Схимонах Иоанн Валаамский

(Память 7-го августа).

Схимонах Иоанн, в мире Иларион Родионов, происходил из крестьян деревни Рогалева, Ярославской губернии, Пошехонского уезда, Верещагинской волости. Родился в 1810 году. Родственники его были раскольниками. Иларион Родионов в детстве был обучен грамоте. Вблизи его родины находится Адриановский-Пошехонский монастырь, в котором открыто почивают мощи преп. Адриана Пошехонского. В годы юности Илариона в этой обители был один старец подвижнической жизни и богатый мудростью духовною. Иларион посещал эту обитель. Беседы старца благотворно подействовали на живую и восприимчивую душу юного раскольника. Юноша вскоре раз навсегда оставил раскол и около четырех лет прожил в Адриановском монастыре послушником. В 1835 году 25 лет от роду, Иларион прибыл на Валаам, при игумене Вениамине. Ревнуя о подвижнической жизни, он проходил дело святого послушании со всем усердием. Здесь же обрушилась на него и брань от диавола. Об этом сам о. Иоанн рассказывал впоследствии так: «в первоначальное поступление мое на жительство в число братства Валаамской обители, диавол восстал на меня с обычною своею адскою злобою и понудился вытащить меня опять на мирскую жизнь. Однажды прибывающу мне в моей келлии, – тогда я был на послушании келейником у о. наместника, – ночью диавол вошел в мою келлию чувственным образом, в виде седого старика, схватил меня за ногу и потащил вон из келлии, приговаривая: выходи вон из монастыря! При таком дерзком его поступке, пришлось мне скакать на одной ноге до дверей келлии, где сатана отпустил ногу, сам исчез, а я, оправившись, стал на обе ноги и обратился молитвенно к Богу. После такого видимого диавольского искушения постигло меня невидимое искушение от того же врага: меня стали смущать мысли, чтоб я возвратился опять в мир. Ни помощь сему искусителю явились и мои родственники, которые стали писать мне, чтоб я возвратился обратно в мир, обрисовывая мне всю красоту мирской жизни. В это же время, какими-то путями, при всей затруднительности сообщения в то время, добралась до Валаама родная моя сестра, которая тоже стала упрашивать меня убедительно, чтоб я возвратился опять в мир. Так, Богу попускающу, мысленный враг всеми искушениями, видимыми и невидимыми, со всех сторон окружил меня: я стал колебаться. Притом, рассуждал, что, если жить в монастыре, то прежде всего нужно достать увольнение. Под этим, как будто добрым, предлогом я выпросился у о. игумена Вениамина съездить домой за увольнением; о. игумен отпустил, и я поехал. Врагу человечества это и нужно было – под каким бы то ни было предлогом исторгнуть меня из монастыря. Когда я возвратился в мир, тут обступили меня все прелести мира сего: родные мои стали уговаривать меня жениться, обещая многое. При таких сильных убеждениях, искусивших меня, я стал склоняться; прежнее мое усердие к иноческой жизни стало ослабевать; я согласился на предложение родных – женился – тут и конец всему: Богу попускающу, враг свое сделал. Стал я жить обычною мирскою жизнью; торговал, ездил в Нижегородскую ярмарку, все шло по внешности как будто бы ладно, разумеется – не без кораблекрушения душевного. Но вот, милость Божия снова явилась на мне. Жена моя, с которой недолго пришлось жить, и дети мои померли. Лишившись любезных моему сердцу, я как бы от сна проснулся, снова прозрел душевно и увидел, куда я уклонился от истинного Божьего пути, увидел, что в мире сем все суета суетствий, оставил все и снова возвратился на любимый мною Валаам, уже при игумене Дамаскине в 1840 году».

Поступив вторично на жительство в Валаамский монастырь, Иларион три года прожил без приписки к монастырю. 27 февраля 1843 года, формально, по указу, определен в послушники, а 6 августа 1847 года пострижен в монахи и наречен Иринеем. Старательно и послушно нес он все тяжелые послушания, возлагавшиеся на него игуменом Дамаскиным. Занимался с усердием обработкой полей, уборкой и молотьбой хлеба, к чему не был подготовлен жизнью в мире, где вел торговлю. Кроме того, на нем продолжительное время лежало еще одно послушание – поездки по озеру в гор. Сердоболь (в 40 в. по воде) с почтой и по другим монастырским надобностям. В этих поездках часто приходилось ему подвергаться всем неудобствам пути по озеру в разные времена года. Раз, он зимою ехал по льду с почтою на лошади. Когда пересекал перелом льда, лошадь у него провалилась в перелом. Он был один; помочь вытащить лошадь некому было; долго он бился, вытаскивая ее; наконец, выбившись из сил, он обратился молитвенно к своим покровителям, преподобным Сергию и Герману, Валаамским чудотворцам, и простосердечно воскликнул: «Преподобные отцы Сергий и Герман! вы видите, что я один не могу лошадь вытащить и вот уж из сил выбился. Неужели вы попустите, чтобы монастырская скотина погибла? Это будет монастырю ущерб и мне скорбь – помогите мне!» С этими словами он взялся снова тащить из воды лошадь, – и что же? Лошадь он легко вытащил и поехал дальше. Сохранились две заметки, писанные покойным собственноручно и относящиеся к его опасным путешествиям по Ладожскому озеру, которые обрисовывают его глубокую веру. В них инок писал так. 1) «1842 года, месяца декабря, 28 числа, с почтой из деревни Отсонен пошли в двенадцатом часу поутру. Пошли на озеро. Четыре человека нас было. Отошли от берега в озеро на Валаам. Отошли от берега шесть верст. Подул ветер меженик, сильный. Тогда лед оторвало от берега, понесло в озеро, начало ломать, переломало в полчаса. Лед толщиной в два вершка. Мы бежим по льду, перескакиваем по льдинам. Сломало на штуки (на куски). Лед идет в море (в озеро). Добежали до половины озера – перелом в 10 сажен ширины. Тогда я побежал, нашел льдину – четырех человек подымает. Встали на льдину, помолились на монастырь, угодников просили на помощь Сергия и Германа, Николая Чудотворца, и перенесло (через) перелом. Опять побежали вперед. Добежали до другого перелома, в 60 сажен ширины. Я опять нашел льдину. Помолились на монастырь и встали на льдину. И понесло нас. Страшно было нам стоять: боялись, что сломает (льдину) волной. На льдине воды было 2 вершка. Перенесло перелом. Опять побежали вперед. Лед идет в море (в озеро). Мы бежим по льдинам, перескакиваем по льдинам. Лед гладкий (скользкий). Нельзя было в сапогах идти. Сняли сапоги, в чулках шли, сапоги в руках несли. Какое мучение нам было! Стало темнеть. Остров недалеко, полверсты не добежали до острова. От острова лед сто сажень ширины. Попасть нельзя на остров. Кругом вода. Лед остановился напротив скитских гор. Прибежали – темно стало. Бегаем, греемся: на ногах чулки мокрые и портянки (мокрые). Ногам холодно очень. Пришли к острову в 8 часов вечера. Морозу 12 градусов. Дожидали, когда замерзнет перелом, – до первого часа дожидали. Пришли на Предтеченский остров во втором часу пополуночи. Ночевали в рыбацкой избе. Поутру встали – смотрим: лед унесло, чисто на озере. Какой страх был нам смотреть: только перешли на остров, лед унесло в море (в озеро). Пришли поутру в монастырь, рассказываем о своем путешествии. В мою бытность, на озере восемь раз лошадь в переломах проваливалась по уши. Иногда один едешь на берег. Три раза случалось на озере ночевать с лошадью. Погода со снегом страшная; с дороги собьешься в сторону. Я возьму – лошадь выпрягу, к саням привяжем. С мальчиком сами в санях сидим, до свету дожидаем. При игумене Дамаскине случилось». 2) «1864 года, месяца октября, случилось нам на озере. Отправились от Никольского острова в озеро на почтовой лодке, при одном парусе; ветер был сильный, в десять часов поутру. Бежали до берега 2 часа. Водой забрызгало; одежа на нас замерзла; перезябли на лодке. Не добежали до залива 50 сажен, – вдруг ударил ветер из залива навстречу паруса: тогда понесло лодку к острову Хабасар. Волны катят со всего озера на остров. Бросает на десять сажен. Рассыпается волна по каменьям. Страшно было смотреть нам. Тогда несло лодку к острову. Тогда видели смертный час. Ожидали, когда лодку донесло до острова. Мы думали, – ударит лодку о скалу. Лодка дошла до скалы, не стукнулась, остановилась легко. Тогда народ бросился на берег с лодки. Полминуты времени не было – волна покрыла нас на камнях. Сажень воды было, но скоро назад ушла. Тогда далеко убежали на гору. Когда в воде были, лодка не пошла через нас. Когда убежали далеко, тогда лодку бросило далеко на каменья, от воды 8 сажен. Тогда благодарили Бога и угодников Сергия и Германа, и Николая Чудотворца: они нас спасли от великой беды. Тогда помолились на монастырь, благодарили Бога, что остались живы, и угодников наших Сергия и Германа, и Николая Чудотворца: они нас сохранили. Час пополудни. Тогда побежали на гору острова. Кругом острова вода: нельзя попасть с острова; лодок нет; от острова до деревни две версты. Бегали по острову, кричали. Никого не видать. Устали бегать, не можем и ходить. На всех одежа мокрая, ничего сухого не было. Одежа замерзла на нас. Ноги – как чурки стали. Очень трудно было нам. Мы думали – погибнем от морозу, и спички у всех подмочило. Однако достали огонь. Благодарили за огонь Бога и угодников наших Сергия и Германа, и Николая Чудотворца: они нас сохранили от великой беды. Огонь достали в девять часов вечера. Дрова сырые, не горят. Ветер со снегом. До свету стояли у огня. Дым. Глаза изъело дымом. Сена нашли стожок. Закладали за одежу – полегче стало нам от сена. Хлеб унесло – нет хлеба. Сутки без хлеба жили. Поутру сделали плот из жердей и переехали на берег. Достали лодку, приехали пи остров Хабасар за нами и перевезли в деревню, на остров Самосар. Народу на лодке 13 человек. Одежа худая на них: народ бедный. Остров вышины 40 сажен. Лесу мало очень, чистый каменный. Остров Хабасар от монастыря расстоянием 23 версты. При игумене Дамаскине случилось. Лодку сломало о каменья. Хоть сами спаслись, слава Богу!» Из этого уже можно видеть, как было тяжело такое послушание и как оно закаляло дух подвижничества!

Был он также на послушании в просфорне. Как человек грамотный, исполнял и чреды церковного чтения по нескольку раз в неделю. Обладая приятным тенором, он принимал участие и в клиросном пении.

По времени, его хотели посвятить во иеродиакона. В этом деле он прибег за советом к игумену Дамаскину. «Батюшка! сказал он о. Дамаскину: от вашего предложения принять мне сан священства я хотел бы отказаться, ибо сознаю свое недостоинство; но, чтобы впоследствии не тревожила меня мысль, что я сделал это по своей воле, без совета настоятеля, решите вы сами: идти ли мне в священство или нет?» – Мудрый настоятель, подумав мало, сказал ему: «да, священство – великое дело; приняв священство, надо быть житием как ангелу, а человек немощен: оставайся-ка так, простым монахом». – Приняв решение от настоятеля, как от Самого Бога, он остался в спокойствии духа на все продолжение своей жизни.

Когда он проходил разнообразные послушания, между прочим, ему поручена была должность келлиарха, в которой он пробыл много лет в трудное для Валаама время, когда здесь было не мало подначальных. Келлиарх, по самому роду своего послушания, имел самые непосредственные отношения и к братии, и ко всем живущим в монастыре. Отец Ириней был весьма близок к игумену Дамаскину, и последний, зная в нем истинного послушника и всегда верного исполнителя своих приказаний и поручений, посылал его для увещания буйных подначальных, чтобы они имели покорность к настоятелю, сами не бунтовали и не мутили братию. Нередко, возвратясь от них, он доносил настоятелю: «Батюшка! был я, по вашему благословению, у подначальных, для увещания; но они до того разбушевались, что пишут на вас донос и уверены в своем предприятии, – что много наделают вам зла. Мудрый настоятель, исполненный упования на Бога, имея залогом безупречную совесть и чистоту своих действий и намерений, говорил ему с твердостью духа: «не бойся, чадо! Все эти возмутители, восстающие против власти, Богом поставленной, скоро исчезнут и сами впадут в яму, которую искапывают». – Это и действительно сбывалось в точности. Тяжелая пора таких буйных подначальных по времени миновала Валаам благополучно.

Игумен Дамаскин любил о. Иринея и в своих путешествиях по островам в окрестности Валаама часто брал его с собою. И тут случалось, что слабый весенний лед, по которому они переходили, ломался под их ногами, и приходилось проваливаться; но, хранимые благодатью Божией, они освобождались от опасности и продолжали свой путь по делам послушания благополучно.

Отец Ириней всегда имел желание удалиться на пустынное житие. Игумен Дамаскин похвалил его доброе намерение, но время еще не приспело. Наконец, при основании Предтеченского скита, в 1857 году, рука отца Иринея первая начала рубить лес, очищая место для скита в честь Предтечи Господня Иоанна. Но создании скита, он первый и поселился на жительство в этом скиту, при самых постнических условиях жизни; а впоследствии, при пострижении в схиму, 13 августа 1870 года, получил и имя великого угодника Божия – Иоанна.

С лишком тридцать лет подвизался о. Иоанн в Предтеченским скиту. Подвиги о. Иоанна здесь были необычные; труды – превосходящие силы; молитва – непрестанная. Молиться он любил более в церкви: в келлию же свою приходил только для чтения отеческих книг и для краткого отдыха. Он говаривал: «зачем мне в келлии молиться, когда у нас есть две церкви? Ведь, в церкви обитает Сам Господь: за то и мне утешительно тут совершать молитвенные подвиги, и я тут – как на Фаворе с Господом, осияваемый небесным светом». С глубокой ночи он приходил в церковь и тут впотьмах, без огня, упражнялся в молитве, богомыслии и полагал много поклонов. Когда же приближалось время общего утреннего правила, он обходил по пустынькам (отдельным домикам скитским) и приглашал старцев на утреннее славословие, которое нередко совершаемо было и без огня, наизусть. – «А что забудешь, – говорил смиренный пустынник, – падешь ниц и своей малоумной молитвой дополнишь. Слов не хватит, слезами. Оно, точно, как следует и выходит». Обыкновенно пустынножители Предтеченского скита собирались на общее молитвенное правило зимою в нижнюю (теплую) церковь во имя трех Святителей, а летом – в верхнюю (холодную) во имя Иоанна Предтечи. Отец Иоанн всегда, невзирая и на зимние морозы, после общего молитвенного богослужения, уходил в верхнюю церковь и там пребывал долго, совершая в алтаре, пред Распятием, стоящим на горнем месте, множество земных поклонов, так что от поклонов его на этом месте образовались на полу знаки. «Зачем ты, о. Иоанн, – спрашивали подвижника, – в такие морозы ходишь молиться в верхнюю церковь? Ведь, там холодно. Не лучше ли тебе молиться в нижней церкви? Там теплей». – «В холодной церкви, – отвечал тот, – мне не так жарко класть определенные схимнические поклоны, которые я обязан каждодневно исполнять». – Четки в руках у о. Иоанна постоянно были в действии, он всегда перебирал их с молитвою; а на плечах у мантии всегда можно было видеть либо большие заплатки, либо пробоины от постоянного ударения по этим местам при совершении крестного знамения во время поклонов.

Отец Иоанн был довольно словоохотлив, – что, впрочем, вытекало из самых светлых, привлекательных качеств его личности: добродушия и чистоты сердечной. Он любил говорить и умел говорить хорошо, складно. С первоначального поступления своего на жительство в Предтеченский скит, о. Иоанн, с благословения игумена Дамаскина, предпринял великий подвиг – подвиг молчания, в котором провел четырнадцать лет. Игумен Дамаскин дал ему такой урок: «вот ты, о. Иоанн, считай себя недостойным говорить с людьми, – молчи. Говорить, или беседовать, разрешается тебе только с Богом, в церкви, при совершении молитвенных славословий, и, в случае нужды – с настоятелем и с духовником, при откровениях и исповедях». Так он и проводил свою жизнь в молчании, хотя с прочей братией постоянно находился на общих трудах, как то: в возделывании огородов, садов, в лесных работах и т. п. Со всеми и всегда держал себя так, как бы вовсе не умел говорить; в церкви же, при богослужении, пел и читал громогласно. Легко ли было совершить такой подвиг человеку словоохотливому, а главное – легко ли было привыкнуть такому человеку к безмолвию? – может рассудить всякий. Между тем, о. Иоанн пробыл в совершенном молчании четырнадцать лет! О. Дамаскин, испытав его послушание, и чтобы тот не возгордился своим подвигом, приказал ему разрешить молчание и снова говорить, как обычно, сказав ему: «ну, о. Иоанн, ты недостоин такой великий подвиг нести; говори опять, как и обычно». И смиренный подвижник с чистосердечной покорностью принял это приказание настоятеля, и с тех пор стал опять говорить со всеми.

В Предтеченском скиту о. Иоанн прожил все 30 лет, при самом строгом постническом уставе. Пища там определена всегда постная, исключительно растительная; рыбную или молочную пищу не дозволяется употреблять никогда, хотя бы даже и в великие праздники; даже и чай пить не дозволялось. При таких постнических строгих правилах, он всегда был легок, весел и здоров. Оставшееся от молитвы время он употреблял на совместные работы с прочей братией: пилил в лесу дрова, проводил по острову дороги, возделывал сад и огород, а в зимнее время делал из осины лукошки и плел из ветвей мебель и корзины для монастырских надобностей.

Отец Иоанн и по времени своего долголетнего пребывания, и по возрасту был старшим в Предтеченском скиту, хозяином скита – что касается несложного его управления, а для младших членов скитского братства был, сверх того, руководителем в жизни духовной, наставником, учителем и живым примером для подражания.

По пострижении в схиму (13 августа 1870 г.), о. Иоанн пробыл в Предтеченском скиту еще более пятнадцати лет. В бытность свою здесь он лишился одного глаза. Проходя из церкви через сад, он наколол глаз сучком яблони. Хотя глаз впоследствии и зажил, но все-таки о. Иоанн ослеп на этот глаз. Однако благодушный старец не скорбел об этой потере, а, шутя, говаривал: «Будет с меня и одного глаза, слава Богу: Бог оставил мне хоть один глаз, я все-таки могу с ним читать и Евангелие, и акафисты, и кафизмы». Давно уже, еще в 1872 году, зачисленный по указу, в заштат, в число больничных, он еще долго-долго после того продолжал оставаться одним из самих деятельных и трудолюбивых членов братства, – дотоле, доколе позволяли силы. Наконец, старость (тогда шла уже вторая половина восьмого десятка лет его жизни) начала давать ему чувствовать себя изнеможением сил телесных, но только телесных, и отнюдь не духовных: духом он оставался бодр даже до последних дней своей жизни. В виду ослабления телесных сил, ему благословлено было настоятелем из Предтеченского скита перейти на жительство в Коневский скит – тоже постнический, но с той разницей, что в Коневском скиту чай был дозволен, а старцу не излишне было согреть иногда себя чайком, поддержать свои упадавшие силы, чтобы они могли понести обычные подвиги. По здесь он недолго пожил. Шли годы. Время брало свое. Старческие силы слабели все более и более. Чтобы не дать ему дойти до полного истощения сил, он был переведен из Коневского скита в монастырскую больницу, где и прожил до самой своей кончины.

В монастыре, в больничном корпусе, он проводил жизнь так же, как и в пустыни. Обычно шло у него келейное правило, состоявшее из нескольких сот поклонов, чтения Евангелия и Псалтири. Кроме того, читал и отеческие книги. Хотя он читал и одним глазом, но видел хорошо. Ежедневно неопустительно посещал все службы церковные: утрени, обедни, вечерни, всенощные, и притом, всегда выстаивал все службы с начала до конца. Обычно приходил он в церковь много раньше начала службы и до обедни вычитывал акафисты Спасителю и Божией Матери. Слух, с течением времени, стал у него слаб, и он, для слушания чтения в церкви, подходил ближе к чтецу и стоял, слушая, у самого аналоя. «Ведь, слово Божие, – говаривал он, – это пища для души. Как же я, стоя далеко и не слыша, буду лишаться душевной пищи?»

В последние дни своей жизни о. Иоанн ходил уже как тень, в совершенном изнеможении сил; и виделись у него одни кости, кожей обтянутые. Простаивая продолжительное всенощное богослужение, он изнемогал до последней крайности, но оставить службу и уйти не решался. За всенощной подойдет, иной раз, к настоятелю, о. игумену Гавриилу, своему бывшему ученику. Поклонившись земно и взяв благословение, поцелует и наперсный крест у настоятеля, и скажет: «ах, как я изнемог, едва-то-едва стою: сколько раз покушался уйти из церкви, да все перемогаюсь; вот уж скоро и конец всенощной, как-нибудь авось и достою: ну, да некуда меня беречь: таковский стариченко, да и поют-то хорошо: уйти не хочется: к двенадцати часам, наверное, кончится всенощная». Иногда о. Иоанн ходил помолиться в часовню, недалеко от монастыря.

Нередко в церкви подходили к нему мирские люди, желая слышать от него слово назидания. Он смиренно отвечал им: «что полезное хотите вы услышать от меня – бесполезного? Я – козлище, никуда негодное, пустосвят; я вас всех прельстил, оделся в монашеское схимническое одеяние, как будто бы что и значу; ничего я не значу, все пустота, хочу только начало доброе положить, да все не могу никак, с своей леностью не справишься». И он действительно до самой кончины всегда считал себя хуже и ниже всех, и еще не положившим доброго начала духовной жизни: он водился духом истинного смиренномудрия. Нередко случалось, что игумен Ионафан (управлявший обителью после Дамаскина и скончавшийся в 1891 году), испытывая о. Иоанна, по какому-нибудь совершенно ничтожному случаю начнет жестоко укорять его и назначит в наказание большое число земных поклонов. Что же? Старец начнет себя еще более того укорять, считая себя достойным больших наказаний и укоризн, встанет на колени и просит сильнейшего наказания. «Мало мне этого, накажите больше». Игумен посмеется, бывало, и скажет: «ну, что с тобой делать: ничем тебя не одолеешь: ты смирением все побеждаешь». И смирение это отнюдь не было лицемерным. Нестяжательность осталась с ним неотлучно и до гробовой доски: и в последние годы его земной жизни, в монастырской больничной келлии, у него была совершенная пустота, ничего лишнего, только иконы, четки, мантия, книги необходимые. Случалось, что кто-либо из братии или благотворителей даст ему чайку. Чтобы не оскорбить отказом, он примет, а потом принесет к настоятелю. «Возьми, батюшка! Куда мне его? Ведь, чужое, терние жать я не в силах, в пору свое пожинать, да и то не могу. Спасибо им, добрым людям, не забывают старика; да у меня-то он лишний». Многие из братий и из мирских людей прибегали к нему за духовным советом и утешением, открывая ему свои душевные раны и скорби, и прося его молитв. Самая наружность его привлекала к себе. От его облеченной в схимническое одеяние высокой, сухопарой фигуры веяло какой-то необычайной простотой и святостью. Бодрость духа, побеждающая немощи телесные, неизменно сияла на привлекательном лице убеленного сединами старца.

Отец Иоанн отнюдь никогда не был суров с людьми, не отталкивал от себя людей, а напротив, был приветлив и готов был братски поделиться богатством своего чистого, любвеобильного сердца и своей духовной опытности.

Почти шестьдесят лет о. Иоанн прожил в Валаамском монастыре и всегда свято соблюдал обеты иночества. После многолетнего иноческого подвига, как он был полон детской простоты, по непреложному обетованию Спасителя, отверзающей врата царствия небесного!

Отец Иоанн был чистейшим и прекраснейшим образцом истинного монаха, глубоко верующего, кроткого, смиренного, простого, чистого сердцем, монаха-подвижника, монаха молитвенника. За неделю до смерти старец, чувствуя все большее и большее изнеможение сил телесных, сознавая, что он иногда своим словоохотливым языком лишнее что-либо скажет, и памятуя, что за каждое слово праздное предстоит нам дать ответ на страшном суде Божием, возжелал вновь предпринять прежний подвиг – совершенного молчания – и пришел к о. игумену Гавриилу с просьбою: «Батюшка! повесь опять замок на мой язык; а то я иногда забудусь и наговорю лишнее». Отец игумен похвалил его доброе желание, дал ему заповедь молчать пока на Успенский пост: «а далее, – сказал, – что Бог устроит, посмотрим». С 1 августа 1894 года о. Иоанн и начал подвиг молчания. Промолчал пять дней. Тем временем, болезнь телесная – онемение ноги – дала ему почувствовать, что он скоро навеки замолчит. 6-го августа, в день праздника Преображения Господня, он уже не мог прийти в церковь, лежал на постели в изнеможении сил, но в полном сознании, которое он сохранил до последней минуты своей жизни. Многие из братий приходили посетить его, болящего, ибо все искренно любили его за кротость, смирение и простоту, и глубоко уважали за его подвиги. Пришел, конечно, и настоятель. Все прощались со старцем.

– Ну, иди с Богом, коли собрался в вечную жизнь, сказал на прощанье о. игумен и благословил старца.

Вечером о. Иоанн стал еще более слабеть и изнемогать. Ему прочитали отходную. А в воскресенье, 7 августа, в 9 часов утра, в начале поздней обедни, старец тихо и мирно предал душу свою Господу. Троекратным ударением в колокол возвещено было всем обитателям Валаама о кончине глубокоуважаемого старца. На литургии стали поминать о упокоении новопреставленного схимонаха Иоанна. Скончался он на 85-м году от роду, прожив на Валааме под тремя именами: послушника Илариона, монаха Иринея и схимонаха Иоанна – всего около 60 лет.

Тело почившего три дня стояло в церкви Живоносного Источника. Братия и многие посетители, уважая почившего старца, непрестанно служили по нем панихиды.

9-го августа настоятель с собором священнослужителей отпевал тело почившего подвижника. Не в пример прочим, святолепное лицо его было открыто для последнего зрения на него искренно любивших почившего братий и посетителей. Лик о. Иоанна был весьма благообразен и как бы в молитвенном настроении, полон невозмутимой тишины, благостного мира, безмятежного покоя. Его изможденное тело, невзирая на летнюю жару, не издавало ни малейшего трупного запаха. Почившего предали земле на монастырском кладбище под сенью каменного общего креста¹¹.