Святой Праведный Иоанн Кронштадтский (1829–1908)

«Отец Иоанн Кронштадтский – самое значительное явление в русской Церкви конца XIX и начала XX века» – так начиналась одна из статей по поводу столетия со дня рождения великого святого.

Святой праведный Иоанн был глубоким мыслителем, великим духовным пастырем и учителем Церкви. Его творения составляют около четырех с половиной тысяч печатных страниц.

Такого влияния на все слои русского народа, какое имел праведный Иоанн, такой славы, какой пользовался любвеобильный пастырь и благотворитель, ни у кого из общественных деятелей и писателей не было. Сам же угодник Божий себе и о своей славе говорил так: «Я не ищу и не искал славы, она сама идет ко мне. Воздаю славу Тебе, Кто сказал: Я прославляю прославляющих меня» (1Цар. 2, 30).

Не только в России знали силу молитв святого Иоанна; тысячи трогательных писем и телеграмм присылали из Германии, Франции, Испании, Италии, Америки, Индии, Англии, Австралии, Швеции, Португалии, Греции.

Люди тянулись к нему сначала десятками, затем сотнями, в пору его славы в кронштадтском Андреевском соборе собиралось до пяти-шести тысяч молящихся; ежегодно Кронштадт посещало более двадцати тысяч паломников, а позднее их число достигло восьмидесяти тысяч. На одной первой неделе Великого поста собиралось до десяти тысяч человек.

Почти ежедневно совершал святой праведный Иоанн Божественную литургию в Андреевском соборе.

Желающих исповедаться у святого пастыря было так много, что исполнить это желание было физически невозможно. Андреевский собор в Кронштадте во время службы отца Иоанна бывал переполнен, а между тем собор вмещал от пяти до семи тысяч человек. Само же причащение длилось иногда более двух часов.

Отслужив в Андреевском соборе раннюю обедню, отец Иоанн ехал в Петербург навещать больных, к которым был приглашен.

Если жители Петербурга замечали его едущим в карете по улицам столицы, то за каретой его бежали, у дома, куда он входил, тотчас собиралась толпа. Люди бросались к нему, чтобы, если возможно, получить от него благословение, попросить помолиться и тому подобное.

Толпа собиралась такая, что каждый раз, то есть многократно каждый день казалось, что отца Иоанна раздавят, но так продолжалось полвека и сила Божья хранила угодника Своего.

В нашем сборнике мы публикуем (с небольшими сокращениями) беседы праведного Иоанна Кронштадтского с игуменией Таисией (Солоповой), настоятельницей Леушинского монастыря. Среди множества тысяч и тысяч духовных чад дорогого батюшки игумения Таисия была, пожалуй, самой близкой по духу и верной его духовной дочерью.

Имев счастье состоять в течение более тридцати пяти лет в самых близких духовных отношениях к незабвенному, в Бозе почившему отцу протоиерею Иоанну Сергиеву (Кронштадтскому), я нередко беседовала с ним, иногда подолгу и обстоятельно, о предметах духовного, возвышенного характера. Пользуясь такими случаями, я старалась предлагать ему вопросы, относящиеся к моей личной духовной, иноческой многотрудной жизни, и, слагая в сердце своем все ответы батюшки, уединяясь вечером в своей келье, тщательно записывала, стараясь упомнить каждое его слово. Из таких записей составилась целая тетрадь. За последние годы (в точности, указать год – не могу) я сказала об этом батюшке, и он пожелал сам проверить записи, нашел их правильными, сделал в некоторых местах поправки, где вписал своей рукой прибавления, а затем сказал мне: «Хорошо, что ты запоминаешь мои слова: „хвалю вас, – говорит апостол, – яко слово мое помните и предания моя держите“ (1Кор. 11, 2). Значит, семя падает на добрую землю и принесет плод, довольный к насыщению и других».

Вот эти записи, начиная с 1891 года, то есть с первого года, как отец Иоанн стал ездить на свою родину, в село Суру, для постройки в нем приходского каменного храма.

Когда батюшка, обратным путем с родины по Мариинской системе, вступил в реку Шексну для следования по ней до города Рыбинска, его ожидал в городе Череповце большой пассажирский пароход, арендованный г-ми Л., приглашавшими батюшку в Рыбинск. Я накануне этого дня, 17 июля, по своему монастырскому делу прибыла в Череповец; но о предстоящем посещении его отцом Иоанном ничего не знала и не помышляла. К вечеру же в Череповце я узнала об этом, а поутру следующего дня стало известно, что батюшка уже приехал и находится у соборного старосты купца Крохина. Я направилась туда, едва пробираясь через огромную толпу народа, и стала убедительно просить батюшку заехать в нашу обитель, находящуюся невдалеке от берега реки Шексны. Батюшка отказывался за неудобством задерживать пароход, арендованный хозяевами для доставления его к ним, а не для заездов. При этом он прибавил: «Если хочешь побеседовать, так лучше поедем с нами на пароходе и поговорим». И таким образом мы отправились. Но и тут я снова повторила ему свою просьбу, заручившись согласием на то хозяев парохода, и он согласился. На пристани (нашей монастырской) «Борки» мы сошли на берег и поехали в экипаже в обитель.

Первое слово батюшки, обращенное ко мне, было:

Отец Иоанн. Что ты так просила меня заехать? Вот мы с тобой виделись, побеседовали, не довольно ли?

Игумения Таисия. Оттого-то, батюшка, я и прошу Вас, что имела счастье побеседовать с Вами и видеть Вас. Получив это счастье для себя, я не могу не желать, чтобы и сестры мои удостоились того же. Если не употреблю для сего всех зависящих от меня мер, то это будет у меня на совести; если же сделаю все со своей стороны, но Вы сами не соизволите на это, то я уже не подлежу ответу пред Богом за то, что сестры не получат сего блага.

Батюшка внимательно взглянул на меня и сказал: «Вот как ты говоришь! Ну, вот мы и едем».

На пути мы начали беседовать.

Игумения Таисия. Желала бы я, батюшка, открыть пред Вами всю мою душу; я и всегда старалась это сделать, чтобы Вы видели ее, как внешнюю вещь, и могли указать, что ей на пользу, ибо это и есть цель моих с Вами бесед. Ведь мы часто себя сами не познаем, снисходя к своим немощам. Впрочем, я вижу, что Вы человек облагодатствованный, и сами видите, присущим Вам Духом Святым.

Отец Иоанн. Нам, пастырям, дана благодать особенная на дело спасения вверенных нам душ; а благодать сообщает и видение по мере надобности.

Игумения Таисия. Да, батюшка; но не всем одинаково; думаю – по мере личной способности воспринять ее. Вы-то особенно облагодатствованы и духом видите собеседника; я давно замечала это.

Отец Иоанн. А если замечала и понимаешь духовность в человеке, то нечего и сомневаться, а надобно верить. Это враг смущает нашу душу неверием и сомнением, чтобы не дать ей мира.

Игумения Таисия. Много приходится Вам, батюшка, видеть людей, выслушивать их разнообразные нужды, грехи, недуги, и чего-чего Вам не открывают, не поверяют люди!

Отец Иоанн. Да, родная; многое и многих приходится выслушивать! (И Батюшка тяжело вздохнул.)

И. Т. И тяжело же Вам, дорогой батюшка?

О. И. Не легко; но в том-то и заключается исполнение нами заповеди апостольской: «мы, сильнии, должни есмы немощи немощных носити» (Рим. 15, 1). Нелегка и широка эта заповедь; и относится она преимущественно к нам, пастырям.

И. Т. А ведь встречаются души чистые, святые, совершенные?

О. И. Совершенство наше там,– сказал батюшка, указывая на небо,– и «един Свят, един Господь Иисус Христос».

И. Т. Батюшка, доколе человек во плоти, он не может быть свободен от страстей и искушений и от соблазнов, которые отовсюду окружают его в мире?

О. И. Разумеется, не свободен: потому-то и надобно глубоко и неослабно внимать себе. Человек в минуты искушений подобен лежащему на весах, – куда его перетянет? Враг тянет его в гибель, а ангел и сама совесть человека удерживают его. В это время следует вооружиться страхом Божиим, представить себе ужас адских мучений. Необходимо присоединить и тайную молитву сердца, ибо без помощи Божией мы не сильны бороться с искушениями.

И. Т. Когда человек внимает себе и следит за собою, то и малейшее уклонение от Бога, волею или неволею допущенное, тяготит душу и нарушает ее мирное состояние (говорю, впрочем, из собственного опыта). С потерею мира, рождается тревога, смущение, теснота. О, как тяжело бывает душе и как трудно ей снова восстановиться!

О. И. Потребно немедленное тайное покаяние: «воззовет ко Мне, и услышу его». Господь знает наши немощи. Он готов простить нам все, если мы каемся и просим прощения. Не надобно коснеть, то есть останавливаться на мысли о совершенном грехе, а тотчас же каяться, памятуя милосердие Божие; тогда породится не тревога и рассеянность, а сокрушение и смирение сердца, которое «Бог не уничижит» (Пс. 50, 15), то есть не презрит.

И. Т. Как сохранить в душе мир с Богом, восстановленный в ней через таинства, или через тайное покаяние, или милосердием Божиим?

О. И. Ничем так не сохранишь мир, состоящий в общении с Богом, как вниманием к себе. Вообще человек, проходящий жизнь духовную и ревнующий о спасении, должен неослабно внимать себе, то есть замечать все движения своего сердца и ума.

За ними сильно назирает враг и ищет уловить их; и когда найдет скважинку, то есть минуту, не занятую вниманием самого домохозяина, тотчас же вторгается и сам начинает хозяйничать в его душе, и много может навредить ей.

И. Т. А как тяжело чувствует себя душа, когда, очистившись и восстановив свое общение с Богом, опять нарушит его!

О. И. На чистом и белом виднее пятнышко и самомалейшее; так и на душе чистой; а в черном и грязном они и незаметны за общею чернотою и грязью. Опять-таки выходит, что надобно внимать себе и иметь непрестанное памятование о Боге и внутреннюю молитву.

И. Т. Да, батюшка, невольно приходишь к сознанию, как трудно человеку, особенно поставленному жизнью среди суеты, хотя бы и невинной, например начальственной, но хранящему самовнимание,– устоять на этом пути.

О. И. Пожалуй, и трудно; но какое же доброе дело и дается без труда? А с другой стороны, ведь в труде-то и спасение наше, ведь «Царствие Божие нудится» (Мф. 11, 12), то есть самопринуждением, силою, старанием берется, и только усиленные искатели достигают его. Потребна молитва.

И. Т. Батюшка, научите меня молиться.

О. И. Самое простое дело – молиться, а вместе и самое мудрое. Дитя малое умеет по-своему молить, просить своего отца или мать о том, чего ему хочется. Мы – дети Отца небесного; неужели детям ухищряться просить отца? Как чувствуешь, так и говори Ему свои нужды, так и открывай свое сердце. «Близ Господь всем призывающим Его во истине... и молитвы их услышит» (Пс. 144, 18, 19). «Еще глаголющу тебе, речет: се приидох!» О, как велико милосердие Божие к нам! Но вместе и будь мудра и осторожна, береги ум от рассеянности и скитания или суетности.

И. Т. С принятием сана начальственного, я мало молюсь, батюшка: вечером, – не знаешь, как до подушки добраться, так умаешься от дневных дел и забот; а утром, прежде еще чем я встану, дела встанут, и лишь отворишь дверь, то едва ли вернешься для молитвы.

О. И. Не «во многоглаголании» (Мф. 6, 7) молитва и спасение. Читай хотя и немного молитв, но с сознанием и с теплотою в сердце. А главное, в течение целого дня имей память о Боге, то есть тайную, внутреннюю молитву. Я и сам не имею времени выстаивать продолжительные монастырские службы; но везде и всегда: иду ли я, еду ли, сижу или лежу, мысль о Боге никогда не покидает меня, я молюсь Ему духом, мысленно предстою Ему и созерцаю Его пред собою. «Предзрех Господа предо мною выну, а не подвижуся» (Пс. 15, 8); мысль о близости Его ко мне никогда не покидает меня. Старайся и ты так поступать.

И. Т. А близким к себе Вы Его ощущаете, батюшка?

О. И. Да, родная, близким, весьма близким: Он всегда со мною, по слову Его: «и вселюся в них, и похожду, и буду им Бог» (2Кор. 6, 16). Иначе как бы я мог так действовать по целым дням, если бы не благодать Божия?

И. Т. Да, батюшка, трудитесь Вы изумительно; Вы всецело приносите себя в жертву на служение людям, забывая о себе.

О. И. Пожалуй, ты и слишком уже сказала; но действительно, я стараюсь по мере сил моих, с помощью Божиею, служить спасению душ человеческих. Я готовил себя к этому с самого начала своего священствования. Пастыри, преемники апостолов, должны жить для паствы своей, а не для себя; мы – соль земли; «аще соль обуяет, чим осолится?» (Мф. 5, 13).

И. Т. Ведь Вы, батюшка, давно священствуете, а открыто явились людям не так давно?

О. И. То было время искуса. Можно ли исходить на брань, не приготовив себя и не искусившись?

И. Т. Да, не легко Вам было, батюшка, но зато теперь Вы стоите выше всех искушений и страстей; а что приразилось бы к Вам – сокрушится о камень веры и благодати, присущей Вам.

Перекрестился батюшка и сказал, вздохнув:

О. И. Много сказать – выше всех искушений и страстей; я не бесстрастен. Но Божия «благодать, яже во мне, не тща бысть» (1Кор. 15, 10), всегда подкрепляла и ободряла меня. Наши ведь – одни немощи и грехи, а способность наша к служению – от Бога.

И. Т. Батюшка, а я часто колеблюсь, не в вере, конечно, в Бога, – о, нет! я в Него верую всегда твердо и несомненно, – а вот, например, в том, могу ли я надеяться на спасение избранным мною путем? от Бога ли было мое призвание и все видения мои, о которых Вы знаете? да и во многих других вопросах, которые мне хотелось бы проверить более духовным, облагодатствованным взглядом и укрепиться верою и упованием.

О. И. Напрасно смущаешься; первое твое видение Спасителя было тебе еще в детстве, какая же прелесть могла тут быть? Он этим призвал тебя на служение Ему и дал тебе как бы залог спасения.

И. Т. Он сказал мне в конце видения: «прежде потрудись!» – Я и тружусь изо всех сил; но так ли, как Ему угодно, тружусь, и примет ли Он мои труды, приятны ли они Ему, – я не могу быть уверена; ведь «ин суд Божий».

О. И. Как не примет, когда уже венчал их успехом? Смотри, какой собор воздвигла ты без всяких средств и в какое короткое время; не Господь ли венчал твои труды таким успехом? А за всю-то обитель, за сестер-девственниц, которыми ты руководишь ко спасению, Господь воздаст тебе сторицею, потому что Он праведен и милостив.

И. Т. Да ведь это все внешнее, родной мой батюшка; ну, построила я собор, чужими, то есть сборными грошами, чужими руками; да и за это меня все хвалят – ну, вот и воздаяние внешнее за внешнее. А о душе своей говори, – что я приобрела для нее в течение многолетней жизни в монастыре?

О. И. Для души, говоришь, не приобрела ничего? об этом судить Богу сердцеведцу. Пока мы на земле, Таисия, душа неразрывно соединена с внешностию, и труды, хотя и вещественные, подъемлемые ради Господа и во славу Его, бесспорно приемлются Им. Говоришь: «чужими грошами построила»; да своими-то легче гораздо было бы, чем путем тяжелых сборов добывать эти гроши. А что хвалят тебя за собор, то как же не хвалить за такое великое дело? Ведь тут до скончания века имя Божие будет славословиться тысячами уст, и твоя память, как храмоздательницы, не перестанет поминаться Церковью¹⁰.

И. Т. Я за то ныне с этими строительными и вообще начальственными заботами и трудами не имею ни молитвы, ни поста, ни подвигов монашеских.

О. И. Подвиги твои не для твоей одной души, а для общего блага, потому они и велики, и выше частных, собственно для себя. Что же касается поста, ты лжешь сама на себя: ведь пища твоя скудная, простая, а совсем не вкушать невозможно трудящемуся.

И. Т. А греха-то сколько в начальственной должности!

О. И. А на что же «Агнец Божий, вземляй грехи мира»? Проси у Бога веры и упования. «Совершенне уповайте на приносимую вам благодать», – говорит апостол Петр (1Пет. 1, 13).

И.Т. Помолитесь за меня, дорогой батюшка, Вашими многомощными молитвами да поможет и мне Господь.

О. И. Молюсь и буду молиться. И ты молись за меня, и твоя молитва имеет дерзновение.

И. Т. Какая моя молитва? Я молюсь за Вас, отец мой, но только потому, с одной стороны, что хочется за Вас помолиться, как за любимого отца, которому желаешь всякого блага; а с другой, стыдно мне и страшно молиться за Вас, ибо кто я пред Богом сравнительно с Вами?

О. И. Что ты, Таисия, неправедно возвышаешь меня? Я первый из грешников. Сам апостол просит верующих молиться о нем: «молитеся о мне» (1Сол. 5, 25). И другой апостол пишет: «молитеся друг за друга» (Иак. 5, 16). Да и нам легче молиться за тех, кто за нас молится.

И. Т. Я однажды писала Вам, батюшка, просила помолиться об исцелении меня от болезни; получила лишь облегчение, а не совершенное исцеление.

О. И. И не надобно, значит. Не ищи избавиться от болезней, надо же и поболеть, и потерпеть, все на пользу, на спасение наше.

Эта беседа наша с батюшкою в первое наше с ним путешествие в 1891 году июля 18-го дня записана мною почти дословно вечером того же дня; продолжалась она на пути от пристани до монастыря, где батюшка побыл весьма недолго, вследствие просьбы хозяев парохода не задерживать его, и на обратном пути из обители на пароход.

Когда уже оставалось недалеко до пристани и приближалась минута расстаться с дорогим отцом, мне стало грустно, и я сказала ему:

И. Т. Вот мы сейчас и расстанемся с Вами, дорогой батюшка, а как сладко мне было с Вами беседовать! А теперь, Бог знает, когда придется свидеться.

О. И. Будем благодарить Бога и за то, что получили; сама ты говоришь, что все это устроилось неожиданно, непредвиденно для тебя, так вот и гляди сама; а разве Господь-то не такой же милостивый будет и всегда? «Иисус Христос вчера и днесь, Тойже и во веки» (Евр. 13, 8). Что вперед заглядывать? – Будем надеяться!

И. Т. Вы очень спешили, батюшка, и даже не покушали ничего; мне очень совестно, что Вы совсем голодны.

О. И. Напротив, я сыт больше, чем нужно. Я хотел бы быть голодным; когда голоден телом, то душа сытее, свободнее, легче может возноситься горе, а сытое тело и душу пригнетает, порабощает, да и «не о хлебе едином жив будет человек» (Мф. 4, 4).

И. Т. Удивляться надобно, батюшка, как это Вы всякий и самый простой, заурядный случай и даже каждое слово обращаете в назидание, в урок. Вот хотя бы и из этого слова какой высокий смысл выносите!

О. И. Христианин должен весьма осторожно относиться к каждому слову и стараться обратить его в пользу себе и собеседнику.

И. Т. Ну вот, родной батюшка, подъезжаем к пристани, сейчас разлучимся. (И я заплакала).

О. И. «Кто ны разлучит от любве Божия?» (Рим. 8, 35). И нас с тобой, матушка, любящих Господа, ничто не разлучит ни в сей жизни, ни в следующей, – веруй и надейся. «Держи, еже имаши, да никтоже возьмет венца твоего».

И. Т. Чем могу я выразить Вам мою искреннюю, глубокую благодарность за посещение нашей обители? О, если бы я могла чем-нибудь послужить Вам или угодить!

О. И. Угождай Господу, больше мне ничего не надо, и ничто не может быть для меня более приятного.

И. Т. Если бы за Ваши святые молитвы и помог мне Господь преуспевать в духовной жизни, то все-таки это будет не Вам угождение, а прямая обязанность моя и польза для моей души; притом же как Вы узнаете об этом, чтобы порадовалось Ваше отеческое сердце? Ведь мы с Вами не часто видимся и живем довольно далеко друг от друга.

О. И. А я говорю тебе, что узнаю – верь этому, отныне мы будем часто видеться. Я ежегодно буду ездить на родину и обратным путем, может быть, буду заезжать в твою обитель.

С такою радостною надеждою оставил меня батюшка, сев на пароход; а я, вернувшись в обитель, тотчас же записала всю эту нашу беседу.

Эти слова батюшки отца Иоанна вполне сбылись; хлопоты мои о приобретении места в Петербурге для постройки подворья с целью материальной поддержки нашей обители, не имеющей ни капитала, ни обеспечения, начавшиеся еще при митрополите Исидоре, требовали иногда моего некратковременного пребывания в столице, где я нередко виделась с батюшкою, хотя вести с ним духовную беседу никогда не приходилось; но зато, во время заездов его к нам в монастырь летом на обратном пути с родины, мы получали поистине неземное наслаждение, находясь в непрерывном общении с этим благодатным пастырем в течение нескольких дней и даже недель. Он обыкновенно писал мне с родины с. Суры или из Архангельска о том, куда предполагает заехать, сколько где пробыть и когда приблизительно быть у нас и на своем ли пароходе или на арендованном, и мое дело было встретить его на назначенном месте. Вот тут-то начинался мой праздник, мой отдых, то есть буквально отдых душевный, обновление сил и подъем духа. Едем с ним, бывало, от пристани нашей «Борки» до монастыря; дорога все идет лесом, а версты за три до монастыря, пересекая дорогу, проходит полоса монастырского леса; и станет батюшка благословлять его на обе стороны: «Возрасти, сохрани, Господи, все сие на пользу обители Твоей, в ней же имя Твое святое славословится непрестанно». Дорогою расспрашивает о состоянии сестер, о здоровье их и тому подобное. Подъезжаем к деревне, расположенной за одну версту от обители и составляющей весь ее приход, а там по обеим сторонам пестреет народ, вышедший на благословение к великому гостю: мужички, с обнаженными головами, кланяются в пояс; женщины, с младенцами на руках, спешат на перерыв поднести своих деток, хоть бы ручкой-то коснулся их батюшка; только и слышно: «Батюшка кормилец», «родимый ты наш», «красное солнышко». А батюшка на обе стороны кланяется, благословляет, говоря: «Здравствуйте, братцы! Здравствуйте, матери! Здравствуйте, крошечки Божии! Да благословит вас всех Отец наш небесный! Христос с вами! Христос с вами!»

А как только пойдут монастырские постройки – дома причта, гостиницы и прочее, тут встречают сестры с громким стройным пением: «Благословен грядый во имя Господне!» – и далее с пением же провожают до самого соборного храма, где встречают священнослужители, а звон в большой колокол давно уже гудит. Похоже на что-то пасхальное, прерадостное: общий подъем духа, общее торжество! После литургии, за которою всегда бывает много причастников, батюшка проходит прямо в сад, куда приглашают и все сослужившие ему священнослужители, гости, приехавшие к нему; туда же является и самоварчик со всеми своими атрибутами, и дорогой батюшка, зная, что всякому приятно получить чаек из его рук, старается всех утешить. Потом пойдет гулять по аллеям сада или один, или с собеседником, но никто не беспокоит его. Как только батюшка проходит через террасу в дом, – сад пустеет, так как все расходятся. Но ведь батюшка слишком любит чистый воздух: не только днем проводит все время или в саду, или катаясь со мною по полям и лесам, но иногда, в теплые, сухие ночи, и спит на террасе. Иногда в саду соберет более близких знакомых своих и некоторых сестер обители и, сам выбрав где-нибудь местечко, станет читать нам книгу, им же самим выбранную; но чаще всего читал Евангелие, Апокалипсис или книги пророков и все читаемое тут же объяснял. Иногда чтение прерывалось и беседами на объясняемую тему. Когда устанет сидеть или утомится чтением, скажет мне: «А что матушка, не худо бы и прокатиться нам в пустыньку твою». И конечно, это моментально исполняется, и мы едем. Катались мы всегда небыстро, медленно, потому что в это время батюшка или молился тайно, или беседовал со мною, или просто дремал; да и нужды не было скоро ехать: народ, как бы много его ни было, никогда у нас не бросался к нему, не беспокоил его на дороге.

Как-то, между прочим, зашел разговор о вере, и я, со своей стороны, сказала, что вера наша не так темна и слепа, как иные выражаются: «вера слепая».

И. Т. Я нахожу, что тайны веры доступны пониманию, не скажу – ума, а – души и сердца. Не слепо, не безотчетно я верую, а сознательно, так сказать осязательно, понимая – во что, почему и как верую.

О. И. Так сказать могут только люди духовные; а мирские, не упражняющиеся в предметах веры, не могут так сознавать тайн веры. Да и во всяком случае, есть тайны вполне непостижимые, недоступные пониманию; например: тайна Святой Троицы,– кто постигнет ее? Один – а три. Три – а один...

И. Т. Это объясняется различием лишь свойств Триипостасного Божества. Богословие объясняет это так: «Бог Отец – превечный Ум, Бог Сын – превечное Слово, Бог Дух – животворная, умная, ипостасная, всемогущая святыня, живот от живота», и тому подобное. Вы сами подобно сему в «Дневнике» пишете: «Я мыслю Отцем, говорю Словом, дышу Духом Святым». Следовательно, эта непостижимость тайны упрощается, уясняется сближениями и подобиями, и непроницаемость ее сглаживается.

О. И. Да, для верующих, просвещенных духовно; а все ли могут вместить это понятие? Впрочем, в том и состоит величие нашей веры, что она не так ясна, как познание; иначе она бы превратилась в знание и утратила бы свое величие. Могу ли я благоговеть пред тем, что, через мое всестороннее понимание, уступает моему знанию, становится как бы ниже меня? Нет; там, в будущем веке, «познаем» более полно, а теперь довольно нам «разуметь отчасти», как апостол о вере пишет: «ныне разумеем отчасти, тогда же познаем, якоже познани быхом» (1Кор. 13, 12).

И. Т. «Ныне видим яко зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу», добавила я и продолжала: неужели, батюшка, мы увидим Господа лицом к лицу? Уж, кажется, и не выдержать человеческому бренному естеству.

О. И. Не выдержать, пока человек во плоти, пока живет на земле, вращается в земной суете; помнишь, что Бог сказал Моисею: «лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх. 33, 20). А в будущем веке, когда и сам человек одухотворится, Господь явит ему Себя, насколько он может вместить; уж это дело Божие. Чтобы не быть отверженными от Божественного неба, от пресветлых селений святых, во веки неветшающих и всегда живых, светлых, благоухающих, всерадостных, надобно здесь приуготовлять себя хранением заповедей Божиих, покаянием и упражнением в добрых делах, нужно ведать и посещать на земле дом Божий, знать великое его воспитательное назначение для душ христианских и заранее приучиться здесь дышать небесным воздухом, облагоуханным духовными ароматами христианских добродетелей, коими благоухает все небо, все собрание святых; ибо в храме непрестанно восхваляют добродетели и доблестные подвиги всех святых Христовой Церкви. Безмерно много дано людям благодати и милости Божией в воплощении Сына Божия; много требуется взаимно и от них: требуется непрестанное и внимательное размышление о делах домостроительства Божия, благодарность, выражающаяся исполнением заповедей Божиих, послушание, взаимная любовь и снисходительность друг к другу, правда, святость, а для этого необходимо внимание к самому себе, как сказано: «аще быхом себе рассуждали, не быхом осуждены были» (1Кор. 11, 31). О, как враг двоит душу человека, отвращая ее от Бога пристрастиями и любовию к плоти и всему плотскому, к миру и его благам: славе земной, красоте плотской, к богатству и ко всяким земным удовольствиям, по большей части греховным! Любовь к Богу погашается греховною любовию; поэтому как зорко надобно следить за всеми изгибами своего сердца, чтобы оно не отпало от Бога, этого единственного Источника всякого блага!

И. Т. Не знаю, родной батюшка, может быть, я и ошибаюсь, но, часто проверяя свое сердце, я не нахожу в нем пристрастия ни к чему земному. Не могу не сознавать, не ощущать, что мне как бы отвлеченно от земного живется, лишь по обязанности принимаешь во всем участие и вращаешься всюду.

О. И. Благодари Господа, что Он даровал тебе это бесстрастие. Это – не твое. Только Его святая сила может держать так человека.

И. Т. Главное подкрепление нахожу я в частом приобщении святых Тайн; в чтении Евангелия, которое, право, иногда отвечает на мои мысли и дает вразумление. А также прибегаю нередко и к Вашему «Дневнику»: «Как реки текут в море, так души людей к Богу». Или еще: «Я мыслю Отцем, говорю Словом, дышу Духом Святым». Какая высота!

О. И. Это не мое, а озарение свыше. Я чувствовал на себе это озарение и под влиянием его являвшиеся мысли считал грехом не записывать и не предавать памяти; десятки лет я вел эти записи, и составились целые книги.

И. Т. Они имеют, батюшка, какой-то особый характер. Они невольно восторгают читателя и переносят его как бы в глубину чистого Боговедения и света. На мой взгляд, Вы как будто разрушаете ими средостение между Богом и человеком, объединяете их. Например: «Я живу Богом, в Боге и с Богом, а Бог живет во мне!» Что же может быть выше этого? Ведь это Иоанново богословие: «Бог вселися в ны, и от исполнения Его мы вси прияхом благодать возблагодать» (Ин. 1, 14, 16)! Только оборот речи другой. Если только смею я так выразиться, это есть по отношению ко всему нашему православному учению – как бы продолжение его, изъяснение не постигнутого еще, усовершенствование недоконченного. Вы как бы предвкушаете будущую блаженную жизнь Церкви торжествующей и непостижимость будущей тайны упрощаете до близости и объединения.

О. И. Понимаю, что ты хочешь сказать. Однако не лишена и ты духовного разумения. Действительно, он с этою целью, для этого и писан. Какое средостение между образом и первообразом? Это грех! Но грех разорен Богочеловеком, завеса греха – раздрана; кто мешает или что преграждает нам путь?!

И. Т. При такой мысли о близости единения Бога с человеком, невольно прихожу к вопросу: к чему же такие наши подвиги, лишения, труды ради Царствия небесного, если оно, как и дарующий его Бог, есть только любовь, мир и радость? Тысячи древних подвижников сияли подвигами; и нам, нынешним монахам, предписываются подвиги; а между тем, Бог, эта вечная Любовь, для Своего воцарения в сердце человека требует лишь любви: «сыне, даждь Ми сердце твое» (Притч. 23, 26), говорит Он. Подвиги изнуряют, убивают, гнетут; я иногда сравниваю их с буквою по отношению к закону: «письмя убивает, а дух животворит» (2Кор. 3, 6).

О. И. Ты смешиваешь одно с другим, между тем как всему свое время и место. Подвиги нужны и необходимы для воспитания своего внутреннего человека, для умерщвления в нем гнездящихся страстей, для выработки себя в ту «меру возраста исполнения Христова» (Еф. 4, 13), когда сделаемся способными принять и носить в своем сердце Царствие Божие. Бог всегда с нами, у дверей сердца нашего, как сказано: «се стою при дверех и толку» (Апок. 3, 20); да сердце-то всегда ли способно принять Его? Вот и указаны нам и книгами, и примерами подвиги, как сила вспомогательная для нашего усовершенствования, чтобы путем их очистить свое сердце для принятия внутрь его Царствия Божия, то есть Самого Христа. Знаешь ты тропарь святому великомученику Феодору Тирону: «яко хлеб сладкий Троице принесеся»? Что это значит? Как ты понимаешь эти слова? Для того, чтобы хлеб был сладкий, приятный, надобно прежде всего хорошенько просеять муку, очистить ее от всякой примеси, от всего негодного, чтобы было приятною Богу жертвой, надо прежде очистить от страстей, в нем находящихся, высеять их; тогда и будет оно приятно.

И. Т. Дорогой батюшка, как понимать заповедь о «добрых делах»? их ведь необходимо утаивать?

О. И. А я так не так это понимаю: «тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего небеснаго» (Мф. 5, 16). Пусть люди видят твои добрые дела, и чрез то Господа славят, и для себя имеют живой пример, живое побуждение к деланию добра. Вот от кого надобно скрывать (и при этом батюшка показал пальцем на свое сердце) добрые дела! От него утаивай все, «да не весть шуйца твоя, что творит десница твоя» (Мф. 6, 3). Шуйцей называется свое личное самомнение, тщеславие.

И. Т. Батюшка, я хотела бы и еще Вас спросить: вот я все стараюсь отдаляться от своих родных; редко, очень редко пишу им; вот уже четырнадцать лет, как не была у них; они все зовут, все стараются сблизиться со мною; и другие меня уговаривают, что и грех, будто бы, оставлять своих; если и посторонним делаешь добро, то своим и подавно надобно. А я все стараюсь отдаляться от них; ведь сказано: «врази человеку домашнии его» (Мф. 10, 36); да и что у нас общего? Они только отвлекут меня от моих обязанностей; да я и боюсь, греха с ними много. Как ваш взгляд на это?

О. И. И прекрасно делаешь! Остерегайся, отдаляйся от них. Помни: «нельзя служить двум господам» (Мф. 6, 34). У тебя теперь другие родные – твои сестры о Христе, ты за них ответишь перед Богом; а родных раз уже оставила, «не озирайся вспять». Нет сильнее войны духовному человеку, как с родными его: «врази человеку домашнии его». Так было при Христе, так и теперь, так и всегда будет.

Однажды я исповедовалась у батюшки, говоря по порядку заповеди. Выслушав, он сказал:

О. И. Все это грехи как бы неизбежные, вседневные, в коих мы должны непрестанно каяться мысленно и исправляться. А вот ты мне что скажи: каково твое сердце, нет ли в нем чего греховного: злобы, вражды, неприязни, ненависти, лести, мстительности, подозрительности, мнительности, недоброжелательства? Вот яд, от которого да избавит нас Господь! Вот что важно!

Я отвечала, что не ощущаю в себе ни злобы, ни вражды, ни мести, ничего подобного, а только могу обвинить себя в подозрительности, или вернее в недоверии к людям, образовавшемся во мне вследствие многих людских несправедливостей и неправд.

Батюшка отвечал:

О. И. И в этом не оправдишься; помни: «любы не мыслит зла» и «доброе око не узрит зла» (1Кор. 13, 15) даже и там, где оно есть. Покрывай все любовию, не останавливайся на земной грязи, достигай совершенства любви Христовой; впрочем, и «Христос не вдаяше Себе в веру их, зане Сам ведяше вся» (Ин. 2, 24).

И. Т. Батюшка, как же доверять и верить вполне людям, когда так много от них приходилось терпеть незаслуженно, безвинно? Иногда, из предосторожности для будущего, относишься недоверчиво и подозрительно.

О. И. Зачем нам заглядывать в будущее? – «довлеет дневи злоба его» (Мф. 6, 34). Предадимся, как дети, Отцу нашему небесному, «Он не оставит нас искуситися паче, нежели можем» (1Кор. 10, 13). Подозрительностью лишь себя измучишь, да и делу не поможешь, еще повредишь, заранее представив себе зло там, где, может быть, его и не будет. Лишь бы мы не делали зла, а нам пусть делают, если попустит Господь.

И. Т. Иногда, батюшка, готовишься к принятию святых Тайн, а ночью совсем не можешь бодрствовать; или от дневных трудов утомишься до крайности, или от чего-либо другого, но так и клонит ко сну; потом и смущаешься этим в церкви.

О. И. Неужели ты думаешь, что наше неспание или какиелибо подвиги сильны и достаточны дать нам дерзновение перед святою Чашею? Помнишь разбойника? – Один вздох искреннего раскаяния, одна вера в заслуги Распятого, – вот наше оправдание, а не мнимые наши подвиги. Конечно, надо и подвизаться, но не с тем, чтобы в этих подвигах видеть и полагать свое оправдание и достоинство. «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50, 19).

Я многократно просила батюшку принять наш монастырь под его духовное водительство, его покров, отнюдь не разумея тут какой-либо материальной помощи, о чем решительно никогда не беспокоила батюшку, а просила исключительно его духовного, благодатного наблюдения над нашей обителью, веруя и по опыту зная, что ему Господь открывает состояние сердец человеческих.

Батюшка отвечал:

О. И. Много ты мне, матушка, приписываешь, слишком высоко обо мне думаешь; если я что и имею, то лишь по благодати Божией. Конечно, «вся возможна суть верующим» (Мк. 9, 23). По вере твоей, если будет на то Его святая воля, не отказываюсь содействовать вам в деле спасения, буду, как уже и говорил, молиться за вас; и сам я люблю вашу обитель.

(Через некоторое время отец Иоанн прочитал игумении Таисии повествование, где говорилось, как сильны пред Богом молитвы преподобного Антония Киево-Печерского о всех, живущих в его обители. И сказал: «Господь даровал мне эту обитель твою, и я ваш молитвенник всегдашний». Мать Таисия стала благодарить батюшку.)

О. И. Богу благодарение, а не мне недостойному. Помнишь слова апостола: «лишше подобает нам внимати писанным, да не когда отпадем!» (Евр. 2, 1).

И. Т. Помню, батюшка, но этот текст мне не очень знаком, а Вы нередко его повторяете, запишите мне его для памяти.

О. И. Не хочется, Таисия, я устал. – Но, помолчав немного, он продолжал: «Ну, давай, напишу!»

И. Т. Нет, батюшка, если устали, так зачем же утруждать себя? Я и так запомню, или сама запишу. – И я повторила текст.

О. И. Давай, давай – напишу! Надо нудить себя; слышишь: надо нудить себя на пользу ближних во славу Божию

Я поняла урок для себя. «Спаси Вас, Господи, – отвечала я, – да, мне каждое Ваше слово дорого; я внимательно слушаю Ваши речи и после дома записываю все, о чем говорила с Вами. Это служит и для меня самой утешением и пользою, да и как отрадно прочесть хотя речи Ваши, когда, расставшись с Вами, скучаешь о Вас; кроме того, думаю, и другим полезно слышать (то есть прочитать) Ваши благодатные беседы».

О. И. Что ж? Можешь давать и другим, но прежде дай мне самому просмотреть, что ты там записала.

Я показала батюшке эту самую тетрадку; он прочитал несколько страничек, кое-что поправил и, отдавая мне ее обратно, сказал:

О. И. Я просмотрел бы ее в более свободное время, так после подашь мне. Хорошо, что ты запоминаешь мои слова. «Хвалю вас, братия, – говорит апостол, – что вы все мое помните и держите предания так, как я передал вам» (1Кор. 11, 2). Значит, семя мое падает на добрую землю и приносит плод, довольный к насыщению и других.

И. Т. Мне думается, батюшка, что рассеянность, хотя сама по себе и не есть особый вид греха, но едва ли не более других грехов мешает присутствию благодати Божией и заглушает ее.

О. И. А разве ты не считаешь рассеянность за грех? Она есть потеря внимания; о ней и Спаситель упоминал, когда говорил о семени, падшем при пути, и когда сказал апостолу Петру: «Симоне, Симоне, се сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу» (Лк. 22, 31) (сеял, то есть рассеивал).

И. Т. А разве это о рассеянности, батюшка?

О. И. Как же, о рассеянности.

Батюшка очень любил цветы и вообще природу: ему беспрестанно подносили цветы или из сада, или полевые. Бывало, возьмет в ручку розу или пион, какие расцветут к его приезду, и поцелует цветок, говоря: «Лобызаю Десницу, создавшую тебя столь дивно, столь прекрасно, благоуханно! О, Творец, Творец! Сколь дивен Ты и в самомалейшей травке, в каждом лепестке!» Подержит, бывало, батюшка в руке своей цветочек и отдаст комунибудь из присутствующих; и сколько радости получает с этим цветочком обладатель его! А батюшка продолжает восхвалять Творца за Его благодеяния к людям. Подадут ли ему ягод из сада, какие поспеют, он говорит: «Какой Господь-то, Отец наш небесный, милостивый, добрый, щедрый, всеблагой! Посмотрите, поймите – Он не только дает нам насущное, необходимое пропитание, а и услаждает нас, лакомит ягодками, фруктами, и какими разнообразными по вкусу, – одни лучше других! Заметьте, вот у каждого сорта ягод свой вкус, своя сладость, свой аромат».

Кто-то из приезжих заметил при этом ему однажды, что ныне культура усовершенствована и дает лучшие сорта продуктов. Батюшка, не глядя на говорившего, а продолжая смотреть на ягоды, ответил: «Культура – культурой, а Творец – Творцом. На то и дан человеку разум, чтобы он работал им, возделывал, совершенствовал, или, как ныне выражаются, культивировал прежде всего самого себя, а затем и другие творения Божии, хотя бы и дерево, и плоды, и все, что предано в его руки Творцом. Из готового-то семени легко выращать, доводить до высшего качества; а семя-то самое создать, если его нет, одну каплю воды создать там, где ее нет, – попробуйте-ка с вашей культурой! Из готовой воды можно и водопады устраивать; из готовых веществ – земли, песка, глины можно какие угодно громады воздвигать; а при отсутствии этих веществ что вы сделали бы? О, Творче Всеблагий, Отче небесный, доколе создание Твое не познает Тебя и не падет в прах пред величием Твоим?!»

Любил также батюшка и сам собирать в саду ягоды и кушать их прямо с веточки. Бывало, заберется в кусты малины или в грядки клубники, кушает да позовет: «Матушка, у тебя в садике-то воры; что плохо следишь за своим добром!» Любил он наш садик и всякий раз перед отъездом из обители заходил в него и, как бы жалея его, прощался с ним: «Прощай, садик! Спасибо тебе за то удовольствие, которое ты доставляешь мне всегда! Сколько светлых минут проводил я в твоем уединении!» и тому подобное.

Бывало, скажешь ему на это: «Родной наш батюшка, да разве Вы на будущий год к нам не приедете?» Он ответит: «Будущее в руках Божиих; жив буду, – приеду».

Если случалось, что батюшка приезжал к нам во время сенокоса, то мы с ним ездили и на покос к сестрам, всегда приноравливая к тому времени, когда они там пьют чай. Вот радость-то сестрам! Подъезжаем, бывало, и издали уже виднеются черные фигуры в белых фартуках и белых платочках. Поодаль дымятся и самоварчики; тут же на траве разостлана большая простая деревенская (бранная) скатерть, пригнетенная по краям камушками, чтобы не поднимало ее ветром; на ней около сотни чашек чайных, сахар; подле стоят мешки с кренделями (баранками). Как только подъедет батюшка, певчие сестры грянут любимый батюшкин задостойник: «Радуйся, Царице». Батюшка идет к приготовленному для него столику, но иногда прежде погуляет по покосу, посидит на сене, побеседует с сенокосницами, и затем начинается чаепитие. Все собираются к кипящим кубам и самоварчикам, садятся на траву, и батюшка сам раздает им из мешка баранки, многим дает чай из своего стакана и, вообще, старается всех утешить.

Когда он уезжает с покоса, все бегут провожать его, певчие поют ему «многолетие», пока экипаж не скроется из вида. Вообще, батюшка любил наше пение и ежедневно призывал клирошанок петь, по большей части в саду, а при дождливой погоде и в кельях. Ежедневно после обеда подходила к нему регентша, которой он назначал, какие пьесы петь ему. Иногда он слушал их молча, сосредоточенно, в молитвенном настроении; иногда стоял или даже ходил среди них и объяснял им смысл поемого, особенно ирмосов; иногда же с увлечением сам пел с ними и регентовал рукою.

Когда случалось нам с ним кататься по Волге, по его благословению я брала с собою на пароходе от четырех до шести певчих, которые пели ему на пароходе, также и в побережных церквах, где он останавливался для совершения литургии, без чего не мог провести ни одного дня.

Когда мы с ним катались по нашим лесам и полям, он всегда благословлял поля с молитвою о их плодоносии и изобильном урожае на пропитание обители. Бывало, когда увидит, что нет близко народа, велит остановить лошадей, снимет с себя рясу, положит на свое место и пойдет немножко пройтись в поле. По дорогам между монастырем и скитами у нас поставлено не мало скамеечек, так как по этим уединенным дорожкам гуляют монашенки и садятся иногда со своим рукоделием, или отдыхают, когда ходят в лес за ягодами или за грибами. Во время пребывания у нас батюшки, все таковые скамеечки служили местом для богомольцев, прибывавших к батюшке; зная, что мы с ним ежедневно, иногда и по нескольку раз, проезжаем тут мимо, они поджидали нас и, завидев издали экипаж, тихо, в полном порядке подходили к батюшке на благословение; иные девушки подносили ему полевые цветы, особенно часто фиалки белые и лиловые, которые батюшка очень любил. Так однажды, приняв эти букеты, он держал в руках один из них и, рассматривая его, сказал Евангельское слово:

О. И. «Ни Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из полевых лилий. Если Отец небесный так одевает цветок, который сегодня есть, а завтра брошен будет в печь, то не тем ли более вас, маловерные». Как очевидна истина слова Божия: «ищите прежде Царствия Божия и правды Его, а все остальное приложится вам». Это я испытываю на себе: с тех пор как я начал усиленно искать и исключительно заботиться о благоугождении Господу молитвою и делами милосердия ближним и другими, я почти не имею надобности заботиться о себе, то есть о своих внешних нуждах; меня, по милости Божией, одевают, обувают, угощают добрые люди и сочтут за обиду, если бы я не принял их усердия.

Я на это отвечала ему: «А если бы Вы знали, батюшка, как приятно что-либо сделать для Вас, хотя чем-нибудь послужить Вам. Да и поверите ли, батюшка, что за все, что для Вас сделаешь, так скоро воздается сторицею! Я это и на себе лично испытала, да и от многих слышала».

О. И. Верю, и сам вижу на деле; да это и в порядке вещей; за все воздает нам Господь, даже за чашу холодной воды, поданную во имя Его.

И. Т. А я в этом отношении часто припоминаю слова: «приемляй праведника во имя праведниче, мзду праведничу приемлет» (Мф. 10, 41). Я знаю, что это сказано к апостолам и не в том отношении, о каком мы теперь говорим, а вообще о вере и усердии к праведникам, то есть к людям, всецело отдавшимся Богу.

О. И. А помнишь апостольское слово: «не обидлив есть Бог забыти дела вашего и труда любве, яже показасте во имя Его, послуживше святым» (Евр. 6, 10). Конечно, не святых, на небесах живущих, надлежит разуметь, а служителей Его, которые трудятся для Него ради спасения людей. А строго же Он и судит тех, кто дерзает злословить их, особенно клеветать безвинно! Как Он чрез пророка Захарию говорит: «касаяйся вас (то есть избранников Божиих) яко касаяйся зеницы ока Его (Божия)» (Зах. 2, 8). Видишь, Своим «оком» называет их Господь! Да и святые-то как любили Господа! Несмотря на немощное плотское свое естество, ужасающееся и мысли о мучениях и пытках, ради любви Христовой охотно шли на всякое страдание и смерть, лишь бы в вечности не быть отринутыми от Него. Вот, святой Игнатий Богоносец и лично просил, и писал в своем послании к римлянамхристианам, когда они хотели освободить его от предстоявшей ему мученической смерти: «Не возбраняйте ми, то есть не мешайте мне прийти к Господу, хочу быти измолен, то есть измолот, зубами зверей, да буду в жертву благоприятну Господу моему!» (Посл. к Римл.) Вот высокая, святая любовь!

В 1903 году, в бытность свою у нас, отец протоиерей Иоанн совершил закладку зимнего Троицкого храма при громадном стечении народа, так как в этом году здесь были учительские курсы, в коих принимали участие свыше семидесяти учительниц.

Грешно было бы умолчать об одном слишком большой важности событии, совершившемся по молитвам отца Иоанна на глазах целой деревни и известном всей окрестности, о котором в свое время все говорили и писали, а теперь, уже после кончины батюшки, упоминал в газетах случившийся в то время у нас в монастыре г-н М. А. Гольтисон. Это было также в 1903 году, еще в начале июня месяца. Во всей здешней местности появилась «сибирская язва». Коровы и лошади падали ежедневно по нескольку голов. Со всех сторон были поставлены карантины, и я с ужасом помышляла о том, как выеду за батюшкой и как привезу его в обитель, ибо всем приезжавшим к нам на пароходе из более отдаленных местностей приходилось идти пешком все 10 верст от пристани до нас. В монастыре собственно скот не падал, не было никакой эпизоотии; но из него-то, окруженного карантинами, никуда нельзя было попасть иначе, как пешком. Наконец, необходимо стало решить вопрос, то есть или предупредить батюшку о невозможности посетить наше Леушино, или же, презрев опасность, подвергнуть эпизоотии весь наш скот, решиться ехать; и я, помолившись с верою, избрала последнее. Со всякими предосторожностями, ночью, во избежание дневного жара, на легком простом тарантасе в одну лошадку, я поехала на пристань. Версты за две до нее, на карантине, мы едва пробрались, и то лишь потому, что все знали, что в обители пока все еще благополучно. Едва проехали эту заставу, как, на беду, нам пересекают дорогу двое дрог, везущие павших лошадей для закопки их в отведенном месте. Ужас мой и опасение удвоились, и я почти уверена была, что должна лишиться своей лошадки. Кое-как, наконец, добрались до пристани и, со всеми предосторожностями, опрыскав и окурив, убрали лошадь в конюшню. Утром я отправилась навстречу батюшке и еще на пароходе рассказала ему все. Выслушав меня молча, батюшка встал со своего места и стал ходить по трапу парохода и молиться. Через полчаса времени он снова сел подле меня и сказал: «Какое сокровище – молитва! Ею все можно выпросить от Господа, все получить, всякое благо, победить всякое искушение, всякую беду, всякое горе».

Я уже начинала смекать по этим словам, что и наша беда «сибирская язва» победится его молитвами, что и высказала ему. Батюшка ответил: «Что же, – вся возможна верующим!» (Мк. 9, 23).

Когда пароход подошел к пристани «Борки», то на ней уже собралась не одна сотня домохозяев и хозяек, намеревавшихся просить батюшку помолиться об избавлении их от такого тяжелого наказания, как потеря скота. «Что мы будем делать без скотинки-то, кормилец? Ведь ни земли не вспахать, ничего, – хоть по миру иди! Уж и без того-то бедно, а тут еще такая беда». – «За грехи ваши Господь попустил на вас такую беду; ведь вы Бога-то забываете; вот, например, праздники нам даны, чтобы в церковь сходить. Богу помолиться, а вы пьянствуете: а уж при пьянстве чего хорошего, сами знаете!» – «Вестимо, батюшка кормилец, чего уж в пьянстве хорошего, одно зло». – «Так вы сознаетесь ли, друзья мои, что по грехам получаете возмездие?» – «Как не сознаваться, кормилец! Помолись за нас, за грешных!» И все пали в ноги. Батюшка приказал принести ушат и тут же из реки почерпнуть воды; совершив краткое водоосвящение, он сказал: «Возьмите каждый домохозяин себе этой воды, покропите ею скотинку и с Богом поезжайте, работайте; Господь помиловал вас».

Затем батюшка вышел на берег, где уже стояли наши лошади, которых он сам окропил, равно и привезшую меня на пристань лошадку, и мы безбоязненно поехали в обитель.

В тот же день все мужички поехали куда кому было надо, все карантины были сняты, о язве осталось лишь одно воспоминание, соединенное с благоговейным удивлением к великому молитвеннику земли Русской. Хотя у нас в обители и не было падежа скота, но мы тем не менее просили батюшку окропить его и помолиться о сохранении его на общую пользу. И бесценный наш молитвенник, совершив водоосвящение, приказал проводить мимо его весь рогатый скот поодиночке, причем каждого отдельно окроплял святой водою, также и лошадей.

Вообще батюшка любил животных; в пример этому могу привести случай, коему и я и все бывшие на пароходе были очевидными свидетелями.

Однажды мы с батюшкой ехали на пароходе по Волге вверх, против течения, около пяти часов пополудни, в сенокосное время. Все были на трапе (на палубе), где батюшка читал нам книгу, а мы окружали его, сидя кто на стульях, кто на скамьях, а кто и на полу. Прекратив чтение, батюшка обратился к бывшему тут же капитану парохода А. А. М. и сказал: «Пойдем, друг, помедленнее: чудный вечер, а аромат-то какой от свежего сена, – наслаждение!» Идя тихим ходом, мы подходили к большой, широко раскинувшейся по берегу Волги, деревне; а на противоположном берегу находился покос, где еще убирали сено: иные метали стоги, иные накладывали его на воза, чтобы увезти через реку в деревню на пароме, стоявшем у того берега. Вдруг одна лошадь с огромным возом сена, скативши его на паром, не могла остановиться и ринулась прямо в воду, увлекая за собою и воз, и державшего ее хозяина-крестьянина. На пароме произошел невообразимый переполох; и лошадь, и сено были обречены на верную гибель. Крестьянин, бросив вожжи в реку, моментально сел в лодочку и направился по течению, куда должно было нести и лошадь с возом. Наш пароход совсем остановился; в ужасе мы все смотрели на погибающее, как мы думали, животное. Но что же вышло? Батюшка, стоявший у самого борта, все время крестился, молился, произнося вслух: «Господи, пощади создание Твое, ни в чем неповинную лошадку! Господи, Ты создал ее на службу человеку: не погуби, пощади, Всеблагий Творец!» и тому подобное. Он часто изображал крестное знамение в воздухе по направлению к лошади, которая плыла с возом, как будто шла по дну. Когда она доплыла до самой середины реки, где очень глубоко, – просто сердце замерло, глядя на нее: вот-вот, думаешь, скроется под водою; но она продолжала плыть и вот уже была недалеко от другого берега. Крестьянин, плывший за нею в лодке, тоже подплывал к берегу; он подобрал волочившиеся по воде вожжи, опередил лошадь и помог ей поднять воз на берег. Из селения прибежали другие мужички и общими силами стали помогать потерпевшему. Сначала выпрягли лошадь, и она, почувствовав себя вне опасности, стала стряхиваться, кататься, то есть валяться по траве, и потом бодро встала на ноги. Сено подмокло, но и то не до самого верха, хотя нам и казалось, что уже только верхушка его не в воде. Так как это было у всех на глазах, и все видели, как отец Иоанн молился о спасении животного, то много народа собралось на берегу, во главе с хозяином лошади, чтобы благодарить дорогого молитвенника и общего отца-печальника; но он, избегая этого, тотчас же приказал капитану парохода идти дальше.

Много, весьма много назидательного и отрадного удостоил меня Господь видеть и слышать во время моего пребывания с отцом Иоанном. Он имел удивительный навык и самомалейшие случаи, по-видимому и незаметные, заурядные, не стоящие и внимания, обращать в полезное назидание окружающим. Вот пример. Все мы однажды были с ним на трапе парохода, где, по обыкновению, батюшка нам читал. Окончив чтение, он сидел молча, приказав лишь убрать столик, на котором лежали книги. Был сильный ветер; опасаясь, чтобы он не спахнул книги в реку, я стала собирать книги, чтобы снести их в каюту. Батюшка, пристально смотревший на пол, окликнул меня и говорит: «Матушка, смотри, как бьется бедная муха! Видишь, вот, вот она! Пришибло ее бедную к полу, не может подняться, а все-таки не теряет надежды, борется с ветром: он ее относит назад, а она опять поползет; экая ведь умница! Вот так, и враг-диавол борет душу, относит ее как вихрь от пути спасительного, коим она идет, а она борется, не уступает ему. Вот и муха нас учит, урок нам дает».

Бывало, любуется на закат солнца в ясный летний вечер и скажет:

«Как дивен Творец в Своем творении! Смотри хотя бы на это солнышко, какая дивная красота! А если творение так величественно, то что же Сам Творец, каков Он-то!»

Да и не исчесть таких и подобных бесед и отрывочных фраз батюшки, которыми он услаждал дух своих спутников. О том, сколько на глазах наших совершилось исцелений, поразительных, разнообразных, я не стану описывать, потому что они и бесчисленны и всем известны; но не менее достойно предать памяти и случаи, говорящие о его проницательности и предвидении и вообще о близости его к миру духовному. Он, во время своей тайной молитвы, как бы созерцал Бога пред очами и беседовал с Ним, как с близким себе существом. Он как бы вопрошал Бога и получал от Него извещения. Пример сего могу привести следующий.

Однажды батюшка сидел на трапе парохода один, читая свое дорожное маленькое Евангелие, которое держал в руках. Я тоже была на трапе, но далеко от него. Вдруг батюшка, увидев меня, сделал знак рукою, чтобы я подошла к нему, что, конечно, я охотно исполнила. «Послушай, матушка, – обратился он ко мне, усаживая меня подле себя, – какой неправильный перевод: „аз рех во изступлении моем“ (Пс. 115, 2) переведено: „я сказал в безумии моем“ – ведь это совсем не то?» Я ответила, что надлежало перевести: «я сказал в восхищении, в восторге чувств», с чем и дальнейшие слова согласуются: «что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми». Батюшка одобрил мои слова и, опустив книжечку, сидел молча.

Пользуясь его спокойным настроением и досужными минутами, я решилась высказать ему свои тревожные мысли о загробной участи моей матери, которая, будучи вполне религиозной христианкой, в то же время сильно противилась моему уходу в монастырь и не хотела дать мне на это своего благословения. Меня тревожила мысль – не вменит ли ей Господь во грех это ее упорство? И вот я, в описанную минуту, спросила о сем батюшку. Он сказал мне: «Молись за нее» – и, продолжая сидеть неподвижно с Евангелием в руках, сосредоточенно смотрел куда-то вдаль. Я уже более не повторяла вопроса, и мы сидели с ним молча около четверти часа. Вдруг батюшка, обернувшись ко мне, произнес твердо: «Она помилована!» Я никак не дерзала понять эти слова, как ответ на мой вопрос, считая его уже поконченным, и, в недоумении взглянув на батюшку, спросила: «Кто помилована? О ком Вы это сказали?» – «Да ты о ком спрашивала меня? О своей матери? – возразил он. – Ну, так вот я и говорю тебе, что она помилована». – «Батюшка, дорогой, – продолжала я, – вы говорите, как получивший извещение свыше». – «А то как же иначе? Ведь о подобных вещах нельзя говорить без извещения, – этим не шутят».

Могу привести примеры не только проницательности батюшки, но и того, что он именем Божиим властно запрещал бесам, козни которых он, очевидно, видел; приведу лишь немногие из них. Однажды мне довелось ехать с батюшкою по Балтийской ж. д., только вдвоем с ним, в отдельном купе. Мне хотелось поговорить с ним наедине о каком-то нужном деле. Началась беседа сердечная, духовная, откровенная. Вдруг батюшка порывисто, быстро поднялся на ноги (не отходя от места, где сидел) и, подняв правую руку вверх, потряс ею в воздухе, как бы грозя кому-то, и, устремив взор вдаль прямо (не в сторону), громко произнес: «Да запретит вам Господь Бог!» Сказав эти слова, он перекрестился, сел на свое место и с обычной своей кроткой улыбкой посмотрел на меня и, положив свою руку на мое плечо, произнес: «Что, матушка, ты не испугалась ли?» – «Испугалась, батюшка, – отвечала я, – но я сряду же поняла, что Вы запрещали бесам; неужели Вы их видите?» – «Да, матушка, да! Но что об этом говорить? Лучше продолжим нашу сладкую беседу». Таким образом в этой беседе мы доехали до Ораниенбаума; батюшка направился на пароход, идущий в Кронштадт, а я с тем же поездом, не выходя из вагона, вернулась в Петербург, утешенная и ободренная беседою с великим человеком, имеющим «власть на духов злобы поднебесных».

Второй подобный сему случай могу привести следующий. В день храмового нашей подворской церкви праздника святого апостола Иоанна Богослова всегда служил у нас батюшка; для этого он приезжал накануне ко всенощной, выходил на величание, сам читал акафист и канон. Затем оставался у нас ночевать и в самый праздник совершал соборне с другими священниками позднюю литургию в десять часов. Вставал он всегда рано, иногда часа в четыре или пять, писал проповедь или свои заметки, а часов около семи-восьми ехал освежиться на воздухе, причем брал всегда с собою меня. Ездили мы обычно на острова, где поутру бывает всегда пусто, уединенно, что, при чистом свежем воздухе, действительно составляло отдых и отраду пастырю, окруженному в течение целого дня людьми и суетою. Эти часы батюшка употреблял для тайной созерцательной молитвы, и я, зная это, никогда не нарушала ее никакими разговорами, кроме тех случаев, когда он сам заговорит со мною. Однажды ехали мы по Николаевскому мосту, откуда заранее кучеру приказано было повернуть по набережной налево. Когда карета наша поравнялась с часовнею на мосту, мимо вдоль набережной, с левой стороны, везли покойника; дроги с гробом везла одна лошадь, а провожавших было не более восьми или десяти человек, почему каждый из них был ясно видим. Батюшка вдруг изменился в лице; он пристально глядел на погребальное шествие, и так как оно шло по набережной параллельно с нашей каретой с моей (левой) стороны, то ему приходилось наклоняться на мою сторону, причем я не могла не видеть перемены в лице его. Наконец, шествие свернуло на 1-ю линию; а батюшка, несколько успокоившись, стал креститься. Потом, обращаясь ко мне, произнес: «Как страшно умирать пьяницам!» Предположив, что батюшка говорит о покойном потому, что узнал провожающих его гроб, – я спросила: «А вы знаете его, батюшка?» Он ответил мне: «Так же, как и ты». Все еще не понимая ничего, я пояснила ему свое предположение, прибавив, что я никого из провожающих не знаю. «И я тоже, – сказал он, – но вижу бесов, радующихся о погибели души пьяницы».

Не могу умолчать о времени пребывания этого праведника у нас в обители в 1908 году. Это было уже последнее его посещение; он был уже очень слаб, почти ничего не мог кушать, мало разговаривал, все больше читал, уединялся, но служил ежедневно в соборном храме, который он всегда так хвалил и о котором говорил неоднократно, что ему легко в нем служить. Пробыл он у нас в обители девять дней и в день отъезда спросил меня: «Сколько дней я пробыл у вас, матушка?» Когда я ответила, то он продолжал: «Девятины справил по себе, уже больше не бывать мне у тебя. Спасибо тебе, спасибо за все твое усердие, за любовь, за все!» Сестры провожали его, как и обычно, с пением и со слезами, – всем было ясно, что бесценный светильник догорает. Когда мы с ним выехали из обители и, миновав деревню Леушино, свернули налево в поля, батюшка стал все оборачиваться назад и глядел на обитель. Предполагая, что он забыл что-нибудь или хочет сказать едущим позади нас, я спросила его об этом; но он отвечал:

«Любуюсь еще раз на твою обитель: тихая, святая обитель! Да хранит ее Господь; поистине с вами Бог!» Теперь эти чудные, отрадные слова служат нам великим, высоким утешением.

С пристани «Борки» мы поехали на пароходе к Рыбинску и вниз по Волге на далекую Каму, куда приглашали батюшку. С нами было 5 сестер-певчих, которые по распоряжению батюшки отправляли на пароходе богослужение и в течение дня пели ему по его желанию. Это оставалось уже единственным утешением из обычного препровождения времени на пароходе. Накануне того дня, когда мы должны были расстаться с батюшкой, он попросил сестер-певчих пропеть все номера Херувимских песней, которые они знают. Таковых набралось очень много (так как ноты были с собою), и сестры, став подле батюшки, начали петь. Когда дошла очередь до «Симоновской» Херувимской, батюшка сказал: «Это моя любимая песнь, я сам ее пел, еще будучи мальчиком», и попросил ее повторить. Затем пропели по назначению же батюшки: «О тебе радуется» и «Высшую небес». Батюшка во все время пения сидел в кресле у борта парохода, закутанный в теплую рясу, и, сидя, регентовал правой рукой своей и подпевал. Когда пропели «Высшую небес», он заметил: «Это хорошо, но уже новый напев, а я певал иначе», и он своим мелодичным, но уже старческим, дрожащим голосом пропел всю эту песнь до конца, то есть до «во еже спастися нам». Все прослезились, да и могло ли быть иначе? Пропев, батюшка встал и, обратясь к певчим, произнес: «Ну, дай Бог и нам всем спастися! Спасибо вам, сестры, за ваше прекрасное сладкопение, которым вы и всегда утешали меня». На следующий день мы с батюшкой расстались: это было 6 июля 1908 года.

Прошу верить всему здесь написанному, принимая во внимание, что у меня не могло быть никаких побуждений говорить неправду на усопшего, уже предстоящего лицу Божию. Это было бы несообразно с моими воззрениями, ибо я не могу не понимать важности данного вопроса и в мои преклонные годы это было бы непростительно. Мне уже семьдесят лет, я готовлюсь последовать за батюшкой в вечность.