Настоятельница Арзамасской Алексеевской общины схимонахиня Олимпиада

(Память 6 августа).

Настоятельница Арзамасской Алексеевской общины, Ольга Васильевна родилась 1771 года июня 29 дня в городе Костроме от благочестивых, именитых и богатых родителей Василия и Параскевы Стригалевых. От самых молодых лет таилось в сердце ее намерение посвятить себя Богу; но намерения своего она не только не могла открыть своим родителям, но должна была всячески скрывать от них. Одна только сестра ее Фекла Васильевна была поверенною ее сокровенных дум и желаний. Вместе с нею они, обыкновенно, молились тайно по ночам, когда все домашние отходили ко сну, а две сестры одни оставались в комнате. И это святое дело они должны были совершать со страхом и боязнью, как бы горничная прислуга не заметила, что они проводят наедине бессонные ночи, и не донесла бы об этом их родителям. При теплящихся лампадах или при тусклом свете восковой свечи, прилепленной за занавесами их кроватей, с коленопреклонением и слезами на глазах стояли они, безмолвно погруженные в глубокое молитвенное созерцание Господа Бога и Пресвятой Девы Богоматери.

Впоследствии, старшая сестра Фекла Васильевна отдана была замуж. Много слез было пролито благочестивыми сподвижницами при этой совсем неожиданной разлуке. Одна Ольга Васильевна нисколько не изменила образа своей жизни, напротив, при одиночестве все более и более возгоралось в сердце ее решительное желание посвятить себя Богу и тайно уйти из дома родительского, так как она наверняка знала, что родители ее никогда не дадут на то своего согласия. Из сосредоточенного религиозного чувства постепенно развивалось в ней непреодолимое желание подвижнической жизни ради любви к Господу и своего спасения. Часто по целым дням отказывала она себе в пище, или в зимние морозы тайком выходила на снежный двор и по нескольку часов босыми ногами стояла на снегу, так, что под следами ее снег растаивал до самой почвы. Они сама впоследствии рассказывала, что эти подвиги, совершаемые ею от неразумия своего, повлекли за собою жесткую болезнь, которая осталась у нее на всю жизнь и особенно усилилась в последние ее годы.

Оправившись немного от болезни, Ольга Васильевна не только не изменила своего желания посвятить себя Богу, но тотчас же решилась обратиться за советом к настоятельнице Арзамасской Алексеевской общины схимонахине Марфе, зная по слухам о богоугодной ее жизни и о строгих правилах устава, соблюдаемого в Алексеевской общине. Письмо, писанное Ольгой Васильевной по этому случаю, не дошло до нас; но из следующего письма настоятельницы схимонахини Марфы видно, какое живое участие приняла в судьбе Ольги Васильевны почтенная настоятельница, которая сама когда-то, презрев всю славу мира и любовь родительскую, также тайно ушла из родительского дома.

Письмо схимонахини Марфы в ответ Ольге Васильевне.

Письмо твое я получила, чрез которое усматриваю, что совет мой вам приятен, чтоб в девстве жизнь свою провождать. О сем по премногу порадовалась, что есть в вас еще память Божия; да, если бы многие рассмотрели краткость века сего и на какой конец мы созданы, то есть не на временное здешнее пребывание, но на вечное и бесконечное житие, в усыновление и наследие небесного царствия, то, конечно бы не столь стремились к здешним временным мнимым утехам. Подлинно, мой друг, мнимые только радости века сего, а сами по себе никакого добра не имеют; но, если небесного восхощешь поискать, то воистину найдешь и временное спокойствие души и будешь свободна от многих печалей. Когда замуж сама не пожелаешь, и родители тебя к тому принудить не могут.

Так, конечно, тебе, мой друг, советую не налагать на себя оковы сии нерешимые, а свободной быть к шествию в путь Божий; а на мирские советы, пожалуй, не полагайся, а имей в памяти Жениха небесного всегда и Святых Божиих, как они старались всегда в угодность Божию пожить, оных в пример себе бери. Мирская речь: дух-де бодр, а плоть немощна; но, если их спросить: к чему сие слово следует Христа Спасителя и на какой конец сказано, то не могут ответствовать. Христос Спаситель во время страдания Своего, когда молился в вертограде и видел Апостолов Своих сном отягченных, понеже естество немощное плоти требовало сна, на сие изволил сказать: дух бодр, а плоть немощна, что побдети с Ним и помолитися не могли. И мы со Христовым словом согласны, что не может плоть наша без сна пробыть, без пищи, без одежды, а особливо на морозе без шубы немощно естество наше; но могут ли извиниться те люди сим словом – немощию плоти добрые дела творить, земное презирать, небесное любить? и могут ли сказать на том свете: Господи, ведь дух бодр, плоть немощна; мы не могли по сему слову заповедей Твоих сохранить? Когда Господь требует чрез Апостола Своего: не любите мира, ни яже в мире, и аще кто хощет друг быти миру, враг Богу бывает, – мир толкуется страсти мирския, то есть сладострастное любление богатства, славы человеческия, прохладное и плотоугодное житие, – то как же Господь требует сего от нас, а Сам нас немощных сотворил? По сему их слову, что дух-де бодр, а плоть немощна, Создатель виноват стал. Так сие страшно нам и подумать, и сею отговоркою клевещут на Зиждителя, будто Он нас немощных сотворил пожити в угодность Ему; а требует Господь от всякого христианина в след Себя хождения, отвержения себя, то есть воли своея и креста ношение; но ленивыя души, и миролюбивыя, и о любви Божией нерадивыя, всегда немощию плоти отговариваются, да и тебя к тому же приводят. Но не слушай, мой друг, их советов: не знают и сами, что толкуют. Если бы не советы развращенные последовали твоей бедной сестрице, как я слышу о ея усердии к Богу, не оковалась бы и она супружеством, и не променяла бы злато на серебро. Апостол пишет и о женатых, какое беспристрастие должно иметь ко всему земному; братие, глаголет, яко время превращенно есть, да и имущия жены, якоже неимущии будут, и плачущия, яко не плачущии, и радующияся, яко не радующияся, и требующий мира сего, яко не требующия, преходит бо образ мира сего, хощу же вам беспечальны быти. А к нам с тобою Апостол глаголет, то есть безбрачным: не оженивыйся печется о Господних, како Господеви угодити, а оженивыйся печется о мирских, како угодити жене; разделися жена и дева – непосягшая печется о Господних, да есть свята и телом, и духом; а посягшая – о мирских, как угодити мужу. Так что лучше? челловек ли тленный, а иногда и развращенный, или Христос сладчайший, Который столь нас возлюбил, что пречистую кровь Свою пролил нашего ради спасения? Не силен ли Он подать любящей Его душе помощь Свою Божественную, если и случится ей какое препятствие ко спасению? Посмотрите в жития святых Отцов, кто из них немощию плоти отговаривался? Не паче ли стремились к подвигам, и плоти своей не жалели, на смерть готовы всегда были, и который из них оставлен бысть от Бога? Многие говорят: и в мире-де спасение не отнято; и мы в том не спорим, что можно спастись в мире, но неудобно. Иоасаф царевич мог бы в мире жить, жениться, милостыню подавать, добрые дела творить; но рассмотрел, что неудобно в мирских вещах жить и безвредно от страстей душу свою сохранить, того ради и удалился от мирских соблазнов. Но и прочие угодники Божии рассмотрели суету и прелесть мира сего, старались удалиться от него, и все оставляли: родителей, другов и сродников, славу, богатство и сладости, и вся, яже в мире, возненавидевши и презревши, стремились иное житие, то есть иноческое предпринять, и, собравшеся един по единому, монастыри устроили и монашеские уставы учредили, старались невидением похотей злых и вин к прелести влекущих, чтоб и из сердца желания их и из памяти оныя искоренить, и любовь Божию, и желания Божественных радостей в сердцах своих насадити. Если бы способнее было в мире спастися, для чего бы им удаляться от мира в монастыри? Но как угодники Божии мир морем называли, того ради не восхотели в море плавати, боялись, дабы не погрузиться волнами житейскими, стремились к пристанищу, то есть к монастырскому житию, для удобнейшего спасения душ своих. Советую тебе, моя любезная, так же удаляться от мирских соблазнов, которые весьма приводят к душевному вреду; душа, видевши и слышавши всякие виды и слухи, весьма от всего повредиться может, а особливо, которая тщится уневеститься Христу, Жениху небесному; должно от всего храниться, чтоб сердце чисто от всех страстей соблюсти, и помыслами чтоб не оскверниться, и ничему земному любви своей не прилагать. А в мире совершенно любящему Бога весьма тяжко сие сохранить и мучительно в грехах жить. Из письма твоего вижу желание твое к нашей обители; весьма бы сие полезно вам было; могли бы увидеть Богоспасаемые обители Саров и Санаксар, и отца нашего наставника иеромонаха Феодора, совершенно житие Богоугодное имущего, могли бы видеть, и наставление от него своей жизни услышать. Не худо бы, хотя побывать к нам постарались; положившись на Промысл Божий и старание свое должны прилагать, а Господь готов помогать. Не только что надеяться, да и только; но с надеждою на Божие милосердие – и к делу приниматься; а что боишься храмины разрушения, сие до тебя не следует, понеже Христос ясно сказал: всяк грядый ко Мне и слышай словеса Моя, и творяй я, подобен есть человеку, зиждущему храмину на камени, то есть, которая на заповедях Божиих основана, и не может поколебати ее наводнение; слышавый и не сотворивый подобен есть зиждущему храмину на песке, и будет храмины тоя разрушение велие от наводнения. Так, если не хощеши разрушения храмины, твори заповеди Божии и старайся в угодность Божию пожить и намерение твердое ко исправлению Божия дела полагай, так и будет на камени храмина твоя. Советую тебе, мой друг, и впредь рассуждения свои к нам писать, которые влекут вас к отчаянию, и чего мы не доразумеем, то премудрый наш наставник, который по жизни своей получил от Бога дар рассуждения, он нам растолкует, а мы вам отпишем. А то весьма слово Божие по слабостям и по своим страстям толкуют многие и к отчаянию друг друга приводят. Того ради и Апостол пишет: не будите мудри о себе, но духовная с духовными рассуждайте. И паки глаголет: слово Божие меч обоюду остр, с обеих сторон остр; человек может одним концом врага победить, а другим и сам заколоться отчаянием может; как мы и видим многих, погибших от своего рассуждения и мудрования пустого. Многие расколы и ереси прозябли от сего: человек примет слово Божие и растолкует по-своему, и утвердит за истину свое мудрование, и других зачнет невинных повреждать. Берегитесь, Бога ради, в разные рассуждения вдаваться, а особливо хранитесь от врагов матери святыя Церкви нашея, т.е. раскольников; они весьма убивают души несмысленных, отвращают верных от Церкви Божией, от св. Причастия, приводят в крайнее безнадежие своего спасения, яко бы уже не можно в нынешния времена и спастися, и много окаянного всякого толкуют, якобы уже нет никакого ныне и спасения в Церкви Божией чадам истинным, и вера будто переменилась. Но совершенно их неправда: Церковь Божия основана на камени, и врата адовы не одолеют ее. Берегитесь, мой друг, их слов слышать, яко смертоносного яду. А что ты, мой друг, пишешь, что родителям твоим неприятно будет твое намерение, и ты сего трепещешь, дабы не узнали, так на сие я тебе опять предлагаю жития святых Отцов, возьмите их себе в пример, как их ни строгость родительская, ни прещение, ни слезы, ни ласкательства, ничто не могло их от благого намерения поколебать и от Христова пути отвратить; и редкое житие читается Преподобных, чтобы добрым порядком родители их отпускали, а особливо те, которые временным богатством обложены и привязаны к суетам века сего – таковые всегда детям своим ко спасению препятствовали; но дети на то не взирали, а стремились в след Христа и не отлагали своего намерения, по писанному: лучше вмале опечалити родителей по плоти, нежели сотворшего нас Господа. Почитайте Феодосия Печерского, как матушка его вооружалась на него и неоднократно гналась за ним и, бьющи, домой приводила связанного. Но душа, распаленная ко Христу, не могла ничем поколебаться: своим терпением он преодолел матернюю жестокость. Наконец, и сама матушка его пошла в монастырь; а, если бы он, не хотя оскорбить ее, да во угодность ей несколько лет в мире пожил, то, может, и он бы поколебался в спасении своем. В мире столь опасно мешкать, которые хотят уневеститься Христу, что я вам и описать не могу, как нечувствительно можем ту искру погасить, которую Бог, по Своему человеколюбию, возжигает в нас, и от миролюбивых советов мирских человек тотчас ослабеть, и в мире погрузиться, так что и воспомянуть о Христовом пути не захочем. Я все сие грешница на себе испытала, сколь человек между мирскими разговорами простывает и усердие к Богу теряет. Итак, я, как своей душе, так и вашей равно желаю, чтобы Христу Спасителю в юности своей поработать, как мы видим преподобных матерей царского рода: Евпраксию святую, Аполлинарию, Евфросинию, Ксению странную, другую Ефросинию Полоцкую; не откладывали они на старость свое намерение, но все, оставивши присная века сего, текли спешно за Христом, чего и тебе, мой друг, желаю и Божию хранению тебя поручаю. Остаюсь спасения твоего желательница, Марья Протасьева. Декабря 31-го, 1790 года.

Получив такой ответ, Ольга Васильевна в восхищении духа прочитывала его и хранила его, как сокровище, укрепляя им дух свой к терпению и думая только о том, когда Господь откроет ей случай и возможность намерение свое привести в дело. С благочестивой своей родительницей она часто ездила в Костромской женский монастырь и здесь имела случай коротко познакомиться с одной монахиней и с одной благочестивой и почтенной по жизни помещицей Натальей Тихменевой, ездившей в этот монастырь из своей вотчины, в 30 верстах от города, и Ольга Васильевна открыла г-же Тихменевой свои благочестивые желания. Тихменева от души полюбила ее и приняла в ней живое участие, так что решилась, при содействии настоятельницы Алексеевской общины, схимонахини Марфы, отправить ее в общину Алексеевскую на своих лошадях. Полночь на второе августа 1792 года назначена была временем для выезда Ольги Васильевны: с вечера приставила она к окошку лестницу и, когда все предались сну, и все в доме успокоилось, она, как робкая горлица, отдавши себя на Божий Промысл, вышла на двор, отодвинула задвижку задних ворот, за которыми стояла уже пара готовых лошадей с благонадежной женщиной, и Ольга Васильевна отправилась прямо в дом г-жи Тихменевой. Поутру отец и мать долго ждали прихода Ольги Васильевны и думали, что она или нездорова, или, против обыкновенного, еще спит. Прасковья Ивановна, мать ее, имевшая обыкновение ходить с посошком, взошла в ее комнату, подошла тихо к ее занавешенной постели, постучала своим посошком, говоря: Оленька, друг мой, пора вставать. Ответа не было. Она повторила, и опять ответа не было. Она раскрыла занавес, и увы! на кровати нет дочери. В ужасном недоумении и беспокойстве, в слезах и отчаянии спешит она рассказать об этом отцу. Начались поиски, но совершенно напрасные: от Ольги Васильевны и следа не осталось. Между тем, разошелся слух в городе о побеге дочери Стригалевых, пошли толки и догадки, не бежала ли она тайно с таким-то и прочее. Благочестивая мать, прежде всего, обратилась к Спасителю с горячей молитвой, чтобы Он, милосердый, открыл ей участь ее дочери. Долго она молилась и, наконец, всматриваясь в лик Спасителя, заметила за иконою записку, взяла ее и узнала руку дочери.

Письмо было следующего содержания: «Любезные мои родители! Я знаю любовь вашу ко мне во все дни от самого рождения моего; я не могла воздать вам равною любовью; меня позвал Господь на лучшая, дабы шла вслед Его. И коль сладок глас сей Зиждителя моего явился! По сему званию всю вашу любовь забыла и тщилась всячески предприять вожделенный мною путь. О, коль благ, о, коль любезен Любитель мой! вскоре послал помощь Свою и восхитил мя от среды вашей, дабы ваша любовь не повредила души моей. А я прошу вас, Бога ради, оставьте меня поработати Создавшему мя и пролившему предражайшую кровь Свою меня ради и не противьтесь званию Владыки моего. Аще и разлучусь с вами на время, но уповаю на щедроты Звавшего мя, яко в будущем веце соединит нас; аще бы отреклась Звавшего мя, то кто весть, могли ли бы вы утешаться на меня? А вам и неполезно о сем скорбеть, понеже вы имеете еще благодатию Божией на кого утешаться; но, если бы я и одна у вас была, то и тут не должно бы препятствовать. А я вас усердно прошу, родители мои, оставьте меня в мире поработати Зиждителю моему; молите Его человеколюбие, дабы облегчил мне бремя свое и сподобил бы со тщанием понести его до последнего моего издыхания. К сему же прошу вашего произволения и чистого благословения вашего родительского к созиданию спасения моего. Бога ради не забывайте, почаще напоминайте меня в своих приятных Богу молитвах родительских. А я вручила себя Богу и вас вручаю Ему же; да сохранит и продолжит живот ваш в радости и да утешит вас небесным утешением и укрепит сердца ваши во уповании будущего воздаяния. Итак, пожелав вам телесного здравия и душевного спасения, полагаюсь о себе на Промысл Божий и тщусь идти во след Звавшего меня. Грешная раба Божия, а вам дщерь по плоти Ольга. Еще падаю к стопам вашим, прошу вашего родительского благословения и молитв и лицеземно кланяюсь, и прошу прощения в моих к вам погрешностях, от моего неразумия дерзнутых».

Подлинник этой записки хранится у ее родственников; ни нем видны следы слез, которыми обливала письмо Ольга Васильевна, расставаясь с домом родительским.

Так как Ольга Васильевна часто бывала в Костромском девичьем монастыре и была там с некоторыми монахинями коротко знакома, а также с г-жой Тихменевой, усердной благодетельницей обители, то отец ее, Василий Иванович, нимало не мешкая, отправился прежде всего в этот монастырь и, не нашедши там дочери, поехал к г-же Тихменевой и, с горестью и растерзанной душою рассказывал ей о случившемся, умолял ее сказать, не знает ли она чего-либо о его дочери и даже выразил прямо подозрение, не скрывается ли она в дому ее. Действительно, Ольга Васильевна еще находилась у нее: не успели еще ее отправить в обитель Алексеевскую; но г-жа Тихменева приняла на себя вид, будто обижена таким подозрением Василия Ивановича и уверяла его, что она ничего не знает, и, хотя вполне сочувствует его горю, но помочь не может. Впрочем, глубокое отчаяние и скорбь старика-отца тронули г-жу Тихменеву и заставили ее раскаиваться в том, что она была некоторым образом виновницей побега Ольги Васильевны. Под некоторым предлогом она оставила Василия Ивановича и вошла в комнату, где Ольга Васильевна, узнав о приезде отца, стояла бледная, прижавшись к стене, в неописанном страхе. Г-жа Тихменева стала упрашивать ее явиться к отцу, говоря, что она уже более не может обманывать этого несчастного, истерзанного горем человека; но Ольга Васильевна бросилась ей в ноги, обняла колени ее, залилась слезами и молила не сказывать о ней родителю, «в противном случае за мою душу отдадите Богу ответ», говорила она. Г-жа Тихменева убедилась окончательно, что такой могучей страсти к иноческому житию мешать не следует. Она воротилась в гостиную, где сидел злополучный отец и, отклоняя от себя всякое подозрение и соболезнуя о нем, умоляла его овладеть самим собою и не предаваться неумеренному горю, потому что с помощью Божией может еще он отыскать свою дочь, и проч. Так, сама в слезах проводила она Василия Ивановича и, в то же время, с благонадежной женщиной, на своих лошадях, отправила Ольгу Васильевну в Алексеевскую общину.

Настоятельница, схимонахиня Марфа, давно уже ожидала Ольгу Васильевну, приняла ее в свои объятия с истинно материнскою любовью и оставила у себя в келлии под видом странницы, одев ее в самое простое платье. Но скоро слух разошелся, что Василий Иванович везде рассылает людей отыскивать свою дочь и подозревает, что непременно она скрывается в каком-либо монастыре.

Схимонахиня Марфа теперь сама стала просить Ольгу Васильевну отправиться с нею вместе к родителям: «я страшусь, говорила она, раздражить твоего родителя столь славного и знатного мужа, известного и любимого самим императором; он может не только многие неприятности сделать нам, сиротам, но и разорить наше место за укрывательство своей дочери. Я уверена, что, если есть Божие звание быть тебе, друг мой, в обители, то силен Бог преклонить сердца родительские не только простить тебя, но и наградить родительским благословением. Если что и случится, как я сама на себе испытала, оставляя, Бога ради, дом родителя моего, то огради себя терпением и верою в Промысл Божий». Ольга Васильевна, не имея возможности противиться воле настоятельницы, должна была ехать обратно в дом родительский.

Радостные слезы и полные любви упреки встретили Ольгу Васильевну при свидании с родителями. Все здесь слилось в одно: и радость, и горе, и слезы, и строгие выговоры за нанесенное побегом оскорбление фамилии. Родители потребовали, чтобы Ольга Васильевна тотчас же оделась в приличное платье, потому что они не могли видеть ее в таком рубище, и, чтобы она, забыв о монастыре, осталась в родном доме. Но Ольга Васильевна с твёрдостью возразила, что, раз посвятивши себя Богу, она никогда не решится изменить своему непреклонному намерению, и, что простое платье для нее приятнее пышных нарядов.

Родители оставили дочь дома; они надеялись победить ее непреклонность своей родительской властью. Но эта надежда не сбылась: в течение 8-месячного пребывания в дому родителей, Ольга Васильевна не снимала с себя простого своего одеяния, пребывала в беспрестанных молитвах днем и ночью, строго постилась и всегда посещала храм Божий. В таких подвигах благочестия она не встречала препятствия со стороны родителей; напротив, мать ее и сама уже не вкушала скоромной пищи и каждый день неопустительно присутствовала при Богослужении. Наконец, после сильной борьбы любви родительской, сама мать ее начала убеждать своего супруга отпустить ее со всем приличием их звания в обитель, ею избранную, и наградить отеческим благословением. Согласился и родитель. И вот, 17 марта 1793 года на 20 году от рождения Ольга Васильевна приехала в Алексеевскую обитель, где настоятельница схимонахиня Марфа и сестры приняли ее с радостью.

Впоследствии посещали ее родители, Василий и Параскева; особенно часто в обитель ездила мать ее, которая всеми была до крайности любима за великое ее благочестие и любовь ко всем сестрам, так что они называли ее своею бабушкою. Творили многие благодеяния обители и приносили в храм Божий богатые жертвы от усердия своего, как то: сребропозлащенные сосуды, Евангелие, богато украшенные иконы. Все это и доселе сохраняется в обители, как памятник благодетелей Стригалевых.

Ольга Васильевна, под руководством схимонахини Марфы, ревностно проходила разные обительские послушания, а в 1795 году 17-го же марта через отца Адриана тайно от человек, но явно Богу, приняла иноческий образ и наречена Олимпиадою. Отселе, прилагая усердие к усердию, тело удручая трудами, ум обучая послушанию, любви, смирению, чистоте, воздержанию безмерному, нестяжанию совершенному, терпению, она стала всем примером, всеми была любима и почитаема, приобрев от настоятельницы и от всех сестер особенное доверие, так что, когда настоятельница схимонахиня Марфа уезжала в Москву для приобретения пособий обители от усердных к ней благотворителей, то Олимпиада Васильевна с другой старшей сестрой Матроной Емельяновной исправляла все труды по должности настоятельницы обители. В 1813 году, по кончине настоятельницы схимонахини Марфы, все сестры единодушно избрали Олимпиаду Васильевну начальницей обители, но она со слезами умоляла оставить ее простою сетрою, говоря, что она готова исполнять и носить на себе весь труд будущей настоятельницы, только бы избавили ее от наименования начальницы. Делать было нечего, избрали настоятельницей уже весьма престарелую сестру Матрону Емельяновну. Но по воле Божией, тотчас по избрании, Матрона Емельяновна сделалась отчаянно больна и через 6 недель скончалась. Чтобы отклонить от себя жребий правления, Олимпиада Васильевна заперлась в своей келлии и уверила, что не выйдет из нее, пока сестры не изберут другую настоятельницей. Сестры находились в смущении и не знали, что делать. В то время проживала в обители одна, известная своей прозорливостью, блаженная Елена Афанасьевна, из рода дворян Дертьевых. Она передала Олимпиаде Васильевне записку с наказом хранить ее и почаще прочитывать слова Иисуса Христа: «приидите ко Мне все нуждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы; возьмите иго Мое на ся и научитеся от Мене, яко кроток есмь и мирен сердцем, и обрящете покой душам вашим, иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть», – Спасителя моего слова, Иисуса Христа моего. Это указание на заповедь Христову склонило Олимпиаду Васильевну покориться воле Божией и избранию сестер. Об этом избрании представлено было на архипастырское благоусмотрение епархиальному преосвященному, и августа 13-го того же 1813 года, указом Нижегородскнй духовной консистории, она утверждена была настоятельницей.

По великому смирению, Олимпиада Васильевна тяготилась возложенным на нее бременем начальствования, что видно и из письма ее к родной своей сестре Прасковье Васильевне от 9-го октября 1813 года, где она пишет, что ездила к преосвященному и говорила ему, что бремя начальствования превосходит ее силы. Но владыка отечески увещевал ее и советовал уповать на Божественную помощь и подкрепление от благодати Св. Духа, действующего в немощных сосудах. Напутствованная милостивым и многократным благословением архипастыря, как она сама изъясняла в письме своем, возвратилась Олимпиада Васильевна в обитель, чувствуя себя облегченною в душе, как скоро себя и сестер вручила его архипастырскому покровительству. «Точно камень отвалился от сердца моего, писала она, и мрак, лежащий на душе моей, просветился, и, благодарение Господу! большую чувствую отраду».

По вступлении своем в должность, новая настоятельница не изменяла своего правила совершенного нестяжания и воздержания, даже до самой своей кончины. Мудро управляла она обителью, всеми была любима, не только сестрами, но и мирскими; все, знавшие ее, лично питали глубочайшее уважение к ее особе. Она была для сестер любвеобильною матерью, если по долгу настоятельницы она должна была в иное время оказать строгость, сделать выговор или наказание, то после этого она не могла успокоиться до тех пор, пока виновная не получит прощения. Она признавалась, что в тот день, когда она знала, что досадуют на нее, она не могла прочитать молитву «Отче наш». Келейные сестры, зная это, всегда старались склонять виновных испросить у нее прощение. Олимпиада Васильевна одарена была от Бога даром слова: очень часто изустно делала она мудрые наставления при трапезе в общем собрании сестер, и слова ее лились, как бы она читала по книге. А когда она одержима была болезнью, и была необходимость в ее наставлении, она своеручно, лежа на болезненном одре, писала наставления, которые или соборне читались в трапезе, или по келлиям посылала читать доверенную сестру. Памятником ее простого, безыскусственного, но трогательного и могучего слова осталось завещание сестрам, найденное в ее бумагах в особенном конверте после ее кончины.

Олимпиада Васильевна имела особенную веру и усердие к Киево-Печерским угодникам, в честь которых был ею сооружен придел в холодной церкви, иждивением постоянного благотворителя обители и усердного почитателя настоятельницы, Шуйского купца Василия Максимовича Киселева, отзывавшегося о своем усердии вот какими словами: «мы веруем угодникам Божиим по описанию Богоугодной жизни их, тогда как сами мы их никогда не знали и не видели; как же мне не усердствовать к угоднице Божией Олимпиаде Васильевне, которую столь много знаю по жизни ее благоугодной, и притом лично счастлив знать ее?» Этот же купец устроил богатый сребропозлащенный ковчег, в котором хранится 29 частиц св. мощей, большей частью Киево-Печерских, приобретенных усердием Ольги Васильевны.

Еще живя в доме родителей, читая Жития Святых, она чисто останавливалась мыслью на молитве преподобного Феодосия Печерского, в которой он испрашивал от Господа Царствия небесного и водворения с преподобными для тех, кто будет погребен на месте их обиталища. В последние годы жития Ольги Васильевны эта мысль неотступно звала ее в Киев, и она дала обещание непременно ехать поклониться св. мощам угодников Божиих. В 1827 году она просила преосвященного Афанасия уволить ее в Киев; но в этот год преосвященный просил ее не покидать сестер и обитель, и ответственность за неисполненное обещание ее принял на себя. Настоятельница повиновалась воле архипастыря. Между тем, в сонном видении она неоднократно сподобилась видеть преподобных отцов Антония и Феодосия, которые говорили: «мы тебя от себя не отпустим». Однажды на болезненном одре, как бы не спя, видит она себя перенесенною в Киево-Печерский храм и поставленною среди оного в сонме преподобных, которые шли в алтарь чрез отверстые царские двери, в которых стояли преподобные Антоний и Феодосий. Ольга Васильевна, испугавшись, старалась уклониться к западным дверям храма, как, в то же время, стоявшие сзади ее преподобные, подвинули ее к царским дверям и в алтарь, где преподобные Антоний и Феодосий, благословив ее, ласково сказали ей: «мы ждем тебя сюда к нам». И это видение воспалило в ней сильное желание отправиться в Киев на поклонение угодникам Божиим, и побудило обратиться с просьбою об увольнении к тому же преосвященному 1828 года. Она сделала это тайно от сестер, дабы прежде времени не беспокоить их вестью о разлуке с нею. К удивлению, преосвященный беспрепятственно уволил ее. Она была в неописанном восхищении; но вдруг сделалась отчаянно больна и в одну ночь так была опасна, что не надеялись, что она проживет эту ночь. Все толпились около ее келлии в горести неисповедимой и боязни лишиться матери. В этом отчаянном положении она некоторым сестрам говорила, что имела намерение ехать в Киев, а теперь Господь зовет ее в иной, горний Иерусалим. Но на другой же день такую неожиданную получила отраду от болезни, что первое ее слово было: «видно, угодникам Божиим угодно, чтобы мне быть в Киеве». И действительно, мало-помалу поправляясь от болезни, вознамерилась она испробовать свои силы, понемногу начала выходить и даже замышляла делать приготовления к отъезду.

Когда всем стало известно об отъезде настоятельницы в Киев, то помещица Марья Михеевна Алфимова дала ей свою карету и своего кучера Андрея. 14-е число июня 1828 года назначено было днем выезда. Всем сестрам приказано было для прощанья собраться в большой Вознесенский храм. Принесли настоятельницу на руках в церковь, посадили ее, едва дышащую от изнурения сил, на ее месте, против образа Божией Матери Утоления печали. Со слезами и воздеянием рук своих изливала она слабым голосом молитвы к Царице небесной, вручая сестер и обитель Матернему Ее покровительству. От громкого рыдания горестных сестер стон стоял в церкви. Этот день изобразить невозможно: надо было все самому перечувствовать и все видеть. Замечая, что Олимпиада Васильевна уже чрезмерно ослабела, сестры взяли ее опять на руки и прямо из церкви посадили в карету. Рыдания не прекращались, пока из виду не скрылась карета любимой настоятельницы. С проводов возвратились сестры в обитель с неизъяснимой скорбью, как бы предчувствуя, что навсегда лишились своей матери.

При смене лошадей на первой же станции Олимпиада Васильевна как бы ожила. Приехавши в Саровскую пустынь, она уже могла беседовать с иноками. Во все путешествие до Киева, она едва-едва иногда переводила дух, а иногда опять как бы оживала. Когда где случалось подыматься на гору, выходила с трудом великим из кареты и шла пешком, потому что чрезмерно боялась подыматься на гору, сидя в карете. Иногда до того доходило дело, что мы страшились, не доехавши до Киева, оставить ее на дороге. Редко выходила она из кареты, даже по ночам, потому чти в избе делалось ей дурно от духоты, а когда оставалась на ночь в избе, ночи никогда почти не спала и во всю ночь, как бы по книге, читала псалтирь, или что приходило ей на память. От сладости слышать ее, отходил и от нас сон: она молилась, а мы слушали. Иногда видели мы, что она весьма ослабевала, а когда нас замечала грустными, утешала и ободряла, что непременно Бог приведет нам до Киева доехать, делалась веселой и шутила с нами, чтобы нас утешить, или приказывала читать что-нибудь из книги св. Димитрия Ростовского. Во всю дорогу она жаловалась на ужасный жар и постоянно читала молитвы и Псалтирь с такими чувствами, что мы плакали. Когда мы подъезжали к Ельцу, там благовестили к обедне. Олимпиада Васильевна, чувствуя себя несколько лучше, приказала кучеру внести ее на руках на лестницу одной двухэтажной церкви, потом сама вошла в нее и в продолжение всей Божественной службы стояла на коленях и, в землю кланяясь, плакала от радости. По окончании службы, опять вынесли ее на руках; до квартиры, хотя с трудом, но шла она пешком и, взошедши на постоялый двор, приказала подать бумагу и написала своею рукою следующее: «видехом свет истинный, прияхом милости Отца небесного; пою с Давидом: нога моя ста на правоте в церкви; благословить удостоилась Господа, услышав Божественную литургию и насладившись сладкого пения».

Где только можно было, мы писали в обитель сестрам, и Олимпиада Васильевна подписывала, но запрещала писать, что она слаба, жалея сестер, «не перепугать бы нам их», скажет бывало. А иногда точно случалось, что мы были в отчаянии ее лишиться. Где только можно было, по городам и селам, настоятельница всегда почти сподоблялась приобщения Св. Таин. На Коренной ярмарке Олимпиада Васильевна выходила приложиться к чудотворной иконе Курской Божией Матери, служила молебен с акафистом в церкви. Приехавши в богатый город Курск, мы 2 часа проездили, ища пристанища: ни на постоялый двор, ни в дом никто нас не пускал; видя матушку столь слабую, везде отказывали в ночлеге со словами: «не надо нам больных». Кое как допустили внести ее в самую плохую избу. Хотя и были в Курске известные матушке благодетели и подъезжали мы к дому их, но и они отказывали. Везде была страшная остановка в почтовых лошадях по случаю войны и проходивших всюду войск и начальников. Приехавши в местечко Барвары, мы тут долго ждали. Матушке сделалось весьма дурно; она уверяла нас, что умирает, и, вероятно, угодники Божии не допускают ее доехать до Киева; мы находились в самом мучительном состоянии, видя Олимпиаду Васильевну совершенно истощенною в силах. Это было 3-го июля.

Наконец, с большим затруднением мы из Барваров выехали в 7 часов вечера и в 9 часов въехали в Киевскую крепость, в дом комендантши Аракчеевой. Настоятельнице угодно было ехать тотчас в Лавру; но так как уже поздно было, церковь нашли запертой. Побежали попросить отпереть двери церковные, а матушку Олимпиаду Васильевну положили у дверей церковных совершенно ослабевшую в силах. К нашему несчастью, ключаря дома не было, и ключей не нашли; опять должны были страждущую мать воротить на квартиру. Изобразить невозможно восхитительную радость ее, что, наконец, после столь продолжительного, можно сказать, страдальческого ее путешествия, доехали мы до Киева.

По приезде в Киев, еще успела страдалица быть в Великой церкви 10 числа июля на праздник у всенощной и у обедни, была в восхищении, и Господь подкрепил ее силы. 11, в день своего ангела, также была у служб церковных, и в церкви приобщилась Св. Таин Христовых. Потом, едва дышащую, водили мы ее под руки в ближние пещеры, а на дальних не была; но телом своим там почивает.

С тех уже пор она постоянно отчаянно была больна; одно утешение и отраду имела в том, что Господь привел ей доехать до Киева; часто приобщалась Божественных Таин Христовых и с восторгом смотрела беспрестанно из окошка нашей квартиры на Великую церковь. В Киево-Печерской лавре не позволялось монашествующим исправлять каковые-либо требы, для этого устроена приходская церковь. Но, по благословению Его Высокопреосвященства, лаврский иеромонах Логгин, духовник Олимпиады Васильевны, сподоблял ее сам причащения Св. Таин, а также соборование, вынос тела по кончине ее и самое отпевание производились лаврским духовенством. Отпевание было монашеское; равно, и погребение тела ее на дальних пещерах произошло не без особенного Промысла Божия. Никого из умерших женского пола не хоронят в Лавре, даже самих братий скончавшихся отвозят в Китаевскую пустынь, в 7 верстах от Лавры. При жизни еще Олимпиады Васильевны в Киеве скончалась одна богатая купчиха, приехавшая на поклонение св. мощам, и на вопрос нашей матушки: где ее положили? сказали, что повезли ее в пустынь. Матушка заплакала и сказала: «нет уже мне надежды быть погребенной в Киеве: я бедная, а она была богатая купчиха, и тоже желалось ей быть в Лавре положенною, но не сподобилась этого». Едва-едва г-жа Аракчеева могла уверить Олимпиаду Васильевну, что будет стараться о погребении ее в Лавре. Но, однако, после нам говорила: «я только утешаю матушку, а этого быть не может, – в Лавре обычая нет погребать лиц женского пола».

Архимандрит, наместник Лавры, тотчас по кончине матушки, отправился к митрополиту, чтобы доложить Его Высокопреосвященству, что настоятельница Алексеевская скончалась. Митрополит сам благоволил спросить: где сестры желают ее положить? Наместник отвечал: «они желают положить хотя бы возле схимника». Преосвященный возразил: «нет это не место, схимник почивает на самой дороге, положите ее на дальних пещерах близ церкви». Наместник, удивленный такою Архипастырскою милостью, уже более ничего не мог ему сказать, боясь, как бы Владыка не переменил своего назначения. Получив такое неожиданное благословение, он возвратился к нам; мы выбежали к нему на встречу (он, царствие ему небесное! милостив и отечески снисходителен был к нам, сирым, во все наше пребывание в Лавре). Первое его слово было: «сестры! видно угодила Господу мать ваша; вон, какую милость Владыка оказал, вот где положить ее сам назначил!» Представьте же наше нежданное удовольствие! Мы вне себя были при всей нашей печали. Над телом ее читалось Св. Евангелие попеременно священниками, и в руки ее дан был св. крест кипарисный, по киевскому обыкновению. Она, поистине, была крестоносица!

При последних днях жизни матушки, именно 2-го числа августа в 7 часов вечера вдруг входит к нам Никанор Иванович Посылин. Он ехал через Киев в Ромны на ярмарку и, услышав, что здесь настоятельница Алексеевской обители, пожелал видеть ее. Матушка его узнала и с большим усилием начала с ним говорить, но говорила так тихо и слабо, что едва можно было разобрать; с улыбкой доказывала, как приятно ей было его посещение. Он заплакал, неоднократно кланялся ей в ноги; прощаясь, опять поклонился и спросил матушку: «не имеете ли вы какой нужды?» Она едва выговорила: «батюшка! в дороге не без нужды». Посылин сейчас вынул 1 000 р. ассигнациями и положил ей под подушку. Надо было видеть чувствительность страждущей матери! Она зарыдала, начала простирать слабые свои руки к небу и умиленным голосом произнесла: «воздай тебе Господи!» Он, простясь с нею, до свидания на возвратном его пути, вышел в слезах. Проводя его и увидев столь богатый подарок его, она с плачем сказала нам: «вот, сестрицы, кто этого ожидал? и знаешь ли, от кого милость получишь?» Мы действительно имели нужду в деньгах. Анна Афанасьевна г-жа Костылева, во время нашего пребывания в Киеве, прислала 500 руб. ассигнациями, но они почти все были издержаны, а нам предстояли еще страшные расходы. Надо было и возвращаться. Матушка вынуждена была через письмо из Киева просить известного благодетеля В. М. Киселева оказать нам помощь; но по некоторым обстоятельствам деньги от него долго не высылались и уже не застали нас в Киеве. На деньги г-на Посылина мы совершили погребение и возвратились в Алексеевскую обитель; и сверх того еще 150 руб. остальные привезены были в общину.

Какую неограниченную любовь имела матушка Олимпиада Васильевна к сестрам! При всех страданиях своих она никогда без особенного прискорбия не воспоминала о них: несколько раз собиралась она ехать из обители, хотя сердце ее было в Киеве, призывала несколько раз кучера и приказывала, чтобы готовился к отъезду, едва дышащая; а потом скажет: «да как же мне не ехать? Преподобные Печерские Антоний и Феодосий обещали мне, что не отпустят меня, а сестрам тяжело будет». И при самом почти исходе праведной души ее, она воображала, что она в обители, и приказывала нам исполнить последнее послушание, чтобы по келлиям читали Евангелие и нам также велела читать Евангелие о страшном суде. При самом исходе души ее приходил священник со Св. Дарами; но так как сутки еще не вышли, а она была уже приобщена по утру того дня, то и не решился приобщить, а прочитана была отходная для души ее молитва, и едва священник, благословив ее, вышел из двери, она испустила дух в мире, без малейшего страдания, взирая угасающим взором на поставленный пред одром ее образ Спасителя. Так скончалась мать Олимпиада на 56 году от рождения, 6 августа в 9 часов вечера 1828 года. Тело ее, как выше сказано, вынесено, отпето лаврским духовенством и положено на дальних пещерах близ церкви Рождества Богородицы. Мир праху твоему, возлюбленная матерь!

Впоследствии купцом Киселевым устроен на могиле Олимпиады Васильевны чугунный памятник с приличной надписью и решеткой, а в память ее принесены им в дар многие сребропозлащенные утвари для Киева-Печерского храма на дальних пещерах, где покоятся останки матери нашей Олимпиады. Вот какую заметку встречаем мы в журнале «Сын Отечества» за 1829 год: «Настоятельница знаменитой Арзамасской общины Ольга Васильевна Стригалева принадлежит к малому числу тех умных и необыкновенных особ, кои повсюду оставляют следы добродетели. Претерпевая несносные страдания от недуга, коего жестокость лишает ее малейшего движения, а нередко и самых чувств, Ольга Васильевна управляет сею общиною 25 лет и заслужила уважение от всего города, любовь и неограниченную преданность сестер, все, кто ее лично знает, питают глубочайшее уважение к ее особе. Надобно быть в Алексеевской общине, чтобы собственными наблюдениями проверить мои беспристрастные замечания, надобно, повторяю, видеть все мудрые распоряжения Ольги Васильевны и нерушимый порядок, постоянно царствующий в обители, иначе все похвалы мои не заслужат полного доверия. Она начертала превосходный план для главной церкви в общине. Все послушницы участвовали в устроении сего храма. Недавно услыхал я, что почтеннейшая настоятельница Ольга Васильевна скончалась, и всеобщая скорбь жителей Арзамаса знаменовала смерть ее»⁹.