Киевский юродивый странник Иван Григорьевич Босый

(Память 29 августа).

Иван Григорьевич Ковалевский родился в 1807 году, в г. Киеве, где отец его занимался мелкой торговлей и происходил из старожилых киевских мещан. Воспитывался он под призором отца. Матери он лишился, когда ему был всего один год. Дитятей он был способен, восприимчив и весел, но, приходя в возраст, делался все угрюмее и скучнее... Храм Божий был всегда предметом его глубочайшей любви... Когда исполнилось 9 лет, отец определил его в Киевскую губернскую гимназию. Мальчик учился хорошо, где покончить ему не пришлось. По смерти жены, отец Ивана – Григорий сильно затосковал по ней, стал хиреть и в 1820 году скоропостижно скончался, оставив четырнадцатилетнего сына с малолетней сестрой Евдокией. Мальчик из гимназии вышел и доучиться уже не мог. Оставшееся же после смерти отца небольшое имущество было продано сиротским судом, и вырученные от продажи деньги были положены в общественный капитал коммерческого банка...

Рано лишившись родителей, Иван определился в том же году в канцелярию Киевского губернского правления. Целых два с половиной года трудился он там почти безвозмездно, находясь на испытании при столе уголовной части, и, несмотря на оказанное прилежание, хорошие успехи и отличное поведение, все еще не был зачислен в штат. Только в 1823 году Иван Григорьевич Ковалевский был, наконец, принят и зачислен в штат⁴².

С этого времени началась для юноши жизнь, полная лишений и невзгод. Переписка набело рапортов и предписаний, да подшивка разных бумаг к громадным «делам» занимала все дни службы. На руках у него находилась сестра, которую необходимо было содержать, а ничтожного жалованья, выдаваемого из правления, едва хватало на квартиру и прокормление. Трудно пришлось юному Ивану на первых порах жизни... Рано познакомился он с горем.

Вечно серьезный, строгий и замкнутый, постоянно углубленный в думы, Иван Григорьевич держался от всех особняком и сумел удержаться от нехороших увлечений канцелярской молодежи. Одевался, как попало, кушал, что придется, а, если у него оставались в кармане мелкие деньги – раздавал нищим и убогим.

Отличий по службе он не искал. Однажды ему выдали случай получить маленькое повышение, но, будучи доволен своим положением, Иван Григорьевич от такой чести отказался. Товарищи узнали об этом и подняли скромного труженика на смех.

– Сама синица дураку в руки летела, да не умел дурак шапкой ее накрыть, – говорили ему, на что он им заметил:

– И дурак ездит в карете, и умный ходит пешком. Только глупые ищут большого места, а умный и в углу виден. Ешь – не наедайся, пей – не напивайся, вперед не кидайся, в средину не мешайся, да и позади не оставайся. Об этом правда Божия всем людям говорит, так и мне она, матушка, делать велит.

Странный образ его жизни вызывал в сослуживцах его ненависть и озлобление. Порицание, насмешки и глумления были ему исключительным приветом со стороны товарищей. Всякий старался устроить ему какую-либо пакость. Кто подсыпал ему в чернильницу песку, кто подкладывал ему под сиденье острые шпильки, кто накладывал в карманы его пальто клочья засаленной объедками пищи бумаги, а кто, просто-напросто, пускал на его счет едкие колкости и остроты, и подымал пред собранием на смех. Вся мелочность, грязь и внутренняя нечистота канцелярского общежития отражались на его невинной голове. Но, помня заповедь, Иван Григорьевич относился ко всему с полнейшим равнодушием и ни на что не откликался, так что товарищи прозвали его «немцем».

В праздничные и воскресные дни жизнь Ивана Григорьевича заметно изменялась. Губернское правление закрывалось, и Иван Григорьевич чуть свет спешил в Лавру, чтобы поклониться свят. мощам почивающих в пещерах угодников Божиих. А сближение с лаврскими иноками и частые беседы с опытными в духовной жизни старцами обители умудряли и укрепляли его в борьбе с трудностями жизни.

Прошло несколько лет. Иван Григорьевич жил по-прежнему. Являлся на службу испачканным, грязным, в порванном платье, полуголодный и худой. Входя в правление и помолившись на образа, он немедленно садился за предназначенный ему стол и принимался за свою работу, без конца шевеля губами и шепотом повторяя слова тайной молитвы, отчего казался со стороны, как бы, помешанным. Сослуживцы с презрением отшатнулись от него, начальство считало его ненормальным, и постепенно все как бы забыли о его существовании.

Положение его с каждым днем становилось все более и более неопределенным, натянутым. Окружающие люди не понимали возвышенных чувств его боголюбивой души, соблазнялись его наружностью, жизнью и своими враждебными действиями угнетали и оскорбляли все его беззащитное существо. И только по возвращении со службы домой оживлялся, с громким плачем на коленях перед образом изливал он перед Богом свои горькие думы...

В 1834 г. по требованию нового строгого начальника Иван Григорьевич Ковалевский, на одиннадцатом году своей службы в губернском правлении, вышел в отставку «по болезни» с чином «канцеляриста». Денег у Ивана Григорьевича не было совсем. Ничтожный наследственный капитал, хранившийся в коммерческом банке, давно был издержан на содержание возмужалой сестры. Но, крепкий надеждою на Божию помощь, Иван Григорьевич не унывал. Он пристроил сестру, по совету добрых людей, на какое-то место, а сам пустился странствовать по святым местам.

Несколько лет странствовал Иван Григорьевич по святым местам. Многие тысячи верст исколесил по Руси. Многие десятки русских монастырей обошел он пешком.

Возвратился из своих странствований он уже в 40-х годах и водворился в Киево-Печерской лавре. Иван Григорьевич прибыл в Киев уже настоящим «рабом Божиим» – юродивым ради Христа.

С первых дней своего появления в Лавре, Иван Григорьевич стал проживать на братской кухне, питаясь объедками хлеба, луком и квасом, и за «пропитание» отблагодаривая приноскою дров, воды и другими услугами. Он не любил ходить ни к кому, ничего не просил, ничего не принимал; если же кто насильно заставлял его взять что-либо, – отдавал первому встречному или ронял тут же, как бы, по забывчивости. Более сердобольные, проведав то место, где он всегда ночевал, – клали ему тайно хлеб и сухари, а он только малую часть оставлял себе, прочее же раздавал нищим.

Одевался Иван Григорьевич так: на нем была длинная красная рубаха, никогда не застегивавшаяся у ворота и покрытая сверху такой же длины черным клееночным полукафтаньем. Рубаха эта была до того изношена и грязна, что трудно было издали различить ее натуральный цвет. Разные келейницы да усердные богомолки, толпою ходившие летом по стопам Ивана Григорьевича, всегда приставали к нему с просьбой «сподобить» их чести вымыть на Днепре его износившуюся рубаху, но Иван Григорьевич с улыбкой отклонял предлагаемые услуги.

– Всякому свое и немыто – бело, – говорил он в ответ.

Зной, холод, дождь и непогода не заслуживали у него ни малейшего внимания, – он никогда не изменял своей одежды и ходил полунагой: летом в сапогах, зимой, наоборот, босой, за что и прозван был народом Иваном Босым. Ноги у него были от того постоянно красны и казались промерзшими до мозга костей. Соболезновавшим ему, он говаривал порою:

– Ласковое слово и в жестокий мороз согреет, а худая речь и во время жары бросит в озноб.

Голову свою Иван Григорьевич ничем не покрывал. В руках у него постоянно имелся старый канцелярский, с кокардою, картуз, но он никогда не надевал его на голову, а неизменно носил под мышкой, как памятку своего, некогда, чиновного состояния. От этого волосы его и без того от природы жесткие и густые, никогда не ведая гребня, сбились в кучу. Когда кто-либо из братии подходил к нему и, вынимая из кармана гребень, давал ему расчесать волосы, Иван Григорьевич любовно отвечал тому:

– Не надо, друг мой, – спрячь... Для бедного рода дана мать природа: ветер расчешет, дождик умоет.

Однако, несмотря на внешнее неряшество и убогий смешной костюм, Иван Босый, как бы в довершение своею юродства, носил на груди двое часов: золотые и серебряные. Где он раздобыл эти часы, для чего их носил при себе? – один Бог весть. Говорят, – их подарила ему одна весьма знатная особа. Когда же любопытные спрашивали его, он говорил:

– «Богатый золото носит, а сам чрез него людей косит. А я – Иван дурачок – ношу чтобы дать сердцу толчок... Часики сердце разбудят, быть Богом богатой душу научат... Знай, скажут, душа, как ты злом хороша. Вставай, поскорее в храм Богу молиться, не то смерть тебя глупую сейчас косою с лица земли сотрет».

Расхаживая по монастырю, Иван Босый собирал веточки, щепки, мочалку, цветные стеклышки, камешки и все это дарил, кому вздумает, с разными притчами и поговорками, в которых было очень много умного и много пустяков. Но, по отделении этой шелухи и бессмыслицы, каждый открывал для себя очень близкий намек на свое внутреннее душевное состояние. Правда, за такое «неуместное» обращение иногда и доставалось ему от грубых и надменных людей, но никто никогда не замечал на лице Ивана Григорьевича не только движения гнева или страсти, но даже и признаков нетерпения.

Ночевал Иван Григорьевич, где придется, но всегда на открытом воздухе, на морозе, снегу и дожде, приютившись у крыльца кого-либо из соборных лаврских старцев. При этом, он никогда не ложился на бок, а отдыхал стоя или сидя, и с первой зарей занимающегося утра, схватывался и бежал бегом в церковь.

– «Эх, милые мои! – отвечал обыкновенно Босый, когда его спрашивали о причине раннего прихода, – плоть грешная встала, со злобой на душу восстала... «Давай, говорит, есть!» Вот и пришел я хлебушко духовный добывать для нее».

Приходя в церковь, Иван Григорьевич становился всегда впереди, у самой солеи, неподвижно вперив свой глубокий взор в иконостас и алтарь. Во время же церковного чтения он имел обыкновение подходить к кучке богомольцев и с выражением глубокого сострадания безмолвно всматривался иным в лицо, затем поворачивался назад и молился за кого-то к иконам. В табельные и высокоторжественные дни, как раз перед началом молебного пения, Иван Босый бегом выбегал из церкви, подымался на Лаврскую колокольню и там при каждом ударе в большой колокол начинал отбивать земные поклоны. Это продолжалось до тех пор, пока не начинался трезвон. Но едва только звонари, получив сигнал «многолетия», ударяли во все колокола, Иван Григорьевич, как ужаленный схватывался со своего места п, подбегая то к одному, то к другому звонарю, начинал отнимать у них из рук привязанные к колоколам веревки. Получался недочет звуков, заметно расстраивавший общую гармонию колокольного звона. За такое буйное своеволие и непонятные выходки звонари собирались Ивана Григорьевича проучить, но, благодаря заступничеству одного инока, план этот не был приведен в исполнение.

О равнодушии Ивана Босого к роскоши и о всей его нестяжательности говорит такой случай. Один богатый купец привез ему из Москвы дубленый тулуп и дал «в подарок» горсть серебра. Чтобы не обидеть купца отказом, Иван Григорьевич тулуп примерял на себя, прошелся в нем кругом Великой церкви, но, когда сгустились сумерки и наступил вечер, отправился к зданию Лаврской канцелярии, разложил полученные деньги на мостовой в форме четырехконечного креста, а тулуп распростер на земле, сам же незаметно скрылся. Конечно, недолго пролежал тулуп под открытым небом. Тотчас нашлись любители даровой наживы и, натолкнувшись на эту лакомую приманку, подобрали «находку» в более приличное место.

Смеявшимся же над ним по этому поводу, юродивый говорил: «кто имеет золото как раба, у того не будет душенька ряба. Кому ж золото господин – пропадет тот без Бога один»...

Излюбленным занятием Ивана Григорьевича, в свободное от молитвы время, было кормление хлебом привезенных из монастырской экономии ручных журавлей, которые парочкою расхаживали по Лаврскому двору. В поощрение их многолетней, при монастыре, жизни, Иван Босый даже смастерил для них маленькие монашеские клобучки которые с приличным наставлением навсегда возложил на их птичьи главы, приводя этим богомольцев в шутливое и восторженное настроение... В зимнюю же стужу, когда подымалась на дворе вьюга, и выпадал за ночь глубокий снег, Иван Григорьевич отправлялся чуть свет на Ближние пещеры и становился у входа их на «дежурство». – «Дежурство» это заключалось не в одной только усердной молитве, но состояло еще и в очистке площади от сугробов снега, в особенности же, самых ступенек пещерного входа. Расчищал же он, сидя, своими босыми ногами. Когда же наступала весна, и народу в Лавре собиралось помногу, Иван Григорьевич Босый, чтобы избавить от любопытства назойливых почитателей, – прятался по монастырским задворкам и сараям, предаваясь тайному молитвословию и только изредка показывался на свет Божий, чтобы раздобыть себе кусок хлеба или тайно прислужить кому-либо из старых иноков. Особенною любовью и состраданием пользовался у него некто, схимонах Лаврентий. Это был весьма глубокий старец, известный в то время строгостью своей жизни и даром прозрения⁴³. Отец Лаврентий жил первоначально в Крыму, в одном из Черноморских монастырей. Оттуда прибыл в Лавру, был определен вратарем экономических ворот и сразу повел строгую, суровую, аскетическую жизнь. Под старость Лаврентий ослеп, принял схиму и попросился в монастырскую богадельню на покой, но митрополит Киевский Филарет, в виду его примерной и назидательной для братии жизни, оставил Лаврентия доживать свой век в той же самой келлии на экономических воротах Лавры, в которой прожил он более 40 лет. Тяжело и неудобно было слепому старцу лично ухаживать за собой, и на помощь к нему приставили молодого послушника Луку.

Когда же этот Лука оставил старца, Иван Григорьевич и явился к нему тотчас по уходе Луки, и принялся ухаживать за старцем: кипятил ему воду, носил из трапезы обед и провожал слепца за руку в церковь. Но это продолжалось недолго: вскоре старец Лаврентий скончался, а Иван Босый осиротел и принялся за обычный подвиг юродства. Днем он ходил по святым местам Киева, принимая от людей побои и оскорбления, а ночью приходил на церковные паперти и предавался молитвам и богомыслию.

– Неужели вам легко и приятно, Иван Григорьевич, вести такую бесприютную мучительную жизнь? – с состраданием спрашивали его некоторые. А Иван Босый им отвечал:

– Золото огнем искушается, а человек напастями... Не все то Богу любезно, что человеку полезно... Одному мякишек, другому черствая корочка... Вон, у тебя сытое тело, – гляди чтобы душу твою не съело.

Но сострадательные друзья не унимались и, заходя еще далее, предлагали ему уйти в монастырь и постричься в монахи. На это Иван Босый насмешливо им возражал:

– Не место красит человека, а человек – место. Не монастырь спасает человека, а добрые дела, что творит он до конца своего века. Адам в раю жил, но согрешил, а Лот и в Содоме спасся... Иов на гноище от душевных ран излечился, а Саул и в роскошных чертогах вечного венца лишился... Не все в монастыре спасутся, не все и в миру погибнут...

За высокий подвиг терпения, смирения и любви Иван Босый был награжден от Бога прозорливостью и чудотворением, проявлявшимися видимо для всех.

Вот некоторые случаи проявления в юродивом этих благодатных даров.

Входит однажды Иван Босый в книжную лавку Лавры и блаженно улыбается.

– Чего вы усмехаетесь, Иван Григорьевич? – любезно спрашивает у него почитатель и друг книгопродавец о Иларион.

– Не скажу... Тебе не надобно того знать.

– Нет, уж вы скажите, – пристает Иларион.

– Не скажу... Много будешь знать, скоро состаришься. .

– Да ну, скажите же, Иван Григорьевич... Ради Бога скажите...

– Ну, коли ради Бога, – скажу: ходил я нынче по Дальним пещерам, вижу гробовой монах сидит и молитву про себя шепчет... А за плечами у него такой светлый Ангел стоит, такой светлый, и описать нельзя... И тоже – вместе с монахом молитву читает... Вот, от того-то у меня и на душе радостно, что не перевелись ни Руси люди благостны...

Был в то время блюстителем Дальних пещер игумен Иннокентий. Образ жизни его был поистине постнический: несмотря на телесные слабости и болезни Иннокентий питался в течение дня одною только ложкою борща и каши. Такая высоко поучительная жизнь его вызывала в лице друзей высокое, заслуженное уважение, а в лице врагов – одну только злобу и ненависть. К сожалению, последних было более, чем первых, и игумен Иннокентий много потерпел от них.

Этот-то игумен Иннокентий сильно страдал головною болью. Припадки мигрени доходили до того, что он не в состоянии был не только участвовать в церковных богослужениях, но даже прохаживаться по комнате. Врачи уже не могли ему помочь. В один из таких мучительных дней, когда игумен в припадках болезненного состояния стонал на постели и лез, что называется, «на стену», – вбегает к нему в келлию Иван Босый и садится с ногами на диван. Иннокентий, увидев его, очень обрадовался и, чтобы отогреть дорогого гостя горячим чайком, приказал келейнику ставить самовар. Сели за стол, начинают пить чай: хозяин из чашки, а Иван Григорьевич, по своей привычке, из рюмочки. Гость сидит себе, да помалкивает, а отец Иннокентий все стонет да охает:

– Вот, – говорит, – Иван Григорьевич, горе какое. Все медицинские средства испробовал, с молитвою к Врачу Небесному прибегал, – нет облегчения... Мука такая, что упаси Бог и врагам...

– Умел кататься, умей и саночки возить... Умел, брат, грешить, умей теперь и каяться, – строго отвечал на это Иван Босый – Ну, да я, впрочем, и не лекарь, а давай голову твою посмотрю...

– Извольте, извольте, Иван Григорьевич, радостно говорит игумен Иннокентий, низко наклоняя перед ним свою голову. – Жары, вот, не чувствую, а внутри головы страшно ломит.

– Где ломит?

– Вот... Здесь...

– Тут?

– Ту...

Но игумен не докончил: Иван Григорьевич отодвинулся от него на полшага в сторону, да со всего размаха как стукнет Иннокентия головой в лоб, у того даже искры из глаз посыпались.

– Что это вы, Иван Григорьевич?!. Господь с вами!

– Ничего... ничего... Клин клином вышибай... – захохотал в ответ Иван Босый и поспешно скрылся за дверь.

Долго не мог прийти в себя больной, а когда очувствовался и попробовал голову руками, прошелся немного по комнате, боли уже не было. И понял тогда старец-игумен, что неспроста это Иван Босый так сильно его по голове лбом ударил. Ибо прошел день, месяц, год, и болезнь никогда более не возвращалась уже...

Слава о подвигах Ивана Григорьевича все росла и росла. Всякий наперерыв спешил, чтобы взглянуть на этого дивного человека. Всякий считал за особенное счастье, если, появившись в его квартире, Иван Григорьевич брал с собою на память какую-либо из домашних вещей. Даже приснопамятный святитель Киевский Филарет, услыхав от людей о дивной жизни Ивана Босого, пожелал ближе познакомиться с ним, и вскоре приблизил его к себе.

В дни храмовых праздников и высокоторжественных дней в покоях Владыки митрополита устраивался парадный обед, на который съезжалось довольно значительное число военных и гражданских властей. По окончании в Лавре богослужения, гости эти собирались в зале митрополичьего дома и усаживались там за стол. При конце же обеда, в залу всегда вбегал Иван Григорьевич Босый и, подойдя к хозяину Владыке под благословение, чинно усаживался где-либо на краю стола. Нисколько не стесняясь присутствием высокопоставленных особ, Иван Григорьевич преспокойно начинал накладывать себе в тарелку все то, что стояло в остатках на столе, смешивая при этом воедино и кислое, и сладкое, и соленое, и горькое. Сам святитель Филарет всегда радовался присутствию такого почтенного гостя, а знатные и высокопоставленные особы глядели на юродивого с большим уважением и даже некоторым страхом. При этом, никто даже и не подумывал побрезгать близким соседством с такой странной, смешной и грязной личностью, а наоборот – всякий спешил придвинуться к нему поближе, наперерыв стараясь услужить, кто чем мог: кто предлагал ему вилку, кто ложку, кто кусок хлеба, кто нож. Но Иван Григорьевич мало заботился о комфорте, и когда одна знатная дама, не находя на столе свободной чистой тарелки, предложила ему свою, Иван Босый учтиво заметил: «не надо, не надо, мать... Была бы корова, а подойник найдем». И принялся доставать пальцами с блюда еду, преспокойно отправляя ее в свой рот и громко приговаривая: «и псы едят крохи, падающие со стола господ своих». С течением времени все настолько привыкли к этим посещениям Ивана Босого, что всякий считал это за самое обыкновенное явление, а наоборот, если он отсутствовал на обеде, то это считалось дурным предзнаменованием... «Участвуя» на обеде, Иван Григорьевич, по обыкновению, молчал, изредка вставляя в разговор свое двусмысленное замечание или отвечая на чей-либо вопрос.

Наступил декабрь 1852 года. Зима в том году была лютая, суровая, снежная. Владыка-митрополит, узнавши от людей, что Иван Григорьевич не имеет ровно никакого пристанища и проводит жизнь свою почти на открытом воздухе, сжалился над ним и приказал отвести ему келлию под митрополичьими покоями. Комната была отведена. Поставили в ней кровать, стулья, стол, умывальник и устроили там Ивана Босого с настоящим комфортом. Чтобы не оскорбить любвеобильного архипастыря своевольным отказом, Иван Григорьевич переночевал в новом помещении день, два, три, но, тяготясь такою, расслабляющею его закаленное невзгодами тело, роскошью и теплотой, задумал во что бы то ни стало поскорее избавиться от этого гостеприимного приюта. Для этого он придумал такое средство. В воскресный день разделся нагим и ходил около крестовой митрополичьей церкви, чем и произвел большое смущение.

Конечно, донесли об этом поступке митрополиту Филарету. Владыка был чем-то расстроен и, призывая Ивана Григорьевича на допрос, накинулся на юродивого со строгим укором.

– Ты что это, проказник, сегодня выдумал? Голеньким разделся? Бесстрастие показать захотел? Лавру осрамил? Людей напугал? А?.. Я тебя, как человека Божия пригрел, а ты мою седую голову на посрамление отдаешь. Ну, что скажешь, глупенький мой, что?

– Да что скажу?.. Идет беда, обороняйся... Пришла беда смиряйся... За худую привычку и умного дураком называют...

– Эк рассудил: «смиряйся» ... Да что мне со смирения твоего, проказник ты мой? Ведь сраму ты этим не смоешь? А? не смоешь?..

– Сраму-то мало, а науки было много... И мир преходит, и похоть его: а творяй волю Божию пребывает вовек (1Ин.2:17). Кошку что больше гладишь, то больше она хвост дерет.

– А вот, чтобы она много-то не драла, – ты мне комнату при покоях освободи, не то, миленький мой, ты мне и не такую еще каверзу выкинешь, вот что!..

Ивану Босому только того и надобно было. Перекрестившись, пошел себе по снегу и морозу на дворе разгуливать

Киевские купцы, увидав Ивана Григорьевича снова бесприютным, стали предлагать ему перейти к ним на постоянное жительство. Но Иван Босый решительно отклонил их любезное предложение, так как знал, что некоторые предлагали это из фарисейского тщеславия, а другие – чтобы изведать его непостижимую жизнь. Вскоре после этого, он почувствовал в себе упадок телесных сил и крайнее недомогание, и, когда один из искренних друзей и почитателей его, упомянутый выше книгопродавец о. Иларион, заметил резкую перемену в его здоровье, предложил Босому теплый угол, – Иван Григорьевич охотно согласился на это. Он давно уже видел искреннюю любовь и преданность своего неизменного друга и не мог отказать в его настойчивой просьбе, ибо «истинный друг познается только в несчастии». По переходе на временное жительство к о. Илариону, эти два подвижника настолько сблизились между собой, что жили как настоящие «братья о Христе» и во всех беседах своих с о. Иларионом Иван Григорьевич никогда не позволял себе выражаться многознаменательными притчами, а всегда вел свою речь понятными для каждого словами, показывающими как его высокую начитанность, так и глубокий ум.

Через несколько недель Иван Григорьевич, почувствовав себя достаточно бодрым, снова стал скитаться по городу, изредка только забегая к о. Илариону, и приводя таким отсутствием своего благодетеля в невыразимую скорбь.

На уговор друга ослабить подвиг, он говорил: «некогда, некогда, брат... Хочешь есть на небе калачи – не сиди без дела на печи... Сам знаешь: – шесть дней делай и сотвори в них вся дела твоя, день же седьмый – Господу Богу твоему».

Друг устраивал ему скромную трапезу, но блаженный мало ее касался и после таких «обедов», обыкновенно, молился Богу, усаживался с ногами на диван и начинал читать книгу. И чтение слова Божьего глубоко ложилось в сердце блаженного, и отражалось на его беседах.

Раз, один инок и говорит о. Илариону при блаженном: «тяжело в нужде человеку скитаться, несчастие с горем переносить».

А Иван Босый как вскочит, да прямо к тому.

– Худой, безнравственный и слабосердный человек никогда не может вкушать истинного счастья. Но человек разумный, добрый и с крепким сердцем не может быть убит лишением и нуждою. Он прямо смотрит ей в глаза и, скрепя сердце, и не робея, выступает с несчастиями в борьбу...

– Так-то так, – говорит тот, – да где же крепости сердечной набраться?..

А Иван Григорьевич и подносит им раскрытое Евангелие, и показывает на слова.

Жаждай, да грядет ко Мне и да пиет.

Вскоре о. Иларион, по настоянию и совету Ивана Босого, принял схиму и, стремясь к тишине и уединению, был переведен из Лавры в лаврскую Китаевскую пустынь. Постоянно размышляя здесь о смерти и вечном покое, он приготовил для себя в кладбищенском саду могильный склеп и обложил его кирпичом. Но, не желая и по смерти расставаться со своим другом, разделил этот склеп на две ровные части и одну из них предназначил Ивану Босому, а другую – себе. И Иван Босый скончался первым.

В 1855 году Иван Босый с каждым днем стал изнемогать и ослабевать физически. По всему видно было, что земная храмина его перестает служить и близится к разрушению. Однако, несмотря на свою слабость и истощение телесных сил, Иван Босый беспощадно томил свою плоть, изнуряя ее постом и молитвою, и подвергая испытаниям и пыткам. Раз, пошли они с о. Иларионом на берег Днепра, уселись там на бугорке и беседуют. Вдруг на траве около них показалось что-то алое, красное. Взглянул о. Иларион вниз и видит: ноги у Ивана Босого все в язвах, струпьях да в крови.

– Боже мой! где это ты накололся, сердечный?

– Мало ли кузнецы гвоздей наковали...

– Ах, жалость моя... Пойдем скорее домой, я тебе тряпочкою раны перевяжу...

– Не надо... Оставь... Спаситель не такими ранами на кресте Свои ноженьки за нас, грешных, пронзил...

– Да крови-то, крови сколько!.. Гляди, – так и течет...

– И кровь пройдет, и мученье пройдет... А, вот, вечное мученье, – тому и конца во веки не будет...

Незадолго до своей смерти Иван Босый пришел к своему другу и открыл о приближении скорой кончины, но часа и дня своего отшествия к Богу сообщить не захотел, а только убеждал его усиленно заботиться о своей душе, указывая на те способы и дела, коими особенно привлекается милость Божия. В эти предсмертные дни своей жизни он ежедневно ходил по пещерам и усердно молился Богу.

В конце мая Иван Босый заболел. Вскоре весть о болезни Ивана Босого разнеслась повсюду, и народ целыми толпами повалил к нему в келлию, чтобы его проведать. Иван Григорьевич слабел с каждым часом и беспрерывно таял, как свеча. Глубокие язвы и раны его тела не давали ему покоя и причиняли нестерпимые мучения. Так продолжалось до 5 июня. В этот день болящий Иван был соборован и приобщался Св. Христовых Таин. Почувствовав себя хорошо, он спокойно беседовал с приходящими к нему людьми, а 7 июня 1855 года, в 7 часу вечера Иван Григорьевич Босый тихо и мирно почил о Господе... Тело его, отпетое с подобающею честью и сопровождаемое многочисленною толпою народа, было погребено в саду Китаевской пустыни, в том же самом склепе, который был воздвигнут для него другом его иеросхимонахом Иларионом, который по смерти и был погребен тут же⁴⁴.