Жития святых жен в пустынях Востока: отшельницы Фиваидские, гор Нитрийской и Фермийской, пустынь Келлий, Сетейской, Каламонской, Порфирионской и Каламской, Египетские и Палестинские. Книга 1

Отшельницы Фиваидские, гор Нитрийской и Фермийской, пустынь Келий, Сетейской, Каламонской, Порфииіонской и Каламской, Египетские и Палестинские.

Содержание предлагаемого Сборника, цель, назначение и непререкаемая польза чтения такой книги, очевидно, освобождают ее от всякой надобности ссылаться на источники, прибегать к указаниям и цитатам, в бесполезное утолщение выпусков и в увеличение их цены не допустили однако же, в этом отношении, некоторые изъятия, особенно по поводу превосходного последнего труда многоученого писателя нашего, Архиепископа Черниговского и Нежинского, покойного Высокопр. Филарета (Историческое учение об отцах церкви. Спб. 1859 г.). Это понятно; монастырские уставы, правила аскетической жизни, духовное руководство, самые добродетели тех подвижниц, жития которых мы представляем, были плодами трудов, уроков и личного примера сих великих отцов, как и основание обителей и руководство ими, было их же делом. Кто были те отцы, что значили они, какими всегда признавала и признает их церковь, – не может быть засвидетельствовано ничем вернее, как упомянутым сочинением.

За сим остается только пояснить, почему мы обратились, как к основанию нашего Сборника, к труду Марена¹, издание которого составляет теперь почти редкость, не только библиографическую, но и редкость в ряду подобных книг западных писателей, по ее высокому беспристрастию и тщательности добросовестной обработки.

Не имея важного, почти общего этого рода изданиям недостатка, – сухости, мелочности, сопровождаемой многоречием, этот труд не представляет и той отрывочной краткости, в которой одною чертой, одним изречением человека, желают познакомить с его мировоззрением и с ним самим, тех, которые никак не могут еще стать на высоту здравой, глубокой оценки известного изречения или действия, т. е. людей, требующих не крепкой пищи, здоровой для возмужалых, а мягкой пищи приличной младенцам. Им нужна повесть о полноте и выдержанности целой жизни, со многими ее переходами и борьбами, из которых всегда, как из неиссякаемого источника чистой веры, вырывались струи святых слов и дел.

Марен писал в житиях этих лиц историю времени, в которое Церковь Христова была вполне «Единая, Святая, Соборная, Апостольская», когда все ее учители, пастыри, и верные сыны составляли «едино стадо». Основные источники, из которых он черпал, суть те самые, которыми пользовались все православные списатели житий и последний из них Св. Ростовский Святитель наш. Ермий Созомен, Метаораст, Никифор Каликст, Сократ Схоластик, царь Лев Премудрый, Кассиодор, Феодор Студит, Палладий Еленопольский (Лавсаик), Иоанн Мосх (Лимонар), Феодорит Кирский, Георгий Александрийский, Евсевий Кесарийский, Уар (учитель Палладия), Евагр Понтийский, Руфин, Григорий Назианзин, Златоуст, Василий Великий, Августин, Иероним, Великая Минея-Четья, прологи, греческие рукописные синаксари, редкие скитские патерики, позднейшие сборники, Бароний, Котелье, Асемани (Восточ. библиотека), Боландус, Тиллемон и др. Мареном рассмотрено все. Из источников этих он черпал с крайнею осторожностью, критически избирая лишь все положительно оправданное свидетельствами непререкаемыми. В его житиях пустынных отцов, при объёме не слишком обширном, не пропущена ни одна замечательная черта, ни одно знаменательное событие, действие или слово; он знакомит не только с лицом, но в тоже время с эпохою и с местом; он излагает в чертах, достаточно широких, учение, правила, уставы обителей, очерк жизни и картину мест. Самое же драгоценное для нас достоинство его есть высокая истинность. Касаясь исторических событий общих, или же частных, местных, в связи их с миром церкви и пустынножительства, и разбирая повествования о них новейших писателей западных, он, сам принадлежа к их числу, обращается к источникам вернейшим и со строгою добросовестностью, которою, как известно, далеко не всегда блестят западные ученые богословы, критически указывает и исправляет их ошибки, преднамеренные или непроизвольные, восстановляя истину.

В отношении собственно к настоящему изданию житии пустынных жен, эти замечания наши почти и не нужны. Не менее того мы признали необходимым настоящее предварительное пояснение, так как, впоследствии, может быть, мы предпримем издание житий и отцев, отдельно по пустыням, а не в общем календарном или алфавитном порядке имен. Мы возьмем в основание этот же честный и правдивый труд Марена, разумеется, опять сверив его с нашими церковными источниками.

Таисия едва ли не первая открывает воистину удивительный ряд тех обращенных, тех поразительных мощью духа и неустрашимостью святой воли пустынно жительниц, святых жен, имена которых вписаны в небе. Жизнью их в пустынях востока, прославленных дивною святостью своих бесчисленных, великих отцов подвижников, Богу как бы угодно было доказать женщинам всего мира, всех веков, что для духовных битв и побед, вознаграждаемых венцами нескончаемого блаженства в небе, даже и самой слабейшей женщине всегда ниспосылается благодатью Св. Духа сила, превосходящая человеческое понимание, сила – для которой нет невозможного, ни в препятствиях природы, ни в законах жизни, сила Божия, изумляющая неверующих детей века, подкабалившихся соблазнам мира и ничтожеству плоти.

Так-то давно и верно был разрешён заботящий наше просвещённое время вопрос о «праве и труде женщин»; так-то велики с изначала дарованные им Богом мужество, доблесть, сила, добродетель, польза, спасительность их для человечества. Мы увидим их в очерках этих как матерей, сестер и воспитательниц величайших святых, избраннейших смертных – «их же не достоин весь мир». Мы увидим их как богословов, мудрейших всех философов всего света; как воинов, превзошедших геройством духа, бодростью ума и бесстрашием тела, все, что светская история предлагает нам в пример. Увидим их как истинных женщин, вполне понявших и объявших свои права, которых не могли ослабить, уничтожить никакие власти, никакие силы мира; увидим в них женщин, какими им быть от Бога назначено, если глубоко падающих, по действию мира, то неизмеримо высоко восстающих по действию совершенно свободной, доброй воли, всегда вспомоществуемой благодатною, всесильною силою Божьею. Увидим их как создания полезнейшие, совершеннейшие, как венец человечества; потому что, уразумев о Боге высокое назначение свое, они обнимались, проникались любовью; не тою любовью, которую мир вливает всеми способами в плоть и кровь, «не наследящая царства небесного», нотою Божественною, кроткою любовью, которая есть источник всякой пользы, всякого блага и мира, творитель всякого земного счастья и начало блаженства небесного, ибо она есть «венец совершенства».

Посвящая книгу эту повествованиям о жизни св. жен, мы, вместе, всегда будем приводить, хотя сокращенные, сведения и о тех из св. отцов, коим было назначено от Бога сделаться орудием спасения вечного той или другой из этих избранниц, вслушивавшихся в призывы Духа Святого и во время работы греху. Обращение Таисии есть один из святых подвигов св. Пафнутия, прославившегося в Гераклее (в нижней Фиваиде) высоко подвижническою жизнью и обращением ко Христу множества лиц, особенно преступных и закоренелых в грехах.

Местом рождения Пафнутия некоторые из позднейших греческих писателей называют Сидон; верно то, что он учредил свой монастырь в нижней Фиваиде, в Иераклийском округе, где святость его жизни, сила, действенность слова и многочисленность совершенных им обращений, привлекли к нему всеобщее внимание и уважение всенародное. Когда Руфин посетил обитель Пафнутия (около 390 г.), его уже не было в живых; но память о нем и любовь к нему были в полной силе. Его считали при жизни более за воплощённого ангела, нежели за человека, так глубоко было проникнуто все его существование, каждое его действие, высшим христианским совершенством. Таков, конечно, он был и пред небом, ибо, заведомо братии его обители бесплотные, нередко посещали мудрого труженика, и в тайноводственных беседах, открывая ему чудеса величия Божия, руководили его на спасение других. Так, одним Святым, и чрез него, милосердие Господа, приобретает блаженной вечности сотни и десятки сотен душ.

В одной из смиренных молитв этого великого смиренного, молитв непонятных печальникам мира, с ужасом вопиющим «к чему бысть гибель сия? и не выгоднее ли было бы, если бы все отшельники обратились от тунеядства своего к какой-либо общеполезной работе, к мастерству, художеству, ремеслу», – Пафнутий глубоко желал убедиться каким-либо точным свидетельством, признает ли его Господь хоть несколько подвинувшимся в добродетели, чтобы, моля о себе, дерзать молить и о других? Явившийся Ангел известил его, что он уже сравнялся с уличным гудочником, добывавшим хлеб, потешая народ ближайшего города своею музыкой. Такое сравнение удивило старца. Желая извлечь для своей души всю возможную пользу из этого указания свыше, он тотчас же решился отыскать человека, ремесло которого, по-видимому, было так непомерно отдалено от высокой добродетели искомой отшельниками, и которого однако же Сам Бог сравнял с одним из них, известным по всеполезнейшему преданию себя трудам и скорбям строжайшего подвижничества. Пафнутий пришел еще в большее изумление, когда узнал от самого гудочника, что он был не только величайший грешник, но страшный преступник, и что, прежде настоящего своего ремесла, жил лишь плодами краж, грабежей и разбоев. Он добивался проведать, не совершил ли этот человек, хотя бы нечаянно, во время преступной своей жизни, какого-либо особенного подвига милосердия?

– «Никакого, отвечал тот; я помню только два случая, два дела, которые были как будто противны моим привычкам, и почему исполнились мною так, сам не знаю. Однажды шайка, в которой я находился, захватила девицу, посвятившую себя Богу; ее решили обесчестить; я это знал, и твердо положил себе, во чтобы ни было, спасти и безвредно доставить ее в родное село, что и исполнил в ту же ночь. В другой раз, найдя на пути женщину в крайнейшем отчаянии о муже и детях, которых заключили в темницу за долги, пока она, обезумев, бежала, четыре дня, без пищи, без сна, и упав тут почти умирала от истощения, – я так был смущен этим зрелищем, что, приведя ее в чувство, накормив и оказав всякое возможное пособие, проводил ее и отдал 300 златниц на выкуп ее мужа и детей. Как и почему я так поступил – не знаю».

Изумляясь подобным действиям милосердия со стороны вора и разбойника, Пафнутий в сотый раз убедился в великости той Божественной благости, которая действует тем усильнее в восстановление человека, чем глубже нравственное его падение. «О! брат мой, воистину самим Богом хранимый, сказал он гудочнику, сто крат счастлив ты! Во всю мою жизнь я не сделал ничего подобного; но думаю, что и тебе, верно, не чуждо имя Пафнутия, пользующееся довольно громкою известностью между пустынниками и мирянами, только за одно лишь великое, но бесплодное желание его подражать святой жизни отцов. Этому-то Пафнутию, мне недостойному, Бог благоволил открыть, что он признает тебя нисколько не ниже меня. Брат мой, ты выше! Воспользуйся же милостью Творца, и зная теперь, что ты занимаешь уже не последнее место пред престолом Его благости, торопись довершить спасение твоей души, чтоб стяжать высшее место».

Гудочник, не отлагая, не прорекая, не колеблясь, бросил свое ремесло, последовал за Пафнутием в пустыню и так строго сообразовался с правилами этого наставника своего, что после трёхлетнего подвижничества скончался, окруженный сонмом Ангелов, ниспосланных Господом для принятия его души.

По смерти его Пафнутий усилил святую ревность свою до меры возможности, и, как все святые, не признавая в себе никакого усовершенствования, тревожимый помыслом – угоднее ли он Богу, вторично дерзнул молить Его обнаружить, с кем может он теперь сравниться? «С старейшиною ближайшего селения», было ответом, принесенным ему Ангелом. Пафнутий, немедля, отправился в селение. Не нужно было искать неизвестного, он сам встретил его; с глубокою радостью и уважением пригласил в свой дом, омыл его ноги, угостил с радушием и любовью сына к отцу. Во время обеда Пафнутий тщательно расспрашивал хозяина о всех частностях образа его жизни. Но, к удивлению, тот при каждом ответе сообщал ему только о недостатках своего нрава, пороках и грехах своих. Пафнутий не узнал бы ничего более, если бы наконец не объявил ему, что послан самим Богом, чтобы услышать из уст его собственную исповедь всего, что он сделал в жизни ради любви к Господу, и вместе, чтобы объявить, что Милосердый Владыко уже находит его достойным провести остаток дней среди отцов пустыни.

«Повеление Бога, видящего все и все открывающего на благо нам, – отвечал хозяин, я не дерзаю обсуждать и малейшим помыслом; изумляюсь, св. отец, ибо воистину не могу придумать, какое могло быть сделано мною, во всю мою жизнь, хотя бы малое доброе дело? Суди сам, я в точности скажу тебе, как веду себя постоянно и неизменно. Вот, уже более четверти века, как, по согласию с женою, от которой у нас трое детей, мы живем в строгой воздержности; ни одному человеку, кто бы он ни был, я никогда не отказал в гостеприимстве. Никогда я не попустил никого предварить меня в приёме и успокоении странника, а тем более недужного, и считаю святою обязанностью наделить его всем необходимым для продолжения его пути. Нуждающемуся я никогда не отказывал, каждому бедному помог по мере сил и средств. В деле несправедливом, противном истине, я на волос не оказал бы пособия и родному моему сыну, в обиду ближнего. Когда до меня доходило о споре или неприятности между кем-либо, я старался тотчас, всеми возможными средствами, примирить ссорящихся. Никогда не было в моем доме плода чужих трудов, в моей мысли – желания чужого добра. Никогда я не дозволял моим детям подать кому-либо повод жаловаться или негодовать на них; не лицеприятствовал никому; не допустил никогда, чтобы животное из моих стад сорвало хоть один лепесток травы с чужой земли. Я не препятствовал чужим сеять на моей земле, и сеял на той собственной земле, которую они мне оставляли свободною, нам хватало всем, и слава за то одному Богу! Я старался, сколько мог, поддерживать бессильных и защищать слабых от неправого угнетения или обиды сильных. Я как огня избегал возбуждать в ком-либо неудовольствие или гнев; когда же от меня зависело решение какого-либо спора или тяжбы, не имея возможности полагаться на собственную непогрешимость, и боясь несправедливо обвинить одну из сторон, я менее судил, нежели старался согласовать стороны миролюбно... Да что говорить, в этом и во всем другом беспрерывно страшась только как бы не сделаться неисполнителем прямого повеления Божия, прожил я до сего дня, в тревожном опасении, не имев ни времени ни уменья сделать от себя хоть одно доброе дело. Страшно сказать, Сам Бог за меня все делал»!

Жизнь, с такой простотой и до такой глубины проникнутая смирением и духом истинного милосердия, которое и составляет мудрость высшую, поразила Пафнутия. С увлечением обнял он своего хозяина, и разумея, что он мог быть драгоценным украшением пустыни и одним из деятельнейших учителей собственным примером, сильнейшим всякого проповедования, он просил его увенчать подобную жизнь единым достойным, высшим венцом, приобретаемым чрез действительное отречение от всех благ мира, от всего собственного, до самой воли своей, чтобы, взяв Крест Христов, еще в чистейшем совершенстве последовать за Божественным Учителем.

Сердце этого человека было вполне готово к сему. Он не поколебался оставить жену и детей; он знал, что оставляет их Богу, не изменяющему обещаний своих и властному более всех утешить, заступить, спасти, наградить блаженством, для Него и Ему оставленных. Путники немедленно отправились в гору; сопровождавший Пафнутия, повинуясь ему, перешел с ним глубокую реку, на которой не было лодки, едва омочив ступни ног; прибыв в обитель, он был помещён в келии, в которой жил и скончался гудочник. В короткое время и этот жилец ее, благостью Христа, подающего руку всякому идущему к Нему с дерзновением чистой и полной веры, исполнив назначенную меру земного очищения своего, тихо скончался о Господе в состоянии проявленной святости. Пафнутию было возвещено о сем; он видел, как Ангелы принимали душу этого подвижника, славя Бога и возглашая: «блажен его же избрал еси и приял, вселится во дворех Твоих» (Пс.64:5) – лик святых ответствовал им: «мир мног любящим закон Твой» (Пс.118).

Этот новый пример еще сильнее возбудил благочестивую ревность Пафнутия: «как, укорял он себя беспрестанно, люди, живущие в свете, посреди соблазнов его, в заботах о семье, детях, угождают Богу и быстро удостаиваются спасения; а я, монах и пустынножитель, отрешившийся от всего, весь, по мнению моему, предавшийся исканию неба; не могу, хоть вровень с ними подвигаться по пути покаяния»? Он стал еще строже в правиле жизни, боясь и единую минуту ее отнять от молитвы и созерцания. «О Преблагословенный Владыко! Милосердый Отец мой небесный! извести грешного раба Твоего о состоянии его души; ужели неподвижна она в стремлении к Тебе, Боже мой»? – И вот снова голос с неба возвестил ему, что он сравнен теперь с купцом, отыскивающим драгоценный жемчуг и в этом намерении направляющимся к нему, а потому он должен выйти ему на встречу. Старец, не медля, сошел с горы и встретил купца, прибывшего Билом из Фиваиды, со многими судами, нагруженными товаром, который он раздавал бедным. Купец нес и монастырю Пафнутия в подарок овощи, одежды и другие потребности.

«Драгоценная пред Богом душа, – приветствовал Пафнутий купца, зачем заботишься ты столько о земном, когда призываешься к небу и так уже близок к нему? Оставь, разом отдай людям, прикованным к тлению, все тленные предметы купли здешней и сделайся покупателем Царствия Божия, нераздельно последовав за призывающим тебя Спасителем.

Слова старца пала на землю добрую. Купец, как оба предшественники его, не колебался и минуты. Все привезенные им товары и все имущество свое он велел раздать бедным; занял в пустыни келью двух блаженных предместников, и, как они, свято перешел в вечность.

Много подобных обращений совершала любовь Божия к человеку, чрез верного раба Его Пафнутия; спасая им других. Он, в то же время, и его возводил все выше и выше по лестнице духовного совершенства. Одним из самых славных плодов такого назначения святого старца было обращение им знаменитейшей того времени прелестницы, взволновавшее весь Египет.

Таиза или Таисия, жизнью и красотой прославленная громче всех, чем-либо привлекших внимание света, неслыханною быстротой и искренностью своего покаяния, затмила всю славу предшествовавшей своей жизни, чуть не обоготворенной распутниками мира! Пример ее да докажет и самым закоренелым в нечестии и распутстве женщинам, как неисчерпаема благость Божия, «не хотящая смерти грешника», но хотящая его обращения и жизни вечноблаженной. Таисия – живое доказательство того, как несомненна должна быть надежда и величайшего грешника на вечное милосердие Спасителя, не превозмогаемое ничем; и как легко и быстро, при мужественной решимости смиренного последования Христу, Он забывает всю бездну преступлений человека и возводит его на высоту недосягаемую самомнению и какому-либо упованию на собственные, мнимо добрые дела, и на что бы то ни было от мира и по миру.

Отечество Таисии достоверно не известно, как и город, в котором она наиболее царствовала непомерным распутством и славою своих бесчисленных, грязных побед. Весь Египет повторял имя Таисии; только о ней были слухи и речи; она затемняла всех, торжествуя блеском безумной роскоши; видеть ее, сблизиться с нею, хотя бы ценою крайнего пожертвования, было одуряющим стремлением всего растленного общества лучших городов Египта; блудница была обращена в какое-то чтилище, сделалась кумиром мужчин!

Так воспитала эту бедную, в жертву дьяволу, порочная ее мать, заботившаяся трудолюбно лишь о том, как и чем доставить дочери богатство, блеск роскоши, громкую известность, хотя бы погублением ее невинности, искоренением всех начал добра, Богом вложенных в сердце прекрасного ребенка, как влюбить в нее, привлечь к ней страсть, похоть и деньги, если можно всего блудного человечества! Мать сама наставляла свою дочь сызмала на разврат, приучая ее ко всем тонкостям последнего распутства; уроки эти, при необычайной красоте тела, которым была одета прекрасная от Бога душа Таисии, сделали ее поистине смертоносною для душ. Привлекательность ее имела в себе что-то обаятельное; небогатые разорялись окончательно на займы; богатые кидали под ее ноги огромные состояния; в семействах возникали неисходные расстройства; распри, смертоубийства, самоубийства повторялись; безумная роскошь Таисии, удовлетворение ею всех прихотей тщеславия до того наполнили молвой о ней весь Египет, что жизнь и преступная слава ее огласились даже в отдаленных пустынях отшельников.

Эта крайняя мера соблазна была попущена благим Провидением во спасение несчастной заблудшей, в возвращение потерянной овцы в стадо доброго пастыря. С той минуты, как жизнь ее сделалась известна Пафнутию, в сердце этого святого мужа возникла твердая, горячая о Бозе мысль, – не мелькнувшая в голове ни одного человека, – спасти Таисию, с помощью Божией! Самый способ действия им избранный, и на который такой святой муж мог решиться разве только по внушению свыше, свидетельствует о неизмеримом различии между тем, что именуется любовью в свете, и тем, что назвал любовью Христос и Его последователи. Что бы ни сказали, чтобы ни думали, как бы ни был глубок соблазн, укрепясь молитвой, вооружась упованием на Бога, Пафнутий сбросил с себя отшельническую одежду; в наряде светского богатого человека, снабженный золотом в таком количестве, которое открывало свободный вход в роскошное жилище знаменитой прелестницы, сквозь толпу ее обожателей, – дело дотоле неслыханное! – святой вошел в блудилище! – Но с ним вошла и благодать Св. Духа. Дерзновение такой любви не могло ни посрамить, ни обмануть Пафнутия.

Он нашел в сердце Таисии еще не совсем заглохшими благие чувства, Богом в нее вложенные; она еще сохраняла некоторые общие основания религии; она еще верила в Бога и была, как бы вопреки своей воле и к глубокому ужасу своему, непреложно убеждена в будущей жизни; она знала, что там Он наградит праведных и накажет грешных неизбежно. Это пробуждало в ней ту грызущую скорбь, которую она спешила тотчас потоплять в разврате, но которая сделалась семенем ее спасения, лишь только явился такой посредник, между ею и небом, каков был Пафнутий, лишь только в блудный ее дом вступили такая мысль и такая любовь, какие привели к ней его. Так естественно и просто совершаются все чудеса Божии пред очами неверующих им лжемудрецов века! – Великие истины смутно мелькали в душе несчастной, как и в душах всех светских женщин и менее ее преступных. Она подчас неясно видела эти истины, как устрашительные грезы, и усиливалась отгонять их тем отчаяннее, чем ярче невольно прояснялось ей сознание ее преступности. Духом Пафнутия все это было понято.

Руководимый горячностью такой любви, которой Таисия никак не могла уразуметь, он просил ее назначить ему свидание в месте, о котором бы не только не знал никто, а в котором бы не люди лишь, но и Сам Бог никак не мог видеть их. Смеясь, бедная красавица отвечала ему, что «он просит невозможного; что Бог присутствует везде и видит все». Этого ответа было достаточно святому мужу, для разрушения долголетней победы дьявола, для уловления погубляемой им прекрасной души, в сеть небесного Царствия. Живо представил Пафнутий блуднице весь ужас неслыханной дерзости согрешать отвратительным образом, ежедневно, ежечасно, под глазами Вездесущего, Всевидящего Бога, в то же время сознавая присутствие Его, сознавая и будущую жизнь, и непреложность ответа! – «О бедная, отнятая от неба, любимая мною душа! Чем же возместишь ты пред судилищем Творца множество душ тобою убитых? Чем воздашь, а воздать неизбежно должна, за рассеваемые тобою соблазны и распутства; за увлекаемых тобою беспрестанно в бездну зла, в муку временную и вечную; за погубление собственной твоей души, созданной Богом для рая столь прекрасною»?

Таисия никогда не слыхала, никогда не чувствовала ничего подобного; она разумела, что перед нею не только не светский развратник, но человек, обладающий какою-то особенною властью над ее умом и сердцем, человек, посланный Самим Богом, подчиняющий ее душу, уже озаряемую светом неведомой ей благодати. Внезапно залилась она слезами, и трепеща кинулась к ногам отшельника. «Отец святой, говорила ему Таисия, рыдая, я все поняла, я все ясно увидела; чешуя спала с моих глаз, с моего разума! Спаси! Подвергни меня какому хочешь покаянию, требуй, приказывай; я исполню все! Я чувствую теперь всю мерзость моей жизни; я знаю теперь всю меру моей преступности; но знаю, что благость Божия может спасти меня за твои молитвы! Я готова, дай мне только три часа, – они необходимы, я явлюсь куда велишь».

Эта отсрочка, в существе Таисии уже ненужная, была испрошена ею тоже по действию воли высшей, чтобы общеизвестнее, торжественнее доказать городу и стране, где Таисия была властью, всю внезапность, полноту и чистосердечие ее чудного обращения. Таисия велела собрать все скопленные в ее доме богатства. Парчи, драгоценные убранства, бесчисленные предметы роскоши, неги, сластолюбия, тщеславия, плоды неудержанного ее распутства, на огромные суммы, были снесены ее слугами в кучи, на городскую площадь. Она зажгла их сама, не признав возможным обратить их в милостыню; она не решилась теперь осквернить руки бедных раздачею этих стяжаний крайнейшего греха и смертных преступлений. В присутствии народа она громко исповедала всю позорность своего поведения; просила прощения у всех, и с горячностью призывала участников развратной ее жизни последовать ее примеру, покаяться пред Богом долготерпеливым, ждущим лишь свободного обращения человека, чтобы спасти его.

Исполнив это, Таисия явилась в назначенное место, чтобы вверить себя Пафнутию, как Самому Спасителю. Он отвел ее в женский монастырь и запер в отдельной келье, к дверям которой приложил свинцовые печати, чтобы никто не дерзнул нарушить этого заключения без его дозволения. Скажет ли кто, что поступлено грубо, негуманно? Но и ныне врач не жжет, не режет ли тело, не слушая вопля пациента чтобы спасти лишь тело от пожирающей его гангрены? А спасет ли? И ныне не затворяют ли больного, да и здорового, в тесное заключение, чтобы не дозволить ему свободно вредить себе и другим? И ныне не лишают ли его не только воли, но и самой жизни, если и в возмездие за отнятие чужой жизни, то не без помысла же об очищении, чрез возмездие это, загробной жизни преступника? Святые, под наитием Духа Святого и по собеседовании с Господом, знали, что делали. Господь же сказал людям, единожды и навечно: «советы Мои не яко советы ваши, и суды Мои не яко суды ваши». Таисии оставлено было только малое оконце, в которое подавались ежедневно небольшой ломоть хлеба и мерка воды.

Заключенная таким образом, будто в гробе, Таисия просила Пафнутия только об одном: «научи, как должна я молиться Богу»? Не дерзай, отвечал он, даже произносить Всемогущего Его имени! Ты не достойна сего. Не смей тоже и воздымать к небу рук, оскверненных неисчислимыми преступлениями. Обратясь лицом к востоку, в смирении сердца и сокрушении духа, которые да возмогут разрушить тебя всю, зови беспрерывно: «Создатель мой, помилуй меня»! Кающаяся свято подчинялась этому повелению.

Чрез три года Пафнутий не мог победить в сердце своем сожаления о грешнице; не дерзая сам вопрошать Бога, он отправился к св. Антонию, чтобы узнать от него, отпущены ли Господом Таисии грехи ее? Но, явясь к великому пустыннику, он не объяснил ему причины своего посещения в твердой уверенности, что, если то необходимо, Бог Сам откроет о ней святому. Собрав главных учеников своих, Антоний пригласил их провести ночь, отдельно, в усердной молитве, и ждать, соблаговолит ли Господь, проявить кому-либо тайную причину прибытия блаженного Пафнутия? Она была открыта одному из них, Павлу, за крайнее смирение получившему наименование Препростого.

Он видел в небе ложе, неописуемой красоты и блеска, охраняемое тремя девами, которые объявили, что ложе это приготовлено для обратившейся прелестницы Таисии. Наутро Павел передал св. Антонию о видении, а Пафнутий, узнав, что Бог благоволил очистить кающуюся, немедленно отправился в монастырь, снял печати и открыл дверь заключенной.

Кротко объявила ему Таисия, что несказанно возлюбила келью свою и желала бы безвыходно в ней окончить жизнь; но повиновалась его воле, и вместе передала ему, что свято исполняя наложенное им на нее послушание, по долгом старании, могла успеть лишь в том, что, так сказать, собрав в груду перед мысленными глазами своими все неисчисленное множество разновидно отвратительных нечестий и преступлений всей своей жизни, она беспрерывно смотрела на них, в невыразимом сожалении не переставая обливать их жгучими слезами. «За это, отвечал ей старец, а не за тесноту и строгость твоего заключения, Всемилосердный Бог простил тебе все твои грехи, сколь они ни были страшны».

Таисия не прожила и пятнадцати дней по выходе из очистительного заточения. Мир тесен, непригоден душе, назначенной небу и для него уже уготованной. Омытая всеполным покаянием; разрешённая снявшим на себя бремя ее Богом благости, она воспарила в горние обители Его.

За день пред блаженною своею кончиной св. Пафнутий рассказывал находившимся у него отшельникам о приведенных здесь четырех примерах. Он приглашал их твердо знать, что воистину нет состояния, положения в жизни, которое бы дозволено было презирать; что в каждом люди могут, хотя и без блеска и неведомо, по благодати Божией, совершать дела Всемилосердному Творцу особенно приятные, и что даже величайшие преступники и нечестивцы самые закоренелые могут полнейшим покаянием умолить непременное отпущение всех своих грехов; если только, покаясь, примут на себя спасительный крест терпения, лишений и скорби, а не останутся в той же жизни, полной послушания лишь своей воле, исполнения своих мудрований, прихотей, плотоугодия, довольства и рассеяния.

Такими поразительными примерами обращений, так сказать, мгновенных, по Боговдохновенному слову того или другого из святых учителей, изобилует история последователей Христа. Истинно слово Божие: «где умножится грех, преизбыточествует там и неистощимая Его благость»! Женщины, более страстные и слабые, удобнее мужчин подчинялись влиянию губителя душ, и, вступив на стезю порока, не останавливались уже в безоглядном беге к цели, к неисходной бездне гибели в крайней греховности. Но зато и со дна бездны этой, заслышав, по милосердию Творца, голос любви Божией, голос той любви, которую они может быть искали, не ведая ее в любви бесовской, в любви мира, плоти и крови, с неслыханною внезапностью они проникались ею. Они отторгались от всего с решимостью чувства еще более горячего и глубокого; принимали, несли и выдерживали непомерную борьбу доблестно и с терпением, поражавшим изумлением современников, самых сильных духом; разом подымались они на всю высоту своего страшного падения, и сказанное Господом яве сбывалось: «сила Моя в немощи совершается». Взыскатель не действий лишь внешних, а залогов сердца, силы, горячности, безраздельности, чистоты внутренних побуждений, Бог, по всепремудрому и всеправдивому смотрению своему, часто и многих не допускал даже до долголетнего искуса очистительных, суровых подвигов покаяния; не дозволял вкусить мученичества: «всесожжения не благоволил». Он принимал, так сказать, первый их шаг за исполнение всего пути; глубину, простоту, искренность, качество великого дела, вменял в количество, в продолжительность, во всю полноту оправдания, и, быстро разрешая эти души, «восприемшие первое благородство свое» с решимостью и желанием превысшими сил ада, как бы без труда для них возводил их в блаженство небесное.

Какие полные несомненных надежд свидетельства! Какие уверения неотразимые в той благости, которая всем предлагает то же!.. Ужели может пересилить их в сердце женщины ложь мира и грязная сласть плоти?.. Ужели может затмить их разумение собственная оценка мнимой своей чистоты и достоинства?

Вспомним благоразумного разбойника; вспомним слово Слова: «блудницы восхищают царствие небесное»; не будем оправдывать себя; тайное наше известно лишь Богу; не будем судить и осуждать несчастных, возлюбим их тою любовью, которою их любили Пафнутий, Нений, все святые, Сам Спаситель: «в ню же меру мерим, да возмерится и нам».

Церковь празднует в этот же день (8 окт.) память Преподобной Пелагеи, прославившейся в Антиохии, блудницы, о которой мы будем говорить далее, и другой Пелагеи девы, при Нумериане назначенной на мучение, в Антиохии же, но усердною молитвою испросившей у Господа тихую, блаженную кончину пред самым принятием мук.

Богу было угодно, чтобы знаменитый основатель знаменитого Тавенского братства, в Верхней Фиваиде, открыл и другому полу путь чистых, действенных молитв о мире, по той Христовой любви, которая приносит себя в жертву за других, стяжая в то же время и себе венец вечного блаженства за крайнее смирение, терпение и всецелое отрешение от всего мирского.

Провидение устроило это, как все великие дела Божией благости, самым естественным и, в то же время, самым чудесным образом. Пахомий оставил в свете сестру; после долголетней разлуки, и когда уже вся страна огласилась громкою славою о святости жизни и духовной мудрости Пахомия, сестра его, может быть, столько же по любопытству, сколько и по родственной любви, решилась отправиться в Тавенскую пустыню, видеться с братом и лично убедиться в чудесах, которые, как говорили повсеместно, Бог совершал чрез этого верного своего служителя. Провидение Божественное, конечно, по высоким же заслугам Пахомия воспользовалось неполноверием его сестры, чтобы, утвердив ее в вере, спасти ее, а ею многих других и утешить св. старца утешением для его духа самым высоким.

Устраивая каждое действие свое не по внушениям плоти, ее привязанностей и мудрований о чувствах и приличиях, и имея правилом никогда не говорить ни с одною женщиною, Пахомий не согласился видеть свою сестру, но приказал ей сказать, что по милости Божией он здоров и просит ее возвратиться к себе, не сожалея, что не видела его глазами тела, так как, постоянною о ней пред Богом молитвою, он духом всегда к ней близок. Но не желая отпустить ее без доброго совета, в напутствие, он предлагает на ее размышление, не признает ли она полезным последовать его примеру в образе жизни, в твердом уповании, что Господу будет угодно такое действие ее, и что она, по Его милосердию, может быть, привлечет к чистой, святой жизни и других женщин, с которыми может верно уготовиться к блаженству вечному.

Слова мужей святых суть носители мудрости и силы, мирским словесникам и учителям не дающихся, а потому они и действуют инаково. Пахомий просил особенно о том лишь свою сестру, чтобы она не торопилась, глубоко и здраво обдумала его совет, и, если бы когда бы то ни было, согласилась на его предложение, то уведомила бы его; так как потребуется еще много времени на построение монастыря.

Сестра Пахомия, никак не ожидавшая, что даже не увидит брата, была сильно оскорблена и опечалена; она залилась слезами, но следствием их, ею самою неожиданным, было внезапное требование ее сердца к воле, – немедленно согласиться на его совет. Возблагодарив Господа, за это новое свидетельство Его промышленная о спасении душ наших, Пахомий принял все возможные меры к скорейшему построению женской обители, для которой он избрал место, называемое Мен², не в весьма далеком расстоянии от Тавены, по другую сторону Нила.

Поселившись в монастыре, новая отшельница, наставляемая советами брата и руководимая начертанными им правилами аскетической жизни и спасительных трудов, не обманула его прозорливых надежд; в течении непродолжительного времени она сделалась духовною матерью множества отшельниц. Достойная ученица прославленного Богом учителя, она была для них руководительницею истинно мудрою, ибо более еще деятельным, собственным примером, нежели наставлениями, отрешала их сердца от всякого земного пристрастия, и привязывая их крепчайшею любовью к Богу, без которой невозможна действенная любовь к ближнему, вводила их «в союз с совершенством», цель и венец которого есть царствие небесное с его не гибнущими благами.

Св. Пахомий получил основания монастырских правил от явившегося ему Ангела, а потому внес их в аскетическое свое учение и в устав всех возникших под его рукою монастырей. Новой женской обители он дал почти такой же устав, конечно, с необходимыми лишь изменениями. Так напр. отшельницы не носили милоти, – козьего кожуха, который был постоянною одеждою его монахов; коротко стригли волосы и накрывали голову капюшоном. Ручное их делание заключалось в тканье из льна и шерсти, которые доставлялись им главным экономом братства.

Ни один монах не был допускаем в женский монастырь, без особенного дозволения и какой-либо существенно важной причины. Братья и родственники, миряне, приходили чрезвычайно редко, раз, два в год и не иначе, как в сопровождении испытанных старцев; посещаемая была тоже сопровождаема старицею. Не дозволялось ни подносить подарков, ни принимать и самомалейшего от кого бы то ни было; так как, по учению св. отца, монашествующему не следует иметь ниже иглы и нитки собственной, все у них, необходимое, должно быть общее. Всякая светская речь, слух, новость, известие, были изгнаны из разговора; все это «пестрит» помыслы; набивает память пустым, ничтожным, страстным; мешает возвышенности созерцаний, глубине саморассмотрения, важности изучения законов спасения. Одним предметом монашеских собеседований были вера и надежда, чтобы чрез самоотверженную любовь к Богу, удостоиться блаженной вечности.

Монахи, приходившие в женский монастырь для построек или других необходимых работ, не принимали в нем даже и пищи, но возвращались к себе на трапезу. Церковники, священники и диакон являлись только для Богослужения. Первый духовный отец, которому Пахомий доверил руководство сестер, был монах Петр, почтенный столько же по престарелости, сколько по чрезвычайной святости жизни; по отзыву историков он достиг степени совершеннейшего бесстрастия. В эту обитель одинаково принимали вдов и девиц; так принята была в нее мать Феодора (по смерти Пахомия, сделавшегося настоятелем его Тавенского монастыря). И мать Феодора, как сестра Пахомия, удалилась от света вследствие печали, причиненной ей таким же отказом сына видеться с нею у себя в обители; ее мать (т. е. бабка Феодора) последовала за нею. Так неизменно строго исполнялись всеми тогдашними отшельниками правила всеполного отречения от всех привязанностей земных. Сходство обстоятельств или причин поступления в монастырь ввели некоторых писателей в ошибку; они смешивали сестру Пахомия с матерью Феодора; обе были отшельницы одинаково великие по благочестию, смиренномудрию и благодатному влиянию, которое они производили святым примером своей жизни на многочисленных сестер их монастырей.

Когда отшельница умирала, все сестры, при пении псалмов, выносили тело на берег Нила; монахи Тавенские, с таким же пением, с другого берега реки, неся оливковые и пальмовые ветви, переправлялись на лодках, поднимали гроб, и хоронили усопшую сестру на горе, где была общая усыпальница Тавенских монастырей.

В женском монастыре Мен, еще во время Палладия, считали более четырехсот сестер; устав и строгость их жизни оставались неизменными. Палладий, между прочим, рассказывает два события, которые мы считаем не лишним привести, как по чрезвычайному различию их, так и потому, что первое доказывает всю необъятность человеческой слабости, а другое подтверждает слова как первых, так и позднейших отцов учителей наших, что любовь к Богу, под благодатным действием Св. Духа, войдя в полную силу, не может уже быть ограничена ничем, и уносит ревность христианской души за все пределы, недоступные пониманию ума, приводя дух в то блаженное и высокое настроение, которое дается лишь за смирение крайнейшее.

Человек, занимавшийся башмачным ремеслом, проходя мимо очень пустынного монастыря Мена, спросил случившуюся близ ограды молодую монахиню: «не нужна ли им его работа»? Она отвечала: «у нас есть свои башмачницы», и отошла. Другая сестра была тут же; она молчала, но долго спустя они о чем-то поспорили. Демон, возбудитель всего злого и гибельного, лишь бы человек дал ему малейший повод каким-либо греховным движением, внушил последней из сестер, озлобившейся на ту, оклеветать ее пред другими сестрами, по поводу пяти слов, сказанных ею в ответ проходившему мимо монастыря человеку. Слух этот разнесся; был, как всегда, увеличен, изукрашен, искажен, и до того поразил горестью бедную жертву клеветы, что, уступая увлечению отчаянья, под влиянием того же демона, вместо прибежища к Богу, за молитву и кроткое несение несправедливого обвинения, победоносно обнаружившего бы ее невинность, она тайно вышла из монастыря и утопилась в Ниле. Едва узнали об этом, как сестра, бывшая первою причиною бедствия, подверглась столь сильным угрызениям совести, что, забывая о неизмеримости Божия милосердия, опять дала сим право духу зла возобладать ее волею, и, вместо покаяния, ввергалась в последнее отчаяние; потеряв всякую надежду на возможность, чтобы Бог простил ей столь страшное преступление, решилась, вследствие этого безумного мудрования, на еще страшнейшее, – она удавилась! Двойное бедствие в течение одной недели; два самоубийства в женском монастыре, известном по строгости правил, чистоте учения и примерной святости жизни, не могли не поразить сестер как этой, так и всех других обителей, жесточайшею горестью и сокрушением. Плач огласил всю страну. Священник, пришедший в воскресенье для совершения литургии, после строгого огласительного слова, хотя и с горькими слезами любви истинно христианской, воспретил поминовение двух несчастных самоубийц; всех же, содействовавших их смерти разглашением клеветы или верою в нее, отлучил на семь лет от приобщения Св. Даров.

Сколько важнейших для жизни человека вопросов разрешают эти два примера из десятков тысяч, наудачу взятые? Но история, из которой они почерпнуты, не читается, не изучается самонадеянными псевдоучеными и лжеименно разумными мудрователями века. Они не хотят знать ни этой истинной науки, ни того, что сказано о мире и его науке: «не любите мира и яже в мире, любовь бо к миру, вражда есть к Богу», и продолжают любить вражду к Богу, черпая из нее свою философию, свою психологию, свои общественные законы и нравы, из ее оснований вырабатывая свою совесть, свою справедливость и истину.

Какое, скажут, жестокое наказание! Возможно ли душам несчастных погибших отказать даже в поминовении, когда и при совершении преступления, они, монахини, от живости и глубины горя, по определению науки, несомненно были в состоянии невменяемости, – следовательно невинны? Виноват, конечно, дьявол (для науки мирской не существующий); но и дьявол не имеет над человеком власти, пока человек не даст ему эту власть собственною свободною волею; пока не отступит от закона вечной истины, и требования, научение ее не заменит мудрованиями своего ума; самосуд предпочтет суду Божию; забудет, не поймет, не изучит, не поверит безграничной любви и благости Создателя. В таком положении, конечно, ум его из света делается тьмою, из добра – злом, из области и достояния Духа Святого – рабом духа зла; он помешан; но кто же виноват? Учителя Церкви, великие подвижники веры, св. отцы, основатели монашеских жительств, этого труднейшего, но и вернейшего пути спасения, писавшие свои уставы по внушению Святого Духа и под диктовку Ангелов, как св. Пахомий, были одни истинными философами, психологами и психиатрами, а потому и судьями, как и Богословами. Учения их и уставы жизни, принимаемые учеными мира за бред невежества и изуверства тех грубых и темных веков человечества, останутся, до скончания веков, тем же неизменным светом, тою же спасительною истиною, какими были; тем же живым источником живейшей, Божественной любви к ближнему. Во все века, из всех поколений до последнего, каждый, заслышавший голос Божий, подобно Савлу, перестанет «прать противу рожна», уразумеет ложь учений мира и кинется к этому источнику, к этой не понимаемой миром науке жизни, чтобы насытиться достойно достоинству человека, чтобы утолить душу, жаждущую истины и вечного блаженства.

Если страшные, приведенные выше события, и многие подобные им, доказывают, что и в самых строгих по правилам и святых по жизни отшельнических обителях, человек несовершенно избавляется от глубочайших падений, что малейшая небрежность в хранении своего сердца и ума, ничтожнейшее невнимание, неисполнение спасительных правил, влекут к невозвратной гибели, то что же в мире, где обращает ли кто-либо какое бы то ни было внимание на эту истинную работу жизни, на эту истинную ее мудрость, на эту доблесть духа? Если не только в мирской жизни, но и в прославленных чистотой жительства обителях отшельнических, всегда, как согласно утверждают св. отцы, демон настойчиво усиливается вовлечь согрешившего в отчаяние, вместо терпения и преискреннего раскаяния в смирении, которое есть вернейшая победа над духом тьмы, то другой рассказ Палладия (а подобных много) об Исидоре, одной из сестер того же монастыря, утверждает ту истину, что только в св. обителях достигаются высокие христианские добродетели, которые людям в свете точно также не могут быть доступны, как не может принадлежать, например, знание лучшего из учеников университета лучшему из учеников народной школы.

Святая девственница Исидора, томимая неудержимым желанием совершенства духовного, мудро уразумела, что его невозможно стяжать, не стяжав прежде, всеполнейшее смирение, которое есть ничто иное, как безграничное, всеобъемлющее отречение от всякой тени человеческого тщеславия, сласти, страсти, довольства или упокоения. Но этого опять не возможно приобрести, не приучив себя, долгим искусом, к самоотречению от малейшей, хотя бы и безвредной, своей воли, к терпеливому и благодарному несению в кротости всех неудобств, обид, оскорблений, злоключений и страданий до крови, а потому она твердо решилась подвергнуть себя сама всякому уничижению и поношению для высшего очищения духа; чтобы сделаться жертвою всевозможного презрения со стороны сестер обители и испытать всякое дурное обращение и презрение, она приняла на себя вид глупой, неловкой, полупомешанной, наконец вполне юродивой, даже бесноватой. Она так искусно и настойчиво приводила в исполнение свое намерение, что все считали ее притворство за истину. Она в строжайшей истине исполняла только слова Евангелия: «иже хощет в вас вящий быти, да будет всем раб, и всем слуга» (Мф.20:26, Mк.10:43, 44). «Аще кто мнится мудр быти в вас, в веде сем, буй да бывает, яко да премудр будет» (1Кор.3:18).

Она хотела навлечь на себя только посмеяние и презрение, а потому наружное ее сумасбродство в существе было совершенно безвредно для других, и, следовательно, безвинно. Конечно, оно испытывало чистоту, смирение, духовный разум, любовь сестёр, но ею для этого оно предпринималось, хотя и поэтому такие подвиги допускаются и благословляются Богом.

Вместо того, чтобы носить куколь (клобук), башмаки; чтобы трапезничать с другими, она набрасывала на голову какую-нибудь тряпку, ходила босая, собирала для пищи крохи или вымывки из кастрюль, и без устали, целый день, занималась самою трудною и грязною работою, как последняя из служанок. Многие из сестер обращались с нею, как с заявленною безумной; другие глядели на нее даже без сожаления, с глубоким отвращением, почитая ее бесноватою, хотя и тихою. Другие не щадили и презирали ее. Исидора не только переносила все поношения, брань и дурное обращение со смирением и без ропота; но чем более ее унижали и оскорбляли, тем более ей это было по душе, тем более она внутренне радовалась, считала себя счастливою, в заветной глубине сердца благодарила Господа и горячо молилась об оскорбителях, как об истинных благотворителях своих.

Так упражняла она себя в премудром безумии Креста Господня. Только одному Богу была известна таившаяся в ней добродетель, и Он, Благой Судия, любящий возносить смиренных даже и в этой жизни, счел нужным обнаружить наконец, великие духовные достоинства Исидоры. Ангел явился св. Питириму (ученику Антония), жившему в Порфиритской пустыни и объявил ему, что он не должен считать себя слишком высоким духовно и возноситься в себе добром, которое мог совершить, а также не вменять себе в отличный подвиг свое пустынножительство. Что если он хочет видеть душу несравненно совершеннейшую пред Богом, то в Тавенской женской обители встретит спасающуюся, которая премудро избрала путь крайнейшего смирения, и с трепетом радуется за Христа самому грубому, презрительному и дурному с нею обращению всех сестер обители, продолжая служить им день и ночь с ненарушимыми ревностью и кротостью; тогда, как он, спокойно оставаясь телом в пустыне, мыслью носится по городам.

Питирим, не медля, отправился чрез реку, в Тавенский монастырь, и просил у настоятельницы видеть всех сестер. Высокоуважаемому за прославленную по всем пустыням добродетель, долголетнее подвижничество и учительство, не могло быть отказа. В св. храме, по совершении молитвы, все сестры были представлены престарелому Питириму. Не видя той, которая была указана ему Ангелом, он просил, чтобы позвали остальных, и на ответ, что все без исключения перед его глазами, заметил начальнице, что это невозможно, потому что одна была указана ему Самим Богом, а ее он и не видит между сестер.

– «Святой отец, отвечали ему, здесь точно нет только одной, но она безумная». – «Приведите ее, я должен говорить с нею». Может быть, предчувствуя по внушению духа, что с нею должно было совершиться нечто противное долголетнему, любимому ею глубокому смирению, Исидора, в первый раз в жизни, не хотела повиноваться, так что ее привели почти силою. Взглянув на нее, Питирим увидел все признаки, открытые ему Ангелом; поражённый уважением к святой, смиренной деве, старец припал к ее ногам, называя ее аммою (матерью, так величали сестер, отличившихся высоким духовным достоинством), и прося ее благословения. Исидора, в невыразимом смущении и стыде, упав к его ногам, со своей стороны, обливаясь слезами, умоляла старца да благословит ее он, как начальник, господин и учитель.

Невообразимо было изумление всех сестер при виде великого Питирима у ног безумной. – «Отче святой, говорили ему монахини, вы ошибаетесь; не унижайте своего достоинства почтением к этой несчастной, лишенной всякого рассуждения». – «Вас, а не ее, Господь лишил разумения истины; ваши глаза ослепил за недостаток любви в сердцах ваших, отвечал им строго Питирим. Это ясно, так как вы чрез столько лет и по сию минуту не могли понять ее достоинств. Она амма воистину, и да дарует мне Бог, в день судный, милость быть столь же, как она, обремененным любимыми Всевышним добродетелями ее спасительного безумия».

Не имея более возможности обманываться в Исидоре, которую они столь долго и так жестоко унижали, все сестры бросились к ее ногам, и, обратясь к Питириму, откровенно исповедали каждая дурное обращение свое с этою угодною Богу рабою Его; передали св. старцу все нанесённые ей оскорбления, обиды, побои и насмешки, которым она ежедневно подвергалась, и просили молитв и помилования. Помолясь Господу, да простит им тяжкий, многолетний грех, за полноту и искренность внезапного покаяния, Питирим, после продолжительной беседы с Исидорою, возвратился в свою пустыню.

Уважение, которым с этого дня была окружена святая Долготерпеливая смиренница, внимание, с каким изучали каждое ее слово и действие, глубокое, не прекращавшееся раскаяние о прошедшем, принося неизмеримую пользу сестрам не одной лишь этой обители, но и других, дошли наконец до того, что Исидора, терпевшая так долго унижение, не могла понести тяжести возвеличения, уважения и славы, обременявших ее духовную нищету. Она тайно скрылась из обители, и неизвестно, когда и в каком месте, конечно, по внушению Св. Духа ею избранном, окончила святую свою жизнь святою смертью, для приятия венца единой истинной и вечной славы.

Св. Феодор учредил еще другой женский монастырь, в котором правила жизни девственниц и вдов были столь же строги и чисты. Вообще справедливо заслуженная Тавенскими отшельницами слава распространялась с каждым годом сильнее и далее. Она достигла наконец Рима, где многие из преданных Христу душ, в семействах всякого состояния, начав сперва, по мере сил и условий, которые их окружали, подражать добродетелям отшельниц в своей среде, не остановились на этих первых ступенях; но, распространяя добрым примером влияние чистоты нравов и строгой внимательности к движениям сердца и обязанностям христианской любви, ввели в высокое уважение, даже между самыми богатыми и высоко стоявшими женщинами римского общества, не отличавшимися особенною добродетелью, наклонности к уединению и наконец любовь к жизни пустыннической, отшельнической, на которую прежде не только не обращали внимание, но над которою презрительно насмехались, как над безумием и дикостью.

О событиях, здесь изложенных, Палладий повествует в восьмой своей книге об отцах пустынниках, а Пелагий диакон утверждает (в пятой книге), что этот рассказ передан св. Василием; из чего следует, что события эти могут быть отнесены к времени около 375 года по P. X.

Именно к затворницам Тавенским относится все, что говорит блаж. Августин в книге о чистоте нравов кафолической церкви. Воздав похвалу добродетелям монахов и отшельников, он говорит, что монахини, следовавшие тому же учению, тем же правилам благочиния, служили Богу как бы еще с большею чистотой и рвением. Не только вполне отделённые, но и чрезвычайно отдалённые от монастырей мужских, пособие которых им было часто совершенно необходимо, они доблестно терпели, мужественно бодрствовали и сливались с ними в один строй лишь набожностью, искренностью горячих молитв, чистотой жизни, ее строгостью, милосердием и добродетелями, в любимой Богом нищете духовной. Ни один мужчина не мог приближаться к обители женской, и старцы, самые испытанные, святые по благочестию, являлись туда лишь для наставления или для принесения необходимых потребностей; видели монахинь в церкви, в общих сенях, но никогда не входили в их кельи. Отшельницы изготовляли шерстяные и льняные ткани, как для себя, так для одежды братьев, и от них получали материал, а взамен работы главнейшие из предметов жизненного продовольствия.

Кроме женских монастырей Тавенского устава, в остальных частях Верхней и Нижней Фиваиды их было очень много, частью небольших, частью же особенно многолюдных. Писатели того времени согласно утверждают, что в одном городе Оксиринхе находились до 20 тысяч женщин, посвятивших себя Иисусу Христу; они составляли различные многочисленные общины. По словам Палладия в другом городе, Антиное, было не менее 12 женских обителей, и везде отшельницы жили в строгом послушании, смирении, беспрерывном труде и благочестии, а пример их добродетельной жизни сильно и благодатно действовал на граждан и население.

Одним из таких монастырей, заключавшим только 60 сестер, управляла в качестве настоятельницы, старица Аматалида, прославившаяся неистощимою кротостью, смирением и детскою чистотой нравов. Любовь, уважение и дочерняя привязанность к ней сестер, были до того сильны и чисты, что личный ее пример действовал на всех и каждую деятельнее строжайших из существовавших тогда уставов и правил благочиния. Аматалида прожила в своем монастыре 80 лет; по словам Палладия, высшей степени любви ко всем смертным, полнейшего бесстрастия и девственности, при глубокой духовной мудрости, человек достигнуть не может; он приводит пример, сильно тронувший его. Когда он пришел к ней, она села близ него и, глядя ему в глаза, со слезами и выражением нежной матери, встретившей давно невиданного ею сына, положила на его плечи свои руки, по избытку дерзновения о Христе.

Под благословенным водительством ее созрело для неба множество плодов, которым на земле нет цены; в числе их была великая служительница Божия, Таора, дева, с мягкой юности поселившаяся в этом монастыре и, в то время, когда там был Палладий, уже 30 лет проживавшая под руководством св. старицы Аматалиды. Красота Таоры, по словам Палладия, была так необыкновенна, что даже самому твердому и очистившемуся от страстей человеку, увидеть ее составляло истинную опасность для души. Но добродетель девы была превыше ее красоты; она умела затемнять ее блеск, стройность стана и поступи – одеждою, чрезвычайно неловко носимою, старою, составлявшею всегда почти рубище; когда всем раздавали новую, она смиренно испрашивала, как милости, не переменять прежней, уверяя, что не может найти лучшей и более удобной, что она сроднилась с нею, что и самая одежда эта подловчилась под ее занятия. Таора молилась и трудилась в своей кельи безвыходно.

Другая девственница, под влиянием этого же учения и правил жизни, провела более полувека со своею матерью, в их доме, в строгом затворничестве. Пред самою ее смертью, св. муч. Колуф, которого она часто призывала в молитвах на помощь и предстательство о ней, объявив ей в сонном видении, что она скончается на другой же день и удостоится видеть Господа и святых, а потому, чтобы пришла в монастырь разделить там свою трапезу. Встав рано, она положила в корзину несколько хлеба, овощей, олив; впервые оставила она свой затвор и вошла в церковь имени св. мученика, где молилась до вечера. Потом, вынув снеди и видя, что в церкви нет никого, обратилась к мученику с молитвой: «благослови, святой Колуф, пищу мою, и да сопутствуют мне твои молитвы»! Вкусив, она возблагодарила Господа, возвратилась домой вечером, вручила матери книгу толкования Климента на прор. Амоса, для передачи ее епископу, посланному в заточение, сказав «пусть молится он о мне грешной; земной путь мой окончен: иду к Милосердому Спасу моему»! В ту же ночь, без малейшего расстройства, без всякого страдания или признака какой-либо болезни, она как бы уснула, предав дух свой в руце Господа.

Так умирать, так общаться со святыми и с Ангелами, как мы общаемся с близкими нам людьми; так собеседовать с Богом и получать поучения, принимать истинное знание мира и человека непосредственно от Создателя их, мирской науке и жизни не дается. А все же большинство мудрых света и теперь, как тогда, недоумевает: как разрешить вопрос о монашестве, и к чему ненужные люди эти тунеядно, будто бы, отягощают землю, когда бы могли быть производительными силами или машинами, в удовлетворение ненасытной алчности нашего плотоугодия?

Обращаемся к житию свято чтимой церковью преп. Евпраксии, ярко осветившей женскую отшельническую летопись блеском своих добродетелей.

При Императоре Феодосии (старшем) находился вельможа, сенатор, бывший правителем Ликии, Антигон, супруга которого, Евпраксия, не менее знатного рода, состояла, как и муж ее, в близком родстве с Императором.

Не в светском влиянии и богатстве заключалось высокое значение этого уважаемого семейства. Благоразумие, осторожность, благочестие Антигона привязывали к нему Императора еще более, нежели узы родства, и заставляли обращаться к его советам во всех важнейших случаях; Евпраксия же, с детства воодушевленная самою живою любовью к Богу, вся преданная делам милосердия и благотворительности, умная и кроткая нравом, привлекала высокое уважение как Императора и его двора, так и всего города.

Бог благословил этот брак рождением, в первый же год дочери, нареченной, по имени матери, Евпраксией. Родители вознамерились воспитывать ее так, чтобы, впоследствии она могла занять почетное место на Лествице тех духовных совершенств, с которыми нераздельны и внешние совершенства, соделывающие человека любящим, любимым и истинно полезным для света. Для святого исполнения святого намерения своего, они тайно согласились, понемногу, отрешаться от ничтожеств светского величия и блеска, в набожности и воздержности направляя всю заботливость души к собственному усовершенствованию и к воспитанию дарованной им Богом дочери.

Доброго намерения, честно пред Господом исполняемого, довольно для благости Всемогущего, знающего и не совершившееся еще. Не прошло и года, как Антигон, конечно уже созревший для вечности, был отозван от здешней жизни, оставив младенца дочь и вдову жену в цвете лет. Город был поражен сожалением о потере деятеля доброго, влиятельного и которого достойно заменить, по строгости его правил, обширности ума и добродетелям, едва ли было возможно. Император с супругою оплакивали его, как драгоценного родственника и как твердую опору трона, употребляя все возможное в утешение христианской скорой молодой вдовы, печаль которой не могла не соответствовать великости ее потери.

Когда дочери минуло пять лет, Император, объявивший себя ее опекуном, склонил ее мать обручить ее за сына богатого сенатора, достоинства которого вполне оправдывали этот выбор. Условие было совершено и получены надлежащие залоги, по обычаям тогдашнего времени, в ожидании совершеннолетия невесты. В то время, когда мать занималась лишь будущностью дочери, собственной ее руки искал другой вельможа, действовавший втайне от Феодосия, чрез придворных дам на Императрицу, которая приняла участие и ходатайство по этому искательству, не сказав ничего Императору, из опасения, чтобы он не воспротивился.

С величайшим изумлением услышала вдова о неожиданном предложении: не требуя времени на соображение, она отказала так, чтобы отнять от искателя навсегда малейший повод к надежде. Император, которому была известна твердая решимость Евпраксии посвятить свое вдовство Богу, был недоволен вмешательством своей супруги тайно от него в предложение, которое было лишь оскорблением веры Боголюбивой вдовы, обета, данного ею небу и памяти Антигона. С печалью замечая, что это обстоятельство сделалось причиною некоторого охлаждения между Императором и его супругою, и опасаясь, чтобы собственная ее молодость, красота и богатство не вызвали других на подобные искания, Евпраксия решилась, в тайне сердца лишь Господу известной, отправиться в Египет, под предлогом обозрения обширных, принадлежавших ей там имений.

По дороге она посетила многие монастыри, известность о которых была распространена и в Константинополе, и везде оставляла щедрые свидетельства своей набожности и благотворительности. Один из женских монастырей, в Фиваиде, содержавший более ста отшельниц, особенно славился строгостью своего устава; там не употребляли ни плодов, ни масла, ни рыбы, а питались только овощами, без всякой приправы; в непостные дни имели одну трапезу под вечер, в посты же принимали пищу в два, три или четыре дня один раз, по силе и возможности сестер. Купанье, по жаркому климату обыкновенно признаваемое совершенно необходимым, отвергалось, как непристойная в отшельническом состоянии роскошь плотоугодия; спали на колючих, чрезвычайно узких и коротких власяницах; одевались в хламиды из козьей шерсти, которую тогда не умели обращать, как ныне, в нечто нежнейшее пуха. Жизнь проводили в затворничестве и молитвенном бдении, перемежая последнее неустанною работою, в крайней мере сил каждой сестры. В болезни благодарили Бога за посещение, терпением страдания тела, целящее душу, и ускорявшее исход ее из темницы в свободу; не прибегали ни к каким медицинским пособиям, верно веруя, что и они целят по воле Божией, которая властна целить и без этих целеб, а потому спокойно и с молитвою ждали заявления святейшей воли сей, в продолжение жизни или же в ниспослании желанного, непостыдного и мирного конца. И при таком-то суровом жительстве, смертность в этих монастырях всегда была значительно меньше, нежели в городах, а средний срок жизни гораздо продолжительнее, так что старицы за 70–80 до 100 лет не считались редкостью, и, что столь же верно, сколько назидательно, до глубочайшей старости, в изнемогающем, почти разрушенном теле, сохраняли светлость ума, прозорливость, силу воли, необоримую твердость духа и юношеский пыл любви к Господу и к ближнему. Верно слово Создателя: – «не о хлебе едином жив будет человек». Болели мало и болезнями, так сказать, особенными, как бы нарочито являвшимися в подспорье здравию души; никто не цвёл пухлостью, мягкостью, роскошью форм плоти, которая всеми почиталась не товаром на показ, не прельстительною и заманчивою одеждою костей и внутренностей разрушающегося состава, а злобною, гнетущею веригой и темницей любимой узницы, души бессмертной. Несли и терпели эти узы за любовь ко Христу, радуясь всему, что их ослабляло, надрывало и уничтожало. Эти живые, вековые факты, пред очами мудрующего человечества, тянулись в соблазн неверию, в посмеяние науке века неизменно, победно и просто; не составляя чуда, так как они были естественное следствие посильного исполнения законов, Богом для избранного высокого естества человеческого предустановленных. Святость жизни этих отшельниц свидетельствовалась и другими, не менее, по-видимому, неестественными явлениями. Из близких и отдаленных мест люди стекались просить молитв о прекращении болезней, бедствий; являлись огорченные, изнемогавшие под тяжестью грехов преступлений, мучений совести, беснования, словом во всех случаях, в которых всякая человеческая сила оказывалась бессильною, всякая мудрость бесплодною, здесь дело решалось естественно; потому что совершалось Самим Богом за молитвы истинно верных Ему и потому необходимо умевших молиться «действенно» всею и всеполною жизнью своею.

Глубоко тронутая этими сочувственными ее настроению явлениями не мирской жизни, Евпраксия часто посещала обитель с дочерью своею, которой минул уже седьмой год. Она приносила свечи, елей и ароматы, ибо ничего более в обители не принимали, и раз отказали в принятии от нее тридцати фунтов золота, представляя богатой деятельнице, что, отрешась от всех удобств, излишеств и всякой роскоши светской, для искания лишь блаженства вечного, сестры могут принять от нее, взамен золота, разве только предметы строго необходимые, о которых мы тотчас упомянули.

Настоятельница любила заниматься с маленькою Евпраксией, в которой проявлялось столь же раннее, сколько глубокое и сильно выраженное стремление к набожности; желая знать, как действует на ребенка, с самого рождения окружённого роскошною обстановкой, скудная и суровая наружность отшельнической жизни, она спросила: «нравится ли ей монастырь»? – «Очень, отвечала девочка, так нравится, что я осталась бы, с большою радостью, навсегда у вас, если бы не боялась опечалить этим матушку». – «А кого же вы любите более, спросила настоятельница, нас или жениха, которому вы обручены»? – «Я совсем не знаю его, да и он меня не знает, вас же я знаю и люблю; но вы сами, скажите, кого любите более, меня или моего жениха»? – «Мы очень любим вас, отвечала старица, но превыше всех и всего в мире мы любим Господа нашего Иисуса Христа» – «И я, и я, отвечала девочка, вас очень люблю, а более вас и более всего люблю и всегда буду любить одного Иисуса Христа».

Радостно повторялись эти разговоры, в которых Евпраксия мать участвовала тайными молитвами и слезами; но, когда настал день отъезда, девочка спокойно и с особенною твердостью объявила матери, что желает и решилась остаться в монастыре, и уверена, что Иисус Христос не допустит никому воспрепятствовать ей в этом. Никакие убеждения и просьбы не могли поколебать твердости ее намерения; его прописали более ребяческому своенравию, нежели душевному влечению, а потому согласились позволить ей переночевать в обители, в уверенности, что она уже не пожелает остаться долее. Утро убедило всех в ошибке; намерение маленькой Евпраксии не только не ослабло, но окрепло за ночь. Никакие доводы не действовали; ни просьбы матери, ни даже замечание настоятельницы, что если точно она хочет остаться, то должна выучить наизусть весь Псалтирь, поститься, и почти не спать; ребенок соглашался с радостью на все, лишь бы остаться.

Эта решимость была так необыкновенна, особенно при совершеннейшем послушании, кротости, и самой нежной любви Евпраксии к матери, что настоятельница заметила последней: «не Сам ли Бог, милосердием Своим, внушает вашей дочери такое желание разделить с нами непривлекательную суровую нашу жизнь? Оставьте ее. Ваша набожность, вера покойного отца, добрые ваши дела, общие ваши молитвы, быть может, открыли ей путь жизни избранной. Оставьте на время; Господь Сам укажет и ясно вразумит, как поступить после, не противно Его святой воле».

Добродетель Евпраксии была превыше всех светских соображений, нежность же ее к дочери была любовью не по плоти лишь и по миру, но любовью о Боге. Она подвела девочку к иконе Спасителя, и воздев руки к небу, произнесла от глубины души: «Господь мой и Бог мой! Иисус Христос! прими это дитя под Твой покров! оно желает только Тебя, Создатель и Спаситель наш! Только служению Тебе оно вполне посвящает себя, и я, мать, только Тебе одному вверяю и отдаю мою дочь. Да будет на ней проявлена святая Твоя воля». Потом, обращаясь к дочери, она, обнимая ребенка, сказала: «Создатель, утвердивший горы на незыблемом основании, да утвердит тебя, любимая о Нем дочь моя, в спасительном страхе своем»! Она вручила настоятельнице маленькую Евпраксию, и, хотя вполне преданная воле св. Провидения, не могла не уступить чувствам материнской любви, расставаясь с драгоценною ее сердцу дочерью.

Чрез несколько дней настоятельница облекла девушку в отшельническую одежду: «Царь веков, молилась старица, Сам доверши, в ребёнке этом, дело освящения, Тобою самим начатое! Благоволи наставить ее, поддержать и укрепить; во всем да последует она лишь твоей Божественной воле, да возложит на Тебя всякое упование».

– «Довольна ли ты новою одеждою? спрашивала Евпраксия свою дочь» – «Я люблю этот наряд более всякого другого, отвечала она, потому что Христос дает его только избранным Своим невестам» – «Да соделает же Он тебя вполне достойною милости такого избрания»! Евпраксия простилась с дочерью и оставила обитель.

Вступая в жизнь, вполне одинокую, она вознамерилась, со своей стороны, направлять все поступки, чувства и действия лишь к совершению благих видов Провидения и о ней самой. Она не только продолжала дела щедрого милосердия, на которые жертвовала почти всеми своими доходами, но с ревностью предалась трудным подвигам покаяния, чтобы подражать жизни, избранной ее дочерью. Она прекратила употребление вина, мяса, рыбы, питалась только овощами и плодами, один раз в сутки.

Неизменившаяся в ней набожность возвысилась еще; так что питающаяся слухами и новостями жизнь общества, довела и эти до сената и Императора, возбудив всеобщее внимание и удивление к уважаемой всеми молодой, богатой и прекрасной женщине. Есть причины, по которым на земле один плод созревает ранее другого, по вечным законам Богом установленным. Плоды духовные, зреющие для неба, по всепремудрому Его смотрению, собираются в небесную житницу, когда признаются созревшими для нее, независимо от более или менее продолжительного духовного процесса этого созревания. Несмотря на цветущий возраст Евпраксии, блаженная кончина ее уже приближалась.

Это было открыто настоятельнице монастыря, в котором находилась ее дочь. Она видела во сне Антигона, окружённого блеском чрезвычайной славы и просившего Творца дозволить свести в нее свою супругу. Настоятельница, без всякого стеснения, объявила об этом Евпраксии, которая была уже столь тверда в Божественном пути, что считала лишь небо отечеством, к которому беспрерывно стремилась жаждавшею его душою, а жизнь земную, тяжким временным заточением. Узнав о близости своей кончины, Евпраксия, с смиренно радостною молитвою благодарила Бога за это свидетельство милосердия, довершавшего общение ее с Христом.

Дочь, которой она передала эту радостную для истинного христианина весть, завещая ей свято употребить оставляемые ей богатства, не выразила такого же чувства, как мать, и такого глубокого спокойствия духа. Она предалась, с полною живостью своего возраста, влечению неудержимой нежности, и горя чуть не отчаянного; она не могла утешиться ничем при мысли, что останется сиротою. Успокаивая ее, мать утоляла ее печаль только укреплением в ней сознания, что, избрав женихом Спасителя, она, несомненно, в Нем Самом имеет Отца; а что земною ее матерью, под охраною и водительством Этого небесного Отца, всегда будет настоятельница. Прощаясь, она сказала ей: «спеши, моя дочь, исполнить обет, данный тобою Богу. Радуйся о Нем со страхом и люби Его с трепетом. Уважай своих сестер о Христе; не дерзай никогда помышлять в себе, чтобы они могли тебе в чем-либо служить или быть чем-либо ниже тебя, потому что ты происходишь от императорской крови. Напротив, сама служи всем без изъятия, с глубоким смирением. Будь нищею на земли, чтобы быть наследницею сокровищ небесных. Ты владеешь теперь всем моим состоянием, поднеси его в дар обители. Моли об отце твоем и о мне Господа постоянно, да дарует нам неизреченная благость Его всеполное прощение».

Чрез малое число дней Евпраксия скончалась и была похоронена в стенах обители, в которой о ней молилась ее дочь.

Император повелел известить о смерти своей родственницы сына сенатора, которому была обручена молодая Евпраксия, уведомив его, в то же время, что принятием ею иноческого звания была постановлена вечная преграда к их соединению. К ней же самой он писал, прося ее возвратиться в Константинополь, чтобы вступить в предположенный брак. Император желал письмом этим, скорее утешить жениха, нежели отвлечь невесту от святого, избранного ею пути.

Евпраксия отвечала Императору: «неужели хочешь ты, благочестивый Император, чтобы раба твоя покинула Христа вечного, для человека, жизнь которого есть мгновение, и который может завтра сделаться снедью червей? Да избавит меня Бог от такого преступления! Повели лучше этому человеку не беспокоить тебя более и забыть о той, которая не нарушит для целого мира данного ею Христу обета быть Его невестою. Умоляю тебя, Император, вспомни о моих родителях, и раздели все оставленное ими имущество между бедными, сиротами и монастырями. Я знаю, сколько ты отличал моего отца уважением и доверенностью, побуждавшими тебя иметь его всегда близким к твоему трону и сердцу; именем его и моей матери, тоже тобою любимой, прошу тебя, все богатство наше, без изъятия, обратить на дела Богу угодные; дать свободу всем рабам; оставить долги всем должникам нашим, кто бы они ни были; раздать все, как я просила выше, дабы, не имея более никакой, хотя бы и самомалейшей заботы о земном, я могла невозбранно и всеполно предаться Христу, Спасителю нашему. Моли Бога да будет ему верно предана и приятна раба твоя; дерзаю просить о том же Императрицу».

Евпраксии не много нужно было времени на написание этого ответа; она не сочиняла его, он вылился прямо из ее сердца и был отправлен с тем гонцом, который привез ей письмо Императора.

Много плакали высокие родственники о решимости девицы, которая была бы украшением двора их и общества; письмо ее было прочитано в сенате и сообщено ее жениху. Все видели в благородной неизменности ее воли отблеск высокой набожности Антигона и его супруги, и никто не думал более отвращать ее от святого ее призвания. Император повелел немедленно исполнить ее желания относительно ее имуществ, находившихся в Константинополе и в других местах.

Евпраксии было тогда только 12-ть лет; но успехи ее в добродетелях превосходили ее возраст столько же, сколько были замечательны ее смирение и ничем не нарушимое благодушие, соединенные с непоколебимою твёрдостью воли, выраженною и в ее письме. Отреченная от всяких забот мира раздачею всего своего состояния, она обратилась всеполно к тому крайнему освящению себя, которое вызывает непрерывную, ежеминутную, всепоглощающую, неизвестную детям мира, борьбу с собою и с демоном. Она с решимостью вошла в эту великую борьбу, возводящую слабого, павшего человека, на высоту первобытного его достоинства; возвращающую ему его первую чистоту, а с нею и владычную силу над стихиями мира и силами тьмы и зла, и ставящую его победителем к престолу Божию и наследником небесного царства.

Любовь к покаянию, великому деятелю очищения и укрепления духа, побудила ее, прежде всего, усилить свой пост. Сперва она принимала пищу один раз в сутки; вскоре начала пользоваться ею один раз чрез два, три дня, наконец один раз в неделю, что могла выдерживать очевидно лишь по чудесному, как бы противному, особенно в ее возрасте, порядку естественной потребности организма. Все являлось в ней удивительным, даже и для престарелых и опытных в борьбе монашеской жизни воинов Христа; она подвергала себя самым низшим и трудным служениям и послушаниям; соделывалась последнею рабыней каждой сестры и всей обители, с глубочайшим смирением и радостным благодушием, каких прежде не видели ни в ком, в такой мере. Она, по-видимому, не обращала никакого внимания на слабость своего сложения, на нежность тела; никогда не соразмеряла труда со своими силами, не думала об отдыхе; ничто, самое тяжкое, не останавливало ее рвения; ничто самое низкое и отверженное в обители не удивляло, не отвращало ее. Для сестер она радостно принимала на себя все, не только как приятную, но еще как будто бы ей одной в целой обители приличную работу. Та добросовестность, точность, с которою она совершала все, от самой громоздкой и грязной, до самой чистейшей и тонкой работы, эта высокая духовная честность, в мире, чуть ли не вовсе не понимаемая и неизвестная, и одна уже составляющая истинную, многовлиятельную добродетель, изумляла в ней всех своею естественностью и неизменностью.

Демон неутомимо, непостижимо хитро и тонко воздвигающий явные и скрытые засады и препятствия успехам святых душ, не мог не стараться, всею силою своих ухищрений, поколебать и эту воистину избранную душу. По древней тактике своей, он начал с искушений ее ума, мыслительной ее силы; но, не успев, обратил нападения на силы чувственные; встретив бодрость, зоркость, не дремлющие ни на миг; отпор решительный, о Господе, хотя бы до крови, до смерти, дух зла, не мог уже покинуть этой доблестной воительницы, и, беспрерывно повторял на нее нападения везде, всегда, открытою силою. Юная, но уже глубоко опытная подвижница, употребляла против страшного врага оружие, в монастырях первых веков привычное; всегда победное в руках, умеющих владеть им, при неуклонном и ничем не умаляемом уповании на Христа. Оружие это помогало и поддерживало ее именно тем, что сокрушало ярость и гордыню духа непокорности, противопоставляя им невозмутимое спокойствие кротости, всеполнейшее послушание и смирение самое крайнее.

Было постановлено мудрое правило, чтобы сестры, немедля, объявляли (исповедовали) настоятельнице о каждом искушении, хотя бы мимолетном, которое промелькнуло в их мысли или встревожило спокойствие сердца, дабы, при каждом таком первоначальном признаке духовной болезни, тотчас мог быть дан совет и руководство к употреблению духовного лекарства, соответствующего случаю. Только ученый и опытный врач может с успехом лечить недуги и телесные; насколько же более нужно знания и поддерживаемой Св. Духом опытности, чтобы лечить таинственные недуги души, в которых борьба не со стихиями вещественными, «не с плотью и кровью, а с духами злобы»? Евпраксия, как многие, была совершенно изумлена непонятными, новыми для нее нападениями врага на мысли ее, чувства, волю, сон и бдение, на представления внешние и внутренние, на все ее естество; со злобою, коварством и неотступностью, возможными только отцу лжи, миродержцу тьмы. Она постоянно прибегала к советам сестры Юлии, которая была дана ей в руководительницы, и, по ее наставлению, открывала настоятельнице все, немедля, не утаивая ни малейшего помысла, ни самого неясного движения сердца. Этим откровеннейшим исповеданием она, при каждом искушении, оставалась победительницею в бое, как бы он ни был жесток.

Стремление к добру, сделавшееся единою заботою ее жизни, побудителем всякого действия, ненависть и отвращение к внушениям демона, смирение, не возмущаемое никакими противностями, беспрерывное умерщвление похотей плоти во всем; пылкая, спокойная любовь к Богу, внимание к себе, ничем ни на минуту не рассеваемое, трудолюбивое собирание и очищение всех добродетелей, составляющих совершенство монашеской жизни и ведущих душу, как ученика из класса в класс, до высшего отличия и глубочайшего знания науки духа, с полным успехом, обнаруживались, со дня на день более, в юной подвижнице. Твердая в уповании, она не теряла бодрости, не смущалась, не ослабевала никогда; она носила в себе, также неизменно, как дыхание, как биение сердца, мысль, что всякое искушение должно быть поводом лишь к новой победе; а потому была постоянно осторожна, неусыпна в трезвенности духовной. Все более решительная и готовая к битве, она из самых искушений, казалось, извлекая лишь новую силу, новую добродетель, новые достоинства, возвышавшие ее пред Богом, возвращавшие ее душе ту необъятную мощь, то Божественное совершенство чистоты, разума и света, которым Творец одарил человека, и которое, быв утрачено в грехопадении, может быть восстановлено Богом в каждом человеке, если только он возлюбит Бога точно всем сердцем, всею душою, всею волею и силою своею.

Глубоко тронутая таким благодатным настроением Евпраксии, настоятельница, со святым вниманием и осторожностью, как опытная последовательница Христа, содействовала преуспеянию этой избранной души; она руководствовала, подкрепляла ее силы, внушала ей безграничное упование, или испытывала ее возложением на нее самых унизительных послушаний, самых неприятных трудов, чтобы более и более отрешать ее от себя самой и привлекать к ней неистощимые дары благости Творца. Так вела она ее, будто по ступеням, от упражнения к упражнению, в то же время молясь с сестрами обители, будто «единым сердцем и едиными устами» о ниспослании Богом силы и мудрости смирения, без коих не может быть ни одной победы духовной. Евпраксия же, всеполно отрешась от собственной воли во всем, что касается земной жизни, сосредоточилась в одно неколебимое хотение: спасти душу свою, стяжать небесное блаженство заслугами Господа Иисуса Христа. Для сего она слепо следовала лишь советам и приказаниям настоятельницы. Она подчинялась, не пререкаясь, не замечая, не мудруя, безмолвно, не только в том, что было ей легко, удобоисполнимо или даже приятно, но в том особенно, что было отвратительно, тяжко и могло возмущать чувство, гордость или рассуждение. Она ни на минуту не склоняла внутренний свой слух к советам этих опасных наставителей, подстрекающих только наше плотоугодие, тщеславие и лжеразумие. Для Евпраксии невозможное делалось со дня на день более возможным в повиновении, так как смирение есть та необъятная сила, которая попирает не только в нас все силы зла, привнесённые грехопадением, но и вне нас разрушает всякую силу и власть демона и его полчищ. Смирение есть привлечение силы Божией.

Что спасение души, высшая мудрость человека о Боге на земле, высшее его совершенство в добродетелях, освящение его уже здесь, и, следовательно, высшая его польза для братии – смертных, для всего человечества, любимого святейшею любовью в самом Боге, достигаются только этим путем; доказывать нет надобности. Это сказано, доказано, завещано Иисусом Христом, Его жизнью, учением, смертью. Это засвидетельствовано последовательными, в течение веков, пред очами народов и поколений, примерами истинного исполнения всех заповедей и обещаний сих, за такой труд жизни, в существовании бесчисленных святых людей, такою жизнью сделавшихся едиными истинно великими, приобретшими мудрость и знание, недоступные мирской науке, победившими естество и удостоившимися дара чудотворений. Кто же, не лишенный простейшего здравого смысла и хотя малейшей искры совести, дерзнет подумать, что все это, или что-либо из этого, может быть приобретено душою человека в светской его жизни, в хаосе страстей, пустых волнений, ничтожности целей, греховности средств, лжи учений, распущенности нравов, нечистоты побуждений, скотственности пожеланий, хотя бы предметы удовлетворения их и были одеты, во всеполноту научности и во все, одуряющее наше тщеславие, чары роскоши, искусства и прелести плотоугодительных приманок? Зная какого внимания, какого многолетнего, усидчивого труда требуется, чтобы усвоить все приёмы, понять все тонкости, приобрести хоть некоторое совершенство в ремесле или искусстве; зная, что нужно всю лучшую часть жизни нераздельно посвятить изучению и после не оставлять науку до смерти, следить зорко за всеми ее проявлениями, кропотливо, осторожно, неусыпно, неотвлекаемо заниматься предметом, чтобы иметь право в собственной совести сознать себя точно хотя довольно ученым, и то в какой-нибудь одной специальной науке, и то для своего лишь времени, ибо науке нет конца, пока не окончится жизнь человечества. Зная все это, следует обезуметь совершенно, чтобы думать, что наука духа, наука возрождения себя из грехопадения в святость, наука возможного счастья на земле и верного приобретения вечного блаженства в небе, наука не прогрессирующая, для всех смертных, для всех веков, Учителем, по вечно всесовершенной программе, в вечно неподвижном училище с его, единожды навсегда, неизменяемыми курсами и классами установленная, может будто быть схвачена человеком, так сказать, наобум, без всякого труда, в житейском омуте его сует, развлечений и грехов, теми способами, которые вздумает употребить лжеименный его разум, похоть его сердца, неудержность воли и непокорное тщеславие и гордыня его себялюбия! Только вера и смирение властны охранить человека от гибельности такого умоисступления.

Дух Святый Сам учит, Сам переводит душу, усовершенствовавшуюся в Его училище, из класса в класс; Сам награждает ее все высшими и высшими дарами духовного ведения и таинственных откровений, и когда курс этот пройден·, в неизменном смирении и послушании Учителю, тогда душа, созревшая этою образованностью в меру совершенства, требуемого небом, взымается от земли, чтобы быть водворенною в обитель, благостью Создателя, уготованную ей с сотворения мира.

Послушно и свято проходила Евпраксия степень за степенью этот курс науки спасения. Курс, общий всем, воистину хотящим спасти свою душу, всеми святыми одинаково пройденный и проходимый, несмотря на разнообразие задач, околичностей среды и обстоятельств частных.

Несколько распространившись здесь об этом важнейшем деле жизни, мы не будем уже иметь надобности повторять при описании житий других знаменитых отшельниц. Возвращаемся к повествованию о дальнейших трудах этой ученицы Духа Святого.

Настоятельница подвергала Евпраксию испытанию, в самых труднейших, в самых основных подвигах, без достижения которых невозможно духовное перерождение человека, она знала, что без сего невозможно исправление той, извращенной грехопадением, наклонности ума, которая не дозволяет нашей лже гордости ничего принять на веру, ничего осудить не по-своему, ни под что подклонить свое мудрование и волю, признавать истиною не вечную Богооткровенную истину в ее полноте и всеобъемлемости, а те мелкие, по стихиям мира, правды вечно изменяющейся научности, которые, уничтожаясь и возникая, разрабатываясь и совершенствуясь, только рассевают туманы, застилающие в неверующих умах неизменный блеск вечной правды Божией. Настоятельница возлагала на нее занятия, по суду светских разумников, конечно и жестокие и безумные. Так например она приказывала ей перетаскивать с места на место груду камней, между которыми были столь тяжелые, что и двум сестрам справиться с ними едва ли бы было под силу. Евпраксии, уже утомленной постоянным постом и молитвенными бдениями, никогда не приходила на мысль и тень такого соображения о силах и тяжестях. Она с молитвою принималась, без рассуждения, за исполнение послушания, как святой обязанности, не прося ничьей помощи, и нередко, окончив дело, получала приказание перенести каменья на старое место. Такое послушание было повторяемо настоятельницею тридцать дней сряду, и ни на одну минуту Евпраксия не ослабела в рвении, обнаруженном ею в первый раз; сестры замечали, напротив того, что она становилась все радостнее и бодрее, по мере умножения подобных трудов всепредания себя смирению и послушанию. Чем опытнее боец, тем многочисленнее и легче победы, и обратно. Бог, в виду всех, давал подвижнице силу, конечно, сверхъестественную; так как совершаемое ею далеко превосходило ее силы. Она просила дозволить ей продолжать эту работу и после тридцатого дня, но настоятельница, вместо отдыха, как ожидали сестры, приказала ей немедленно перейти в пекарню, замесить тесто для всей общины и испечь хлебы для завтрашней трапезы; Евпраксия исполнила и это послушание.

Так создаются те перерожденные в духе, великие послушники Богу, которых и Он слушает во всех молитвах их о мире, те потерянные для света, безвестные в житейских «молвах и куплях», ненужные, тунеядные, по мнению мира, члены общества, которыми держится мир, которых, по слову Апостола, «весь мир недостоин». Эти-то истинные монахи пополняют сонмы святых, в блаженной вечности ходатайствующих пред престолом благости о временных узниках греха и гибели.

На таких-то борцов всегда изощряются все козни, все ядовитые стрелы, вся неисходная злоба врага человеческого рода. Что ему в слабых, не противящихся его влиянию, ходящих в волях сердца, похотях плоти и гордыне ума? Вражда и брань бывают только между противящимися друг другу; согласные во всем между собою, живут дружно. Невозможно описать с каким крайним самоотречением приносила себя всю Евпраксия в борьбе этой смирению, терпению, молитве и труду, чтобы, силою Божьею, торжествовать ей, слабой, над всеми силами ада. Она вооружилась непреклонною строгостью и самою ревностною взыскательностью только против самой себя, испытуя не движения лишь свои и действия, но и малейшее чувство сердца, легчайшее впечатление мысли. Без устали предаваясь бесчисленному множеству тяжелых занятий, все свободное от них время она, стоя, читала сестрам вслух церковные службы, высокие поучения духоносных пастырей, занятия же ее и работы были послугами для них же; она приготовляла им пищу, прибирала, чистила кельи, мела дворы, колола и носила дрова, месила тесто, пекла хлебы, мыла, и, несмотря на ревность к труду, не дозволяла себе никакого труда сама, без приказания или согласия настоятельницы. При всем этом Евпраксии никогда не пришло на мысль, чтобы непомерные занятия эти давали ей право освобождаться от дневных и ночных молитв и пения псалмов, тем более, что монашеское молитвенное правило свое она признавала не только святою обязанностью, но самым деятельным и живым утешением и отрадой.

Всеобщее удивление возбуждалось особенно тем, что Евпраксия не только не истощалась от такой жизни, но цвела и укреплялась в здоровье; в течение 20 лет она стала рослее, полнее всех сестер и сохранила первую свою красоту, несмотря на то, что все в ее образе жизни должно было только быстро ухудшать ее тело. В трудах же ее, даже самых грязных и низких, она сохраняла столько достоинства и приличия, что, вопреки ее глубочайшей смиренности, в каждом ее движении, так сказать, просвечивала высокость ее происхождения. Сам Бог, видимым образом, проявлял, что поддерживает чудесно мужественную отшельницу в неутомимом шествии ее к спасению.

Кто же бы мог подумать, что эта чистая душа, носившая в себе и разливавшая наружу самые яркие признаки всех духовных добродетелей, могла сделаться предметом самого оскорбительного укора? Но Бог, желавший провести ее сквозь все испытания, чтобы показать на ней вечное, неизменное торжество веры, смиренномудрия и терпения, и тем поставить ее в высокий и самый действенный пример другим, допустил одну из сестер позавидовать добродетелям Евпраксии, и, в внушенной дьяволом ненависти, дерзнуть восстать против нее постыднейшею клеветою.

Дьявол знает на кого может рассчитывать. Низкая по происхождению, и не возвысившаяся духовным учением и строго внимательною жизнью в монастыре, сестра эта находилась в числе тех, которые живут в обителях, как будто бы для того собственно, чтобы служить испытанием для других. Потому-то, не признавая в чудной молодой отшельнице ничего Божественного, она судила, как тысячи мирян судят о подвижниках, что Евпраксия лицемерка и притворствует из тщеславия, чтобы наслаждаться похвалами и удивлением своего кружка. К этим побуждениям она относила все ее действия; молитвы, труды, бдения, строгий пост Евпраксии, по ее уверению, были хитростью, терпеливо продолжаемою в настойчивом намерении привести в смущение и лишить всякой бодрости других сестер, чтобы, по смерти настоятельницы, или и при жизни ее, по ее дряхлости и преклонности лет, захватить ее место и власть. Девица, с детства отказавшаяся от огромных богатств, от самого высокого положения и блеска в свете, от родства с императорским семейством и от почётного брака, истязала себя 20 лет, как мученица, чтобы сделаться старшею из сотни простых монахинь монастыря, потерянного в пустынях? Но таков всегда разум всякой злобы!

Евпраксия не смущалась, не оскорблялась, она была уже довольно сильна и опытна духовно. Она с кротостью говорила, что трудится, исполняет молитвенное правило и подвергается посту и воздержанию только по распоряжению настоятельницы, не позволяя себе ничего без ее дозволения. Она кинулась, в присутствии сестер, к ногам злобной оскорбительницы, прося ее снисхождения, молитв и прощения, и сознавая себя недостойною всегда, виновною, может быть, и неведением и, конечно уже, грешною против Бога и верно в чем-либо согрешившею и против этой сестры своей. Злоба не слышит, не видит, не разумеет правды и добра.

Узнав о всем, настоятельница призвала пред всею общиною несчастную сестру, и, после строгого внушения, отделила ее на особое послушание, признавая недостойною жить с другими сестрами. Но Евпраксия, сердце которой страдало от чужой печали гораздо более, нежели от собственных огорчений, неотступно, в течение более месяца, просила настоятельницу о помиловании виновной. Видя, что просьбы не действуют и не имея возможности перенести мысли, что одна из сестер страдает за нее, Евпраксия уговорила сестру Юлию склонить всех старших в монастыре соединенными просьбами исходатайствовать у настоятельницы прощение виновной. Усиленная мольба всех стариц была принята; виновную простили. Евпраксии же это было только случаем показать на деле, что она уже созрела духовно до возможности исполнения самого трудного и самого спасительного из заповедей Христа: платить добром за зло, любить ненавидящих.

Выйдя победительницею из нравственной борьбы, которую дух злобы воздвигал этим и многими другими подобными случаями, молодая подвижница доказала ему, что она слишком сильно и осторожно вооружена смирением, любовью и крепостью, и что посему этого рода нападения на нее останутся тщетными. Враг переменил тактику; вместо искушений на ум, воображение и сердце, он начал ожесточенно нападать на тело, причиняя ему боль, вред, и подвергая опасности жизнь, чуть не ежедневно. Ушибы, удары, падения, следовали один за другим. Раз он опрокинул ее в глубокий колодезь, в котором она постоянно почерпала воду; в другой раз сбросил с верхнего этажа; после свалил на нее тяжело нагруженный воз; когда она колола дрова совратил топор, опасно рассёкший Евпраксии ногу. Случаи эти следовали один за другим, ко всеобщему удивлению, так как Евпраксия отличалась во всех своих действиях, приёмах и движениях такою же ловкостью и сметливостью, как обдуманностью, и осторожностью. Но еще большее изумление возбуждалось тем, что все последствия таких случаев исцелялись и проходили легко и быстро, и что не раз она избегала прямо смерти, лишь видимым покровительством Божиим. Все это только возбуждало смирение Евпраксии, усиливало ее мужество и воодушевляло ее к трудным духовным упражнениям; по мере умножения козней ее врага она умножала свои победы над ним, презрением его коварств, смирением, терпением и крепким упованием на силу и милость Заступника. «Упование не посрамит»; «Сердца сокрушенна и смиренна Бог не уничижит».

Столь видимые свидетельства покровительства свыше, привлекли к Евпраксии глубокое уважение настоятельницы, сестер, и многих вне монастыря. И точно, невозможно было видеть подобного соединения всех добродетелей, с неиссякаемою кротостью и евангельскою нищетой духа, не признавая на ней помазания и присущности благодати Духа Божия; а потому открывшийся вскоре в Евпраксии дар чудотворения почти не удивил никого, этого, как будто бы, ожидали.

Слава о добродетельной, строго благочестивой жизни в этой обители, как мы сказали, была далеко распространена и глубоко утверждена в стране; женщины обыкновенно приносили своих больных детей, прося сестер вымолить им исцеление. Одна мать принесла восьмилетнее дитя, пораженное параличом, лишенное слуха и языка. Настоятельница, которой привратница донесла о просьбах и рыданиях матери несчастного ребенка, внезапно почувствовала внушение возложить на Евпраксию принятие этого бедного страдальца в монастырских вратах, не объясняя ей более ничего.

Увидев дитя, Евпраксия была тронута до глубины души; обливаясь слезами, она осенила его крестным знаменем и, в сокрушении, от сердца произнесла: «бедный страдалец! да исцелит тебя Твой Милосердый Творец»! Потом взяла ребенка на руки и понесла к настоятельнице; но едва прошла она несколько шагов, как больной соскочил с ее рук, спросил о своей матери, и весело побежал к ней, как будто бы никогда не был поражен параличом. Господь исцелил его по смиренной молитве Евпраксии.

Не сомневаясь уже более, по чудесному исцелению этому, в благодати Духа Святого, присущей и действующей в Евпраксии, настоятельница приказала ей прислуживать бесноватой женщине, давно находившейся в монастыре, и об избавлении которой сестры постоянно молились. Поселившийся в ней дух ввергал ее в такое неистовство, что хотя ее держали в цепях, но не смели приближаться к ней, и пищу спускали ей в корзине на верёвке. Евпраксия приступила к новой обязанности своей без рассуждения, без страха, по святому послушанию, с одною мыслью исполнять его по воле и в славу не свою, а по воле и в славу Всемогущего Бога. Когда Евпраксия в первый раз принесла бесноватой пищу, она начала скрежетать зубами и, остервенясь, кинулась на нее. Святая дева погрозила на несчастную посохом настоятельницы, который держала в руке, свидетельствуя сим всеполнейшее уважение и доверие к достоинству Богом избранной начальницы и вместе заявляя, что действует не по своему разуму и воле, а по безграничному послушанию. Бесноватая тотчас успокоилась и приняла пищу прямо из рук Евпраксии, которая с этого дня прислуживала ей во всем без всякого опасения, хотя другие не смели подходить к ней.

Убеждаясь, что Бог предоставил Евпраксии изгнать из бесноватой злого духа, настоятельница, после усердных молитвенных вопрошений Господа, объявила юной монахине, что на нее возлагается великое послушание это по воле Бога. Святая дева была глубоко смущена в своем смирении: распростираясь долу, посыпая пеплом голову, в непрестанной молитве и сознании своего недостоинства, с горячими слезами, она взывала: «Боже Великий! кто я, если не недостойная и всех грешнейшая! И как дерзну приступить к изгнанию беса, которого не могли победить молитвы всех сестер?! Но твердо верую, Господи, что и я, ничтожнейшая, могу волею Твоею быть назначена как бессильное орудие в проявление силы и благости Твоей. Яко Господеви изволися, тако буди!» С горячею молитвою самопреданности пред алтарем церковным, попросив молитв настоятельницы и всех сестер, Евпраксия из храма Божия пошла прямо к бесноватой, в твердой уверенности, что если Господь изволил избрать ее на это дело, то все силы ада не могут воспротивиться Его хотению; если же бы сего не было, то невозможно, чтобы настоятельница, Богом руководимая и которой известно, что Евпраксия во всем послушает ее, не пощадя жизни своей, могла возложить на неё это послушание. Сестры следили послушницу издали. Демон противился отчаянно; он извергал устами своей жертвы хулы, ругательства и страшные проклятия, которые Евпраксия переносила, смиряя себя сама еще более, нежели сколько демон хотел унизить ее. Видя, что дух зла не хочет покинуть избранного им жилища, Евпраксия склонилась в прах; в невыразимо глубоком смирении и с тем возвышением сердца, с тою всепреданностью всего своего естества, которые доступны только очистившейся до святости душе, она взывала: «Господи! Господи! только мое окаянство и греховность могут усиливать проклятую дерзость врага! Но да не буду я, преступная, виною и единой лишней минуты страдания моей сестры! Боже великий и правый! накажи меня, если то в воле Твоей, но спаси и помилуй ее»! Едва произнесла Евпраксия молитву эту, в которой воистину вся ее жизнь и вся душа была заложена, как чистейшая жертва чистейшей любви, дух злобы, только такою любовью побеждаемый, покинул бесноватую с неистовым шумом и воплем. И вот неизмеримо огромная мощь слабейших и смиреннейших из смертных! «Сила Божия в немощи совершается»!

Евпраксия обняла освобождённую, которую демон заставлял жить как последнее животное в отвратительнейшей нечистоте, омыла ее, одела, привела смыслящею, стыдящеюся, радующеюся о Господе, сперва к настоятельнице, а с нею в церковь, и тут, при собрании всей общины, вознесено было хвалебно благодарственное моление Богу сил, чудодействующему, во благо и спасение смертных, чрез молитвы всецело преданных Ему рабов Его.

С этой минуты смирение Евпраксии достигло той невообразимой мирскому пониманию степени глубины, которая возносит ум в область высочайшего, истинного богословия и озаряет дух светом откровения недосягаемых никакою наукою тайн Божественных, причем человек не может уже не умереть миру, а мир – ему. Целые ночи она проводила в созерцательной молитве, дни в посте и в многочисленных трудах любви о ближнем. Всякое ее движение, каждое ее дыхание было зрительным и деятельным богомыслием. Жизнь ее сделалась вся собеседованием с Богом, непрерываемою молитвою духа, чистейшим образцом покаяния и искания неба, которым удивлялись еще более, нежели самим чудотворениям, коими Господь прославлял ее уже при жизни.

Такая высокость настроения, такая степень чистоты и совершенства знаменовали ясно, что плод созрел для житницы небесной. И точно, Евпраксия исполнила пред· Богом меру возможного ей духовного совершенства беспрерывным рядом самых очевидных свидетельств всех христианских добродетелей. Бог открыл настоятельнице в вещем сне о близкой кончине ее духовной, возлюбленной сестры. Она видела Пресвятую Богородицу, которая сама вводила Евпраксию в жилище вечного блаженства. Причем было объявлено, что это исполнится чрез девять дней.

Глубоко тронутая потерею, которая должна была поразить всю обитель, пустыню и многих в сёлах и городах; но благоговея пред всегда премудрыми и вечно благими определениями Промысла, настоятельница скрывала свою печаль, и сообщила сестрам о горестном по земным чувствам, но торжественно радостном по духу, бывшем ей извещении только за день до исполнения его. Все были ввергнуты в невыразимое уныние; Евпраксия же была поражена более всех совершенно по иному чувству, но чувству, присущему только тем, крайне немногим, которые воистину познали надлежащим изучением духовным и жизнь, и смерть; уразумели их глубину и великость их назначения и значения. Смирение ее заграждало от нее самой ее достоинства, и указывало ей только причины все более находить себя неисправленною, несовершенною то в том, то в другом отношении и, следовательно, постоянно далёкою от тех святых заслуг, при коих смерть есть радость, исход души из тела – торжественное шествие в царство небесное. Таково чувство всех, стремящихся к совершенству высшему; только греховность, питаясь тщеславием и надмением неразумного ума, постоянно признает себя чем-то достойным, чистым, полезным, и чуть не великим и совершенным. Истинно мудрый, чем ближе к совершенству, тем более сознает всю полноту своего несовершенства.

Евпраксия, с горькими слезами, просила настоятельницу умолить Бога даровать ей еще хотя один год жизни, чтобы успеть покаяться во грехах покаянием всецелым, чтобы исправить свою жизнь для бестрепетного предстания пред Судией Господом.

Настоятельница и сестры читали священные молитвы и словами Учителя и избранных Им возживляли в ней все заветы, все обещания необъятной в щедротах благости Спасителя.

Евпраксию перенесли в маленькую комнату, так как горячка, обнаружившаяся внезапно, знаменовала близкое исполнение предвещанного. Не отходя от избранницы Божией, вся община окружала ее, молясь, до часа вечерней трапезы; когда они удалились, при умиравшей остались только настоятельница и сестра Юлия.

Приклонясь к уху Евпраксии, Юлия просила ее умолить Господа, когда она явится пред лице Его, чтобы и ей, ее спостнице и сокелейнице, Он даровал милость вскоре последовать за возлюбленною сестрою, с которою она была неразлучна здесь и всею душою желала не разлучаться и там.

Евпраксия прожила до утра, постепенно, как гаснущая лампада, свято и тихо склоняясь к блаженной, безболезненной, непостыдной, мирной кончине. Колокол снова собрал всех сестер к одру ее; началось трогательное прощанье со святою, нежно любимою и глубокоуважаемою сестрою. Со свечами в руках все, преклонив колени, тихим голосом запели отходные молитвы, под таинственный звук которых Евпраксия сладко уснула сном праведных, на тридцатом году жизни, достигнув, в этот краткий срок земного существования, той чистоты и святости, которые редко составляют удел смертных даже и в самой глубокой старости.

Руководительница ее, спостница и друг, Юлия, проведя на ее могиле три дня в слезах и молитве, явилась к настоятельнице с радостным объявлением о бывшем ей внутреннем извещении, что Евпраксии обещано от Господа дозволить и ей, Юлии, присоединиться к своей подруге в жилище блаженства вечного. На другой же день, приготовясь к отходу, простясь с сестрами, и она мирно почила и была похоронена близ Евпраксии. Прошло не более месяца, когда и настоятельнице возвещена была та же милость, по молитвенному ходатайству отшедшей Евпраксии. Она объявила об этом сестрам, пригласив их немедля избрать другую руководительницу; в последней беседе с ними она сказала, что ей была открыта, по повелению Бога, великая слава и несказанное блаженство, которыми награждены Евпраксия и Юлия в царстве небесном. Упав на колени, все умоляли Христа Спасителя воззвать и их из юдоли жизненной, в той же чистоте и покаянии, чтобы разделить с отшедшими прещедрые, вечные дары Всемилосердого.

В настоятельницы была избрана сестра Феозония; передавая ей звание свое, прежняя настоятельница сказала: «сестры избрали тебя, чтобы ты руководила их по пути к небу; путь этот есть закон Божий и устав нашей обители, не уклоняйся же от них ни на шаг. Со своей стороны умоляю тебя, во имя Пресвятой и Единосущной Троицы, не сдавайся ни в чем, хотя бы и самом малом, к благам, довольствам, усладам мирским, гибнущим и обманчивым, как сны. Не занимай сестер работами о земном и тленном, кроме трудов на послугу и на необходимые потребности общины. Да возненавидят они и презрят все, что от мира сего, ибо все это мешает удобному, лёгкому шествию к небу; да будет целью их жизни, желанием и старанием их только одно: соделаться вполне достойными блаженной вечности! Вы же, дорогие моему сердцу, сестры, помните всегда жизнь, смирение и труды Евпраксии; помните, как вознаградил ее за них Господь здесь уже, и старайтесь неуклонно следовать ее примеру, не смущаясь, без малодушия, без нетерпения, в неколебимой твёрдости упования и разума веры, если хотите разделить и ее небесное блаженство».

Простясь с сёстрами, настоятельница приготовила себя молитвою, исповедованием и св. Приобщением к отходу, после чего затворилась в своей келье, где, на следующий день, ее нашли с крестом Спасителя в руке, уснувшею безмятежным сном блаженной вечности.

Так жили в древних монастырях Фиваидских, в общении с небом, в собеседовании с Самим Богом, Которого Одного искали, Которому Одному несли себя всецело в жертву. За то и умирали в них так, как умерли Евпраксия, Юлия, настоятельница и многие, многие, имена которых написаны в книгах небесных.

Жизнеописатель Евпраксии повествует, что долго после ее смерти, на могиле ее, совершались чудеса, по вере прибегавших к ее молитвам. Больные исцелялись, бесноватые освобождались от мучительства духа злобы, печальные, сокрушённые сердцем почерпали отраду, крепость и силу духа; чистая любовь ее о Бозе к ближним не была прекращена и самою смертью.

В числе последователей славного св. Макария Александрийского³, основателя отшельничества в пустыне Келлий, особенно отличался чрезвычайною святостью жизни Иоанн, о котором предание сохранило, между многими замечательными совершенными им обращениями, воззвание к высокой, добродетельной жизни одной знаменитой развратницы, имя которой до нас не дошло.

Она жила в одном из больших городов Египта, где блеском необыкновенно обольстительной красоты, заманчивостью речи, и утонченнейшею роскошью жизни, вскружила головы и, будто волшебством, омрачила и приковала к себе чувства не одних юношей, но зрелого и даже престарелого возраста, холостых и семейных богачей и сановников. В общественных собраниях, в публичных местах, даже и в храмах Божиих, она являлась не только без стыда, но как бы с царственною гордостью и блеском, и имела, по-видимому, полное на это право; так как распутное и безнравственное, столько же сколько богатое, общество, очевидно, сбиралось более для нее, нежели для зрелищ. Ей рукоплескали, ее окружали, ее приветствовали, конечно особенно, все блестящие молодые люди, в присутствии всех других почтенных и достойных уважения женщин и девиц.

Предоставляем другим решить, в протекшие с тех пор XIII веков, далеко ли ушли в этом отношении самые роскошные и образованные столицы Европы от тогдашних городов «блудного Египта». Но в Египте были тогда и величайшие святые подвижники, которых «весь мир недостоин», и которыми современная нам эпоха не преизбыточествует. Укоренившееся в сердцах распутство нравов заглушало совесть и стыд, и никто не считал унизительным или хотя бы неприличным, в присутствии честных и чистых, отдавать публичное предпочтение низким и несчастным, хотя и богатым, торговкам собственным своим телом. Похвалялись, гордились тем, что поистине пятнает чистое имя и опорочивает в собственной совести и в глазах всякого честного, не безумного человека, жизнь нашу, назначенную, конечно, на что-либо более благородное и высшее.

Женщины эти всегда выходили из границ всякого уважения к чему бы то ни было. Однажды, когда она входила в церковь, с «великою славою» и шумом, окружённая толпой одурелых поклонников, диакон остановил ее в дверях, объявив, что настало время положить конец этому соблазну; что распутное поведение ее и дерзость, соделывающие ее недостойною быть в храме Божием, святотатственно обращаемом ею в поприще своих гнусных побед, должны быть наконец остановлены. Оскорблённая такою неожиданностью, она противилась, с шумом и надменностью, приличными женщинам этого рода; нашлись защитники, и, на замешательство это, вышел сам епископ к дверям церкви. Он строго повторил ей, что она не должна впредь дерзать и помышлять о входе в дом Божий, открытый только чистым или кающимся; что диакон поступил справедливо и что такая же встреча ожидает ее в дверях каждой церкви.

Пути и средства, какими действует на человека Бог, «не хотящий смерти грешника, но как бы обратиться ему и быть живу», неисчислимо различны и неисповедимы, как безграничность Его милосердия. Эта святая строгость епископа, истинно чудесным образом, внезапно подействовала. Мгновенно смирясь, она тут же обещала переменить свой образ жизни. Но епископ заметил ей, что ему трудно верить подобному обещанию такой женщины; что если чувство ее искренно пред Богом, то медлить не для чего в деле вечного спасения души. Пусть соберет все драгоценности, распутством приобретённые, и принесет их в церковь, в неопровержимое пред людьми доказательство истины обещания, данного ей Богу пред дверями Его святой церкви.

Святые люди говорили «со властью»; говорили от Духа Святого, в постоянном общении с Которым находились; а потому слово их было действенно, силе его не противились. Женщина эта не только повиновалась, но немедля исполнила требование. Собрав все, что было в ее доме драгоценное и богатое, она велела многочисленной прислуге своей перевезти и перенести это имущество к дверям церковным, где епископ, при огромном стечении изумлённых людей всякого звания, сам зажег груду бесчестно нажитых богатств.

Вслед за сим вход в церковь ей был открыт; но она вступила в нее уже, как будто бы, вполне перерождённая. Не оставалось признака недавних чувств; она заливалась слезами и в глубине прозревшей совести и освобождённого от оков лжи сердца, сознавая всю великость своего недостоинства, всю отвратительность своей греховности и мерзостного кичения, не стыдилась повторять перед всеми: «О, Боже мой! Если святой справедливый епископ так строг, если на земле мне заперты двери Твоей церкви, то как же дерзну я помышлять о входе в церковь небесную! Какого суда должна я, нечистая, преступная, ожидать в будущей бесконечной жизни от Твоей милосердной, но и верховной справедливости».

Намерение ее покаяться и очиститься всесовершенно было твердо. Бог видел чистоту ее предложения и силу внутренней решимости, Он оценил их; сосуд отвратительного греха был обращен им в избранный сосуд благодати. Она поселилась в пустыне, где спаслась и прославилась святостью своей жизни.

Мы приняли за правило, при изложении жития той или другой из св. жен, прославившихся в пустынях восточных, приводить хотя некоторые сведения как о самых пустынях и обителях, так и о великих основателях, начальниках и руководителях тамошних лавр и монастырей. Изложение полной истории жизни этого множества, этого, по выражению церкви, «облака земных ангелов и небесных человеков», вмещается в фолиантах, составляющих целую библиотеку. История их, изображая не только облик, форму, поистине едва постижимой для нас теперь жизни чудных людей того времени, но ее смысл, ее духовную доблесть и силу, ее глубокий разум и учение, превысшее всякой науки и мудрости мира, хотя и составляет тоже науку (патристику), часть общей духовной истории христианских обществ и развития и утверждения самого христианства, мало кому известна. Мир не это любит, не этого ищет, не этому учится, не этому удивляется, не этим восторгается! Пусть же те немногие, сердце которых подвигнулось от суетно блестящего и пусто звонкого к истинно для духа человеческого славному и высокому, читая жития св. пустынных жен, подчас встретят то описание места, то очерк лица одного или другого из сих бессмертных руководителей человечества, то беглый взгляд на их жизнь, то глубоко знаменательное слово, дивного мудростью, духовно нравственного учения этих людей, которых, но выражению Апостола, «весь мир недостоин».

Под руководством Даниила, одного из знаменитых старцев пустыни и ученика великого учителя пустынников св. Арсения, находились несколько лет Андроник и Афанасия⁴. Можно ли не остановиться, прежде всего, на том, что богатый капиталист и банкир богатого города Александрии, с женою, несколько лет находились под руководством монаха пустынника... Далее на том, что и сам пустынник этот был учеником Арсения, прозванного «отцом императоров».

Арсений, учёнейший из людей своего века и вместе богатейший и роскошнейший в эстетической обстановке своей жизни, блестящей и, как чаша, переполненной всех любимых миром благ и отрад; Арсений, друг Императора Феодосия Великого и воспитатель двух Императоров, его сыновей, Аркадия и Онория, тайно удаляется в пустыню, ввергает себя там в самое безответнейшее послушание, в самую скуднейшую рабочую и «жесточайшую» жизнь. Делается одним из святейших, известнейших аскетов и учителей духовной философии; руководителем целых тысяч пустынников, святых и чудотворцев. Завещает по смерти, за «недостоинство», не хоронить его, подобно достойным, но, привязав верёвку к ноге, стащить труп в яму... И, однако же, в течение столь многих веков, несмотря на ожесточение, ярость и ложь неисчислимых врагов христианства, подвижничества и философии истинной, Божественной; несмотря на глумления и самодурства мудрецов и нашего времени, уничтоживших вечность, душу, и Самого Спасителя обративших в ловкого сектатора, а Апостолов в необразованных, подкупленных и увлечённых им пособников, – ни один голос не дерзнул ещё произнести, что Арсений пережил свою славу, или исступил из ума и впал в положение «невменяемости». А учение Арсения, усвоенное многочисленными последователями его, руководителями множества людей всякого звания и состояния, отличалось особенно глубиною безграничной веры, воздержанием, чистотой и смирением, доведёнными до строгости и простоты в мере, крайне доступной природе человека.

Изложение его занимает целые книги; но достаточно нескольких слов, двух, трех примеров, чтобы уразуметь, как такие руководители могли, в учениках своих, подчинять наконец плоть духу, и кичение мудрствования мирского ума повинять указаниям премирной истины. Одному из желавших вступить в стезю побеждения страстей, которые, по его сознанию, точно поглощали наибольшую часть его мысленной и деятельной жизни в свете, о. Даниил, на вопрос, как поднять жизнь духа, что предпринять, самое полезное, для истинного укрепления, возвышения и оздоровления ума, не оставляя света, из которого по обстоятельствам выйти еще невозможно, отвечал просто: «с женщиною не садись никогда даже и за стол; когда много и сладко питают и нежат тело, душа тощает, и этого, по свойству ее, никаким искусством, никакою наукою изменить невозможно, как и того, что чем более тощает тело, тем быстрее укрепляется душа, тем более просветляется ум и возводится на высоту помыслов и разумений, недоступных никогда живущим более телом и для тела».

При нападении варваров на Сетейскую пустыню, когда все кинулись спасаться, Даниила остановил помысл: если Богу не угодно сохранить меня, то мне и не должно жить более. Положив в сердце испытать, что же угодно Богу, он не только не спасался, но пошел навстречу варварам, целые толпы которых пропустили его, будто не заметив. Тогда его поразила другая мысль: я испытал дерзко милосердие Божие и не умер; но дозволено ли, полезно ли мне, ничтожному, самое действие такого испытания? По какому праву, по какому поводу, я один решился поступить иначе, нежели все? Что это, самомнение, гордость, пытливость или непослушание? Он присоединился к бегущим. На вопрос одного из братий: «когда же наконец будем мы спокойны в кельях наших»? Он отвечал: «а кто же или что препятствует нам быть постоянно спокойными с Богом? Бог с нами в наших кельях, но Он точно также с нами, когда мы и вне келий».

Смирение последователей этого, проникнутого такою простотой, учения, и заслуга такого смирения пред Господом, проявлялись беспрерывно в тысяче разнообразнейших примеров; приведем хотя один. Дочь одного вельможи была одержима бесом, что в те времена было не редкостью, и особенно в семействах знатных, роскошных; денег не щадили на врачей и мудрецов, но ничто не помогало. Одержимой было известно, однако же, что отцы пустынники изгоняли и могли изгнать и из нее, молитвами своими, злого духа. Но, во-первых, и тогда, как после и ныне, в слоях богатых и к которым более, нежели к другим, близки учёные и мудрователи света, к средствам духовным прибегали непременно после уже всех возможных других, разорительных, бесплодных, мучительных, но «умных, ученых, рациональных»; во-вторых, останавливала уверенность, что хотя великое действие это отцам пустынникам возможно, но они никак не согласятся принять его на себя, как по его великости, так и по чрезвычайному своему смирению. Кто-то дал одержимой совет идти в то место, где пустынники обыкновенно продавали плетёные ими корзины и циновки, и, купив их все, пригласить продавцов с собою в дом, для получения денег; тут уже просить их молитв, в твердой уверенности, что по христианской любви они не откажут, и что молитвы их, по жизни и добродетелям молящихся, будут услышаны и исполнены Всещедрым, любящим Свое создание, Богом. Так и было сделано. Но едва отшельники вступили в дом, как одержимая, внезапно впав в иступленное бешенство, неистово кинулась навстречу им и ударила в щеку первого вошедшего. Не смутясь, не произнеся ни одного звука, но осенив себя крестным знамением и следуя буквально слову Спасителя, пустынник подставил под удар другую щеку. «Не могу выдержать этого насилия»! – раздалось по комнате, «такое быстрое и полное последование правилу, постановленному Христом, вынуждает меня покинуть избранное жилище»! С этой минуты бесноватая сделалась свободною и здравою. Как же не быть побеждённым лжи, гордости и злу мира, высшею степенью смирения души, все полноверной всему, что постановлено Спасителем, когда только оно одно и побеждает всю дерзость, ложь, кичение самого изобретателя лжи и зла, миродержца тьмы века.

Возвращаемся к Афанасии и Андронику. Он был богатый банкир, она – дочь другого не менее богатого банкира же в Александрии. Обороты их, постоянно удачные, быстро усиливали их капитал; но они употребляли очень значительную часть доходов на милостыни, излечение больных, пособие монастырям и вспоможение нуждавшимся. Однако же ни муж, ни жена не думали, чтобы такою отдачею денег, по вкусу же и влечению собственного сердца и воли, и денег, за раздачею, остававшихся и прибывавших также безтрудно, как и обильно, и доставлявших все возможные удобства и довольства широкой жизни, они совершали какую-либо заслугу, заявляли какую-либо добродетель, приобретали хотя бы малейшее право на особенную благодать, на избранное отличие их душ. Напротив, их нередко смущало и тяготило такое нетрудное приобретение названия людей добродетельных и благотворительных; а это побуждало мужа и жену ближе знакомиться с законом Христовым, чрез чтение Божественного Писания, поучения церкви, сближение и руководство благочестивых учителей. Они не ленились и рассуждать, глубоко и многосторонне, о том, что читали, слышали, чему учились, и бережно «слагали они в сердцах своих» этот капитал, который рос со дня на день, и становился для них постепенно драгоценнее их капитала денежного.

Бог благословил их брак рождением дочери и сына; довольствуясь этими детьми, они постановили между собою жить в совершенном воздержании и посвятить все свое внимание возращению и воспитанию детей для жизни «по сердцу Божию». Вероятно, они успевали в этом, так как через двенадцать лет Господь отозвал к себе их сына и дочь, конечно в награду доброго воспитания, чрез которое, и в непродолжительное число лет, могли созреть плоды уже достойные житницы небесной. Андроник, живо почувствовавший великость, по человечеству, утраты этой, по строгом вопрошении совести и молитвенном совещании с сердцем своим, успел немедленно победить натиск чувств и принял без ропота и с благодарением это заявление воли Божией. Афанасия, борясь по силе, не могла так скоро утолить печаль разлуки с рождёнными ею, вскормленными и воспитанными детьми. Она казалась неутешною и многие ночи сряду, не слушая ничьих советов, провела на обливаемой ею слезами могиле возлюбленных, близ церкви св. мученика Иулиана.

В то время, как она рыдала над прахом детей, св. мученик, в монашеском одеянии, явился близ нее. Назвав себя, он упрекал Афанасию за ее слабодушие и говорил, что вместо оплакивания детей, которых Бог взял на небо, ей следовало бы оплакивать собственные грехи. Остановленная, утешенная явлением этим, и вместе внезапно проникнутая особенною благодатью, Афанасия просила у мужа согласия удалиться ей в монастырь, чтобы вести ту истинно христианскую, во всех отношениях, жизнь, о которой она не раз помышляла, которую давно любила в тайном влечении сердца, к которой давно стремилась душой, но на которую не смела решиться при жизни детей.

Андроник не только не воспротивился исполнению ее мудрого желания, но объявил, что сам, с радостью, последует ее примеру. Приготовясь к изменению жизни, они предприняли путешествие сперва в Палестину, чтобы посетить святые места; имущества же свои и дела вверили отцу Афанасии, сделав распоряжение, по которому, в случае их смерти, состояние их назначалось на построение больницы для бедных и прибежища для сирот и странников. Путешествие их совершилось счастливо; возвратясь в Александрию, они говели, окончательно распорядились и решились, не отлагая долее, вступить в поприще отшельнической жизни.

Андроник, слышавший от многих благочестивых людей о добродетелях о. Даниила, обратился к нему за наставлениями и, по его совету, отвез жену в Фиваиду, где она вступила в мужскую Тавенскую обитель, не объявив о своем поле; сам же остался при Данииле, чтобы быть послушником и учеником этого св. мужа.

Так, в отдалении друг от друга, в неизвестности один о другом, в крайнем стеснении, смирении и послушании, эти, недавно столь же богатые, сколько свободные в своих действиях люди, прожили двенадцать лет. По странному, но в духовной жизни весьма нередкому, хотя и неясному побуждению, оба они, ничего не сообщая о сем один другому, в одно и тоже время, приняли намерение ещё раз посетить Иерусалим. Каждый со своей стороны, приняв благословение настоятеля, отправился в дорогу, на которой они встретились. Андроник не узнал своей жены, Афанасия тотчас узнала мужа; но видя, что он не узнает ее, и верная произнесённому обету всеполного отречения, она не открылась ему. Они продолжали путь вместе, в строгом молчании и совершая молитвы и славословия, предписанные им их правилами. Прибыв в Александрию, и рассуждая о чудном, одновременном выходе их из обителей, по влиянию одинаковой мысли, о не менее чудной встрече их и странном неузнании ее мужем, Афанасия пришла к мысли, что в их положении такое событие никак не может быть признано слепою, бесцельною случайностью; что двенадцатилетнее пребывание ее в мужском монастыре неузнанною, было искусом, достаточно укрепившим ее в бесстрастии, и что, вероятно, Господь признал их нужными для подкрепления один другого, в пути уже не брачном и родственном по плоти, а духовно братском во Христе; она предложила Андронику остановиться в соседстве с Александрией, собственными руками построить небольшую келью, и в ней, вдав себя в полное послушание один другому, уединённо спасаться в безмолвии, молитве и труде, по примеру множества отшельников пустынных.

Андроник не решался на это без совета и благословения своего руководителя Даниила. Они виделись с ним не раз, но и очи св. старца «держались»; Бог и ему не открывал в товарище Андроника его бывшей жены; он принимал ее за отшельника, согласился и благословил их двойственное жительство. Приходя в Александрию, св. Даниил посещал отшельников, подавал им советы и воодушевлял их к ревностному исполнению их обетов, в строгом соблюдении правил отшельнической жизни, имеющей в виду только Бога и вечность бессмертной души.

Семена эти, как и прежние, падали на землю добрую. Жизнь Андроника и его товарища была примером святости и глубокого духовного разума. Даниил, придя однажды навестить их, как бы по особенному внушению, нашел Афанасию в крайнем ослаблении. Она умирала без видимой болезни, и знала это, и ожидала св. старца. Она просила его, когда предаст Богу душу, взять бумагу, сохранявшуюся под ее изголовьем, прочитать и сообщить Андронику; после чего приобщилась спасительных Христовых Таин и предала Богу душу в безболезненной, мирной, непостыдной кончине, со спокойствием святых, удостаивающихся такого блаженного исхода из жизни. Из бумаги, ею оставленной, открылось, что она была жена Андроника, которую все, как и ее муж, принимали за отшельника, и высоко ценили по святости, мудрости жизни и мужественному несению ею искусов и скорбей, в виду конечного очищения духа для стяжания царствия небесного.

Монахини собрались во множестве из Александрии и Сетейской пустыни; огромное число народа стекалось, чтобы воздать долг уважения духовной верности жены и святому исполнению обетов женщиною, сумевшею восторжествовать над плотью, над миром, над собою самою, и над коварством и силою врага нашего спасения. Гроб ее сопровождали пением, неся свечи и пальмовые ветви; тело было торжественно отнесено в Осмнадцатый монастырь⁵.

Даниил хотел взять Андроника с собой, в Сетейскую пустыню, но блаженный просил оставить его в прежней келье, по извещению, что и его дни уже сочтены. И точно, чрез несколько дней после смерти Афанасии, Бог призвал душу ее мужа, ненадолго разлучённого от жены и в загробной ее жизни⁶, после жизни земной, столь свято проведённой.

Некоторые из описателей пустынножительства впадали в ошибки, смешивая наименования мест, так, например, пустыню Каламонскую и Порфиритскую принимали за Каламскую и Пореирионскую. Первая именовалась иногда Каламоно-Арсинойскою, потому что находилась в Арсинойском округе, на восточном береге Иордана, другая же лежала на юге пустыни Сетейской, составляя ее часть, и была несравненно отдаленнее первой от населённых мест. Был ещё монастырь, Каламов, в Палестине, близ Иордана, недалеко от Лавры Башен. Мы говорим здесь, собственно, о пустыне Каламо-Сетейской.

Надлежало совершить переход более двадцати верст в обширной, бесплодной и безводной степи, чтобы достигнуть до Калама; тамошние пустынники даже не плели корзин, как все другие, потому что чрезвычайная отдалённость городов не дозволяла им переносить туда эти весьма простые, но громоздкие работы свои. Они занимались только около себя скудным садоводством и земледелием. Полагают, что Калам и Порфирион то же, что пустыня Петра, составляющая самую отдалённую часть Сетейской степи.

Эти-то отдалённые места были заняты пустынниками, которые бежали не только соседства городов, но соседства даже и пустынь, уже слишком заселившихся отшельниками, как например пустыня Сетейская, в которую громкая слава первых ее жителей подвижников привлекла такое множество последователей, что строгость первоначальных правил и уставов начала мало помалу ослабляться и стали вкрадываться беспорядки, нарушавшие неприкосновенную святость отшельнического подвига.

Мы посвящаем эту книжку собственно отшельницам, а потому, разве где-нибудь, к месту, упоминаем лишь о том или другом из великих подвижников, которыми восточные пустыни были засеяны как небо звёздами; но и вообще о пустынниках Каламских неизвестно ничего особенно замечательного. В житиях упоминается об Иоанне Каламском, отличавшимся особенными добродетелями; о нем мы должны упомянуть в этом сборнике, так как и самый путь сурового, пустыннического подвига, был избран им по увещанию женщины, старшей его родной сестры.

Прожив с малолетства в чрезвычайной набожности, она воспитала этого единственного своего брата в таких же чувствах и успела внушить в него великое презрение ко всем суетам, ничтожностям и молвам века, ввиду не гибнущих благ века будущего. После она сама вступила в одну из известных женских обителей; Иоанн же удалился в Каламскую пустыню, где провел двадцать четыре года, не выходя из своего уединения.

Так прожили, на огромном друг от друга расстоянии, сестра и брат, целую четверть века. Первая, которой он был вдвойне драгоценен, по святому воспитанию, данному ему ею, пожелала, после столь долгого времени, свидеться с ним хоть на несколько часов и обменяться плодами опытных духовных их приобретений. Она несколько раз письменно упрашивала его доставить ей это утешение, по христианской любви, прежде, нежели ее постигнет смерть; но Иоанн постоянно отклонял исполнение ее желания невозможностью решиться выйти из уединения, при данном обете не оставлять его до последней минуты жизни.

Сестра написала ему наконец: «Если ты не хочешь прийти ко мне, то я решилась непременно быть у тебя в пустыне, чтобы иметь счастье поклониться твоему милосердию». Встревоженный этой решимостью и опасаясь, что если он допустит сестру совершить ее намерение, то, по ее примеру, и другие его родственники сочтут себя вправе сделать то же, чем совершенно расстроят его одиночество, Иоанн решился сам предварить посещение своей сестры.

Он пустился в отдалённый монастырь, в котором она жила, с двумя приглашёнными им, братьями своей пустыни. У дверей женской обители он произнес громким голосом: «благословите честнейшие сестры во Иисусе Христе! И не откажите милосердо принять недостойных странников»! Как бы по особенному смотрению Промысла, сестра его первая услышала его голос и, сопровождаемая другой отшельницей, сама отперла двери. Она не узнала брата, он тотчас узнал ее, но боясь, чтобы она не вспомнила звуков его голоса, не произнес уже более ни одного слова. Товарищи же его, которым повод посещения был известен, сказали ей: «преподобная мать! прости за беспокойство, вели, во имя Христа, напоить нас водою; мы утомились от пути, который должны продолжать».

Она сама подала им и брату напиться; они утолили свою жажду, присели при вратах обители на краткий отдых, помолясь, простились и отправились обратно в свою пустыню. Отшельница, не зная, что уже видела брата, вскоре возобновила свое настояние в новом письме к нему, прося доставить ей, прежде вечной разлуки, отраду помолиться Богу вместе, в их монастыре.

Иоанн отвечал: «Возлюбленная о Христе сестра! Желание твое исполнено; по милости Господа я выходил из пустыни, был у врат твоего монастыря, видел тебя; ты сама открыла нам двери, я утолил жажду водою, которую ты же мне подала; мы помолились вместе, я тебя узнал, но ты меня не узнала; я возвратился в свою пустыню, возблагодарив Господа, устраивающего все во благо. Довольствуйся тем, что видела меня так, по воле Святого Промысла, и не желай другого свидания. Моли милосердно и не ленностно Спаса нашего Иисуса Христа о мне грешном».

Эта черта, как и многие другие разнообразнейшие случаи и события, повествуемые писателями житий отцов пустынников, свидетельствуют, что св. жены, монахини тамошних мест, нисколько не уклонялись, не уступали отшельникам в строгости правил жизни и отрешения от всего земного. Так, например, сестра одного пустынника, находясь в женском монастыре, где, по святости жизни и духовной мудрости, она сделалась предметом глубокого и всеобщего уважения, впала в опасную болезнь, грозившую близкою кончиною. Узнав об этом, брат явился из пустыни в монастырь, чтобы видеть сестру; но она не приняла его, а велела только передать ему следующие слова: «Прошу тебя, честный брат во Христе, не входить ко мне грешной. Молись только о моей душе. К чему видеться нам здесь, когда, уповаю на милосердие Бога, Он дозволит мне видеться с тобою там, в царстве Своем небесном».

Знаменитой Сигклитикии принадлежит честь наименования «матери отшельниц», как св. Павлу – наименование отца пустынников, а Антонию Великому – отца монахов. Сигклитикия сделала для женщин не менее того, что было совершено св. Антонием для мужчин. Деятельным примером, добродетелями, наставлениями обыденными и общими, глубоким учением, она привлекла в женские монастыри множество спасавшихся, и, так сказать, переродила их своим руководством и учением, проникнутыми благодатью св. Духа. По словам ее историографа «на нее, как на солнце, нельзя глядеть пристально; так силен блеск ее чистоты».

Семейство, к которому принадлежала Сигклитикия, вело свой род из Македонии, было уважаемо и богато. Предки переехали в Александрию, которая в то время славилась особенным благочестием и набожностью жителей; переехавшие на время, убедясь, что слава эта была вполне заслужена городом, были так восхищены царствовавшими в нем единством верования и духа милосердия, что поселились навсегда в Александрии. В этом новом отечестве их родилась Сигклитикия. Понятно, что, почти с первых дней жизни, воспитание дочери должно было соответствовать вполне христианскому настроению ее благочестивых родителей.

Сигклитикия имела сестру и двух братьев; один из них умер в детстве, другой – на двадцать пятом году, и в такое время, когда все было готово к браку, в который он должен был вступить по желанию родителей. Может быть и это содействовало будущему ее направлению; благочестие развивалось в ней с самого юного возраста. Ещё маленькой девочкой она начала тяготиться слишком внимательною, особенно в богатых семействах, заботливостью о теле, и, удивительно по своему возрасту, прилежала ко всему, что относилось до души. С непонятною прозорливостью она предавалась наблюдению всех, самых мельчайших внутренних движений своих; сознательно и не стесняясь она объявляла, что помышляет и заботится только о средствах нравиться Богу и выражать Ему постоянно, во всем, свою любовь и преданность. Девочка намеренно отдалялась от всего, что могло рассеивать ее и отводить от этого настроения и трудолюбного искания, всею молодою жизнью своею, лишь тех богатых украшений христианской добродетели, которые могли возвысить цену ее души пред избранным ею небесным Женихом.

Она прямо презирала роскошнейшие наряды светских девиц, блеск дорогих камней и золотых убранств; гармония музыкальных инструментов, сознаваемая ею как нечто ласкательное и расслабляющее, не только не удовлетворяла ее сердца, но и не приковывала ее слуха; зрелища, как бы ни были они богаты, неожиданны или пышны, не нравились ее взору, но возбуждали в ней великое сожаление как о действующих, так, еще более, о множестве зрителей этих пустых, похищающих время, питающих суетность и страстность, недостойных высокого человеческого назначения, занятиях. Сердце ее было чисто и твердо как алмаз. Она укрывалась с особенным искусством и рачением от всего, что льстит чувственности. Душа ее, постоянно углублённая в самою себя, находила спокойное и чистое наслаждение только в помыслах о высоком, единственном предмете ее стремлений.

Читая все, соответствующее ее направлению, она избрала себе в образец св. великую Фёклу, которой следовала во всем, по возможности неотступно. При столь удивительных дарах Божественной благодати, она была наделена еще и всеми совершенствами тела. Ее красота и достоинства, при значительном состоянии, были причиною многочисленных искательств ее руки. Родители склоняли дочь избрать себе жениха, потому что по смерти ее братьев и за потерею зрения второй ее сестрой, она, оставаясь одна их наследницею, должна была поддержать благосостояние и блеск их дома. Но, в то время как ей доказывали разумность, необходимость супружества, она помышляла только о том, как бы принять ангельский образ и, отвергая все предложения, дышала лишь надеждою освятить себя всю отшельническою жизнью, строго и неуклонно преданною Одному Богу,

Видя ее решительное отвращение от этого общего пути жизни, разумные родители не настаивали долее, предоставив дочери совершенную свободу занятий и вкусов. С этой минуты ее ревность к вере только усиливалась. Сигклитикия еще тщательнее убегала суетных светских бесед не только с мужчинами, но и с женщинами; оставалась почти всегда в уединённых занятиях, в своей комнате и принимала живое участие только в тех разговорах, которые могли открыть ей что-либо о Божественном домостроительстве и Промысле, о жизни духа и заповеданиях Спасителя. К упражнениям душевным она вскоре присоединила упражнения и для умерщвления взыскательных требований тела. Пост был ее наслаждением; пищу она принимала по необходимости, глубоко сожалея, что не может обойтись без нее, не уничтожив тела, но чем более она ослабляла его этой строгостью, тем более силы и энергий приобретала ее душа. Воздержность умалила свежесть ее лица, навела на него выражение тоскливости, но не изменила его красоты; напротив того, глубокое чувство и необыкновенная деятельность ее милосердия придавали чудесную живость ее взору и уму.

Так, мало помалу, уничтожая постом и добровольными лишениями цветущую красоту тела, она внутренне украшалась за это восхитительными цветами святой девственности ума, сердца, воли и памяти. Она могла сказать с Апостолом: «тем же не стужаем си: но аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся дни (2Кор.4:16)». Все стремление ее заключалось в необоримой потребности нравиться единственно Иисусу Христу, а потому юная, но умудрённая этою святою любовью, она, будто опытный старец, заботливо и искусно скрывала от людей свой пост, свои тысячеобразные лишения, победы, борьбы в малейших действиях; избегая, как нареканий, так, еще более, похвал, а вместе с ними самых опасных нападений того самолюбия и духовной гордости, которые могли быть побуждены ими, и, по действию врага, уничтожили бы всякое достоинство ее самопожертвования.

Со смертью родителей своих, Сигклитикия окончательно освободилась от препятствий к вступлению на стезю жизни, давно избранную ее душою. Верная своему тайному обету и поддерживавшим его внушениям ходатайствующего о нас Духа Святого, она оставила свой дом, продала имущества, раздала деньги бедным, взяла с собою слепую свою сестру, желавшую войти с нею в ту же стезю спасения, и удалилась в одну из не весьма отдаленных от города гробниц, принадлежавшую ее родственникам. Эти семейные усыпальницы были достаточно обширны, чтобы служить жилищем, конечно, сравнительно тесным; люди же весьма богатые и сановные иногда воздвигали и громадные могильные здания, как свидетельствуют знаменитые Египетские пирамиды, бывшие гробницами царей. Св. Антоний великий, оставив мир, тоже первоначально уединился в гробницу; – замечательная черта единения между основателем правильного монашеского жительства мужчин, и Сигклитикией, начальницею общих житий женских.

За этим первым шагом святой девственницы в новую жизнь, вскоре последовал другой, ещё положительнее доказавший всем, что она вполне и безвозвратно отреклась от всех суетностей жизни. Женщины того времени, как известно, признавали волосы своим драгоценнейшим украшением, почестью и блеском; самое наименование их, по греческому выражению, означало свет, чтобы доказать, что волосы драгоценны как он, и также украшают женщину, как свет все предметы своим блеском. Обрезать волосы значило тогда отречься от всего прекрасного и блестящего в жизни; от света и всех его правил, увлечений и суетностей. Это сделала Сигклитикия.

Только с минуты такого открытого заявления неизменного намерения своего она сама начала считать себя вполне посвящённою Богу; она говорила: «теперь я облеклась в высокое достоинство, которое было мне так необходимо и желанно, но которого я не могла восприять, не возвратя моему Богу всего моего состояния раздачею его бедным; ибо состояние это я получила от Него же. Но возвратить Ему то, что Ему принадлежит, разве составляет пожертвование? И тленные богатства света разве могут быть даром, достойным небесного Жениха? И можно ли что принести в дар Тому, Кому принадлежит все? «Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней (Пс.23:1)». – Да примет же Он, Благий, от меня, меня самою, мой ум, дух, сердце, волю, тело»! Так, не вменяя ни во что пожертвования, которыми нередко гордятся, которые часто и совершают лишь из тщеславия, сознавая ничтожность всего мира пред необъятностью величия небесного Жениха, любви Которого она искала, Сигклитикия сокрушалась, смирялась пред Господом, зная, что «сердца сокрушенна и смиренна Он не уничижит», и находила в своём уединении тот чистый покой души, который вкушается лишь о Боге, когда Ему Одному человек вверяет себя всецело, нераздельно и необратно.

Набожная жизнь, проведённая Сигклитикией в доме родителей, была приготовлением к искусу той, в которую она вступила в своем новом жилище. Она и дома постепенно и разумно приучала уже себя к лишениям всякого рода; она привыкла к глубокому уединению, к добродетелям положительным и строгим, к помыслам глубоким и важным. Как предпринимающие далёкий путь запасаются многим необходимым, для поддержания жизни до места, которое избрано конечною целью путешествия, так она превосходно приготовилась своими домашними занятиями и духовными упражнениями к вступлению и шествию в трудном пути, ведущем к высшему совершенству.

По словам ее историка, монашеская ее жизнь, почти с первых шагов, стала на степень едва не высшую; горячая вера, добровольная нищета, глубочайшее смирение, самое искреннее всеобъемлющее милосердие составляли блестящий венец ее неизменных добродетелей. Она принимала в пищу только хлеб и тот мерою, не до совершенного утоления голода; пила немного воды; тело своё, как послушную рабу, она держала в строгом подчинении закону духа. Демон не мог спокойно терпеть такого смирения, он многократно и жестоко нападал на нее, но она отражала его удары щитом веры, упования и милосердия. За невозможностью совершать милостыню, по раздаче бедным всего состояния своего, она приносила, вместо денег, единственное своё богатство, самое горячее желание и жаление, как и все доступные ей личные послуги.

Духовно разумная и осторожная, внимая советам опытных, она соразмеряла строгость лишений, для умерщвления похотей плоти, с великостью искушений, и боролась с ними не постом лишь, но детскою, простодушною молитвою к Богу, как к отцу, в несокрушимой ничем уверенности, что по Его благой воле может всегда получить ту помощь, которую Он Сам признает нужною и достаточною для облегчения искуса или для полного торжества над злобным врагом нашего спасения. В дни самых жестоких нападений она вкушала немного хлеба из отрубей, несколько капель воды и ложилась на голой земле. Но, по разуму воздержания в самом трезвлении, когда ослаблялось искушение, она ослабляла и строгость свою, чтобы обратиться к привычному, предустановленному для себя правилу, по совету опытных страшась недостатком воздержания в самой ревности, слишком удручить тело, а слабостью его лишить себя возможности бодрствования, бдения, молитвы, труда и других душеполезных упражнений.

Глубокий духовный разум, почерпнутый Сигклитикией из самых чистых источников и собственного искуса, выражен ею в ее учении, оставленном в руководство всем женщинам, ищущим спасения⁸; мы извлечём из него здесь то, что относится собственно к этому предмету. Нередко самые набожные и благочестивые сами портили, и в мире, и в отшельничестве, благодатный путь ими избранный. Уменье управлять собою есть уменье великое; оно принадлежит высоко уже поставленным в духовном делании, так как оно дается только за продолжительную и глубокую опытность. Потому то все отцы и учители единогласно и строго воспрещают и монашествующим, и мирянам, обращающимся к решительному пути спасения истинного, как бы они, впрочем, ни были образованы, умны, просвещены и опытны в делах жизни светской, поступать по своему рассуждению, имея даже в руках и Сочинения, относящаяся к этому важному предмету. Все предписывают избирать непременно руководителя, и, с верою в Бога, направляющего его, отдавать Ему себя в свободное, строгое послушание. Не должно забывать, не должно обманывать себя; здесь борьба начинается не с людьми и не со случайностями обыденной жизни, но, чрез их посредство, с самим духом зла, начальником тьмы и коварства; а как обречь себя на ужасающую борьбу с ним, до смерти, есть высшевозможное, со стороны человека, мужество, крайнейший разум и крайнейшая жертва, то за них Бог и давал этим мученикам, неестественное просветление ума, «для различения духов», свыше человеческую мощь и другие дары Духа – Утешителя. Потому-то этим опытным учителям была известна и натура, и сила, и тактика врага, как известны нам все свойства самого близкого человека, все его привычки и способы действий, и как неизвестна нам душа, несмотря на кичливость нашей психиатрии и психологии.

Сигклитикия стояла на этой высокой степени, и вот что она завещала последовательницам своим относительно предмета, о котором мы говорим.

– «В чем может заключать надежду воин, когда он останется без оружия? Мы видели многих людей, которые, по самомудрованию, совершенно уничтожили свое здоровье и силы сами лишениями, трудами, постом, несоразмерными с необходимостью и с их натурою, не направленными опытно. О них должно сказать верно, что они сами вонзали в себя нож и наносили своей душе вред, больший, нежели какой им мог бы нанести демон. Потеряв всякую против него силу, и не умев привлечь пособия силы свыше, они приводили себя в невозможность даже и продолжать необходимейшие святые упражнения и окончательно погибали от слабосилия и трусости. В духовной брани надлежит поступать почти так, как поступают на море. Во время жестокой бури не помышляют о пище и питье; выкидывают многое тяжелое и дорогое в волны, обращают все усилия, все внимание только на действия необходимые для спасения от гибели. Каждый находящийся на корабле не берет на себя управления по собственному мудрованию и воле, но все доверяют наученному и опытному начальнику, подчиняясь ему во всех действиях безусловно. Когда же буря минует, тогда усилия ослабляются и люди, чтобы подкрепить себя для предстоящих трудов, всегда близких, принимают пищу и покой. Но и тут они знают, что нельзя предаваться им до той степени, в которой, отягчась или обессилев, будешь неспособным и неготовым выдержать новую бурю и опасность, если бы она внезапно представилась. Они знают, что находятся на стихии коварной и изменчивой, и что если ветры дуют сего дня не с такой свирепостью, то море, по которому корабль плывёт, все то же и тотчас может быть возмущено еще сильнейшею бурей. Так и в духовной жизни, в часы искушений, для побеждения врага, усилия должны быть решительнее, нежели во время спокойное; но когда он и удалится, то, не употребляя решительных этих средств, должно строго охранять себя от бедственного, под каким бы то ни было предлогом, прекращения постоянного бодрствования над собою. Должно неизменно держаться правил всегда необходимой строгости, так как послабление само есть уже прямое, коварное действие врага. Должно постоянно помнить, что в этой жизни мы беспрерывно подвергаемся искушениям, как на море всегда подвергаются бурям; следовательно, при зоркости и твердости, в этих правилах, человек бывает всегда готов бодро встретить врага, хитро уловляющего случай напасть на него врасплох.

Сигклитикия говорила так, потому что так делала. Уверенная опытом, что буря искушений поднимается именно когда ее наименее ожидают, она вела корабль своей души с неослабною прозорливостью и великою умеренностью, руководясь верою и послушанием. Потому-то она и осчастливилась приведением его к желанной пристани; всеполная любовь ее к Иисусу Христу послужила ей якорем, который успокоил ее окончательно в вечном блаженстве.

Несмотря на усилия Сигклитикии жить безвестно для всех в уединении своем, скрывая свои святые правила, свое высокое труженичество и спасительные лишения до того, что описатель ее жизни сожалел о невозможности передать их во всех подробностях, – так укрывала она их своим смирением; несмотря на это, Бог, желавший соделать святую девственницу орудием освящения множества других, дозволил известности о ее добродетелях распространяться мало-помалу, и, наконец, привлечь к ней многих или для получения спасительных советов, или для освящения себя ее руководством и примером. Нося в душе и в уме уверенность в своем недостоинстве, полагая, что она сама должна скорее учиться, нежели брать на себя ответственную обязанность поучать других, Сигклитикия была необычайно встревожена в своем смирении, и только слезами и вздохами отвечала приходившим искать ее руководства. Это не удерживало притока их и настояний. Вынужденная решительно объясниться, она объявила им устами мудрого: «Не насильствуй нищего, зане убог есть, и не досаждай немощному (Притч.22:22)». Но просившие о руководстве отвечали ей тоже словами Писания: «туне приясте, туне дадите (Мф.10:8)». Они говорили ей: бойся, чтобы, скрывая данный тебе талант, и ты не была осуждена, как раб неверный»!

Смирение все еще удерживало Сигклитикию. «Почему, спрашивала она их, имеете вы такое мнение о ничтожной грешнице, которая, поистине, перед Богом не только никогда ничего не сделала, но и не сказала доброго? Если хотите научиться, то, за невозможностью сыскать руководителя, имеете, как все мы, учителя единственного, несравненного, Господа нашего Иисуса Христа. Почерпать воду жизни мы можем только из одного источника, питаться спасительным млеком можно только из одних сосцов, они книги Ветхого и Нового Завета.

«Да, отвечали просящие, мы уверены в святой истине этой; но когда Бог даровал тебе благодать таких успехов в добродетели, когда, по видимому Его изволению необходимо, чтобы все, которые Им же далее выдвинуты на пути совершенств, руководили нововходящих на эту стезю, то возможно ли не умолять тебя о том милосердии к нам, которое Спаситель Сам завещал Своим ученикам? Перестань же отталкивать нас, печаловать и вздыхать; радостно обратись к просящим и укажи им, что должны они делать для спасения своих душ»?

Не имея возможности противиться долее, уповая, что неотступность таких настояний свидетельствует о воле Божией, и что при ней слова и руководства Сигклитикии принесут просящим более пользы, нежели ей славы, она приняла в свое руководство добрые души эти, так откровенно и горячо искавшие спасения.

Так собралась под ее руку огромная семья отшельниц, на которых благодатно влияли ее мудрые поучения, приносившие плоды тем более быстрые и питательные, что она действовала на последовательниц своих сильнее еще, нежели словом, удивительным собственным примером жизни, вполне святой. А потому оценить всю обширность совершенного ею духовного добра невозможно.

Не ослабевая в добродетельном делании этом, она посвятила ему восемьдесят лет. Бог, некогда дозволивший дьяволу поразить Иова всеми возможными бедствиями жизни, хотел возобразить в этой преданной и чистой рабе своей веру и терпение, противопоставленные тем святым мужем страданиям, наведенным на него бесконечною злобою духа тьмы. Святая Сигклитикия несла искушения лишь три с половиною года, но они были до того ужасны и неотступны, что их можно справедливо сравнить с пытками, которым подверглись мученики. Как мучители, изобретавшие способы с большею жестокостью и продолжительностью истязать служителей Иисуса Христа, мало помалу дробили или сжигали медленным огнем их тело, так демон зажег в теле святой медленный огонь с изнурительной лихорадкой, которые, терзая ее мало-помалу, не ослабляя жестокости и не давая отдыха ни на один миг дня и ночи.

С невыразимым терпением восьмидесятилетняя старица переносила крайнейшие мучения; душа ее, казалось, приобретала все новые силы по мере новых терзаний тела. Не только не уступая врагу жалобою, стоном или хотя бы выражением нетерпения, утомления от продолжительного и неотступного страдания, она все более оживлялась мужеством и желанием победить в этой свыше естественной борьбе его гордыню, силу и злобу своим смирением, немощностью и добром.

Рачение ею о девах, вверенных Провидением ее руководству, не ослаблялось ни на минуту и в страшной болезни; она продолжала руководить, научать, наставлять их, обращать кротко на путь истины отклонявшихся от него в чем бы то ни было; возбуждала одних, ободряла других, раскрывала им тайны хитрых обманов, которыми дьявол старался вовлекать их в грех. Она любила их всех равно, как сестер во Христе, и потому, полумертвая и измученная, не занималась собою, но всю себя несла в жертву духовной бдительности и труду об их спасении. – «Души, посвятившие себя Христу, говорила она им со своего мученического одра, должны быть в ежеминутном бдении, не ослабляясь ни в чем; потому что демон, ежеминутно же и во всем, устрояет свои козни, ища вредить внезапно в том, на что наименее обращают внимание. От наслаждающихся в уединении спокойствием, под охранным руководством опытных и под благодатным влиянием молитвенного правила, он с бешенством отходит, но не на дальнее расстояние, чтобы наблюдать; едва заметит он хотя черту оплошности в хранении себя, попытку духовной лени, слабости, холодности в трудах спасения, как кидается с внезапностью молнии, с бешенством зверя, и побеждает тем удобнее, чем несчастные считают себя более безопасными. Всегда именно то, что составляет ложную самоуверенность нашу, служит ему средством верной победы, а нам – верной гибели. Заметьте, что и великие грешники имеют в себе что-либо хорошее, так как и праведники не могут быть всесовершенно очищены от всех недостатков. В каждом из смертных лежит «семя зла», в каждом кроются борющиеся противоположности. Вы увидите, что человек, преданный порокам, может, в то же время, быть милосерд, сострадателен к ближнему, или что отличающийся целомудрием, постом, лишениями для победы над плотью, в то же время, может быть скуп, нечувствителен чужому горю, злоязычен и т. п. Не должно пренебрегать и малейшими, в тайниках сердца кроющимися недостатками; не должно осмеливаться дерзостно помышлять, что они не вредят душе по своей малости; упаси Господи! «Вода, падая капля по капле, разрушает камень, и как же можно противиться великим искушениям, когда не умеем побеждать самых малых».

Видя, что вся преданная своему долгу, страдалица мужественно несла ему в жертву остаток жизни, как бы не обращая вовсе внимания на муки тела и усилия злого духа, он, в ярости и мести, поразил ее язык, тот орган, который служил ей к спасению других, к наставлению их противиться его козням, как противилась она сама. Ожидания его были обмануты; пример неслыханного терпения Сигклитикии действовал на сестер столько же, сколько ее слова; неизменяемое страданиями благодушие ее утверждало их в добродетели более и более; раны ее тела, казалось, чудесно исцеляли каждую их рану душевную.

Десны и вся внутренность рта Сигклитикии обратились в одну язву; едкая материя, как огонь, дожигая смежные части, обнажила кости, которые начали тоже уничтожаться; страшная болезнь от головы продолжала свою работу ниже, вся кровь обратилась в яд, все тело в разлагающуюся массу; зловоние было до того невыносимо, что прислуживавшие ей, с любовью истинно христианскою, недоумевали, как с желанием ухода за нею соединить и возможность.

В таком невыразимом мученическом состоянии, которое можно бы было сравнить только с положением мертвеца в гробу, чувствующего свое разрушение, страдалица не только не желала земных утешений и пособий, но отстраняла предлагаемые, опасаясь принятием их заявить своему врагу, что наконец побеждена его яростью. Она не могла говорить, и на вопросы писала ответы едва двигавшеюся рукой. Так приглашенному сестрами медику она сообщила: «для чего хотите вы пытаться остановить столь полезную для моей души борьбу? Зачем обращать внимание на зло наружное и не радеть о внутреннем от него добре для меня; тревожась о моем страдании, почему не помышляете вы о Том, Кто мог бы прекратить его мгновенно, если бы не знал всей спасительности для меня несения этого креста». – «Мы не думаем, отвечал медик, ни об исцелении, которое точно теперь возможно Одному Богу, а не людям, ни даже об облегчении ваших страданий, но хотим только умастить те части вашего тела, которые уже умерли; любовь и преданность к вам прислуживающих не дозволяет им отдалиться от этой священной обязанности их, а между тем, без предлагаемой мною меры, зараза, распространяясь, может поразить всех окружающих; вы конечно не пожелаете быть причиной такой для них опасности». Милосердие к другим победило в Сигклитикии ее неотступное желание страдать. Усилия медика увенчались тем успехом, которого он мог ожидать.

Еще более трех месяцев мученица провела в этом страшном положении. К изумлению науки, жизнь поддерживалась в ней, как будто бы до определённого для чего-то времени, вопреки законом природы, по воле высшей и средствами нематериальными; так как ни пищи, ни питья она давно уже не могла принимать, а сна не вкушала ни на одну минуту от беспрерывных и тягчайших страданий. Но конец ее битве приближался; недалек был час торжества воительницы, для венчаная ее уготованною ей в небе наградой, для которой, по-видимому, она совершила все, что было возможно смертному.

В невыразимом восторге, сияя радостью, Сигклитикия увидела сонм св. Ангелов и дев, приглашавших ее с собою в небо и открывших ей, будто за отодвинутым пологом, преестественный блеск и восхитительную красоту рая, в который ей было суждено вступить. Полумертвая ожила, возможность объясняться возвратилась; придя в себя после этого видения, она, в последний раз, обратила исполненное любви слово к сестрам, умоляла их бороться с неутомимым мужеством, не ослабевая ни на миг, в виду тех Божиих благ, пред которыми менее, нежели ничто все бедствия, все печали, все страдания всего мира. Прощаясь с ними, она сказала: «еще три дня, и я наконец отрешусь от ничтожного моего тела; молитесь, добрые, о моей душе»! Она определила самый час своей смерти, и, в назначенное время, предала с радостным вздохом дух свой Господу, уготовавшему ей вечное царство славы и наслаждения небесного, за мужество и верность во временной борьбе на земле.

Предлагая этот сборник не для одного лишь любопытства, а для той глубокой пользы, которую может извлечь из него всякий «благоволящий» читатель, вслед за очерком жития св. Сигклитикии, помещаем (сверх приведенных выше) главные положения ее учения и правил, которыми, в то время и после, руководствовались, как основным законом, все женские обители, желавшие быть на высоте своего спасительного назначения.

Бог, назначив преп. Сигклитикию к тому же призванию, на пользу женщин, на какое был поставлен Им для мужчин св. Антоний Великий, одарил ее и всеми необходимыми для сего качествами. Великим и светлым разумом и проницательностью относительно сердечных расположений и обязанностей человека; даром слова убедительного, приемлемого; чудесною силою примера личных добродетелей, ежечасно, делом подтверждавших и обращавших ее слово в жизнь. Одни из вверенных Провидением ее водительству жили постоянно под ее глазами и руководством, другие часто являлись из окрестных и отдаленных монастырей за советами, и разрешением недоумений; но не только жившие в обителях или отдельно отшельницы, но и из городов, мирянки, прибегали к ней, и жадно слушая кроткие, святые советы ее, уносили от нее утешения скорбей и бед и залоги спасения, не почерпаемые в учениях и развлечениях мира. Она была и учительницею духовною и лучшим другом, спасительницею десятков тысяч душ.

В основание своего учения и развитие его она полагала, как краеугольный камень, слова Спасителя: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею мыслью твоею. Сия есть первая и большая заповедь. Вторая же подобна ей: возлюби искреннего твоего, яко сам себе» (Мф.22:36–39). «В кратких словах этих, говорила она, заключено все, решительно, безъизъятно все, что нужно для нашей добродетели, т. е. для счастья на земле и вечного блаженства в небе. Апостол потому-то и сказал: «любовь есть закон совершенства».

«Дочери мои! духом вникайте в дух слов Духа Божия. Прежде выше, более всех и всего, должно любить Бога; любить Его всеми, а не одним из этих орудий своей жизни, и не частью лишь их, а всею полнотой сердца, души и мысли; только в полном соединении сердца, души и мысли человек весь. Отдавая часть, хоть одной из этих сил любви не Богу, а твари, ты уже не любишь, не можешь любить Бога, не обманывай себя; ты еще унижаешь Его, отнимая от Его любви, по своей воле и предпочтению, и отдавая твари то, что должно принадлежать Творцу. Кто полюбит Бога так всеполно, как сказано, как Он требует того, тот не может не возлюбить ближнего, как самого себя, но не для себя уже и не в себе, а для Бога и в Боге».

«Ясно ли вам, что это, как и все Евангелие, относится ко всем без различия? Ясно ли, что душа мирянки и монахини, те же души; царство небесное, вечное блаженство, одно для всех; путь к нему один, это полная, нераздельная любовь. Ясно ли, что совершают те из нас, которые, живя в мире и слушая его соблазны, приманки, утешения, несут им, по собственной воле, вместо того, чтобы нести Богу, часть или и всю любовь своего сердца, души и мысли, а по влиянию демона уверяют себя: этот закон не для нас, нам исполнение его невозможно, он для монахинь, для отшельниц! Посудите, оправдывая себя и духа зла, как и в чем укоряют они Бога? Видите ли, закон спасения, Им постановленный, будто бы не годен почти ни для кого, он будто бы обман; говорю почти ни для кого, ибо сколько же на свете монахов и монахинь по сравнению с мирянами? Капля в море»!

«Да! мы, отшельницы, стоим на «земле доброй», но и всякий может стать на нее. За наш труд почва наша приносит нам сторицею. Земли различны; читайте слово Божие о Сеятеле слова: падает семя слова при пути и приходит сатана и уносит его; падает оно на камень, но не утверждается на нем твердым корнем, падает и среди терний, т. е. среди печалей, льсти, богатства и прочих похотей века, они подавляют его и остается оно бесплодно. Мы стоим на земле доброй, на которой можно слышать и воспринимать слово, на которой оно «плодствует на тридесять, и на шестьдесят, и на сто» (Мк.4). Чисто в браке живущие, уже плодствуют на тридесять; девы добродетельные и среди соблазнов света, на шестьдесят; мы же отшельницы, на сто.

Похвально переходить от низшего к высшему; но спускаться от высшего к низшему не только горько, но бедственно, ибо тут нельзя удержаться ни за что, увлекаешься вниз стремительно и гибнешь в безысходной пропасти. Много примеров дев, которые, посвятив себя Богу, и ревностно и долго преуспевая в чистоте и терпении, на одном шаге, на одной мысли, по слабости рассуждения, при страшной силе и хитрости врага, возвращались в путь соблазнов и прелести света. Хотя бы даже они и вступали там в честный брак, повторяя о несомненной его необходимости и пользе для человечества и общества, в голос с учителями века, все же враг уже победил их; со ста, плод жизни упал на тридцать; а что будет еще позже, и в семье, и в свете, с их превратностями и многообразными бедами? Семя доброе попадет при том пути на расхищение птицами, да в заглушающие тернии или же на голый камень. Будем постоянно восходить, а не спускаться: идти от силы к силе, а не к слабости. Апостол учит жить для достижения совершенства: «задняя убо забывая, в передняя же простираяся» (Флп.3:13).

От сих то, столь ясных, простых, всем доступных оснований, святая вела развитие об обязанностях и правилах жизни для дев отшельниц и всех благочестивых женщин.

«Наше состояние, говорила она, только строже других обязательно. Жена мирянка, сохраняя верность мужу, полагает себя вполне чистой, давая, впрочем, всякую свободу очам, слуху, движениям в пляске, слову в речах, смеху, соблазнительному, неполезному чтению, зрению представлений, излишеству в пище, желанию привлекать взоры красотою тела своего и его одежды. Но все это похоть, страсть, духовные нечистоты; а наша чистота должна быть всесовершенна. Наш закон, смирение, воздержание во всем, недостаточно целомудрия тела, око, ухо, поступь, движение, слово, мысль, воображение, память должны быть целомудренны; можно ли напр. употреблять на пустую или нечистую речь язык, назначенный славословить Господа? Чтобы иметь возможность так чисто жить, нужно жить уединенно, затворно в клети своей; едва откроем мы в ней двери и окна чувств, тонкие враги наши, как тайные воры, найдут случай проникнуть. Откройте окна в доме, перед которым разведён сильный огонь, дым ворвется и тотчас наполнит все переходы и углы, впиваясь и держась в них тем упорнее, чем они скрытее и теснее. Но и уединение, удаление от света не обеспечивает безопасности. Враг входит в наше воображение; Богу, попускающему так, чтобы дать нам возможность заслуг чрез умные победы над дьяволом. Пересилить порок, не впадая делом в порочные действия, есть степень, от которой необходимо перейти к другой, к хранению чувств. Нужно биться с врагом и тут, а потом и еще далее, на третьем поприще хранения помыслов. Враг спрячется в них, и будет томить и тревожить нас воспоминаниями, представлениями в воображении, помышлениями, искушая ими еще беспрерывнее и сильнее с той минуты, когда двери деятельных страстей для него затворены. Мирские женщины обычно не знают этого, но тотчас испытывают и познают, лишь только улучат день, другой зорко взглянуть внутрь себя с доброю о Бозе мыслью. Потому-то лукавый миродержец и устраивает в светской жизни все так, что за пищей, питьем, беседами, заботливостью о нарядах, зрелищами, новостями, потешными развлечениями и сном, которыми женщина закабалена нераздельно, на такой взгляд в себя, на мысль о жизни, смерти, вечности, Боге, нет ни дня, ни часа»!

«И что говорить о свете? Те, которые бежали от него в безлюдные пустыни, победили все козни дьявола, попрали порок и грех в бою, лицом к лицу, погибали, когда он предательски являлся в одежде даже благочестия и набожности. Хитер сатана, о сестры! «будем же убо мудри яко змия и цели яко голуби» (Мф.10:16). Мудрость – избежание засад и хитростей; целость – чистота, непорочность залогов сердца, намерений ума, всех действий и движений воли. Сильные оружия наши в этом бою суть постоянное духовное мышление, молитва, послушание и труд, что вместе составляет «не хождение по прихотям своей плотской воли». Есть для облегчения такого мысленного труда маленькие, собственные, но весьма сильные пособия. Так, например, когда враг живописует в вашем воображении богатые вещи, великолепные одежды, обворожительную красоту лица, тела; очень легко представить их себе тотчас изломанными, сгложенными ржавчиной; обращенными в грязное тряпье, смешными по устарелости покроя; обезображенными, в язвах от болезней; зловонными, гниющими, съедаемыми червями в могиле».

Она говорила о добровольной нищете: – это подвиг прекрасный и великий, но нужно уметь выдержать его. К евангельской нищете нужно приучать себя постепенно трудом, постоянством, терпением нелегким. Средства к сему покаянная молитва; откровенное сознание себя недостойнее, хуже других; пост, малая и невкусная пища; ложе твердое, не нежащая одежда и т. п. Кто берется за это дело иначе, напр. вдруг откажется от всего, что имеет, может впасть в невыносимое сожаление. С отторгающимся мало-помалу от сластей жизни, в то же время приучая себя к противному, дело совершается легко; понемногу откинутое не искушает более. Дело всеполного отречения есть совершенство высшее, так-то оно важно; но оно также и трудно. Вспомните разговор Спасителя с юношей, желавшим благими деяниями своими получить «живот вечный». Христос не предложил этому богатому человеку прямо отречься от всего своего состояния, но спросил его, совершил ли он в точности предписанное заповедями? Так спрашивают школьника, не знает ли он азбуку, потом склады, наконец может ли читать? На утвердительный ответ юноши Христос ему, как уже приготовленному, сказал: «аще хочеши совершен быти, иди, продаждь имение твое, и даждь нищим, и имети имаши сокровище на небеси, и гряди в след Мене». Видите ли, что это соделывает человека совершенным, и, под сказанными условиями, дает ему сокровище на небесах. Что же, юноша, с детства исполнивший все заповеди, т. е. приготовленный? Услышав эти слова, «отъиде скорбя, бе бо имея стяжания многа». Так-то трудна добровольная нищета, так-то «неудобно» богатым внити в царствие Божие; потому-то ученики, с сильным удивлением, тотчас спрашивали Учителя: «кто же может спасен быти?» – Помните, что отвечал Всемилосердый, Сам всегда помогающий бессильному, но твердому в благоволении спасения человеку? – «У человек сие невозможно есть, у Бога же вся возможна» (Мф.19:16–27). Пусть и средства указаны; возможность заверена Самим Богом; Его одного и должно держаться; Ему петь свободным от всего сердцем: «очи всех на Тя уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении. Отверзавши Ты руку Твою, и исполняеши всяко животно благоволения (Пс. 144:15–16)».

Всякая малейшая черта отречения, не только от пристрастия, но от мало-мальски излишней заботливости о чем бы то ни было телесном, есть уже приближение душевным движением, к Богу, а Ему все возможно, и не даст ли он необходимое каждому? – «Не пецытеся душею вашею, что ясте или что пьете; ни телом вашим, во что облечетеся: не душа ли больше есть пищи, и тело одежды? Воззрите на птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их; не вы ли паче лучше их есть», – и далее, чтобы святая малопопечительность эта была полнее, более очищена от мирского страха, неотходно царствующего в тех, которые полагаются только на себя и на средства светские, а не на всемогущество и милосердие Божие. Христос прибавляет даже о завтрашнем дне: «не пецытеся убо на утрей, утрений бо собою печется, довлеет дневи злоба (попечение) его (Мф.4:25, 26–34)». Тело наше, как Марфа, пекущаяся и говорящая о многом, все жалуется, что сестра ее, Мария – душа, ничего не делает и ее одну заставляет служить. Но Христос утвердил, однако, что «Мария благую часть избра, яже не отнимется от нее (Лк.10:38–42)».

Сигклитикия доказывает за сим, каким миром, какою безбоязненностью, свободою, беспечалием и безбедственностью наслаждаются оставившие всякое пристрастие ко всему мирскому. Как им чужды страхи о потерях, недостатках, и это вечное, неутомимое недовольство людей, которые при каждом наслаждении, приобретении, усилении отрады, удобств, состояния, желают еще большего, лучшего, без границ, без конца! О! если бы столько же несли забот, опасностей, страха и труда для приобретения богатств духовных, сколько истрачивается их на приобретение ничтожных земных! Мы, отшельницы, облегчены в этом; духовные сокровища даются нам дешево; и что же? стяжав немного добродетели, мы делаем еще хуже! Мы впадаем в тщеславие или в гибельную духовную гордость; мы хотим, чтобы нас считали отличными, совершенными, или сами считаем себя чуть не святыми! Так дозволяем мы демону тщеславия похищать плоды и заслуги от добра, данного нам Богом».

Отсюда переходя к тщеславию и уча даже из примеров непохвальных извлекать себе истинную пользу, она говорила сестрам: «Повторяю, мирские стяжатели наслаждений, известности, богатств, никогда недовольны; сколько бы они ни приобрели их, им все мало, вечно нужно более и более. И как горячо, неусыпно, трудолюбно, всеми способами они добиваются этого? Нам следует брать с них пример, а мы, напротив, при малейшем успехе в добродетели, не только считаем себя богатыми ею, но уже величаемся, тщеславимся! Наше богатство духовное приобретается, как мирское, неусыпным же трудом; а как богатство это есть сокрушение сердца и смирение духа и ума, которых Бог не уничижит, то будем не возноситься, а напротив того, при стяжании даже добродетели, находить, что ее слишком мало, желать быть богаче и богаче, видеть во всех людей более, нежели мы, богатых и потому без устали работать, т. е. сокрушать и смирять себя не усыпая, но ограждая себя зорко от похищения у нас врагом и того маленького сокровища, которое приобретено. Едва затщеславимся, душа ослабеет, и враг окрадет нас. Как тепло мягчит воск, а холод отвердевает его; так размягчают душу тщеславие и похвалы, а самоукорение, смирение и унижение от других, укрепляют ее на благо».

«Иные говорят: это скучно, печально. Да, но эта печаль, всегда и неизменно, обращается в радость, тогда как радости светские всегда окончательно обращаются в печаль; к тому же печаль печали рознь. Есть дурная, есть и прекрасная. Первая внушается дьяволом, ввергает нас в бездеятельность духовную, в уныние, в отчаяние; другая – заставляет духовно бодрствовать, горячо печалиться о своих грехах и недостатках и исправлять их живою внимательностью в послушании, посте и молитве».

«Все же, скажут опять, эти заботы грустны, трудны, а посмотрите, как в свете легко и весело? Наши печали и заботы по Бозе, и Он дивно утешает за них, и в них ими самими. «Всяка глава в болезнь и всяко сердце в печаль, от ног даже до главы нет целости, ни струп, ни язва, ни рана палящаяся; несть пластыря приложити, ниже елея, ниже обязания» (Исх.1:5–6). Вот картина следствий мирских, будто бы легких радостей, Духом Святым изображенная чрез Пророка. «Коль многое множество благости Твоея Господи, юже скрыл еси боящимся Тебе, соделал еси уповающим на Тя пред сыны человеческими. Скрыеши их в тайне лица Твоего от мятежа человеческа; покрыеши их в крове от пререкания язык (Пс.30:20–21). Вот другая картина, по изволению того же Духа Святого, написанная Псалмопевцем о нас, отшельниках, как и о всех живущих и в мире, не по миру, и это ли заботы и печали? Там, истинно, всякая глава в болезни, в печали всякое сердце. Тщеславные и надменные убиты отчаянием, если не возвышаются; когда же возвысятся, хотят еще, завистливые снедаются досадою; теряющие что-либо раздражены, унылы, впадают в безнадежность; богатеющие сумасшествуют в своей роскоши, а страх вдруг обеднеть, хоть на несколько, точит им втайне сердце и отравляет их сластную жизнь; женщины любят и ненавидят в слепой страсти; в страдании и опасении смерти рождают детей, кормят их, болеют печалью об их болезнях; и, с горем воспитав, чаще горем же, вместо радости, вознаграждаются в жизни от тех, кому дали жизнь! Но я знаю свет, можно ли перечислить все? Мы охранены Господом, в тайне Его селения, под кровом Его, от всего этого мятежа и пререкания, от жизни той, считаемой преисполненною наслаждений и беспечалия.

Будем же бодро стеречь помыслы наши, чтобы не блуждали, не обманывали нас; охраним все входы. Разбойники подкапывают основания, вскрывают крышу, влезают в окна; так действует с нами демон; будем же питать неусыпно осторожность и внимательность. Дела нашего смирения суть основания дома нашей души; вера наш кров, а чувства – окна. Бдите зорко, не предавайтесь и на миг тщеславному самонадеянию и беззаботности, сказано: «мняйся стояти, да блюдется, да не падет» (1Кор.10:12). «Сие море великое и пространное, там гади их же несть числа» (Пс.103:25). Так изображает царь-пророк жизнь и ее бедствия и случайности; море это, наша стихия общая; но для мирян оно опаснее, гады его страшнее; мы здесь ставим себя прямее под покров Божий; солнце правды Его прямее светит нам; мы глубже от поверхности, от смутного шума и бунта волн, посреди которых там бьются в мраке неведения. И там, однако же, призывая помощь, спасаются. Что же, если мы, под всегдашним покровом стоящие, беспечно отвергнем его, выпустим из рук кормило корабля нашей души?.. Так-то необходимо постоянное христианское внимание.

Самоуважение, самомнение, недостаток смирения, вот главное зло, нещадный меч, который мы сами вручаем врагу для нашего поражения и гибели. Он плодотворит в нас это злое семя, надмевает нас нашим собственным будто бы достоинством; передает в наше сердце яд страсти возношения, те безумные помыслы владычества, коими сам был свергнут с неба: «На небо взыду; выше звёзд небесных поставлю престол мой; сяду на горе высоце»! (Ис.14:13). В этом гибельном положении, несчастные, в беспомощном падении, обыкновенно еще хотят поучать, спасать других! Так ослепляет самомнение.

В чем врачевание от страшной болезни этой? Непрестанно будем молитвенно обдумывать слова Пророков: «аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей» (Пс.21:7). «Аз есмь земля и пепел» (Быт.28:27). В таком состоянии живущая одна, да бежит скорее в общежитие, где другие пусть молятся о ней и руководят ее примером своего смирения и низко мнения о себе. В мире же блаженна та из впавших в это состояние самодовольной гордыни, которой кто-либо из благочестивых людей, или же тяжкие скорби, чувствительные утраты состояния, опасная болезнь, милосердием Господа попускаемые, возмогут подать, так сказать, руку, чтобы удержать ее на краю пропасти. Послушание, послушание! отвержение своей воли, самоунижение и укорение, вот елей и пластырь. Нужно строго обличать, нещадно обнажать зло; но и нежно, любовно подкреплять, ободрять, возжигать несомненное упование примерами благости милосердого Творца. Блудница Раав, св. Павел гонитель христиан, Матвей мытарь, добрый разбойник, и сколько, сколько преступных помилованы за горячее, глубокое, всеполное покаяние.

Гордость среди пороков занимает первое место, как смирение, в ряду добродетелей. Но чем гордиться? В мире – всем ничтожным, временным, изменчивым, пустым, гибнущим, тленным? Посреди нас – малейшим постом, трудом, послушанием, молитвой? Но прежде нас, и при нас, кто же не исполнял все это в тысячи раз более, и лучше, и долее, во всю жизнь, до смерти даже мученической? Да если бы мы исполнили и все добродетели, то и тогда только, как рабы, сделали бы повеленное. О! да даст же Господь нам и всем, лишь послушание, которое и есть смиренномудрие. Добродетель эта так велика и сильна, что демон, нередко притворно подражающий другим добродетелям, не дерзает, не может подражать ей; а самый простой, ничтожный человек, но всеполно смиренный, прогоняет полчища дьяволов, не зная того, свевает их, как прах, силою одной этой добродетели, которую изумленный сатана и понять не может.

Хорошо знал ее могущество св. Апостол Петр; вспомните, как он учит воспитывать, укоренять ее в наших сердцах, несмотря на все другие добрые наши дела, без нее всегда малоценные и малосильные. «Юнии повинитеся старцем; все же друг другу повинующися смиренномудрие стяжите; зане Бог гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Пет.5:5). Видите, чем приобретается смиренномудрие? кротким послушанием; что оно приносит? благодать Божию, которая не дается гордым. Без этого очиститься, освятиться невозможно ничем. В это облекся Сам Христос, снизойдя на землю, и что же завещал Он нам всем? «Возьмите иго Мое на себе (иго Его послушания Отцу до муки и смерти крестной), и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». И далее Он утвердительно обещает за это: «обрящете покой душам вашим». Почему же? Потому что это иго и бремя послушания, кротости и смирения сердца, благо и легко, по Его неложному утверждению: «иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть» (Мф.10:29,30). «Так, Господь хочет, чтобы кротость и смирение были основанием, продолжением и завершением всех наших дел; кротость и смирение в сердце, а не на словах лишь, не в хвастовстве и кичении о каких-то, будто бы, заслугах. Повторяйте слова Спасителя беспрестанно в уме вашем: «егда сотворите вся повеленное вам, глаголите, яко раби неключимы есмы: яко, еже должна бехом сотворити, сотворихом» (Лк.17:10). Теперь научитесь еще тому, как и из чего можно узнать, точно ли исполняем мы эту добродетель? Чтобы не быть обманутыми врагом, который обыкновенно при грехах ввергает нас в помысл отчаяния, вселяя дикую уверенность, будто бы они так ужасны, что и Бог не может уже простить их; при маленьком же блюдении и старании быть лучше, одуряет нас помыслом гордыни, будто мы добродетельны чуть не до степени святости и можем успокоиться от всех трудов! Кто терпеливо, безропотно и без тайного смущения сердца переносит не только всякое лишение, но всякое личное оскорбление, насмешку, хулу, унижение, несправедливость, поношение, злобу, клевету и обиду, внутренне благодаря Христа от души, что может понести за Него хоть часть того, что Он понес за нас, ибо и Его называли Самарянином, бесноватым, обманщиком, заушали, заплевали, били; кто может терпеть это в покорном смирении, а непритворно, не наружно, чтобы привлечь похвалы, внутренне же досадуя, тот начал уже воистину исполнять завет кротости и смирения сердца; он в добром пути к полному приобретению этих неоценимых добродетелей.

О любви, гневе и ненависти Сигклитикия говорила также просто и образно. «Посвятив себя на служение Богу, должно необходимо ожидать борьбы, скорбей и трудов; но за ними следуют невыразимые внутренние утешения. Кто возжигает огонь, терпит сперва от дыма, который ест глаза и не дозволяет дышать; но вскоре, как он разгорится ярко, тепло и весело. Мы возжигаем в себе, слезами и трудом, тот огонь любви, который принесен Христом на землю. Бывает, что потерпев немного дым, устают, не раздувают более пламя, и этим нетерпением и слабостью гасят огонь, гасят любовь. А какое сокровище любовь эта! Как она неоценима! Послушайте Апостола: «аще языки человеческими глаголю и Ангельскими, любви же не имам, бых (яко) медь звенящи, или кимвал звяцаяй. И аще имам пророчество, и вем тайны вся, и весь разум, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любви же не имам, ничто же есть; и аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во·еже сжещи е, любви же не имам, никая польза ми есть» (1Кор.13:1–3). Вот каков Божественный огонь этой любви к Богу и к ближнему, в земле нашего существа возжигаемый Христом, «огня приидох воврещи на землю» (Лк.12:50). Как же не радеть о нем, не поддерживать, не питать его? Но, как любовь есть величайшее благо, так, противоположный ей, гнев есть величайшее зло; и, однако же гнев необходим, но только исключительно на дьявола. На человека же, хотя бы самого великого грешника, нужно вооружаться кротостью и любовью. Сердце, гнев тем особенно пагубны, что порождают злобу, мщение; врезывают глубоко в память обиды, соделывают душу жестокою, мстящею, как хищного зверя. Самые злобные псы укрощаются, когда их ласкают, животные делаются ручными, когда их кормят, памятозлобие человеческое не слушает ничего, ничему не повинуется; даже время, смягчающее, сглаживающее все, на него не действует. Это – крайность злобы и противления Самому Христу, Который сказал: «аще убо принесеши дар твой ко алтарю, и ту помянеши яко брат твой имать нечто на тя, остави ту дар твой пред алтарем, и шед прежде смирися с братом твоим и тогда пришед принеси дар твой» (Мф.5:23–24). И Апостол Павел приказывает: «солнце да не зайдет в гневе вашем» (Еф.4:26). Посудите, что может быть ужаснее? Бог не примет никакой жертвы, никакой молитвы, если не примирились не только с ближним, на которого гневаемся, но с тем, который гневается на нас; что же, если не примирясь, при отвергнутой Богом жертве и молитве, заснем, и Он в эту ночь отзовет нас от жизни к ответу? Желательно было бы не раздражаться никогда, ни на что; но если это невозможно, пока мы далеко не усовершенствовались в добродетели, то будем же строго соблюдать приведённые повеления; пусть «довлеет дневи злоба его» (Мф.6:34). Не будем ненавидеть оскорбившего нас, но дьявола, побудившего его к сему. Памятование зла ведет еще за собою вереницу грехов, тем более опасных что они кажутся ничтожными, тогда как в существе весьма важны: зависть; ревность, уныние, клевета, злословие и др. Мы не занимаемся этими, по-видимому, маленькими уколами, но они ядовиты и, не быв тотчас излечены, превращаются в раны, съедающие здоровье души. Особенно злословие, сплетня, которою шутят неразумные в светских обществах, есть зло самое опасное. Чтобы охраниться от него, нужно затыкать уши при известных разговорах и рассказах. Наслушавшись их, мы уподобляемся людям, страдающим желтухой: на что бы они ни взглянули все кажется им желтым; а между тем они судят потому, как видят, и осуждают не зная, что произносят суд себе.

Из этого понятно, до какой степени важно для совершенства, и, следовательно, для спасения нашего, хранение языка и слуха, чтобы ничего ни произнести, ни прослушать со страстью и в страсти. Дух Святый учит нас: «да не приимеши слуха суетна; да не приложишися с неправедными быти свидетель, неправеден» (Исx.23:1). «Оклеветающего тай искреннего своего, сего изгонях» (Пс.100:5). «Яко да не возглаголют уста моя дел человеческих» (Пс.16:4). «Рех, сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим; положих устам моим хранило, внегда возстати грешному передо мною. Онемех, и смирился, и умолчах» (Пс.38:1–2). Так-то повелено не говорить о других осудительно, не верить тотчас тому, что говорят дурное о других; прощать говорящим, помолясь о них, но быть самому, как Пророк: «аз же яко глух не слышах, и яко нем не отверзаяй уст своих. И бых яко человек не слышай, и не имый во устах своих обличения» (Пс.37:14–15). Как трудно исполнять это в мире, и как легко нам, в отшельничестве нашем. Не будем злорадоваться ничьему несчастью, не будем хулить, тем менее еще ненавидеть никого; Христос повелел любить не только любящих нас (что делают и мытари, и грешники), но и ненавидящих и творящих нам зло. Правило это было необходимо, потому что, при ослаблении нашем, мы не умеем любить ничего, кроме того, что нам мило; заставить же нас любить неприятное, злобное, враждебное нам мог только Сам Бог; но для исполнения этого закона, без чего нельзя войти в царство небесное, нужно много трудиться, нудить себя. Царство небесное дается не слабым, не ленивым, нет: «от дней Иоанна Крестителя доселе, царствие небесное нудится, и нуждницы восхищают его» (Мф.11:12).

Вот что говорит Сигклитикия о милостыне, совершаемой в мысли и духе теми, которые, по добровольной нищете или/и по невольному обнищанию, не могут совершать милостыни ничем, как только сожалением и молитвою о бедных. Пороки последовательно связаны между, собою, как кольца цепи; добродетели также. Зависть, лукавство, вероломство, злопомнение, холодность, жестокосердие, себялюбие, презрение и пр. порождаются скупостью. Напротив того, кротость, участливость, сердечная теплота, ровность духа, терпение, соболезнование, хотя бы добровольное стеснение, и даже обнищание для других, суть произведения любви. Милостыня не столько важна по действию наделения нищих, как о том толкуют учители века, сколько по милосердию, т. е. по любви. Иначе, кто не имеет денег, хотя бы роздал все состояние, лишен уже возможности быть милостив, творить милостыню! Возможно ли? Чего не имеешь, того давать нельзя, Бог и не требует этого. Но и не имея ничего, ты имеешь еще много; что имеешь, то и давай: соболезнование, участие, уход, слово утешения, «стакан студены воды», слезу, молитву. Раздав и все имение, нужно идти выше, давать чувство, давать мысль, сердце, истинную любовь перед Богом. Все в состояниях двояко: одни входят в брак, продолжают род; другие посвящают себя равноангельной жизни, целомудрию. Тем не воспрещено то законом, этим дозволено это; а благодатью даны Божественные примеры и правила. И те, и другие должны в них и ими искать высшего совершенства, евангельской любви.

Наше знамя – крест; мы побеждаем лишь им. Наше состояние – смерть для всего мирского; наша жизнь только неотступная мысль о смерти; мы живо-мертвы. Мертвые не действуют телом; мы можем и должны действовать духом. Если сказано, что виновный в дурной мысли, в греховном пожелании даст ответ и за них, то как же не будет угодна Господу наша добрая мысль, наше благое пожелание сотворить бедным милостыню, хотя мы ничего не имеем вещного?

Сигклитикия обращала еще особенное внимание своих послушниц на опасность действия, которым враг уловляет даже и лучших, тем удобнее, что действие это не только благовидно, но является добрым святым делом любви, именно на стремление руководить, наставлять, поучать. «Не знают, говорила она, эта неопытные водительницы, что дьявол сумеет обратить это орудие добра, в обоюдоострый, смертоносный нож. Когда слепец водит слепца, трудно ли обоим спотыкаться и наконец попасть в яму? Здесь можно повредить телу, там можно нанести неисправимый вред душе. Неопытный водитель к добродетели, сам, едва узнав азбуку неиссякаемой науки, впадает в гордость, в самомнение, утрачивает смирение, покаяние, послушание, все, едва приобретённые, малые плоды своего труда, а руководимого вводит в ложный гибельный путь. Так, добрым по наружности делом, дьявол, смеясь, погубляет многие души. Учители и водители других готовятся Господом в горниле долголетних искушений, браней, отречения всеполнейшего и опытного знакомства со всеми тонкостями, со всею ядовитостью, всей проницательностью нашего греха и зла сатаны. Представьте себе человека, который из доброго чувства призывал бы всех проходящих, для упокоения, в свой дом с треснувшими стенами, из которых ежеминутно вываливаются камни. Представьте человека, который стал бы учить, как построить царский дворец, потому лишь, что сам сложил из десятка полен костер, или из камней жаровню. И что за научение к спасению в указании двух, трех поверхностных недостатков или грубых грехов? Что за научение словом без призвания, без помазания, без примера собственной жизни во всем от мала до велика, без того действенного, сильно влиятельного примера, который глубоко врезывается и без речи в ум, в волю, в сердце и в душу ученика?

Недостаточно очищать поверхность, нужно врываться в самую глубь души, достигнуть до тончайших корней, питающих грех; иссушить, исторгнуть их. Пострижения наших волос мало, это только образ; нужно остричь тайные волосы сердца и мысли, чтобы не гнездилась в них тля помыслов и нечистые насекомые страстей и грехов. Нужно там держать себя так чисто, чтобы не произрастало ничего чужеядного, чтобы просветлённая, свободная душа блестела принадлежащим ей светом бессмертия и истины и во временном темном теле, и благоухала бы ароматом вечного блаженства и в бренной этой темнице зла и бед.

Вот способ и главные черты учения Сигклитикии. В них нельзя не обратить, прежде всего, внимания на ту мягкость, женственность, которые соделывали их столь приемлемыми. Основная строгость дела не пугала в этой одежде, не только не суровой, но, по-видимому, легкой, свободной, покоящей. Святая знала, кого Бог ставил под ее руку. Светская, богатая, выращенная в теплице наслаждений роскошного мира и зорко вглядевшаяся в другую, нероскошную, страдающую его половину, она насквозь проникла одинаковую природу этих растений и полевых, и тепличных; постигла их слабость и вместе их чрезвычайную силу и терпкость, и, старательным вниманием, молитвою и усильными опытами над собою, при помощи Божией, научилась верно приводить и других к желанной, высокой цели. Она повторяла всем, что Бог не хочет суровости, жестоких жертв, «всесожжения не благоволит», (Пс.50:18), а между тем ввиду всех, самую себя принесла в чистую жертву всесожжения полнейшего; спасла тысячи душ и из сонма слабых существ этих вывела мужественнейших воительниц, не уступивших в бесстрашии, терпении, победе над миром, плотью и бесплотными духами злобы, никому, и вынесших всю эту силу из испугавшего жестокостью, мягкого, ее руководительства. Она ясно определила, что важнейшее есть именно род и вид первого зерна, насаждаемого в почву души, и что если выбрано здоровое семя дуба или кедра, то нужно, посадив его, только отстранять, заботливо и любовно, вредные его возрастанию влияния, а что в насилованных мерах нет надобности; дерево само вырастет, могущественное, ветвистое, глубоко укоренённое, стойкое против непогод и бурь, полезное при жизни и по срублении его.

Сигклитикия была еще чрезвычайно народно полезна. Известно, что с самых древних времен Египет был великим гнездом разнообразнейших суеверий; их оставалось еще множество во время святой, и все укрывались, коренились и распространялись преимущественно среди женщин и через них. Она, поучая руководимых ею и толпы приходивших, открыла им всю лживость, безумие, пустоту, но вместе и всю дерзость и опасность всех этих гаданий; их тайное зерно, хитрые цели их руководителя, духа тьмы, и гибельность их окончательного последствия. Жизнеописатель ее передает все это подробно. Нам невозможно посвятить целой книги одной Сигклитикии, мы не видим в этом и надобности. По цели, которую мы себе предположили, мы считаем весьма полезным, а потому и достаточным, тот объем, в который вмещено нами духовное учение Сигклитикии, но как в обширном изложении своей пастве, святая девственница переходила все, относящееся к сему предмету, пересматривала, тонко и пространно разбирала все, так сказать, нити жизни спасительной, то мы считаем не лишним извлечь или сосредоточить здесь еще, в нескольких пунктах, все главные ее практические правила.

1) Верность в святом хранении устава и руководстве составляет первую обязанность вошедшего в наш избранный путь. Мы должны поступать, как честные, осторожные купцы, которые каждый день считают сколько приобрели или утратили, жалея о потере, и придумывая разумные меры к отвращению ее впредь. Нам нужно более их печься о нашей духовной торговле, так как мы трудимся для приобретения сокровищ истинных, вечных. Они не теряют духа, не впадают в отчаяние от утрат, хотя и чувствительных; так и мы не должны бесплодно смущаться при ошибках и грехах наших, не покидать дело нашего спасения, но только внимательнее и бодрственнее заниматься им.

2) Оценка имеемого и искомого. Все, чтобы мы ни имели, все, что бы мы ни приобрели на земле, ничто в сравнении с тем небесным сокровищем, которое мы пришли сюда искать, не рассеянно, невозбранно от мирских сует. В сравнении с блаженною вечностью, мы в этой жизни тоже, что дети в утробе матери, сравнительно с жизнью по рождении их. Там в мрачной темнице, не вкушая той пищи, которою питаются люди, без движения и дела, без понятия о том, что будет после рождения на свет, они, следовательно, были лишены всего, чем пользовались после утробной жизни. Тем и мы теперь, по сравнению настоящей нашей жизни земной и ее благ, с благами царства небесного. Мы освещались солнцем здешним, будем желать солнца правды; мы вкушали от плодов земных, будем искать небесных. Будем стремиться в истинное наше отечество, в прекрасный горний Иерусалим, к Отцу нашему небесному; будем жить здесь временно так, и так уметь возвысить цену нищей жизни этой, чтобы ею могли купить ту, бесценную, навечно.

3) Уневещение Христу. Мы добровольно избрали себе Жениха небесного, а потому обязаны нераздельно посвятить себя только Ему. Чего требует Он? Чтобы мы употребили все силы и средства всей нашей жизни на украшение нашей души. Невесты светские как внимательно, до мелочей, стараются украшать себя, чтобы нравиться избранным. Они облачаются в богатые одежды, убираются цветами и драгоценностями, только о том и думают, как бы быть лучше, приятнее. Так должны делать и мы. Облечемся в освященную одежду, накроемся фатою смирения, увенчаемся цветами добродетелей. Вместо драгоценных камней возложим на себя тройную диадему веры, надежды и любви; ожерельем пусть будет нам покорность; воздержность во всем – поясом; добровольная нищета – богатейшим украшением, а пение псалмов и молитва – благоуханиями. Жених наш ждет; Он дает нам не только время, но и всесильную помощь к приобретению этих любимых Им украшений невесты души. Не изменим же Ему нерадением, леностью, холодностью.

4) Работа жизни. Как добывают у вас воду из колодцев, вы знаете. На концах коромысла, подпёртого в середине столбом, висят на веревках ведра. Не оба разом наполняются водой; по мере того как поднимают одно, наполненное, другое, пустое, опускается. Такова должна быть работа всей нашей жизни. Невеста Христова, твердо и свято хранящая свой обет, почерпает душой, без устали, из кладезя воды живой, добродетели, и возвышается ими к Богу. В то же время она понижает другой конец коромысла своей жизни, тело свое, упражнениями духовного труда, послушания, хранения и помыслов, поста смирения, бдения и молитвы.

5) Постоянство жительства. Прожив в монастыре более или менее продолжительное время, страшитесь и неясного веяния вражьей мысли покинуть его; вред, который вы себе причините, не вознаградим; потеря невозвратима. Птица, покинув гнездо, погубила оставленные в нем яйца; монахиня, покинув обитель, уничтожила приобретённые в ней добродетели. Теплота рассеялась, ревность ослабла, любовь и надежда оказались непостоянными, а без тесного соединения с ними и вера мертва.

6) Сласть царствует в теле, алчность в уме; боритесь с первою непримиримо, непрестанно, до мелочи; вы в то же время будете побеждать и вторую. Но если вы склонитесь, будете слушать требования этой последней, и, хотя в чем-либо уступать им, первая овладеет вами, и вы запрете себя в круг, из которого, при самых огромных усилиях, выйти трудно, иногда же и невозможно до смерти, если не будет особенной помощи свыше.

7) Каждому свое. Не всякое состояние всякому равно полезно. Нужно осторожно, и не доверяя своей воле, прислушиваться к внутреннему призванию, но и при этом нужно еще простодушно открываться, советоваться с теми опытными, которые изучили, по указаниям деятельной духовной науки, человека и его жизнь, как паук знает свою паутину, по ниточке; сказано: «спасение во мнозе совете». Одни призываются к жизни киновейной, монастырской; другие к уединенной, одинокой; есть растения, которым более полезна почва сырая, другие требуют сухой. Многие спасаются в городах, всеми силами ума и сердца живя, в пустыне; другие погибают в пустыне, потому что наклонностями духа и там остаются горожанами. Поверьте мне, немало у Господа верных слуг, чистых отшельников душою посреди мира. Увы! есть и пустынники, и монахи, мысль и сердце которых наполнены мирским мятежом и суетою в их уединении.

8) Печаль, уныние, премогание. Мы воины, мы идем на брань долгую, до смерти, и боремся с врагом, рассеявшимся по всему пути, устроившим везде тайные засады, внезапно нападающим на каждом шаге. Тут некогда печалиться, унывать, грустить, это оружия не победы, а гибели. Дьявол вкладывает их в нашу душу, чтобы мы, под их влиянием, оробели, сдались, даже и не прося помощи Божией. Нужно ясно понимать это. От нас требуются решимость; стойкость, неизменность упования; о бессилии заботиться нечего, победим не мы, а сила Божия; но мы должны хотеть всею нашею волею, и доказать это всеми нашими силами, Бог не потребует от нас того, чего мы не имеем; но мы, по малодушию, не должны думать, что не имеем того, что нам дано. Все это нужно нести в бой и неотступно молить о помощи Всесильного. Знаете, чем оканчиваются все эти печали, все это смиряющее нас зло? Веселием и радостью несказанною. Послушайте испытавшего все это Царя-Пророка: «возрадовахомся, и возвеселихомся; во вся дни наша возвеселихомся за дни, в няже смирил ны еси, лета, в няже видехом злая» (Пс.117:15).

9) Болезни. Да не победит вас в болезни трусость, расслабляющая тело и ум, малодушие и боязнь, достойные малых детей. С какою доблестью подвергают себя мужественно терзанию тела, железом и огнем, в страшных операциях, не только мужчины, но и женщины, чтобы прожить несколько лишних дней, болезненно, на земле. И мы ли не потерпим безропотно временное страдание, чтобы жить вечно со Христом? Силу даст Он же. Будем нести страдания наши в болезнях, покаянным духом, как очистительные жертвы за наши грехи. Будем твердо знать, что мы достойны более строгого осуждения и мук вечных, по неизреченной благости Господа окупаемых этими. Будем благодарственно, в несомненное и великое подкрепление и утешение себе, петь с Пророком: «не умру, но жив буду, и повем дела Господня. Наказуя, наказа мя Господь, смерти же не предаде мя» (Пс.117:17–18).

10) Немощи. Если точно, а не мнимо, не от лени, немощи препятствуют совершать молитвенное правило, петь псалмы стоя, печалиться тут не о чем. Все наши правила, предписываемые собственно для смирения тела, для умерщвления его похотей, требований, его владычества над душою, каковы: долгое стояние, пост, лежание на земле, поклоны, относятся к телу. Но когда оно усмирено самими немощами, когда болезнью приведено в невозможность возмущаться, возблагодарим Бога! немощь сделала то, что мы должны бы были трудолюбиво делать. В этом положении от нас требуется только одно делание терпеливое и с благодарением Господа, безропотное несение болезни и сопутствующих ей немощей. Некоторые теряют зрение; по плоти это конечно чувствительная утрата, но остается око души, которым можно созерцать величие и милосердие Божие, и, знайте, внутреннее это око всегда видит яснее и смотрит пристальнее, когда глаза внешние изменят. Другие теряют слух, орган вряд ли непременно необходимый; мы слышим им в течение жизни гораздо более пустого, суетного и вредного, нежели полезного, и сколько же живет не только глухих, но глухонемых, и не в отшельничестве, а в мире, счастливо и благословляя Бога? Поражаются руки параличом или другою болезнью; но в нашей борьбе с грехом, с врагом души, мы никогда же и не нуждаемся в этих руках, а боремся силою рук душевных с неприятелем нашего спасения. Наконец, если бы и все тело было измождено, то мы должны так жить, чтобы с нами было, как бывает со всеми благочестивыми и Богу угодными людьми, по свидетельству св. Апостола: по мере того, как внешний человек тлеет, внутренний укрепляется все более с часа на час.

11) Послушание паче поста и умерщвления тела. Жительствуя в общине, в монастыре, ставьте всеполное послушание несравненно выше всех возможных подвигов измождения плоти; вы не ошибетесь, путь ваш будет верен. Подвиги эти, не говорю должны весть, но, к сожалению, знаю, очень часто ведут к самомнению, к гордости духовной, всего гибельнейшей; послушание же всегда ведет к смирению, к сокрушению сердечному, столь любимому Богом. Нужно знать, что к подвигам умерщвления плоти, особенно усиленным, не всегда понуждает нас дух добрый, но весьма часто лукавый; преданные дьяволу нередко измождают свою плоть до крайнейшей степени. Какие же, спросят меня, подвиги этого рода Богу приятны? какие не от злого духа? Различение совершенно ясно и легко, Господь не требует ничего чрезвычайного, ни чего неразумного; умерщвление плоти есть не цель, а средство. Пост должен быть однообразен, установлен в таком порядке, в такой мере, чтобы мог быть продолжаем долго, постоянно. Не кидайтесь в дело вам непосильное, не оставайтесь, например, без пищи два, три дна; демон будет нудить вас к этому, чтобы обмануть, пристыдить, погубить. Иисус Христос учил нас поступать, как поступают опытные менялы и торговцы монетой, уметь различать настоящую от фальшивой, т. е. уметь различать духов. Апостол повторяет то же, другими словами: «возлюбленные, не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть» (1Ин.4:1). Монета фальшива бывает не потому лишь, что подделан металл, он может быть и настоящий. Когда Спасителю показали монету, Он спросил: «чей на ней образ и надписание»? Видите ли, монета бывает фальшива и потому, что при добром металле она не носит царского образа и надписания, чекан ее фальшив. Пост, воздержание, милостыня и проч., суть монеты, но на них должен быть царский чекан; язычники чеканят эту монету свою с образом и надписанием своих тиранов; еретики и фарисеи, чеканом своего чванства, хвастовства и непослушания.

12) Мир и обитель. Постоянство. Благоразумие и его спутники, осторожность и постоянство, в отношении к душе, должны поддерживать и вести нас во время всего нашего пути, охраняя каждый шаг, как няньки малых детей. Живя в обители, забудем каждая себя как нечто отдельное, целое; мы только частички одного общего тела. Ни во что не будем считать собственную свою волю; движимые духом веры, признаем, единожды навсегда, своею волею волю нашей общей матери, и будем беспрекословно, вседушно послушны ей. Мы добровольно обрекли себя сами изгнанию из мира; оставив его не будем же искать его ни в чем, ничем. В мире мы повиновались тщеславию, ходили в волях сердец наших, исполняли все похоти плоти; здесь мы обрекли себя смирению, унижению, отречению от своеволия, угашению в себе всякой похоти, всеполному послушанию. В мире мы искали рассеяний, пресыщения, неудержанного наслаждения всем возможным; здесь мы ищем собрания, сосредоточения в самих себе воздержности, поста, голодания от всего сладкого и нежащего. В мире заключают в темницу преступников; здесь мы сами заключили себя в темницу чувств, но, вместе, ввели в свободу духа; в эту темницу воли мы вошли, чтобы удовлетворить за грехи наши и тем избегнуть темницы вечной. Мы положили начало делания добра, блага, спасения нашего. Не утомимся же малодушно; не оставим нашего, труда, какие бы дьявол ни восстановлял пред нами преграды. Как мореплаватели, вышедшие из гавани с попутным ветром, встретив противный, шквалы и бури, работают еще сильнее, не изумляясь, не страшась, не уступая бешенству урагана, и продолжают путь, сколько могут, благодаря помощь Божию и свои крайние усилия. Точно так должны поступать и мы. Злой дух часто, почти постоянно, противопоставляет нашему плаванию порывы и бури искушений, иногда самых жесточайших; не будем смущаться. Вперед все? вперед! держась за неизменное кормило – всесильное послушание, и подняв великий спасительный парус – Крест Господень, пресвятой, животворящий и непобедимый.

В округе Александрийском уединенно скрывалось много пустынниц, что и понятно; в больших городах, где жизнь роскошна, своевольна, нравы распущенны, соблазны рассеяны по пути и окружают, зазывают всякого, падений много. Но, по милосердию Божию, не все же падающие падают невозвратно; напротив того, история покаявшихся доказала, что величайшими святыми подвижницами большею частью были те, которые решались на строго покаянную жизнь после жизни глубоко греховной, после падений, по-видимому, невозвратных. Вот почему невдалеке от больших городов постоянно находились рассеянные там и сям пустынницы, мало кому известные, иногда же и неизвестные никому. Этими-то рабами, всецело предавшими себя Господу, их молитвами, может быть, охранялись и миловались те люди и те города, которым они обязаны были падением, и между которыми они погибли бы навечно, если бы Дух Утешитель не воззвал их к пути покаяния и молитвы о себе и о всех.

О многих не знали кто они, откуда, не видали их лица, получая их наставления, советы, исцеления, близ какого-нибудь оконца или скважины в стене; но слова их, изречения, действенные и мудрые, тщательно собирались не только благочестивыми мирянами, но глубоко опытными в деле, ревностными последователями учения Христа. Записывая, в ряду с наставлениями и изречениями известных отцов пустынников, изречения и отшельниц, они, следовательно, сравнивали их и нередко передавали и повествования об их житии в пример и поучение последователям.

К числу таких прославившихся пустынниц принадлежала блаженная Сара, не уступавшая ни одному из подвижников в жестоком жительстве, в трудах поборения владычества плоти и в мужестве духовных битв с врагом нашего спасения.

Она прожила шестьдесят лет в весьма тесной келье, на берегу Нила, и ни разу не взглянула даже на эту реку; так хранила она очи внешние, для нерассеянния изображавшимися в них предметами, от созерцания очами внутренними единого, к чему она стремилась. Понятно, что такую решительную, с самого начала ее поприща, воительницу, демон должен был стараться выбить из дороги ею избранной. Разъяренный смирением и мужеством женщины, он, в течение тридцати лет, не переставал нападать на нее искушениями всякого рода. Она не только всегда торжествовала, помощью Божьею, но с необоримою твердостью терпения, пребывая в этой постоянной, тяжелой борьбе, не дерзала просить Бога о прекращении испытаний, которые Его Промысл признавал для нее нужными, а молилась лишь о даровании ей силы, необходимой для противления неотступной злобе врага. Это одно уже ясно свидетельствует о высоком духе подвижницы. Демон, с особенною настойчивостью, преследовал ее воспоминаниями и представлениями спокойствия, довольства, усладительности жизни мирской, в сравнении с ее мучительным день и ночь состоянием, усиливаясь извлечь из ее сердца хоть одно чувство сожаления, возродить в ее уме хоть одну мысль желания или расположения к жизни века. Она противопоставляла всему страх Божий и только усиливала свои духовные труды, полагая, что и недостаточность их составляет оружие дьявола.

Однажды, когда искушение было продолжительнее и дерзостнее обыкновенного, она взошла на крышу своей кельи, чтобы под открытым небом предаться молитве. Демон явился в человеческом виде и, будто смущенный, низко поклонясь ей, сказал: «ты победила Сара»! Он думал возбудить в ней гордость надеждою покоя и ослабы после столь долгого мучения. «Напрасно лжешь, отец лжи! отвечала она, этого быть не может! Если я когда-либо и восторжествую, то победителем буду не я, а Господь Иисус Христос».

Два, славившиеся святостью, пустынника пришли из Пелузской пустыни, чтобы видеть Сару; многое слышав о ней, они условились подвергнуть ее испытанию. «Берегись, сказали они, о тебе мною слухов и речей, проникающих даже в отдалённые места; ты заразишься суетною о самой себе гордостью; вот и теперь ты вправе подумать: «я женщина, а пустынники приходят удивляться мне»! «Точно я женщина, самая слабая и ничтожная, потому-то я и усиливаюсь, сколько могу, держать душу в бодрости и мужестве». Она повторяла·и всем приходившим к ней, что слабость пола не оправдывает, не может служить предлогом к отказу от рвения и мужества в войске духовном; что где слабости более, там более прилагается и силы Божией; что женщина может не только быть отшельницею, но и пустынницею, что в этом состоит ее свобода и равенство с мужчиной; что она может и должна не уступать ему в славе и ревности к стяжанию добродетелей. При подобном мужестве Сара была проникнута таким смирением, что едва демон внушал ей тень помышления об уважении чего-либо в человеке, она немедленно уничтожалась созерцанием достоинств Божественных и приходила к естественному заключению о невозможности, в сравнении с ними, признать в человеке что бы то ни было не только достойным, но и достаточным. Она не хотела иметь с людьми никакого иного общения кроме молитвы о них, и, если ей представлялась мысль, что она кому-нибудь могла помочь словом, как лучшая или достойнейшая его, то усиливалась представить себе в воображении будто ходит по улицам города, и преклоняется на пороге каждого дома, обвиняя себя в недостоинстве и испрашивая у всех прощения в грехах и молитв. У Бога она непрестанно просила быть забытою всеми и забыть все на свете, чтобы исполнилось на ней моление Царя Пророка: «сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» (Пс.50:12).

Она советовала всем, как делала то сама, сколь можно часто помышлять о последнем часе жизни; это средство она признавала самым нетрудным и вместе самым верным для попрания духа тщеславия и гордости, как попирают ногами ступени лестницы, всходя на нее. Она особенно настаивала еще на необходимости быть постоянно милосердым к ближнему; она утверждала, что милостыня словом, пособием, утешением, помощью, деньгами, чем-бы то ни было, совершаемая сперва из сожаления или по какому бы то ни было внушению, но постоянно, наконец доведет человека до того, что он будет совершать ее из побуждения самого высокого и чистейшего, – из любви к Богу.

Когда пустынники Сетейские пришли посетить эту отшельницу, имя которой пользовалось повсеместным уважением, а уважение от тогдашних пустынь, особенно же женщинами, приобреталось нелегко, она предложила им корзину с простыми местными плодами; они выбрали по одному из самых дурных. «Узнаю вас, сказала Сара, вы из Сетейской пустыни». И точно, тамошние пустынники вели жизнь во всех отношениях гораздо более строгую и воздержную, нежели Египетские. Время кончины Сары осталось неизвестным.

В той же местности находилась другая, не менее уважаемая пустынница Феодора, о которой говорится в собраниях отеческих слов и наставлений с особенным отличием. Основанием ее советов и руководств было слово Спасителя, о «тесном пути и узких вратах». Она утверждала, что стеснение этого рода так необходимо природе всего созданного, всей твари, изменившейся вместе с грехопадением человека, что если бы даже деревья не подвергались в осень и зиму ветрам, непогодам и холоду, только снаружи мертвящему, то летом не приносили бы плодов. Что точно также в здешней нашей жизни, которая есть только непогодное, бурное, зимнее время общей жизни души, если мы не испытаем и не выдержим искушений, то не должны ожидать и плодов их, наследия и участия в блаженстве небесном. В этом уважении она находила уединенную, тихую жизнь во всех состояниях, во всех местах, во всяком положении и возрасте, сокровищем неоценимым, дарителем человеку всех высочайших благ, а потому особенно предписывала ее всем любящим Бога, с молодого возраста и имеющим тайное, но всегда ясное для человека в сердце его, побуждение к жизни благочестивой. Но, предваряла она, нужно знать, по закваске, принятой нами в грехопадении, что где истинное добро, там непременно примешивает к нему свою злобу враг человека. Нужно бодро блюсти, избрав уединенную жизнь, не погрязнуть в покое и лени, под предлогом приобретения духовного мира телесным спокойствием; это повело бы и тело, и дух к великим бедствиям. Демон, пользуясь этим выгодным для него положением, тотчас повергнет нашу душу в расслабление, в леность, трусость, подлость и окружит ее сетью дурных помышлений. Тело должно будет восчувствовать отражение такого поражения души; оскудение сил, истома, отягощение членов, разные боли и особенная к ним чувствительность, уничтожат всю его деятельность и силу. Есть правило языческой мудрости, лживое, как все, что произведено язычеством и его наукою, будто бы «только в здоровом вполне теле, может быть здоровая душа». Обман; язычники жили только телом, для тела, его питали, здоровьем, сластью его манили, его болезнью пугали. Посмотрите на рабов Христовых, убивающих плоть десятки лет, почти без пищи, без сна, в трудах, под влиянием непогод; как они сильны и бодры, доживая до глубочайшей старости, часто за сто лет. Душа питает своим, ей сродным способом, терпкость, силу, прочность, выносливость тела; тело же, питая только самое себя, не только не питает души, но в свою пользу отнимает у неё и ее силу. Поверьте живым примерам; попустите телу немного лени, немного неги, начнется тотчас беспрерывно возрастающее пренебрежение к исполнению обязанностей; появятся боязни расстройств и болезней, даже самые болезни, опасения чуть не смерти, усиленная заботливость, нянченье самого себя. Напротив того, поборая, пересиливая духом и разумом эти попытки врага через плоть, сбрасываешь и с неё, и с души лень, наводимую спокойствием и нежничаньем; бдя за собою строго избавляешься от расстройств, побеждающих душу, укрепляешь тело и научаешься презирать его нахальные требования. Феодора сама была живым примером истины того, чему учила.

Она рассказывала своим ученицам об одном ревностном подвижнике, который постоянно, при наступлении времени, назначенного для молитвы, ощущал лихорадку и нестерпимую боль головы. Демон хотел этим ухищрением отвратить его от возношений мысли и духа к Богу, так они спасительны для человека и потому нетерпимы дьяволом. Опытный отшельник совершенно ясно разумел дело; он принял за правило поступать так: чем сильнее приходил припадок, тем продолжительнее и внимательнее, он назначал себе молиться; «я чувствую себя так дурно сегодня, говорил он, что могу умереть; а как умереть в молитве должно быть для души хорошо, то стану же на молитву и буду возносить мысль и душу к Богу, хотя бы до смерти». Во время молитвы всякое расстройство проходило. Старец утомил наконец постоянство злого духа своим постоянством; видя, что успеть невозможно, дьявол перестал преследовать его этим искушением. Все это сокрушает, смиряет, а сказано: «сердца сокрушенна и смиренна Бог не уничижит» (Пс.50:19). Но Бог не уничижит и Тела сокрушенного и смиренного по сокрушению сердца. Один, весьма уважаемый человек, понеся от кого-то самые жестокие оскорбления, отвечал ему только следующими словами: «вы понимаете, что я мог бы возражать вам такими же и еще сильнейшими оскорблениями; но я принял за правило во всяком обстоятельстве прежде всего обращаться к закону Божию, а он заграждает мне уста». Видите ли, это тоже тесный путь и узкая врата. Один христианин, разговаривая с манихеем, утверждавшим, сообразно учению их среды, что демон был создателем нашего тела, потому что оно склонно ко греху и подвержено всяким бедствиям, отвечал ему: «подвергните же это тело христианскому измождению, вы тотчас убедитесь, что оно создано Богом».

«Все наши духовные упражнения, говорила она, бдения, пост, труд, умерщвление плоти, все это средства к смирению; все это само по себе не может доставить спасение; оно дается лишь совершенным смирением, и это во всяком состоянии; о нашем же и говорить нечего. Один из тех многих великих пустынников, которым Бог даровал благодать изгонять злого духа из одержимых им, спросил, при таком исцелении, у беса, что побуждает его повиноваться; пощение? Нет, отвечал он, мы постоянно постимся. Бдение? Нисколько, мы сами не спим никогда. Пустынная жизнь? Нимало, мы всегда превитаем в пустынных и диких местах. Какая же добродетель действует на вас так победно? Кротость и смирение, потому что мы не можем не только исполнять, но даже и хотеть их».

Феодора умоляла отшельниц не оставлять своей кельи по причине искушений, хотя бы они угрожали даже смертью: а это обычай лукавого, говорила она, ему нужно только запугать, во что бы то ни было; но Бог обнаруживает его козни на одних, в научение всем. Один из известнейших пустынников до того был мучим непрестанными и сильнейшими искушениями, что напал на мысль: «видно жительство мое здесь не благословляется; сила и неотступность этих искушений препятствует даже молитве, богомыслию; лучше переменю место моего затворничества». Но едва он собрался выйти из кельи, искуситель представился ему сам, в человеческом виде и, возле него, надевая сандалии, объявил ему: «ты, ради меня, удаляешься отсюда, но знай, что я хожу скорее тебя, и что куда бы ты ни пошел, везде и всегда найдешь меня». Хитрый дьявол сам поймал себя в свою сеть. Старец, молча, с покаянною молитвою, в ту же минуту, постановил в сердце обет не оставлять своей кельи до смерти, несмотря ни на что. При такой решимости смирения демон, знавший, что старец не изменит уже обету, не возобновлял искушений».

Начальствовавшим в обителях и приходившим просить ее совета, в исправлении многотрудных обязанностей их, она давала следующее краткое руководство: «кто назначен вести другие души к спасению, должен прежде и выше всего позаботиться о спасении своей души; для этого нужно отречься от желания владычествовать, так как начальствовать и владычествовать, два дела совершенно различные. Должно выбросить из сердца всякое малейшее чувство тщетной славы, не предаваться никакому движению хотя бы и скрываемой гордости, не любить лесть, не терпеть похвалу, не принимать подарков, они омрачают здравое разумение; не должно быть, даже ни в чем самом малом, ласкателем и рабом своего желудка, ни рабом гневливости и горячности. Нужно быть терпеливым, кротким, исполненным смирения до той крайней степени, которая допускается правилами сана и его обязанностей. Нужно быть строго честным и прямодушным в деле, в слове и в мысли; научиться снисходить, в пору и кстати любовью к ближнему, заставить себя заботиться о нем, как о самом себе, и даже более, нежели о самом себе».

Так все эти «тунеядные», по мнению мудрецов века, отшельницы, жившие будто бы только для себя (не забудем, лишаясь всего, что дается миром, даже самым бедным членам его), не работая руками на общество, не могли никогда нигде укрыться от тех, из этого общества мирского, «скорбящих душ, озлобленных и требующих помощи Божией», «которые, прибегая к ним не только находили подкрепление, утешение, научение, но часто из бездны гибели возводились ими на высоту спасения. Так-то, живя будто лишь для себя, они жили именно для всех, в высшем и полезнейшем значении; да и нельзя быть истинно полезным никому духовно, не улучшив прежде самого себя. Вся жизнь их была благой, спасительный совет и утешение, нерушимо подкреплённые деятельным примером, и потому приемлемые и благодатные.

Феодора, между другими поучениями, сообщила прекрасный ответ Феофила Александрийского, которого она просила объяснить, что разумеет Апостол под выражением: «искупать время»? «Это значит, сказал он, пользоваться всякою возможностью совершать дело добродетели. Так, если тебя поносят, оскорбляют и ты терпишь, не пререкая, не негодуя, со смирением, то можешь сказать, что купила время этого поношения или оскорбления и обиды твоею добродетелью, так как оно сделалось воистину самым чистым и полезным приобретением для твоей души».

О ней известно весьма немногое, только из повествования Палладия. Она провела всю свою жизнь при матери, и в доме их не было никого более. Целый день, занимаясь необходимыми поделками, она, в свободную от них минуту, пряла; вкушала один раз, под вечер, и молилась мыслью постоянно. В таком, по-видимому, обще обычном порядке жизни Бог наградил ее даром пророчества; это открывалось многим по разным частным случаям, но сделалось известно всем по одному более общему.

Некоторые Египетские селения, постоянно споря между собою о водах, оплодотворявших их земли, при разлитии Нила, доходили нередко до вооруженной борьбы, и многие падали жертвою этих междоусобий. Одна община, несравненно многочисленнейшая той, в которой жила Пиама, вооружилась и поклялась уничтожить это селение, что исполнила бы, так как имела все к тому средства. Бог восхотел спасти обреченных гибели за молитвы благочестивой девы; он открыл ей намерение врагов. Пиама объявила священникам и старшинам, умоляя их идти навстречу неприятелю и склонить его к миру. Все знали, что сказанное Пиамой должно быть истинно, но никто не смел исполнить требуемого ею по известной ярости и жестокости врагов. Если хочешь, говорили они Пиаме, спасти свой дом и всех нас, иди к ним сама, и склони их, как знаешь. Смиренная дева, с одной стороны, не дерзая принять на себя подобное дело, с другой обвиняя себя в холодности к бедствию целого селения; наконец боясь нарушить завет уединения, из которого она никогда не выходила, всю ночь провела в горячих слезах, умоляя Бога смягчить жестокость неприятелей. С простодушием не рассуждающего ребенка, но с верою вполне зрелою, она взывала: «Господи! Ты все можешь. И не может Тебе быть угодно ничто жестокое и несправедливое! Соделай так, чтобы идущие уже погубить нас, где бы ни находились они теперь, стали неподвижно, как каменные, лишась возможности исполнить замышленное ими зло!»

Так Господь и исполнил молитву этого ребенка по духу веры. Враги, находившиеся в трех поприщах от селения, вдруг остановились, будто пораженные, не имея возможности двинуться. Им открылось, что это было следствием чистой молитвы, сильной по вере пред Богом Пиамы. Мир был заключен. «Благодарите, говорили остановленные милосердием Господа неприятели, благодарите вместе с нами Бога и святую вашу Пиаму, без неё гибель ваша была неизбежна, а мы впали бы в тяжкое преступление».

В Александрии и на некотором расстоянии от города, в местах более или менее отдаленных, было много спасавшихся девственниц; одни помещались в общинах, другие в отдельных кельях, наконец – совершенно в пустыне. Исидор странноприимец⁹ имел сестру, которая поместилась в одном из этих недалеких от Александрии монастырей, заключавшем более семидесяти отшельниц. Известные Диоскор, Аммоний, Евсевий, и Евоимий, названные длинными братьями¹⁰, потому что были братьями по крови и все очень большого роста, имели тоже сестер, живших в пустыне, довольно далеко от Аммониева монастыря; но об отшельницах этих и многих других не осталось известий, кроме общих сведений об их тихой подвижнической жизни; не менее того о некоторых в стране говорили с особенным уважением и рассказывали события их жизни, обращений или благодатного влияния на других.

Вот известия, сохранившиеся о деве Александре, спасавшейся близ упомянутого города. Молодой человек, страстно влюбясь в нее, стал преследовать ее до того неотступно и беспрерывно, что она решилась лучше зарыться живою в могилу, нежели подвергнуть опасности свою душу. Она бежала из города, и, отыскав в отдаленном месте древнюю гробницу, заключилась в ней. О причине этого тяжкого отшельничества Александра впоследствии сама передала Мелании старшей, которая не могла упросить ее показаться, но разговаривала с нею сквозь маленькое отверстие в стене гробницы. В затворе своем Александра провела десять лет; жизнь свою она делила всю на молитву, созерцательное мышление и работу. Первой она посвящала все время с солнечного восхода до полудня; потом занималась пряжею час или два, после чего углублялась в созерцание великих дел Божиих, жития святых пророков, патриархов, борьбы апостолов и мучеников. Вечером же вкушала малое количество хлеба, и снова посвящала молитве наибольшую часть ночи. Так проводила она жизнь, ожидая часа разлучения души с телом, и имея ввиду только одно – явиться чистою сердцем, мыслью и желаниями пред Господом Иисусом Христом, на Которого возложила все свое упование. Чувствуя приближение кончины, она усилила молитвенный подвиг свой, приготовляя им душу к отходу, и, вместе, по чистоте и целомудренной скромности, определившими самый путь избранного ею жительства, приготовилась и телом так, чтобы быть найденною и по смерти в самом приличном положении. Так и нашли ее очевидно приготовившеюся с высоким девственным стыдением к чистой кончине своей.

Женщина, которая обыкновенно приносила ей необходимое для работы и постнической пищи, не получая из гробницы ответа, известила о сем в городе, из которого вышли многочисленные толпы и нашли блаженную деву свято и благообразно скончавшеюся.

13

Вот повествование о другой, неизвестной по имени, деве, которую один из пустынных отцов видел сам уже весьма престарелою и одаренною богато христианскими добродетелями. На вопросы его, как она решилась и чем была побуждена вступить в этот жестокий путь спасения, старица долго отвечала лишь вздохами и слезами; но убеждённая пустынником, что дела Промысла Божия должно не скрывать, а сообщать в пример, утешение и воззвание других, рассказала ему следующее.

Отец ее был человек чрезвычайно набожный, кроткий и до того уединенный в своей домашней жизни, что в селении о нем почти не знали. Обрабатывая свое поле, он употреблял все получаемое на содержание семейства; сам же, страдая, и большею частью не имея возможности вставать с постели, не жаловался, но терпел молчаливо мучительную болезнь, которая свела его в могилу. В день его смерти в селении разразилась страшная буря, с ливнем и грозой, продолжавшаяся три дня, в течении которых не было возможности предать земле тело покойника. Жители приняли это явление за несомненный признак того, что Бог также мало любил представшего на Его суд, как мало уважали его люди. Под продолжавшеюся непогодой покойного кое-как отвезли на кладбище, почти без всякого обряда. Не так было с матерью отшельницы. Злая и сварливая столько же, сколько он был добр и кроток, болтливая и преданная рассеянности, сколько он был молчалив и уединен, она пьянствовала и распутничала, особенно после его смерти, без зазора. Несмотря на это, сколько он страдал во всю жизнь, терпел и стеснялся, столько эта порочная женщина была во всем счастлива. Она наслаждалась цветущим здоровьем, пользовалась всеми возможными удовольствиями, а когда умерла, тело ее сопровождалось к могиле множеством лиц, со всеми обрядами и почестями, которые обыкновенно воздаются людям, отличившимся особенными достоинствами.

Эта противоположность человека правдивого и угнетённого бедствиями, и женщины развратной, но щедро наделённой всеми наслаждениями, живо подействовала на их дочь. Находясь в возрасте полного развития рассудка, она углубилась в обсуждение подобного действия Промысла и пришла к крайне обыкновенному, чуть ли не ко всеобщему выводу мирской утилитарной мудрости: не лучше ли идти по следам матери, лишь бы быть счастливою, как она, нежели подражать отцу? Чем был он награжден за набожность, кротость, терпение? Всю жизнь болел, страдал, был оскорбляем и умер без утешения, униженный; тогда как она спокойно наслаждалась в жизни, а по смерти была окружена всеми свидетельствами уважения и привязанности. Не разумнее ли следовать тому, что мы видим, знаем, опытно можем оценить, нежели, насилуя очевидность, ожидать неизвестного и крайне сомнительного? Она решилась.

Однажды она заснула в этих мыслях, следовать которым уже положила намерение. Исполненный любви и милосердия Владыко наш, восхотел рассеять слепоту ее мудрований. В сонном видении ей было изображено состояние душ ее отца и матери. Ей явился человек огромного роста и объявив, что знает ее помыслы и видит принятое ею решение, приказал ей следовать за ним, чтобы взглянуть на действительное состояние душ отца и матери, и после, не по гадательным заключениям ума, а по истине, избрать тот образ жизни, какой она признает предпочтительнейшим. Она была перенесена в обворожительную местность, преисполненную всем бесподобнейшим, что производит природа: роскошнейшие деревья, цветы, плоды, птицы... Ее встретил ее отец, сиявший радостью, и нежно приветствовал. Все это так очаровало ее, что она просила милости остаться тут; но он объявил, что это невозможно, что право это будет приобретено ею не иначе, как если и она будет жить, как жил он. Все просьбы были тщетны, – «Пойдем, сказал ей ее путеводитель, ты должна еще видеть положение, в каком находится твоя мать и потом окончательно размыслить об избрании себе рода жизни».

Она была введена в мрачное место, в котором раздавались рыдания и вопли ужаса и отчаяния. Здесь ей было показано широко разверстое, раскаленное жерло над кипевшим озером огненной жидкости; в нем, между множеством других, находилась ее мать, погруженная по шею; она горела, не сгорая, и мириады червей, питаясь неуничтожаемыми ими телами, обречённых этим мукам, заражали раскаленный воздух невыносимым зловонием. «Дочь моя! кричала несчастная мать, гляди, в какое положение вовлекла меня жизнь кратковременных нечистых наслаждений, презрения к добродетели и страсти ко греху! Вечная мука, вот казнь за небрежение о Боге! О! сжалься надо мною! пойми неизъяснимые страдания мои; постарайся всем, что может тебе внушить душа, извлечь меня из этого страшного места»! Спутник отвечал, что это невозможно никому; определение должно совершиться; жерло так устроено и охранено, что выход из него невозможен. Дочь, видевшая это во сне, так рыдала и вопила, что все в доме проснулись. Она рассказала им свое сонное видение и, с той же минуты, приняв решительное намерение идти по следам своего отца, до смерти пребыла неизменно верною в добродетели и ревностном служении Богу.

И тогда, как во все времена, многие из людей известного направления говорили, пожимая плечами: «бедная! она додумалась до умопомрачения»! Но факт высоко добродетельной жизни, и различие ее от порочной, очевидный и сознаваемый одинаково всеми без изъятая, нисколько, никогда не изменялся и не изменится от мнений этого рода. Блаженны, теряющие лжеименный ум, для замещения его новым, истинным, который, однако же, многими, будто бы умными в мире, признается за помрачение ума.

Из довольно обширных известий о жизни этих отшельниц Александрийских мы кратко передаем то, что заслуживает особенного внимания и заключает в себе назидательность для всех благочестивых истинно/полезную.

Некоторые ошибочно смешивали Евфросинию с Евпраксией (житие ее уже приведено нами), хотя между ими нет ничего общего. Евфросиния была единственная дочь почетных и довольно богатых людей; получила образование, соответствовавшее их состоянию и нежности к ней отца Пафнутия; осталась сиротою по матери на двенадцатом году и, составляя утешение отца, назначалась к широкой жизни в свете (рождение ее относят к V-му веку). Когда она вошла в возраст, отец обещал ее руку молодому человеку, отличному по рождению и достоинствам, никак не подозревая, что дочь в глубине сердца, по тайному, неисповедимому внушению, без всякой видимой к тому причины, уже твердо решилась посвятить себя Иисусу Христу и рачительно приняла все необходимые меры к избежанию света и влияний его суетной жизни. Опасаясь, чтобы отец не воздвиг слишком сильных преград к исполнению ее намерения, она решилась тайно покинуть родительский дом и, в мужской одежде, под именем Смарагда, явилась в монастырь Феодосия, где считали тогда более 350 братий. При церковной службе в этой обители присутствовали все; другие же труды и послушания каждый нес и исполнял отдельно, по мере сил и по наставлению старших. Рачительно узнав об этом заблаговременно, Евфросиния собственно по сему правилу, представлявшему удобное для нее средство лучше укрыться от братий, избрала этот монастырь.

Феодосий принял ее за весьма еще молодого человека и потому поручил испытанному в духовной опытности и добродетели монаху Агапиту быть ее руководителем и наставником. Евфросинии было тогда 18-ть лет; ее прекрасная наружность и миловидность движений тотчас сделались предметом развлечения и смущения некоторых из братий, которые, по мудрому правилу исповедания своих помыслов, сами открыли об этом настоятелю. Он предложил Евфросинии жить в отдельной келье, уединенно, чтобы в безмолвии предаться нерассеваемому духовному труду, побеждению плоти и тем делам послушания, которые будут возлагаться на нее руководителем; она согласилась с сердечною радостью. Понятны это согласие и готовность, они кажутся даже легкими; по суждению сердца и ума дело представляется далеко не столь удобным, когда узнаешь, что Евфросиния провела тридцать восемь лет такой жизни в строжайшем затворничестве. Отец ее, очень часто бывавший в этом монастыре, где он искал утешений о пропавшей без вести дочери, не только несколько раз видел ее, не узнавая, но находил особенное для сердца подкрепление беседовать с нею, утверждая, что ее мудрые советы, и исполненные помазания слова, так его успокаивали и радовали, что ему казалось будто бы он нашел в ней дочь, столь долго им оплакиваемую.

Описывать все шаги ее крестного пути, было бы только более или менее повторением того, что равно принадлежит всем, простодушно и искренно вступившим в этот путь. После блестящих побед над природою и над выше естественными искушениями, Евфросиния, готовая к последнему очищению души, для приятия наградного венца, впала в болезнь, которая и прекратила ее дни. За несколько дней до ее кончины отец ее, быв в монастыре, узнал об опасном ее положении. Известие это повергло его в глубокую печаль; он говорил, что утрата для него Смарагда будет невознаградима, потому что ему одному он сознает себя обязанным тою покорностью Провидению, с какою он переносил разлуку с пропавшею дочерью. Он просил, и получил согласие, видеться еще раз с больным, который, сказав ему много утешительного, приказал остаться в монастыре три дня, обещая, по истечении их, открыть ему нечто неожидаемое им.

Пафнутий был уверен, что Смарагд имел видение о его дочери и, в ожидании сообщения, пробыл в монастыре назначенное время. Через три дня больной позвал его в свою келью, и объявил изумленному Пафнутию, что, под именем и одеждою Смарагда, он видит свою дочь, Евфросинию; при сем завещав ему, не дозволить ничьей руке коснуться ее тела, но самому, как отцу, честно приготовить грешный труп дочери к христианскому погребению. Через несколько минут внезапно отысканная дочь, скончалась блаженно на руках своего отца, глубочайшее изумление и священную печаль которого, если можно понять духом, то описать конечно уже невозможно. Терять дочь, только что отысканную, и дочь, стоившую, так долго, стольких слез и горя, и опять принесшую сердцу не узнававшего ее отца столько невыразимого утешения, было событием решительным, по внезапности, быстроте и знаменательности.

Всепремудрое и всепреблагое Провидение Божие всегда действует так; не нуждаясь в эффектной обстановке, в красноречивых и трогательных словах, в особенных околичностях. Оно долго и неясно, но действенно, приготовляет душу к приятию спасения, и, расположив ее к этому, так сказать, заставив плод созреть, быстро снимает его в небесную житницу. С громким к Богу воплем, на клик которого вбежал о. Агапит, Пафнутий припал к святой главе скончавшейся дочери. Донесли о случившемся Феодосию, и через несколько минут, когда все сделалось известно, братья этой и ближайших обителей, со свечами и пением окружили уединенную келью почившей блаженной, воздавая хвалу Господу сил, подавшему слабой и нежной рабе своей силу и мужество чрезвычайные, чтобы выйти победительницею из столь же продолжительной, сколько трудной и опасной борьбы.

Поколебленный до глубины души Пафнутий немедленно принёс все свое состояние в дар монастырю, в котором занял келью скончавшейся дочери и, прожив тут десять лет, за молитвы ее, безболезненно, не постыдно и мирно предал дух свой в руце Божии, на том одре, на котором скончалась на его руках чистая девственница.

Феодора, имев несчастие впасть в грех, не осталась в гибельном усыплении его, но мужественно отторгнувшись от зла, покаялась решительно. Незнаемая никем, под монашескою одеждой, она пребыла до смерти в слезах, лишениях и истомлении плоти, едва не погубившей ее в вечность.

Феодора была замужем, и первые годы ее супружеского состояния служили примером женщинам ее возраста. Молодой, очень богатый человек, страстно влюбясь в нее и, не успев совратить ее с пути долга и чести клятвами и обещаниями, достиг, однако же, впоследствии цели гнусного своего намерения, при пособии огромного своего богатства, чрез содействие занимавшейся гаданием и колдовством женщины, которой Феодора имела неосторожность довериться. Едва было совершено преступление, как мучимая совестью молодая женщина восчувствовала раскаяние, доходившее до последнего отчаяния. Она не могла переносить присутствия своего мужа, семейства и знакомых; каждое слово казалось ей скрытым намеком, каждый взгляд – обличением. Совесть укоряла ее в неверности и унижении еще более, когда она убеждалась, что все это скрыто, и что она, обманщица, является, между честными и чистыми, будто равная им, тогда как Богу известно ее преступление. Долго боролась она, не находя покоя ни днем ни ночью; не имея сил более, переносить ежеминутную пытку эту, она положила пред Господом, втайне своего сердца, обет, бежать из дома, заключиться в каком-либо пустынном месте, и там, до самой смерти, искупать свой грех строжайшим покаянием.

Сперва она обратились в женский монастырь, где призналась настоятельнице в своем преступлении и открыла ей неизменное намерение свое навсегда покинуть свет. Но вскоре, устрашась мысли, что муж, конечно, удобнее отыщет ее в женской обители, она переменила намерение и перешла в мужской монастырь. В мужской одежде явилась она к настоятелю обители, находившейся в шести, или около, поприщах от города. Сперва затруднялись принять молодого пришельца, и, по обычаю, желая испытать его, заставили простоять у ворот всю ночь. Видя настойчивость и смиренное терпение Феодоры, ее впустили утром, и согласились принять в число братии, под неизменным условием непререкаемого повиновения не только старшим, но каждому из братий. Для начала на нее были возложены работа в монастырском саду, разноска воды для поливки и всем, кому она требовалась, постоянная очистка и выметание всего дома, что, однако же, не освобождало ее от поста, бдений, келейного молитвенного правила и всех церковных служб.

Феодора не только смиренно подвергалась всему и со святою добросовестностью исполняла послушания эти, но в молитве перед Богом сознавалась, что, по важности ее преступления, они для нее слишком легки и снисходительны. Она сама желала постепенно усиливать тягость своих трудов и вскоре довела ревность свою в смирении плоти до такого сокращения пищи, что принимала ее только один раз в неделю. Успехи ее в других добродетелях шли наряду с этою, мало-помалу привлекая к ней Божественную благодать, вскоре была замечена ее духовная мудрость, особенная прозорливость и, наконец, ниспосланный ей Духом Святым дар чудотворений. Повествователи описывают множество чудес, совершившихся по сильной и чистой ее пред Богом молитве, и между прочими умерщвление одним ее словом ужасного крокодила, пожравшего много людей.

Бог, для обнаружения в ней образца крайнего смирения и терпеливого несения несправедливых обвинений, попустил ей подвергнуться самой черной клевете. Настоятель послал ее в город с верблюдами, на которых она должна была нагрузить там хлеб и возвратиться с ним в монастырь. Ей было приказано, если хватит времени, остановиться в «Девятом» монастыре, в девяти поприщах от Александрии. Тут демон устроил кознь, употребив на то девушку, которая, принимая Феодору за мужчину, хотела склонить ее к греху, но быв отвергнута с негодованием, бросилась, в постыдном своем исступлении, в объятия какого-то прохожего. Сделавшись беременною, она, по настоянию родителей отвечала, что виновник ее исступления есть монах, с которым она встретилась в Девятом монастыре, в такой-то день и час. По принесении жалобы и произведении розыска убедились, что точно виновным не мог быть никто, кроме Феодора.

Монахи Девятого монастыря, с громкими жалобами, обратились к настоятелю монастыря, в котором находилась Феодора, требуя строгого наказания за нанесение бесчестия их обители столь недостойным монашеского звания и преступным поступком. Смиренная Феодора, конечно, могла бы оправдаться немедленно, но не находя никакое наказание достаточным для искупления первой ее вины, для чего она и покинула свет, Феодора решилась противопоставлять этой клевете только молчание, терпение, и хотение остаться в глазах всех виновною и наказанною, чтобы случаем, в котором была невинна, омыть то преступление, в котором непрестанно укоряла себя, н которое было известно лишь Одному Богу.

С презрением выгнали ее из монастыря, как отшельника, обесчестившего свое звание и покрывшего стыдом братство; она должна была укрыться в убогую лачугу, которую сама поставила невдалеке, не желая отходить от обители, или в надежде войти в нее вновь, или же, в покаянном хотении, подвергаться беспрестанному поруганию от монахов, ежедневно проходивших мимо ее хижины.

Когда обвинившая Феодору девушка родила, ребенка принесли мнимому его отцу, который должен был кормить его молоком, приносимым, из сострадания, соседними пастухами. Сама Феодора употребляла только травяные стебли и коренья; можно сказать, что она питалась лишь молитвой и слезами. Прошло семь лет, когда монахи Девятого монастыря, считая это продолжительное наказание достаточным, явились к настоятелю обители, из которой Феодора была изгнана, просить о ее прощении. Она была снова принята в монастырь; но с условием, запереться с мнимым своим ребенком в отдельную келью на безвыходное до смерти пребывание в ней, не получая в обители никакой должности. Феодора повиновалась.

Затворничество это продолжалось только два года. Бог призвал к Себе верную рабу, чтобы увенчать наконец ее унижение, смирение и покаяние. Перед кончиною она передала ребенку, считавшему ее своим отцом, назидательные для него советы; завещала ему остаться в обители всю жизнь, в строгом послушании и подчинении всем, в терпении и милосердии, предпочитая смирение пред Господом всякой славе; сближение с Богом всякому уважению, всякой дружбе, а трезвение сердечное, самоумерщвление и набожность всякой земной радости. Она умоляла его никогда, ни в каком случае, не обвинять никого ни в чем, несмотря даже на самую, по-видимому, ясную очевидность; на все вопросы отвечать по истинной правде, совести, скромно и потупив глаза; служить братьям, как господам, а не как равным; сострадать к чужим слабостям, не прощая себе ни одной, хотя бы и малейшей; молиться о всех, особенно же о согрешающих и прибегать, с всеполным упованием и сокрушением, к Богу во всех печалях и искушениях. Никто не знал об известной ей одной, близости ее кончины.

Когда она наставляла таким образом ребенка, Бог дозволил некоторым из братий слышать ее слова, не помышляя, что те были последними ее словами в жизни, так как ни о болезни, ни о кончине ее никто не имел повода думать; наконец она сказала мнимому своему сыну: «вручаю тебя всемогущему Богу, Он не оставит тебя сироту, как отец всех сирот, всех оставленных; вручаю тебя и настоятелю, как отцу всех братий обители». Тут, успокоясь, она с тихой молитвой заснула сном земным для пробуждения в вечности.

Увидев ее бледною, бездыханною, ребенок начал горько рыдать; монахи, слышавшие поучения покойной, первые вошли в ее келью, и вскоре весть о ее кончине огласилась по монастырю. Но настоятелю Бог уже открыл это прежде, в сонном видении; ему было положительно сказано о поле Феодоры, о ее невинности, терпении и духовных заслугах. Настоятель не хотел обнаружить это открытие иначе, как в присутствии отшельников Девятого монастыря, которые и были оповещены.

При стечении братств обеих обителей и множества посторонних отшельников, невинность Феодоры была торжественно признана, и, неисповедимый в путях нашего спасения, Господь, возблагодарен и прославлен! Провидению угодно было привести на это торжество и мужа покойницы; только тут, по оставленной ею настоятелю полной исповеди всей своей жизни, он впервые узнал, как о причине бегства жены из дома, так и о святом подвиге жизни, которым она омыла свой проступок. Он был так поражен этим примером, что, не колеблясь, сам решился оставить свет, продал свое имущество, принял монашеский образ, поселился в опустевшей келье Феодоры, и, чрез несколько лет, погребен в одной с нею могиле. Ребенок же, возрастая в добродетели, которою, с первых дней был питаем мнимым своим отцом, впоследствии сделался настоятелем этого монастыря. Феодора жила около конца V века, при Императоре Зиноне.

В одно и то же время две Анастасии пользовались при дворе Императора Юстиниана большею известностью, по знатности их рода, красоте и образованности. Одна вышла замуж за Патриция Помпея и, по смерти его, оставив свет, удалилась в Гефсиманскую гору, близ Иерусалима, где свято провела жизнь; утешительный пример, в тогдашнее время нередкий, благочестивого расположения и внимания к будущей, вечной судьбе своей души со стороны людей, нестеснённых обстоятельствами и печалями жизни, но высокопоставленных, богатых, блестящих и полною струей упивавшихся из чаши всех возможных наслаждений мира. Другая Анастасия, названная Патрицианкою по ее происхождению, славилась блеском красоты, ума и добродетелей. Император был к ней чрезвычайно расположен, и именно начало этой особенной к ней милости, было причиною преследования ее Императрицею Феодорой, ее удаления от света и освящения себя пустынническою жизнью. Бог ведает, где находит верных; нет возраста, пола, состояния, обстоятельств жизни, среди которых не находились бы избранные сосуды; в них, в известный час, изливается благодать Духа Утешителя, и все может служить к сему поводом, величайшее счастье или бедствие, богатство или нищета, добро или даже зло наше, которое милосердие Божие умеет претворять во благо.

Феодора, взойдя на ступени трона с подмостков театра, сохранила в новом высоком состоянии своем, все недостатки прежнего. Она была подозрительна, ревнива и мстительна, не говоря уже о заблуждениях, которым покровительствовала, и о бедственных событиях, возбужденных сим в лоне св. Церкви. Она не могла без боязни видеть красоту, ум, образованность и высокие нравственные достоинства Анастасии, всеми открыто признаваемые и привлекшие внимание Императора. Это затаило глубоко в сердце ее злобные против Анастасии намерения. Анастасию, всеми уважаемую по достоинству, заблаговременно предварили о нерасположении Императрицы, советуя избежать неминуемой бури удалением хоть на некоторое время от двора. Еще более осторожная, чистая душою и благородная сердцем, нежели сколько ее знали такою, Анастасия сама видела и предрассудила все; сознавая верою души всю пустоту придворного блеска, всю шаткость и тщету всякого земного величия, она сама сказала уже себе, в чистоте совести, перед Всевидцем Богом: Анастасия! воспользуйся этим случаем; спаси твою душу; исцели навсегда Императрицу от ее постыдной и несправедливой ревности, и постарайся достигнуть не помрачающегося, царственного венца в небе.

Взяв все деньги и драгоценности, какие она могла собрать, Анастасия отправилась в Египет, где построила монастырь, в пяти поприщах от Александрии, и, поместясь в нем, с полнейшею ревностью, вся предалась делу спасения своей души. Монастырь этот впоследствии носил наименование монастыря Патрицианки. Анастасия оставалась в нем до смерти Императрицы Феодоры, после сего от неё, конечно, зависело возвратиться ко двору и воспользоваться расположением к ней Императора, тем более, что не было утаено, а напротив всем известно, что он сохранил уважение к ее достоинствам и повелел искать ее повсеместно, чтобы пригласить возвратиться в Константинополь. Слух о повелении этом разнесся по государству, достиг до Александрии и, наконец, проник за стены монастыря Патрицианки. Верная твердому своему сознанию, она встревожилась сим тем сильнее, что с тех пор, как вкусила опытом уже, а не рассуждением лишь, всю утешительность благочестия и набожности в своем уединении, двор, столь близко ей знакомый, представлялся ей поприщем неисходных смут, коварств и неисправимым жилищем развития всех возможных страстей, среди которых и самое высокое добро глохнет и вянет, как самый благоуханный цветок в тернии.

Боязнь быть узнанною и принужденною повиноваться воле Императора заставила ее покинуть свой монастырь и в глубине пустыни искать убежища более скрытого и неприкосновенного. Ночью она тайно вышла из созданной ею обители и обратилась в Сетейскую пустыню, к о. Даниилу. Бросившись к его ногам, она, без утаения, открыла ему все о причинах, побудивших ее оставить двор и Константинополь, о благодати, которою Бог наградил ее в ее монастыре, о новых ее опасениях, и просила его совета и покровительства. Опытный старец предложил ей средство, но жестоко испытательное, и на таких условиях, которые, трудно было думать, чтобы она приняла. Он даль ей мужскую одежду и назначил пещерку, довольно отдаленную от его пустыньки, но с тем, чтобы не оставлять этого затвора до смерти, никогда ни под каким предлогом, и не впускать к себе никого. Анастасия согласилась, не колеблясь. Одному из послушников своих о. Даниил приказал доставлять ей, раз в неделю, известную меру хлеба и сосуд с водой, ставить пред пещеркой и удаляться, не произнося ни одного слова.

Двадцать восемь лет провела в этой могиле, прекрасная, образованная, богатая, искомая Императором Анастасия, в посте чрезвычайном и в постоянной молитве, которыми, следовательно, нашла возможность удовлетворить всем силам образованного ума и всем стремлениям бессмертной души и прекрасного сердца. Не может быть и тени сомнения в том, что в тесной пещере своей она подвергалась величайшим искушениям и должна была выдерживать гигантские единоборства с полчищами врагов, выходя победительницею силою Бога, щедрого милостью, к душам, которые пребывают Ему верны до смерти, до крови, посреди ужасов естественных и свыше естественных.

Благодатью Владыки, Анастасии был заблаговременно открыт час ее смерти. Понятно, что она почувствовала движение желания сообщить об этом о. Даниилу; но и тут, в последнем, мысленном искушении этом, опытная подвижница осталась победительницею самого, по-видимому, святого хотения своей воли. Двадцать восемь лет строго соблюденный запрет старца, и ясная мысль, что Господу все ведомо, все возможно, что, не имея надобности в посредниках и пособниках, Он Сам совершает все необходимое для спасения тех, кому воспрещены или недоступны те или другие способы действий, Анастасия положилась на святую волю Его. Она не могла ошибиться.

Бог открыл и о. Даниилу о часе ее кончины. Он явился со своим учеником; приобщил ее Тела и Крови Спасителя нашего Иисуса Христа, и принял ее последний вздох. Пещера, в которой жила не покорившаяся миру чистая девственница, несмотря на тесноту, пустынность и мрачность, обратилась в храм необъятного таинства, в светлое преддверие рая, и после в тихую, освященную могилу великой, смиренной рабы Божией!.. Непостижимо влиятельны на душу, вряд ли понимаемые мирским разумом, эти великолепные акты, без ведомо совершающиеся, одиноко, тайно, в пустынях и неизвестных углах света, между небом и душою ничтожного человека, посредничеством Духа Утешителя! Акты, каждого из коих «недостоин весь мир», не желающий ничего знать и разуметь о них, за озабоченностью своими нищенскими, гибнущими суетами минутного своего существования!

Вот три преподобные жены, одинаково скрывавшие свой пол, под мужскою одеждой, для неуклонного следования по благодатному, избранному ими пути скорбей, заключаемых вечным блаженством в царствии небесном. Между восточными отшельницами таких примеров немало. Они вообще справедливо признавались особенными внушениями свыше, а потому, независимо от заслуживаемого ими удивления, опытные из древних отцов, руководителей духовных, по строгом испытании, молитвенном собеседовании и внутреннем извещении, принимали их как чрезвычайные предопределения и указания благодати, общими же правилами отшельничества такое укрывательство своего пола под одеждою другого, не только не одобрялось, но было решительно воспрещаемо.

В сведениях о блаженной Павле, почерпаемых из повествования бл. Иеронима, не может быть ничего недостоверного; он говорит о ней не только как современник и очевидец, но еще как доверенный ее душевных чувств и благочестивых расположений, и свидетельствуется именем Христа, что не воздает ей льстивой похвалы, но пишет несравненно менее поистине заслуженного ею.

В Риме не было семейства древнее и почётнее семейства Павлы. Отец ее, Рогат, был признаваем за потомка знаменитого разрушителя Трои, Агамемнона, а мать, Брезилия, происходила от Сципионов, Гракхов и Павла Емилия, по имени которого дочь и названа Павлою. Она родилась 5 мая 347 г., в царствование великого Константина; знаменитость ее происхождения поддерживалась богатством несметным, так что в доме их соединялись выходящие даже и из высшего ряда, слава, почести и роскошь; но несравненно выше всего были личные достоинства Павлы. Иероним выражается о них следующим образом: «для похвалы ее достойной нужно оставить все земное, чем она воистину превосходила всех женщин, и обратиться к ее сердцу, сближавшему ее с небом».

Достигнув возраста вступления в светскую жизнь, Павла была соединена браком с Токсохием, который, происходя от Енея и семейства Юлиев, сам носил название Юлия, приданное и дочери его Евстохии. Поведение Павлы в супружестве было предметом не только удивления ее мужа и многочисленного родства, но изумления всего Рима, по высокой добродетели, благородству и разуму. От брака этого произошли четыре дочери и сын, которому было дано имя отца. Из дочерей: Брезилия умерла, когда бл. Иероним находился в Риме; Павлина была женою известного Памахия; о Евстохии мы будем говорить вслед за ее матерью; наконец младшая, Руфина, скончалась в первой молодости. Супруг же Павлы умер по рождении ею этих детей, оставив ее вдовою на тридцать втором году жизни.

Смерть мужа ввергла Павлу в столь глубокую печаль, что долго опасались за собственную ее жизнь. Иероним замечает по этому поводу, что в других можно бы было назвать добродетелью, нельзя хвалить в Павле, как в душе истинно высокой и святой; в ней проявился преизбыток, излишество печали. По сколько скорбела она о потере близких, столько же живо и горячо радовалась, когда узнавала о их успехах в христианских добродетелях. Чувства ее все изливались прямо из сердца, неудержимо, естественно, немедленно и против ее воли; следовательно, ее невозможно обвинять и в их силе или преизбытке, и это тем еще более, что она беспрестанно, в откровенной молитве, испрашивала у Бога смирения и победы над самою живостью своею. Мы увидим, что она не замедлила явить блестящие свидетельства своего рвения к следованию по пути Божественного учения, предпочитая его всему, что в ее высоком, щедро оделённом всеми земными благами положении, могло сильнейшим образом привязывать ее к миру. Тотчас же, по смерти мужа, она всею душою посвятила себя Спасителю.

Исполнив в высокой степени все обязанности жены христианки, с не меньшим чувством и разумом прониклась она и всеми добродетелями, предписываемыми вдовам св. Апост. Павлом. Для всех Римских женщин она была блестящею звездою образованности, соединенной со скромностью и целомудрием, служившими образцом и предметом уважения всеобщего. Еще и не покидая света и общества, она сумела повести свою жизнь так разумно, правильно, обдуманно во всем, что не подавала ни малейшего повода к осуждению, насмешке, злоречию, зависти или клевете. Она была преисполнена достоинствами, и вместе неисчерпаемо снисходительна, соучастлива, добра; даже с самыми необразованными и грубыми людьми обращение ее было запечатлено трогательною кротостью. Встретив бедного или узнав о нем, она помогала ему тотчас, не откладывая и не так, как это обыкновенно делается, а всеполным, неутомимым участием; она не довольствовалась простою подачею милостыни, но не успокаивалась пока не узнает всего, не предотвратит, не поможет истинно полезно; не устроит, по возможности, положение и состояние бедного; и в этой святой работе она находила себя слишком ленивою и подстрекала себя к большей деятельности, к большему милосердию самоукорением.

Такою была она и при муже, но вдовство дало ей полную свободу располагать огромнейшим состоянием своим. Она определила его все на пользу бедных и нуждающихся, и, единожды решась на это, не имела уже надобности стеснять благую, дающую руку; она слушалась только советов и внушений разума христианского, а потому расточала свои дары со священною щедростью, повсюду изыскивая только возможности, так сказать, обеднить себя, во имя Христа, для страждущих. Не было между бедными умершего, которого бы не хоронили на ее счет, не было больного, которого не лечили бы и не успокоили на ее средства; не было внезапной нужды и горя, которым бы не было оказано от неё немедленное пособие. Беспрерывно занятая, сама и чрез близких, отыскиванием в городе нуждающихся, она считала себя несчастливою, если другому, а не ей, доставалось помочь или утешить кого-либо.

Щедрость ее благотворений дошла до того, что бл. Иероним открыто признал в них излишество и напомнил ей слова Апостола: «не бо да иным отрада, вам же скорбь; но по изравнению. В нынешнее время ваше избыточествие, во всех лишение; да и оных избыток будет в ваше лишение.» (2Кор.8:13). «Но, говорит он, она не многими словами, с необычайною кротостью, смирением и великою, «безрассудною» любовью, любовью самою истинною, заставляла меня молчать. Она призывала в свидетели Бога, что имеет ввиду, в сердце и в помышлении Его Одного; что воистину, от души, для Христа, желала бы умереть прося подаяния, и быть в таком положении, чтобы для погребения ее нужно было занять саван».

Ревностью своей веры она возносилась над всеми стеснениями, которыми окружает человека жизнь в свете и обществе. Она соединялась со Спасителем всеполнотою сердца; шла за Ним решительно, отчуждаясь от всего, что принадлежало миру, веку, в котором жила. Она отдавала Христу все, что получала от Его же щедрой руки, и, по любви к Нему, из громаднейшего богатства, так сказать, усильно вводила себя в крайнейшую бедность.

Вместе с этою добродетелью, в столь редко высокой и чистой степени, она рядом вела другие, в степени не менее совершенной. Сколько чрезвычайное милосердие соделывало ее сострадательною к нуждам и лишениям чужим, столько же ее рачение о смирении требований плоти, об ее умерщвлении, соделывали ее неумолимо строгою к самой себе. Лишая себя всего, для милостыни во имя Христа, она, этою же любовью к Нему, распинала себя строгостями поста и покаяния. С кончины мужа, до последнего дня своей жизни, она никогда не дозволила себе принимать пищу в присутствии мужчины, хотя бы он был близкий, или даже славился святостью, хотя бы принадлежал к духовному званию. Она решалась купаться в последней необходимости; никогда не употребляла постели, даже и в сильнейшей лихорадке, которою страдала, но отдыхала на голой земле покрытой какою-нибудь власяницей, да и можно ли даже назвать отдыхом на таком ложе, краткие минуты между бдениями и молитвами, которым она постоянно посвящала дни и ночи.

Глаза ее орошались слезами беспрерывно; самую легкую ошибку свою она оплакивала с такою горестью, будто бы совершила великое преступление. Когда ее упрашивали о сбережении своего зрения для чтения Евангелия, она говорила: «справедливо и необходимо обезобразить лице, которое я столько раз выставляла напоказ свету, натирая его красками вопреки повелений Божиих, справедливо истязать тело, которое вкушало слишком много сластей, справедливо наказывать себя непрестанными слезами за безумный смех и преступные радости и утехи, в которые я погружалась. Я должна заменить тяжелою и строгою власяницей мягкие, роскошные одежды, льстившие моему плотоугодию и суетности; довольно употребила я денег, времени и заботливости для моей изнеженности и стараний нравиться мужу и свету; теперь я хочу употреблять все, что могу, чтобы нравиться Одному Богу».

Она считала ни во что и как будто насмешкою над постом, лишать себя только вкусно приготовленных блюд, рыбы, молочного, яиц и т. п., а дозволяла себе только простой хлеб и ничего более, в праздники же несколько масла. Труды ее были также беспрерывны и почти безмерны.

Папа Дамазий собрал в Рим, при Императорах Грациане и Феодоре, многих епископов восточных и западных, по церковным делам, особенно же чтобы прекратить ересь, разделявшую Антиохийскую церковь; в числе других прибыли Павлиний и Епифаний, и привезли с собою Иеронима, двое последние жили у Павлы, пока Папа не взял Иеронима для управления письменными делами. Она снабжала всем необходимым и Павлиния, хотя он жил не в ее доме. Беседы с этими святыми мужами составляли ее наслаждение, и все более воспламеняли ее сердце огнем добродетели. Частые посещения множества лиц, привычные в свете бесчувственные и бессмысленные учтивости и церемонии, в ее положении и звании неустранимые, отягощали ее безмерно; она не могла равнодушно переносить почета, похвал, уважения и услужливости, которыми ее окружали. В то же время частые собеседования со святыми мужами еще более смиряли ее дух и питали в ней неудержимое желание покинуть шумный Рим и удалиться в какое-нибудь уединенное место. Пользуясь присутствием Иеронима, она, под руководством его, изучила не только Священное Писание, но и еврейский язык, чтобы точнее уразуметь книги Ветхого и Нового заветов; дочери ее учились с нею.

По прошествии зимы епископы возвратились к своим паствам; она, духом и желанием сердца последовала за ними и вскоре вознамерилась и делом исполнить неудержимое желание свое удалиться в Палестину, чтобы там посвятить себя нерассеянно «единому на потребу». Можно судить, чего стоило ей, при неисчерпаемой доброте ее сердца, расстаться с нежно любимою семьей! По словам Иеронима «душа ее была в волнении неописанном; жестокая разлука эта, как будто бы, разрывала сердце ее; но она усиливалась вынести всю тяжесть своей печали, победить все земное, и была тем удивительнее в борьбе этой, что боролась с самыми благородными, чистыми и нежными чувствами человеческой природы». Но она решилась; начало высшее превозмогло.

Сопровождаемая братом, детьми, двоюродными и многими более отдаленными родственниками, которые хотели бы удержать ее, она прибыла в гавань. Руфина особенно упрашивала ее отложить отъезд до совершения ее брака, а маленький сын со слезами простирал к ней руки, но Павла решительно покорила уже Богу все земные влечения; за нею последовала ее дочь Евстохия, которая не хотела расстаться с матерью. Подняв очи к небу, Павла в глубокой молитве старалась забыть, что она мать, но помнить только, что она раба Иисуса Христа и должна пребыть верною Ему Одному. Перед отъездом она отдала детям все, что имела, оставив себя без всякого состояния, чтобы упрочить за собою только одно – наследие небесное. Корабль двинулся, и когда вышел из гавани, все на нем ловили взором удалявшийся берег, Павла одна отвращала от него глаза, страшась узнать на нем, издали, в тумане, драгоценных еще ее сердцу, и тем возмутить полную преданность свою Богу.

Прибыли к острову Понтию, на который была брошена блаженная Флавия Домицилия во время Домицианова гонения. Павла, увидев пещерки, где великая девственница эта претерпевала продолжительную муку, умилилась до рыдания и воспламенилась еще более желанием быть на местах, освященных жизнью и страданием Божественного Подвигоположника. Ей казалось, что ветры слишком слабы, что паруса недеятельны, корабль ленив. Проплыв Адриатику, она отдохнула несколько в Метоне, и вскоре, миновав Архипелагские острова, прибыла в Кипр. Здесь она бросилась к ногам св. Епифания, который встретил ее благословением и приветом, какого заслуживала ее добродетель. Св. Епифаний удержал ее десять дней для отдыха; но об успокоении Павла не могла уже помышлять, она употребила все это время на посещение монастырей, пустынников, и на совершение дел христианского добра.

Из Кипра, чрез несколько дней, она прибыла в Селевкию, а оттуда в Антиохию, где бл. Павлиний заставил ее остановиться. Отсюда, уже среди зимы, двинулась она в дальнейший путь. В невыразимое изумление повергла бы всех эта богатейшая, известнейшая и самая роскошная из жен Римских вельможей, которую в вечном городе, при каждом ее выходе, носили многочисленные рабы и окружал целый двор; если бы увидели ее теперь, в самой простой одежде, на осле, в самое суровое время года, презревшею себя и все, все превозмогая силою неудержимого стремления к Богу.

Бл. Иероним останавливается в своем рассказе, на каждом посещённом Павлою месте, потому что каждое оживляет веру напоминанием священнейших событий. Так напр. Павла вошла в башню св. Пророка Илии при самом въезде в Сарепту, где вдова некогда накормила Пророка и восхвалила Господа; потом Павла посетила башню Стратонову, перестроенную впоследствии Иродом и названную Цесареею; видела дом Корнилия, обращенный в храм Божий; жилище Филиппа и кельи четырех его дочерей, св. девственниц, награжденных от Бога благодатью пророческого дара. Она проходила чрез Аримафею, месторождение Иосифа, погребшего тело Спасителя нашего; осмотрела все, на каждом месте возносила дух свой к Богу и, напитав свое благочестие, напоив духовную жажду свою посещением освященных великими воспоминаниями мест, прибыла в Иерусалим.

Палестинский Проконсул, которому не могли быть неизвестны высокое звание, связи и положение Павлы, заблаговременно приготовил ей достойное ее помещение во дворце, но она отклонилась от этого почета и заняла весьма бедный, маленький домик. Поочередно осматривала она, с чувством глубочайшей веры, все места, озарённые отблеском какой-либо черты из жизни Спасителя, и предавалась такому успокоительному, обнимавшему ее душу созерцанию, таким невыразимым движениям духа, что только неудержимое стремление видеть все другие места, на каждом поклониться величию, славе и милосердию Господа, могло отрывать ее от каждого места, в котором она находилась. Животворящему кресту она поклонилась с верою, как будто бы видевшею на нем Самого Иисуса еще пригвожденным. Она облобызала камень гробницы, отваленный Ангелом, когда Христос во славе восстал от смерти. Она прильнула устами и сердцем к месту, где покоилось истязанное за нас Пречистое Тело взявшего грехи мира. Везде молитвы и воздыхания ее были глубоки и полны всепреданности, а слезы обильны, святы и чисты, как великая память об Искупителе. Весь Иерусалим был зрителем всеполнейшего, невыразимого чувства этой необыкновенной паломницы, и весь, единогласно, воздал ей дань самого искреннего и глубокого уважения.

Насытясь духовным брашном в Иерусалиме, Павла отправилась в Вифлеем и там предалась потоку священных восторгов своей любви к Иисусу. Взирая на ясли, она глазами веры созерцала в них Самого младенца Искупителя; перед нею живо, образно проходили все события несказанного рождества, звезда, возвещение и славословие Ангелов, пастыри, поклонение волхвов. Павла жила другою, новою жизнью; она сама духом славословила и покланялась воплотившемуся Богу, Деве матери, Иосифу человеку, попечителю Божественного младенца; сама себя приносила как дар, отрешением всеполным от всего, от всех, от самой себя.

Не удерживая ни слез, ни неизъяснимого восторга, она громко молилась, и пела, и восклицала, «поклоняюсь тебе, Вифлеем, дом хлеба, в котором родился хлеб, сошедший с неба! Покланяюсь тебе, Евфрафа, земля тучная и плодоносная, не твой ли плод Сам Господь Бог наш? О тебе древле вещал Пророк: «и ты, Вифлееме, доме Евфрафов, еда мал еси, еже быти в тысящах Иудиных, из тебе бо мне изыдет Старейшина, еже быти в князя во Израили, исходи же Его из начала от дней века» (Мих.5:2). Не в вашем ли лоне родился Царь, о Котором сказано: «прежде денницы родих Тя» (Пс.109:3). Так, проходя в памяти сердца все писания о рождении Спасителя, она говорила: «каким преблагим провидением я, ничтожная грешница, была удостоена счастья облобызать ясли, в которых младенцем возлежал Ты, мой Бог и Спаситель? Как удостоилась я молиться в самом месте твоего рождения, о, мой Владыко! «Се покой мой во век века, зде вселюся» (Пс.131:14), ибо это отечество моего Спасителя, место Им избранное.

Воздав поклонение всем без изъятия святым местам, Павла предприняла странствование по всему Египту, чтобы видеть пустынников, освящавших эту землю своими добродетелями и о которых она так много слышала. Евстохия сопровождала свою мать повсюду, и, вместе с присоединившимися к ним Боголюбивыми поклонницами, имела утешение принять благословение Макариев, Серапионов и других великих того времени пустынников. Она входила в их кельи и пещеры, преклонялась к их ногам, взирая, в их лице, на избравшего их Христа. Сердце Павлы приглашало ее остаться в этих воистину освященных пустынях, чтобы построить монастырь для себя и сопровождавших ее странниц, на что она без сомнения получила бы согласие, но душа просилась остаться, пока она не будет вызвана из тела, близ колыбели Спасителя. Это влечение побороло в Павле любовь и удивление к пустынножительству. Павла возвратилась в Вифлеем, чтобы основаться там навсегда.

Она выстроила один мужской монастырь и три женские, вернее одну, чрезвычайно обширную обитель, разделённую на три общины, в которые были собраны ею посвятившие себя Богу девы из разных мест, не только бедные и среднего состояния, но многие и из богатых. Порядок и устав, ею введенные были, по словам бл. Иеронима, превосходны; вот главные основания их.

Сестры работали и питались каждая особо, но пели псалмы, совершали молитвы и находились при Божественном служении все вместе. Когда раздавалось по монастырю «аллилуйя», каждая немедленно покидала свое дело, ни одна не могла оставаться в своей келье, но все спешили на собрание. Первые пришедшие возбуждали других к бодрости и усердию не боязнью взысканий, но примером, пристыжением пришедших позже, как заявлявших себя, очевидно, и перед всеми, менее, нежели они, ревностными в служении Богу. Они пели всю псалтирь пять раз в сутки и все должны были знать ее наизусть, независимо от чего каждая выучивала ежедневно на память что-либо из Священного Писания.

В воскресный день все собирались в монастырскую церковь отделениями, во главе которых были старшие сестры; возвратясь из церкви, в том же порядке, занимались каждая определённою ей работой и все необходимое для монастыря изготовляли сами. Тем, которые были богаты и высокого происхождения, не дозволялось приводить с собою в монастырь служанок, чтобы не давать повода к воспоминанию привычек прежней жизни и к разговорам о ней. Все были одеты совершенно одинаково; кроме полотенец, другого белья не имели. С мужчинами не было никакого сношения, чтобы не давать повода злоязычным к рассказам и выдумкам, которыми светские вестовщики привыкли чернить честное имя особ даже самых добродетельных, лишь бы была тень возможности. Сестра, приходившая к Божественной службе слишком поздно или работавшая не довольно прилежно, была исправляема от этой лености, невнимательности или нерадивости разными духовными средствами: советом, кротким указанием, объяснением значения таких действий; иногда же, смотря по ее нраву, замечанием, выговором более или менее строгим. Никому не дозволялось иметь ничего собственного, отдельно той или другой сестре принадлежащего, чтобы, так сказать, уничтожить не только понятия, но и самые выражения мое, твое, начала всех человеческих свар, споров и разделений. Все должны были довольствоваться лишь строго необходимым, по премудрому совету св. апостола Павла: «имеющие же пищу и одеяний, сими довольна будем» (1Тим.6:8). Краткий, но деятельный совет этот отучал не только от излишества, но и от любостяжания, которое, по своей природе, ненасытимо как в богатом, так и в бедном положении.

Когда между сестрами возникало какое-либо пререкание, недоразумение, неудовольствие, Павла, не допуская случаю обратиться в спор или ссору, немедленно умиряла его своею разумностью и кротостью. От молоденьких отшельниц требовались труды и пост, как средства побеждения плоти; Павла предпочитала временное расстройство желудка или другое нездоровье падению духа, слабости души и хроническому уклонению мысли от правого пути. Той, которая с намерением выказывала себя чем-либо особенным, напр. более других щеголевато опрятною, замечали, что именно этого рода чистоплотность есть самое верное свидетельство нечистоты души.

Всем предписывалась строжайшая воздержность в речах; ни одно резкое слово не должно было исходить из уст девы, посвятившей себя Богу. Когда случалась спорщица, заносчивая, сварливая, обидчивая, которую не останавливали три, четыре замечания, Павла ставила ее в последние ряды или и вовсе отделяла от сестер как недостойную быть с другими; в таком случае виновной предписывалось или молиться у дверей трапезы, прося прощения у входящих, или не садиться за трапезу с другими; вообще наказание приучало к смирению, чрез уничижение и подавление кичливости.

Милосердие, попечительность, заботливость Павлы о больных, ее пожертвования, доставление им всего необходимого для успокоения, утешения, облегчения страданий, по словам бл. Иеронима, были невыразимы, превыше всякой похвалы и служили самым сильным и назидательным примером и правилом для отшельниц.

Таковы были основные правила, введённые учредительницею монастыря. Уже после ее смерти бл. Иероним перевел с греческого языка монашеские правила св. Пахомия Великого; они были переданы Евстохии, дочери Павлы и введены ею в ее монастыре, как в Вифлеемском монастыре бл. Иеронима и во многих других обителях.

Но превыше всех правил и руководств был для сестёр живой пример бл. Павлы. Жить при ней значило уже осваиваться со всеми христианскими добродетелями, и постепенно, по лестнице их, восходить к совершенству. Смирение и кротость Павлы были так глубоки и искренни, что кто не знал ее, принял бы эту начальницу за последнюю монастырскую служанку. В многочисленности отшельниц, которыми она была окружена, ее одежда, поступь, голос, все заставляло признавать в ней самую смиренную и последнюю.

Мы выше сказали, как она умерщвляла себя во всем, никто не мог склонить ее позаботиться хоть несколько о своем здоровье; после лихорадки, которая угрожала ей смертью, медик предписал ей, при выздоровлении, непременно употреблять несколько вина; бл. Иероним, со своей стороны, с особенною настоятельностью склонял ее на это, доказывая священную необходимость сохранения жизни примерами Апостолов. Но, по словам бл. Иеронима, увещания его обыкновенно заключались тем, что он сам был почти склонен ею прекратить употребление вина, хотя, по чрезвычайной дряхлости его, оно точно было ему необходимо. «Я нисколько не желаю, говорит он, возбудить этим примером неосторожное рвение тех, которые не испытав своих сил, берутся за подвиги и тяготы для них невозможные, но хочу только показать, этою настоятельностью и мужественностью Павлы в ее труженичестве, как велико было рвение и как горячо желая соединиться с Богом, она пренебрегала все земное, постоянно повторяя с царем псалмопевцем: «Боже, Боже мой! к Тебе утреннюю, возжада Тебе душа моя; коль множицею тебе плоть моя, в земли пусте, и непроходне, и безводне» (Пс.62:1).

Тщательность, с какою она постоянно читала св. Писание и толкования его ей бл. Иеронимом¹³, вскоре необычайно глубоко озарили ее ум истиною. Она любила буквальный смысл, который заключает в себе основание истины; но она еще более углублялась в уразумение смысла прикровенного, таинственного, и достижение этого ведения признавала возвышеннейшею целью, венцом того духовного здания, которое так трудолюбно сооружала в своей душе. Священные словеса книг, Духом Святым внушенных, она употребляла, как всемогущее оружие для побеждения искушений, для поддержания в себе постоянства, терпения, твердости и мужества в превратностях, которым и она, как увидим, подвергалась. Кто не был искушаем, тот не силен, не испытан. Она в искушениях утешалась словами: «искушает Господь Бог твой вас, еже уведети, аще любите Бога вашего всем сердцем вашим, и всею душою вашею» (Втор.13:3). Когда душа ее начинала будто бы уставать под бременем горя, она вспоминала слова Пророка: «кому возвестихом злая и кому поведахом весть; иже отдоении (суть) от млека, отторжении от сосца, печали на печаль ожидай, надежди к надежди; еще мало, еще мало» (Ис.28:9–10). «Да, говорила она, милостив и щедр Господь! Тем, которые уже отняты от млека и сосца, уже вышли из детства, уже достигли, в добродетели, зрелого возраста, только тем должно терпеть печаль на печаль: но им же и надежда, свыше всякой надежды! Сколько бы ни казался медлен Бог, для нашего нетерпения и пылкости, в помощи Своей, недолго пребываем мы, не восчувствовав ее действия. Не должно бояться языка злоречивых и лжецов, не должно забывать, что мы всегда, во всем, под защитою Самого Бога: «людие Мои, им же закон Мой в сердце вашем, не бойтесь укорения человеча и похулению их не покоряйтесь, яко бо риза снедена будет временем, и яко сукно изъестся мольми; правда же Моя во веки будет, и спасение Мое в роды родов» (Ис.51:7–8). В болезнях своих она любила особенно врачевать себя словами Апостола: «аще хвалитися ми подобает, о немощи моей похвалюся» (2Кор.11:30). «Егда бо немоществую тогда силен есмь» (2Кор.12:10). Так, в каком бы она ни была положении, всегда ее душа, прежде всего, прибегала к слову Божию, чтобы поддержать, ободрить, оживить в себе успешение добродетели Божественной, к которой она стремилась всеми разумными силами своими.

Узнав однажды, что ее дети, особенно же сын, опасно больны, она, в молчании, в смирении духа, выдержала, подобно Пророку, натиск этого внезапного глубокого горя, повторяя в сердце: «бых язвен весь день;... яко разжеся сердце мое и утробы моя изменишася, и аз уничижен;... и аз выну с Тобою; и советом Твоим наставил мя еси» (Пс.72). Она разрешила печаль свою этими словами Спасителя: «иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин» (Мф.10:37), и с горячею молитвою, обращаясь к Творцу, восклицала с Пророком: «да внидет пред Тя воздыхание окованных, по величию мышцы Твоей снабди сыны умерщвленных» (Пс.78:11), т. e. сковывающих и умерщвляющих себя ежедневно из любви к Тебе.

Бог, хотевший оградить ее от опасностей тщеславия и высокого о себе самой мнения, и охранить ее добродетель неприятностями и уничижением, возбудил и против нее, как против Соломона, противника, и не только одного, но многих, чтобы непрестанно тревожить и оскорблять ее из зависти. То были ориенисты; они поставили бы себе в славу совратить в вере столь святую женщину; но, убедившись, что это решительно невозможно, они старались всеми средствами распространять самые злобные и лживые понятия о ее благочестии. Один из них, имени которого бл. Иероним не приводит, но говорит только, что он был человек хитрый, тонкий и коварный, составил несколько увертливых вопросов, отзывавшихся ложным учением Оригена, и предложил их Павле. Она уведомила об этом бл. Иеронима, который сам пошел к этому вопрошателю и, на вопрос его, предложил ему свой вопрос, которым, смутив его совершенно, разрушил все основания заготовленных им хитростей слова. Другой из этих сеятелей неправды объявлял, с притворным участием, что чрезвычайное рвение Павлы к благочестию и высшей добродетели, не могло не иметь влияния на ее рассудок, и что не раз уже многие принимали ее за помешанную; что нужно бы было постараться заставить ее самою понять это расстройство свое.

Она переносила все с терпением и смирением не возмущаемым, но только возмущавшим еще более врагов; она утешала себя Священным Писанием и благодатью Св. Духа. Когда бл. Иероним говорил ей, что нужно уступать зависти и уклониться от неё, как Иаков удалился в Месопотамию, чтобы укрыться от ярости своего брата, Павла отвечала: «ты был бы справедлив, отец мой, если бы демон не повсеместно воевал со слугами Божьими; если бы убегающие от духа злобы не встречали его везде; если бы любовь к святым местам не удерживала меня здесь сильнее всякого опасения; наконец если бы я где-нибудь, вне этого места, могла найти обожаемый мною Вифлеем. Да и почему же скрываться от зависти, когда должно превозмогать ее смиренным терпением? Почему не одержу я победы над врагом моею кротостью и уничижением? Почему, получая заушение на одну ланиту, я не подвергну ему другую? Почему откажусь действовать по слову Апостола: «не побеждён бывай от зла, но побеждай благим злое» (Рим.12:21).

Всем известно, говорит бл. Иероним, с каким ожесточением на нее восставали, и с какою кротостью она терпела все в жизни своей гонения, не изменяя себе до кончины, которой она ждала, как торжественно радостного соединения с возлюбленным Искупителем. Она впала в опасную болезнь и разумея, что близка к оставлению этой юдоли, возблагодарила Бога за исполнение ее горячих молитв. Дочь ее, Евстохия, ухаживавшая за больною, с чистою и разумною нежностью Веры, отходила от нее, только чтобы в храме Рождества Христова молиться о не отнятии от неё матери, столь драгоценной и о недопущении ее самой пережить ту, которая даровала ей жизнь и плотскую, и духовную.

Умирающая же, собираясь расстаться с окружающими, будто с чужими, чтобы присоединиться там будто к родным, тихо произносила слова Пророка: «Господи, возлюбих благолепие дому Твоего, и место селения славы Твоея» (Пс.25:8). «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил; желает и скончавается душа моя во дворы Господни; сердце мое и плоть моя возрадовастася о Бозе живе. Блажени живущие в дому Твоем, во веки веков восхвалят Тя. Яко лучше день един во дворех Твоих, паче тысящ; изволих приметаться в дому Бога моего, паче неже жити ми в селениях грешничих» (Пс.83:2–4–11).

Бл. Иероним спрашивал ее, не слишком ли тяжко она страдает, и страдание это не причиною ли того, что она не говорит, не сообщает ему ничего? Она отвечала ему на греческом языке, что не чувствует никакой боли, и совершенно спокойна. Таковы были ее последние слова; произнеся их она смежила очи, как будто желая, чтобы взор не встречал уже ни одного предмета земного, бренного; она шёпотом повторяла некоторые псаломские стихи и беспрерывно осеняла свои уста крестным знамением до той минуты, когда, потеряв всякую силу, впала в тихое предсмертное усыпление, дозволившее ее душе быстро освободиться, чтобы взлететь к вечному восхвалению Господа в небесах.

Кончина ее последовала в среду 26 января 400 года, около вечера; ей минуло 56 лет, 8 мес. и 21 день. Павла прожила около 20 лет в Вифлееме, столь горячо ею возлюбленном, в который прибыла на пятом году своего вдовства.

Бл.·Иероним так заключает ее жизнеописание: «Павла могла бы сказать о себе то, что писал св. Апостол Павел: «подвигом добрым подвизался, течение скончах, веру соблюдав. Прочее убо соблюдох мне венец правды, его же воздаст ми Господь, в день он, Праведный Судия» (2Тим.4:7). Она «последует Агнцу амо же аще пойдет» (Откр.14:4). Она вкушает от плодов правосудия, которых алкала и с восторгом поет: «яко же слышахом, тако и видехом во граде Господа сил, Бога нашего» (Пс.47:9). Какая блаженная перемена! она плакала, она жаждала, ничто не могло утешить ее, утолить ее жажды на земле, и вот, она обрела ключ воды живой! она носила власяницу, теперь же в белой блестящей одежде восклицает: «обратил еси плач мой в радость мне; растерзал еси вретище мое и препоясал мя еси веселием» (Пс.29:12). Пеплом питалась она как хлебом, слезы вмешивала в свое питие, теперь же, вкушая вечно от хлеба Ангельского, повторяет с Псалмопевцем: «вкусите и видите, яко благ Господь» (Пс.33:9).

Епископ Иерусалимский, со многими Епископами других городов, находился при ее кончине, присутствовали также многие церковнослужители; монастырь переполнился стекшимися со всех сторон отшельницами и пустынниками. Народ вышел из городов Палестинских и толпами стремился на ее погребение, всякому казалось, что не отдать последней почести женщине, столь знаменитой своею добродетелью, было бы положить на свою душу тяжелый грех. Вдовы и нищие показывали одежды, которыми их наделяла покойная, как некогда воззванная от смерти св. Ап. Петром, Тавифа, одевала трудами своих рук вдовиц и бедных в Иоппии (Деян.9:39–41). Множество взысканных, наученных, утешенных, успокоенных, спасённых ею, провожали свою мать и кормилицу с горем, рыданием и стонами.

Епископы подняли ее гроб, другие духовные составили длинную процессию, бесчисленные факелы и свечи зажглись, раздалось пение Божественных гимнов, длинною вереницей, сопровождаемой толпами народа, двинулось шествие к церкви Рождества Спасителя, где тело оставалось выставленным в течении трех дней. Черты лица, белого как мрамор, не изменились, выражение их было так величественно и отрадно, что покойную можно было принять скорее за спящую. Псалмы пелись поочередно на языках еврейском, греческом, латинском и сирийском; гроб был опущен в церковный склеп.

Вифлеемский монастырь орд. Францисканцев считают именно монастырем Павлы; как обитель Армянскую признают занимающею место древнего Кассианова монастыря.

Дочь Токсохия и Павлы, Евстохия, имела, как сказано, двух старших сестер Брезилию и Павлину, одну младшую Руфину, и брата Токсохия. О знаменитости и богатстве их рода уже говорено; если они могли льстить Евстохии в отношении светском, то сделались истинно почетными для нее самой с той минуты, когда, свободным выбором рассудка и сердца, она предпочла звание смиренной рабы Христовой, всему блеску, богатству, власти и усладам высокого положения в свете.

Редко какая-либо из дев, посвятивших себя Богу, была более достойна носить ангельский образ. С какой бы стороны ни глядеть на жизнь Евстохии, в отношении ли к выгодам века, которыми она пренебрегла; в отношении ли к пожертвованной ею Христу цветущей юности; в отношении ли к ее неизменной кротости, любви к матери и к ее усилиям следовать по стопам этой св. жены и подражать ее добродетелям; в отношении ли наконец к ее жизни, истинно свято проведенной ею сперва при матери, а после ее смерти в ее Вифлеемском монастыре, всегда в частях, как и в целом, жизнь Евстохии представляет столько веры, ревности, благочестия, столько полнейшей любви к Богу, что всякая похвала будет недостаточною.

С детства она уже начала отвечать надеждам своей матери, приложившей все возможные старания к воспитанию Евстохии в непоколебимой вере, и, хотя все другие дочери были достойны заботливости о них Павлы, но эта одна, с самой первой юности, выразила непременное желание не вступать в брак, но посвятить себя Иисусу Христу. С годами все более и более усиливая в сердце своем эту преданность, она украшалась, так сказать, со дня на день, все большим блеском христианских добродетелей. За столь чистые и возвышенные залоги души Господь вскоре открыл виды Своего Провидения о судьбе Евстохии.

Она имела дядю Геметия, который особенно старался отвратить ее от намерения посвятить всю свою жизнь Богу; он поручил своей жене, Претекстате, наряжать Евстохию сколь можно богаче и красивее, чтобы чувствами кокетства и тщеславия увлечь ее в водоворот соблазнов и приманок света. Бл. Иероним рассказывает, что когда Претекстата приступила к исполнению этого поручения своего мужа, в ту же ночь ей явился Ангел и с грозным видом сказал: «как дерзнула ты предпочесть повелениям Спасителя приказания твоего мужа? Нечистыми руками твоими как решилась ты коснуться головы девственницы, посвятившей себя небесному Жениху? Суди об огромности твоего преступления по строгости определённого тебе наказания, в ту минуту, как я возвещаю тебе это, преступные твои руки уже иссыхают, а через пять месяцев ты умрешь. Если же осмелишься продолжать приводить в исполнение свое намерение, то лишишься мужа и детей». Все исполнилось, говорит бл. Иероним, как Ангел изрек. Претекстата медлила покаянием и была внезапно похищена смертью. Так наказывает Христос святотатствующих пред Его лицем и усиливающихся совращать, отторгать от Него души, предавшиеся Ему.

Когда отец Евстохии умер, и мать ее могла без стеснения приступить к исполнению своих намерений, Евстохия вошла во все ее виды; вместе с нею отбросила роскошь, блеск, причуды, излишества и изысканности женской богатой жизни света для без требовательности, простоты и бедности христианской. Она не только не сожалела о продаже редких драгоценностей и возбуждавших зависть убранств, для раздачи их в щедрые пособия и богатые милостыни ее матерью, но сама желала душою сделаться столь же бедною как те, которым раздавались эти вспоможения, чтобы с совершенной свободой последовать за Иисусом Христом, не имея ничего в мире и сердце кроме любви к Нему. "

В Риме славилась в то время своею святою жизнью бл. Маркелла. Побуждаемая поучениями св. Афанасия (прибывшего туда, чтобы спастись от преследования ариан), и повествованиями его о подвижниках Фиваидских и Египетских, Маркелла решилась на странное и трудное дело пустыннического жительства среди владельца мира, царственного Рима! И она не только исполнила это, но соблюдала такую жизнь со строгостью, которая могла быть, как думали, доступна лишь восточным монастырям. Многие римские дамы последовали ее примеру, Павла была первою из них. Христианская дружба, соединившая тесным согласием мыслей, чувств и направлений Павлу и Маркеллу, перешла в сердце Евстохии; она сделалась духовною дочерью второй и некоторое время воспитывалась в ее комнате, с Принципиею. Можно судить каковы были успехи духовного усовершенствования двух чистых душ и невинных, посвятивших себя Богу сердец, под глазами руководительниц, каковы были Маркелла и Павла.

Мы говорили уже о наставлениях, которыми бл. Иероним, Павлиний и Епифаний питали в Риме Павлу и ее дочь; первый из них сочинил в это время для Евстохии свое знаменитое рассуждение, в виде письма, о девстве (целомудрии). Можно сказать, что великий духовный писатель этот, менее открыл ей в своем рассуждении что-либо новое, нежели утвердил ее в том, что она уже исполняла с великим совершенством, особенно же простоту, скромность, добровольную бедность и жизнь в возможности покаянную, строгую, которою она, так сказать, дышала. Мы приводим здесь некоторые из правил, предлагаемых бл. Иеронимом христианским, благочестивым девам, так как это входит в основную цель нашего издания и, вместе, представляет столько же любопытное, сколько назидательное сведение о главнейших упражнениях тогдашних жен и дев, посвящавших себя Богу.

«Избранное вами состояние, по справедливости, есть воистину самое почетное; но, посему-то именно, ни под каким предлогом оно не должно внушать гордости, а только страх. Вы носите с собою драгоценнейшее сокровище, берегитесь, да не впадете с ним в руки разбойников: «яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властям, и к миродержителям тьмы века сего, к духовом злобы поднебесным» (Еф.4:12). Будьте покорны родителям вашим, по примеру небесного вашего Жениха, Иисуса Христа; выходите сколь можно реже; пусть сопровождают вас опытные в деле усмирения похотей плоти отшельницы; предавайтесь священному чтению; поститесь ежедневно, т. е. вкушайте только в назначенное время назначенную пищу, никогда не до пресыщения. Вооружитесь щитом веры, чтобы отражать стрелы искусителя. Трудно не любить ничего, сердце человека всегда привязывается к какому-нибудь предмету; пусть же любовь духовная, овладев вами вполне, изгонит всякое помышление о какой-либо иной любви. Охраняйте сердце ваше с таким тщанием, чтобы иметь всегда право говорить, с тою же уверенностью, с какою говорил св. Апостол: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос; а еже ныне живу во плоти, верою живу Сына Божия, возлюбившего мене, и предавшего себе по мне» (Гал.2:20). Омывайте, обливайте слезами ложе ваше; бдите в уединении; пойте сердцем и умом: «благослови Душе моя Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его! Благослови душе моя Господа, и не забывай всех воздаяний Его, очищающего вся беззакония твоя, исцеляющего вся недуги твоя» (Пс.103:1–3).

Безумные девы пусть бегают по городу, вы же, мудрые, пребывайте с небесным вашим Женихом в святой тишине ваших домов. Если, затворясь в клети, вы старательно закроете двери для всего светского, и будете молить вашего Отца горячо и втайне, как Он повелел (Мф.6:6–7), Он придет, Жених небесный и, толкнув в дверь, произнесет: «Я стучу», вы же со святою торопливостью скажете: «глас брата моего, ударяет в двери» (Песн.5:2), и поспешите открыть. Если же помедлите, он пройдет мимо.

Будьте неусыпно бдительны к отстранению от себя прельщений и нападений суесловия. Творя милостыню, не имейте другого свидетеля, кроме Бога; поститесь с веселым и радостным лицом; в одежде вашей да не будет ни изысканной щеголеватости и чистоты, ни без внимательного и отвратительного неряшества, ни какой-либо странности, привлекающей взоры. Не желайте показываться более набожными и смиренными, нежели сколько подобает; не ищите славы под личиною избегания ее.

Не сближайтесь с праздными и любопытствующими; не выдавайте себя за знающих, ученых, умеющих наставлять, писать стихи и т. п. Не уверяйте себя, что вы молоды, нежны, слабы и потому не можете заниматься ручной работой; не отзывайтесь ни о ком дурно и, попостясь несколько дней, не льстите себе, будто превосходите тем в добродетели людей, которые вовсе не постятся. Если вы даже и много поститесь, но, несмотря на это, можете предаваться нетерпению, заносчивости, сварливости, тогда как непостящиеся могут быть кротки, терпеливы, тихи, то что же в вашем подвижничестве и к чему же ваш пост? Будьте строго внимательны лишь к самим себе; ищите всегда своей славы только в добрых своих делах, а не в чужих ошибках, проступках или слабостях.

Примите за образец Пресвятую Деву, Которая Божественною чистотой своею удостоилась быть матерью Господа нашего Иисуса Христа. Все, что я говорю, может показаться строго и трудно только не любящим спасения; но, полюбив его превыше всего, мы тотчас познаем, что и величайшие трудности облегчатся, самые тяжкие страдания исчезнут».

Письмо это наполнено такими превосходными наставлениями, что мы сожалеем о невозможности поместить его здесь вполне.

Евстохия не разлучалась с матерью ни в Риме, ни в Палестине; отправляясь туда, она без сожаления покинула свое отечество, и все, что могло привязывать к нему, желая с такою же ревностью, как Павла, быть на земле странницею, и признавая своим отечеством только небо.

Посетив с матерью все святые места в Палестине и Египте, и, поселившись с нею в Вифлееме, она имела возможность близко изучить ее добродетели и сообщить их себе подражанием ей во всем. Бл. Иероним ставит в число первейших добродетелей Евстохии ее привязанность к столь святой матери; она, так сказать, не спускала с неё глаз, не вставала, не ложилась, не кушала, не делала без неё ни одного шага. Она никогда не хотела иметь, и не имела в своем распоряжении ни одной самой мелкой монеты, и была в восхищении, что мать ее раздавала бедным богатство, оставленное ей отцом, в убеждении, что любовь ее и уважение к такой матери, есть богатейшее из наследий, какие она могла получить.

Такою она была в Риме, такою продолжала быть и в Вифлееме. Бл. Иероним, желая подвигнуть к совершенству одну римскую вдову, Фурию, из древней фамилии Камиллов, предложил ей в пример набожность и все христианские добродетели ее родственницы, Евстохии. «О! если бы вы видели Евстохию, говорил он ей, если бы вы слышали слова, выходящие из ее чистых уст? вы познали бы, в малом слабом ее теле, душу воистину великую и сердце, преисполненное богатствами Ветхого и Нового заветов. Пост составляет ее радость, молитва – ее наслаждение. Видя греховного фараона, поглощаемого волнами благодати, она, подобно Мариаме, сестре Моисея, первая ударяет в тимпан, и впереди жен, вослед ей идущих, поет Господеви: «славно бо прославися, коня и всадника вверже в море» (Исx.15:21). Так учит она чистых хвалить победы Царя небесного; так проводит она ночи и дни, запасаясь елеем для своего светильника, чтобы быть всегда готовою изыйти во сретение Жениха. Последуйте же примеру вашей родственницы, и постарайтесь подарить Риму то, что имеет Вифлеем, город малый, но более священный и достойный уважения, нежели столица мира.

Смерть блаженной Павлы была для Евстохии величайшею потерею, какую она могла понести; как смиренную жертву принесла она Спасителю глубокое горе о сей утрате, всю великость которой справедливо оценивали знавшие безграничную привязанность и беспредельное уважение дочери к столь достойной их матери. Она прислуживала ей в ее болезни, с догадливостью сердца, предупреждавшею ее малейшие желания и всю внимательность ее прислужниц, полагая, что дать возможность кому-либо быть ей в чем-нибудь полезным, значило утратить часть своей награды. Она хотела бы последовать за нею в вечность и не быть разлученною даже и смертью от той, с которою была так тесно связана в жизни узами крови, чувств, ума и духа. Она пользовалась каждою минутой, чтобы бежать в храм Божий и молить о сем Господа, как о величайшей милости. Нежность ее вполне проявилась, когда усопшую полагали в могилу; здесь отшельница уступила место дочери; победительница всякой земной любви была побеждена любовью о Бозе к родившей и воспитавшей в ней любовь Божественную. Евстохия увидела в себе как бы оторванного от груди матери младенца; она не могла отторгнуться от тела покойной, обнимала его, прильнув к лицу, целовала очи и просила, чтобы ее похоронили вместе. Таково было первое время человеческого излияния печали великой, но утешаемой верою. Господу было угодно сохранить дочь для продолжения начатого ее матерью. И точно, когда все было совершено, Евстохия вошла в новый путь, в котором ей был более, нежели когда либо, необходим тот дух благочестивого рвения, мужества и неколебимого упования на Всемилосердного Творца, в котором она уже представила блестящие и великие свидетельства отречением от мира, принятием добровольной бедности и вступлением в трудную, исполненную опасностей и борений, стезю покаяния и подвигов духовных.

Блаженная Павла не только не оставила своей дочери ничего, но еще передала ей долги, которые нужно было уплатить; то были займы для вспоможения страждущим. Нужно было печься о содержании и прокормлении трех обширных общин; эта обязанность пала на Евстохию, вместе с обязанностью руководить их духовно. Бл. Иероним помогал ей советами и участием; утешал, ободрял раскрывал ей истину, что добровольная нищета и безропотное, свободное несение ее следствий, есть именно то евангельское сокровище, которое не истощается никогда, потому что его составляют богатства Самого Иисуса Христа. «Не бойся, говорил он Евстохии, не бойся! наследие твое неизмеримо, неисчерпаемо, неоценимо; Сам Господь достался тебе в удел»! И точно, Провидение не оставляло Евстохии; вера, благочестие, все добродетели цвели в ее обители, с тем же блеском, как при ее матери.

В то время, когда в трудах и попечении о множестве сестер, она предавалась с ними прославлению Бога постоянными молитвами и благими упражнениями, Спаситель наш, испытующий освящающиеся души, чтобы соделать их достойнейшими наград им предназначаемых, поверг ее в сокрушение, которое могло быть смягчено лишь всеполнейшею покорностью Божественному Провидению.

Чтобы объяснить это обстоятельство, нужно знать, что ревность бл. Иеронима к утверждению истинной веры, чрезвычайно восстановила против него оригенистов и других еретиков, в отпор учения которых он много писал. Иоанн, епископ Иерусалимский был подозреваем в покровительстве этих отступников и до того возненавидел Иеронима, что не переставал оскорблять его; это было тем прискорбнее, что Иоанн сам был облечен в смиренный монашеский образ. Толпа отступников, воспламененная дикою яростью, которая всегда отличала ересь, бросилась на бл. Иеронима и его учеников и последователей обоего пола; многих переранила, убила, и в числе их одного диакона; мужской монастырь зажгла и ограбила. Бл. Иероним едва спасся в крепкую башню. Монастырь же Евстохии и Павлы, ее племянницы (о которой мы будем говорить), был еще менее пощажен. Эти разбойники ограбили его совершенно, преследовали сестер, которые, по благости Божией, спаслись, хотя с величайшим трудом, с ужасом и горестью узнав о насильственной смерти всей монастырской прислуги.

Бесчиние это могло бы быть предупреждено, остановлено или наказано епископом Иоанном, если бы его расположение было действительно благое; но он пребыл равнодушным, в чем справедливо могли видеть потворство с его стороны еретикам. Евстохия и ее племянница жаловались папе с умеренностью, которая заставляет еще более удивляться их добродетели. Не называя зачинщиков и руководителей этого кова, они только представили все, что потерпели. Бл. Иероним тоже писал к папе (Иннокентию I), а Папа в письме к Иоанну строго упрекал его равнодушие, говорил, что хотя ему, Папе, неизвестны первые орудия этих постыдных, противных Богу действий, но Иоанн должен был знать их; должен был отвратить событие, ближе заняться судьбой своей паствы, утешить пострадавших, помочь им; а как он ничего не сделал, то можно ожидать, что случившееся есть начало еще тягчайших бед. Он возлагал на него ответственность за все последствия; писал также к бл. Иерониму и уверял, что если виновные будут указаны, и если потребуется что-либо деятельнейшее угроз, то он распорядится собственною властью. Это было около 416 года. Полагают, что письмо папы уже не застало в живых Иоанна, умершего 10 янв. следующего года, чтобы дать Господу отчет в делах своих.

После тяжкого испытания этого Евстохия прожила недолго; она перешла в небо за наградой, мудрым девам назначенной, в 419 году, после тридцатипятилетнего пребывания в Вифлеемском монастыре. Ея племянница, Павла младшая, заменила ее в управлении обителью; но опытный руководитель, бл. Иероним, не мог уже направлять ее, как Павлу старшую и Евстохию; он скончался около 420 года.

Павла младшая была дочь Токсохия, брата Евстохии, и его жены Леты, в письме к которой бл. Иероним излагал план воспитания ее дочери. Мать посвятила ее Христу прежде даже ее рождения, и едва ребенок научился лепетать, как уже произносил имя Иисуса и повторял «Аллилуйя». Великий урок всем матерям, которые учат детей ничтожным фразам, басням и светским дурачествам прежде, нежели научат их называть и хвалить святое имя Бога. Об этом уведомили бабку Павлу, в Вифлееме, которая возблагодарила Господа. Бл. Иероним упоминает об этой частности в надгробной похвале великой отшельнице: «я не должен умолчать, говорит он, о чрезмерной радости знаменитой вдовы, когда она узнала, что ее внучка, дарованная Богом за мольбы родителей, давших обет посвятить Ему дочь свою, начала с колыбели, первыми звуками своего языка, петь «Аллилуйя», и благословлять имена бабки и тетки. Одно только могло подчас возбудить в усопшей желание быть в Риме, возможность увидеть эту внучку и ее родителей, служивших Богу с усердием безграничным. Пламенное ее желание, и без посещения ею Рима, совершилось Божественным Провидением вдвойне; не только внучка ее посвятила себя Богу, но и мать этой девственницы тоже вступает в отшельническую жизнь».

Из этого видно, как подействовало письмо бл. Иеронима, о котором упомянуто выше. С мягкого детства наученная знать и любить прежде и превыше всего Бога, славить Его постоянно; вскормленная рассказами о чрезвычайных добродетелях ее бабки, Павлы, и тетки Евстохии; отдаленная от растлевающих уже с первого детства зрелищ, плясок, игр, услад, которыми пресыщают и раздражают чувственность; выдержанная с христианским разумом и истинною христианскою любовью в высшей чистоте, невинности и целомудренности воображения, сердца, пожеланий и нравов, она была душою достойно уготованною, чтобы быть преемницею Божественных посещений Христа. Небесный Жених избрал и ее, как блаженную ее тетку, к которой она присоединилась в Вифлеемском ее монастыре, где, пред ее глазами, достигла полной зрелости в совершенствах, сделавших ее достойною имени ее бабки. Она была скорбною свидетельницею кончины своей тетки, вместе с которою испытала все опасности и ужасы нападения еретиков.

О жизни ее не сохранилось других подробностей; известно только, что она вела ее, как и управление своих обителей, с тою святостью, и, следовательно, великою духовною пользой, как ее тетка и бабка; время кончины ее тоже неизвестно. Бл. Иероним, в общем послании своем к Августину и Алипию, говорит о смерти Евстохии как о событии весьма недавнем, и присовокупляет, что Павла просит их благословения и памяти в ее печали.

Мы не говорим в этом сборнике о многих блаженных женах и девах, которые в Риме были связаны с Евстохиею и двумя Павлами узами тесного духовного общения, и, вследствие сего, сами вели жизнь свято благочестивую, в трудах милосердия, самопобеждения, молитвы о себе и свете и в отдалении от его нравов, лжей и сует. Они никогда не были в Палестине, а мы ограничиваемся здесь сведениями о жизни лишь тех благочестивых отшельниц, которые избрали Восток местом своих спасительных духовных подвигов и высоко назидательной, для всех женщин, благословенной Господом жизни.

Некоторые писатели именовали Меланию святою, но она не признана, как святая, церковью и не внесена в святцы ни у нас, ни у католиков, что и понятно. Кардинал Бароний говорит: «Мелания бабка не уступала в благочестии и христианских добродетелях Мелании младшей;¹⁴ она была достойна такого же уважения, но, к сожалению, не во всю свою жизнь; она помрачила ее блеск, впав впоследствии в сети оригенистов».

О заблуждении ее и прилеплении к ложным мнениям Дидимия Александрийского и Руфина должно особенно сожалеть, потому что по предшествовавшей, блестящей благочестием жизни ее, невозможно было ожидать подобного отступления от истины. Многие оправдывали Меланию бесхитренностью, не злобностью ее намерений и самою простотой ее воли, так как в то время дело оригенистов было еще очень запутано и далеко не выяснено. Полагают, что всемилостивый Бог не попустил погибнуть плоду множества прекрасных дел и высоких христианских подвигов, ознаменовавших жизнь Мелании, и что Его благостью она была пощажена перед кончиною прояснением разума, ибо только он, а не душа ее, мог заблуждаться на время. Во всяком случае, не проникая дерзко в неисповедимые глубины Божиих определений, мы должны и на этот пример, как на множество других, смотреть как на явное, неизменно живое свидетельство, что никакие внешние дела и добродетели, Богом любимые, не освящают человека вполне, и что первым залогом святости, т. е. привлечения прямого, благодатного просвещения Духом Святым, есть, была и будет вера, неотступно твердая, детски простодушная, исполненная любви, без мудрований, без составления своих мнений и Богословских измышлений. Ум кичит; едва отступит от него, хотя на черту, на миг, все просветительное влияние Духа истины, он делается органом лживым и в самой истине, орудием зла и в самом добре; а тогда все внешние дела и добродетели остаются для души тем же, чем для зеркала предметы, изображающиеся в нем по отражению, но не производящие на него никакого влияния.

Отечеством рода Мелании была Испания; семейство их происходило от древних Антониев, так что благородством своей крови они не уступали в Риме никому; предки и родители Мелании занимали высшие должности и владели огромным богатством; она родилась в самом Риме около 343 года.

До нас не дошло имя вельможи, с которым Мелания вступила в брак; по идеям света она имела все права ожидать в этом состоянии самой счастливой будущности, так как сему способствовали самое блестящее положение, огромное богатство и все окружающие обстоятельства; но ожидания не оправдались; вскоре сеть множества неприятностей и испытаний опутала Меланию. Независимо от болезней и несчастных разрешений от бремени, она сделалась матерью трех детей; после чего лишилась мужа, который умер в отсутствии из Рима, оставив ее вдовою на двадцать четвертом году ее жизни. Чрез насколько времени Бог отозвал от неё двух старших ее детей, младший же, Публикола, казалось был сохраняем Богом нисколько не для утешения матери, а напротив того, для увеличения ее скорбей; он горестно напоминал лишь ей о других, утраченных, милых ее сердцу детях.

Бл. Иероним, ставя Павле в пример Меланию в то время, когда Павла лишилась своей дочери Брезилии, говорит: «взгляни на Меланию, которая знатностью своею, а более еще набожностью, стоит на столь высокой степени, и к которой да присоединит Бог тебя и меня в день суда; взгляни на эту добрую жену. Она не успела еще осушить слезу после кончины мужа, когда смерть похитила у неё двух детей! Возможно, и было бы простительно в таком положении, предаться самой глубокой скорби и выразить ее привычными людям действиями. Она, однако же, не проливала слез; с твердостью, достойною христианки, выдержала она напор столь тяжкого для жены и матери несчастья и, повергаясь пред Спасителем, безропотно покорная Его святой воле, со спокойствием и доверенностью произносила только: «Господь даде, Господь и отъя; яко Господеви изволися, тако и буди»! Милосердый Творец, Ты снял с меня бремя это, и я теперь с большею свободою могу служить Тебе».

Мелания не изменила этому обету. Она возвратилась в Рим, привезя останки своего мужа и двух детей, и совершив тройственные похороны, которые, по словам бл. Павлиния, были трофеями ее бедствия в смирении, она решилась ехать к св. местам, в намерении отшельническою жизнью посвятить себя всеполно Богу. Демон, противник святых решений, ведущих человека к спасению, возбудил на разрушение желаний Мелании влияние и силу ее многочисленного родства. Но она оказалась борительницею мудрою и стойкою, она превозмогла все, назначила своему сыну опекуна, под властью городского Претора, и уехала из Рима тайно, не обращая внимания на трудное для путешествия зимнее время.

Сопровождаемая многочисленными слугами и служанками, она прибыла в Александрию, привезя с собою движимость и драгоценности всякого рода на чрезвычайно значительную сумму; здесь она продала все, чтобы раздать деньги монастырям и бедным. С нею был Руфин (Пресвитер Аквилейский), неизвестно вместе ли прибывший из Остийской гавани или присоединившейся к ней в Александрии¹⁵. Неверно, как некоторые утверждали, будто она виделась со св. Афанасием; прибытие ее в Александрию относят вообще к 373-му году, а кончину св, Афанасия к 371-му; но она сблизилась тут со многими другими святыми мужами, и между ними особенно с Исидором страннопитателем, известным и в Риме, куда он сопровождал св. Афанасия в то время, когда его дед, Маркелл, был консулом и когда там находился знаменитый Дидим¹⁶.

Мелания посетила здесь деву Александру (как мы сказали в ее житии), избравшую себе заключением древнюю гробницу невдалеке от города. Исидор воспитывался между пустынниками Нитрийской горы и говорил о них Мелании с такими похвалами, что она пожелала непременно видеть и слышать их сама. Но, независимо от влияния на нее Исидора, есть причины полагать, что самое прибытие ее в Александрию имело прямою целью сближение с подвижниками соседних пустынь и назидание себя их советами и примерами. Она не замедлила исполнить это намерение.

Прибыв в Нитрийскую пустыню с Исидором, она тотчас просила доставить ей счастье видеть и принять благословение Памво, прославленного и знаменитого тамошнего пустынно подвижника, отличавшегося молчаливостью, чрезвычайною осмотрительностью в ответах и необыкновенным, крайнейшим отрешением от всего временного; свидание их поучительно. Пустынник сидел на камне, плетя из ветвей корзину, что составляло «ручное делание» почти всех восточных отшельников. Мелания поднесла ему серебреные сосуды в триста литр, прося удостоить ее принять часть богатства, которым ее наделило Провидение. Не прерывая работы и не отвращая глаз от своего плетения, он отвечал: «награди тебя Бог»! потом сказал своему ученику Оригену: «раздай это монастырям в Ливии и на островах, они бедны; Египетским же не давай, земля их богата и изобильна». Мелания стояла перед ним ожидая, что он ее благословит или по крайней мере выразит ей какое-либо внимание за столь значительное приношение; но как он продолжал свою работу и молчание, то она решилась сказать: «отец мой! я не могу от вас скрыть, что тут триста литр серебра». Не взглянув ни на нее, ни на дар, он сказал: «дочь моя! Тот, Кому ты это подносишь, вовсе не имеет надобности, чтобы ты объявляла сколько веса в твоем даре; взвешивая на Божественных весах своих леса и горы, Он не может не знать и веса твоего серебра. Справедливо поступила бы ты так, если бы подарила его мне; но как ты повергла его пред Самим Богом, то что значит вес? Господь не только не пренебрёг двумя лептами бедной вдовы, но даже предпочел их приношениям богачей». Таково было их первое знакомство. Мелания находилась и при самой смерти этого великого пустынника, кончина которого была не менее его жизни замечательна. Памво посылал за Меланьею; когда она явилась, он плел корзину и, вплетя последний прут, отдал ее Мелании: «прими это, сказал он ей, на память о мне, ничего другого я не имею». Потом, обратясь к своим ученикам¹⁷), он признался им, что с тех пор, как удалился в пустыню, жил всегда единственно трудами своих рук, не быв никому в тягость; что он не раскаивается ни в одном произнесенном им слове, но что, несмотря на это, имея немедленно предстать пред Богом, ему ясно кажется, что он еще и не начинал своего служения Ему. Произнося эти слова, он умер или как будто внезапно уснул, без признака какой-либо болезни и страдания. Ему было семьдесят лет. Мелания озаботилась его погребением и свято сохранила до смерти полученную от великого пустынника корзину.

По смерти св. Афанасия, ариане, покровительствуемые Императором Валентом, возбудили жестокие гонения; множество епископов, священников и пустынников были изгнаны, рассеяны, страшные жестокости были совершены в пустыне. В это горькое время Бог, всегда готовый на пособие защитникам истины, возбудил Меланию в помощь Его верным рабам всеми средствами, какие могут быть внушены милосердием самым великодушным. Когда ярость ариан, при воле и покровительстве Императора, преследовала с нещадною жестокостью церковь Бога Живаго, Мелания стала в первые ряды борцов за истину. Она принимала и укрывала спасавшихся, сопровождала тех, которые были схвачены; но как она с особенным усилием успела спасти именно тех, которых ариане преследовали с наибольшим ожесточением за громкую их славу, за добродетель и неколебимость в истинной вере, то и против нее, по внушению демона, восстали открытою силой. Ее захватили, грозили ссылкой; объявили, что если она не скажет, где скрыла спасенных ею, то будет предана суду и подвергнется участи преступников против закона. Без страха, и не ища способов уклониться от ярости врагов, Мелания предварила то, чем ей грозили; радуясь о всенародно нанесенном ей оскорблении за истину и за Бога, Которому она была готова пожертвовать последней каплей своей крови, Мелания сама явилась пред судьей, и говорила с мужеством и силою правды, которые изумили и поколебали его. Он был глубоко тронут добродетелью этой уважаемой всеми женщины, и ненависть, порожденная в нем возбуждением страсти и ложно направленным понятием, превратилась в искреннее уважение к возвышенности ее веры.

В это самое время она несколько дней сряду кормила пять тысяч скрывавшихся пустынников, без боязни преследований и ответственности, несмотря на строгое о сем запрещение. Она не страшилась ничьего гнева и, хотя желала сердцем, чтобы дела ее были известны лишь Богу, но чем более расширялся круг ее благих подвигов, там менее могли они скрываться от людей, так как и при всевозможной скромности и скрытности, свидетелей было столько, сколько благотворимых ею служителей Божиих.

Многие из пустынников были сосланы в Диокесарию, куда отправили также многих Египетских епископов, так что там собралось более 125 этих изгнанных святых мужей. Мелания последовала за ними и снабжала их всем. Стража, сопровождавшая повсюду изгнанников, не допускала к ним ни одного хоть несколько значительного лица, а потому Мелания приняла одежду простой служанки и каждый вечер сама приносила им все необходимое. Правитель Палестинский, узнав об этом, и надеясь устрашить ее, а может быть и получить от неё значительную сумму денег, приказал схватить Меланию и заключить в темницу, не зная, впрочем, знатности ее происхождения.

Перенесшая в Египте с такою радостью за Христа самые тяжкие, всенародные оскорбления, Мелания признала необходимым, во славу и возвеличение Господа, внезапно изменить характер своих действий, и в этом случае смирить дерзость Палестинского правителя. Она объявила о своем звании и поставила на вид свои права, как св. Апост. Павел некогда объявил себя Римским гражданином, чтобы остановить насилия судий язычников. Она написала правителю: я дочь такого-то, жена такого-то; вы знаете, как они оба стояли высоко? Теперь я смиренная раба Иисуса Христа, но не пренебрегайте мною за мою простую и дурную одежду; от меня зависело бы иметь самую драгоценную. Не думайте тоже удивить меня угрозами или воспользоваться чем-либо из моего состояния; я ограждена достаточною силой и покровительством, чтобы воспретить вам это. Я решилась предварить вас, собственно для того лишь, чтобы вы не впали в весьма неприятную для вас ошибку».

Правитель смирился, извинился пред Меланьею, отдал ей все подобающие ее званию почести, и приказал допускать ее во всякое время к святым мужам. Когда их возвратили из ссылки, Мелания основала в Иерусалиме монастырь, где собралось пятьдесят отшельниц, и провела в этой обители двадцать семь лет.

Во все это время духовным руководителем ее был Руфин; она не прекращала своих благотворительных действий, которые были так многочисленны, что Палладий писал: «мне не достало бы времени пересказать все доброе о ней, что я знаю; я думаю большой пожар едва ли скоро потребит столько богатств, сколько потребило их пламя ее милосердия на вспоможение бедным и страждущим. Не мне говорить о ее делах, пусть хвалят их те, на кого лились потоки ее милостыни в Персии, Британии, на всех островах; север, юг, восток и запад были свидетелями щедрых ее даров». И точно, из всех стран света в Иерусалим стекалось бесчисленное множество паломников для посещения св. мест. Тут были люди всякого звания и состояния; епископы, монахи, священники, светские, сановные, ученые, простые, женатые и холостые, вдовы и девицы. Мелания, с не ослабляемою ничем готовностью, помогала, всем чем было можно. В продолжении тридцати семи лет, проведенных ею вне ее отечества, ее щедрые даяния поддерживали церкви, монастыри, странноприимные дома, больницы, тюрьмы; ни одно лицо из обращавшихся к ней, не получало отказа. Ее сын и те, которые заведовали ее имениями, ежегодно высылали ей огромные суммы, которые, как елей, вливаемый в лампаду ее благотворительности, светло поддерживали благодатное ее горение.

Бл. Иероним утверждает, что ее добродетели, особенно же смирение и кротость, были так уважаемы в Иерусалиме, что ее прозвали Феклою¹⁸. Он ставит ее на одну степень с Павлою, и не находит слов для восхваления их отрешения от всего мирского, их кротости, благотворительности, набожности, всех христианских добродетелей, внушавших действия, которыми они так строго осуждали преступные нравы, мудрования, направления и правила светской жизни.

Говоря о ее поведении и упражнениях, бл. Иероним выражается так: «посмотрите на силу Божию в этой чистой голубице. Пища ее – пост и лишения; ее наслаждение – молитва; ее пир – слово Божие; ее одежда – грубая ткань; ее постель – власяница, положенная на голую землю; одеяло ее – плат, сшитый из лоскутьев, жесткое ложе ее умягчается чтением свящ. книг, которому она посвящает большую часть ночи. Душа ее отдыхает, когда бдит о Господе». Так описывали известные учители и отцы церкви жизнь Мелании в Риме, когда она решилась вполне посвятить себя Богу, и на востоке, особенно же в Иерусалиме.

Она еще раз была в Нитрийской пустыне, и в это посещение присутствовала (как мы выше сказали) при смерти знаменитого Памво, что было около 385 года. Бл. Иероним находился в Вифлееме с Павлою; мы уже заметили, что он (с 386 года) был в самых дружественных отношениях с Руфином, перешедших во вражду (с 393 года); тонкий и строгий ценитель чистоты вероучения, бл. Иероним, заметив, что Руфин вдается в лжеучение Оригеново, не мог оставаться его другом, и вражда их сделалась столь же непримиримою, сколько была тесна дружба. Мелания, по-видимому, сохраняла к Руфину неизменное уважение; бл. Иероним, как нелицемерный поклонник истины, не мог уже отзываться о Руфине как прежде, и это, на время, несколько повредило памяти Боголюбивой Мелании. Но потому ли, что дело оригенистов тогда было еще не вполне выяснено, или потому, что доверенность и уважение к Руфину могли ввести Меланию в невольное заблуждение, потому ли наконец, что она, как есть поводы достоверно заключать, вовсе отреклась впоследствии, гласно от этого заблуждения, высшие авторитеты всегда признавали ее великою и верною слугою Божьею. Она скончалась в чувствах и в исповедании самой строгой, истинной христианки. Бл. Иероним и Августин хвалят ее и после смерти, а первый из них остался в дружественном общении с ее семейством; с Меланьею младшею, ее внучкою; с Албиною, ее невесткой, и с Пинианом, мужем Мелании, чего никак не могло бы быть, если бы бабка их не вполне обратилась от своего заблуждения.

Замечают, что во все время пребывания на востоке Мелания не хотела пробрести там покупкой ни одного клочка земли, а горячее желание увидеться с сыном не могло, однако, же исторгнуть из ее сердца любви к уединению и охладить ее христианское милосердие; но то, к чему не могла побудить ее любовь к семейству, было превозможено ее решимостью посвятить это семейство Богу.

Сын ее, Публикола, которого она, уезжая из Рима, поручила с горячею верою Провидению, был сохранен ее молитвами конечно более, нежели заботливостью префекта, опекуна ею избранного. Он стал одним из ученых людей своего века; отличался и добродетелями, как знанием, и был в великой чести. Женясь на Албине, происходившей от знаменитого семейства, он был свыше благословен в браке рождением дочери Мелании младшей (о которой мы будем говорить), и сына, которому было дано тоже имя Публиколы. Все это совершилось во время пребывания благочестивой вдовы на Востоке. Мелания младшая родилась в 382 году, а в 395 соединилась браком с Пинианом. Когда Бог отозвал от них двух дарованных им детей, они условились жить в целомудрии и отрешении от всего временного, стараясь притронуться всем сердцем и всею душою к жизни по Бозе. Нет ни малейшего сомнения в том, что на такое настроение и решимость не мог не иметь влияния пример жизни знаменитой их бабки, и что если бы она оставалась в мире, продолжая, при огромном своем состоянии и значении светскую жизнь, то жизнь ее внуков конечно не вышла бы из колеи богатейшего ничтожества.

Зрелища, торговля, производители богатых одежд и роскошных украшений, которыми себя окружают и обвешивают роскошные люди; пресыщение желудка, взора, слуха, страстей, все светские дурачества, конечно получили бы те огромные суммы, которые были обращены на прямое, христианское благо; но души поддержанные, утешенные, спасённые примером жизни и добродетельными делами двух Меланий, а по их внушению и образцу многих других? Как же не гневаться и не жалеть миру о малоумии удаляющихся от него, и как же его науке не глумиться над их невежеством, тунеядством, сумасбродностью и преступным их посягательством на счастье общества, на процветание образованности, гражданственности? Всякому свое: животному – животненное, низкое; духовному – разумное, духовное, высокое.

Мелания бабка, при получении известия о благодатном настроении своих родных, несмотря на свои шестьдесят лет, тотчас решилась отправиться в Рим, столько же для подкрепления их намерения, сколько для воспрещения им советами и руководством, впасть, по незнанию, в какое-либо из ложных учений и ересей, которые были в ходу, и благодаря краснобайству лжемудрецов того века, как и нашего, могли легко уловлять набожных, неопытных светских людей, слишком уважавших внешнюю науку и красноречие. Она села на корабль в Кесарее и прибыла в Неаполь, где семейство ее уже собралось для встречи. Желание ее видеться с бл. Павлинием побудило ее отправиться в Нолу. Он писал об этом посещении Сулпицию-Северу; христианскою простотой изложения письмо это заставляет еще более уважать Меланию.

«Мелания поспешила, пишет Павлиний, посетить наше недостоинство, окруженная блеском и роскошью своих детей. Мы видели торжество славы Господа в различии экипажей, в которых совершили путь мать и дочери (Албина и Мелания младшая). Мелания старая сидела на дрянной кляче, худшей и презреннейшей осла; но за нею следовали сенаторы, окруженные всею роскошью, какую требовал их сан и дозволяло их богатство. Аппиев путь был покрыт, чтобы не сказать загромождён; он весь был облит блеском драгоценных колесниц, изящно изукрашенных коней, парадной прислуги, фур, возов всякого рода и толпы пешеходов. Но красота смирения и христианской простоты высоко блистала и отличалась резко от этой золотой, светской суетности. Богачи, как и народ, удивлялись бедной, но святой женщине этой, а она, с полуулыбкой самого сочувственного о Господе сожаления о пышных, грустно глядела на вычурные, тщеславные вывески их значения и богатства. Мы имели перед собою самую красноречиво и правдиво говорившую картину уничижения большого света, уничижения достойного. Драгоценности, пурпур, шелк, золототканые и богато шитые одежды преклонялись перед черною поношенною шерстяною одеждою старой Мелании. Мы возблагословили Господа, умудряющего смиренных и пред Которым уничижение истинное становится истинным возвышением: Господа, пресыщающего своими дарами, упитывающего своею священной пищей алчущих лишь Его благодати и правоты, и оставляющего богачей в их нищете».

Бл. Павлиний принял многочисленную толпу вельможей и богачей, сопровождавших Меланию, и гордившихся гораздо более добровольною бедностью знаменитой вдовы, нежели собственною роскошью и знатностью. Ее добродетель была для них уроком христианской скромности; набожная боязнь держала их в границах такого уважения, что не было и признака того гула, тех речей, самохвальства, шума, той нескромной развязности, которые всегда сопровождают большое собрание богатых светских людей. Своим молчанием они как будто бы воспевали хвалы Господу, в то время как Мелания славословила Его в церкви, со стекшимися отовсюду святыми женами и девами.

Павлиний подарил ей жизнь св. Папы Римского Мартина (13 апреля), написанную Сулпицием-Севером¹⁹, а она поднесла ему частицу Животворящего Древа, полученную ею от Иоанна Иерусалимского. Павлиний поделил ее надвое; одну часть внес в алтарь церкви св. Феликса в Ноле, другую же отослал Сулпицию-Северу вместе с шерстяным плащом, подаренным ему Меланьею.

Наконец она прибыла в Рим; он подвигнулся было весь любопытством и удивлением; но вскоре в ней увидели простую, старую женщину, которая, в мраке глубокого смирения жила светлостью только истины, и, с одной стороны, утешала бедных и благодетельствовала обремененным и скорбящим; с другой же возбуждала богатых, обращала холодно веровавших и рассеянных, примером своей живой, не утомляющейся веры и деятельных добродетелей.

Первою ее победою во имя Христа был Апрониан, муж ее племянницы Авиты, один из значительнейших людей в Риме, но язычник. Она научила его, и обратила в истинную веру; этого мало, к общему изумлению, она склонила его жить вполне по закону Евангельскому. Она подкрепила свою внучку Меланию и ее мужа Пиниана в исполнении их благого намерения, и образовала в истинном страхе Божием и в надлежащем внешнем и внутреннем служении Творцу свою невестку Албину.

Из Рима она совершила путешествие в Африку, и во время поездки этой лишилась единственного своего сына Публиколы, в конце 407 года. Тягостна была подобная потеря для Мелании; но она перенесла и ее с тою преданностью воле Всевышнего, которой учила других, и которая выводила ее саму из зависимости обстоятельств житейских. Она не могла отказать материнскому сердцу в нескольких слезах человеческой немощи и печали, но удержала свое горе в молчании и уповании, что все Господом попускаемое, воистину благо; после первого естественного движения горести, восходя тотчас к чувствам, возвышающим человека над всем преходящим и бренным, она глубоко сожалела лишь о том, что, предваряя время и соображения человеческие, смерть похитила ее сына еще из светского состояния, тогда как для ее души было бы великим утешением, если бы перед исходом из жизни он вышел из стези светской, и, подобно ей, вошел в успокоительный, возрождающий дух, путь, совершенно чуждый веку.

Из Африки Мелания возвратилась в Рим и, убедившись, что ее семейство еще более утвердилось в намерении жить лишь для Бога, склонила их продать все имущества; сама продала остатки своего состояния и выехала, уже вместе с ними, в Сицилию. Дух Святый, видимо, внушил ей это намерение, ибо в том же году Готфы, под предводительством своего царя Аларика, осадили Рим, взяли его и разграбили. «Так, говорит Палладий, вывезя своих из Рима, она прямо как будто выхватила их из бури, чтобы ввести в пристань, в которой они могли прожить остаток своих дней в нерушимом спокойствии и неведомом дотоле благодатном устроении духа. Верившие ее словам и советам, возблагодарили тогда Господа из глубины сердца, за послание им этой мудрой, благословенной Им руководительницы; не верившие, как и все равнодушные к делу спасения и самоуверенные в прочности светских благ, вспомнили не раз приводимую Меланьею Евангельскую притчу о богатом: «душе имаши многа блага, лежаща на лета многа; почивай, яждь, пий, веселися (Лк.12:16–21)». Все убедились, утратив свои богатства, роскошь, славу, все наслаждения жизни, впав в тяжкое рабство, что напрасно отвергали советы духовной мудрости, смеясь над ними, приписывали их одностороннему направлению мысли, запуганной или подавленной аскетическою жизнью. Но сожаления и раскаяние были поздними. С каким горьким чувством вспоминали они тогда тех, которых осуждали так еще недавно, за принесение себя будто бы в ненужную жертву, чрез посредство, содействие и советы Мелании, видя, что одни только эти семейства спаслись от общего и страшного крушения.

Отвезя всех своих в Сицилию, Мелания возвратилась в Иерусалим. Спокойная по благословенном совершении этого дела, заботившего ее душу наиболее, она поспешила передать бедным все деньги, вырученные ею за последние проданные земли и драгоценности, и, исполнив таким образом, по-видимому, все, что ей назначалось исполнить в земной жизни, скончалась чрез сорок дней по приезде в Иерусалим. Она оставила о себе, как выражается Палладий, память воистину драгоценную по ее высоким духовным совершенствам, и навечно уважаемую по евангельской щедрости ее милостынь и даяний.

Мелания – младшая, Албина, ее мать, и муж Мелании Пиниан, заслуживают уважения каждой христианской души; бл. Августин именует их обильнейшим источником утешения в глубоком горе и неслыханных бедствиях тогдашнего времени; живым светом, который был возожжён Богом посреди мрака, изумительно развращённого народа, блаженными тем более возвышавшимися, чем они более смиряли и унижали себя, и тем ярче блестевшими, чем они более пренебрегали всяким блеском века. Бог, прибавляет он, проявил в них действие благодати столь обильной, что подробное повествование многим, нетвердо и неискренно верующим, показалось бы преувеличенным. Наконец он называет их драгоценнейшими светильниками истины, душами святыми, проникнутыми небесным милосердием.

Мы видели, что Публикола, сын Мелании старшей, женился на Албине, дочери Албина и сестре Волузиана, Римского префекта, принадлежавшего к одной из древнейших фамилий в империи. Плодом этого брака была Мелания младшая, родившаяся не позже 382 года. С первого детства она была воспитываема в строгой и чистой набожности; ей постоянно представляли в достойный подражания пример жизнь, действия и добродетели ее бабки; она до того была проникнута ими, что в детском же возрасте объявила о намерении своем подражать ей, посвятив всю свою жизнь Христу. Благословенное желание это возрастало с нею и, ко времени приближения ее к пятнадцати годам, приняло такую живость и глубину в ее душе, что потребовалось значительное насилие, чтобы соединить ее, против воли, брачными узами с Пинианом, сыном префекта Итальянского и Африканского, происходившего от Консульского семейства. Пиниану было тогда семнадцать лет, Мелании едва минуло четырнадцать. Любовь к чистоте не только духовной, но и к целомудрию телесному, до того была, так сказать, внедрена в самую природу сердца молоденькой женщины, что она, с первых же дней брака, умоляла мужа дозволить ей жить в совершенном целомудрии; он обещал ей согласиться на это желание не прежде, как когда она родит сына. Но первым плодом их брака была дочь²⁰. Мелания, при самом рождении дочери, дала обет посвятить ее Богу, и, снова обращаясь к мужу с прежнею просьбой, за исполнение ее предлагала передать ему все свое состояние, которое было огромно; но он не согласился. Тогда, со свойственною ей кротостью и верой, она решилась терпеливо ожидать воли о ней Самого Бога, Единого властителя нашей судьбы; но вместе с сим утвердила в сердце своем завет – вести жизнь столько уединенную, воздержную, строгую, сколько то, при крайних усилиях ее, будет возможно в ее высоком положении. Она часто молилась, и, с особенною горячностью, в день памяти св. муч. Лаврентия, просила Господа о совершении ее желания, а мученика о предстательстве о ней. Молитва ее была услышана. Провидение, говорит Палладий, сжалясь над Пинианом, угрозило Мелании смертною опасностью при вторых ее родах, чтобы тронуть сердце ее мужа и внушить ему самому хоть долю прекрасного ее намерения служить Богу. В самое время разрешения, когда она обратилась с молитвою к тому же святому, наступили страдания до того жестокие и опасные, что она немедленно была приведена ими в отчаянное положение. Муж ее, полумертвый от страха, кинулся в церковь, чтобы молить Бога о сохранении жизни жены; пользуясь этим, Мелания послала сказать ему, что если он произнесёт в храме Божием обет исполнить просьбу, с которою она столько раз к нему обращалась, то сердце извещает ее, что и Бог исполнит его прошение, ниспошлёт ей облегчение и сохранит ее жизнь. Муж, не обинуясь, произнес этот обет, и с той же минуты Мелания почувствовала облегчение; опасность миновала, последовало счастливое разрешение.

Рожденный Меланьею ребенок, быв окрещен, вскоре помер, старшая ее дочь тоже прожила недолго, и эта двойная утрата подкрепила Пиниана в намерении способствовать, со своей стороны, исполнению благочестивых желаний его жены. Убеждаясь, что Бог, по-видимому, заявлял им, что не в детях они должны искать душевного счастья, они согласились жить целомудренно и отбрасывая, мало-помалу, многие из обычаев и нравов светских, старались все более проникаться в мысли и в деле правилами Евангельскими, предписаниями и советами св. Церкви. Так, замечает Палладий, исполнились слова Апостола: –"что веси, жено, аще мужа спасении, или что веси, мужу, аще жену спасении (1Кор.7:16)». Событие это относится к Августу 401 г., когда минуло семь лет их супружеству, Пиниану было 24, а Мелании только 20 лет. Так рано эти, одаренные всеми чарующими чувства приманками света, молодые, призываемые к долгой еще жизни люди, решились вступить в мало кем избираемый путь Христов. Они не раскаялись до смерти во благом избрании сем; а за смертью, без всякого сомнения, вкусили его плоды, еще драгоценнейшее собранных ими в жизни. Не изменяя сначала ничего в жизни наружной, так как сердце Пиниана не могло внезапно и совершенно оторваться от суетной светской пышности, Мелания, с глубокою рассудительностью, осторожно перерабатывала его привычки тихим, добрым своим влиянием, и, при благословении свыше, мало-помалу, успела истребить в нем все земные привязанности, препятствующие душе привлекаться всеполною любовью к небесному.

Мелания бабка, узнав об этом настроении внучки и ее мужа, прибыла, как мы сказали, в Рим; была встречена семейством и родственниками в Неаполе, откуда отправилась с огромным богатым кортежем в Нолу к св. Павлинию, а из Нолы в Рим, где окончательно склонила свою внучку и ее мужа продать все их имения и драгоценности, навсегда оставить шумную столицу с ее суетными увлечениями, и в уединении, как в безопасной пристани, искать спокойствия души и мудрости истинной, в отрешении от лжей, страстей и бурей света, под осенением Св. Духа. Они вошли в высокие чувства мудрой бабки, и вполне предались ее водительству; Албина, мать Мелании младшей, после недолгого колебания, была увлечена этим потоком благодати, изливавшейся на их дом, присоединилась к ним, и с этой минуты они не разлучались до смерти.

По новым наклонностям мужа, Мелания имела возможность не стесняясь следовать стремлениям своей проникнутой верою души, а потому отбросила всю окружавшую ее роскошь убранств, драгоценностей, парадов и привычек дома; она раздала церквам свои златотканые одежды и облеклась в одежду Евангельскую, в простоту и добровольную бедность. Вместе с сим она начала «переделывать» свою плоть лишением ее излишеств в пище, питье, изысканностей в нежении и упокоении; сначала ревность ее была чрезмерна, она проводила по четыре дня и более вовсе без пищи, но вскоре рассуждение и опыт доказали ей неправильность и вред всякого, хотя бы и благочестивого, слишком горячего действия. Умеряя неправильное рвение, она успела установить для себя законом употребление пищи через день. В христианских упражнениях своих, признавая самым полезным все дела милосердия, она беспрерывно посещала с мужем больных, убогих, заключенных, опечаленных бедствиями и потерею близких; выкупала содержимых за долги; покровительствовала обидимым и принимала и упокоивала странных. Понемногу продавали они, одно за другим, свои имения и драгоценности, отдавая их Богу чрез посредство бедных, и привыкали таким образом сами беднеть о Христе, в Котором утвердили все свое упование.

Недолго терпел демон, ненавидящий подвигов высшего человеческого разума и той свободы воли, подчиняющей себя только истине, которая ведет к спасению души. Чтобы воспрепятствовать такой жизни, он вооружил Пинианова брата, Севера; светским глазом глядя на милосердые даяния своего брата, не имевшего уже детей, на растрату им и отчуждение домов, земель, золота и серебра, которые, в случае смерти Пиниана, могли бы достаться ему, Северу; он признал, согласно со светскими мудрыми и немудрыми людьми всех веков и стран, подобные действия и безумными, и преступными. Чтобы захватить все, что еще оставалось, т. е., по разуму мира, чтобы прекратить эти действия невежества, «спасти» остаток глупо растрачиваемых братом богатств, Север затеял огласившееся по всему Риму дело. Пиниан и Мелания, скромно защищали свои права, и терпеливо переносили насилия и обиды, ежедневно возбуждаемые Севером, но сведения о них были уже доведены до императрицы, глубоко уважавшей Меланию. Она пригласила к себе мужа и жену; явившись в скромной, обыкновенной одежде своей, с покровом на голове, хотя это было противно придворным обычаям, Мелания не только не уменьшила сим, но усилила внимание государыни. Тронутая смирением и простотой молодой женщины, так недавно еще украшавшей двор своею роскошью, поистине царскою, императрица объявила ей, что знает все несправедливые и насильственные действия Севера, который будет за них наказан строго и законно. Обиженные тотчас же обратились в сильных ходатаев за обидчика, и просили государыню отнять от Севера только возможность продолжать насильственное завладение их имуществом, принадлежавшим уже не им, а, по воле Божией бедным, сиротам и страждущим. Тронутая их христианским незлобием, миролюбием и благотворительностью, императрица исходатайствовала от императора Гонория сильное ограждение их права распоряжаться своим состоянием без чьего бы то ни было вмешательства. В желании заявить перед двором отличное к ним уважение, Императрица повелела проводить их из дворца с почестями, подобающими высокому сану.

Повеление Императора оказалось вдвойне полезным; покупатели, видя сильное ручательство в неотъемлемости того, что они приобретут, стали давать гораздо более высокие цены, продажа пошла быстро и успешно. Муж и жена владели не только близ Рима, но в разных областях Италии, в Аквитании, Террачине, в Галлии, Испании, Британии, и в Африке землями, которые приносили им доход, по тому времени столь значительный, что только один Император получал более их. Мелания продала сперва земли, отдалённые в Галлии, Испании и Англии; Компанийские же и находившиеся в Сицилии и в Африке сохранила до того времени, когда смерть ее отца дала ей свободу отправиться с мужем на восток. С этой поры они употребляли все, что имели на благотворения; поддерживали монастыри, украшали и возобновляли церкви, одежды, сосуды, благолепие служения; кормили бедных, устраивали беспомощных, учреждали больницы, выкупали пленных, должников, и т. п. Повествуют, будто, частью купив у Императора, частью же получив от него в дар целые острова, они основали на одних св. пустынников, на других же устроили, где мужские, где женские обители или странноприимные дома.

Мелания вручила Далматскому монаху, пресвитеру Павлу, отправив его на восток, по десяти тысяче златниц для раздачи в Египте и Фиваиде; столько же церквам и монастырям Архипелагским; столько же Антиохийским и окрестным, и пятнадцать тысяч Палестинским, да сама раздала вчетверо более монастырям и церквам западным. Она даровала свободу всем своим рабам, наибольшая часть их не хотела воспользоваться ею, но пожелала перейти во владение ее брата Публиколы; дом свой она обратила в монастырь, в котором ее служанки сделались ее сестрами во Христе по равенству жизни и благочестивых упражнений; в очередные дни она прислуживала им, как в другие они прислуживали ей.

Так жили Пиниан и Мелания, в круге простых Евангельских действий и добродетелей; за то Бог подкреплял и утешал их иногда истинно чудесным образом. Помощь свыше им была необходима, потому что демон, нападавший на них сперва чрез посредство Севера, теперь, видя преуспеяние их в добродетели, преследовал их уже не внешними, а гораздо более тяжкими и опасными искушениями внутренними. Все спасающиеся и праведные непременно проходят стезями многоразличных, волею Божьею, по мере их сил допускаемых искушений, т. е. испытаний, чтобы очиститься верою, терпением, смирением, стойкостью, мужеством, в этой борьбе, доводящей до святости. Как «венец правды», ими приобретаемый есть лишь плод побед в подвиге этих браней, то и самая святость есть уже непреложный знак того, что, по слову св. Апостола, «каждый стяжавший ее подвигом добрым подвизахся» (2Тим.4:7). Кроме опытных наставлений, полученных ими от Мелании старшей и других благочестивых лиц в Риме, они иногда ездили в Нолу, в Кампании, к бл. Павлинию, их родственнику, который был им живым примером, как купить сокровище Евангельской нищеты ценою величайших богатств века, потому что сам, из любви к Христу, оставил огромные имущества. Палладий²¹, епископ Еленопольский в Вифинии, прибывший в Рим по известному делу Иоанна Златоустого (в 404 или 403г.), и проживший там до 406 г., сблизился с Меланьею и ее мужем. «Когда мы были в Риме, говорит он, они приняли нас с благочестивым радушием. Христианским гостеприимством своим и святым образом жизни они соделываются достойными вкусить от вечной жизни нашего Спасителя». Они сближались и с другими, многочисленными известными духовными лицами, стекшимися в Рим по этому знаменитому делу. Следовательно, Мелании и ее мужу не было недостатка в высоких советниках и глубоко опытных учителях духовной жизни в самом Риме.

Однако же желание совершенно отрешиться от шума большого города, шума, проникающего и в самую уединенную в нем и скромную жизнь, желание удалиться от жизни городской, не покидало их ни на минуту. Они ожидали только, чтобы Провидение открыло им к тому возможность, так как отец Мелании, Публикола, решительно противился этому намерению. Он был человек, преисполненный веры, которой бл. Павлиний приписывает все благословения и дары, излиянные Богом на это семейство; не менее того, Публикола далеко отстоял от степени отрешения и духовного совершенства своей дочери; он не мог понудить себя согласиться на вечную разлуку с нею. Бог всегда ведет путями дивными избранных людей к цели, им назначенной; для Него нет помех и препятствий. Смерть Публиколы в 407 году, во время пребывания Мелании старшей в Африке, уничтожила последнюю преграду к исполнению Meланией младшею ее святого обета. Она выехала с мужем из Рима и поселилась в своем имении в окрестностях, чтобы жить там в совершеннейшем уединении; они часто ездили отсюда в Кампанию, чтобы назидаться беседами бл. Павлиния. С ними жили вдова Публиколы, Албина, и несколько благочестивых дев и прислужниц; все одинаково, как сестры, упражнялись в духовных трудах и заботах о пособии больным и страждущим. Пиниан жил с тридцатью братьями отшельниками, постоянно возделывая свою душу чтением священного Писания и набожными беседами; для телесного же труда избрал садоводство.

Они не покидали Италии, собственно, для того, чтобы продать остальные свои имущества для окончательного отъезда на восток, но в числе имений Мелании было одно, представлявшее столько приятностей, что едва не сделалось предметом искушения для этой добродетельной души. Она мужественно успела, однако же, победить и эту последнюю земную привязанность и продала любимое, обворожительное имение; Пиниан тоже приказал продать свой Римский дворец; но он был так великолепен, что не нашлось приобретателя, несмотря на крайнейшую уступку в цене. Взяв Рим в 410 г., готфы подожгли дворец Пиниана и, несмотря на общую порчу и уничтожение одной его части, он все же был продан еще весьма дорого. Римский Префект Помпеиян (его считают язычником), хотел завладеть как этим дворцом, так и другими оставленными Пинианом имуществами, но Бог наказал его ужасною смертью: во время голода в Риме народ поднялся и, схватив Помпеиана, изорвал его на части.

Осада Рима Алариком (в 408–410 годах) доказала, как был мудр совет, данный Пиниану и его жене Меланьею старшею. Готфы разграбили бы их драгоценности и имущества, теперь же они целостно передали свои богатства в вечное хранение небу чрез руки нищих, страждущих, притеснённых, которым роздали их. Они сохранили сим и жизнь свою; следовательно, удаление их из Рима и от света, самим Богом устроенное, было спасением их тела и души. Варвары между тем разлились потоком по всей Италии; Пиниан с женою переехали в Сицилию, где продали принадлежавшие им там имущества; Мелания же старшая возвратилась в Иерусалим и через 40 дней, как мы уже сказали, скончалась. Устроив свои дела в Сицилии, Пиниан со всеми своими переехал морем в Африку. Во время этого плавания буря своротила их корабль с пути и нанесла на остров (полагают Мальту), который только что был разграблен варварами, грозившими предать всех мечу и обратить все в пепел, если им не внесут в постановленный срок назначенного окупа. Милосердие Пиниана и Мелании, так случайно прибывших, явилось помощью истинно Самим Богом посланною. Епископ представил им весь ужас, всю безнадежность отчаянных жителей; тронутые до глубины души, изумленные благостью св. Провидения, бурею кинувшего их нежданно, с обильными средствами и в такое время на остров этот, они не дерзнули допустить и тени сомнения, чтобы то было делом слепого случая; а потому, с горячею молитвой благодарности к Господу, дивному в благости Своей, исполняя благодатное назначение, они дали помощь несравненно большую той суммы, которую варвары требовали. Не только остров был спасен, но и беднейшие жители его получили благотворительные вспомоществования для улучшения своего быта.

Выждав благоприятное время, они отправились отсюда в Картаген, потом в Тагаст в Нумидии, где епископствовал Алипий, друг бл. Августина. Великим утешением были для них беседы и наставления этого красноречивого и знаменитого учителя. Он высоко ценил добродетели их, высшие их сана и достоинства; они же, со своей стороны, принесли богатые дары его церкви землями, дорогими металлами и драгоценными каменьями. Украсив внешнее благолепие тамошней церкви, они утешили страждущих членов ее денежными пожертвованиями, в размере достаточном для вспоможения всем бедным. Не довольствуясь сим, они построили два монастыря и снабдили их капиталами, один для восьмидесяти иноков, другой для ста тридцати инокинь.

Приплытие их в Тагаст имело целью свидание с бл. Августином; но несмотря на желание и с его стороны видеться с ними, и на близость Иппоны, где он находился, занятия его воспрепятствовали этому свиданию. В письме к ним он выразил, что если бы невозможность видеть их была его виной, то эта вина, вместе есть и самое чувствительное и строгое наказание; но он надеется, что Провидение, не допустившее его видеть их в Иппоне, дозволит ему чрез насколько времени быть достаточно свободным, чтобы посетить их в каком бы месте Африки они ни остановились; так уважал их бл. Августин. Письмо это побудило Пиниана ехать в Иппону; Мелания отправилась с ним, Албина осталась в Тагасте. И в Иппоне, как везде, они принесли богатые дары церкви, значительные суммы для раздачи монастырям, бедным и страждущим. Душевная радость Пиниана в сообществе бл. Августина и Алипия, сопутствовавшего им в этой поездке, была встревожена обстоятельством, поставившим двух епископов в большое затруднение. Из расположения народа, живо принявшего к сердцу все, что было сделано Пинианом, он как будто предчувствовал то, что могло произойти и, внушаемый христианским смирением, умолял, что если бы народ вздумал и его, как некогда самого Августина, заставить насильно принять пресвитерство, то чтобы Августин не рукополагал его против его воли. Августин не только дал слово в присутствии Алипия, но и сам советовал Пиниану не решаться на вступление в трудный и много ответственный священный сан.

Пиниан был вполне успокоен. Однажды во время служения в церкви, в которой он находился с Меланией и Алипием, когда оглашенные еще не вышли из нее, все присутствовавшие, как будто по предварительному согласию, громким криком начали требовать, чтобы Пиниан был посвящён в пресвитера их церкви. Бл. Августин немедленно объявил народу о данном им Пиниану слове, о его нежелании, и наконец положительно сообщил, что если бы, не уважая сих причин, стали требовать такого действия, противного торжественному обещанию епископа и собственной воле Пиниана, то он сам сложит с себя свое епископство. На некоторое время решительность этого заявления как будто бы убедила народ; но то было только действием первого впечатления; требования вскоре возобновились еще с большею настойчивостью. Кричали, что если бл. Августин, связанный обещанием, не может согласиться на посвящение, то оно будет совершено другим епископом. Алипия же упрекали, что он, вероятно из скрытных видов отвращает Пиниана от исполнения желания народа. Этого конечно было достаточно, чтобы сильно встревожить, огорчить и поставить всех в затруднение, из которого было весьма нелегко выйти.

Клир и монахи не принимали никакого участия в требовании народа, а потому Пиниан поручил одному из отшельников просить бл. Августина объявить народу, что он, Пиниан, клятвенно обещает немедленно выехать из Африки, если будут насиловать его волю. Бл. опасался, чтобы эта клятва, вместо успокоения народа не раздражила его еще более; он хотел сам переговорить с Пинианом, но в то же время к нему явился другой посланный от Пиниана монах, который объявил, что Пиниан обязуется остаться в Иппоне, если его не будут принуждать принять пресвитерский сан.

Бл. Августин объявил народу это обещание; но как цель прихожан заключалась в том, чтобы иметь Пиниана священником их церкви, то, не довольствуясь и этим обещанием, они требовали, чтобы Пиниан присовокупил к нему, что если бы когда он почувствовал расположение быть пресвитером, то клятвенно обещает быть священником только Иппонской церкви. Пиниан обещал и это с тем, однако же, что предоставлял себе совершенную свободу выезжать из Иппоны, когда пожелает. Недоверчивый народ, опасаясь, чтобы в этом не скрывался повод к обману, не соглашался. По долгом обсуждении всех возможных последствий, и по искренней молитве, Пиниан должен был наконец уступить; он подписал безусловное согласие, по требованию народа утвержденное присутствовавшими епископами. Общая радость и спокойствие заключили это временное волнение; на прочтение же обязательства народ отвечал громким возгласом: «да будет благословен Господь»! Мы изложили это обстоятельство, довольно подробно, не как простой случай и не потому только, что оно составляет событие в жизни Пиниана, а по достойному внимания, горячему участию, какое принимали в то время прихожане в назначении священников, и по тому глубокому размыслу, с каким по духовным, а не внешним лишь соображениям, решались тогда люди на принятие или непринятие, воистину страшного, по обязанностям и ответственности, священного сана.

Албина, оставшаяся, как мы сказали, в Тагасте, куда Пиниан прибыл на несколько дней, после данной им клятвы, была так недовольна всем, что произошло, что в письме к бл. Августину горько жаловалась на жителей Иппоны, упрекала их в сребролюбии, в желании иметь в Пиниане не священника, а просто человека, очень богатого и настолько презирающего золото, что он считает счастьем всякий повод отдавать другим принадлежащее ему. Она упрекала и самого епископа, что он не воспротивился клятве Пиниана, которую называла насилием, изгнанием, заточением, неволею и т. п. Албине были представлены все обстоятельства дела в усиленном виде; Августин успокоил ее и открыл ей истину всего, что происходило; доказывая, что ее мнение несправедливо, он подтверждал фактами, что народ хотел иметь Пиниана пресвитером точно по высокому уважению к его добродетелям и христианской жизни, для духовной пользы церкви. Впоследствии Пиниан был освобожден от этой клятвы; прожив в Африке семь лет, он с Меланьею и Албиной переехал в Палестину. Бл. Иероним в одном из своих писем к Августину, из Вифлеемского своего монастыря, кланяется им и Алипию; следовательно, они все были в дружественных отношениях; Пиниан выехал из Иппоны не против воли Августина, стало быть и не против воли народа, и не вопреки данной им клятвы.

Прежде, нежели последуем в Палестину за Меланией и ее мужем, скажем несколько слов о ее духовных трудах во время пребывания в Африке. Выше упомянуто о выстроенном ею монастыре в Тагасте для ста тридцати инокинь; Мелания сама вступила в эту обитель, под начало поставленной в нее игумении и тут подвергла себя, по послушанию, уже несравненно большей строгости, нежели какую соблюдала в Риме. Трудно бы было поверить «жестокости» ее к себе, если бы не было нерушимого тысячью примерами оправданного убеждения в могуществе и чудодейственности любви к Христу, проявляющихся в жизни тех, сердцем и душою которых она всеполно овладевает. В Риме Мелания употребляла пищу через день; в Тагасте, подвигаясь вперед в воздержании, как и в других средствах к возведению души на степень высших христианских достоинств, она начала вкушать сперва один раз в три дня, потом в пять дней и наконец принимала пищу только один раз в неделю. Она хотела усилить еще и это воздержание, но, как воскресный день есть день радости о восстании Спасителя и совоздвигнутии Им всего человечества, то ей не было позволено поститься в воскресенье. Она повиновалась, сознавая, по учению отцов, что послушание выше поста и составляет красу, силу и венец добродетели; но и в воскресенье она не дозволяла себе ничего, кроме куска хлеба и иногда нескольких капель масла; пила же всегда маленькое количество меда.

Келья была так тесна, что она могла в ней едва вставать на ноги и поворачиваться; вместо постели Мелания растягивала на землю рогожу, на которой отдыхала в течении ночи только два часа, все же остальное время, как и большую часть дня, она посвящала молитве и какой-нибудь ручной работе по послушанию. Когда к ней входила ее мать, Мелания не прерывала ни молитвы, ни чтения; Албина не только не оскорблялась, но благодарила Бога за дарование Мелании такой жизни; иногда посвящался час, другой, утром или вечером, духовной беседе. Три раза в год Мелания перечитывала все св. Писание, выучивая наизусть все места его, особенно поражавшие ее мысль и останавливавшие на себе внимание ее души; она читала тоже известнейшие духовные сочинения на языках греческом и латинском, писала и переписывала очень хорошо; этого рода «ручное делание» она продавала для вспомоществования бедным, которым дочинивала старую и шила новую одежду своими руками. Необычайно внимательная и строгая к самомалейшему движению своих помыслов, хотений и страстей, т. е. к внутренней своей жизни (так как она вся в этом), Мелания зорко следила, чтобы не проскользнуло в ней незалеченным ничто, противное самой глубокой христианской воздержности ума и плоти, самой чистой скромности и той важности сознания и суждения, которая не дозволяет им останавливаться и на миг на предмете недостойном, суетном, нечистом, мелочном, а тем более противном благочестию и не относящемся к любви Божией. Если же ей, когда случалось по невниманию минутному, произнести ненужное или излишнее слово, засмеяться и т. п., она испрашивала у настоятельницы строгого наказания за такое нерачение о себе. Горячая набожность, которою была проникнута ее душа, проявлялась в ее беседах с сестрами обители, и с теми из мирянок, которых приводили к ней для увещания. Всякая беседа о Боге доставляла ей невыразимое наслаждение, побуждавшее ее слушать, со священной жаждой, всех умевших достойно говорить о сем высочайшем предмете. Мы видели уже ее взыскательность и суровую строгость к самой себе, не пропускавшие ни единой черты, ни самой малейшей ошибки; зато к другим она была безгранично снисходительна и добра; вообще нрав ее, от природы живой и впечатлительный, был ангельски кроток. Ничто воистину не могло быть чище ее жизни, а потому никто не мог быть смиреннее и скромнее ее. Любовь и всепреданность ее к Спасителю внушали ей такое отвращение к еретикам, что она не только не могла произнести сама, но и слышать от них ни одного слова, разве бы дело шло о подвиге обращения их к православию, как мы тотчас увидим по поводу Пелагия.

Она обратила многих молодых людей и привлекла некоторых язычников не только к вере христианской, но к жизни строгой, христиански совершенной; то же говорят о благодатном ее влиянии на многих Самарян, появлявшихся в Африке, и которые хотя были язычники, но соблюдали разные Иудейские обряды. Так прожила Мелания в Тагасте семь лет, все еще недовольная собою, и ища возможности освятиться на самой земле «святых мест». Она переехала туда с матерью и мужем (в 417г.); прибыв сперва в Александрию, где виделась с тамошним епископом Кириллом²², потом отправилась в Палестину, где опасно занемогла тотчас по прибытии. Но Господь сохранил ее жизнь.

Первою ее заботою, по выздоровлении, было посетить гроб Господень и другие святыни в Иерусалиме и окрестностях. Из Тагаста она не вывезла другого богатства, кроме сокровища своей неколебимой веры и неисчерпаемой набожности и преданности Христу; в Палестине же, получив деньги за продажу имущества, еще остававшегося в Риме, она с мужем и это раздали все бедным. Добровольно оставшись наконец нищими из любви ко Христу, они продолжали жить тут, как жили в Африке; днем Мелания, после молитвы, работала и продавала свои работы; ночи же, почти все, проводила в храме Св. гроба.

Еретик Пелагий находился тогда в Палестине. Мелания и ее муж желали беседовать с ним, в надежде побудить его письменно отречься от своих заблуждений. Чистые души эти недостаточно знали его лицемерие, хитрость и коварство, а потому думали, что уже торжествуют, услышав из собственных его уст отвержение собственного его безбожия. Но когда беседа коснулась предметов весьма глубоких и тонких, они написали к бл. Августину, который в ответе своем вразумил их относительно истинного характера Пелагия, и, с благословением и изъявлением радости о их здоровье телесном и духовном, прислал им и Албине две свои книги: «о благодати Иисуса Христа», и «о первородном грехе», написанные им в 418 году.

Пиниан и Мелания отправились и в Египет, чтобы наконец собственными глазами видеть удивительную жизнь тамошних и Нитрийских пустынников, принять их наставления и благословения. Они возвратились скоро, как можно заключать из того, что уже в 419 г. блаж. Иероним в письме к Августину передавал чувства уважения к нему возвратившихся Мелании, ее мужа и Албины, которая, по преклонности лет, оставалась в Иерусалиме. Мелания поручила ей, во время их отсутствия, приготовить для нее келью на Елеонской горе и, возвратясь, заперлась в ней в самый день Богоявления; сюда она допустила только мужа, мать и двоюродную сестру, имя которой не сохранилось, и то не чаще как один раз в неделю. О двоюродной же ее сестре известно лишь, что она чрезвычайно любила свет, и что Мелания увещаниями, поучениями и особенно примером своей жизни, при благословении Божием, успела возвести ее от нищеты этой страстной любви к суете, шуму, роскоши и дурачествам Рима, к высшей степени христианского умиления.

Мелания провела в своей келье четырнадцать лет и вышла из нее только для отдания последнего долга блаженной матери своей Албине, умершей в 432 или 433 году. После сего она перешла в другую келью, которую через год должна была оставить по желанию и неотступным просьбам некоторых дев, хотевших начать под ее руководством дело своего спасения. Она построила им монастырь и испросила назначения настоятельницы; сама же, по смирению, согласилась остаться в нем не иначе как послушницею. Вскоре засим скончался Пиниан; питая глубокую уверенность недолго пережить мужа, Мелания тщательнее, нежели когда-либо, предалась посту, молитве и духовному трезвлению. Она выстроила еще мужской монастырь, чтобы умножить число Божиих домов, где бы воздавалась Всемилостивому неленостно чистая хвала и приносились достойные жертвы. Так как у Мелании, раздавшей огромнейшее состояние свое, не оставалось более денег, то Бог расположил к ее предприятию одну чрезвычайно богатую особу, которая щедрыми приношениями дала средства окончить и устроить начатое.

С этой минуты Мелания имела пред внутренними очами своими только последний свой час; приготовлялась только к нему, занималась только им, жила лишь для него, в уповании милосердия Творца и блаженного соединения в небе с мужем и матерью. В таком настроении ничто, казалось, не могло уже более побудить ее оставить хоть на один день свое уединение, однако же Богу было угодно устроить иначе. Ее вызвал в Константинополь высокий христианский подвиг, который без прямого участия Провидения не мог бы быть совершен никакими средствами.

Дядя ее (брат матери) Волузиан, несмотря на многолетние убеждения и сильные представления бл. Августина, увещания Трибуна Маркелина, многих членов двора, просьбы сестры Албины и ее детей, все еще оставался в грязи и безумии язычества. Конечно, этому немало способствовало и то, что по философской терпимости света, навсегда духовно немудрого, язычество Волузиана не препятствовало христианским Императорам возвести его на самые высокие степени государственных достоинств и поручать его языческим рукам и чувствам управление сотнями тысяч последователей Иисуса Христа. Волузиан был послан в Константинополь Плакидиею по поводу брака ее сына Валентиана и с другим важным поручением; он писал Мелании о чрезвычайном желании увидеть ее после стольких лет. Светлая мысль приобщить его к церкви Христовой, внезапно озарив ее сердце и ум, внушила ей решимость пуститься в Константинополь. Она оставила Иерусалим в несомненном уповании, что Господь непременно благословит ее благое намерение, «упование не посрамит»; твердая вера ее была подкреплена действием благодати, заявившимся в Халкидонии, в церкви св. Евфимии. По мере того, как Мелания, стоя близ мощей, углублялась духом в молитву, от раки святой начал распространяться удивительный аромат, окруживший, проникнувший Меланию и подкрепивший ее до того, что всякое опасение и сомнение исчезли совершенно, и что она не боялась уже нисколько пуститься в шум и смуту столицы для столь великого дела. Она остановилась там у знаменитого Лавса²³, не менее прославленного добродетелью, как и знатностью, и тотчас же свиделась с Волузианом, которого нашла опасно больным, окруженным врачами.

Ея чрезвычайно бедная и смиренная наружность совершенно изумили Волузиана, помнившего блеск ее роскоши и не помышлявшего о возможности увидеть ее в таком положении. Она воспользовалась этим, чтобы объяснить ему, что христиане стремятся к благам высшим земных, не гибнущим, вечным уже и здесь, одним исканием их удовлетворяющим душу, восполняющим все благороднейшие и прекраснейшие побуждения человека; к благам, перед которыми все земное прах и ничтожество. Слова ее были исполнены помазания и власти; увещания мало-помалу проникали в душу и сознание язычника, опасная же болезнь и близость смерти, по благости Божией, со своей стороны подкрепляли дело. Чрез несколько дней, проведённых страдающим, конечно, не без глубокого обсуждения, сделался припадок, угрожавший немедленной кончиной. Волузиан пожелал тотчас принять крещение и был окрещен самим Проклом, тогдашним Архиепископом Константинопольским²⁴. Он чрезвычайно хотел иметь восприемницею Меланию, но она страдала в то время сильною болью в ноге, не позволявшею ей выходить из дома уже около недели. Узнав о крайнем положении дяди, она, несмотря на страдание, велела нести себя к нему; на пути ей известили, что он уже удостоился принять св. крещение; радость ее была так сильна, что боль внезапно прекратилась; Мелания в ту же минуту сошла с носилок и всю остальную часть пути прошла пешком. При ней Волузиан был удостоен приобщения Св. Даров Тела и Крови Христовой. Душа Мелании вполне успокоилась на счет души дяди, которая могла теперь, очищенною и полною надежды на Искупителя, предстать пред престолом вечной милости и любви, не хотящей смерти грешника, но ждущей его спасения. Это, удивившее всех обращение было не единственным плодом ее присутствия в Константинополе, оно оказалось полезным для всех, в особенности же для Императора Феодосия и Императрицы Евдокии, которую Мелания сильно склоняла посетить Иерусалим и святые места. Она привела также к православию многих заразившихся боровшимися в то время ересями, и одержала бы множество побед этого рода, как по всеобщему к ней истинному уважению, так по видимо присущей ей благодати Св. Духа, если бы неудержимое желание возвратиться в любимое святое уединение свое, не побудило ее прекратить дальнейшие прекрасные подвиги эти; чтобы скорее водвориться в свою обитель, она не дождалась даже хорошего времени года.

Она отправилась зимой, хотя холод был необычайный, чтобы прибыть в Иерусалим ко времени воспоминания страданий Спасителя. По приезде она выстроила часовню, при которой основала второй мужской монастырь, соединенный с первым под начальством общего настоятеля. Императрица Евдокия прибыла в Иерусалим во время строения этой обители (438 г), и на себе самой испытала силу молитв Мелании; она вывихнула ногу, и Мелания, так сказать, одним прикосновением исцелила ее, не причинив ни малейшей боли. Ей приписывают некоторые другие чудеса, мы не приводим их, не сомневаясь, что тот, кто истинно веровал и жил как она, мог сподобиться дара чудотворений. Бог, где хочет, «побеждает естества чин».

Через четыре года после смерти мужа, предчувствуя близость своей кончины, Мелания пожелала еще раз посетить святые места Иерусалима и окрестностей. День Рождества Христова она провела в Вифлееме, объявив, что видит это св. место в последний раз в жизни; на другой же день, возвратясь в Иерусалим, она почувствовала сильный лихорадочный озноб во время самой пламенной молитвы в церкви св. Стефана. Больную тотчас приобщили св. Таин; духовенство, монахи, пустынники, сбежались по первому известию о ее болезни. Епископ пришел к ней со всем клиром; весь Иерусалим двинулся. Горесть о близком разлучении с нею была всеобщая и искренняя. Больная являлась тверже всех, она сама утешала присутствовавших, в особенности же неутешную двоюродную свою сестру, и, с благодатными словами наставления, молитвы и благословения, заснула безмятежным сном праведных, 31 декабря, 439 года, на пятьдесят седьмом году жизни, вполне созревшей для царствия небесного.

Жития Препод. Зосимы и Марии Египетской относят к началу VI века (именно кончина ее в 522 г.), писателем жития признают св. Софрония Патриарха Иерусалимского²⁵ Богу угодно было избрать св. Зосиму, строгого монаха подвижника, чтобы открыть чрез него миру непостижимое мужество этой единственной, превысившей всех своим покаянием грешницы, доказавшей, что возможно крепкой вере и благому хотению ничтожного человека, всегда чудесно поддерживаемого всесильным Господом. Следовательно, жизнь св. Зосимы, тою частью ее, которая относится к этому исполнению им его назначения свыше, не может быть отделена от жития св. Марии Египетской.

Зосима, достигнув высокой степени духовного совершенства в монастыре, в котором он подвизался с самого детства, был однажды приветствован неизвестным ему человеком, который, как будто угадывая тогдашнее настроение его мысли, похвалил его спасительные труды, но объявил, что должно однако же знать, что совершенство высшее недоступно для человека, что его нужно трудолюбно искать, преуспевать в нем до самой смерти, и что сам Зосима еще вовсе незнаком с многими из путей, которыми люди, ищущие совершенства, достигают сближения с Богом. Чтобы убедиться в этом, незнакомый советовал Зосиме выйти из своего монастыря в другой, находившийся близ Иордана. Сознавая по внутреннему извещению, что то был посланник Божий, передавший ему повеление свыше, Зосима отправился в указанный ему монастырь. Быв принят настоятелем, он вскоре убедился в строгости устава и в чистоте жизни братства.

Между другими обычаями обители соблюдался следующий. В первое воскресенье великого поста святые врата монастырской ограды отворялись, те, старшие из братий, которые были к тому способны, совершив молитву, исповедав свои грехи настоятелю и получив благословение его, выходили из монастыря, с пением псалмов, поститься в пустыне, на все время Четыредесятницы. Каждый брал с собою небольшое количество пищи, по мере своих сил и, за стеною монастыря, простясь друг с другом, все расходились по пустыне в разные стороны. Они избегали в ней всякой встречи; каждый избирал себе молитвенное и покаянное правило по собственному рассуждению и, только возвратясь к Пасхе, отдавал настоятелю отчет в духовном труде и действиях, которым свидетелем был один Бог.

Зосима вышел в числе других. За Иорданом он вступил в обширную степь, соединявшую пустыни Палестинские с Аравийскими, и, не имея определённой цели, скитался, уклоняясь то туда, то сюда, но невольно спешил вперед с внутреннею радостью, как будто ожидая чего-то или чувствуя, что он кем-то к чему-то ведется. Так проходил он двадцать дней, когда, совершая Молитвы 6-го часа (в полдень), с лицом, обращенным к востоку и подняв к небу глаза, он полуувидел что то, будто тень, странно промелькнувшее мимо. Несколько смутясь в первую минуту в опасении демонского искушения, он укрепил себя оградою крестного знамения, и продолжал молитву. Окончив же свое правило, обозрелся кругом и точно увидел уже довольно ясно, кого-то, удалявшегося по направлению к югу; нагое тело это было совершенно обожжено солнцем, волосы очень короткие едва достигали до шеи и были белы как волна. Первоначальный страх отшельника изменился в доверенность и чрезвычайную радость: убеждённый, что то был один из святых жителей этой пустынной страны, которого Бог хотел свести с ним для усовершенствования его души, а чрез него для научения и других, Зосима, забывая свои лета, немощь, святость иерейского сана и цель своего нахождения в пустыни, побежал за явившимся. Тот, со своей стороны, будто испуганный, усиливаясь уходить от старца, внезапно скрылся, опустясь в ров или пересохшее русло реки, и вышел на противоположный берег.

Громко кричал ему во след Зосима: «остановись служитель Божий! кто бы ты ни был, остановись во Имя Того, из любви к Которому ты находишься в этой пустыне. Позволь мне говорить с тобою, не отвергай хилого старика, желающего просить твоих молитв и принять твое благословение. Не отвергни его; вспомни, что Сам Бог, Которому ты служишь и Который увенчает твои подвиги, не отвергает никого». Говоря так, Зосима, запыхавшись, добежал до берега, с которого они могли слышать друг друга. «Умоляю тебя Богом, блаженный Зосима, не приближайся более, произнес скрывавшийся, я женщина и, не имея никакой одежды, не могу тебе так явиться; если ты должен говорить со мной, то брось мне из милосердия твой плащ; прикрыв наготу, я попрошу тебя благословить недостойную».

Удивленный, что его называет по имени женщина, не только ему неизвестная, но которая не могла и знать о нем иначе, как сверхестественным откровением, Зосима бросил ей дырявый плащик, которым накрывал свою монашескую одежду и отстранился. Тогда, накрывшись этим плащом, неизвестная перешла на берег, где стоял Зосима, упала к его ногам и просила благословения. Объятый радостью, удивлением и почтительным страхом, старец тоже преклонил колена и тоже просил благословения. В этой трогательной борьбе милосердия и смирения двух душ между необъятным небом и пустынею земли, при одном свидетеле Боге, отшельница утверждалась на своем крайнейшем недостоинстве, старец на своем несовершенстве. «Тебе принадлежит право благословлять, сказала она наконец решительно, не противляйся долее, призови на меня благословение Всевышнего; ты облечен в пресвитерский сан и пользуешься уже давно неоценённым преимуществом совершать на престоле церковном бескровную жертву».

Еще более изумленный, что неизвестная знает и звание его, Зосима окончательно утвердился в мысли, что то была избранная Богом душа, наделённая богатыми дарами неба; а потому, признавая себя недостойным, несмотря на права своего сана, он сказал ей: «я вижу, блаженная мать, что на тебе покоится Святый Дух Божий; не Он ли Сам открыл тебе мой сан и имя? Ты возвысилась до Всемилостивого твоим благоговением, всесовершенно умертвив себя миру. Что в звании? Достоинство заключается не в нем одном, а в добродетели, которой я, грешный, лишен. Умоляю же тебя, любовью Спасителя нашего, благослови и помолись за грешного, нуждающегося в предстательстве о нем чрез более его близких к Владыке нашему Иисусу Христу».

Пустынница, не возражая, произнесла: «Господь Бог наш, премилосердный, хранитель наших душ и тел, да будет благословен во веки»! – «Аминь» отвечал старец. Они приподнялись. «Зачем, спросила она, пришел ты к грешнице? видеть женщину, лишенную всякой добродетели, если бы ты и знал ее, ты не решился бы на это. Верую, что сам Бог устроил так; Он, неизследимый в благости, привел тебя, чтобы даровать мне какое-либо духовное даяние. Скажи же, св. отец, скажи мне, ни о чем не ведущей, в каком состоянии находится в мире христианство; как управляется святая церковь Божия?»

«Мы наслаждаемся, по благости Иисуса Христа, отвечал Зосима, глубоким спокойствием; не сомневаюсь, блаженная мать, что твоя благочестивая жизнь и чистые молитвы к Нему, много содействуют сохранению мира. Продолжай же ходатайствовать о всех, и о мне всех более недостойном, да не бесплодно будет для меня грешного и это посещение пустыни». «Ты сам должен молиться о себе и о всех, отвечала она, для того ты и облечен в священный сан. Но, как и я обязана повиноваться, то исполняю твое повеление». Она несколько отдалилась; и подняв к небу очи и руки, начала молитву, столь тихую, что Зосима не мог расслышать ни одного слова; в ней самой выражалось нечто так необыкновенно святое, что изумленный старец не смел продолжать глядеть на нее, а вперил взор в землю. Прошло, однако же, довольно долгое время, и, как безгласная молитва эта продолжалась, то старец робко приподнял глаза; священный страх и изумление внезапно объяли его, при виде этой женщины. Она стояла все в том же самом положении, но уже не на земле, а отделившись от нее более нежели на локоть, в воздухе!.. В неописуемом восторге, но внезапно пораженный мыслью, что то может быть мечтательным видением дьявольского обольщения, Зосима распростерся на земле повторяя: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Окончив молитву, она подошла к старцу, и, подымая его с земли, сказала: «отче блаженный! зачем впадаешь ты в это смущение помысла? я не воздушный дух, как ты опасаешься; я тело и кости; я грешница величайшая, но я была омыта в купели святого крещения». Осенив себя крестным знаменем на челе, глазах, устах и персях, она прибавила: «да воскреснет Бог! да избавит он нас, блаженный Зосима, от коварства демона, его искушений и сетей, силою Своего Пресвятого, честного животворящего Креста и благодатью и человеколюбием Своим».

Зосима не мог более сомневаться в том, что видит истинно избранную рабу Божию, он снова бросился к ее ногам и умолял ее открыть ему, кто она, откуда, давно ли живет в этой пустыне и какую вела до их встречи жизнь? Он именем Бога убеждал ее не скрывать ничего, не полагать что он движется суетным любопытством и не опасаться, чтобы повествование это могло обратиться в удовлетворение ее гордости. Он ей открыл, что оно будет соответствовать намерению Бога, который Сам выслал его, старца, с детства находившегося в одном монастыре в другой; Сам дал Зосиме, в преклонных летах и дряхлости силу пройти так далеко от обители в пустыню, Сам устроил тут эту встречу, и потому, конечно, во всемогущем Своем Промысле, имеет какое-либо благое намерение в сообщении ею повествования о своей жизни приведенному Им сюда, недостойному старцу.

«Не опасение суесловия останавливает меня, отвечала пустынница, нет; прошедшая моя жизнь и теперь еще приводит меня в омерзение! И полагаю, что едва начну рассказ, как ты, честный отец, не только не будешь побуждать меня к продолжению, но не вынеся и первых слов, отбежишь от преступницы, как от ядовитой змеи, заражающей воздух своим дыханием».

Зосима настаивал. «Я повинуюсь, сказала она, но, прежде всего, заклинаю тебя, моли Бога, да помилует он меня в день страшного суда Своего! Слушай: мне было не более двенадцати лет, когда, предпочитая преступную свободу любви, которую я естественно должна бы была питать к родителям, я ушла от них в Александрию. Еще теперь сгораю стыдом в совести моей при помысле о жизни, какую я там вела!.. Почти семнадцать лет я предавалась неудержимому, никаким воображением не изобразимому распутству, и не для того, чтобы получать деньги, нет, я жила милостынею и пряла, чтобы питаться, но для того, чтобы удовлетворять пожиравшей меня, не удовлетворимой, отвратительной страсти. Отсутствие корыстолюбия помогало ей; не требуя денег ни от кого, я тем привлекала к себе всех. Живя так, на двадцать девятом году я увидела в один летний день множество людей из Египта и Ливии, которые толпами направлялись к морю. Я спросила у кого-то, что это значит? Мне отвечали, что люди эти торопятся в Палестину, чтобы торжествовать в Иерусалиме великий праздник Воздвижения Креста. Мне вздумалось отправиться с ними. Я не имела ничего для уплаты за переезд и прокормление; но я не заботилась об этом, в положительной уверенности, что в таком множестве людей мои преступления доставят мне все необходимые средства. С непомерной наглостью я привязалась к некоторым молодым людям, ожидавшим на берегу, и с ними вошла в корабль, который, так сказать, затопляла многочисленностью и мерзостью преступлений моего распутства, во все время переезда. Прибыв в Иерусалим, я продолжала там эту жизнь до самого праздника. Изумляюсь, блаженный, как оскорбленная природа не уничтожила меня, как не поглотило меня море, как не расступилась священная земля Иерусалима; как я не была низвергнута живая в преисподнюю? Сколько душ погубила я в одно это время? Что же Бог? Не хотящий смерти грешника, а обращения его, Он, долготерпеливо и милосердо давал мне время покаяться!! Да будет благословен и препрославлен Владыко!

«В самый день праздника я увидела, как с утра, стар и мал, богатые и бедные, все стремились в св. храм для поклонения Кресту. Я побежала вслед за другими; с великим трудом пробилась я на площадь перед церковью, так тесна была сплошная толпа; после чрезвычайных усилий достигла дверей храма, но, когда хотела переступить через порог, невидимая рука с нечеловеческою силою отбросила меня назад. Все входили, и, видимо, никто никому, как и мне не препятствовал; видимо все входили, но я, кем-то невидимым, не впускалась; казалось, что, не мешая другим, для одной меня, передо мною, стоял стеною непроникаемый ряд воинов, заграждавших мне вход! Три, четыре раза я употребляла последние усилия, и каждый раз невидимая, сильная рука не только останавливала меня, но далеко отбрасывала на площадь; и когда я опять приходила к порогу, не дозволяла мне переступить через него. Истомясь в попытках, тщетных и наконец изумивших меня этою необъяснимою неуспешностью их, я была поражена, уничтожена и осталась на площади одна. Все вошли в церковь и покланялись там животворящему Кресту.

«Удалясь в угол, полная недоумения, стыда, досады и страха, я одна, лишенная того, что даровано было всем, невольно напала на мысль: в чем же может заключаться причина, и каким образом могло исполниться это необъяснимое явление? В ответ на эту мысль перед внутренним моим взором развернулась, как свиток, картина мерзостной моей жизни! Я помертвела! Но в ту же минуту луч благодати озарил мой ум, проник в мое сердце, извлек из моих глаз целый поток слез и вверг меня в невыразимое горе! Я била себя в грудь, стеная и устремляя глаза к небу; в этом движении я впервые заметила, что стою близь стены, под Иконою Божией Матери. Я обратилась к ней и просто сказала: «Дева Пресвятая, родившая воплощенное Слово! Владычица! знаю, что я самая презренная и нечистая тварь, недостойная и взглянуть на Твой чистейший лик, небесная. Знаю, что я достойна лишь омерзения, как скопище греха и преступлений. Но как всемогущий и Всемилосердый Сын Твой снизошел на землю, чтобы призвать к покаянию грешных, то я умоляю Тебя, не покинь меня, помоги мне в моем отверженном, отчаянном положении. Испроси и мне милость войти в св. Церковь, поклониться Божественному Кресту, на котором Сын Твой соизволил пролить Свою кровь во искупление наше. Будь моя ходатаица; умоли да не отвергнет Он меня! Я же, из глубины души, даю Тебе обет не впадать более в мои преступления; а когда увижу спасительный Крест, навечно отрешусь от мира, пойду, чтобы каяться в моих грехах, куда ты укажешь мне Сама, так как я к Тебе прибегаю, умоляя о заступлении и предстательстве пред Сыном Твоим, да спасёт мою душу».

«Одушевленная такою дерзкою верой, что Пресвятая Богородица никак не откажет мне, и что я, во что бы ни стало исполню данный обет, я смело перешла площадь и беспрепятственно достигла дверей церкви. Но здесь душа замерла во мне, и священный трепет почти лишил меня всякой силы. После минутного колебания я, однако же, решилась переступить через порог, и не только не была оттолкнута, но, казалось, та же невидимая рука поддерживала и ввела меня в храм. Я поклонилась животворящему Кресту, и упав лицом в прах при его подножии, дивилась всею глубиною мысли, сердца и души, как, с такою благостью, так быстро в милости своей Спаситель допускает до Себя такую преступницу, как я?!

«Выйдя из храма, я возвратилась к образу Пресвятой Девы, и, склонясь перед ним, молилась уже от полноты и искренности всего моего существа: о всеблагая! премилосердая! Ты не отвергла униженную распутством, погибшую, отчаянную грешницу. Ты проявила на ней всю великость Твоего за нас предстательства, всю сострадательность к страшному положению моей души. Я видела спасительное древо; я, недостойнейшая, коснулась его! Да будет же вечно преблагословен и препрославлен Господь, соизволивший внять Твоему ходатайству о преступнице, чем могу я, мерзостная, вся растлённая грехом, возблагодарить Тебя, честнейшую всех сил небесных, чистейшую всякой чистоты? Я хочу свято исполнить обет, мною данный, и в котором Ты, Премилосердая, поручилась за меня. Укажи мне Сама место, куда я должна удалиться, скрыться от всех. Будь моею наставницею в деле моего спасения; Сама руководи меня в пути покаяния и очищения моей души!

«Тогда мне послышался голос будто издали: «перейди чрез Иордан, там ты найдёшь истинный покой». Я знала, что эти слова сказаны мне; обратясь к иконе, с горячими слезами, я могла произнести только: «не покидай меня»! и, в ту же минуту, решилась последовать призванию. «Кто-то подал мне три монеты; я купила три хлеба, спросила о дороге, ведущей к Иордану, и направилась туда. Я шла весь день; обливаясь самыми искренними слезами, которые придавали мне силу; к солнечному закату я дошла до церкви Иоанна Крестителя, близ реки. Помолясь, я омыла лице и руки в водах реки, омывшей освятившего ее Спасителя мира, и возвратилась в церковь, где присутствовала при богослужении. Съев половину одного из хлебов, я заснула на земле, а утром переправилась через Иордан в находившемся тут челноке, не переставая умолять Пресвятую Богородицу, чтобы управила меня в путь. Так достигла я этой пустыни, и, с тех пор, одна, отрешённая от всякого живого создания, живу здесь в ожидании милосердия Божия, укрепляющего своею благодатью кающихся всеполно, и обращающего истинно хотящих и ищущих спасения».

Зосима просил ее сказать, давно ли она в пустыне, чем питалась и что испытала в течении этого времени?

«Протекло около сорока семи лет со времени моего выхода из Иерусалима в пустыню. У меня оставались два хлеба с половиной, когда я переправилась через Иордан; употребляя их по малу, я скоро съела их, и после питалась травой. Труды и борьбы, которые Бог помог мне перенести, продолжались семнадцать лет; они были таковы, честный отец, что и в настоящую минуту я не могу, без содрогания и невыразимого ужаса, помыслить о них. С одной стороны, я мучилась несказанно голодом и жаждою, и это усиливалось до безумия самым живейшим воспоминанием вина, которое я пила, мяс и сластей, которые ела в дни моего распутства; ощущения эти, естественностью своей, обращались в искушения невыносимые. Демон влагал мне в память все напевы и слова распутных песен, все мерзкие и похотливые картины моих бесчисленных преступлений; переходил передо мною бесконечною цепью все лица, все речи, все движения, все места, обстоятельства, случаи, до малейшей подробности и с живостью, которая соделывала их прямо осязательными. Наконец моя мысль, мое сердце, память, тело и все его чувства были беспрерывно, неослабно обуреваемы искушениями до того жестокими, чрезвычайными и всеполными, что сам дух злобы не мог уже более увеличить их мучительность и силу. С другой стороны, одежда, в которой я вышла, скоро уничтожилась совершенно; не имея ничего для прикрытая тела, я подвергалась влиянию всех перемен, всех жестокостей времен года. То солнце жгло меня раскаленными лучами, то стужа охватывала внезапно; тогда, падая на землю, сожжённая или проледенелая насквозь, я чувствовала, что умираю; и, в ужасе этих предсмертных минут, тысячи отвратительнейших искушений, о которых я сказала, напали на меня с демонскою их жизненностью и силою!

«В этом, вряд ли кому-либо постижимом, страдании, Пресвятая Богородица была моим прибежищем. Я обращалась к Ней, все к Ней! Я воображала, будто нахожусь перед Ее иконою, к которой прибегла в первый раз, моля защитить и спасти меня. Я неотступно вопила, чтобы, соблаговолив уже быть моею поручницею и ходатайницею, Она и теперь не покинула меня, но укрыла, защитила от врагов моей души, от немощей моих и страстей! И не раз, Всеблагая Премилосердая, дозволяла мне видимым образом испытать Ее могущественное покровительство. Когда, бывало, я помолюсь Ей так, что сама, не зная каким способом, себя всю перелью в мою молитву и в мои слезы, вдруг, в самом разгаре искушений, будто какой-то свет и тепло окружат меня и проникнут, чудно успокоив. Встав с земли, на которой я была распростерта, я чувствовала себя тогда исполненною новой силы и крепчайшей доверенности. Так страдала я эти семнадцать лет невыразимо, но сознательно признавая всегда, что за мою жизнь этих страданий мало. Голод, жажда, жар, холод, тело, ум, вся природа и демон были моими наказателями; но Пресвятая Богородица, к Которой я ежеминутно обращалась, моля о помощи, всегда охраняла меня. И можно ли было, без Ее охраны, человеческому естеству перетерпеть и сотую долю одного из этих бесчисленных испытаний? Она, Преблагословенная, вела меня, будто за руку, в моем покаянном шествии, сквозь бесчисленность могучих врагов, усиливавшихся погубить мою душу, и через бездны опасностей, в которые я могла низринуться ежеминутно».

– «Сообщи мне теперь, блаженная, сказал ей изумленный Зосима, как ты жила после сих страшных семнадцати лет»?

– «Господь Бог, отвечала она, поддержал грешную мою душу и это ничтожное тело всемогуществом Своей благодати. Всякий раз, когда я прохожу в уме бесчисленность страданий и бед, от которых Господь меня освободил, я живо ощущаю надежду, которую столь видимые свидетельства Его благоутробия подают мне на достижение вечной пристани спасения; и всегда было так. Наготуя, голодая, страдая, когда я вспоминала Его слова, я тотчас как будто вкушала какую-то сладкую, подкрепляющую пищу, как будто покрывалась какою-то теплою, небесною одеждою, как будто выпивала какую-то целебную влагу. Да, воистину, «не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих (Мф.4:4)». Глагол Его питает пищей вечною и одевает одеждою, прочнейшею камня, не тлеющею, тех, которые, покаянием истинным, совлекли с себя одежду греха».

Слыша от неё Евангельские слова, Зосима спросил, где и когда она читала Св. Писание? Пустынница кротко улыбнулась и созналась, что не только не читала, но, в течении сорока семи лет в пустыне этой, не встречала ни человека, ни дикого зверя; что она никогда и не училась читать, и не слыхала во всю жизнь ни чтения, ни пения священных стихов или молитв и псалмов; но что голос Божий, раздававшийся в ее сердце, был единым ее наставителем. «Довольно, сказала она, довольно о мне. Я исполнила твое желание, отче для того, чтобы ты видел и убедился, как необходимо молиться о мне грешной; не откажи в этом, из любви к Господу нашему Иисусу Христу».

Упав к ногам Зосимы, она просила его благословения; а он, подняв над нею руки, проливая слезы и, возвысив голос, произнес: «да будет во веки препрославлен и преблагословен Господь, совершающий в тайне дела изумительные, достойные быть прославленными на небеси и на земли! Да будет Он благословен от всех, за все, и за дарованную Им мне милость познать дивные свидетельства неизреченной Его благости на боящихся Его! Воистину вижу, Владыко, что Ты никогда не покидаешь ищущих Тебя»!

Пустынница встала, и удержав Зосиму, который, в свою очередь хотел преклониться, чтобы принять от неё благословение, сказала ему: «умоляю тебя именем и любовью Спасителя, не говори о мне ничего, никому, пока я не умру. С миром возвратись в свой монастырь; в будущем же году не выходи из него, по обычаю, с другими в начале поста, но останься до вечера великого четверга; впрочем, тебе и нельзя будет выйти прежде, если бы даже ты и захотел. В четверг же приди на берег Иордана, к ближайшему от поселения месту и принеси с собою священный сосудец с драгоценнейшим телом и животворящею кровью Искупителя Господа нашего Иисуса Христа, дабы я удостоилась приобщиться. После приобщения в церкви Иоанна Крестителя, за день до переезда моего через Иордан, в течении сорока семи лет, я была лишена счастья вкусить от этой небесной пищи. Извести настоятеля вашего, о. Иоанна, чтобы блюл за самим собою и за стадом, вверенным ему, в нем есть многое, требующее исправления; но и ему не говори об этом прежде, как через год, когда я удостоюсь принятия Св. Даров Божиих».

Пораженный проявлением Духа Истины, открывавшим этой блаженной душе и обычаи их монастыря, и самые скрытые обстоятельства, Зосима молча смотрел на пустынницу, которая, поручив себя его молитвам, тихо удалилась. Объятый изумлением, проникнутый священным трепетом о чудесных делах Божиих, старец, с глубоким чувством, облобызал следы, оставленные на песке пустынницею и, к назначенному времени, возвратился в свой монастырь с сердцем, исполненным утешения и благословляющим Господа.

Целый год, не говоря никому о чудной встрече с пустынницей, он усердно молился о даровании ему счастья снова свидеться с нею; желание это заставляло даже, привыкшего к терпению старца, находить, что время влачится слишком медленно. Настал великий пост; монахи, по обычаю, вышли из обители, чтобы рассеяться по пустыне; сильная лихорадка, за несколько дней до сего охватившая Зосиму, воспрепятствовала ему последовать за другими. Он вспомнил истину слов пустынницы: «если даже ты и захочешь выйти с другими, это будет не в твоей воле». В великий четверг он вложил в освященный ковчежец Тела и Крови Христовой, взял в корзиночку несколько фиг, фиников и чечевицы, и пошел к Иордану на назначенное место. Ночь наступала, а отшельница не появлялась; это опечаливало Зосиму. Он боялся – не была ли уже она тут и не возвратилась ли, не застав его? Он думал, и это сокрушало его, что может быть она провидела в нем что-либо неугодное Богу, и потому не захотела прийти. Размышления эти глубоко всколебали старца: «не лиши меня, Владыко, молился Зосима, не лиши меня, зa мое недостоинство, счастья увидеть Твою избранную рабу, доставив уже мне духовное наслаждение познать ее высокие добродетели. Или Ты велишь, в наказание за мои грехи, обратить в ничто приход мой сюда и чудную встречу эту»? Но в эту минуту его впервые поразила другая мысль: как может она прибыть с того берега, когда на Иордане нет и человека? Почти в это самое время, при ярком свете полного месяца, он увидел пустынницу на противоположном береге; обрадованный ее появлением, он встал с места, на котором сидел, осеняя себя крестным знамением; она тоже знаменала себя крестом, и, не останавливаясь, спустилась с берега, и пошла к старцу чрез Иордан будто по суше;

Это до того поразило Зосиму, что он хотел броситься на землю, когда пустынница, с середины реки, подняв руку, предварила его словами: «остановись, Зосима! ты забываешь свой сан, ты забываешь, что несешь Тело и Кровь Спасителя! Благослови меня, отче!» Воистину велик, благ и верен Бог в обетах своих! воскликнул старец; воистину право слово Твое, Господи! очистившие себя от грехов уподобляются Тебе, Боже, сколько то возможно твари! Буди прославлен, во веки, благодатель наш, Иисус Христос! Господь премилостивый, услышавший и мою молитву! Буди преблагословен и препрославлен, открывший мне всю великость Твоей рабы и тем показавший мне всю мою нищету, все несовершенство и отдаление от добродетели».

Пока он так молился, она достигла берега; упала к его ногам и просила прочитать молитву Господню и правило. Потом, облобызав его по обычаю братскому, удостоилась вкусить Божественных даров, и, подняв к небу очи и руки, произнесла, как некогда Симеон: «ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей (Лк.2:29)».

«Позволь мне, отец, просить от тебя еще одной милости, сказала она Зосиме, возвратись в монастырь, а в будущем году, в пост, приди на то место, где ты был в первый раз. Ты найдешь меня там, как будет угодно Господу». Зосима поднес ей принесенные плоды; она взяла только три зерна чечевицы, сказав; «одной благодати Божией довольно для питания и укрепления нашей души»; и вновь убедительно просила его молиться о ней. Он, со своей стороны, просил ее, в святых молитвах о церкви, об Императоре и о всех людях поминать его грешного. Они простились; пустынница перешла через реку; Зосима с глубокою молитвою возвратился в обитель.

Минул год; наступил пост; Зосима отправился в пустыню, ведомый будто за руку к тому месту, где, за два года, в первый раз встретил блаженную. Его беспокоило, что в два свидания с нею, он не спросил о ее имени; но Бог устроил все.

Близ русла пересохшей реки, о котором упомянуто, Зосима увидел пустынницу, но уже мертвою. Он омочил ноги ее слезами, облобызал их, и старческий голос его огласил пустыню погребальными псалмами, песнями и молитвами. Его тревожило недоумение, как, где похоронить тело, и вообще, что совершить угодное душе покойницы? К тому же ему нечем было вырыть могилу. Бог недолго оставил его в этом затруднении. Лицо усопшей было обращено к востоку и недалеко от ее головы были ясно начертаны на песке слова: «Зосима! погреби здесь тело грешницы Марии, и, отдав земле землю, молись о ней. Я умерла в ночь страстной пятницы, после приобщения Святым Тайнам». Из этой надписи Зосиме открылось не только имя блаженной, но и новые чудеса. Приобщась Тела и Крови, она, следовательно, была перенесена от Иордана до места, на котором скончалась, в ту же ночь, в час времени, тогда как он был двадцать дней в пути²⁶, чтобы пройти это пространство. Тот, Кто мог повелеть ангелам так быстро перенести блаженную, мог им же приказать начертать на песке надпись, или водить рукою усопшей, не умевшей писать, не дал ли он апостолам, в одно мгновение, знание языков, которым они не учились? Повелевающий всем мог воспретить и ветрам, и дождям пустыни засыпать начертанное в течение года!

В довершение чудес, в которых Зосима сподоблен был видеть с благодарственным изумлением благость Божию к избранным Его, в пустыне этой, где усопшая не встречала зверей в течении сорока семи лет, Бог возобновил чудо, совершенное Им для св. Павла Фивейского, когда св. Антоний Великий недоумевал, как изрыть ему могилу. Чтобы дать Зосиме возможность похоронить Марию; явился лев, вырыл когтями яму и удалился. Зосима отдал последний долг блаженной и возвратился в свой монастырь, прославляя и благодаря Господа, избравшего его к принятию от великой пустынницы тайны ее удивительной жизни.

Он открыл все в монастыре, и передал настоятелю Иоанну порученное пустынницею в назидание ему и братии. Отшельники не могли наслушаться чудного рассказа о жизни воистину чудесной. Повествование о ней, переходя из уст в уста, разлилось по всему Египту быстро, и имя блаженной Марии, прозванной Египетскою, сделалось знаменитым на востоке и на западе, еще при жизни Зосимы. Житие ее повсюду считалось уже с VI века, и не могло быть и тени сомнения в верности всех подробностей этого повествования, которое упоминается неоднократно, как в деянии седьмого собора, так и бл. Дамаскиным. Зосима скончался в том же монастыре, достигнув столетнего возраста.

Были другие кающиеся, носившие то же имя и спасавшиеся в тех же местах. Вот сведения, сохранённые о некоторых из них.

В жизни св. Кириака говорится, что двое из его учеников, проходя по пустыне, заметили человека, двигавшегося среди низменных, колючих кустов; они подошли, надеясь увидеть пустынника; но, не найдя никого, заключили, что то было обаяние лукавого и начали молиться. Вскоре, однако же, они открыли глубокую пещеру и снова стали уверяться, что точно видели человека, который, при приближении их, скрылся в эту пещеру. Остановись при входе, они просили благословения. Голос из пещеры отвечал; «не входите, я женщина; чего хотите вы и куда идете»? Объявив, что они идут видеться с св. Кириаком, странники спрашивали об имени спасавшейся, и желали узнать кто она и давно ли живет тут? Она извинялась; впрочем, не отказывала исполнить их желание, когда они будут возвращаться; по усильным же настояниям их объявила, что ее зовут Марией, что она великая грешница, живя в мире; плясала, пела, играла на разных инструментах, обольщала людей и многих завлекла в гибель. Что, тронутая наконец раскаянием, она удалилась в эту пещеру, где милосердый Бог питает ее особенным, ежедневным чудом; она принесла с собой небольшое количество воды и овощей, которыми с тех пор кормится и которые не истощаются. Она живет здесь давно, всегда одна, никого не видела, но их просит непременно зайти чрез несколько времени.

Они пересказали об этом св. Кириаку; восхвалив милосердие Божие, он советовал им исполнить желание Марии. На возвратном пути они зашли к ней; но нашли ее уже скончавшеюся. Отправясь в Сусахскую лавру, они взяли там все, необходимое для погребения пустынницы, и похоронили ее в пещере, где она жила.

***

Иоанн Мосх упоминает еще о другой, покаявшейся Марии, которую он видел, когда она была весьма престарелою и повесть обращения которой слышал из ее собственных уст.

По словам его, два старца, переходя из одного Тарсийского города в чрезвычайный жар, вошли в гостиницу, чтобы освежиться. Бог судил им встретить тут трех молодых людей с распутною женщиной; они отстранились и, вынув принесенное с собою евангелие, занялись чтением. Женщина, тотчас оставив молодых людей, села возле одного из старцев; возмущенный этою наглостью, он строго сказал ей: «как смеешь ты, бесстыдная, садиться близ меня»? – «Я великая грешница, отвечала она печально, но прошу тебя, честный отец, не отвращайся от меня с таким омерзением; вспомни, что Сам Иисус Христос, наш Бог и Искупитель, не отверг такую же, как я, женщину, когда она прибегла к Нему». «Да, отвечал старец, но та перестала быть тем, чем была прежде» – «И я тоже, отец мой, несомненно надеюсь, при милосердии Господа, что, начиная с этого же дня, не останусь более в грехе».

И точно; она оставила молодых людей, кинула все, что имела, и последовала за старцами, которые отвели ее в ближайший монастырь, где она сделалась образцом покаяния.

***

Вот другой рассказ того же писателя. В Иерусалиме была молодая Инокиня, ведшая необыкновенно строгую жизнь; демон не мог терпеть добродетели этой смиренной и прекрасной девы, ускользавшей из его сетей. Он разжег одного молодого человека сильнейшею к ней страстью. Узнав коварство злого духа и сожалея о юноше, игралище его, дева решилась бежать в пустыню, чтобы, скрывшись, заставить его одуматься, возвратиться на путь истины, а самой найти навсегда верное прибежище, возможность не вводить никого в соблазн и усилить свое покаяние в совершенном одиночестве и отчуждении. Она взяла только власяницу и малое количество пищи; но Бог особенным чудом допустил, что власяница ее никогда не изнашивалась, запас пищи не истощался, а сама она оставалась невидимою для проходящих, хотя видела их.

Так провела она семнадцать лет, когда Господу было угодно открыть о ней одному пустыннику; ему повелено было отыскать ее, что он исполнил, и ему она сделалась видимою, На вопрос, зачем она оставила обитель, блаженная девственница, избегая похвалы, сперва не хотела отвечать; но старец, которому Бог открыл ее добродетель, остановил ее, выговаривая ей за недостаток простодушия и, заставив во всем сознаться, вместе с нею принес Господу умиленно благодарственную молитву за благодать и милость, которыми он награждает преданных Ему рабов, всем сердцем возлюбивших Его закон.

О Вассе сохранились воспоминания как о мудрой и строгой начальнице обители, бывшей образцом христианского рвения, чистоты и высоких добродетелей монашеской жизни. Несмотря на неполноту этих известий, мы помещаем их здесь, чтобы не пропустить ни одного из имен, обративших на себя особенное внимание в местах, которым посвящено это обозрение.

О ней упоминает монах Кирилл в житии св. Евфимии, изображая ее игуменьею необыкновенно набожною и исполненною Божественной любви. Обитель ее находилась не в дальнем расстоянии от Иерусалима; она построила также мужской монастырь и упросила св. Евфимия назначить в него начальником своего ученика Андрея, брата епископа Стефана. Лжеучения ересиархов так разливались тогда по стране, что избрание начальствующих монастырями мужскими и женскими составляло важный вопрос, привлекавший живое участие всех истинно верных сынов церкви; примеров сему сохранилось много. Так императрица Пульхерия писала и к Вассе: «если, по простодушию и неведению, некоторые из сестер твоей обители попустили себя увлечься лживыми слухами, рассеянными лжепатриархом Феодосием, то, умоляю, настой и склони их, чтобы отрешились от этой ереси; никто лучше тебя не может им доказать, что они поступят вполне согласно с соборными постановлениями. Ваше преподобие, знаете истину наших чувств и строгую сообразность их с православием, как и мы знаем чистоту и твердость веры вашей; а потому не откажите молиться о нас и о благоденствии империи».

Это уже свидетельствует об уважении, которое имели к Вассе. Чистота же исповедания Вассы и ее благочестивое рвение доказываются тем, по словам истор. Никифора, что несмотря на приведённые выше выражения одной императрицы о самой себе, она не остановилась, с особенною настоятельностью, убеждать другую, Евдокию, ради Бога, оставить дело Евтихиан, поддерживаемое ее участием, и покинуть их учение, в которое она вовлеклась.

Сведения эти, несмотря на их краткость свидетельствуют, что Васса была деятельницею влиятельною и полезною как для монашества, так для церкви вообще.

История жизни преп. Пелагеи была написана Иаковом, диаконом Гелиопольской церкви (в Сирии близ Ливана), очевидцем ее обращения и кончины. Говоря о Пелагее, мы должны сказать несколько слов о блажен. Нонне, которого Бог избрал орудием обращения этой женщины на стезю истины. Он был известен в Тавенском монастыре своими добродетелями и учением, и оттуда поставлен для управления Гелиопольскою церковью. Еще до принятия Епископства, он обратил увещаниями и неусыпностью своего рвения более тридцати тысяч Сарацинов; со времени же Епископства, приобрёл Христу многочисленных последователей.

Антиохийский патриарх должен был созвать по одному делу семерых Епископов своих, в числе которых находился и Нонн (Нонний). В одно из совещаний их, близь церкви св. мученика Юлиана, кто-то из них, по окончании подлежавших обсуждений, просил Нонна сказать поучение; речь его была вообще любима, так как он говорил с увлечением и любовью. Он сам любил говорить, и на этот раз, приняв предложение, привел слушателей в умиление и восторг. В это самое время послышался около церкви шум; многочисленная толпа людей всякого звания торжественно сопровождала и приветствовала знаменитую и любимейшую из городских актрис, которая получила наименование Маргариты или редкой жемчужины, как по необыкновенно увлекательной и блестящей ее красоте, так и по многочисленности драгоценных камней, которыми роскошный ее наряд был всегда, так сказать, облит. Она сидела на изукрашенном лошаке, одетая самым завлекательным и нескромным образом. Толпы составляли длинную свиту этой прелестницы, окруженной множеством сановных и богатых поклонников всякого возраста; так проехала она медленно мимо епископов, будто в триумфе; св. отцы, с глубоким сожалением, отвратили взоры, только один Нонн пристально глядел на нее и долго следил, пока она не скрылась: «вы не любовались, сказал он, красотою этой женщины? Напрасно. Я очень внимательно на нее смотрел, и боюсь, чтобы ее поведение не было осуждением нашего, пред оком Божиим. Рассудите, сколько времени и заботы она должна была употребить на придумывание и устройство своего бесподобного наряда? Сколько труда стоило ей возвысить свою красоту так, чтобы она непременно произвела требуемое действие? А какое? пленить очи и сердца тех, которые побеждаются ее жалкими приманками и тлеющими прелестями. И в чем цель? Чего она ищет? Грязной плотской любви таких же тлеющих существ, которые дышат сегодня, но завтра уже прах! Что же делаем мы, имеющие в небе всемогущего и любвеобильнейшего Отца, Жениха бессмертного. Творца и благодетеля мира; сокровище необъятное и неиссякаемое? Что же, спрашиваю, делаем мы, имеющие со временем созерцать невообразимую красоту небесного Царя нашего? Стараемся ли о возвышении красоты нашей духовной, о роскошном убранстве ее? Не небрежём ли о ней»?

Возвратясь с диаконом своим Иаковом в свою келью, он упал на землю пред иконою Христа, и, ударяя себя в грудь, со слезами молился: «о, сладчайший Спаситель мой! прости грешному, который во всю свою жизнь употребил менее времени на украшение для Тебя своей души, нежели эта женщина в одно утро на украшение своего тела. Как осмелюсь возвести к Тебе очи; что могу сказать в мое оправдание? Не боюсь, однако же, открыть пред Тобою сердце, разве неизвестны уже Тебе все сокровеннейшие его изгибы?! Горе мне недостойному, дерзающему являться пред Твоим алтарем, не очистив и не украсив моей души, как Ты того требуешь. Эта женщина дала себе обет нравиться мужчинам, и исполняет его; я же пред небом и землею произнес торжественный обет служить Тебе, и подло изменяю своему назначению и клятве! Я лишаюсь благ земли и благ неба неисполнением Твоего закона; могу ли сам иметь доверие к делам моим?! Единая моя надежда – Твое милосердие, всеблагой и всесильный»!

Долго он вздыхал, плакал и молился, в глубоком сокрушении духа, во весь тот день и большую часть ночи. На следующий день, который был воскресенье, после Божественного служения, он сказал своему диакону: «Я видел сон, тем более взволновавший мой дух, что я не могу разгадать его таинственности». Ему представилось во сне, будто он стоит пред престолом, а вокруг летает голубица, черная, измаранная грязью и распространяющая отвратительное зловоние; когда возвещено было оглашенным выйти из храма, она выпорхнула в церковную дверь. По окончании же литургии верных, голубица снова появилась и медленно вилась вокруг него все ближе и ближе. Он схватил ее и омыл; став чистою и белою, как снег, она оживилась, радостно вспорхнула и скрылась в поднебесья.

Бог вскоре объяснил Нонну это встревожившее его видение. В церкви, где находились епископы, патриарх вручил Нонну Евангелие, и просил его сказать народу поучение. Дух Святый, казалось, внушал проповедника; слово его так тронуло сердца прихожан, что, по выражению свидетеля, диакона Иакова, помост церковный был залит слезами. Благость Божия привела на этот раз в храм актрису, о которой упомянуто; она с некоторых пор уже была записана в число оглашённых, но, согласясь на это, вероятно, по чьим-либо советам, без особенного расположения и сознания, не изменяла образа своей жизни и нисколько не заботилась об изучении христианской веры; в церковь она являлась редко и то разве, чтобы привлечь взоры восторженных обожателей, о горестном же положении своей души, по-видимому, нимало не помышляла. Милосердие Спасителя, так сказать, пронзило словами проповедника сердце этой женщины; она была не только поколеблена, но до того испугана словом, сказанным Нонном, что из прежнего равнодушия впала в глубокий страх и, отчаиваясь в возможности спасения, признала себя безвозвратно погибшею. В этом живом чувстве крайнего смущения, не имея возможности остановить рыданий и слез, Маргарита вышла из церкви, приказала слугам узнать, где живет Нонн, а когда ее известили об этом, она написала ему следующее:

«Святому последователю Иисуса Христа от великой грешницы, последовательницы дьявола. Я слышала, что ваш Бог снизошёл на землю не для праведных, а для спасения грешных, и что Он, на безмерную славу и величие Которого не дерзают взирать херувимы, не возгнушался Сам говорить с книжниками и преступниками. Так как ты, святейший отец, последователь Искупителя и служишь Ему верно, подражая во всем его примеру, то умоляю тебя вспомнить, что Он не отверг даже преступную Самарянку и Сам говорил с нею при колодце. Ужели отвергнешь ты меня?.. Удостой меня разговором, чтобы и я, чрез тебя, могла видеть Божественного Спасителя».

Епископ отвечал ей с той осторожностью, которая требуется в делах этого рода, так как милосердие и рвение служителей Божиих должно быть озаряемо в них строгим разумом Христовых заповедей. «Кто бы ты ни была, писал он ей, ты известна Богу; Он видит твою волю и намерение, знай это; не мысли же, что можешь устроить сеть моей слабости, справедливо разумея, что я лишь грешный человек. Если хочешь видеть меня, в чистом желании быть наученною вере истинной и прямым добродетелям христианским, приходи; ты найдешь меня с другими епископами и будешь говорить в их присутствии. Наедине же со мною говорить не можешь».

С великою радостью получила Маргарита этот ответ и, не отлагая, поспешила в церковь св. муч. Юлиана, где епископы ежедневно собирались в известные часы. Она бросилась перед ними к ногам Нонна, и сказала ему с непритворным чувством: «умоляю тебя, умевшего словами изменить мое сердце, измени его делом. Последуй примеру Спасителя, Владыки твоего Бога, и окажи на мне твое милосердие; сопричисли меня к христианам! Поверь, я знаю точно, что говорю, душа моя есть море грехов, бездна преступлений! Очисти меня от них святым крещением».

Епископ, похвалив ее за прекрасное желание, объявил, что не может себе дозволить крестить проводящую жизнь, как она, открыто в пороке, если не найдется ручающегося своею душой за доброе поведение ее в будущем. Услышав это, она снова припала к его ногам, обняла их и со слезами повторяла: «я на тебя самого осмеливаюсь возложить поручительство за мою душу; ты дашь в ней ответ Богу! Я на тебя возложу все грехи, которые совершу впоследствии, если ты не очистишь меня крещением. Поверь мне, я беспрерывно буду умолять Бога, чтобы Он не дал тебе участия со святыми, но сопричел бы тебя к неверующим и язычникам, если ты не очистишь меня сегодня же от грехов, чтобы соделать невестою Христа».

Епископы и пресвитеры, свидетели этого живого выражения ее покаяния, сознались, что не видели еще ничего подобного и полагали, что можно согласовать тогдашние постановления с исключительностью обстоятельства, испросив предварительно соизволение патриарха, к которому и отправили диакона Иакова с извещением о происходившем. Чрезвычайно обрадованный таким утешительным обращением, патриарх предоставил это дело епископу, к которому кающаяся прибегла; ему же он предложил очистить ее банею св. крещения, и послал к нему старицу Романию, первую диаконису его церкви, чтобы принять в этом священном действии участие, по постановлениям того времени ей принадлежавшее.

Романия застала каявшуюся еще у ног епископа; «встань, дочь моя, сказала она ей, чтобы подвергнуться молитвенному очищению и исповеданию твоих грехов». Кающаяся отвечала, «поверь мне, я сама глубоко врывалась в свое сердце и, несмотря на непонимание мною истинной добродетели, не могла найти в себе ни одного хорошего дела, ни одной доброй черты. Я знаю, что число моих грехов превосходит число песка морского, но я знаю верно, что Бог может очистить их, и уповаю твердо, что Он не откажет бросить и на меня, самую преступную из всех женщин, взор милосердия и научит меня, как спасительною Его благостью, освободиться от несносного бремени моих страшных беззаконий».

На вопрос епископа о ее имени она отвечала, что родители назвали ее Пелагиею, но что, впоследствии, народ Антиохийский дал ей прозвание Маргариты. Епископ окрестил ее именем Пелагии, и причастил Божественных даров Тела и крови Христовой, а диакониса Романия, став ее духовною матерью, отвела ее в место, назначенное для новообращенных. «Брат мой, сказал Нонн диакону Иакову, достоин празднования благословенный день этот; мы должны вместе с ангелами восхищаться обращением Пелагии, а потому, хотя это и не в обычаях наших, пусть дадут нам за трапезой несколько вина и елея».

Во время скромного обеда, приправленного питательною, приятною Богу духовною радостью, дух злобы разразился неудержимым бешенством над епископом, отнявшим от него столь драгоценную, и, по-видимому, невозвратно принадлежавшую ему жертву. Послышался дикий голос, как будто бесноватого: «о несчастный я! Чего не суждено мне претерпевать от тебя, дряхлый старик?! Разве недостаточно было тебе отнять от меня тридцать тысяч Сарацинов и привлечь к Иисусу жителей Гелиополя, которые все мне принадлежали, что ты отрываешь от меня еще и ту, чрез которую я стольких приобретал, на которой я утверждал величайшие надежды? Не могу терпеть этих потерь и обид, буду мстить тебе до твоей смерти; проклинаю день твоего рождения и всю твою жизнь, обращенную тобой в неуклонную и жестокую борьбу со мною»! Слова эти были слышаны всеми в архиерейском доме. Демон не пощадил и новообращенную, он грозил ей бесконечным мщением, упрекая за отступничество, после благодеяний, которыми он ее осыпал, доставляя ей богатства, волю наслаждения, торжество, блеск, любовь и почет в свете, променянные ею безумно на суровую, глупую жизнь подвижников христиан, на лишения, презрение и унижение. Епископ не мог не предвидеть этого; он предварил Пелагию и научил ее не противоборствовать, не смущаться, не возражать, не устрашаться, но переносить все с глубочайшим смирением, и только призывать беспрерывно великое имя Иисуса Христа и осенять себя Божественным, непобедимым знамением Его Креста. Так она и делала, и, несколько дней и ночей сряду, бессильная злоба демона в непрестанных на нее нападениях была непрестанно же побеждаема ее верою и смирением.

По прошествии трех дней после крещения, Пелагия собрала все свои драгоценности, золото, серебро, богатейшие одежды, и повергла их к ногам Нонна. «Вот, сказала она, богатства, которыми меня наделил, как я теперь ясно уразумела, сам демон; не дерзаю никому давать своею рукою что-либо из проклятых даров этих; освяти их твоею молитвою и распорядись ими по твоей воле к лучшему; меня же научи и направь искать единых желаемых мною богатств Господа моего Иисуса Христа». Епископ призвал церковного казначея и, передав ему все, сказал: во имя Пресвятой Троицы обещай мне, что ничего из имущества этого не употребишь на церковь! израсходуй его, без остатка, на вспоможение вдовам, сиротам, бедным, заключенным и страждущим; не добром приобретённое да обратится на дела добра и милосердия; богатство греховное да седлается сокровищем истинным. Но знай, что, если, вопреки сей клятвы, ты совратишь хотя крупицу, сам или чрез чье-либо посредство, да будет гибель и проклятие в доме твоем и да постигнет тебя участь, уготованная тем, которые, во время страданий Спасителя, кричали: «распни, распни Его»!

Пелагия отпустила всех слуг и служанок, раздав им щедрые награды, нарочно для них оставленные, и, прощаясь, сказала им: «умоляю вас, прежние слуги, теперь сестры и братья мои! Умоляю вас, постарайтесь и поспешите оставить преступный свет, в котором, под всеми возможными видами, царствует только грех. Как вместе жили мы в нем, так нельзя ли нам, вместе же, соединиться безбедно, спокойно, свято в угодной Богу жизни, которая одна блаженна воистину и ведет к наслаждению вечному в небе?»

На восьмой день она сняла белую одежду, которую сподобившиеся благодати крещения носили, как символ приобретённой ими невинности, и, пользуясь темнотой ночи, чтобы скрыть тайну, известную только одному Нонну, оделась во власяницу, накинула на плечи мантию, подаренную ей этим епископом, и отправилась в Иерусалим. Восприемница ее, диакониса Романия, спавшая с нею в одной комнате и не спускавшая с нее глаз, как с сокровища, с нежно любимой дочери, проснувшись и не находя Пелагии, была опечалена до глубины души. Она побежала Нонну. Утешая ее, он пригласил Романию обратить слезы в радость, открыв, что Пелагия, подобно Марии, избрала благую часть, которая не может уже быть отнята от нее.

Пелагия, пожив в Иерусалиме, перешла на Елеонскую гору, и, заменив женское свое имя мужским именем Пелагия, чтобы не быть узнанною, выстроила келью, в которой затворилась.

Дела, для решения коих Антиохийский патриарх собирал свой синод, окончились; епископы удалились в свои епархии, и Нонн возвратился к себе в Гелиополь. Через три или четыре года, когда диакон его, Иаков, вознамерился отправиться в Иерусалим и просил его соизволения, епископ, отпуская его, сказал: «прошу тебя, брат мой, осведомись достоверно об отшельнике Пелагие, живущем несколько лет в затворе; навести его, как посланный мною, и приветствуй моим благожеланием и благословением; я уверен, что посещение это будет полезно и тебе».

Иаков исполнил приказание Нонна. Помолясь у гроба Господня, он начал отыскивать отшельника Пелагия, и нашел под этим именем, Пелагию на Елеонской горе, в тесной келье, со всех сторон забранной стенами, за исключением отверстия, в которое входил свет и подавалась ей пища. Он постучал, затворница открыла ставню и узнала Иакова, который не мог узнать ее, так как пост и строгость жизни изменили ее совершенно; вместо очаровательной, пленявшей всех красоты, тощее ее лицо представляло облик мертвеца; глаза глубоко впали, и кожа приняла совершенно темный цвет.

Она спросила Иакова только, откуда он? и когда он отвечал, что прислан Нонном, сказала: «пусть молится о мне, потому что он воистину Божий святой»! В ту же минуту, захлопнув ставню, она начала петь молитвы. Пораженный видом и словами отшельника, Иаков тоже молился перед стеною кельи. Возвращаясь в Иерусалим, он посетил окрестные монастыри и везде столько слышал о затворнике Пелагие, что решился еще раз навестить его, в надежде услышать какое-либо полезное наставление. Снова постучался Иаков в окошко, но, несколько раз повторив это, и не получая ответа, подумал, что пустынник перешел в другое место; другая мысль говорила ему: он, может быть, умер? Иаков решился выломать окно; он взглянул в келью, печальное предчувствие не обмануло его! Замазав окно грязью, он поспешил в Иерусалим, где возвестил о смерти затворника.

Отшельники многочисленных обителей, в сопровождении народа, пришли к келье великого пустынника, вынесли тело и собирались омыть его, когда увидели, что то была женщина! Не было возможности скрыть этого от народа. «Да будет прославлен Господь наш, Иисус Христос, переходили восклицания из толпы в толпу; да будет возвеличен Бог! воздвигающий и помазывающий таких о нас пред Ним молитвенников! изливающий источники благодати Св. Духа не только на мужей твердых телом и душою, но и на слабых женщин»!

Весть разлилась мгновенно по стране; явились пустынники Иерихонские и Иорданские, со свечами и иконами; раздались псалмы и молитвы, и тело покаявшейся блаженной Пелагии, было предано земле с великою духовною почестью, при всеобщем чувстве искреннего и глубокого уважения.