их правоверного благочестивого ревнителя ислама. Каждый думал, что и с ним господин может поступить таким же образом. Опомнившись, они бережно вынесли Андрея, как бездыханый труп, и положили в углу своей комнаты на циновку. Теперь оказалось, что все эти рабы – положим, люди грубые и жестокие, как все почти негры, в нравственном отношении стояли несравненно выше зверонравного своего господина. Незаслуженная казнь несчастного их собрата пробудила в них неубитое еще чувство человеколюбия. Они тайно от эфенди начали лечить Андрея домашними средствами и тихомолком распространять по соседству молву о зверских поступках их господина-мучителя. Так прошло несколько времени. Полусожженный Андрей, сверх всякого чаяния и благодаря услугам своих собратьев, мало-помалу стал поправляться и уже вставать с своей рогожки. Но с ним произошла заметная перемена: он стал мало говорить или отвечал часто невпопад, сделался задумчив, уныл и только по ночам молился вслух, воображая, что никто не слышит его, потому что, вследствие жестокой пытки, сам плохо слышал. Так ужасно изувечил несчастного невольника злодей-эфенди!

В числе посторонних, посещавших дом турка, узнал о горькой доле Андрея один армянин, который нередко бывал у эфенди в качестве местного знакомого сарафа (банкира), и видел там Андрея. Сараф был человек добрый, в нем, при всем пристрастии к меркантильности, не было еще заглушено чувство христианской любви к ближнему и сострадания к угнетенному. Он от одного из слуг мамелюка разузнал всю историю гонений на Андрея за веру Христову, и, сильно пораженный такими геройскими подвигами, какие описываются только в древних мартирологиях, решился спасти этого непоколебимого подвижника. Однажды сараф приходит к турку по какому-то делу и, переговорив с ним о своем деле, заводит потом речь о белом русском невольнике, почему давно не видно его, – не продан ли уже он? Эфенди хладнокровно рассказывает, как он столько времени борется с непокорным своим рабом, как этот негодный раб, после легкой острастки, прикинулся теперь больным, ничего не делает, и в заключение прибавляет, что рад бы избавиться от него, да не знает, каким образом.

«Извини меня за откровенность, благородный эфенди, сказал добрый сараф, я слышал от верных людей, что твой раб не прикинулся больным, а действительно болен от последней пытки, какой ты сгоряча подверг его. Он теперь ни к чему неспособен, благодаря отеческим твоим заботам о его исправлении, он ничего не может делать, скоро умрет, и ты останешься в накладе. Притом знай, по всему городу ходит молва, что ты убил белого своего невольника, и все осуждают тебя за жестокость. А, если слух об этом дойдет еще до консулов, то смотри, как бы не прогневался на тебя и паша – ведь консулы-то не дадут в обиду христианина: пусть он и раб твой – они могут совсем отнять его у тебя».

Мамелюк призадумался.

«Если ты, эфендим, не желаешь, через смерть твоего раба или через отнятие его у тебя, лишиться затраченных на него денег, то я выведу тебя из беды. Тебе ничего не остается больше, как немедленно перепродать его кому-нибудь. Но кто из ваших купит его, ни к чему негодного? и даром не возьмут; следовательно, и дорожить им тебе не приходится. Если хочешь избавиться от беды – продай его мне, а там уже мое дело; ты не будешь ни в потере, ни в ответе – только помни, что я выручаю тебя, собственно, ради знакомства и дружбы, потому что не имею нужды в твоем рабе, а желаю лишь оказать тебе услугу.

Лицо эфенди прояснилось; он быстро сообразил, что это действительно дружеская услуга, не понимал только того, что заставляет сарафа быть столь великодушным. Впрочем, на великодушие и он хотел отвечать притворным великодушием; тогда как в душе своей он готов был изувеченного своего раба отдать даром, ему предлагают еще выкуп.

Не обнаруживая особенного удовольствия от слов армянина, эфенди предлагает ему взять к себе раба-москова и заплатить за него столько, во сколько сам оценит его.

Договор скоро составился. Сребролюбивый турок, получив больше ожидаемой им цены, был в восторге и начал рассыпаться пред сарафом в обычных восточных комплиментах – забыл и различие религий, называл его и другом, и братом.

Сараф, напротив, был спокоен и спешил закончить доброе христианское свое дело.

Истерзанный Андрей, ничего не знавший об этой сделке, изумился, когда увидел себя в доме знакомого ему сарафа. Теперь он понял свое положение и воодушевился твердой надеждой, что уже не будут мучить его за имя христианина, и от радости залился слезами. В благодарность за свое избавление он решился служить новому господину до последних сил, тем более, что в семействе сарафа приняли его ласково, с участием. Но сараф думал иначе: он из своих пиастров, заплаченных за Андрея, не хотел извлекать какой-либо пользы, притом, Андрей был уже и неспособен. Избавитель его, исполнив христианский свой долг, желал поскорее закончить святое свое дело совершенным освобождением несчастного и устроением его будущности. Сараф отправляется к греческому патриарху, рассказывает ему о горькой доле его единоверца – Андрея, и о том, как Бог помог ему вырвать этого мученика из рук палача-турка, и заявляет, что, покупая бедного москова, он не имел в виду извлекать из него какую-либо материальную пользу, а предполагал поручить его попечению владыки, который, вероятно, не откажется от святого христианского дела – или пристроить несчастного единоверца в патриархии, или отправить на родину в Россию.

Тронутый до глубины души рассказом доброго сарафа, владыка искренно благодарил его, сожалел, что прежде не знал о несчастном единоверце и не принял никаких мер к облегчению горькой страдальческой его участи, и в заключение просил представить его к себе в патриархию. На другой день изможденный Андрей представлен был владыке, который принял его, как истинного подвижника за веру Христову, и обещал, по совершенном выздоровлении, отправить его через александрийское консульство в Россию. Последнее обещание не обрадовало, однако ж, Андрея, как предполагал патриарх.

– Владыка святый! – сказал Андрей, мне уже поздно возвращаться в отечество. Теперь я неспособен к тяжелым работам, не могу приобрести себе хлеба трудом, ты сам видишь, владыка святый, на кого я похож. Мне не доехать до родины, вероятно придется распроститься с жизнью на каком-либо корабле, а не в родной России. Да и что найду я на родине? Там нет уже у меня родных: отец мой давно убит черкесами, старушка-мать, вероятно, умерла с горя и тоски, когда я пропал без вести. Поэтому мне, бесприютному и изувеченному, остается только просить ваше святейшество – благословить меня окончить страдальческую и, вероятно, недолгую свою жизнь где-либо здесь, вблизи храма Божия, молиться в нем Господу о спасении своей души и о здравии моих благодетелей-избавителей. Доколе еще есть кое-какие силы, я употреблю их на послушание, чтобы не есть мне вашего хлеба даром. Мне немного нужно, я раб ваш и навсегда останусь верным рабом за ваши благодеяния.

Патриарх согласился и поместил страдальца в богадельню при монастыре св. Георгия в старом Каире, не налагая на него никаких обязанностей. С невыразимой радостью пошел Андрей в старый Каир, и спокойно поселился в своем тихом убежище. Ему отпускалась только грубая одежда и скромная пища, но он был доволен и искренно благодарил своих благодетелей. Теперь-то вздохнул он свободно, теперь-то понял, что, вставая по утру, мог надеяться, что никто не будет ни бить, ни тиранить его, и что столь же безопасно может он ложиться спать и спокойно ожидать солнечного восхода. Теперь вокруг него были люди добрые, все христиане православные, а не звери свирепые, которые из-за ничтожных капризов, или, скорее, от нечего делать, издевались над ним самым бесчеловечным образом и непременно убили бы его, если бы Господь не послал доброго ангела-хранителя в лице благочестивого сарафа. Набожный и кроткий, он всецело предался служению Богу и своими подвигами скоро стал в ряду великих пустынников.

Андрей испросил себе благословение патриарха прислуживать в убогом храме св. Георгия, чистить старо-каирский монастырь и наблюдать за порядком внутренней часовни, где находится чудотворная икона Великомученика, к которой прибегают за исцелением страждущие падучей болезнью. Молчаливый боголюбец с утра до вечера трудился либо в церкви, наблюдая в храме Божием должную чистоту, либо в темных коридорах старой монастырской башни, ходя с кузовом на плечах и метлою, чтобы собирать сор и относить его за монастырскую стену.

Труженик не пропускал ни одной службы; его постоянно видели во время богослужения или тихо молящимся, или благоговейно прислуживающим в алтаре и в храме. Запущенные небрежностью прежних прислужников церковь и монастырь скоро очистились от лишнего хлама, сора и пыли. Болящие, привязываемые на цепь при иконе св. Георгия, перестали бояться приставника, и беспрекословно шли к святыне, зная, что им будет прислуживать добрый и кроткий Андрей-москов. Между тем, набожный труженик Андрей, вероятно, вследствие перенесенных им истязаний, день ото дня слабел и становился задумчивее, и, наконец, сделался совершенным меланхоликом. Редко с кем говорил он, и то отрывочно, постоянно трудился, чистил, обметал даже и там, где не требовалось его услуг, и при этом непрестанно, хотя тихо произносил по-гречески краткую молитву: Господи помилуй; а когда молился по-русски, то произносил те молитвы, которые выучил в детстве. С головой, поврежденной от раскаленного котла, по-гречески он не мог уже выучиться, и, если приходилось говорить с кем, то объяснялся довольно правильно только на местном языке арабском. Зная редкую его кротость, доброту, неутомимое трудолюбие и заботливость об опрятности дома Божия и монастыря, все называли его блаженным, и никто не обижал его ни словом, ни делом, считая великим грехом беспокоить смиренного исповедника, явные язвы на теле которого постоянно свидетельствовали о великих его подвигах за веру Христову. Блаженного Андрея знали все православные греки и арабы, и при случае, награждали его своими паричками; но Андрей все отдавал нищим, хотя и сам был почти нищий. Патриарх, равно как и приближенные его, при посещениях монастыря, всегда ласкали Андрея, что очень утешало труженика и тем более привязывало к убогому его убежищу.

Так прожил в Каире блаженный исповедник около двенадцати лет, вполне довольный своим положением, хотя на деле положение бедного москова было очень незавидно. Он утешался только тем, что, по собственному его выражению, служил Богу да св. Георгию. Изнуренный прежними страданиями, трудом и постом, раб Божий начал прихварывать и, наконец, слег совершенно. Никто не заботился о болящем, да он и не требовал ухода за собою. Единственное его желание было скорее расстаться с миром, в котором он в полном смысле был странником и пришельцем; ничто не привязывало его к земле, ничто не утешало, а о родине перестал он и думать, как бы ее на земле и не существовало, и поэтому готовился к смерти с радостью. Чувствуя приближение своей кончины, Андрей в последний раз призвал своего духовника, призреваемого в той же богадельне бедного священника, исповедался, приобщился Св. Христовых Таин и почил кончиной праведника. Мирная, блаженная кончина исповедника произвела замечательное влияние на призреваемых: теперь только оценили они этого праведного подвижника, как следовало, и скорбели, что при жизни не воздавали ему должного, считая его юродивым. Тихо, без всяких церемоний, отпели покойного странника в кладбищенской церкви Панагии и погребли в общей кладбищенской ограде, среди могил прежде отшедших православных отцов и братий. Ни дерева, ни плиты, ни даже простого камня нет на убогой его могиле. Андрей жил для одного Бога: к чему же знать его могилу людям, хотя бы то были его соотчичи?

Мир праху твоему, верный раб Божий, Андрей приснопамятный! Твои страдания за веру христианскую, за веру отцов оценит един Господь и прославит тебя во царствии Своем! Может быть, в странах мусульманских много было и других подобных страдальцев – наших же соотечественников за веру Христову; но кто знает о горькой их участи кроме Господа¹¹.